На сервированный к завтраку стол Фредди Рук смотрел холодно. Его сверкающий монокль обратился к тарелке, на которую верный слуга положил какую-то гадость.

— Баркер! — в голосе Фредди слышалась нотка боли.

— Сэр?

— Что это, Баркер?

— Яйцо-пашот, сэр.

Фредди с содроганием отвел взгляд.

— Моя старая тетка, один в один… Уберите это!

Поднявшись из-за стола, Фредди ретировался поближе к огню. Запахнул полами халата длинные ноги, прижался икрами к каминной решетке и окинул взглядом комнату, блаженный холостяцкий оазис в стылом туманном Лондоне. Спокойные серые обои и серебро на белоснежной скатерти радовали глаз.

— Яйца, Баркер, — задумчиво изрек Фредди, — это решающая проба.

— Вот как, сэр?

— Если наутро не спасуешь перед яйцом-пашот, все с тобой в порядке. Если нет, то нет, кто бы что ни говорил.

— Так и есть, сэр.

Фредди со вздохом прижал ладонь ко лбу.

— Выходит, покутил я прошлым вечером от души. Даже, пожалуй, накачался слегка. Не то чтобы в дымину, однако накачался. Сильно я шумел, когда вернулся?

— Нет, сэр. Вошли очень тихо.

— Угу. Паршивый признак.

Шагнув к столу, накрытому на двоих, Фредди налил себе чашку кофе.

— Сливки справа от вас, сэр, — подсказал услужливый Баркер.

— Пускай там и остаются. Сегодня с утра — только café noir. Самый черный, чернее некуда! — Отступив к камину, Фредди сделал осторожный глоток. — Насколько я помню, вчера у Ронни Деверо был день рождения или…

— У мистера Мартина, вы сказали, кажется.

— Ага, точно, у Элджи Мартина, а мы с Ронни зашли в гости. Теперь припоминаю. Я звал и Дерека поддержать компанию — они с Ронни еще не знакомы, — но он отказался. Ну понятно, с его-то ответственным положением — член парламента и все такое… А кроме того, — Фредди назидательно покачал ложечкой, — Ронни помолвлен. Не забывайте об этом, Баркер!

— Не забуду, сэр.

— Порой меня и самого тянет к алтарю, — мечтательно добавил Фредди. — Чтобы какая-нибудь славная девушка присматривала за мной и… О нет, только не это, я же на стенку полезу! Сэр Дерек уже встал, Баркер?

— Одевается, сэр.

— Баркер, вы уж позаботьтесь, чтобы все было на высоте, в смысле завтрак и прочее. Пускай заправится как следует, ему потом на Чаринг-Кросс, матушку встречать — она на всех парах мчится домой с Ривьеры.

— В самом деле, сэр?

Фредди покачал головой.

— Знай вы ее, не говорили бы так легкомысленно! Ладно, еще повидаетесь: сегодня она с нами обедает.

— Понял, сэр.

— Мисс Маринер тоже будет — обед на четверых. Скажите миссис Баркер, чтоб засучила рукава и угостила нас на славу: суп, рыба, ну и так далее — она в курсе. Откупорьте бутылочку мальвазии самого старого урожая, сегодня особый случай!

— Ее милость увидит мисс Маринер впервые, сэр?

— Вы ухватили самую суть! Первый выход на сцену, первее не бывает. Так сплотим же наши ряды, и вперед к успеху!

— Не сомневайтесь, сэр, миссис Баркер не пожалеет сил. — Баркер двинулся к выходу, унося отвергнутое яйцо, но отступил, пропуская в комнату рослого, плечистого молодого человека лет тридцати. — Доброе утро, сэр Дерек!

— Салют, Баркер!

Камердинер тихо выскользнул за дверь, и Дерек Андерхилл уселся за стол. Стройный красивый брюнет с волевым чисто выбритым лицом, он был из тех, кого заметишь в любой толпе. Разве что слишком тяжелые брови создавали иногда впечатление неприветливости, однако женщин это не отталкивало, и Дерека они обожали. Мужчины — не слишком, за исключением Фредди Рука, который на него чуть ли не молился. Они окончили одну школу, но Фредди на несколько лет позже.

— Уже позавтракал? — спросил Дерек.

Фредди бледно улыбнулся.

— Завтрак сегодня не для меня грешного. Дух бодрился, но старушка плоть отказалась наотрез. Если начистоту, последний из Руков скорбен головой.

— Ну и дурак.

— Капля сочувствия была бы уместнее, — с укором заметил Фредди. — Твой приятель совсем плох. Неизвестно кто поместил ему под скальп молотилку, а язык заменил наждачной бумагой. Желтый туман в глазах, все ходит ходуном…

— Сам виноват, что надрался вчера.

— Так ведь у Элджи Мартина день рождения был!

— Будь я ослом вроде Элджи, — хмыкнул Дерек, — не стал бы рекламировать факт своего рождения. Такое лучше держать в тайне.

Фредди с завистливым ужасом наблюдал, как гость накладывает себе щедрую порцию рыбы с рисом и яйцами. Когда Дерек стал есть, зрелище окончательно добило страдальца, и он отошел к окну.

— До чего же скверный денек!

Погода и впрямь стояла отвратительная. Январь, этот хмурый месяц, обходился с Лондоном по обыкновению сурово. С самого рассвета накатывал волнами речной туман и густел, становясь из жемчужно-белого грязно-бурым, налипая на окна и стекая темными ручейками.

— Да, просто ужас, — согласился Дерек.

— Поезд наверняка задержится.

— Да уж, как назло. Встречать поезда и без того тошно, а тут еще ошивайся битый час на сквозняке.

— Легко себе представить, — продолжил Фредди свою мысль, — как взбесит нашу милую старушку подобное промедление. — Он вновь поплелся к камину и задумчиво потерся плечом о каминную полку. — Как я понимаю, ты написал ей о Джилл?

— Конечно. Потому, я думаю, она и приезжает. Ты, кстати, взял билеты в театр на сегодня?

— Да. Три места рядом и одно на галерке. Если ты не против, старина, оно достанется мне.

Дерек, который уже покончил с рыбой и теперь оскорблял взор болящего тостами с апельсиновым джемом, весело рассмеялся.

— Вот же заячья душа! С чего ты вдруг так боишься моей матери?

Фредди смотрел на него, словно робкий юный оруженосец на святого Георгия перед битвой с драконом.

Восторженный от природы, он был склонен превозносить своих друзей. В Винчестерской школе, состоя у Дерека на посылках, почитал его как героя и отношения с тех пор не изменил, да и причин для этого не было, наоборот. После школы Дерек творил настоящие чудеса. С отличием окончил Оксфорд, а теперь заседал в Палате Общин, был замечен лидерами своей партии и имел блестящие перспективы. Великолепный игрок в поло, отличный стрелок… Однако главным его достоинством, восхищавшим Фредди до глубины души, была воистину львиная отвага, которая проявилась и в нынешней ситуации.

Вот он сидит и безмятежно поглощает тосты с джемом в то самое время, как поезд уже мчит леди Андерхилл из Дувра в Лондон! Так адмирал Дрейк беззаботно играл в шары в виду испанской Армады.

— Куда мне до тебя! — Фредди благоговейно покачал головой. — Не знаю, как бы я на твоем месте смотрел в глаза матери, которая только что узнала о помолвке сына неизвестно с кем. Лучше уж повстречать раненого тигра.

— Глупости, — усмехнулся Дерек.

— Ты пойми, я не хочу сказать ничего плохого о твоей любимой матушке, но факт есть факт: я боюсь ее до смерти — еще с тех пор как гостил у вас в детстве. Видел бы ты, как она глянула в то утро, когда я чисто случайно угодил яблоком в окно ее спальни, хотя метил в кошку на подоконнике. Между нами было не меньше десятка шагов, но, будь я проклят, тот взгляд разил как пуля!

— Ты не нажмешь на звонок, старина? Хочу еще тостов.

— Приговоренный завтракал с аппетитом, — пробормотал Фредди, исполняя просьбу. — Баркер, добавьте тостов, — велел он, когда образцовый слуга возник в дверях. — Вот она, истинная доблесть!

Дерек качнулся на стуле, откинувшись на спинку.

— Когда мама увидит Джилл, точно ее одобрит.

— Когда увидит! Ха! То-то и оно, приятель, в том-то и беда, что еще не видела, а месяц назад и не подозревала о ее существовании! Мы-то с тобой знаем, что Джилл — лучшая из лучших и в нашем королевстве все прекрасно… Черт возьми, я же рос с ней рядом! Резвились вместе на лужайке и все такое. Как-то раз, лет в двенадцать, окатила меня из садового шланга, и мой лучший воскресный костюм разом подешевел вчетверо. Такое сближает, сам понимаешь. Я-то всегда знал, что она — супер. Только вот родительнице твоей предстоит самой это обнаружить. Чертовски жаль, что у Джилл нет отца с матерью или кого-то в этом роде, чтобы прикрыть ей спину. Один в поле не воин, ясное дело, а у нее только дядька. Мутноватый тип… ты его видел?

— Пару раз. Мне он нравится.

— Так-то да, славный старикан, душа-человек, но те, кто знавал его в прежние времена, говорят всякое. Даже теперь я трижды подумаю, прежде чем сяду с ним за карты. На днях нагрел юного Трипвуда в пикет на тридцатку и глазом не моргнул — тот жаловался. А последнее время, по словам Джимми Монро с фондовой биржи, вовсю крутится на этой, как там ее зовут в Сити… марже, вот. Кстати, Джимми и меня уговорил вложиться в какие-то «Объединенные краски». Я в этой их марже не силен, но Джимми уверяет, что дельце верное, можно неплохо приподняться… О чем это я? Да, старик Сэлби! Само собой, он джентльмен, но, пока Джилл не упрочит свои позиции, я не стал бы распространяться о нем перед твоей матушкой.

— Наоборот, — возразил Дерек, — первым делом упомяну. Он знавал моего отца еще в Индии.

— Да ну, серьезно? Тогда совсем другое дело!

Вошел Баркер с тостами, и Дерек возобновил завтрак.

— Поначалу с мамой может быть непросто, — признал он нехотя, — но через пять минут, уверен, все наладится.

— Понятное дело… но, черт побери, эти пять минут… — Фредди зловеще прищурился сквозь монокль. Сглотнул раз-другой, собираясь с духом. — Первые пять минут! — повторил он и вновь умолк, а затем вдруг выпалил, решившись: — А знаешь, давай-ка и я с тобой!

— Что?

— Поеду на вокзал.

— С какой стати?

— Помогу тебе начать — разбить лед и все такое… Прикрою спину, подставлю дружеское плечо. Окажу моральную поддержку. Только свистни — тебя не заставлю я ждать.

Тяжелые брови Дерека сошлись, лицо потемнело. Непрошеная помощь задевала его достоинство. Такие приступы капризного раздражения случались с ним время от времени и не слишком вязались с героической внешностью.

— Очень любезно с твоей стороны… — начал он холодно.

Фредди кивнул, от души соглашаясь.

— Может, кто-то и ответил бы: «Да что там, ерунда», — перебил он, — но только не последний из Руков. Между нами, старина, должен признаться, что это мой главный подвиг за последний год! Будь я проклят, если решусь на такое ради кого-то другого.

— Ты слишком добр, Фредди…

— Да ладно, что уж там. Одно доброе дело в день — закон для бойскаута.

— Нет-нет, тебе на вокзале делать нечего. — Дерек поднялся из-за стола. — Партийные дебаты о Джилл на платформе Чаринг-Кросс неуместны.

— Да я просто буду на подхвате, чтобы тактично вставить словечко-другое…

— Вздор!

— Ты пойми, идея в том…

— Ни в коем случае!

— Ну, как знаешь, — скис Фредди. — Твое дело, тебе решать. Только не забывай, приятель: один в поле не воин!

Дерек с сердитым ворчанием бросил окурок сигары. Под сводами вокзала Чаринг-Кросс царила обычная суета. Тележки носильщиков гремели подобно колесницам Джаггернаута, в гудках опоздавших поездов слышалась радость возвращения, а менее удачливые их собратья нехотя уползали во мрак под адский грохот сигнальных петард. Там, снаружи, туман клубился все так же, и стылая морось отдавала на вкус медью. Уличный транспорт двигался похоронным шагом под аккомпанемент хриплых окликов и аварийного скрежета. Пробившись было сквозь мглу, солнце зависло в небе апельсиновым шаром, но вскоре мир вновь утонул в промозглом сумраке с налетом таинственности и романтики, за которые только и можно вытерпеть лондонский туман.

Долгое ожидание и скверная погода испортили Дереку настроение, и решимость, выказанная за завтраком, окончательно растаяла. Предстоящая встреча тревожила не на шутку. При всем своем показном спокойствии и смелости речей, в глубине души Дерек Андерхилл боялся матери.

Некоторые мужчины, к числу которых принадлежал и он, так и остаются одной ногой в детской. Они могут отложить игрушки, добиться богатства и успеха, но жизнью их все так же управляет рука, качавшая колыбель.

Меряя шагами платформу, Дерек развернулся… и замер как вкопанный, закипая от ярости. К нему шагал, сияя улыбкой над воротником клетчатого пальто, преданный друг, больше чем брат, сама услужливость и жертвенность. Как верный пес, что вопреки команде следует за хозяином, выглядывая из-за угла и прячась за фонарными столбами, Фредди Рук все-таки явился на вокзал. А с ним, к полному отчаянию Дерека, и двое неразлучных сподвижников — Ронни Деверо и Элджи Мартин.

— Вот и мы, старина! — Фредди ободряюще похлопал Дерека по плечу. — Конечно, ты не велел, но я догадался, что это не всерьез. Обдумал все, когда ты ушел, и понял, как низко было бы бросить тебя в трудный час. Надеюсь, ты не против, что Ронни с Элджи тоже заскочили? Уж очень я дрейфил… твоя матушка, знаешь ли, начисто парализует мои нервные центры. Вот и прихватил друзей — встретил на Пикадилли возле клуба и мобилизовал обоих с их любезного согласия. Мы слегка взбодрились в забегаловке на Хеймаркете и теперь готовы к любым подвигам. Ребята в курсе и будут стоять за тебя насмерть. Один в поле не воин, приятель, вот наш девиз!

— Именно! — подхватил Ронни.

— В точку! — согласился Элджи.

— Прикроем спину на первых порах, — продолжал Фредди, — и быстренько уберемся. Поддержим легкую, приятную беседу…

— Не уклоняясь в болезненное русло, — вставил Ронни.

— Подальше от щекотливых тем, — пояснил Элджи.

— Да, в таком вот разрезе, — кивнул Фредди. — Попробуем… Черт возьми, а вот и поезд! — Голос его дрогнул. Даже двоих союзников в столь тяжком испытании показалось вдруг маловато, но героическим усилием воли он взял себя в руки. — Вперед, герои! — провозгласил он. — Плечом к плечу! Враг не пройдет!

— Ни шагу назад! — откликнулся Ронни.

— Ни за что! — согласился Элджи.

Портовый экспресс плавно вкатился под своды вокзала. Звякнул колокол, труба локомотива изрыгнула пар, загомонили носильщики, задребезжали багажные тележки. По одному, по двое, а затем сплошным потоком полились из вагонов вялые и бледные пассажиры, измученные качкой на бурных волнах Ла-Манша. Среди всеобщей меланхолии выделялась дама с орлиным профилем в коричневом пальто с пелериной, громко поучавшая робкую юную служанку. Голос дамы вспарывал сырой воздух лезвием ножа. Бледная как все, сдаваться она не собиралась. Никто не догадался бы по манерам леди Андерхилл, что вокзальная платформа ходит ходуном у нее под ногами, словно палуба корабля.

Дерек двинулся вперед, остро сознавая присутствие Фредди, Ронни и Элджи на флангах.

— Мама! Наконец-то!

— Дерек!

Дерек поцеловал мать. Фредди, Ронни и Элджи приблизились крадучись, подобно леопардам. Нервно сглотнув раз-другой, Фредди ринулся в атаку, будто возглавлял отряд смертников:

— Добрый день, леди Андерхилл!

— Добрый день, мистер Рук!

Леди кивнула сухо, не выказав особого удовольствия. Последнего из Руков она недолюбливала. Допуская наличие у Всевышнего некоего замысла при создании Фредди, постигнуть оный она так и не смогла.

— Рад представить вам своих друзей, — пролепетал Фредди. — Леди Андерхилл — мистер Деверо…

— Счастлив познакомиться, — приветливо кивнул Ронни.

— Мистер Мартин…

— Я очарован, — поклонился Элджи со старомодной любезностью.

Леди Андерхилл окинула нашествие ледяным взором.

— Добрый день! — кивнула она. — Встречаете кого-то?

— Я… мы, собственно… ну… — Под взглядом этой женщины Фредди всегда казалось, будто его выпотрошил чучельник-недоучка. Зря он пошел на поводу у благородных чувств и покинул уютное гнездышко в Олбани. Пускай бы Дерек управлялся сам! — Я… то есть мы… приехали встречать вас.

— Вот как? Весьма любезно с вашей стороны!

— О, пустяки!

— Решили поприветствовать вас на старой доброй родине, — уточнил Ронни, просияв улыбкой.

— Нам только в радость, — добавил Элджи безмятежно, доставая из портсигара исполинскую «гавану». Зачем было Фредди поднимать такой переполох из-за милой пожилой дамы? — Не возражаете, если я закурю? Сыровато сегодня, нездорово для легких.

Дерек беспомощно кипел. Непрошеные союзники усложнили ситуацию в тысячу раз. Более наблюдательный, чем юный Мартин, он уже разглядел жесткие складки у матери возле рта — верный признак опасности. Однако, чтобы снять напряжение, можно было выбрать тему и поудачнее.

— Как прошло плавание через Ла-Манш, мама?

Леди Андерхилл поморщилась. Ветерок донес сигарный аромат. Она прикрыла глаза, бледности на ее лице прибавилось, и Фредди невольно посочувствовал бедняжке. Пускай она язва и ехидна, снисходительно размышлял он, но все-таки жаль старушку — совсем что-то скисла. Изголодалась, должно быть. Надо бы поскорей отвезти ее в ресторан и усадить перед чашкой бульона… а пока чем-нибудь отвлечь!

— Что, укачало слегка? — жизнерадостно воскликнул он, и нервную систему леди Андерхилл пронзило будто электрическим током. — Так и думал, что вам придется помучиться, когда читал прогноз в газете! Поболтало, выходит, старую калошу.

Леди Андерхилл испустила слабый стон. Фредди отметил, что вид ее стал еще кислее.

— Загадочное местечко этот Ла-Манш, — задумчиво произнес Элджи Мартин, выпуская освежающее облако дыма. — Знавал я ребят, которых ничто не брало — мыс Горн огибали под парусом и все такое — но в Ла-Манше едва не отдавали богу душу. В буквальном смысле слова! Никто не знает почему — чудеса да и только.

— Точь-в-точь про меня, — подхватил Ронни Деверо. — Эта чертова морская переправа — просто наказание какое-то, каждый раз валит с ног. Поднимаюсь на борт в Кале, налитый по уши снадобьями от морской болезни, и думаю, что теперь-то буду молодцом, но через десять минут в глазах темнеет, а потом слышу: «А вот и Дувр!»

— Со мной то же самое, — покивал Фредди, радуясь, как гладко катится беседа. — То ли машинная гарь, то ли…

— Да ну, вряд ли в этом дело, — возразил Ронни, — с чего бы вдруг? Мне вот даже нравится запах машинного масла. Здесь, на вокзале, он буквально всюду, а я дышу с удовольствием. — Он блаженно повел носом. — Там что-то другое.

— Ты прав, Ронни, — тепло улыбнулся Элджи. — Дело не в масле, а в том, что палуба под ногами ходит вверх-вниз. То вверх, то вниз. Вверх-вниз…

Он перебросил сигару в левую руку, а правой вдохновенно изобразил, как паром качается на волнах — вверх-вниз, вверх-вниз… Открыв наконец глаза, леди Андерхилл узрела живую картину и тут же зажмурилась снова.

— Хватит! — нервно воскликнула она.

— Я только хотел…

— Молчите!

— Как скажете, — надулся он.

Леди Андерхилл боролась с собой, но вскоре открыла глаза: железная сила воли по обыкновению усмирила слабую плоть и заставила рассудок признать вопреки свидетельству чувств, что под ногами не палуба, а твердая платформа.

Беседа прервалась. Элджи был обескуражен и временно выведен из строя, а у друзей не нашлось пока нужных слов.

— Видно, нелегко тебе пришлось, мама, — заговорил Дерек. — Поезд так запоздал…

— А кстати, ведь и в поезде может укачать! — воспрянул к жизни Элджи. — Многие жалуются… хотя сам я никогда их не понимал.

— Со мной такого отродясь не бывало, — поддержал Ронни.

— А вот меня частенько в поезде прихватывает, — откликнулся Фредди. — Мутит, в глазах темно, пятна какие-то…

— Мистер Рук!

— А?

— Буду премного обязана, если вы прибережете эти откровения для своего лечащего врача!

— Фредди, — поспешил вмешаться Дерек, — мама сильно утомлена! Не мог бы ты пойти вперед и поймать такси?

— Само собой, дружище, мигом обернусь! Потопали, Элджи! Шевели копытами, Ронни!

И Фредди зашагал прочь в компании приспешников, весьма довольный, что помог Дереку разбить лед и прикрыл спину друга в первые неловкие минуты. Теперь можно было с легким сердцем ретироваться и подзакусить.

Леди Андерхилл проводила молодых людей горящими глазами. Маленькие, пронзительные и черные, они отличались от больших и карих у Дерека, но в остальном родство матери и сына было неоспоримо: та же длинная верхняя губа и тонкие сжатые губы, решительный подбородок и крупный прямой нос — фамильные черты Андерхиллов, которые вступали в мир, будто шли в атаку боевым клином.

— Еще немного, — прошипела леди, — и эти несносные субъекты отведали бы моего зонтика! Никогда не могла понять, Дерек, почему ты выбрал в друзья этого слабоумного Рука?

— Скорее уж, он меня выбрал, — примирительно улыбнулся Дерек. — Фредди не так уж плох, надо только узнать его поближе.

— Слава небесам, я в этом не нуждаюсь!

— Очень добр к тому же, — добавил сын, — пустил вот меня к себе в Олбани, пока наш дом сдается. Между прочим, еще и взял нам билеты на сегодняшнюю премьеру… и пригласил перед театром к себе на обед. — Дерек на миг замялся. — Джилл тоже там будет, — добавил он, решившись наконец произнести имя невесты, и с облегчением перевел дух. — Ей не терпится тебя увидеть.

— Могла бы уже увидеть.

— Хочешь сказать, здесь, на вокзале? Ну… я хотел, чтобы вы познакомились в более приятной обстановке.

— Ясно! — фыркнула леди Андерхилл.

Печально сознавать, что от излишней осмотрительности мы страдаем в жизни не меньше, чем повинуясь внезапным душевным порывам. Не будь жених столь благоразумен и возьми Джилл с собой на вокзал, многих неприятностей удалось бы избежать. Конечно, на первых порах леди Андерхилл была бы неприветлива, зато в ней не проснулись бы тревожные подозрения, а точнее, не окрепли бы, превратившись в твердую уверенность в самом худшем. Своей осторожной дипломатией Дерек лишь убедил мать, что такую избранницу без подготовки не покажешь.

Леди Андерхилл пристально взглянула на сына.

— Кто она? Кто эта девушка?

Дерек вспыхнул.

— Кажется, я все ясно изложил в письме!

— Мне ничего не ясно.

— Посторонись! — донеслось сзади, и багажная тележка разлучила мать с сыном.

— Ну как разговаривать в такой толчее! — раздраженно бросил Дерек. — Сядем в такси, доедем до отеля… Что ты хочешь узнать о Джилл?

— Все! Откуда она, кто ее родители? Ни с какими Маринерами я не знакома.

— Допросов я не устраивал, — поджал губы Дерек. — Знаю только, что родителей ее нет в живых. Отец был из Америки…

— Американец!

— Полагаю, у них тоже иногда рождаются дочери.

— А вот раздражаться совсем ни к чему, — заметила леди Андерхилл с железным хладнокровием.

— По-моему, ни к чему весь этот разговор, — парировал Дерек, гадая с досадой, почему мать вечно выводит его из себя. Как тут ощутишь себя скалой, что невозмутимо высится над людскими слабостями! — Мы с Джилл помолвлены, и дело с концом.

— Глупости! — бросила леди Андерхилл, отступая перед очередной тележкой носильщика. — Ты прекрасно знаешь, — возобновила она атаку, — что твой брак — дело первостепенной важности для меня и всей нашей семьи.

— Послушай, мама! — От долгого ожидания на сквозняке раздражение одержало верх над сыновним почтением, закрепленным долгими годами поражений в битве характеров. — Давай я коротко изложу все, что знаю о Джилл, и оставим эту тему. Во-первых, она из хорошей семьи. Во-вторых, у нее полно денег…

— Андерхиллам нет нужды жениться на деньгах!

— Я не на деньгах женюсь!

— Хорошо, продолжай.

— Ее внешность я тебе уже описал — очень приблизительно, хоть и старался. А насколько она мила и прелестна, о ее неповторимых достоинствах будешь судить сама.

— Непременно!

— Вот и хорошо… Живет она у своего дяди, майора Сэлби…

— Майор Сэлби? В каком он полку?

— Я не спрашивал! — сердито фыркнул Дерек. — Ну какая к чертям разница? Если тебя беспокоит его репутация, добавлю, что он был знаком с моим отцом!

— Что? — взметнула брови мать. — Когда? Где?

— Давно, в Индии, когда отец служил в Шимле.

— Сэлби… Сэлби… Не Кристофер ли Сэлби?

— О, ты его помнишь?

— Еще бы! Сама не была знакома, но твой отец не раз его поминал.

Дерек вздохнул с облегчением. Неприятно, что такие мелочи имеют значение, но увы, для его матери — имеют. То, что покойный отец знал дядюшку Джилл, все меняет.

— Кристофер Сэлби… — задумалась леди Андерхилл. — Ну да, я частенько слышала о нем. Тот самый, что задолжал отцу в карты, а потом расплатился чеком, который не приняли в банке.

— Что?

— Не расслышал? Могу повторить!

— Тут какая-то ошибка!

— Только со стороны твоего отца, который доверился этому типу.

— Должно быть, мы говорим о разных людях.

— Ну, разумеется! — усмехнулась леди Андерхилл. — Ведь твой отец знал сотни Кристоферов Сэлби!

Дерек закусил губу.

— В конце концов, — упрямо начал он, — правда это или нет…

— С какой бы стати твоему отцу лгать?

— Ну хорошо, пускай правда… только какая разница? Я женюсь на Джилл, а не на ее дяде!

— Тем не менее, было бы приятнее, не окажись ее единственный родственник жуликом! Скажи, где и как ты познакомился с этой девицей?

— Буду рад, если ты прекратишь называть Джилл «этой девицей». Ее фамилия, если ты забыла, Маринер.

— Ну и где же ты познакомился с мисс Маринер?

— У «Принца», сразу после твоего отъезда в Ментону. Меня представил Фредди Рук.

— О, твой смышленый друг ее знает?

— Они дружат с детства. Их семьи жили рядом в Вустершире.

— Насколько я помню, ты говорил, она американка.

— Я говорил про ее отца. Он переехал в Англию, и Джилл не была в Америке лет с восьми-девяти.

— Дружбу с мистером Руком не назовешь блестящей рекомендацией.

Дерек сердито пнул коробок спичек, валявшийся на платформе.

— Мама, уясни себе наконец, что я женюсь на Джилл, а не нанимаю ее в горничные! Никакие, как ты выражаешься, рекомендации ей не нужны… Так или иначе, тебе не кажется разумным дождаться совместного обеда и составить о ней собственное мнение? Наша бессмысленная дискуссия начинает меня утомлять.

— Похоже, ты совершенно не способен разговаривать об этой девице без грубостей, так что, пожалуй, соглашусь. Будем надеяться, что первое впечатление окажется благоприятным. Оно всегда самое верное — знаю по опыту.

— Рад, что ты так думаешь, потому что я влюбился в Джилл с первого взгляда.

Баркер отступил на шаг и со скромной гордостью окинул взглядом обеденный стол, на который наносил последние штрихи. Мастерская работа, что и говорить.

— Все! — с удовлетворением кивнул он.

Он подошел к окну. К вечеру туман наконец рассеялся, и ясное небо светилось звездами. Со стороны Пикадилли доносился отдаленный уличный шум.

В глубине квартиры раздался дверной звонок и больше не умолкал, настойчиво повторяясь. Если угадывать характер по звонку, как принято в наше время по любому виду человеческой деятельности, то можно было предположить, что по другую сторону двери стоит кто-то очень целеустремленный, нетерпеливый и энергичный.

— Баркер! — окликнул Фредди.

Из соседней комнаты показалась его лохматая шевелюра, которая пока еще не приобрела необходимой гладкости и блеска для услаждения взоров публики.

— Сэр?

— Звонят в дверь.

— Слышу, сэр. Как раз иду открывать.

— Если это леди Андерхилл, скажите, что я буду сию минуту.

— Мне кажется, сэр, звонит мисс Маринер. Я узнаю ее манеру.

Баркер направился по коридору к парадной двери и открыл ее. Девушка в длинной меховой шубке и с кружевным шарфиком на голове тут же юркнула внутрь, будто серый пушистый котенок.

— Бр-р! Ну и стужа! — воскликнула она. — Привет, Баркер!

— Добрый вечер, мисс.

— Я последняя, первая или как?

Баркер шагнул к ней, принимая шубку.

— Сэр Дерек с ее милостью еще не прибыли, мисс. Сэр Дерек поехал за ее милостью в отель «Савой». Мистер Рук переодевается у себя в спальне и выйдет сию минуту.

Девушка выскользнула из мехов, и Баркер окинул ее быстрым одобрительным взглядом. Наметанный глаз слуги безошибочно распознавал породу, и Джилл Маринер не давала ни малейших поводов в себе усомниться — ни походкой, ни единым движением маленькой энергичной фигурки, ни речью или выражением лица с твердым, чуть вздернутым подбородком. Светлые волосы сверкали золотом, не потускневшим с детских лет, а серые глаза искрились жизнерадостностью.

Жизнерадостность и была главным ее очарованием. Глаза и рот без изъянов, ровные мелкие зубы, обаятельная улыбка — но Джилл расхохоталась бы, назови ее кто-нибудь красавицей. Сама она не считала себя даже хорошенькой. Однако мало кто из мужчин, встретив ее, оставался равнодушен. В ней был некий магнетизм.

Один незадачливый юноша, который бросил сердце к ее ногам и был вынужден забрать его назад, так объяснял привлекательность Джилл своему закадычному другу за утешительной бутылочкой в клубной курительной: «Не знаю, что в ней такое особенное, старичок, только чувствуешь отчего-то, что ты ей чертовски интересен». В кругу приятелей суждениям юноши не слишком доверяли, но тут он, пожалуй, вплотную приблизился к верному анализу очарования Джилл для противоположного пола. Она интересовалась всем, что предлагала жизнь, от церемонии коронации до бродячей кошки. Слушала каждого с живым неподдельным сочувствием, и устоять перед ней могли разве что самые суровые из мужчин. Разумеется, женщинам, тем более таким, как леди Андерхилл, приходилось куда легче.

— Пришпорьте-ка Фредди, Баркер, — велела Джилл, — пускай выходит поболтать со мной. Где тут ближайший камин? Залезу туда и свернусь клубочком!

— Камин хорошо разожжен в гостиной, мисс.

Поспешив туда, Джилл издала возглас восхищения, чем окончательно покорила сердце Баркера. В гостиную было вложено немало его времени и усилий. Ни соринки нигде, ни морщинки на шелковых подушках, картины висят ровно. Огонь как раз нужных размеров весело потрескивает за кованой решеткой, отбрасывая уютные блики на пианино у тахты, кожаные кресла, которые Фредди привез с собой из Оксфорда, этой родины удобных кресел, и ряды фотографий на стенах. Посреди каминной полки, на почетном месте, стоит фотография самой Джилл, подаренная Дереку неделю назад.

— Баркер, вы просто чудо! Как только вам удалось сотворить такой уют! — Джилл присела на скамеечку у камина и протянула руки к пламени. — Не понимаю, зачем мужчины вообще женятся. Как можно отказаться от всего этого!

— От души благодарен за оценку, мисс. Я старался, чтобы вам было удобнее… Кажется, я слышу шаги мистера Рука.

— Надеюсь, и другие не задержатся. Я умираю с голоду. Миссис Баркер приготовила что-нибудь особенное?

— Не пожалела сил, мисс.

— Тогда я уверена, что ожидание стоит того… Привет, Фредди!

Блистая в вечернем костюме, Фредди Рук торопливо вошел в гостиную и с беспокойством ощупал галстук. Только что в зеркале тот выглядел нормально, но с галстуками никогда не знаешь: то прямо висят, то вдруг скособочатся. Жизнь так сложна и непредсказуема!

— На твоем месте я не стала бы его трогать, — заметила Джилл. — Сейчас он выглядит прекрасно и, скажу по секрету, сильно тревожит мою чувствительную натуру. Не уверена, сумею ли продержаться целый вечер. Хорошо ли с твоей стороны перетягивать на себя внимание юной невесты?

Мельком покосившись на галстук, Фредди слегка успокоился.

— Привет, старушка Джилл! Никого еще нет?

— Ну, я-то есть… или скромная фигурка, прикорнувшая у камина, не в счет?

— О, я совсем не то хотел сказать!

— Очень надеюсь, тем более что даже платье новое купила, чтобы тебя очаровать. Шедевр, да и только, хоть имя особое ему давай. Что скажешь?

Фредди присел на другую сторону скамейки и окинул платье взглядом знатока. Он сам любил приодеться, а потому ценил шик в одежде и у женского пола.

— Высший класс! — выдохнул он. — Иначе не скажешь. Просто заглядение, убиться можно. Ты в нем такая… как не знаю что!

— Замечательно! — рассмеялась Джилл. — Всю жизнь мечтала выглядеть как не знаю что, но ни разу не удавалось.

— Как лесная нимфа! — нашелся наконец Фредди. — Черт побери, Джилл, есть в тебе что-то этакое! Ты — как там говорится? — такая легкокостная…

— Фу! Наверное, это комплимент, но звучит ужасно! Чувствуешь себя каким-то скелетом.

— Я хотел сказать, изящная.

— Уже лучше.

— На вид в тебе унции полторы, не больше — словно пушинка. Принцесса-фея, честное слово!

— Фредди, уйми свое красноречие! — Джилл выразительно покрутила колечко на пальце. — Не забывай: я обручена, и мое сердце, увы, отдано другому. Такое чувство, будто ты делаешь мне предложение!

Фредди достал белоснежный платок и стал полировать монокль, окутавшись, словно облаком, мрачной задумчивостью. Затем обратил на Джилл мудрый отеческий взор.

— Кстати, как раз хотел потолковать с тобой об этом — ну, о помолвках и всем таком прочем. Рад, что застал тебя одну, пока не явилось Божье наказание.

— Ты это про мать Дерека? Да уж, веселенькое прозвище, воодушевляет.

— Ну так наказание и есть, — серьезно подтвердил Фредди. — Та еще птица, даже не сомневайся! Всякий раз внушает мне страх божий. Никогда не знаю, что ей сказать.

— Попробуй загадывать ей загадки.

— Нет, я серьезно! — Всегда улыбчивое лицо Фредди помрачнело вконец. — Погоди, еще познакомишься. Видела бы ты ее утром на вокзале! Ты и не догадываешься, с кем связалась.

— Ох, Фредди, у меня просто мурашки по коже. С кем же это я связалась?

Он методично перемешал огонь в камине и подбросил угля.

— Тут вот какое дело, — начал он наконец. — Старина Дерек, само собой, лучший на свете…

— Я знаю, — мягко вставила Джилл, благодарно погладив руку Фредди. Его преданность Дереку была так трогательна! Девушка задумчиво взглянула на пламя, ее глаза сияли, словно отражая его блеск. — С ним никто не сравнится.

— Однако, — продолжал Фредди, — он всю жизнь провел у мамаши под каблуком.

Джилл раздраженно поморщилась.

— Что за глупости, Фредди! Такой, как Дерек, не будет ни у кого под каблуком.

— Ну ты же понимаешь, о чем я!

— Ни капельки не понимаю.

— А ты представь, как будет паршиво, если мамаша настроит его против тебя!

Джилл стиснула зубы и зябко передернула плечами, вдруг ощутив себя брошенной и несчастной. Затем пробудился гнев. Пылкий нрав таился под ее жизнерадостностью слишком неглубоко. Она старалась уверить себя, что болтовня Фредди лишена смысла и оснований, но отмахнуться от дурных предчувствий не удавалось.

Сладкую мелодию любви к Дереку портила лишь одна фальшивая нота — его опасливое отношение к матери. Джилл полюбила в нем сильного мужчину, который презирает мнение толпы, и его страх перед леди Андерхилл казался мелким и низменным. Можно было попробовать закрыть глаза на этот единственный изъян, но как, если указывает на него даже Фредди, обожающий Дерека всей своей романтической душой? Джилл ощутила горечь и излила ее, как водится у женщин, на ни в чем не повинного собеседника.

— Помнишь, Фредди, как я окатила тебя из садового шланга? — сердито прищурилась она, вскочив на ноги. — Много лет назад, когда мы играли еще детьми и вы с тем ужасным Мейсоном — как там его звали? Уолли! — принялись меня дразнить? Уже не помню, из-за чего, но я тогда страшно разозлилась, направила на вас шланг и вымочила обоих до нитки. Так вот, если ты будешь еще молоть вздор о нас с Дереком и его матери, я пошлю Баркера за кувшином воды и оболью тебя с головы до ног! Настроить Дерека против меня! Как будто любовь можно взять и перекрыть каким-то краном! Ты думаешь, когда двое любят друг друга, как мы, их хоть немного волнует, что говорят другие, даже собственная мать? У меня нет матери, но если бы вдруг дядя Крис вздумал настраивать меня против Дерека…

Гнев ее исчез столь же быстро, как и вспыхнул. Такова была Джилл: то кипит от ярости, то вдруг подумает о чем-нибудь смешном и вновь хохочет. Мысль о том, что милый дядюшка Крис не поленится настроить кого-нибудь иначе чем против вина или сигар низкого сорта, заставила ее прыснуть со смеху, и Фредди, совсем было увядший на скамейке перед камином, воспрянул духом.

— Джилл, ты просто невероятная! Никогда не знаешь, с чего ты вдруг заведешься.

— Твоих глупостей вполне достаточно, чтобы завестись, как ты выражаешься.

— Да брось, старушка, я же хотел как лучше!

— В том-то и беда с тобой, Фредди Рук! Вечно ты хочешь как лучше, а люди бегут вызывать полицию. Да и потом, что во мне может не устроить леди Андерхилл? Денег у меня в избытке, и я одна из самых очаровательных светских красоток! Можешь не верить, а сам вряд ли заметил, но так меня назвали в колонке Сплетника из «Морнинг Миррор», когда писали о нашей помолвке с Дереком. Горничная показывала мне вырезку из газеты: длинная такая колонка с фотографией, где я похожа на зулусскую принцессу, снятую в густой туман в угольном подвале. Кто теперь посмеет сказать хоть слово против меня? Я же просто находка! Леди Андерхилл должна была вопить от радости и распевать на всю Ривьеру, когда узнала!

— Ну, в общем… — протянул Фредди с сомнением. — Да, конечно… ну да.

Джилл окинула его суровым взглядом.

— Фредди, ты чего-то недоговариваешь! Тебе не верится, что я очаровательная светская красотка? Признайся, и я докажу, что ты неправ. Тебе не по душе мое лицо, манеры, фигура? Молодая жена из Афин как-то мужу сказала: «Ты свин!» Отвечал он: «Ma chère, это в смысле манер, или пузо торчит из лосин?» Что у меня «торчит», Фредди?

— Да ты высший класс, говорю же!

— Однако почему-то боишься, что мать Дерека подумает иначе. Почему леди Андерхилл может не согласиться со Сплетником?

Фредди замялся.

— Отвечай!

— Видишь ли… Не забывай, я знавал старую грымзу еще…

— Фредди Рук! Где ты набрался таких выражений? Только не от меня!

— Про себя я только так ее и зову… Так вот, я знаком с ней еще с тех пор, как гостил у них школьником, и изучил досконально, что ее обычно бесит. Она, как говорится, из старой гвардии, а ты у нас вся такая… внезапная! Сама ведь это знаешь за собой: что на уме, то и на языке.

— Ха, пока на ум не придет, ничего и не скажешь!

— Да ладно, ясно же, что я имею в виду, — настойчиво продолжал Фредди, отвергая шутливый тон. — Порывистая ты очень, неуемная, того и гляди выпалишь что-нибудь странное или сделаешь… безрассудная, вот!

— Ну и какой суровый критик мог бы углядеть странность хоть в одном моем поступке?

— Я вот собственными глазами видел, как ты остановилась посреди Бонд-стрит и помогала толпе подтолкнуть телегу. Нет, я тебя не виню…

— Надеюсь! Бедная лошадка совсем выбилась из сил, как тут не помочь?

— Да я-то понимаю! Сочувствую и все такое, но сильно сомневаюсь, что леди Андерхилл со мной согласится. А еще ты как-то уж очень на короткой ноге с прислугой…

— Не будь снобом, Фредди!

— Никогда им не был! — обиделся Фредди. — Наедине с Баркером, к примеру, я чертовски разговорчив… но я же не спрашиваю официантов в ресторане, как поживает их радикулит!

— А у тебя самого был радикулит?

— Нет.

— Так имей в виду: это очень больно, и официанты страдают не меньше герцогов. Думаю, даже больше, потому что приходится то и дело нагибаться и таскать тяжести. Как их не пожалеть!

— Как ты вообще узнала, что у того официанта радикулит?

— Спросила его, как же еще!

— Ну так умоляю, если сегодня тебя потянет на такие подвиги, держи себя в руках! Не надо спрашивать у Баркера, как поживают его суставы, когда он станет подавать леди Андерхилл гарнир. Уверяю тебя, она этого не оценит.

— Ох, совсем забыла! — вскинулась Джилл. — Спешила поскорее согреться, вот и вылетело из головы. Должно быть, он считает меня настоящим чудовищем! — Она подбежала к двери. — Баркер! Баркер!

Слуга возник на пороге, словно ниоткуда.

— Да, мисс?

— Прошу прощения, не спросила вас… Как ваши суставы?

— Намного лучше, мисс, благодарю вас.

— Вы лечились, как я советовала?

— Да, мисс, сразу полегчало.

— Замечательно!

Джилл вернулась в гостиную.

— Все в порядке, — улыбнулась она. — Ему гораздо лучше.

Она беспокойно прошлась по комнате, разглядывая фотографии, уселась за пианино и тронула клавиши. Часы на каминной полке отбили полчаса.

— Скорей бы уж приехали!

— Я полагаю, вот-вот, — отозвался Фредди.

— Страшно подумать, — вздохнула она, — что леди Андерхилл мчалась из Ментоны в Париж, из Парижа в Кале, из Кале в Дувр, а из Дувра в Лондон только для того, чтобы увидеть меня! Так что не удивляйся, Фредди, что я вся на нервах.

Фредди с изумлением вытаращился, уронив монокль.

— Ты что, серьезно?

— Ну конечно! А ты не нервничал бы на моем месте?

— Глядя на тебя, и не скажешь.

— А почему, думаешь, я столько болтаю? Набросилась на тебя бедного, ни в чем не повинного? Я же просто холодею от ужаса!

— По твоему виду ничего не заметно.

— Стараюсь быть стойким солдатиком. Так меня называл дядя Крис — с десяти лет, когда водил рвать зуб. «Будь как стойкий оловянный солдатик», — повторял он, и я держалась. — Джилл глянула на часы. — Но если они прямо сейчас не приедут, стойкость моя растает. Такое ожидание трудно вытерпеть. — Она пробежалась пальцами по клавишам. — А вдруг я и правда не понравлюсь матери Дерека? Видишь, Фредди, как ты меня напугал!

— Я не сказал, что не понравишься, только посоветовал быть чуточку осмотрительнее.

— Нет, не понравлюсь! Просто нутром чую. Вся моя храбрость куда-то подевалась… — Джилл в отчаянии тряхнула головой. — Какая пошлость! Я думала, такое бывает только в комических рассказах и песенках… Постой, ведь и правда была такая песенка! — Она расхохоталась. — Помнишь, Фредди? Я только начало припоминаю:

Давай, Фредди, подпевай! Воспрянем духом, нам это требуется!

— К мамаше своей! — хрипло подтянул Фредди. Примечательно, что эта песенка была из его любимых и трижды с успехом исполнялась им на деревенских праздниках в Вустершире. Льстя себе мыслью, что может спеть ее не хуже прочих, он принялся издавать хриплые рулады, которые искренне считал тем, что в музыкальных кругах именуется «вторым голосом». — К мама-а-аше своей! — повторил он, изображая ужас и отвращение.

— Ох, ох, ох!

Устроила мне перекрестный допрос…

Откинув голову, Джилл заливалась во все горло. Чрезвычайная уместность песенки и впрямь поднимала дух, делая все опасения нелепыми и обращая в фарс надвигавшуюся трагедию, столь измотавшую нервы.

— Джилл, — перебил голос с порога гостиной, — я хочу познакомить тебя со своей матерью!

— О бе-е-едный мой Джон! — проблеял злополучный Фредди, не успев остановиться.

— Обед подан! — провозгласил возникший в дверях Баркер, вторгаясь в наступившую мертвую тишину.

Проводив компанию театралов, Баркер аккуратно запер за ними дверь. Он всегда тонко чувствовал настроение хозяев, и натянутая атмосфера за обедом пошатнула его душевное равновесие. То ли дело шумные разговоры и общее веселье!

— Эллен! — окликнул Баркер, направляясь по коридору в опустевшую столовую. — Эллен!

Миссис Баркер появилась из кухни, вытирая руки. Работа ее на сегодня закончилась, как и у мужа. Вскоре явится приходящая прислуга, перемоет посуду, а свободный вечер можно посвятить семейному общению. За минувший день миссис Баркер неплохо услужила гостям, и теперь хотела спокойно поболтать с мужем за стаканчиком хозяйского портвейна.

— Что, уже ушли, Гораций? — спросила она, усаживаясь за стол.

Баркер выбрал из хозяйской шкатулки сигару, похрустел ею возле уха, затем понюхал, отрезал кончик и закурил. Налил жене бокал вина из графинчика, а себе смешал виски с содовой.

— Счастливые деньки? — хмыкнул он. — Ушли, ушли.

— Так я и не повидала ее милость! — пожаловалась миссис Баркер.

— Мало что потеряла, поверь! Жуткая особа — лютый зверь, да и только. «Мила, добра и прочее» — уж точно не про нее. По мне, так уж лучше бы ты, Эллен, подавала им вместо меня, а я на кухне возился подальше отсюда. Что за радость, когда в воздухе грозой пахнет! Не завидую я им, пускай твои волованы и сущее наслаждение. «Лучше блюдо зелени и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть», — процитировал супруг Библию, забрасывая в рот грецкий орех.

— Да неужто поругались?

Баркер сердито покачал головой.

— Такие не ругаются, Эллен, только молчат да таращатся.

— А как поладили ее милость с мисс Маринер?

Он криво усмехнулся.

— Видала когда-нибудь, как незнакомые собаки друг на дружку поглядывают — опасливо так? Один в один! Нет, мисс Маринер, само собой, любезничала, всякие приятности говорила. Она правильная, наша принцесса. Не ее вина, что обед, ради которого ты костьми легла, больше смахивал на вечеринку в морге. Она уж как старалась… да что поделаешь, когда сэр Дерек закусил губу и молчит, а его мамаша строит из себя эскимо на палочке! А что до нашего хозяина… ты б только на него глянула, Эллен! Знаешь, мне порой не по себе — все ли у него в порядке с головой? Сигары выбирать умеет, и его портвейн, ты говоришь, хорош — сам-то я к нему не притрагиваюсь, — но иногда так и кажется: тронулся наш хозяин, да и все! Весь обед смотрел на тарелку так, будто еда кусается, да еще и подскакивал при каждом моем слове! Я-то чем виноват? — сердито фыркнул Баркер. — Или мне сигналить, что сейчас, мол, спрошу, хереса налить или рейнвейна? Не в колокольчик же звонить или в горн трубить. Мое дело тихонько подойти и шепнуть сзади на ухо — и нечего подскакивать и толкать меня под руку! Вон, хорошее вино пролил. Видишь пятно на скатерти рядом с тобой? Хоть убей, не пойму, почему бы людям такого высокого полета не вести себя разумно, как вот мы с тобой? Помнишь, когда мы еще только встречались, я привел тебя на чай к своей матушке? Как славно мы посидели в тот вечер! Красота и благолепие, истинный пир любви!

— С твоей матушкой мы сразу поладили, Гораций, — тихо ответила миссис Баркер, — в том вся и разница.

— Ну, мисс Маринер понравилась бы любой здравомыслящей матушке… Нет, ты не поверишь, Эллен, как меня сегодня тянуло пролить соус на голову этому ископаемому чучелу! Весь обед просидела нахохлившись, будто старая орлица. Да ежели хочешь знать мое мнение, мисс Маринер даже чересчур хороша для ее драгоценного сыночка!

— Ну что ты такое говоришь, Гораций! Сэр Дерек — баронет…

— И что из того? Как сказал поэт Теннисон, «доброе сердце дороже короны, а вера от сердца — дворянских кровей».

— Гораций, да ты прямо социалист!

— Да какой социалист, просто рассуждаю здраво! Ведать не ведаю, кто родители у мисс Маринер, но каждый скажет, что она леди до мозга костей. Однако, хоть и так, разве бывает гладок путь истинной любви? Нет, говорит великий Шекспир! Сдается мне, бедняжку ждут нелегкие времена.

— Ах, Гораций! — Нежное сердце миссис Баркер сжалось в тревоге. Расклад, на который намекал муж, был далеко не нов и лежал в основе доброй половины сюжетов ее любимой книжной серии «Преданное сердце», но неизменно трогал читательницу до глубины души. — Думаешь, ее милость встанет между ними и погубит их любовь?

— Уж как-нибудь, да постарается!

— Но ведь у сэра Дерека есть свои деньги, верно? Не то что у сэра Кортни Трэверса, который влюбился в молочницу. Мать-графиня вертела им как хотела, а сэр Дерек может делать что угодно!

Баркер вновь покачал головой, но уже снисходительнее. Отличная сигара и виски с содовой несколько смягчили его раздражение.

— Ты не понимаешь, Эллен. Женщина вроде ее милости и уговорит мужчину на что хочет, и отговорит. Мне-то самому дела нет, да только видно, что наша бедная мисс вконец запала на своего Дерека. Что она в нем нашла, в толк не возьму, ну да это нас не касается.

— Он такой красавчик! — возразила миссис Баркер. — Глаза так и сверкают, а рот такой мужественный!

— Что ж, тебе виднее, — фыркнул Баркер. — На меня все это сверкание не действует, а своим мужественным ртом он лучше бы что поумнее говорил, чем советовать нашему хозяину запирать курево на ключ. Вот уж чего не выношу, так это недоверия! — Баркер придирчиво оглядел сигару. — Так и знал: выгорела с одного бока — непросто с ними… Ладно, там еще хватает. — Он встал и направился к шкатулке. — Нет худа без добра, — философски добавил он. — Не будь хозяин такой взвинченный, не оставил бы ключ в замке. Плесни-ка себе еще винца, Эллен, гульнем сегодня на славу!

Как подумаешь, насколько отягощен жизненными невзгодами простой завсегдатай театра, поневоле удивишься, что сочинителям пьес удается занять его внимание хотя бы на пару часов. Во всяком случае, что касается как минимум троих зрителей на премьере «Испытания огнем» в театре «Лестер», задача перед автором стояла воистину неподъемная.

Уже из замечаний достойного Баркера легко сделать вывод, что парадный обед у Фредди Рука едва ли удался в полной мере, а в поисках достаточно мрачных исторических аналогий последующей поездке в такси можно припомнить разве что отступление Наполеона из Москвы, да и то едва ли происходило в такой мертвящей тишине.

Из всей компании, как ни странно, хоть сколько-нибудь довольным можно было назвать лишь самого Фредди. Первоначально он купил на этот вечер три билета, однако неожиданное прибытие леди Андерхилл вынудило докупать четвертый — на место чуть дальше от первых трех, которое Фредди собирался занять сам, как и сообщил Дереку за завтраком.

Хоть и говорит нам Книга Иова, что человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх, настоящий философ и в нашем жестоком мире найдет для себя утешительные мелочи. Мысль о том, что сидеть он будет за несколько рядов от леди Андерхилл, восстановила душевное равновесие Фредди не хуже порции горячительного и всю дорогу наполняла его сладким трепетом, как торжественный гимн. Попроси его в тот момент кратко определить, что такое счастье, он ответил бы: сидеть подальше от леди Андерхилл.

Когда компания прибыла в театр, зал уже почти заполнился. На этот сезон «Лестер» был арендован сэром Честером Портвудом, недавно возведенным в рыцарское звание и имевшим массу поклонников. Какая бы участь ни ждала спектакль в конечном счете, премьера есть премьера. Партер сиял драгоценностями и крахмальными манишками, дорогие ароматы наполняли воздух в жестокой битве с плебейским запашком мяты из задних рядов. Ложи были полны, а суровые завсегдатаи галерки невозмутимо ожидали поднятия занавеса, твердо вознамерившись получить хоть на один шиллинг удовольствия за свои монеты.

Огни рампы вспыхнули, свет в зале померк, утих гомон зрителей. Занавес пополз вверх. Джилл поерзала, устраиваясь в кресле, и просунула ладошку в руку Дерека. Пожатие его пальцев наполнило ее теплом счастья. Все в мире было в порядке.

Все за исключением действия, которое разворачивалось на сцене. Пьеса была одной из тех, что не задаются с самого начала и уже не могут воспрянуть. Уже через десять минут по зрительному залу стало расползаться то неловкое ощущение, которое охватывает публику, когда спектакль обещает быть скучным. Партер застыл в летаргии, в бельэтаже закашляли, галерка погрузилась в угрюмую тишину.

Сэр Честер Портвуд приобрел свою репутацию актера и режиссера на легких комедиях «чайного» стиля, и от его спектаклей многочисленные поклонники с привычным удовольствием ожидали беспечной игривости с искрометными диалогами и не слишком обременительным сюжетом. Однако сегодня вечером сэр Честер, судя по всему, пал жертвой амбиций, нередких у деятелей его ранга, которым хочется доказать, что комедия для них не потолок и они способны, подобно чтецу-декламатору, резко сменить тон.

Лондонская публика твердо знала: уж чего-чего, а тяжеловесности в постановках Портвуда можно не опасаться, а меж тем «Испытание огнем» оказалось нудным до зубовного скрежета. При всей доброжелательности зрителей, у них даже закрались подозрения, что эта пафосная драма написана белым стихом!

Актерская игра ничуть не помогала рассеять растущую неловкость. Сам сэр Честер, подавленный, видно, значимостью события и ответственностью за непривычный товар, отказался от своей легковесной манеры и ударился в декламацию. Дикция была хороша, но красноречием и не пахло. К тому же по известным лишь режиссеру мотивам роль героини досталась юной особе с кукольным личиком, которая еще и пришепетывала, и публика резко осудила ее с первого же выхода на сцену.

Первый акт близился к середине, когда Джилл, чье внимание к действию стало ослабевать, услыхала тихий стон. Места, купленные Фредди, находились на краю седьмого ряда, Дерек сидел слева от нее рядом с матерью, а справа оставалось еще одно место, последнее. Когда поднялся занавес, оно пустовало, но несколько минут назад туда кто-то бесшумно пробрался. Темнота не давала разглядеть лицо, но было ясно, что он страдает, и Джилл прониклась сочувствием. Мнение незнакомца о спектакле явно совпадало с ее собственным.

Наконец первый акт закончился, и в зале вспыхнул свет. В партере раздались жидкие фальшивые аплодисменты, которые слабым эхом отдались в задних рядах и бельэтаже, а до галерки не докатились вовсе.

— Ну как? — обернулась Джилл к жениху. — Что скажешь?

— Нет слов, так ужасно, — мрачно буркнул Дерек.

Он подался вперед, чтобы присоединиться к беседе леди Андерхилл с какими-то знакомыми в другом ряду, а Джилл, отвернувшись, неожиданно встретила пристальный взгляд мужчины справа — лет двадцати с небольшим, широкоплечего, с жесткой взъерошенной шевелюрой и насмешливым ртом.

За краткий миг обмена взглядами Джилл успела решить, что сосед некрасив, но привлекателен. Он напоминал здоровенного лохматого пса, который в гостиной все перевернет, но станет отличным товарищем в загородной прогулке. Пожалуй, спортивный твид смотрелся бы на нем куда лучше, чем вечерний костюм. Глаза были хороши. Их цвета Джилл рассмотреть не успела, но смотрели они открыто и дружелюбно.

Отметив все это с обычной своей быстротой, Джилл отвернулась. Мелькнуло странное чувство, будто она уже где-то встречала этого человека или очень похожего, но тут же растаяло. Казалось, он так и не отвел взгляда, но она продолжала скромно глядеть прямо перед собой, не пытаясь в этом удостовериться.

Внезапно между ними втиснулась раскрасневшаяся физиономия Фредди. Терпеливо выждав в проходе, пока опасное внимание леди Андерхилл не переключится на светскую беседу, он уселся позади Джилл на пустое место, хозяин которого любил проводить антракты в буфете. Фредди испытывал глубочайший стыд. Как мог он допустить столь грубую промашку!

— Ради всего святого, прости меня! — начал он покаянно. — В смысле, что затащил вас на этот дурацкий бред. Как подумаю, что мог взять билеты на любую из десятка классных музыкальных комедий, так и тянет отвесить себе пинка! Хотя, по правде говоря, откуда мне было знать, что нам такое подсунут? У Портвуда спектакли всегда живые, яркие и все такое — в толк не возьму, с чего вдруг ему вздумалось это ставить. Тоска зеленая, да и только!

Сосед справа издал язвительный смешок.

— Должно быть, — обронил он, — псих, который написал эту пьесу, вложил в постановку все свои сбережения.

Если что и способно потрясти до глубины души невозмутимого лондонца, так это неожиданное обращение незнакомца. Фредди окаменел, его чувство приличия было оскорблено до крайности. Голос из могилы едва ли потряс бы его сильнее. Традиции, в которых он воспитывался, закрепили в нем уверенность, что такого просто не бывает — никогда, ни в коем случае. Ну, кроме как при землетрясении, кораблекрушении или в Судный День. Заговаривать в другое время, не будучи представленным, не положено, разве что попросить спичку или узнать время.

Природное добродушие не позволяло Фредди осадить невежу, но и терпеть унизительную ситуацию было невозможно. Оставалось только спасаться бегством.

— М-м… да, — промямлил он и повернулся к Джилл. — Пожалуй, мне это… пора. Увидимся…

Пробормотав слова прощания, Фредди удалился, окончательно лишившись душевного равновесия.

Украдкой покосившись на Дерека, все еще поглощенного светской беседой, Джилл обернулась к соседу справа. В отличие от Фредди, она не была рабыней этикета и слишком интересовалась жизнью, чтобы воздерживаться от общения с незнакомцами.

— Вы его шокировали! — На щеках ее появились лукавые ямочки.

— Да уж, — хмыкнул сосед. — Бедняга Фредди не знал, куда деваться.

Теперь наступила очередь Джилл испытать потрясение.

— «Фредди»? — изумленно глянула она.

— Это был Фредди Рук — я ведь не ошибся?

— Да, но… разве вы знакомы? Он вас, кажется, не узнал.

— Жизнь состоит из трагедий, — пожал плечами незнакомец. — Друг детства забыл меня!

— А, вы учились в одной школе!

— Нет, он в Винчестере, насколько помню, а я в Хейлибери. Общались только в каникулы, наши семьи жили по соседству в Вустершире.

— В Вустершире? — оживилась Джилл. — Я тоже там жила и знаю Фредди с детства! Тогда, должно быть, мы встречались и с вами.

— А как же!

Она наморщила лоб. В глазах соседа вновь мелькнуло что-то странно знакомое. В памяти, однако, ничего не отзывалось.

— Нет, не помню вас, — покачала головой Джилл. — Прошу прощения.

— Ничего страшного… К тому же воспоминания бывают и болезненными.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, оглядываясь назад, я понимаю, что ребенком был отвратительным. Со стороны моих родителей было просто подвигом позволить мне вырасти. Могли бы и уронить на меня из окна что-нибудь тяжелое, но сдержались, хотя такой соблазн, должно быть, возникал сотню раз. Сущим наказанием я был… Мои грехи искупало лишь то, как я обожал вас!

— Что?

— Именно так. Вы наверняка и не замечали, потому что я выражал свое восхищение довольно своеобразно. Так или иначе, вы остались ярчайшим воспоминанием моего злополучного отрочества.

Джилл долго вглядывалась в его лицо, затем снова покачала головой.

— Так ничего и не шевельнулось? — участливо вздохнул сосед.

— Просто безобразие! — воскликнула она. — Ну почему память такая короткая?.. А вы, случайно, не Бобби Моррисон?

— Нет, не он. Более того, никогда им не был.

Джилл снова нырнула в прошлое и выудила еще одну кандидатуру:

— А может, Чарли… как его?.. Чарли Филд?

— Вы меня обижаете! Чарли Филд — с его-то золотистыми локонами и бархатными костюмчиками в стиле маленького лорда Фаунтлероя! Слава богу, хоть этим мое прошлое не запятнано.

— Может, вы просто назовете свою фамилию?

— Не знаю, поможет ли. К примеру, вашу я забыл, хотя имя Джилл, конечно, помню. Мне оно казалось самым прекрасным созвучием на свете. — Незнакомец задумчиво взглянул на нее. — Удивительно, как мало вы изменились. Фредди тоже такой же, только покрупнее… ну и монокля тогда не носил, хотя позже, видно, пришлось. А меня так вообще не узнать — вот как жизнь помотала! Чувствую себя Рипом ван Винклем, старым и дряхлым. Или, может, это пьеса так действует?

— Она ужасна, верно?

— Это еще мягко сказано! Выражаясь беспристрастно, она никаким боком не лезет ни в какие ворота. Фредди очень метко выразил всю ее суть, он выдающийся критик.

— Да, пожалуй, ничего хуже мне не приходилось видеть.

— Не знаю, какие еще пьесы вам доводилось видеть, но чувствую, что вы правы.

— Ладно, может быть, второй акт нас порадует, — улыбнулась Джилл с оптимизмом.

— Не надейтесь, он еще хуже. Смахивает на похвальбу, но так и есть, уверяю вас. Хочется встать и принести публичные извинения.

— Но как же… Что?! — лицо Джилл вспыхнуло ярким румянцем. В душе шевельнулось чудовищное подозрение.

— Беда лишь в том, — продолжал сосед, — что публика тут же меня линчует. Меж тем, хоть в это и трудно сейчас поверить, я еще жду от судьбы в будущем кое-каких подарков. Да и вообще, не очень-то приятно, когда тебя рвут на части, пускай и в приступе справедливой ярости. Неопрятность в этом какая-то. «Любит» — и отрывают ногу. «Не любит» — руку долой. Нет, пожалуй, не стану высовываться. В конце концов, не мое это дело, они сами виноваты, раз пришли по своей воле…

Джилл слушала его добродушную болтовню с нетерпением.

— Так это вы написали пьесу? — не выдержала она наконец.

Незнакомец кивнул.

— Хорошо понимаю, — вздохнул он, — почему вы спрашиваете с таким ужасом. Отвечу, но строго между нами, при условии, что вы не встанете и не изобличите меня. Да, пьесу написал я.

— Ох, извините, мне так жаль!

— А уж мне как жаль!

— То есть, я ни за что не стала бы…

— Да ну, бросьте! Вы не сказали ничего такого, чего я не знал бы сам. — Люстры стали тускнеть, и он поднялся с кресла. — Начинается! Простите, но я больше не в силах присутствовать на этих похоронах. Если захотите чем-нибудь занять себя во время второго акта, попробуйте вспомнить мое имя.

Сосед исчез. Джилл вцепилась жениху в локоть.

— Дерек, какой ужас! Я только что говорила с человеком, который написал эту пьесу, и сказала ему, что ничего хуже в жизни не видела!

— Серьезно? Что ж, пора было кому-нибудь его просветить на этот счет. — Дерек вдруг нахмурился. — А кто он? Я не знал, что вы знакомы.

— Мы не знакомы, я даже не знаю его имени.

— Если верить программке, зовут его Джон Грант. Не слыхал о таком… Не заводила бы ты, Джилл, бесед с посторонними, — добавил Дерек с ноткой раздражения, — мало ли на кого нарвешься!

— Но…

— Особенно при моей матери. Тебе следует быть осторожнее!

Занавес поднялся, но сцена перед Джилл была как в тумане. Она с детства тяжело переносила резкости от любимых людей, не в силах избавиться от такой досадной чувствительности. Укоры всех прочих она выдерживала стойко, но впадала в уныние от самого легкого неодобрения со стороны близких — когда-то отца, теперь Дерека.

Даже объяснить не успела! Дерек не смог бы возразить против ее разговора с другом детства, пускай тот прочно забыт и даже имя вспомнить не удается. Как она ни старалась, память детских лет не подсказывала ни одного Джона Гранта.

Ломая голову, Джилл почти пропустила начало второго акта. Ее отстраненность охотно разделила бы и остальная публика, ибо после неудачного старта возвышенная драма окончательно рушилась в пучину скуки. Кашель в зале практически не смолкал. Партер, спаянный когортами приятелей сэра Честера, стоически держался, изображая интерес, но задние ряды и галерка явно оставили всякую надежду.

Критик малотиражного еженедельника, прозябавший на балконе, мрачно нацарапал на программке: «Пьесу приняли вяло». Он пребывал в мрачном настроении, поскольку обычно сидел в бельэтаже. Внезапно его осенило, и он снова взялся за карандаш. Начало рецензии смотрелось изумительно свежо: «В театре «Лестер», где сэр Честер Портвуд представлял «Испытание огнем», скука царила безраздельно».

Как знать, как знать. Не стоит объявлять вечер скучным, пока он не закончился. Каким бы пресным ни казалось все поначалу, этому вечеру суждено было стать воистину зажигательным, развеяв уныние самой взыскательной публики, и оставить по себе долгую память. Не успел критик из «Лондонских сплетен» нацарапать в полумраке свой уничтожающий вердикт, как по театру разнесся непонятный, но очень знакомый запах.

Вначале принюхался партер, затем принюхался бельэтаж. Поднимаясь все выше, запах накрыл безмолвную галерку, и та, пробудившись к жизни в едином порыве, внезапно обрела голос:

— Пожар!!!

Продираясь сквозь длинный монолог, сэр Честер запнулся и бросил опасливый взгляд через плечо. Его шепелявая партнерша, внимавшая монологу с притворным вниманием, истошно завопила. Громоподобный голос из-за кулис велел невидимому «Билли» пошевелить задницей. А от декораций уже лениво расползались по сцене зловещие клубы черного дыма.

— Пожар!!! Пожар!!!

— Как раз огня-то, — раздался голос в темноте справа от Джилл, — пьесе и недоставало.

Таинственный автор вновь сидел на своем месте.

В наши дни власти пристальнее следят за благополучием общества и не устают повторять в печатных объявлениях, что зрительный зал освобождается всего за три минуты, если публика не спасается бегством, а спокойно выходит через ближайшие двери. В результате пожар в театре теперь уже не вызывает былого ужаса. Тем не менее, трудно утверждать, не погрешив против истины, будто на премьере новой пьесы в театре «Лестер» зрители сохраняли полное спокойствие. Противопожарная завеса уже опускалась, что должно было их подбодрить, но эти асбестовые полотнища не слишком надежны на вид — так и кажется, что сами вот-вот вспыхнут. Кроме того, инженер у распределительного пульта не сообразил включить в зале свет, и темнота действовала на нервы.

Впрочем, надо сказать, что в разных частях зала поведение публики отличалось. На галерке мигом поднялась суматоха, и топот почти заглушал крики. Минуту назад представлялось невероятным, что зрители когда-нибудь выйдут из сонной апатии, но инстинкт самосохранения сотворил чудо.

С другой стороны, обитатели партера далеко не сразу потеряли выдержку. Тревога повисла в воздухе, но еще некоторое время они балансировали на грани между паникой и достоинством. Паника толкала их на решительные действия, достоинство советовало выждать. Поскорее оказаться на улице им хотелось не меньше, чем зрителям с галерки, но бежать и толкаться было бы дурным тоном. Мужчины подавали дамам шубы, заверяя, что все в порядке и пугаться нечего, однако новые клубы дыма, ползущие из-под асбестового занавеса, лишали их уверения убежденности. Движение к выходу еще не обернулось паническим бегством, но сидевшие ближе к сцене уже начинали полагать, что счастливчики из задних рядов чертовски медленно освобождают проход.

Наконец, словно получив общий толчок, дрогнуло и самообладание партера. Глядя сверху, можно было бы заметить, как толпа встрепенулась и каждый в ней задвигался быстрее.

Чья-то рука взяла Джилл под локоть. От руки исходило ощущение надежности, она явно принадлежала тому, кто еще не потерял голову. Прозвучавший из темноты голос был приятен и подкреплял это чувство:

— Не стоит лезть в толпу, могут помять. Опасности нет, во всяком случае от пьесы — с ней покончено.

Джилл была в смятении, но боевого духа не растеряла и старалась не выказывать своих переживаний. Хоть паника и стучалась в душу, достоинство отказывалось уступать место.

— Тем не менее, — с трудом выдавила она улыбку, — неплохо бы как-то отсюда выбраться.

— Как раз и хотел предложить, — произнес мужчина, стоявший рядом. — Мне в голову пришла та же мысль. Мы можем спокойно уйти своим собственным путем. Пойдемте.

Джилл оглянулась через плечо: Андерхиллы затерялись где-то в толпе беглецов. В сердце кольнуло негодование: как мог Дерек ее бросить? Она двинулась на ощупь за своим провожатым, и вскоре они вышли через ложу бенуара к железной двери на сцену.

Когда дверь открылась, оттуда вырвался дым и пахнуло удушающей гарью. Джилл невольно отпрянула.

— Все нормально, — успокоил спутник. — Запах всегда хуже, чем есть на самом деле. Так или иначе, отсюда самый короткий путь наружу.

По сравнению с шумом и суетой на сцене зрительный зал показался бы мирной идиллией. Дым стоял стеной. Что-то неразборчиво выкрикивая, мимо протопал рабочий сцены с ведром в руке. С другой стороны доносился стук топора. Спутник Джилл первым делом подскочил к распределительному пульту, нашарил рубильник и дернул. В узкой щели за краем асбестовой завесы вспыхнул свет, и гомон, доносившийся из зрительного зала, тут же стал затихать.

Выхваченная из путающей темноты, публика в партере разглядела лица друг друга и со стыдом осознала, как недостойно ведет себя. Напор толпы несколько ослаб. Минутное облегчение, но его хватило, чтобы сдержать панику.

— Идите прямо через сцену, — услышала Джилл голос спутника, — дальше по коридору и направо, там служебный выход. А я, раз никто, похоже, не собирается этого делать, скажу несколько слов зрителям… не то, чего доброго, перекусают друг дружку.

Он протиснулся в щель на краю завесы и вышел на авансцену.

— Леди и джентльмены!

Опершись рукой на пульт, Джилл осталась на месте, не торопясь следовать инструкциям незнакомца. Чувство товарищества не давало бросить его одного в этом приключении. Раз он задержался, надо остаться и ей, а бежать через служебный выход было бы позорным дезертирством.

Удушливый дым еще сгустился и ел глаза, смутные фигуры пожарных сновали в нем, как брокенские призраки. Она приложила ко рту рукав шубы, чтобы легче было дышать, и прислушалась: голос с авансцены ясно различался, несмотря на шум:

— Леди и джентльмены! Никакой опасности нет, уверяю вас. Мы не знакомы, так что у вас нет причин верить на слово, но, к счастью, у меня есть веский аргумент: я не стоял бы здесь в случае опасности! Просто-напросто ваш горячий прием новой пьесы воспламенил декорации…

Раскрасневшийся рабочий сцены с топором в почерневших от сажи руках заорал Джилл на ухо:

— Чешите отсюда, мисс! — Он с грохотом отшвырнул топор. — Не видите, все кругом полыхает?!

— Я… я жду! — Джилл кивнула на асбестовую завесу, по ту сторону которой ее спутник продолжал ораторствовать в надежде заставить удирающую публику прислушаться.

Рабочий заглянул в щель на авансцену.

— Коли он ваш приятель, мисс, уговорите его закругляться да уматывать поживее! Мы все тоже, тут ничего уже не поделаешь, слишком разгорелось — крыша может в два счета рухнуть!

— Вы еще тут?! — Спутник Джилл протиснулся обратно и одобрительно моргнул сквозь дым. — Вы прямо-таки стойкий оловянный солдатик!.. — Он повернулся к рабочему: — Ну, что скажешь, Огастес?

От простого вопроса тот опешил.

— Что скажу? Только одно, черт побери…

— Погоди, сам догадаюсь… Ага! В театре пожар, так?

Рабочий с отвращением откашлялся. Ему было явно не до шуток.

— Мотаем отсюда! — буркнул он.

— Великие умы и мыслят в лад. Мотаем!

— Вот-вот, и не тяните резину!

— И не подумаем. Твое слово — закон!

С колотящимся сердцем Джилл поспешила за ними через сцену. К дыму прибавился жар, кое-где мелькали язычки пламени, а в стороне что-то с грохотом обрушилось. В воздухе стоял резкий запах горящей краски.

— Где сэр Честер? — спросил на бегу незнакомец рабочего.

— Смылся уже, — выдавил тот, вновь заходясь в приступе кашля.

— Ну и ну! — покрутил головой незнакомец и обернулся к Джилл. — Сюда! Не отставайте… Удивительно, как искусство предвосхищает жизнь. В конце второго акта сэру Честеру положено по роли таинственно исчезать в ночи. Вот он и исчез!

Спотыкаясь, они ввалились в дверь и очутились в узком коридоре, где воздух был чище, несмотря на изрядную примесь гари. Джилл глубоко вдохнула. Ее спутник повернулся к рабочему и пошарил у себя в кармане.

— Вот, держи! — Монетка перешла из рук в руки. — Пойди выпей, тебе сейчас не помешает.

— Спасибо, сэр.

— Не за что. Ты спас нам жизнь. Без тебя мы и не заметили бы, что в театре пожар. — Он повернулся к Джилл. — Вот и служебный выход. Пожалуй, пора и нам таинственно исчезнуть в ночи!

Театральный сторож в растерянности топтался возле своей каморки у служебной двери. Соображал он туговато, привык к ежедневной рутине, и события этого вечера совсем сбили его с толку.

— Что там за пожар? — спросил он.

Незнакомец задержался на пороге.

— Пожар? — Он с недоумением обернулся к Джилл. — Вы что-нибудь слышали о пожаре?

— Ну как же, все бегут без оглядки и вопят, что в театре пожар! — настаивал сторож.

— Святые угодники! Если вдуматься, вы совершенно правы. В самом деле пожар! Так что, если промедлите, он нанесет вам коварный удар в спину. Послушайте добрый совет старого приятеля: бегите! На красочном языке джентльмена, с которым мы только что расстались — мотайте отсюда и не тяните резину.

Сторож помолчал, обкатывая в голове эту новую мысль.

— Да как же, — возразил он наконец. — Мне положено караулить тут до полдвенадцатого! Такой уж порядок — дождаться полдвенадцатого и запереть. А сейчас еще только без четверти одиннадцать!

— Понимаю ваши затруднения… — Спутник Джилл задумчиво покачал головой. — «На пылающей палубе мальчик стоял» и все прочее в том же духе. Боюсь, не знаю, как вам помочь — тут вопрос совести. Не хочу сманивать вас с боевого поста, но, с другой стороны, если останетесь, то поджаритесь с обеих сторон, как бифштекс. Впрочем… Вы сказали, что должны в половине двенадцатого что-то запереть — что именно?

— Да театр же!

— А, ну тогда совсем другое дело! К полдвенадцатого никакого театра тут уже не будет. Так что на вашем месте я бы тихо и незаметно удалился. А завтра, если захочется, можете вернуться и посидеть на руинах, если к тому времени они подостынут. Доброй ночи!

Воздух снаружи был холодный, бодрящий. Джилл поплотнее запахнула шубку. Из-за угла доносились шум и крики: наконец-то прикатили пожарные машины. Незнакомец закурил сигарету.

— Хотите задержаться и посмотреть на пожар? — спросил он.

Джилл передернула плечами. Пережитое волнение все-таки давало о себе знать.

— Спасибо, уже насмотрелась.

— Я тоже. Да, вечерок выдался захватывающий. Начался пресновато, не спорю, зато потом разошелся вовсю. Лично мне сейчас не повредила бы оздоровительная прогулка по набережной… Знаете, а ведь сэр Честер не одобрил названия моей пьесы — сказал, что «Испытание огнем» звучит слишком мелодраматично. Теперь-то он едва ли счел бы его неуместным.

Они двинулись прямо к реке, в обход улицы, запруженной зеваками и пожарными машинами. Переходя Стрэнд, незнакомец оглянулся на багровое зарево в полнеба.

— Ну и полыхает! Ни дать ни взять всесожжение — небось газетчики так и назовут. Лучшая потеха для простонародья.

— Как думаете, потушить смогут?

— Исключено, слишком разгорелось. Жаль, при вас не оказалось того садового шланга…

Джилл остановилась как вкопанная, вытаращив глаза.

— Что?

— Неужто вы не помните? Я вот до сих пор чувствую, как ледяные струйки по спине текут.

Память, что вечно тащится по обочине и наверстывает упущенное лишь в самый последний миг, наконец осчастливила Джилл. Набережная преобразилась в солнечный сад, а январский вечер — в июльский день…

Мужчина смотрел на ошарашенную девушку с загадочной лукавой усмешкой, которая сегодня была приятной, но в те далекие времена казалась издевательской и враждебной. Джилл всегда считала, что он насмехается, а в двенадцать лет это выводило ее из себя.

— Неужели вы Уолли Мейсон?!

— Я уж гадал, вспомните ли вы когда-нибудь.

— Но… в программке было другое имя — какой-то Джон…

— Всего лишь коварная уловка. Уолли Мейсон — мое единственное и подлинное имя… Черт возьми, теперь я и вашу фамилию вспомнил — Маринер! Кстати… — Он еле ощутимо запнулся. — Она не изменилась?

Джилл толком и не осознала, что он задал вопрос. Ею на миг овладело то чувство нереальности, что отматывает время назад и возвращает нас в далекое детство.

Логикой разума она понимала, что в самом факте нет ничего особенного: Уолли Мейсон, который все годы оставался для нее мальчишкой в костюмчике Итонской школы, вырос и повзрослел. Однако его преображение все равно казалось каким-то магическим трюком. Дело было не только во внешности, но и в поразительном изменении личности.

Уолли был настоящим бичом ее детства, и эпизод с садовым шлангом она неизменно вспоминала с удовлетворением. Сколько бы ни оступалась она в ранние годы на тесной дорожке праведности, но в тот момент поступила верно. А теперь вдруг Мейсон оказался ей симпатичен! Легко заводя друзей, она все же редко так сразу испытывала приязнь к незнакомцам. Вражда юных лет уступила место теплому чувству товарищества, и Джилл неожиданно ощутила себя безнадежно взрослой, как будто пропало важное звено, соединявшее ее с детством.

Она окинула взглядом набережную Темзы. По левую руку нависал мост Ватерлоо, темный и массивный на фоне серо-стального неба. Переполненный трамвай простучал по рельсам, сверкавшим тем морозным блеском, что кажется предвестником снегопада. На другом берегу реки таинственную тьму разрывали лишь случайные фонари да тусклые очертания причалов.

Вид нагонял тоску, и Джилл пришло в голову, что обездоленным, которые ночуют на скамейках, он кажется еще тоскливее. Она зябко поежилась. Внезапный разрыв с детством принес с собой ощущение брошенности и одиночества в изменившемся мире.

— Холодно? — спросил Уолли.

— Немного.

— Давайте пройдемся.

Они двинулись к западу. Ввысь указующим перстом нацелилась Игла Клеопатры, а внизу, на безмолвной воде, застыли причаленные гребные лодки, похожие на гробы. В просветах древесных крон блеснули на миг, будто подвешенные к небу, часы на башне Парламента и вновь скрылись. Издалека, со стороны Баттерси, донесся гудок баржи, скорбный и зловещий. Наступила тишина.

Джилл снова поежилась, досадуя, что не может, несмотря на все старания, рассеять непрошеную печаль. Непонятно откуда возникшее чувство, будто очередная глава в книге ее жизни завершилась, никак не желало уходить.

— Поправьте, если я ошибаюсь, — заговорил Уолли, нарушая молчание, длившееся уже несколько минут, — но вы, похоже, замерзаете на ходу. С самого приезда в Лондон у меня сложилась привычка гулять по набережной, чтобы развеяться, однако середина зимы — не самое приятное время для единения с ночью. «Савой» тут рядом, не станем от него уходить. Как насчет отметить нашу встречу легким ужином?

Уныние Джилл исчезло как по волшебству, живой темперамент взял верх.

— Огни! — воскликнула она. — Музыка!

— А также пища! — добавил Уолли. — Эфирному созданию вроде вас эта реплика может показаться вульгарной, но я еще не обедал.

— Бедненький! Почему?

— Так волновался.

— Ах да, понимаю! — Огненная интерлюдия заставила Джилл позабыть о его причастности к событиям этого вечера. Теперь вспомнилось и кое-что из разговора в театре. — Уолли… — Она запнулась в смущении. — Наверное, «мистер Мейсон» было бы приличнее, но я всегда думала о вас как…

— Конечно, Джилл! Зови меня Уолли, мы же не совсем чужие. Не захватил свой учебник по этикету, но, думаю, десяток-другой галлонов холодной воды, вылитой за шиворот, вполне сойдут за формальное знакомство. Ты что-то хотела сказать?

— Ты говорил Фредди о вложенном в пьесу состоянии. Это правда?

— В эту кошмарную пьесу? Да, все оплатил я, до последнего цента. Иначе никто не соглашался ее ставить.

— А зачем тебе?.. Ну, то есть… не знаю, как сказать…

— Зачем ее ставить? Может показаться странным, но, честное слово, до сегодняшнего вечера я считал этот бред шедевром. Когда несколько лет подряд пишешь одни мюзиклы, душа рано или поздно поднимает голову и говорит: «Довольно, мой мальчик, ты способен на большее!» Так сказала моя душа, и я поверил. Ну и, как оказалось, старушка меня попросту надула.

— Выходит, ты потерял большие деньги?

— Обобрал себя до нитки, прости за невольную патетику, и увы, негде взять старого честного слуги, который нянчил меня на коленях, чтобы явился и предложил мне свои сбережения. Вот беда, в Америке таких слуг просто не бывает. О моих простых нуждах там заботилась одна шведка, но интуиция подсказывает, что в ответ на просьбу раскошелиться в пользу молодого хозяина старушка вызовет копов. Однако я приобрел опыт, а он, как говорят, дороже денег. Так или иначе, заплатить по счету у меня хватит, так что давай поужинаем!

Как и ожидалось, в ресторане отеля «Савой» не было недостатка в еде, огнях и музыке. Час, когда публика обычно покидает театры, еще не наступил, и большой зал был едва заполнен наполовину.

Отыскав свободный столик в углу, Уолли погрузился в выбор блюд со всей сосредоточенностью голодного клиента.

— Извини, что я так увлекся меню, — сказал он, когда официант принял заказ и отошел, — но ты не представляешь, что значит в моем состоянии выбирать между тушеным цыпленком en casserole и почками a la maître d’hôtel. Рыцарь на перепутье, да и только!

Джилл весело улыбнулась ему через стол. Едва верилось, что испытанный друг, с которым она прошла через все опасности этого вечера и теперь собирается пировать, оказался зловещей фигурой, омрачавшей ее детство. На вид он явно не был способен дергать девочек за косы и уж точно не имел такого обыкновения.

— Ты всегда был обжорой, — заметила она. — Помнится, как раз перед тем, как я окатила тебя из шланга, ты жульнически прикарманил кусок моего именинного торта.

— Как, ты не забыла? — Глаза Уолли просияли, а широкий рот расплылся в улыбке почти до ушей, делая спутника Джилл еще больше похожим на большого доброго пса. — Тот кусок торта словно до сих пор лежит у меня в кармане, намертво слипшийся с рогаткой, парой шариков, спичечным коробком и бечевкой. В те дни я был ходячей мелочной лавкой… Впрочем, не слишком ли мы увлеклись детскими воспоминаниями?

— Никак не привыкну, что передо мной тот самый Уолли Мейсон. Ты так переменился…

— Надеюсь, к лучшему?

— Безусловно! Мальчишкой ты был просто ужасным. Вечно пугал меня, выскакивал из-за дерева или еще откуда-нибудь. Помню, как гнался за мной битый час и вопил во все горло.

— Это все от смущения! Я же говорил, что обожал тебя. А вопил, потому что стеснялся. Надо же было как-то скрыть свои чувства.

— Тебе это отлично удалось, у меня даже подозрений не возникло.

Уолли печально вздохнул.

— Такова жизнь! «Сокрытая любовь, как червь в бутоне…»

— Кстати, о червях! Ты мне как-то сунул одного за шиворот.

— О нет! — поморщился Уолли. — Неужели? Я бывал проказлив, но всегда оставался джентльменом.

— Сунул, сунул! В кустах, когда еще была гроза…

— А, теперь припоминаю — но это просто недоразумение! Червяк был мне больше не нужен, и я решил, что ты тоже захочешь с ним поиграть.

— Да ты постоянно вытворял что-нибудь этакое! Однажды поднял меня над прудом и грозил бросить в воду — зимой, перед самым Рождеством! Это было ужасно подло, ведь я боялась тебя даже лягнуть, вдруг уронишь. К счастью, подоспел дядя Крис…

— Ты полагаешь, к счастью? Может, с твоей точки зрения и так, но я-то оказался с другой стороны. У твоего дяди была с собой бамбуковая трость, и теперь мои друзья недоумевают, когда в холода я жалуюсь, что ноют старые раны… Кстати, как поживает твой дядя?

— Замечательно, все такой же лентяй. Сейчас он в Брайтоне.

— Не знаю, мне он ленивым не показался, — задумчиво произнес Уолли, — скорее бойким! Должно быть, я встретил его в период активности… Ага! — Официант вернулся с нагруженным подносом. — Вот и пища! Не обессудь, если на минутку-другую я покажусь рассеянным. Мне придется как следует потрудиться.

— А потом небось припрячешь котлету в карман?

— М-м… я подумаю. Отолью туда немного супа, пожалуй. Мои нынешние запросы весьма скромны.

Джилл наблюдала за ним все с большим удовольствием. От этого мужчины исходило какое-то мальчишеское обаяние. С ним она чувствовала себя легко, почти как с Фредди Руком. Определенно, Уолли добавил радости в ее жизнь.

Особенно приятно было, что он умеет проигрывать. Джилл умела сама и восхищалась этим качеством в других. Как легко он выкинул из беседы — и, похоже, даже из мыслей — свой театральный провал и досадную потерю денег!

Интересно, сколько он потратил? Наверняка очень солидную сумму, но его это как будто совсем не трогает. Такое доблестное поведение отзывалось теплом в сердце Джилл. Так и должен настоящий мужчина сносить камни и стрелы коварной судьбы!

Наконец Уолли, сыто отдуваясь, откинулся на спинку стула.

— Представление не из приятных, — виновато вздохнул он, — но куда же деваться. Думаю, ты сама предпочитаешь, чтобы я сидел сытый и довольный, а не валялся в голодном обмороке. Чудесная штука еда! Теперь я готов к интеллектуальным беседам на любую тему, какую тебе будет угодно предложить. Как у Апулея — наелся розовых лепестков и больше не золотой осел. О чем же мы побеседуем?

— Расскажи о себе.

— Нет темы достойнее! О каком же аспекте моей персоны тебе хотелось бы услышать? О моих мыслях и вкусах, об увлечениях, о работе? О себе я могу болтать часами, мои друзья в Нью-Йорке уже стонут.

— В Нью-Йорке? Так ты живешь в Америке?

— Да. Сюда я приехал, только чтобы увидеть на сцене свою кособокую поделку.

— Почему же ты не поставил пьесу у себя дома?

— Меня там знают слишком много собратьев по перу. Я же, по сути, залез в чужой огород. Критики в тех краях ждут от меня какого-нибудь разухабистого «Вау! Вау!» или «Девушек из Йонкерса» и, узнай они, что я разразился возвышенной драмой, вытаращат глаза. Люди они простые, и становиться мишенью их непристойных шуток мне совсем не хотелось. Вот и решил приехать сюда, где я чужак… даже не подозревая, что окажусь рядом с человеком, знакомым с детства.

— Когда же ты уехал в Америку? Почему?

— Года через четыре или пять — в общем, спустя довольно много времени после эпизода со шлангом. Мы тихонько переехали в Лондон — ты, наверное, и не заметила, что я куда-то пропал. — В голосе Уолли послышалась грусть. — Видишь ли, отец мой умер, и дела пошли плохо. Больших денег он не оставил. Думаю, в те времена, когда я тебя знал, наша семья жила не по средствам. Так или иначе, вначале приходилось туго, пока твой отец не пристроил меня в одну нью-йоркскую контору.

— Мой отец?

— Да. Он был так добр, что позаботился обо мне. Едва ли помнил в лицо, а если и так, не думаю, что получал удовольствие от воспоминаний. Тем не менее, хлопотал за меня, как за родного.

— Очень похоже на него, — тихо проговорила Джилл.

— Благороднейший человек.

— А в той конторе ты больше не работаешь?

— Нет. У меня обнаружилась склонность к сочинительству, и я написал пару-тройку песенок для водевиля. Затем познакомился в музыкальном издательстве с Джорджем Бивеном, начинающим композитором. Вместе мы выдали несколько водевильных номеров. Потом один менеджер обратился к нам, чтобы оживить шоу, которое скатилось на обочину, и нам повезло — оно имело большой успех. Ну а после все пошло как по маслу. Бивен на днях женился, везет же людям!

— А ты сам женат?

— Нет.

— Никак не забудешь детскую любовь? — улыбнулась Джилл.

— Угу.

— Ничего, пройдет, — покачала она головой. — Встретишь какую-нибудь прелестную американку, сунешь ей червяка за шиворот, дернешь за косичку или как там еще ты проявляешь свое обожание, и… Куда это ты смотришь? Что такого захватывающего у меня за спиной?

— Да нет, ничего особенного. — Уолли отвел взгляд. — Просто какая-то монументальная пожилая дама уже минут пять не сводит с тебя глаз. Почти не ест, так ты ее заинтересовала.

— Пожилая дама?

— Ага… Ну и таращится! Ни дать ни взять «Птица с дурным глазом» Дансени. Сосчитай до десяти и оглянись как бы невзначай. Вон тот столик, почти напротив нашего.

— Боже мой! — ахнула Джилл, мельком глянув через плечо.

— Что, знакомая? Нежелательная встреча?

— Это же леди Андерхилл! А с ней — Дерек!

Уолли поставил бокал, не донеся до рта.

— Что за Дерек?

— Дерек Андерхилл, мой жених.

На миг повисла тишина.

— Вот как, — задумчиво хмыкнул Уолли. — Жених… Понимаю.

Он снова поднял бокал и осушил залпом.

Джилл растерянно смотрела на своего спутника. За суматохой этого вечера существование леди Андерхилл напрочь выпало из ее памяти. Она всегда так живо воспринимала окружающее, что обо всем прочем нередко забывала. Только сейчас мелькнула мысль — как всегда, поздновато, — что ужинать с Уолли надо было где угодно, только не в отеле «Савой» — ведь там остановилась мать жениха! Джилл нахмурилась. Беззаботное веселье растаяло, и жизнь снова наполнилась проблемами и недоразумениями.

— Что же мне делать?

Уолли Мейсон вздрогнул, выныривая из глубины размышлений.

— Прошу прощения?

— Что мне делать? — повторила Джилл.

— Да не волнуйся ты так.

— Дерек ужасно разозлится!

Добродушные губы Уолли чуть заметно сжались.

— С какой стати? Ничего нет дурного в том, чтобы поужинать с другом детства.

— Нет, но… — с сомнением выдавила она.

— Дерек Андерхилл… — задумчиво прищурился Уолли. — Не тот ли самый сэр Дерек Андерхилл, чье имя мелькает в газетах?

— Да, про Дерека часто пишут. Он член парламента и вообще…

— Видный мужчина… Ага, вот и кофе!

— Мне не надо, спасибо.

— Да ну, брось! Зачем портить ужин из-за такой ерунды? Ты куришь?

— Нет, спасибо.

— Бросила, да? Что ж, разумно. Курение мешает расти и бьет по карману.

— Что значит, бросила?

— Уже не помнишь, как мы с тобой за стогом сена делили сигару твоего отца? Разрезали ее пополам. Свою половинку я докурил до конца, а тебе хватило трех затяжек. Золотые были деньки!

— Только не тот денек! Конечно помню и едва ли когда-нибудь забуду.

— Само собой, виноват был я. Это я тебя подначил.

— Да, я всегда была готова принять вызов.

— А теперь?

— В смысле?

Уолли стряхнул пепел с сигареты.

— Ну, допустим, я предложу тебе подойти к тому столику, глянуть жениху в глаза и сказать: «Хватит сверлить мне затылок взглядом! Я вправе поужинать с другом детства!» Решишься?

— А он сверлит? — поежилась Джилл.

— Еще как! Сама разве не чувствуешь? — Уолли задумчиво втянул дым. — На твоем месте я бы пресек это в зародыше. Отучать мужа от подобных привычек надо как можно раньше. Для цивилизованного мужчины это все равно что бить жену.

Джилл неловко поерзала. Вспыльчивый нрав ее не выносил такого тона, враждебного, с едва завуалированным презрением. Дерек был неприкосновенен, и малейшая критика переступала невидимую грань. Казалось, Уолли из друга и приятного собеседника вновь превратился в противного мальчишку из давних лет. Опасный блеск в глазах девушки должен был его предостеречь, но он продолжил:

— Не такой уж он и свет в окошке, этот твой Дерек! Да и как ему быть при такой-то матери, если наследственность не выдумка.

— Пожалуйста, не надо так о Дереке! — холодно бросила Джилл.

— Я только хотел сказать…

— Неважно. Мне это не нравится.

Уолли медленно залился краской. Он ничего не ответил, и молчание легло между ними, словно тень. Джилл уныло прихлебывала кофе, уже сожалея о своей вспышке и брошенных словах.

Впрочем, не столько сами слова разорвали ту хрупкую паутинку дружбы, что едва начала сплетаться, сколько их надменный тон. Так принцесса могла отчитывать подданного, и Джилл понимала, что даже пощечина не оскорбила бы так собеседника. Неунывающая натура позволяет некоторым мужчинам переносить без потерь самые обидные щелчки, но Уолли, как подсказывала интуиция, к их числу не принадлежал.

Был лишь один способ поправить дело. В столкновениях темпераментов, этих бурях средь ясного неба, иногда удается отыграть назад, если не упустить подходящий момент и быстро заговорить на общие темы. От слов разверзаются бездны, и только слова наводят мосты.

Однако ни Джилл, ни ее спутник не нашли нужной темы, и угрюмое молчание затянулось. Когда Уолли наконец заговорил, то уже ровным тоном вежливого незнакомца:

— Твои друзья ушли.

Так попутчики в поездах осведомлялись, закрыть или открыть окно. Этот бесстрастный голос убил все сожаления и вновь распалил гнев. Джилл всегда принимала вызов и ответила столь же холодно-любезно и отчужденно:

— В самом деле? Давно?

— Минуту назад. — Свет в обеденном зале на миг погас, предупреждая, что близится час закрытия. В короткой темноте оба поднялись, и Уолли нацарапал свое имя на счете, который подсунул официант. — Пора и нам двигаться?

Они молча пересекли зал вместе с другими посетителями ресторана. На широкой лестнице в вестибюль стоял гул голосов. Снова вспыхнул свет.

У гардероба Уолли задержался.

— Я вижу, тебя ждет Андерхилл, — заметил он. — Должно быть, хочет отвезти домой. Ну что, прощаемся? Я живу здесь, в отеле.

Джилл оглянулась: наверху лестницы и правда стоял Дерек. Он был один. Леди Андерхилл, видимо, поднялась к себе в номер на лифте.

Уолли протянул руку. Лицо его было непроницаемо, взгляд ускользал.

— До свидания!

— До свидания! — эхом откликнулась Джилл.

Она испытывала странную неловкость. Враждебность утихла, хотелось как-то загладить размолвку — ведь они столь многое испытали сегодня вместе, и опасность, и радость. Джилл ощутила внезапное раскаяние.

— Ты ведь зайдешь в гости? — робко начала она. — Я уверена, дядя будет рад снова встретиться.

— Очень любезно с твоей стороны, — ответил Уолли, — но, боюсь, я на днях возвращаюсь в Америку.

Уязвленное самолюбие, этот союзник дьявола, тут же вернуло свою власть над Джилл.

— Вот как? Мне очень жаль, — безразлично бросила она. — Что ж, тогда прощай!

— Прощай.

— Приятного путешествия!

— Спасибо.

Он завернул в гардероб, а Джилл поднялась по ступенькам к Дереку. Рассерженная и подавленная, она остро осознавала тщету всего сущего. Люди возникают друг у друга в жизни и вновь исчезают — какой в этом смысл?

Сверлящий взгляд Дерека нисколько не смягчился. Брови грозно хмурились, и приветливой улыбки Джилл не дождалась. В отличие от нее, на долю жениха в этот вечер не выпало приятных минут. Оглядываясь на свою жизнь, как правило, баловавшую его, Дерек не мог припомнить другого дня, когда все шло настолько вкривь и вкось.

Началось с тумана, а тумана он терпеть не мог. Затем встреча с матерью на вокзале Чаринг-Кросс и разговор, которого одного хватило бы с лихвой, чтобы испортить настроение. Неприятности сыпались как из ведра: неловкий эпизод у Фредди в Олбани, до сих пор заставлявший морщиться, обед в зловещей тишине, отчаянная скука в театре, пожар и унизительное бегство в одержимой паникой толпе. А теперь еще и собственная невеста ужинает в «Савое» с каким-то совершенно незнакомым субъектом!

События переполнили чашу, и Дерек был близок к ярости. Происхождение и богатство этого баловня судьбы не подготовили его к подобной череде катастроф. Встретив Джилл ледяным молчанием, он повел ее к ожидавшему такси и, лишь когда машина тронулась, выплеснул негодование в словах.

— Ну, — выдавил он, с усилием сдерживая рвущееся из груди бешенство, — не будешь ли ты столь добра объясниться?

Джилл откинулась на подушки сиденья. Хотелось прикоснуться к Дереку и ощутить знакомый трепет, такой радостный и в то же время пугающий. Еще никто не действовал на нее так. Она чуть придвинулась и нашла его руку, но та холодно отстранилась. У Джилл болезненно сжалось сердце, как будто ее грубо осадили на людях.

— Дерек, милый! — Губы у нее дрожали. Дерек Андерхилл считал полезным ставить окружающих на место, и эту сторону его характера доводилось наблюдать многим, но не Джилл. Для нее он неизменно оставался безупречным галантным рыцарем. Может быть, чуточку слишком безупречным и галантным, но она была так влюблена, что не замечала этого. — Пожалуйста, не злись!

Наш язык богаче многих, но почему-то в моменты, когда слова особенно важны, мы часто выбираем неверные. Дерека глубоко покоробило столь легкомысленное определение его олимпийского гнева. Все равно что спросить у Прометея, которому терзают печень, не больно ли ему.

— «Не злись»?!

В окнах такси мелькали уличные фонари, выхватывая из темноты бледное взволнованное личико Джилл.

— Я тебя не понимаю, — вновь заговорил наконец Дерек. Он так до сих пор и не обратился к ней по имени и смотрел прямо перед собой, будто произносил монолог. — Просто не могу понять! После того, что случилось перед обедом, ты отправляешься без меня в ресторан, где половина публики тебя знает, да еще с каким-то…

— Ты не понимаешь!

— Вот именно! Так и говорю: не понимаю! — Довольный удачным ответом, он немного оттаял. — Твое поведение непостижимо! Где ты встретила этого типа?

— В театре. Он автор пьесы.

— Тот самый, что заговорил с тобой в антракте, незнакомый?

— Он оказался старым другом, я знала его в детстве.

— Об этом ты мне не сказала.

— Я сама узнала только позже.

— После того как согласилась с ним поужинать? С ума сойти! — прошипел Дерек, вновь остро ощущая гнет сегодняшних неприятностей. — Ты представляешь, что подумала моя мать? Она спросила, что за мужчина с тобой, и мне пришлось ответить: «Не знаю». Только представь, что она себе вообразила!

Если что-то и могло в тот момент возродить боевой дух оробевшей Джилл, то разве что упоминание о леди Андерхилл — и чудо свершилось. Глубокая взаимная антипатия возникла между ними с первой минуты встречи, что куда обычнее, чем любовь с первого взгляда, а неудачные обстоятельства помогли ей пустить корни и вырасти. Теперь уже мать Дерека была не просто неприятна Джилл, а разрушала ее счастье, угрожала любви и вызывала ненависть.

— Если бы твоя мать спросила меня, — с жаром откликнулась она, — я бы ответила, что этот мужчина спас меня от пожара после того, как вы… — Она едва сдержалась, чтобы не наговорить лишнего. — Дело в том, — продолжила она уже спокойнее, — что ты исчез…

— Моя мать уже немолода, — сухо перебил Дерек, — и мне, естественно, пришлось позаботиться о ней. А тебе я крикнул, чтобы шла за нами.

— Да я понимаю, просто пытаюсь объяснить, как все вышло. Я осталась совсем одна, и Уолли…

— Уолли? — Он издал короткий, лающий смешок. — Так ты с ним уже накоротке?

Джилл стиснула зубы.

— Говорю же, я знаю его с детства! Он всегда был для меня просто Уолли.

— Прошу прощения, забыл.

— Так вот, он провел меня на сцену, а потом вывел через служебный выход!

Дерек чувствовал себя обманутым. Взлелеянный им слон внезапно обернулся ничтожной мухой — после объяснений ничего особо возмутительного в поступке Джилл не оказалось. Пришлось ухватиться за последнюю соломинку.

— А потом? Тебе вовсе не обязательно было идти с ним в ресторан! — Олимпийский гнев Дерека постыдно съежился до раздраженного ворчания. — Уехала бы сразу домой! Ты же знала, как я буду волноваться!

— Дерек, милый, не преувеличивай. Не так уж ты и волновался. Сам как ни в чем не бывало отправился ужинать.

Любопытно все-таки устроен человек. Несмотря на явное неодобрение матерью его помолвки и все неблагоприятные события злосчастного дня, Дерек только сейчас, услыхав это замечание, впервые допустил мысль, что Джилл Маринер, как бы его к ней ни влекло, не так уж годится в супруги. Мысль возникла и тут же испарилась, будто след дыхания на зеркале, однако все же промелькнула.

Для некоторых мужей острый язычок жены страшнее меча, и Дерек был как раз из таких. Подобно большинству цельных натур, пуще всего берегущих достоинство, он не переносил колкостей в свой адрес.

— Моя мать сильно перенервничала, — холодно процедил он, — и я решил, что тарелка супа пойдет ей на пользу… Да, волновался — звонил тебе домой и спрашивал, вернулась ли ты.

«А когда тебе ответили, что нет, — подумала Джилл, — спокойно отправился ужинать!»

Вслух она этого не произнесла, потому что свой острый язычок умела и прикусить. Причинять лишнюю боль Дереку ей не хотелось. Искренняя во всем, она любила его всем сердцем. Пускай на ее сияющем кумире и были пятна, — что ноги у него из глины, она не поверила бы, — они не мешали ее любви.

— Прости меня, милый! — воскликнула Джилл. — Прости, пожалуйста! Я ужасно плохо себя вела.

Она снова взяла его за руку, и на этот раз Дерек позволил, хоть и с оскорбленно-недоверчивым видом.

Такси остановилось у дверей дома на Овингтон-сквер, каковое место жительства дядя Кристофер счел приличествующим джентльмену своего положения. Джилл подставила лицо для поцелуя, точно нашаливший ребенок.

— Я больше не буду! — пообещала она.

Дерек еще колебался. Поездка, хоть и долгая, не успела восстановить его душевного равновесия в полной мере. Тем не менее, ощущение близости Джилл, легкий аромат ее волос и сияющие в темноте глаза оказались сильнее. Он обнял ее и прижал к себе.

Со счастливым смехом Джилл исчезла в доме. День прошел ужасно, но закончился хорошо.

— Олбани! — бросил Дерек водителю и в смятении чувств откинулся на спинку сиденья.

Душевного подъема, однако, хватило ненадолго. Джилл поднимала настроение Дерека, лишь когда была рядом: сильным воображением он не отличался. Задолго до того как такси затормозило на Пикадилли перед многоквартирным комплексом Олбани, лицо жениха вновь помрачнело.

Фредди развалился в глубоком кресле, задрав ноги в шлепанцах на каминную решетку, и восстанавливал силы крепкой смесью виски с содовой. В углу рта у него дымилась одна из сигар, отмеченных верным Баркером печатью личного одобрения. Спортивная газета, с помощью которой Фредди успокаивал потрепанные нервы, валялась рядом с креслом, и теперь он мирно созерцал потолок, выбросив из головы все мысли. Ничто на свете больше не беспокоило Фредди.

— Привет, старина! — бросил он вошедшему Дереку. — Удачно сбежал из печи, раскаленной огнем? Я все гадал, как ты там. Жив-здоров? А я никак в себя не приду, все нервы наизнанку. Нет, я всегда готов к услугам, прийти на помощь и все такое, но представлять вот так вот вдруг в одном лице библейских Седраха, Мисаха и Авденаго без репетиций и грима — это уже перебор! Нет, друзья-приятели, лучше вы как-нибудь без меня. Если в этом сезоне театральные пожары войдут в моду, то последний из Руков будет тихонечко посиживать дома и раскладывать пасьянсы. Налей себе чего-нибудь, старина… А как твоя матушка, нормально, не обгорела? Ну и славненько… Бери сигару, не стесняйся.

Исполнив, таким образом, в достаточной мере обязанности хозяина, Фредди поглубже втиснулся в кресло и выпустил облако дыма.

Дерек уселся, закурил и уставился на горящие угли. С фотографии на каминной полке улыбалась Джилл, но он даже не взглянул туда. Вскоре его молчание стало угнетать Фредди. Вечерок выдался не из приятных, и теперь хотелось веселой болтовни с другом, но тот, похоже, не собирался вносить свою лепту.

Убрав ноги с решетки, Фредди изогнулся в кресле и озабоченно глянул на мрачное лицо приятеля. Помимо особой приязни к Дереку, хозяин квартиры отличался природным добросердечием и всегда сочувствовал чужой беде.

— Тяжко на душе, старина? — деликатно осведомился он.

Дерек помедлил с ответом, но потом решил, что, как бы незначительны ни были умственные способности Фредди, он все же старый приятель, а довериться кому-нибудь надо — может, станет легче. К тому же, Фредди и познакомил его с Джилл, которую знает с детства.

— Да, — вздохнул Дерек.

— Слушаю тебя, дружище! Валяй, раскрывай сюжет.

Пыхнув сигарой, Дерек проводил взглядом плывущий к потолку дым.

— Все из-за Джилл…

Фредди выказал живой интерес, извернувшись в кресле еще сильнее.

— Джилл?

— Фредди, она такая… безрассудная!

Фредди едва не свалился с кресла. Вот так совпадение, прямо как в романе!

— Чудеса, да и только! — воскликнул он. — Сегодня перед обедом я сказал ей в точности то же самое! — Он замялся. — Понимаю, к чему ты клонишь, старина. Ключевое слово — «мамаша», так? В смысле, Джилл надо бы вести себя поосмотрительней, не то ставки на нее сильно упадут? Верно мыслишь, дружище! Мы с тобой отлично знаем, что Джилл — само совершенство, но твоей матери может показаться иначе. Я хочу сказать, старушка судит по первому впечатлению, а оно… то есть, встреча получилась не то чтобы… Знаешь, дружище, мне страшно неудобно из-за того случая… ну, сам понимаешь. Я не хотел, чтобы так вышло, честное слово! Мне показалось, твоя матушка была слегка огорчена… даже обижена, нет? За обедом я что-то такое заметил…

— Да она просто в бешенство пришла! Ничего не сказала, когда мы остались наедине, но зачем? Я и так видел.

Дерек бросил сигару, и Фредди с тревогой отметил этот знак душевного волнения.

— Да, неудачно вышло, — согласился он.

Дерек принялся мерить шагами комнату.

— Фредди…

— Я здесь, дружище!

— Надо что-нибудь придумать.

— Непременно! — со значением кивнул Фредди, всем сердцем ощущая важность задачи. Дерек был его лучшим другом, Джилл — любимой подругой детских лет, и их неприятности доставляли ему боль. — Вот что я скажу тебе, старина: позволь мне взять это дело на себя!

— Тебе?

— Да, мне, последнему из Руков! — Он вскочил и прислонился к каминной полке. — Я тот, кто тебе нужен! С Джилл мы знакомы много лет, она ко мне прислушается. Потолкую с ней по-отечески, объясню, что к чему. Встречусь завтра же за чаем и выложу все без экивоков. Положись на меня, дружище!

Дерек задумался.

— Что ж, это может быть полезно, — решил он.

— Вот именно! Как раз то, что надо — просто и гениально. Не бери в голову и топай в постельку, я все улажу.

В Лондоне есть улицы, куда солнце как будто не заглядывает никогда. Попадаются они и в модных кварталах — можно предположить, что их обитатели считают престижный адрес достаточной компенсацией за вечный сумрак — однако большинство расположено в захудалых окрестностях вокзалов и не предлагает взамен солнечного света никаких преимуществ.

Эти узкие неприметные улочки, серые, как январское небо, и пропахшие капустой, отмечены несмываемой печатью упадка и кишат бродячими кошками. Вечерами здесь пусто и темно, а тишину нарушает разве что надтреснутое бренчание расстроенного пианино — какой-нибудь простенький псалом, к которым питают слабость жители убогих домишек. Днем некоторое оживление вносят хозяйки в фартуках, которые вытряхивают у подъездов ковры или спешат с кувшином в пивную на углу за вечерней порцией напитка. Почти везде в окнах первого этажа висит объявление о сдаче меблированных комнат.

Если свернуть с главных городских магистралей, срезая путь к вокзалам Юстон, Паддингтон или Ватерлоо, подобные улочки попадаются десятками. Самые унылые и неказистые протянулись за вокзалом Виктория, а Добени-стрит в районе Пимлико — самая жалкая среди них.

На следующий день после описанных событий в комнате на первом этаже дома № 9 по Добени-стрит одевалась девушка. Поднос с остатками позднего завтрака стоял на ветхом столике, рядом красовалась ваза с восковыми цветами. Под столиком виднелась на полу зеленая обложка театрального еженедельника. Серый попугай в клетке у окна щелкал семечки, лукаво поглядывая на хозяйку.

Далеко не в первый раз Нелли Брайант прихорашивалась, готовясь осаждать театральных агентов на Стрэнде. Попугай наблюдал это каждый день. Через час-другой она вернется, устало бросит: «Ну их!», и лишь тогда день начнется по-настоящему. Попугай Билл обожал звук собственного голоса, но до вечера побеседовать обстоятельно никогда не получалось.

— Ер-р-рунда! — изрек он и разгрыз еще одно семечко.

Если комнаты отражают характер обитателей, то Нелли с честью выходила из испытания. Лондонскую меблированную дыру едва ли возможно привести в сколько-нибудь божеский вид, однако Нелли приложила все силы. Легкая перестановка и пара добавленных со вкусом штрихов придавали свежесть даже скудному и ни на что не похожему старью, а вечером, при газовом свете, комната становилась почти уютной.

Подобно другим кочующим актерам, Нелли умела достигать многого малыми средствами. На гастролях в Америке ей иногда удавалось располагаться с относительным удобством даже в номерах крошечных отелей, что можно считать величайшим достижением. При таком образе жизни домовитость — редкий дар.

Сегодня Нелли чувствовала себя несчастной и не впервые. Лицо в зеркале, перед которым она поправляла свою лучшую шляпку, выглядело утомленным. Оно было лишь в меру хорошеньким, но одиночество и недоедание придавали ему некое задумчивое очарование. Увы, не того сорта, что привлекает плотных, заправленных виски мужчин с сигарой во рту за ворохом бумаг в кабинетах театральных агентств с табличкой «Директор». Нелли уже больше месяца сидела без контракта — с тех по как спектакль «Вслед за девушкой» сошел со сцены театра «Регал».

Эту американскую музыкальную комедию привезла из Нью-Йорка театральная труппа, скромное место в которой занимала и Нелли Брайант. Отыграв год в Лондоне и пару месяцев в других крупных городах, труппа уехала обратно в Нью-Йорк, и мысли о том, что можно было вернуться вместе с остальными, не добавляли Нелли бодрости долгими вечерами на Добени-стрит. Движимая безрассудным порывом, она решила попытать счастья в Лондоне и теперь оказалась на мели.

— Ер-р-рунда! — вновь проскрежетал Билл.

При всей своей разговорчивости он был несколько ограничен в выборе слов и частенько повторялся.

— Для кого как, глупышка! — отозвалась Нелли, завершая манипуляции со шляпкой и оборачиваясь к клетке. — Тебе-то хорошо, бездельник, знай себе посиживай да семечки щелкай! А мне, думаешь, легко топать по всему городу и искать работу, которой нет? — Она взяла перчатки. — Ладно, пожелай мне удачи!

— Пока-пока! — крикнул Билл, подскочив к прутьям клетки.

Нелли почесала ему пальцем головку.

— Что, не терпится от меня избавиться, да? Ну, до свидания!

— Пока-пока!

— Все, ухожу. Будь умницей, не шали!

— Гав, гав, гав! — залаял попугай, не связывая себя обязательствами.

После ухода хозяйки он посидел немного на жердочке, нахохлившись и глядя в пространство. Затем перебрался к кормушке с семечками и слегка подкрепился. Биллу нравилось растягивать еду, чтобы она подольше не кончалась. Запив угощение водой, он вернулся на середину клетки и предпринял интимное исследование, копаясь клювом под левым крылом, после чего мяукнул кошкой и вновь предался безмолвным размышлениям.

Прикрыв глаза, Билл задумался над своей любимой загадкой: почему он попугай? Это всегда помогало скоротать часок-другой, и только к трем пополудни он пришел к неизменному выводу, что ответ неведом никому.

Тишина в комнате навевала меланхолию, и попугай, устав от умственного напряжения, огляделся в поисках способа оживить свое существование. Полаять, что ли, еще?

— Гав, гав, гав!

Само по себе неплохо, но разве это развлечение? Хотелось настоящей лихости. Он подолбил клювом пол клетки, оторвал клочок газеты и стал задумчиво жевать, склонив голову набок. Вкус показался хуже обычного. Должно быть, хозяйка сменила «Дейли Мейл» на какую-нибудь «Дейли Экспресс».

Проглотив бумагу, Билл прислушался к себе, и решил, что душа требует небольшой разминки. К примеру, забраться на потолок клетки, цепляясь клювом и когтями — упражнение простенькое, но хоть какое-то занятие.

Он уцепился за дверцу клетки… и та отворилась. Денек выдался особенный, смекнул попугай. Уже не один месяц не выпадало такой удачи!

Билл ничего не делал впопыхах, если не вынуждали внешние обстоятельства, и сперва посидел, глядя в открытую дверцу. Затем осторожно выбрался наружу. Ему приходилось бывать в комнате и прежде, но только под присмотром Нелли. Вот оно, настоящее приключение!

Он перепорхнул на подоконник. Там лежал желтый клубок шерстяной пряжи, но попугай уже пообедал и не мог проглотить ни крошки. Чем бы еще заняться? И тут внезапно обнаружилось, что мир куда больше, чем казалось: за окном тоже что-то есть! Насколько дальше простирается свобода, попугай не ведал, но вопрос явно требовал изучения.

Рама была приподнята, а сразу за ней виднелось что-то вроде прутьев другой клетки, только потолще. На самом деле там тянулась ограда, символически отделявшая дом № 9 от улицы. Местные мальчишки любили с треском проводить палкой по железным прутьям. Когда Билл глянул вниз, один из таких сорванцов как раз пробегал мимо.

Громкий треск вызвал тревогу, однако, поразмыслив, попугай пришел к заключению, что от большого мира подобное вполне ожидаемо, и птица, которая вознамерилась повидать жизнь, не должна пугаться всякой ерунды. Поворковав задумчиво, он косолапо прошествовал через подоконник, ухватился клювом за железный прут и стал спускаться. Достигнув тротуара, встал и выглянул за ограду.

Трусивший мимо пес заметил его и решил обнюхать.

— Пока-пока! — небрежно бросил Билл.

Пес растерялся. По его скромному жизненному опыту, птицы были птицами, а люди — людьми. Что за помесь такая, как с ней себя вести? Тявкнув на пробу и убедившись, что ничего страшного не последовало, пес сунул нос меж прутьев и тявкнул снова.

Любой, кто знал Билла, мог бы сказать псу, что тот напрашивается. Так и вышло. Вытянув шею, попугай цапнул его за нос. Пес отскочил с болезненным воем — жизненный опыт обогащался с каждой минутой.

— Гав, гав, гав! — саркастически прокомментировал Билл.

Тут он заметил ноги в брюках, целых четыре, поднял глаза и увидел, перед собой двоих представителей низших слоев общества, которые пялились на него в апатичной манере лондонского пролетариата, узревшего диковинку. Минуту-другую они разглядывали птицу, затем один вынес суждение:

— Эрб, ты только глянь! Попугай! — Вынув изо рта трубку, он указал черенком на Билла. — Ну точно попугай, чтоб мне лопнуть!

— Да ну? — отозвался немногословный товарищ.

— Так и есть, попугай, — продолжал первый, все глубже вникая в ситуацию. — Натуральный попугай, Эрб! У свояченицы моего брата Джо был такой вот, один в один. Заграничная птичка, знаешь ли. Точно как у свояченицы Джо — рыжая девчонка, выскочила замуж за одного парня из доков. Вот у нее и был такой самый — по-пу-гай!

Он нагнулся к ограде, чтобы рассмотреть поближе, и просунул палец сквозь прутья. Изменив обычной своей немногословности, Эрб предостерег:

— Эй, ты полегче, Генри! Как бы он того, не тяпнул!

Генри обиженно фыркнул.

— Еще чего! Тяпнул? Меня? Уж я-то про них, про попугаев, все знаю! У меня, у братней свояченицы такой самый был. Кто к ним со всей душой, ни в жисть не тяпнут!.. Ты ведь знаешь, приятель, кто тебе друг, а? — обратился он к Биллу, который косился на протянутый палец сощуренным глазом.

— Пока-пока, — уклонился попугай от прямого ответа.

— Слыхал? — радостно воскликнул Генри. — «Пока-пока»! Ну, прям как человек!

— Гляди, отхватит тебе полпальца, — не унимался подозрительный Эрб.

— Кто, он?! — вскипел Генри, негодуя, что его репутация эксперта по попугаям подверглась сомнению. — Да ни в жисть он ничего никому не оттяпает!

— Спорю на полпинты, оттяпает, — упорствовал скептик.

— Да будь я проклят, если оттяпает! Который был у свояченицы Джо, ничего не оттяпал, а этот такой же точно. — Он протянул палец еще дальше и соблазнительно покачал перед клювом Билла. — Привет, друг! По-пу-полли хочет орешков?

То ли из-за лени, то ли впечатленный примером добропорядочности сородича, принадлежавшего свояченице брата нового знакомца, попугай все еще разглядывал палец с отстраненным видом.

— Видал? — с торжеством обернулся Генри.

— Гав, гав, гав! — добавил попугай.

— Гав, гав, гав! — откликнулся неожиданно вернувшийся пес, возобновляя спор с того самого момента, когда тот прервался.

Действие его лая на собеседника оказалось роковым. Птица с тонкой душевной организацией напрочь утратила выдержку, свойственную аристократам и попугаям высших разрядов. Нервы Билла дрогнули, а в таких случаях он всегда пускал в дело клюв.

Генри отскочил с воплем. Надо сказать, что бедняга заслуживал сочувствия — он никому не желал зла.

— С тебя полпинты, — хмыкнул Эрб, никогда не упускавший из вида вопросов бизнеса.

Суета сменилась затишьем. Пес с ворчанием удалился и наблюдал за событиями с обочины тротуара. Выигравший спор Эрб вновь погрузился в молчание. Генри посасывал укушенный палец. Попугай, храбро сразившись с враждебным миром и показав, кто чего стоит, беспечно посвистывал.

Вынув изо рта палец, Генри обернулся.

— Одолжи-ка мне свою палку, Эрб! — с угрозой выдавил он.

Тот молча протянул свою неразлучную и увесистую спутницу, и Генри, совершенно не походя уже на добродушного гуляку, стал яростно тыкать палкой меж прутьев ограды. Попугай Билл оглушительно завопил, взывая о помощи и в панике мечтая лишь снова очутиться в своей уютной клетке. А Фредди Рук, поворачивая за угол вместе с Джилл, застыл как вкопанный и побледнел.

— Господи! — выдохнул он.

Выполняя обещание, данное накануне Дереку, Фредди сразу же после завтрака связался по телефону с Джилл и договорился увидеться днем на Овингтон-сквер. Явившись, он застал Джилл с телеграммой в руке. Дядя Кристофер вволю надышался морским воздухом в Брайтоне и возвращался дневным поездом, и Джилл предложила Фредди проводить ее на вокзал Виктория, чтобы встретить дядю и помочь доставить домой.

Фредди, который рассчитывал на доверительную беседу тет-а-тет заодно с лекцией о вреде безрассудства, поупирался, но в конце концов уступил. На вокзал они отправились пешком через Добени-стрит и свернули за угол как раз после жестокого нападения на ни в чем не повинного Генри. Полное смертельного ужаса верещание попугая Билла заставило их замереть на месте.

— Что это?! — вскрикнула Джилл.

— Похоже на убийство!

— Не может быть!

— Не знаю, не знаю. В таких кварталах то и дело кого-то убивают.

Разглядев впереди двоих мужчин, они слегка успокоились. Держаться рядом с убийством так невозмутимо, как Эрб, не смог бы никто.

— Да это же птица!

— Ну да, старый добрый попугай. Видишь? Вон там, за оградой.

Ярость накатила на Джилл огненным жаром. Каковы бы ни были ее недостатки, — а описанные события уже показали, что наша героиня далека от совершенства, — но одно превосходное качество у нее имелось — любовь к животным и жгучая ненависть к тем, кто их обижает. По меньшей мере трое ломовых извозчиков в Лондоне до сих пор не могли забыть, что она им наговорила по поводу жестокого обращения с покорными клячами.

С узко-зоологической точки зрения, попугай Билл не был животным, но не для Джилл, и она тут же рванулась по Добени-стрит на выручку. Фредди уныло трусил следом, придерживая шляпу рукой в изящной перчатке и с горечью осознавая свой не слишком достойный вид, несмотря на щегольской наряд с белыми гетрами и прочими модными атрибутами. Однако Джилл выдала такой спринт, что о достоинстве думать не приходилось.

Прибыв на поле битвы, она окинула Генри испепеляющим взором. Мы видели Генри в спокойные минуты, знаем его как доброго малого и понимаем, что первым начал не он. Если есть в нас дух справедливости, мы просто обязаны встать на сторону Генри. В истории с Биллом он безусловно прав. Дружба, предложенная им от всего сердца, оказалась грубо отвергнута, он был коварно укушен за палец, а вдобавок проиграл Эрбу полпинты пива!

Как беспристрастные судьи, мы могли бы лишь пожелать Генри удачи и оставить в покое, но Джилл, не заставшая начальных стадий происшествия, рассудила совсем иначе. Для нее Генри предстал отъявленным мерзавцем, который тычет палкой в беззащитную птичку.

Девушка обернулась к запыхавшемуся Фредди, чьи мысли были об одном: почему, черт возьми, из шести миллионов лондонцев это приключилось именно с ним?

— Фредди, останови его!

— В смысле? Да я, знаешь ли… Что?

— Ты разве не видишь? Он делает больно несчастной птичке! Заставь его прекратить!.. Негодяй! — бросила она в сторону Генри, за которого у нас просто сердце кровью обливается, — когда тот снова ткнул палкой в обидчика.

Фредди нехотя шагнул вперед и похлопал Генри по плечу. Глубокое убеждение в том, что подобные разговоры начинают не иначе, как похлопав по плечу, молодой человек искренне разделял.

— Послушай-ка, знаешь ли… так нельзя, видишь ли! — произнес Фредди.

Генри обернул к нему побагровевшее лицо.

— А ты кто такой?

Неожиданная атака с тыла вдобавок ко всем неприятностям совсем подорвала его самообладание.

— Ну… — замялся Фредди. Пожалуй, глупо предлагать свою визитную карточку, подумал он. — Э-э… В общем, моя фамилия Рук…

— А кто, — перебил Генри, — просил тебя совать сюда твою дурацкую рожу?

— Ну, если вы так ставите вопрос…

— Шляются тут всякие, — пожаловался Генри всей вселенной разом, — лезут не в свое дело, высматривают, вынюхивают… Да я, — перебил он сам себя во внезапном порыве красноречия, — я могу сжевать таких двоих, как ты, к чаю — пускай и в белых гетрах!

— Ага! — заметил его товарищ, до сих пор в разговор не вступавший, и сплюнул на тротуар. Видно было, что Эрб высоко оценивает прозвучавший тонкий выпад.

— Думаешь, если белые гетры напялил, — продолжал Генри, на чью впечатлительную душу эта модная деталь костюма произвела, очевидно, неизгладимое впечатление, — так можешь тут шлендать, лезть не в свое дело, высматривать да вынюхивать? Эта тварь меня за палец цапанула — вот он, коли не веришь! — и я сверну ей поганую шею, даже если сюда явятся уроды в белых гетрах со всего Лондона! Так что тащи свои гетры домой да отдай своей старухе, пускай их на обед сварит!

Излив таким образом душу и облегчив тяжкий груз, лежавший на сердце, Генри вновь энергично ткнул палкой сквозь прутья ограды.

Джилл бросилась вперед. Чтобы сделать хорошо, делай сам, считала всегда она и обратилась за помощью к Фредди лишь для проформы, с самого начала чувствуя, что Фредди — трость надломленная, что и подтвердилось.

Фредди явно полагался на магию слов, однако щегольские гетры лишили его речи всякой магии, поскольку Генри, по-видимому, принадлежал к некоему обществу, главной целью которого была борьба с белыми гетрами. Поручать Фредди ведение боевых действий не представлялось разумным. Оставалось все делать самой. Джилл ухватилась за палку и вырвала ее из руки Генри.

— Гав, гав, гав! — крикнул попугай Билл.

Любой беспристрастный слушатель различил бы в его тоне злостную насмешку, и Генри был глубоко уязвлен. Он был не из тех, кто прибегает к рукоприкладству в отношении слабого пола, разве когда огреет по затылку свою старуху, если ситуация того требует. Однако теперь он отбросил все жизненные принципы и тигром кинулся на Джилл.

— А ну, отдай!

— Пошел вон!

— Эй, послушайте, знаете ли… — робко вставил Фредди.

Совсем потеряв голову, Генри сделал выпад, и Джилл, глаз у которой был меткий, стукнула его палкой точно в висок.

— У-у-у! — взвыл Генри и осел на тротуар.

Внезапно за спиной у Джилл послышалось:

— Это еще что такое? — Здоровенный полисмен возник словно ниоткуда. — Немедленно прекратить!

Эрб, до сих пор молча созерцавший стычку, разразился речью:

— Это она его приложила!

Полисмен взглянул на Джилл. Долгие годы службы притупили почтение к дорогой одежде, с которым он приехал в столицу из захолустья. Одета Джилл была хорошо, но в эту беспокойную эпоху суфражистских волнений его лягали и даже кусали особы, одетые и поэлегантнее.

Сердца на Белгрейв-сквер бывают столь же чисты и честны, как и в трущобах Севен-Дайлс, но за нарушение общественного порядка отвечают все одинаково. Взгляд полисмена, направленный на Джилл, застигнутую на месте преступления с палкой в руках, был суров.

— Ваша фамилия и адрес, мисс?

С изумлением приоткрыв рот, рядом остановилась девушка в синем пальто и широкополой шляпе. При ее виде попугай Билл издал приветственный возглас. Нелли вернулась, и теперь все снова будет хорошо!

— Маринер, — ответила Джилл, бледная, с горящими глазами. — Овингтон-сквер, 22.

— А вы, сэр?

— Я? Что? Ах да! Понимаю. Я Рук, знаете ли… Ф. Л. Рук. Живу в Олбани, и все такое.

Полисмен раскрыл блокнот и стал записывать.

— Послушайте, — воскликнула Джилл. — Этот человек хотел убить попугая, и я его остановила…

— Ничего не могу поделать, мисс. Вы не имели права бить человека палкой. Придется вам пройти со мной.

— Но… как же… — в ужасе пролепетал Фредди. Такое случалось с ним и прежде, но исключительно в дни гребных гонок, когда это, можно сказать в порядке вещей. — Я, видите ли…

— Вы тоже, сэр. Замешаны вы оба.

— Но…

— Брось, Фредди, — спокойно перебила Джилл. — Все это сплошная нелепость, но шум поднимать незачем.

— Вот это похвально, мисс, — довольно кивнул полисмен.

Леди Андерхилл устало перевела дух. Говорила она уже давно и с жаром, сидя с Дереком на квартире у Фредди в Олбани, а темой монолога была Джилл. Дерек ожидал атаки и удивлялся лишь тому, что она не случилась раньше.

В течение всего ужина накануне, и даже когда Джилл обнаружилась за соседним столиком в компании мужчины, незнакомого ее сыну, леди Андерхилл хранила о будущей невестке суровое молчание, зато сегодня высказалась со всей вырвавшейся из-под спуда энергией. Поток слов был пронизан лютой враждебностью, нараставшей с первой встречи с Джилл в той же самой комнате.

Говорила леди Андерхилл торопливо, потому что время поджимало. Муниципальный совет главного города в избирательном округе на севере Англии решил завтра утром заложить первый камень новой ратуши, и Дерек, как местный депутат парламента, должен был руководить торжеством. Баркера уже отправили к телефону вызывать такси, чтобы ехать на вокзал, и беседа могла прерваться в любой момент. Приходилось укладываться в то малое время, что еще оставалось.

Слушал Дерек насупясь и едва решался отвечать. Мать была бы довольна, знай она, как сокрушительно действуют ее аргументы. Червячок сомнения, досаждавший Дереку в такси по дороге с Овингтон-сквер, не сгинул за ночь, а, напротив, вырос и обрел грозные очертания. Теперь же, получив помощь извне, возвышался настоящим колоссом, угнетая душу.

Дерек то и дело поглядывал на часы и клял про себя безвестного таксиста, чье промедление длило тягостную сцену. Что-то подсказывало: сейчас поможет только бегство. Когда мать в таком воинственном настроении, противостоять ей невозможно. От нее немеют и разум, и язык.

Другие члены семьи тоже отмечали это свойство леди Андерхилл и с горечью обсуждали его в курительных загородных домов в тот час, когда мужчины встречаются, чтобы излить душу за последней порцией виски с содовой.

Высказав все, что хотела, леди Андерхилл перевела дыхание и начала сызнова. Частое повторение было у нее одним из самых сильных приемов. Как любил отмечать ее брат Эдвин, склонный к грубоватым образам, она заболтала бы и ослиную задницу.

— Надо быть просто ненормальным, Дерек, чтобы на решающей стадии карьеры связать себя женой, которая не только не окажет помощь, но станет губительной помехой! Нет, я не виню тебя за то, что ты вообразил себя влюбленным — хотя, казалось бы, с твоим характером и силой воли… Тем не менее, повторяю: за это я тебя не виню. На первый взгляд эту девушку можно назвать привлекательной. Лично я не в восторге от таких, однако, по-видимому, она обладает качеством — в мое время его называли дерзостью, — которое нравится современным молодым людям. Могу себе представить, как легко она очарует слабохарактерного недоумка вроде твоего дружка Рука, но чтобы ты… Ладно, не будем об этом. Я хочу только сказать, что в твоем положении, ввиду открытой перед тобой карьеры — несомненно, через год-другой тебе предложат по-настоящему большой и ответственный пост! — будет просто безумием повесить себе на шею женщину, которая не знает никаких рамок. Дядя у нее мошенник…

— За дядю она не отвечает.

— …Она ужинает с незнакомыми мужчинами в общественных местах…

— Это я тебе объяснил.

— Может, и объяснил, но не оправдал и не сделал хоть чуточку менее возмутительным. Не станешь же ты утверждать, что для помолвленной невесты сколько-нибудь прилично идти с первым встречным ужинать в «Савой», даже если они были слегка знакомы много лет назад! Кто-то скажет, наверное, что идиллические детские воспоминания извиняют любое нарушение приличий, но меня воспитывали иначе. Прости за вульгарность, но это, по сути, сводится к тому, что девушка ужинает — подумать только, ужинает! в наше время они в такой час уже ложились спать! — с посторонним мужчиной, который подцепил ее в театре!

Дерек неловко заерзал. Хотелось вскочить и потребовать взять назад оскорбительную фразу, но он промолчал. Червячок, выросший в колосса, был уже сильнее него. Мать права, нашептывал тот, она грубо, но точно описывает случившееся.

Он снова глянул на часы и в сотый раз пожелал, чтобы такси наконец-то приехало. Джилл улыбнулась ему с фотографии возле часов на каминной полке, и он отвел глаза, почувствовав вдруг, что поступает низко, предает ту, что любит его и доверяет ему.

— Что ж, больше мне нечего сказать… — Леди Андерхилл поднялась, застегивая перчатки. — Оставляю тебя, обдумай мои слова. Добавлю лишь одно: я увидела ее только вчера, но совершенно уверена, что эта легкомысленная девица из так называемых «современных» в один прекрасный день наверняка впутается в серьезный скандал. Я не хочу, чтобы она была в состоянии вовлечь в него и тебя!.. Да, Баркер, что такое? Прибыло такси для сэра Дерека?

Баркер вошел неслышно и почтительно застыл в дверях. На длинном лице его не отражалось ничего, кроме сдержанной печали, которую чувство приличия заставляло носить всегда, словно маску, в присутствии вышестоящих.

— Такси, миледи, будет с минуты на минуту… Извините, сэр Дерек, пришел полисмен с посланием.

— Полисмен?

— От мистера Рука, сэр.

— Ничего не понимаю!

— Я переговорил с констеблем, сэр, — печально сообщил Баркер. — Как я понял, мистер Рук и мисс Маринер арестованы.

— Арестованы?! Да что вы говорите!

— Мистер Рук прислал полисмена и просит вас внести за них залог.

Блеск в глазах леди Андерхилл разгорелся в пламя, но голоса она не повысила:

— Баркер, за что арестованы мисс Маринер и мистер Рук?

— Насколько я мог понять, миледи, мисс Маринер ударила кого-то на улице палкой, и их с мистером Руком отправили в полицейский участок в Челси.

Леди Андерхилл обернулась к Дереку. Тот молча смотрел в горящий камин.

— Это не совсем удобно, Дерек, — вкрадчиво заметила она. — Если ты поедешь в полицейский участок, то опоздаешь на поезд.

— Думаю, миледи, — вставил Баркер, — сэру Дереку достаточно отправить туда меня с чеком на десять фунтов.

— Вот и хорошо, попросите полисмена немного подождать.

— Слушаюсь, миледи.

Дерек с усилием стряхнул апатию. С мрачным лицом сел за письменный стол и достал чековую книжку. С минуту царило молчание, нарушаемое лишь скрипом пера. Слуга взял подписанный чек и вышел из комнаты.

— Теперь ты наконец убедился, что я права? — воскликнула леди Андерхилл чуть ли не с благоговейным трепетом. Столь своевременный инцидент казался прямым ответом на ее молитвы. — Никаких сомнений быть не может, ты обязан порвать эти кошмарные узы!

Не ответив, Дерек поднялся и взял со стула пальто и шляпу.

— Дерек, ты сделаешь это! Скажи, что сделаешь!

Он надел пальто.

— Дерек!

— Мама, ради всего святого, оставь меня в покое! Мне надо подумать.

— Хорошо, оставляю, думай.

Леди Андерхилл направилась к двери. Задержалась на пороге, чтобы заговорить снова, но затем решительно сомкнула губы. Умная женщина всегда знает, как важно в жизни уметь вовремя остановиться. Достигнутое словами избыток тех же слов способен и разрушить.

— До свидания, — бросила она.

— До свидания, мама.

— Увидимся, когда вернешься?

— Да. Нет… не знаю точно, когда вернусь. Может, и уеду на время.

Дверь за леди Андерхилл закрылась. Дерек вновь уселся за стол, написал несколько слов, порвал листок. Поднял взгляд на каминную полку, откуда счастливо улыбалась Джилл. Он отвернулся, достал новый лист бумаги, задумался на миг и продолжил писать.

Неслышно отворилась дверь.

— Такси ждет, сэр Дерек, — доложил Баркер.

Надписав адрес, Дерек поднялся на ноги.

— Хорошо, спасибо. Да, Баркер, по пути в участок зайдите в рассыльную контору и отправьте срочно это письмо.

— Будет сделано, сэр Дерек.

Дерек повернулся к каминной полке. На миг задержав взгляд на фотографии, он быстро вышел из гостиной.

К дому № 22 по Овингтон-сквер подъехало такси, из которого выбрался Фредди, а за ним — Джилл. Пока он расплачивался с водителем, она с наслаждением вдыхала свежий воздух. Денек разгулялся на славу. С утра западный ветер быстро погнал ртутный столбик вверх, разбивая оковы холода, охватившего Лондон. День был из тех, что врываются в зимний сумрак с ложным, но все же приятным известием о грядущей весне. Под ногами мокро от тающего снега, по обочинам текут ручьи, а солнце радостно сияет в голубом, как яйца малиновки, небе.

— Какой чудесный аромат вокруг! Правда, Фредди? Особенно после тюрьмы!

— Просто супер!

— Как быстро нас выпустили! Постараюсь теперь, чтобы меня всегда арестовывали вместе с каким-нибудь богачом. Никогда больше не стану дразнить тебя насчет твоей заветной полусотенной, обещаю!

— Полусотенной?

— Но ведь правда: твоя бумажка еще как сегодня пригодилась!

Джилл повернулась отпереть дверь и не заметила, как у Фредди внезапно отвалилась челюсть. Он схватился за нагрудный карман, скривившись в мучительной досаде. Фредди ненавидел сам себя. Очутившись в полицейском участке без денег, если не считать мелочи в карманах, он послал за помощью к Дереку, иначе пришлось бы провести ночь в тюремной камере, а в другой оказалась бы Джилл.

Он понимал, что идет на риск: Дерек мог воспринять инцидент болезненно. Навлекать на Джилл неприятности не хотелось, но как иначе? Проведи они ночь в участке, новость, чего доброго, попала бы в газеты, а это в тысячу раз хуже. Если же попросить помощи у кого-нибудь вроде Ронни Деверо или Элджи Мартина, то на следующий день узнает весь Лондон. Поэтому Фредди, хоть и с неохотой, отправил послание Дереку, а теперь слова Джилл заставили вспомнить, что никакой нужды в том не было.

Еще давно Фредди не то прочел, не то услышал об одном типе, который всегда носил при себе крупную купюру, зашитую в одежду. Это показалось разумным: разве можно предугадать, когда вдруг окажешься без наличных, а деньги срочно потребуются? А теперь, в ту самую роковую минуту, он напрочь — ну совершенно! — забыл про тщательно запрятанную полусотенную.

Он вошел в дверь следом за Джилл, стеная в душе, но в то же время радуясь. Джилл приняла как само собой разумеющееся, что скорым освобождением они обязаны его предусмотрительности, и Фредди не собирался развеивать ее иллюзии. Зачем признавать вину, пока не обвиняют? Кто знает, может, старина Дерек проявит хладнокровие и лишь посмеется над дурацким происшествием. От этой мысли Фредди значительно воспрянул духом.

Джилл тем временем разговаривала с горничной, которая выглянула из-за перил кухонной лестницы.

— Майор Сэлби еще не приехал, мисс.

— Как странно! Наверное, выбрал другой поезд.

— В гостиной его дожидается какая-то леди, мисс. Как зовут, не сказала. Говорит только, что подождет, пока майор приедет. Уж давненько сидит.

— Хорошо, Джейн, спасибо. Принесите, пожалуйста, чай.

Гостиная находилась дальше по коридору на первом этаже — длинная темноватая комната, немного похожая на студию художника, если бы не сумрак. Девушка сидела в дальнем углу, у камина, и встала при виде вошедших.

— Здравствуйте! — улыбнулась Джилл. — Боюсь, мой дядя еще не приехал.

— Надо же, — воскликнула гостья, — как скоро вас отпустили!

Джилл глянула с удивлением, пытаясь вспомнить. Кто это такая? Довольно хорошенькая, держится бойко, но взгляд усталый, а на лице печаль. Девушка вызывала невольную симпатию, такая потерянная и несчастная.

— Я Нелли Брайант, — представилась она. — Тот попугай был мой.

— А, понятно!

— Я слышала, как вы назвали копу свой адрес, и зашла оповестить ваших родных, чтобы они могли помочь. Служанка сказала, что вашего дядю ждут с минуты на минуту, и я решила дождаться.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Чертовски любезно! — согласился Фредди.

— Ну что вы, я сама не знаю, как вас благодарить! Вы не представляете, как мне дорог Билл. Я бы просто с ума сошла, если бы тот урод убил его.

— Жаль, что вам пришлось столько ждать.

— Ничего страшного, у вас так хорошо…

Нелли задумчиво огляделась. Она мечтала о такой комнате: приглушенный свет, диван с мягкими подушками…

— Выпьете с нами чаю? — предложила Джилл, включая лампу.

— Спасибо, буду рада.

— Эй! — воскликнул вдруг Фредди. — Ну и дела! Да ведь мы с вами уже встречались!

— Ой, и правда!

— На ланче у «Одди», угощал юный Трипвуд. Так?

— Как вы только не забыли!

— Как же, как же… хоть и давненько это было! Джилл, мисс Брайант играла в той самой комедии «Вслед за девушкой», в театре «Регал».

— Да-да, мы с тобой вместе ходили.

— Надо же, вот так встреча, будь я проклят! Кто бы мог подумать!

Горничная Джейн вошла с чаем, и беседа на минуту прервалась.

— Так значит, вы из Америки? — заинтересовалась Джилл. — Ведь труппа была американская?

— Да.

— Я сама наполовину американка, жила в Нью-Йорке совсем маленькой, но почти все забыла. Помню только железную дорогу в небе над головой, от нее был такой грохот…

— Надземка, — благоговейно кивнула Нелли. От тоски по родине к горлу подступил комок.

— А еще воздух, он пьянил как шампанское… и небо — синее-синее!

— Да, — тихо вздохнула Нелли.

— Я и сам был бы рад прошвырнуться по Нью-Йорку, — заявил Фредди, не подозревая, какую боль причиняет. — Знаю пару отличных ребят оттуда. Вы не знакомы, случайно, с неким Уильямсоном?

— Нет.

— А с Оуксом?

— Нет.

— Странно, Оукс прожил в Нью-Йорке целую вечность.

— И еще семь миллионов человек, — вставила Джилл. — Не глупи, Фредди! А если бы тебя спросили, не знаешь ли ты в Лондоне какого-нибудь там Дженкинса?

— А вот и знаю! — торжествующе хохотнул Фредди. — Знаю Дженкинса в Лондоне!

Джилл налила гостье чаю и глянула на часы.

— Куда же запропастился дядя Крис? Ему давно пора быть дома. Надеюсь, не ввязался в историю с какими-нибудь сомнительными брокерами в Брайтоне.

Фредди громко фыркнул, опустив чашку на стол.

— Ох, Фредди, дорогой! — виновато поморщилась Джилл. — Совсем забыла! Брокеры — тема болезненная. — Она повернулась к Нелли: — Сегодня на фондовой бирже случился жуткий обвал, и Фредди… его… как ты выразился?

— Ободрали, — мрачно подсказал он.

— Вот-вот, ободрали.

— Ободрали как липку!

— Как липку, — улыбнулась Джилл. — Он позабыл обо всем, пока был тюремной пташкой, а я взяла и напомнила!

— На днях в клубе, — обратился Фредди за сочувствием к гостье, — один безмозглый осел по имени Джимми Монро подбил меня вложиться в какие-то дурацкие «Объединенные краски». Знаете, как это бывает: отдыхаешь довольный и полный сил после хорошего обеда, и тут к тебе подсядут, возьмут под локоток и ну охмурять, втягивать в идиотскую затею. А ты, весь такой счастливый: «Да не вопрос, дружище, валяй!» Вот и меня надули.

— Так тебе и надо, Фредди! — рассмеялась бесчувственная Джилл. — В другой раз будешь умнее. Притом что потери ты и не заметишь, с твоим-то богатством!

— Дело не в деньгах, а в принципе! Терпеть не могу выглядеть круглым болваном.

— А ты помалкивай, никто и не узнает. Мы сохраним твой секрет… Вот прямо сейчас и начнем — я слышу, дядя Крис вернулся. Все, молчим, мы не одни. Привет, дядя Крис!

Джилл побежала к двери и расцеловала рослого пожилого мужчину с солдатской выправкой.

— Здравствуй, малютка Джилл!

— Как ты поздно! Я заждалась уже.

— Пришлось заглянуть к своему биржевому брокеру.

— Тс-с!

— Что такое?

— Ничего, ничего… У нас гости. Фредди Рука ты, конечно, помнишь…

— Как дела, Фредди, мой мальчик?

— Привет! — откликнулся тот. — Все в ажуре?

— А это, — продолжала Джилл, — мисс Брайант.

— Как поживаете? — осведомился дядюшка Крис с той обаятельной душевностью, что в прежние годы помогла выклянчить немало пятифунтовых банкнот у сослуживцев и заслужить не меньше ласковых взглядов от их сестер, кузин и теток.

— Ты как раз к чаю, — улыбнулась Джилл, — посиди с нами.

— Чай? Великолепно!

Нелли чуть расслабилась, утонув в глубинах большого кресла. Отчего-то после теплого приветствия дяди Кристофера она почувствовала себя более значительной персоной. Встреча с ним действовала так почти на всех. У него была особая манера обходиться с людьми не то чтобы снисходительно, но и не совсем на равных. То есть, как с равными, но давая понять, сколь великодушно это с его стороны. На своих ближних дядя Крис воздействовал примерно так же, как добрый рыцарь средних веков на трактирный сброд, деля с ним застолье без различия титулов и чинов. Никогда не разговаривал свысока, но тем самым производил неизгладимое впечатление.

Внешность дядюшки немало способствовала этому. Красивый и статный, он выглядел моложе своих сорока девяти несмотря на досадно поредевшую шевелюру, за которой тщательно ухаживал. Твердый подбородок, обаятельная улыбка под коротко стриженными усами и ярко-синие глаза, смотревшие подкупающе открыто и честно.

Несмотря на службу в Индии в молодые годы, лицо у дядюшки было свежее и цветущее без намека на англо-индийскую желтизну от палящего солнца. Он выглядел так, будто только что вышел из-под холодного душа — обманчивое впечатление, ибо холодную воду он терпеть не мог и утреннюю ванну принимал такой горячей, насколько мог вытерпеть.

Однако еще больше очаровывал окружающих его костюм. Среди тщеславных лондонских ремесленников, шьющих пальто и брюки, есть лишь один настоящий портной, и майор Кристофер Сэлби был его лучшим клиентом. В Лондоне полно также юнцов, которые пытаются заработать на жизнь пошивом обуви, но только один мастер в подлинном смысле — тот, что обувал дядюшку Криса. Да и головной убор можно приобрести во множестве магазинов, и он, без сомнения, убережет голову от холода, но истинный шляпник в глубинном понимании — тот, чьими услугами пользовался майор Кристофер Сэлби.

Короче, дядюшка Крис был совершенен с головы до пят, с Северного до Южного полюса, и украшал собой любую компанию. Даже сам Лондон выглядел краше благодаря ему. Словно мать с выводком неопрятных детишек в готовых галстуках, мятых пиджаках и мешковатых брюках, столица, казалось, тяжко вздыхала, созерцая их, но затем, просветлев, шептала с умилением: «Ну и пусть, зато у меня есть Кристофер Сэлби!»

— Мисс Брайант прибыла из Америки, — сообщила Джилл.

Дядюшка вытянул длинные ноги перед камином и с теплотой взглянул на Нелли.

— В самом деле? — Он взял чашку и помешал сахар ложечкой. — Бывал и я там в молодые годы.

— Где именно? — оживилась Нелли.

— О, тут и там, повсюду. Где я только не путешествовал!

— Вот и я так же! — Любимая тема заставила Нелли забыть о робости. Пожалуй, я знаю все города в каждом штате, от Нью-Йорка до самого захолустья. Америка — великая страна, правда?

— Безусловно, — кивнул дядя Крис, — и скоро я туда вернусь. — Он на миг задумался. — Да, очень скоро.

Нелли закусила губу. Что за наваждение — кого ни встретишь сегодня, собирается в Америку.

Джилл с недоумением глянула на дядю.

— Когда это ты решил?

За годы совместной жизни она научилась чувствовать его настроение, и сейчас была уверена: что-то случилось. Едва ли другие уловили это за его неизменной сердечностью и учтивостью, однако то и дело мелькающее в глазах странное выражение и еле заметное подергивание губ убеждали, что не все обстоит хорошо.

Она встревожилась, но не сильно. Какие могут быть трагедии у дядюшки Криса? Совершенный пустяк, скорее всего, который, оставшись наедине, она уладит за пять минут. Джилл ласково погладила его по плечу. Если не считать Дерека, она любила дядюшку больше всех на свете.

— Идея зародилась сегодня утром, — ответил он, — когда я читал газету за завтраком, а за день выросла и окрепла, и теперь стала почти навязчивой. Я обожаю Америку, провел там немало счастливых лет. В тот раз, признаюсь, я отправился в сию землю обетованную не очень охотно и по собственной воле едва ли отважился бы. Однако все так хотели, что я уступил, можно сказать, требованию общества. Родные и близкие настойчиво подталкивали меня, и устоять было невозможно. Однако я ни разу об этом не пожалел. Америка — непременная часть образования каждого молодого человека. Тебе, Фредди, тоже стоит побывать там.

— Вот дела! — откликнулся Фредди. — Как раз перед вашим приходом я говорил, что и сам хотел бы туда сгонять… но собираться в путешествие — такая морока! Багаж упаковывать и так далее, столько всякого всего…

Нелли, чей багаж состоял из одного чемоданчика, тихонько вздохнула. В компании праздных богачей есть свои недостатки.

— Америка, — продолжал дядя Крис, — научила меня покеру, за что я не устану ее благодарить, а также игре в кости под названием крепс, которая не раз выручала в трудные дни. В последующие годы я практиковался мало и сноровку подрастерял, но в молодости был игроком не из последних. Дайте-ка вспомнить, — задумался дядя Крис, — как там приговаривают… ах да: «Приди, семерочка!»

— «Приди, восьмерочка!» — весело подхватила Нелли.

— «Крошке…» Что-то про «крошку» еще точно было.

— «Моей крошке нужны сапожки!»

— Да-да, «нужны сапожки», так и есть!

— Глупо как-то, — хмыкнул Фредди.

— О нет! — с укоризной глянула Нелли.

— Ну, то есть, смысла я не вижу.

— Игра благородная, — заверил дядя Крис, — достойная великой нации, ее породившей. Когда я вернусь в Америку, непременно постараюсь восстановить былые навыки.

— Ни в какую Америку ты не поплывешь! — отрезала Джилл. — Останешься дома в уюте и покое, как положено доброму дядюшке. В твоем возрасте уже не носятся по свету сломя голову!

— В каком это таком возрасте?! — возмутился дядя Крис. — Я себя чувствую на двадцать… ну, на двадцать один! Фортуна хлопает меня по плечу и шепчет: «На Запад, юноша!». Годы слетают с меня, дорогая Джилл, и так быстро, что ты вот-вот подивишься, куда запропастилась моя нянька. Мною овладела жажда странствий! Я с содроганием смотрю на благополучие, в котором увяз, — продолжал он, неодобрительно глянув на мягкое кресло, — на роскошь, что спеленала меня по рукам и ногам. Я жажду действия, хочу взбодриться!

— Тебе не понравится, — спокойно покачала головой Джилл. — Ты же у меня самый ленивый на свете дядюшка.

— А я о чем? Так и есть, ленивый! То есть, был до сегодняшнего утра.

— Ага, стало быть, сегодня утром с тобой что-то приключилось!

— Я погряз в безделье и обжорстве, стал как те шекспировские мещане с ожиревшим сердцем…

— Дядюшка, пожалуйста, не надо! — шутливо запротестовала Джилл. — Я как раз мажу хлеб маслом.

— …Но теперь я вновь обрету себя!

— Вот и замечательно.

— «И снова ветер над морем шумит, — продекламировал дядя Крис, — и волн раздается хор. Слышу зов морей: «Скорей, скорей! В путь, в открытый простор!»

— Дядя из Киплинга и «Гангу Дина» может выдать, — обернулась Джилл к Нелли. — Вы уж простите, обычно он у меня просто золотой.

— Да нет, я хорошо понимаю его чувства, — тихо отозвалась Нелли.

— Ну еще бы не понимали! — подхватил дядя Крис. — Мы с вами, мисс Брайант, странники в этом мире, а не растения вроде юного Рука.

— А? Что? — вскинулось «растение», очнувшись от задумчивости. Печальное лицо Нелли притягивало его взгляд.

— Мы счастливы только в дороге! — не унимался дядя Крис.

— Видели бы вы его утром по дороге в клуб, — хихикнула Джилл. — Без устали прокладывает путь на такси под удалые цыганские напевы.

— Признаю справедливость твоей иронии, — вздохнул дядя Крис — Я содрогаюсь при виде бездны, в которую толкнуло меня богатство. — Он выпятил грудь. — В Америке я стану другим человеком! Америка сделает другим человеком и тебя, Фредди!

— Спасибо, мне и так неплохо, — откликнулся непритязательный юноша.

Дядя Крис повернулся и театральным жестом указал на Нелли.

— На Запад, юная леди! Возвращайтесь на свою энергичную родину, оставьте позади расслабляющий Лондон! Вы…

Нелли порывисто вскочила, не в силах дольше терпеть.

— Пожалуй, мне пора, — выдавила она. — Билл скучает, когда долго один. До свидания, и большое спасибо за все, что вы для нас сделали!

— Спасибо, что пришли, очень любезно с вашей стороны, — улыбнулась Джилл.

— До свидания, майор Сэлби!

— До свидания!

— До свидания, мистер Рук!

Фредди вновь очнулся.

— А? Что? Слушайте, погодите минутку! Пожалуй, и я с вами двинусь, пора домой — переодеваться к обеду и все такое… Провожу вас, а потом поймаю такси у вокзала Виктория… Всем пока!

Пройдя следом за Нелли по коридору, Фредди открыл перед нею парадную дверь. На улице было прохладно и пасмурно, но в воздухе уже ощущалось бодрящее веяние весны, и от деревьев, с которых капала вода, исходил влажный аромат.

— Вечерок просто супер! — попытался Фредди разговорить спутницу.

— Да.

Они шли через площадь в молчании. Фредди посматривал на спутницу одобрительно. Он сам не раз признавал, что современным девушкам не подходит, слишком уж они бойкие и смешливые для его тихой и миролюбивой натуры. Однако мисс Брайант казалась во всех отношениях находкой. Тихий голос — с чудноватым акцентом, но ровный и приятный — и сама такая спокойная, без этого современного нахальства. Такие качества в девушках Фредди особо ценил.

Тех, кого Фредди до сих пор водил обедать или на танцы, он даже побаивался, хотя ни за что не признался бы в этом. Только и делают, что подтрунивают, выставляют напоказ свою образованность. Эта совсем не такая, ну ни капельки! Тихая, вежливая и все такое.

Только тут до Фредди дошло, что его спутница как-то уж совсем притихла — за последние пять минут ни словечка! Он уже готов был первым нарушить молчание, когда вдруг заметил, проходя под фонарем, что она плачет — почти беззвучно, словно ребенок в темноте.

— Боже мой! — Фредди оторопел.

Женских слез он не выносил, хуже были только собачьи бои. При виде заплаканного личика молодой человек потерял дар речи и в таком состоянии пребывал до самой Добени-стрит.

— До свидания, — попрощалась Нелли у своей двери.

— Пока-пока… — механически произнес Фредди. — То есть, в смысле, секундочку! — добавил он поспешно, ухватившись в поисках моральной поддержки за черную от сажи ограду. Дело требовало внимательного рассмотрения. Не годится, когда девушка поливает улицу слезами, тут необходимо что-то предпринять! — Что за дела такие?!

— Ничего страшного. До свидания!

— Ну уж нет, дорогуша, — не отступал Фредди, — так не бывает, что-то непременно есть! Может, по моему виду и не скажешь, но на самом деле я чертовски проницательный и сразу вижу, когда что-то случилось. Почему бы вам не выложить весь сюжетец, и разберемся вместе, а?

Повернувшись было к двери, Нелли остановилась. Она сгорала от стыда.

— Вот же я дура!

— О нет, что вы!

— Дура и есть! Я это не то чтобы часто… — в смысле, плачу — но боже ты мой, каково было выслушивать ваши разговоры о поездке в Америку, будто нет на свете ничего легче, стоит только захотеть… Подумать только, ведь я могла быть там сейчас, не будь я такой овцой!

— Овцой?

— Безмозглой курицей! Ниже этой нитки фальшивого жемчуга на шее у меня все в порядке, а выше — сплошной бетон.

Фредди смотрел озадаченно.

— Хотите сказать, что сваляли дурака? — догадался он.

— Такого, что дальше некуда! Наша труппа отправилась домой, а мне взбрендило попытать счастья в Лондоне. Вот и застряла тут…

— Ангажемент за ангажементом, да?

Нелли горько рассмеялась.

— Плохой из вас отгадчик. Нет, драться за меня антрепренеры не спешат. Как пишут в театральных журналах, я «незанята», то есть абсолютно свободна.

— Но тогда, дорогуша, — воскликнул Фредди, — если вас ничто не держит, почему бы и впрямь не рвануть назад в Америку? Я и сам знаю, какая чертовски тяжкая штука тоска по родине — с ума спятишь! Как-то в позапрошлом году я гостил у тетушки в Шотландии и не мог оттуда улизнуть недели три, так под конец просто бредил старым добрым Лондоном. Проснусь ночью, и чудится, будто я у себя в Олбани, а как вспомню, буквально волком вою, честное слово. Так что послушайтесь доброго света, моя милая, и рвите когти первым же пароходом!

— Какой линии?

— Линии? Ах да, понял, вы имеете в виду пароходную компанию! Ну, я-то сам никогда не плавал, так что не решусь советовать. Говорят, «Кунард Лайн» ничего себе, а кое-кто всей душой за «Уайт Стар». Думаю, впрочем, большой разницы нет, все они на сносном уровне.

— А какая из них возит бесплатно? Вот что главное!

— А? Что? — Фредди оторопело взглянул на девушку, наконец вникая в смысл ее слов. Жизнь была к нему столь благосклонна, что юноша почти забыл, что далеко не все на свете богаты, как он. Под его идеально скроенным жилетом зашевелилось сочувствие, причем совершенно бескорыстное. То, что Нелли девушка, да еще и чертовски хорошенькая, значения не имело. Главное, что она в беде, и эта мысль жгла огнем. Просто невыносимо, когда кто-то в беде!

— Ну и ну! — протянул он. — Так вы на мели?

Нелли грустно рассмеялась.

— А то нет! Будь доллары пончиками, у меня и дырки от них не нашлось бы.

Фредди был потрясен до глубины души. Он уже много лет не встречал никого совсем без денег, если не считать уличных попрошаек, от которых отделывался шиллингом. Друзья в клубе частенько сетовали, что не могут наскрести ни пенни, но обычно имели в виду пару тысяч фунтов на новую машину.

— Боже мой! — выдохнул он.

Он замер на миг, а затем, осененный внезапной мыслью, полез в нагрудный карман. Удивительно порой все оборачивается к лучшему, как бы паршиво только что ни казалось! Какой-нибудь час назад он готов был сам себя высечь за то, что в полицейском участке забыл о купюре, зашитой под подкладку, но Провидение оказалось мудрее. Вспомни он про деньги и выложи их констеблю, теперь бы их не было — как раз, когда нужны!

В порыве донкихотства Фредди поспешно сдернул купюру с якоря и выставил перед собой, словно фокусник — кролика из шляпы.

— Это никуда не годится, милая моя! — воскликнул он. — Я просто не в силах такое терпеть, ни за что! Берите без всяких разговоров, я решительно настаиваю!

Нелли Брайант глянула на купюру и вытаращила глаза.

Затем робко взяла ее и рассмотрела под тусклым светом газового фонаря над дверью.

— Нет, не могу! — пролепетала она.

— Да ну что вы! Берите, и точка!

— Это же… пятьдесят фунтов!

— Так и есть, как раз хватит доплыть до Нью-Йорка, нет? Вы спрашивали, какая компания возит бесплатно? Компания Фредди Рука, черт возьми! Рейсы каждую среду и субботу — ну как вам, а?

— Как же я возьму у вас целых двести пятьдесят долларов?

— Да очень просто! Возьмете, и все.

Наступило молчание.

— Чего доброго, вы решите… — Бледное личико девушки вспыхнуло. — Подумаете, что я нарочно рассказала вам… потому что хотела…

— Выманить деньги? Ничего подобного! Даже не думайте, выбросьте из головы. Лучше меня никто в Лондоне в этом не разбирается — в смысле, ко мне чаще всех подкатывают, чтобы стрельнуть. Все шестьдесят четыре способа испробовали, так что я распознаю их уловки с закрытыми глазами. Вы и в мыслях ничего такого не держали, отвечаю!

Купюра музыкально похрустывала в руке у Нелли.

— Прямо не знаю, что сказать…

— Да все нормально!

— Тогда почему бы… Господи! Вы… У меня просто нет слов!

Фредди весело рассмеялся.

— Точно то же самое мне говорили сатрапы — то есть учителя — в школе!

— Вы уверены, что можете себе это позволить? — продолжала сомневаться Нелли.

— О, абсолютно!

Глаза девушки просияли под светом фонаря.

— Никогда не встречала таких, как вы! Не знаю, как вас и…

Фредди нервно переступил с ноги на ногу. Благодарности неизменно вгоняли его в тоску.

— Ладно, я потопал, — перебил он. — Надо еще домой заскочить, переодеться и все такое… Чертовски рад знакомству… ну, и так далее.

Отперев дверь своим ключом, Нелли задержалась на пороге.

— Куплю меховую накидку, — пробормотала она мечтательно.

— Вот и славненько, — подхватил Фредди. — идея что надо!

— А еще орешков для Билла!

— Что за Билл? — нахмурился он.

— Мой попугай.

— А, тот самый старина Билл! Орешки — прямо в точку. Ну, пока!

— До свидания! Так мило с вашей стороны…

— Да ладно, чего там! — поежился Фредди. — Будете в наших краях…

— Вы ужасно добрый! Что ж, прощайте.

— Пока-пока!

— Может, когда-нибудь еще встретимся…

— Как же, непременно!

По ступенькам зашелестели легкие шаги, и щеки Фредди коснулось что-то мягкое и теплое. От неожиданности он отпрянул, глядя, как Нелли Брайант исчезает за дверью.

— Господи!

Фредди потрогал щеку, охваченный смущением и вместе с тем восторгом. Внизу кто-то кашлянул, и он резко обернулся. Из крошечного дворика перед полуподвалом смотрела горничная в перепачканном чепце, кокетливо сбитом на ухо. Встретив ее любопытный взгляд, Фредди жарко зарумянился. Казалось, горничная вот-вот захихикает.

— Проклятье! — тихо буркнул он и поспешно зашагал по улице.

Он вдруг подумал, не сглупил ли, разбрасываясь деньгами перед малознакомым человеком. Но тут вспомнил сияющие глаза Нелли и решил: нет, нисколько! Пусть сгоряча, но сделал все правильно. Такого рода причуды Фредди категорически одобрял. Шикарный поступок, да и только!

Когда Фредди и Нелли ушли, Джилл уселась на низкую табуреточку и стала гадать, глядя в огонь, на самом ли деле дядю Криса что-то тревожит, не ошиблась ли она. Откуда вдруг такая тяга к путешествиям? До сих пор он, напротив, вел себя, как добродушный ленивый кот, наслаждаясь уютом, который сегодня столь красноречиво обличал.

— Милая девушка, — заметил дядя Крис, встав у камина на своем привычном месте. — Кто такая?

— Какая-то знакомая Фредди, — ответила Джилл дипломатично. Ни к чему тревожить дядюшку подробностями сегодняшних событий.

— Очень милая… — Он достал портсигар. — Хорошо, что нет нужды спрашивать у тебя разрешения, — заметил он, кивая на сигару и прикуривая. — Помнишь, Джилл, как давным-давно, когда ты была маленькая, я пускал тебе дым в лицо?

— А как же! — улыбнулась она. — Говорил, что приучаешь меня к семейной жизни. Мол, только те браки счастливы, где жена не против табачного запаха. Ну и кстати, потому что Дерек дымит не переставая.

— Ты очень любишь Дерека?

— Конечно. Тебе ведь он тоже нравится, да?

— Чудесный малый, просто золото. К тому же при деньгах — это очень кстати… — Дядя Крис энергично пыхнул сигарой. — Как нельзя кстати! — Он задумчиво оглядел комнату. — Приятно знать, что ты выходишь замуж по любви, да еще и недостатка ни в чем знать не будешь.

Взгляд его упал на Джилл и слегка затуманился. Когда-то ее появление разрешило важную проблему в его жизни. Перспектива брака всегда его пугала, однако у женатых людей бывают дочери, а это очень приятно. Он всегда хотел иметь дочку, умницу и красавицу, которой мог бы годиться и вывозить в свет, и вот судьба подарила ему племянницу, причем как раз нужного возраста!

Маленький ребенок утомил бы дядю Криса. Детей он любил, но они чертовски шумные, а джем предпочитают употреблять как украшение. Прелестная девочка четырнадцати лет — совсем другое дело, и когда ее мать умерла через год после смерти отца и оставила Джилл на попечение дяди, они сразу нашли общий язык. Он наблюдал, как воспитанница растет, с радостью и легким недоумением — уж очень быстро она росла! — и с каждым годом ее сумбурной жизни любил племянницу все больше.

— Славный ты у меня… — Джилл подняла глаза на стоящего рядом дядю и погладила его по брючине. — Как тебе удается такая идеальная складка? Я тобой горжусь!

Наступила пауза. На честном лице дяди мелькнула тень смущения. Слегка кашлянув, он потянул себя за ус.

— Боюсь, я этого не заслуживаю, моя дорогая, — вздохнул он. — Ничтожный я человек.

— О чем это ты? — вскинулась Джилл.

— Да, ничтожный! — с силой повторил он. — Твоя мать ошиблась, доверив тебя мне. У твоего отца здравого смысла было побольше. Он всегда говорил, что я непутевый.

Джилл вскочила с табуретки, теперь уже не сомневаясь, что дядю и впрямь что-то тяготит.

— В чем дело, дядюшка Крис? Что-то случилось, да?

Он отвернулся, чтобы стряхнуть пепел с сигары, а заодно собраться с духом. Дядя Крис был из тех редких беспечных натур, что стараются не замечать ударов судьбы, пока те не явятся со всей ужасающей наглядностью. Он жил минутой, и, хотя за завтраком дела были столь же плохи, утратил свою жизнерадостность только сейчас, когда остался с Джилл один на один. Он терпеть не мог испытаний, а как раз оно ему и предстояло.

До этой минуты ему удавалось отвлечься от беды, которая тяжким грузом легла бы на сердце любого другого, а в ответ на ее попытки напомнить о себе его разум отключался, словно телефон. Тем не менее, дядя Крис сознавал, что рано или поздно грозный голос судьбы придется выслушать. Теперь этот момент настал.

— Джилл…

— Да что такое?

Дядя снова умолк, соображая, как лучше изложить то, что необходимо сказать.

— Джилл, не знаю, в курсе ли ты этих дел, но сегодня на фондовой бирже случился обвал. Иными словами…

Джилл расхохоталась.

— Еще как в курсе! Бедняга Фредди ни о чем другом говорить не мог, пока я не заставила. Сегодня явился совсем никакой, только и твердил, что его ободрали на каких-то «Объединенных красках» — фунтов на двести разом! — и проклинал своего приятеля, что присоветовал ему играть на марже.

Дядя Крис мрачно откашлялся.

— Боюсь, у меня дурные вести, Джилл, — начал он. — Я тоже вложился в «Объединенные краски»… — Он потеребил усы. — И серьезно проиграл. Очень серьезно…

— Фу, негодник! Знаешь же: тебе нельзя играть в азартные игры.

— Крепись, Джилл! Я… я… дело в том… ладно, не буду ходить вокруг да около. Я потерял все! Все!

— Все?

— Да, все! Просто катастрофа! Этот дом придется продать.

— Но… разве дом принадлежит не мне?

— Я твой опекун, душенька… — Дядя Крис яростно выпустил дым. — Слава небесам, у тебя богатый жених!

Джилл смотрела на него в недоумении. Деньги как таковые никогда не вторгались в ее жизнь. Конечно, за вещи, которые хотелось иметь, следовало платить, но за этим следил дядя Крис, а она все воспринимала как должное.

— Я не понимаю… — проговорила она.

Но тут же поняла, и ее захлестнула волна жалости. Милый старый дядюшка! Как мучительно, должно быть, ему стоять здесь сейчас и признаваться в своей неудаче! Джилл пока не ощущала собственной потери, а лишь неловкость от унижения старого близкого друга.

С дядей Крисом было неразрывно связано все самое приятное в ее жизни. Она помнила, как он, точно такой же, как сейчас, только с шевелюрой погуще и покудрявее, терпеливо и не жалуясь играл с ней на жарком солнце. Помнила, как вернулась домой с первого своего взрослого бала и сидела с дядей, попивая какао и болтая обо всем на свете, до самого рассвета, когда зачирикали птицы и наступило время завтрака.

Помнила театральные вечера и веселые ужины, помнила выезды за город с обедами в диковинных старых харчевнях, дни на реке, дни в спортивных клубах, в музеях. Неизменно веселый и добрый, он навсегда останется для нее милым дядюшкой Крисом, что бы ни натворил!

Джилл подошла и прижалась к нему, взяв под руку.

— Бедненький мой дядюшка, — вздохнула она.

Ярко-синие глаза его смотрели твердо и даже несколько сурово. Со стороны могло показаться, что девушка пытается подбить своего прямого и честного отца-военного на поступок, противный его открытой натуре. Сейчас дядя Крис мог бы позировать для аллегории добродетели. Однако, когда племянница заговорила, его строгая выправка дала слабину.

— Бедненький? — растерянно переспросил он.

— Ну конечно! Так что нечего напускать на себя возвышенный трагизм! Тебе он не подходит, ты слишком шикарно одет.

— Но, дорогая моя… Ты что, не поняла?

— Да все я понимаю!

— Я растратил все деньги — твои деньги!

— Да, ну и что?

— Как это, ну и что? Ты разве не злишься на меня?

— Да как можно злиться на такого милого старичка?

Отбросив сигару, дядя обнял Джилл. В первый миг она испугалась, что он расплачется. Только не это! Такого ужаса потом вовек не забыть. Ей вдруг показалось, будто дядя еще совсем крошка, которого надо защищать и лелеять.

— Джилл, — проговорил дядя Крис, давясь слезами, — ты… ты — стойкий маленький солдатик!

Джилл поцеловала его и, отвернувшись, занялась цветами. Первое напряжение спало, и она хотела дать дяде время прийти в себя. Она хорошо знала, что вскоре его жизнерадостная натура возьмет верх. Дядя Крис не умел подолгу пребывать в глубинах уныния.

В тишине думалось легче, и порыв жалости уже не мешал. Теперь Джилл могла спокойно прикинуть, чем неожиданный оборот грозит ей самой. Принять горький факт, что она осталась без гроша и все привычные удобства вокруг больше не принадлежат ей, было нелегко.

От внезапной паники перехватило дыхание, будто в лицо плеснули ледяной водой, а постепенное осознание беды причиняло почти физическую боль — так возвращается жизнь в занемевшие ноги. Поправляя дрожащими руками цветы в вазе, Джилл закусила губу, чтобы не расплакаться.

Встретив панику лицом к лицу, она вступила в бой и победила. Дядя Крис и не подозревал о накале этой борьбы. Он быстро обрел самообладание и теперь, когда с тяжким долгом поведать о катастрофе было покончено, вновь смотрел на мир беззаботным взглядом джентльмена-авантюриста. Для него лично, убеждал он себя, все сложилось как нельзя удачнее.

Он обленился и постарел от благополучной жизни, и толчок был необходим! Смекалка, что некогда привела к успеху, притупилась за ненадобностью, вот и представился шанс еще раз помериться силами с судьбой. С Джилл, конечно, вышло нехорошо… но у нее все будет в порядке — оптимизм дяди Криса никогда не угасал надолго. С тонущего корабля племянница переправится в безопасную гавань к богатому и влиятельному Дереку Андерхиллу, а дядя тем временем отправится на поиски новой жизни.

От мыслей о будущем синие глаза дяди Криса вспыхнули новым огнем. Он чувствовал себя охотником перед дальней экспедицией. Для человека с мозгами всегда найдутся приключения и трофеи… Как же все-таки племяннице повезло с женихом!

Джилл тоже думала о Дереке. Окончательно преодолев панику, она вдруг ощутила прилив радостного возбуждения. Если Дерек не отвергнет ее и сейчас, значит во всем мире нет любви сильнее! Как в старинной легенде о короле Кофетуа, который взял в жены нищенку.

Дядя Крис кашлянул, нарушая молчание, и Джилл улыбнулась, по одному звуку поняв, что дядя вновь стал самим собой.

— Скажи-ка, дядя Крис, — обернулась она, — дела в самом деле так плохи? Ты и впрямь потерял все, или это мелодраматическое преувеличение? Хоть что-нибудь у нас осталось?

— Да как сказать, душенька… Думаю, сотня-другая фунтов — хватит продержаться до твоей свадьбы. Потом уже все равно. — Он щелчком сбил пылинку с рукава. Джилл невольно подумала, что и к жизненным невзгодам он относится с той же беспечностью. — А обо мне не беспокойся, не пропаду. Я уже один раз проложил себе дорогу в жизни, не оплошаю и снова. Уеду в Америку, попытаю счастья… ты не представляешь, какие там возможности! Для меня лучшего и пожелать нельзя. Настолько обленился, что самому противно! Поживи я так еще год-другой, и, ей-богу, впал бы в старческий маразм, заработал ожирение мозга. Зато теперь, теперь…

Усевшись на тахту, Джилл хохотала до слез. Пускай дядя Крис и виноват в катастрофе, с ним ее переносить куда легче. Какого бы порицания ни заслужили его поступки с точки зрения строгой морали, он искупает свою вину, заставляя улыбаться среди руин обрушенного им мира.

— Дядя Крис, ты читал «Кандида»?

— Что за «Кандид»? — Дядя Крис покачал головой. Читал он редко, за исключением спортивного раздела в газетах.

— Это роман Вольтера. Там есть такой доктор Панглос, который полагает, что «все к лучшему в этом лучшем из миров».

Дядя немного смутился. Не слишком ли восторженную позицию он занял, учитывая обстоятельства? Пожалуй, кипучий темперамент его подвел. Хмуро подергав ус, он вновь настроился на минорный лад.

— Не подумай только, — тяжко вздохнул он, сбивая щелчком еще одну пылинку, — будто я не понимаю, как ужасно, преступно мое поведение. Я виноват, очень виноват. Твоей матери никак не следовало назначать меня опекуном. Она всегда верила в меня, несмотря ни на что, и вот как я отплатил ей! — Он высморкался, скрывая проявление чувств, не подобающее мужчине. — Не гожусь я для этого, Джилл… Никогда не соглашайся на опекунство — это ужас что такое! Сколько ни тверди себе, что деньги чужие, а все равно кажутся твоими собственными. Так и упрашивают: «Потрать нас, потрать!» Вот и черпаешь понемногу… еще, еще — а потом вдруг оказывается, что брать больше и нечего, только слышишь далекий хруст купюр, которых больше нет. Так случилось и со мной. Я едва осознавал, что происходит, как-то само собой все вышло. Туда чуточку, сюда капельку, будто снег тает на вершине горы… и вот однажды утром — все исчезло! — Дядя Крис выразительно махнул рукой. — Я сделал, что смог. Когда увидел, что осталось всего ничего, решил рискнуть… ради тебя. Одни чувства и ни капли разума — вот тебе весь Кристофер Сэлби! Как раз попался мне один болван в клубе… не помню уже, как там его… посоветовал сыграть на «Объединенных красках». Ах да, Монро — Джимми Монро! Все расписывал великое будущее британских красок после того как Германия вышла из гонки… ну, короче, послушался я его совета и вложился — по-крупному! А сегодня утром эти чертовы «Объединенные краски» рухнули ко всем чертям. Вот тебе и вся история!

— А теперь, — кивнула Джилл, — придется расхлебывать.

— Да ну, какой расхлебывать! — отмахнулся дядя Крис. — Счастье на пороге, душенька! Счастье! Свадебные колокола и все такое прочее. — Он широко расставил ноги на каминном коврике и выпятил грудь. Долой пессимизм! Пришла пора веселья. — Ты же не думаешь, что, если потеряла деньги… ну, то есть, я потерял твои деньги, это смутит такого блестящего джентльмена, как Дерек Андерхилл! Я слишком хорошо его знаю. Кроме того, — задумчиво добавил дядя Крис, — зачем ему знать… в смысле, прямо сейчас? Скажешь после свадьбы. Месяц-другой мы легко протянем…

— Нет, мы должны ему сказать!

— Считаешь, это разумно?

— Не знаю, разумно или нет, но иначе нельзя. Сегодня же встречусь с ним… Ой, нет! Забыла. Он же уехал на пару дней.

— Вот и славненько! У тебя есть время подумать как следует.

— Тут и думать нечего!

— Да-да, конечно. Наверное, ты права.

— Напишу ему письмо.

— Письмо?

— Да, так гораздо легче все изложить.

— Эти письма… — начал было дядя Крис, но тут дверь отворилась и вошла горничная с конвертом на подносе.

— Почта для меня? — обернулся дядя Крис.

— Для мисс Джилл, сэр.

— От Дерека, — пояснила Джилл, взяв с подноса запечатанное послание.

— Посыльный ждет, мисс, — добавила Джейн, — на случай, если будет ответ.

— Если от Дерека, — заметил дядя Крис, — то ответ вряд ли потребуется. Ты говорила, он куда-то уехал сегодня.

Джилл вскрыла конверт.

— Ждать ответа, мисс? — выдержав паузу, деликатно осведомилась горничная. Дереком она восхищалась и была в восторге от такого проявления внимания к невесте.

— Будет ответ, Джилл? — эхом откликнулся дядя.

Джилл словно очнулась. Лицо ее было странно бледным.

— Нет, Джейн, ответа не будет.

— Хорошо, мисс, — сухо промолвила Джейн и пошла доложить кухарке, какая Джилл бессердечная. «Будто счет получила, а не любовную записку! Лично мне нравятся люди чувствительные».

Опустившись на стул, Джилл вертела в руках листок. Ее бледность еще усилилась. Свинцовая тяжесть давила на грудь, горло будто стиснула ледяная хватка. Дяде Крису, который поначалу не заметил ничего необычного, молчание показалось зловещим.

— Надеюсь, все в порядке, душенька? — обеспокоенно спросил он.

Она все так же молча вертела листок.

— Милая, неужто дурные вести?

— Дерек разорвал помолвку, — тускло выговорила Джилл. Письмо упало на пол, но она осталась сидеть неподвижно, подперев подбородок ладонями.

— Что?! — Дядя Крис подскочил на каминном коврике, будто обожженный пламенем. — Что ты сказала?

— Он разорвал помолвку, — повторила она.

— Вот подлец! Негодяй, собачий сын! Это просто… просто… Никогда он мне не нравился! Я никогда ему не доверял! — Дядя Крис тяжело перевел дух. — Но… но это невозможно! Как он мог узнать? Да никак, никто не мог!

— Он и не знает. Дело совсем в другом.

— Но почему же тогда? — Дядя наклонился к записке. — Можно?..

— Да, прочитай, если хочешь.

Он достал очки и с отвращением глянул сквозь них на листок бумаги, словно на мерзкое насекомое.

— Мерзавец! Хам! — вновь заорал он, топча письмо. — Будь я помоложе… да я бы его… Джилл! Моя девочка! Моя милая крошка Джилл… — Он бросился на колени рядом с ней, и она разрыдалась, опустив лицо в ладони. — Хам, негодяй! Я изобью его до полусмерти!

Часы на каминной полке отстукивали минуту за минутой. Наконец Джилл поднялась на ноги. Лицо у нее было заплаканным и дрожащим, но рот уже сложился в твердую линию.

— Джилл, дорогая моя! — Дядя сжал ей руку.

— Сегодня все как-то одно к одному, правда? — Она криво улыбнулась. — Какой у тебя забавный вид! Волосы взъерошены, очки набекрень…

Дядя Крис свирепо запыхтел.

— Когда я встречу этого типа… — зловеще начал он.

— Да что толку! — бросила Джилл. — Оно того не стоит! Ничто не стоит! — Она стиснула руки и повернулась к нему. — Давай уедем, прямо сейчас! Я не могу тут оставаться… Дядя Крис, увези меня, куда угодно! Возьми меня с собой в Америку!

Дядя Крис яростно потряс кулаком. Очки свалились и повисли на одном ухе.

— Мы отправимся первым же пароходом! Первым, черт побери! Я позабочусь о тебе, дорогая. Сам поступил низко, обманул и ограбил тебя, но теперь возмещу все, клянусь всеми святыми! У тебя будет новый дом, не хуже этого. Лягу костьми, пойду на все ради тебя! — раскрасневшись, вопил он в припадке неистовства. — Да я… я работать пойду! Клянусь Богом, пойду, если до этого дойдет!

Он изо всех сил треснул кулаком по столу. Ваза подпрыгнула и опрокинулась, цветы Дерека рассыпались по полу.

Оглядываясь назад, каждый из нас отыщет в своей жизни зияющие пустоши, от которых память отшатывается, словно усталый путник от унылой, безотрадной дороги. Даже из блаженного уюта поздних времен мы не можем всматриваться без содрогания в такие эпизоды прошлого.

Одна из солиднейших юридических фирм столицы потратила целых четыре дня, чтобы навести хотя бы относительный порядок в неразберихе, вызванной финансовыми операциями майора Сэлби, и все это время Джилл будто и не жила, хотя дышала, ела и внешне походила на человека, а не на призрак.

На ограде, через которую горничная Джейн вела переговоры с торговцами, появились щиты с объявлениями о продаже дома. По комнатам целыми днями бродили незнакомцы, разглядывая и оценивая мебель. Воспрянув духом и взбодрившись под влиянием катастрофы, дядя Крис успевал всюду, поражая кипучей энергией. Трудно утверждать наверняка, но со стороны казалось, что дни тяжких испытаний доставляют ему величайшее наслаждение.

От тоски затворничества у себя в комнате — единственном месте, где не было риска наткнуться на мебельного торговца с блокнотом и карандашом, — Джилл спасалась долгими прогулками. Насколько возможно, она избегала тех нескольких кварталов, прежде составлявших для нее весь Лондон, но даже так не всегда могла уклониться от встреч со старыми знакомыми.

Как-то раз, срезая путь через скверик Леннокс Гарден к широкой безлюдной Кингс-роуд, что тянулась в места, неведомые тем, для кого Лондон — это Вест-Энд, она вдруг наткнулась на Фредди, который направлялся куда-то с визитом в лучшем костюме и белых гетрах, столь неприятно поразивших достопамятного Генри.

Радости встреча никому не доставила. Остро чувствуя неловкость, Фредди краснел и запинался, да и Джилл, в чьи планы никак не входило общение с человеком, столь тесно связанным с тем, что она потеряла, красноречием не отличалась. Расстались они без сожаления, но ей хотя бы удалось узнать, что Дерек из провинции еще не вернулся. Телеграфировав, чтобы переслали его вещи, он двинулся дальше на север.

О разрыве помолвки Фредди, по-видимому, узнал от леди Андерхилл, и тот разговор оставил неизгладимый след в его памяти. Слухи о денежных затруднениях Джилл еще не дошли до него.

После этого тяжесть на душе чуть отпустила. Джилл не перенесла бы случайной встречи с Дереком, и теперь, когда узнала, что риска нет, жить ей стало чуточку легче. День тянулся за днем, и, наконец, настало утро, когда Джилл в сопровождении дядюшки Криса, многословно объяснявшего по пути все подробности «улаживания дел», отправилась на такси к поезду на Саутгемптон.

Последним впечатлением от Лондона стали длинные ряды обшарпанных домов, кошки в дебрях сохнущего белья на задних дворах и дымная серость, которая прояснилась в пригородах, где поезд набрал ход, и уступила место более приятным краскам деревень.

Следом за суетой и неразберихой посадки на борт наступило спокойное однообразие плавания, когда по утрам с палубы кажется, что корабль так и торчит на том же самом месте, и невозможно поверить в сотни миль, оставленные позади. Наконец впереди показался плавучий маяк в гавани, а за ним, словно в сказке, вздымался в небо Нью-Йорк, манящий и зловещий, приветливый и грозный одновременно.

— Ну, душенька, — снисходительно проронил дядя Крис, будто дарил игрушку, сделанную собственными руками, — вот тебе и Нью-Йорк!

Они стояли у борта, опершись на поручни, и Джилл затаила дыхание, ощущая впервые с тех пор, как случилась катастрофа, некоторый душевный подъем. Разве можно смотреть на огромные здания, окружающие нью-йоркскую гавань, без радостного предвкушения? Эту картину Джилл помнила с детства, но лишь смутно, и теперь величественное зрелище гигантского города будто стерло из памяти все случившееся. Чувство, что жизнь начинается заново, окрепло и стало ярче.

Старый опытный путешественник, дядя Крис потрясения не испытывал. Он безмятежно курил, рассуждая на приземленные темы вроде грейпфрутов и гречишных оладий. Сегодня он впервые затронул практическую сторону своих планов на будущее, о которых в плавании рассуждал много, но лишь в общих чертах. Когда же земля обетованная возникла совсем близко — рукой подать — и вокруг трансокеанского лайнера, точно мопсы вокруг хозяйки, засуетились буксиры, он наконец снизошел до подробностей:

— Сниму себе где-нибудь комнату и начну осматриваться. Интересно, на месте ли еще старый «Холланд Хаус»? Поговаривали вроде бы, что уже снесли. Роскошное местечко, я там ел стейки в… не помню в каком году. Должно быть, все-таки снесли. Ничего, найду еще куда пойти. Напишу тебе и сообщу адрес, как только он у меня появится.

Джилл оторвала взгляд от панорамы города.

— Напишешь? — переспросила она с удивлением.

— Как, разве я не сказал? — воскликнул дядя Крис бодро, но отводя глаза. Он уже давно прикидывал, как преподнести столь обескураживающую новость. — Я договорился, что ты пока что погостишь в Брукпорте — это на Лонг-Айленде, в той стороне — у твоего дяди Элмера. Небось уже и забыла другого дядю? — быстро продолжал он, не давая ей ответить. — Он брат твоего отца, имел свое дельце, но несколько лет назад ушел на покой и теперь копается в земле — растит кукурузу и… короче, кукурузу… и прочее. Чудный малый, тебе понравится! Мы не знакомы, но все от него в восторге, — добавил дядя Крис, хотя в жизни ни от кого не слышал про Элмера Маринера. — Когда мы решили перебраться сюда, я первым делом дал ему телеграмму, и он ответил, что с радостью тебя приютит. Будешь там как сыр в масле кататься!

Джилл слушала в смятении. Ее манил Нью-Йорк и ничуть не привлекал Брукпорт. Она опустила взгляд на буксиры, пыхтевшие между льдин, похожих на кокосовые конфеты, памятные с детства.

— Я хочу остаться с тобой! — запротестовала она.

— Никак нельзя, душенька. Пока что не получится, я буду занят, очень занят! Пока не встану на ноги, а это займет не одну неделю, ты будешь меня связывать. Как там говорится… Быстро путешествует тот, кто путешествует один. Я должен быть готов сорваться с места и взяться за дело в любую минуту… Но не забывай, родная моя, — он ласково похлопал ее по плечу, — работать я буду для тебя! Я дурно обошелся с тобой, но твердо намерен загладить вину. Что заработаю — твое, никогда об этом не забуду! — Он глянул снисходительно, словно финансовый туз, отписавший парочку миллионов на благотворительность. — Все достанется тебе, Джилл!

Говорил он с таким видом, будто оказывал неоценимую услугу, и Джилл уже чувствовала себя обязанной. Дядя Крис отлично умел выжать благодарность за призрачные золотые горы обещаний и так же легко тратил деньги, которые надеялся получить на будущей неделе, как брал взаймы пять фунтов, чтобы продержаться до субботы.

— Чем же ты хочешь заняться? — полюбопытствовала Джилл. До сих пор ее представления о дядиных планах сводились к туманной идее подбирать с нью-йоркских тротуаров долларовые банкноты.

Дядя Крис задумчиво потеребил щеточку усов. Ну как тут с ходу ответишь? Он верил в свою счастливую звезду. Что-то да подвернется! В былые дни всегда подворачивалось, а стремительная поступь прогресса, ясное дело, возможности умножила. Безусловно, среди этих высоких зданий ждет богиня удачи с руками, полными даров, но что это за дары, пока сказать трудно.

— Я буду… как бы это выразиться?..

— Осматриваться? — подсказала Джилл.

— Вот-вот! — благодарно подхватил дядя Крис. — Осматриваться! Должно быть, ты заметила, как я из кожи вон лез, чтобы понравиться попутчикам? У меня была цель! Знакомства в плавании часто оборачиваются полезными связями на берегу. В молодости я никогда не пренебрегал шансами, предоставленными океанским плаванием. Одному предложишь книгу, другому подашь плед, поддакнешь лишний раз занудливому болтуну в курительной — вроде бы мелочи, а результат может оказаться потрясающим! На борту лайнера попадаются весьма влиятельные особы. Иногда по виду и не скажешь, но вон тот носатый тип в очках, с которым я только что болтал, один из первых богачей в Милуоки!

— Что толку от богатых друзей в Милуоки, когда сам в Нью-Йорке?

— Вот именно, в самую точку! Как раз это я и имел в виду. Возможно, придется срочно уехать, а значит, я должен жить один. Должен быть в постоянной готовности! Мне самому очень горько разлучаться, но, сама понимаешь, сейчас ты будешь только обузой. Само собой, потом… когда я более-менее улажу свои дела…

— Да я не спорю, но… Боже мой, как же мне будет тоскливо в этом Брукпорте!

— Ну что за глупости! Прелестное местечко, говорю же.

— Ты там бывал?

— Нет еще… но кто же не слыхал о Брукпорте! Здоровый, бодрящий климат… По одному названию ясно — морской курорт и все такое. Тебя ждут блаженные дни!

— Какими же долгими они покажутся!

— Да ну, брось! Нельзя видеть одну только черную сторону.

— А есть ли другая? — рассмеялась Джилл. — Хитришь, плутишка! Сам же отлично знаешь, на что меня обрек. Думаю, зимой Брукпорт — точь-в-точь наш Саутенд-он-Си. Ладно, как-нибудь выдержу… только поскорее зарабатывай состояние, потому что я хочу в Нью-Йорк!

— Душенька моя! — торжественно произнес дядя Крис. — Будь спокойна: если в этом городе найдется хоть один доллар, который плохо лежит, я его прикарманю, а если не найдется, сам в два счета уложу как надо! Ты знала меня лишь в годы моего упадка, ленивым и бесполезным завсегдатаем клубов, но поверь: под этой вялой личиной кроется деловая хватка, дарованная лишь немногим…

— Ладно, в поэзии можешь упражняться и без меня, — перебила Джилл, — а мне пора спуститься в каюту и собрать наши вещи.

Представление Джилл о зимнем Брукпорте как копии английского прибрежного городка в мертвый сезон оправдалось не вполне, но и земного рая в описании дяди Криса там не нашлось. В иное время года летние курорты на южном берегу Лонг-Айленда не лишены привлекательности, однако в январе мало кто избрал бы их для отдыха.

Первым знакомством с Брукпортом стала продуваемая всеми ветрами станция железной дороги вдали от людского жилья на диковатой плоской равнине, вызвавшей в памяти пейзажи графства Суррей. На досках, уложенных вплотную к рельсам, примостился сарайчик — вот и вся станция.

Когда поезд с лязгом остановился, из сарайчика вышел, шаркая ногами, рослый мужчина в потертом пальто. Маленькие глазки на чисто выбритом дряблом лице неуверенно оглядели Джилл. Он чем-то напомнил ей отца — так сходны с оригиналом грубые карикатуры на политиков.

— Если вы дядя Элмер, то я Джилл, — представилась она.

Дядя протянул в приветствии длинную руку, но не улыбнулся, холодный и суровый, как восточный ветер, продувавший станцию.

— Рад снова тебя видеть, — уныло произнес он. Выходит, встреча не первая? Дядя тут же подсказал: — В прошлый раз ты была еще малышкой в коротком платьице. Все носилась и вопила как резаная. — Он окинул взглядом платформу. — В жизни не встречал такого шумного ребенка!

— Теперь я тихая, — успокоила Джилл. Ее необузданность в детские годы явно тревожила родственника. Оказалось, однако, что беспокоится он больше о другом.

— Если желаешь ехать, — буркнул Элмер Маринер, — надо позвонить в Дарэм-хаус, чтобы выслали такси… — Он погрузился в мрачные размышления. Джилл молчала, не решаясь вторгаться в тайные печали, одолевавшие его. — Они тут сущие грабители! — продолжал он. — Целый доллар, а тут езды от силы мили полторы… Ты любишь ходить пешком?

Джилл хватило сообразительности, чтобы понять намек.

— Обожаю, — ответила она. Могла бы сделать оговорку насчет слишком ветреных дней, но удержалась, видя неприкрытую радость дяди Элмера от перспективы надуть жадных акул из Дарэм-хауса. Независимая душа Джилл была еще не вполне готова к жизни за счет ближних, пускай и родственников, и легшее на них бремя хотелось по возможности облегчить. — А как же мой чемодан?

— Транспортная контора доставит… за пятьдесят центов! — подавленно сообщил дядя. Высокая цена гостеприимства явно разила его в самое сердце.

— Ах да… — Избежать новой статьи расходов уже не получалось. Джилл очень хотелось угодить, но тащить тяжелый чемодан самой было немыслимо. — Ну что, идем?

Дядя Элмер двинулся вперед по заледенелой дороге. Восточный ветер ринулся навстречу путникам, словно пес, сорвавшийся с цепи. Несколько минут они шагали молча.

— Твоя тетя будет рада тебе, — заметил наконец дядя. Таким тоном объявляют о смерти близкого друга.

— Вы так добры, что согласились принять меня! — отозвалась Джилл. Переломные моменты в жизни располагают к мелодраме — как было не примерить на себя образ героини романа, изгнанной из родного дома в большой мир, где и голову негде преклонить. Готовность этих добрых людей, совсем, по сути, чужих, предложить свой кров трогала до слез. — Надеюсь, я не очень стесню вас?

— Майор Сэлби только что звонил по телефону и сказал, что ты подумываешь обосноваться в Брукпорте. У меня на примете несколько отличных вариантов жилья, не хочешь взглянуть? Можно арендовать или купить — но купить выйдет дешевле. Брукпорт растет, становится популярным курортом… Есть, к примеру, домик с верандой и большим участком земли на самом берегу, покажу тебе завтра. Всего за двенадцать тысяч отдают — сделка что надо!

Джилл не находила слов от изумления. Дядя Крис явно не упомянул в телефонном разговоре о переменах в их финансовом положении, и здесь ее считают богатой. В этом весь дядя Крис! Что за мальчишество! Она живо представила его у телефона, вкрадчивого и вальяжного. Небось повесил трубку с самодовольной ухмылкой, удовлетворенный донельзя своей хитростью.

— Лично я, как только переехал, вложил все деньги в недвижимость, — продолжал дядя Элмер. — Я верю в этот городок — растет как на дрожжах!

Они вышли к окраине беспорядочно застроенного поселка. Освещенные окошки приветливо манили теплом, в то время как снаружи уже сгустились сумерки, а холодный ветер стал еще резче. В воздухе запахло морской солью, и Джилл уловила глухой рокот вдали — волны Атлантики бились о песчаные берега острова Файр-Айленд, от которого Брукпорт отделяла лагуна Грейт-Саут-Бэй.

Пройдя поселок насквозь, они приняли вправо и вышли на дорогу, вдоль которой тянулись обширные сады с большими темными особняками. При их виде дядя оживился и стал почти красноречив, перечисляя суммы, уплаченные за каждый дом, а также запрошенные и предложенные, и даже цены пятилетней давности. Рассказа хватило еще на милю, строения по пути все мельчали и попадались реже, и, наконец, когда местность вновь стала пустынной и заброшенной, путники свернули на боковую дорожку и подошли к высокому узкому дому, одиноко стоящему в поле.

— Вот и Сандрингем, — объявил дядя.

— Как-как? — удивленно переспросила Джилл.

— Сандрингем. Тут мы и живем. Название я услышал от твоего отца. Помню, он говорил про такое местечко в Англии.

— Да, есть такое. — Джилл проглотила смешок. — Там живет король…

— Правда? Вот у кого наверняка нет забот с прислугой! А мне приходится платить горничной полсотни долларов в месяц, да еще двадцатку парню, который смотрит за печью и колет дрова. Грабители, сущие грабители! А скажешь что поперек, тут же увольняются…

Джилл продержалась в Сандрингеме десять дней, да еще потом удивлялась, оглядываясь на тот отрезок своей жизни, как ее хватило так надолго. Чувство уныния и заброшенности, возникшее еще на станции, только росло по мере привыкания к новой обстановке. Восточный ветер стих, и солнце иногда пробивалось сквозь тучи, давая намек на тепло, но сумрачный вид дяди Элмера, по-видимому, был его постоянным свойством и не зависел от погодных условий.

Тетка, преждевременно увядшая и вечно простуженная, никак не способствовала бодрости духа, равно как и остальные домочадцы: меланхоличный Тибби восьми лет от роду, спаниель несколькими годами старше да приходящий кот, который, правда, неизменно был душой компании, но появлялся куда реже, чем хотелось бы.

Между тем, представление мистера Маринера о Джилл как о богатой молодой леди с интересом к недвижимости нисколько не меркло. Что ни утро, он водил ее по окрестностям, показывая разные дома, в которые вложил большую часть нажитых бизнесом средств.

Недвижимость Брукпорта была центром его жизни, и смущенной Джилл пришлось ежедневно осматривать гостиные, ванные, кухни и спальни, пока одно лишь звяканье ключа в замке не стало вызывать у нее нервную дрожь. Большинство дядиных домов были перестроены из ферм и, как заметил один незадачливый покупатель, не так уж и тщательно. Дни, проведенные в Брукпорте, оставили в памяти у Джилл ощущение холодной затхлой сырости.

— Недвижимость надо покупать! — неизменно поучал мистер Маринер, запирая дверь очередного дома. — Не снимать, а покупать. Тогда, если не захочешь тут жить, можешь сдавать на лето.

Лето… Бывает ли оно вообще когда-нибудь в Брукпорте? Во всяком случае, зима пока не спешила разжимать свою хватку. Впервые в жизни Джилл испытала вкус настоящего одиночества. Она бродила по полям со снежными заплатами, доходя до скованной льдом лагуны, и полная тишина вокруг, лишь изредка нарушаемая далекими выстрелами какого-то оптимиста, пытавшегося добыть утку, казалась не безмятежной, а гнетущей. Невидящими глазами смотрела Джилл на зловещую красоту ледяных болот с красноватыми и зеленоватыми солнечными бликами. Одиночество давало простор мыслям, а думать сейчас было пыткой.

На восьмой день пришло письмо от дяди Криса, жизнерадостное и даже какое-то бесшабашное. Похоже, дела у него шли неплохо. Не вдаваясь, по своему обыкновению, в подробности, он разглагольствовал о будущих крупных сделках и грядущем процветании, а в качестве осязаемого свидетельства успехов вложил в конверт двадцать долларов, чтобы племянница потратила их в брукпортских лавчонках.

Письмо доставили с утренней почтой, а спустя два часа дядя Элмер, как обычно, повел Джилл смотреть очередной дом, который на сей раз оказался поближе к поселку. Запас своей собственной недвижимости дядя уже исчерпал, и дом принадлежал его знакомым. Как посреднику, ему полагался процент от сделки, а Элмер Маринер был не из тех, кто пренебрегает мелкой выгодой.

В его сумрачности этим утром появилась нотка надежды, словно проблеск солнечного света в дождливый день. Все обдумав, дядя пришел к выводу, что Джилл равнодушна к его предложениям, поскольку запросы ее выше. Ей требуется жилье куда роскошнее, чем домики за двенадцать тысяч.

Дом стоял на холме с видом на лагуну. Несколько акров земли, частная пристань с купальней, молочное хозяйство, спальные веранды — короче, все, что только может пожелать разумная девушка. Сегодня дядя Элмер ни на миг не допускал мысли о новой неудаче.

— Они запрашивают сто пять тысяч долларов, — сообщил он, — но я уверен, что уступят за сто. А если выложить задаток наличными, скинут и еще. Дом превосходный, можно даже приемы устраивать. Миссис Браггенхейм снимала его прошлым летом и хотела купить, но не давала больше девяноста тысяч. Если нравится, решайся поскорее, не то мигом перехватят.

Выносить это дольше Джилл была не в силах.

— Видите ли, дядя, — деликатно возразила она, — все мое богатство в этом мире — двадцать долларов.

Наступила болезненная пауза. Мистер Маринер бросил на племянницу быстрый взгляд в надежде, что она шутит, но вынужден был отвергнуть эту мысль.

— Двадцать долларов! — воскликнул он.

— Двадцать, — подтвердила Джилл.

— Но твой отец… он же был богат! — жалобно простонал дядя. — Он же состояние сделал перед отъездом в Англию.

— Ничего не осталось. Меня ободрали как липку, — улыбнулась Джилл, находя в ситуации изрядную долю юмора. — В «Объединенных красках».

— Что за «Объединенные краски»?

— Место такое, — объяснила Джилл, — где обдирают честных людей.

Мистер Маринер помолчал, переваривая новость.

— Ты играла на бирже? — ахнул он наконец.

— Да.

— Кто же тебе разрешил?! Куда смотрел майор Сэлби? Уж ему-то следовало быть осмотрительнее!

— Наверное, следовало, — скромно потупилась Джилл.

Новая пауза растянулась почти на четверть мили.

— Да, плохи дела, — вздохнул дядя.

— Куда уж хуже, — согласилась Джилл.

После этого разговора атмосфера в Сандрингеме переменилась. Когда люди бережливые обнаруживают, что гостья, которую они считали богатой наследницей, на самом деле нищая, их поведение меняется тонко, но ощутимо, а чаще всего скорее ощутимо, чем тонко.

Ничего не говорится вслух, но мысли бывают даже слышнее слов. Воздух звенит от напряжения, и поневоле чувствуешь, что дальше так продолжаться не может. Подобное же ощущение нависшего рока возникает по ходу действия древнегреческой трагедии.

Тем же вечером, после ужина, миссис Маринер попросила Джилл почитать ей вслух.

— У меня так устают глаза, милочка, — пожаловалась она.

Казалось бы, мелочь, однако значимая, подобно тому библейскому облачку величиною в ладонь человеческую, что поднималось от моря. Джилл стало ясно, что хозяева решили извлечь из нахлебницы хоть какую-то пользу.

— Да, конечно, тетя, — учтиво отозвалась она. — Что вам почитать?

Занятия этого Джилл терпеть не могла. В горле начинало першить, а глаза мигом пробегали всю страницу, извлекая раньше времени все интересное. Однако, понукаемая совестью, она отважно взялась за дело. В то же время, хоть и было жаль родственников, на которых свалилась непрошеная гостья, каждая частичка ее независимой души восставала против нынешнего положения. Ей с детства претило быть обязанной посторонним и тем, кого она не любила.

— Спасибо, дорогая! — сжалилась наконец миссис Маринер, когда голос племянницы совсем осип. — Ты так хорошо читаешь! Будет очень мило с твоей стороны читать мне каждый вечер, — добавила она, тщетно пытаясь унять свой хронический насморк с помощью носового платка. — У меня ужас как болят глаза от печатных букв!

Наутро после завтрака, в тот час, когда дядя Элмер прежде устраивал свои экскурсии по недвижимости Брукпорта, перед Джилл неожиданно предстал малыш Тибби, которого Джилл до сих пор видела разве что за семейной трапезой. Одетый и обутый для улицы, он окинул родственницу унылым взглядом.

— Мама говорит, не могла бы ты со мной погулять?

У Джилл упало сердце. Детей она любила, но Тибби обаятельностью не отличался, напоминая дядю Элмера в миниатюре с такой же хмурой физиономией. Джилл не могла понять, почему эта ветвь семейства Маринеров смотрит на мир столь мрачно? Своего отца она помнила веселым и жизнелюбивым, всегда готовым поддержать шутку.

— Хорошо, Тибби. Куда же мы пойдем?

— Ма говорит, только по дороге… и с горок кататься нельзя.

На прогулке Джилл была задумчива. Тибби был не из болтливых и размышлять нисколько не мешал. Думала она о том, что за считанные часы ее социальный статус резко упал. От платной няньки она отличалась разве только тем, что ей не платили. Оглядев унылую глушь вокруг, Джилл вспомнила холодную неприветливость дома, куда предстояло вернуться, и сердце у нее сжалось.

На обратном пути ее подопечный впервые высказал самостоятельное замечание:

— Наш работник уволился.

— Вот как?

— Угу, сегодня утром.

Повалил снег, и они поспешили домой. Последняя новость не вызвала у Джилл серьезных опасений. Трудно представить, что в ее новые обязанности включат растопку и колку дров. Уж это точно выходило за пределы сферы ее полезности, как и стряпня.

— Однажды он крысу убил в дровяном сарае, — продолжал болтать Тибби. — Топором! Раз — и пополам! Ух, кровищи было…

— Ты глянь, как красиво снег лежит на ветках! — бледнея, попыталась Джилл сменить тему.

На следующее утро за завтраком миссис Маринер, прочихавшись, вдруг предложила:

— Тибби, дорогой, а что, если вы с кузиной Джилл поиграете в пионеров Дикого Запада?

— Кто такие пионеры? — осведомился Тибби, на время избавив от издевательств овсянку у себя на тарелке.

— Пионерами, дорогой, называют первых поселенцев в нашей стране. Ты же читал о них в учебнике истории. Им многое пришлось преодолеть, потому что жизнь тогда была очень тяжелая — ни железных дорог, ничего. По-моему, интересная вышла бы игра.

Тибби с сомнением оглянулся на Джилл, и она ответила понимающим взглядом. У обоих мелькнула одна и та же мысль: «Тут какой-то подвох!»

Миссис Маринер вновь чихнула.

— Развлечетесь на славу!

— А что надо делать? — с опаской спросил Тибби. Один раз его уже так провели. Прошлым летом, играя в моряка на необитаемом острове, он целый день в поте лица подстригал лужайку перед домом, потому что моряку требовалась постель из травы.

— Я знаю! — нашлась Джилл. — Пускай нас как будто застигла снежная буря, и мы спрятались в лесной хижине. Снаружи воют волки, выйти мы не можем, а потому разожжем как следует камин, сядем перед ним и будем читать!

— И есть всякие сладости! — загорелся Тибби.

— Да, и есть сладости! — согласилась Джилл.

Миссис Маринер нахмурилась.

— Вообще-то, я хотела предложить, — ледяным тоном заметила она, — чтобы вы очистили крыльцо от снега.

— Отличная мысль! — воскликнула Джилл. — Ой, я совсем забыла! Сперва мне нужно сбегать в поселок.

— Ничего, успеете поиграть, когда вернешься.

— Договорились! Поиграем, когда вернусь.

До поселка было четверть часа ходу. Джилл задержалась у почты.

— Скажите, пожалуйста, когда ближайший поезд на Нью-Йорк?

— Следующий в 10:10, — ответила женщина за стойкой, — но придется поспешить.

— Я поспешу! — заверила Джилл.

Вечно уверенные в своей правоте, врачи авторитетно утверждают, что жизненная сила человеческого тела ниже всего в два часа пополуночи: в это время ум менее всего способен принимать настоящее с хладнокровием, будущее — с мужеством, а прошлое — без сожаления. Однако каждый мыслящий человек знает, что это не так.

Истинный час испытаний, мрачный, безотрадный и осаждаемый призраками, наступает перед ужином, когда мы томимся в ожидании аперитива. Лишенные ненадолго привычной брони самомнения и благодушия, в этот час мы видим себя такими, какие есть — несчастными болванами в сером мире, где все идет не так, где получаешь щелчок по носу, надеясь на успех, а проникшись лучшими намерениями, совершаешь грубейшие промахи и толкаешь дорогих людей в пучину невзгод.

Так размышлял Фредди Рук, этот славный малый, сидя в клубном зале «Трутней» недели через две после отъезда Джилл из Лондона и ожидая в унынии, когда же наконец объявится его друг Элджи Мартин и угостит обещанным обедом.

Глядя, сколь безутешно поник Фредди в мягком кожаном кресле, трудно не усомниться в своем писательском мастерстве. Такой душевный мрак взывает к перу гениев. С его описанием справился бы Золя, мог бы попробовать силы Горький, а Достоевский взялся бы с наслаждением — но для меня задача слишком необъятна. Ее не обойдешь, она устрашает.

Положение не радовало бы в любом случае, ведь Элджи опаздывал как правило, и тягостное ожидание трапезы неизменно действовало Фредди на нервы, однако все было еще хуже. «Трутни» не входили в число его клубов, а значит, до появления окаянного Элджи аперитив гостю не полагался.

Так он сидел, наблюдая за веселыми юнцами с бокалами излюбленных напитков в руках, будучи совершенно не в состоянии наладить общение. Порой случайный знакомый кивал ему издалека, продолжая потягивать живительный нектар, и Фредди чувствовал себя раненным воином, которому сэр Филип Сидни отнюдь не поднес великодушно стакан воды, а осушил сам, небрежно бросив: «Ваше здоровье!»

Потому неудивительно, что Фредди испытывал ту бездонную тоску, что одолевает крестьянина из русских романов, когда тот после тяжких дневных трудов, задушив отца, поколотив жену и бросив ребенка в колодец, лезет в буфет и обнаруживает, что бутылка водки пуста.

Фредди совсем пал духом и, как всегда теперь в минуты скорби, стал размышлять о Джилл, чья беда стала для него вечным источником душевных страданий — ведь за разрыв помолвки он с самого начала винил себя.

Не отправь он тогда Дереку записку из полицейского участка, тот никогда не узнал бы о досадном происшествии и все бы обошлось. А теперь вдобавок стало известно о разорении Джилл со всеми его последствиями.

Известие поразило Фредди ударом молнии, которую направил Ронни Деверо.

— Эй, приятель! — окликнул его Ронни на прошлой неделе. — Слыхал последнюю новость? Твой дружок Андерхилл разорвал помолвку с Джилл Маринер.

— Ага, — вздохнул Фредди. — Паршиво, что и говорить.

— Еще бы не паршиво! Так не поступают. Как можно бросить девушку только потому, что она потеряла состояние. Просто ни в какие ворота!

— Потеряла состояние? В каком смысле?

Ронни удивился неосведомленности Фредди и заверил, что факт абсолютно достоверный, из самых надежных источников. Подробности пока неизвестны, но Джилл осталась без гроша. Андерхилл тут же открестился от нее, и несчастная сбежала из столицы неизвестно куда.

Что, Фредди повстречал ее, и она сказала, что отплывает в Америку? Ну, значит, в Америку… Но главное — эта свинья Андерхилл дал ей отставку из-за того, что она разорилась — вот что по-настоящему паршиво! Чем меньше у невесты денег, тем вернее должен быть жених — так полагал Ронни Деверо.

— Но… но дело совсем в другом! — бросился Фредди на защиту своего кумира. — Все было иначе! Дерек понятия не имел, что Джилл разорилась, и разорвал помолвку из-за… — Он вдруг запнулся. Не хватало еще, чтобы все узнали про полицию и арест, а так и будет, если поделиться с Ронни. — Причина совсем не в том!

— Ну конечно! — скептически хмыкнул Ронни.

— Так и есть!

Ронни покачал головой.

— Да не верь ты этому, старик, не верь! Логика подсказывает, что все из-за того, что бедняжка разорилась. Ты бы так не поступил, и я тоже, а этот Андерхилл взял, да и поступил! Вот и все. Что сделано, то сделано. Понимаю, Фредди, он твой друг, но в следующий раз, когда я его встречу, руки не подам, клянусь честью! Прямо жаль, черт возьми, что мы не знакомы!

Тот разговор сильно расстроил Фредди. Когда пару дней назад Дерек, задумчивый и молчаливый, вернулся в Олбани, они пошли обедать в свой клуб, и Фредди расстроился еще больше. Обычно его столик становился центром притяжения для старых добрых знакомых. Кто с чашечкой кофе подсядет, кто просто поболтать, и все такое прочее — красота! Однако в тот раз не подсел никто, все уносили свой кофе к другим столикам. В клубе потянуло неприятным холодком, который Фредди остро ощутил, хотя Дерек вроде бы не заметил. Дошло до него только вчера в Олбани, когда вышла та неприятность с Уолли Мейсоном…

— Привет, старичок! Извини, что заставил ждать, — прервал тягостные размышления Фредди гостеприимный хозяин.

— Привет!

— Сейчас пропустим по маленькой, — потер руки Элджи Мартин, — и перейдем к старым добрым закускам. Да, припозднился я, вижу. Не заметил, как время летит.

За супом Фредди все еще пребывал в тисках скорби. Живительному джину с вермутом на сей раз не удалось сделать свое благородное дело. Гость прихлебывал его так хмуро, что Элджи забеспокоился.

— Хандришь? — участливо осведомился он.

— Есть немного.

— Не на ту лошадку поставил?

— Да нет…

— Живот барахлит?

— Нет… Переживаю за…

— За кого?

— За Дерека.

— Что за Дерек?.. А, ты про Андерхилла!

— Ну да.

Элджи с неожиданным интересом понаблюдал, как ловко увертывается от его ложки морковный кружок в тарелке.

— Вот как? — сухо обронил он. — Что же с Андерхиллом стряслось?

Поглощенный своими мыслями, Фредди не обратил внимания на внезапную холодность приятеля.

— Чертовски неприятно вышло, знаешь ли. Вчера утром я только собрался в клуб, как слышу звонок в дверь. Баркер доложил, что явился какой-то Мейсон. Я такого в упор не помнил, но Баркер сказал, что тот утверждает, будто знаком со мной с детства… Так вот, и впрямь оказалось, что мы сто лет назад жили по соседству в Вустершире. То есть сначала я только глаза таращил, но потом в черепушке прояснилось, и вспомнил. Уолли Мейсон его зовут… Как ни странно, он со мной еще в театре «Лестер» заговаривал — перед тем самым пожаром, — но я не узнал его тогда и отбрил. Сам знаешь, как бывает: подваливает тип, никем не представленный, и влезает в разговор. В общем, буркнул я что-то в ответ и слинял.

— Ну и правильно, — согласился Элджи, всецело одобряя такую приверженность светскому этикету. — Что тут поделать?

— Короче, вчера он снова появился и объяснил мне, кто он, тут я и припомнил. Мы же в детстве играли вместе… Что это, семга? Отлично… Ну, в общем, я расстарался, выставил херес и все такое… поболтали о старых добрых деньках… ну и так далее — сам понимаешь. Затем он перевел разговор на Джилл. Он ведь ее тоже знал в те времена, что и меня, в Вустершире. Мы все тогда дружили. Ну так вот, этот Мейсон, похоже, прослышал где-то, что Джилл разорилась, и спросил, правда ли это. Я заверил, мол, так и есть. В точности, как вышло, не скажу, но мне Ронни говорил, а Ронни знает от кого-то, кто всегда в курсе, ну и все такое… «Чертовски обидно, — говорю ему. — Она потом в Америку уехала, слыхал?» «Нет, — отвечает он. — Я знаю, она замуж собирается». Ну, само собой, я ему сказал, что помолвку разорвали. Мейсон помолчал, а потом спрашивает: «Точно?» «Точнее не бывает», — отвечаю. «Джилл разорвала?» «Нет, — говорю, — вообще-то, Дерек». Он говорит: «О!»… Что? Да, кусочек фазана будет кстати… Так, на чем я?.. А, ну да, он говорит: «О!» Но еще до того, должен тебе сказать, он пригласил меня пообедать, а я ответил, что обедаю с Дереком, и Мейсон сказал «окей», мол, пойдем все вместе, или что-то в этом роде. Дерека тогда дома не было, вышел прогуляться, и я его ждал. Тут как раз он возвращается, в ту самую минуту, понимаешь… Я говорю, наконец-то, мол, и представляю ему Уолли Мейсона. Ну, как обычно: «Ты знаком с Андерхиллом?» и так далее. И тут…

Фредди прервался и осушил свой бокал. Воспоминания о том болезненном моменте вызывали у него нервную дрожь, как и любые светские недоразумения.

— И что? — спросил Элджи.

— Просто жуткое дело! Дерек протягивает руку — ну, как положено, когда знакомишься — а Уолли… он как бы и не видит его, смотрит мимо и говорит только со мной, словно мы одни! Ты только представь себе!.. Вот гляди: тут стою я, где нож лежит, Дерек с протянутой рукой — где вилка, а Мейсон здесь — кусочек хлеба. Смотрит на часы и выдает: «Извини, Фредди, но меня ждут обедать, пока-пока!» Сказал и ускакал себе — как будто никаких Дереков на свете нет и никогда не было! — Фредди потянулся к бокалу. — В общем, жуткая неловкость вышла — подумать только, учинить такое у меня в доме! Даже и не припомню, когда себя чувствовал настолько паршиво.

Взгляд Элджи Мартина был суров и непреклонен.

— Твой Мейсон, — твердо заявил он, — поступил совершенно верно!

— Да нет, я в том смысле, что…

— Абсолютно верно! — перебил Элджи. — Дать невесте отставку только из-за того, что она разорилась, и надеяться, что никто не заметит? Не выйдет! Если хочешь знать мое мнение, твой дружок Андерхилл — понятия не имею, что ты в нем нашел, но спишем на школьную дружбу и прочее… так вот, если хочешь знать, твоему дружку сейчас стоило бы метнуться следом за Джилл и жениться на ней поскорее, либо уж залечь поглубже на дно, пока эта мерзкая история как следует не забудется. Потому что и мы с Ронни, и Дик Уимпол, и Арчи Стадд, и все наши — мы знаем Джил и считаем, что она высший класс! Мы много раз ее видели то там, то здесь, танцевали с ней, разговаривали — и, понятное дело, спускать Андерхиллу эту его выходку не намерены! Он не то чтобы из наших, но почти все знакомые у нас с ним общие, так что слухи уже ходят, сам понимаешь. Моя сестра, близкая подруга Джилл, голову дает на отсечение, что теперь ни одна девушка словом не перемолвится с Андерхиллом. Так-то вот, Фредди — если он ничего не предпримет, и в хорошем темпе, то скоро ему в Лондоне станет жарковато!

— Старик, да ты просто не в курсе, что на самом деле случилось!

— Как это?

— Я в смысле, что ты думаешь, и Ронни тоже, и все, будто Дерек разорвал помолвку из-за денег. Ничего подобного!

— А из-за чего?

— Ну… Вообще-то, я в этой истории полным ослом выгляжу… но уж лучше расскажу. Так вот, мы с Джилл как-то шли по улице у вокзала Виктория, и там какой-то тип хотел пришибить попугая…

— Известное дело, — иронически вставил Элджи, — те места славятся охотой на попугаев.

— Не перебивай, старик, дай закончить! Попугай улетел из одного дома там на улице, и тот псих тыкал в него палкой, а Джилл — сам знаешь, какая она порывистая и вообще… короче, она вырвала палку и стукнула того типа по голове. Ну, полисмен, ясное дело, тут как тут, псих поднял скандал, и нас с Джилл забрали в кутузку. Тогда-то я и сглупил — написал Дереку, чтобы он нас выкупил. В результате он все узнал… взбесился, наверное, ну и разорвал помолвку.

Элджи Мартин слушал с растущим изумлением.

— Так он из-за этого порвал с Джилл?

— Именно!

— Бред какой-то… не верю ни единому слову!

— Ты послушай, старина…

— Полный бред! — твердо повторил Элджи. — Не верю, и никто не поверит. Конечно, чертовски благородно с твоей стороны сочинить байку, чтобы выгородить дружка, но нет, не сработает… тем более такая очевидная чушь! — возмущенно добавил он.

— Чистая правда, клянусь!

— Брось, Фредди! Мы же с тобой старые друзья. Сам же прекрасно понимаешь: Андерхилл поступил как последний подонок — узнал, что у Джилл нет денег, и бросил ее!

— Да с чего бы ему переживать из-за состояния невесты? У Дерека своих денег хватает.

— Денег никому не хватает! — рассудительно покачал головой Элджи. — Андерхилл полагал, что берет жену с солидным приданым, а когда оно улетучилось, Джилл тут же потускнела в его глазах. Ради бога, давай не будем больше об этом мерзавце, даже думать о нем тошно!

Фредди Рук вернулся домой в расстроенных чувствах. Жесткая отповедь Элджи в придачу к вчерашней выходке Уолли совсем растревожила его. Стало очевидно, что по деревне, которой и был, по сути, привычный ему Лондон, ходят нехорошие сплетни. Местное общество явно не одобряет поступок Дерека, и один раз ему уже не подали руки! Фредди побледнел от внезапного видения: улицы, заполненные людьми, целые толпы длиной с Пикадилли, и все прохожие отворачиваются от Дерека один за другим!

Надо срочно что-то предпринять, понял Фредди Рук.

Поднимать такую скользкую тему со вспыльчивым другом было нелегко, как и обнаружилось полчаса спустя, когда тот вернулся. Подменяя одного из лидеров парламента, Дерек выступал на банкете, устроенном Благочестивой компанией москательщиков, и теперь страдал от тошнотворного переполнения желудка, каким обычно и заканчиваются званые угощения в лондонском Сити.

Судя по молчанию, изредка прерываемому раздраженными стонами, Дерек был не слишком расположен обсуждать личные дела, но разве можно откладывать столь важный разговор на завтра? Из головы не шли слова Ронни и Элджи, и то, как повел себя Уолли Мейсон в этой самой комнате. Поэтому, как следует собравшись с духом, Фредди все же рискнул:

— Дерек, старина…

Последовал болезненный стон.

— Старик, послушай меня!

Поднявшись, Дерек мрачно глянул в сторону Фредди, гревшего ноги у камина.

— Ну?

Выбор слов с трудом давался Фредди. Что тут скажешь, щекотливое дельце, такое и дипломата поставит в тупик. Однако юный Рук дипломатом не был и легких путей не искал. Наделенный от природы добродушной бестактностью и счастливым даром не замечать своих промахов, он начал сразу с главного и сделал первый шаг, точно цирковой слон, ступающий по выстроенным бутылкам:

— Я это… насчет Джилл.

Наклонившись почесать икры, которые огонь припекал слишком ощутимо, он не заметил, как собеседник вздрогнул и грозно сдвинул густые брови.

— Ну? — повторил Дерек.

У Фредди внезапно мелькнула мысль, что Дерек сейчас — точная копия леди Андерхилл. Семейное сходство впервые явилось со всей очевидностью.

— Ронни Деверо сказал… — Фредди запнулся.

— К черту Ронни Деверо!

— Да, конечно… только…

— Ронни Деверо! Да кто он такой, черт его дери?

— Ну, старик, я же столько раз о нем говорил! Мой приятель… он еще на вокзале тогда был вместе с Элджи — когда матушку твою встречали.

— А, тот самый! Он сказал что-то насчет?..

— Не только он, знаешь ли, — поспешил уточнить Фредди. — Элджи Мартин тоже говорил, и многие другие. И сестра Элджи… и вообще. Все говорят.

— Что говорят?

Фредди вновь нагнулся, растирая икры. На приятеля смотреть не хотелось. Выражение леди Андерхилл на старой доброй физиономии Дерека бередило душу. Странно, как он прежде не замечал их необычайного сходства, которое даже несколько обижало. Выразить причину словами Фредди был не в силах, но чувствовал, что настолько походить на леди Андерхилл просто как-то неприлично.

— Что же они говорят? — мрачно повторил Дерек.

— Ну… — замялся Фредди, — говорят, что немного жестковато было… то есть, по отношению к ней…

— Они не одобряют моего поступка?

— Ну… понимаешь…

Лицо Дерека искривилось в неприятной улыбке, причиной которой был, впрочем, не только гнев. Тупая тяжесть в желудке от угощения москательщиков все сгущалась наподобие грозовых туч, сквозь которые уже пробивались редкими молниями вспышки острой боли. В душе Дерека разгоралась угрюмая злоба.

— Не понимаю, почему бы тебе, — начал он со свирепой вежливостью, — не выбрать для болтовни с друзьями какие-нибудь другие темы, а не мои личные дела?

— Извини, старик, но… Они первые начали, знаешь ли.

— А если тебе так уж неймется судачить обо мне, то будь любезен держать это при себе! Нечего мне докладывать, что сказали твои проклятые дружки и что ты им ответил. Мне это слушать скучно и неинтересно. Я ценю их мнение куда меньше, чем, похоже, ты! — Дерек на миг умолк, сражаясь с нарастающей болью. — От души благодарю тебя за гостеприимство, — продолжал он, — однако, думаю, негоже им злоупотреблять. Не мог бы ты попросить Баркера упаковать с утра мои вещи? — Он двинулся к двери грузной походкой, характерной для жертвы банкета москательщиков. — Я переезжаю в «Савой»!

— Послушай, старина, зачем ты так?

— Спокойной ночи!

— Но…

— И передай своему другу Деверо: если не прекратит совать нос в мои личные дела, оторву!

— Ну, Ронни ты, конечно, не знаешь, — с сомнением заметил Фредди, — но имей в виду: он не то чтобы слабак. На последнем курсе дрался за Кембридж в легком весе и…

Дерек хлопнул дверью. Фредди остался один. Со скорбной миной на обычно жизнерадостной физиономии он принялся растирать икры. И зачем только люди ссорятся? Жить куда легче, когда все идет гладко.

Прекрасный и такой привычный мир рушился прямо на глазах. Сперва разорилась и исчезла бедняжка Джилл. Как же скучно стало без нее, такой славной и общительной! Взяла и сорвалась куда-то… Теперь и Дерек следом. Сто лет вместе, еще со школы — и на тебе!

Испустив тяжкий вздох, Фредди потянулся за спортивной газетой, своим неизменным утешением в минуты испытаний. Закурил новую сигару и уютно устроился в кресле. Послеобеденная игра в сквош, которую Фредди обожал, его утомила.

Время шло, соскользнула на пол газета, за ней — потухшая сигара. Из глубин кресла раздался слабый храп…

Ощутив на плече чужую руку, Фредди рывком очнулся от беспокойного сна и встретил взгляд Дерека. Взъерошенный и бледный, тот стоял согнувшись и держась за живот.

— Фредди…

— А? Что?

Лицо Дерека исказилось от приступа боли.

— У тебя найдется пепсин? — простонал он.

Как же насмехается диспепсия над суетным людским величием! Она еще злее, чем сама любовь, и низвергает с высот даже самых надменных. Перед Фредди корчился совсем не тот Дерек, что так высокомерно покинул комнату всего два часа назад. Желудочная пытка сломила его гордость.

— Пепсин?

— Да… — выдавил он. — У меня жуткое несварение.

Пелена сна окончательно развеялась, и Фредди кинулся на помощь другу — тот самый случай, когда последний из Руков оказывается совершенно незаменим.

Кто, как не он вскочил с кресла и усадил туда Дерека; это он слетал в ночную аптеку за углом и вернулся с магическим зельем, исцеляющим с гарантией даже страуса, переевшего десятипенсовых гвоздей; наконец, не кто иной, как он, смешал с водой и подал лекарство.

Старания его были вознаграждены. Вскоре мучительная боль утихла, и несчастный стал приходить в себя.

Можно было бы даже сказать, что вновь стал самим собой, если бы не столь чуждое его натуре кроткое, покаянное настроение, овладевшее им на одре болезни. Фредди еще не видел друга таким смиренным, похожим на выздоравливающего ребенка. Совместные усилия москательщиков и аптекаря сотворили настоящее чудо.

Званые обеды в Сити не так уж редко приводят к временному смягчению нравов. Если хотите застать дельца из какой-нибудь Благочестивой компании в ангельском настроении, ступайте к нему наутро после банкета, и он отдаст вам свои часы и цепочку в придачу.

— Фредди… — заговорил Дерек.

Друзья сидели у догорающего камина. Часы на каминной полке, где прежде стояла фотография Джилл, показывали десять минут третьего. Голос у Дерека был тих и мягок. Кто знает, возможно, врачи все-таки правы, и в два часа ночи самомнение покидает нас, уступая место раскаянию и добрым намерениям.

— Фредди… Так что же говорят о… ну, ты знаешь.

Фредди медлил. Заводить разговор сызнова было страшновато.

— Да я и сам догадываюсь, — продолжал Дерек. — Говорят, что я поступил низко.

— Ну…

— Они совершенно правы, Фредди. Так оно и есть.

— Да нет, знаешь ли, я бы так не сказал. Виноваты всегда обе стороны, и все такое…

— Нет, я один! — Дерек не отрывал глаз от огня. Его сотрапезники по всему Лондону, должно быть, так же точно маялись без сна, со смирением и скорбью оглядываясь на свое черное прошлое. — Это правда, Фредди, что она уехала в Америку?

— Сказала мне, что уезжает.

— Какого же я свалял дурака! — Дерек упер подбородок в ладони, вздыхая, будто дряхлый старик, и глядя на тлеющие угли. В тишине тикали часы, слабо потрескивал огонек в камине. — Как бы мне хотелось поехать следом и разыскать ее…

— Почему бы и нет?

— Ну как я поеду? Выборы могут назначить в любой момент, мне нельзя…

Фредди ракетой взвился из кресла, и от внезапности его прыжка боль ввинтилась в мозг Дерека раскаленным штопором.

— Что за черт! — раздраженно прошипел он. Такое трудно вынести даже самой кроткой жертве званого обеда в Сити.

— У меня идея, старина!

— Все равно, к чему эти пляски?!

— Меня здесь ничто не держит, так? Так почему бы мне не смотаться в Америку, и не разыскать там Джилл?

Сияющий Фредди не мог устоять на месте. Каждый скачок отдавался у Дерека в голове, но величие идеи заставляло терпеть.

— Что, правда? — просиял он.

— Ну конечно! Я же сам только недавно говорил, что подумываю об Америке. Идеальное решение! Отплыву первым же пароходом и выступлю в роли старого доброго посла. Обернусь в два счета и верну Джилл. Даже не сомневайся — покажу себя в лучшем виде!

Нью-Йорк приветствовал Джилл бодрящими колючими поцелуями снежного вихря, каких только и можно ожидать от столь блистательного и деятельного города. Выйдя из Пенсильванского вокзала на Седьмую авеню, девушка смотрела вокруг жадным взглядом — тоненькая фигурка подле высоченных колонн.

Ветер свистел в ушах, небо сверкало чистейшей синевой, воздух дышал энергией и надеждами. Интересно, подумала Джилл, бывал ли здесь Элмер Маринер? Даже его вечное уныние едва ли устояло бы против воодушевляющего обаяния Нью-Йорка.

Она вытащила из сумочки письмо дяди Криса. Обратным адресом был указан дом на 57-й Восточной улице. Сейчас самое время застать дядю, пока он не ушел обедать. Она махнула такси, отъезжавшему от вокзала.

Ехали медленно, то и дело застревая в пробках, но дорога показалась короткой. Джилл сама себе удивлялась: коренная жительница Лондона, а чувствует себя провинциалкой, всему поражается. Впрочем, Лондон остался далеко, в той жизни, что закончилась будто многие годы назад, в мире, покинутом навсегда.

Да и город, по которому с трудом пробиралось такси, был воистину колоссален! Лавина машин с Бродвея вливалась в водоворот Таймс-сквер навстречу бурным потокам с востока, запада и севера. На Пятой авеню, казалось, собрались все автомобили мира! По тротуарам торопливо сновали прохожие, укутанные от морозного ветра. А над головой распростерло бархатный покров сапфировое небо, на фоне которого минаретами из восточных сказок белели верхушки зданий.

Такси затормозило перед многоквартирным каменным домом. Пройдя под козырьком крыльца, Джилл пересекла некое подобие средневекового дворика с живыми деревьями в кадках. Такая роскошь впечатляла. Очевидно, слухи о состояниях, нажитых в этом сказочном городе за одну ночь, все-таки правда, и одна такая сказка выпала на долю дяди Криса. Человек, стесненный в средствах, никак не мог себе позволить такое жилье. Явись сюда сам Крез или граф Монте-Кристо, владелец дома, пожалуй, глянет на них с сомнением и намекнет на желательность платы за месяц вперед.

В стеклянной будке за внутренней дверью чопорно восседал, пережевывая жвачку и читая газету, старик в пышно расшитом мундире генерала гватемальской армии. Для полного великолепия не хватало лишь драгоценностей, что, без сомнения, объяснялось личной скромностью. Поскольку рядом не было никого рангом ниже, чтобы представить гостью и ходатайствовать об аудиенции, Джилл взяла на себя смелость обратиться к генералу сама:

— Будьте добры, подскажите, как мне увидеть майора Сэлби?

Задержав на миг ритмичное движение челюстей, гватемальский генерал опустил газету и взглянул на посетительницу. Сперва Джилл решила, что его вскинутые брови выражают высокомерное презрение, но затем поняла, что он удивился.

— Майора Сэлби?

— Майора Сэлби.

— Здесь такой не проживает.

— Майор Кристофер Сэлби, — уточнила Джилл.

— Нет, не знаю, — покачал головой советник послов и любимчик гватемальских красоток. — В жизни о нем не слыхал.

Джилл доводилось читать в романах, как при крутых поворотах сюжета перед глазами героини «все поплыло», но сама она до сих пор не испытывала столь примечательного ощущения. Гватемальский воитель, быть может, и не поплыл перед глазами, однако без сомнения замерцал, так что пришлось даже поморгать, чтобы восстановить его истинные очертания. Суматоха и шум Нью-Йорка уже успели вызвать у нее чувство нереальности, сходное со сном, и эти поразительные слова стали завершающим штрихом.

Возможно, услышанное от гостьи «будьте добры» все же тронуло сердце героя тысячи революций. Каким бы величественным и живописным ни казался он со стороны, но обитал, хоть и неприятно это отмечать, в мире, где пренебрегают мелкими любезностями. «Поди сюда!», «Привет!» и «Черт тебя дери!» — это запросто, а вот «Будьте добры» — уже редкость. Видимо, оно пришлось по сердцу генералу-привратнику, так как он перекатил жвачку во рту, дабы изъясняться членораздельнее, и поднапрягся.

— Как, говорите, его фамилия?

— Сэлби.

— А пишется как?

— С-э-л-б-и.

— С-э-л-б-и… А, Сэлби?

— Ну да, Сэлби.

— А имя?

— Кристофер.

— Кристофер?

— Да, Кристофер.

— Кристофер Сэлби, значит… Нет, не припомню.

— Точно должен быть!

Ветеран покачал головой со снисходительной улыбкой.

— Должно быть, вам нужен мистер Сипперли! — догадался он. В Гватемале вечно путают имена. — Да-да, мистер Джордж Сипперли с четвертого этажа… Как ему доложить о вас?

Престарелый военачальник уже взялся было за телефонную трубку, но Джилл остановила его. Пускай мы живем в эпоху эрзацев, но неведомый Сипперли никак не годился на замену дядюшке Крису.

— Да нет же, мне нужен майор Сэлби, а никакой не Сипперли!

— Как, еще разок, пишется?

— С-э-л-б-и.

— Ага, С-э-л-б-и… Нет, такой не проживает. Зато есть мистер Сипперли, — вкрадчиво произнес генерал, твердо решив, похоже, убедить строптивую посетительницу принять очевидное. — Живет на четвертом этаже, занимается недвижимостью. У него светлые волосы и бостонский бульдог.

— Да пусть какой угодно и с дюжиной бульдогов…

— Бульдог только один, кличка Джек.

— …Но мне нужен не он. Что за абсурд! Майор Сэлби писал мне с этого адреса. Это ведь номер 18 по 57-й Восточной?

— Так и есть, 18-й по 57-й Восточной, — осторожно признал собеседник.

— Вот его письмо… — Джилл открыла сумочку и вскрикнула: — Ой, да где же оно?

— Прошлой осенью у мистера Сипперли гостил друг… Некий мистер Робертсон — смуглый такой, с усиками.

— Я доставала письмо, чтобы взглянуть на адрес, и была уверена, что положила обратно. Наверное, обронила.

— Еще есть мистер Рейнсби с седьмого этажа, брокер с Уолл-стрит. Невысокий такой, слегка заикается.

Джилл защелкнула сумочку.

— Что ж, ладно… По-видимому, я ошиблась. Была совершенно уверена, что адрес тот самый, но… Спасибо вам огромное! Извините, что побеспокоила.

Она повернулась и зашагала прочь, заставив грозу Парагвая и прочих экзотических краев потерять дар речи. «Спасибо вам огромное» ему доводилось слышать еще реже, чем «Будьте добры». Проводив незнакомку ласковым взглядом, он вернул жевательную резинку в обращение и возобновил изучение газеты.

У него мелькнула мысль, что на самом-то деле гостье требовался мистер Уиллоби с восьмого этажа, но было уже поздно, и вскоре, погрузившись в заметку о вспыльчивом домовладельце из Канзаса, который в припадке ярости зарубил топором шестерых, он выбросил странный визит из головы.

Вернувшись на Пятую авеню, Джилл пересекла ее и задумчиво побрела навстречу ветру мимо Центрального парка. На другой стороне улицы тянулись дома с фешенебельными квартирами и виднелась зеленая крыша отеля «Плаза», а впереди, в окрестностях Коламбус-Серкл, начинались кварталы поскромнее.

Точь-в-точь сюжет мелодрамы, подумала Джилл — одна-одинешенька в огромном чужом городе. Она невольно поежилась. Все ее богатство в этом мире умещалось в крошечной сумочке на запястье — сильно початые двадцать долларов, присланные дядей Крисом в Брукпорт. Идти некуда, ночевать негде, и никаких разумных соображений, как пополнить капитал. Отправляясь на станцию в Брукпорте, такого она не предвидела.

Тайна исчезновения дяди Криса не поддавалась разгадке. Джилл готова была поклясться, что на конверте был тот самый адрес, однако о майоре Сэлби там не слыхали и не знали такого имени. Причины недоразумения лежали явно глубже, чем ей было по силам раскопать.

Шагая куда глаза глядят, она вскоре миновала площадь Коламбус-Серкл, перешла Бродвей на углу с россыпью автосалонов и, внезапно ощутив голод, остановилась у необъятной витрины дешевой закусочной. Те, кто сидел за мраморными столешницами по ту сторону толстого стекла, явно не слишком ценили приватность, и прохожие могли наблюдать каждый их глоток. Ни дать ни взять рыбки в аквариуме, подумала Джилл.

Посередине, рассеянно поглядывая на улицу через горки яблок и грейпфрутов в витрине, стоял у плиты человек в белом халате и ловко жонглировал оладьями. Его священнодействие, лишенное секретов, было заключительной нотой в спектакле для прохожих.

Зрители, располагавшие достаточным временем, могли наблюдать за нью-йоркским ланчем на всех стадиях его эволюции от первичной желтовато-белой протоплазмы, вылитой на плиту, до итоговой нирваны поджаристых оладий в желудке клиента. Могла ли голодная девушка вынести подобное зрелище?

Войдя в закусочную и пробираясь между столиками, она вдруг услышала свое имя:

— Мисс Маринер!

Джилл вздрогнула. Что это — слуховая галлюцинация? Кроме дяди Криса, который находился неизвестно где, она не знала здесь никого. Тем не менее, оклик повторился, доблестно состязаясь со звяканьем посуды, от которого закладывало уши:

— Мисс Маринер! Даже не верится, что это вы!

Из-за столика неподалеку, изумленно глядя, поднялась девушка в голубом платье. Джилл сразу ее узнала: эти огромные жалобные глаза, как у потерявшегося ребенка, было невозможно забыть. Та самая девушка с попугаем, которую они с Фредди обнаружили в бывшем дядином доме на Овингтон-сквер в тот день, когда устои мироздания пошатнулись и воцарился хаос.

— Боже мой! — воскликнула Джилл. — Я думала, вы в Лондоне.

Паническое ощущение пустоты после беседы с гватемальским генералом исчезло как по волшебству. Воспрянув духом, Джилл присела за столик неожиданной подруги.

— А вы как оказались в Нью-Йорке? — спросила та. — Я не думала, что вы сюда собираетесь.

— Все вышло немного внезапно, — ответила Джилл. — Так или иначе, я здесь… и умираю с голоду. Что это вы все едите?

— Гречишные оладьи.

— А, знаю, дядя Крис вспоминал о них в плавании. Я тоже возьму.

— Когда же вы приехали?

— Сошла с парохода десять дней назад, потом жила в местечке под названием Брукпорт на Лонг-Айленде… Как странно вот так сразу наткнуться на вас!

— Удивительно, что вы меня не забыли.

— Имя не помню, — призналась Джилл, — но это обычное дело. Я вечно забываю имена.

— Нелли Брайант.

— Ах да, конечно! И вы играете в театре?

— Только что получила работу у «Гобла и Коэна»… Привет, Фил!

У столика задержался по пути к кассе молодой брюнет с изящной фигурой и зачесанными назад гладкими волосами.

— Привет, Нелли!

— Я не знала, что ты тут обедаешь.

— Изредка заглядываю. Вот, репетировал с Джо в «Крыше века» и улучил четверть часика на перекус. Можно присесть?

— Конечно. Это моя приятельница мисс Маринер.

Молодой человек обменялся с Джилл рукопожатием, окинув ее одобрительным взглядом живых черных глаз.

— Рад познакомиться!

— А это Фил Браун, — продолжала Нелли. — Он играет с самим Джо Виджоном — лучшая джазовая команда в гастрольных турах!

— Да ну, брось! — скромно возразил мистер Браун. — Вечно ты приукрашиваешь.

— А что, скажешь, не так? Разве вам не продлили ангажемент в «Паласе»?

— Было дело, — признал молодой человек. — Отжигали там на славу, хоть кого спроси. На субботнем дубле восемнадцать раз выходили на поклоны!

Джилл зачарованно вслушивалась в непривычный выговор.

— Не понимаю ни словечка! — вздохнула она. — Можно подумать, другой язык.

— Вы с той стороны? — снисходительно улыбнулся мистер Браун.

— Всего неделю как с парохода, — вставила Нелли.

— Я по акценту догадался, — кивнул он. — Ничего, приспособитесь, если потретесь тут как следует.

— Я уже учусь! — похвасталась Джилл. Она чувствовала радостное облегчение от встречи с Нелли, и ей нравился молодой человек с гладкими волосами. — Сегодня попутчик в поезде мне предложил: «Утреннюю газету, сестричка?», а я ответила: «Спасибо, братец, я лучше в окно посмотрю».

— В поездах народ сплошь и рядом неотесанный, — сердито хмыкнул Браун. — Таких нужно с ходу отбривать. — Он повернулся к Нелли. — Ну что, ходила к Айку, как я советовал?

— Ходила.

— Обломилось что-нибудь?

— Ага, представь себе! В жизни счастливее не была. Сперва битый час скучала у них на лестнице, а потом вышел Джонни Миллер, и я на него насела, мол, ищу работу, а он — хорошо, все будет окей. Джонни всегда помогает девушкам, с которыми выступал в одном шоу. Если б не он, я бы до сих пор там сидела.

— А кто такой Айк? — полюбопытствовала Джилл, стараясь не потерять нить беседы.

— Мистер Айзек Гобл, — пояснила Нелли. — Из агентства «Гобл и Коэн», где я только что получила работу.

— Никогда о таких не слышала.

Молодой человек шутливо протянул Джилл руку.

— Вот это совпадение! Обо мне они тоже никогда не слыхали. По крайней мере, тот, что встретил меня у них в конторе.

— А, ты тоже к ним ходил? — оживилась Нелли.

— А то! Джо мылился в новое шоу на Бродвее, водевили ему уже вот где. Знаешь, Нелли, не хочу тебя пугать, но, на мой вкус, Айк затеял ставить какую-то кислятину! Вряд ли он вложил туда хоть цент из своих, очень на любителя вещица… Короче, ввалились мы с Джо разузнать, нет ли чего-нибудь для нас, а в офисе торчит какой-то верзила с черепаховой оправой на носу. Оказался сам автор — набирает актеров на главные роли.

Ну, мы назвались, кто такие, а ему начхать — никогда, мол, про вас не слыхивал! Объяснили все — нет, говорит, ничего такого для шоу не требуется. Хочет, мол, угостить публику чем-то необычным, так что никаких приевшихся вставных номеров. Намерен, видите ли, возродить традиции Гилберта и Салливана!.. Слушай, кто это такие вообще, Гилберт с Салливаном? То и дело пишут о них в газетах, но я сроду не встречал никого, кто их знает. Ежели хочешь мое мнение, это будет просто-напросто комическая опера!

— Силы небесные! — Как всякая актриса музыкальных комедий, Нелли глубоко презирала устаревший жанр. — Да комическую оперу сто лет назад похоронили!

— А теперь вот, как видишь, решили выкопать! То есть, мне так кажется… Слушай, я вчера вечером говорил с Клариссой, — добавил Фил, понизив голос. — Все у нас в порядке!

— Да ну?

— Ага, помирились… Получилось так…

Беседа приняла доверительный характер. Молодой человек принялся разворачивать перед Нелли все сложные перипетии своей досадной размолвки с «лучшей девушкой во всем Бруклине», подробно пересказывая, что сказал он, что ответила она, как повела себя ее сестра и как в конце концов все уладилось.

Джилл почувствовала себя немного лишней, но затем, осененная внезапной идеей, задумалась, откинувшись на спинку стула… В самом деле, а что еще остается? Надо же как-то зарабатывать на жизнь!

Подавшись вперед, она решительно прервала описание оживленной перепалки между Филом и упомянутой сестрой, крайне неприятной, судя по всему, особой.

— Мистер Браун!

— Да?

— Как вы думаете, есть у меня шанс получить работу у «Гобла и Коэна»?

— Вы шутите! — воскликнула Нелли.

— Нисколько.

— К чему вам работать?

— Я должна начать, и поскорее.

— Не понимаю.

Джилл ответила не сразу. Обсуждать свои личные дела она не любила, но избежать этого не представлялось возможным. Нелли с любопытством вытаращила глаза, а молодой человек не выказывал ни малейших намерений тактично удалиться. Он жаждал услышать все.

— Я потеряла деньги… — неловко начала Джилл.

— Потеряли деньги? Вы хотите сказать…

— Да, потеряла все, до последнего пенни.

— Бывает, — рассудительно вставил Браун. — Как-то раз я тоже остался на мели в Оклахоме, в самой глуши. Управляющий труппы смылся со всем нашим жалованьем — укатил в Канаду, и след простыл.

— Но как же?.. — не могла успокоиться Нелли.

— Случилось это как раз, когда мы с вами познакомились, — продолжала Джилл. — Помните Фредди Рука? Он еще был у нас в гостях в тот день.

Глаза Нелли мечтательно затуманились. Не проходило и часа, чтобы она не вспомнила этого безупречного джентльмена. Фредди был бы потрясен, узнай он, что для Нелли нет никого совершеннее в нашем несовершенном мире.

— Ну еще бы! — восторженно выдохнула она.

Фил Браун бросил на нее острый взгляд.

— Ага! — ехидно протянул он. — Ну-ка, ну-ка… Кто же это, Нелли? Кто этот неотразимый рыцарь?

— Если хочешь знать, — фыркнула Нелли, — так это тот самый, кто дал мне пятьдесят фунтов — просто так, не в долг! — когда я застряла без гроша в Лондоне. Не будь его, до сих пор бы там торчала!

— Что, серьезно? — воскликнула Джилл. — Фредди Рук?

— Он самый… А теперь, наверное, я больше никогда его не увижу.

— Если вдруг встретишь, непременно и меня познакомь! — хмыкнул Браун. — Такие приятели на дороге не валяются.

— Ну так вот, — вздохнула Джилл. — Помните, Фредди рассказывал про обвал на фондовой бирже, когда он потерял деньги? Так и я свои потеряла… История долгая, но подробности излишни. Такие вот дела. Потому работа и нужна. Мне кажется, в театре я скорее найду ее, чем где-либо еще.

— Мне ужасно жаль.

— Да ну, ничего страшного… Сколько эти «Гобл и Коэн» могут платить, если дадут ангажемент?

— Не так уж много, долларов сорок в неделю.

— Сорок долларов! Да это же целое состояние! Где это агентство?

— В театре «Готэм» на 42-й улице.

— Поеду туда прямо сейчас!

— Вы даже не представляете, как это трудно! Ждете час за часом в надежде, что вас заметят…

— А почему нельзя просто войти и заявить: пришла наниматься на работу?

Большие глаза Нелли стали еще больше.

— Так не положено!

— Почему?

— Ну… не положено, и все тут.

— Не понимаю, почему.

— А я, между прочим, согласен, — вмешался Браун. — Какой смысл толкаться в передней и ждать? В конце концов, театральные агенты тоже люди — во всяком случае, некоторые. Может, им наоборот понравится такая дерзость. Так что правильно мыслите: лучше ввалиться прямо с ходу, не съедят же вас там! Прямо-таки смотреть тошно, как эти бедолаги маются под дверью, а на них — ноль внимания. Смелее надо! Кто задерживать станет, дать в зубы и вперед. А если предложат оставить адрес и уйти, не соглашаться ни в какую! Это их старый, траченный молью трюк. Заявить с порога: так не пойдет — ответ только сразу, да или нет. Поставить их перед выбором!

Воспламененная его красноречием, Джилл вскочила и потребовала счет.

— Так точно и сделаю!.. До свидания, — кивнула она Нелли. — Где вас можно найти?

— Неужто в самом деле пойдете?

— А то!

Нелли нацарапала адрес на клочке бумаги.

— Вот, держите! Я весь вечер дома.

— Как-нибудь забегу… До свидания, мистер Браун! Спасибо вам!

— Да не за что.

Нелли проводила Джилл изумленным взглядом.

— Зачем ты ее накрутил? — повернулась она к Филу.

— А что такого? Лишняя движуха не помешает… Ладно, пожалуй, и мне пора. Надо возвращаться на репетицию. Знаешь, Нелли, мне нравится эта твоя подружка. Не робкого десятка — от души желаю ей удачи!

Агентство «Гобл и Коэн» располагалось, как и все в Нью-Йорке, имеющее отношение к сцене, в окрестностях Таймс-сквер, занимая пятый этаж театра «Готэм» на 42-й Западной улице.

Тесный персональный лифт обслуживал лишь самих Гобла и Коэна, и Джилл поднялась по лестнице пешком. Признаки процветающего бизнеса обнаружились уже на третьем этаже, где полдюжины терпеливых особ обоего пола устроились на перилах, будто куры на насесте. На четвертом этаже их еще прибавилось, а лестничная площадка пятого, служившая комнатой ожидания, была набита до отказа.

Нью-йоркские театральные агенты — низшая форма разумной жизни, если не считать садовую улитку Limax maximus, — наотрез отказываются принимать во внимание, что к ним ежедневно является множество посетителей, которым приходится ждать, а ждать необходимо где-то. Подобные соображения агентам в голову не приходят. Гобл и Коэн поставили на лестничной площадке единственную скамеечку, удобно разместив ее в средоточии всех сквозняков, и тем удовлетворились.

Никто за исключением ночного сторожа никогда не видел эту скамейку пустой. В какой час ни загляни, на ней всегда обнаруживались бок о бок три унылых индивидуума, устремившие взгляд в крошечную приемную, где размещались стенографистка мистера Гобла, рассыльный и телефонная барышня.

Дальше виднелась дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Подчас туда вваливался с бойким «Хэлло, Айк!» какой-нибудь разбитной комик, стоивший тысячу долларов в неделю, или шествовала надушенная примадонна в мехах, и тогда рядовым служителям муз удавалось, словно Моисею с горы, мельком узреть землю обетованную — уголок письменного стола и, частично, огромного лысого толстяка в очках или компаньона помоложе, блондина с двойным подбородком.

Лейтмотивом собрания на лестнице было нарочитое, почти вызывающее щегольство. Мужчины в ярких подпоясанных пальто и женщины в фальшивых мехах, стоивших, на неискушенный взгляд, куда дороже настоящих, все выглядели дерзко и молодо, но их выдавали глаза. Во взглядах, обращенных на Джилл, сквозила усталость.

Женский пол явно предпочитал образ блондинки, признанный в театральных кругах самым выгодным, а актеры-мужчины смотрелись все на одно лицо, будто члены многочисленного семейства, каковую иллюзию усиливали обращения «дорогой», «милый» и «старина», так и мелькавшие в беседе. Десятки назойливых терпких ароматов вели на лестничной площадке жесткую борьбу за превосходство.

Джилл была на миг обескуражена зрелищем, но тут же опомнилась. Живительный пьянящий дух Нью-Йорка все еще бродил в ней, заряжая храбростью берсерка, а в памяти звучало вдохновляющее напутствие «ввалиться прямо с ходу» от лучшей джазовой команды «Браун и Виджон». Джилл решительно протолкалась сквозь толпу и оказалась в маленькой приемной.

Здесь ее встретили вражеские заслоны. В углу с бешеной скоростью колотила по клавишам машинки девушка, а другая, сидя за коммутатором, вела с «Центральной» горячий спор, грозивший перейти на личности. На запрокинутом к стене стуле, уткнувшись в страничку юмора вечерней газеты и грызя леденцы, развалился мальчишка-рассыльный. Все трое, подобно обитателям зоопарка, были отгорожены высокой стойкой с медными прутьями.

Когда Джилл достигла внешней линии обороны, из-за двери с табличкой «Посторонним вход воспрещен» донеслись звуки пианино.

Тщательно изучив предмет, специалисты пришли к выводу, что хамство рассыльных из театральных агентств не может быть результатом простой случайности. Где-то в криминальных кварталах Нью-Йорка, в каком-то зловещем притоне их с детства готовят к такой работе опытные учителя, нещадно выкорчевывая лучшие стороны натуры и методично прививая грубость и хамство.

Цербер конторы «Гобл и Коэн» наверняка в этой школе блистал. Сразу разглядев его природный дар, учителя уделили ему особое внимание и выпустили в свет с гордостью и сердечными напутствиями. Впитав все знания своих менторов, мальчик делал им честь.

Закусив ноготь большого пальца, он вскинул на Джилл глаза с красными ободками, фыркнул и заговорил. Мальчишка-рассыльный был курносым, уши и волосы у него горели одним цветом, а на лице насчитывалось семьсот сорок три прыща. Звали его Ральф.

— Чего вам? — осведомился он, сумев уместить все в один слог.

— Мне нужен мистер Гобл.

— Нету! — отрезал король прыщей и вновь уткнулся в газету.

Социальные различия, вне всякого сомнения, не исчезнут никогда. В древней Спарте были цари и илоты, в королевстве Круглого Стола — рыцари и чернь, в Америке — рабовладелец Саймон Легри и чернокожий дядя Том. Однако ни в одной нации в любой период ее истории не встречалось столь надменного превосходства, какое рассыльный бродвейского театрального агентства выказывает посетителю, желающему видеть управляющего. Томас Джефферсон считал самоочевидным, что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью. Театральные рассыльные не сходятся во взглядах с означенным Томасом и презрительно взирают со своих высот на подлое отребье, подвергая равнодушному сомнению его право жить и надеяться.

У Джилл вспыхнули щеки. Ее наставник мистер Браун рекомендовал в подобной ситуации «дать в зубы», и ей на миг даже захотелось последовать его совету, но благоразумие, а может, и недосягаемость мальчишки за медными прутьями стойки заставили сдержаться. Без дальнейших проволочек она направилась к двери с табличкой. Главной целью была дверь, и Джилл не собиралась уклоняться от курса.

Прежде чем кто-либо смог угадать ее намерения, она взялась за дверную ручку. Стук машинки тут же умолк, пальцы охваченной ужасом стенографистки замерли над клавишами. Телефонная барышня оборвала фразу на полуслове и обернулась через плечо, а рассыльный Ральф в гневе отбросил газету и выступил предводителем атакованной армии:

— Эй! — рявкнул он.

Остановившись, Джилл окинула его воинственным взглядом.

— Это вы мне?

— Да, вам!

— В следующий раз потрудитесь не разговаривать с набитым ртом, — парировала Джилл и вновь повернулась к двери.

Боевой огонь в красноватых глазах мальчишки внезапно потускнел, залитый влагой. Слезы вызвало вовсе не раскаяние, а крупный леденец, которой он, распалившись, проглотил целиком.

— Туда… нельзя! — ухитрился выговорить он, железным усилием воли подчинив слабую плоть.

— Мне можно!

— Это личный кабинет мистера Гобла!

— У меня как раз личный разговор.

Рассыльный, в чьих глазах еще стояли слезы, почувствовал, что теряет контроль над ситуацией. Такого с ним прежде не случалось.

— Сказано, нету Гобла! — прокашлял он.

Джилл глянула на него, сурово сдвинув брови.

— Гадкий мальчишка! — бросила она, подбодренная сдавленным хихиканьем из-за коммутатора. — Знаешь, куда попадают те, кто говорит неправду? Я же слышу: он играет на пианино… да еще и поет! Так что нечего лгать, будто он занят. Какие песни, если занят?! Каким же ты вырастешь, если уже сейчас такой? И вообще, ты противный! У тебя красные уши… и воротничок болтается. Уж я побеседую о тебе с мистером Гоблом!

С этими словами Джилл открыла дверь и вошла.

— Добрый день! — весело произнесла она.

После толчеи на площадке, где негде было даже присесть, кабинет показался Джилл просторным, уютным и почти роскошным. Стены были увешаны фотографиями, а у дальней тянулся почти во всю ее длину широкий лакированный стол, заваленный бумагами, на краю которого высилась кипа сценариев в кожаных переплетах. Слева была полка с книгами.

У окна стояла мягкая кожаная кушетка, справа от нее — пианино. На круглом табурете перед ним сидел молодой человек с взлохмаченной черной шевелюрой, которую не мешало бы постричь. На крышке пианино бросалась в глаза яркая картонная афиша, где юноша в костюме для поло склонялся над белокурой богиней в купальном костюме. Надпись на афише гласила:

Репетиции мюзиклов, в том числе и «музыкальных фантазий», начинаются, как правило, довольно сумбурно в Брайант-холле, старинном здании на Шестой авеню рядом с 42-й улицей. Хористы и хористки — то есть «ансамбль» в случае «Американской розы» — рассаживаются на длинных деревянных скамьях вокруг пианино в скудно обставленном пыльном зале без ковра и с помощью музыкального директора постановки заучивают слова и мелодии первого акта.

Покончив с этим, они переходят к балетмейстеру для отработки сценических движений, групповых танцев и выходов на «бис», которых этот неисправимый оптимист ожидает не менее шести. Затем в заученные сцены вводятся солисты — исполнители главных ролей. Наконец, покинув Брайант-холл и кочуя из одного незанятого театра в другой, солисты и хор репетируют вместе, повторяя весь спектакль снова и снова вплоть до первого показа на предпремьерных гастролях.

На первых порах Джилл казалось, что она снова в школе. Невольно вспоминалось, как ее первая учительница, которую музыкальный директор несколько напоминал внешностью и манерами, выводила псалмы слабеньким сопрано, громко тарабаня по клавишам, а орава бойких ребятишек с увлечением подпевала, каждый силясь перекричать ближайшего соседа.

В утро первой репетиции мистер Зальцбург, суетливый коротышка с добрыми глазами за огромными стеклами очков, торопливо уселся за пианино и выдал громкий аккорд, будто сигналом горна сзывая хористок, что шушукались по углам.

Общались они уже минут десять. Те, кто знал друг друга по предыдущим спектаклям, обменивались приветствиями, а затем представляли своих знакомых. С Нелли Брайант тепло поздоровалась симпатичная рыженькая девушка — Нелли представила ее Джилл как Детку. Вместе с подругой Детки, изящной тоненькой блондинкой Лоис, они вчетвером завели беседу на скамейке, куда вскоре подсела брюнетка с южным акцентом, а за ней еще одна блондинка.

Собирались и другие компании, в зале стоял щебет, как от стаи скворцов. Полдюжины серьезных, безупречно одетых молодых людей держались особняком, подпирая стенку подобно кавалерам в бальном зале, не нашедшим себе пары.

Джилл больше слушала, не принимая активного участия в разговорах. Она чувствовала себя, будто в самый первый день в школе, и немного робела, не желая привлекать внимания. Болтовня крутилась вокруг нарядов и мужчин, и только в последнюю очередь — театра.

Вскоре один из молодых людей неуверенно приблизился к группе девушек и влился в нее посредством замечания, что погодка выдалась прелестная. Приняли его, как показалось Джилл, без особой охоты, но постепенно признали за своего. Затем подкатил и другой, напомнив тоненькой блондинке, что играл с ней в пьесе «Ты единственная». Будучи узнанным и представленным, он оправдал свое принятие в компанию, весьма достоверно изобразив кошачью драку. Через пять минут он уже называл брюнетку «душенькой» и поведал Джилл, что поступил в это шоу, только чтобы заполнить паузу перед премьерой другого, где у него бесподобный номер с пением и танцами в паре с одной малюткой из кабаре клуба «Гейзенхеймер».

Призывный аккорд музыкального директора вторгся диссонансом в эту идиллию гармонии и дружбы. В зале засуетились, к пианино потащили скамьи и стулья. Тем временем Зальцбург раскрыл толстенную папку с нотами, и, пока он копался в ней, словно терьер в крысиной норе, разговоры потихоньку возобновились.

Наконец он вынырнул из папки с ворохом бумажных листов и провозгласил:

— Дет-ти! Дет-ти! Пожалуйста, не шумит-те, прошу внимания! — Он раздал ноты. — Акт первый, вступительный хор. Я сыграю мелодию три… нет, четыре раза. Слушайте внимат-тельно, затем споем — ла-ла-ла! — и еще раз, уже со словами. Итак…

Его пальцы обрушились на пожелтевшие клавиши, выбивая из инструмента жалобное треньканье. Наклонившись к нотам и едва не касаясь их очками, Зальцбург педантично сыграл мелодию до конца, затем еще и еще раз и вызвал сам себя на «бис». Закончив, снял очки и протер их. Наступила долгая пауза.

— Иззи обещал мне брошку с лучиками! — шепнула изящная блондинка, глянув мимо Джилл на другую блондинку, подружку брюнетки.

Сообщение возбудило общее любопытство, и девичьи головки сомкнулись теснее.

— Да что ты говоришь! Иззи?!

— Он самый!

— Ну и ну!

— Он взял на откуп гардероб в отеле «Святая Аурея», там хорошие чаевые…

— Надо же!

— Рассказал мне вчера и обещал купить брошку! Правда, был сильно под мухой, — чуть скривилась блондинка, — но, думаю, купит. — Тревога затуманила безупречный профиль, сделав девушку похожей на задумчивую греческую богиню. — А если нет, — добавила она с достоинством, — то никуда я больше не пойду с таким скупердяем! Раззвоню о нем на всех углах!

Ее возвышенные чувства были встречены одобрительными шепотками.

— Дет-ти! — снова воззвал мистер Зальцбург. — Дет-ти! Меньше шума и болтания языком! Мы здесь, чтобы работ-тать, а не терять время! Итак — акт первый, вступительный хор. Поем все вместе — ла-ла-ла…

— Ла-ла-ла…

— Там-та-там… та-там…

— Там-там-там…

Мистер Зальцбург зажал уши ладонями со страдальческой гримасой.

— Нет, нет и нет! Фальшь, фальшь, фальшь!.. Еще раз — ла-ла-ла…

Золотоволосая девушка с наивным пухленьким личиком ангелочка перебила, нещадно шепелявя:

— Миштер Жальчбург!

— В чем дело, мисс Тревор?

— А што это за шпектакль?

— Музыкальный спектакль! — сухо отчеканил он. — И у нас здесь репетит-сия, а не говорение… Итак, еще раз, все вместе!

Однако ангелочек не уступал:

— А музыка хорошая, миштер Жальчбург?

— Когда выучите, будете судить сами! Итак…

— Неужто лучше того вашего вальса, который вы нам показывали на репетициях шоу «Смотри под ноги»? Помните, такой…

Высокая статная девушка с томными карими глазами и повадками герцогини, оказавшейся среди простонародья, подалась вперед с вежливым интересом.

— О, так вы сочинили вальс, мистер Зальцбург? — осведомилась она любезно-снисходительно. — Как интересно! Может, и нам сыграете?

Идея отложить работу и послушать вальс мистера Зальцбурга была единодушно поддержана собранием.

— О, мистер Зальцбург, сыграйте нам!

— Пожалуйста!

— Я слышала, ваш вальс — просто конфетка!

— Обожаю вальсы!

— Мистер Зальцбург, сделайте одолжение!

Музыкальный директор уже сдавался. Пальцы его нерешительно коснулись клавишей.

— Но, дет-ти…

— Я уверена, мы все получим массу удовольствия, — милостиво добавила Герцогиня. — Больше всего на свете я люблю хорошие вальсы!

В конце концов Зальцбург капитулировал. Как и любой музыкальный директор, на досуге он сочинил партитуру собственного мюзикла и проводил немало свободного времени в театральном квартале Манхэттена, подкарауливая либреттистов и пытаясь заманить их на прослушивание. Вечная трагедия его коллег сравнима лишь с мучениями голодного официанта, который помогает наесться другим.

Зальцбург исповедовал возвышенные музыкальные идеалы, и душе его претила вечная обязанность репетировать и исполнять чужие сочинения низкого пошиба. Чтобы уговорить его сыграть что-нибудь свое, хватило бы и меньших усилий.

— Ну, раз уж вы так хотите… — польщенно хмыкнул он. — Этот вальс, знаете ли, не просто вальс, а ключевая тема музыкального шоу, которое я сочинил. В первом акте его поет героиня, во втором — уже дуэтом, с героем. Та же тема вплетается в финале второго акта, а в третьем звучит эхом за кулисами. Сейчас я сыграю вам дуэт из второго акта, без слов и кратко. Итак! Начинает мужской голос…

Приятное времяпровождение тянулось минут десять.

— Ах, дет-ти! Мы же должны репет-тировать! — покаянно воскликнул Зальцбург. Займемся же скорее делом! Итак, вступительный хор первого акта — и, пожалуйста, на сей раз держитесь тональности. В тот раз звучало фальшиво, фальшиво! Начали! Ла-ла-ла…

— Миштер Жальчбург!

— Да, мисс Тревор?

— Помнится, вы как-то играли ужасно милый фокштрот. Вот бы…

— В другой раз! В другой раз! Сейчас работа. Ну же! Ла-ла-ла…

— Какая жалошчь! — вздохнул ангелочек. — Вам бы, девочки, пошлушачь! Чудо, а не музыка, право шлово!

Тут же все разразились стонами:

— Ну мистер Зальцбург!

— Пожалуйста, мистер Зальцбург!

— Сыграйте же нам фокстрот, мистер Зальцбург!

— Если он так же хорош, как вальс, — снисходительно уронила Герцогиня, — то должен быть выше всяких похвал. — Она припудрила нос. — В наши дни музыка так редко музыкальна.

— Какой вы хот-тите фокстрот? — обреченно выдавил Зальцбург.

— Сыграйте их все! — нашелся кто-то.

— Да! Да! Сыграйте все! — подхватила труппа.

— Это будет просто очаровательно, — согласилась Герцогиня, убирая пуховку в сумочку.

И музыкальный директор принялся играть их все, отринув угрызения совести. Драгоценные минуты, оплаченные нанимателями для «Американской розы», летели одна за другой, а леди и джентльмены «ансамбля» вольготно развалились на стульях, даже не думая заучивать мелодии Роланда Тревиса и стихи Отиса Пилкингтона.

Пожелтевшие клавиши гремели, старенькое пианино раскачивалось, едва сдерживая неожиданный напор. Собрание уже больше походило на семейный праздник, чем на репетицию, и находчивый ангелочек лучился самодовольством, ловя благодарные взгляды.

Приятные беседы зашелестели вновь.

— …прошла я пару кварталов — и вдруг вижу в витрине у «Шварца и Гулдерстайна» ту же самую модель за двадцать шесть пятьдесят!..

— …зашел в вагон еще на 42-й улице и с ходу стал глазки строить, а на 66-й подваливает такой: «Привет, цыпочка!» Ну, я выпрямилась и…

— …пускай ты и муж моей сестры! — говорю. — Да, вспылила чуточку. Вообще, меня трудно завести, но могу и взбеситься…

— …нет, милая, ты и половины не знаешь, и половины! Слитный купальник! Можно назвать и так, хотя пляжный коп заявил, что похоже больше на детский чулок. А когда…

— …вот я и говорю: «Знаешь, Иззи, хватит с меня! Мой отец был джентльмен, хоть тебе и невдомек, что это значит, и я не привыкла…»

— Эй!

Окрик от двери, скрипучий и грубый, врезался в болтовню, точно нож в масло, и бормотание в зале мигом оборвалось. Один лишь Зальцбург, охваченный музыкальной лихорадкой, продолжал терзать дряхлый инструмент, не ведая о недружелюбном пополнении своей аудитории.

— А сейчас я вам играю очень смешное трио из моего второго акта. Коронный номер! Поют тенор, комик и субретка. На втором припеве выбегают четыре девушки и двое юношей. Девушки танцуют с тенором и комиком, а юноши — с субреткой. Вот! На бис выходят еще четыре девушки и двое юношей. На третий бис выходит сольный танцор, а остальные на сцене отбивают ритм хлопками в ладоши. Затем все снова поют припев, а на последний бис три главных персонажа и солист исполняют танец со всем хором! Отличный коронный номер, уверяю вас. Его одного хватит для успеха любого мюзикла — но где прослушивание, я вас спрашиваю? Нет его! Как я ни умолял, все заняты. А когда прошу либретто для постановки, только хохочут — ха-ха-ха! — Зальцбург воспроизвел это «ха-ха-ха!» с большим жаром и достоверностью. — Вот послушайте, я сыграю еще раз…

— Как бы не так! — вновь прогремел голос у двери. — Что вы тут затеяли, концерт?

В страхе и ошеломлении музыкальный директор развернулся на табурете, едва не опрокинувшись. Божественное вдохновение уходило из него, словно воздух из проколотого детского шарика. Обмякнув подобно тому же шарику, он с отвисшей челюстью таращился на вошедших.

Их было двое: долговязый Пилкингтон и осанистый толстяк слегка за тридцать, с гладкими светлыми волосами и двойным подбородком, казавшийся рядом со спутником-жирафом еще тучнее и ниже ростом, чем на самом деле.

Его близко посаженные зеленоватые глазки угрожающе горели на лице нездорового цвета, глядя поверх полукруга слушателей на незадачливого пианиста.

— Почему девушки не работают?

Нервно приподнявшись, тот пугливо отшатнулся от начальственного взора, споткнулся о табурет и плюхнулся задом на клавиши, выдав сложный аккорд в духе футуристов.

— Я… мы… дело в том, мистер Гобл…

Устрашающий зеленый взор обвел концертную аудиторию, разливая вокруг тревогу и неловкость, будто из шланга. Девушки, сидевшие ближе, с трепетом опустили глаза на туфли, а остальные попытались укрыться за спинами соседей.

Даже Герцогиня, от надменного взгляда которой нахалы мигом пасовали, а незваные ухажеры отступали в смущении, отвела глаза, а гибкая блондинка, гордая покорительница Иззи, короля гардеробов, поникла, словно хилый саженец под ураганным ветром.

Леденящий взгляд смело встретила одна Джилл. Сидя на внешней стороне полукруга, она рассматривала театрального агента с откровенным любопытством: подобные типы ей прежде не попадались.

Такое поведение выделяло ее из толпы и вызывало интерес. Некоторое время секунд Гобл молча смотрел, затем поднял толстый короткий палец и медленно обвел им девушек, производя сложные математические подсчеты.

— Тринадцать, — подвел он наконец итог. — Так и есть, тринадцать. — Он обернулся к Пилкингтону. — Я же говорил, что у нас будет двенадцать хористок!

Вспыхнув, мистер Пилкингтон споткнулся о собственные ноги.

— Ну да… да… — неохотно пробормотал он, — двенадцать.

— А здесь — тринадцать! Считайте сами. — Управляющий вновь повернулся к Джилл. — Как ваша фамилия? Кто вас нанял?

Хриплый звук откуда-то из-под потолка известил, что мистер Пилкингтон прочищает горло.

— Я… э… Это я нанял мисс Маринер, мистер Гобл.

— Ах, вы наняли?!

Гобл снова уставился на Джилл. Осмотр затянулся надолго, так что она даже заволновалась, в порядке ли у нее одежда. Однако, насколько могла, выдержала взгляд, несмотря на колотящееся сердце.

Она в жизни никого не боялась, но в этом желтоволосом толстяке было что-то змеиное, вызывавшее содрогание, словно тараканы в детстве. На миг подумалось, как противно было бы его прикосновение. Весь мягкий, липкий…

— Ладно, так и быть, — решил мистер Гобл, когда минула, казалось, вечность. — Продолжайте, — кивнул он Зальцбургу, — и попробуйте на сей раз немного поработать. Я вас что, нанял представления давать?

— Да, мистер Гобл. То есть, я хотел сказать — нет, мистер Гобл!

— После обеда можете репетировать на сцене «Готэма». Начинайте ровно в два.

За дверью Гобл повернулся к Пилкингтону:

— Глупо было с вашей стороны нанимать эту девицу. Тринадцатая! Да я лучше под лестницей в пятницу пройду, чем дам премьеру в Нью-Йорке с тринадцатью хористками… Ладно, неважно. Уволим какую-нибудь после гастрольных показов. — Он задумался. — А вообще, ничего так. Где вы ее подцепили?

— Ну… она сама пришла, когда вас не было. Мне сразу бросилось в глаза: тот самый типаж, что нам требуется для музыкального ансамбля, потому и взял. Она… — Пилкингтон сглотнул. — Такая… очаровательная, такая утонченная!

— Чертовски хорошенькая, — признал мистер Гобл и двинулся дальше, погруженный в свои мысли. Пилкингтон робко шагал следом.

В такие минуты Отис Пилкингтон особенно жалел, что не умеет настоять на своем. Ему оставалось лишь горько завидовать тем, кто, заломив шляпу набекрень и вздернув подбородок, бросает вызов миру.

Финансовое бремя спектакля нес он один. Если постановка провалится, ему и расплачиваться. Тем не менее, грубый неотесанный субъект, шагающий перед ним, ни разу не дал ему слова в деловых вопросах — обращался с ним как с младенцем, кричал и распоряжался, будто в своем праве! Пилкингтон тяжко вздохнул. И зачем только он ввязался в это предприятие!

Тем временем музыкальный директор вытирал вспотевший лоб, очки и руки, будто очнулся от кошмарного сна.

— Дет-ти! — выдавил он шепотом. — Дет-ти! Пожалуйста, еще раз! Акт первый, вступительный хор. Начали! Ла-ла-ла!..

— Ла-ла-ла! — покорно вторил ему музыкальный ансамбль.

К тому времени как две половины труппы, ансамбль и солисты, слились в одно целое, новизна впечатлений притупилась, и Джилл уже казалось, будто ничего, кроме театральных репетиций, в ее жизни не было.

Уютные посиделки у пианино с музыкальным директором сменились через несколько дней куда менее приятным и несравнимо более напряженным разучиванием танцев под руководством знаменитого Джонсона Миллера — коротышки со снежно-белой шевелюрой и гуттаперчевым телом юного акробата.

Возраста его никто в точности не знал, но чудеса выносливости, которые Миллер ежедневно показывал, были ему явно не по годам. Обладая неутомимым энтузиазмом фокстерьера, он с помощью насмешек и придирок вывел по тернистому пути к успеху больше театральных трупп, чем десяток других лучших хореографов страны, несмотря даже на свой физический изъян — глухоту. Каким-то чудесным образом он улавливал мелодии, под которые ставил танцы, почти не слыша их. Казалось, он впитывает музыку всей кожей.

Прямая грубоватая манера выкладывать все откровенно и без обиняков, как ни странно, принесла ему популярность в театральной профессии, где язык туманных намеков культивируется почти столь же усердно, как в международной дипломатии. Откровенное мнение, высказанное Джонсоном Миллером в лицо, уже не подвергалось им пересмотру за спиной, и люди это ценили.

Однажды вечером, когда участницы ансамбля переодевались после особо утомительной репетиции и брюнетка из южных штатов пожаловалась, что танцмейстер совсем ее измучил, изящная подружка Иззи так высказалась в защиту Миллера:

— Ну еще бы не измучил! Меня тоже, не меньше. Жирок тает прямо на глазах, а мышцы так одеревенели, что я едва могу зашнуровать туфли. Но Джонни знает свое дело и вдобавок никогда не врет, а в шоу-бизнесе мало про кого так скажешь.

— И то верно, — согласилась другая блондинка, — дело свое он знает. Невесть сколько спектаклей вытянул, которые провалились бы под плинтус, не ставь Джонни для них танцы.

Слушая их, Герцогиня зевнула. Репетиции всегда нагоняли на нее скуку, а то, что она успела увидеть из «Американской розы», не слишком вдохновляло.

— Вот уж удивлюсь, — хмыкнула она, — если он и наше шоу приведет к успеху. На мой взгляд, оно убогое дальше некуда.

— И не говори! — откликнулась Ангелочек, укладывая перед зеркалом золотистые локоны. — Такая чушь, прошто тошнит. В толк не вожьму, жачем Айк это штавит.

Подружка-всезнайка — такая есть в любой труппе — поспешила объяснить:

— Как, а ты не знаешь? Айк не вкладывает ни гроша из своих! Работает за двадцать пять процентов с кассы. А чудо-спонсор — тот долговязый, что к нам все заглядывает. Пилкингтон его фамилия.

— Он еще пожалеет, что не Рокфеллер, — хмыкнула блондинка.

— Ничего, — махнула рукой Ангелочек. — Пара дней гаштролей, а там пожовут кого-нибудь на выручку. Так всегда делают. Видала я шоу и похуже, а выходили хиты. Новый шченарий, другая музыка — и дело в шляпе.

— А еще бы кого-нибудь другого на главные роли! — добавила рыженькая Детка. — А то набрали каких-то…

Герцогиня с усталым вздохом выгнула точеные брови, любуясь собой в зеркале.

— Да уж, поневоле удивишься, где только находят таких, — томно согласилась она. — Прямо как из заголовка сегодняшней газеты: «Тонны ветчины, непригодной для употребления»… Девочки, кому-нибудь надо в мою сторону? Могу подбросить двоих-троих на своем лимузине.

— Шпашибо тебе большое, дорогуша, — отозвалась Ангелочек, — но я уже велела швоему поклоннику придержать для меня трамвай на углу. Ежели не приду, Кларенс ш ума шойдет.

Нелли обещала другой хористке пройтись с ней по магазинам и помочь с выбором весеннего костюма — такого рода ритуалы в одиночку не совершаются, — и Джилл с Ангелочком шли до угла вдвоем. Эта миниатюрная девушка, похожая на лондонского воробья, понравилась Джилл с самого начала репетиций. Живая и бойкая, она в то же время отличалась практичностью и здравым смыслом.

— «На швоем лимужине»! — ядовито прошипела она, все еще переживая заключительную фразу Герцогини. — Так важничает, прямо выворачивает от нее!

— А что, у нее нет лимузина?

— Да ну, откуда? Она помолвлена с продавцом из автосалона компании «Шпидвелл», и тот украдкой ее катает. Вот тебе и лимужин! Шмех один: кого ни возьми, штроят иж шебя роковых крашоток с дюжиной миллионеров на крючке.

Вот и Мэй такая же — ведь хорошая была бы девчонка, не веди она шебя, как цаца из «Мулен Руж»! Притом беж ума от жениха швоего, и не нужны ей все нью-йоркшкие миллионеры, хоть на блюдечке их подай. Выйдет замуж, как только тот шкопит на мебель, шнимет жилье где-нибудь в Гарлеме, будет хлопотать на кухне и детишек нянчить, как примерная домохожяйка. А пока… Начиталашь, видать, любовных романов и решила, что театральной актрише иначе не приштало.

— Надо же, — покачала головой Джилл, — я б сама ни за что не догадалась. Приняла лимузин за чистую монету!

Во взгляде подружки мелькнуло любопытство. Джилл была загадкой, и другие хористки частенько обсуждали ее между собой.

— Это твое первое шоу, да?

— Первое, — кивнула Джилл.

— Пошлушай, а что ты вообще делаешь в кордебалете?

— По большей части терплю упреки мистера Миллера.

— Ха, «упреки»! Шкорее уж выволочки, ежели по-нашему.

— Я почти всю жизнь провела в Англии, трудно так сразу заговорить по-американски.

— Так и жнала, что ты англичанка. У тебя такой же выговор, как у парня в роли фата в нашем шоу. Шлушай, а как ты вообще попала в театр?

— Ну… — замялась Джилл, — а ты сама как? А остальные?

— Шо мной-то понятно, я тут швоя, вше ходы и выходы жнаю. Можно шкажать, родом иж шоу-бижнеша. Обе шештры тут выштупают, брат в одной калифорнийшкой труппе, а папа — один иж лучших комиков в бурлешке! А по тебе любой шкажет, что чужая. Жачем тебе в хориштки?

— Так уж вышло… Денег нет, а никак иначе я заработать не могу.

— Что, правда?

— Правда.

— Шкверные дела… — Круглые глаза Ангелочка задержались на лице собеседницы. — А жамуж не хочешь выйти?

— Так не зовет никто! — рассмеялась Джилл.

— Кое-кто пожовет, к гадалке не ходи. Ежели порядочный, конечно, а я думаю, так и ешть. Обычно это сражу видно, и, шпорю на что угодно, у нашего приятеля Пилкингтона уже и лиценжия на брак в кармане, и колечко заказано.

— У Пилкингтона?! — Джилл вытаращила глаза.

Ей невольно вспомнилось, как во время репетиций, когда девушки отдыхали, наблюдая за солистами на сцене, долговязый Пилкингтон вдруг усаживался рядышком и застенчиво заводил беседу. Неужто влюбился? Ужасно досадно, если так.

У нее уже был опыт с лондонскими поклонниками, которые, как истые британцы, ни за что не хотели признать поражение, и необходимость охлаждать их пыл радости не доставляла. Доброму сердцу Джилл претила чужая боль, а страдания отвергнутых представителей мужского пола, вечно попадавшихся на глаза с несчастным видом, действовали на нервы.

Как-то раз она гостила в Уэльсе, где беспрерывно лил дождь и приходилось сидеть дома, а очередная жертва любви то и дело подстерегала за углом и заводила все ту же песню, начиная свои мольбы словами: «Послушайте, я, знаете ли…» Хотелось надеяться, что Отис Пилкингтон не собирается начинать ухаживания таким способом, хотя зловредную привычку выныривать невесть откуда он определенно приобрел. Пару раз даже напугал, возникнув рядом, будто из-под земли.

— О нет! — воскликнула Джилл.

— О да! — солидно заверила Ангелочек, повелительно махнув подъезжавшему трамваю. — Ну, мне пора, дружок уже заждался. До вштречи!

— Да ну, глупости! — не могла успокоиться Джилл.

— Точно-точно.

— Но почему ты так решила?

Ангелочек взялась за поручень трамвая, готовясь запрыгнуть на площадку.

— Хотя бы потому, что он крадется жа нами от шамого театра, как индеец по прерии — оглянись-ка! Пока-пока, милочка, оштавь мне кусок швадебного торта.

Трамвай укатил, блеснув на прощанье широкой улыбкой Ангелочка. Оглянувшись, Джилл и впрямь увидела змеиную фигуру нависшего сбоку Отиса Пилкингтона.

Он явно нервничал, но был полон решимости. Шелковый шарф на шее скрывал и половину лица — Пилкингтон очень дорожил здоровьем, подозревая, что склонен к бронхиту, — а над шарфом робко моргали глаза сквозь очки в черепаховой оправе. Надежда уговорить себя, что лихорадочный блеск за стеклами не жар любви, тут же улетучилась: истина была слишком очевидна.

— Добрый вечер, мисс Маринер! — раздалось из-под шарфа приглушенно, словно издалека. — Вам в ту сторону? — Пилкингтон кивнул на удалявшийся трамвай.

— Нет, в центр, — поспешно ответила Джилл.

— И мне туда же.

Такая навязчивость раздражала, но что было поделать? Нелегко тактично распрощаться, когда с тобой идут в одну сторону. Оставалось лишь продолжать путь в сопровождении назойливого поклонника.

— Устали, должно быть, на репетиции? — осведомился он в своей осторожной манере, будто измерял каждое слово и отстригал его от клубка.

— Немного. Мистер Миллер очень увлеченный человек.

— Он увлечен пьесой? — оживился Пилкингтон.

— Нет, я имела в виду его дотошность.

— А про сам мюзикл он что-нибудь говорил?

— Нет, не припомню. Он вообще не слишком разговорчив, если не считать замечаний к танцам. Судя по всему, наше исполнение его не впечатляет. Впрочем, по словам девушек, он каждой труппе, с которой работает, говорит, что хуже никого еще не видал.

— А сами хор… то есть, участницы ансамбля что думают о пьесе?

— Ну, их вряд ли можно считать компетентными критиками… — дипломатично начала Джилл.

— То есть, им не нравится?

— Думаю, не все еще вполне разобрались.

Пилкингтон помолчал.

— Я и сам начинаю думать, что публика до нее не доросла, — вздохнул он наконец. — Когда ее ставили в первый раз…

— О, так премьера уже была?

— Только любительская, прошлым летом в Ньюпорте, в доме моей тети миссис Уоддсли Пигрим — благотворительный спектакль в помощь армянским сиротам. Тогда его приняли очень тепло, мы почти покрыли расходы. Такой был успех, что… Я чувствую, вам можно довериться, но лучше не пересказывать мои слова вашим… вашим коллегам. Успех был такой, что я решил вопреки совету тети поставить спектакль на Бродвее. Между нами, я сам оплачиваю почти все расходы на постановку. Мистер Гобл не участвует в финансировании «Американской розы», все лежит на мне. А он за долю в прибылях предоставляет нам свой опыт в антрепризе… Я всегда верил в успех нашего мюзикла! Мы с Тревисом написали его, еще когда вместе учились в колледже, и все наши друзья пришли в полный восторг. Хотя моя тетя, как я уже сказал, была против затеи с Бродвеем. Она придерживается мнения, что я в бизнесе не разбираюсь, и в каком-то смысле права. По темпераменту я куда больше склонен к искусству… Однако твердо решил показать публике нечто получше так называемых хитов — они просто ужасны! К сожалению, я начинаю сомневаться, что пьесу такого уровня, как «Американская роза», способны воплотить наши невежественные актеры. Они просто не улавливают ее духа, изысканности, тонкого абсурдистского юмора. Сегодня… — Пилкингтон запнулся. — Сегодня я случайно подслушал, как двое из них обсуждали спектакль, не подозревая о моем присутствии. Один назвал его капустником, а другой почему-то — куском сыра горгонзола. Разве можно при таких настроениях рассчитывать на большой успех?

У Джилл отлегло от сердца. Выходит, бедолаге требуется не любовь, а лишь сочувствие, и в его глазах вспышка паники, а вовсе не любовный жар. Написал пьесу, разорился на постановку, а теперь услышал, как ее ругательски ругают, вот ноги и подкосились от страха, как выразились бы подруги-хористки.

В самом деле, Пилкингтон так походил на ребенка-переростка, жаждущего утешения, что сердце Джилл растаяло, а заодно рассыпались и оборонительные редуты. В результате, когда он пригласил ее на чашку чая к себе домой на 34-ю улицу всего в двух кварталах от Мэдисон-авеню, Джилл без колебаний приняла приглашение.

Пилкингтон разглагольствовал в том же минорном ключе до самого своего дома. На его месте она едва ли стала бы так откровенничать с малознакомым человеком, но знала, что мужчинам это свойственно. В Лондоне ей часто приходилось выслушивать самые интимные признания от молодых людей, только что встреченных на танцах. Должно быть, что-то в ней действовало на некоторых мужчин, как трещина в плотине, давая волю бурному потоку красноречия.

К этому типу явно принадлежал и Отис Пилкингтон — начав говорить, он не утаивал ничего.

— Не то чтобы я в чем-то зависел от тети Оливии, — объяснил он, помешивая чай в своей квартире-студии, увешанной японскими гравюрами, — но вы же знаете, как бывает. Она в состоянии сильно испортить мне жизнь, если я оступлюсь. Пока же есть основания полагать, что она собирается оставить мне почти все свое состояние, а это миллионы. — Он подал Джилл чашку. — Уверяю вас, миллионы!.. В моей тете сильна коммерческая жилка, и на нее произведет весьма пагубное впечатление, особенно после высказанных ею опасений, если я потеряю на мюзикле крупную сумму. Она и так вечно сожалеет, что я не стал бизнесменом, как покойный дядя Уоддсли Пигрим, который нажил состояние на копченых окороках. — Пилкингтон оглянулся на японские гравюры и передернул плечами. — Дядя до самой смерти не переставал убеждать меня войти в его бизнес, но я бы этого просто не вынес! Однако, услышав, как те двое обсуждали мою пьесу, готов был пожалеть, что не согласился.

Джилл была полностью обезоружена. Сумей она дотянуться, наверное, даже погладила бы несчастного юношу по голове.

— На вашем месте я бы не беспокоилась, — заметила она. — Я где-то слышала или читала, что, если актерам пьеса не нравится — это вернейший залог успеха.

Мистер Пилкингтон придвинул свой стул на едва ощутимую чуточку ближе.

— Какая вы милая! — выдохнул он.

Джилл с огорчением поняла, что все-таки ошиблась. Жар любви, и никаких сомнений! Черепаховые очки сверкали парой прожекторов. Выражением лица молодой человек стал похож на овцу, а прошлый опыт безошибочно подсказывал: наступает момент, когда бегство — единственный выход.

— Боюсь, мне пора. — Джилл поднялась с кресла. — Большое спасибо за чай. Что касается мюзикла, я бы на вашем месте нисколько не опасалась. Уверена, премьера будет великолепна. До свидания!

— Как, вы уже уходите?

— Да, к сожалению. Я и так опаздываю, меня ждут…

Какую бы ложь в ущерб своей душе ни собиралась преподнести Джилл, ее перебил дверной звонок. Из коридора донеслись шаги слуги-японца, а следом послышалось:

— Мистер Пилкингтон дома?

Отис молитвенно сложил руки.

— Не уходите, Джилл, прошу вас! — пылко воскликнул он. — Это просто знакомый — зашел, видимо, напомнить о встрече за ужином. Он и минуты не задержится. Пожалуйста, останьтесь!

Джилл снова опустилась в кресло. Теперь ей и самой расхотелось уходить. Вопрос у парадной двери был задан бодрым голосом давно потерянного дяди, майора Кристофера Сэлби.

Дядюшка с беззаботным видом вошел в комнату, похлопывая по рукаву перчаткой, и замер на месте, увидев, что хозяин не один.

— О, прошу прощения! Я думал… — Он неуверенно вгляделся в девушку. В жилище Пилкингтона царили романтические сумерки, и вошедшие с улицы не сразу к ним привыкали. — Если вы заняты…

— Э-э… — засуетился хозяин, — позвольте мне… мисс Маринер… Майор Сэлби…

— Привет, дядя Крис!

— Господи помилуй! — воскликнул пораженный гость и рухнул на кушетку, словно подкошенный.

— А я-то разыскиваю тебя по всему Нью-Йорку! — продолжала тем временем Джилл.

Пилкингтон понял, что интеллектуальное содержание беседы от него ускользает.

— Дядя Крис? — недоуменно пролепетал он.

— Майор Сэлби — мой дядя.

— Вы уверены? — выдавил Пилкингтон. — Я в смысле…

Покопавшись в себе, он понял, что не в состоянии уточнить этот смысл, и умолк.

— Ты что тут делаешь? — спросил дядя Крис.

— Пью чай с мистером Пилкингтоном.

— Но… почему с ним?

— Он меня пригласил.

— Откуда ты его знаешь?

— Познакомилась в театре.

— В театре?

Отис Пилкингтон обрел наконец дар речи:

— Мисс Маринер репетирует в маленьком спектакле, который я спонсирую, — объяснил он.

Дядя Крис привскочил с кушетки, ошарашенно моргая. До такой степени выбитым из колеи Джилл его еще не видывала.

— Джилл, только не говори, что поступила на сцену!

— Так и есть, я пою и танцую в кордебалете.

— В музыкальном ансамбле, — мягко поправил мистер Пилкингтон.

— В ансамбле мюзикла «Американская роза». Мы репетируем уже целую вечность.

Некоторое время дядя Крис молча переваривал информацию, теребя подстриженные усики.

— Ах да, конечно же! — воскликнул он наконец.

Хорошо зная дядю, Джилл догадалась по жизнерадостным ноткам, что он пришел в себя, вник в ситуацию и готов с ней справиться. Догадка тут же подтвердилась, когда он встал с кушетки и утвердился поближе к живительному теплу горящих углей. Пилкингтон терпеть не мог парового отопления и обшарил весь город в поисках квартиры с открытым камином.

— Ну конечно! — повторил дядя Крис, расставив ноги и выпятив колесом грудь. — Ты же писала, что подумываешь о сцене… Моя племянница, — объяснил он навострившему уши Пилкингтону, — прибыла из Англии другим пароходом. Я ждал ее только через пару недель, потому так и удивился. Да-да, ты упоминала, что намерена поступить на сцену, и я настоятельно рекомендовал начать, что называется, с нижней ступеньки. Прежде чем воспарять к высотам, следует досконально изучить основу, азы профессии!

— Ах вот оно что! — понятливо кивнул Пилкингтон.

— Нет лучшей школы, чем кордебалет! — продолжал дядя, уже вполне в своей стихии. Там начинали лучшие актрисы в Америке — десятки, если не сотни! Давай я совет любой девушке, мечтающей о театре, так бы ей и сказал: «Начните с кордебалета!» Тем не менее, — повернулся он к Пилкингтону, — лучше бы вам не упоминать о занятии моей племянницы в беседе с миссис Уоддсли Пигрим, она может понять неправильно.

— Вот именно, — согласился Пилкингтон.

— Одно только слово «кордебалет»…

— Я и сам его не выношу!

— Оно может подразумевать…

— Вот-вот.

Довольный собой, дядя Крис снова выпятил грудь.

— Ну и славно! — бросил он. — Я, собственно, заскочил только, чтобы напомнить вам, мальчик мой, что сегодня вы с тетей обедаете у меня. Боялся, что такой деловой человек, как вы, может и запамятовать.

— О нет, я с нетерпением ожидаю нашей встречи! — возразил польщенный Пилкингтон.

— Адрес не забыли? 41-я Восточная улица, дом 9. Я переехал, помните?

— Так вот почему я не нашла тебя по тому первому адресу, — вставила Джилл. — Швейцар сказал, что никогда про тебя не слышал.

— Вот же кретин! — раздраженно бросил дядя. — Можно подумать, нью-йоркских консьержей набирают исключительно из слабоумных. А может, просто новичок… Ну что ж, Пилкингтон, мальчик мой, жду вас у себя в семь вечера. Пойдем, Джилл!

— До свидания, мистер Пилкингтон, — попрощалась Джилл.

— До свидания, мисс Маринер! — отозвался молодой человек, склонившись к ее руке. Черепаховые очки послали прощальный жаркий луч.

Когда парадная дверь закрылась, дядя Крис испустил вздох облегчения.

— Похоже, я выпутался из этого маленького конфуза без потерь. Дипломатия — высокое искусство!

— Если ты имеешь в виду, — сурово заметила Джилл, — свои бессовестные небылицы…

— Небылицы, душенька — или, скажем так, творческая обработка бесформенной глины реальности — это… ну как бы выразиться?.. Так или иначе, они пришлись чертовски кстати. Миссис Пигрим никак не должна узнать, что моя племянница состоит в кордебалете, иначе непременно заподозрит во мне авантюриста. Конечно, если вдуматься, я и есть авантюрист, но кому охота раскрывать свои маленькие секреты! Достойная леди питает закоренелое отвращение к девушкам этой честной, но несправедливо очерненной профессии, с тех пор как нашему юному другу на втором курсе колледжа вчинили иск за нарушение брачного обещания хористке гастрольной труппы. Что ж, свои предубеждения есть у каждого. Ну, на него, думаю, можно положиться, не проболтается… Однако зачем тебе это понадобилось? Моя дорогая девочка, что толкнуло тебя на такой шаг?

Джилл рассмеялась.

— Практически то же самое спросил у меня сегодня мистер Миллер, когда мы репетировали танцевальные па, только выразился он крепче. — Она взяла дядю под руку. — А что мне было делать? Одна в Нью-Йорке, никаких перспектив, а от двадцати долларов, которые ты прислал, мало что осталось.

— А чем плохо было в Брукпорте с дядей Элмером?

— Ты когда-нибудь его видел?

— Нет, как ни странно, ни разу.

— Видел бы, не спрашивал. Брукпорт! Фу! Они хотели, чтобы я заменила наемного работника, который уволился.

— Что?!

— Да-да, им надоело меня содержать на том уровне, что я привыкла, — я их не виню! — вот и стали думать, как бы приставить к полезному делу. Нет, я не против читать вслух тете Джулии, да и прогулки с Тибби стерпела бы, но когда мне предложили расчищать снег у крыльца, просто взяла и молча испарилась.

— Ничего не понимаю! Я же намекнул твоему дяде, очень дипломатично, что ты располагаешь солидными средствами.

— Да, я так и поняла — а в результате он без конца таскал меня осматривать дома и уговаривал купить за сто тысяч наличными. — Джилл прыснула со смеху. — Видел бы ты его лицо, когда я заявила, что все мое состояние — двадцать долларов!

— Да ты что?! Так прямо и сказала?

— Ну да.

Дядя Крис снисходительно покачал головой, словно папаша, разочарованный в любимом ребенке.

— Джилл, ты прелесть, конечно, но у тебя совсем нет… как это сказать?.. тонкости. Твоя мама была в точности такая же. Милейшая женщина, но никакой дипломатии, умения владеть ситуацией. Помню, мы полезли в буфет за вареньем, и она меня потом начисто выдала. Ничего дурного в мыслях не имела, но по природе своей не способна была отпираться сколько-нибудь правдоподобно… — Дядя Крис помолчал, уйдя мыслями в прошлое. — Нет, честность ценное качество, вне всякого сомнения, хоть и неудобное. Я не виню тебя за бегство из Брукпорта, раз там было плохо… Однако, прежде чем поступать на сцену, все же стоило посоветоваться со мной.

— Стукнуть мне его, что ли? — закатила Джилл глаза, обращаясь к мирозданию. — Ну как, скажи, я могла бы с тобой посоветоваться? Мой милый, драгоценный дядюшка, ты разве забыл, что бросил меня без гроша и растворился в воздухе? Мне пришлось справляться самой… Кстати, раз уж зашел разговор, может, ты объяснишь мне эти свои переезды? Почему ты написал мне с 57-й улицы, если там не жил?

Дядя Крис неловко откашлялся.

— Вообще-то, в каком-то смысле… я был там, когда писал письмо.

— По-видимому, это что-то значит, но что именно — выше моего разумения. Я не настолько проницательная, как ты думаешь, дядя, так что тебе придется объяснить!

— Видишь ли, душенька… Не забывай о моем щекотливом положении. На пароходе я завел немало знакомств с богатыми попутчиками и, возможно, ненароком дал им понять, что и сам весьма состоятелен. Так или иначе, у них сложилось такое впечатление, и разрушать его не представлялось целесообразным… У богачей, знаешь ли, есть одна достойная сожаления черта: они раскрывают, так сказать, свою лучшую сторону лишь перед теми, кого считают ровней. Само собой, на пароходе то, что я плыл, как выразился бы пурист, под чужим флагом, значения не имело. А вот по прибытии в Нью-Йорк продолжать мой… э-э… невинный обман стало куда труднее. Такая женщина, как миссис Уоддсли Пигрим — жуткое создание, душенька, зубы в три ряда и всего через край, но богата, как филиал казначейства — очень косо посмотрит на человека, пусть и приятного, если тот попробует закрепить палубное знакомство, проживая в дешевых номерах на Амстердам-авеню. Поэтому мне было жизненно важно подготовить себе, так сказать, оперативный плацдарм. Фортуна мне благоволила, и я почти сразу наткнулся в Нью-Йорке на своего бывшего армейского денщика, которому когда-то оказал услугу. Святое писание не зря советует отпускать свой хлеб по водам, чтобы найти его через много дней. Моя ссуда помогла ему тогда эмигрировать в Америку, а теперь мы встретились, и оказалось, что он швейцар в том самом доме, куда ты ходила, на 57-й Восточной. Я знал, что многие богачи уезжают на зиму во Флориду или Каролину, и подумал, что в том доме может найтись пустая квартира. Так и вышло — она нашлась, и я ее занял!

— Каким же чудом у тебя нашлись деньги на квартиру в таком доме?

Дядя Крис вновь неловко кашлянул.

— Я же не сказал, что платил за нее, душенька. Занял — да, и в этом, так сказать, самая суть истории. Старый приятель, желая отплатить добром за добро, согласился стать моим соучастником в еще одном… э-э… невинном обмане. Я давал своим новым друзьям тот адрес и телефонный номер, а сам тем временем обитал в жилище куда скромнее и дешевле. Каждое утро заходил за письмами, а если кто-то мне звонил, то добросердечный швейцар представлялся моим слугой и передавал мне потом сообщение. А тем, кто приходил сам, говорил, что меня нет дома. В нашей схеме не было ни малейшего изъяна — все просто и изящно!

— Почему же ты все-таки от нее отказался — совесть замучила?

— Совесть ни разу не вынуждала меня от чего-либо отказываться, — твердо возразил дядя Крис — Нет, просто был один шанс против ста, что схема подведет, и он как раз выпал. Когда поживешь в Нью-Йорке подольше, сама увидишь одну его особенность: наемная рабочая сила тут беспрерывно перетекает туда-сюда. В понедельник встречаешь водопроводчика. Ага, замечаешь про себя, водопроводчик, отлично! Встречаешь его снова в четверг — он уже вагоновожатый, а через неделю наливает тебе содовую в аптеке. Во всем виноваты проклятые журналы с их рекламой заочных курсов. «Хотите зарабатывать больше? Запишитесь к нам, и получите по почте руководство по разведению кур!»… Они внушают людям дурацкие идеи, будоражат их, срывают с места. Так примерно и вышло. Схема работала без сучка без задоринки, как вдруг мой швейцар втемяшил себе в голову, что создан быть садовником. Взял, да и уволился!

— Оставил тебя бездомным!

— Вот-вот, бездомным… правда, ненадолго. К счастью… Вообще, мне постоянно везет, фортуна никогда не повернется спиной к хорошему человеку! У моего приятеля нашелся коллега, который работает на 41-й Восточной улице. Здание офисное, но на самом верхнем этаже, как часто бывает, там имеется скромная холостяцкая квартирка…

— А ты как раз скромный холостяк!

— Вот именно! Мой приятель обо всем договорился, мы уладили некоторые финансовые детали, и теперь я совершенно счастлив в самом уютном на свете жилище без всякой арендной платы. Там оказалось даже лучше, потому что жена моего нового союзника — отменная повариха, и я уже устроил по новому адресу парочку званых обедов. Для пущего правдоподобия надо хоть иногда приглашать новых знакомых к себе. Если тебя никогда нет дома, возникнут лишние вопросы. К примеру, сегодня вечером у меня обедают твой друг Пилкингтон и миссис Пигрим — по-домашнему уютно, вкусно и куда дешевле, чем в ресторане.

— А если в разгар обеда нагрянет владелец квартиры?

— Совершенно исключено! Швейцар сказал, что тот уехал в Англию и намерен провести там несколько месяцев.

— Похоже, ты все продумал досконально.

— Всеми своими успехами, — ответил дядя Крис с достоинством промышленного магната, дающего интервью, — я обязан привычке все досконально продумывать!

Джилл залилась смехом. Дядя всегда действовал на ее моральные устои как опиум, убаюкивая их и мешая критически оценивать сомнительные поступки. Укради он часы с цепочкой, и тут сумел бы убедить, что действовал во благо, по велению сердца и из истинного альтруизма.

— Какого же успеха ты достиг? Бросил меня, чтобы отправиться в погоню за богатством. Ну и как, где оно?

— Пока еще не у меня в руках, — признался дядя Крис, — но так и витает в воздухе. Я слышу шелест долларовых купюр, которые порхают совсем рядышком, только протяни руку. Рано или поздно я их непременно ухвачу! Я никогда не забываю, милая, о своей главной цели — вернуть деньги, которых я тебя лишил. Настанет день, и я все возмещу, можешь не сомневаться! Когда-нибудь ты получишь от меня письмо с крупной суммой — пять, десять, двадцать тысяч! — и простыми словами: «Первый взнос». — Он повторил с видимым удовольствием: — Первый взнос!

Джилл сжала его руку, чувствуя себя совсем как много лет назад, когда он рассказывал ей сказки.

— Продолжай! — воскликнула она. — Продолжай, это так чудесно! В один прекрасный день гулял дядюшка Крис по Пятой авеню и встретил бедную старушку, которая собирала хворост. Такую древнюю и изможденную, что пожалел ее и подарил ей десять центов, взятых взаймы у швейцара. Внезапно старушка превратилась в прекрасную девушку и сказала: «Я фея и в награду за твою доброту исполню три любых желания!»

Дядюшка Крис подумал-подумал и ответил: «Хочу двадцать тысяч долларов, чтобы послать их Джилл». «Будет исполнено, — улыбнулась фея, — что тебе угодно еще?»

— Можешь шутить сколько угодно, — фыркнул дядя, обиженный таким легкомыслием, — но, позволь заметить, мне не требуется никакой магии, чтобы разбогатеть. В местах вроде гостиной миссис Пигрим я то и дело встречаю тех, кто может сделать меня миллионером, шепнув одно-единственное словечко! Грузные и поседевшие, с рыбьими глазами и в широких жилетах, они дымят сигарами и прикидывают, что бы этакое учинить на фондовом рынке. Умей я читать мысли, уже нажил бы дюжину состояний. Я битый час сидел напротив старого пирата Брюса Бишопа за день до того, как он со своей шайкой обвалил «Арахис Консолидейтед» пунктов на двадцать разом! Знай я, куда ветер дует, не удержался бы и выбил из злодея его коварные планы!.. Короче, я что хочу сказать: настанет когда-нибудь день, когда кто-нибудь из этих старых сквалыг разжалобится и намекнет мне, что делать. Потому я так прочно и обосновался в доме у миссис Пигрим. — Дядя Крис слегка передернул плечами. — Не женщина, а монстр! Весу в ней фунтов под двести, а игрива, как ягненок по весне. Мне приходится с ней танцевать! — Дядины губы болезненно дрогнули, он помолчал. — Слава небесам, я когда-то увлекался футболом!

— На что же ты живешь? — удивилась Джилл. — Нет, я поняла, что в следующий вторник ты наверняка станешь миллионером, ну а пока-то как обходишься?

Дядя Крис кашлянул.

— Ну, что касается повседневных расходов, я проявил деловую сметку и приобрел небольшой, но приличный доход. Хоть и обитаю в меблирашках, но волк нищеты пока не крадется к моей двери, которая, впрочем, сильно нуждается в покраске… Ты слыхала что-нибудь о «Нервино»?

— Нет, не припомню. Патентованное лекарство какое-нибудь?

— Прямо в точку! — Дядя Крис замедлил шаг и озабоченно глянул на Джилл. — Что-то ты бледная совсем, душенька.

— Правда? Репетиция сегодня была трудная…

— А ты уверена, — нахмурился он, — что дело только в репетиции? Может, жизненные силы твои подорваны суматохой столичной жизни? Представляешь, что тебе грозит, если твои красные кровяные тельца утратят жизнеспособность? У меня был один приятель…

— Дядя, перестань! Ты меня до смерти запугаешь.

Дядя Крис удовлетворенно подкрутил усы.

— Чего я и добивался! Так напугал, что ты даже не стала слушать о чахоточном друге. А жаль — одна из лучших моих историй! А затем я бы упомянул, что сам едва не пал жертвой той же хвори, но, к счастью, недавно решил попробовать «Нервино», великолепное средство от… Это тебе наглядная иллюстрация моей новой работы. Попалась на глаза рекламка, и меня осенило! Пошел к ним и говорю: «Вот он я, представительный джентльмен, с обходительными манерами и обширными знакомствами среди сливок нью-йоркского общества. Сколько вы готовы выложить, чтобы я время от времени восторгался на званых обедах чудодейственными свойствами вашего «Нервино»? Я разложил все по полочкам. Понятно, говорю, что у вас тут сотни рекламных агентов, но есть ли хоть один, кто не похож на агента и не говорит, как агент? Есть ли тот, кто вхож в дома богачей и допущен к их столу, а не топчется на пороге и сует ногу в дверь, чтобы не захлопнули? Вот о чем подумайте!» Ну, идею они ухватили на лету, и мы обговорили условия. Оплата не такая щедрая, как хотелось бы, но вполне приличная. Раз в неделю я получаю гонорар, а в обмен несу добрые вести о «Нервино» в золоченые дворцы сильных мира сего. Только к ним и стоит идти, Джилл! Они так заняты выжиманием денег у вдов и сирот, что начисто забывают о собственном здоровье. Поймаешь такого после обеда, когда он пребывает в тяжком раздумье, не лишней ли была вторая порция омара в соусе ньюбург, и этот богач — воск в твоих руках. Я подсаживаюсь к нему и сочувственно признаюсь, что и сам недавно так же страдал. Упоминаю своего доброго старого друга, трагически погибшего от несварения, и ненавязчиво перевожу разговор на «Нервино». Не навязываю, даже не прошу его попробовать, а просто указываю на себя, цветущего и полного сил, и заверяю, что всем обязан «Нервино». Все, дело в шляпе! Страдалец рассыпается в благодарностях и записывает название на манжете. Финита! В конце концов, — философски заключил дядя Крис, — лекарство едва ли причинит особый вред.

Дойдя до угла 41-й улицы, он нашарил в кармане ключ.

— Вот, держи. Окинь взглядом мое новое гнездышко. Двадцать второй этаж! Непременно выйди на крышу и полюбуйся оттуда видом, он того стоит. Получишь представление о размерах города. Чудесный, изумительный город, душенька — а главное, полный людей, которым жизненно необходим «Нервино»! А я тем временем загляну на полчасика в клуб. Мне дали членскую карточку в «Авеню» на две недели. Шикарное местечко!

Свернув на 41-ю улицу, Джилл подошла к величественному сооружению из камня и стали, рядом с которым скромные здания, отделанные бурым известняком, казались лилипутами. Даже не верилось, что можно устроить личное гнездышко на вершине такой горы. Джилл вошла, и лифт с головокружительной скоростью вознес ее на двадцать второй этаж.

Короткий пролет каменной лестницы упирался в дверь. Поднявшись по ступенькам, Джилл вставила ключ в замочную скважину, повернула его и ступила в коридор, ведущий к гостиной. Небольшая, но солидно и уютно обставленная, она ласкала взгляд. Впервые после приезда в Нью-Йорк возникло ощущение, что шум и суета большого города остались где-то очень далеко.

А здесь — глубокая, умиротворяющая тишина, царство книг и мягких кресел, на которые взирают с патриархальным добродушием напольные часы с широким циферблатом.

При виде этого мирного гнездышка, вознесенного над грохотом цивилизации в самые небеса, каждый нерв в теле у Джилл расслабился в восхитительном блаженстве, как будто попала она к Питеру Пэну в шалаш на дереве.

Тяга к исследованиям, свойственная всем нам, была у Джилл необычайно сильна. Она не могла пробыть и двух минут в незнакомой комнате, чтобы не рассмотреть с любопытством книги, картины, фотографии. Так и теперь она тут же пустилась бродить по гостиной.

Начала, конечно же, с каминной полки, где обычно более всего проявлялся характер владельца. Здесь полка была заставлена фотографиями, большими и маленькими, в рамках и без них. Посередине, отдельно от других, виднелся крошечный снимок, странно неуместный среди своих крупных соседей.

У полки было темновато, и Джилл понесла его к окну, под меркнущий дневной свет. Непонятно почему, но снимок заинтересовал ее. В нем была какая-то тайна: слишком скромным он выглядел для такого почетного места.

Сделан явно любителем, но исключительно удачный. Такие успехи изредка случаются у начинающих фотографов и не дают им бросать свое увлечение.

На снимке была девочка в белом коротком платьице, открывавшем стройные загорелые ножки. Она стояла на крыльце старого дома, держа в одной руке летнюю шляпку, а другой гладя ирландского терьера, который встал на задние лапы и заглядывал ей в лицо с глубокой печалью, столь характерной для ирландских терьеров.

По-видимому, ярко светило солнце — детское лицо сморщилось в улыбке, кривой, но обаятельной. «Какой жизнерадостный ребенок!» — подумала Джилл.

И тут сердце у нее подпрыгнуло, а к горлу подкатил удушливый ком. На фотографии была она сама!

Память одним скачком перемахнула через годы, и Джилл вновь ощутила на лице солнечный жар и услышала голос четырнадцатилетнего Фредди Рука, счастливого обладателя первой в жизни фотокамеры. Тот умолял постоять так еще хотя бы полминуты, пока он не поправит какую-то чертову деталь, которая заела.

Затем послышался громкий щелчок, и Фредди неуверенно пообещал, что все получится — если, конечно, он не забыл перевести кадр, иначе Джилл склеится с коровой, запечатленной по пути домой. В памяти осталось и радостное облегчение терьера Пата, ничего не смыслившего в искусстве фотографии.

Сколько же лет прошло с тех пор? Джилл задумалась. Теперь Фредди вымахал в длинноногого денди, а она достигла возраста благоразумия и длинных платьев. Старый Пат умер, в старом доме поселились чужие люди… но здесь, за три тысячи миль от английского сада, каким-то чудом сохранилось молчаливое свидетельство того солнечного дня.

Сумрак сгустился. Верхушка гигантского здания чуть качнулась, отчего маятник напольных часов задел стенку деревянного корпуса. Джилл вздрогнула, не сразу разобрав, что за стук раздался в мертвой тишине. На миг показалось, что она больше не одна, будто бы в тенях прячутся гоблины и подглядывают за незваной гостьей. Она метнулась к каминной полке и поставила карточку на место, чувствуя себя сказочной героиней, очутившейся в замке великана. Сейчас раздастся топот гигантских башмаков — бум, бум…

Бум!

Сердце подпрыгнуло снова. Стук был настоящий! Кажется, хлопнула дверь. Джилл стояла, напрягшись всем телом и прислушиваясь. И тут, разорвав тишину, из коридора донеслось громкое пение:

Мгновенное облегчение сменилось у Джилл еще большим страхом. Цепенящий ужас отпустил, разум подсказывал, что нечисть не поет песенок в стиле рэгтайм. С другой стороны, владелец квартиры запросто может, а она, пожалуй, охотнее встретилась бы с гоблином, чем с ним. От одной мысли о том, что придется объяснять свое присутствие, голова шла кругом. Мало ли какой человек хозяин, захочет ли выслушивать объяснения?

Голос слышался совсем близко, за самой дверью…

В темном проеме входа обозначился смутный бесформенный силуэт. По стене зашарили пальцы.

— Ну где ты, черт побери? — спросил голос, обращаясь, судя по всему, к выключателю.

Джилл вся сжалась, судорожно вцепившись в спинку кресла. На стене сбоку вспыхнул свет.

В дверях стоял Уолли Мейсон.

В наш век скоростей, когда жизнь состоит почти из одних потрясений, сильных и не очень, нет чувства мимолетнее удивления. Какой-то миг Джилл ошарашенно глядела на Уолли, а он — на нее, а затем оба почти одновременно и неосознанно посчитали эту встречу не отдельным, абсолютно необъяснимым случаем, а результатом вполне логичной цепочки событий.

— Привет! — растерянно кивнул Уолли.

— Привет! — отозвалась Джилл.

Не самое возвышенное начало беседы, однако оно дало им время немного опомниться.

— Хм… Я не ожидал тебя увидеть.

— А я не ждала тебя.

Повисла пауза. Уолли обдумывал ее слова, крутя их в голове, и в конце концов решил, что они не укладываются в его теорию произошедшего.

— Не ждала? — переспросил он.

— Конечно нет.

— Но… ты же знала, что я тут живу?

Джилл покачала головой. Уолли вновь задумался, а затем в счастливом озарении угодил в самую суть тайны:

— Тогда с какой стати ты сюда явилась?

Очень нужный вопрос, подумал он. Чувство нереальности в первый момент встречи, подавленное было логикой, вспыхнуло с прежней силой. Если Джилл не знала, где его квартира, то каким чудом она тут оказалась? Уж не замешана ли тут телепатия, какое-нибудь внушение на расстоянии? Ведь он не переставал думать о Джилл с той минуты, как они расстались в отеле «Савой» три с лишним недели назад. Да ну, чушь, должна быть какая-то разумная причина! Оставалось только ждать, когда Джилл объяснится.

Она же пока просто не могла заставить себя это сделать, отшатываясь от неизбежности объяснений, как утомленный путник от бескрайней жаркой пустыни. Оттягивая решительный момент, она задала встречный вопрос:

— А ты давно вернулся в Нью-Йорк?

— Сегодня днем. Пароход должен был прийти в порт еще утром, но запоздал. — Чувствуя, что беседа уходит в сторону, Уолли вновь нацелился на главное: — Но все-таки — как тебя ко мне занесло?

— Это такая долгая история…

Голос ее звучал так жалобно, что Уолли раскаялся в своей настойчивости. Сперва надо посочувствовать злоключениям девушки, а не таращиться и допрашивать вот так с ходу! Какая, в конце концов, к черту, разница, как она здесь очутилась?

Он думал, что придется долго и утомительно разыскивать Джилл в нескончаемых городских лабиринтах, а судьба внезапно привела ее к самым дверям — и вместо благодарности он только и допытывается, что да почему. Хорош друг называется!

— Ладно, неважно, расскажешь, когда сама захочешь. — Он пылко взглянул на нее. Время, похоже, стерло маленькую ссору, омрачившую их расставание. — Какое чудо — встретить тебя вдруг снова! Я уже слышал… обо всем, — неловко добавил он.

— О моем… — замялась Джилл, — банкротстве?

— Да, Фредди рассказал. Мне ужасно жаль.

— Спасибо.

Они помолчали, думая о другом ее несчастье. Дерек Андерхилл встал между ними невидимым призраком. Наконец Уолли сказал первое, что пришло в голову, лишь бы прервать тягостную тишину:

— Ничего квартирка, да?

Вот и удобная возможность приступить к тягостным объяснениям, подумала Джилл.

— Дядя Крис тоже так считает, — начала она.

Уолли глянул озадаченно.

— Дядя Крис? А, твой дядя!

— Да.

— Он же тут не бывал никогда!

— Еще как бывал! Сегодня он дает тут званый обед.

— Что?! Как ты сказала?

— Ладно, я просто начала с конца. Сейчас расскажу по порядку… и тогда… тогда ты жутко разозлишься и закатишь скандал.

— Как выразился бы Фредди Рук, для скандалов я не скроен. И потом, не могу себе представить, как это — злиться на тебя.

— Ну, тогда рискну. Будь я трусихой, предоставила бы объясняться дяде Крису, а сама просто удрала.

— Нет, только не это! Наша встреча — настоящее чудо, и я ни за что от него не откажусь. Говори что угодно, только не удирай.

— Ты просто взбесишься…

— На тебя — ни за что!

— Ну еще бы на меня! Я положительный персонаж в этой пьесе, ничего не натворила. А вот дядя Крис…

— Он же твой дядя, как можно! Кроме того, вздул меня когда-то по первое число бамбуковой тростью, а это создает некоторую близость… Давай, выкладывай все начистоту!

Джилл задумалась. Она обещала начать с самого начала, но где оно, это начало?

— Ты слыхал о капитане Кидде? — заговорила она наконец.

— Не увиливай!

— Нет, серьезно! Слыхал?

— О пирате? Ну разумеется!

— Так вот, дядюшка Крис — его потомок по прямой линии. Это все объясняет.

Уолли смотрел озадаченно.

— А нельзя ли попонятнее?

— Можно в нескольких словах, но получится ужасно грубо.

— Ничего, давай.

— Дядя Крис украл твою квартиру.

Уолли задумчиво покивал.

— Украл, стало быть… Понятно.

— Да ничего не понятно! Придется все-таки начать сначала…

Эпопею о похождениях майора Кристофера Сэлби в Нью-Йорке Уолли слушал с благодарным вниманием. Какие бы чувства его ни обуревали, скуки среди них не было.

— Так вот оно и вышло, — закончила Джилл.

Уолли помолчал, переваривая услышанное.

— Ясно теперь, — хмыкнул наконец он. — Хоть рекламу в журнале давай: «Зачем платить за квартиру? Завладейте чужой!»

— Примерно так, — согласилась Джилл.

Уолли вдруг разразился хохотом.

— Ну и жук!

Джилл испытала невероятное облегчение. При всей ее показной храбрости выкладывать сомнительную историю не доставляло удовольствия. Даже обладая чувством юмора, трудно смеяться над тем, что у тебя украли жилье.

— Я так рада, что ты не сердишься!

— Конечно нет.

— Тут мало кто не рассердился бы.

— Большинство людей — тупицы.

— Как же здорово, что хозяин — ты! А вдруг это был бы кто-то совсем чужой, что тогда делать?

— Да никакой разницы — ты покорила бы его за две минуты. Перед тобой никто не устоит.

— Очень любезно с твоей стороны.

— Я говорю только чистую правду. Джордж Вашингтон был такой же.

— Значит, ты не станешь возражать, если дядя Крис устроит тут сегодня званый обед?

— Даю свое благословение.

— Ты настоящий ангел! — благодарно вздохнула Джилл. — Судя по всему, этот обед для дяди очень важен. Он пригласил одну очень богатую женщину, которая принимает его у себя, некую миссис Пигрим…

— Миссис Уоддсли Пигрим?

— Да, кажется. Ты что, знаешь ее?

— Очень хорошо знаю. Она тянется к богеме и привечает всех, кто пишет, рисует и так далее. Кстати, я дал Фредди Руку рекомендательное письмо к ней.

— Фредди?!

— Ну да. Он внезапно решил побывать в Америке и пришел ко мне за советом. Отчалил дня за два до меня. Должно быть, теперь уже в Нью-Йорке, если только не двинулся дальше во Флориду — своих дальнейших планов он мне не раскрывал.

Джилл резко приуныла. Как бы ни был хорош Фредди, он принадлежал к завершенной главе ее жизни, которую она изо всех сил старалась забыть. Как думать о нем, не вспоминая Дерека, а это все равно что касаться обнаженного нерва. Поэтому новость неприятно поразила ее. Случайных встреч в Нью-Йорке и без того уже хватало. Сумеет ли она избежать очередной, с Фредди? Трудно найти кого-то милее и добросердечнее, но тонкости и деликатности, столь полезных в щекотливых ситуациях, он лишен начисто. У Фредди что на уме, то и на языке. Инстинкт подсказывал, что при встрече он непременно заговорит о Дереке. А если вспоминать Дерека все равно что касаться обнаженного нерва, то заговорить о нем — хуже, чем этот нерв ущипнуть. Джилл зябко передернула плечами.

Уолли отличался наблюдательностью.

— Ты не обязана с ним встречаться, если не хочешь, — заметил он.

— Ну, вообще-то… — протянула Джилл.

— Нью-Йорк — город большой… Кстати, возвращаясь к захватывающей теме моего жилища… Твой дядя тут ночует, не знаешь?

Джилл благодарно взглянула на него. Вот кто лишнего никогда не скажет. Тактично дал понять, что нежелание встречаться с Фредди — ее личное дело. Взял и легко сменил тему — как приятно!

— Кажется, говорил, что не ночует.

— Что ж, неплохо. Чертовски любезно с его стороны. Интересно, смогу ли я вернуться сюда хотя бы после одиннадцати вечера? К тому времени застолье, наверное, закончится. Насколько я знаю миссис Пигрим, она захочет пойти куда-нибудь потанцевать — плясунья еще та.

— Даже не знаю, как извиняться… — покаянно начала Джилл.

— Не стоит, — отмахнулся Уолли, — все нормально.

Его взгляд упал на каминную полку, уже не впервые в ходе беседы. В спешке Джилл поставила снимок лицом к стене, и Уолли явно ранило такое обращение с его драгоценным достоянием. Не вытерпев, он подошел и перевернул карточку, затем еще постоял у камина, глядя на нее. Джилл про снимок уже забыла, но теперь любопытство вернулось.

— Где ты это раздобыл?

— А, так ты видела? — обернулся Уолли.

— Как раз рассматривала, когда ты вдруг появился и до смерти меня напугал.

— Мне его продал Фредди четырнадцать лет назад.

— Уже четырнадцать?

— Будет в июле, — уточнил Уолли. — Я заплатил ему пять шиллингов.

— Ничего себе! — возмутилась Джилл. — Ну и хапуга! Небось, последние твои деньги.

— Вообще-то, даже чуть больше. У меня было три шиллинга и шесть пенсов. Однако Провидение смилостивилось, и как раз в то утро помощник викария оставил без присмотра ящик для пожертвований на деревенский орган… Воровские наклонности вкупе с лезвием перочинного ножика творят чудеса! Никогда больше деньги не доставались мне так быстро. — Уолли снова глянул на снимок. — Впрочем, тогда я полагал иначе. Пока вскрывал коробку, раз десять умирал мучительной смертью. Ты замечала, как долго тянется время, когда извлекаешь шиллинг и шесть пенсов из чужой кассы? Казалось, прошли века! Ах да, с тобой же такого не бывало.

— Бедняжка!

— Оно того стоило.

— Так и хранишь его с тех пор?!

— Не расстанусь за все миллионы миссис Пигрим! — воскликнул он неожиданно горячо. — Правда, она и не предлагала.

Наступило молчание. Джилл украдкой поглядывала на Уолли и видела его по-новому, чувствуя робость и смущение. Молодой человек будто ожил в ее глазах, обнаружив скрытые глубины своей души.

— Пат умер, — первой подала голос Джилл, ощутив необходимость хоть что-то сказать.

— Мне нравился Пат.

— Подобрал какую-то отраву, бедняга… Кажется, с тех пор прошла вечность.

— А по мне, все было как будто вчера. Интересно, кому теперь принадлежит ваш старый дом?

— Я что-то слышала о новых хозяевах… — задумалась Джилл. Странная неловкость пропала, говорить стало легче. — Фамилия… вроде бы Дебенхэм.

Вновь наступила тишина. Ее нарушил звонок в дверь, словно будильник, рассеявший сон.

— Твой дядя, — кивнул Уолли.

— Ты что, хочешь его впустить?

— Вообще-то, собирался.

— Если дядя тебя увидит, его удар хватит!

— Ничего, пускай глянет на дело в свете арендной платы. Почему бы и мне не получить удовольствие от его проделки?

Уолли вышел из гостиной, и стало слышно, как открывается входная дверь. Джилл ждала, затаив дыхание. Жалость к дяде боролась с мыслью более суровой: «Так ему и надо!»

— О, привет! — донесся голос Уолли.

— Привет-привет! — послышался в ответ знакомый бодрый голос с лондонским выговором. — Слушай, ну и высоко же ты угнездился! Лестница в небеса, да и только. Иду, гадаю, застану ли тебя, и все такое прочее…

Джилл в смятении огляделась, будто зверек в западне. Как ни абсурдно, но каждый нерв ее тела протестовал против встречи с Фредди. От одного его голоса заныли старые раны.

Подбежав к двери гостиной, она прислушалась. В конце коридора невидимый Фредди, судя по шороху, снимал пальто. Она на цыпочках метнулась в другую сторону, к спальне. Окно здесь выходило на широкую крышу, вид с которой так хвалил дядя Крис. Джилл бесшумно выскользнула наружу, прикрыв за собой створку.

— Послушай, Мейсон, старина! — воскликнул Фредди, входя в гостиную. — Надеюсь, ты не в обиде, что я так запросто нагрянул? Просто сердце не на месте, дела какие-то мутные творятся, а у меня тут больше ни души, с кем их обсудить. Честно говоря, не очень и надеялся, что ты уже в Нью-Йорке, хотя вроде бы тогда в Лондоне собирался вот-вот домой. Ну, отыскал я тебя в телефонной книге и попытал счастья. Чертовски рад, что ты здесь. Давно вернулся?

— Сегодня днем.

— Я тут уже дня два-три. Повезло, что застал тебя. Понимаешь, такое дело, мне нужен совет по поводу…

Уолли глянул на наручные часы. Бегство Джилл его не удивило, ее чувства были вполне понятны, и незваного гостя хотелось поскорее спровадить.

— Только не тяни, — перебил он. — Я сдал эту квартиру на вечер одному человеку, он дает званый обед… Короче, что за проблема?

— Это насчет Джилл…

— Джилл?

— Ну, Джилл Маринер, ты же ее помнишь? Я тебе рассказывал, как она разорилась и уехала в Америку.

— Как же, помню, — хмыкнул он с ноткой замешательства, но Фредди ее не уловил.

— Конечно, ты ее мало знаешь, — продолжал он, рассудительно, будто объяснял сам себе. — Видел только раз со времен детства и все такое… А мы-то с ней приятельствуем, и меня все это чертовски огорчило. Очень переживаю, знаешь ли. Бедная девочка без гроша, в одной рубашке да в чужой стране — ну как тут не волноваться! Едва я сошел на берег, кинулся на поиски. Собственно, для того и приехал, чтобы разыскать Джилл. Помимо прочего, бедняга Дерек тоже сам не свой…

— Он-то тут с какого боку?

— Ну да, ты его не любишь, я в курсе. Считаешь, он поступил неправильно и все такое… но теперь-то все в ажуре!

— Вот как? — сухо бросил Мейсон.

— Именно! Все опять в силе.

— Что в силе?

— Ну, в смысле, он опять хочет на ней жениться. Я для того и прискакал, чтобы ей передать…

Глаза Мейсона яростно сверкнули.

— Если ты явился в качестве посла…

— В точку! Старая добрая дипломатия, так я сам и выразился.

— Я хочу сказать — если ты явился как посол, чтобы вести переговоры с Джилл от имени этой свиньи…

— Послушай, старина! — поморщился Фредди. — Он все-таки мой друг, знаешь ли.

— Если он тебе друг после того, что случилось, твои мыслительные процессы меня озадачивают.

— Мои… что, старина?

— Мыслительные процессы.

— А, ясно… — Фредди, казалось, впервые узнал, что таковые у него имеются.

На грубовато вылепленном лице Мейсона появилось странное выражение.

— Не пойму я тебя что-то, Фредди! Уж кто-кто, а ты мог бы верно оценить поведение Андерхилла. Ты учился в приличной школе, общался с достойными людьми и сам не поступил бы непорядочно даже ради спасения собственной жизни. Тем не менее, нисколько не переменился к Андерхиллу, хотя он абсолютно по-хамски обошелся с твоей близкой приятельницей. Ты его все так же боготворишь! Оставил позади три тысячи миль, чтобы передать от него послание Джилл. Святые угодники! Джилл! О том, насколько я понимаю, что он все взвесил и передумал: мол, так и быть, сойдет и эта невеста!

Фредди изумленно взметнул брови, затем поднял выпавший монокль и стал протирать с сокрушенным видом. Как странно, размышлял он, что жизнь совсем не меняет людей. Каким был Уолли Мейсон жестким и неприятным в детстве, таким и остался.

Одно только улучшение можно отметить: в былые дни Уолли, придя в такое настроение, непременно дал бы собеседнику пинка, а теперь обходится словами. Тем не менее, вести себя он не умеет… и потом, насчет бедолаги Дерека абсолютно неправ! Последнее Фредди решил немедленно прояснить.

— Ты просто не в курсе! — воскликнул он. — Понятия не имеешь… Ты ведь не знаком с леди Андерхилл?

— Она-то тут при чем?

— При всем, старина, при всем! Если бы не она, все было бы в полном ажуре. Она вмешалась и принялась изводить беднягу Дерека, пока не заставила разорвать помолвку.

— Фредди, если ты еще раз назовешь его беднягой, — злобно прошипел Уолли, — я выкину тебя из окна, а следом брошу твою шляпу! Если он настолько бесхребетный, что мать способна…

— Знал бы ты, на что она способна! Цербер, да и только.

— Да какое мне дело до…

— Ее нужно видеть! — не унимался Фредди.

— Наплевать, какая она! Мужчина, который не может…

— А увидишь, не забудешь!

— Да черт побери! Не даешь слова вставить.

— Прости, дружище! Молчу, молчу…

Мейсон подошел к окну и глянул на городские крыши. Он еще многое мог сказать по поводу Андерхилла, но болтовня Фредди спутала все мысли.

— Короче говоря, — раздраженно процедил он, — если ты явился как посол, чтобы их помирить, то от всей души надеюсь, что Джилл ты никогда не найдешь!

Фредди слабо кашлянул, как пожилая астматичная овца. Уолли все больше подавлял его. Дни детства остались далеко позади, но эта встреча оживила память. Он все отчетливее ощущал, что Уолли так и остался прежним Уолли, который подчинял его растущий интеллект, еще когда оба носили итонские костюмчики. Тогда Фредди был воплощением миролюбия и остался до сих пор. Следующую свою реплику он подал очень робко:

— Я уже ее нашел…

Мейсон резко развернулся.

— Что?!

— Нет, я не говорю, что ее видел, знаю только, где она. По этому поводу и заглянул к тебе… Решил, что надо бы обсудить, такие вот дела. Ситуация паршивая, на мой взгляд, и мутная какая-то. Суть в том, старина, что Джилл поступила на сцену. Хористкой, знаешь ли. Ну ты понимаешь, что я хочу сказать… то есть, в смысле… ну…

— Хористкой?

— Вот именно, в кордебалет!

— Как ты узнал?

Фредди нащупал свой монокль, который опять выпал, и критически оглядел. К этой штуковине он был привязан, но она то и дело проявляла независимый характер. Трудность в том, что, если хочешь удержать монокль на положенном месте, нельзя проявлять никаких чувств, но как это сделать, если разговариваешь с типом вроде Уолли Мейсона?

— На самом деле, просто повезло. Когда я только приехал, то решил, что вернее всего будет нанять старого доброго сыщика и поручить дело ему… Как в детективах пишут: «Если не ошибаюсь, Ватсон, к нам новый клиент!» Появляется клиент, вываливает свои проблемы — и завертелось… Короче, отыскал я ищейку в телефонном справочнике и поскакал в контору… Забавный народ эти сыщики, тебе доводилось их встречать? Я думал, они все тощие, длиннолицые и с загадочной улыбкой. А этот оказался — точь-в-точь мой дядя Тед, которого хватил удар. Веселый такой, круглый и пыхтит толстенной сигарой. Ты заметил, кстати, какие огромные тут сигары? Потрясающе место… Ты бы видел, как дядя перекатывал ее из одного угла рта в другой — раз-два и готово! Такого нигде больше не увидишь. Он…

— Ты не мог бы приберечь свои впечатления от Америки для мемуаров? — бесцеремонно перебил Уолли. — Ближе к делу!

— Извини, дружище, — смутился Фредди. — Рад, что ты напомнил. Значит, так… Ах да, мы остановились на ищейке… Ну, значит, изложил я свое дело, сказал, что ищу девушку, показал фотографию, и так далее… Кстати, — вновь отвлекся Фредди, — а почему эти типы всегда называют девушек юными леди? Вот и этот, то и дело: «Мы найдем вашу юную леди!» Так, опять я съехал с рельсов. Промелькнуло в голове, вот и решил поделиться… Ну вот, значит, пару дней этот тип разнюхивал, справки всякие наводил, но ничего подходящего не выдал. Заметь, я его не виню, сам за такую работенку ни за что не взялся бы — девушек в Нью-Йорке страшно подумать, сколько. В общем, старался он изо всех сил, но ничего не клеилось… А потом, ты только представь: сегодня вечером, буквально перед тем, как я к тебе зашел, встретилась мне одна знакомая, еще по Лондону — некая Нелли Брайант…

— Нелли Брайант? Я ее знаю.

— Правда? Вот чудеса! В Лондоне она выступала в шоу «Вслед за девушкой». Не смотрел случайно? Высший класс! Была там одна сцена…

— Знаю, не отвлекайся! Я автор пьесы.

— Да ты что! — Фредди восторженно вытаращил глаза. — Вот это да! Натуральный шедевр, поздравляю от всей души! Двадцать четыре раза ходил… Странно, что не заметил тебя в программке — ну, на имена вообще редко смотришь… Да-да, полных две дюжины раз видел! Сначала с парой приятелей из…

— Слушай, Фредди! — нервно перебил Мейсон. — Когда-нибудь я с превеликим удовольствием выслушаю историю твоей жизни, но сейчас…

— В самую точку, старина! Ты абсолютно прав. Ну, короче, Нелли сказала, что они с Джилл репетируют какую-то «Американскую розу»…

— «Американскую розу»?

— Да, вроде так называется.

— Это шоу Айка Гобла. Он звонил мне насчет него полчаса назад, и я обещал завтра-послезавтра заглянуть на репетицию. Стало быть, Джилл там играет?

— Вот-вот. Что скажешь? Я не очень-то в этом всем разбираюсь, но… Как думаешь, стоит Джилл туда соваться?

Уолли взволнованно мерил шагами комнату, новости Фредди выбили его из колеи. Репутация Гобла была хорошо известна.

— Я-то как раз разбираюсь, — хмыкнул он, — и думаю, что не стоит. — Он грозно нахмурился, опустив глаза в пол. — Проклятье!

Фредди помолчал, ожидая продолжения, но не дождался и решил отметить сторону дела, очень его волновавшую:

— Думаю бедняга Дерек не слишком одобрит, что Джилл стала хористкой… То есть Андерхилл, — испуганно поправился он, увидев зверский оскал собеседника.

— Фредди, ты отличный товарищ, но сейчас мне не до тебя. Шел бы ты куда-нибудь, а? Спасибо, что заскочил и рассказал, очень любезно с твоей стороны… но дверь — вон там!

— Дружище, постой…

— Что еще?

— Я-то думал, мы с тобой обсудим этот казус и решим, так сказать, что делать, и все такое…

— В другой раз! Мне надо все обмозговать…

— О, значит, подумаешь?

— Да, подумаю.

— Вот и славно! Голова у тебя варит, авось выдашь…

— Могу выдать пинка, если не уберешься.

— А? Что? Ах да… — Фредди поспешно натянул пальто. Сейчас Мейсон как никогда напоминал драчливого юнца из тех давних лет. — Пока-пока! Удачи!

— И тебе того же!

— Дай мне знать, если придумаешь какой-нибудь этакий хитрый ход! Я в «Балтиморе»…

— Годится, туда и топай!

— Ага-ага… Ну, будь здоров!

— Вниз по лестнице, там лифт, — напомнил Уолли. — Нажми на кнопку, и он приедет. Великое изобретение. Доброй ночи!

— А, да! Минутку…

— Доброй ночи! — отрезал Уолли и, захлопнув дверь, помчался по коридору в спальню.

— Джилл! — окликнул он. Распахнул окно спальни и выскочил на крышу. — Джилл!

Молчание в ответ.

— Джилл! — снова позвал Уолли, но ответа снова не услышал.

Он подошел к парапету. Внизу гигантским треугольником расстилался Нью-Йорк. Острием была гавань, по сторонам тускло серебрились реки Ист-Ривер и Гудзон. Впереди изящно взметнулась к звездам башня Метрополитен-Тауэр, увенчанная белым фонарем, а окна высоких зданий вокруг смотрели миллионами недремлющих глаз.

Уолли тонко воспринимал красоту и от этого зрелища никогда не уставал, но сегодня оно лишилось своей притягательности. Приятный бриз со стороны Нью-Джерси вкрадчиво шептал о весне и романтике, но не мог облегчить тяжесть сердца, полного тревоги.

Весна, заявившая о себе теплым ветерком, когда Уолли курил на крыше, скоро и впрямь осенила своей милостью Нью-Йорк. На второе утро город проснулся под синью небес в золоте солнечных лучей с ощущением, что мрак позади и грядут лучшие времена.

В роскошной квартире на Парк-авеню Айзек Гобл вдохнул свежий воздух из окна и вернулся к завтраку и утренней «Морнинг Телеграф», решив затем сходить в театр на репетицию. Такое же решение приняли Джилл с Нелли Брайант, закусив тушеным черносливом в меблированной комнатушке.

Тем временем Уолли Мейсон на вершине своего небоскреба занимался шведской гимнастикой к удовольствию клерков и стенографистов в верхних окнах соседних зданий. Зарядившись бодростью и оптимизмом, он отправился в душ с мыслями о Джилл. Думал о ней и Отис Пилкингтон, откинувшись долговязым туловищем на подушки и попивая утренний чай. Впервые за последние дни меланхолия покинула его, уступив место счастливым грезам.

Впрочем, приподнятое настроение молодого человека не объяснялось улучшением погоды даже отчасти. Причиной послужила беседа с майором Сэлби накануне вечером. Начало ее сохранилось в памяти смутно, но затем Пилкингтон вдруг осознал, что изливает в сочувственные уши майора историю своей любви. Вдохновленный чуткой отзывчивостью слушателя, он поведал все — и о чувствах к Джилл, и о надеждах на взаимность, и о затруднениях по причине известного предубеждения миссис Уоддсли Пигрим против участниц музыкальных ансамблей.

Майор Сэлби слушал эти романтические излияния с пристальным интересом, а затем сделал блестящее предложение, простое и в то же время многообещающее, на какие способен лишь человек с богатым жизненным опытом. По словам майора, его племянница мечтает прославиться в мире кино. Это ее заветная цель… Тут он прервал себя на полуслове и спросил, что думает на этот счет Отис.

Пилкингтон горячо одобрил идею. В киноролях мисс Маринер с ее обаянием и внешностью будет неотразима!

— Да, — согласился дядя Крис, — в кинематографе у нее есть будущее.

Пилкингтон поддержал его от всей души. Великое будущее, несомненно!

— Заметьте, — продолжал майор увлеченно, выпятив грудь и расставив ноги перед камином, — как все упростилось бы, стань Джилл киноактрисой и завоюй славу и богатство в своей профессии! Вы идете к своей достойной тетушке и объявляете, что помолвлены с Джилл Маринер. «Неужели с той самой?» — ахает тетя, потеряв на миг дар речи. «Да, со знаменитой мисс Маринер!» — отвечаете вы. Мальчик мой, вы можете себе представить, чтобы она выдвинула хоть какие-то возражения? Абсурд! Нет-нет, в этом проекте я не вижу ни малейшего изъяна… — Дядя Крис на миг запнулся, как миссис Пигрим в его описании. — Хотя, конечно, вначале кое-что потребуется…

— Что именно?

— Сами подумайте, мой мальчик! — вкрадчиво проворковал майор Сэлби, сверкнув улыбкой. — Такого бесплатно не добьешься. Нельзя же допустить, чтобы моя племянница теряла время и силы в нижних эшелонах профессии, годами ожидая шанса, который может никогда и не выпасть! На самом деле, мест полно и наверху, там-то и следует начинать карьеру в кино. Чтобы сделать Джилл киноактрисой, надо непременно основать специальную компанию для ее продвижения. Новую звезду представляют широкой публике с самого начала… Не знаю, захотите ли вы сами, — потупил взор дядя Крис, разглаживая складки на брюках, — участвовать в финансировании…

— О!

— …Но это уж вам решать. Ваш кошелек и без того несет значительную нагрузку. Возможно, этот мюзикл забрал все свободные средства или затея кажется слишком рискованной? Есть сотни причин, которые могут помешать вашему участию… Но я знаю дюжину серьезных людей — а завтра пройдусь по Уолл-стрит и наберу еще столько же, — которые с радостью авансируют необходимый капитал. Могу заверить, что лично я рискну без колебаний — если это можно назвать риском! — всей свободной наличностью, которая лежит без дела у моего банкира.

Позвякав свободной наличностью, что лежала без дела в кармане брюк — в общей сложности пятнадцать центов, — майор умолк и сбил щелчком соринку с рукава, давая возможность вставить слово собеседнику.

— А сколько нужно для участия? — поинтересовался тот.

— М-м… так сразу сказать трудновато, — задумчиво протянул дядя Крис. — Чтобы назвать точные цифры, я должен вникнуть в дело как следует. Ну, допустим, вы вкладываете… скажем, сто тысяч… или пятьдесят?.. Нет, не будем спешить! Для начала хватит и десяти. Позже вы всегда сможете прикупить еще акций. Я и сам начну тысяч с десяти, не больше.

— Ну, десять тысяч я вложить в состоянии.

— Вот и славненько! Дело пошло, дело сдвинулось. Решено, я отправлюсь к друзьям на Уолл-стрит, изложу свой план и добавлю: «Десять тысяч уже есть! А каков ваш вклад?» Это, знаете ли, ставит наш проект на деловую основу! Затем приступим к основной работе… а вы, мой мальчик, решайте за себя сами, только сами. У меня и в мыслях нет толкать вас на такой шаг, если есть какие-то сомнения. Обдумайте как следует, переспите с этим, как говорится. Но, что бы вы ни решили, Джилл про это — ни словечка. Жестоко подавать надежды, пока мы не уверены, что сумеем помочь ей их осуществить. И, конечно же, ни слова миссис Пигрим!

— Ну разумеется!

— Отлично, мой мальчик! — просиял дядя Крис. — Обмозгуйте все как следует и действуйте, как считаете нужным. Кстати, как ваша бессонница? «Нервино» пробовали? Просто чудеса творит, лично мне очень помогло. Ну, доброй ночи, доброй ночи!

С той минуты Пилкингтон не переставая, разве что с перерывом на сон, прокручивал план в голове, и чем дальше, тем больше тот ему нравился. Мысль о десяти тысячах долларов немного коробила, поскольку он происходил из благоразумного семейства и воспитан был в привычках экономии, однако, в конце концов, утешал он себя, деньги эти — всего лишь ссуда. Как только новая компания встанет на ноги, они вернутся стократ. В то же время в глазах тети Оливии это придаст совершенно другой оборот его ухаживаниям за Джилл. Вон, его кузен, молодой Брустер Филмор, два года назад женился на кинозвезде, и никто слова против не сказал! Более того, Брустер с женой частенько появлялись в гостиной у миссис Пигрим. К высшим слоям богемы тетка неприязни не питала, совсем напротив. Ей нравилось общество тех, чьи имена были на слуху и мелькали в газетах.

Иными словами, Отис уверился, что любовь проторила себе дорожку. Он с наслаждением отхлебнул чаю, а когда слуга-японец принес тосты, подгоревшие с одной стороны, выбранил его мягко и добродушно, что, надо надеяться, тронуло восточное сердце и вдохновило служить лучшему из хозяев со всем усердием.

В половине одиннадцатого Пилкингтон скинул халат и стал одеваться для поездки в театр. Всю труппу собирали на репетицию к одиннадцати. Настроение у молодого человека было столь же светлое, как день за окном.

Солнце светило так ярко, как только бывает в половине одиннадцатого в краях, где весна приходит рано и дружно, стараясь вовсю с самого начала. Синее небо сияло над счастливым городом, и его жители бодро шагали по улицам, радуясь прекрасной погоде.

Солнечное настроение царило всюду, только не на сцене театра «Готэм», где Джонсон Миллер решил перед репетицией подчистить недоделки в номере «Мое сердце», который исполняла в первом акте героиня в сопровождении мужского ансамбля.

Мрак преобладал на сцене «Готэма» и в буквальном смысле — просторная сцена освещалась одной-единственной лампочкой, — и в переносном. «Мое сердце» получалось еще хуже обычного, и от природы вспыльчивый Миллер пришел в неистовство, проклиная беспомощность хористов.

В ту минуту, когда Отис Пилкингтон скинул цветастый халат и потянулся за брюками, пестрыми с красной саржевой ниткой, танцмейстер расхаживал по мостику между оркестровой ямой и первым рядом партера, отчаянно вцепившись в свои седые кудри и размахивая другой рукой.

— Джентльмены, вы идиоты! — с болью выкрикивал он. — У вас было целых три недели, чтобы вдолбить эти па в свои тупые мозги, а вы ни одного не делаете правильно! Кто в лес, кто по дрова! На каждом повороте налетаете друг на друга. Увальни, деревенщина! Что с вами? Вместо движений, которые я показывал, вытанцовываете черт-те что собственного изобретения! Думаете, способны поставить танец лучше меня? Так мистер Гобл нанял хореографом меня, а не вас, так что, будьте добры, двигайтесь, как я вас учил! Не пытайтесь использовать свой разум, у вас его нет! Вы не виноваты, конечно, что няньки уронили вас в младенчестве, но это сильно мешает, когда что-нибудь придумываешь.

Шестеро из семи присутствующих участников мужского ансамбля смотрели оскорбленно, с видом праведников, терпящих напраслину, безмолвно взывая к небесам, чтобы те рассудили их с Миллером по справедливости. Седьмой же, длинноногий молодой человек в безупречном твидовом костюме английского покроя, был скорее смущен, чем обижен. Он шагнул к рампе и робко заговорил покаянным тоном:

— Я, знаете ли…

Жертва глухоты, танцмейстер не расслышал его жалобного блеяния и, резко развернувшись, расстроенно зашагал по центральному проходу в глубь зрительного зала. Его каучуковое тело двигалось конвульсивными рывками. Миллер разглядел, что к нему обращаются, лишь когда развернулся вновь и двинулся обратно.

— Что? — заорал он. — Не слышу!

— Я в смысле… видите ли, это я один виноват.

— Что?

— Я хочу сказать… то есть…

— Что? Говорите громче, что вы лепечете?

Зальцбург, который рассеянно наигрывал на пианино отрывки из своего непризнанного мюзикла, наконец осознал, что требуются услуги переводчика. Вскочив с табурета, он бочком, по-крабьи, пробрался вдоль директорской ложи, обнял Миллера за плечи, услужливо нагнулся к его уху и, набрав побольше воздуха, крикнул:

— Он говорит, что один виноват!

Танцмейстер одобрил кивком эти похвальные чувства.

— Я и сам вижу, — заметил он. — Все они даром хлеб едят!

Музыкальный директор терпеливо набрал новую порцию воздуха.

— Он один виноват, что номер не получился!

— Объясните ему, старина, что я записался в ансамбль только сегодня утром, — вмешался молодой человек в твиде.

— Сегодня утром принят в труппу!

— Что еще за трупы? — поморщился Миллер.

Побагровев от натуги, Зальцбург предпринял еще попытку:

— Новичок он! Но-ви-чок! — проорал он. — Еще не умеет! Сегодня у него первый день, ничего не знает. Со временем выучит, а пока не умеет!

— Он хочет сказать, — горячо подхватил молодой человек, — что я не знаю движений!

— Да! Не знает движений! — проревел Зальцбург.

— Да вижу я, что не знает! Почему не выучил? Времени хватало.

— Он не мог!

— Не бог?

— Новичок!!!

— Ах, новичок?

— Да, новичок!

— А какого дьявола, интересно, он новичок? — завопил Миллер, снова впадая в бешенство. — Почему он не начал вместе с другими? Как прикажете ставить номера, если на меня каждый день сваливаются новички? Кто его взял?

— Кто вас взял? — повернулся к злодею музыкальный директор.

— Э-э… мистер Пилкингтон.

— Пилкингтон! — крикнул Зальцбург в ухо танцмейстеру.

— Когда?

— Когда? — эхом откликнулся Зальцбург.

— Вчера вечером.

— Вчера вечером!

В немом отчаянии хореограф вскинул руки и кинулся прочь, но затем, вновь развернувшись, примчался обратно.

— Ну как тут работать? — причитал он. — Я связан по рукам и ногам! Зажат в угол! До премьеры две недели, а мне каждый день подсовывают новичков, которые все губят! Нет, я пойду к мистеру Гоблу и разорву контракт… я… Ну что вы встали?! — перебил он вдруг сам себя. — Нечего тратить время! Продолжайте, продолжайте! Весь номер с самого начала! Ну!

Новенький заковылял обратно к коллегам, нервно оттягивая пальцем воротничок. К такому он не привык. В любительских спектаклях он участвовал не раз, но никогда не сталкивался ни с чем подобным.

Во время краткой передышки, пока главная героиня «Американской розы» исполняла первый куплет и припев, он тихонько спросил у соседа по ансамблю:

— Послушайте, он всегда такой?

— Кто? Джонни?

— Ну, тот — как лунь седой, горлопан с луженой глоткой. Часто он так заводится?

Хорист снисходительно усмехнулся.

— Это еще ерунда, — хмыкнул он. — Погодите, пока он по-настоящему не слетит с катушек! А что вы слышали — так, легкий шепот!

— Боже мой! — вздохнул новичок, устремив взор в мрачное будущее.

Героиня дошла до конца припева, и хористы ансамбля, что кучковались в глубине сцены, начали подступать к ней двойной шеренгой, изящно пританцовывая. Новобранец, не спуская глаз с соседа, старался повторять их движения.

Хлопок в ладоши из темноты зрительного зала дал понять, что попытка оказалась безуспешной. Было видно, хоть и смутно, как Миллер обеими руками вцепился в свою шевелюру.

— Все вон со сцены! — рявкнул он. — Нет-нет, не вы! — добавил он, когда незадачливый дебютант двинулся вслед за остальными. — Вы останьтесь!

— Я?

— Да, вы! Придется вас подтянуть отдельно, иначе мы никогда с места не сдвинемся. Уйдите в глубь сцены. Музыка, сначала! Мистер Зальцбург! На начале припева — вперед! Грациознее! Грациознее!

Пунцовый от смущения, но полный решимости, молодой человек, двинулся к рампе как можно грациознее, и как раз в этот миг за кулисами появились Джилл и Нелли — время уже подходило к одиннадцати, и народ прибывал.

— Кто это? — спросила Нелли.

— Новичок, — ответил один из хористов, — сегодня с утра пришел.

— Просто вылитый мистер Рук! — обернулась Нелли к Джилл.

— Да это он и есть! — отозвалась та.

— Не может быть!

— Точно он.

— Как же он тут очутился?

Джилл прикусила губу.

— А вот это он пускай сам объяснит!

Возможность для приватной беседы с Фредди представилась не сразу. Минут десять он упражнялся в одиночку на сцене под градом оскорбительных наставлений Миллера, а затем еще столько же репетировал номер вместе с героиней и остальными хористами.

Когда же, наконец, грозный рык в глубине зала возвестил о приходе мистера Гобла, выражая его повеление очистить сцену и начать основную репетицию, Фредди едва нашел силы выдавить в адрес Джилл бледную улыбку узнавания и слабое «Привет-привет!», после чего им тотчас же пришлось идти на сцену со всем ансамблем и строиться для вступительного хора. Лишь когда хор повторили четыре раза и двое главных героев принялись репетировать сольный номер, Джилл смогла затащить последнего из Руков в укромный уголок и подвергнуть допросу.

— Фредди, как ты сюда попал? — начала она.

Фредди смахнул со лба струящийся пот. К вступительному хору Джонсон Миллер всегда относился особо взыскательно. Кроме того, в этом спектакле музыкальный ансамбль изображал домашнюю вечеринку на Лонг-Айленде, а Миллер, видимо, полагал, что гости в богатых особняках поголовно страдают пляской святого Витта. В результате Фредди едва волочил ноги, чувствуя себя избитым и ожидая в будущем еще худшего.

— А? Что? — вяло откликнулся он.

— Как ты тут очутился?

— А, да… понимаю. Удивляешься, что я в Нью-Йорке?

— Нет, что в Нью-Йорке, не удивляюсь. Я и раньше знала… но почему вдруг на сцене, да еще в рабстве у Миллера?

— Послушай, — перешел Фредди на благоговейный шепот, — он у вас что, немного того, а? Вроде тех мидян из церковного гимна — ну, которые все рыщут и рыщут. Небось уже тропинку в ковре протоптал. Прямо как тигры в зоопарке, когда ждут кормежки. Того и гляди, за ногу меня тяпнет!

Джилл тряхнула его за плечо.

— Ближе к делу, Фредди! Расскажи, как ты попал в театр.

— О, да проще простого! У меня было рекомендательное письмо к Пилкингтону — ну, к спонсору этого шоу. Мы с ним за последние дни почти сдружились. Вот я и попросил его взять меня в вашу веселую компанию. Мол, деньги никакие не нужны, а поработать я тут не прочь. «Ладно, — говорит, — валяй!» и все такое прочее — и вот он я, здесь с вами.

— Зачем? Не просто же так, для развлечения!

— Тоже мне развлечение! — болезненно скривился Фредди. — Этот ваш тигр с белоснежными сединами никак не укладывается в мои понятия о развлечениях. Только и знает, что придираться, как будто это цель его жизни. Нет уж, развлечения тут ни при чем! Просто позавчера вечером я говорил с Уолли Мейсоном, и он вроде как считает, что кордебалет — не самое подходящее для тебя занятие. Вот я и решил по зрелом размышлении тоже поступить в вашу труппу. Мало ли, вдруг что-нибудь стрясется — а я тут как тут! Не такой уж я, конечно, здоровяк и все такое, но при случае могу пригодиться. Пригляжу за тобой по-отечески… ну и так далее.

Джилл была тронута.

— Фредди, ты прелесть!

— Опять же… подумал, знаешь ли, — продолжал он, — что и Дереку так будет спокойней.

Лицо Джилл вдруг застыло.

— Фредди, пожалуйста! Я не желаю говорить о Дереке.

— О, понимаю твои чувства. Паршиво тебе, ясное дело… но, если бы ты его видела…

— Не хочу о нем говорить!

— Он, знаешь ли, очень страдает. Горько сожалеет и все такое прочее. Хочет, чтобы ты вернулась…

— Понятно! Значит, это он послал тебя за мной?

— Ну, в принципе, более-менее…

— Тебя-то с какой стати нагружать? В наши дни можно куда угодно отправить рассыльного! Дерек мог бы сообразить.

Фредди бросил на девушку недоверчивый взгляд.

— Ты что, серьезно? В смысле, тебе разве понравилось бы такое?

— Не понравилось бы точно так же, не больше.

— Я же все равно хотел скатать в Америку. Погулять здесь, осмотреться и все такое.

Джилл уставилась во мрак сцены застывшим тоскливым взглядом.

— Ну как ты не понимаешь, Фредди! Ведь знаешь меня давно… Казалось бы, должен был уже разглядеть во мне хоть каплю гордости. Чтобы вернуть меня, Дереку пришлось бы самому приехать и разыскать меня, только так!

— Странное дело! Как я понял из разговора с Мейсоном, он тоже так думает. Вы оба просто не понимаете, насколько Дерек сейчас занят!

— Занят?!

Выражение лица Джилл подсказывало, что слова Фредди выбрал не совсем удачные, но он решился продолжить:

— Да-да, просто чертовски занят! У него же выборы на носу и все такое. Шагу сделать из столицы не смеет.

— Ну конечно! Разве Дерек решится хоть чем-то повредить своей карьере?

— Вот именно! Я знал, что ты его поймешь! — оживился Фредди, очарованный рассудительностью собеседницы. А еще врут, будто женщины слабы умом! — Так что, все тип-топ?

— В каком смысле?

— Ну, то есть мы срываемся отсюда домой, как только получится. Бедняга Дерек будет просто счастлив!

Джилл вдруг резко, неприятно расхохоталась.

— Бедняга Дерек! — передразнила она. — Выходит, это с ним дурно обошлись, так?

— Ну, не то чтобы… — с сомнением протянул Фредди. — Если вдуматься, это в каком-то смысле его вина, знаешь ли.

— В каком-то смысле?

— Ну, то есть, я хочу сказать…

— В каком-то смысле!

Фредди глянул на Джилл с тревогой, уже не совсем уверенный в ее благоразумии. Что-то в выражении лица и тоне девушки ему определенно не нравилось. Острой проницательностью он не отличался, но в его мозговые центры уже закрадывалось подозрение, что все складывается не так уж удачно.

«Ну-ка, напрягись, старина! — с тревогой обратился он к своей бессмертной душе. — Неужто от ворот поворот?» В беседе наступила пауза.

Превратности жизни уже несколько тяготили Фредди. Похоже на игру в сквош, думал он: попасть по мячу, казалось бы, проще простого, но тот вдруг увертывается, и удар приходится мимо.

Жизнь часто подбрасывает такие вот лихо закрученные мячи. Поначалу Фредди нисколько не сомневался, что самым трудным в его американской экспедиции станут поиски Джилл, а потом, с облегчением узнав добрые вести, та радостно помчится вместе с ним домой первым же пароходом. План оказался слишком наивным. При всем своем оптимизме Фредди видел невооруженным глазом, что корабль его надежд, так сказать, дал течь.

Подкатиться, что ли, с другого бока?

— Джилл, послушай…

— Да?

— Ты ведь любишь старину Дерека? Я в смысле… ну ты меня понимаешь. То есть, любишь всерьез, и все такое прочее?

— Не знаю.

— То есть как это, не знаешь? Эй, ну ты что, как можно не знать? Будь проще, старушка… то есть, я хочу сказать, раскинь мозгами. Любишь — не любишь, одно из двух!

Джилл горько улыбнулась.

— Ах, если бы все было так просто! Ты разве не слыхал, что от любви до ненависти один шаг? Поэты говорили об этом не раз.

— Так то поэты… — Фредди презрительно махнул рукой, отметая всех рифмоплетов разом.

В школе его, само собой, заставляли читать разных там шекспиров, но поэзия не затронула его души, и, повзрослев, он предал творчество бардов забвению. Графоманский стишок раз в неделю в «Спортинг Таймс» еще куда ни шло, но для прочего Фредди был решительно не скроен.

— Ну как ты не понимаешь! После такого девушке трудно решить, любит она или презирает.

— Не понимаю. — Фредди упрямо тряхнул головой. — Ерунда какая-то.

— Тогда и разговаривать смысла нет, — фыркнула Джилл, — только лишний раз мучиться.

— Но… ты же вернешься в Лондон?

— Нет.

— Да ну, брось! Не робей, сделай шаг!

Она вновь издала тот же резкий смешок, вселявший во Фредди нехорошие предчувствия. Что-то явно не ладилось. Должно быть, в ходе беседы — где именно, неизвестно — его дипломатический талант дал слабину.

— Можно подумать, речь идет о пикнике! Нет, не стану я делать никаких шагов. Тебе еще многое предстоит узнать о женщинах, Фредди.

— Да уж, с ними сам черт ногу сломит, — проворчал незадачливый посол.

— Эй, погоди! — дернулся он, когда Джилл двинулась прочь.

— А что толку продолжать? Вот скажи, ты ломал когда-нибудь руку или ногу?

— Ломал, а что? — удивился он. — На последнем курсе в Оксфорде, когда играл в футбол за колледж, один увалень в меня врезался, и я упал на руку.

— Больно было?

— Чертовски!

— А когда стало заживать, ты рукой крутил, щипал ее, колол или все-таки старался не трогать?.. Так вот, я не хочу больше говорить о Дереке! Не желаю, и все! У меня в душе живого места нет, и я не знаю, поправлюсь ли когда-нибудь, но хочу дать себе хотя бы шанс… Работаю изо всех сил и заставляю себя не думать о Дереке. Я в гипсе, Фредди, как твоя рука когда-то, и не хочу, чтобы меня били по больному. Надеюсь, пока ты здесь, мы будем часто встречаться… ты просто чудо какой милый, но никогда больше не упоминай его имени и не зови меня домой. Тогда у нас с тобой все будет замечательно… Ну а теперь я оставляю тебя бедняжке Нелли. Она уже минут десять ходит кругами, ждет случая поговорить с тобой. Просто боготворит тебя, чтоб ты знал!

— Да ну? — Фредди опешил. — Какие глупости!

Разинув рот, он провожал Джилл взглядом, и тут подошла Нелли — робко, словно богомолец к алтарю.

— Здравствуйте, мистер Рук!

— Привет-привет!

Она уставилась на него своими огромными глазами, и у Фредди мелькнуло в голове, что Нелли сейчас необыкновенно хороша — и впечатление это было вполне справедливо. Сегодня утром она впервые надела весенний костюм, который выбирала часами, бродя по дюжине магазинов, и вся светилась сознанием того, что выбор удачен. Счастье придало румянец ее щекам, а глазам — мягкий блеск.

— Как здорово, что вы здесь, мистер Рук!

Фредди ждал неизбежного вопроса, который прежде задала Джилл, однако, как ни удивительно, не дождался, отчего ощутил громадное облегчение. Долгих объяснений он терпеть не мог, к тому же сильно сомневался, порядочно ли по отношению к Джилл обсуждать ее личные дела с посторонними. Когда же он сделал вывод, что Нелли то ли нелюбопытна, то ли слишком деликатна, чтобы выспрашивать, на него нахлынула волна благодарности.

Причиной была как раз деликатность. Увидев Фредди на репетиции, девушка сложила, как бывает с простыми смертными, два и два и получила ответ четыре, то есть неверный. Подвели косвенные улики. Джилл, которую Нелли оставила в Лондоне богатой и благополучной, встретилась ей в Нью-Йорке без гроша в кармане, чему был виной биржевой катаклизм — тот же, от которого, как ей смутно помнилось из общей беседы, пострадал и Фредди Рук. Правда, тогда говорилось, что потерял он не так уж много, но присутствие в составе кордебалета свидетельствовало об ином масштабе катастрофы. Другой причины для его появления здесь Нелли придумать не могла, а потому с присущей ей деликатностью, не притупившейся от превратностей жизни, решила, как только увидела Фредди, про его беду не упоминать.

Так рассуждала Нелли, и сочувствие придало ее манере материнскую доброту, которая подействовала на Фредди, еще не отошедшего от урока мистера Миллера и взволнованного отповедью Джилл, как целительный бальзам. Разобраться в своих чувствах было трудно, однако в общем хаосе ясно выделялось одно: Фредди был рад видеть Нелли, как никакую другую девушку прежде, и она согревала ему душу, как не смог бы, наверное, никто. Они болтали о разных пустяках, и с каждой минутой он все более убеждался, что Нелли не такая, как все, и с ней хорошо бы встречаться почаще.

— Знаете что, — решился он, — а давайте, когда эта возня… ну, то есть репетиция закончится, где-нибудь перекусим?

— С удовольствием! Обычно я хожу в «Автомат».

— «Томат»? Не слыхал о таком.

— Это на Таймс-сквер… недорогое такое местечко.

— Я-то подумывал о «Космополисе»…

— Ой, да что вы, там дороже всего!

— Ну, не знаю, примерно как всюду…

Материнское сочувствие переполнило сердце девушки. Наклонившись, она ласково дотронулась до руки Фредди.

— Со мной можете не прикидываться! Мне все равно, богатый вы или бедный, и все такое. Конечно, очень жаль, что вы потеряли свои деньги, зато тем легче нам стать настоящими друзьями, правда?

— Я потерял деньги?

— Ну да, а зачем бы иначе вы нанялись в театр? Я не хотела об этом говорить, но, раз уж о «Космополисе» зашла речь, куда деваться. Вы же потеряли деньги так же, как Джилл? Я сразу догадалась, едва вас увидела. Да ладно, деньги — не главное в жизни!

От изумления Фредди потерял на миг дар речи, а потом воздержался от объяснений уже по доброй воле. Он принял ситуацию и наслаждался ею. Как многих других богатых и в то же время скромных молодых людей, его частенько терзало подозрение, что у девушек, благосклонных к нему, мотивы смешанные, а иногда и не очень. Но, черт возьми, вот перед ним та, которой он вроде бы нравится, хоть и дочиста, по ее мнению, разорен!

— Знаете, — чуть заикаясь, выговорил он — ему вдруг стало трудно владеть голосом, — вы чертовски милая!

— Мне очень приятно это слышать.

Наступило молчание — между ними, во всяком случае. Во внешнем мире, по ту сторону декораций, за которыми они стояли, стоял шум и гам. Там, похоже, разгорался бурный спор, и из невидимого зрительного зала доносился скрипучий голос Айзека Гобла. Однако молодые люди были слишком увлечены друг другом, чтобы вслушиваться.

— Как вы назвали то дешевое местечко? — спросил Фредди. — «Томат» вроде бы.

— «Автомат».

— Ага, вон как! Стало быть, туда и пойдем?

— Там отлично кормят. Опускаешь в автомат монеты и сам берешь еду.

— Мой любимый спорт в закрытых помещениях! — оживился Фредди. Он вдруг обернулся и прислушался. — Эй, что там у них творится? Режут-убивают, не иначе!

Ассистент режиссера громко объявлял, нервно чеканя каждое слово:

— Все джентльмены ансамбля — на сцену! Мистер Гобл хочет видеть на сцене всех джентльменов!

— Ну что ж, тогда до скорого! — бросил Фредди. — Пожалуй, мне стоит к ним заглянуть.

Он направился к сцене.

В атмосфере репетиций таится нечто губительное для лучших движений души участников музыкальной постановки. Разомлев с утра от нежной красоты весенней погоды, Айзек Гобл ехал в театр «Готэм» в превосходном настроении и твердо намеревался пребывать в нем весь день, однако через пять минут вернулся в обычное состояние.

К десяти минутам двенадцатого он с ожесточением жевал сигару и злобно пялился на сцену, лишенный остатков прежнего миролюбия. Когда в четверть двенадцатого явился Уолли Мейсон и опустился в соседнее кресло, Гобл встретил его ворчанием и даже не угостил сигарой, а у нью-йоркского театрального менеджера это верный признак расстроенных чувств.

Впрочем, его можно извинить. «Американская роза» могла бы поколебать душевное равновесие натур куда более терпимых, а то, что Отис Пилкингтон именовал «тонким абсурдизмом», раздражало Гобла донельзя. Он вырос на вульгарном юморе театральных постановок, где сюжет отодвигают в сторону после первого же эпизода и заполняют спектакль танцовщицами в экзотических нарядах и забавными репризами от мастеров водевиля.

Мюзикл был для него чем-то вроде сборного концерта с дрессированными тюленями, акробатами и чечеточниками, где что угодно на сцене, от дерева до абажура, может внезапно превратиться в хористку. Строгая композиция «Американской розы» выводила его из себя: закрученные сюжеты он терпеть не мог, а тут ничего, кроме сюжета, и не просматривалось.

Зачем же тогда столь приземленный Айзек Гобл связался с постановкой интеллектуальной пьесы? Дело в том, что идея возрождения комической оперы заразила его, как и других нью-йоркских коллег, и временами давала о себе знать. Порой за обедом в своем любимом уголке гриль-бара в «Космополисе» он, перегнувшись через стол, убеждал другого менеджера поверить ему на слово: время для комической оперы созрело или, во всяком случае, вот-вот созреет. Собеседник кивал, глубокомысленно потирая тройной подбородок, и соглашался: да, это самое время вот-вот созреет, и это так же верно, как то, что яблоки падают сверху вниз. Потом оба набивали животы деликатесами, закуривали длинные сигары и погружались в задумчивость.

У большинства такие приступы, подобные угрызениям совести, затихают так же быстро, как и возникают, и театральные воротилы, довольные собой, продолжают делать деньги на вульгарных мюзиклах. Просто Отис Пилкингтон со своей рукописью «Розы» и средствами на ее постановку совершенно случайно угодил в самый разгар такого приступа у Айзека Гобла, и контракт был заключен, прежде чем тот успел оправиться. Теперь Гобл горько сожалел о своем опрометчивом поступке.

— Знаешь что, — процедил он Мейсону уголком рта, не спуская глаз со сцены, — придется, видно, тебе повозиться с этим шоу после гастрольной премьеры. Условия обговорим позже, довести его до ума нужно, чего бы это ни стоило. Вникаешь?

— Хочешь доработать?

Гобл сурово прищурился на ничего не подозревавших актеров, которые продирались сквозь особенно заумный диалог.

— Доработать?! Да тут все вкривь и вкось, ерунда какая-то. Переписывать надо, с начала до конца!

— В принципе, я уже немного в курсе: видел это прошлым летом в любительском исполнении. Если надо, справлюсь быстро, но… что скажет автор?

Айзек Гобл отвел воинственный взгляд от сцены и прищурился на Мейсона.

— Еще чего! Главное, что я скажу. Я тут большой босс, и приказы отдаю я!

Будто в подтверждение своих слов, он вдруг издал грозный рык, который произвел чудодейственный эффект. Актеры замерли на полуслове как подстреленные, а ассистент режиссера подобострастно склонился над рампой, прикрывая глаза суфлерским текстом.

— А ну-ка, заново! — заорал Гобл. — Да, то место, где про жизнь, которая как арбуз. Что-то не улавливаю я там сути! — Он перекатил сигару в угол рта и свирепо вслушался, затем хлопнул в ладоши. Актеры вновь умолкли. — Долой! — кратко распорядился он.

— Вырезать, мистер Гобл? — услужливо переспросил ассистент.

— Да, вырезать! Полная бессмыслица.

В сумраке зала взвилась с кресла длинная фигура Пилкингтона, задетого за живое.

— Мистер Гобл! Мистер Гобл!

— Ну?

— Это же лучшая сентенция во всей пьесе!

— Сен… — что?

— Сентенция! Лучшая в пьесе.

Айзек Гобл стряхнул пепел с сигары.

— Публика не желает сентенций! Она их не любит. Я пятнадцать лет в шоу-бизнесе и знаю, что говорю! От сентенций публику тошнит… Так, продолжаем!

Отис Пилкингтон дрожал от возмущения. До сих пор ему не доводилось сталкиваться с Гоблом-режиссером. Обычно на ранних стадиях тот предоставлял вести репетиции кому-нибудь рангом пониже, называя это «обкаткой», а затем уже являлся сам и перекраивал большую часть постановки — вырезал куски, указывал актерам, как произносить реплики, и вообще отдыхал душой.

В своем любимом занятии Гобл считал себя гением, и отговаривать его от принятых решений было бесполезно — любые возражения отметались с высокомерным презрением восточного деспота. Об этом Пилкингтон пока еще не знал.

— Но, мистер Гобл!..

Властелин с раздражением обернулся.

— Ну, что еще? Что? Не видите, я занят!

— Эта сентенция…

— Вырезана.

— Но…

— Вырезана!

— Но у меня тоже есть голос! — чуть не плача, воскликнул Пилкингтон.

— Безусловно, есть, — парировал Гобл, — и вы можете пользоваться им где угодно, но только не в моем театре! Пользуйтесь в свое удовольствие! Ступайте за угол и говорите сами с собой, пойте в ванной, но не являйтесь со своим голосом сюда, потому что здесь говорю я!.. Этот тип меня утомляет! — пожаловался он Мейсону, когда подавленный питон вновь уложил свои кольца в кресло. — Вечно суется с дурацкими идеями, хотя ни черта не смыслит в шоу-бизнесе. Пускай радуется, что его первую пьесу вообще кто-то ставит, и не учит меня режиссуре! — Он властно хлопнул в ладоши, и ассистент вновь склонился над рампой. — Что там бубнил вон тот? Да-да, лорд Финчли, последняя реплика. Еще раз!

Игравший лорда Финчли английский характерный актер, известный в ролях лондонских чудаков, с досадой вскинул брови. Как и Пилкингтон, он впервые наблюдал Гобла в режиссерской ипостаси и, привыкнув на родине к более учтивому подходу, испытывал тягостное недоумение. Выброшенную фразу об арбузе он считал лучшей в пьесе, и боль еще не улеглась. Реплика, которую режиссер вырезал, всегда кажется актеру лучшей.

— Слова про Омара Хайяма? — подавляя раздражение, осведомился он.

— Вот-вот! Так вы его и назвали, а это неверно! Правильно — «Омар из Хайяма».

— Я бы сказал, что «Омар Хайям» — более… э-э… общепринятая версия имени поэта, — возразил исполнитель роли лорда Финчли и шепнул в сторону: «Ну и осел!»

— Омар из Хайяма! — рявкнул Гобл. — Так и называйте! Кто главный в этом шоу, я или вы?

— Как вам будет угодно.

Гобл повернулся к Мейсону.

— Эти актеришки… — начал он, но тут за его плечом вновь замаячил Пилкингтон.

— Мистер Гобл!

— Ну, а теперь что?

— Омар Хайям — персидский поэт. Хайям — его фамилия.

— Я слышал другое! — упрямо возразил Гобл. — А ты? — повернулся он к Мейсону. — Он родился в Хайяме!

— Возможно, ты и прав, — заметил Уолли, — но тогда ошибаются все остальные и уже давненько. Считается, что этого джентльмена звали Омар Хайям, О — точка — Хайям. Родился в 1050 году нашей эры, получил домашнее образование, затем окончил Багдадский университет. Представлял Персию на Олимпийских играх 1072 года, стал чемпионом в прыжках сидя и в беге с яйцом на ложке. В Багдаде Хайямы хорошо известны, и ходило много пересудов, когда юный Омар, любимец миссис Хайям, стал пить и кропать стишки, хотя его видели продолжателем отцовского финикового бизнеса.

Гобл задумался. Он уважал мнение Мейсона, ведь тот написал пьесу «Вслед за девушкой» — какой сногсшибательный был успех!

— Ну-ка, давайте еще раз про Хайяма! — перебил он лорда Финчли на середине фразы.

Актер прошипел сочное английское ругательство. Вчера он засиделся допоздна, а потому тоже был на взводе, несмотря на чудесную погоду.

— Как сказал Омар Хайям… — начал он.

Айзек Гобл хлопнул в ладоши.

— Долой Омара! Реплики и без того затянуты.

Мастерски разрешив щекотливую ситуацию, он откинулся в кресле и надкусил очередную сигару.

Некоторое время репетиция шла гладко. Если Гобл и не получал удовольствия от «Американской розы», то делился своими впечатлениями лишь с Мейсоном, жалуясь на занудство пьесы.

— В толк не возьму, как я вообще согласился ставить такую чушь!

— Должно быть, разглядел добротную идею… и она тут имеется, знаешь ли. Если правильно реализовать, пьеса может иметь успех.

— Что бы ты, к примеру, изменил?

— Да многое… — осторожно буркнул Уолли. В молодые годы он не раз опрометчиво выбалтывал свои соображения насчет постановки, которые с благодарностью принимали и воплощали в жизнь, посчитав дружеским подарком. Симпатии Уолли к Гоблу не простирались столь далеко, чтобы делиться идеями бесплатно. — Захочешь — перепишу. Думаю, процентов этак полутора с общей прибыли мне хватит.

Гобл воззрился на него с крайним изумлением и ужасом.

— Целых полтора процента за переделку? Черт побери, да тут и делать-то почти нечего! Постановка… да она, считай, готова!

— Ты сам только что назвал ее чушью.

— Я имел в виду, что лично мне такое не по душе. А публика скушает за милую душу! Поверь мне, время для возрождения комической оперы почти созрело.

— Эту придется возрождать в поте лица — пациент еле дышит.

— Наш долговязый олух Пилкингтон ни за что не потерпит, чтобы я дал тебе полтора процента.

— А мне казалось, ты тут самая большая шишка.

— Деньги вложил он.

— Если он надеется хоть часть из них вернуть, все равно придется кого-то нанимать, чтобы довести до ума. Нет, не хочешь, не надо… хотя я уверен, что справился бы на все сто. Еще один сюжетный поворотец, и совсем другое дело будет.

— Что за поворотец? — небрежно поинтересовался Гобл.

— Да небольшой совсем… как бы это выразиться?.. короче, оживить слегка — ну, ты понимаешь. Вот и все, что требуется.

Сбитый с толку Гобл пожевал сигару.

— Думаешь? — наконец буркнул он.

— Ну, и еще, может, подброшу что-нибудь… этакое.

Помучив еще сигару, продюсер атаковал снова:

— Уолли, ты не раз на меня работал, и неплохо!

— Рад был угодить.

— Ты добрый малый, с тобой приятно иметь дело. Я даже подумывал заказать тебе осенью новое шоу. Сюжет — закачаешься, французский фарс, два года шел в Париже! Но какой смысл, если тебе в уплату шар земной подавай?

— Шар земной никогда не помешает.

— Слушай, если перекроишь эту за полпроцента, закажу тебе и французскую.

— Выговаривай четче, а то мне послышались «полпроцента». Ты ведь «полтора» хотел сказать?

— Не возьмешься за полпроцента, другого шоу не получишь.

— Обойдусь, — пожал плечами Уолли, — в Нью-Йорке продюсеров хватает. Так и вьются вокруг, сам знаешь. Богатые, оборотистые, и все меня любят, как родного сына.

— Хорошо, один процент, и я попробую утрясти это с Пилкингтоном.

— Полтора!

— Ладно, черт возьми, пусть будет полтора, — угрюмо вздохнул Гобл. — Что толку из-за ерунды копья ломать.

— Ломать копья — забытый спорт былых времен… Тогда отправь мне пару строк насчет этого дельца и подпишись как положено, буду хранить у самого сердца. А сейчас мне пора на свидание, пока-пока! Рад, что все уладилось и все довольны.

Некоторое время после его ухода продюсер угрюмо курил, сгорбившись в кресле. Утреннее солнечное настроение испарилось бесследно. Он привык к тесному мирку подхалимов, и небрежное обращение Уолли, чуть ли не высокомерное, вызывало досаду. Нанимать его не хотелось, да и не было особой нужды: Нью-Йорк кишел либреттистами, которые сделали бы работу не хуже и за полцены. Однако Гобл, подобно большинству менеджеров, обладал мышлением овцы в стаде. Громкий успех мюзикла «Вслед за девушкой» вошел в театральную историю, пьесу написал Уолли Мейсон, а значит, никто, кроме него, не перекроит нормально «Американскую розу». Это было неотвратимо, как судьба. Только и оставалось, что возмущаться раздутым самомнением Уолли.

Поворчав о самомнении, но не почувствовав себя лучше, продюсер сосредоточился на спектакле. Пока шли деловые переговоры, добрая часть действия уже прошла, и на сцене вновь появился злосчастный лорд Финчли.

Гобл поморщился. Лорд ему не нравился, особенно манерой произносить реплики. Роль была без пения, характерная, и актера для нее Отис Пилкингтон отыскал в драматическом театре. Небезызвестный Уэнтворт Хилл прибыл из Лондона играть в английской комедии. Она только что сошла со сцены, и нью-йоркские критики посчитали пьесу примитивной, но Уэнтворта Хилла назвали блестящим комиком. Сам Хилл тоже так полагал, а потому его уже потрепанные нервы не выдержали, когда грозный рык из партера прервал его посреди монолога и скрипучий голос сообщил, что он все делает не так.

— Простите? — с опасным спокойствием осведомился Хилл, шагнув к рампе.

— Все не так! — повторил Гобл.

— В самом деле? — Уэнтворт Хилл был отчислен из Оксфорда после двух семестров за недостойное поведение, но оксфордские манеры усвоить успел, и теперь его ледяная вежливость стала для разозленного продюсера последней каплей. — Не будете ли вы столь любезны объяснить мне, как исполнение этой роли видится вам?

Гобл встал и двинулся по проходу к сцене.

— Говорить надо в зал! — прорычал он, подойдя к оркестровой яме. — А вы, черт возьми, все время отворачиваетесь!

— Возможно, я ошибаюсь, — заметил Уэнтворт Хилл, — но мне, знаете ли, не раз доводилось играть в довольно солидных театрах, где всегда считалось, что исполнителю роли следует адресовать реплики партнеру, а не декламировать для галерки. Насколько мне известно, таков принятый метод.

Последние слова подорвали весь динамит, скопившийся в душе Гобла. Чего он в театре терпеть не мог, так это «принятых» методов и неизменно учил актеров подходить к рампе и показывать товар лицом. Манера смотреть в глубь сцены и говорить затылком к публике была ему глубоко противна.

— Кем это он «принят», ваш дурацкий метод? Где вы набрались такой ерунды? Тут вам не пьеса Ибсена!

— Но и не дешевый водевиль!

— Не смейте мне перечить!

— А вы будьте любезны на меня не орать! Голос у вас и без того неприятный, незачем еще и повышать его.

До сей поры ни разу не получав открытый отпор, продюсер на миг лишился дыхания, однако почти тут же обрел его снова.

— Вы уволены!

— Ничего подобного, я ухожу сам! — Достав из кармана текст роли в зеленой обложке, Хилл торжественно вручил его бледному ассистенту режиссера и прошествовал к выходу куда изящнее, чем шагал Фредди Рук под руководством танцмейстера.

— Надеюсь, вам удастся найти актера, который сыграет согласно вашим представлениям.

— Найду, не переживайте! — бросил Гобл в удалявшуюся спину. — Любой хорист справится лучше вас! — Он махнул ассистенту. — Хористов на сцену!

— Все джентльмены ансамбля — на сцену! — пронзительно завопил тот, кидаясь за кулисы, словно гончая. — Мистер Гобл хочет видеть на сцене всех джентльменов!

Когда семеро хористов мужского пола смущенно выстроились перед горящим взором продюсера, тот раскаялся в своем опрометчивом обещании. В душе мелькнуло неуютное чувство, что судьба раскрыла его блеф и выкрутиться не удастся. Хористы всегда на одно лицо и не похожи ни на что другое на свете. Даже Айзек Гобл, как ни старался он закрыть глаза на недостатки участников ансамбля, не мог убедить себя, что хоть один из них напоминает английскою лорда.

Но тут, как раз когда лихорадочный запал готов был смениться холодным расчетом, Гобл увидел, что Провидение все-таки снизошло к нему. В самом конце ряда стоял молодой человек, внешне идеально подходивший на роль лорда Финчли, и даже, с точки зрения внешности, лучше, чем уволенный Хилл. Продюсер властно махнул рукой.

— Эй, вы, там, в конце!

— Я?

— Да, вы. Вы кто?

— Рук… то есть, Фредерик Рук.

— Англичанин?

— А? Да-да, само собой.

— Роли со словами были?

— Роли? А, понимаю! Ну, любительские вроде как — в домашних спектаклях, знаете ли.

Речь молодого человека прозвучала музыкой в ушах продюсера. Наполеоновская выходка блестяще оправдалась! Ярость утихла, и Гобл просиял бы улыбкой, будь вообще на это способен.

— Ну что ж, роль лорда Финчли теперь ваша! Зайдите ко мне в офис подписать контракт… Так, все вон со сцены, время уходит! Работаем!

Через пять минут Фредди принимал за кулисами поздравления от Нелли.

— «Автомат» на сегодня отменяется! — провозгласил он. — Что, как? Теперь, когда я звезда и все такое, нам это не пристало, знаете ли. Покончим с репетицией и закатимся в «Космополис»! Туда-сюда отметить, почему нет? Вперед с песнями, моя милая!

Вестибюль отеля «Космополис» — настоящий центр Нью-Йорка, где рано или поздно повстречаешь всех своих знакомых. Оказавшись внутри, Нелли и Фредди сразу увидели Джилл в кресле у большой колонны посреди зала.

— Салют! — окликнул Фредди. — Ждешь кого-нибудь?

— Привет, Фредди. Да, Уолли Мейсона, он прислал утром записку и попросил тут встретиться. Я рановато пришла… Ах да, прими мои поздравления, ты просто чудо!

— Спасибо, старушка! Что, неплохо юный герой шагнул по карьерной лестнице? «Мистер Рук выглядит по-прежнему скромно и нисколько не испорчен успехом. На вопрос нашего корреспондента о планах на будущее он ответил, что намеревается посетить «Космополис» и вкусить яства долларов этак на восемнадцать». В общем и целом, все более-менее, ага? В том смысле, что деньги, старое доброе жалованье — это, знаешь ли, немалое подспорье, когда вконец разорился! — И последний из Руков состроил жутковатую гримасу, по-видимому, пытаясь многозначительно подмигнуть.

— О да! — поспешила согласиться Джилл, хоть ничего и не поняла.

Фредди благодарно улыбнулся и с сердечным «Пока-пока!» повел свою спутницу в гриль-зал.

— Я не знала, что Джилл знакома с Мейсоном, — заметила Нелли, усаживаясь за столик.

— Да? — рассеянно отозвался Фредди, опытным взглядом пробежав меню, и сделал продуманный заказ. — Что? Ну еще бы! Джилл с Уолли росли вместе.

— Как забавно, что теперь вы все вот так встретились в Америке.

— Ага… Эх, черт возьми!

— Что такое?

— Да нет, ничего страшного. Забыл послать телеграмму приятелю в Англию. Ладно, отправлю после ланча.

Фредди достал носовой платок и завязал узелком, немного стесняясь такой предосторожности, но предпочитая не рисковать. Разговор с Джилл в театре оставил его в твердом убеждении, что теперь выход только один — телеграфировать в Лондон. Пускай Дерек забудет о выборах и всем остальном и галопом мчится в Америку! Фредди знал, что ему никогда больше не достанет храбрости вновь поднять с Джилл тему помолвки. Он исчерпал свои возможности в качестве посла, смягчить девушку способен только сам Дерек. Нет сомнений, что при виде любимого Джилл растает и упадет в его объятия.

Нет, чертовски нелепо, когда любящие сердца вот так разделены, и все такое прочее! Фредди с облегчением убрал платок в карман и принялся вовсю развлекать Нелли. Это оказалось нетрудно: чем дольше он был рядом с ней, тем легче и непринужденнее катилась беседа.

Джилл тем временем в одиночестве не скучала, ей нравилось наблюдать за входящими. Вот впорхнула стайка девушек из ансамбля, их тут же подхватили кавалеры, и компания весело направилась в гриль-зал. Тепло кивнув Джилл, прошла мимо рыжая Детка, а вскоре появилась и тоненькая изящная Лоис Денхэм в компании молодого человека с бледным острым лицом и бегающим взглядом — очевидно, того самого Иззи. Тоже бледная, Лоис шагала с надутым видом. Судя по долетевшим словам, она сердилась, что ей пришлось ждать.

Почти сразу же створки двери резко распахнулись, и ввалился Гобл. Он был мрачнее тучи — как видно, недовольство жизнью еще не улеглось, — но при виде Джилл туча рассеялась, и на лице его появилась улыбка, которую сам он, должно быть, считал обаятельной.

— Привет! — окликнул он. — Сидите одна-одинешенька? — Не успела Джилл объяснить, что это лишь временно, как он продолжил: — Пойдемте перекусим!

— Благодарю вас, — ответила Джилл с неприязненной вежливостью, — но я кое-кого жду.

— А вы забудьте о нем! — задушевно посоветовал Гобл.

— Нет, спасибо. Я правда не могу.

На лицо Гобла вновь наползла туча. Обычно его приглашения принимались как королевские приказы.

— Да ну, пойдемте же!

— Боюсь, это невозможно.

Смерив девушку долгим взглядом, продюсер, казалось, хотел что-то сказать, но передумал и угрюмо двинулся дальше. К отказам он не привык.

— Что он говорил? — резко спросил появившийся следом Уолли Мейсон, забыв даже поздороваться.

— Приглашал меня на ланч.

Уолли помолчал. Его всегда приветливое лицо помрачнело.

— Туда пошел, конечно? — показал он на гриль.

— Да.

— Значит, нам в другой зал, — кивнул он с прежним добродушием. — Как здорово, что ты пришла! Я боялся, что не сумеешь выбраться.

— Очень мило с твоей стороны меня пригласить.

— Какие безупречные у нас манеры! — усмехнулся Уолли. — Одно удовольствие слушать… Как ты угадала единственную шляпку в Нью-Йорке, в которой мне хотелось тебя увидеть?

— Озарение, не иначе. Что, нравится?

— Просто восхитительная! Вон тот столик нам подойдет?

После напряженной репетиции умиротворяющий сумрак зала, увешанного гобеленами, был приятен. В дальнем конце зала оркестр наигрывал мелодию, которую Джилл помнила и любила. Память ее обратилась к прошлому разу, когда они сидели в ресторане друг напротив друга. Казалось, это было целую вечность назад!

— Ты так внезапно убежала тем вечером, — заметил Уолли, прерывая ее мысли.

— Не хотела встречаться с Фредди.

В его взгляде мелькнуло сочувствие.

— Не хочу портить тебе ланч, но Фредди все знает. Он тебя выследил. Встретил Нелли Брайант, с которой вроде как подружился в Лондоне, и та доложила, где ты и чем занимаешься. Впрочем, тебя это, кажется, не слишком тревожит, хоть и убежала тогда, — заметил он, услышав смех собеседницы.

— Так ты еще не в курсе?

— А что случилось?

— Фредди уломал Пилкингтона взять его в ансамбль хористом, и сегодня утром, когда я пришла на репетицию, Миллер уже муштровал его вовсю. А потом Гобл разругался с исполнителем роли лорда и заявил, что любой хорист сыграет не хуже. Взял и выбрал Фредди! Так что теперь Фредди у нас солист и просто лопается от гордости.

Запрокинув голову, Мейсон расхохотался так оглушительно, что толстяк за соседним столиком выронил устрицу, не донеся до рта.

— Не так громко, — нахмурилась Джилл, — на нас все смотрят!

— Да разве тут удержишься? Какая прелесть! Я всегда говорил, что нигде не встретишь столько абсурда, как в мире мюзикла. Может случиться абсолютно что угодно — куда там «Алисе в стране чудес»!

— О, тебе тоже так кажется? Точь-в-точь как и мне. Просто какое-то нескончаемое чаепитие у Безумного Шляпника!

— А как вообще Фредди угораздило поступить в театр?

Лицо Джилл вдруг затуманилось. Вопрос напомнил о том, что она так старалась изгнать из головы.

— Говорит, устроился, чтобы приглядывать за мной.

Настроение ее оказалось заразительно, и улыбка Мейсона тоже растаяла. Вернувшись к неприятным мыслям, он принялся мрачно крошить булочку.

— Фредди прав, — буркнул он. — Я не ожидал, что у него столько здравого смысла.

— Вот еще! — вспыхнула Джилл. Память о беседе с новой звездой мюзиклов все еще жгла огнем ее независимую душу. — Я не ребенок и могу сама за собой присмотреть. Что хочу, то и делаю!

— Боюсь, ты скоро поймешь, что твои поступки касаются не только тебя. Меня, к примеру! Мне не нравится, что ты поступила на сцену. Теперь давай, можешь откусить мне голову.

— Очень любезно с твоей стороны так беспокоиться обо мне…

— Я просил откусить голову, а не заморозить. На правах старого друга, который в свое время совал тебе червяков за шиворот, повторяю: мне не нравится, что ты выступаешь на сцене!

— Вот уж не думала, что ты станешь таким… — Джилл помедлила в поисках уничтожающего определения, — таким викторианцем!

— Когда дело касается тебя, я самый викторианский из викторианцев. — Уолли смело встретил ее негодующий взгляд. — Да, не нравится… тем более в постановке Айка Гобла.

— Почему именно Гобла?

— Потому что не стоит тебе общаться с такими, как он.

— Что за чушь!

— Вовсе нет. Думаю, тебе доводилось читать о нравах театральных агентов…

— Да ну, там все домыслы и преувеличения!

— Безусловно. В большинстве своем продюсеры вполне порядочны, даже на редкость порядочны, если принять во внимание условия их работы… Нет, речь не о бизнесе, тут они мало перед чем останавливаются. Когда доходит до денег, у театральных агентов в ход идет все, кроме разве что зубов и когтей. Киплинговское «Ни божий закон, ни закон людской не дальше 40-х» — применимо не только к широтам, но и к номерам здешних улиц. Иными словами, правило «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» тут не работает. К этому привыкаешь быстро — отправляясь с визитом в агентство, достаточно оставить часы и бумажник дома и не зевать, чтобы не стянули запонки. Кто кого надул, тот и получает очко, и исход игры никак не влияет на отношения. Агент все так же угощает тебя сигарами из жилетного кармана и называет славным малым. Облапошит с утра лучшего друга, а потом они преспокойно обедают вместе. Ничего личного, только бизнес. Проявим снисхождение — все они жертвы наследственности. Когда грабитель женится на гардеробщице, их отпрыск неизменно идет в театральный бизнес, и первых отцовских уроков он никогда не забудет. А вот по части нравов… — Уолли подождал, пока перед ним поставят жареную рыбу. Официанты умеют выбрать самый неудобный момент. — Так вот, что касается нравов, большинство менеджеров — почтенные джентльмены средних лет с женами и детьми, делают деньги и больше ничего не хотят. Хористки для них просто наемные служащие вроде механизмов, которые помогают получить прибыль, толком и не знакомые лично… Старина Айк — совсем иное дело! — Мейсон прожевал кусочек камбалы. — Айк Гобл чужд общественной морали, он ловелас, донжуан и прелюбодей! Червь и чума! Толстый, вялый и дряблый, с сальной душой и иссохшим сердцем, со взглядом снулой трески… — Нет-нет, я его не осуждаю, — великодушно махнул рукой Уолли. — Не в моем характере кого-то осуждать. Однако при всем уважении и почтении вынужден констатировать, что Айк сочетает в себе мартовского кота и ту живность, что обитает под лежачим камнем! Вот почему мне так неприятно, что ты поступила в труппу к Гоблу.

Обличительную речь Джилл слушала с тревогой. Даже краткие встречи с продюсером подсказывали, что каждое слово, скорее всего, правда. Не по себе было и только что, перед ланчем, когда Гобл смотрел на нее своим взглядом снулой трески, как справедливо выразился Уолли. Тем не менее, гордость запрещала признаваться в слабости.

— Я способна и сама о себе позаботиться! — повторила Джилл.

— Не сомневаюсь, что способна — даже если провалишься в болото… но это не значит, что я буду спокойно наблюдать с берега, как ты барахтаешься в трясине! Я знаю, что приходится выносить хористкам. Солисты репетируют свои номера, а девушки из ансамбля часами мерзнут на сквозняке, да еще терпят ругань, когда пытаются развеять тоску своего рабства легкой болтовней!

— Да, бывало такое, — вздохнула она, — и не раз.

— Вечная история. Если плотнику надо вбить в декорацию гвоздь, они собирают ансамбль на репетицию и заставляют смотреть. Джилл, уходи оттуда, такая жизнь не для тебя! Эта работа…

— Мне нравится моя работа!

— Ну да, пока в новинку, но…

— Да как ты не поймешь! — с жаром перебила Джилл. — Я хочу работать, мне это необходимо — какое-то занятие, чтобы заполнить голову. Мне трудно об этом говорить, но ты же знаешь мое положение… Фредди наверняка рассказал, а если и нет, ты и сам наверняка догадался, когда увидел меня здесь одну после той нашей встречи в Лондоне. Постарайся понять! Неужто у тебя самого не случалось беды, когда весь мир будто разбился вдребезги? В таких случаях помогает работа и только работа! Когда я приехала в Америку, то вначале просто с ума сходила… Дядя Крис отослал меня в городишко на Лонг-Айленде, там заняться было нечем, я целыми днями только думала и думала, а когда стало невтерпеж, сбежала в Нью-Йорк. Встретила Нелли Брайант, получила эту работу… Театр меня спасает! Я занята целый день, устаю, и времени на лишние мысли просто нет. Чем тяжелее работа, тем лучше — это противоядие. Просто невозможно бросить ее сейчас! А что до твоих опасений, ну что ж, надо пока смириться. Терпят же другие девушки, чем я лучше их?

— Они уже притерпелись.

— Ну вот, и мне придется. А чем еще я могу тут заняться? Должна же я что-то делать!

— Выходи за меня замуж! — выпалил вдруг Уолли, подавшись вперед и накрыв ее руку ладонью. Глаза его вспыхнули, осветив лицо, будто фонари.

От этих внезапных слов Джилл онемела. Отшатнулась, выдернув руку, и в изумлении уставилась на собеседника. В ушах стояли болтовня и смех окружающих, оркестр наигрывал жизнерадостную мелодию. Все чувства будто обострились, воспринимая мельчайшие детали, затем вдруг мир сжался в один настойчивый влюбленный взгляд напротив, от которого панически хотелось убежать.

Джилл отвернулась и оглядела зал. Казалось невероятным, что все эти люди, мирно занятые едой и беседой, не глазеют на нее с любопытством — что она ответит? — не подталкивают друг друга локтями, не строят догадки. Их равнодушие заставляло чувствовать себя одинокой и беспомощной. Она для них ничто, им все равно, что с ней станет, как все равно было тем ледяным болотам в окрестностях Брукпорта. Совсем одна в огромном равнодушном мире, она могла решить свои проблемы только сама.

На променаде в Атлантик-Сити, многоликом морском курорте, которому довелось стать местом рождения стольких музыкальных комедий, есть дешевая закусочная, которая открыта круглые сутки и предлагает все то же самое, что ее точная копия на Коламбус-Серкл, где обедала Джилл в первый свой нью-йоркский день.

По большей части там людно и шумно, но выпадают моменты, когда стоит чуть ли не монастырская тишина, и клиенты, смущенные ледяным покоем белоснежного мрамора и молчаливой степенностью официантов, невольно понижают голос, словно прихожане в храме, и стараются не шаркать ногами.

Так и участники ансамбля «Американской розы», заходя сюда в шесть утра поодиночке и парами недели через две после событий последней главы, переговаривались шепотом и негромко заказывали завтрак. Генеральная репетиция наконец закончилась, вымотав их до предела.

У жителей Атлантик-Сити, которые, кажется, живут одними развлечениями, вошло в обычай посещать воскресными вечерами своего рода водевиль, громко именуемый духовным концертом. Убрать его декорации и заменить таковыми для «Американской розы» удалось только к часу ночи, а поскольку, по неписаному закону, все генеральные репетиции начинаются с опозданием не менее полутора часов, занавес для вступительного хора поднялся лишь в половине третьего.

Тянулись показы костюмов, ассистент режиссера и кто-то непонятный с засученными рукавами долго спорили насчет света, продолжались показы костюмов и споры, переставляли декорации… и вновь спорили о свете, синем и янтарном, и об установке прожектора, которым управлял кто-то, жалобно откликавшийся на имя Чарли откуда-то из-за галерки.

К шести часам утра спектакль был наконец сыгран, хоть и с перебоями, после чего хористы и хористки, которые ничего не ели с вечера, поплелись за угол позавтракать, прежде чем отправляться спать.

Взъерошенные и помятые, с темными кругами под глазами, они слишком устали, чтобы даже снять грим. Герцогиня, сохранявшая надменность до последней минуты, задремала, уронив голову на стол. Рыженькая Детка откинулась на спинку стула и смотрела в потолок застывшим взглядом. Брюнетка из южных штатов моргала, как сова, на яркий свет за широким окном.

Даже Ангелочек, чья торжествующая юность позволила ей остаться свеженькой после бессонной ночи, отпустила в ожидании еды лишь одну реплику:

— Вот оно, очарование театральной жижни! Жачем только девушки бегут из дома в театр? — И, глянув в зеркальце из косметички, задумчиво пробормотала: — Ну и личико! Нет, ш таким я долго ходить не хотела бы.

Молодой официант, бледный и вялый, как и все, кто трудится в ночную смену, со стуком бухнул на стол перегруженный поднос. Герцогиня очнулась. Детка отвела глаза от потолка. Южная брюнетка перестала моргать. Уникальная способность актеров восстанавливать силы взяла верх при одном виде еды. Еще минут пять, и они вновь будут готовы к любым тяжким испытаниям.

После первого же глотка кофе завязалась беседа, и тишины в зале как не бывало. В закусочной начался новый день.

— Нет, жижнь, вообще-то, что надо — ешли хватает сил, — начала Ангелочек, жадно атакуя омлет. — Меж тем, худшее еще впереди! Я думаю, вы, душеньки, уже шоображили, что наше шоу теперь перепишут с начала до конца, и на гаштролях нам еще репетировать день и ночь!

— Зачем? — поинтересовалась Лоис Денхэм с набитым ртом. — Что в нем не так?

— Не смеши меня, — отпив кофе, обронила Герцогиня. — Спроси лучше, что в нем так!

— А еще неплохо бы шпрошить, — ядовито вставила Ангелочек, — какой идиоткой надо быть, чтобы этим жаниматься, когда официантки, и те получают по шештьдешят долларов в мешяч!

— Зато номера наши хороши, — возразила Детка. — Дело не в музыке, но Джонни так здорово их поставил!

— Джонни всегда на высоте, — согласилась южанка. — Еще гречишных оладий, пожалуйста!.. Но вот сюжет…

— Я за действием даже не слежу.

— Жалеешь шебя? — прыснула со смеху Ангелочек. — Ну, а я шлежу, и шкажу тебе — тоска зеленая! Точно перекроят, в таком виде ему в Нью-Йорке ловить нечего. Моя профешшиональная репутация этого не потерпит! Вы же видели Уолли в первом ряду, как он пометки делал? Вот его и наняли перекраивать!

Джилл слушала болтовню вполуха, борясь с приступами дремоты, но тут встрепенулась.

— Значит, Уолли… мистер Мейсон тоже приехал?

— Ну да, сидел и смотрел.

Джилл толком не знала, радоваться или огорчаться. После того разговора за ланчем в «Космополисе» она не видела Мейсона ни разу, а напряжение репетиций почти не позволяло думать о нем. В глубине души она сознавала, что рано или поздно задуматься придется, но в последние две недели была слишком занята и слишком уставала, чтобы определить наконец его роль в своей жизни.

Бывало, в плохом настроении мысли о нем согревали, будто солнечный луч в зимний день, но тут же всплывали режущие воспоминания о Дереке и заслоняли все остальное.

Она вновь очнулась от дремоты. Меж тем беседа хористок приняла новый оборот.

— А шамое шкверное, — фыркнула Ангелочек, — что пошле вшех этих дневных репетиций и вечерних шпектаклей, когда мы вымотаемся вконец и шоу будет готово, кого-нибудь возьмут, да и уволят!

— Вот именно! — согласилась южанка.

— Да как же можно! — возмутилась Джилл.

— А вот увидишь! — кивнула Ангелочек. — Айк ни жа что не выпуштит премьеру в Нью-Йорке с тринадцатью девушками, он слишком суеверный.

— Не станут же они так поступать после всех наших трудов!

Ответом был дружный саркастический хохот. Опытные коллеги явно оценивали благородство театральных агентов куда как ниже.

— Они способны на что угодно! — заверила Ангелочек.

— Ты и половины всего не знаешь, милочка, — насмешливо фыркнула Лоис Денхэм, — и половины!

— Сначала повыступай в шоу, сколько я! — тряхнула рыжими кудряшками Детка. — Обычное дело: выжмут все соки в предпремьерном туре, а в Нью-Йорке выкинут перед самой премьерой.

— Но это же несправедливо, просто свинство!

— Кто хочет справедливости, — зевнула Герцогиня, — пускай не суется в шоу-бизнес.

Высказав эту неоспоримую истину, она вновь задремала, что послужило для всех сигналом. Сонливость заразительна, а бодрящее действие пищи уже проходило. На четыре часа дня была назначена репетиция ансамбля, и сейчас разумнее всего было прилечь и поспать, пока еще оставалось время.

Герцогиню пробудили кубиком льда из бокала, заплатили по счету, и вся компания, позевывая и болтая, вывалилась на солнечный пустынный променад.

Джилл отстала и присела на скамейку с видом на море. Усталость наваливалась свинцовым грузом, лишая сил, а от одной мысли о том, чтобы идти в меблированную комнату, снятую из экономии пополам с Ангелочком, отнимались ноги.

Утро было великолепное, ясное и безоблачное, теплая свежесть еще не сменилась дневной жарой. Сверкала на солнце океанская гладь, лениво плескали о серый песок легкие волны. Джилл зажмурилсь от слепящего блеска, и мысли ее вернулись к сказанному Ангелочком.

Если Уолли и правда переделывает пьесу, с ним неизбежно придется сталкиваться. Джилл не была уверена, что готова к общению. С другой стороны, появится человек, с которым можно поговорить о чем-то, помимо бесконечных пересудов о театре — кто-то из прежней жизни.

Фредди для этого уже не годился: гордый полученной большой ролью, он всей душой прикипел к театральной жизни и в последнее время неизменно переводил разговор на «Американскую розу» и свое в ней участие.

Джилл начала избегать его, и Фредди еще больше сдружился с Нелли Брайант. Они стали неразлучны. Джилл пару раз ходила с ними перекусить, но профессиональные разглагольствования Фредди, которого Нелли могла слушать бесконечно, утомляли Джилл, и она часто оставалась одна. В труппе были и другие симпатичные ей девушки, но у каждой имелись близкие подруги, и Джилл всегда чувствовала себя лишней в их компании. Сейчас усталость мешала обдумать все как следует, но мысль о том, что Уолли хоть немного развеет надоевшее одиночество, оказалась неожиданно приятной…

Едва не свалившись со скамейки, Джилл поморгала, отгоняя коварно подкравшийся сон. Она уже собиралась с силами, чтобы отправиться в долгий утомительный поход домой, когда совсем рядом послышалось:

— Доброе утро!

Джилл обернулась.

— А, это ты, Уолли!

— Не ожидала?

— Да нет, Милли Тревор говорила, что видела тебя ночью на репетиции.

Уолли обошел скамейку и присел рядом. Глаза у него были уставшие, подбородок зарос темной щетиной.

— Уже завтракала?

— Да, спасибо. А ты?

— Не успел еще. Как ты себя чувствуешь?

— Устала.

— Странно, что жива. Я видел много генеральных репетиций, но эта бьет все рекорды! Почему нельзя было спокойно провести ее в Нью-Йорке, а вчера прогнать спектакль без декораций? Должно быть, в музыкальных комедиях просто положено все делать навыворот. Прекрасно же понимали, что ставить новые декорации придется всю ночь напролет! Вижу, как ты вымоталась. А почему еще не в постели?

— Сил не было идти… сейчас двинусь потихоньку, пора.

Джилл приподнялась со скамейки, но рухнула обратно. Блеск воды завораживал, и она снова прикрыла глаза. Уолли продолжал что-то говорить, потом голос его стал слабее и будто бы отдалился, а бороться с желанным сном стало вовсе невмоготу…

Очнувшись как от толчка, она открыла глаза и тут же зажмурилась. Солнце уже палило вовсю. Стоял один из тех преждевременно теплых дней ранней весны, когда зной наваливается, будто в разгар лета. Вновь открыв глаза, Джилл почувствовала себя на удивление свежей, а также обнаружила, что голова ее покоится на плече Уолли.

— Я что, спала?

Уолли рассмеялся.

— Так, немного вздремнула. — Он энергично помассировал свою левую руку. — Ну, как, легче теперь?

— Боже мой, я совсем отдавила тебе плечо! Зачем же ты столько терпел?

— Боялся, что упадешь. Ты просто вдруг закрыла глаза и завалилась набок.

— А который час?

Уолли глянул на часы.

— Начало десятого.

— Десятого! — пришла в ужас Джилл. — Значит, я на целых три часа приковала тебя к месту!

— Ничего страшного. Кажется, я и сам вздремнул. Были с тобой как детишки в лесу в той сказке, разве что птички не прилетели и не засыпали нас листвой.

— Но ты же так и не позавтракал! Наверное, умираешь с голоду!

— Да уж, проплывай мимо яичница, я бы ее охотно подцепил. Ладно, времени для завтрака еще навалом. Многие врачи уверяют, что завтракать вообще вредно, а индийские факиры обходятся без еды по несколько дней кряду, чтобы возвысить душу. Давай-ка я провожу тебя домой. Надо выспаться как следует, в постели.

— Даже не думай провожать! Лучше иди поешь.

— Еда подождет! Прежде надо убедиться, что ты дома в целости и сохранности.

Джилл снова почувствовала, как хорошо ей с Уолли. Такого чувства до сих пор у нее не вызывал никто. Она вдруг ощутила укол вины, как будто обманным путем получала нечто ценное.

— Уолли!

— Что?

— Тебе… не обязательно быть таким добрым ко мне.

— Да ну, глупости! Меня не убудет, если протяну руку другу в беде… вернее, плечо подставлю.

— Ты же понимаешь, о чем я. Я пока не могу… то есть, я не…

— Он улыбнулся добродушно и немного устало.

— Если ты хочешь сказать то, что я думаю, не трудись! Мы поговорили две недели назад, и я все понял, не волнуйся. — Он взял Джилл под руку, и они свернули с набережной. — Мы правильно идем? Показывай дорогу. Я отлично понимаю твои чувства. Мы старые друзья и ничего больше. Тем не менее, как старый друг, я настаиваю на своем праве поступать как старый друг. Если старый друг не может поступать как старый друг, как же ему поступать? Так что исключим эту тему из беседы… или ты так устала, что вообще не в состоянии разговаривать?

— О нет!

— Тогда должен сообщить, что с юным Пилкингтоном все кончено…

— Что?!

— Нет-нет, только в переносном смысле. Человек-жираф еще дышит и, судя по той скорости, с какой он рванул в отель, еще не встал из-за стола. Однако сердце его разбито. После генеральной репетиции прошло совещание, где наш приятель Гобл, не выбирая выражений — такой прямоты я не припомню даже у него, — сообщил Пилкингтону, что отдает его гнилую заумную белиберду — так и сказал! — на переделку в чужие руки. Вот они, эти руки — правая чужая справа, левая чужая слева. Да-да, орудием убийства творческих дерзаний юного гения избрали не кого иного, как меня! Более того, первый акт и большую часть второго я уже переписал. Гобл предвидел такой поворот и велел мне приниматься за дело еще две недели назад, с тех пор я и тружусь в поте лица. Новую версию начнем репетировать уже завтра, а в следующий понедельник покажем в Балтиморе, считай, новую пьесу. Это будет конфетка, прости мою скромность. Композиторы тоже не сидели сложа руки эти две недели, работали посменно и музыка теперь почти вся другая, гораздо лучше. Так что и тебе, боюсь, прибавится труда — все номера придется ставить заново.

— Ничего, я работу люблю, — заверила Джилл, — только Пилкингтона жалко.

— Переживет твой Пилкингтон — ему принадлежат семьдесят процентов шоу! Еще, глядишь, и состояние наживет, а уж кругленькую сумму получит точно… если сдержит обиду и не продаст сгоряча своей доли. Сейчас готов продать первому встречному, судя по его настроению в конце совещания. Во всяком случае, он заявил, что умывает руки и сегодня вечером уезжает в Нью-Йорк, не останется даже на гастрольную премьеру… Нет, конечно, мне тоже его жаль, но как можно было настолько запороть блестящую идею!.. О, кстати!

— Да?

— Еще одна трагедия! Страшная, хоть и неизбежная. Беднягу Фредди тоже выкинули!

— О нет!

— О да! — твердо заверил Уолли.

— Разве он плохо вчера играл?

— Играл он ужасно, но причина в другом. Гобл захотел переписать лорда под шотландца, чтобы пригласить на роль Макэндрю, который наделал шума в прошлом сезоне. В мюзиклах такое сплошь и рядом — подгоняют роли под модных актеров, если те подвернутся под руку. У меня сердце кровью обливается за Фредди, но никуда не денешься. Ему еще не так скверно пришлось, как актеру в одном моем шоу. Во втором акте тот должен был играть психа, который сбежал из сумасшедшего дома, и режиссер для пущего реализма велел ему выбрить голову… а на другой день узнал, что освободился комик получше, и уволил. В шоу-бизнесе жалости не знают.

— Девушки говорят, что одну из хористок тоже уволят.

— Ну, это маловероятно.

— Очень надеюсь.

— Я тоже. Почему мы стоим?

Джилл остановилась перед неказистым строением из тех, что вырастают за одну ночь на морских курортах и начинают ветшать, едва отойдут строители.

— Я тут живу.

— Как? — Уолли в ужасе взглянул на нее. — Но…

— Трудящимся девушкам, — улыбнулась Джилл, — приходится экономить. Да и вообще, здесь довольно удобно — на неделю гастролей сойдет. — Она зевнула. — Кажется, я снова засыпаю, скорее бы в постель. До свидания, милый Уолли, и спасибо! Не забудь как следует позавтракать.

Когда Джилл пришла в театр к четырем часам, удар еще не обрушился. Никаких шагов к устранению тринадцатой хористки, чье присутствие в труппе смущало суеверного продюсера, предпринято не было. Однако дурные предчувствия не оставляли девушек. «Вот увидите!» стало мрачным рефреном музыкального ансамбля «Розы».

Репетиция прошла без особых происшествий, и в шесть часов Джилл с Ангелочком и еще двумя-тремя подружками отправились наскоро перекусить перед вечерним спектаклем. Обед прошел безрадостно: испытания прошлой ночи еще давали о себе знать, а для воодушевления перед долгожданной премьерой было рановато. Все, даже Ангелочек, редко падавшая духом, сидели в унынии под гнетом мыслей о нависшем роке. Казалось, беда неминуема и осталось лишь гадать, кто станет жертвой. Джилл не могла отделаться от чувства вины — ведь это она последней поступила в труппу, и число хористок стало несчастливым! Ей не терпелось поскорее вернуться в театр.

Едва войдя в гримерную, они поняли, что удар грянул. Растеряв в потоке слез всю свою надменность и светские манеры, несчастная Герцогиня сжалась в уголке на стуле, а рядом сгрудились сочувствующие, не зная, чем ее утешить, кроме как погладить по плечу и предложить свежий носовой платок.

— Как это жестоко, милочка! — воскликнула одна.

Другая высказала мнение, что это зверство. Третья — что дальше просто некуда. Четвертая, не придумав ничего другого, от всей души посоветовала жертве не расстраиваться.

История катастрофы была коротка и незамысловата. Герцогиня вальяжно вплыла в театр через служебный вход и заглянула в почтовый ящик, нет ли там телеграммы по случаю премьеры от Катберта, влюбленного торговца машинами. Телеграмму он прислал, но все добрые пожелания развеяло в пух и прах другое письмо, в котором менеджер сухо и деловито уведомлял, что услуги Герцогини ни сегодня вечером, ни в дальнейшем театру не потребуются.

Бурю негодования в ансамбле вызвало главным образом коварство нанесенного удара, хитроумно и подло выбранное для него время.

— Бедняжка Мэй! Успей она сыграть сегодня в премьере, получила бы выходное пособие, а так ей ничего не положено, потому что только репетировала.

Герцогиня разразилась новым потоком слез.

— Не расстраивайся, дорогая! — вновь посоветовала подружка, которой впору было утешать многострадального Иова в компании с равнодушным Вилдадом Савхеянином.

— Как жестоко! — повторила та, что избрала эту форму утешения.

— Просто зверство! — прибегла к излюбленному определению другая.

Еще одна вдохновенно сообщила, что дальше некуда. Герцогиня между тем рыдала в отчаянии. Ангажемент был ей нужен до крайности. Жалованье хористки не поражает воображение, но все же позволяет скопить кое-что, выступая в Нью-Йорке, особенно если поработала три года у модистки и умеешь шить для себя, как Герцогиня, которая неизменно выглядела так, будто одевается на Пятой авеню.

Она так надеялась, что теперь, когда эту нелепую пьесу перекроит человек, знающий свое дело, мюзикл долго не сойдет со сцены, и удастся отложить некоторую сумму, столь важную для начала семейной жизни. Несмотря на всю преданность, Катберт еще года полтора не по сможет один обеспечить финансовую сторону, а значит, свадьба опять откладывается. Вот почему Герцогиня, позабыв манеры, из-за которых ее считали зазнайкой и гордячкой, сидела на стуле, и подружки не успевали подавать все новые носовые платки.

Одна лишь Джилл не проронила ни словечка утешения, и не потому, что не жалела Герцогиню. Она в жизни никого так не жалела. Столь внезапное падение с высот высокомерия глубоко ранило ее чувствительное сердце, но ей претило повторять банальности остальных. Что толку в словах, думала она, стискивая зубы и обжигая гневным взглядом отсутствующих менеджеров, которые сейчас, должно быть, насыщались яствами в ресторанах. Ее душа требовала действия.

Порывистая натура Джилл взяла верх. Она пришла в ярость, точно как в Лондоне, когда бросилась на защиту попугая Билла. Подорванный ночной репетицией боевой дух воспрянул в полной мере.

— Что же вы собираетесь делать? — воскликнула она. — Неужто стерпите?

Участницы ансамбля «Американской розы» неуверенно переглянулись. Делать? Им такое и в голову не приходило. Подобные неприятности случаются, и это очень печально… но делать? Да что тут, собственно, поделаешь?

Джилл побледнела, глаза ее сверкали. Она выделялась в стайке хористок, словно маленький Наполеон. Перемена была разительной — прежде новенькая казалась редкой тихоней. Держалась скромно и ненавязчиво, была всегда приветлива и всем нравилась. Никто не подозревал, что в ней таится такая воинственность.

В гримерке повисла тишина, но вопрос Джилл всколыхнул девушек. Подброшенная идея начала пускать корни. Что-то сделать… а почему бы и нет!

— Пока ей не позволят играть, не выйдем на сцену! — провозгласила Джилл.

Теперь волна энтузиазма охватила всех — он вообще заразителен, а каждая девушка в душе бунтарка. Идея поражала воображение. Всем скопом отказаться играть в вечер премьеры! Слыханное ли дело, чтобы хористки учинили такое? Они войдут в историю!

— Забастовка? — спросил кто-то с трепетом.

— Да! — выкрикнула Джилл. — Забастовка!

— Ура, жабаштовка! — подхватила Ангелочек, мигом перевесив чашу весов. Ее неоспоримый авторитет убедил сомневающихся. — Баштуем!

— Бастуем! Бастуем! — поддержали голоса.

Джилл повернулась к Герцогине, разинувшей рот. Плакать та перестала, в глазах застыло недоумение.

— Одевайся и готовься к выходу! — скомандовала Джилл. — Мы все тоже оденемся и будем готовы. Тогда я пойду, разыщу Гобла и объявлю ему о нашем решении. Если не уступит, останемся в гримерке и премьера не состоится!

Сбив шляпу на затылок, Гобл с незажженной сигарой во рту наблюдал за установкой декораций к первому акту. Стоя спиной к противопожарному занавесу, он брезгливо разглядывал синий холст, изображавший живописное летнее небо, каким любуются на курортах Лонг-Айленда. Джилл спустилась по лестнице из гримерки и встала перед продюсером.

— Эй, куда? — рявкнул Гобл с обычной своей бесцеремонностью и прибавил для убедительности сочное проклятие.

— Будьте добры, отойдите в сторонку, — перевел ассистент режиссера. — Мистер Гобл смотрит декорации.

Последний из присутствующих, старший плотник, ничего не сказал. Театральные плотники всегда помалкивают. Длительное общение с вздорными режиссерами научило их, что в вечер премьеры лучше не встревать, а окутаться саваном безмолвия и не высовываться, покуда враг не утомится и не отправится изводить других.

— Не годится! — тряхнул головой продюсер.

— Понимаю, что вы хотите сказать, мистер Гобл, — подобострастно кивнул ассистент. — Пожалуй, немного слишком… то есть, не совсем… да-да, ваша мысль мне ясна.

— Небо слишком синее! — проскрежетал Гобл, раздраженный столь двусмысленной оценкой. — Вот почему не годится!

Тут старший плотник изменил своей жизненной позиции. Он просто не мог не высказаться. После работы в театре он проводил большую часть времени на кровати, почитывая литературные журналы, но как-то раз прошлым летом созерцал небо собственными глазами и теперь полагал себя знатоком предмета.

— Небо, оно синее! — хрипло заметил он. — Так и есть, сэр! Я видел. — Он вновь погрузился в молчание, а чтобы исключить новую оплошность, заткнул рот порцией жевательной резинки.

Гобл смерил красноречивого оратора гневным взглядом. Продюсер не привык выслушивать возражения от всяких болтунов. Возможно, он добавил бы свысока что-нибудь уничтожающее, но тут вмешалась Джилл:

— Мистер Гобл…

Он резко обернулся.

— Что еще?

Печально наблюдать, как скоро симпатии в нашем мире превращаются в неприязнь. Две недели назад Гобл смотрел на Джилл благосклонно, одобряя ее внешность, но отказ пойти с ним перекусить в гриле, а через несколько дней — отужинать вместе решительно переменил его взгляды на женскую красоту.

Если бы решать, которую из тринадцати хористок уволить, он мог только по своему желанию, как почти всегда в этом театре, то, конечно, выбрал бы Джилл. Однако на этой стадии постановки приходилось, к сожалению, идти на уступки темпераментному Джонсону Миллеру. Гобл сознавал, что в ближайшую неделю без услуг танцмейстера в переделке номеров никак не обойтись, притом что десятки менеджеров только и ждут случая переманить Миллера к себе. Вот почему пришлось смиренно обратиться к нему с вопросом, кем из женского ансамбля легче всего пожертвовать.

Злосчастная Герцогиня имела обыкновение переносить на сцену свою надменную томность, никак не сочетавшуюся с пляской святого Витта, милой сердцу Миллера, так что выбор оказался прост. В результате к неприязни продюсера к Джилл примешалась ярость повелителя, вынужденного уступить.

— Что надо? — скривился он.

— Мистер Гобл крайне занят, — снова встрял ассистент. — Крайне!

Спускаясь на сцену, Джилл на миг испытала нерешительность, но теперь, оказавшись на поле битвы лицом к лицу с неприятелем, обрела хладнокровие и ощутила прилив сил. Ярость, владевшая ею, никак не мешала ясности мыслей.

— Я прошу вас позволить Мэй д’Арси выступать в премьере.

— Какая еще Мэй д’Арси, черт ее дери? — зарычал Гобл, но тут же прервался, чтобы рявкнуть на рабочего в глубине сцены, который возводил стену лонг-айлендского особняка миссис Стайвесант ван Дайк: — Не так, идиот! Выше!

— Сегодня вы ее уволили, — объяснила Джилл.

— Ну и что?

— Мы хотим, чтобы вы это отменили.

— Какие такие «мы»?

— Девушки из ансамбля.

Мистер Гобл вскинулся так резко, что с головы слетела шляпа. Ассистент режиссера услужливо подхватил ее, смахнул пыль и вернул на место.

— Ах, вам не нравится? Ну что ж, вы знаете, где выход.

— Да, знаем. Поэтому объявляем забастовку!

— Что?!

— Если вы не пустите Мэй на сцену, мы тоже не выйдем, и спектакль не состоится… или его придется давать без музыкального ансамбля.

— Вы спятили?!

— Может быть, но приняли решение единогласно.

Подобно большинству театральных агентов, Гобл с трудом разбирал слова длиннее двусложных.

— Как?

— Мы все обсудили и не отступим, все как одна!

Свалившись вновь, шляпа укатилась за кулисы, и ассистент понесся вдогонку, словно охотничий пес.

— Кто это придумал? — грозно осведомился продюсер. Взгляд его слегка затуманился — мозг с усилием переваривал новую ситуацию.

— Я.

— Вот как! Так я и знал.

— Ну что ж, тогда я вернусь и скажу им, что вы отказываетесь выполнить нашу просьбу. Мы останемся пока в гриме на случай, если вы передумаете. — Джилл развернулась.

— Эй, вы! — проревел Гобл вдогонку, но она не сбавила шаг.

По пути к лестнице чей-то хриплый голос шепнул ей на ухо:

— Молодец, крошка! Так держать!

Старший плотник нарушил обет молчания второй раз за вечер, чего не позволял себе уже три года, с тех пор как присел отдохнуть после спектакля на стул в темном уголке, куда один из его помощников поставил банку с краской.

К изрыгавшему многоэтажную брань продюсеру подскочил Джонсон Миллер. Перед премьерой танцмейстер, как обычно, нервничал и в продолжение перепалки Гобла с Джилл так и сновал по сцене, порхая седым мотыльком. Из-за глухоты он пребывал в полнейшем неведении, что в театре что-то не так, и теперь приблизился к Гоблу с часами в руках.

— Восемь двадцать пять, — сообщил он. — Девушкам пора на сцену.

С удовлетворением найдя наконец мишень для ярости, Гобл вывалил разом две с половиной сотни отборных сочных словечек.

— А? — Миллер приложил к уху ладонь.

Гобл повторил сто одиннадцать самых отборных.

— Не слышу, — жалобно потряс головой Миллер. — Простуда, знаете ли.

От нависшей угрозы апоплексического удара полнокровного Гобла избавил ассистент режиссера, который преподнес хозяину, словно букет, успешно возвращенную шляпу, сложил ладони и попытался сообщить дурную новость танцмейстеру через импровизированный рупор:

— Девушки говорят, что не выйдут!

— Когда выйдут? Им уже пора выходить!

— У них забастовка!!!

— Какая еще трактовка? — возмутился танцмейстер. — Трактовка не их дело, им платят за другое! Они обязаны быть на сцене. Через две минуты последний звонок!

Ассистент набрал еще воздуха, но передумал. У него жена и дети, и если папашу хватит удар, что станет с семьей, этой священной основой цивилизации?

Страдальчески выдохнув, он потянулся за карандашом и бумагой.

Миллер глянул на листок, нащупал и достал очечник, вынул очки и убрал его на место, поискал платок, протер стекла, убрал платок, водрузил очки на нос и стал читать. На лице его отразилось недоумение.

— Почему?

Призвав себя мысленно к спокойствию и терпению, ассистент забрал листок и нацарапал еще одну фразу. Танцмейстер внимательно изучил ее.

— Из-за увольнения Мэй д’Арси? — удивился он. — Да ведь она шагу сделать не умеет на сцене!

В ответ ассистент воздел брови и повел рукой, сообщая, что какой бы абсурдной ни была ситуация с точки зрения здравого смысла, она именно такова и с ней надо мириться. «Что поделаешь», — добавили опущенные углы его губ и вздернутые плечи.

Танцмейстер погрузился в раздумья.

— Пойду поговорю с ними! — решил он наконец.

Миллер упорхнул, а ассистент режиссера тяжело привалился к асбестовой завесе. Горло саднило, он вконец вымотался, но тем не менее испытывал блаженство. До сих пор жизнь протекала в постоянном страхе, что однажды Гобл его уволит, зато теперь появилась серьезная надежда на карьеру в немом кино.

Едва исчез Миллер с миротворческой миссией, как раздался шорох и треск, будто кто-то запутался в живой изгороди, и на сцену сквозь декорации протиснулся Зальцбург, размахивая дирижерской палочкой, будто управлял невидимым оркестром.

Дважды сыграв с оркестром увертюру, он десять минут ждал в тишине, когда поднимут занавес, и в конце концов его чувствительная натура не выдержала напряжения. Вскочив с дирижерского кресла, музыкальный директор ринулся на сцену через проход для музыкантов, чтобы выяснить причину задержки.

— В чем дело? В чем дело? — тараторил он. — Я жду, и жду, и жду! Мы не можем играть увертюру еще раз. Что случилось, что?

Измученный душой, Гобл удалился за кулисы и стал расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину и жуя сигару. Ассистенту режиссера пришлось вновь приступить к объяснениям:

— Девушки забастовали!

Музыкальный директор поморгал сквозь очки.

— Девушки? — озадаченно переспросил он.

— Проклятье! — не выдержал ассистент, чье терпение наконец истощилось. — Вам неизвестно, что такое девушка?

— Что-что они сделали?

— Забастовали! Бросили нас. Не хотят идти на сцену.

Зальцбург пошатнулся, словно от удара.

— Но так же нельзя! Кто будет исполнять вступительный хор?

Ему можно было излить душу, не опасаясь последствий, и ассистент позволил себе ядовитый сарказм:

— А что такого? — хмыкнул он. — Обрядим плотников в юбки, загримируем, публика ничего и не заметит.

— Может, я поговорю с мистером Гоблом? — неуверенно предложил Зальцбург.

— Почему бы и нет — если вам жизнь не дорога.

Музыкальный директор призадумался.

— Лучше поднимусь к детям, — решил он. — Меня они знают, я уговорю их образумиться!

Он ринулся по следам танцмейстера с такой скоростью, что фалды фрака не поспевали следом. Ассистент с усталым вздохом повернулся и оказался лицом к лицу с Уолли Мейсоном, вошедшим из зрительного зала через железную дверь.

— Привет! — улыбнулся он. — Как дела, справляетесь? Все здоровы? Я тоже. Кстати, если я не ошибся, сегодня в театре намечалось какое-то представление… — Он окинул взглядом пустую сцену. За кулисами слева, со стороны суфлера, смутно маячил мужской ансамбль во фланелевых костюмах для партии в теннис у миссис Стайвесант ван Дайк. Исполнители главных ролей недоуменно переглядывались у бокового выхода. Правая сторона, по общему молчаливому согласию, была предоставлена мистеру Гоблу, который мелькал за декорациями, стремительно меряя шагами сцену. — По слухам, нас ждет великое возрождение комической оперы. Где же эти комики, почему ничего не возрождают?

— Да хористки валяют дурака, — пожал плечами ассистент.

— То-то я смотрю. Десятый час уже, пора бы им поторопиться.

— Нет, они вообще отказываются выходить на сцену!

— Что, серьезно? А причина? Творческое неприятие паршивой пьески?

— Одну из них уволили, вот и обозлились Говорят, не выйдут, пока ее не возьмут обратно. Забастовка, одним словом. Все эта Маринер, она зачинщица.

— О, вот как! — Глаза Уолли заблестели. — Похоже на нее, — одобрительно кивнул он. — Вот неуемная!

— Одно слово, чертовка! Мне эта девица никогда не нравилась…

— Вот здесь, — перебил Мейсон, — мы как раз и расходимся. Мне она всегда нравилась, а знаком я с ней всю жизнь. Поэтому, дружище, нелестные замечания по поводу мисс Маринер советую оставить при себе! — С последними словами он резко ткнул собеседника в грудь.

Уолли вежливо улыбался, однако, встретив его взгляд, ассистент режиссера предпочел совет принять. Для семьи сломанная шея кормильца ничем не лучше апоплексии.

— Ты что, на их стороне? — удивился он.

— Я-то? Ну конечно! Я всегда на стороне униженных и оскорбленных. Если тебе известен трюк грязнее, чем уволить хористку перед самой премьерой, чтобы зажать выходное пособие, назови его! А пока не назовешь, я буду считать, что дальше просто некуда! Само собой, я на стороне девушек! Если попросят, даже речь для них сочиню, а то и сам возглавлю марш: «За Линкольна вперед, сотни тысяч нас!» Если хочешь мое беспристрастное мнение, старина Гобл давно напрашивался, ну и огреб по первое число, чему я рад, рад, рад — позволю себе процитировать веселую Полианну. Вот и пускай он теперь корчится!

— Не так громко, вдруг услышит!

— Вот еще! Au contraire[2], как выражаются у нас в прекрасном Париже. Нарочно постараюсь, чтобы услышал! Будь так добр, выбрось из головы, что я боюсь какого-то Гобла. Захочу, выскажу ему все, что думаю. Тоже мне лев рыкающий! Оттаскаю за гриву в его собственном логове — будь у него грива — а то и обкорнаю… Но — тс-с! Кто тут у нас? Скажи, ты видишь то же, что и я?

Музыкальный директор плелся через сцену подобно авангарду разбитого войска.

— Ну что? — живо спросил ассистент.

— Ах, дет-ти… они и слушать меня не захотели, — вздохнул Зальцбург. — Чем больше я говорил, тем меньше хотели. — Он поморщился от болезненного воспоминания. — Мисс Тревор стащила мою дирижерскую палочку, они выстроились в ряд и запели «Звездное знамя»!

— Неужто со словами? — поразился Мейсон. — Не говорите мне, что они знают американский гимн!

— Мистер Миллер еще там, спорит с ними… но что толку. Что же нам делать? — беспомощно простонал Зальцбург. — Мы должны были начать еще полчаса назад! Как же быть? Как?

— Надо образумить Гобла! Уладить дело, и поскорее. Когда я был в зале, публика уже била копытом, вот-вот повалят к выходу. Гобл крепкий орешек, так что пошли вместе!

Продюсер, перехваченный в тот миг, когда готов был пуститься в новую пробежку, окинул делегацию мрачным взором и задал тот же вопрос, каким ассистент встретил Зальцбурга:

— Ну что?

Уолли сразу взял быка за рога:

— Тебе придется уступить девушкам — или выйти к публике с речью на предмет того, что деньги за билеты можно получить обратно в кассе. Эти Жанны д’Арк крепко взяли тебя за жабры.

— Я решения не поменяю! — рыкнул Гобл.

— Тогда поменяешь билеты на деньги, если так больше нравится. Давай, скажи им, что каждому возместят по четыре с половиной доллара.

Гобл пожевал сигару.

— Я уже пятнадцать лет в шоу-бизнесе…

— Знаю-знаю — и ничего подобного с тобой прежде не бывало. Все когда-нибудь случается впервые.

Глаза продюсера сверкнули, сигара свирепо нацелилась на Уолли. Что-то подсказывало Гоблу, что симпатии сценариста не на его стороне.

— Они не смеют такое вытворять со мной! — прорычал он.

— Однако же вытворяют… и с кем, как не с тобой?

— Так и подмывает уволить всех разом!

— Блестящая мысль! Ни единого изъяна не вижу, разве что премьера задержится еще на месяц с лишним, а ты потеряешь все контракты и арендную плату за театр. Да еще придется шить костюмы заново и искать новых актеров на место сбежавших, в том числе на главные роли. Такие вот мелочи, а в остальном идея гениальная.

— Много болтаешь, — проворчал Гобл, глянув на него с неприязнью.

— Ну давай, скажи сам! Выдай что-нибудь разумное.

— Ситуация очень серьезная… — встрял ассистент режиссера.

— Да заткнись ты! — рявкнул Гобл, и тот втянул голову в воротничок.

— Я не могу еще раз играть увертюру! — воскликнул Зальцбург. — Так нельзя!

На сцене появился Миллер и просиял, увидев Гобла. Танцмейстеру не терпелось поделиться новостями.

— Девушки забастовали! — возвестил он. — Не хотят выходить!

Осознав все бессилие слов, мистер Гобл в отчаянии махнул рукой и бросился рысцой в свою любимую пробежку вдоль сцены. Мейсон вынул из кармана часы.

— Шесть секунд с хвостиком, — одобрительно заметил он, когда продюсер вернулся. — Результат совсем неплохой. Интересно, во сколько ты уложился бы в спортивном костюме?

Тем не менее, за этот краткий промежуток времени Гобл успел принять решение.

— Передай хористкам, — повернулся он к ассистенту, — что та дура д’Арси может играть. Пора поднимать занавес!

— Слушаюсь, мистер Гобл! — просиял тот и галопом умчался.

— Возвращайтесь на свое место, — повернулся Гобл к музыкальному директору, — и сыграйте увертюру заново!

— Опять!

— А вдруг публика первые два раза не расслышала? — ввернул Мейсон.

Проводив взглядом уходящего музыканта, Гобл повернулся к Уолли.

— А все эта проклятущая Маринер, все затеяла она! Сама мне призналась! Ну, с ней я разберусь — завтра же уволю!

— Минуточку! — остановил его Уолли. — Минуточку… Идея снова блестящая, но она не пройдет!

— А ты тут при чем?

— При том, что в этом случае я возьму свой прекрасный сценарий и раздеру на тысячу клочков… или хотя бы на девятьсот. Короче, разорву. Либо мисс Маринер выступает в нью-йоркской премьере, либо я ухожу!

Зеленые глазки продюсера сверкнули.

— А, втюрился в нее? — ухмыльнулся он. — Тогда ясно!

— Послушай, дорогой! — Уолли взял Гобла за плечо. — Кажется, ты готов перейти на личности в нашей маленькой приятной беседе. Сдержи свой пыл! Не лучше ли твоему позвоночнику остаться на месте и не проткнуть шляпу? Не уклоняйся от главной темы: будет мисс Маринер выступать в Нью-Йорке или нет?

Повисла напряженная тишина. Продюсер подверг ситуацию краткой оценке. Ему хотелось многое проделать с Мейсоном, для начала указав на дверь, но осмотрительность взяла верх. Вклад Уолли в постановку был необходим, а бизнес есть бизнес. В театральном мире интересы дела всегда выше личных чувств.

— Ладно, будет, — нехотя буркнул Гобл.

— Ну вот, слово дано, — кивнул Уолли, — а я прослежу, чтобы ты его сдержал. — Он оглянулся через плечо на сцену, которая уже пестрела яркими платьями. Мятежницы вернулись к своим обязанностям. — Ну, мне пора бежать… Жаль, что мы договорились не переходить на личности, а то бы я добавил, что на шоу скунсов ты бы выиграл первый приз даже в Мэдисон-сквер-гарден. Однако уговор есть уговор, и губы мои запечатаны, не могу даже намекнуть. Итак, до скорого свидания, я полагаю?

Продюсера, с успехом изображавшего живую статую, вывел из ступора Миллер, тронув за плечо. Злосчастный недуг не дал танцмейстеру проникнуть в суть беседы.

— Что он сказал? Я не расслышал, что он сказал!

Гобл предпочел оставить его в неведении.

Спустя два часа после совещания, которое последовало за генеральной репетицией, Отис Пилкингтон отбыл из Атлантик-Сити с твердым намерением не иметь больше ничего общего с «Американской розой». Он был оскорблен в лучших чувствах. Поставленный Гоблом перед выбором — отдать пьесу на переделку или отменить спектакль, — он в какой-то момент даже склонялся к героической линии поведения.

Лишь одно помешало ему бросить вызов менеджеру, запретить трогать свой сценарий и отнять пьесу. Дело было в том, что расходы на постановку составили на день генеральной репетиции ужасающую сумму в тридцать две тысячи восемьсот пятьдесят девять долларов и шестьдесят восемь центов, каковую Пилкингтон должен был уплатить из собственного кармана.

Выставленный счет в виде аккуратно напечатанной колонки цифр, которая растянулась на два больших листа бумаги, ошеломил Отиса. Он и представить себе не мог, что музыкальные комедии могут обходиться так дорого. Одни лишь костюмы встали в десять тысяч шестьсот шестьдесят три доллара и пятьдесят центов, и эти несчастные центы почему-то раздражали чуть ли не сильнее всего остального в списке.

Черное подозрение, что Гобл, взявший на себя всю административную сторону постановки, заключил тайную прибыльную сделку с костюмером, усугубляло меланхолию. Нет, в самом деле — на эти десять тысяч с гаком можно одеть все женское население штата Нью-Йорк, да еще и на Коннектикут останется!

Так размышлял Пилкингтон, просматривая в поезде неприятные цифры. Едва он перестал возмущаться чудовищной стоимостью костюмов, как в следующей строке глаза резанули четыреста девяносто восемь долларов с пометкой «Одежда».

Одежда! А костюмы что же, не одежда?! Почему он должен платить дважды за одно и то же?

Негодование еще не улеглось, когда взгляд вдруг упал на строку еще ниже: «Одежда — 187 долларов 45 центов».

Не выдержав, Пилкингтон испустил сдавленный крик, полный такой боли, что пожилая дама на соседнем месте, попивавшая молоко, выронила его и оказалась в долгу перед железнодорожной компанией на тридцать пять центов за разбитый стакан. До самого конца поездки дама опасливо косилась на соседа, с трепетом ожидая новых сюрпризов.

Происшествие заставило его притихнуть, но не успокоило. Покраснев от смущения, он вернулся к изучению списка расходов, почти каждый пункт которого становился новым источником ярости и недоумения.

«Обувь — 213,50» — ну ладно, это еще понятно, но что значит, черт возьми, «Академ. репет. — 105,50»? А «Выкр. — 15»? Что за «Каркасы» такие, во имя всего святого?! На этот неведомый предмет роскоши он щедро отпустил, судя по списку, целых девяносто четыре доллара пятьдесят центов!

«Реквизит» и «Бутафория» встречались в колонке не менее семнадцати раз. А «Опоры»? Какое бы ни было ему уготовано будущее, опоры в преклонные годы он не лишится до конца дней.

Он уныло глянул на пейзаж, мелькавший за окнами поезда. Ага, вот и в списке — «Пейзажные декорации»… Ну конечно, оплата дважды: «Сэмюэл Фридман — 3711 долларов» и «Юнитт и Викс» — 2120 долларов»! Пилкингтон испытывал мучения проигравшегося в пух завсегдатая казино.

Тридцать две тысячи восемьсот пятьдесят девять долларов и шестьдесят восемь центов! Это при том, что он позавчера еще и выдал десять тысяч чеком дядюшке Крису на раскручивание карьеры Джилл в кино. Просто кошмар! Перед непостижимыми цифрами пасовал разум.

Впрочем, разум скоро воспрянул, найдя себе другое занятие. Вспомнив заверения Тревиса, что ни одна музыкальная постановка, кроме разве что замысловатых кордебалетов в сотню хористок, никак не встанет дороже пятнадцати тысяч, Отис Пилкингтон задумался о Тревисе и думал до тех пор, пока поезд не прибыл на вокзал Пенсильвания.

Добрую неделю после возвращения удрученный финансист сидел затворником у себя дома в окружении японских гравюр, дымя сигаретами и стараясь выбросить из головы все эти «Выкр.» и «Академ. репет.». Однако свойственное всем начинающим драматургам почти материнское желание еще хоть разок взглянуть на детище своего гения все росло и росло, пока не сделалось непреодолимым.

Велев японскому камердинеру упаковать самое необходимое в саквояж, он доехал на такси до Центрального вокзала и отправился дневным поездом в Рочестер, который, как подсказывала память, был очередным пунктом гастрольного маршрута «Американской розы». По дороге Пилкингтон заглянул в свой клуб, чтобы обналичить чек, и первым делом наткнулся на Фредди Рука.

— Боже милостивый! — воскликнул Отис — А ты-то как здесь очутился?

Отвлекшись от чтения, тот поднял тоскливый взгляд. Внезапный крах профессиональной карьеры — можно сказать, дела всей жизни — оставил начинающую звезду театра в подвешенном состоянии. Мир стал казаться тусклым и серым, а все его соблазны — настолько пустыми, что Фредди предпочел коротать время с журналом «Нэшнл Географик».

— Привет! — откликнулся страдалец. — А почему бы и не здесь, какая теперь разница?

— Ты же должен быть на сцене!

— Меня уволили — переписали мою роль для шотландца. Ну, то есть, не могу же я играть дурацкого шотландца!

Пилкингтон застонал в душе. Лордом Финчли он гордился больше всех персонажей своей музыкальной фантазии. А теперь его любимца задушили, похоронили, вымарали, и для чего? Чтобы освободить место для какого-то шотландца!

— Теперь его зовут Макхвастл из рода Макхвастлов, — хмуро продолжал Фредди. Убийственная новость едва не заставила Пилкингтона отказаться от поездки. Макхвастл, во имя всего святого! — Он выходит в первом акте одетым в килт!

— В килт! На вечеринке у миссис Стайвесант ван Дайк на Лонг-Айленде?!

— Миссис Стайвесант ван Дайк больше нет, ее переделали в супругу короля маринадов.

— Короля маринадов?!

— Да. Сказали, роль будет комическая.

Не ухватись Пилкингтон за спинку стула, чтобы удержаться на ногах, он заломил бы руки.

— Да она же и есть комическая! — завопил он. — Тончайшая, изощреннейшая сатира на светское общество! В Ньюпорте все были в восторге. Нет, это уж чересчур! Я заявлю решительный протест, добьюсь, чтобы эти роли оставили в прежнем виде… Пора ехать, не то опоздаю на поезд. — Он задержался в дверях. — Как приняли пьесу в Балтиморе?

— Да паршиво приняли, — буркнул Фредди и вернулся к чтению «Нэшнл Географик».

Потрясенный, Отис Пилкингтон бросился к такси. Великолепную пьесу загубили, уничтожили и притом не добились успеха даже по своим низменным торгашеским меркам! Провал в Балтиморе! А значит, новые расходы и колонки цифр с «каркасами» и «реквизитом».

— Эй! — окликнул сзади таксист, когда он неверным шагом двинулся к дверям вокзала. — С вас шестьдесят пять центов, мистер! Я вам не личный шофер, так что уж будьте добры!

Пилкингтон вернулся и дал ему доллар. Деньги, везде одни деньги… Плати, плати, всю жизнь только и знай, что плати!

День, выбранный Отисом Пилкингтоном для визита в провинцию, пришелся на вторник. Премьера «Американской розы» состоялась в Рочестере накануне вечером после недельного прогона первоначальной версии в Атлантик-Сити и еще одной недели в Балтиморе — уже, так сказать, во второй инкарнации.

Дела в Балтиморе шли так же плохо, как и в Атлантик-Сити. Скудная публика на премьере в Рочестере приняла спектакль холодно, что окончательно ввергло труппу в уныние, несмотря на благожелательные отзывы прессы и в Балтиморе, и в Рочестере. В театральных кругах мнения провинциальных критиков не принимаются в расчет.

Однако ведущим актерам и ансамблю не прибавили бы настроения и битком набитые залы. Две недели без перерыва труппа работала на износ и была изнурена телом и духом. Новым исполнителям главных ролей пришлось выучить текст за половину обычного срока, а кордебалет, убив месяц с лишним на отработку танцевальных номеров, был вынужден забыть их и репетировать совершенно новые. Все эти дни после первого представления в Атлантик-Сити они с трудом урывали полчасика, чтобы перекусить.

Безучастно ожидая за кулисами, пока рабочие установят декорации второго акта, Джилл заметила, что от служебного входа к ней направляется Уолли Мейсон.

— Мисс Маринер, я полагаю? — шутливо осведомился он. — Надеюсь, вы знаете, насколько обворожительны в этом наряде? О вас судачит весь Рочестер, повсюду ажиотаж, собираются даже запустить экскурсионные поезда из Трои и Ютики!

Джилл улыбнулась. В эти загруженные работой дни Уолли действовал на нее как тоник. Казалось, его совсем не затронуло общее уныние. Сам он объяснял это счастливой возможностью посиживать в сторонке и наблюдать за усилиями других, хотя на самом деле, как хорошо знала Джилл, работал не меньше. Менял эпизоды и сцены, добавлял реплики, возился с музыкальными текстами, да притом еще успокаивал ведущих исполнителей, чьи нервы не выдерживали бесконечных репетиций, и удерживал в разумных рамках диктаторские замашки Гобла.

В его неизменной жизнерадостности проявлялась сила духа, которую Джилл высоко ценила. За время лихорадочной перекройки «Американской розы» они с Уолли очень сблизились.

— Что-то зрители сегодня вялые, — заметила Джилл, — похоже, половина вообще спит.

— В Рочестере всегда так — не привыкли искренне выражать чувства, скрывают под маской равнодушия. Однако по остекленевшим взглядам можно представить, какая буря клокочет внутри… Да, собственно, зачем я пришел: во-первых, отдать тебе это письмо…

Джилл глянула на листок — послание было от дяди Криса — и пристроила на пожарный щит с топором и ведрами, чтобы прочитать позже.

— Его мне дали в кассе, — объяснил Уолли, — когда я заглянул спросить, какой сегодня сбор. Сумма оказалась так мала, что кассир назвал ее шепотом.

— Боюсь, наш спектакль провалится.

— Что за глупости! Все будет хорошо. Кстати, вот и другой мой повод нанести тебе визит. Встретил тут в фойе несчастного старину Пилкингтона, и он сказал в точности то же, что и ты, хотя изъяснялся куда пространнее.

— Как, разве он здесь?

— Прикатил дневным поездом взглянуть на шоу и тут же следом отбывает назад в Нью-Йорк! Как его ни встречу, торопится уехать первым же поездом. Бедняга! Ты когда-нибудь совершала убийство? Если нет, даже не думай пробовать. Паршивое ощущение, знаешь ли. Всего пару минут поговорили, а я уже от души сочувствовал Макбету, которому пришлось общаться с призраком Банко. Пилкингтон чуть не плакал, когда расписывал в красках чудовищную расправу над его музыкальным творением в темном переулке — меня самого чуть слеза не прошибла! Чувствовал себя головорезом со зверской рожей и ножом в руке, обагренным невинной кровью…

— Да, не повезло ему.

— Опять ты повторяешь его слова, только лаконичнее. Я утешал его как мог, убеждал, что все к лучшему и тому подобное, а он швырнул мне в лицо кассовую ведомость и заявил, что спектакль не только бездарный, но и убыточный. Учитывая последние сборы, возразить было нечего. Оставалось только рисовать перед ним светлые горизонты, где вот-вот засияет солнце успеха. Иными словами, я пообещал, что дело скоро пойдет на лад и от стрижки купонов он натрет на руках мозоли, но Отис проникаться не хотел, снова проклинал меня за коверканье пьесы, а под конец умолял выкупить по дешевке его права.

— Но ты же не станешь?

— Нет, но единственно потому, что после фиаско в Лондоне дал торжественную клятву никогда в жизни больше не вкладывать в постановку ни цента, будь это хоть самая гениальная пьеса. Дую на воду, так сказать. Однако, если Отису удастся отыскать азартного игрока с тысячей-другой свободных долларов, тот наживет состояние. Наш мюзикл — золотое дно!

Джилл взглянула с удивлением. Любого другого она могла бы заподозрить в авторском тщеславии, но для Мейсона явно не имело значения, что пьеса в нынешнем виде почти целиком его детище. Он судил беспристрастно. Откуда же у него такой оптимизм, когда публики не набирается и на половину зала?

— Почему ты так уверен? Пока что дела идут совсем паршиво.

Он кивнул.

— В Сиракузах до конца недели будет так же. А почему? Прежде всего, потому что спектакля пока, считай, нет! С какой стати публика ринется выкладывать свои кровные за удовольствие лицезреть очередную репетицию неведомой пьесы? Половине актеров пришлось учить роли на ходу, отшлифовать как следует не было времени. То и дело сбиваются в репликах! В танцевальных номерах девушки тоже боятся сбиться, не уверены в себе, и это видно… Шоу еще не склеилось, понимаешь? Сшито наскоро, не обтесалось — но ты глянь на него недельки через две! Уж я-то знаю! Не скажу, что музыкальная комедия — такое уж высокое искусство, но и в ней имеются свои тонкости. Со временем сама разберешься, а пока что поверь мне на слово: с хорошей труппой и парой-тройкой завлекательных номеров комедия обречена на успех! А у нас и актеры замечательные, и все номера. Так что можешь не сомневаться — я и Пилкингтону то же самое втолковывал, только он и слушать не хотел! — этот мюзикл еще прогремит, и кто-то на нем обогатится. Хотя, думаю, Отис сейчас в вагоне для курящих пытается всучить свои права на шоу проводнику вместо чаевых.

В прямом смысле Отис Пилкингон этого не делал, но настроение имел соответствующее. Погруженный в уныние, он трясся на жесткой скамье вагона и недоумевал, зачем ему вообще приспичило тащиться в Рочестер. Ведь увидел он то самое, чего и ждал: уродливую карикатуру на свое творение, сыгранную кое-как перед полупустым равнодушным залом.

Одно хорошо, мстительно думал он, вспоминая пустые уверения Роланда Тревиса о стоимости музыкальных постановок: новые номера, без сомнения, лучше прежних, сочиненных его соавтором.

После вялого приема на утреннике в среду и не лучшего тем же вечером «Американская роза» упаковала декорации и переехала в Сиракузы, где провалилась с таким же треском.

Еще две недели она странствовала из одного городка в другой по всему штату Нью-Йорк и захолустью Коннектикута, мотаясь туда-сюда, словно побитый штормом корабль, пока наконец проницательная и разборчивая публика Хартфорда не устроила ей вдруг настолько горячий прием, что бывалые актеры переглядывались с недоумением, а изнуренные хористы, забыв про усталость, бисировали вновь и вновь с таким блеском, что даже Джонсон Миллер счел возможным одобрительно кивнуть. С прежними временами, конечно, никакого сравнения, снисходительно буркнул он, но вполне даже прилично.

Настроение у труппы взлетело до небес. Сияя улыбками, ведущие актеры говорили, что всегда верили в новую постановку, а хористы и хористки пророчили целый год спектаклей в Нью-Йорке. Меж тем жители Хартфорда сражались за билеты, а если не могли достать, смотрели стоя.

Обо всем этом Отис Пилкингтон понятия не имел. Свои права на мюзикл он продал еще две недели назад за десять тысяч долларов какому-то юристу, нанятому неизвестным клиентом, и был несказанно рад, что сумел спасти хотя бы часть денег, вложенных в провальную затею.

Скрипки воспарили к пронзительному финалу, выдал последний стон фагот, а задумчивая личность на краю оркестра под самой ложей миссис Уоддсли Пигрим, периодически атаковавшая по долгу службы огромный барабан, нанесла многострадальному инструменту прощальный сокрушительный удар и, отложив оружие, позволила своим мыслям отклониться в сторону прохладительных напитков.

Музыкальный директор Зальцбург, устремивший дрожащую от напряжения дирижерскую палочку к горним высотам, наконец опустил ее, уселся и устало промокнул лоб. Упал занавес, возвещая конец первого акта, и оглушительные аплодисменты сотрясли здание театра «Готэм», заполненного от партера до галерки той разнородной человеческой массой, что составляет публику нью-йоркских премьер.

Овации грохотали не умолкая, как волны прибоя о каменистый берег, взмывал и падал занавес, снова взмывал и снова падал. Капельдинер, пробравшись по центральному проходу, вручил Зальцбургу охапку алых роз «Американская красавица», а тот передал его примадонне, которая приняла цветы с ослепительной улыбкой и поклоном, изящно сочетая скромность и радостное изумление. Начавшие было ослабевать аплодисменты вновь набрали мощь. Роскошный букет размером чуть ли не с самого Зальцбурга обошелся примадонне утром в «Доме цветов» Торли почти в сотню долларов, но стоил каждого уплаченного цента.

Вспыхнули люстры, и публика потянулась по проходам, чтобы размять в антракте ноги и обсудить представление. В зале поднялся гул голосов. Композитор, не получивший заказа на вставной номер в шоу, объяснял другому, тоже заказа не получившему, откуда стянул мелодию третий композитор, который получил заказ и вставной номер сочинил.

Два комедийных актера, временно пребывающие без ангажемента, сошлись во мнении, что примадонна, конечно, душечка и прелесть, однако, хотя не в их привычках кого-то критиковать, возраст на ней уже сказывается, и друзьям стоило бы намекнуть примадонне, что роли невинных простушек пора оставить другим.

Театральные критики, собравшись по двое-трое в укромных уголках, дружно соглашались, что «Американская роза» всего лишь одна в общем ряду, хоть и явно выделяется качеством, в то время как рядовая публика придерживалась точки зрения, что комедия сногсшибательна.

— Оти, дорогой, — промурлыкала миссис Уоддсли Пигрим, навалившись пышным плечом на безупречно скроенный рукав дядюшки Криса и обращаясь к сидящему за ним Пилкингтону. — От всей души поздравляю, детка! Просто чудо, я и не припомню, когда так наслаждалась музыкальной комедией… А вы что скажете, майор Сэлби? Правда восхитительно?

— Великолепно! — со светской любезностью согласился тот, еле живой от скуки. — Примите поздравления, мой мальчик!

— Какой же ты умница! — воскликнула миссис Пигрим, игриво хлопнув племянника веером по колену. — Горжусь, что я твоя тетка! А вы, мистер Рук, разве не горды знакомством с Оти?

Четвертый обитатель ложи вздрогнул, выходя из ступора, в который его ввергло созерцание Макхвастла из рода Макхвастлов. В жизни Фредди и прежде случались темные моменты. Как-то раз в Лондоне по недосмотру Паркера он оказался в самом сердце Вест-Энда без гетр и обнаружил их отсутствие, лишь пройдя половину Бонд-стрит. В другой раз, вызвав незнакомца на партию в сквош с крупной ставкой на победу, он слишком поздно открыл, что играет с экс-чемпионом колледжа. Тяжело он переживал и разрыв Дерека с Джилл, как и последующее неприятие лондонским обществом этого поступка лучшего друга.

Однако за всю свою жизнь Фредди Рук ни разу не испытывал столь глубокой печали и уныния, как сегодня вечером, когда наблюдал за отвратительным субъектом в килте, присвоившим и убившим его роль. А публика, черт бы ее побрал, ревела от хохота при каждой дурацкой реплике самозванца!

— А? — откликнулся Фредди. — О да, безусловно!

— Мы все гордимся тобой, милый Оти, — подытожила миссис Пигрим. — Своей пьесой ты произвел настоящий фурор и теперь заработаешь кучу денег. Вы только подумайте, майор Сэлби, а я-то всячески старалась отговорить своего мальчика ее ставить! Считала слишком опрометчивым и рискованным вкладывать деньги в театр… Впрочем, до того я видела пьесу только у себя дома в Ньюпорте, а тогда это была такая скучная бессмыслица! Даже не подумала, что он наверняка ее переработает, прежде чем ставить в Нью-Йорке. Как я всегда говорю, пьесы не пишут, а переписывают! И вот — ты улучшил свою на сто процентов, Оти. Ее просто не узнать!

Она вновь одобрительно хлопнула племянника веером по коленке, даже не подозревая, какие душевные раны наносит. Бедняга Пилкингтон терзался двойной пыткой. Смотреть, как публика в битком набитом зале выпрыгивает из кресел, восторгаясь жалким балаганом, которым Мейсон подменил тонкую социальную сатиру, было само по себе тягостно, но теперь не оставалось даже низменного материального утешения в виде авторских доходов от пьесы.

Отис продал свою долю в постановке и чувствовал себя так, будто за гроши спихнул акции безнадежных приисков, а наутро прочитал в газете, что на них обнаружен золотоносный пласт. Как писал Лонгфелло, в жизни каждого порой бывает дождь, но в жизни молодого Пилкингтона сейчас лило как из ведра.

— Конечно, — продолжала миссис Пигрим, — в моем доме пьесу играли любители, ну вы понимаете, а здесь состав просто блистательный. Один шотландец чего стоит! Как по-вашему, мистер Рук — ну разве он не великолепен?

Ругайте сколько угодно высшие слои общества, но благородство их манер трудно отрицать. Лишь прочные традиции своего класса, подкрепленные всесторонним светским воспитанием, дали возможность последнему из Руков подавить слова, которые рвались с языка, и заменить вежливым согласием.

Если Пилкингтон чувствовал себя подобно опрометчивому продавцу золотоносной шахты, то терзания Фредди скорее подошли бы юному спартанцу с лисицей за пазухой. Ничто кроме Винчестерской школы и колледжа Магдалины не помогло бы ему выдавить в ответ улыбку, пусть кривую и неискреннюю:

— Ну еще бы! Бесподобен…

— Ведь прежде это была роль англичанина, правда? — не унималась миссис Пигрим. — Да-да, я помню. Гениальная идея — заменить его! Шотландец такой комичный, просто нет слов. А какой актер!

Фредди поднялся на дрожащих ногах. Всякому самообладанию есть предел.

— Я это… — пробормотал он, — выскочу на минутку, покурю.

— Я с тобой, Фредди, мой мальчик! — встрепенулся дядя Крис, тоже ощутив настоятельную необходимость передохнуть от миссис Пигрим. — Подышим воздухом, тут что-то жарковато.

Фредди охотно согласился, воздуха ему как раз и не хватало.

Оставшись в ложе наедине с племянником, миссис Пигрим продолжала в том же духе, с невинной безжалостностью поворачивая нож в открытой ране и удивляясь странной замкнутости милого Оти. Впрочем, это легко объяснялось нервным напряжением, столь естественным для автора на премьере первой пьесы.

— Ты заработаешь на этом мюзикле тысячи и тысячи долларов! — заключила тетка. — Я уверена, он станет новой «Веселой вдовой»!

— По одной премьере судить нельзя, — мрачно буркнул Пилкингтон, делясь театральной мудростью, подслушанной на репетициях.

— Еще как можно! Разве спутаешь искренние овации с ленивыми хлопками из вежливости? Конечно, у многих зрителей есть друзья в труппе или другие основания для притворства, но ты только глянь, как веселятся на верхних ярусах и галерке! Там все в восторге, а их никак не заподозришь в неискренности… Как же тяжко пришлось тебе трудиться, бедный мой мальчик, — продолжала сочувственно миссис Пигрим, — чтобы перекроить пьесу за время гастролей! Мне не хотелось говорить, но теперь даже ты согласишься — твоя первая ньюпортская версия была полной ерундой. А каково было труппе репетировать все сначала… Послушай, Оти! — просияла вдруг она. — У меня блестящая идея! Завтра вечером после спектакля ты должен устроить прямо на сцене званый ужин с танцами для всей труппы.

— Что?! — вскинулся племянник.

Вся его апатия мигом рассеялась. Он уже ухлопал тридцать две тысячи восемьсот пятьдесят девять долларов и шестьдесят восемь центов на «каркасы» и «реквизит», вернув лишь жалкие десять тысяч за проданную долю в постановке, а теперь должен мучиться снова и снова?

— Разве они этого не заслуживают после такой усердной работы?

— Это невозможно! — с жаром воскликнул он. — И речи быть не может!

— Оти, милый, а вот мистер Мейсон говорил прошлым летом, когда приезжал к нам в Ньюпорт смотреть пьесу, что продюсеры всегда устраивают званый ужин для труппы, особенно если было много добавочных репетиций.

— Ну так пускай Гобл и ставит им угощение!

— Но ведь Гобл, хоть и числится продюсером, на самом деле не имеет к пьесе никакого отношения. Все права на постановку твои, разве не так?

Пилкингтон был уже готов признаться, но слишком хорошо знал тетю Оливию. Если она услышит, что племянник уступил ценную собственность себе в убыток, то круто поменяет отношение к нему или, вернее, станет относиться по-старому, как строгая нянька к слабоумному питомцу. При всех душевных муках непривычная нотка уважения в голосе тетки после того, как упал занавес, служила некоторым утешением. Лишиться этого уважения, пусть и незаслуженного, очень не хотелось.

— Да, конечно, — буркнул он.

— Ну вот!

— Все-таки я не понимаю, зачем этот ужин. Только подумай, во сколько это влетит!

Ход был неверный. Пиетет миссис Пигрим тут же сменился ощутимым холодком. Веселая и щедрая, она частенько укоряла племянника за чрезмерную бережливость.

— Скупость нам не к лицу, Отис!

Это ее «нам» больно укололо Пилкингтона. А счет кому придется оплачивать — «нам», рука об руку, или все-таки ему, болвану и простофиле, которому только и навязывают то одно, то другое!

— Ужин на сцене вряд ли получится, — попытался он вывернуться. — Гобл не разрешит.

— Можно подумать, Гобл тебе хоть в чем-то откажет после такого триумфа в его театре! Разве ему не положена доля прибылей? Иди сразу после спектакля и спроси! Я уверена, он с радостью предоставит тебе сцену. Хозяйкой буду я, — довольно улыбнулась миссис Пигрим. — А теперь надо подумать, кого же мы пригласим.

Пилкингтон мрачно уставился в пол, настолько сломленный бременем новых забот, что даже лицемерное «мы» перестало его возмущать. Он попытался оценить масштабы увечья, которое эта нелепая затея нанесет его банковскому счету. Меньше пятисот долларов никак не выходило, а если тетка возьмет дело в свои руки, что казалось более чем вероятным, сумма расходов могла стать и четырехзначной.

— Майора Сэлби, конечно, — задумчиво проговорила миссис Пигрим с воркующей ноткой в голосе. Лощеные манеры пожилого коммерсанта совершенно покорили ее. — Да, первым делом майора Сэлби… еще мистера Рука и пару моих друзей, которые обидятся, если их не пригласить. А как насчет мистера Мейсона, вы ведь дружите?

Пилкингтон фыркнул. Он вынес многое и готовился терпеть дальше, но не желал расточать деньги на субъекта, который подкрался к его любимому творению с топором и изрубил на мелкие кусочки!

— Нет, не дружим! Я не хочу его приглашать.

Достигнув главной цели, миссис Пигрим была готова на мелкие уступки.

— Ну хорошо, раз он тебе не нравится. Я-то думала, вы близки. Ты же сам просил меня пригласить его в Ньюпорт прошлым летом.

— С прошлого лета много воды утекло, — холодно отрезал Пилкингтон.

— Что ж, ладно, Мейсона исключаем… но как только опустят занавес, скорее беги за кулисы, разыщи Гобла и договорись с ним!

В этом мире стремятся друг к другу не только родственные души. Гобл и Пилкингтон имели мало общего, но когда последний отправился разыскивать первого, тот сам больше всего на свете жаждал этой встречи, пребывая после триумфального первого акта в душевном смятении.

Если вернуться к сравнению с приисками, Гобл оказался в положении того, кто имел когда-то все шансы их купить, а теперь слишком поздно узнал об открытии новой золотой жилы и с горечью ощутил всю глубину поэтических строк Уитьера: «Не сыщешь на слуху и на странице печальней фразы, чем «Могло бы сбыться»».

Бурный успех «Американской розы» ошеломил его, и, понимая, что во время гастрольного тура он мог перехватить у Отиса коммерческие права за бесценок, Гобл битых полчаса ел себя поедом.

Единственным лучиком во мраке, объявшем его неукротимую душу, была мысль, что не все еще потеряно. Если добраться до Отиса прежде, чем появятся хвалебные рецензии, грустно покачать головой и порассуждать о ложных надеждах авторов-дебютантов после успешной премьеры, тогда как эксперт с пятнадцатилетним опытом в шоу-бизнесе так легко не обманется, да еще мрачно добавить, что подслушал в антракте разгромные отзывы пары-тройки критиков… Тогда, возможно, получится умерить энтузиазм новичка, и тот уступит свою долю по бросовой цене великодушному другу, готовому рискнуть некоторой суммой ради славного юноши, хотя мюзикл едва ли продержится на нью-йоркской сцене дольше недели и принесет какие-то крохи разве что в провинции.

Таковы были соображения Гобла, и, когда занавес упал после завершающего акта под неистовые овации, он отправил посыльных во все концы с повелением разыскать Пилкингтона и доставить к нему. А сам в нетерпении принялся мерить шагами пустую сцену.

Внезапное появление Уолли Мейсона безмерно расстроило продюсера. Мейсон был неучтенным фактором. Этот дьявольски бестактный тип, который вечно чинит помехи честным коммерсантам, наверняка постарается расстроить сделку, вывалив нежелательную правду о перспективах пьесы! Гобл уже не в первый раз пожелал ему скоропостижной кончины от апоплексического удара.

— Недурно прошло, а? — добродушно улыбнулся тот. Гобл ему не нравился, но на такой успешной премьере о личных антипатиях можно временно забыть. Настроение у Мейсона взлетело до таких высот, что он даже с Гоблом готов был обходиться как с другом и братом.

— Хм-м! — с сомнением протянул Гобл.

— Что значит «хм-м»? — вытаращил глаза Уолли. — Успех колоссальный!

— Да как сказать… — отозвался собеседник в минорном ключе.

— Ну и ну! — хмыкнул Уолли. — Чего уж больше — публика просто-напросто ела из рук. Что не так-то?

— Есть у меня опасение, — повысил голос Гобл, заметив приближение долговязой фигуры Пилкингтона, — что критики разнесут спектакль вдребезги. Если хочешь знать, — еще громче продолжал он, — как раз такие шоу они и обожают разделывать под орех. Я пятнадцать лет…

— Критики! — воскликнул Уолли. — Да я только что болтал с Александером из «Таймс», так он заявил, что в жизни не видал ничего лучше и все, с кем он говорил, думают так же.

Гобл отвернулся к Пилкингтону, в бешенстве скривившись и страстно желая, чтобы Уолли Мейсон куда-нибудь делся. Только Уолли этот из тех, горько подумал он, кто всегда остается до конца.

— Конечно, шанс у постановки есть, — снисходительно буркнул он. — У любого спектакля есть шанс! Но не знаю, не знаю…

Отис Пилкингтон меньше всего интересовался шансами «Американской розы». Он пришел с просьбой, очень надеясь получить отказ и уйти. Ему пришло в голову, что если просьбу заменить требованием, то, возможно, и удастся сэкономить тысячу-другую долларов.

— Мне нужна сцена завтра после спектакля! — резко бросил он. — Хочу устроить ужин для всей труппы.

К его изумлению, Гобл немедленно согласился.

— Конечно, конечно! — с готовностью воскликнул он и, взяв Пилкингтона под локоть, увлек в глубь сцены. — А теперь послушайте, — доверительно шепнул он, — хочется мне с вами потолковать. Строго между нами, я считаю, что этот фарс не продержится в Нью-Йорке и месяца. Что-то с ним сильно не так…

К изумлению продюсера, Пилкингтон поспешил горячо согласиться:

— Вот именно! Зато, если бы пьеса осталась в своем изначальном виде…

— Ну, теперь уж поздно горевать, — вздохнул Гобл. Удача сама шла в руки. Как он мог забыть — Пилкингтон же автор! — Сделаем веселую мину при плохой игре… но не хотелось бы, чтобы такой славный малый, как вы, ходил и всем рассказывал, как я его подставил. Так вот, я хочу уберечь вас от лишних убытков, а потому готов, хоть это и не в интересах моего бизнеса, выкупить вашу долю в постановке, и точка! В конце концов, может, мне удастся выжать из нее какой-то навар хотя бы в провинции… вряд ли, конечно, но хиленькие шансы имеются, и я готов рискнуть. Наверное, сам себя граблю, но если захотите уступить права, дам пятнадцать тысяч.

— Тогда, пожалуй, и я поучаствую! — послышался из-за плеча ненавистный хохоток Мейсона. — Предлагаю за долю в акциях три доллара наличными, а в придачу подброшу еще новые подтяжки и часы «Ингерсолл». Идет?

Гобл бросил на него злобный взгляд.

— Тебя-то кто просил влезать?

— Совесть! Старая добрая совесть. Не могу я спокойно смотреть на избиение младенцев! Почему бы тебе не подождать, пока он умрет? Тогда и сдирай с бедняги шкуру. — Уолли повернулся к Отису. — Ты разве сам не видишь, что наш мюзикл — самый громкий хит за последние годы? Думаешь, этот Джесси Джеймс с большой дороги предложил бы тебе хоть цент, не будь уверен, что сделает на «Розе» состояние? Да ты представляешь…

— Для меня несущественно, — высокомерно перебил Отис, — сколько предлагает мистер Гобл. Я уже продал свою долю.

— Что?! — завопил продюсер.

— Когда?! — подхватил Мейсон.

— Еще во время гастрольного тура. Не знаю даже, кому — он покупал через юриста-посредника.

Тишину, наступившую за этим откровением, прервал новый голос:

— Мистер Гобл, я хотела бы поговорить с вами! — К беседе незаметно присоединилась Джилл.

Гобл сердито обернулся, и она спокойно встретила его взгляд.

— Я занят! — рявкнул он. — Приходите завтра!

— Я бы предпочла сегодня.

— Она бы предпочла! — Он вскинул руки, словно призывая небеса в свидетели земных мучений праведника.

— Я насчет вот этого. — Джилл протянула письмо на бланке со штампом театра. — Нашла в почтовом ящике, когда выходила из дому.

— И что это?

— Похоже, меня увольняют.

— Правильно, — буркнул Гобл, — так и есть.

Уолли издал удивленное восклицание.

— Ты хочешь сказать?.. — начал он.

— Вот именно! — ощерился продюсер. Наконец-то победа за ним! — Я согласился, чтобы она сыграла на премьере в Нью-Йорке, и не обманул. А теперь пусть убирается! Она мне не нужна, и я не оставил бы ее в труппе даже с приплатой. Она мешает работать, баламутит актеров, ей здесь не место!

— Я бы предпочла остаться, — сказала Джилл.

— Ах, вы бы предпочли! — яростно выплюнул Гобл. — А при чем тут ваши предпочтения?

— Видите ли, я забыла вам сообщить… Теперь шоу принадлежит мне.

У Гобла отвисла челюсть. Он снова взметнул руки, да так и застыл наподобие семафора. Сегодня вечером удары обрушивались на него один за другим, и этот был худшим из всех.

— Шоу — что? — выдавил он.

— Шоу принадлежит мне, — повторила Джилл. — Разумеется, это дает мне право делать в нем то, что я предпочитаю.

Воцарилась тишина. Гобл сглотнул пару раз, приводя в порядок голосовые связки. Уолли с Пилкингтоном молча таращились. В глубине сцены припозднившийся рабочий, собираясь домой, неумело насвистывал припев популярной песенки.

— Что значит, принадлежит? — прохрипел наконец Гобл.

— Я его купила.

— Купили?

— Выкупила через юриста долю мистера Пилкингтона за десять тысяч долларов.

— Десять тысяч! А где это вы столько раздобыли? — На Гобла вдруг снизошло озарение. Все стало ясно. — Проклятье! — завопил он. — Я мог бы догадаться, что за вами стоит мужчина! Вы ни за что не вели бы себя так нахально, не оплачивай какой-нибудь тип ваши счета! Вот же…

Гобл осекся, но не потому, что не хотел продолжать, — тему он затронул лишь краешком, — а потому что Уолли Мейсон резко ткнул его локтем в область возле третьей пуговицы жилета, начисто выбив дыхание.

— А ну, тихо! — с угрозой произнес Уолли и повернулся к девушке. — Джилл, вы не могли бы сказать мне, каким образом достали десять тысяч долларов?

— Конечно, скажу. Их прислал мне дядя Крис. Помните, в Рочестере вы передали мне письмо от него? В конверте был чек.

— Ваш дядя? Но у него же нет денег!

— Должно быть, раздобыл где-то.

— Как это он умудрился?

Внезапно голос вернулся и к Пилкингтону, и тот пронзительно то ли фыркнул, то ли всхлипнул. Узнав, что права на пьесу выкупила Джилл, он некоторое время пребывал в ступоре, но наконец опомнился, и его разум заработал с завидной скоростью. Слушая беседу, он напряженно соображал, и теперь ему открылось все.

— Это мошенничество! — пронзительно завопил он. — Заведомое мошенничество! — Очки в черепаховой оправе метали искры. — Меня одурачили! Оболванили! Ограбили!

Джилл широко раскрыла глаза.

— О чем вы говорите?

— Вы прекрасно знаете, о чем!

— Понятия не имею! Вы же сами хотели продать свою долю.

— Я не про это! Вы знаете, про что я! Меня ограбили!

Мейсон перехватил его руку, которая в отчаянии взметнулась вверх, почти как у Гобла совсем недавно. Тот пока восстанавливал дыхание, прислонившись к асбестовому занавесу.

— Не дури, подумай сам! Ты отлично знаешь, что мисс Маринер не стала бы мошенничать.

— Ну, может, мисс Маринер и не участвовала, — признал Отис, — но этот ее дядюшка надул меня на десять тысяч! Старый проныра с гладкими речами!

— Не смейте так говорить про дядю Криса! — сверкая глазами, воскликнула Джилл. — Объясните лучше, в чем дело!

— Давай-ка, Отис, выкладывай! — поддержал Уолли. — Бросаешься серьезными обвинениями, так обоснуй их, а мы послушаем. Скажи хоть что-нибудь толком!

— Если вы спросите меня… — начал Гобл, наполнив наконец опустошенные легкие.

— Не спросим, — перебил Уолли. — Ты тут ни при чем… Ну, — повернулся он к Отису, — мы ждем с нетерпением!

Пилкингтон нервно сглотнул. Подобно большинству простаков, на ошибках которых жиреют хищники нашего мира, он терпеть не мог признаваться, что его облапошили. Куда приятней выглядеть хитрецом, который знает ходы и способен за себя постоять.

— Майор Сэлби, — начал он, поправляя очки, которые от сильных чувств съехали на кончик носа, — пришел ко мне в прошлом месяце и предложил основать компанию, чтобы мисс Маринер могла сделать карьеру в кинематографе.

— Что?! — воскликнула Джилл.

— Да-да, в кинематографе, — повторил Пилкингтон. — Майор Сэлби спросил, не желаю ли я вложить в дело свой капитал. Я все тщательно продумал и решил, что проект меня устраивает. Я… — Он снова сглотнул. — Я выписал ему чек на десять тысяч долларов.

— Ну и осел! — хохотнул Гобл, но поймал взгляд Мейсона и вновь утих.

Пальцы Пилкингтона суетливо потянулись к очкам.

— Может, я поступил и глупо, — визгливо возразил он, — хотя был вполне согласен потратить эти десять тысяч на оговоренную цель… но когда они возвращаются ко мне в обмен на очень ценную часть моей собственности… Мои собственные деньги — и ими же мне платят! Это же… — Он задохнулся от возмущения. — Мошенничество, преднамеренное мошенничество!

Сердце у Джилл налилось свинцовой тяжестью. Она не сомневалась ни минуты в правдивости истории Отиса — фирменное клеймо дяди Криса, вплетенное в ее ткань, ясно проступало всюду. Была бы уверена не больше, даже поведай все это дядюшка собственной персоной.

Все та же проказливость, та же благодушная бесцеремонность в трогательном стремлении сделать ей добро за счет других, какие побудили его — если такое можно сравнивать — отправить Джилл к незадачливому дяде Маринеру в Брукпорт под видом богатой наследницы, питающей интерес к недвижимости.

Уолли Мейсон, впрочем, пока не сдавался.

— А чем ты можешь доказать… — начал он.

Джилл решительно покачала головой.

— Это правда, Уолли! Я слишком хорошо знаю дядю Криса. Никаких сомнений!

— Но, Джилл!..

— Посуди сам, где еще он мог раздобыть деньги?

Воодушевленный такой поддержкой, Пилкингтон вновь подал голос:

— Он жулик, жулик! Ограбил меня! Он и не собирался учреждать никакую кинокомпанию! Все продумал, чтобы…

— Мистер Пилкингтон! — Оборвав поток обвинений, Джилл устало заговорила, преодолевая сердечную боль:

— Мистер Пилкингтон, если то, что вы говорите, — правда, а я боюсь, сомнений тут быть не может, мне остается лишь одно — вернуть вам вашу собственность. Так что поймите, пожалуйста: все остается как было. Считайте, что дяде моему вы ничего не давали. Десять тысяч при вас и пьеса тоже — говорить больше не о чем.

Смутно осознавая, что финансовая сторона более-менее урегулирована, Пилкингтон все же не мог избавиться от чувства, что над ним совершено насилие. Ему хотелось еще многое высказать о дядюшке Крисе и его привычках вести дела.

— Да, но я не думаю, что… Все это прекрасно, но я еще не закончил…

— Закончил! — оборвал его Уолли.

— Говорить больше не о чем, — повторила Джилл. — Мне очень жаль, что все так вышло, но теперь вам больше не на что жаловаться, правда? Доброй ночи!

Развернувшись, она поспешила к выходу.

— Нет, еще не все! Постойте! — крикнул Пилкингтон, схватив Мейсона за рукав.

Его терзала горькая обида. Неприятно когда одет, а пойти некуда, но еще хуже, когда переполнен словами, а сказать их некому. Он мог еще битых полчаса говорить о дяде Крисе, а ближайшая пара ушей принадлежала Мейсону.

Однако тот оказался не в настроении выслушивать излияния обиженного и, отпихнув его, помчался следом за девушкой. Ощутив себя брошенным, Пилкингтон побрел в объятия продюсера, который уже совсем оправился и был готов к дальнейшим переговорам.

— Попробуйте сигару, — предложил Гобл, — хорошая. А теперь к делу, и давайте-ка без лишних слов! Хотите двадцать тысяч?

— Не хочу! — затравленно выкрикнул Пилкингтон. — Даже за миллион не продам! Хотите меня облапошить? Вы тоже мошенник!

— Конечно, само собой, — добродушно кивнул Гобл. — Однако шутки в сторону! Допустим, я подниму до двадцати пяти? — Он ласково взял Пилкингтона за лацкан пиджака. — Для такого доброго малого мне ничего не жалко. Двадцать пять тысяч! Ну как?

— Никак! Отпустите меня!

— Ну-ну, вы же разумный человек! Стоит ли так нервничать? Попробуйте хорошую сигару…

— Да отстаньте вы со своей хорошей сигарой! — заорал Пилкингтон и, вырвавшись, зашагал журавлиными шагами к выходу со сцены.

Гобл проводил его угрюмым взглядом, ощущая тяжесть на сердце. Судьба была явно неблагосклонна к продюсеру. Не суметь надуть даже такого пустоголового дилетанта! Что же дальше — бесславный конец карьеры? Он печально вздохнул.

Уолли нагнал Джилл уже на улице, и они взглянули друг на друга в свете фонаря. В полночь 42-я Западная — тихий оазис, безмолвие и безлюдье.

Джилл была бледна и запыхалась от быстрой ходьбы, но все же выдавила улыбку.

— Вот так, Уолли… Недолго длилась моя деловая карьера.

— Чем же ты займешься теперь?

Джилл окинула взглядом улицу.

— Не знаю… подыщу что-нибудь.

— Но…

Она внезапно потянула его в темный проулок, ведущий к служебному входу соседнего с «Готэмом» театра. Мимо промелькнула долговязая тощая фигура в пальто и цилиндре.

— Вряд ли я перенесла бы новую встречу с Пилкингтоном, — объяснила Джилл. — В том, что случилось, нет его вины, и он во всем прав, но мне больно, когда оскорбляют дядю.

Уолли и сам мог немало добавить к словам Отиса о дядюшке Крисе, однако благоразумно воздержался.

— Думаешь, Отис все же прав? — вздохнул он.

— Несомненно. Бедный дядя Крис! Он чем-то похож на Фредди, тоже хочет как лучше, а получается…

Джилл печально умолкла. В наступившей тишине они вышли из переулка и зашагали по улице.

— Куда ты сейчас? — спросил Уолли.

— Домой.

— А где дом?

— На 49-й, там сдаются комнаты.

Воспоминание о развалюхе, где обитала Джилл на гастролях в Атлантик Сити, пересилило сдержанность Мейсона.

— Джилл, — воскликнул он, — ну так же нельзя! Извини, но я должен сказать… Я хочу позаботиться о тебе! Зачем жить в таких условиях, когда… Почему ты не позволяешь мне?..

Он осекся, сознавая, что Джилл не из тех, кого можно завоевать словами.

В молчании они дошли до Бродвея, шумного от ночного потока машин, пересекли его и вновь погрузились в тишину на другой стороне.

— Уолли… — заговорила наконец Джилл, глядя прямо перед собой. В голосе ее звучала тревога.

— Да?

— Уолли… ты женился бы на мне, понимая, что не один на свете что-то для меня значишь?

Они успели дойти до Шестой авеню, когда Уолли наконец ответил:

— Нет.

Джилл не сразу поняла, что за чувство пронзило ее, будто дернули обнаженный нерв, — облегчение или разочарование. Потом вдруг поняла, что второе. Как ни абсурдно, но на миг ей захотелось, чтобы Уолли ответил по-другому. Решил бы все за нее, подавил с властной настойчивостью ее колебания — стукнул по голове, схватил и утащил к себе в пещеру, как первобытный человек, думая только о своем личном счастье — вот бы облегчение было, как удачно разрешилась бы ситуация! Но тогда бы он не был Уолли…

Тем не менее, она невольно вздохнула. Новая жизнь успела изменить ее, обточить острые углы независимого характера. Сейчас так хотелось опереться на кого-нибудь сильного и заботливого, кто опекал бы ее, как маленькую девочку, заслонил от грубостей жизни… Воинственный дух иссяк, она больше не чувствовала себя стойким оловянным солдатиком. Хотелось плакать, чтобы кто-нибудь погладил по головке и утешил.

— Нет! — повторил Уолли. Если в его первом «нет» еще был намек на сомнение, то вторым он выстрелил, словно пулей. — И вот почему. Если ты выйдешь за меня с такими чувствами, то это уже будешь не ты. Мне нужна Джилл, вся Джилл, и никто, кроме Джилл! Если я не могу получить ее, то лучше уж останусь один. Брак — это не крупный план в кино с затемнением на поцелуе, а партнерство. А что толку от партнерства, если оно не от всего сердца? Как сотрудничать с тем, кто не нравится? Даже если тебе иногда хочется — изредка, когда совсем грустно и одиноко, — чтобы я добивался тебя, заставлял… Что с тобой?

Джилл передернула плечами. Не по себе, когда мысли читают с такой точностью.

— Да нет, ничего.

— Толку все равно не будет, — продолжал он, — потому что это тоже буду не я. Долго не выдержу и сам возненавижу себя за то, что пытался. Я на что угодно пойду, чтобы тебе помочь, но знаю, что нет смысла и предлагать. Ты стойкий оловянный солдатик и предпочитаешь сражаться в одиночку. Конечно, может статься, что когда-нибудь это одиночество слишком уж утомит тебя, ты поддашься моей настойчивости и согласишься за меня выйти, но так не годится, понимаешь? Пускай даже уговоришь себя, смиришься — все равно это не то. Может, первобытной женщине было и легче, когда первобытный мужчина все решал за нее с дубиной в руке, но, думаю, ему непросто было потом избавиться от мысли, что он повел себя по-хамски и воспользовался слабостью своей любимой. Я такого не хочу, потому что не смогу тогда сделать тебя счастливой. Уж лучше остаться друзьями… но все же знай, что, если твои чувства изменятся, я здесь рядом и жду…

— Может, к тому времени и твои чувства изменятся.

Уолли рассмеялся.

— Ну уж нет!

— Встретишь другую девушку…

— Каких я только не встречал! Увы, ни одна мне не подходит. — Уолли отбросил серьезность. — Жаль бедняжек до слез, но увы! На целом свете ты одна… Черт возьми, вечно всплывают строчки из песен! Впрочем, так оно и есть. Короче, я не стану тебе досаждать. Мы друзья, и точка… Кстати, раз уж друзья, могу я предложить тебе денег?

— Нет! — улыбнулась Джилл. — Я знаю, ты бы последнюю рубашку мне отдал…

— Надо? Пожалуйста! — Он замедлил шаг и стал расстегивать пальто.

— Уолли, веди себя прилично! Вон, полисмен уже приглядывается.

— Ну, как хочешь… Хотя рубашка очень даже ничего.

Повернув за угол, они остановились перед кирпичным зданием с высоким крыльцом и грязными ступеньками.

Уолли поморщился, окинув взглядом обшарпанный фасад.

— Вечно ты выберешь какую-нибудь трущобу!

— Я не выбираю, само получается… Так или иначе, здесь я живу. Если хочешь знать точно — вон, третье окно от парадной двери. Ну, доброй ночи!

— Доброй ночи! — Уолли помолчал. — Джилл?

— Да?

— Я знаю, нет нужды напоминать, да и соглашение наше нарушать не хочу, но… ты хорошо меня поняла?

— Да, Уолли, дорогой. Поняла.

— Я всегда рядом и всегда жду. Если твои чувства вдруг изменятся, только подойди и скажи: «Все в порядке!»

— Звучит не слишком романтично, — улыбнулась Джилл, но голос ее дрогнул.

— Если придумаешь что-нибудь романтичнее, я не возражаю… Ладно, неважно, в каких именно словах, но только скажи, и увидишь, что будет. Ну все, тебе пора спать, доброй ночи!

— Доброй ночи, Уолли.

Уолли постоял, с мрачным отвращением разглядывая захлопнувшуюся за девушкой дверь. Более грязной и обшарпанной ему видеть не доводилось. Затем он отправился домой.

Шагал быстро, стиснув кулаки, и невольно спрашивал себя, так ли уж плоха была манера ухаживаний пещерного мужчины. Пускай того потом мучила совесть, но он хотя бы получал право заботиться о пещерной женщине!

— «Мне сказали… Мне сообщили… Я получила известие…» Нет, погодите, мисс Фрисби…

Светлое чело миссис Пигрим омрачилось. Верно говорят, что нет мучений хуже, чем поиск литературных образов, и сочинительница воистину легла костьми, стараясь подбавить огоньку в свой отчет для прессы.

Она закусила губу и даже, возможно, вцепилась бы дрожащими пальцами в волосы, если бы не опасение нанести ущерб прическе. Секретарша по фамилии Фрисби, вялая и безразличная молодая особа, терпеливо ждала со стенографичеким блокнотом на коленке, постукивая карандашиком по зубам.

— Пожалуйста, мисс Фрисби, прекратите стучать, — раздраженно бросила страдалица. — Вы мешаете мне думать. Оти, дорогой, может, предложишь яркую фразу? Ты же драматург!

Отис Пилкингтон, распростертый в кресле у окна, очнулся от раздумий, которые, судя по складке над переносицей черепаховых очков, не доставляли удовольствия. После премьеры он провел бессонную ночь, перебирая в памяти резкие слова, которые бросил вчера в разговоре с Джилл.

Простит ли она их когда-нибудь? Достанет ли у нее великодушия осознать, что никто не отвечает за свою несдержанность в тот миг, когда обнаружил себя одураченным, ограбленным, облапошенным? Промучившись до утра, он собирался поразмышлять и сейчас, но вопрос тетки прервал течение скорбных мыслей.

— А? — откликнулся он.

— Да не будь же таким рассеянным! — фыркнула миссис Пигрим с вполне объяснимым неудовольствием. — Я пытаюсь сочинить заметку о нашей сегодняшней вечеринке и никак не могу подыскать нужные слова… Будьте добры, мисс Фрисби, прочитайте уже написанное!

Опустив бледный взор на крючки и петли в своем блокноте, секретарша бледным голоском расшифровала их:

— «Среди знаменитых хозяек нью-йоркского высшего света едва ли найдутся более разносторонние, чем миссис Уоддсли Пигрим. Всякий раз, приходя к ней в роскошный дом на Вест-Энд авеню, я поражаюсь, насколько широк и разнообразен круг ее друзей. Там встретишь и видного дипломата, который делится с оперной фифой…»

— С кем? — резко перебила миссис Пигрим.

— С оперной фифой. Кажется, вы так продиктовали, — невозмутимо ответила мисс Фрисби.

— С дивой! Старайтесь все же вдумываться, моя милая… Продолжайте.

— «…Там встретишь и видного дипломата, который делится с оперной дивой последними сплетнями своего министерства в обмен на пикантные подробности из мира кулис, и модного автора, ведущего литературную дискуссию с юной дебютанткой светского общества. Поистине, можно сказать, что миссис Пигрим возродила традицию светских салунов…»

— Салонов! — поправила миссис Пигрим, досадливо прикусив губу.

— «…салонов, — бесстрастно поправилась девушка. — Мне сказали, мне сообщили, я получила известие…» — Она сделала паузу. — Вот и все, что у меня записано.

— Вычеркните последние слова! — ворчливо распорядилась миссис Пигрим. — Вы просто безнадежны, мисс Фрисби! Разве не ясно, что я перестала диктовать и подыскивала слово? Оти, как бы поизящнее выразить «мне сказали»?

Пилкингтон попытался усилием воли сосредоточить ускользающее внимание.

— «Я слышала»? — предложил он наконец.

— Фу! — бросила тетка. Лицо ее вдруг просветлело. — Ага, нашла! Продолжайте записывать, мисс Фрисби… «Маленькая птичка нащебетала мне, что вчера вечером на сцене театра «Готэм» произошло значительное событие. Сразу после премьеры мюзикла «Американская роза», автором которого, как всем известно, стал Отис Пилкингтон, молодой талантливый племянник миссис Пигрим…»

Она стрельнула глазом на молодого талантливого племянника, оценил ли тот рекламу, но мысли Отиса вновь уплыли далеко. Откинувшись на спину, он продолжал размышлять, и тетка стала диктовать дальше:

— «…в честь исключительно громкого успеха спектакля миссис Пигрим, которая неизменно вкладывает душу во все, что делает, устроила на сцене званый ужин с танцами для всей труппы. В числе приглашенных оказалось немало знаменитостей, а сама хозяйка блистала гостеприимством и выглядела как никогда очаровательно. Бурное веселье продолжалось допоздна, и все как один соглашались, что вечеринки восхитительнее они не припомнят». Все, конец! Напечатайте, мисс Фрисби, сколько надо экземпляров и разошлите после обеда с фотографиями.

Секретарша испарилась бледной тенью, а блистательная хозяйка вновь принялась за племянника.

— Должна тебе заметить, Оти, — огорченно начала она, — что ты как-то не очень весел после такого грандиозного успеха. Я-то думала, ты будешь на седьмом небе от рецензий на спектакль.

В одной мелодраме дитя гонимой всеми героини пролепетало: «А что такое счастье, мамочка?», заставив галерку утонуть в слезах. Слова Отис произнес другие, но тон несчастного ребенка воспроизвел почти в точности:

— Что мне рецензии!

— Не притворяйся, дорогой! — укорила миссис Пигрим. — Неужто не помнишь каждую наизусть?

— Тетя Оливия, я их даже не читал, — уныло отозвался он.

Тетка глянула на него с тревогой. Особой привязанности к своему долговязому племяннику она никогда не питала, но после его триумфа что-то вроде симпатии все же всколыхнулось в ее сердце.

— Должно быть, ты нездоров, Оти, — озабоченно заметила она. — Тебе плохо?

— Голова сильно болит, — пожаловался мученик, — всю ночь заснуть не мог.

— Приготовлю-ка я тебе одну чудесную микстуру! — предложила миссис Пигрим по-матерински. — Бедный мой мальчик! Неудивительно, после всех волнений… Сиди спокойно, отдыхай, я скоро вернусь.

Она поспешила из комнаты, а Пилкингтон обмяк в кресле, но не успел вновь погрузиться в размышления, как открылась дверь, и горничная объявила:

— Майор Сэлби.

— Доброе утро! — беззаботно воскликнул дядюшка Крис, прокладывая курс в гостиную. — Как пожива… О!

Он резко остановился, не увидев миссис Пигрим, и заметив, что куда хуже, ее племянника. Было бы преувеличением сказать, что дядюшка Крис смутился, светский опыт такого не позволял, однако бойкости у визитера определенно поубавилось, и ему пришлось дважды дернуть себя за усы, прежде чем овладеть ситуацией с привычным апломбом.

Наткнуться здесь на Пилкингтона он не рассчитывал, а общаться с ним хотел меньше всего. Только что расставшись с Джилл, которая отозвалась о его последних финансовых операциях в резких выражениях, и обладая некоторыми зачатками совести, дядюшка понимал, что следующая встреча с Отисом, возможно, породит некоторую неловкость, а для подготовки защиты требовалось время. Теперь приходилось срочно выкручиваться.

— А, Пилкингтон! — воскликнул он. — Дорогой мой мальчик! Вас-то я и мечтал увидеть! Боюсь, произошло маленькое недоразумение… Теперь, конечно, все уладилось, но я все же твердо намерен дать личные объяснения, просто обязан! Случилась нелепость, сущая нелепость… Вот как обстояло дело…

Он приостановился, чтобы поразмыслить, и вновь дернул себя за усы, словно черпал из них вдохновение. Взгляд его голубых глаз был прям и честен, как всегда, не выказывая ни капли неуверенности, но дядюшка прекрасно сознавал: если он сумеет убедить слушателя, что действовал без всякой задней мысли в его же интересах, то совершит настоящий подвиг.

К счастью, коммерческая жилка у Пилкингтона сегодня отдыхала, и десять тысяч представлялись ерундой в сравнении с более тяжкими проблемами, занимавшими его мысли.

— Вы видели мисс Маринер? — живо спросил он.

— Да, только что с ней расстался. Конечно, бедняжка очень расстроена, чрезвычайно!

Пилкингтон глухо застонал.

— Она сильно на меня сердится?

От этого неожиданного вопроса дядюшка на миг онемел. С какой стати племяннице сердиться на Отиса, ограбленного на десять тысяч долларов? Она не излагала подробностей вчерашней бурной сцены, однако, по-видимому, как раз они его сейчас и волновали, и дядя Крис тут же изменил стратегию в связи с новым поворотом событий.

— Сердится?.. — неуверенно переспросил он. — Ну, в общем…

Он понятия не имел, о чем речь, и решил ограничиться отрывочными общими фразами, пока собеседник не прольет хоть какой-то свет на положение дел.

— Боюсь, в пылу спора, — признался Отис, — я наговорил мисс Маринер много лишнего, о чем теперь очень сожалею.

Дядюшка Крис тут же ощутил почву под ногами.

— Да уж… — горестно протянул он.

— Сгоряча, знаете ли…

— Надо думать, прежде чем говорить, мальчик мой.

— Я считал, что меня обманули…

— Дорогой мой! — Голубые глаза дяди Криса широко распахнулись. — Я же сказал, что могу все объяснить! Вышло чистейшее недоразумение…

— О, теперь мне все равно.

— Вы совершенно правы! — сердечно улыбнулся дядя Крис. — К чему ворошить прошлое? Начнем с чистого листа. Деньги вернулись обратно, и точка. Забудем о них, — заключил он великодушно, — и можете не сомневаться: я пущу в ход все свое влияние на Джилл, чтобы устранить этот досадный разлад между вами.

— Полагаете, есть шанс, что она забудет мои слова?

— Говорю же, я употреблю все мое влияние, чтобы уладить вашу размолвку. Вы нравитесь мне, мой мальчик, и я уверен — нравитесь и Джилл. Она проявит снисхождение к словам, вырвавшимся в пылу спора.

Пилкингтон мигом просветлел, и миссис Пигрим, вернувшись с порцией микстуры, порадовалась умиротворенному виду племянника.

— Вы настоящий волшебник, майор Сэлби, — лукаво заметила она. — Чем вы так оживили бедного мальчика? У него с утра жуткая головная боль.

— Головная боль? — Дядя Крис встрепенулся, как боевой конь при звуке трубы. — Не знаю, упоминал ли я прежде, но и сам когда-то страдал от нее, просто изнемогал! Перепробовал все, пока однажды один знакомый не порекомендовал мне одно средство под названием… как бишь его…

Миссис Пигрим в роли ангела-хранителя была поглощена миссией милосердия, поднося микстуру к губам племянника, а потому семя упало на каменистую почву.

— Выпей это, дорогой!

— Ах да, «Нервино»! — воскликнул дядя Крис, но откровение осталось незамеченным.

— Ну вот, — довольно кивнула миссис Пигрим, — теперь тебе сразу полегчает… А вот вы, майор Сэлби, всегда отлично выглядите!

— Зато прежде, — не сдавался дядя Крис, — так мучился…

— Не помню, сказала ли я вам, что сегодня после спектакля мы даем званый ужин для труппы, занятой в пьесе Оти. Вы, конечно, придете?

Неудачу дядюшка принял философски: представится и другой случай.

— С превеликим удовольствием! — отозвался он.

— Ничего особенного, скромная богемная вечеринка, — продолжала миссис Пигрим. — Думаю, будет только справедливо устроить бедняжкам развлечение после таких тяжких трудов.

— Конечно, конечно! Отличная идея!

— Гостей будет немного. Если я начну приглашать кого-то помимо самых близких друзей, придется звать всех подряд!

Приоткрыв дверь, заглянула горничная.

— Мистер Рук! — объявила она.

Как и Пилкингтон, Фредди сегодня пребывал в меланхолии. Он просмотрел пару-тройку газет, где критики с отвратительной щедростью рассыпали похвалы Макхвастлу из рода Макхвастлов. Нью-йоркская пресса приводила Фредди в отчаяние.

Вдобавок проснулся он в семь, хотя лег спать в три часа ночи. Утром по телефону сообщили, что его желает видеть какой-то джентльмен, и теперь у Фредди тяжело ворочались мысли и слипались глаза, как всегда бывает, когда ночной отдых нарушили.

— Как поживаете, мистер Рук? — кивнула миссис Пигрим.

— Спасибо, ползаю потихоньку. — Он поморгал на яркий свет, падавший из окна. — Надеюсь, я не вторгся и все такое?.. Я насчет сегодняшней вечеринки, знаете ли.

— Да?

— В смысле, вы не станете возражать, если я приведу с собой друга? Свалился на меня сегодня из Англии. В семь утра! — пожаловался Фредди. — Жуткая рань, да уж! Короче, буду крайне признателен, если разрешите мне его прихватить.

— Ну конечно! — заверила миссис Пигрим. — Любые ваши друзья, мистер Рук…

— Огромное спасибо! У меня особая причина его привести, знаете ли. Мой друг с незапамятных времен — Андерхилл, сэр Дерек Андерхилл.

— Как? — вздрогнул дядюшка Крис. — Андерхилл здесь, в Америке?

— Да, приплыл сегодня в самую рань. Выволок меня из постели в семь утра!

— А, так и вы его знаете, майор Сэлби? Тогда я уверена, что он очарователен!

— Не могу сказать, — поджал губы дядюшка, — что это слово…

— Еще раз огромное спасибо! — перебил Фредди. — Ужасно любезно с вашей стороны. А теперь потопаю дальше, дела ждут, знаете ли.

— Уже уходите, так скоро?

— Увы-увы, дел невпроворот.

Дядя Крис протянул руку хозяйке.

— Боюсь, миссис Пигрим, и мне придется вас покинуть… Фредди, я пройдусь с тобой, мой мальчик. Хотелось бы обсудить кое-что. До вечера, миссис Пигрим!

— До вечера, майор Сэлби. — Когда дверь за гостями закрылась, тетка повернулась к Отису: — Какие приятные манеры у майора! Старосветское очарование, да и только. Как гладко говорит!

— Да уж, глаже некуда, — иронически хмыкнул племянник.

На улице дядя Крис сурово воззрился на Фредди:

— Что это значит? Боже мой, Фредди, у тебя есть хоть капля деликатности?

— А? Что?

— Зачем ты тащишь на вечеринку Андерхилла? Ясно же, что туда придет и бедняжка Джилл! Каково будет ей снова встретить этого мерзавца, этого хама, который ее бросил и разбил ей сердце!

У Фредди отвисла челюсть. Он нашарил выпавший монокль.

— Силы небесные! Так вы думаете, она разозлится?

— А как же! Она такая чувствительная!

— Но послушайте… Дерек на ней жениться хочет!

— Что?!

— Ну да, само собой! За тем и прискакал сюда.

Дядя Крис недоверчиво покачал головой.

— Как же так? Я сам читал его письмо о разрыве помолвки.

— Ну, было такое… но теперь он страшно сожалеет! Говорит, поступил как последний негодяй и все такое. Вообще-то, потому я и сам сюда примчался — как посол, ну, вы понимаете. Передал ей все, как только разыскал, но Джилл была вроде как не в духе, так что пришлось телеграфировать старине Дереку, чтобы занялся этим лично. Мне казалось, она скорее оттает, если увидится с ним сама.

Дядюшка Крис одобрительно кивнул, обретая свое обычное хладнокровие.

— Ты прав, мой мальчик, очень разумно с твоей стороны. Как бы скверно ни поступил Андерхилл, она его любила, никаких сомнений, а значит, самое лучшее — свести их снова. Устроить будущее Джилл для меня важнее всего… я даже насчет молодого Пилкингтона стал уже планы строить.

— Боже мой! Оти?!

— А что, весьма достойный молодой человек! Не слишком умен, но Джилл восполнила бы этот недостаток. Хотя, конечно, Андерхилл куда лучше…

— Так или иначе, замуж ей выйти надо, — серьезно заметил Фредди. — То есть, в смысле, паршиво, когда такая девушка перебивается с хлеба на воду.

— Золотые слова!

— Однако загвоздка в том, — задумчиво продолжал Фредди, — что Джилл чертовски независимая. В смысле, вдруг возьмет, да и пошлет Дерека подальше?

— В таком случае будем надеяться, что она предпочтет Пилкингтона.

— Ну… в принципе, да… хотя я не сказал бы, что Оти такой уж подарок. Я бы принимал ставки на него где-то один к шестидесяти. Впрочем, сегодня у меня настроение ни к черту — вытащили из постели в семь утра и все такое… Мне кажется, она им обоим укажет на дверь — может, и ошибаюсь, конечно.

— Надеюсь, что ошибаешься, мой мальчик, — мрачно кивнул дядюшка Крис. — Иначе я буду вынужден сделать шаг, от которого бросает в дрожь.

— Не понимаю.

— Фредди, мой мальчик, ты старый друг Джилл, а я ей дядя и могу говорить с тобой откровенно. Она для меня дороже всего на свете! Доверяла мне, а я ее подвел. Я виноват в том, что она потеряла свое состояние, и теперь моя единственная цель в жизни — вернуть ей положение, которого я ее лишил!

Если она выйдет замуж за богатого, прекрасно, а если еще и по любви, совсем замечательно! Лучше не придумаешь. Но если не выйдет, останется только одно — мне самому придется искать богатую невесту.

Фредди застыл в ужасе.

— Силы небесные! Не хотите ли вы сказать… Вы же не имеете в виду миссис Пигрим?!

— Я не стал бы называть имен, но, раз уж ты догадался… Увы, если дойдет до худшего, может потребоваться и наивысшая жертва! Сегодня вечером все и решится… До встречи, мой мальчик! Хочу заглянуть на минутку в клуб. Передай Андерхиллу мое искреннее пожелание успеха!

— Вот уж точно искреннее! — сочувственно вздохнул Фредди.

Историку, который ценит точность, лучше выждать, пока событие произойдет, а потом уже его описывать, иначе есть риск войти в противоречие с фактами. Не слишком повезло и миссис Пигрим, предсказавшей успех своей вечеринки в театре «Готэм». Хозяйка и впрямь блистала гостеприимством, и даже выглядела очаровательно по своим скромным меркам, однако ее преждевременное утверждение, будто гости все до одного не могли припомнить вечера восхитительнее, явно не отвечало реальному положению дел. К примеру, дядюшка Крис, Отис Пилкингтон и Фредди Рук были столь от этого далеки, что едва могли скрыть подлинные чувства под улыбчивой маской.

Отис в конце концов так и не сумел. Не пробыв в театре и двадцати минут, он схватил пальто и шляпу и стремглав вылетел в ночь. Помчался по Бродвею куда глаза глядят, дважды обошел вокруг Центрального парка, а затем, окончательно выдохшись, позволил себе вернуться домой на такси.

На вечеринке Джилл держалась с ним очень мило, хоть и слегка виновато, но вопрос, становиться ли ей миссис Пилкингтон, был явно решен ею окончательно. Добрые, даже сестринские чувства — да, живой интерес к его успехам — без сомнения, но о браке не могло быть и речи.

Страданиям молодого человека можно было только посочувствовать. Такое приключалось уже пятый или шестой раз, и Отис начинал уставать. Загляни он на пять лет в будущее, то увидел бы, как счастливо шествует к алтарю под руку с сестрой Роланда Тревиса Анджелой, и уныние его, возможно, рассеялось бы. А может, только усилилось, поскольку Анджела, веснушчатая пятнадцатилетняя хохотушка, сейчас ему нисколько не нравилась, и мысль о том, чтобы связать с ней судьбу, столь привлекательная спустя годы, ужаснула бы его.

Так или иначе, заглянуть в будущее Отис не умел, и ничто не могло в ту ночь скорби отвлечь его мыслей от Джилл. Он мечтал о ней до половины третьего, задремал в кресле и видел ее во сне. В семь утра японский слуга, отлучившийся на ночь, вернулся домой и подал завтрак, после чего Пилкингтон отправился в постель, трижды разложил пасьянс и проспал до обеда, а затем снова взвалил на себя тяготы жизни, страдая от разбитого сердца. Лишь две недели спустя, познакомившись на танцах с рыжеволосой девицей из Детройта, он смог наконец преодолеть трагедию своей души.

Фредди Рук узнал новость от дядюшки Криса. Словно ожидая на плахе отсрочки смертного приговора, тот смотрел, как Джилл с Отисом удалились в сумрак за креслами партера, а затем видел, как долговязый мчится обратно, всем своим видом удостоверяя, что Фредди, оценивая его шансы, не промахнулся.

Дядюшка отыскал Фредди в одной из верхних лож болтающим с Нелли Брайант. Танцы на сцене продолжались, но Фредди, который их обожал, сегодня был не в настроении участвовать. Возвращение на место былых триумфов и встреча с товарищами по спектаклю, с которыми его разлучило увольнение, повергали в меланхолию. Глядя на счастливую толчею внизу, он испытывал чувства той сказочной пери, что стояла безутешно у райских врат.

Извинившись перед Нелли, он вышел за дядей Крисом в театральный коридор и выслушал скорбное известие без особого интереса. Фредди всегда был невысокого мнения о Пилкингтоне и не предполагал, что Джилл пойдет за него. Так и сказал. Добрый малый, жаль его и все такое, но кто стал бы принимать его всерьез?

— А где Андерхилл? — Дядюшка еле сдерживал волнение.

— Дерек? Его еще нет.

— Как же так? Я так понял, ты приведешь его с собой.

— Ну да, были такие планы, но он, оказывается, пообещал каким-то знакомым с парохода сводить их в театр, а потом отужинать. Я узнал, только когда вернулся домой.

— Боже милостивый! Разве ты не сказал ему, что здесь будет Джилл?

— Само собой! Он приедет, как только сумеет вырваться. Жду с минуты на минуту.

Дядюшка Крис угрюмо потеребил усы. Безразличие Фредди угнетало его. Неужели тот не понимает, насколько это важно?

— Ладно, пока-пока! — Фредди двинулся обратно в ложу. — Меня ждут, увидимся позже.

Развернувшись, дядюшка поплелся вниз по лестнице. Не успел он спуститься в зал, как отворилась дверь директорской ложи и в коридор величественно выплыла миссис Пигрим.

— О, майор Сэлби! — воскликнула гостеприимная хозяйка. — Куда же вы подевались? Ищу вас, ищу…

Дядюшка слегка вздрогнул, но взял себя в руки и приготовился к исполнению долга.

— Могу ли я иметь счастье пригласить… — начал он, но запнулся, увидев того, кто выходил из ложи следом за хозяйкой.

— Андерхилл! — Завладев рукой гостя, он с жаром потряс ее. — Как я рад, дорогой! Понятия не имел, что вы уже здесь!

— Сэр Дерек только что прибыл, — заметила миссис Пигрим.

— Как поживаете, майор Сэлби? — Дерек смотрел с легким удивлением. На такую сердечность он не рассчитывал.

— Рад вас видеть, дорогой! — не унимался дядюшка. — Миссис Пигрим, могу ли я иметь счастье пригласить вас?

— Этот танец я пропущу, — отказалась, как ни странно, миссис Пигрим. — Вам наверняка есть о чем поговорить… Не желаете ли, майор, угостить сэра Дерека чашечкой кофе?

— Преохотно! — откликнулся дядюшка с энтузиазмом. — Отличная мысль! Пожалуйте сюда, дорогой. Как справедливо заметила миссис Пигрим, нам есть о чем поговорить. Сюда, друг мой, по коридору… Осторожнее, тут ступенька… Чрезвычайно рад видеть вас снова! — Он вновь стиснул руку Дерека.

Всякий раз, сталкиваясь сегодня с хозяйкой, он содрогался от того, что ему предстоит, если Джилл с Дереком не поладят, а теперь, когда тот прибыл, став еще симпатичнее и неотразимее, чем прежде, тревожные мысли тут же рассеялись.

— Джилл, вы, конечно, еще не видели?

— Нет. — Дерек смутился. — Она не… То есть, я имею в виду…

Дядюшка Крис возобновил атаку на его руку, на этот раз вцепившись в рукав.

— Да что вы, дорогой мой! Словечко-другое, и все уладится! Ошибки делают все, я и сам сколько раз… Все будет в порядке, даже не сомневайтесь!.. А вот и она! Джилл, душечка, к тебе приехал старый друг!

Когда Отис поспешно удалился, Джилл осталась сидеть в глубине зала, слушая вполуха музыку и глядя на танцующие пары. Ею овладело необъяснимое умиротворение, спокойное ощущение счастья, хотя куда понятнее было бы волнение и даже тревога.

Перед объяснением с Отисом, которое должно было состояться рано или поздно, когда он застанет ее одну, сердце у Джилл сжималось от дурного предчувствия. Она терпеть не могла ранить чужие чувства и, хотя успела узнать темперамент воздыхателя и понимала, что время очень скоро залечит его рану, все же не сомневалась в болезненном характере беседы.

Так оно и вышло. Пилкингтон высказал все, что хотел, и удалился, всем своим видом требуя жалости. Однако Джилл почему-то особого сочувствия не испытала, разве что на один мимолетный миг, когда звучал ее решительный отказ, а теперь уже неприятный разговор и вовсе начал выветриваться из памяти.

Мысли о будущем, казалось бы, грозили еще большей тоской, во всяком случае, ни умиротворения, ни счастья оно вроде бы не сулило — ни близкого, ни отдаленного. Тем не менее, когда Джилл откинулась на спинку кресла, сердце ее танцевало в такт бравурной музыке нанятого миссис Пигрим оркестра, что было уж совсем удивительно.

А потом внезапно, но как-то спокойно, без потрясения, будто давно известная, открылась и причина. Уолли! Мысли о нем, само его существование на свете — вот откуда взялось это счастье. В мире превратностей и сомнений он дарил надежду, уверенность и утешение.

Чтобы обрести их, не обязательно быть с ним рядом, достаточно о нем вспомнить. Он как ясное утро, тихая музыка или освежающий морской бриз… или тот уютный свет ночника, который оставляли гореть в детской, чтобы малютка Джилл безмятежно достигла ворот страны сновидений, не пугаясь зловредных гоблинов.

А что, если бы Уолли не было?

Джилл невольно охнула и выпрямилась в кресле, по спине побежали мурашки. Так ей в детстве иногда мерещилось на грани яви и сна, будто она шагает с обрыва в пропасть, но затем оказывалось, что все в порядке. Но ведь теперь совсем другое дело: она не спит, а меж тем опасность существует! Казалось, некий внутренний голос призывал ее к осторожности.

Что, если бы Уолли не было?.. А почему он всегда должен быть? Сам он заверял с апломбом, что других девушек для него нет и быть не может. Но ведь они есть — тысячи, миллионы! Разве можно быть уверенной, что ни одной из них не хватит здравого смысла, чтобы покуситься на такое сокровище, как Уолли?

Паника нахлынула опустошительной волной. Живое воображение превратило туманную возможность в свершившийся факт, и Джилл показалось, что все потеряно. Тут же всплыли мысли о Дереке, никогда не уходившие далеко… и она вдруг осознала, что они больше не приносят боли! Думала о нем спокойно и ясно, без сердечных терзаний.

Джилл вновь откинулась на спинку театрального кресла и крепко зажмурилась, как делала всегда, очутившись перед загадкой. Что-то явно изменилось — но как, когда, почему? Ясно было одно: сейчас ей впервые дано увидеть происходящее в истинном свете.

Ей нужен Уолли. В том смысле, что без него просто нельзя жить дальше. Ничего похожего на огненную бурю чувств при первой встрече с Дереком, зато с Уолли можно вместе идти по жизни с улыбкой и строить отношения на прочном фундаменте счастья, смеха и товарищества.

Уолли никогда не переворачивал ей душу, как Дерек. Если это и есть любовь, то, значит, любви к Уолли у нее нет. Однако что-то говорило Джилл, что никакая это не любовь. Слепящий блеск, острые шипы, что угодно, но не тепло огня. Ей нужен Уолли — как чистый воздух, как солнечный свет.

Открыв глаза, она увидела дядюшку Криса, спешащего к ней по проходу между рядами. Следом шел какой-то мужчина, и, когда они подошли ближе, в сумеречном свете зала Джилл узнала Дерека.

— Джилл, дорогая, — улыбнулся дядюшка, — смотри, кто к тебе приехал!

Успешно сведя вместе молодых, он деликатно удалился и, как приятно отметить, был тут же захвачен в плен миссис Пигрим. Передумав отдыхать, та утащила беднягу на фокстрот, во время которого трижды наступила ему на ногу.

— А, Дерек! — весело воскликнула Джилл. Никаких чувств, кроме легкого удивления, она не ощутила. — Как ты здесь очутился?

Он присел рядом. Сердечность ее тона принесла облегчение и в то же время беспокойство. Мужчины вообще редко испытывают полное удовлетворение, и Дереку, обрадованному, что Джилл настроена доброжелательно, все же чего-то в ее поведении недоставало.

— Джилл… — хрипло выдавил он.

Такой тон представлялся ему уместнее всего. Упорядоченный разум подсказывал единственный способ урегулировать ситуацию. Нет ничего проще: сильный мужчина смирился — не слишком, конечно, в меру, — что требует сдавленного голоса и судорожно сжатых пальцев.

Такой образ действий с самого начала направлял беседу по верному курсу — точнее, мог направить, не начни Джилл первая со столь абсурдной жизнерадостностью. Что за неуместное веселье! На пароходе Дерек часто представлял себе первую встречу, но ни разу не думал, что Джилл будет так безмятежно улыбаться. Улыбка ей шла необыкновенно, однако в судьбоносный момент только раздражала.

Двойственность впечатления исчезла: облегчение сменилось замешательством. Дерек задумался в поисках причины и пришел к выводу, что Джилл слишком приветлива. Какая может быть приветливость, когда вскипают и бурлят сильные чувства!

— Как прошло плавание? — поинтересовалась Джилл. — Ты по делу приехал?

Молодой человек опешил. Все не так, совсем не так! Может быть, конечно, она хочет скрыть свои истинные чувства, но слишком уж хорошо у нее получается. Какая разница, как прошло плавание! Еще бы спросила, выиграл ли он, делая ставку на точное время прибытия. Чувствуя, будто взваливает на плечи неподъемную тяжесть, Дерек попытался перевести беседу на серьезный лад.

— Я приехал искать тебя! — проговорил он, но уже не так хрипло, а с ноткой раздражения.

— Да?

Дерек уже закипал. Он не знал в точности, какого ожидал ответа, но никак не безразлично-вежливого «Да?». Даже удивленное «Вот как?» выражало бы хоть какие-то чувства.

Повисла пауза. Джилл смотрела открыто и невозмутимо, отчего досада его только усиливалась. Нахмурься она, взгляни холодно, Дерек понял бы и даже обрадовался, к такому он давно был готов. Он еще не решил до конца, играть ли роль кающегося грешника или великодушного короля Кофетуа, но в обоих случаях ожидал от Джилл некоторого холодка, растопить который не так уж и трудно. Однако думать не думал, что его будут разглядывать как музейный экспонат, чем и занималась она сейчас, заставляя нервничать все больше.

Она даже не сознавала, что смущает его, а просто пыталась понять, что же вдруг изменилось в ее прежнем божестве. Внешность — нисколько, наоборот, Дерек стал даже красивее за время плавания, загорев на солнце под ветрами Атлантики. Тем не менее, в чем-то наверняка переменился, потому что теперь она могла смотреть на него бесстрастно и оценивать без всякого душевного трепета. Так смотрят на копию живописного шедевра: вроде бы все на месте, за исключением самого главного — волшебного очарования подлинника. Джилл вдруг припомнила эпизод гастролей в Балтиморе, когда Лоис Денхэм, гордая обладательница бриллиантовой брошки от Иззи, решила из девичьего любопытства показать свою драгоценность ювелиру, и тот разбил иллюзии ее юности, объявив, что это простая стекляшка.

Прежде чем позвонить вероломному жениху по междугородной и высказать ряд неприятных соображений, быть может, для него привычных, убитая горем Лоис пустила брошку по кругу, чтобы все девушки ее как следует рассмотрели. Имитация была совершенной, и никто в гримерке не смог отличить ее от настоящих бриллиантов. Ювелир, однако, распознал подделку своим шестым чувством менее чем за десять секунд. Джилл пришла к выводу, что только что открытая любовь к Уолли Мейсону подарила ей такую же интуицию, которая позволила увидеть Дерека таким, каков он на самом деле.

Чтение мыслей не было в числе дарований Дерека, и за Джилл он мог наблюдать только со стороны. Как всегда, ее красота и изящество волновали его чувства. Не в первый, не во второй и даже не в третий раз он поразился ее обаянию, столь неотразимому при встрече, но слабеющему в разлуке. Собравшись с силами, он предпринял еще одну попытку придать разговору возвышенный тон.

— Какой же я был дурак, Джилл! — тяжко вздохнул он. — Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

Он попытался взять ее за руку, но Джилл искусно увернулась.

— Ну конечно же я тебя простила, Дерек! Было бы что прощать!

— Как это, что прощать?! — У Дерека немного отлегло от души — беседа входила в предначертанное русло. — Я поступил как скотина, как хам!

— Да ну, брось!

— Именно так! А потом… как я переживал! Прошел через настоящий ад.

Джилл отвернулась, скрывая улыбку. Удержаться было трудно, хоть и не хотелось обижать Дерека. Она не сомневалась, что он рано или поздно произнесет эти слова.

— Джилл! — Он ошибся, приписав ее жест потрясенным чувствам. — Скажи мне, что все осталось по-прежнему!

Она вновь повернулась к нему:

— Боюсь, не могу этого сказать, Дерек…

— Что ж, конечно… — вздохнул он, расслабляясь в уютном ореоле мужественного раскаяния. Образ кающегося сильного мужчины импонировал ему. — Нельзя требовать слишком многого, я понимаю. Когда мы поженимся…

— Ты правда хочешь на мне жениться?

— Джилл!

— Нет, серьезно?

— Как ты можешь сомневаться?!

Джилл прищурилась.

— А ты подумал, что это значит?

— В каком смысле?

— Ну, твоя мать…

— О! — Дерек величественным жестом сбросил со счетов леди Андерхилл.

— Ты все же подумай! — настаивала Джилл. — Если она не одобряла нашего брака прежде, то тем более не одобрит теперь, когда я нищая хористка…

Он сдавленно поперхнулся.

— Хористка?

— Разве ты не знал? Я думала, Фредди просветил тебя.

— Хористка… — пролепетал Дерек. — Я думал, ты гостья миссис Пигрим.

— Ну да, вместе с остальной труппой.

— Но… но…

— Сам видишь, все не так просто. — Лицо у Джилл было серьезно, но губы подергивались. — Ты человек довольно известный, не так ли? Если вдруг женишься на хористке…

— Никто не узнает… — промямлил он.

Джилл закатила глаза.

— Не узнает?! — рассмеялась она. — Ты плохо знаешь нашего пресс-агента. Такая реклама! Хористка из мюзикла вышла замуж за баронета и члена парламента, будущего министра. На другой же день это будет на первых страницах всех газет, целые колонки с фотографиями! Следом — подробные статьи с иллюстрациями в воскресных номерах. А потом все это уйдет по телеграфу в Англию и появится там! Ты ведь очень важная персона, Дерек…

Он сидел, вцепившись в ручки кресла, бледный как мел, и силился что-то выдавить пересохшим ртом. Вовсе не склонный недооценивать свою значимость в глазах публики, Дерек никогда прежде не думал о неудобствах такой известности. Одно дело противостоять гневу леди Андерхилл, и совсем другое, когда…

Джилл наблюдала за ним с любопытством и некоторой жалостью. Угадать его мысли было так легко… Интересно, что он ответит, как выпутается из трудной ситуации? Никаких иллюзий на его счет не оставалось, как и малейшей надежды на победу благородства в его душе.

— Нехорошо бы вышло, да? — усмехнулась Джилл, но тут же ощутила укол жалости. Дерек поступил дурно, и какое-то время даже казалось, что разбил ей сердце навсегда, но теперь он страдал, а Джилл не могла спокойно смотреть на страдания ближних. — Кроме того, — добавила она, — я помолвлена с другим.

Смысл ее слов постепенно проникал в его сознание, и Дерек медленно оживал, как задыхающийся, к чьим губам поднесли кислородную подушку.

— Что?! — воскликнул он, будто очнувшись.

— Я выхожу замуж за другого. — повторила Джилл. — Его зовут Уолли Мейсон.

Дерек нервно сглотнул. Меловая бледность сменилась багровым румянцем, а облегчение во взгляде под густыми бровями — искренним возмущением.

— Могла бы сразу предупредить, — надулся он.

Джилл весело рассмеялась.

— Да, пожалуй, стоило.

— Поиздеваться решила!

Она похлопала его по плечу.

— Не обижайся, больше не буду. Забавно вышло, да?

— Забавно?!

— Потанцуем? Слышишь, как раз объявили новый танец!

— Я не собираюсь танцевать!

Джилл поднялась с кресла.

— А я собираюсь! Так счастлива, что не могу сидеть спокойно. Ладно, Дерек, прощай — на случай, если больше не увидимся. Приятно было встретиться после долгой разлуки… А ты совсем не изменился!

Он смотрел, как она скользнула по проходу, взбежала по лесенке на сцену и исчезла в вихре танца. Потянулся за портсигаром, открыл и обнаружил, что сигареты закончились. Невеселый байронический смех сорвался с его губ — пустота казалась символичной.

Отправившись на поиски единственного знакомого, у которого мог угоститься сигаретой, Дерек вскоре обнаружил Фредди в темном углу вдали от веселящейся толпы. Это был совсем не тот озабоченный Фредди, что вернулся в ложу после беседы с дядюшкой Крисом. Привалившись к декорации, юноша запрокинул голову, изумленное лицо его сияло счастьем. Он так погрузился в свои мысли, что не заметил друга, пока тот не окликнул:

— Фредди, сигаретки не найдется?

— Привет, старина! — Фредди оторвал взгляд от потолка. — Сигаретку? А как же, со всем удовольствием! Сигареты, сигареты… где же они у вас, мистер Рук? А, вот! Держи! — Он протянул портсигар, и Дерек мрачно вытянул сигарету, находя жизнерадостность друга детства совершенно несносной. — Послушай, Дерек, дружище, случилось нечто невероятное! В жизни не догадаешься! Короче, переходя без лишних слов сразу к кульминации, я помолвлен! Так-то вот, старичок! Ну, ты меня понимаешь — женюсь!

— Угу, — кивнул Дерек, хмуро затягиваясь.

— Что, не веришь? — Фредди глянул озадаченно. Друг не выражал восторга, хотя некоторый энтузиазм был бы вполне ожидаем. — Я и сам до сих пор поверить не могу.

Только тут Дерек вспомнил о хороших манерах.

— Поздравляю, — буркнул он. — Я с ней знаком?

— Еще нет, но скоро познакомишься. Она из этой труппы, в музыкальном ансамбле. Зовут Нелли Брайант, красотка потрясающая — высший класс! Тебе точно понравится, старик.

Дерек поднял изумленный взгляд.

— Святые небеса!

— Просто диву даешься, как нежданно-негаданно это случается! — продолжал Фредди. — Так-то, если припомнить, я всегда считал ее красоткой, но чтобы жениться… ничего подобного и в мыслях не было — ну, ты понимаешь. Мы дружили и все прочее, но кто мог ожидать, что ей придет в голову связать свою жизнь с таким, как я! Просто вроде как общались, весело проводили время и тому подобное… а потом то одно, то другое — в общем, сегодня вечером я что-то приуныл, а Нелли была такая милая, все утешала… и вдруг, такое дело, у меня будто старая добрая пелена взяла да и упала с глаз, если ты понимаешь, о чем я! Словно бы сам себе в душу заглянул и спросил: «Фредди, приятель, что с тобой такое творится? Не упускаешь ли ты свое счастье?» Раскинул мозгами и, черт возьми, понял: так оно и есть! Ты просто понятия не имеешь, какая Нелли чувствительная и отзывчивая! Ты только представь, я скис совсем, навалилось тут много всякого, решил было уже, что вся жизнь один обман и западня, а Нелли меня подбадривает и так далее… и вдруг — раз, и мы уже целуемся! А глаза у нее такие — не оторваться… ну, ты меня понимаешь. Мы одни, рядом никого… ну, короче, старина, я и решился. Говорю: «Давай поженимся!», а она только и спрашивает: «Когда?» Так оно и вышло, знаешь ли… Теперь, стало быть, поскачу в ратушу за лицензией. Говорят, без нее никак, если хочешь спроворить дельце по всем правилам. А уж потом — вперед и с песнями, к святому отцу! Неплохо все склеилось, как ни глянь, а? Счастливы до гроба и все такое прочее… — Тут Фредди прервал свое довольно бессвязное повествование, сообразив, что дает основания для обвинений в излишней болтливости. — Слушай, ты извини, что я так подробно, — смутился он. — Просто ни одна девушка до сих пор не взглянула на меня второй раз, вот в голову и ударило, такие дела… решил поделиться и все такое. Теперь твоя очередь, старина! Устраивайся поудобнее, как говорят в романах, и поведай мне свою историю. Ты, само собой, успел уже повидаться с Джилл?

— Угу.

— Стало быть, все улажено? Вот и славненько! Устроим двойную свадьбу — а что, неплохая мысль! Может, служитель божий сделает оптовую скидку? Поделим расходы на двоих! Что, как?

Дерек бросил окурок и раздавил каблуком. Наблюдай Фредди пристальнее, давно бы уже разглядел, что приятель совсем не похож на удачливого и счастливого ухажера.

— Мы с Джилл не собираемся заключать брак, — сухо отрезал он.

Сияющее лицо Фредди вытянулось в недоумении. Он не верил своим ушам. Правда, утром, будучи в подавленном настроении, он предположил в разговоре с дядюшкой Крисом, что независимый характер Джилл заставит ее отказать Дереку, но и сам тогда не ожидал такого всерьез. А уж теперь, в приливе оптимизма из-за своей помолвки, счел это совершенно невероятным.

— Боже мой! — воскликнул он. — Неужто послала лесом?

Фамильная гордость едва ли позволила бы Дереку ответить утвердительно, будь вопрос сформулирован и не столь грубо, а уж теперь это и вовсе исключалось. Собственным достоинством Дерек дорожил больше всего на свете и готов был оберегать его, жертвуя даже истиной. Признаться Фредди, что какая угодно девушка послала его, Дерека Андерхилла, куда бы то ни было, казалось в высшей степени унизительным.

— Ничего подобного! — фыркнул он. — Просто мы оба поняли, что наш брак невозможен. Почему ты скрыл, что Джилл работает хористкой в этом дурацком театре?

Фредди медленно отвесил челюсть, отчаянно пытаясь отгородиться от ужасного смысла прозвучавших слов. Он был всей душой предан Дереку, на которого много лет — по сути, всю жизнь — смотрел снизу вверх, чуть ли не обожествляя его, и теперь наотрез отказывался верить, что тот на самом деле хотел сказать именно это… нет, черт возьми, это же… это… Выходит, Элджи Мартин был все-таки прав?! Значит, Дерек просто-напросто… обычный…

— Ты же не хочешь сказать, старина, — почти с мольбой выдавил Фредди, — что раздумал жениться потому только, что Джилл — хористка?!

Дерек с досадой отвернулся. В роли инквизитора Фредди раздражал его не меньше, чем в качестве восторженного жениха. Необходимость давать объяснения тому, кого всегда лишь снисходительно терпел, считая неплохим приятелем, но во всех отношениях ничтожеством, оскорбляла его гордость.

— Этого требует благоразумие! — бросил он, злясь все больше от растущего чувства унижения. — Ты же понимаешь, что последует — газетная шумиха, заметки с фотографиями… телеграфируют в Англию, пойдут слухи, домыслы… Мне нужно думать о карьере, а эта история с ней фактически покончит…

Он умолк, наступило неловкое молчание. Фредди смотрел на него сурово, растеряв все привычное добродушие. Игриво-беспечное выражение лица сменилось застывшей маской презрения. Старая добрая пелена взяла да и упала с его глаз во второй раз за вечер, и он, как и Джилл, увидел Дерека таким, каким тот был на самом деле.

— Вот это да! — протянул он. — Стало быть, так и есть. А я-то, дурак, превозносил тебя до небес, смотрел как на свет в окошке. Все мечтал стать на тебя похожим… но будь я проклят, если захочу теперь! Проснусь среди ночи, вспомню, до чего мы непохожи, и сам себе пожму руку. Выходит, как ни крути, Ронни Деверо чистую правду тогда говорил! Что сделано, то сделано, вот и весь разговор. Добрый старый Ронни битый час растолковывал мне, кто ты есть, а я, тупой осел, из всех сил старался доказать, что он ошибается… Ладно, можешь не таращиться на меня, как твоя мамаша! Расходимся мы с тобой, как в море корабли… а если вдруг снова повстречаемся, даже не думай заговаривать, не отвечу — репутация мне еще дорога. Вот тебе мой настоятельный совет!

Не успел Фредди дать бывшему другу настоятельный совет, как появился дядя Крис, разгоряченный и взъерошенный после танцев в оригинальной постановке миссис Пигрим. Подскочив, он схватил Дерека за локоть, избавив от необходимости отвечать на обвинительную речь.

— Андерхилл, дорогой мой! — приветливо начал дядюшка. — Ну, как вы поговорили с…

Рывком высвободив руку, Дерек поспешно зашагал прочь. Повторять ту же сцену вновь еще и с дядюшкой Крисом он не имел ни малейшего желания. Ему предстояло кропотливо и мучительно отстраивать в одиночестве руины собственного достоинства — вечер для фамильной гордости Андерхиллов выдался неудачный.

Дядюшка в недоумении повернулся к Фредди:

— Что с ним такое?

— А вот что! — зарычал Фредди. — Этот урод не хочет жениться на бедняжке Джилл. Он передумал, видите ли! Все кончено.

— Кончено?

— Да.

— Совсем?

— Все, точка! — заверил Фредди. — Он боится за свою дурацкую карьеру, если женится на хористке!

— Но… дорогой мой, — ошарашенно заморгал дядюшка, — дорогой мой мальчик… Это же нелепо! Может, мне бы удалось поговорить с ним…

— Пожалуйста, если есть охота. Лично у меня — нет! Не стану разговаривать с этим типом даже за деньги! Да и зачем, все равно толку не будет.

Масштаб катастрофы стал доходить до сознания дядюшки.

— Ты хочешь сказать?..

— Все кончено!

Застыв неподвижно, дядюшка помолчал, затем рывком распрямил спину и развернул плечи. Бледный и осунувшийся, он залихватски подкрутил усы.

— Morituri te salutant![3] — торжественно произнес он. — Прощай, Фредди, мой мальчик!

Старый солдат развернулся и браво зашагал к выходу.

— Куда вы? — опешил Фредди.

— Вперед, на штурм!

— В смысле?

— Искать миссис Пигрим! — отчеканил дядюшка Крис.

— Боже мой!

Слабо протестуя, Фредди кинулся следом, но дядюшка будто не слышал и вскоре исчез в директорской ложе. Повернувшись, Фредди столкнулся с Джилл.

— Куда это он? — спросила она. — Мне надо с ним поговорить.

— В ложу к миссис Пигрим.

— К миссис Пигрим?

— Делать ей предложение, — добавил Фредди трагическим шепотом.

Джилл вытаращила глаза.

— Предложение? В каком смысле?

Фредди отвел ее в сторонку и стал объяснять.

В полумраке директорской ложи дядюшка Крис с застывшим взором и тупым отчаянием в душе гадал, как лучше приступить к деликатной беседе. В дни пылкой армейской юности он был записным донжуаном, мастером нежных слов и тайных поцелуев между танцами. Ему припомнилось, как однажды в Бангалоре… впрочем, к нынешнему случаю это никак не относилось — перед ним была миссис Пигрим. Юная дева — как бишь ее… платье еще такое розовенькое… — которую он обнимал четверть века назад под сенью гималайских кедров, никак на миссис Пигрим не походила и полезным примером служить не могла.

А может, тоже обнять? Нет, решил дядюшка, такой подвиг Геракла ему не по силам. По зрелом размышлении он удовольствовался тем, что устремил на избранницу пристальный взгляд и осведомился, не устала ли она.

— Чуточку, — признала миссис Пигрим, отдуваясь. Увлечение танцами нисколько не уменьшало ее габаритов из-за привычки нейтрализовать благотворное действие моциона поеданием сладостей. — Слегка запыхалась.

Дядюшка и сам успел это заметить, что отнюдь не помогало ему в тяжкой миссии. Даже красотка из красоток утратит часть своего очарования, если пыхтит и отдувается. Больше всего хозяйка директорской ложи напоминала сейчас дядюшке третью слева из морских львиц, выступавших пару лет назад в варьете, куда он изредка захаживал в Лондоне.

— Вам не стоило бы так себя утомлять, — выдавил он с натужной заботливостью.

— Я слишком обожаю танцы! — возразила миссис Пигрим. Немного переведя дух, она взглянула на собеседника с подобием одышливого кокетства. — Вы всегда так внимательны, майор Сэлби?

— Кто, я? — растерялся дядюшка.

— Вы, кто же еще?

Он нервно сглотнул.

— Интересно, а нет у вас чувства, что это связано с неким чувством… — начал он и недовольно поморщился. — Вам не приходило в голову, что послужило тому причиной?.. — Он опять запнулся, выходило похоже на журнальную рекламу. — Скажите, миссис Пигрим, а не приходило вам в голову, — снова заговорил он, — что моя внимательность проистекает из глубины… Неужто вы не заподозрили, что даже не подозревали… то есть…

Дядюшка раздраженно перевел дух. Сегодня он был явно не в лучшей форме, хотя всегда говорил как по писаному. Он попытался взять себя в руки, но тут поймал взгляд дамы, нежный блеск которого заставил нырнуть в молчание с головой, будто в укрытие от вражеской шрапнели.

— Вы хотите сказать?.. — подоспела на помощь миссис Пигрим, тронув его за руку.

Дядюшка Крис обреченно прикрыл глаза, вцепившись в бархатную штору. Он будто вновь оказался в Индии юным лейтенантом, когда офицерский этикет обязывал встать и пройтись перед бруствером окопа, осыпаемого афганскими пулями. Сейчас дядюшка почти мечтал услышать их посвист наяву. Пуля-другая пришлась бы очень кстати.

— Так что? — подбодрила миссис Пигрим.

— Вы никогда не чувствовали, — проблеял дядюшка Крис, — что мои чувства могли бы заставить меня… э-э… почувствовать… то есть, ощутить чувство…

Он вздрогнул, услыхав стук в дверь ложи. Заглянула Джилл.

— О, прошу прощения! — улыбнулась она. — Можно вас на пару слов?

— Меня? — подскочил дядюшка. — Конечно, конечно! — Он обернулся к миссис Пигрим. — Извините, я на минутку…

Хозяйка ложи холодно кивнула. Кто такая Джилл, она понятия не имела, и помеха в такой критический момент раздосадовала ее донельзя. Зато дядюшка Крис скакнул в коридор с резвостью молодого барашка.

— Я не опоздала? — шепнула Джилл.

— В каком смысле?

— Ты знаешь, о чем я. Послушай, тебе вовсе не обязательно жениться на этой кошмарной женщине! Понимаешь?

Дядюшка Крис упрямо тряхнул головой.

— Рубикон перейден!

— Ничего подобного! — возразила Джилл. — Если только ты… — Она замерла в ужасе. — Ты что, уже сделал предложение?

— Вообще-то… в точном смысле — нет, но…

— Вот и прекрасно! Я знаю, почему ты пошел на это, ты самый добрый на свете дядюшка, но — не надо!

— Джилл, ты не понимаешь…

— Отлично понимаю!

— У меня есть причина…

— Я знаю твою причину, Фредди мне рассказал. Не волнуйся, дорогой дядюшка, со мной все в порядке. Я выхожу замуж!

Лицо дядюшки Криса просияло восторгом и облегчением.

— Значит, Андерхилл…

— Я выхожу не за Андерхилла. Вряд ли ты знаком с моим женихом, но я люблю его, полюбишь и ты. — Она притянула к себе дядю и поцеловала. — Ну, теперь иди назад.

От избытка чувств он почти лишился дара речи.

— Джилл… — выдавил он наконец дрожащим голосом. — Это… это такое облегчение!

— Так я и думала.

— Если ты выходишь замуж за богатого…

— Я не сказала, что он богатый.

Восторг дядюшки несколько потускнел.

— Но… если он не богат и не может восполнить то, чего я тебя…

— Глупости! У него есть все, что требуется. Не в деньгах счастье!

— Как? — Дядюшка Крис уставился на племянницу в недоумении. — Деньги, душечка — это… это… в общем, не стоит так уж легкомысленно к ним относиться. Но, если ты и впрямь полагаешь, что тебе хватит…

— Ну конечно! А теперь возвращайся к миссис Пигрим, она, наверное, уже гадает, куда ты пропал.

— Думаешь, стоит вернуться? — с сомнением спросил он.

— А как же. Где твоя учтивость?

— Ну что ж… хотя свернуть беседу, так сказать, на общие темы будет нелегко. Ладно, была не была!

Миссис Пигрим обмахивалась веером с показным нетерпением.

— Что хотела эта девица? — нахмурилась она.

Дядюшка Крис спокойно уселся в кресло. Слабость миновала, он снова был самим собой.

— Да так, ничего. Мелкие неувязки, которые я уладил несколькими словами.

Миссис Пигрим хотелось продолжить расспросы, но отклоняться от главного пункта беседы она сочла неблагоразумным.

— Эта девица перебила нас, когда вы собирались сказать что-то важное… — Она выжидательно подалась вперед.

Дядюшка Крис небрежным жестом поддернул манжеты.

— В самом деле? М-м… Ах да, конечно! Я хотел сказать, что вам не следует так утомляться. Это чертовски вредно! Нужно беречь свой организм.

Миссис Пигрим опешила. Атмосфера переменилась и не в лучшую сторону. Необходимо было срочно вернуть разговор в прежнее русло. Начать сначала? Пожалуй.

— Вы такой внимательный… — вздохнула она. Такое начало уже принесло хорошие результаты и вполне могло послужить снова.

— О да! — живо согласился дядя Крис. — Я, знаете ли, с подобным уже сталкивался и понимаю, как это важно. Мне известно, что такое суета и напряжение современной жизни для женщины вашего общественного положения. Ежедневные вечеринки… танцы… тысяча и одна забота… рано или поздно все это непременно скажется, если… — Он наставительно покачал пальцем. — Если не принять меры! Время упускать нельзя… У меня есть приятельница… — Он скорбно потупился. — Вернее, была… Очень добрая приятельница в Лондоне, леди Алиса… но имя ее вам ничего не скажет. Суть в том, что она вела точно такой же образ жизни. Спешка, суета, вихрь забот… и наступил неизбежный конец! Зимний холод, вечеринка… подхватила пневмонию, а жизненных сил для борьбы с болезнью уже не оставалось. — Дядя Крис тяжко вздохнул. — Сгорела в три дня! Увы, в то время я не знал того, что знаю теперь. Услышал бы тогда про «Нервино»… — Он покачал головой. — Ведь мог спасти бедняжке жизнь, да что там, наверняка спас бы! Уверяю вас, миссис Пигрим, «Нервино» излечит любой, самый фатальный упадок жизненных сил. Сам я не медик, знаю только, что он как-то воздействует на красные кровяные шарики…

Миссис Пигрим слушала с каменным лицом и не перебивала только потому, что пока не имела возможности. Дождавшись паузы, она сурово бросила:

— Майор Сэлби!

— Да, миссис Пигрим?

— Меня не интересуют патентованные шарлатанские таблетки!

— Да что вы, «Нервино» не из таких! — запротестовал дядюшка. — Это крайне эффективное средство, оно продается в любой аптеке. Большая упаковка за полтора доллара и поменьше за…

Миссис Пигрим величественно поднялась с кресла.

— Майор Сэлби, я устала!

— То-то и оно! Меж тем как с помощью «Нервино»…

— Будьте так добры, — холодно продолжала миссис Пигрим, — ступайте к служебной двери и найдите мой лимузин. Он должен ждать на улице.

— Конечно, конечно! Сию минуту!

Дядюшка Крис выскользнул из ложи и направился через сцену к выходу. Походка его была легка и беспечна, глаза лихорадочно блестели. Встречным казалось, что этот безупречный джентльмен болезненно постанывает, на самом же деле он мурлыкал припев легкомысленной песенки конца прошлого века.

Наутро после богемной вечеринки миссис Пигрим, около одиннадцати, Уолли Мейсон приветствовал новый день на крыше за окном своей спальни вдали от городской суеты и шума, предваряя, как всегда, завтрак гимнастическими упражнениями. Человечество делится на делающих гимнастику перед завтраком и тех, кто понимает ее необходимость, но не делает. Уолли Мейсон с детства принадлежал к первой, более достойной категории. Пускай в жизни царила суета и тщета, но каждое утро он положенное число раз касался руками пальцев ног и изгибал свое мускулистое тело в разные стороны в полном соответствии с ритуалом.

Этим утром он упражнялся энергичнее обычного, потому что накануне засиделся допоздна, слишком много курил и проснулся безобразно поздно и с тяжелой головой. Кроме того, он надеялся, утомив плоть, унять смятение духа. Весна всегда лишала его покоя, но такого лихорадочного состояния, как теперь, он не помнил.

Лежа на спине, он крутил ногами в воздухе, а когда наконец встал и собрался перейти к следующему пункту программы, увидел, что рядом стоит Джилл.

— Боже мой! — вырвалось у него.

— Не останавливайся, — попросила она, — мне нравится.

— Ты давно тут?

— Нет, только что пришла. Я позвонила, и милая старушка, которая готовила обед, сказала, что ты здесь.

— Не обед, а завтрак.

— Завтрак в такой час?!

— Не хочешь присоединиться?

— Присоединюсь, хотя я уже давным-давно позавтракала.

Уныние его рассеялось как по волшебству. Удивительно, как преобразился мир от одного присутствия Джилл. Конечно, солнце светило и до ее прихода, но как-то вяло и бессмысленно, никакого сравнения с сиянием, озарившим все вокруг, когда раздался ее голос!

— Тогда подожди минутки три, пока я приму душ и переоденусь.

— Значит, представление окончено? — огорчилась Джилл. — Вечно я всюду опаздываю!

— Если хочешь, как-нибудь увидишь в моем исполнении всю программу, включая бой с тенью и гусиный шаг. И подружек приводи! А сегодня понаблюдаешь, как я ем яйцо — это еще интереснее. Полюбуйся пока видом с крыши. Смотри, отсюда виден даже Хобокен на той стороне Гудзона!

— Хобокен я уже видела, ничего особенного.

— Тогда вот тебе Бруклин, на этой стороне. Любуйся чем хочешь, ни в чем себе не отказывай. Гуляй по крыше и наслаждайся. Увидимся в гостиной секунды через… четыре с половиной!

Он нырнул в окошко, но тут же высунул голову снова.

— Послушай!

— Да?

— Просто подумал… Твоему дяде квартира не понадобится еще полчасика? Ну, то есть, успею я перехватить завтрак?

— Думаю, до вечера твое уютное гнездышко в полной безопасности.

— Вот и славно, прямо гора с плеч!

Уолли снова исчез, и вскоре из квартиры донесся плеск воды. Подойдя к парапету, Джилл глянула вниз. Окна соседних домов сверкали солнечными бликами, а дальше город окутывала полупрозрачная дымка. На улице было душновато от весенней влажности, но здесь, на продуваемом ветрами утесе из стали и гранита, дышалось свободно и радостно. Суденышки, ползущие в дымке по тускло-стальной глади Ист-Ривер, навевали умиротворение.

Джилл достигла конца пути и была счастлива. Все тревоги и сердечные муки казались столь же далекими, как суетливые черные муравьи на тротуарах далеко внизу. Она чувствовала себя далеко от мира на прочной и непоколебимой вершине покоя.

Вздохнув с приятным облегчением, Джилл вернулась в квартиру на зов Уолли. В гостиной ощущение покоя и безопасности усилилось — отсюда мирская суета была еще дальше. Сюда не проникал даже уличный шум, слабо доносившийся до крыши, и тишину отмеряло лишь уютное тиканье напольных часов.

Джилл смотрела на Уолли, переполняясь обожанием. Он был наделен даром молчать в нужный момент. Да, здесь ее дом, она тут своя.

— Думаешь, меня так легко провести? — молвила она с шутливой строгостью, облокотившись на стол и подавшись вперед.

— Ты про что? — Мейсон с недоумением поднял взгляд.

— Про твой душ. Холодную воду ты включил, я слышала, но просто встал рядом и смотрел!

Он протестующе взмахнул вилкой.

— Бог свидетель! Ты глянь на мои волосы — они до сих пор мокрые. Могу и полотенце предъявить!

— Ну, разве что вода была горячая… А почему ты не пришел на вечеринку к миссис Пигрим?

— Все причины слишком долго перечислять, но одна из них — меня не пригласили. Как прошло?

— Великолепно! Ты знаешь, Фредди женится!

— Женится? — Уолли отставил чашку кофе. — То есть, как принято выражаться, помолвлен?

— Вот-вот, с Нелли Брайант. Она мне все рассказала, когда вернулась вчера домой. Фредди спросил: «Что, как?» Она ответила: «А то!» «По рукам!» — заключил Фредди, и дело сладилось. — Джилл прыснула. — Он хочет ставить с ней номера на сцене!

— Да ну? — рассмеялся Уолли. — «Руки-жонглеры» или «Рук и Брайант, юмор с переодеванием»?

— Трудно сказать… но это неважно. Нелли очень домовитая, мечтает свить гнездышко за городом и разводить цыплят и свиней.

— Как в комических куплетах? «Папаша кормит свинок, по шляпе отличишь»?

— Вроде того. Они будут очень счастливы! Фредди станет папашей Неллиному попугаю.

Веселье Мейсона слегка поугасло. Завидная доля Фредди Рука напомнила ему о собственной личной жизни. Уютное гнездышко в деревне… Эх!

Наступила пауза. На лицо Джилл вдруг набежала тень.

— Уолли…

— Да?

Она отвернулась, чтобы он не заметил озорных искорок в глазах.

— На вечеринке был Дерек…

Мейсон как раз подцепил ножом кусочек масла. Рука его дрогнула, масло соскользнуло, описало дугу и шлепнулось на скатерть.

— Не обращай внимания, — быстро овладел он собой. — Меня зовут на Олимпийские игры в сборную по метанию масла, вот и практикуюсь… Значит, Андерхилл там был?

— Да.

— Ты с ним говорила?

— Да.

— Он явился, чтобы… — Мейсон повертел в руке нож. — Ради того, чтобы тебя повидать?

— Да.

— Ясно…

Повисла новая пауза.

— Опять хочет жениться?

— Сказал, что хочет.

Мейсон встал и отошел к окну. Теперь Джилл могла свободно улыбаться, что и делала, хотя говорила все так же серьезно.

— Как же мне быть, Уолли? Я решила спросить совета, ведь мы с тобой такие друзья…

Он ответил, не оборачиваясь:

— Выйти за него.

— Полагаешь?

— Ну конечно! — пожал он плечами. — Ты его любишь, а раз уж он отправился за тобой в такую даль, значит по-прежнему любит. Вот и выходи за него.

— Но дело в том… — замялась Джилл. — Видишь ли, тут не все так просто…

— А что?

— Перед тем как он ушел, я кое-что ему сказала… и все усложнилось.

Мейсон не отводил взгляда от крыш за окном.

— Что же ты ему сказала?

— Ну… то, что ему не очень понравилось… Это может помешать нашей женитьбе.

— Что именно?

— Сказала, что выхожу за тебя.

Уолли резко развернулся и в то же время подскочил на месте. Сочетание этих двух движений заставило его пролететь, спотыкаясь, через всю комнату и после сложного пируэта, который наверняка заинтересовал бы миссис Пигрим, схватиться за каминную полку, чтобы не рухнуть на пол.

Джилл наблюдала со спокойным одобрением.

— Блестящая техника! — прокомментировала она. — Еще одно утреннее упражнение? Если Фредди и впрямь будет ставить номера в мюзик-холле, непременно запишись к нему в труппу.

Уолли растерянно моргал, стоя у камина.

— Джилл!

— Да?

— Ты… то есть, в смысле… что, как?

— Нет, говорить как Фредди вовсе ни к чему, даже если ты и собираешься с ним выступать.

— Ты сказала… ты выходишь за меня?

— Да, точно так и сказала.

— Но… ты что, имеешь в виду…

Озорные искорки пропали из глаз Джилл. Она встретила его взгляд открыто и серьезно.

— Старого хлама больше нет, Уолли. Однако мое сердце не опустело. Оно полно до краев и останется таким навсегда!

Отпустив каминную полку, Мейсон неуверенно шагнул вперед.

— Джилл… — задыхаясь, выдавил он. — Джилл!

Подскочив, он схватил ее в объятия и оторвал от пола. Джилл изумленно вскрикнула.

— Уолли! Ты же не одобряешь пещерные методы!

— Это просто утреннее упражнение, — объяснил он. — Я его только что придумал!

Переводя дух, Джилл опустилась на стул.

— Ты часто собираешься его повторять?

— Каждый день! До конца жизни.

— Господи!

— Ничего, привыкнешь! Войдешь во вкус.

— А не совершаю ли я ошибку, выходя за тебя?

— М-м… не думаю. Я долго над этим размышлял. Нет, не совершаешь.

— Да, пожалуй, — задумчиво проговорила Джилл. — Из тебя получится хороший муж. Допустим, если понадобится передвинуть пианино или другую тяжесть… Уолли! — спохватилась она вдруг.

— Я весь внимание!

— Идем-ка на крышу, хочу показать тебе кое-что забавное.

Уолли последовал за ней через окно. Стоя бок о бок у парапета, они глянули вниз.

— Вон, смотри! — показала Джилл.

— Я много чего вижу, — нахмурился он озадаченно, — но где же забавное?

— Да все эти люди! Вон там — и там — и там. Снуют по улицам и думают, что все знают, но ни один понятия не имеет, что я самая счастливая девушка на свете!

— А я — счастливейший из мужчин! Их невежество так глубоко — просто… просто… бездонно! — иначе не скажешь. Они понятия не имеют, что значит стоять с тобой рядом и видеть эту ямочку на подбородке… не знают даже, что у тебя есть такая милая ямочка! Они не знают… не знают… да никто из них и не подозревает, что я тебя сейчас поцелую!

— Девушки вон в том окне уже заподозрили, — прищурилась Джилл. — Так и следят за нами, будто ястребы.

— Нам-то что! — хмыкнул Уолли.

Мой милый Бадди!

Мы друзья уже восемнадцать лет. Немало моих книг было написано под твоим гостеприимным кровом. И до сих пор я ни одной не посвятил тебе. Какой приговор вынесет этому Потомство? Беда в том, что посвящения начали внушать мне суеверный страх. Едва снабдишь книгу надписью

— Вот что, малышок, — сказал Арчи.

— Сэр? — бдяще откликнулся регистратор. Все служащие отеля «Космополис» всегда бдели. На этом в числе многого другого настаивал мистер Дэниел Брустер, его владелец. А поскольку мистер Брустер все время рыскал по вестибюлю и примыкающим окрестностям, лично наблюдая за происходящим, расслабиться хотя бы на секунду было опасно.

— Мне нужен управляющий.

— Не могу ли я помочь, сэр?

Арчи поглядел на него с сомнением.

— Ну, собственно говоря, мой милый старый регистратор, — ответил он, — я намерен закатить громовый скандал, и было бы некорректно втянуть в него и вас. С какой, собственно, стати вас, хочу я сказать. Субчик, чью голову я хочу затребовать на подносе, — это именно чертов управляющий.

В этот момент к их разговору присоединился корпулентный седой мужчина, стоявший поблизости и озиравший вестибюль со сдержанной суровостью, словно приглашая его позволить себе что-нибудь эдакое.

— Я управляющий, — сказал он.

Взгляд его был холоден и враждебен. Другим, говорил этот взгляд, Арчи Моффам, возможно, и нравится, но только не ему. Дэниел Брустер весь ощерился, готовый к бою. То, что он услышал, потрясло его до самых недр души. Отель «Космополис», его частная личная собственность, был ему дороже всего на свете, исключая его дочь Люсиль. Он гордился тем, что этот отель в корне отличался от прочих нью-йоркских отелей, управляемых безликими компаниями, или акционерами, или советами директоров, а потому лишенных той отеческой заботы, которая превратила «Космополис» в то, чем он был. В других отелях случались разные неполадки, и клиенты жаловались. В «Космополисе» никаких неполадок никогда не случалось, потому что Дэниел Брустер всегда был на месте, чтобы предотвращать таковые, и клиенты никогда не жаловались. И вот этот долговязый, тощий бобовый стебель, выдающий себя за англичанина, прямо перед его глазами выражает неудовольствие и, видимо, предъявляет претензии.

— На что вы жалуетесь? — спросил он леденящим тоном.

Арчи тут же уцепился за верхнюю пуговицу сюртука мистера Брустера, но был немедленно выбит с этой позиции нетерпеливым рывком дородного торса этого последнего.

— Послушайте, старичок! Я приехал в эту страну поразнюхать насчет работы, поскольку, как вы могли бы сказать, в Англии не наблюдается ажиотажного спроса на мои услуги. Не успел я демобилизоваться, как родственнички забубнили про Край Золотых Возможностей и тут же швырнули меня на лайнер. С идеей, что в Америке я, возможно, ухвачу что-нибудь…

Он ухватил сюртучную пуговицу мистера Брустера, который тут же вновь его стряхнул.

— Между нами говоря, в Англии я не особенно утруждал себя, и родственничкам это слегка поднадоело. Во всяком случае, они отправили меня сюда…

Мистер Брустер высвободился в третий раз.

— Я предпочел бы отложить историю вашей жизни, — сказал он холодно, — и услышать, в чем конкретно состоит ваша жалоба на отель «Космополис».

— Ну да, конечно. Чудненький старый отельчик. Я как раз дошел до этого пункта. Ну, дело обстояло так. Типус на пароходе сказал мне, что лучше этого отеля в Нью-Йорке нет…

— Он был абсолютно прав.

— Ах, прав, черт дери! Ну, в таком случае могу сказать только, что остальные отели в Нью-Йорке сильно подплесневели, раз этот самый лучший! Я снял здесь номер вчера вечером, — продолжал Арчи, содрогаясь от жалости к себе, — и какой-то омерзительный кран где-то снаружи кап-кап-капал всю ночь и не давал мне заснуть.

Досада мистера Брустера усугубилась. Он почувствовал, что в его броне образовалась щелочка. Даже самый отечески бдительный владелец отеля не в состоянии бдительно приглядывать за каждым краном в своем детище.

— Кап-кап-кап, — неумолимо повторил Арчи. — А перед тем как лечь, я выставил свои штиблеты за дверь, а утром к ним никто даже пальцем не притронулся. Даю вам честное благородное слово — не притронулся.

— Естественно, — сказал мистер Брустер. — Все мои служащие честные люди.

— Но я хотел, чтобы их почистили, черт возьми!

— В подвале есть салон чистки обуви. В «Космополисе» обувь, выставленная за дверь, не чистится.

— В таком случае «Космополис», по-моему, чертовски скверный отель.

Плотная фигура мистера Брустера желейно задрожала. Ему было нанесено непростительное оскорбление. Намекните на незаконнорожденность мистера Брустера, сбейте мистера Брустера с ног и пройдитесь по его лицу бутсами с шипами, и вы не перекроете все пути к полюбовному соглашению. Но отпустите подобное замечание по адресу его отеля, и война уже объявлена.

— В таком случае, — сказал он, выпрямляясь, — я должен попросить вас сдать ваш номер.

— И сдам! Я и минуты лишней не останусь в этой чертовой дыре.

Мистер Брустер удалился, и Арчи бросился к кассе расплатиться по счету. Собственно говоря, с самого начала его намерением (хотя из стратегических соображений он скрыл таковое от своего противника) было покинуть отель именно в утренний час. Одно из захваченных из Англии рекомендательных писем принесло приглашение некой миссис ван Тайл погостить у нее в Майами, и он решил отправиться туда незамедлительно.

«Ну, — задумчиво предположил Арчи по дороге на вокзал, — одно, во всяком случае, ясно наперед. Нога моя больше никогда не ступит в это чертово место!»

Однако ничто в этом мире не бывает ясно наперед.

Мистер Брустер сидел в своих роскошных апартаментах в «Космополисе», курил одну из своих восхитительных сигар и беседовал о том о сем со своим старым другом профессором Бинстедом. Сторонний наблюдатель, который видел мистера Брустера только в вестибюле его отеля, удивился бы обстановке его гостиной, так как она была начисто лишена той суровой простоты, которая отличала внешность ее владельца. Дэниел Брустер был человеком, одержимым одной страстью. Он был, по французскому выражению Паркера, его камердинера, конусером. Изысканный художественный вкус мистера Брустера весьма содействовал исключительности «Космополиса» и его превосходству над другими нью-йоркскими отелями. Он самолично подобрал гобелены в обеденном зале ресторана и всевозможные картины по всему зданию. А в частной жизни он увлеченно собирал предметы, которые профессор Бинстед, разделявший его склонности, тотчас украл бы без малейших зазрений совести, представься ему такая возможность.

Профессор, пожилой щуплый коротышка, алчно порхал по комнате, озирая ее сокровища жадным оком сквозь очки в черепаховой оправе.

— Брустер, — сказал профессор Бинстед, задержавшись у каминной полки.

Мистер Брустер благодушно обернулся к нему. Нынче он пребывал в мирном настроении. Миновало более двух недель после его знакомства с Арчи, описанного в предыдущей главе, и он наконец смог выбросить этот неприятный инцидент из своей памяти. С того дня все дела Дэниела Брустера шли как по маслу наивысшего сорта, ибо он только что удовлетворил свое честолюбивейшее на данный момент желание, завершив переговоры: о приобретении участка ближе к центру города, где намеревался воздвигнуть новый отель. Ему нравилось строить отели. Кроме «Космополиса», его первенца, он владел летним отелем в горах и поигрывал с идеей заглянуть в Англию, чтобы обзавестись еще одним в Лондоне. С этим, однако, приходилось подождать. А пока он сосредоточится на будущем отеле, что ближе к центру города. Приобретение участка стоило ему многих хлопот и тревог, но теперь все эти заботы остались позади.

— Да? — откликнулся он.

Профессор Бинстед держал в руке фарфоровую статуэтку тончайшей работы. Она изображала воина домундирной эпохи с копьем в руке, нацеленным на противника, который, судя по победному выражению на лице воина, был куда плюгавей его.

— Откуда она у вас?

— Эта? Мосан, мой агент, нашел ее в лавочке в Ист-Сайде.

— А где другая? Должна быть и другая. Эти штучки всегда парные. И поодиночке никакой цены не имеют.

Чело мистера Брустера омрачилось.

— Я знаю, — сказал он коротко. — Мосан ищет вторую повсюду. Если вы на нее наткнетесь, даю вам карт-бланш приобрести ее для меня.

— Должна же она быть где-то.

— Да. Если найдете ее, о цене не беспокойтесь. Я уплачу любую.

— Учту, — сказал профессор Бинстед. — Она может обойтись в немалую сумму, полагаю, вы это знаете.

— Я же сказал вам, цена мне безразлична.

— Приятно быть миллионером, — вздохнул профессор Бинстед.

— Второй завтрак подан, сэр, — доложил Паркер.

Он уже встал в монументальной позе за стулом мистера Брустера, но тут в дверь постучали. Паркер прошествовал к двери и вернулся с телеграммой.

— Вам телеграмма, сэр.

Мистер Брустер беззаботно кивнул. Содержимое блюда под крышкой оправдало возвещавший о нем аромат, и он не собирался отвлекаться по пустякам.

— Положите ее, Паркер. И можете идти.

— Слушаю, сэр.

Камердинер удалился, и мистер Брустер вновь приступил к трапезе.

— Вы не хотите ее прочесть? — спросил профессор Бинстед, для которого телеграмма была телеграммой.

— Подождет. Я получаю их с утра до вечера. Наверное, от Люсиль. Сообщает, каким поездом вернется.

— Она приезжает сегодня?

— Да. Была в Майами. — И мистер Брустер, уже воздав должное содержимому блюда под крышкой, поправил очки и взял конверт. — Я рад… Боже мой!

Он уставился на телеграмму, разинув рот. Его друг участливо осведомился:

— Надеюсь, никаких неприятных известий?

Мистер Брустер странновато побулькал.

— Неприятных известий. Неприятных… Вот, прочтите сами.

Профессор Бинстед, входивший в троицу самых любопытных людей Нью-Йорка, взял листок с искренней благодарностью.

— «Возвращаюсь Нью-Йорк сегодня с милым Арчи. С горячей любовью от нас обоих. Люсиль», — прочел он вслух и выпучил глаза на своего гостеприимного хозяина. — Кто такой Арчи?

— Кто такой Арчи? — скорбным эхом отозвался мистер Брустер. — Кто такой… Именно это я и хотел бы знать.

— «Милый Арчи», — повторил профессор, размышляя над телеграммой. — «Возвращаюсь сегодня с милым Арчи». Странно!

Мистер Брустер продолжал смотреть прямо перед собой. Когда посылаешь единственную дочь погостить в Майами свободной, как ветер, а она в телеграмме упоминает, что обзавелась каким-то милым Арчи, вас это, естественно, ошеломляет. Он одним прыжком вскочил из-за стола. Ему пришло в голову, что всю последнюю неделю он крайне небрежно проглядывал почту (дурная привычка, когда он бывал особенно занят) и утратил связь с текущими событиями. Теперь ему вспомнилось, что несколько дней назад от Люсиль пришло письмо, а он отложил его, чтобы прочесть на досуге. Люсиль была чудеснейшей девочкой, чувствовал он всем сердцем, но ее письма с курортов редко содержали новости, которые требовали безотлагательного с ними ознакомления.

Он кинулся к своему бюро, порылся в бумагах и нашел то, что искал.

Письмо оказалось длинным, и несколько минут, пока он переваривал его содержание, в комнате царила полная тишина. Затем, тяжело дыша, он обернулся к профессору:

— Боже великий!

— Что? — быстро спросил профессор Бинстед. — Что случилось?

— Святые небеса!

— Ну?

— О Господи!

— В чем дело? — вопросил профессор в смертной муке.

Мистер Брустер снова сел, загремев стулом.

— Она вышла замуж!

— Замуж!

— Замуж! За англичанина!

— Только подумать!

— Она говорит, — продолжал мистер Брустер, сверяясь с письмом, — что они так друг друга полюбили, что просто не могли не пожениться в ту же секунду, и она надеется, что я не рассержусь. Рассержусь! — охнул мистер Брустер, очумело глядя на своего друга.

— Внушает тревогу.

— Внушает! Да еще какую! Я ничего не знаю про этого субъекта. Никогда в жизни о нем не слышал. Она говорит, что он предпочел скромную церемонию, потому что, по его мнению, типус, сочетаясь браком, всегда выглядит таким ослом! И я должен полюбить его, потому что он готов горячо полюбить меня.

— Невероятно!

Мистер Брустер положил письмо.

— Англичанин!

— Мне доводилось встречать очень приятных англичан, — сказал профессор Бинстед.

— Я не терплю англичан, — проскрипел мистер Брустер. — Паркер — англичанин.

— Ваш камердинер?

— Да. Подозреваю, он тайком носит мои рубашки, — угрюмо объяснил мистер Брустер. — Если я его изловлю… Что бы вы сделали на моем месте, Бинстед?

— Сделал? — Профессор взвесил вопрос. — Право же, Брустер, не вижу, что вы вообще могли бы сделать. Вам просто надо подождать, пока вы с ним не познакомитесь. А вдруг он окажется чудесным зятем?

— Хм! — Мистер Брустер отверг такую оптимистическую перспективу. — Но англичанин, Бинстед! — сказал он с мукой. — Всего неделю-другую назад в отеле было остановился англичанин, который так его чернил, что вы изумились бы! Сказал, что это чертова дыра! Мой отель!

Профессор Бинстед соболезнующе прищелкнул языком. Он понимал чувства своего друга.

Примерно в ту минуту, когда профессор Бинстед прищелкивал языком в гостиной мистера Брустера, Арчи Моффам сидел, созерцая свою молодую жену, в салоне экспресса из Майами. Он думал, что это слишком уж прекрасно, чтобы быть правдой. Последние несколько дней его мозг сильно завихрился, но вот эта мысль вырывалась из смерча четкой и ясной.

Миссис Арчи Моффам, урожденная Люсиль Брустер, была миниатюрной и стройной. Ее жизнерадостное личико обрамляли облака темных волос. И все вместе являло такое совершенство, что Арчи часто вынимал из внутреннего кармана брачное свидетельство и исподтишка его перечитывал в очередной попытке убедить себя, что это чудо из чудес действительно произошло с ним.

— Нет, честно, старая курица… то есть милая старушенция, то есть любимая, — сказал Арчи, — я не могу этому поверить.

— Чему?

— То есть я не могу понять, почему ты вышла за такого типчика, как я.

Глаза Люсиль широко раскрылись. Она погладила его руку.

— Но, дусик, замечательнее тебя нет ничего на свете. Разве ты не знаешь?

— Как-то ускользнуло от моего внимания. Ты уверена?

— Конечно, уверена! Ты — чудо-мальчик! Увидеть тебя и не полюбить просто свыше сил человеческих.

Арчи испустил экстатический вздох. И тут ему в голову пришла мысль. Эта мысль часто возникала там и омрачала его счастье.

— Только вот не знаю, подумает ли так же и твой папаша.

— Конечно, подумает!

— Мы ведь вроде как опрокинули это на старикана, — сказал Арчи с сомнением. — А вообще, что он за человек, твой папаша?

— Папа тоже дусик.

— Странновато, что он владелец этого отеля, — сказал Арчи. — У меня вышел жуткий скандал с тамошним мерзавцем-управляющим как раз перед тем, как я уехал в Майами. Твоему папаше следует уволить этого субчика. Он портит весь ландшафт!

В поезде Люсиль решила, что не следует сразу обрушивать Арчи на его тестя. Иными словами, счастливая парочка, вместо того чтобы блаженно впорхнуть к мистеру Брустеру, должна разлучиться на полчаса или около того. Арчи будет томиться поблизости, а Люсиль встретится с отцом и поведает ему всю историю, а вернее, те ее главы, которые вынуждена была опустить в письме из-за недостатка места. Затем, окончательно внушив мистеру Брустеру, какое счастье ему просияло, раз он приобрел в зятья Арчи, она проводит отца туда, где его будет ждать воплощение этого счастья.

Первая часть программы сработала самым восхитительным образом. Когда отец и дочь вышли из кабинета мистера Брустера к Арчи, мистер Брустер в целом усвоил, что Фортуна улыбнулась ему самым невероятным образом, наделив его зятем, который почти в равных частях объединял в себе лучшие качества Аполлона, сэра Галахеда и Марка Аврелия. Правда, в процессе беседы он уловил, что у милого Арчи нет ни профессии, ни состояния, но мистер Брустер почувствовал, что человек со столь великой душой, как у Арчи, в них не нуждается. Нельзя требовать всего. Арчи же, по словам Люсиль, был практически стопроцентным идеалом мужчины душой, внешностью, манерами, солнечностью характера и породистостью. Мистер Брустер вышел в вестибюль, сияя оптимизмом и благожелательностью.

В результате, узрев Арчи, он был несколько ошарашен.

— Приветик-ветик-ветик, — сказал Арчи, радостно шагнув вперед.

— Арчи, милый, это папа, — сказала Люсиль.

— Господи! — сказал Арчи.

Наступила тишина, именуемая зловещей. Мистер Брустер смотрел на Арчи, Арчи взирал на мистера Брустера. Люсиль заметила, хотя и не поняв причины, что грандиозная сцена первого знакомства ушибла большой палец на ноге о какой-то непредвиденный булыжник, и в тревоге ждала объяснения. Тем временем Арчи не спускал глаз с мистера Брустера, а мистер Брустер продолжал впивать Арчи.

После неловкой паузы примерно в три с половиной минуты мистер Брустер сглотнул раз-другой и наконец заговорил:

— Лу!

— Что, папа?

— Это правда?

Серые глаза Люсиль затуманились от недоумения и дурных предчувствий.

— Правда?

— Ты действительно подсунула мне это… вот это… в качестве зятя? — Мистер Брустер сглотнул еще несколько раз. Арчи тем временем в окаменелом изумлении следил за быстрым подрагиванием кадыка своего нового родственника. — Уйди! Я хочу поговорить наедине с этим… этим… как бишь вас там? — осведомился он тоном мученика, в первый раз обратившись к Арчи.

— Я же сказала тебе, папа. Его фамилия Мум.

— Мум?

— Она пишется М-оф-фам, но произносится Мум.

— Рифмуется, — услужливо вставил Арчи, — с Блаффингем.

— Лу, — сказал мистер Брустер, — пойди погуляй. Я хочу поговорить с… с… с…

— Раньше вы называли меня «это», — сказал Арчи.

— Ты же не сердишься, милый папочка? — сказала Люсиль.

— О нет! О нет! Я просто в восторге.

Когда его дочь удалилась, мистер Брустер перевел дух.

— Ну так, — сказал он.

— Немножко неловко получилось, э? — сказал Арчи словоохотливо. — То есть что мы познакомились раньше при не очень счастливых обстоятельствах, и все такое прочее. Бывают же совпадения и так далее! Как насчет того, чтобы закопать старый добрый томагавк, начать новую жизнь, простить и забыть, возлюбить друг друга и прочая чушь? Я готов, если вы готовы. Ну так как же? По рукам?

Мистера Брустера этот благородный призыв к его лучшим чувствам не смягчил ни на йоту.

— С какой, к черту, стати вы женились на моей дочери?

Арчи поразмыслил.

— Ну, как-то само собой вышло! Вы же знаете, как это бывает! Сами когда-то были молоды, и все такое прочее. Я влюбился до жути, и Лу вроде бы думала, что это совсем даже неплохая идейка, то да се, и вот — пожалуйста, знаете ли.

— Полагаю, вы думаете, что устроились лучше некуда?

— Абсолютно! Что до меня, то все тип-топ! Никогда в жизни я так не балдел от счастья.

— Да, — сказал мистер Брустер с горечью. — Полагаю, с вашей точки зрения, тип-топее некуда. У вас нет ни цента за душой, и вы сумели одурачить дочь богатого человека настолько, что она вышла за вас. Надо думать, вы разузнали обо мне кое-что из справочников, прежде чем сделать решающий шаг?

Этот аспект его брака прежде в голову Арчи не приходил.

— Послушайте! — охнул он смущенно. — Я прежде так на это не смотрел. Я понимаю, что, с вашей точки зрения, это может выглядеть не так чтобы очень.

— В любом случае как вы намерены обеспечивать Люсиль?

Арчи провел пальцем между шеей и воротничком. Он был смущен. Его тесть открывал перед ним совсем новые направления для раздумий.

— Ну, вот тут, старый стручок, — откровенно признал он, — вы меня подловили! — Некоторое время он пережевывал этот вопрос. — Я вроде бы как представлял себе, что возьмусь за работу.

— Какую работу?

— И опять вы вроде как ставите меня в тупик. Идея была, что я поосмотрюсь, знаете ли, и поразнюхаю, и буду рыскать туда-сюда, пока что-нибудь не подвернется. Таким в общих чертах был план!

— А как, вы полагали, будет существовать моя дочь, пока вы будете всем этим заниматься?

— Ну, я думаю, — сказал Арчи, — я думаю, мы вроде бы как ожидали, что вы на время сомкнетесь вокруг для некоторой поддержки.

— Ах так! Вы собрались жить на мой счет.

— Ну, вы выразили это немножко в лоб, но — насколько я вообще заглядывал вперед — именно таким выглядел, как вы могли бы выразиться, генеральный план. Вам он не очень импонирует, э? Да? Нет?

Мистер Брустер взорвался:

— Нет! Он мне не очень импонирует! Боже великий! Вы уходите из моего отеля — моего отеля, обзывая его гнусными словами, черня его чернее сажи…

— Немножечко импульсивно! — виновато пробормотал Арчи. — Говорил, не подумав. Чертов кран кап-кап-кап-капал всю ночь… не давал мне спать… не успел позавтракать… кто старое помянет…

— Не перебивайте! Я говорю, вы вышли из моего отеля, разнося его, как никто себе не позволял с той поры, как он был построен. И тут же подкрадываетесь к моей дочери и женитесь на ней у меня за спиной.

— Я хотел испросить благословения по телеграфу. Как-то вылетело из головы. Вы же знаете, до чего иногда бываешь забывчив!

— А теперь вы возвращаетесь и хладнокровно ждете, что я брошусь вам на шею, расцелую и буду содержать до конца ваших дней?

— Только пока я разнюхиваю и рыскаю туда-сюда.

— Ну, полагаю, содержать мне вас придется. Никуда не денешься. Я скажу вам точно, как я намерен поступить. Вы считаете мой отель скверным? Ну так у вас будет много возможностей судить о нем, потому что жить вы будете тут. Я предоставлю вам апартаменты и бесплатную еду, но сверх — ничего! Ничего! Вы поняли, что я имею в виду?

— Абсолютно. Вы имеете в виду ни фига!

— Вы можете подписывать счета на разумные суммы в моем ресторане, и отель позаботится о вашей стирке. Но от меня вы не получите ни цента. А если захотите почистить обувь, так платите за это сами в подвальном салоне. Если оставите ее перед дверью своего номера, то коридорный по моему указанию выбросит ее в вентиляционную трубу. Вы поняли? Отлично. У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

Арчи улыбнулся миротворческой улыбкой:

— Собственно говоря, я собирался спросить вас, не перекусите ли вы с нами в гриль-баре?

— Нет!

— Я подпишу счет, — улещивал Арчи. — Вы решительно не хотите? Ну, что поделать!

Когда Арчи к концу первого месяца брачной жизни обозрел свое положение, ему показалось, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Заезжие англичане в своем отношении к Америке почти без исключения выбирают одну из крайностей: либо проникаются омерзением ко всему в ней, либо приходят в неуемный восторг от страны, ее климата и ее институтов. Арчи оказался в числе вторых. Америка ему нравилась, и он с самого начала великолепно ладил с американцами. По натуре он был дружелюбным, чувствовал себя непринужденно в любом обществе, и в Нью-Йорке, этом городе непринужденности, чувствовал себя как дома. Атмосфера доброжелательности и сердечного радушия, которую он встречал повсюду, очень ему нравилась. Порой Арчи казалось, будто Нью-Йорк просто дожидался его приезда, чтобы подать сигнал к началу нескончаемых празднеств.

Разумеется, ничто в этом мире не совершенно, и как бы розовы ни были очки, сквозь которые Арчи обозревал все вокруг, ему ничего не оставалось, как признать наличие одного изъяна, одной мухи в молоке, одной индивидуальной гусеницы в салате. Мистер Дэниел Брустер, его тесть, оставался несгибаемо недружелюбным. Более того, его манера держаться с новоиспеченным родственником с каждым днем обретала такие формы, что неминуемо вызвала бы сплетни на плантации, если бы Саймон Легри начал обращаться с дядей Томом таким вот образом. Все это несмотря на то что уже на третье утро своего проживания там Арчи отправился к мистеру Брустеру и самым искренним и благородным образом взял назад свои критические высказывания в адрес отеля «Космополис», а также высказал взвешенное мнение, что отель «Космополис» при ближайшем рассмотрении оказался в самый раз, одним из наилучших и достойных и очень даже ничего себе.

— Делает вам честь, старина, — сказал сердечно Арчи.

— Не называйте меня стариной! — проворчал мистер Брустер.

— Ладненько, старый товарищ, — сказал дружески Арчи.

Арчи, истинный философ, терпел эту враждебность стоически, но Люсиль она очень тревожила.

— Мне так хочется, чтобы папа получше понял тебя, — тоскливо заметила она, когда Арчи пересказал ей их разговор.

— Ты же знаешь, — сказал Арчи, — я открыт для понимания в любое удобное для него время.

— Ты должен постараться, чтобы он тебя полюбил.

— Но как? Я улыбаюсь ему крайне обаятельно, и все такое прочее, но он не поддается.

— Придется что-нибудь придумать. Я хочу, чтобы он понял, какой ты ангел. Ты ведь ангел, знаешь ли.

— Нет, правда?

— Да конечно же.

— Странно, — сказал Арчи, возвращаясь к мысли, которая постоянно ставила его в тупик, — чем дольше я тебя вижу, тем меньше понимаю, как ты могла обзавестись отцом вроде… я хочу сказать, то есть хочу сказать, как жаль, что я не был знаком с твоей матерью, она-то ведь, конечно, была жутко привлекательной.

— Ему бы, я знаю, очень понравилось, если бы ты нашел какую-нибудь работу. Он любит людей, которые работают.

— Да? — сказал Арчи с сомнением. — Ну, знаешь, сегодня утром я слышал, как он беседовал с типчиком за конторкой, который работает, не покладая рук с румяной зари до росистого вечера, на тему об ошибке в его цифрах. И если он питает к нему любовь, то очень ловко это скрыл. Нет, я признаю, что пока еще не принадлежу к труженикам, но чертовски трудно определить, с чего начать. Я разнюхиваю тут и там, но спрос на молодых людей с блестящими задатками, по-видимому, крайне невелик.

— Ну, продолжай искать. Я абсолютно уверена, стоит тебе найти хоть какое-то занятие, не важно какое, и папа переменится.

Вполне возможно, что блистательная перспектива переменить мистера Брустера оказала на Арчи стимулирующее воздействие. Он был неколебимо убежден, что любая перемена в его тесте может быть только к лучшему. Случайная встреча в клубе «Перо и чернила» с Джеймсом Б. Уилером, художником, словно бы открыла путь к достижению заветной цели.

Гостю Нью-Йорка, обладающему способностью привлекать к себе симпатии, прямо-таки мерещится, что благосостояние этого города зиждется на выпуске клубных двухнедельных пригласительных карточек. С момента его приезда Арчи буквально осыпали этими лестными доказательствами его популярности, и к этому времени он стал почетным членом стольких самых разнообразных клубов, что у него не хватало времени посещать их все. Были модные клубы на Пятой авеню, куда Арчи ввел его друг Реджи ван Тайл, сын дамы, у которой он гостил во Флориде. Были клубы деловых людей, где он обрел поддержку более солидных граждан города. А еще — и лучше всех остальных — «Агнцы», «Игроки», «Кофейня», «Перо и чернила» и прочие приюты художников, литераторов, актеров и вообще богемы. Большую часть своего клубного времени Арчи проводил именно в них, где и свел знакомство с Д. Б. Уилером, прославленным иллюстратором.

И мистеру Уилеру за дружеским завтраком Арчи поведал о кое-каких своих честолюбивых помыслах обрести статус молодого человека при деле.

— Тебе нужна работа? — спросил мистер Уилер.

— Мне нужна работа, — сказал Арчи.

Мистер Уилер в стремительной последовательности поглотил восемь жареных картофелин. Он умел наворачивать.

— Ты мне всегда казался одной из наших ведущих полевых лилий, — сказал он. — Откуда такая жажда пахать и прясть?

— Ну, моя жена, знаешь ли, вроде бы думает, что, займись я чем-нибудь, это возвысит меня в глазах милого старикана-папочки.

— А ты не слишком разборчив касательно того, чем заняться, если с виду это смахивает на работу?

— Да чем угодно, малышок, чем угодно.

— В таком случае попозируй мне для картины, которую я пишу, — сказал Д. Б. Уилер. — Для журнальной обложки. Ты именно тот натурщик, который мне требуется, и я буду платить тебе по обычным расценкам. Ну как, договорились?

— Позировать?

— От тебя требуется только стоять смирно и смахивать на чурбан. Тебе ведь это по силам?

— По силам, — сказал Арчи.

— Тогда жду тебя завтра у меня в мастерской.

— Ладненько, — сказал Арчи.

— Послушай, старичок!

Тон Арчи был жалобным. Он уже скорбно вспоминал то время, когда верил, будто жребий натурщика — приятное безделье. В первые же пять минут мышцы, о существовании которых он даже не подозревал, принялись ныть, как запущенные зубы. И Арчи проникся глубоким и неколебимым уважением к крепости и стойкости натурщиков, позирующих художникам. Непостижимо, как они умудряются обретать выносливость, чтобы весь день терпеть такое, а затем бодро отправляться на ночные развлечения, излюбленные богемой.

— Не извивайся, черт тебя дери! — буркнул мистер Уилер.

— Да, но, мой милый старый художник, — сказал Арчи, — ты как будто не осознаешь… до тебя как будто не доходит, что мне сводит спину.

— Слабак! Жалкий бесхребетный червяк! Сдвинься хоть на дюйм, и я тебя укокошу и по средам и субботам буду приходить поплясать на твоей могиле. Я только-только что-то ухватил.

— Меня в основном как будто ударяет в позвоночник.

— Будь же мужчиной, слабодушный ты бобовый стебель! — подбодрял Д. Б. Уилер. — Стыдись! Возьми хотя бы девушку, которая позировала мне на той неделе, так она целый час простояла на одной ноге, держа над головой теннисную ракетку, и все время ослепительно улыбалась.

— Женские особи куда каучуковее мужских, — возразил Арчи.

— Ладно, дай мне еще хоть пару-другую минут. Не расслабляйся! Подумай, какая гордость тебя переполнит, когда ты будешь любоваться собой во всех газетных киосках.

Арчи вздохнул и снова собрался с силами. Он очень жалел, что ввязался в эту тягомотину. Не говоря уж о физических страданиях, он ощущал себя жутким идиотом. Обложку мистер Уилер творил для августовского номера журнала-заказчика, и Арчи пришлось облечь свое протестующее тело в раздельный купальник пронзительно-лимонного цвета, поскольку он изображал беззаботного отпрыска наилучших семей, одного из тех, кто ныряет с плотиков на эксклюзивных морских курортах. Д. Б. Уилер, приверженный точности деталей, потребовал, чтобы он снял обувь и носки, но тут Арчи восстал. Ослом он был готов выглядеть, но не дурацким ослом.

— Ну ладно, — сказал Д. Б. Уилер, положив кисть. — На сегодня хватит. Хотя, говоря непредвзято и без малейшего желания задеть, позируй мне натурщик, а не слабый в коленках сын Велиала со студнем взамен позвоночника, я бы закончил чертову обложку за одну сидку вместо двух.

— Не понимаю, почему вы, ребята, называете это «сидкой», — задумчиво произнес Арчи, постигая начатки остеопатии на своей ноющей спине. — Послушай, старичок, я бы подкрепился, если у тебя найдется чем. Но конечно, не найдется, — добавил он, покоряясь судьбе. Хотя Арчи был скорее трезвенником, выпадали минуты, когда Восемнадцатая поправка[5] действовала на него угнетающе.

Д. Б. Уилер покачал головой.

— Ты немного опережаешь события, — сказал он. — Но загляни через день-другой, и, возможно, я смогу что-то для тебя сделать. — Он с предосторожностями завзятого заговорщика прошел в угол комнаты, сдвинул прислоненные к стене холсты, обнажил крепкий бочонок и обозрел его отеческим, благословляющим взглядом. — Не скрою от тебя, что в надлежащий момент он станет источником немалых радостей и света.

— Э… А! — сказал Арчи с интересом. — Домашнее варево, а?

— Сотворенное вот этими руками. Вчера я добавил изюму для ускорения. Изюм — это вещь. И кстати, об ускорении: ради всего святого, постарайся быть пунктуальнее. Сегодня мы потеряли час отличного дневного света.

— Это мне нравится! Я пришел с точностью до минуты. И болтался на лестничной площадке, дожидаясь тебя.

— Ну-ну, не важно, — нетерпеливо сказал Д. Б. Уилер, ибо душу художника всегда раздражают мелочи жизни. — Суть в том, что мы взялись за дело на час позже. Так что завтра, пожалуйста, будь здесь в семь как штык.

Вот почему на следующее утро Арчи поднимался по лестнице виновато и с трепетом: вопреки наилучшим своим намерениям он опоздал на полчаса. И испытал большое облегчение, обнаружив, что его друг также задержался в дороге. Дверь мастерской была открыта, он вошел и увидел даму зрелых лет, которая драила пол шваброй. Арчи скрылся в спальне, где облачился в свой купальный костюм. Когда он покинул спальню, уборщица уже удалилась, но Д. Б. Уилер все еще блистал своим отсутствием. Ничего не имея против такой отсрочки, Арчи уселся коротать время с утренней газетой, поскольку за завтраком успел ознакомиться только со спортивной страницей.

Ничего особенно интересного на других страницах он не обнаружил. Накануне имела место очередная афера с ценными бумагами, полиция, как сообщалось, идет по горячему следу предполагаемого Преступного Ума, вдохновителя этих финансовых операций. Рассыльный по имени Генри Бабкок арестован и с минуты на минуту начнет давать показания. Не слишком увлекательный материал для человека, который, подобно Арчи, никогда не владел ни единой ценной бумагой. С заметно большим интересом он перешел к бодрящей заметке в полстолбца, посвященной джентльмену в Миннесоте, который, по мнению Арчи, вспомнившего мистера Дэниела Брустера, с большой находчивостью и гражданским мужеством тюкнул своего тестя фамильным резаком. И только после того, как он прочел заметку дважды все с тем же тихим одобрением, ему пришло в голову, что Д. Б. Уилер слишком запаздывает. Он поглядел на часы и обнаружил, что провел в студии сорок пять минут.

Арчи потерял терпение. Хотя он и был терпеливейшим типчиком, это, решил Арчи, уже слишком-слишком. Он встал и вышел на площадку лестницы взглянуть, нет ли там каких-либо признаков указанного субчика. Никаких. Ему стало ясно, как все произошло. По той или иной причине чертов художник вообще в мастерскую приходить в этот день не намерен. Вероятно, он позвонил в отель и попросил передать это Арчи, но Арчи уже ушел. Другой подождал бы, чтобы удостовериться, что его весть дошла до адресата, но только не тупица Уилер, самый пустоголовый субъект в Нью-Йорке. В полном расстройстве Арчи повернулся, чтобы возвратиться в студию, переодеться и уйти.

На его пути возникла массивная дубовая преграда. Неведомым образом дверь у него за спиной умудрилась самозапереться.

— Чтоб ей! — сказал Арчи.

Мягкость этого восклицания доказывает, что он не сразу осознал весь ужас своего положения. В первую минуту его ум занимался решением задачи, каким образом дверь заняла такую позицию. Насколько ему помнилось, он ее вообще не закрывал. Разве что бессознательно. Когда он был дитятей, коварные взрослые долбили ему, что маленький джентльмен всегда закрывает за собой дверь, и, по-видимому, его подсознательное «я» прочно усвоило этот урок. И тут он внезапно понял, что этот адский услужливый осел, его подсознательное «я», усадил его в редкостную лужу. Там за дверью, недостижимый, как честолюбивые помыслы юности, покоился благопристойный костюм верескового цвета, а он был здесь, один в суровом мире и в купальнике лимонного цвета.

При любом подобном кризисе человеку открываются две принципиальные возможности: либо остаться там, где он находится, либо отправиться куда-нибудь еще. Арчи, опираясь на перила, внимательно изучил оба эти пути. Если он останется здесь, ему придется провести ночь на этой чертовой площадке. Если он в таком одеянии возьмет ноги в руки, то будет схвачен полицейскими не дальше чем через сто ярдов. Пессимистом он не был, но волей-неволей ему пришлось признать, что дело дрянь.

И вот, пока он с некоторым напряжением размышлял над этой проблемой, снизу донесся звук поднимающихся шагов. Но надежда на то, что это поднимается Д. Б. Уилер, проклятие рода человеческого, тоскливо угасла в первый же миг. Кто бы ни поднимался по лестнице, поднимался бегом, а Д. Б. Уилер никогда не бегал вверх по лестницам. Он не принадлежал к этим тощим, изможденным одухотворенного вида гениям. Кисть и карандаш обеспечивали ему солидный доход, большую часть которого он тратил на ублаготворение своих материальных потребностей. Нет, этим человеком не мог оказаться Д. Б. Уилер.

И не оказался. Арчи увидел высокого худого мужчину, совершенно ему незнакомого, который, видимо, очень торопился. Он открыл студию этажом ниже и скрылся внутри, даже не потрудившись запереть за собой дверь.

Появился он и исчез практически в рекордное время, но, как бы кратко оно ни было, его оказалось достаточно, чтобы утешить Арчи. Ему внезапно был ниспослан яркий луч надежды, а с ним явился и восхитительный сочный план, как разделаться со всеми неприятностями. Что может быть проще, чем прогуляться вниз на один лестничный марш и с веселой непринужденностью попросить разрешения у типчика воспользоваться его телефоном? И что может быть проще, когда он окажется перед телефоном, связаться с кем-нибудь в «Космополисе», чтобы тот прислал в саквояже пару-другую брюк и все такое прочее? Великолепное решение, думал Арчи, спускаясь по ступенькам. То есть даже смущаться нечего. Этот типчик, раз он живет в таком доме, и глазом не моргнет, увидев типуса, прогуливающегося тут в купальном костюме. Они вместе дружески посмеются над случившимся.

«Послушайте, мне очень неприятно вас беспокоить, отрывать от дел и все такое прочее, но вы не против, чтобы я заскочил на полсекунды и воспользовался вашим телефоном?»

Вот такую речь, чрезвычайно корректную и отточенную речь, приготовился Арчи произнести, едва тот появится перед ним. Не произнес он ее по той причине, что тот не появился. Он постучал — никакого эффекта.

— Послушайте!

Тут Арчи заметил, что дверь слегка приоткрыта и что на конверте, прикнопленном к филенке, значится имя «Элмер Л. Лунн». Он приоткрыл дверь чуточку пошире и попробовал еще раз:

— О, мистер Лунн! Мистер Лунн! Вы тут, мистер Лунн?

Арчи жарко покраснел. Его чуткое ухо уловило в этих словах полнейшее сходство с первой строкой рефрена популярных водевильных куплетов. Он решил больше не тратить красноречия на человека с такой неудачной фамилией, пока не встретится с ним лицом к лицу и не получит возможности говорить слегка потише. Чистейший абсурд — стоять перед дверью типчика, распевая водевильные хиты, да еще в купальном костюме лимонного цвета. Он толкнул дверь, вошел, и его подсознательное «я», всегда безупречный джентльмен, тихо затворило ее за собой.

— Вверх! — произнес негромкий, зловещий, грубый, недружелюбный и неприятный голос.

— А? — сказал Арчи, резко поворачиваясь на своей оси.

Он увидел перед собой торопливого джентльмена, который поднялся по лестнице бегом. Спринтер вытащил пистолет и свирепо прицелился в лоб Арчи.

— Руки вверх! — пояснил хозяин.

— Ладненько! Абсолютно! — отозвался Арчи. — Я только хотел сказать…

Тот взирал на него в большом изумлении. Костюм Арчи, казалось, произвел на него неизгладимое впечатление.

— Ты кто, черт подери? — осведомился он.

— Я? Ну, мое имя…

— К черту твое имя. Что ты тут делаешь?

— Собственно говоря, я заскочил спросить, нельзя ли воспользоваться вашим телефоном. Видите ли…

Его собеседник, казалось, испытал некоторое облегчение, и суровость его взгляда словно чуть смягчилась. Арчи как визитер, хотя и нежданный, видимо, оказался приемлемее, чем он предполагал.

— Не знаю, что с тобой делать, — сказал он задумчиво.

— Если вы разрешите мне прыгнуть к телефону…

— Жди! — сказал его гостеприимный хозяин и как будто принял какое-то решение. — Давай туда, в ту комнату.

Он мотнул головой на открытую дверь, видимо, спальни в дальнем конце студии.

— Я понимаю, — непринужденно сказал Арчи, — что все это может вам показаться довольно-таки необычным…

— Вали туда!

— Я только говорю…

— Мне некогда слушать. Туда, и живее!

В спальне царил хаос, перед которыми бледнели все хаосы, какие доводилось видеть Арчи. Видимо, хозяин переезжал. Кровать, вся мебель и пол были усыпаны предметами одежды. Шелковая рубашка обвила щиколотки Арчи, когда он застыл на месте, разинув рот, а дальнейший его путь был усыпан галстуками и воротничками.

— Сядь, — коротко сказал Элмер Л. Лунн.

— Ладненько! И спасибо, — сказал Арчи. — Полагаю, вы не хотите, чтобы я объяснил и все такое прочее, а?

— Нет! — отрезал мистер Лунн. — У меня в отличие от тебя лишнего времени нет. Заложи руки за спинку стула.

Арчи заложил, и они были тотчас связаны. Судя по ощущению — шелковым галстуком. Затем заботливый хозяин таким же манером зафиксировал его лодыжки. Покончив с этим, он словно бы почувствовал, что сделал все, что от него требовалось, и снова принялся паковать большой чемодан у окна.

— Послушайте! — сказал Арчи.

Мистер Лунн с видом человека, припомнившего какое-то свое упущение, засунул в рот гостю носок и вернулся к упаковке. Его можно было бы назвать упаковщиком-импрессионистом. Своей целью он словно бы ставил скорость процесса, но не аккуратность. Он свалил свое имущество в чемодан, набив его доверху, не без труда закрыл крышку и, подойдя к окну, отворил его. Затем вылез на пожарную лестницу, выволок наружу чемодан и был таков.

Арчи, оставшись в одиночестве, занялся освобождением своих плененных конечностей. Задача оказалась много проще, чем он ожидал. Торопыга мистер Лунн потрудился на мгновения, а не на века. Человек практичный, он удовлетворился тем, что опутал своего визитера только на то время, которое позволило ему удалиться без помех. Не прошло и десяти минут, как Арчи, вдоволь поизвивавшись змеей, с удовлетворением обнаружил, что штукенция, связывавшая его запястья, ослабела, и он мог воспользоваться своими руками. Освободившись, он встал.

Теперь Арчи пришел к выводу, что худа без добра не бывает. Его знакомство с неуловимым мистером Лунном было не из самых приятных, но имело то достоинство, что оставило его в самой гуще разнообразной одежды. И мистер Лунн, каковыми бы ни были изъяны в его нравственном облике, обладал одним неоспоримым достоинством — размерами, почти совпадавшими с его собственными. Алчным взором обозрев костюм из твида, лежавший на кровати, Арчи уже собрался натянуть брюки, как вдруг во входную дверь начали стучать громко и властно:

— Эй, открывайте!

Арчи бесшумно выскочил из спальни и остановился, напряженно прислушиваясь. Раздражительность была чужда его натуре, но в этот момент он пришел к выводу, что Судьба обходится с ним с незаслуженной суровостью.

— Именем закона!

Бывают моменты, когда даже лучшие из нас теряют голову. Без сомнения, в данной ситуации Арчи следовало бы пойти к входной двери, открыть ее, объяснить свое присутствие тут в нескольких точно выбранных словах и вообще спустить ситуацию на тактичных тормозах. Но мысль о встрече в данном костюме с полицейским отрядом понудила его спешно подыскать себе укрытие.

У дальней стены стояла кушетка с высокой изогнутой спинкой, которую вполне могли поместить тут именно на этот особый случай. Арчи ввинтился за нее как раз в ту секунду, когда оглушительный треск возвестил, что Силы Закона и Порядка завершили официальный стук костяшками пальцев и теперь принялись орудовать топором. Мгновение спустя дверь поддалась, и студию заполнили топочущие ноги. Арчи с тихой сосредоточенностью устрицы, затворившейся в своей раковине, прильнул к стене — теперь ему оставалось только надеяться на наилучший исход, каким бы тот ни был.

Его непосредственное будущее, решил он, полностью зависело от природного ума полицейских. Если они окажутся, как он уповал, проницательными и сообразительными, то, узрев беспорядок в спальне и дедуктивным методом заключив, что объект их охоты без особых церемоний покинул квартиру, они не станут тратить время попусту на обыск предположительно пустого помещения. Если же, с другой стороны, они принадлежат к тем тупоголовым косолапым субъектам, которые иногда проникают в ряды самых просвещенных полицейских сил, то, вне всяких сомнений, отодвинут кушетку и извлекут Арчи на всеобщее обозрение, которого его скромная душа чуралась. А потому он возликовал, когда несколько секунд спустя услышал, как грубый бас объявил, что собачий отпрыск смылся по пожарной лестнице. Его мнение о дедуктивных способностях нью-йоркской полиции достигло небывалой высоты.

Последовал военный совет, хотя до Арчи, поскольку совещание происходило в спальне, доносился только отдаленный сердитый рокот. Слов он не различал, но вскоре раздался дружный топот тяжелых сапог в направлении входной двери, сменившийся тишиной, и ему оставалось только прийти к заключению, что свора, наводнив студию и убедившись в ее безлюдности, решила вернуться к выполнению других своих обязанностей, сулящих более эффективные результаты. Он дал им достаточное время убраться восвояси, а затем опасливо воздвиг свою голову над спинкой кушетки.

Вокруг царил мир. Студия была пуста. Ни единый звук не нарушал тишины.

Арчи выбрался наружу. Впервые за все это утро зловещих событий он почувствовал, что Бог на небесах и в мире все в полном порядке. Наконец-то будущее просветлело, и жизнь, можно сказать, обрела некоторые аспекты абсолютной тип-топости. Он хорошенько потянулся, потому что лежание за кушетками сковывает мышцы, и, проследовав в спальню, вновь взялся за твидовые брюки.

Одежда всегда таила для Арчи неизъяснимое очарование. Другой человек в подобных обстоятельствах поторопился бы завершить свой туалет, но Арчи, столкнувшись со сложной дилеммой в выборе галстука, несколько затянул процедуру. Он выбрал галстук, который делал честь вкусу мистера Лунна, очевидно поднаторевшего в искусстве одеваться, обнаружил, что галстук этот не гармонирует с глубоким смыслом, заложенным в твидовом костюме, снял его, выбрал другой и как раз поправлял узел, любуясь результатом, когда его внимание отвлек негромкий звук, не то покашливание, не то сопение. Обернувшись, он погрузился в ясные глубины пары голубых глаз, принадлежавших дюжему субъекту, который вступил в комнату с пожарной лестницы. Он небрежно помахивал внушительной дубинкой и взирал на Арчи без всякого благодушия.

— А! — сказал он.

— Вот и вы! — сказал Арчи, бессильно приникая к комоду. Он сглотнул. — Вижу, вы находите все это не слишком обычным, и так далее, — продолжал он умиротворяющим голосом.

Полицейский не стал анализировать свои эмоции. Он открыл рот, который секунду назад, казалось, мог быть открыт только с помощью домкрата, и выкрикнул только одно слово:

— Кассиди!

Донесся далекий отклик. Казалось, могучие аллигаторы призывают своих подруг на пустынных пространствах болот.

По лестнице прозвучали шаги, и вскоре в дверь вошел еще более массивный блюститель Закона и Порядка, чем первый образчик. Он тоже помахивал внушительной дубинкой и, подобно своему коллеге, устремил на Арчи леденящий взгляд.

— Боже, спаси Ирландию! — высказал он пожелание.

Слова казались более выражением чувств, чем практической оценкой ситуации. Произнеся их, он остался в дверях наподобие атланта, жуя резинку.

— Где ты его выкопал? — осведомился он после паузы.

— Застукал тут за попыткой переодеться до неузнаваемости.

— Я ж сказал капитану, что он прячется где-то тут, так нет, уперся, дескать, он смылся через окошко, — объявил жеватель резинки с мрачным торжеством подчиненного, чей здравый совет был отвергнут вышестоящим начальством. Он протолкнул свою полезную — или, по мнению некоторых, вредную — жвачку к противоположной щеке и в первый раз обратился к Арчи напрямую: — Ты зацапан.

Арчи содрогнулся. Эта суконная прямолинейность вывела его из транса, в который он было впал. Такого он не предвидел. Он ожидал, что ему придется вытерпеть период докучных объяснений, прежде чем он обретет свободу поспешить к уютному завтраку, по которому все настоятельней воздыхал его желудок, но зацапанье в его расчеты никак не входило. Конечно, в конце концов он все уладит. Вызовет свидетелей, которые подтвердят безупречность его репутации и чистоту намерений. Но тем временем эта чертова заварушка попадет во все газеты, да еще изукрашенная всяческими гнусными инсинуациями, на которые падки репортеры, только протяни им палец. Он будет чувствовать себя жутким идиотом. Ребята поизмываются над ним от всей души. Будет затронуто имя старика Брустера, и от себя он не мог скрыть, что его тесть, который предпочитал, чтобы его имя фигурировало на газетных страницах как можно реже, побагровеет даже более опаленной солнцем шеи.

— Нет, послушайте! Я хочу сказать, послушайте!

— Зацапан, — повторил полицейский помассивнее.

— И все, что ты скажешь, — подхватил его коллега посубтильнее, — будет использовано против тебя на суде.

— А если попробуешь смыться, — сказал первый оратор, поигрывая дубинкой, — башку снесу.

Изложив этот восхитительно ясный и четко построенный план действий, они погрузились в молчание. Полицейский Кассиди возобновил круговращение своей жвачки. Полицейский Донахью устремил беспощадный взгляд на свои сапоги.

— Но послушайте, — сказал Арчи, — это недоразумение, знаете ли. Абсолютно жутчайшая из ошибок, дорогие мои старые констебли. Я вовсе не типчик, за которым вы гоняетесь. Вовсе нет. Субчик, который вам требуется, совсем другой, прямо до наоборот. Абсолютно другая личность.

Нью-йоркские полицейские при выполнении обязанностей никогда не смеются. Возможно, таковы инструкции. Однако полицейский Донахью позволил уголку своего рта слегка подергаться, а по гранитному лицу полицейского Кассиди проскользнула молниеносная судорога. Так мимолетный зефир рябит поверхность какого-нибудь бездонного озера.

— Они все так говорят! — заметил полицейский Донахью.

— Не трепи зря языком, — сказал полицейский Кассиди. — Бабкок запел.

— Вот-вот. Запел сегодня с утра, — сказал полицейский Донахью.

В памяти Арчи что-то шевельнулось.

— Бабкок? — сказал он. — А знаете, эта фамилия мне почему-то знакома. Я почти уверен, что видел ее в газете и вообще.

— Да брось ты! — с отвращением сказал полицейский Кассиди и обменялся с коллегой взглядом сурового неодобрения. Такое лицемерие им претило. — В газете прочел и вообще!

— Черт побери, вспомнил! Он тот типчик, которого арестовали за аферу с акциями. Ради всего святого, дорогие мои веселые старые констебли, — сказал потрясенный Арчи, — вы же не можете всерьез находиться под впечатлением, будто я Преступный Ум, про которого писали в газете? Вздор, совершеннейший вздор! Откровенно говоря, ребятки, разве я похож на Преступный Ум?

Полицейский Кассиди испустил тяжкий вздох, который вырвался из его недр, точно первый рокот надвигающегося урагана.

— Знай я, — сказал он с сожалением, — что этот парень окажется чертовым англичанином, я бы ему дал раза дубинкой, а там будь что будет.

Полицейский Донахью счел это пожелание исчерпывающим.

— Ага! — сказал он сочувственно и окинул Арчи недружелюбным взглядом. — Я таких досконально знаю! Топчут лица бедняков!

— Давай-давай, топчи лицо бедняка, — предложил полицейский Кассиди. — Только не удивляйся, если он возьмет и тяпнет тебя за ногу!

— Но, мой дорогой старый сэр, — запротестовал Арчи, — я никогда не топтал…

— Скоро-скоро, — мрачно предрек полицейский Донахью, — Щеннон заструится к морю весь в крови!

— Абсолютно! Но…

Полицейский Кассиди испустил радостный крик.

— Почему бы нам его и не вздуть, — предложил он находчиво, — а капитану не сказать, что он оказал нам сопротивление при исполнении нашего долга?

Глаза полицейского Донахью просияли одобрением и энтузиазмом. На самого полицейского Донахью такие блистательные озарения не нисходили, но это не мешало ему высоко ценить их в других и всячески одобрять. Мелочная зависть была чужда полицейскому Донахью.

— У тебя, Тим, есть голова на плечах! — восхищенно воскликнул он.

— Да просто вдруг подумалось, — скромно сказал мистер Кассиди.

— Замечательная идея, Тимми.

— Как-то так само сообразилось, — сказал мистер Кассиди, застенчиво уклоняясь от похвал в свой адрес.

Арчи слушал этот диалог со все возрастающей тревогой. Не в первый раз с той минуты, как он свел знакомство с ними, его ввергла в трепет физическая одаренность этой пары. Нью-йоркские полицейские силы требуют от вступающих в ряды чрезвычайно высоких стандартов телосложения и мышечной мощи, но было совершенно очевидно, что милых стариков Донахью и Кассиди приняли немедленно и без малейших оговорок.

— Послушайте, знаете ли… — начал он, исполнясь дурных предчувствий.

И тут из студии донесся резкий и властный голос:

— Донахью! Кассиди! Какого дьявола?

Арчи почудилось, что к нему на помощь с небес спорхнул ангел. Если он не ошибся, то ангел великолепно замаскировался под капитана полиции. Нововошедший был намного меньше своих подчиненных. Настолько меньше, что Арчи поглядел на него с неизъяснимым удовольствием. Его давненько грызло желание увидеть перед собой хоть что-нибудь не настолько превосходящее естественные размеры, чем два его собеседника.

— Почему вы бросили свои посты?

Воздействие этого вмешательства на господ Кассиди и Донахью было упоительно мгновенным. Они словно бы сразу уменьшились до почти нормальных габаритов, а их манеры обрели привлекательную почтительность.

Полицейский Донахью отдал честь:

— С вашего разрешения, сэр…

Полицейский Кассиди также отдал честь — синхронно.

— Дело было так, сэр.

Капитан оледенил полицейского Кассиди одним взглядом и, оставив его замороженным, обернулся к полицейскому Донахью.

— Я стоял на пожарной лестнице, сэр, — сказал полицейский Донахью тоном заискивающего уважения, который не только восхитил, но и изумил Арчи, никак не ожидавшего, что тот способен на такое пианиссимо, — согласно приказу, когда услыхал подозрительный шум. Я забрался внутрь и обнаружил эту птичку… обвиняемого, сэр, перед вон тем зеркалом, разглядывающим себя. Тогда я позвал на помощь полицейского Кассиди. И мы его зацапали… арестовали, сэр.

Капитан посмотрел на Арчи. Арчи показалось, что смотрит он на него холодно и презрительно.

— Кто он?

— Преступный Ум, сэр.

— Что-что?

— Обвиняемый, сэр. Ну, тот, который нам требуется.

— Вам — не знаю, но мне он не требуется, — сказал капитан. Арчи, хотя и испытал облегчение, все-таки подумал, что капитан мог бы выразиться повежливее. — Это не Лунн. И совсем на него не похож.

— Абсолютно нет, — от души согласился Арчи. — Это все ошибка, старый товарищ, как я пытался объяс…

— Не вмешивайтесь!

— Ладненько.

— Вы же видели фотографии в управлении. И начнете уверять меня, будто есть хоть малейшее сходство?

— С вашего разрешения, сэр, — сказал полицейский Кассиди, разморозившись.

— Ну?

— Мы подумали, что он переоделся до неузнаваемости.

— Вы дурак.

— Да, сэр, — кротко сказал полицейский Кассиди.

— И вы тоже, Донахью.

— Да, сэр.

Уважение Арчи к этому субъекту росло с каждым мгновением. Он, казалось, одним словом был способен усмирить этих массивных субчиков. Прямо история про укротителя львов! Арчи не терял надежды увидеть, как полицейский Кассиди и его старый однокашник Донахью послушно сигают сквозь обручи.

— Кто вы такой? — сурово спросил капитан, обернувшись к Арчи.

— Ну, моя фамилия…

— Что вы тут делали?

— Ну, это довольно длинная история, знаете ли. Не хочу вам надоедать и все такое прочее.

— Я здесь, чтобы слушать. Надоесть мне вы не можете.

— Чертовски мило с вашей стороны, — благодарно сказал Арчи. — Я хочу сказать, облегчает задачу и все такое прочее. Я вот о чем, знаете ли: до чего скверно себя чувствуешь, рассказывая чертовски длинную историю и все думая, не хотят ли те, которые слушают, чтобы ты завернул кран и убрался домой. Я хочу сказать…

— Если вы что-то декламируете, — перебил капитан, — так прекратите. Если вы пытаетесь объяснить мне, что делали здесь, говорите покороче и пояснее.

Арчи хорошо его понял. Безусловно, время — деньги, современный дух предприимчивости и все такое прочее.

— Ну, причиной был вот этот купальный костюм, знаете ли.

— Какой купальный костюм?

— Мой, понимаете. Аксессуар лимонного цвета. Довольно-таки яркий и тому подобное, но в подходящей обстановке не такая уж плохая штучка. Все, понимаете ли, началось с того, что я стоял на чертовом пьедестале или вроде того в позе ныряльщика — для обложки, знаете ли. Не знаю, приходилось ли вам самому так стоять, но спину сводит дико. Однако полагаю, это к делу не относится, даже не знаю, почему я про это упомянул. Так вот, сегодня утром он чертовски опоздал, а потому я вышел…

— Какого дьявола… о чем вы говорите?

Арчи посмотрел на него с удивлением:

— Разве неясно?

— Нет.

— Но про купальный костюм вы поняли, верно? Милый старый купальный костюм, его ведь вы усекли, э?

— Нет.

— Но послушайте! — вскричал Арчи. — Это немножко множко. Я хочу сказать, купальный костюм — это же, как говорится, добрая старая ось всего чертова дела, усекаете? Но про обложку вы поняли, а? Тема обложки для вас достаточно ясна?

— Какой обложки?

— Да для журнала.

— Какого журнала?

— Вот тут вы меня поймали. Ну, один из ярких журнальчиков, знаете ли, которые вы видите там и сям в киосках.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал капитан, глядя на Арчи с недоверием и враждебностью. — И скажу вам прямо, мне не нравится ваш вид. Думаю, вы его приятель.

— Больше уже нет, — твердо сказал Арчи. — Я хочу сказать, что типчик, который заставляет вас стоять на пьедестале или вроде того до судорог в спине, а затем не является и бросает вас расхаживать по окрестностям в купальном костюме…

Возвращение к лейтмотиву купального костюма, казалось, подействовало на капитана наихудшим образом. Он побагровел.

— Вы пытаетесь втереть мне очки? Еще немного, и вы от меня получите!

— С вашего разрешения, сэр! — хором вскричали полицейский Донахью и полицейский Кассиди. На протяжении своей профессиональной карьеры они не часто слышали, чтобы у их начальника возникали намерения, которые бы они безоговорочно одобряли, но теперь, по их мнению, он высказался в самую точку.

— Нет, право же, мой дорогой старичок, я даже и не думал…

Он бы продолжил свою фразу, но в этот момент вселенной настал конец. Такое по крайней мере возникло впечатление. Где-то в непосредственной близости что-то оглушающе взорвалось, выбив стекла в окне, содрав потолочную штукатурку и отбросив его в негостеприимные объятия полицейского Донахью.

Три хранителя Закона и Порядка переглянулись.

— С вашего позволения, сэр, — сказал полицейский Кассиди, отдавая честь.

— Ну?

— Могу я говорить, сэр?

— Ну?

— Что-то взорвалось, сэр!

Эта информация, предложенная из самых лучших намерений, словно бы досадила капитану.

— Какого дьявола! А я, по-вашему, чем это счел? — осведомился он с заметным раздражением. — Это была бомба!

Арчи мог бы внести поправку в этот диагноз, ибо слабое, но притягательное благоухание чего-то алкогольного уже начало просачиваться в студию из дыры в потолке и перед его мысленным взором возник образ Д. Б. Уилера, нежно созерцающего свой бочонок накануне утром в студии этажом выше. Д. Б. Уилер захотел ускорить получение результатов, и он его ускорил. Арчи уже давно относился к Д. Б. Уилеру как к злокачественной опухоли на теле общества, но теперь был вынужден признать, что тот, бесспорно, оказал ему немалую услугу. Отвлеченные необоримой притягательностью недавнего происшествия, эти честные молодцы, казалось, полностью забыли про его существование.

— Сэр! — сказал полицейский Донахью.

— Ну?

— Он произошел выше этажом.

— Конечно, он произошел выше этажом. Кассиди!

— Сэр?

— Спуститесь на улицу, вызовите резервы и займите позиции у дверей, чтобы удерживать толпу. Сюда через пять минут нахлынет весь город.

— Да, сэр.

— Внутрь никого не впускайте.

— Будет сделано, сэр!

— Никого! Донахью, пойдете со мной. И пошевеливайтесь!

— Есть, сэр! — сказал полицейский Донахью.

Секунду спустя студия оказалась в полном распоряжении Арчи. Две минуты спустя он осторожно спускался по пожарной лестнице на манер метеором промелькнувшего мистера Лунна. Арчи видел мистера Лунна очень недолго, но и этого хватило, чтобы признать, что в некоторых критических ситуациях его действия были, безусловно, здравыми и заслуживали подражания. Элмер Лунн не был хорошим человеком, его этика была хлипкой, а нравственные начала неустойчивыми. Но когда он оказывался в опасном и малоприятном положении и требовалось смыться, ему не было равных.

Арчи вставил очередную сигарету в длинный мундштук и приступил к курению довольно-таки угрюмо. После рискованных приключений в студии Д. Б. Уилера жизнь на время перестала состоять из одних только беззаботных радостей. Мистер Уилер неутешно оплакивал свое домашнее варево на манер Ниобеи и отменил сидки для журнальной обложки, лишив тем самым Арчи дела всей его жизни. Мистер Брустер последнее время пребывал в далеко не благодушном настроении. И вдобавок Люсиль отправилась погостить у школьной подруги. А когда Люсиль уезжала, она забирала с собой солнечный свет. Арчи не удивляла ее популярность среди подруг, не удивляли и их настойчивые приглашения, но это не примиряло его с ее отсутствием.

Он довольно тоскливо поглядывал через стол на своего друга Роско Шерриффа, пресс-агента, с которым он также свел знакомство в клубе «Перо и чернила». Они только что кончили перекусывать, а перед тем Шеррифф, подобно подавляющему большинству людей действия любивший слушать звуки собственного голоса и с наслаждением посвящать их собственной особе, подробно описывал Арчи всякие интересные случаи из своего профессионального прошлого. И жизнь Роско Шерриффа теперь представлялась последнему исполненной энергии и приключений, к тому же щедро оплачиваемых, — именно такой, какую бы и он сам вел с большим наслаждением. Он был бы рад, вот как этот пресс-агент, тоже шляться туда-сюда, «кое-что налаживая», «кое-что устраивая». Он чувствовал, что Дэниел Брустер распахнул бы объятия зятю вроде Роско Шерриффа.

— Чем больше я наблюдаю Америку, — вздохнул Арчи, — тем больше она меня поражает. Вы все тут словно что-то совершаете, начиная с младенчества. Я бы хотел что-то совершать.

— И что тебе мешает?

Арчи стряхнул пепел сигареты в полоскательницу.

— Ну, не знаю, знаешь ли, — сказал он. — По какой-то причине ни за кем в нашем роду ничего подобного не водилось. Не знаю почему, но едва Моффам приступает к совершению чего-то, он тут же садится в лужу. В Средние века жил Моффам, который в припадке энергии отправился совершить паломничество в Иерусалим, одевшись странствующим монахом. И что только взбредало им в голову в те дни, понять невозможно.

— И он его совершил?

— Куда там! Едва он вышел за дверь, как его любимый охотничий пес принял его за бродягу — или негодного попрошайку, или подлого плута, или как они их тогда обзывали — и укусил за мясистую часть ноги.

— Ну, во всяком случае, он попытался.

— Заставляет задуматься, а?

Роско Шеррифф задумчиво прихлебывал кофе. Он был апостолом Энергии, и ему показалось, что он может обратить Арчи в свою веру, а заодно извлечь кое-какую пользу и для себя. Вот уже несколько дней, как он подыскивал кого-то вроде Арчи для помощи в одном небольшом дельце.

— Если ты действительно хочешь что-то совершить, — сказал он, — то можешь кое-что совершить для меня прямо сейчас.

Арчи просиял. Действовать — вот чего жаждала его душа.

— Да что угодно, милый мальчик! Выкладывай!

— Ты не против приютить для меня змею?

— Приютить змею?

— Только на сутки-другие.

— Но что, собственно, ты имеешь в виду, старый друг? Где приютить?

— Там, где ты живешь. А где ты живешь? В «Космополисе», верно? Ну конечно же! Ты ведь женился на дочке старика Брустера. Помню, я про это читал.

— Но послушай, малышок! Я не хочу портить тебе день, разочаровывать тебя и все такое прочее, да только мой милый старый тесть не разрешит мне держать змею. Ведь он еле-еле терпит там даже меня.

— Так он же не узнает.

— Он всегда узнает все, что происходит в отеле, — сказал Арчи с сомнением.

— Он не должен узнать. Вся суть в том, что операцию необходимо держать в строгом секрете.

Арчи стряхнул в полоскательницу еще немного пепла.

— Я вроде бы не полностью ухватил суть во всех ее аспектах, если ты понимаешь, о чем я, — сказал он. — Я хочу сказать, ну, для начала, почему твоя юная жизнь исполнится счастьем, если я окажу гостеприимство этому твоему змею?

— Он не мой. Он мадам Брудовской. Ты, конечно, про нее слышал?

— Что да, то да. Наподобие эстрадной Женщины со Змеей или что-то в этом духе, а? Принадлежит к этому биологическому виду или там отряду, верно?

— Примерно, но не совсем. Она ведущая исполнительница классических трагедий на всех подмостках цивилизованного мира.

— Абсолютно! Вспомнил, вспомнил. Моя жена однажды потащила меня на ее представление. Помню до мельчайших подробностей. Она запихнула меня в первый ряд партера, прежде чем я понял, во что вляпался, а потом было уже поздно. Вроде бы я читал в какой-то газете, что у нее есть любимица, змея, которую ей подарил какой-то русский князь, а?

— Именно это впечатление, — сказал Шеррифф, — я и намеревался создать, когда послал мою заметку в газеты. Я ее пресс-агент. Собственно говоря, Питера — его имя Питер, потому что вообще-то он змей — я самолично приобрел в Ист-Сайде. Животные — вот лучшие друзья пресс-агента, как я абсолютно убежден. И почти всегда достигаю с ними отличных результатов. Но ее милость у меня как камень на шее. Скован по рукам и ногам, как говорится. Ты можешь даже сказать, что мой гений подавлен. Или, если предпочтешь, придушен.

— Как скажешь, — вежливо согласился Арчи. — Но каким образом? Почему твой, как его там, как ты его назвал?

— Она держит меня на коротком поводке. Все с перчиком мне воспрещается. Уж не знаю, сколько потрясных трюков я предлагал, и всякий раз она их отвергала на том основании, что подобное ниже достоинства артистки ее положения. Как тут развернуться? И я решил облагодетельствовать ее тайно. Я украду ее змеюку.

— Украдешь? В смысле слямзишь?

— Да. Настоящая газетная сенсация, сечешь? Она очень привязалась к Питеру. Он ее фетиш. По-моему, она внушила себе, что история с русским князем — чистейшая правда. Если я сумею его увести и спрятать на сутки-другие, все остальное она сделает сама. Поднимет такой шум, что газеты ни о чем другом писать не будут.

— Понял.

— Вообще-то любая нормальная женщина от души сотрудничала бы со мной, но только не ее милость. Заявит, что это пошло, унизительно, и не пожалеет всяких других слов. Значит, кража должна быть настоящей, а если я на ней попадусь, то потеряю работу. Вот тут-то и начинается твоя роль.

— Но куда я запрячу милую старую рептилию?

— Да куда угодно. Просверли дырочки в шляпной картонке и запихни его туда. Он составит тебе компанию.

— В этом что-то есть. Моя жена сейчас в отъезде, и по вечерам бывает тоскливо.

— С Питером рядом ты тосковать не будешь. Отличный парень. Всегда бурлит веселостью. Такой живчик!

— А он не кусается, не жалит, или как-нибудь еще в том же духе?

— Ну, в том же духе не исключено. Зависит от погоды. А вообще он безобиден, как канарейка.

— Чертовски опасные твари, то есть канарейки, — сказал Арчи с сомнением. — Они клюются.

— Не отступай! — взмолился пресс-агент.

— Ну ладно. Я его возьму. Да, кстати, в смысле пожевать и выпить. Чем мне его кормить?

— Да чем хочешь. Хлеб с молоком, или какой-нибудь фрукт, или яйцо всмятку, или собачьи галеты, или муравьиные яйца. Ну, понимаешь, что ешь сам, тем его и угости. Так я крайне тебе обязан за твое гостеприимство. Как-нибудь отплачу тебе тем же. А теперь мне пора — надо заняться практической стороной этого дела. Кстати, ее милость тоже живет в «Космополисе». Очень удачно. Ну, будь здоров. До скорого свидания.

Нависшая опасность активизирует интеллект. Сообразительность Арчи обычно отличалась тихой неторопливостью, но теперь она разогрелась молниеносно. Он возмущенно оглядел комнату. Никогда еще ему не доводилось видеть комнату настолько лишенной какого бы то ни было укрытия. И тут у него возникла идея. Военная хитрость! Она сулила спасение. Да, безусловно, в ней было что-то от абсолютной тип-топости. Питер, змей, беззаботно скользивший по ковру, был схвачен за то, что энциклопедии называют «растягивающейся глоткой», и с укором поглядел на Арчи. Миг спустя он оказался в своей сумке, и Арчи, бесшумным прыжком очутившись в ванной, уже выдергивал пояс своего халата.

В дверь громко постучали. Голос — на это раз мужской — категорично произнес:

— Эй! Откройте дверь!

Арчи торопливо привязал пояс к ручке сумки, прыгнул к окну, открыл его, другой конец пояса привязал к железяке под рамой, спустил Питера с сумкой в бездонный провал и закрыл окно. Вся операция заняла не больше десятка секунд. Генералы получали высшие награды от своих благодарных стран за куда меньшую находчивость на поле боя.

Он открыл дверь. Снаружи стояла обездоленная дама, а рядом с ней круглоголовый джентльмен в сдвинутом на затылок котелке. Арчи узнал в нем детектива при отеле.

Детектив тоже узнал Арчи, и чеканная суровость его лица помягчала. Он даже улыбнулся проржавелой, но извиняющейся улыбкой. Он облыжно воображал, будто Арчи, как зять владельца, имеет влияние на этого джентльмена, и решил действовать осмотрительно.

— Мистер Моффам! — сказал он виновато. — Я не знал, что беспокою вас.

— Всегда рад поболтать, — радушно сказал Арчи. — Так что случилось?

— Моя змея! — вскричала королева трагедии. — Где моя змея?

Арчи поглядел на детектива, детектив поглядел на Арчи.

— Эта дама, — сказал детектив, сухо кашлянув, — полагает, что у вас в номере ее змея.

— Змея?

— Змея, по словам этой дамы.

— Моя змея! Мой Питер! — Голос мадам Брудовской вибрировал от избытка эмоций. — Он здесь, в этой комнате.

Арчи покачал головой:

— Никаких змей тут нет! Абсолютно нет. Помнится, я обратил на это внимание, когда вошел.

— Питер здесь! Здесь, в этой комнате. Этот человек нес его в сумке! Я видела! Он вор!

— Полегче, мэм! — возразил детектив. — Полегче! Этот джентльмен зять владельца отеля.

— Мне все равно, кто он такой! У него моя змея! Здесь, здесь, в этой комнате!

— Мистер Моффам не станет красть змей.

— Абсолютно, — сказал Арчи. — Ни разу не украл ни единой змеи за всю мою жизнь. Никто из Моффамов никогда не занимался кражей змей. Такова наша фамильная традиция! Хотя когда-то у меня был дядя, который держал золотых рыбок.

— Он здесь! Здесь! Мой Питер!

Арчи поглядел на детектива, детектив поглядел на Арчи. «Нам придется пойти у нее на поводу», — сказали эти взгляды.

— Разумеется, — сказал Арчи, — если вам хочется обыскать комнату, что ж. Я хочу сказать, тут Обитель Свободы. Вход открыт всем! Приводите детишек!

— Я обыщу эту комнату, — заявила мадам Брудовская.

Детектив виновато посмотрел на Арчи.

— Я тут ни при чем, мистер Моффам, — сказал он умоляюще.

— Само собой. Очень рад, что вы забежали!

Он встал в небрежной позе у окна и смотрел, как императрица эмоциональной драмы ведет розыски. Вскоре она их в недоумении прекратила. Мгновение постояла, словно намереваясь что-то сказать, потом гибкой пантерой покинула номер. Секундой позже в коридоре хлопнула дверь.

— И как они себя доводят до такого? — вопросил детектив. — Ну, всего вам, мистер Моффам. Простите, что побеспокоил.

Дверь за ним закрылась. Арчи немного выждал, потом открыл окно и потянул за пояс. Вскоре на краю подоконника возникла сумка.

— Господи Боже! — сказал Арчи.

В вихре недавних событий он не проверил, надежно ли защелкнулся замочек. И, вспрыгнув на подоконник, сумка застыла в широком зевке. А внутри она была абсолютно пуста.

Арчи высунулся из окна как мог дальше, не совершив при этом самоубийства. Далеко-далеко внизу уличное движение ничем не отличалось от обычного, а пешеходы двигались по тротуарам заведенным порядком. Ни толпы, ни возбуждения. А ведь совсем недавно длинная зеленая змея с тремя сотнями ребер, растягивающейся глоткой и процельными позвонками должна была посыпаться туда, как легкий дождь с небес, о котором упоминает Шекспир. И никакого интереса, ни у кого. Не впервые после своего приезда в Америку Арчи поразился бездушной отвлеченности ньюйоркцев, которые не позволяют себе удивляться чему бы то ни было.

Он закрыл окно и отошел от него в смятении духа. Он не имел удовольствия быть накоротке с Питером в течение продолжительного срока, но успел достаточно познакомиться с ним, чтобы оценить его прекрасные душевные качества. Где-то под тремястами ребрами Питера скрывалось сердце из чистого золота, и Арчи оплакивал свою потерю.

С течением дней, освоившись в отеле «Космополис», оглядываясь вокруг и пересматривая свои первые заключения, Арчи начал склоняться к тому, что в его непосредственном окружении наибольшего восхищения заслуживает Паркер, худой, торжественно-невозмутимый камердинер мистера Дэниела Брустера. Человек, который непрерывно общается с одним из самых трудных людей в Нью-Йорке и все это время умудряется не только не склонить головы, подобно поэту Хенли, но даже, если судить по внешним признакам, сохраняет достаточную бодрость духа. Великая личность, по каким меркам его ни судить! Хотя Арчи и жаждал зарабатывать себе на хлеб честным трудом, с Паркером он не поменялся бы местами даже за гонорары кинозвезды.

Именно Паркер первым обратил внимание Арчи на скрытые достоинства Понго. Как-то утром Арчи забрел в апартаменты своего тестя, как он иногда делал в стремлении наладить более теплые отношения, но обнаружил там только камердинера, который обмахивал пыль с мебели и безделушек метелочкой из перьев на манер слуги, который открывает первую сцену первого действия того или иного старомодного фарса. После учтивого обмена приветствиями Арчи сел и закурил сигарету, а Паркер продолжал смахивать пыль.

— У хозяина, — сказал Паркер, нарушая молчание, — есть недурственные обжейдар.

— Недурственные что?

— Обжейдар, сэр.

Арчи озарило:

— Ну, конечно же! Хлам по-французски[6]. Понял, понял, о чем вы. Наверное, вы правы, старый друг. Я в этих штучках не очень разбираюсь.

Паркер одобрительно щелкнул вазу на каминной полке.

— Очень ценные, кое-какие из вещиц хозяина. — Он взял фарфоровую фигурку воина с копьем и принялся ее обметать с благоговейной осторожностью личности, отгоняющей мух от спящей Венеры. Он взирал на фигурку с почтением, которое, с точки зрения Арчи, было совершенно неоправданным. На его непросвещенный взгляд, эта штукенция была всего на градус менее гнусной, чем японские гравюры тестя, на которые Арчи всегда смотрел с безмолвным омерзением. — Вот эта, например, — продолжал Паркер, — стоит больших денег. Очень больших.

— Как? Понго?

— Сэр?

— Я всегда называю этого дурацкого не поймешь что исключительно Понго. Не знаю, как еще его можно назвать, а?

Камердинер, казалось, не одобрил такую фамильярность. Он покачал головой и вернул фигурку на каминную полку.

— Стоит больших денег, — повторил он. — Но не сама по себе, нет.

— Не сама по себе?

— Нет, сэр. Такие вещицы всегда парные. И где-то есть пара к этой вот. И если бы хозяин мог наложить на нее руку, у него было бы то, что очень стоит иметь. Очень даже стоит. За что знаток отвалил бы большие деньги. Но одна без другой ничего не стоит. Надо иметь обе, если вы понимаете, о чем я, сэр.

— Понимаю. Как нужная карта к королевскому флешу.

— Именно, сэр.

Арчи снова уставился на Понго в смутной надежде обнаружить в нем тайные достоинства, скрытые от глаз при первом знакомстве. Но безуспешно. Понго оставлял его холодным, даже ледяным. Он не взял бы Понго в подарок, даже чтобы утешить умирающего друга.

— И сколько может стоить такая парочка? — осведомился он. — Десять долларов?

Паркер улыбнулся торжественной улыбкой превосходства.

— Чуточку больше, сэр. Несколько тысяч долларов будет поточнее.

— Вы хотите сказать, — сказал Арчи в искреннем изумлении, — что имеются ослы, разгуливающие на свободе — абсолютно на свободе, — которые выложат столько за такую жуткую маленькую штукенцию, как Понго?

— Вне всякого сомнения, сэр. Такие древние фарфоровые фигурки пользуются огромным спросом у коллекционеров.

Арчи еще раз взглянул на Понго и покачал головой:

— Ну, ну и ну! Кого только не встретишь в нашем мире, а?

Реджи ван Тайл с неторопливой грацией приблизился к столику и рухнул в кресло. Долговязый юноша весьма подавленного и приплюснутого вида, будто бремя ван-тайловских миллионов было чрезмерно для этих хрупких плеч. Его утомляло практически все.

— Послушай, Реджи, старый волчок, — сказал Арчи, — тебя-то мне и надо. Мне требуется помощь субчика со зрелым интеллектом. Скажи мне, малышок, ты что-нибудь знаешь о распродажах?

Реджи сонно посмотрел на него:

— Распродажах?

— Распродажах на аукционах.

Реджи немного подумал.

— Ну, есть такие распродажи, знаешь ли. — Он подавил зевок. — Распродажи на аукционах, понимаешь?

— Да, — сказал Арчи подбадривающе. — Что-то — название или еще что-то — подсказало мне именно это.

— Люди выставляют вещи на продажу, знаешь ли, а другие люди… другие люди заходят и покупают их, если ты меня понимаешь.

— Да, но как это обставлено? Я хочу сказать, что полагается делать мне? Вот я про что. Сегодня мне надо кое-что купить на аукционе в Галерее Бийла. Какова процедура?

— Ну, — сказал Реджи сонно, — есть несколько способов торговаться. Можешь кричать, или можешь кивать, или можешь шевелить пальцами. — Такое напряжение мысли совсем его доконало. Он вяло откинулся в кресле. — Вот что: мне сегодня делать нечего, ну, так я пойду с тобой и покажу.

На следующее утро Арчи забрал фамильные драгоценности из их временного приюта, а затем неторопливо вернулся в «Космополис». Войдя в вестибюль, он, к своему изумлению, столкнулся с мистером Брустером. И еще больше изумился тому, что мистер Брустер, вне всяких сомнений, пребывал в настроении солнечного благодушия. Арчи не поверил своим глазам, когда мистер Брустер весело помахал ему, а секунду спустя — и своим ушам, когда мистер Брустер, назвав его «мой мальчик», осведомился о его здоровье и упомянул, что день выдался теплый.

Безусловно, такое благоволение ко всему и вся требовалось использовать, и Арчи тотчас подумал о попираемом Сальваторе, чью скорбную повесть он с таким сочувствием выслушал накануне. Бесспорно, настала минута для официанта изложить свои жалобы, прежде чем по той или иной причине начнется отлив и любовь ко всему сущему отхлынет от сердца Дэниела Брустера. С торопливым «приветик» в сторону тестя Арчи прогалопировал в гриль-бар. Сальваторе, поскольку час второго завтрака приближался, но еще не настал, прислонялся к дальней стене в задумчивой позе.

— Малыш! — вскричал Арчи.

— Сейр?

— Случилось нечто невероятное. Добрый старый Брустер внезапно выскочил из люка и сейчас в вестибюле. И что еще более сногсшибательно, он как будто подперчен.

— Сейр?

— Подхлестнут, знаете ли. На эмпиреях. Чем-то очень доволен. Если вы сейчас явитесь к нему с вашей историей, то это верняк. Он расцелует вас в обе щеки, вручит вам всю свою наличность и запонку от воротничка. Вперед! И отпроситесь у метрдотеля на десять минут.

Сальваторе исчез на поиски вышеупомянутой августейшей особы, а Арчи вернулся в вестибюль купаться в нежданных солнечных лучах.

— Ну-ну-ну-ну, а? — сказал он. — Я думал вы в Брукпорте.

— Я приехал утром, чтобы встретиться с моим другом, — благодушно ответил мистер Брустер. — С профессором Бинстедом.

— По-моему, я с ним не знаком.

— Очень интересный человек, — продолжал мистер Брустер все с тем же непостижимым дружелюбием. — Великий знаток во многих областях — точные науки, френология, антиквариат. Я просил его приобрести для меня кое-что на вчерашнем аукционе. Маленькую фарфоровую статуэтку…

У Арчи отвалилась челюсть.

— Статуэтку? — повторил он, заикаясь.

— Да. Пара к той, которую ты, возможно, заметил у меня на каминной полке. Я много лет искал к ней пару. А про эту и не услышал бы, если бы не Паркер, мой камердинер. Очень мило с его стороны сообщить мне о ней, учитывая, что я его рассчитал. А, вот и Бинстед! — Он пошел навстречу щуплому пожилому мужчине в очках, щеголяющих черепаховой оправой, который быстро семенил через вестибюль. — Ну как, Бинстед, значит, вы ее купили?

— Да.

— Полагаю, цена была не слишком высокая?

— Двадцать три сотни.

— Двадцать три сотни! — Мистер Брустер слегка пошатнулся. — Двадцать три СОТНИ!

— Вы дали мне карт-бланш.

— Да, но двадцать три сотни!

— Я мог бы приобрести ее за несколько долларов, но, к несчастью, слегка опоздал, а когда вошел в зал, какой-то глупый юнец взвинтил цену до тысячи и все повышал и повышал, пока я наконец не избавился от него на двадцати трех сотнях… Так вот же он! Ваш знакомый?

Арчи кашлянул:

— Ближе к родственнику, чем к знакомому, а? Зять, знаете ли.

Благодушие мистера Брустера как рукой смело.

— Какую еще чертову глупость вы затеяли на сей раз? — грозно вопросил он. — Неужели я шага ступить не могу, чтобы не ушибить о вас палец? Какого дьявола вы торговались?

— Мы думали, это отличный планчик. Обсудили хорошенько и пришли к выводу, что он — конфетка. Хотели приобрести эту штукенцию, знаете ли, и устроить вам сюрприз.

— Кто это «мы»?

— Люсиль и я.

— Но как вы вообще узнали про аукцион?

— Паркер, типус-камердиниус, знаете ли, написал мне письмо про него.

— Паркер? Разве он не сказал вам, что сообщил мне о продаже статуэтки?

— Абсолютно нет! — Арчи обожгло внезапное подозрение. Вообще-то он был крайне бесхитростным молодым человеком, но даже ему стала ясна крайняя двусмысленность роли Герберта Паркера в этом деле. — Послушайте, знаете ли, сдается мне, что друг Паркер столкнул нас всех, а? Я хочу сказать, что это милый старина Герберт посоветовал вашему сыну — Биллу, знаете ли, — побывать на аукционе и поторговаться за штукенцию.

— Билл! Билл был там?

— Абсолютно, собственной особой! Мы задирали и задирали цену, торгуясь друг с другом, пока не встретились лицом к лицу и не познакомились. И тут этот типус… этот джентльмен — входит и обходит нас.

Профессор Бинстед весело усмехнулся — беззаботным смешком человека, который видит, что у всех вокруг него кошельки похудели, а у него — нет.

— Весьма находчивый плут, этот ваш Паркер, Брустер. Его метод выглядит простым, но мастерским. Не сомневаюсь, либо он сам раздобыл статуэтку и выставил ее на аукцион, либо его сообщник, а затем он обеспечивает ей хорошую цену, стравив нас всех между собой. Очень изобретательно.

Мистер Брустер боролся со своими чувствами, но затем, видимо, одолел их и заставил себя взглянуть на светлую сторону случившегося.

— Ну, в любом случае, — сказал он, — теперь у меня их пара, чего я и желал. Она в этом пакете?

— Совершенно верно. Я не вверил ее экспресс-почте. Не подняться ли нам к вам и не посмотреть, как они выглядят рядом?

Они прошли через вестибюль к лифту. Туча еще омрачала чело мистера Брустера, когда они вышли и направились к его апартаментам. Подобно большинству тех, кто, начав бедняком, достиг богатства, мистер Брустер не любил расставаться с деньгами без необходимости, и было заметно, что двадцать три сотни долларов все еще язвят его душу.

Мистер Брустер отпер дверь и направился к камину. Внезапно он остановился, поглядел на каминную полку и снова поглядел. Потом прыгнул к звонку, нажал кнопку и застыл, таращась и булькая.

— Что-нибудь не так, старый стручок? — заботливо осведомился Арчи.

— Не так? Не так? Она исчезла.

— Исчезла?

— Статуэтка.

В ответ на звонок безмолвно возник коридорный и остановился в дверях.

— Симонс! — яростно обернулся к нему мистер Брустер. — Кто-нибудь входил сюда во время моего отъезда?

— Нет, сэр.

— Никто?

— Никто, кроме вашего камердинера, сэр, — Паркера. Он сказал, что приехал кое за чем. Я решил, что он приехал с поручением от вас, сэр.

— Убирайся!

Профессор Бинстед развернул пакет и поставил Понго на стол. Воцарилось тяжелое молчание. Арчи взял фарфоровую фигурку и покачал ее на ладони. Такая маленькая безделушка, философски подумал он, а сколько из-за нее шума.

Некоторое время мистер Брустер кипел молча.

— Значит, — сказал он наконец голосом, дрожащим от жалости к себе, — такие хлопоты…

— И расходы, — мягко вставил профессор Бинстед.

— Для того лишь, чтобы выкупить то, что было у меня украдено! И из-за ваших чертовых глупостей, — вскричал он, оборачиваясь к Арчи, — я уплатил двадцать три сотни долларов! Не понимаю, почему все так носятся с Иовом. Иову не приходилось терпеть чего-либо вроде вас!

— Однако, — возразил Арчи, — у него была пара-другая болячек.

— Болячки! Что такое какие-то болячки?

— Жутко сожалею, — пробормотал Арчи. — Хотел как лучше. Наилучшие намерения и вся прочая идиотская чушь!

Мысли профессора Бинстеда, казалось, были заняты исключительно изобретательностью отсутствующего Паркера. Остальные аспекты дела он игнорировал.

— Хитрый план! — сказал он. — Весьма хитрый план! У этого Паркера мозг, видимо, не низшего порядка. Я бы с удовольствием ощупал шишки его черепа.

— А я с удовольствием наставил бы их ему побольше, — сказал мистер Брустер и перевел дух. — Ну что же, — сказал он, — раз я оказался между мошенником-камердинером и идиотом-зятем, полагаю, мне следует быть благодарным, что я хотя бы не лишился своей собственности, пусть даже и заплатил двадцать три сотни долларов за ее сохранение. — Брустер обернулся к Арчи, погрузившемуся в глубокую задумчивость. Он как раз вспомнил про злополучного Билла. Минует много полнолуний, много тоскливых полнолуний, прежде чем мистер Брустер окажется в настроении сочувственно выслушать историю юной любви. — Отдайте мне статуэтку!

Арчи продолжал рассеянно поигрывать Понго. Теперь он обдумывал, как тактичнее сообщить Люсиль печальную новость. Бедная девочка будет так разочарована.

— ОТДАЙТЕ МНЕ СТАТУЭТКУ!

Арчи отчаянно вздрогнул. На миг Понго словно повис между небом и землей, подобно гробу Магомета, затем сила тяжести дала о себе знать, Понго упал и с треском раскололся на мелкие куски. В ту же секунду послышался стук в дверь, и в комнату вошел смуглый зловещего вида мужчина, который воспаленному взору мистера Брустера показался членом правления шайки «Черная рука». Имея в своем распоряжении любое время, злосчастный Сальваторе избрал именно этот момент для изложения своей просьбы.

— Вон! — взревел мистер Брустер. — Я не вызывал официанта!

Арчи, оглушенный катастрофой, опомнился в достаточной степени, чтобы поспешить на защиту. Как-никак именно он спровоцировал Сальваторе явиться сюда, и, как горячо Арчи ни желал, чтобы тот избрал для своих деловых переговоров более благоприятную минуту, он чувствовал себя обязанным поддержать его до победного конца.

— Да послушайте! Секундочку! — сказал он. — Вы не совсем поняли. Собственно говоря, этот типчик, между прочим, угнетаем и попираем и что еще там, и я рекомендовал ему перехватить вас и произнести несколько точно выбранных слов. Разумеется, если вы предпочтете… в какой-нибудь другой раз…

Но мистеру Брустеру не было дано отложить беседу. Не успел он набрать воздуха в грудь, как Сальваторе заговорил. Он был сильным настойчивым собеседником, которого нелегко перебить, и миновала почти минута, прежде чем мистеру Брустеру удалось вставить хоть слово. Но тогда он не потратил это слово зря. Хотя он не был полиглотом, но все-таки разобрал, что официант недоволен условиями в его отеле, а мистер Брустер, как уже намекалось, не тратил времени на тех, кто выступал с критикой «Космополиса».

— Уволен! — сказал мистер Брустер.

— Но послушайте! — запротестовал Арчи. Сальваторе произнес что-то вроде цитаты из Данте.

— Уволен! — категорично повторил мистер Брустер. — И жалею только, — добавил он, злобно взирая на зятя, — что не могу уволить и вас.

— Ну, — сказал профессор Бинстед весело, нарушая угрюмую тишину, которая воцарилась в комнате вслед за упомянутой вспышкой мистера Брустера, — если вы дадите мне мой чек, Брустер, я, пожалуй, пойду. Две тысячи триста долларов. Открытым чеком, пожалуйста. Тогда я успею забежать в банк за углом и получить деньги до обеда. Чудесно!

«Эрмитаж» (бесподобные виды, великолепная кухня, Дэниел Брустер, владелец) был живописным летним отелем в зеленом сердце гор, построенным тестем Арчи вскоре после того, как он стал собственником «Космополиса». Мистер Брустер редко бывал там, предпочитая сосредоточиваться на Нью-Йорке, так что Арчи и Люсиль, завтракавшим в полной воздуха столовой дней через десять после событий, описанных в предыдущей главе, приходилось довольствоваться лишь двумя из обещанных приманок. За окном с их стороны открывался порядочный ломоть бесподобного вида; некоторые образчики великолепной кухни уже стояли на их столике, а тот факт, что взгляд тщетно разыскивал бы Дэниела Брустера, владельца, не вызывал — во всяком случае, у Арчи — ощущения невосполнимой утраты. Нет, он переносил его мужественно и даже с энтузиазмом. По мнению Арчи, этому месту для того, чтобы окончательно стать земным раем, требовалось лишь одно — чтобы мистер Брустер находился от него на расстоянии около сорока семи миль.

В «Эрмитаж» они приехали по предложению Люсиль. Мистер Брустер вообще мало походил на солнечный луч, но в дни, последовавшие за инцидентом с Понго, он столь угрюмо взирал на мир и особенно на своего зятя, что, по мнению Люсиль, ему и Арчи следовало на время расстаться — точка зрения, с которой ее супруг от души согласился. Он блаженствовал в «Эрмитаже» и теперь поглядывал на вечные горы с теплой благожелательностью здорового мужчины в процессе отличного завтрака.

— День опять будет лучше некуда, — заметил он, созерцая умытый росою ландшафт и клочья утреннего тумана, уносившиеся с ветерком, будто легкие клубы дыма. — Как раз такой день, когда тебе следует быть здесь.

— Да. Жаль, что мне необходимо уехать. Нью-Йорк будет жарче раскаленной печи.

— Не езди. Отложи.

— Боюсь, это невозможно. У меня примерка.

Дальше Арчи не стал ее уговаривать. Он уже был мужем со стажем и успел усвоить всю важность примерок.

— Кроме того, — сказала Люсиль, — я хочу повидать папу (Арчи проглотил возглас удивления). Вернусь завтра к вечеру. Ты отлично проведешь время.

— Царица моей души, ты знаешь, что время без тебя отличным не бывает. Ты знаешь…

— Да? — одобрительно прошептала Люсиль. Ей никогда не надоедало слушать такие объяснения Арчи.

Но голос Арчи замер. Арчи уставился в глубину столовой.

— Черт! — воскликнул он. — Ну и жутко же красивая женщина!

— Где?

— Вон там. Только что вошла. Послушай, какие изумительные глаза! По-моему, я таких глаз еще не видел. Ты заметила ее глаза? Просто блистают. Жутко хорошенькая женщина!

Хотя утро было на редкость теплым, их столик словно бы овеяло холодом. Лицо Люсиль как будто слегка оледенело. Она не всегда разделяла юные непосредственные вспышки энтузиазма, внезапно охватывавшего Арчи.

— Ты так думаешь?

— И фигура изумительная.

— Да?

— Ну, я хотел сказать более или менее ничего, — сказал Арчи, вновь обретая некоторое количество того интеллекта, который поднимает человека выше уровня лесных зверей. — И конечно, не такая, какими я восхищаюсь.

— Так ты с ней знаком, верно?

— Абсолютно и вовсе нет, — поспешно сказал Арчи. — В первый раз ее вижу.

— Ты видел ее на сцене. Это Вера Сильвертон. Мы видели ее в…

— Ах да, конечно. Мы ее видели. Послушай, а что она делает здесь? Ей же надо быть в Нью-Йорке, репетировать. Помнится, я встретил, как бишь его там… ну, ты знаешь… типчик, который пишет пьесы и всякое такое. Джордж Бенхем… Помнится, я встретил Джорджа Бенхема, и он сказал мне, что она репетирует в его пьесе под названием… название я забыл, но помню, что название у нее, во всяком случае, было. Ну, так почему она не репетирует?

— Вероятно, устроила истерику, разорвала контракт и уехала. Она всегда так. Тем и знаменита. Она, видимо, ужасная женщина.

— Да.

— Я не хочу говорить о ней. Она была замужем за кем-то и развелась с ним. А потом вышла замуж за кого-то еще, и он развелся с ней. Уверена, два года назад волосы у нее были другого цвета, и я считаю, что женщина не должна так безвкусно мазаться, а ее одежда абсолютно не подходит для загорода, а жемчуг этот никак не может быть настоящим, и мне противно смотреть, как она закатывает глаза, а розовый цвет ей совсем не идет. По-моему, она жуткая женщина, и я предпочла бы, чтобы ты перестал говорить о ней.

— Ладненько, — послушно ответил Арчи.

Они завершили завтрак, и Люсиль отправилась к себе уложить сумку. Арчи неторопливо вышел на террасу, где он курил, общался с природой и думал о Люсиль. Он всегда думал о Люсиль, когда оказывался в одиночестве, а особенно в поэтической обстановке, подобной бесподобным видам, окружающим отель «Эрмитаж». Чем дольше он был женат на ней, тем больше священные узы представлялись ему абсолютной конфеткой. Мистер Брустер, конечно, считал их брак одним из самых страшных мировых бедствий. Но на взгляд Арчи, его брак был и оставался очень даже ничего. Чем больше он думал, тем больше изумлялся, почему такая девушка, как Люсиль, связала свою судьбу с типчиком третьего сорта вроде него. Его размышления, короче говоря, были именно такими, каким следует предаваться женатому человеку.

От них его отвлек какой-то вскрик или вопль почти у самого локтя, и, обернувшись, он увидел сногсшибательную мисс Сильвертон совсем рядом. Волосы сомнительного цвета блестели на солнце, а один из раскритикованных глаз был крепко зажмурен. Второй умоляюще смотрел на Арчи.

— Мне что-то попало в глаз, — сказала она.

— Да неужели?

— Вы не могли бы? Это было бы так любезно с вашей стороны.

Арчи предпочел бы убраться куда-нибудь подальше, но ни один мужчина, достойный такого названия, не может лишить помощи женщину в беде. Оттянуть веко дамы, и заглянуть под него, и потыкать туда уголком носового платка — вот был единственный открытый ему путь. Его поведение можно классифицировать не просто как безупречное, но и, безусловно, достохвальное. Рыцари короля Артура только этим и занимались, и посмотрите, какой репутацией они пользуются. А потому Люсиль, которая вышла из дверей отеля как раз тогда, когда операция завершилась, не должна была почувствовать то раздражение, которое почувствовала. Но бесспорно, есть некая интимность в позе мужчины, извлекающего мошку из женского глаза, так что воздействие ее на чувства законной жены можно и извинить. Эта поза намекала на своего рода rapprochement, или camaraderie[7], или, как выразился бы Арчи, что-то там еще.

— Я так вам благодарна! — сказала мисс Сильвертон.

— Да нет, что там, — сказал Арчи.

— Так неприятно, когда что-то попадает в глаз!

— Абсолютно!

— И со мной это случается постоянно!

— Не везет!

— Но редко находится кто-то, кто меня выручает так умело, как вы.

Люсиль почувствовала, что ей следует вмешаться в это пиршество разума и истечение души.

— Арчи, — сказала она, — если ты сейчас же сходишь за клюшками, у меня как раз хватит времени пройти с тобой несколько лунок до поезда.

— О, а, — сказал Арчи, заметив ее только теперь. — О, а, да, ладненько, да, да, да.

На пути к первой лунке у Арчи создалось впечатление, что Люсиль держится как-то расстроенно и рассеянно, и ему пришло в голову, причем не в первый раз, что в минуты кризиса чистая совесть — крайне ненадежная опора. Черт побери, что еще он мог сделать? Не бросать же бедняжку бродить, спотыкаясь, по отелю с батальонами мошек, прилипших к глазному яблоку? И все же…

— Чертовски скверно заполучить мошку в глаз, — наконец рискнул он. — Просто паршиво, хочу я сказать.

— Или же очень удобно.

— А?

— Ну, это отличный способ обойтись без формального представления друг другу.

— Но послушай! Не думаешь же ты…

— Она ужасная женщина.

— Абсолютно! Не понимаю, что в ней видят люди.

— Ну, ты был вроде бы очень счастлив похлопотать вокруг нее!

— Да нет же, нет! Ничего подобного! Она внушала мне абсолютное, как его там, ну, то, что внушается типчикам, знаешь ли.

— Ты сиял от уха до уха.

— Ничего подобного. Просто я сморщился, потому что солнце падало мне в глаза.

— Сегодня утром чего только не попадает людям в глаза!

Арчи был расстроен. Тот факт, что подобное недоразумение возникло в такой тип-топный день, да еще в тот момент, когда судьба жестоко разлучала их по меньшей мере на тридцать шесть часов, ввергнул его… ну, совсем его доконал. Ему мнилось, что существуют слова, которые все исправили бы, но он не отличался красноречием и не сумел их найти. Он был удручен. Люсиль, решил он, следовало бы знать, что он надежно привит против женщин с блистающими глазами и экспериментально выкрашенными волосами. Да черт возьми, он мог бы одновременно одной рукой извлекать мошек из глаз Клеопатры, а другой из глаз Елены Троянской, даже не взглянув на них. В угнетенном настроении он прошел девять тоскливых лунок, и жизнь для него не посветлела, когда два часа спустя он вернулся в отель, посадив Люсиль на нью-йоркский поезд. Никогда еще между ними не случалось ничего хотя бы отдаленно напоминающего ссору. Жизнь, чувствовал Арчи, была немножечко пустопорожней. Он был расстроен, нервно напряжен, и зрелище мисс Сильвертон, беседующей с кем-то на кушетке в углу вестибюля, заставило его отпрянуть под прямым углом и привело в болезненное соприкосновение с конторкой портье.

Портье, всегда словоохотливый, что-то ему говорил, но Арчи не слушал. Он машинально кивал. Что-то о его номере. Он уловил слово «устраивает».

— Да, конечно, вполне, — сказал Арчи.

Назойливый типус, этот портье. Он ведь прекрасно знал, что Арчи его номер вполне устраивает. Эти типусы не жалеют слов, лишь бы внушить вам, будто администрация принимает в вас личный интерес. Ну, да это входит в их обязанности. Арчи рассеянно улыбнулся портье и отправился вкусить от второго завтрака. Пустой стул Люсиль напротив скорбно взирал на него, усугубляя его уныние.

Он был на половине трапезы, когда стул напротив перестал быть пустым. Арчи перевел взгляд с бесподобного вида за окном и увидел, что его друг, Джордж Бенхем, драматург, материализовался неведомо откуда и теперь находится в его окружении.

— Приветик! — сказал он.

Джордж Бенхем был серьезным молодым человеком, очки придавали ему сходство с тоскующей совой. Казалось, что-то давило на его рассудок помимо художественно растрепанной черной шевелюры, косо ниспадавшей ему на лоб. Он вздохнул и заказал рыбный пирог.

— Мне почудилось, что ты недавно прошел через вестибюль, — сказал он.

— А, так это ты разговаривал на кушетке с мисс Сильвертон?

— Она разговаривала со мной, — мрачно поправил драматург.

— А что ты делаешь тут? — спросил Арчи. Да, он желал мистеру Бенхему очутиться где-нибудь еще и не вторгаться в его угрюмое уединение, но раз уж старикан оказался среди присутствующих, вежливость требовала вступить с ним в беседу. — Я думал, ты в Нью-Йорке следишь за репетициями своей милой старой драмы.

— Репетиции прекращены. И видимо, никакой драмы не будет. Боже мой! — вскричал Джордж Бенхем с глубоким жаром. — Когда перед человеком со всех сторон открываются заманчивые возможности, когда жизнь обеими руками протягивает тебе соблазнительные призы, когда ты видишь, как кочегары гребут пятьдесят долларов в неделю, а субъекты, прочищающие канализационные колодцы, поют от счастья и любимой работы, почему, о, почему человек по доброй воле берется за труд вроде кропания пьес? Только Иов, единственный из всех когда-либо живших людей, по-настоящему подходил для писания пьес, но и он был бы сокрушен, если бы его премьерша хотя бы слегка смахивала на Веру Сильвертон!

Арчи — и именно этим, без сомнения, объяснялся его широкий и разнообразный круг друзей — всегда умел забыть про собственные горести и сочувственно выслушать скорбные истории других людей.

— Расскажи мне все, малышок, — сказал он. — Запусти ленту! Она с тобой порвала?

— Оставила нас на мели. А ты откуда знаешь? А! Конечно, она тебе рассказала.

Арчи поспешил развеять идею о том, что между ним и мисс Сильвертон существует хоть какая-то близость:

— Нет-нет! Моя жена сказала, что, наверное, произошло что-нибудь такое, когда увидела, как мисс Сильвертон спустилась позавтракать. Я хочу сказать, — сказал Арчи, налегая на логику, — что женщина же не может спуститься к завтраку тут и в то же самое время репетировать в Нью-Йорке? Так почему она взбрыкнула, старый друг?

Мистер Бенхем наложил себе рыбного пирога и сквозь курящийся пар сказал угрюмо:

— Hy, случилось вот что. Зная ее так близко…

— Я совсем ее не знаю!

— Ну, в любом случае дело было так. Как ты знаешь, у нее есть собака…

— Я не знаю, что у нее есть собака, — возразил Арчи. У него было такое чувство, что весь мир сговорился так или иначе связывать его с этой бабой.

— Ну, так у нее есть собака. Отвратный, огромный зверюга-бульдог. И она приводит его на репетиции. — Глаза мистера Бенхема наполнились слезами, поскольку от избытка чувств он проглотил кусок рыбного пирога примерно на восемьдесят три градуса по шкале Фаренгейта горячее, чем он выглядел на тарелке. В промежутке, вызванном последовавшими муками, его быстрый ум перескочил через несколько глав повести, и, обретя вновь дар речи, он сказал: — И поднялось черт знает что. Все пошло к чертям.

— Почему? — с недоумением спросил Арчи. — Администрация возражала против того, чтобы она приводила пса на репетиции?

— Много пользы это принесло бы! Она делает что хочет.

— В таком случае в чем беда?

— Ты не слушаешь, — с упреком сказал мистер Бенхем. — Я же тебе объяснил. Этот пес подобрался, сопя, к тому месту, где сидел я. В зале было совсем темно, ты же понимаешь, а я встал, чтобы сказать что-то о происходящем на сцене, и каким-то образом, видимо, толкнул его ногой.

— Понимаю, — сказал Арчи, начиная улавливать интригу, — ты пнул ее пса.

— Толкнул его. Случайно. Ногой.

— Я понял. И когда ты завершил этот пинок…

— Толчок, — строго поправил мистер Бенхем.

— Этот пинок или толчок. Когда ты влепил этот пинок или толчок…

— Вернее сказать, чуть-чуть его отстранил.

— Ну, когда ты сделал то, что сделал, начались неприятности?

Мистер Бенхем пугливо поежился:

— Некоторое время она говорила, а потом ушла, уводя с собой собаку. Видишь ли, это случилось не впервые.

— Черт возьми! Так ты все время это проделывал?

— В первый раз был не я, а режиссер. Он не знал, чей это пес, а тот вперевалочку влез на сцену, ну и режиссер вроде бы его приласкал, похлопал…

— Взгрел?

— Нет, не взгрел, — твердо поправил мистер Бенхем. — Ну, можешь сказать, слегка шлепнул экземпляром пьесы. Тогда нам еле-еле удалось ее успокоить. Но все-таки удалось. Однако она сказала, что в случае повторения чего-либо подобного откажется от роли.

— Наверное, она по-настоящему любит этого пса, — сказал Арчи и впервые ощутил симпатию к этой даме.

— С ума по нему сходит. Вот почему и началась заварушка, когда я нечаянно, совершенно непреднамеренно, случайно чуть его подвинул. Ну, мы до ночи пытались дозвониться к ней домой и наконец узнали, что она уехала сюда. Я сел на следующий же поезд и попытался уговорить ее вернуться. Она даже слушать не стала. Вот как обстоят дела.

— Паршивенько! — сказал Арчи сочувственно.

— И еще как — для меня. Никого на эту роль больше нет. Как идиот, я писал пьесу с расчетом именно на нее. И значит, если она отказывается, пьеса поставлена не будет. Так что моя последняя надежда — ты.

Арчи, как раз закуривший сигарету, чуть было ее не проглотил.

— Я?

— Я подумал, что ты сумеешь ее уговорить. Объяснить ей, как важно, чтобы она вернулась. Умасли ее. Ты же в этом мастак!

— Но, мой дорогой старый друг, я же с ней не знаком!

Глаза мистера Бенхема выпучились за оградой стекол.

— Зато она тебя знает. Когда ты сейчас проходил по вестибюлю, она сказала, что ты единственный настоящий человек, которого ей доводилось повстречать.

— Ну, я действительно извлек мошку у нее из глаза, но…

— Да? Ну, тогда все очень просто. Тебе достаточно спросить у нее, как поживает ее глаз, и сказать, что других таких красивых глаз тебе видеть не доводилось, и немножечко поворковать.

— Но, мой дорогой старый стручок! — Жуткая программа, которую разработал его друг, оглушила Арчи. — Этого я никак не могу. Что угодно, чтобы оказать услугу, и все такое прочее, но когда дело доходит до воркования, решительное нет и нет!

— Чушь! Ворковать совсем не трудно.

— Ты не понимаешь, малышок. Ты ведь не женат. Я хочу сказать, что бы ты там ни говорил «за» или «против» брака — лично я всецело «за» и считаю его полновесным шоколадным набором, — но факт остается фактом: как воркователю он кладет типчику конец. Не хочу тебя подводить, старый стручок, но я решительно и абсолютно отказываюсь ворковать.

Мистер Бенхем встал и посмотрел на свои часы:

— Ну, мне пора. Я должен вернуться в Нью-Йорк и сообщить им. Скажу, что сам я ничего не добился, но оставил дело в надежных руках. Я же знаю, что ты приложишь все усилия.

— Но, малышок!

— Подумай, — с мрачной торжественностью произнес мистер Бенхем, — обо всем, что зависит от этого. Остальные актеры! Статисты, лишившиеся заработка! И я… но нет! Пожалуй, тебе лучше коснуться меня мимоходом или вовсе не касаться, никак не упоминать о моей причастности. Ну, ты сам знаешь, как с этим справиться. Я чувствую, что могу все предоставить тебе. Не жалей убеждений! До свидания, мой дорогой старикан, и тысяча благодарностей. В другой раз я отплачу тебе тем же. — Он направился к двери, а Арчи так и стоял, пригвожденный к месту. На полпути мистер Бенхем обернулся и шагнул назад. — Да! Мой завтрак. Запиши его на свой счет, хорошо? У меня нет времени задерживаться для уплаты. До свидания! До свидания!

Весь долгий день Арчи ошеломленно размышлял о том, с какой быстротой и нежданностью могут тучи затянуть ясное и голубое небо и как внезапно человек, уверенный, что его ноги крепко стоят на твердой земле, оказывается погруженным в липкое варево Судьбы. Он вспоминал — с обычной для подобных воспоминаний горечью, — что утром встал, не ведая забот, и его солнечное настроение не смущала даже мысль, что Люсиль ненадолго его покинет. Он распевал в ванной. Да, он щебетал, как распроклятая малиновка. А теперь…

Некоторые люди отмахнулись бы от горестей мистера Джорджа Бенхема как от не имеющих к ним никакого отношения, но Арчи был скроен из менее прочного материала. Пусть мистер Бенхем, если не считать того, что с ним было приятно поболтать и подзакусить в Нью-Йорке, и не имел никаких прав на помощь Арчи, этот факт на него не воздействовал. Видеть ближнего в беде Арчи было нестерпимо. С другой стороны, что, собственно, он мог сделать? Найти мисс Сильвертон и воззвать к ней — пусть даже не воркуя, — несомненно значит установить между ними определенную близость, каковая, нашептывал ему инстинкт, возможно, после возвращения Люсиль начнет сквозить в манере мисс Сильвертон, создавая впечатление именно той старой дружбы между ними, которая придает ситуации особую неловкость.

Все его существо страшилось протянуть мисс Сильвертон палец, который женский артистический темперамент с такой легкостью превращает в целую руку. И когда, собираясь войти в обеденный зал, он встретил ее в вестибюле и она, осияв его улыбкой, сообщила, что ее глаз вновь в совершенном порядке, Арчи рванулся вбок, будто испуганный мустанг в просторах прерии, отказался от намерения допекать метрдотеля в одном помещении с этой любезностью в облике женщины и, шатаясь, укрылся в курительной, где постарался заглушить аппетит с помощью бутербродов и кофе.

Кое-как скоротав время до одиннадцати часов, он отправился спать.

Арчи был простая душа и, как обычно для простых душ, легко проникался благодарностью. Он ценил доброе с собой обращение. И когда на следующий день Люсиль вернулась в «Эрмитаж» — сплошные улыбки и нежность, а также ни слова о Глазах Красавицы и мошках, в них забирающихся, он исполнился жгучим желанием выразить ей весомую признательность за такое великодушие. Он отдавал себе отчет, что мало нашлось бы жен, у которых достало бы благородства или чего-то там еще, чтобы нет-нет да и перевести разговор на вышеупомянутые темы. Ему не требовалось такого ее поведения, чтобы признать Люсиль своей в доску, сверх-сверх и одной из наилучших, поскольку эти факты он осознал в первый же миг знакомства с ней, однако он всеми своими фибрами ощущал, что она заслуживает наивысшей награды безо всяких там экивоков. И по счастливой, как он решил, случайности примерно через неделю ожидался день ее рождения. Уж конечно, чувствовал Арчи, он сумеет сварганить для этого случая подарок — пальчики облизать — что-нибудь сверхтип-топистое, от чего милая девочка просто закачается. Уж конечно, что-нибудь да подвернется и покончит с его хроническим безденежьем на срок краткий, но достаточный, чтобы он мог развернуться вовсю ради этого знаменательного дня.

И будто в ответ на молитву почти забытая тетушка в Англии неожиданно, абсолютно без всякой причины взяла да и раскошелилась через океан на целых пятьсот долларов. Подарок был таким щедрым и таким нежданным, что Арчи испытал благоговение соучастника чуда. Подобно Герберту Паркеру, он почувствовал, что не бывает праведник оставленным. Именно такие непредвиденности возвращают типчику веру в человеческую натуру. Почти неделю он пребывал в счастливом трансе, а когда, благодаря бережливости и предприимчивости — иными словами, заключив с Реджи ван Тайлом пари, что нью-йоркские «Гиганты» выиграют первую игру против питсбургской бейсбольной команды, — он сумел удвоить свой капитал, жизнь уже ничего не могла предложить ему сверх. Он обрел возможность потратить на подарок Люсиль ко дню рождения тысячу долларов. Он захватил мистера ван Тайла, на чей вкус в подобных делах твердо полагался, и потащил его в ювелирный магазин на Бродвее.

Ювелир, дородный благодушный мужчина, опершись на витрину, любовно поворачивал в пальцах браслет, который извлек из синего плюшевого гнезда. Арчи, опираясь о противоположный край витрины, придирчиво рассматривал браслет, жалея, что недостаточно разбирается во всем таком, поскольку ему казалось, что ювелир примеривается, как половчее его облапошить. На стуле рядом с ним Реджи ван Тайл, по обыкновению, полудремал, уныло позевывая. Он позволил Арчи затащить его в эту лавку, и ему хотелось поскорее купить что-нибудь и уйти: необходимость сосредоточиться дольше чем на минуту действовала на Реджи изнурительно.

— Вот этот, — сказал ювелир, — я могу уступить за восемьсот пятьдесят долларов.

— Хватай! — пробормотал мистер ван Тайл.

Ювелир посмотрел на него одобрительно: клиент абсолютно в его вкусе. Однако Арчи продолжал сомневаться. Реджи-то хорошо командовать «хватай!» с такой небрежностью. Реджи ведь миллионер и, конечно, привык покупать браслеты фунтами, или дюжинами, или как там еще, но он-то совсем в другом положении.

— Восемьсот пятьдесят долларов! — сказал он неуверенно.

— И стоит того, — пробубнил Реджи ван Тайл.

— Более чем стоит, — поправил ювелир. — Уверяю вас, нигде на Пятой авеню вам ниже цены не предложат.

— А? — сказал Арчи, взял браслет и вдумчиво его покрутил. — Ну, мой милый старый ювелир, лучше не скажешь, верно? Или неверно? — Он нахмурился. — Ну, ладно! Но странно, что женщины так падки на эти штукенции, а? Я хочу сказать — не вижу, что такое они в них видят. Камни и все такое. Тем не менее оно так.

— Это, — сказал ювелир, — как вы говорите, сэр, именно так.

— Ну да, так.

— Ну да, так, — сказал ювелир, — что весьма удачно для людей моей профессии. Возьмете с собой, сэр?

Арчи взвесил.

— Нет. Нет, с собой не возьму. Дело в том, знаете ли, моя жена вечером возвращается в город, а завтра у нее день рождения, и подарок — для нее, и если он будет прыгать сегодня по дому, она может его увидеть, а это подпортит сюрприз. Я хочу сказать, она же не знает, что это мой подарок ей и все такое прочее!

— Кроме того, — сказал Реджи, слегка оживившись, когда нудные деловые переговоры завершились, — днем мы идем на матч… могут обчистить карманы… да, лучше послать.

— Куда его послать, сэр?

— А? Запузырьте его миссис Арчибальд Моффам в «Космополисе». Но не сегодня, знаете ли. Подошлите завтра с утра.

Завершив эту приятную сделку, ювелир отбросил деловые манеры и оказался не прочь поболтать.

— Значит, вы собрались на матч? Состязание обещает быть интересным.

Реджи ван Тайл, теперь — по его нормам — полностью пробудившийся, возмутился.

— Да ничуть! — категорично заявил он. — Никакого состязания! Это просто нельзя назвать состязанием. «Пираты» их сразу уложат на обе лопатки.

Арчи был безмерно уязвлен. В бейсболе есть что-то такое, что пробуждает энтузиазм и дух поддержки в самых, казалось бы, неподходящих индивидах. Мужчина попросту не может оказаться в Америке и не пристраститься к этой игре, и Арчи успел давно стать одним из самых горячих ее поклонников. Он всецело поддерживал «Гигантов», и его единственная претензия к Реджи (во всех остальных отношениях весьма достойному молодому человеку) возникла потому, что последний, обязанный своими деньгами сталелитейным заводам Питсбурга, был до нелепости предан питсбургским «Пиратам».

— Что за абсолютная чертова чушь! — воскликнул он. — Посмотри, как «Гиганты» разделались с ними вчера!

— Вчера — это не сегодня, — отрезал Реджи.

— Да, и это для них куда хуже, — сказал Арчи. — Сегодня у «Гигантов» на подаче Псих Бидл.

— Я именно про это и говорю. «Пираты» его полностью уели. Вспомни, что случилось в прошлый раз.

Арчи понял намек, и его великодушное сердце восстало. Псих Бидл (это ласковое прозвище он получил от восхищенных зрителей за некоторые свои чудачества), бесспорно, был величайшим подающим левшой, каким последнее десятилетие мог гордиться Нью-Йорк. Но на гербе мистера Бидла, в остальном блистательно чистом, имелось одно пятно. За пять недель до этого дня во время вторжения «Гигантов» в Питсбург он таинственным образом разучился подавать. Немногие туземные поклонники, вскормленные на бейсболе с колыбели, были ввергнуты даже в еще более черное уныние, чем Арчи, но при одном намеке на то, что подобное может повториться, его душа взбунтовалась.

— Я же не говорю, — продолжал Реджи, — что Бидл такой уж плохой подающий, но выставлять его против «Пиратов» — бессердечная жестокость, и кому-нибудь следовало бы этому воспрепятствовать. Его ближайшие друзья должны вмешаться. Если команде удается уесть подающего противников, он уже больше никогда не может играть против нее: нервы не выдерживают.

Ювелир одобрительно закивал.

— Они так никогда и не оправляются, — изрек он.

Боевая кровь Моффамов окончательно взыграла. Арчи смерил своего друга суровым взглядом. Реджи был хорошим типчиком, в некоторых отношениях на редкость достойным, но нельзя было допустить, чтобы он нес подобную чушь, говоря о величайшем левше-подающем века.

— Мне кажется, старый товарищ, — сказал он, — что на этом этапе не помешает небольшое пари. Что скажешь?

— Не хочу забирать твои деньги.

— А тебе и не придется! В прохладных сумерках милого старого летнего вечера я, друг моей юности и товарищ более зрелых лет, обрючу твою наличность.

Реджи зевнул. День был очень жаркий, и эти дебаты снова нагнали на него сон.

— Ну, как хочешь. Удваиваем вчерашнее пари или остаемся при своих, если тебя это устроит.

На миг Арчи заколебался. Как ни тверда была его вера в могучую левую длань мистера Бидла, он вовсе не стремился к подобному размаху. Тысяча долларов была предназначена на подарок Люсиль ко дню рождения, и он никак не собирался рисковать этой суммой. Затем мысль, что в его руках честь Нью-Йорка, положила конец колебаниям. К тому же риск был ничтожным. Поставить на Психа Бидла было равносильно тому, чтобы поставить на вероятность восхода солнца на востоке. Пари это теперь мнилось Арчи на редкость разумным и надежным капиталовложением. Он вспомнил, что ювелир, перед тем как он твердо, хотя и ласково, спустил его с небес на землю и убедил умерить пыл и перейти к делу, начал было размахивать браслетом стоимостью в две тысячи. Вечером после матча как раз хватит времени заскочить в магазин и заменить выбранный браслет на какой-нибудь из двухтысячных. Люсиль в день ее рождения полагалось все наиболее тип-топистое.

— Ладненько, — сказал он. — Договорено, старый друг.

Разумеется, ситуация по-своему была простой. Совсем нехитрый фокус без всяких сложностей. Ему следует только растолковать обиженной девушке, сколько чего зависит от нее. Он хотел тронуть ее сердце, умолять ее, подвигнуть отказаться от военных замыслов и убедить — до трех часов, когда удрученный влюбленный займет позицию подающего, чтобы послать первый мяч против питсбургских «Пиратов», — не поминать старого и простить Огастеса Бидла. Но черт побери, как приступить к выполнению плана? Не может же он перекрикиваться с девушкой в переполненном трамвае. А если он выпустит ремень и нагнется к ней, кто-нибудь да наступит ему на шею.

Лучшая Подруга первые пять минут оставалась полностью скрытой под шляпой, но теперь попыталась отвлечься, подняв глаза на пассажиров, составляющих верхний ярус. Ее взгляд остановился на Арчи, словно она его вспомнила, и он улыбнулся хилой улыбкой, пытаясь изобразить самые дружеские пожелания. Он удивился, заметив растерянное выражение в ее карих глазах. Лицо у нее порозовело. Когда в следующую минуту трамвай остановился принять новых пассажиров, она соскочила и побежала через улицу.

Арчи на мгновение растерялся. Когда он последовал за ней, то меньше всего думал устроить комбинацию из охоты на оленей и кинопогони. Он вышел следом за ней из трамвая, чувствуя, что теряет контроль над происходящим. Поглощенный этими мыслями, он не заметил, что долговязый молодой человек, разделявший с ним ремень, тоже покинул трамвай. Взгляд Арчи был прикован к исчезающей фигуре Лучшей Подруги, которая, энергично свернув на Шестую авеню, теперь взяла ноги в руки и припустилась по направлению к лестнице, ведущей на платформу надземки. Взлетев по ступенькам следом за ней, он вскоре уже снова повис на ремне, взирая на такие уже знакомые цветы, занимающие верх ее шляпы. С другого ремня дальше по вагону свисал долговязый молодой человек в сером костюме.

Поезд, громыхая, увлекал их вперед. Раза два, когда он останавливался, Лучшая Подруга словно колебалась, выйти ли ей тут или же остаться. Она полупривставала, затем опускалась назад на сиденье. Наконец она решительно вышла из вагона, и Арчи, последовав за ней, обнаружил, что находится в районе Нью-Йорка, абсолютно ему незнакомом. Тамошние обитатели словно бы поддерживали свое скудное существование, не беря в стирку белье друг друга, а продавая друг другу подержанную одежду.

Арчи взглянул на часы. Вторично он подзакусил довольно рано, но последовавший период времени был перегружен разнообразными эмоциями, и он крайне изумился, обнаружив, что стрелки показывают всего лишь без двух минут два. Открытие чрезвычайно приятное. За полный час до начала матча можно будет осуществить очень много. Он поспешил следом за девушкой и поравнялся с ней, как раз когда она свернула за угол в один из тех унылых нью-йоркских переулков, которые населены главным образом ребятишками, кошками, дремлющими бездельниками и пустыми банками из-под мясных консервов.

Девушка остановилась и обернулась. Арчи улыбнулся обаятельной улыбкой.

— Послушайте, моя милая чудная прелесть! — сказал он. — Послушайте, моя милая старушенция, одну минутку!

— Так, значит? — сказала Лучшая Подруга.

— Прошу прощения?

— Значит, так?

Арчи ощутил странную дрожь. Ее глаза посверкивали, а решительный рот превратился в сплошную алую полоску. Перспектива разговора по душам с такой девушкой представлялась не слишком обнадеживающей. Завоевать подобную аудиторию будет нелегко. Способны ли одни лишь слова тронуть ее сердце? Сама собой напрашивалась мысль, что, собственно говоря, без лома тут не обойтись.

— Если бы вы уделили мне пару минут вашего драгоценного времени…

— Э-эй! — Девица угрожающе выпрямилась. — Привяжи банку к хвосту и уматывай! Исчезни, не то я полицейского позову!

Столь неверное истолкование его побуждений привело Арчи в ужас. Парочка игравших поблизости ребятишек и бездельник, который усердно подпирал стену, чтобы она не обрушилась, словно бы просветлели и возрадовались. Они влачили бесцветное существование, и к редким скрашивавшим его увлекательным моментам в прошлом призыв полицейского был непременной увертюрой. Бездельник пнул локтем собрата бездельника, гревшего спину о ту же стену. Ребятишки покинули консервную банку, вокруг которой сосредоточивалась их игра, и подобрались поближе.

— Моя дорогая старая душа! — сказал Арчи. — Вы заблуждаетесь.

— А, вот как! Знаю я таких, плющ ползучий!

— Нет, нет, моя милая старушенция, поверьте мне! Я никогда бы…

— Свалишь ты или нет?

Кольцо зрителей пополнилось еще одиннадцатью ребятишками. Бездельники пялились, как проснувшиеся крокодилы.

— Но послушайте! Выслушайте меня! Я только хотел…

И тут раздался новый голос:

— Эй!

Люсиль медленно поворачивала запястье, разглядывая новый браслет.

— Нет, ты правда ангел, ангел! — прошептала она.

— Он тебе нравится? — спросил Арчи не без самодовольства.

— Нравится?! Он изумителен! И наверное, стоил целое состояние!

— Да нет, пустячок. Всего горстка-другая тяжко заработанных пиастров. Парочка-другая дублонов из старого дубового сундука.

— А я не знала, что в старом дубовом сундуке вообще были дублоны.

— Ну, собственно говоря, — признал Арчи, — на определенном этапе происходящего их вообще там не было. Но одна моя тетка в Англии — да пребудет над ней благодать! — взяла да и отстегнула мне телеграфом кусман предмета первой необходимости в самый что ни на есть психологический момент, как ты могла бы выразиться.

— И ты потратил все на подарок мне ко дню рождения! Арчи! — Люсиль посмотрела на мужа с обожанием. — Арчи, знаешь, что я думаю?

— Так что?

— Ты — идеальный мужчина.

— Нет, правда! Ого-го!

— Да, — сказала Люсиль категорично. — Я давно это подозревала, а теперь знаю твердо. Думаю, на свете только ты один такой.

Арчи погладил ее по руке.

— Странно! — сказал он. — Но твой родитель сказал мне почти то же не далее как вчера. Но только, по-моему, подразумевал он не совсем то же, что ты. Говоря совсем уж откровенно, он, если процитировать точно, поблагодарил Бога, что на свете я один такой.

В серых глазах Люсиль отразилось огорчение.

— Со стороны папы это очень нехорошо! Мне так хочется, чтобы он отдал тебе должное. Но тебе не следует быть слишком уж суровым с ним.

— Мне?! — сказал Арчи. — Быть суровым с твоим отцом? Черт побери, по-моему, ты не можешь назвать мое обхождение с ним чрезмерно жестоким, а! Я хочу сказать, что думаю только о том, как бы не попадаться старичку на глаза или свернуться в тугой шар, если уж мне не удалось увернуться от него. Скорее я буду суровым со взбесившимся слоном! Ни за что на свете я не скажу про твоего милого старого родителя что-либо бросающее на него тень. Но от факта не уйдешь: он занимает первое место среди наших ведущих акул-людоедов. Бесполезно отрицать, что, по его убеждению, ты немножечко предала гордый древний род Брустеров, когда принесла меня в дом и положила на дверной коврик.

— Да кто угодно должен был счесть себя счастливцем, заполучив такого зятя, золото мое.

— Боюсь, свет моих очей, папочка в этом вопросе с тобой расходится. Всякий раз, когда мне в руки попадает ромашка, я даю ему еще шанс, но ответ всегда один: «Не любит!»

— Ты должен быть снисходителен к нему, дусик.

— Ладненько! Но от души надеюсь, что он меня на этом не изловит. Мне кажется, что если старина папочка обнаружит, что я к нему снисходителен, с ним родимчик приключится прямо на месте.

— Ты же знаешь, он сейчас очень тревожится.

— Нет, я не знал. Он не так уж часто делится со мной сокровенным.

— Из-за этого официанта.

— Какого официанта, царица моей души?

— Его зовут Сальваторе. Папа не так давно его уволил.

— Сальваторе!

— Вряд ли ты его помнишь. Но он обслуживал этот столик.

— Так ведь…

— И оказывается, папа его уволил, а теперь возникли всякие неприятности. Видишь ли, папа хочет построить еще один отель и думал, что приобрел участок, и все в полном порядке, и можно уже приступать к строительству. И вдруг он узнает, что мать этого Сальваторе — владелица газетной и табачной лавочки в самой середине участка. Убрать ее оттуда можно, только купив эту лавочку, а она отказывается продавать. То есть Сальваторе заставил мать обещать ему, что она ее не продаст.

— Лучший друг мальчика — его мамочка, — сказал Арчи одобрительно. — У меня с самого начала была мысль…

— И папа в отчаянии…

Арчи задумчиво затянулся сигаретой.

— Помнится, один типчик… Собственно говоря, это был полицейский и притом выдающийся прыщ… Так он сказал мне, что ты можешь попирать физиономию бедняка, но не должен удивляться, если тот тяпнет тебя за ногу, пока ты эту физиономию попираешь. Видимо, это и случилось со старым папочкой. У меня с самого начала была мысль, что старый друг Сальваторе себя еще покажет, если дать ему время. Мозговитый субчик! Большой мой приятель.

Личико Люсиль просияло. Она оглядела Арчи с гордой нежностью. Конечно, ей следовало бы предвидеть, что выход из положения найдет именно он.

— Ты просто чудо, дусик! Он правда твой друг?

— Абсолютно. Много раз мы болтали по душам в этом самом гриль-баре.

— Тогда все в порядке. Если ты пойдешь и убедишь его, он согласится продать лавочку, и папа будет счастлив. Только подумай, как папа будет благодарен тебе! Это перевесит все!

Арчи призадумался.

— Тут что-то есть, — согласился он.

— И тогда папа увидит, какой ты пушистый ягненочек!

— Ну, — сказал Арчи, — должен сказать, что любой план, который завершится тем, что твой отец начнет смотреть на меня как на пушистого ягненочка, достоин внимательнейшего рассмотрения. Сколько он предложил Сальваторе за эту лавочку?

— Не знаю. Да вон же папа. Позови его и спроси сам.

Арчи посмотрел туда, где мистер Брустер угрюмо опустился в кресло у столика. Даже на таком расстоянии было ясно, что у Дэниела Брустера неприятности и он переносит их очень плохо. Его глаза рассеянно блуждали по скатерти.

— Нет, позови его ты, — сказал Арчи, закончив осмотр своего грозного тестя. — Ты знаешь его лучше, чем я.

— Пойдем к нему.

Они прошли через зал. Люсиль села напротив отца, Арчи выбрал стул на заднем плане.

— Папочка, милый, — сказала Люсиль. — У Арчи есть идея.

— У Арчи? — недоверчиво переспросил мистер Брустер.

— Это я, — сказал Арчи, указывая на себя ложкой. — Высокий типус благородной наружности.

— Какую еще глупость он затевает?

— Просто великолепная идея, папочка. Он хочет помочь тебе с твоим новым отелем.

— Хочет стать его управляющим, я полагаю?

— Черт! — задумчиво сказал Арчи. — Очень даже неплохая мысль. Я никогда не думал о том, чтобы управлять отелем. Буду рад попробовать.

— Он придумал, как избавиться от Сальваторе и его лавочки.

Только теперь мистер Брустер словно бы заинтересовался. Он пронзительно посмотрел на зятя.

— Ах вот как? — сказал он.

Арчи уравновесил булочку на вилке и подставил под нее тарелку. Булочка укатилась в угол.

— Извините! — сказал Арчи. — Вина всецело моя, абсолютно. Я должен вам булочку. Запишу на свой счет. А, да! Касательно бравого Сальваторе. Ну, дела обстоят так, знаете ли. Мы с ним большие друзья. Знаю его уже много лет. То есть такое ощущение, что много лет. Лу посоветовала, чтобы я отправился в его логово, запутал в силках дипломатии, подавил превосходящей силой интеллекта и все такое прочее.

— Это была твоя идея, золотой мой.

Мистер Брустер помолчал. Как это ему не претило, но он не мог не признать, что тут что-то есть.

— Как вы намерены поступить?

— Став милым старым посланником. Сколько вы предложили типусу?

— Три тысячи долларов. Вдвое больше, чем стоит эта лавчонка. Он не продает, чтобы отомстить мне.

— Да, но как вы сделали ему это предложение, а? Держу пари, поручили своему адвокату написать ему письмо, битком набитое всякими «исходя из вышеупомянутого», «согласно нижеследующему» и так далее. Ничего хорошего, старый товарищ.

— Не называйте меня старым товарищем!

— Никуда не годится, малышок! Абсолютно не то, сердце мое! Ни в какие ворота не лезет, друг моей юности. Поверьте своему дяде Арчибальду! Я исследователь человеческой природы и кое в чем разбираюсь.

— Ну, этого еще мало, — проворчал мистер Брустер, несколько раздраженный покровительственной манерой зятя.

— Папа, не перебивай! — строго сказала Люсиль. — Разве ты не видишь, что Арчи сейчас скажет что-то потрясающе умное!

— Так пусть скажет!

— А следует вам сделать вот что, — сказал Арчи. — Отправить меня к нему с шуршащим запасом банкнот. Я раскину их на столе перед ним. И он на крючке! — Он подбодряюще потыкал мистера Брустера булочкой. — Я скажу вам, что надо сделать. Дайте мне три тысячи самых свежих и хрустящих, и я берусь купить эту лавочку. Гарантированно, малышок.

— Не называйте меня малышком! — Мистер Брустер поразмыслил. — Ну, хорошо, — сказал он наконец. — Не знал, что у вас настолько хватает ума, — добавил он против воли.

— Вне всяких сомнений! — сказал Арчи. — Моя закаленная внешность прячет мозг, подобный циркулярной пиле. Ум? Я источаю его изо всех пор, малышок. Он бьет из меня фонтаном.

— Глаза у нее, — сказал Билл Брустер, — как… как… какое слово я ищу?

Он посмотрел на Люсиль и Арчи. Люсиль наклонялась вперед, полная живейшего интереса.

Арчи, откинувшись на спинку кресла, сложил кончики пальцев и закрыл глаза. Уже не впервые со времени их встречи на аукционе в Галерее Бийла его шурин коснулся темы девушки, с которой обручился во время своего посещения Англии. Собственно говоря, других тем брат Билл практически не касался, и Арчи, хотя всегда готовый посочувствовать, не говоря уж о том, что его молодой родственник через брак очень ему нравился, тем не менее все больше приходил к выводу, что наслышался о Мейбл Винчестер вполне достаточно. Люсиль же слушала как зачарованная, вся уйдя в признание брата.

— Как… — сказал Билл. — Как…

— Звезды? — предположила Люсиль.

— Звезды, — сказал Билл с благодарным облегчением. — То самое слово. Две звезды, сияющие в ясном небе летней ночи. Ее зубы подобны… как бы это выразить?

— Жемчугам?

— Жемчугам. А волосы у нее несравненно каштановые, подобные осенней листве. Короче говоря, — докончил Билл, внезапно сверзившись с поэтических высот, — она девчонка что надо. Верно, Арчи?

Арчи открыл глаза.

— Совершенно верно, старый волчок! — сказал он. — Единственный выход.

— О чем ты, черт дери? — холодно осведомился Билл, с самого начала усомнившийся в заверениях зятя, что с закрытыми глазами он слушает внимательнее.

— Э? Извини! Задумался.

— Ты задрых.

— Нет-нет, положительно и абсолютно нет. Жутко увлечен, просто в восторге и все прочее, но только я не совсем уловил, что именно ты сказал.

— Я сказал, что Мейбл — девчонка что надо.

— Безусловно, в любом отношении.

— Ну вот! — Билл с торжеством обернулся к Люсиль. — Слышала? А ведь Арчи видел только ее фотографию. Погоди, пока он не увидит ее в натуре.

— Мой милый старый типчик! — сказал Арчи шокированно. — В присутствии женщин! То есть я хочу сказать, а!

— Боюсь, папу тебе, в отличие от нас, будет убедить труднее.

— Да, — уныло согласился брат присутствующих женщин.

— Судя по всему, твоя Мейбл — само очарование, однако… Ну, ты знаешь папу. Очень жаль, что она хористка.

— У нее с голосом не очень, — возразил Билл в оправдание любимой.

— Тем не менее…

Арчи, поскольку разговор коснулся предмета, в котором он почитал себя одним из ведущих знатоков в мире — а именно предвзятости его тестя, — обратился к собранию как человек, имеющий полное право голоса:

— Люсиль абсолютно права, старик. Абсолютненько! Твой высокочтимый прародитель — очень даже крепкий орешек, и от этого ты никуда не уйдешь, как бы ни старался. И как мне ни жаль на это указывать, старый друг, но, если ты прискачешь под руку с одной из представительниц ensemble[9] и попытаешься вырвать у него отцовское благословение, он вполне способен погрузить нож в твое нутро.

— Я бы предпочел, — сказал Билл оскорбленно, — чтобы ты не говорил так, будто Мейбл обычная хористка. Она на сцене только потому, что ее мать очень нуждается, а она хочет дать хорошее образование своему братику.

— Послушай, — сказал Арчи с тревогой. — Послушай меня, старый волчок. Болтая с папашей о своем деле, особо на этом аспекте не задерживайся. Я внимательно изучил его, и ему по горло хватает того, что он должен подпитывать меня. Если ты нагрузишь его еще нуждающейся матерью с братиком, он не выдержит.

— Но мне надо что-то предпринять. Мейбл приезжает через неделю.

— Кошки полосатые! Ты нам ничего не говорил!

— Ну да. Будет выступать в новом Биллингтонском ревю. И естественно, ожидает, что я познакомлю ее с моей семьей. Я ей все про вас рассказывал.

— И объяснил ей про папу? — спросила Люсиль.

— Ну, я сказал только, чтобы она особенно не принимала его к сердцу, что лаять он лает, но не кусает.

— Что же, — сказал Арчи в задумчивости, — меня он пока еще не покусал, и, возможно, ты прав. Но согласись, вполне хватает и его лая.

Люсиль задумалась.

— Я считаю, Билл, тебе лучше всего прямо пойти к папе и поставить его в известность обо всем. Ты же не хочешь, чтобы он узнал об этом от посторонних.

— Беда в том, что мне, когда я с отцом, просто не удается выдавить из себя ни слова.

Арчи обнаружил, что завидует тестю за такую милость провидения, поскольку его присутствие не лишало Билла дара речи. За краткий срок их знакомства Билл говорил, не умолкая, и только на одну тему. Даже такой, казалось бы, неподходящий зачин, как тарифные законы, он мгновенно сводил к дифирамбам отсутствующей Мейбл.

— Когда я с отцом, — сказал Билл, — то как бы теряю присутствие духа и заикаюсь.

— Чертовски неловко, — сказал Арчи вежливо и внезапно подскочил в кресле. — Послушайте! Черт! Я знаю, что тебе требуется, старый друг! Только сейчас в голову взбрело!

— Этот упорный мозг работает круглые сутки, — пояснила Люсиль.

— В сегодняшней газете. Реклама книжки, знаешь ли.

— У меня нет времени на чтение.

— На эту у тебя время найдется, малышок. Ты абсолютно не должен ее пропустить. Она из этих, как их там называют, книжек. То есть я хочу сказать, если ты прочтешь и примешь ее рекомендации к сведению, она гарантирует твое превращение в неотразимого собеседника. Так сказано в объявлении. Оно все про типчика, чье имя я позабыл, но которого все любили, потому что он так обаятельно говорил. И заметь, до того как он раздобыл эту книгу — она называется «Неотразимая Личность», если не вру, — ребята у него в конторе прозвали его Молчаливым Майклом или еще как-то. А может быть, Безъязыким Бобом. И вот однажды счастливый случай толкнул его не пожалеть кровных на добрую старушку «Н.Л.», и теперь, когда им надо послать кого-нибудь уговорить Рокфеллера или другого такого же типуса дать им взаймы миллион или около, они используют Майкла. Только теперь они его называют Майклом Магом и Чародеем и скачут вокруг него на задних лапах и вообще. Что скажешь, старый волчок? Испробуем?

— Какая дикая чушь, — сказала Люсиль.

— Не знаю, — сказал Билл, явно заинтригованный, — может, в этом что-то есть.

— Абсолютно! — сказал Арчи. — Там, помню, сказано: «Говорите убедительно, и ни один человек никогда не отнесется к вам с холодным равнодушным безразличием». А ты ведь как раз и не хочешь, чтобы папаша отнесся к тебе с холодным равнодушным безразличием, так ведь, или не так, или как, а?

— Звучит в самый раз, — сказал Билл.

— В самый раз и есть, — сказал Арчи. — Тот еще планчик. Я больше скажу: та еще конфетка!

— Я, собственно, — сказал Билл, — думал подыскать Мейбл роль в приличной комедии. Это ослабило бы проклятие. Тогда мне вообще не пришлось бы упоминать про хор и хористок, понимаете?

— Гораздо практичнее, — сказала Люсиль.

— Но сколько чертовых хлопот! — возразил Арчи. — Я имею в виду: рыскать туда-сюда, разнюхивать там и сям и все такое прочее.

— А ты не хочешь хоть чуть-чуть постараться для твоего несчастного шурина, червяк? — сурово осведомилась Люсиль.

— О, абсолютно! Я как раз думаю о том, чтобы раздобыть книжицу и натренировать милого старого типуса. Отрепетировать с ним, знаешь ли. Он мог бы выдолбить первую парочку глав, а потом забрести к нам и испробовать свою чарующую речь на мне.

— Вроде бы неплохая идейка, — сказал Билл задумчиво.

— Ну, я скажу вам, что намерена сделать я, — сообщила Люсиль. — Пусть Билл познакомит меня со своей Мейбл, и, если она такая милая, как он говорит, я сама пойду к папе и поговорю с ним убедительно.

— Ты козырной туз! — сказал Билл.

— Абсолютно, — горячо согласился Арчи. — Моя подруга жизни как-никак! Тем не менее нам следует запастись книжицей для второго захода. Я хочу сказать, ты совсем юная и нежно воспитанная девушка, битком набитая чувствительностью, застенчивостью и как ее там. И ты знаешь, что собой представляет милый старый родитель. Он может гавкнуть на тебя и вывести из строя в первом же раунде. Ну и если случится что-то такое, мы тогда сможем спустить со сворки старину Билла, натренированного среброустого эксперта, и науськать его. Лично я всецело за «Н.Л.».

— Я тоже, — сказал Билл.

Люсиль взглянула на свои часики:

— Боже мой! Уже почти час!

— Не может быть! — Арчи восстал из кресла. — Ну, крайне жаль прерывать это пиршество разума и истечение души, но если мы не возьмем ноги в руки, то опоздаем.

— Мы завтракаем у Николсонов! — объяснила Люсиль своему брату. — Я буду рада, если ты присоединишься к нам.

— Завтрак! — Билл покачал головой с пренебрежительной снисходительностью. — Завтраки теперь для меня ничто. У меня есть о чем думать, кроме еды. — Он принял настолько одухотворенный вид, насколько было доступно его закаленному лицу. — Я еще не написал ЕЙ сегодня.

— Но черт возьми, старый чудила, если она через неделю будет здесь, какой смысл ей писать? Письмо же разминется с ней в океане.

— Я не отправляю мои письма в Англию, — сказал Билл. — Я храню их, чтобы она прочла, когда приедет.

— Ну уж! — сказал Арчи.

Подобную преданность он постигнуть не мог.

«Неотразимая Личность» обошлась Арчи в два доллара наличными и ощущение сверлящей неловкости, когда он спросил книжку у продавщицы. Купить трактат с таким названием значило автоматически признаться, что ваша личность пока еще вполне отразима, а потому Арчи старательно объяснил девушке за прилавком, что «Н.Л.» нужна ему для друга. Девушку, впрочем, гораздо больше интересовал английский прононс Арчи, чем его объяснения, и Арчи, когда удалялся, неприятно поеживался, успев услышать, как она вполголоса принялась воспроизводить особенности его произношения для просвещения своих коллег и сослуживцев. Но что такое неприятное поеживание, если терпеть его во имя дружбы?

Покинув магазин, он пошел по Бродвею, где затем столкнулся с Реджи ван Тайлом, который сомнамбулически дрейфовал в направлении Тридцать девятой улицы.

— Приветик, Реджи, старик! — сказал Арчи.

— Приветик, — сказал Реджи, лаконичная натура.

— Я как раз купил книжку для Билла Брустера, — продолжал Арчи. — Оказывается, старина Билл… В чем дело?

Он оборвал свой рассказ. Черты его собеседника исказились, словно от судороги. Рука на локте Арчи конвульсивно сжалась. Напрашивался вывод, что Реджи испытал внезапный шок.

— Пустяки, — сказал Реджи. — Все в порядке. Просто я слишком внезапно увидел, как одет этот тип. И это меня несколько потрясло. Но теперь все прошло, — мужественно добавил он.

Арчи проследил взгляд своего друга и понял все. По утрам Реджи ван Тайл никогда не бывал в наилучшей форме, к тому же он обладал крайне чувствительным восприятием особенностей одежды. Не раз и не два он отказывался от членства в тех или иных клубах потому лишь, что другие их члены преступали все границы, сочетая со смокингами ненакрахмаленные рубашки. А коренастый коротышка, который стоял прямо перед ними в позе ублаготворенной неподвижности, бесспорно, денди не был. Даже самый близкий друг не назвал бы его элегантным. Взятый в целом и влет, он вполне мог послужить натурщиком для картинки в модном журнале под подписью «Чего Не Должны Носить Мужчины, Следящие За Модой».

В манере одеваться, как и во всем другом, лучше выбрать определенный стиль и строго его придерживаться. Этот же человек совершенно очевидно предпочитал зигзаг прямой линии. Его шею укутывал зеленый шарф, на нем был фрак, а нижние его конечности были задрапированы брюками из твида, скроенными для мужчины заметно выше ростом. С севера его ограничивала соломенная шляпа, а с юга — пара коричневых ботинок.

Арчи добросовестно изучил спину субъекта.

— Немножко множко! — согласился он сочувственно. — Но ведь Бродвей — это не Пятая авеню. То есть, я хочу сказать, привкус богемы и все такое прочее. Бродвей кишит чертовски мозговитыми личностями, которые чхать хотят на то, как они одеты. Наверное, эта птичка — ведущая особь того или иного вида.

— Тем не менее ни у кого нет права носить фрак с твидовыми брюками.

— Абсолютно никакого. Я усек, о чем ты.

И тут ниспровергатель всех понятий об элегантности обернулся. Анфас он выглядел еще более сокрушающе. Видимо, он не носил рубашек, хотя это упущение несколько маскировали твидовые брюки, уютно достигавшие подмышек. Он не был красавцем мужчиной. Даже в пору расцвета. А к этому времени он умудрился приобрести шрам, протянувшийся от уголка рта поперек щеки. Даже в состоянии полного спокойствия его лицо выглядело странновато. Но когда — как в данную секунду — он улыбался, «странновато» как определение утрачивало всякую выразительность и совершенно не подходило на роль эпитета. Тем не менее лицо это не было неприятным. Наоборот, вполне даже симпатичным. Что-то в нем весело взывало к вашим лучшим чувствам.

Арчи вздрогнул. Он уставился на это лицо. И вспомнил.

— Кошки полосатые! — вскричал он. — Это же Кус Колбаски!

Реджинальд ван Тайл испустил тихий стон. Он не привык к подобному. Как молодого человека, не терпящего сцен, поведение Арчи его ужаснуло. Ибо Арчи высвободил локоть, прыгнул вперед и начал горячо трясти руку незнакомца:

— Ну-ну-ну-ну! Мой милый старый друг! Вы же меня помните, а? Нет? Да?

Человек со шрамом, видимо, недоумевал. Он пошаркал коричневыми ботинками, прихлопнул тулью соломенной шляпы и вопросительно посмотрел на Арчи.

— Я что-то вас не узнаю, — сказал он.

Арчи похлопал спинку фрака. И ласково взял реформатора моды под руку:

— Мы встретились под Сен-Мийелем во время войны. Вы угостили меня куском колбаски. Одно из самых великодушных деяний в истории. Никто, кроме великого духом, не уделил бы в тот момент даже ломтик колбаски постороннему человеку. Я этого не забыл, черт подери! Он спас мне жизнь. Абсолютно! Восемь часов во рту маковой росинки не было. Вам что-нибудь предстоит? Я хочу сказать, вы не ангажированы с кем-нибудь перекусить или еще какая-нибудь чушь того же пошиба. Да? Отлично! В таком случае предлагаю, чтобы мы двинулись и где-нибудь подзакусили. — Он ласково пожал локоть человека со шрамом. — Только подумать, что мы вот так встретились! Я часто прикидывал, что с вами сталось. Но черт подери! Совсем забыл. Такой непростительный недосмотр с моей стороны. Знакомьтесь! Мой друг, мистер Реджи ван Тайл.

Реджи судорожно сглотнул. Чем дольше он созерцал одежду этого человека, тем нестерпимее становился процесс созерцания. Его глаза, содрогаясь, переходили с коричневых ботинок на твидовые брюки, на зеленый шарф, а с шарфа на соломенную шляпу.

— Сожалею, — промямлил он. — Совсем забыл. Важная встреча. Уже опаздываю. Э… как-нибудь в другой раз.

Он испарился — человек, сокрушенный судьбой. Арчи посмотрел ему вслед без всякого сожаления. Реджи был милый типчик, но решительно de trop[10] в подобной встрече старинных друзей.

— Голосую пойти в «Космополис», — сказал Арчи, направляя своего вновь обретенного друга сквозь толпу пешеходов. — Жратва и пойло там недурны, а мне достаточно расписаться на счете, отличное подспорье в наши дни.

Кус Колбаски весело усмехнулся:

— Я не могу пойти в «Космополис» в таком виде.

Арчи смутился.

— Ну, не знаю, знаете ли, — сказал он. — Однако раз уж вы затронули эту тему, то, бесспорно, вы утречком поднапутали с вашим гардеробом, а? То есть я хочу сказать, что вы в рассеянии взяли по образчику из порядочного числа своих костюмов.

— Костюмов? То есть как костюмов? Никаких костюмов у меня нет. Кто я, по-вашему? Винсент Астор? Все, что у меня есть, на мне.

Арчи был потрясен. Эта трагедия глубоко его растрогала. У него самого никогда в жизни своих денег не было, но каким-то образом он умудрялся всегда иметь изобилие всякой одежды. Каким именно образом, он сказать не мог бы. Ему смутно чудилось, что портные — добрые ребята, у которых всегда под рукой есть запас брюк или еще чего-то, дабы одарять достойных. Имелся, конечно, и минус: одарив вас, они принимались отправлять вам письмо за письмом по этому поводу. Однако вы быстро навострялись узнавать их почерки, и вскоре было совсем не трудно извлекать их послания из утренней почты и сразу же бросать в корзину для бумаг. И он впервые столкнулся с человеком, который не купался в изобилии одежды.

— Мой милый старый малыш, — сказал он энергично, — это надо исправить! Безусловно! Исправить без промедления! Думается, мои вещи вам не подойдут… Да-да. Знаете что! Мы что-нибудь выцыганим у моего тестя. У старика Брустера, знаете ли, того, кто заправляет «Космополисом». Его вещи облекут вас, как перчатка руку, потому что он тоже пузатенький коротышка. То есть, хочу я сказать, он ведь один из, как говорится, крепких, коренастых, симпатичных типчиков среднего роста. Кстати, а где вы остановились?

— Да нигде в настоящий момент. Приспособлю какую-нибудь самодостаточную скамью в Центральном парке.

— Вы на мели?

— И еще какой!

Арчи принял его признание близко к сердцу.

— Вам следует найти работу.

— Следует, конечно. Но почему-то ничего не получается.

— А что вы делали до войны?

— Позабыл.

— Позабыли?

— Позабыл.

— То есть как так — позабыл? Вы же не хотите сказать, что позабыли?

— Именно. И начисто.

— Но хочу я сказать, вы же не могли забыть такое!

— Еще как мог! Я много чего забыл. Где родился. Сколько мне лет. Женат я или холост. Как моя фамилия…

— Провалиться мне! — сказал Арчи в полном ошеломлении. — Но вы же помните, как уделили мне кус колбаски под Сен-Мийелем?

— Нет, не помню. Просто верю вам на слово. Я ведь даже не знаю, не заманиваете ли вы меня в какой-то притон, чтобы присвоить мою соломенную шляпу. Я понятия не имею, кто вы такой. Но мне нравится то, что вы говорите, особенно насчет того, чтобы подзакусить, вот я и рискую.

Арчи был само сочувствие.

— Послушайте, старый стручок. Сделайте усилие. Вы не можете не помнить эпизод с колбаской. Это же было под Сен-Мийелем часов в пять вечера. Ваш взводик стоял рядом с моим взводиком, и мы встретились, и я сказал: «Эгей!», а вы сказали: «Привет», а я сказал: «Эгей! эгей!», а вы сказали: «Колбаски не хотите?», а я сказал: «Эгей! эгей! эгей!»

— Диалог вроде был блистательный, но я его не помню. Наверно, как раз перед тем, как я словил пулю. И словно бы никак не могу себя нагнать после ранения.

— О! Так вот откуда у вас этот шрам?

— Нет. Его я получил, когда в Лондоне прыгнул в окно с зеркальным стеклом вечером в день объявления о перемирии.

— Зачем, собственно, вы в него прыгнули?

— Да не знаю. В тот момент это выглядело отличной идеей.

— Но если вы помните, как прыгали, то почему не можете вспомнить свое имя?

— Я помню все, что происходило после того, как меня выписали из госпиталя. Из головы вылетело то, что случалось прежде.

Арчи погладил его по плечу:

— Я знаю, что именно вам требуется. Вам требуется капелюшка тишины и покоя, чтобы все обдумать и так далее. Вам не следует и дальше спать на скамейке Центрального парка. Абсолютно не годится. Ни в коей мере. Вам следует перебраться в «Космополис». Вполне приличное местечко, старый «Космоп». В первую ночь, которую я там провел, он мне не слишком понравился, потому что чертов кран кап-кап-капал всю эту ночь и не давал мне уснуть, но у этого местечка есть свои положительные стороны.

— А «Космополис» теперь предоставляет стол и кров бесплатно?

— И очень. Все будет тип-топ. Ну, вот же он. Начнем с того, что просочимся в апартаменты старикана и пороемся в его шмотках. Я знаю коридорного на его этаже. Очень надежный типус. Он нас впустит своим ключом.

Вот почему мистер Дэниел Брустер, поднявшись из ресторана к себе за документом, касавшимся темы, которую он обсуждал за ресторанным столиком со своим гостем, архитектором его нового отеля, услышал журчание голосов за закрытой дверью спальни. Узнав манеру произношения своего зятя, он испустил проклятие и ворвался туда. Он был против того, чтобы Арчи беспрепятственно бродил по его комнатам.

Зрелище, открывшееся его глазам, когда он распахнул дверь, не пролило бальзам успокоения в душу Дэниела Брустера. Пол превратился в море одежды. С кресел свисали пиджаки и смокинги, на кровати возлежали брюки, книжную полку погребли рубашки.

А посреди этого неподвижного вихря стоял Арчи с человеком, который разгоряченному взору мистера Брустера представился бродячим комедиантом, специализирующимся на идиотических фарсах.

— Великий Боже! — вскричал мистер Брустер.

Арчи обернулся с дружеской улыбкой.

— Приветик-ветик-ветик! — сказал он сердечно. — Мы как раз просматриваем ваши запасные декорации, не найдется ли что-нибудь подходящее для моего друга. Старик, это мистер Брустер, мой тесть.

Арчи всмотрелся в искаженные черты родственника: что-то как будто было не так. Он решил, что переговоры лучше вести с глазу на глаз.

— Один момент, старый малышок, — сказал он своему вновь обретенному другу. — Мне надо поболтать с моим тестем в соседней комнате. Кратенькая дружеская деловая беседа. А вы оставайтесь тут.

В соседней комнате мистер Брустер вздыбился перед Арчи, как раненый лев песчаных равнин:

— Какого!..

Арчи завладел одной из пуговиц его сюртука и начал ласково ее массировать.

— Должен был бы предупредить, — сказал Арчи, — но не хотел отвлекать вас от принятия пищи. Типчик на горизонте — мой старый милый друг…

Мистер Брустер высвободился могучим движением.

— Что ты себе позволяешь, ты, червяк, притаскивая бродяг в мою спальню и роясь в моих костюмах?

— Но я же как раз и пытаюсь это объяснить, только вы не слушаете. Этот типчик — тот типчик, которого я повстречал во Франции во время войны. Он дал мне под Мийелем кус колбаски…

— Черт бы побрал тебя вместе с ним и с колбаской!

— Абсолютно! Но послушайте. Он не может вспомнить, кто он, где родился, как его зовут, и он абсолютно на мели. Так что, черт возьми, я обязан позаботиться о нем. Видите ли, он дал мне кус колбаски…

Бешенство мистера Брустера сменилось зловещим спокойствием.

— Я дам ему две секунды убраться отсюда. Если он не уйдет сам, я прикажу вышвырнуть его.

Арчи был шокирован:

— Вы же не серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Но куда ему уйти?

— На улицу.

— Вы не понимаете! Этот малышок потерял память, потому что его ранило на войне. Закрепите этот факт под старой черепушкой. Он сражался за вас. Сражался и проливал кровь за вас. Обильно проливал, черт подери. И к тому же спас жизнь мне.

— Если бы я ничего другого против него не имел, одного этого оказалось бы более чем достаточно.

— Но вы не можете вышвырнуть в холодный бездушный мир типчика, который пролил галлоны крови, чтобы сделать этот мир безопасным для отеля «Космополис».

Мистер Брустер демонстративно посмотрел на свои часы.

— Две секунды! — сказал он.

Наступило молчание. Арчи как будто размышлял.

— Ладненько! — сказал он наконец. — Не надо заводиться. Я знаю, куда ему пойти. Только что сообразил. Поселю его в моей лавочке.

Багрянец сполз с лица мистера Брустера. Буря чувств заставила его забыть про дьявольскую лавчонку. Он опустился на стул. Снова наступило молчание.

— О-ох, — сказал мистер Брустер.

— Я знал, что вы дадите волю здравому смыслу, — одобрил Арчи. — А теперь по-честному, как мужчина мужчине, что дальше?

— Чего вы от меня хотите? — пробурчал мистер Брустер.

— Я думал, не приютите ли вы малышка на время, чтобы дать ему шанс оглядеться и поразнюхать.

— Я категорически отказываюсь предоставлять дополнительным бездельникам бесплатные стол и кров.

— Дополнительным?!

— Ну, он же будет вторым, верно?

Арчи огорченно вздохнул.

— Действительно, — сказал он, — когда я только-только водворился здесь, я некоторое время, так сказать, предавался отдыху, но разве я не встрепенулся и не ухватил управление вашим новым отелем? Абсолютно!

— Я не возьму на иждивение этого бродягу.

— Ну, так найдите ему работу.

— Какого сорта работу?

— Да любого.

— Если хочет, может наняться официантом.

— Ладно. Поставлю его в известность.

Он вернулся в спальню. Кус Колбаски нежно взирал в трюмо на пятнистый галстук, обвивающий его шею.

— Послушай, старый волчок, — виновато сказал Арчи, — император всех субчиков там за дверью говорит, что ты можешь получить здесь место официанта, и ничего сверх для тебя делать не желает. Как ты?

— А официанты едят?

— Наверное. Хотя, черт возьми, если подумать, я ни разу не видел, чтобы официант ел.

— Мне подходит, — сказал Кус Колбаски. — Когда приступать?

Избыток досуга имеет то преимущество, что у человека есть время заняться делами всех друзей его круга, и Арчи, заботливо надзирая за судьбой Куса Колбаски, не оставил в небрежении сердечные невзгоды своего шурина Билла. Несколько дней спустя Люсиль, возвратившись в их совместный номер, увидела, что ее муж сидит в деревянном кресле у стола с необычно суровым выражением на всегда благожелательном лице. Из уголка его рта торчала довольно пухлая сигара. Пальцы одной руки были заложены в пройму жилета, а пальцами другой руки он грозно барабанил по столу.

Глядя на него и стараясь понять, что с ним такое, Люсиль внезапно обнаружила присутствие Билла. Он стремительно вышел из спальни и, энергично пройдя через комнату, остановился у стола.

— Отец! — сказал Билл.

Арчи вздернул голову и насупил брови над сигарой.

— Ну, мой мальчик, — сказал он странным скрежещущим голосом, — в чем дело? Говори же, мой мальчик, говори! Какого дьявола ты не говоришь? Я сегодня крайне занят!

— Что это с вами? — спросила Люсиль.

Арчи отмахнулся от нее властным жестом человека железа и крови, которого отвлекают в момент сосредоточенности:

— Оставь нас, женщина! Мы желаем быть одни. Пребывай на милом заднем фоне и сама себя поразвлекай. Почитай книжку. Займись акростихами. В атаку, малышок!

— Отец! — снова сказал Билл.

— Да, мой мальчик, да? В чем дело?

— Отец!

Арчи взял лежавший на столе том в алом переплете:

— Минуточку, старый стручок. Прости, что перебил тебя, но я уловил что-то не то. А сообразил, что именно, только сейчас. Твоя походка. Никуда не годится.

— Никуда не годится?

— Никуда не годится. Где тут глава об искусстве походки? Ага, вот! Слушай, милая старая душа. Впивай. «При ходьбе следует стремиться обрести покачивающиеся непринужденные движения от бедер. В правильной позе идущий как бы парит». А ты, старый стручок, абсолютно не парил. Ты прогалопировал, словно типчик, который влетает в железнодорожный буфет выпить чашку бульона, когда до отхода поезда остается две минуты. Чертовски важна эта галиматья с походкой, знаешь ли. Неверное начало — и где ты окажешься? Попробуй еще раз… Гораздо лучше! — Он обернулся к Люсиль: — Ты заметила, как он теперь парил? Абсолютно скользил по гребням, а?

Люсиль села в ожидании пояснений.

— Вы с Биллом думаете выступать на эстраде? — спросила она.

Арчи, пристально поизучав шурина, нашел еще материал для критики.

— «Уважающий себя и уверенный в себе человек, — читал он, — стоит прямо в непринужденной, естественной, грациозной позе. Пятки несколько расставлены, голова — прямо, глаза смотрят вперед горизонтально…» Смотри горизонтально, старина!.. «Плечи развернуты, руки естественно свисают по бокам, когда ничем не заняты…» Это значит, если он попробует тебе вдарить, то дозволяется прикрыться… «Грудь выпячена естественно, а живот…» Ну, это не для твоих ушей, Люсиль. Отодвинься подальше, чтобы не слышать. «Жи…» Ну, то, что я уже назвал… «…Слегка втянут и ни в коем случае не круглится». Все усек? Да, выглядишь ты неплохо. Так давай же, малышок, давай. Выдай толику Энергичного Голоса и Властного Тона… Ну, этот звучный, бархатный, впечатляющий как его там, про который мы столько слышим!

Билл устремил буравящий взгляд на зятя и сделал глубокий вдох.

— Отец! — сказал он. — Отец!

— Вам требуется обогатить реплики Билла, — взыскательно сказала Люсиль, — или ангажемента вам не получить.

— Отец!

— Я имею в виду, что сами по себе они вполне ничего, но начинают приедаться. Кроме того, один из вас должен задавать вопросы, а другой отвечать. Биллу надо сказать: «Кто была та дама, с которой я тебя видел под руку на улице?» Так, чтобы ты мог ответить: «Это была не дама. Это была моя жена». Уж тут я разбираюсь. Столько эстрадных комиков видела!

Билл расслабился. Перестал выпячивать грудь, втягивать живот и сблизил пятки.

— Лучше займемся этим, когда будем одни, — сказал он ледяным тоном. — Я не могу полностью выложиться.

— Но зачем тебе надо выкладываться? — спросила Люсиль.

— Ладненько! — сказал Арчи добродушно, сбрасывая свое суровое выражение, будто плащ. — Репетиция откладывается. Я просто тренировал старину Билла, — объяснил он, — чтобы привести его в надлежащую форму для беседы с милым старым родителем.

— А! — Голос Люсиль прозвучал, как голос узревшего свет во мраке. — Когда Билл вошел шагом кошки на горячих кирпичах, это всего лишь была Неотразимая Личность?

— Она самая.

— Ну, вы не можете меня упрекнуть за то, что я ее не распознала.

Арчи отечески погладил ее по голове.

— Чуть поменьше едкой критики, — сказал он. — В тот вечер Билл будет на абсолютной высоте. Если бы ты не вошла и не сбила его, он бы выдал что-нибудь сверхтип-топистое, полное властности, динамичных интонаций и прочего. Говорю тебе, свет души моей, старина Билл в полном ажуре. Он загнал неотразимую личность на дерево и заберет ее оттуда, когда придет час. В качестве его спонсора и тренера я убежден, что он обведет вашего папочку вокруг любого своего пальца. Абсолютно! И я не удивлюсь, если через пять минут добрый старый папуля не начнет прыгать сквозь обручи и служить на задних лапках в чаянии кусочка сахара.

— А меня так удивит. И очень.

— Ну, это потому, что ты не видела старину Билла в действии. Ты сорвала его выступление, прежде чем он успел разогреться.

— Не в том дело. Я считаю, что Билли, какой бы неотразимой ни стала его личность, не сумеет добиться от папы согласия на его брак с девушкой из хора по причине того, что случилось вчера ночью.

— Вчера ночью?

— Ну, ближе к утру. В три часа пополуночи. Сообщение на первой странице вечерних газет. Я захватила экземпляр для тебя, но вы были так заняты… Погляди! Вот!

Арчи схватил газету.

— Черт возьми!

— Так что? — спросил Билл раздраженно. — Перестань пучить глаза! Так какого дьявола…

— Вот послушай, старина!

Билл Брустер, не находя себе места от облегчения, не засиделся за столиком. Вскоре после отбытия Реджи ван Тайла он встал и сообщил о намерении немножко прогуляться, чтобы успокоить свой взволнованный ум. Арчи отпустил его милостивым мановением руки и знаком попросил Кус Колбаски, который в своей роли официанта ошивался поблизости, принести ему самую лучшую сигару, какую только может предложить отель. Мягкое кресло, в котором он сидел, было очень уютно, у Арчи не было никаких дел, так почему бы не провести приятные полчасика, мечтательно покуривая и наблюдая, как его ближние вкушают пищу.

Теперь гриль-бар наполнился. Кус Колбаски, снабдив Арчи сигарой, занялся обслуживанием соседнего столика, за который села дама с маленьким мальчиком в матросском костюмчике. Дама погрузилась в содержание меню, но внимание мальчика приковал Кус Колбаски. Он его впивал широко открытыми глазами. Мысли дитяти, казалось, были заняты им одним.

Кус Колбаски занимал и мысли Арчи. Он оказался прекрасным официантом: ловким, внимательным, и свои обязанности исполнял так, словно они ему нравились. Однако Арчи этого было мало. Что-то будто нашептывало ему, что этот человек предназначен для более великих деяний. Арчи не забывал добра. Кусок колбаски после восьмичасового поста оставил глубокий след в его благодарной душе. Рассудок твердил ему, что только человек исключительных нравственных качеств был способен расстаться с половиной колбаски в подобный момент, и он не мог не сознавать, что работа официанта в нью-йоркском отеле не вполне достойна человека столь исключительных нравственных качеств. Разумеется, собака была зарыта в том, что типус не помнил, какова была избранная им стезя до войны. И когда тот удалился с заказом на кухню, Арчи даже зубами скрипнул от досады: почем знать, возможно, на кухню пошел адвокат, или врач, или архитектор, или кто-то там еще.

Из этих размышлений его вывел детский голос.

— Мамочка, — спросило любознательное дитя, провожая взглядом удаляющуюся фигуру Куса Колбаски, — почему у этого дяди такое смешное лицо?

— Тсс, милый!

— Да, но почему?

— Не знаю, милый.

Вера дитяти в материнскую всеосведомленность, видимо, получила сильный удар. У малыша вытянулось лицо, как у искателя истины, зашедшего в тупик. Его взгляд разочарованно шарил по комнате.

— У него лицо смешнее, чем вот у этого тут, — сказал он, тыча пальцем в Арчи.

— Тсс, милый!

— Но это же правда! Гораздо смешнее.

По-своему это был комплимент, но Арчи почувствовал неловкость и поглубже погрузился в мягкие объятия кресла. Вскоре Кус Колбаски вернулся, обслужил даму и дитятю, а затем подошел к Арчи. Его не слишком пленительное лицо сияло.

— Послушайте, вчера у меня был особый вечер, — сказал он, упершись руками в столик.

— Да? — сказал Арчи. — Вечерушка или еще что-то?

— Нет, я о том, что вдруг мне начало вспоминаться всякое. В механизме вроде что-то заработало.

Арчи взволнованно сел прямее. Вот это была новость!

— Нет, правда? Мой милый старый малыш, это абсолютное тип-топ. Замечательнее не бывает.

— Да, сэр! Для начала я вспомнил, что родился в Спрингфилде, штат Огайо. Будто туман начал рассеиваться. Спрингфилд, штат Огайо. Вот так. Меня будто осенило.

— Великолепно! Что-нибудь еще?

— Да, сэр! Перед тем как уснуть, я вспомнил и свою фамилию.

Арчи был потрясен до глубины души.

— Ну, дальше все пойдет легче легкого! — воскликнул он. — Стоило начать, и теперь уже вас ничто не остановит. Так какая у вас фамилия?

— Да… Странно! Опять куда-то провалилась. Вроде бы начинается она на «С». Скеффингтон? Скиллингтон?

— Сэндерсон?

— Нет. Сейчас вспомню. Каннингем? Саррингтон? Уилберфорс? Дебенхем?

— Деннисон? — с надеждой подсказал Арчи.

— Нет-нет-нет. Просто на языке вертится. Баррингтон? Монтгомери? Хепплуэйт? Вспомнил! Смит!

— Черт! В самом деле?

— Уверен.

— Ну а имя?

В глазах его собеседника вспыхнула тревога. Он помялся и понизил голос:

— У меня жуткое ощущение, что это… Ланселот!

— Боже великий! — сказал Арчи.

— Но ведь на самом же деле такого быть не может, верно?

Арчи помрачнел. Он терпеть не мог причинять боль ближним, но чувствовал, что обязан не кривить душой.

— Не исключено, — сказал он. — Люди дают своим детям исключительно ослиные имена. Мое второе имя — Трейси. А в Англии у меня есть друг, который был наречен Катбертом де ла Хей Орасом. К счастью, все называют его просто Вонючкой.

Метрдотель начал надвигаться на них, как стена тумана, и Кус Колбаски вернулся к исполнению своих профессиональных обязанностей. Когда он вновь подошел к Арчи, то опять сиял.

— Я еще кое-что припомнил, — сказал он, снимая скатерть. — Я женат!

— Господи!

— Во всяком случае, был до войны. У нее были голубые глаза, каштановые волосы и пекинес.

— А как ее звали?

— Не знаю.

— Ну, вы далеко продвинулись, — сказал Арчи. — Не стану отрицать. Конечно, вам еще понадобится время, чтобы сравняться с субчиками, которые записываются на курсы тренировки памяти по журнальным объявлениям. Я про тех ребят, которые познакомятся с типусом на пять минут, а затем встречают его через десять лет, трясут ему руку и говорят: «Ба! Да это же мистер Уоткинс из Сиэтла!» Тем не менее у вас все идет отлично. Вам требуется только терпение. Кто ждет, тот всегда дождется. — Арчи подскочил, как от удара током. — Послушайте, черт подери, а это недурно получается… а! Кто ждет, тот всегда дождется. Вот вы, официант, ждете заказа и, когда столик занят, обязательно дождетесь, а?

— Мамочка, — сказало дитя за соседним столиком, все еще взыскуя просвещения, — как ты думаешь, ему что-то на лицо наступило?

— Тсс, милый!

— А может, его что-то укусило?

— Ешь свою вкусную рыбку, милый, — сказала мать, видимо, одна из тех туповатых личностей, которых невозможно втянуть в обсуждение первопричин.

Арчи преисполнился воодушевления. Даже появление тестя, который вошел несколько минут спустя и сел за столик в противоположном углу зала, не угасило его энтузиазма.

Кус Колбаски снова подошел к его столику.

— Такое странное чувство, — сказал он. — Словно просыпаешься от крепкого сна. Все будто проясняется. Псину звали Мари. Собаченцию моей жены. И у нее была родинка на подбородке.

— У псины?

— Нет, у моей жены. Подлюга! Однажды укусила меня за ногу.

— Ваша жена?

— Нет. Псина. Господи! — сказал Кус Колбаски.

Арчи повернул голову и проследил его взгляд.

Через несколько столиков у серванта, на котором по указанию администрации были выставлены на обозрение холодные закуски, пудинги и торты, упомянутые во втором томе меню (Buffet Froid[11]), только что сели мужчина и молодая женщина. Мужчина был толстым и пожилым. Он бугрился во все стороны, в какие только может бугриться мужчина, а его голова уже почти освободилась от волос. Его спутница была молодой и миловидной. Глаза у нее были голубые, волосы каштановые. А на подбородке слева у нее была прелестная родинка.

— Господи! — сказал Кус Колбаски.

— Что еще?

— Кто это? Вон за тем столиком?

Арчи благодаря регулярным посещениям гриль-бара «Космополиса» знал в лицо большинство завсегдатаев.

— Его имя Госсет. Джеймс Д. Госсет. Киношник. Вам его имя должно быть знакомо.

— Я не о нем. Кто это с ним?

— Никогда ее прежде не видел.

— Это моя жена! — сказал Кус Колбаски.

— Ваша жена!

— Да!

— Вы уверены?

— Конечно, уверен!

— Ну-ну-ну! — сказал Арчи. — С чем вас и поздравляю!

За столиком у серванта молодая женщина, не подозревая, какая драма вот-вот вторгнется в ее жизнь, была поглощена беседой с толстяком. И в этот момент толстяк наклонился к ней и погладил ее руку.

Это было отеческое поглаживание — так добродушный дядюшка может погладить руку любимой племянницы, — но Кус Колбаски воспринял это поглаживание по-другому. Он уже довольно стремительно приближался к их столику и теперь вне себя прыгнул вперед с хриплым криком.

Позднее Арчи с большим трудом втолковал тестю, что раз уж администрация нашпиговывает зал тортами и прочими холодными закусками, такому рано или поздно суждено произойти. Он убедительно указывал, что, подвергнув людей подобному соблазну, мистер Брустер сам во всем виноват. Так или не так, но, безусловно, в этот критический момент своей жизни Кус Колбаски обрел в Buffet Froid все, что ему требовалось. Он уже поравнялся с сервантом, когда толстяк погладил свою собеседницу по щеке, и ухватить кусок голубичного торта было для него делом секунды. В следующий миг торт просвистел возле уха толстяка и взорвался о стену, как шрапнель.

Несомненно, существуют рестораны, где подобное событие не вызвало бы никакого обсуждения. Но гриль-бар «Космополиса» к ним не принадлежал. У всех посетителей нашлось, что сказать, однако единственно разумный отклик принадлежал мальчику в матросском костюмчике.

— Еще! — потребовал он с энтузиазмом.

Кус Колбаски не разочаровал его. Он взял вазу с фруктовым салатом и вывернул содержимое на лысину мистера Госсета. Счастливый детский смех огласил зал. Что бы там другие ни думали о происходящем, этот мальчик безоговорочно его одобрил и был готов дать соответствующие показания.

В эпических подвигах есть что-то завораживающее. Они парализуют все пять чувств. На мгновение наступила пауза. Мир замер в неподвижности. Мистер Брустер невнятно булькал. Мистер Госсет кое-как обтирался салфеткой. Кус Колбаски свирепо фыркнул.

Молодая женщина вскочила, потрясенно глядя на него.

— Джон! — вскричала она.

Даже в этот критический момент Кус Колбаски посмотрел вокруг с великим облегчением:

— Вот, значит, как меня зовут! И вовсе не Ланселот.

— Я думала, тебя убили.

— Да нет, — сказал Кус Колбаски.

Мистер Госсет, насколько можно было понять сквозь фруктовый салат, сказал, что очень об этом сожалеет. И тут вновь воцарился хаос. Все заговорили разом.

— Послушайте! — сказал Арчи. — Послушайте! Одну минутку!

В начале этого интересного эпизода Арчи оставался парализованным зрителем. Он был оглушен, но тут

Когда он добрался до бурно жестикулирующей группы, то был уже хладнокровен и деловит. У него уже созрело конструктивное предложение.

— Послушайте! — сказал он. — У меня есть идея!

— Убирайся! — сказал мистер Брустер. — Только не хватает, чтобы еще ты вмешался. Арчи жестом принудил его замолчать.

— Оставьте нас, — сказал он, — мы желаем быть одни. У меня к мистеру Госсету небольшой деловой разговор. — Он обернулся к киномагнату, который мало-помалу возникал из фруктового салата наподобие дородной Венеры, встающей из морской пены. — Вы не могли бы уделить мне минутку вашего драгоценного времени?

— Я требую его ареста!

— Воздержитесь, малышок. Послушайте.

— Он сумасшедший! Швыряется тортами!

Арчи прицепился к его пуговице:

— Успокойтесь, малышок. Успокойтесь и поразмыслите.

Только теперь мистер Госсет, казалось, осознал, что досадная, как ему смутно казалось, помеха, на самом деле конкретный индивид.

— Кто вы такой, черт подери?

Арчи величаво выпрямился.

— Я представитель этого джентльмена, — ответил он, мановением руки указывая на Кус Колбаски. — Его милый старый личный представитель. Я действую в его интересах и от его имени предлагаю вам крайне выгодное дельце. Подумайте, дорогой старый стручок, — продолжал он проникновенно, — намерены ли вы упустить такую возможность? Шанс, выпадающий вам на долю раз в жизни. Черт побери, вам следует встать и обнять этого типчика. Прижать эту птичку к груди. Он швырял в вас кусками торта, так? Отлично. Вы киномагнат. Все ваше состояние опирается на типчиков, которые швыряются тортами. Вполне вероятно, что вы по всему миру разыскиваете типчиков, которые швыряются тортами. Однако когда такой типчик является к вам без всяких хлопот и забот с вашей стороны и демонстрирует прямо у вас на глазах, что ему как тортометателю нет равных, вы взбрыкиваете и говорите об аресте. Взвесьте! (У вас за левым ухом застряла половинка вишни.) Будьте разумны. Стоит ли допустить, чтобы ваши личные чувства помешали вам пополнить свою кассу? Заключите с этим типчиком контракт, да побыстрее, не то мы обратимся к кому-нибудь другому. Вы когда-либо видели, чтобы толстяк Фатти Арбакль швырял кондитерские изделия с такой небрежной уверенностью? Сравнится ли Чарли Чаплин с ним в быстроте и меткости? Абсолютно нет. Предупреждаю вас, старый друг, вы можете упустить крайне выгодное дельце.

Он умолк. Кус Колбаски просиял.

— Я всегда хотел сниматься в кино, — сказал он. — До войны я был актером. Только сейчас вспомнил.

Мистер Брустер открыл было рот, но Арчи жестом принудил его замолкнуть.

— Сколько раз мне надо повторять, чтобы вы не вмешивались? — спросил он сурово.

В процессе филиппики Арчи воинственность мистера Госсета несколько поугасла. Прежде всего человек дела, мистер Госсет не остался глух к выдвигавшимся доводам. Он смахнул с шеи ломтик апельсина и задумался.

— Откуда мне знать, фотогеничен ли этот тип? — сказал он наконец.

— Фотогеничен ли он! — вскричал Арчи. — Еще как фотогеничен! Да вы только поглядите на его лицо! Что скажете? Редкостный шрамчик! Обратите на него внимание. — Он виновато поглядел на Кус Колбаски. — Жутко извиняюсь, старый малыш, что задерживаюсь на этом, но дело есть дело, знаете ли. — Он обернулся к мистеру Госсету: — Вы когда-нибудь видели такое лицо? Нет и нет. И я как личный представитель этого джентльмена не могу допустить, чтобы оно пропадало втуне. Это же несметное богатство. Черт побери, даю вам на размышление две минуты, а если вы не перейдете сразу к делу, я тут же отправлюсь с моим клиентом к Мэку Сеннету и еще к кому-то там. Нам незачем просить роли. Мы рассматриваем предложения.

Наступило молчание. А затем вновь раздался звонкий голос мальчика в матросском костюмчике:

— Мамочка!

— Что, милый?

— Дядя со смешным лицом будет еще бросаться тортами?

— Нет, милый!

Дитя испустило вопль ярости и разочарования.

— Я хочу, чтобы смешной дядя бросал торты! Я хочу, чтобы смешной дядя бросал торты!

На лице мистера Госсета появилось почти благоговейное выражение. Он услышал глас Зрителя. Он уловил биение пульса Зрителя.

— Из уст младенцев и сосунков, — сказал он, снимая ломтик банана с правой брови. — Из уст младенцев и сосунков! Поехали ко мне в студию.

Вестибюль отеля «Космополис» был любимым местом прогулок мистера Дэниела Брустера, его владельца. Ему нравилось бродить там, отеческим оком наблюдая за всем и вся в манере веселого содержателя постоялого двора (в дальнейшем именуемого «Мой гостеприимный хозяин») из старомодного романа о днях былых. Споткнувшись о мистера Брустера, клиенты, торопящиеся в ресторан, обычно принимали его за детектива при отеле — так пронзителен был его взгляд, а лицо несколько дышало суровостью. Тем не менее он в меру своих способностей был-таки веселым содержателем постоялого двора. Его присутствие в вестибюле обеспечивало «Космополису» тот оттенок душевности, которого лишены остальные отели Нью-Йорка. И уж во всяком случае, оно понуждало продавщицу в газетном киоске быть изысканно вежливой с покупателями, что можно только одобрить.

Большую часть времени мистер Брустер стоял на одном месте и просто выглядел внимательным и заботливым. Но время от времени он направлялся к мраморной плите, позади которой поместил портье, и проглядывал книгу регистрации, чтобы узнать, кому сданы номера, — ну, как ребенок исследует чулок в рождественское утро, выясняя, что именно принес ему Санта-Клаус.

Как правило, в завершение этой процедуры мистер Брустер метал книгу назад по мраморной плите и возвращался к своим раздумьям. Но как-то вечером недели две спустя после того, как Кус Колбаски все вспомнил, он в нарушение обычного распорядка почти подпрыгнул, побагровел и испустил восклицание, которое, безусловно, было порождением великой горести. Он стремительно повернулся и врезался в Арчи, который в обществе Люсиль пересекал вестибюль, так как они решили пообедать у себя.

Мистер Брустер отрывисто извинился, а затем, узнав свою жертву, словно бы пожалел о своих извинениях.

— А, это вы! Почему вы не смотрите, куда идете? — спросил он грозно, уже столько натерпевшись от своего зятя.

— Жутко сожалею, — дружески сказал Арчи. — Никак не думал, что вы отобьете чечетку спиной вперед мимо пятерки лунок.

— Не смей жучить Арчи, — строго сказала Люсиль, ухватив отца за прядь волос на затылке и дергая ее в наказание. — Ведь он ангел, и я его люблю, и ты должен тоже научиться его любить.

— Предлагаю уроки за умеренную плату, — прожурчал Арчи.

Мистер Брустер смерил своего юного свойственника хмурым взглядом.

— Что случилось, милый папочка? — спросила Люсиль. — Ты как будто расстроен.

— Я расстроен! — свирепо фыркнул мистер Брустер. — У некоторых людей хватает наглости… — Он грозно нахмурился на безобидного молодого человека в легком пальто, который едва успел войти в дверь, и молодой человек, хотя его совесть была чище стеклышка, а мистер Брустер был ему абсолютно не знаком, остановился как вкопанный, покраснел и вышел вон — пообедать где-нибудь еще. — У некоторых людей наглости побольше, чем у армейского мула!

— Но что, что случилось?

— Эти чертовы Макколлы сняли номер!

— Не может быть!

— Что-то не усекаю, — сказал Арчи, втираясь в разговор. — Выше моего понимания и все прочее! Что еще за Макколлы?

— Люди, очень неприятные папе, — сказала Люсиль. — И они остановились именно в его отеле. Но, милый папочка, не надо принимать так близко к сердцу. Это ведь, по сути, комплимент. Они явились сюда, потому что знают — в Нью-Йорке нет отеля лучше.

— Абсолютно, — сказал Арчи. — Все удобства для человека и скота его. Все причиндалы домашнего уюта! Взгляните на светлую сторону, старый стручок. Ни малейших причин огорчаться. Выше нос, старый товарищ!

— Не называйте меня старым товарищем!

— Э, а? О! Ладненько!

Люсиль вывела мужа из опасной зоны, и они вошли в лифт.

— Бедный папочка! — сказала она. — Такая жалость! Они ведь остановились тут, конечно же, назло ему. У этого Макколла участок граничит с тем, который папочка купил в Уэстчестере, и он судится с папочкой из-за какой-то части земли, якобы принадлежащей ему. У него бы могло достать такта поселиться в каком-нибудь другом отеле. Но я уверена, что сам он, бедненький, тут ни при чем. Он полностью подчиняется своей жене.

— Как мы все, — сказал Арчи, женатый мужчина.

Люсиль одарила его нежным взглядом.

— Беда в том, золото мое, что не у всех мужей жены такие удачные, как я, ты согласен?

— Когда я думаю о тебе, — сказал Арчи пылко, — я начинаю захлебываться, ну, просто захлебываться!

— Ах да! Я же рассказывала тебе про Макколлов. Мистер Макколл принадлежит к плюгавеньким кротким мужчинам, а его жена — к крупным тиранствующим женщинам. Это она затеяла ссору с отцом. Папа и мистер Макколл очень хорошо ладили, пока она не заставила мужа вчинить папе иск. И я уверена, она принудила его снять номер здесь, только чтобы досадить папе. Однако они, уж конечно, выбрали самый дорогой люкс, а это все-таки кое-что.

Арчи отошел к телефону. Он испытывал ощущение блаженного мира и покоя. Из всех составляющих нью-йоркской жизни больше всего ему нравились уютные обеды тет-а-тет с Люсиль у них в номере — радость, выпадавшая на его долю не так уж часто, потому что Люсиль пользовалась в их кругах большой популярностью, имела множество подруг и от приглашений не было отбоя.

— Касательно вопроса о жратве и пойле, — сказал он. — Я вызвоню официанта.

— Ах Господи!

— Что случилось?

— Я только сейчас вспомнила, что дала слово навестить сегодня Джейн Мерченсон и начисто забыла. Мне надо бежать.

— Но, свет души моей, мы же как раз собирались перекусить. Навести ее после обеда.

— Не могу. Она сегодня идет в театр.

— Так разок натяни ей нос в милом старом духе и заскочи туда завтра.

— Завтра с утра она уплывает в Англию. Нет, я должна побывать у нее сегодня. Такая жалость! Она, конечно, уговорит меня остаться пообедать. Знаешь что — закажи что-нибудь и для меня, а если я не вернусь через полчаса, начинай сам.

— Джейн Мерченсон, — сказал Арчи, — чертов гвоздь в ботинке.

— Да, но я с ней знакома с восьми лет.

— Если бы ее родители были приличными людьми, — сказал Арчи, — они бы утопили ее задолго до того.

Он снял трубку и уныло попросил соединить его с бюро обслуживания, а затем предался зловещим мыслям о настырной Джейн, которую смутно помнил как особу женского пола с избытком зубов. Он было подумал, не спуститься ли в гриль-бар в чаянии наткнуться на какого-нибудь доброго знакомого, но официант был уже вызван, и Арчи решил остаться на месте.

Официант явился, принял заказ и удалился. Арчи как раз завершил свой туалет после принятия душа, когда музыкальный перезвон снаружи возвестил о прибытии трапезы. Он открыл дверь. За ней оказался официант со столиком, тесно уставленным блюдами под крышками, распространявшими такое аппетитное благоухание, что отчаявшаяся душа Арчи заметно взбодрилась.

Вдруг он заметил, что наслаждается ароматами отнюдь не в грустном одиночестве. Рядом с официантом, тоскливо взирая на интригующие крышки, стоял долговязый исхудалый отрок лет шестнадцати. Один из тех подростков, которые словно бы состоят только из ног и костяшек пальцев. В дополнение имелись светло-рыжие волосы и пшеничные ресницы, а глаза, когда он оторвал их от созерцания крышек и поднял на Арчи, светились неутолимым голодом. Точь-в-точь борзой щенок, полуподросший, полузаморенный постоянным недоеданием.

— Пахнет что надо! — сказал долговязый отрок и сделал глубокий вдох. — Да, сэр, — продолжал он, как человек, пришедший к окончательному выводу, — пахнет что надо!

Арчи не успел ответить, потому что зазвонил телефон, и Люсиль подтвердила исполнение своего пророчества: чума Джейн настояла, чтобы они пообедали вместе.

— Джейн, — сказал Арчи в трубку, — жбан яда. Официант как раз сервирует обильный банкет, и я буду вынужден съесть его за двоих.

Он повесил трубку, обернулся и встретил взор белесых глаз долговязого отрока, который прислонялся к косяку.

— Вы кого-то ждали к обеду? — спросил отрок.

— Ну да, старый друг, ждал.

— Хотелось бы…

— Что?

— Да ничего.

Официант удалился. Долговязый отрок уперся в косяк еще крепче и вернулся к своей исходной теме:

— Да уж, пахнет что надо! — Несколько секунд он упивался ароматами. — Да, сэр, хоть под присягой покажу, ну, просто что надо!

Арчи не отличался быстротой мысли, но к этому моменту у него уже складывалось четкое впечатление, что этот малыш, если его пригласить, презрит этикет и снизойдет разделить с ним трапезу. Затем Арчи пришел к категорическому выводу, что, не получив приглашения в ближайшем же будущем, отрок обойдется и без приглашения.

— Да, — согласился он, — пахнет вполне прилично.

— Пахнет что надо! — сказал отрок. — И еще как! Хоть разбудите меня посреди ночи и спросите, ничего другого не услышите!

— Poulet en casserole[12], — сказал Арчи.

— Ух ты! — сказал отрок благоговейно.

Наступила пауза. Ситуация складывалась не из легких. Арчи хотелось приступить к еде, но, казалось ему, либо он должен будет утолять голод под пронзительным взглядом своего нового друга, либо изгнать его силой. Отрок, видимо, не собирался сдать свою позицию у косяка.

— Вы, полагаю, уже обедали, а? — сказал Арчи.

— Я никогда не обедаю!

— Что-о?

— То есть по-настоящему. Ничего, кроме овощей, орехов и другой дряни.

— Соблюдаете диету?

— Мамаша соблюдает.

— Я что-то не вполне улавливаю, старый стручок, — сказал Арчи.

Отрок закрыл глаза и потянул носом, потому что вновь его обволокла волна благоухания, источаемого poulet en casserole. Казалось, он старался перехватить его побольше, прежде чем оно рассеется за дверью.

— Мамаша реформирует питание, — пояснил он. — Читает об этом лекции. Заставляет папашу и меня жить на овощах, орехах и другой дряни.

Арчи был потрясен, словно выслушал повесть, доносящуюся из адской бездны.

— Мой милый старый малышок, вы же должны испытывать невыносимые муки, чудовищные спазмы! — Он долее не колебался. Этого требовала простая гуманность. — Не согласитесь ли перекусить со мной сейчас?

— Соглашусь? — Отрок улыбнулся изнуренной улыбкой. — Соглашусь? Остановите меня посреди улицы и спросите!

— Ну, так приступим, — сказал Арчи, справедливо заключив, что эта витиеватая фраза выражала вежливое согласие. — И закройте дверь. Упитанный телец, того и гляди, остынет.

Круг близких знакомых Арчи включал не так уж много отцов семейств, а потому он давным-давно не видел подрастающих мальчиков за обеденным столом и успел забыть, на что способны шестнадцать лет, вооруженные ножом и вилкой, когда они кладут локти на упомянутый стол, переводят дух и приступают к делу.

И зрелище, свидетелем которого он стал, поначалу внушило ему некоторый страх. Вкушение пищи долговязый отрок сводил к заглатыванию ее единым духом и накладыванию добавки. Он ел, как изголодавшийся эскимос. У Арчи в те дни, когда он в окопах обеспечивал пролетариям всех стран мир, в котором они могли бы бастовать, иногда немножко подводило живот, но он был ошеломлен и заворожен такой величественной голодухой. Вот это был истинный процесс поглощения продуктов питания.

Застольная беседа не завязывалась. Подрастающий мальчик, видимо, предпочитал приберегать свой рот для более практических нужд. И только когда последняя булочка была поглощена до последней крошки, гость счел возможным усладить беседой своего хлебосольного хозяина. Он откинулся на спинку со вздохом глубокого удовлетворения.

— Мамаша, — сказал этот удав в человеческом облике, — говорит, что каждый кусочек надо прожевывать тридцать три раза, прежде чем глотать… Да, сэр! Тридцать три раза! — Он снова испустил вздох насыщения. — В жизни так не ел!

— Все, значит, было в норме, а?

— В норме! В норме! Звякните мне по телефону и спросите! Да, сэр! Мамаша подкупила проклятых официашек не подавать мне ничего, кроме овощей, орехов и другой дряни, черт бы их побрал!

— Ваша матушка вроде бы имеет твердые принципы по части того, чем набивать милую старую торбу, а!

— Да уж! Папаше это поперек горла не меньше, чем мне, но он боится взбрыкнуть. Мамаша говорит, что овощи содержат все протеины, которые требуются. Мамаша говорит, что от мяса кровяное давление идет вразнос. А как по-вашему?

— Мое как будто тип-топ и более.

— Язык у нее хорошо подвешен, — признал отрок. — Она сегодня читает где-то лекцию о Рациональном Питании каким-то идиотам. Мне надо пробраться к нам в номер, пока она не вернулась. — Отрок с трудом вылез из-за стола. — А под салфеткой там не кусок булочки? — спохватился он.

Арчи приподнял салфетку.

— Нет. Ничего даже отдаленно похожего.

— Ну что же! — сказал отрок, покоряясь судьбе. — Так я пошел. Большое спасибо за обед.

— Не стоит благодарности, старый волчок. Заглядывайте, если вас занесет в здешние места.

Долговязый отрок удалялся медленно и с величайшей неохотой. В дверях он остановился и обратил на стол вожделеющий взгляд.

— Вот это обед, — сказал он. — Очень даже неплохой обедик!

Арчи закурил сигарету. Он ощущал себя бойскаутом, совершившим свой положенный ежедневный Хороший Поступок.

Часов около девяти на следующее утро в люксе отеля «Космополис» миссис Кора Бейтс Макколл, знаменитая лекторша по проблемам Рационального Питания, завтракала в окружении своей семьи. Напротив нее сидел мистер Макколл, щуплый затравленного вида человечек, естественное своеобразие лица которого подчеркивали очки со стеклами дугообразной формы, будто два полумесяца, обращенные рогами вверх. Позади них глаза мистера Макколла вели нескончаемую игру в прятки, то выглядывая поверх стекол, то ныряя вниз и затаиваясь за ними. Он прихлебывал антикофеиновый напиток из кофейной чашечки, а справа от него сидел его сын Вашингтон, апатично ковыряясь в тарелке с овсянкой. Сама миссис Макколл вкушала ломтик хлеба «Здоровье» с ореховым маслом. Ибо она не только проповедовала, но и свято следовала доктринам, которые столько лет внушала неподатливому населению. Ее день всегда начинался легким, но питательным завтраком, в составе которого особо неаппетитная овсянка, на вид и на вкус напоминавшая пропущенную через мясорубку старую соломенную шляпу, неизменно соперничала с исключительно непотребным сортом искусственного кофе за первое место в ненависти к ним со стороны ее мужа и сына. Мистер Макколл склонялся к выводу, что искусственный кофе все-таки тошнотворнее овсянки, а вот Вашингтон безоговорочно отдавал пальму первенства омерзительности последней. Впрочем, и Вашингтон, и его родитель беспристрастно признали бы, что разница минимальна.

Миссис Макколл поглядела на своего отпрыска с одобрением.

— Я рада видеть, Линдсей, — сказала она мужу, чьи глаза, едва он услышал свое имя, покорно выпрыгнули над стеклянной оградой, — что к Ваши вернулся аппетит. Когда он вчера отказался от обеда, я испугалась, не отравился ли он чем-нибудь. Тем более что вид у него был раскрасневшийся. Ты заметил, что вид у него был раскрасневшийся?

— Да, вид у него был раскрасневшийся.

— Очень раскрасневшийся. А его дыхание напоминало пыхтение. И когда он сказал, что у него нет аппетита, не стану скрывать, я встревожилась. Но совершенно очевидно, что теперь он вполне здоров. Ты ведь теперь совершенно здоров, Ваши?

Наследник рода Макколлов оторвался от овсянки. Был он долговязым исхудалым отроком лет шестнадцати со светло-рыжими волосами, пшеничными ресницами и длинной шеей.

— Угу, — сказал он.

Миссис Макколл кивнула.

— Теперь ты, бесспорно, согласишься, Линдсей, что подрастающему мальчику необходима тщательно спланированная рациональная диета? У Ваши превосходный организм. Он обладает поразительной выносливостью, и я всецело отношу это на счет того, что всегда тщательно наблюдала за его питанием. Я содрогаюсь при мысли о подрастающих мальчиках, которым безответственные родители позволяют пожирать мясо, сласти, пирожки… — Она перебила себя: — В чем дело, Ваши?

Видимо, привычка содрогаться при мысли о пирожках была наследственной в семье Макколлов, так как при звуках этого слова тощую фигуру Вашингтона сотрясло что-то вроде внутренней чечётки, а его лицо исказилось, будто от боли. Он было протянул руку за ломтиком хлеба «Здоровье», но теперь молниеносно отдернул ее и замер, тяжело дыша.

— Я ничего, — сказал он хрипло.

— Пирожки, — продолжала миссис Макколл своим лекционным голосом. И вновь умолкла на полуслове. — В чем дело, Вашингтон? Ты действуешь мне на нервы.

— Да нет, я ничего.

Миссис Макколл потеряла нить аргументов. К тому же завтрак она завершила и была склонна уделить время легкому чтению. Еще один аспект диетического питания, живо ее трогавший, касался чтения во время еды. Она придерживалась мнения, что напряжение глаз, совпадая с напряжением пищеварительного тракта, непременно окажет губительное воздействие на последний. И за ее столом властвовало правило, воспрещавшее даже беглый взгляд на утреннюю газету до завершения трапезы. Она говорила, что начинать день с чтения газет значит выбить себя из колеи. И дальнейшие события показали, что иногда она бывала абсолютно права.

Позднее Арчи Моффам всегда с некоторой гордостью вспоминал о своем соприкосновении со сногсшибательно популярной балладой «Мамины колени». Как известно, «Мамины колени» пронеслись по миру, подобно чуме. Шотландские старейшины напевали ее по дороге в церковь, у большевиков она стала бестселлером, в джунглях Борнео каннибалы ворковали ее своим отпрыскам. В одних только Соединенных Штатах было продано три миллиона экземпляров. Для человека, не совершившего в своей жизни ничего особо выдающегося, не так уж мало быть в определенном смысле сотворцом подобной песни. И хотя выпадали моменты, когда Арчи испытывал эмоции, охватывающие человека, проковырявшего дыру в плотине какого-нибудь из самых больших водохранилищ, он тем не менее никогда не жалел о своем участии в запуске этого смерча.

Теперь просто невозможно себе представить, что было время, когда хотя бы один человек в мире не слышал «Маминых колен». Тем не менее Арчи получил ее абсолютно свежей, когда несколько недель спустя после эпизода с Ваши сидел у себя в номере в отеле «Космополис», цементируя сигаретами и приятной беседой возобновленную дружбу с Уилсоном Хаймаком, которого впервые увидел в окрестностях Армантьера в дни войны.

— И чем ты теперь занимаешься? — осведомился Уилсон Хаймак.

— Я? — сказал Арчи. — Ну, собственно говоря, в моей деятельности в настоящий момент наблюдается то, что ты мог бы назвать затишьем. Однако мой милый старый тесть усердно созидает новый отель чуть поодаль отсюда, и вроде бы намечено, что я стану его управляющим, когда он будет закончен. Судя по тому, что я наблюдаю тут, работенка эта — не бей лежачего, и, думается, я сумею себя показать. А чем ты заполняешь долгие часы?

— Сижу в конторе дядюшки, черт бы ее побрал!

— Начинаешь с самого низа, чтобы досконально изучить дело и все такое прочее? Без сомнения, благородная цель, но, должен сказать, мне она была бы против шерстки.

— Для меня она хуже кости в горле, — сказал Уилсон Хаймак. — Я хочу стать композитором.

— Композитором, э?

Арчи почувствовал, что мог бы и сам догадаться. У типчика был явно артистический вид. Галстук-бабочка и все такое прочее. Брюки пузырились на коленях, а волосы, которые в военную эпоху его карьеры были сострижены до корней, теперь ниспадали ему на уши в пышном беспорядке.

— Кстати, не хочешь послушать самое лучшее, что я создал?

— Более чем, — ответил Арчи вежливо. — Валяй, старая птичка!

— Я написал и текст, а не только мелодию, — пояснил Уилсон Хаймак, уже сев за рояль. — Лучше названия ты еще не слышал: Лалапуза, одно слово! Она называется «Путь далек назад до маминых колен». Ну как? В точку, э?

Арчи с сомнением выпустил колечко дыма.

— Может быть, чуточку избито?

— Избито? То есть как избито? Для песни о мамочке всегда есть место.

— А, так она о мамочке? — Лицо Арчи прояснилось. — А я подумал, что это хит о коротких юбках. Ну конечно! Большая разница. И я не вижу причин, почему ей не быть спелой, сочной и с горчичкой. Ну валяй!

Уилсон Хаймак откинул с глаз столько волос, сколько уместилось в одной руке, прокашлялся, мечтательно посмотрел поверх рояля на фотографию тестя Арчи, мистера Дэниела Брустера, сыграл вступление и запел слабеньким высоким композиторским голосом. Все композиторы поют абсолютно одинаково, причем так, что надо услышать, чтобы поверить.

— Не повезло! — сочувственно заметил Арчи.

— Правильный дух! — одобрил Арчи. — Мне этот типус начинает нравиться!

— Не перебивай!

— Ладненько! Слишком увлекся и все такое прочее.

На заключительной высокой ноте Уилсон Хаймак пустил петуха — слишком далеко она выходила за пределы диапазона его голоса. Он обернулся со скромным покашливанием:

— Ну, некоторое представление ты мог получить.

— И получил, старикан, и получил!

— Огненный вихрь, верно?

— Да, наличествуют многие признаки тип-топности, — признал Арчи. — Конечно…

— Конечно, многое зависит от пения.

— Именно это я и хотел сказать.

— И петь ее должна женщина. Женщина, способная взять заключительную высокую ноту с воздушной легкостью. Весь припев ведет к этой ноте. Тут требуется Патти или кто-нибудь вроде, способная подхватить эту ноту с крыши и держать, пока не явится швейцар запереть здание на ночь.

— Я должен купить экземпляр для жены. Где я могу его раздобыть?

— Раздобыть ты его не можешь. Она не опубликована. Писать музыку — чертовски дохлое дело! — Уилсон Хаймак яростно фыркнул. Было ясно, что он изливает чувства, накапливавшиеся много дней. — Напишешь такое, чего свет давно не слышал, и ходишь, ищешь, кто бы спел, а они говорят, что ты гений, а потом засовывают песню в ящик и забывают про нее.

Арчи закурил следующую сигарету.

— Я ведь милый старый ребенок в подобных делах, малышок, — сказал он. — Но почему бы тебе не отнести ее прямо издателю? Собственно говоря, я на днях общался с издателем нот. Типусом по фамилии Блюменталь. Он перекусывал здесь с одним моим приятелем, и мы вроде бы нашли общий язык. Почему бы тебе не отправиться завтра со мной к нему в контору и не сыграть?

— Нет, спасибо. Весьма обязан, но я не собираюсь играть свою мелодию у какого-то там издателя, где шайка нанятых им подзаборных композиторов прижмется ушами к замочной скважине и будет записывать. Придется ждать, пока я не найду певицу. Ну, мне пора. Рад был тебя повидать. Рано или поздно, но я позову тебя послушать, когда эта высокая нота будет взята так, что у тебя позвоночник завяжется узлами под затылком.

— Буду считать дни, — сказал Арчи вежливо. — Ну, пока-пока!

Банкетный зал отеля «Космополис» дышит благородной аристократичностью. Освещение художественно пригашено, а подлинные старинные гобелены по стенам своей средневековой чинностью словно бы обуздывают любые побуждения к шумной веселости. Бесшумные официанты скользят взад и вперед по толстым дорогим коврам под музыку оркестра, который чурается любого намека на грохочущую модерновость джаза. Арчи, который последние дни имел честь слушать репетиции мисс Почмоксон, мнилось, будто зал окутывает тишина, в которой кроется что-то зловещее, как в спокойствии океана перед надвигающимся ураганом. Люсиль не преувеличивала: голос мисс Почмоксон был громким. Могучим. И не возникало ни малейшего сомнения, что он в два счета поставит на уши монастырское безмолвие банкетного зала отеля «Космополис». Арчи поймал себя на том, что машинально напрягает мышцы и затаивает дыхание, как бывало с ним во Франции в предчувствии внезапного грохота канонады. И мистера Блюменталя он слушал почти механически.

Музыкальный издатель на несколько повышенных тонах рассуждал о проблеме Труда и Капитала. Недавняя забастовка печатников нанесла мистеру Блюменталю глубокую душевную рану. Пролетарии, считал он, стремительно доводят Божью Страну до ручки, и он, неистово жестикулируя, уже дважды опрокинул бокал, поскольку был энергичным говоруном, одинаково владеющим обеими руками.

— Чем больше им даешь, тем больше они требуют! — сокрушался он. — Им невозможно угодить! И не только в моей области. Вот ваш отец, миссис Моффам…

— Господи! Где? — сказал Арчи, содрогнувшись.

— Я говорю: вот ваш отец, к примеру. Он прилагает все усилия, чтобы завершить постройку нового отеля. И что происходит? Увольняют одного лентяя, и Коннолли призывает к забастовке. И строительство приостанавливается до конца переговоров! Этого нельзя допускать!

— Да, очень неприятно, — согласилась Люсиль. — Я как раз прочла про забастовку в утренней газете.

— Этот Коннолли просто камень. Казалось бы, как друг вашего отца, он…

— Я не знала, что они друзья.

— Много лет. Да только пользы никакой. Рабочие все равно забастовали. Этого нельзя допускать. Я говорю, этого нельзя допускать! — повторил мистер Блюменталь для Арчи, так как принадлежал к людям, которые любят всеобщее внимание.

Арчи не ответил. Он остекленевшими глазами смотрел на двух только что вошедших мужчин. Один был крупный, корпулентный с квадратным подбородком и безапелляционно властным лицом. Другим был мистер Дэниел Брустер.

Мистер Блюменталь проследил его взгляд.

— Да это же Коннолли!

— Папа! — ахнула Люсиль.

Ее глаза встретились с глазами Арчи. Арчи торопливо отхлебнул воды со льдом.

— Это, — прошептал он, — конец!

— Арчи, ты должен что-то сделать!

— Знаю! Но что?

— В чем проблема? — поинтересовался заинтригованный мистер Блюменталь.

— Иди к их столику и поговори с ними, — сказала Люсиль.

— Я?! — Арчи задрожал, как желе. — Нет, послушай, старуха, честное слово!

— Убери их отсюда!

— То есть как?

— Знаю! — вдохновенно вскричала Люсиль. — Папа обещал, что ты будешь управляющим нового отеля, когда его достроят. Ну, так эта забастовка прямо тебя касается. Не меньше, чем их. И у тебя есть полное право обсудить ее с ними. Пойди пригласи их пообедать у нас в номере, где вы сможете обсудить все без помех. Скажи, что там вас не будет отвлекать… музыка.

Пока Арчи колебался, как ныряльщик, собирающийся с духом на краю вышки, чтобы прыгнуть в пучину, к столику, за который воссели господа Брустер и Коннолли, приблизился рассыльный. Он что-то прожурчал на ухо мистеру Брустеру. Владелец «Космополиса» встал и последовал за ним вон из зала.

— Быстрей! Это твой шанс! — обрадованно сказала Люсиль. — Папу позвали к телефону. Поторопись!

Арчи выпил еще воды со льдом, чтобы утихомирить свои дрожащие нервные центры, одернул жилет, поправил галстук и затем, приобретя сходство с выходящим на арену римским гладиатором, затрусил через зал. Люсиль обернулась к недоумевающему музыкальному издателю.

Чем ближе Арчи подходил к мистеру Алозиусу Коннолли, тем меньше ему нравился облик последнего. Даже на расстоянии вождь строительных рабочих выглядел более чем внушительно. А вблизи он выглядел совсем уж сокрушающе. Лицо, словно высеченное из гранита, а глаза, встретившиеся с глазами Арчи, когда тот с жалким подобием обаятельной улыбки сел за столик напротив него, были суровыми и ледяными. Мистер Коннолли производил впечатление человека, которого очень приятно иметь на своей стороне во время потасовок где-нибудь в доках или в лагере лесорубов, но душевной приветливости в нем не ощущалось.

— Приветик-ветик-ветик! — сказал Арчи.

— А ты, черт дери, кто такой? — осведомился мистер Коннолли.

— Меня зовут Арчибальд Моффам.

— Не по моей вине.

— Я зять милого старого Брустера.

— Рад с вами познакомиться.

— Это я рад познакомиться с вами, — сказал Арчи учтиво.

— Ну так всего наилучшего, — сказал мистер Коннолли.

— Э?

— Беги продавать свои газеты. У нас с твоим тестем деловой разговор.

— Да, я знаю.

— С глазу на глаз, — добавил мистер Коннолли.

— Так я тоже лицо заинтересованное, знаете ли. Я буду управляющим нового отеля.

— Ты?

— Абсолютно!

— Ну-ну, — сказал мистер Коннолли неопределенно.

Арчи, очень довольный тем, как гладко был пройден начальный этап, наклонился к своему собеседнику с обаятельной улыбкой.

— Послушайте, знаете ли! Так не годится, знаете ли! Абсолютно! Ничуточки! Ну, так как же? Что будем делать? А? Да? Нет?

— Что ты такое несешь?

— Прекратите, старина.

— Что прекратить?

— Да вашу праздничную забастовочку.

— Да ни за какие… А, Дэн! Наговорился?

Мистер Брустер навис над столиком, как грозовая туча. Он смотрел на Арчи даже с большим отвращением, чем обычно. В этот момент жизнь владельца «Космополиса» была исполнена терниев. Стоит человеку заняться постройкой отелей, как это приобретает сходство с привычкой пить понемножку, но часто. Любая помеха, внезапное лишение ежедневной дозы действуют самым угнетающим образом, и забастовка, притормозившая возведение его последнего детища, погрузила мистера Брустера в мрачнейшее раздражение. К этой забастовке у него на шее добавилась необходимость прервать ежегодное ужение рыбы как раз тогда, когда он полностью вошел во вкус. И будто всего этого мало, он обнаруживает за своим столиком зятя, который и так уже сидит у него в печенках.

— Чего тебе надо? — вопросил он.

— Приветик, старина, — сказал Арчи. — Садитесь с нами за компанию.

— Не называй меня стариной.

— Ладненько, старый товарищ, как скажете. Послушайте, я как раз хотел предложить мистеру Коннолли подняться всем вместе в мой номер и обсудить все в спокойной обстановке.

— Он назвался управляющим твоим новым отелем, — сказал мистер Коннолли. — Это правда?

— Ничего не поделаешь, — ответил мистер Брустер мрачно.

— Ну, так я тебе оказываю услугу, — сказал мистер Коннолли, — раз не даю его достроить.

Арчи утер лоб носовым платком. Минуты мчались, а сдвинуть этих двоих с места не представлялось возможным. Мистер Коннолли в неподвижности не уступал любой самой древней скале. А мистер Брустер решительно сел и теперь смотрел на Арчи с усталым омерзением. Под взглядом мистера Брустера у Арчи всегда возникало ощущение, что он забрызгал манишку супом.

И тут вдруг оркестр в противоположном конце зала заиграл такое знакомое Арчи вступление к «Маминым коленям».

— А, так ты все-таки завел у себя кабаре, Дэн? — сказал мистер Коннолли довольным голосом. — Я всегда тебе говорил, что тут ты поотстал от времени.

Мистер Брустер подпрыгнул:

— Кабаре!

Он уставил неверящий взгляд на фигуру в белом, поднявшуюся на эстраду к оркестру, а затем сосредоточил его на Арчи.

Будь у Арчи свободный, ничем не стесненный выбор, он, при таком обороте событий, не стал бы смотреть на тестя. Но в глазах мистера Брустера была завораживающая сила, точно у змеи, чей взгляд парализует кролика. Взгляд мистера Брустера был огненным и сокрушительным. Любой василиск мог бы поучиться у него с большой для себя пользой. Его взгляд сверлил Арчи, и тот вскоре почувствовал, что волосы у него на затылке вроде бы вспыхивают и пожираются огненными языками.

— Опять твоя идиотская проделка?

Даже в такой напряженный момент Арчи почти бессознательно нашел время восхититься проницательностью и интуицией своего тестя. Старикан словно бы обладал шестым чувством. Без сомнения, именно так сколачиваются огромные состояния.

— Ну, собственно говоря… если быть абсолютно точным… суть в том…

— Хватит, а? — перебил мистер Коннолли. — Кончайте треп! Я хочу послушать.

Арчи был только рад сделать ему такое одолжение. Вести разговоры в подобную минуту у него не было ни малейшего желания. Огромным усилием воли он оторвал взгляд от глаз мистера Брустера и обратил его на эстраду, где мисс Спектация Почмоксон приступила к исполнению шедевра Уилсона Хаймака.

Утро было чудесное, население бодро и деятельно сновало туда-сюда, и все казалось настолько тип-топ, что сторонний наблюдатель города Нью-Йорка непременно сказал бы, что день обещает быть безмятежно идеальным. Тем не менее Арчи Моффам, свернув с залитой солнцем улицы в облупленное здание, на третьем этаже которого находилась студия его друга Джеймса Б. Уиллера, художника, не мог побороть какого-то смутного ощущения, будто что-то где-то очень не так. Он не стал бы заходить слишком далеко и утверждать, будто его свербит. Нет, то была лишь легкая неясная тревога. Поднимаясь по лестнице, он поискал первопричину и пришел к выводу, что виной этого неопределенного намека на хандру была его жена Люсиль. Утром за завтраком Арчи показалось, что Люсиль держалась как-то не так. Ничего конкретного, но как-то не так.

Размышляя над этим, он достиг искомой лестничной площадки и увидел, что дверь студии открыта и что в ней никого нет. Она выглядела помещением, владелец которого заскочил внутрь за клюшками для гольфа и умчался, не потрудившись закрыть за собой дверь, как свойственно художественным натурам. Собственно, так оно и было. Студия до следующего дня простилась с Д. Б. Уиллером. Однако Арчи этого знать не мог и, чувствуя, что ему просто необходимо развеяться увлекательной беседой с мистером Уиллером, беззаботным типчиком, сел в кресло, намереваясь дождаться его возвращения. Несколько секунд спустя его взгляд, блуждавший по студии, наткнулся на картину в роскошной раме, и он подошел рассмотреть ее получше.

Д. Б. Уиллер как художник обеспечивал себе солидный доход, создавая иллюстрации для журналов, и Арчи очень удивило, что он пробует силы и в этом жанре. Картина, лихо выполненная маслом, исчерпывалась в меру пухленькой молодой особой, которая, судя по несколько слабоумной улыбочке и тому обстоятельству, что на ней не было ничего, кроме голубки на левом плече, изображала богиню Венеру. Арчи не принадлежал к заядлым посетителям картинных галерей, но был достаточно осведомлен в изобразительных искусствах, чтобы узнавать Венеру, когда та оказывалась у него перед глазами. Правда, раза два художники обводили его вокруг пальца, снабдив свой шедевр названием вроде «Грезы наяву» или «Когда сердце было молодо».

Некоторое время он изучал картину, затем вернулся в свое кресло, закурил и снова принялся размышлять о Люсиль. Да, с милой девочкой во время завтрака, бесспорно, что-то было не так. Нет, она не сказала и не сделала ничего сколько-нибудь необычного, но… вы же знаете, как это бывает. Мы, мужья, мы, ребята из команды под девизом «и в горе и в радости», умеем разглядеть сквозь маску. Люсиль держалась с той своеобразной напряженной кротостью, какую источают женщины, когда их мужья не подобрали ткани по врученному им образчику или забыли отправить важное письмо. Не будь его совесть чиста, как хрусталь, Арчи решил бы, что собака зарыта именно тут. Но когда Люсиль писала письма, она просто выходила в коридор и бросала их в желоб для почты возле лифта. Значит, дело не в этом. Ну а забыть какое-нибудь ее поручение он никак не мог, поскольку…

— Кошки полосатые!

Забытая сигарета дотлевала в пальцах Арчи, челюсть у него отвалилась, а глаза остекленели. Он оледенел от ужаса. Он знал, что память у него слабовата, но никогда еще она не подводила его столь гнусно. Это был рекорд! Да уж! Выделен красной краской, помечен звездочкой, как самый вопиющий ляп из ляпов. Бесспорно, мужчина имеет право забывать очень многое: свое имя, свой зонтик, свою национальность, свои гетры и друзей своей юности, но есть нечто, чего ваш женатый мужчина, ваш аспид и в болезни и в здравии забывать не должен. А именно — годовщину своей свадьбы.

Раскаяние захлестнуло Арчи, как пенная волна. Его сердце облилось кровью от сочувствия к Люсиль. Неудивительно, что бедная девочка была за завтраком какой-то не такой. Какая девочка осталась бы такой за завтраком, будучи до конца жизни связанной с жутким изгоем вроде него? Арчи глухо застонал и тоскливо поник в своем кресле. И тут ему в глаза бросилась Венера. Потому что эта картина так и норовила броситься в глаза. Она могла нравиться, могла не нравиться, но игнорировать ее было невозможно.

Как сильный пловец взлетает к поверхности после глубокого нырка, так душа Арчи внезапно вырвалась из пучины, в которую было погрузилась. Озарение нисходило на него не так уж часто, но теперь оно на него снизошло. Надежда воспряла и забила хвостом. Единственный выход из положения открылся ему сам собой. Сногсшибательный подарок! Вот что спасет положение. Если он вернется к ней со сногсшибательным подарком, то милостью небес и недрогнувшего лица ему удастся внушить ей, будто он только притворялся, что забыл знаменательную дату, а сам просто хотел сделать сюрприз еще сюрпризнее.

Такова была стратагема. Подобно знаменитому полководцу, разрабатывающему план кампании накануне генерального сражения, Арчи во мгновение ока обмозговал все до последней детали. Он нацарапал записку мистеру Уиллеру с объяснением ситуации и обещанием разумной суммы при выплате в рассрочку. Затем положил записку на видное место посреди мольберта, прыгнул к телефону, и его соединили с комнатой Люсиль в отеле «Космополис».

— Приветик, радость моя, — проворковал он.

На том конце провода возникла небольшая пауза.

— А, привет, Арчи!

Голос Люсиль был глухим и безжизненным, и опытное ухо Арчи уловило, что она плачет. Он поднял правую ногу и мстительно ткнул свою левую лодыжку.

— Желаю еще много таких счастливых дней, старушенция.

В трубке послышалось рыдание.

— Ты только сейчас вспомнил? — спросила Люсиль тихим голоском.

Арчи, собрав все силы, радостно закудахтал в трубку:

— Значит, я тебя подловил, свет моего домашнего очага? Неужто ты и вправду поверила, будто я забыл? Бога ради!

— За завтраком ты не сказал ни словечка.

— А! Но это же была часть дьявольски хитрого плана. У меня в тот момент не было для тебя подарка. То есть я не знал, готов ли он.

— Ах, Арчи, какой ты милый! — Из голоса Люсиль исчезла безысходная тоска. Она защебетала, как малиновка, или овсянка, или любая другая птичка, подверженная щебетанию. — У тебя, правда, есть для меня подарок?

— Он у меня в руках. Чертовски сочная картина. Самого Д. Б. Уиллера. Она тебе понравится.

— Да, конечно же! Мне нравятся его работы. Ты ангел. Мы повесим ее над роялем.

— Мигом буду с тобой, звезда души моей. Прыгну в такси.

— Да, поторопись. Мне не терпится тебя обнять.

— Ладненько! — сказал Арчи. — Прыгну в два такси.

От Вашингтон-сквер до отеля «Космополис» расстояние невелико, и Арчи проделал этот путь без задержек. Правда, в начале пути не обошлось без неприятного объяснения с таксистом, который под ханжеским предлогом, что он женатый человек и должен заботиться о своем добром имени, сначала отказался появиться на людях в обществе шедевра. Но когда Арчи обязался не выставлять Венеру на всеобщее обозрение, он скрепя сердце согласился впустить их в свой автомобиль. Так что минут десять спустя, стыдливо прошмыгнув через вестибюль и стерпев безыскусное любопытство мальчика-лифтера, Арчи вошел в свой номер с картиной под мышкой.

Он осторожно приставил ее к стене, обеспечивая себе побольше простора, чтобы обнять Люсиль, и, когда радостное воссоединение — или священная сцена, если вам так больше нравится, — завершилась, он сделал шаг назад, повернул картину и явил ее во всей красе.

— Какая огромная! — сказала Люсиль. — Я понятия не имела, что мистер Уиллер пишет такие картины. Я думала, это будет оригинал какого-нибудь его журнального рисунка или что-нибудь… Ай!

Арчи отступил, перестав загораживать шедевр, и Люсиль подпрыгнула, будто какая-то недоброжелательная личность ткнула в нее шилом.

— Спелая штучка, а? — сказал Арчи с энтузиазмом.

Люсиль отозвалась не сразу. Не исключено, что она онемела от радости, хотя, возможно, что и нет. Она созерцала картину, широко раскрыв глаза и разомкнув губы.

— Лалапуза, э?

— Д-да, — сказала Люсиль.

— Я знал, что она тебе понравится, — продолжал Арчи, все более воодушевляясь. — Видишь ли, с твоим-то интересом к картинам — ты же все про них знаешь, и даже больше. Думается, унаследовала это от дорогого старого папочки. Сам я по большей части не отличу одну картину от другой, но должен сказать, едва я увидел эту, как сказал себе «Ого-го-го!» или что-то в том же смысле. Думается, она придаст немало достоинства семейному очагу, да, нет? Так я ее повешу. Позвони вниз, свет души моей, и распорядись, чтобы сюда доставили гвоздь, моток шпагата и молоток из запасов отеля.

— Погоди, любимый. Я не вполне уверена…

— Э?

— Где именно ее лучше повесить, вот что я хотела сказать. Видишь ли…

— Так над роялем же, как ты сказала. Над милым старым роялем.

— Да, но я тогда ее еще не видела.

В душу Арчи на миг ввинтилось чудовищное подозрение.

— Послушай, но она тебе правда нравится, так ведь? — спросил он испуганно.

— Ах, Арчи, милый, ну конечно же, нравится! И ты прелесть, что подарил ее мне. Просто я имела в виду, что эта картина такая… ошеломляющая, что нам следует подождать, а уж потом решить, где она будет выглядеть наиболее эффектно. Над роялем она будет слишком уж сильно освещена.

— Ты считаешь, что она требует пригашенного света, а?

— Именно. Именно. Чем пригашеннее… ну да, пригашенного. Так что давай оставим ее пока в углу… вон в том, за диваном, и… и я подумаю. Она требует взвешенного обдумывания, ты же понимаешь!

— Ладненько! Вот сюда?

— Да, чудесно. И, Арчи!

— А?

— Я думаю… поверни ее лицом к стене, хорошо? — Люсиль слегка поперхнулась. — Чтобы она меньше пылилась.

В течение нескольких последующих дней Арчи с недоумением подметил в Люсиль — которая, верил он, всегда знала, чего хочет, — непонятные колебания и нерешительность. Десяток раз, если не больше, он указывал места на стенах, отлично подошедшие бы под Венеру, но Люсиль словно никак не могла остановить свой выбор на том или на другом из них. Арчи с нетерпением ждал ее окончательного приговора, потому что хотел пригласить Д. Б. Уиллера взглянуть, как смотрится его шедевр. Художник никак не откликнулся на увод картины, и однажды утром, повстречавшись с ним на Бродвее, Арчи не преминул поблагодарить его за понимание, с каким тот воспринял произошедшее.

— А! — сказал Д. Б. Уиллер. — Да на здоровье, мой милый. — Он немного помолчал. — Более чем на здоровье, — добавил он. — Ты ведь не большой знаток живописи.

— Ну, — сказал Арчи, — не думаю, что меня можно назвать таким уж великим критиком, но все-таки настолько-то я разбираюсь, чтобы понять, насколько сочен данный экземплярчик. Абсолютно одна из лучших твоих поделок, малышок.

Легкая багровость окрасила круглое розовое лицо мистера Уиллера. Его глаза выпучились.

— О чем ты говоришь, ты… ты, бестолочь?! Или, свихнутый сын Велиала, ты полагаешь, будто эта мазня — моя работа?

— Разве нет?

Мистер Уиллер судорожно сглотнул.

— Это намалевала моя невеста, — сказал он кратко.

— Твоя невеста? Мой дорогой старый малыш, а я даже не знал, что она у тебя есть. Кто она? Я ее знаю?

— Элис Уигмор. И ты ее не знаешь.

— И она написала эту картину? — Арчи растерялся. — Но послушай! Она же захочет узнать, что сталось с этой штукенцией!

— Я ей сказал, что ее украли. Она сочла это большим комплиментом и пришла в восторг. Так что с этим полный порядок.

— Ну, и, конечно, она напишет тебе другую взамен.

— Нет уж! Насколько хватит моих сил, не напишет, — категорично сказал Д. Б. Уиллер. — Слава Богу, она забросила живопись, чуть только я пристрастил ее к гольфу, и уж я послежу, чтобы у нее не было рецидива.

— Но, малышок, — сказал сбитый с толку Арчи, — ты говоришь так, будто картина совсем не тянет. А мне она показалась горяченькой, дальше некуда.

— Да благославит тебя Бог! — сказал Д. Б. Уиллер.

Арчи затрусил своей дорогой, все еще недоумевая. Затем он пришел к выводу, что художники как класс все чокнутые, с мозгами набекрень и склонные городить не поймешь что. Никогда не следует принимать суждение художника о чужих картинах. Девять из десяти придерживаются взглядов на Искусство, какие безоговорочно открыли бы им доступ в любой приют для умалишенных. Он знавал несколько особей, которые просто бредили штукенциями, с какими ни один нормальный типчик не согласился бы умереть в одной канаве. Его восхищение Уигморской Венерой, пошедшее было на убыль во время беседы с Д. Б. Уиллером, вновь обрело всю свою первоначальную силу. Абсолютная чушь, и нечего больше пытаться доказать, будто она не самая-самая и совсем не то, что мамочка пекла. Достаточно посмотреть, как она нравится Люсиль!

Во время завтрака на следующее утро Арчи вновь поднял вопрос о том, чтобы повесить картину. Абсурдно позволять, чтобы чары такого шедевра пропадали втуне за диваном лицевой стороной к стене.

— Касательно милого старого шедевра, — сказал он, — ну, так как? Думается, пора его где-нибудь повесить.

Люсиль задумчиво поиграла кофейной ложечкой.

— Арчи, милый, — сказала она, — я все время думаю…

— И прекрасно делаешь, — сказал Арчи. — Я и сам не прочь, когда у меня выпадает свободная минутка.

— Нет, я про картину. Ты помнишь, что у папы завтра день рождения?

— А? Нет, старушка, если уж быть честным до конца, то нет. Собственно говоря, твой досточтимый папаша в настоящее время не делится со мной своими сокровенными тайнами.

— Тем не менее это так. И я считаю, что нам следует подарить ему что-нибудь.

— Абсолютно. Только вот каким образом? Я всецело за то, чтобы нести радость и свет и скрасить грустное существование милого старого папаши, но у меня не наскребется и цента. И более того — обозревая горизонт, я не вижу никого, чтобы подоить. Полагаю, я мог бы пощекотать Реджи ван Тайла, но… Не знаю… Заимствовать у бедняги Реджи — это все равно что палить по сидящей птице.

— Ну конечно. И я вовсе не жду от тебя чего-нибудь такого. Я просто подумала… Арчи, милый, тебе будет очень больно, если я подарю папе эту картину?

— Но послушай!

— Ничего другого я придумать не смогла.

— Но ведь тебе же будет ее жутко не хватать!

— Да-да, безусловно. Но видишь ли… папин день рождения…

Арчи всегда знал, что Люсиль — самый милый и бескорыстный ангел в мире, но никогда еще этот факт не доходил до него с такой силой. Он нежно ее поцеловал.

— Черт подери! — воскликнул он. — Ты же просто, ну, ты знаешь! Это самый самоотверженный подвиг с тех самых пор, как сэр Филипп Как Бишь Его дал воды бедолаге, чья нужда была больше его собственной, если ты помнишь данный случай. Мне, если не ошибаюсь, пришлось зазубрить его в школе. Сэр Филипп, бедный старый стручок, изнывал от жуткой жажды, и только он собрался глотнуть за счет заведения, если можно так выразиться, как… Да все это есть в учебниках истории. Именно так поступают настоящие бойскауты! Ну конечно, решать тебе, царица души моей. Если тебе хочется принести такую жертву — ладненько, валяй приноси! Привести папашу сюда и показать ему картину?

— Нет, лучше не надо. А ты не смог бы завтра утром забраться к нему в номер и повесить ее там где-нибудь? Видишь ли, если он прежде… то есть я хочу сказать… да-да, по-моему, лучше всего повесить ее там, чтобы он увидел картину уже на стене.

— Устроить ему сюрприз, а?

— Именно.

Люсиль неслышно вздохнула. У нее имелась совесть, и эта совесть немножко ее грызла. Она согласилась с Арчи, что появление Уигморской Венеры в изысканно обставленной спальне мистера Брустера явится для него большим сюрпризом. Хотя «сюрприз» тут, пожалуй, неточное слово. Ей было глубоко жаль отца, однако инстинкт самосохранения сильнее любого чувства.

Арчи был не из тех, кто легко тревожится, и уж тем более из-за людей, не входивших в число его близких друзей. Но в течение следующей недели он не мог не заметить, что с его тестем творится что-то неладное. Из чтения воскресных газет, а также других подобных источников он вынес очень много сведений о постоянном страшном напряжении, которому подвергаются капитаны промышленности, напряжении, рано или поздно подталкивающем жертву сорваться с катушек, и у него создалось впечатление, что даже стальная натура мистера Брустера пошла трещинами. Бесспорно, вел он себя очень странно, Арчи же, хотя и не был врачом, прекрасно отдавал себе отчет, что стоит американскому бизнесмену, этому неугомонному вечному двигателю в человеческом облике, начать вести себя странно, вы и глазом не успеете моргнуть, как двое дюжих санитаров, по одному на каждую руку, уже увлекут его в карету «скорой помощи», чтобы доставить куда следует.

Он не поделился своими опасениями с Люсиль, опасаясь ее встревожить, но отыскал Реджи ван Тайла в клубе, чтобы посоветоваться с ним.

— Послушай, Реджи, старина, у вас в семье — исключая присутствующих — попадались свихнутые?

Реджи слегка очнулся от дремоты, всегда одолевавшей его в дневные часы.

— Свихнутые? — пробормотал он сонно. — А как же! Мой дядя Эдгар считал себя близнецами.

— Близнецами, э?

— Ну да. Дурацкая идея! То есть, казалось бы, одного моего дяди Эдгара должно было бы хватить на любого человека.

— И как это началось? — спросил Арчи.

— Началось? Ну, мы стали замечать, что он всего требует в двойном количестве. Чтобы для него к обеду сервировали два прибора и так далее. Всегда заказывал два кресла в театре. Стоило недешево, могу тебе сказать.

— А перед этим он себя странно не вел? Не нервничал и все такое прочее, хочу я сказать?

— Нет, насколько помню. А что?

Тон Арчи стал крайне серьезным.

— Ну, тебе я скажу, старина, хотя не хотелось бы, чтобы это пошло дальше. Меня немножко беспокоит мой милый старый тесть. По-моему, он вот-вот спятит. Вроде бы не выдерживает напряжения. Последние дни ведет себя чертовски странно.

— Например? — пробурчал Реджи ван Тайл.

— Ну, на днях я оказался у него в кабинете… Между прочим, он отстегнул только десять долларов, а мне требовалось двадцать пять. И тут он схватывает тяжеленное пресс-папье и со всей мочи бьет им.

— Тебя?

— Да не меня. В том-то и странность. Комара на стене, сказал он. Я о том, с каких это пор типчики хлопают комаров пресс-папье? Я хочу сказать, принято ли бить их таким образом?

— И он что-нибудь раскокал?

— Нет, как ни странно. Однако чуть было не угодил в очень милую картину, подарок Люсиль ко дню его рождения. Еще на фут левее, тут бы ей и конец.

— Да, выглядит ненормально.

— И кстати, о картине. Я заглянул к нему через пару дней и вижу: со стены он ее снял, положил на пол и пялится на нее чертовски пристально. Странно, а?

— На пол?

— На милый старый ковер. Когда я вошел, он пучил на нее какой-то остекленелый взгляд. Точно в благочестивом трансе. Когда я вошел, это на него подействовало, заставило очнуться, и он подпрыгнул, как олень. Не ухвати я его, он приземлился бы прямо на эту штукенцию. Чертовски неприятно, знаешь ли. Так на него не похоже. Казалось, что-то его гнетет. Что мне делать, как думаешь? Конечно, дело не мое, но, боюсь, если и дальше так пойдет, недалек тот день, когда он всадит в кого-нибудь вилку для рыбы.

За последние полчаса главная курительная «Клуба любителей прогулок» постепенно заполнялась и теперь была почти набита битком. Во многих отношениях «Любители» — наиприятнейший клуб в Нью-Йорке, пусть и не самый великолепный. Его идеал, как и клуба «Дикари», — уют без помпезности, и после одиннадцати часов вечера им владеют преимущественно сливки сценических подмостков. Все молоды, чисто выбриты и жаждут поговорить; разговоры же носят исключительно профессиональный характер.

В этот июльский вечер все собравшиеся в курительной пришли туда из театров. В большинстве явились прямо со сцены. Однако кое-кто побывал на премьере пьесы, самой последней из «бьющих “Раффлса” на все сто». В этом сезоне наблюдался подлинный бум спектаклей, герои которых со сцены чаровали зрителей куда сильнее, чем обворожили бы их при знакомстве в реальной жизни в сходных обстоятельствах. В пьесе, премьера которой только что состоялась, Артур Миффлин, примернейший молодой человек вне подмостков, пожинал теплейшие аплодисменты за ряд поступков, которые, соверши он их где угодно, кроме сцены, несомненно, воспрепятствовали бы ему остаться членом «Любителей», да и любого другого клуба. В элегантнейшем фраке и с обаятельной улыбкой на устах он взломал сейф, изъял ценные бумаги, а также ювелирные изделия и, без намека на румянец стыда, удалился через окно. На протяжении четырех действий он водил за нос сыщика и при помощи револьвера разделался с бандой преследователей. Публика, переполнившая зрительный зал, выражала горячее одобрение всем его деяниям.

— Полный успех, — сказал кто-то сквозь клубы дыма.

— Как все подделки под «Раффлса», — проворчал Уиллет, игравший суровых отцов в музыкальных комедиях. — Несколько лет назад они ни за что бы не рискнули поставить спектакль с героем-преступником. А теперь, сдается мне, зрители ничего другого видеть не желают. Не то чтобы они вообще знали, чего хотят, — заключил он скорбно.

«Красавица Булони», в которой Уиллет исполнял роль Сайруса К. Хиггса, чикагского миллионера, медленно угасала на диете из контрамарок, и, возможно, он был несколько предубежден.

Рейкс (амплуа — характерные роли) сменил тему. Стоит Уиллету приступить к перечислению бедствий, обрушившихся на злополучную «Красавицу», про общий разговор можно будет забыть. Уиллет, обличающий глупость зрителей, обычно произносил свой бесконечный монолог без пауз.

— На спектакле я заметил в зале Джимми Питта, — сказал Рейкс, вызвав общий интерес.

— Джимми Питта? А когда он вернулся? Я думал, он в Англии?

— Полагаю, приплыл на «Мавритании». Вошла в порт сегодня утром.

— Джимми Питт? — вмешался Саттон из театра «Маджестик». — Как долго он отсутствовал? Последний раз я видел его на премьере «Аутсайдера» в Асторе. Месяца два назад.

— Путешествовал по Европе, если не ошибаюсь, — сказал Рейкс. — Счастливец, что может позволять себе такое. Я бы очень не прочь, но увы!

Саттон стряхнул пепел с сигары.

— Завидую Джимми, — сказал он. — Не знаю никого, с кем я был бы так рад поменяться местами. Денег у него куда больше, чем положено иметь любому человеку, кроме профессионального плутократа. Силен как бык. И думается, ничего хуже свинки ему в жизни испытать не довелось. Родственников у него нет. И вдобавок не женат.

Последнюю фразу Саттон, который был женат три раза, произнес с особым чувством.

— Отличный типус Джимми, — согласился Рейкс, — даже учитывая, что он англичанин.

— Огромное спасибо, — сказал Миффлин.

— За что бы? Ах да! Прошу прощения, Артур! Вечно забываю, что ты тоже из них.

— Завтра же вытатуирую у себя на лбу британский флаг.

— Он улучшит твой облик, — одобрил Рейкс. — Так вот, о Джимми. Отличный типус, как, учитывая, что он англичанин, и следовало ожидать. Лучше, Артур?

— Намного, — сказал Миффлин. — Да, Джимми — отличный типус, один из наилучших. Я его много лет знаю. Учился с ним в одной школе, а потом в Кембридже. И там и там он был жутко популярен. И он поставил на ноги больше бедолаг, чем половина жителей Нью-Йорка, взятых вместе.

— Ну, — проворчал Уиллет, доведенный до мизантропии бедами «Красавицы», — и что тут такого? Очень и очень легко изображать филантропа, когда ты почти миллионер.

— Да, — с жаром сказал Миффлин, — но не так уж легко, если газета платит тебе тридцать долларов в неделю. Когда Джимми был репортером «Ньюс», за его счет жила целая компания. И не то чтобы иногда перехватить пару долларов, а именно жила — спали на его кровати и оставались завтракать. Меня это просто бесило. Я все время его спрашивал: почему он терпит такое? А он в ответ: мол, им некуда больше пойти, он же вполне может поспособствовать. И способствовал, хотя не возьму в толк, как он умудрялся, на тридцать-то долларов в неделю.

— Ну, если человек так глуп, что позволяет себя доить… — начал Уиллет.

— Прекрати, — сказал Рейкс. — Мы не хотим, чтобы Джимми расписывали черной краской.

— Тем не менее, — сказал Саттон, — большая, по-моему, удача, что он получил эти деньги. Невозможно вечно держать открытый дом на тридцать монет в неделю. Кстати, Артур, а как, собственно, он их получил? Я что-то слышал про его дядю.

— Дядей он ему не был, — сказал Миффлин. — История, если не ошибаюсь, очень романтичная. Типчик много лет назад был влюблен в мать Джимми. Отправился в Австралию, нажил капитал и завещал его миссис Питт или ее детям. Когда это произошло, она уже умерла. Джимми, конечно, понятия не имел, что на него свалится, когда вдруг получил письмо от нотариуса с приглашением посетить его. Ну, он заглянул по адресу и узнал, что примерно пятьсот тысяч долларов ждут не дождутся, чтобы он их истратил.

Джимми Питт теперь окончательно вытеснил из разговора «Любовь и взломщика». Все присутствующие были с ним знакомы. Большинство — с его репортерских дней. И хотя любой тут скорее умер бы, чем признался в этом, но они были благодарны Джимми за то, что теперь, когда он получил возможность выписать чек на полмиллиона, с ними он держался точно так же, как при тридцати долларах в неделю. Разумеется, унаследованное богатство не делает молодого человека более благородным или достойным восхищения, однако сам молодой человек не всегда об этом догадывается.

— У Джимми за спиной на редкость пестрая жизнь, — сказал Миффлин. — Кем он только не перебывал за эти годы. Известно ли вам, что, прежде чем уйти в газету, он был актером? Но только в гастролирующих труппах, если не ошибаюсь. Ему это надоело, и он подыскал что-то новое. Всегдашняя его беда. Никогда не останавливался на чем-то одном. В университете изучал юриспруденцию, потом бросил. А когда оставил сцену, изъездил все Штаты без единого цента в кармане, подрабатывая тем, что подвертывалось. Пару дней пробыл официантом, но был уволен за разбитую посуду. Потом подыскал работу в ювелирном магазине. Он, насколько мне известно, знаток драгоценных камней. А затем заработал сто долларов, продержавшись три раунда против Кида Брейди, когда Кид совершал турне по стране после того, как отнял титул чемпиона у Джима Гарвина. Кид предлагал сотню всякому, кто продержится против него три раунда. Джимми проделал это одной левой. Лучший любитель в своем весе из всех, кого я видел. Кид хотел, чтобы он начал всерьез тренироваться. Но Джимми в те дни ни к чему подолгу серьезно не относился. Просто цыган из цыганов. По-настоящему счастлив бывал только в движении и вроде бы ничуть не изменился, когда получил наследство.

— Ну, теперь пребывать в вечном движении ему по карману, — сказал Рейкс. — Эх… если бы и мне…

— А вы когда-нибудь слышали про Джимми и… — начал было Миффлин, но тут изложение одиссеи Джимми Питта прервалось, потому что дверь отворилась и на пороге появился сам Улисс.

Джимми Питт, молодой человек среднего роста, казался ниже из-за широких плеч и могучей груди. Подбородок у него был квадратным и слегка выпяченным. Все это вкупе с атлетически небрежной осанкой и парой пронзительных карих глаз, очень похожих на глаза бультерьера, придавало ему агрессивный вид, вовсе не соответствовавший его характеру. Агрессивным он не был.

Помимо глаз бультерьера, он обладал и его добродушием. А еще, когда его выводили из себя, в нем давали о себе знать решимость и упрямство бультерьера.

Посыпались приветственные возгласы:

— Привет, Джимми!

— Когда ты вернулся?

— Садись же, садись! Места тут хватит.

— Откуда сегодня, вечный странник?

— Официант! Что будешь пить, Джимми?

Джимми хлопнулся в кресло и зевнул.

— Ну, — сказал он, — как дела-делишки? Приветик, Рейкс! Ты вроде был на «Любви и взломщике»? По-моему, я тебя видел. Приветик, Артур! Поздравляю! Свою роль ты провел очень мило.

— Спасибо, — сказал Миффлин. — А мы как раз говорили о тебе, Джимми. Приплыл на «Мавритании», я полагаю?

— На этот раз она рекорда не побила, — заметил Саттон.

В глазах Джимми появилась задумчивость.

— Для меня она плыла слишком быстро, — сказал он. — Не понимаю, чего им неймется, — продолжал он без паузы. — Я люблю, чтобы мне дали возможность надышаться морским воздухом.

— Знаю я этот морской воздух, — пробормотал Миффлин.

Джимми быстро взглянул на него:

— Что ты там шепчешь, Артур?

— Я вообще молчал, — мягко возразил Миффлин.

— Как тебе сегодняшний спектакль, Джимми? — спросил Рейкс.

— Очень понравился. Артур был на высоте. Одного не могу понять: откуда такое курение фимиама у ног взломщика? Судя по пьесам, которые тут ставят, можно подумать, что человеку достаточно быть успешным домушником, чтобы выйти в национальные герои. Скоро мы увидим, как Артур играет Джека-потрошителя под бурную овацию зала.

— Это дань уважения, — сказал Миффлин, — которую тупоголовость платит находчивому уму. Чтобы стать успешным взломщиком, нужен находчивый ум. Если серое вещество под твоей черепной крышкой не бурлит, как под моей, у тебя нет ни малейшей надежды…

Джимми откинулся в кресле и сказал безмятежно, но решительно:

— Любой человек средних умственных способностей может обчистить дом.

Миффлин вскочил, яростно жестикулируя. Какая ересь!

— Мой милый старый конь, что за абсолютная…

— И я мог бы, — сказал Джимми, закуривая сигарету.

Раздались дружный хохот и аплодисменты. Последние недели, пока шли репетиции «Любви и взломщика», Артур Миффлин постоянно нарушал мирную тишину «Клуба любителей прогулок» своими теориями касательно искусства взлома. Это была его первая по-настоящему большая роль, и он купался в ней. Ознакомился с литературой о грабежах и взломах. Расспрашивал сыщиков. И ежевечерне излагал клубным собратьям свои взгляды на вопрос, подчеркивая, какая это ювелирная и сложная работа взломать медведя, пока его слушатели не взбунтовались. Любители прогулок пришли в восторг, когда Джимми, исключительно по собственной инициативе и никоим образом не с их подачи, твердой стопой наступил на любимую мозоль эксперта по взломам уже на шестой минуте их встречи.

— Ты! — сказал Артур Миффлин с испепеляющим презрением.

— Он самый, а точнее — я!

— Ты! Да тебе и яйца не взломать. Разве что оно сварено всмятку.

— Пари? — сказал Джимми. — Что поставишь?

Любители прогулок навострили уши. Мистическое слово «пари», произносимое в этой курительной, практически всегда добавляло перцу в жизнь. Они выжидательно уставились на Артура Миффлина.

— Иди-ка ты спать, Джимми, — сказал воплотитель образа взломщика. — Я тебя провожу и подоткну одеяло под бочок. Добрая чашка крепкого чаю поутру, и у тебя все как рукой снимет.

Общество испустило вой неодобрения. Негодующие голоса обвиняли Артура Миффлина в поджатии хвоста. Ободряющие голоса убеждали его не увиливать.

— Видишь! Они тебя презирают, — сказал Джимми. — И с полным на то правом. Будь мужчиной, Артур! Что поставишь?

Мистер Миффлин поглядел на него с жалостью.

— Ты не понимаешь, Джимми, какую берешь на себя задачу! — сказал он. — Ты на полвека отстал от времени. Ты убежден, будто взломщику всего-то и требуются маска, сизый от щетины подбородок и потайной фонарь. Так послушай меня: ему необходимо специальное образование самого высшего порядка. Я разговаривал с сыскарями и знаю, о чем говорю. Возьмем тебя, жалкий червь. Обладаешь ли ты глубокими познаниями в химии, физике, токсикологии…

— А как же!

— …электричестве и микроскопии?

— Ты проник в мою тайну.

— Умеешь ли ты пользоваться кислородно-ацетиленовой горелкой?

— Из дома без нее не выхожу!

— Известно ли тебе, как давать наркоз?

— Более чем. Мое излюбленное занятие на досуге.

— А суп ты приготовить сумеешь?

— Суп?

— Суп, — неумолимо повторил мистер Миффлин.

Джимми поднял брови.

— Обжигает ли архитектор кирпичи? — осведомился он. — Черную предварительную работу я оставляю корпусу моих помощников. Мой суп готовят они.

— Тебе не следует думать, будто Джимми — один из твоих взломщиков-плебеев, — сказал Саттон. — В своей профессии он занимает ведущее место. Вот откуда у него деньги. Недаром я никогда не верил этой басенке про наследство.

— Джимми, — сказал мистер Миффлин, — не сумел бы взломать и детскую копилку. Джимми не смог бы вскрыть банку сардинок.

Джимми пожал плечами.

— Что поставишь? — сказал он еще раз. — Ну же, Артур! Ты теперь гребешь вполне приличные деньги. Так что поставишь?

— А почему бы не обед для всех присутствующих? — предложил Рейкс, человек ушлый, принципиально обращавший в свою пользу любое событие на обочине жизни, если выпадала такая возможность.

Его идея снискала общее одобрение.

— Ну хорошо, — сказал Миффлин. — Сколько нас тут? Раз, два, три, четыре… Проигравший оплачивает обед на двенадцать персон.

— Хороший обед, — мягко вмешался Рейкс.

— Хороший обед, — сказал Джимми. — Значит, договорились. Какой срок, Артур, ты мне даешь?

— А сколько тебе требуется?

— Необходимо установить точный срок, — сказал Рейкс. — По-моему, такой эксперт, как Джимми, форы не требует. Почему бы не сегодня ночью? Такая приятная безоблачная ночь. Если Джимми не взломает медведя сегодня ночью, он проиграл. Тебя это устраивает, Джимми?

— Более чем.

Тут вмешался Уиллет. Он весь вечер усердно старался утопить свои печали, и это обстоятельство давало о себе знать в его речи.

— П-послушайте, — сказал он, — а к-как Д-д-джимми докажет, что сделал это?

— Лично мне, — сказал Миффлин, — достаточно его слова.

— Эт-то по б-б-боку. Что ему помешает с-ска-зать, что он эт-то сд-д-делал, если и н-не сд-д-делает?

Любители неловко переглянулись. Впрочем, это касалось только Джимми.

— Так вы же в любом случае получите свой обед, — сказал Джимми. — Обед, кто бы им ни угощал, благоухает равно аппетитно.

Уиллет с пьяным упрямством стоял на своем:

— Эт-та… не в том суть. Тут важ-жен п-п-принцип. Чтобы никакой к-к-комар н-носа не подточ-ч-чил. Вот ч-ч-что я говорю.

— И то, что ты это выговорил, делает тебе честь, — сердечно сказал Джимми. — А теперь попробуй «на траве дрова…».

— А говорю я вот ч-ч-что. Джимми факир. И ч-ч-что, говорю я, ему помешает с-сказать, что он эт-то сделал, если он эт-то не сделал?

— Не стоит волноваться на этот счет, — успокоил его Джимми. — Я намерен зарыть под ковром медный футляр с американским флагом внутри.

— Эт-то вполне, — сказал Уиллет с достоинством.

— Или даже лучше, — продолжил Джимми. — Я вырежу большое «Д» на внутренней стороне двери. Ну, я отправляюсь домой. Кому-нибудь со мной по дороге?

— Да, — сказал Миффлин. — Пройдемся. После премьер я всегда жутко взвинчен. И если не замучаю свои ноги, то глаз до утра не сомкну.

— Если ты думаешь, малыш, будто я посодействую тебе в замучивании твоих ног, то глубоко ошибаешься. Я намерен неторопливо прогуляться до дома и лечь спать.

— И малая помощь во благо, — сказал Миффлин. — Пошли.

— Ты с этим Джимми поосторожней, Артур, — сказал Саттон. — Не успеешь оглянуться, как он оглушит тебя колбаской с песком и заберет твои часики. Замаскированный Арсен Люпен, вот он кто, по-моему.

Двое друзей завернули за угол. Они шли молча. Артур Миффлин перебирал в уме все выдающиеся события дня, какие помнил: нервное состояние перед спектаклем; облегчение, когда убедился, что заворожил зрителей; растущая уверенность, что теперь он на коне. Джимми тем временем как будто предавался собственным мыслям. Так они прошли порядочный путь, прежде чем молчание было прервано.

— Кто она, Джимми? — спросил Миффлин.

Джимми вздрогнул и очнулся от своих дум.

— Что-что?

— Кто она?

— Не понимаю, о чем ты.

— Прекрасно понимаешь. Морской воздух. Кто она?

— Не знаю, — ответил Джимми просто.

— Не знаешь?! Ну хотя бы как ее зовут?

— Не знаю.

— Разве «Мавритания» больше не печатает списки пассажиров?

— Печатает.

— И ты за пять дней не сумел узнать ее имени?

— Не сумел.

— И этот человек полагает, будто способен ограбить дом! — сказал Миффлин скорбно.

Они подошли к зданию, на третьем этаже которого находилась квартира Джимми.

— Зайдешь? — спросил Джимми.

— Я, собственно, собирался дойти до парка. Говорю же тебе, я весь на нервах.

— Зайди и выкури сигару. Для марафона у тебя впереди вся ночь. Мы же два месяца не виделись. Я хочу услышать все новости.

— А их нет. В Нью-Йорке ничего не происходит. Газеты утверждают, что события развиваются, да только развиваться нечему. Однако я зайду. Сдается мне, что новости есть у тебя.

Джимми возился с ключом.

— Отличный из тебя взломщик, — уничижительно сказал Миффлин. — Почему бы тебе не воспользоваться своей кислородно-ацетиленовой горелкой? Ты отдаешь себе отчет, мой мальчик, что на той неделе будешь вынужден заплатить за обед двенадцати голодных мужчин? В холодном свете утра, когда рассудок воссядет на своем троне, это до тебя дойдет.

— Да ничего подобного, — сказал Джимми, отпирая дверь.

— Только не говори, что собираешься попробовать.

— А что, по-твоему, я собирался делать?

— Но ты не должен! Тебя обязательно схватят. И что тогда? Скажешь, это была шутка? А если тебя изрешетят пулями? Хорошенького ты сваляешь дурака, взывая к чувству юмора разъяренного домовладельца, пока он накачивает тебя свинцом из «кольта»!

— Профессиональный риск, что поделать. И уж кому это знать, как не тебе, Артур. Вспомни, через что тебе пришлось пройти сегодня вечером.

Артур Миффлин поглядел на своего друга с некоторой тревогой. Он знал всю меру его бесшабашности, если уж он решал чего-либо добиться. Считая, что ему брошен вызов, Джимми переставал быть разумной личностью, доступной убеждениям. А в данном случае последнюю точку над i поставили слова Уиллета. Джимми был не из тех, кто покорно позволяет обозвать себя факиром, был ли обзывающий трезв или пьян.

Джимми тем временем достал виски, сигары и разлегся на кушетке, пуская в потолок кольца дыма.

— Ну? — сказал наконец Артур Миффлин.

— Ну? Что — ну?

— Я имел в виду, будет ли это молчание перманентным или ты в ближайшие минуты начнешь развлекать, возвышать и наставлять? С тобой что-то случилось, Джимми. А ведь не так уж давно ты был веселым типусом с неисчерпаемым запасом шуток, мастером всяческих выдумок. Так где же теперь твои остроты, розыгрыши, твои песни, взрывы веселости, которые не давали умолкнуть смеху за столом, когда за обед платил ты? Теперь ты больше всего напоминаешь мне глухонемого, который празднует Четвертое июля, прибегая к бесшумному пороху. Очнись, или я уйду. Джимми, мы вместе росли. Расскажи мне про эту девушку — ту, которую ты полюбил и умудрился потерять, как идиот.

Джимми глубоко вздохнул.

— Ну хорошо, — сказал Миффлин не без самодовольства, — вздыхай, если тебе нравится. Все-таки лучше, чем ничего.

Джимми приподнялся и сел на кушетке.

— Да, и десятки раз, — сказал Миффлин.

— О чем ты?

— Ты ведь собираешься спросить, был ли я когда-нибудь влюблен, верно?

— И не думал, я же знаю, что с тобой этого никогда не бывало. У тебя нет души. Ты понятия не имеешь, что такое любовь.

— Будь по-твоему, — покорно согласился Миффлин.

Джимми снова плюхнулся навзничь на кушетку.

— И я тоже, — сказал он. — В том-то и беда.

Миффлин посмотрел на него с новым интересом.

— Я знаю, — сказал он. — Ты ощущаешь неведомый трепет, сердце в твоей груди словно испускает трели, будто какой-нибудь юный птах, запевший впервые, когда…

— Да заткнись же!

— …когда ты пугливо спрашиваешь себя: «Уже ли свершилось? Возможно ли это?» — и застенчиво отвечаешь: «Нет. Да. Свершилось, я верю». Я проходил через это десятки раз. Легко различимый первый симптом. Если немедленно не принять срочные меры, он может развиться в острую лихорадку. В таких делах полагайся на своего дядю Артура: он знает, о чем говорит.

— Ты мне надоел, — отрезал Джимми.

— Мы к вам склонили слух, — сказал Миффлин ласково. — Расскажи мне все.

— Рассказывать нечего.

— Не ври, Джимми.

— Ну практически нечего.

— Так-то лучше.

— Было вот что.

— Еще лучше.

Джимми поерзал, принимая более удобную позу, и отхлебнул из стакана.

— Увидел я ее только на второй день.

— О, этот второй день! Ну и…

— Мы даже не познакомились.

— Просто по воле случая оказались рядом в одном месте, э?

— Собственно говоря, дело обстояло таким образом: как последний дурак, я купил билет второго класса.

— Что-о? Наш юный Вандерфеллер Асторморган, мальчик-миллионер, путешествует вторым классом! С какой стати?

— Ну, я думал, так будет приятнее. В салоне второго класса пассажиры куда веселее и без претензий. Быстрее сходишься с людьми. В девяти плаваниях из десяти я всегда предпочту второй класс.

— Но этот оказался десятым?

— Она ехала в первом классе.

Миффлин прижал ладонь ко лбу.

— Погоди! — вскричал он. — Это мне что-то напомнило — что-то из Шекспира. «Ромео и Джульетта»? Нет… Ага! Пирам и Фисба.

— Не нахожу ни малейшего сходства.

— Так перечти «Сон в летнюю ночь». «Пирам и Фисба, по пьесе, разговаривают через щель в стене», — процитировал Миффлин.

— Ни стены, ни щели не было!

— К чему такой буквализм! Вы разговаривали через поручни.

— Нет и нет.

— Ты хочешь сказать, что вы вообще не разговаривали?

— Мы не обменялись ни единым словом.

Миффлин скорбно покачал головой.

— Умываю руки, — сказал он. — Я полагал, что ты — сама предприимчивость. Так что ты делал?

Джимми негромко вздохнул.

— Стоял и курил у поручней напротив парикмахерской, а она кругами прогуливалась по палубе.

— И ты пялился на нее?

— Иногда я поглядывал в ее направлении, — произнес Джимми с достоинством.

— Не виляй! Ты пялился на нее. Вел себя как последний нахал, и ты знаешь, Джеймс, я не ханжа, но вынужден сказать, что считаю твое поведение достойным Ловеласа. А она прогуливалась в одиночестве?

— Чаще всего.

— А теперь ты ее любишь, так? Ты взошел на борт этого парохода счастливым, беззаботным, с вольным сердцем. А сошел на берег серьезным и удрученным. С этих пор в мире для тебя существует только одна женщина, и ты ее потерял.

Он испустил глухой безнадежный стон и отхлебнул виски, чтобы приободриться.

Джимми беспокойно заерзал на кушетке.

— Ты веришь в любовь с первого взгляда? — спросил он небрежно, пребывая в том настроении, когда человек говорит вещи, при воспоминании о которых затем просыпается по ночам в холодном поту.

— Не понимаю, при чем тут первый взгляд, — заметил Миффлин. — Согласно собственным твоим словам, ты стоял и ел глазами эту девушку пять дней без передышки. Я вполне способен вообразить, что за такой срок можно допялиться до любви к кому угодно.

— Не могу представить себя остепенившимся, — сказал Джимми задумчиво. — А до тех пор пока ты не испытаешь желания остепениться, нельзя быть влюбленным по-настоящему.

— Я говорил о тебе в клубе буквально то же самое, перед тем как ты вошел. Моим довольно удачным определением было, что ты цыган из цыганов.

— Черт подери, ты абсолютно прав.

— Как всегда.

— Полагаю, причина в безделье. Когда я сотрудничал в «Ньюс», ничего подобного со мной не случалось.

— Ты сотрудничал в «Ньюс» слишком недолго, чтобы это могло тебе надоесть.

— Теперь я чувствую, что не способен провести в одном месте дольше недели. Видимо, виною тому — деньги.

— Нью-Йорк, — сказал Миффлин, — полон услужливых добряков, которые с удовольствием избавят тебя от этого инкуба. Ну, Джеймс, я тебя покидаю. Теперь постель меня скорее манит. Кстати, ты, полагаю, потерял эту девушку из виду, когда сошел на берег?

— Да.

— Ну так в Соединенных Штатах девушек не так уж и много. Всего двадцать миллионов. Или сорок? Во всяком случае, число невелико, и тебе требуется просто немного поискать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Мистер Миффлин скатился вниз по лестнице. Минуту спустя Джимми услышал свое имя — кто-то громко звал его с улицы — и подошел к окну. Внизу на тротуаре стоял Миффлин и смотрел вверх.

— Джимми?

— Ну, что еще?

— Забыл спросить. Она блондинка?

— Что?

— Она блондинка?! — возопил Миффлин.

— Нет! — рявкнул Джимми.

— Брюнетка, да?! — заорал Миффлин, омрачая ночь.

— Да, — подтвердил Джимми, закрывая окно.

— Джимми! Послушай, Джимми!

Окно снова открылось.

— Ну?

— Лично я предпочитаю блондинок.

— Иди спать.

— Ладно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Джимми втянул голову в комнату и сел в кресло, которое покинул Миффлин. Секунду спустя он встал и погасил свет. Сидеть и думать было приятнее в темноте. Его мысли бродили в разных направлениях, но неизменно возвращались к девушке с «Мавритании». Нелепо! Неудивительно, что Артур Миффлин сделал из этого шутку. Добрый старина Артур! Рад, что он имел такой успех. Но шутка ли это? Кто именно сказал, что острие шутки подобно острию иголки — настолько мало, что становится невидимым, если обратить его на себя? Расскажи ему кто-то другой о такой вялотекущей романтичной любви, он бы тоже посмеялся. Только когда сам оказываешься в сердцевине романтичной любви, как бы вяло она ни текла, то видишь ее совсем под другим углом. Разумеется, голые факты выглядят нелепо. Он это понимает. Но что-то в самой глубине сознания говорило ему, что это вовсе не так уж нелепо. Тем не менее любовь ведь не ударяет, как молния. С тем же успехом можно ждать, что дом возникнет совсем готовым во мгновение ока. Или пароход. Или автомобиль. Или стол. Или… Джимми рывком выпрямился. Еще секунда, и он заснул бы.

Он подумал о кровати, но она казалась такой далекой! Чертовски далекой. Акры и акры ковра, которые нужно проползти. А в заключение придется взять дьявольскую высоту. Да еще раздеваться. До чего это нудно — раздеваться. Такое симпатичное платье девушка надела на четвертый день. Сшито по заказу. Ему нравятся платья, сшитые по заказу. Ему нравились все ее платья. Ему нравилась она. А он ей нравился? Так трудно в этом разобраться, если не обменяться ни словом. Она была брюнетка. Артуру нравятся блондинки. Артур — глупец! Добрый старина Артур! Рад, что он имел успех! Теперь он может жениться, если захочет. Не будь он сам таким непоседой… Не чувствуй, что не способен провести больше одного дня в каком бы то ни было месте… Но согласится ли она выйти за него? Раз они не сказали друг другу ни слова, то крайне трудно…

Тут он заснул.

Пока Джимми почивал в своем кресле, перед тем как из глубин сна его вырвало появление Штыря, некий мистер Джон Макичерн, капитан полиции, сидел в гостиной своего особнячка в пригороде и читал. Его отличало крупномасштабное телосложение. Крупным в нем было все — его ступни, его кисти, его плечи, его грудь и особенно — его подбородок, агрессивный даже в минуты покоя, а уж когда что-то задевало мистера Макичерна, эта часть лица выпячивалась, обретая поразительное сходство с тараном боевой галеры. В дни, когда капитан патрулировал улицы — главным образом в Ист-Сайде, — этот его подбородок приобрел грозную репутацию от Парк-роу до Четырнадцатой улицы. Никакая драка уличных шаек не могла удержать внимания юных сынов Бауэри[16], стоило подбородку мистера Макичерна замаячить на горизонте в непосредственном сопровождении остальной его массивной фигуры. Он был человеком, не знающим страха, и пронизывал разбушевавшуюся толпу подобно ветру с океана.

Однако у его характера имелась и другая сторона. Собственно говоря, эта другая сторона была настолько весомой, что все прочие качества — готовность к рукопашной и усердие в подавлении уличных беспорядков — представляли собой лишь боковые побеги. Ибо честолюбивые помыслы мистера Макичерна огромностью не уступали его кулаку, а агрессивностью — его подбородку. Он пошел в полицию с единственной целью разбогатеть и добивался ее достижения с упрямой энергией, столь же сокрушающей, что и его дубинка. Некоторые полицейские появляются на свет готовыми взяточниками, а некоторым взятки навязывают. Мистер Макичерн начал как первый, поднялся до статуса второго, а теперь уже несколько лет занимал видное место в классе избранных — тех, кто не выходит на охоту за взятками, а сидит дома, предоставляя взяткам приходить к ним.

Хотя ни его фамилия, ни его финансовые методы не наводили на такую мысль, но мистер Макичерн родился английским джентльменом. Изложение истории его жизни во всей полноте потребовало бы слишком много времени, но вот она вкратце. Джон Форрест — таково его настоящее имя — был единственным сыном некого Юстеса Форреста, в свое время майора Королевской гвардии. Единственным родственником Джона, помимо отца, был Эдвард, старший брат Юстеса, холостяк. Когда на пятом году брака миссис Юстес Форрест скончалась, вдовец, проведя полтора года в Монте-Карло за разработкой непогрешимой системы срывания банка, к великому удовлетворению мсье Бланка и администрации казино вообще, спустился в сад, где положенным образом застрелился, оставив после себя много долгов, никакого имущества и единственного сына.

Эдвард, к тому времени человек, имеющий вес на Ломбард-стрит[17], усыновил Джона и посылал его в фешенебельные учебные заведения, начиная с детского сада и кончая Итоном.

К несчастью, Итон потребовал от Джона более высоких норм поведения, чем он был готов гарантировать, и неделю спустя после восемнадцатого дня рождения его карьера итонца оборвалась преждевременно. После чего Эдвард Форрест предъявил ему ультиматум: Джону предстояло выбрать между самой незначительной из незначительнейших должностей в компании его дяди и сотней фунтов в банкнотах вкупе с традиционным умыванием рук и лишением наследства. Джон взял деньги, когда дядюшка еще не договорил. В тот же день он отбыл в Ливерпуль, а на следующий — в Нью-Йорк.

Он истратил свои сто фунтов, безуспешно попробовал силы на двух-трех работах и под конец сошелся с дружелюбным полицейским, который, заметив телосложение молодого человека, уже тогда достаточно внушительное, порекомендовал ему пойти в полицию. Полицейский, носивший фамилию О’Флаерти, обсудил вопрос с двумя другими полицейскими, носившими фамилии О’Рурк и Мулдун, и все трое настоятельно посоветовали ему сменить фамилию Форрест на другую, более созвучную его новой профессии. Вот так Джон Форрест перестал существовать и родился простой полицейский Джон Макичерн.

В поисках богатства он готов был выжидать подходящего момента. Его не устраивали ничтожные суммы, которые прикарманивает любой нью-йоркский полицейский. Джон избрал себе цель покрупнее и не торопился. Он знал, что мизерное начало было досадной, но неизбежной прелюдией ко всем колоссальным состояниям. Весьма вероятно, что и капитан Кидд начал с мелочей. А уж мистер Рокфеллер — так это точно. И Джон был готов последовать по стопам признанных мастеров.

Возможности обрести богатство весьма скудны у полицейского, патрулирующего нью-йоркские трущобы. Но мистер Макичерн не пренебрегал ни единой. Он не брезговал долларами, которые появлялись одинокими разведчиками, а не батальонами. Пока не настало время загарпунивать китов, Джон был готов удить корюшек.

Упорством можно добиться многого, даже не совершая крупномасштабных операций. В те ранние дни карьеры мистера Макичерна его наблюдательный взор не упустил взять на заметку неких лоточников, которые мешали движению экипажей, мелких торговцев, создававших неудобства для публики на тротуарах, и содержателей ресторанчиков, склонных не закрывать свои заведения в час ночи. Его розыски в этих сферах не остались втуне. В относительно короткий срок он накопил 3000 долларов — цену его повышения в сержанты. Платить 3000 долларов за повышение в должности было ему отнюдь не по вкусу, но приходится тратить часть капитала, чтобы инвестиции оставшегося капитала приносили доход. Мистер Макичерн перешагнул через свои предрассудки и поднялся по иерархической лестнице на ступеньку выше.

Он обнаружил, что его возможности как сержанта полиции заметно расширились. Проницательному человеку предоставлялось больше удобных случаев. Мир, казалось, закишел филантропами, жаждущими «положить ему на лапу» и оказать то одну, то другую небольшую любезность. Макичерн букой отнюдь не был: он позволял им «класть на лапу» и принимал маленькие любезности. Вскоре он обнаружил в своем распоряжении 15 000 долларов, которые мог потратить на удовлетворение любой фантазии. Как ни странно, именно такая сумма требовалась для повышения его в капитаны. Каковым он и стал. И тогда ему открылось, что Эльдорадо было отнюдь не просто вымыслом поэта и что Поле Дураков, где можно горстями собирать золото и серебро, не менее реально, чем Бруклин или Бронкс. Наконец-то после долгих лет ожидания он стоял, подобно Моисею, на горе, глядя вниз на Землю обетованную. Он добрался до местонахождения Больших Денег.

Книга, которую он читал в настоящую минуту, представляла собой записную книжечку, куда он имел обыкновение заносить свои финансовые операции, многочисленные и разнообразные. Что итоги были удовлетворительными, сомнений не оставляло: улыбка на лице мистера Макичерна и мирная позиция подбородка служили тому достаточным доказательством. Записи касались недвижимости, железнодорожных акций и десятка других прибыльных размещений капитала. Он был богат.

Таков был факт, о котором его соседи и не подозревали, благо близких отношений он с ними и не поддерживал — никаких приглашений не принимал и к себе никого не приглашал. Ибо мистер Макичерн вел большую игру. Другие флибустьеры одного с ним ранга довольствовались тем, что слыли богачами в кругах, где нормой была умеренная состоятельность. Но в мистере Макичерне теплилась наполеоновская искра. Он намеревался стать уважаемым членом высшего общества — причем английского высшего общества. Многие люди замечали неоспоримый факт, прочно внедрившийся в его сознание, что Англия и Соединенные Штаты разделены тремя тысячами миль океанских глубин. В Соединенных Штатах он будет полицейским капитаном в отставке, а в Англии — американским джентльменом с солидным, ничем не обремененным состоянием и красивой дочерью.

Его дочь, Молли, главный, руководящий импульс его жизни. Впрочем, будь он холостяком, то все равно не удовлетворился бы смиренной карьерой полицейского, презирающего взятки. С другой стороны, если бы не Молли, он, наживая свое нечестное богатство, не чувствовал бы, что ведет своего рода Священную Войну. С тех пор как его жена умерла, когда он еще пребывал в сержантах, оставив ему годовалую дочку, честолюбивые помыслы Джона Макичерна были неразлучно связаны с Молли.

Все его мысли устремлялись в будущее. Нью-йоркская жизнь представляла собой не более чем подготовку к грядущему великолепию. Ни единого доллара он на ветер не выбрасывал. Когда Молли вернулась домой по окончании школы, они зажили просто и уединенно в небольшом доме, которому вкус Молли придал особый уют. Соседи, знавшие о его профессии и видящие, на какую скромную ногу он живет, говорили друг другу, что, во всяком случае, есть хотя бы один полицейский, руки которого не запачканы взятками. Им были неведомы потоки, которые день за днем, год за годом текли на его банковский счет, периодически меняя направление, чтобы излиться в наиболее доходные русла. Пока не подойдет время великой перемены, его девизом оставалась экономия. Расходы на жизнь удерживались в пределах официального жалованья капитана. Все, что он получал сверх, пополняло его сбережения.

Он закрыл книжечку с удовлетворенным вздохом и закурил новую сигару. Сигары были единственной роскошью, которую он себе позволял. Он не пил, ел самую простую пищу и умел носить одежду так, что она сохраняла благопристойный вид необычно долгое время, но никакая страсть к экономии не могла заставить его отказаться от курения всласть.

Мистер Макичерн сидел и размышлял. Час был поздний, но он не испытывал ни малейшего желания лечь спать. Его дела приблизились к кульминации. Много дней Уолл-стрит сотрясался очередным приступом перемежающейся лихорадки. Слухи сменялись контрслухами, пока наконец из хаоса не взмыл вверх, подобно фейерверочной ракете, курс именно тех акций, в которых он был заинтересован больше всего. В это утро он продал свой пакет, и результат вызвал у него легкое кружение головы. В мозгу Джона воцарилась мысль, что наконец-то настало ожидаемое время. Теперь он мог в любой момент осуществить заветную перемену.

Выпуская клубы дыма, он упивался этим фактом, но тут дверь отворилась и впустила бультерьера и бульдога. Замыкала процессию девушка в кимоно и красных тапочках.

— Молли! — сказал полицейский. — Почему ты на ногах? Я думал, ты давно спишь.

Могучей рукой он обвил ее плечи и привлек к себе на колени. Рядом с его необъятной фигурой она выглядела даже миниатюрнее, чем была. Распущенные волосы и красные тапочки, болтающиеся в футе над полом, придавали ей сходство с маленькой девочкой. Глядя на нее, Макичерн просто не мог поверить, что миновало девятнадцать лет с той минуты, когда поднятые брови врача упрекнули его за односложное бурканье в ответ на новость, что новорожденный младенец — девочка.

— Ты знаешь, который сейчас час? — сказал он. — Два ночи.

— Слишком поздний, чтобы сидеть здесь и курить, — сурово сказала Молли. — Сколько сигар ты выкуриваешь за день? Только вообрази, что ты женат на женщине, которая не позволяет тебе курить!

— Ни в коем случае не препятствуй своему мужу курить, милочка. Заруби себе на носике и вспомни, когда выйдешь замуж.

— Замуж я вообще не собираюсь. Буду сидеть дома и штопать твои носки.

— Если бы! — сказал он, привлекая ее к себе еще ближе. — Но в один прекрасный и недалекий день ты выйдешь замуж за принца. А пока — марш в кровать. Час слишком поздний для…

— Бесполезно, милый папочка. Я так и не смогла уснуть. А пыталась не один час. Считала овец, пока чуть не завизжала. А виноват Растус: он так храпит!

Мистер Макичерн строго посмотрел на провинившегося бульдога.

— Но зачем ты пускаешь этих псин к себе в спальню?

— Чтобы помешать буке забрать меня, а то для чего же? А ты не боишься, что тебя заберет бука? Впрочем, ты такой великан, что просто ее прихлопнешь. А они вовсе не псины — верно, дорогие мои? Вы ангелы и просто взбесились от радости, что тетечка вернулась из Англии, правда? Папа, а они скучали без меня? Чахли от тоски?

— Превратились в скелеты. Мы все превратились в скелеты.

— И ты?

— Более чем.

— В таком случае зачем ты меня туда отправил?

— Хотел, чтобы ты познакомилась со страной. Она тебе понравилась?

— Я в нее влюбилась.

Мистер Макичерн испустил вздох облегчения. Единственной возможной помехи великой перемене не существовало вовсе.

— Как ты смотришь на то, чтобы вернуться в Англию, Молли?

— В Англию? Когда я только-только вернулась домой?

— Если и я поеду?

Молли извернулась так, чтобы видеть его лицо.

— Папа, у тебя что-то на уме. Ты пытаешься что-то сказать, и я хочу узнать, что именно. Отвечай немедленно, не то я велю Растусу тяпнуть тебя!

— Много времени это не займет, милочка. Пока ты была в отъезде, мне повезло с некоторыми акциями, и я намерен уйти в отставку, забрать тебя в Англию и подыскать тебе в женихи принца, если ты захочешь, конечно.

— Папа! Это будет расчудесно! — Она его поцеловала. — Почему у тебя такой присмиревший вид, папа?

— Молли, я хочу сказать тебе кое-что, о чем прежде не упоминал. Я англичанин. И фамилию Макичерн взял только потому, что она больше подходила для службы в полиции. Наша настоящая фамилия Форрест.

— Папа! Почему ты это от меня скрывал?

— Я боялся, что ты начнешь расспрашивать и узнаешь подоплеку.

Она быстро поглядела на него.

— Меня отправили в Америку, — продолжал он, — после того, как я был исключен из школы за кражу.

Наступило молчание. Она прикоснулась к руке, обвивавшей ее талию, и чуть-чуть погладила.

— Какое значение имеет то, что ты сделал, когда был школьником? — спросила она.

Он отвел глаза. Щеки у него тускло покраснели.

— Мы вернемся на родину, Молли, — сказал он. — У меня там было положение в обществе, пока я по глупости его не лишился, и, черт побери, я намерен вернуть его ради тебя. Что бы я там ни натворил, тебе это помехой не станет. Снова фамилию мы менять не будем. Никакого возвращения блудного сына! Я не потерплю, чтобы на тебя смотрели сверху вниз из-за того, что твой отец…

— Но, папа, милый, это же было так давно! Какое это имеет значение? Да и кто вспомнит…

— Не важно. Рисковать я не стану. Обо мне пусть говорят что хотят, но ты начнешь без помех. Кто меня узнает после стольких лет? Я буду просто Джон Макичерн из Америки, а если кто-то захочет узнать обо мне побольше, так я человек, который сделал деньги на Уолл-стрит — и это не ложь! — и отправился в Англию тратить их.

Молли снова погладила его по руке. Глаза у нее увлажнились.

— Папочка, милый, — прошептала она, — мне кажется, ты делал все это ради меня. Надрывался ради меня, чуть я родилась, отказывал себе во всем и копил деньги, лишь бы потом обеспечить меня всем сверх всякой меры.

— Нет! Нет!

— Именно так, — сказала она и обернулась к нему с трепетным смехом. — По-моему, ты два десятка лет даже не ел толком. Да от тебя остались только кожа да кости. Ну ничего. Завтра же я приглашу тебя в ресторан и накормлю королевским обедом на свои деньги. Мы отправимся в «Ритц», и ты начнешь с верхней строчки меню и будешь продолжать, пока не насытишься.

— Это возместит все. А пока не думаешь ли ты, что тебе следует вернуться в постель? Не то утеряешь весь свой свежий вид, который приобрела в море.

— Скоро, но еще не сейчас. Я же тебя столько времени не видела. — Она кивнула на бультерьера: — Посмотри, как Томми застыл на месте и смотрит на меня во все глаза. Не может поверить, что я и вправду вернулась. Ты знаешь, на «Мавритании» был молодой человек с точно такими же глазами, как у Томми, — карими и ясными. И у него была манера застывать и смотреть во все глаза, совсем как Томми сейчас.

— Будь я там, — гневно отозвался отец, — я бы оторвал ему голову.

— И вовсе нет, потому что он, я убеждена, на самом деле очень милый молодой человек. И подбородок у него похож на твой, папочка. А к тому же ты не смог бы добраться до него, чтобы оторвать ему голову, потому что он ехал во втором классе.

— Во втором классе? Так ты с ним не разговаривала?

— Это было невозможно. Не мог же он кричать мне что-то через поручни! Просто, пока я гуляла по палубе, он всегда стоял на том же месте.

— И пялился на тебя?

— Не обязательно на меня. Вероятно, он просто смотрел вперед по курсу парохода и грезил о какой-нибудь девушке в Нью-Йорке. Не думаю, что ты можешь извлечь из этого что-то романтичное.

— И никакого желания не имею, моя дорогая. Принцы вторым классом не путешествуют.

— Но он мог быть принцем, путешествующим инкогнито.

— Куда вероятнее, что коммивояжером, — проворчал мистер Макичерн.

— Коммивояжеры часто бывают очень симпатичными.

— Принцы гораздо симпатичнее.

— Ну, я иду спать и увижу во сне самого-самого симпатичного. Вперед, собаки. Перестань кусать мою тапочку, Томми! Почему ты не берешь пример с Растуса? Правда, ты же не храпишь, верно? А ты не ляжешь, папочка? По-моему, ты повадился засиживаться допоздна и обзавелся всякими другими дурными привычками, пока меня не было. И конечно, чересчур много куришь. Когда докуришь эту сигару, до завтра не смей и думать о следующей. Обещаешь?

— Ни единой.

— Ни единой. Я не допущу, чтобы мой отец уподобился персонажам из журнальной рекламы. Ты ведь не хочешь испытывать внезапные стреляющие боли?

— Нет, милочка.

— И принимать всякие жуткие лекарства?

— Нет.

— Ну, так обещай.

— Ладно, милочка, обещаю.

Когда дверь закрылась, он бросил в пепельницу дотлевающий окурок и еще несколько минут просидел в задумчивости.

Затем извлек из ящичка новую сигару, раскурил ее и возобновил штудирование записной книжицы.

Как долго свет метался по комнате, будто увеличенный светлячок, Джимми не мог бы сказать. Ему мнилось, что миновали часы, поскольку свет этот вплелся в его хаотичный сон наяву, и в ту секунду, когда туманы сна в мозгу рассеялись, ему почудилось, что он все еще грезит. Затем он окончательно пробудился и понял, что свет, который теперь медленно полз по книжному шкафу, был реальным.

Ясно было и то, что человек, скрывавшийся за ним, находился в комнате недолго, не то он неминуемо заметил бы кресло и того, кто в нем сидел. Когда Джимми бесшумно выпрямился и ухватился за подлокотники, готовый к прыжку, пятно света соскользнуло со шкафа на стол. Еще бы на фут левее, и оно упало бы на Джимми.

Свет заскользил дальше. По направлению луча Джимми определил, что взломщик движется вдоль стола с его стороны. Хотя, не считая этого дня, он не заглядывал сюда больше двух месяцев, топография комнаты рисовалась его умственному взору с большой четкостью. Он знал с точностью почти до фута, где именно стоит его гость. А потому, когда, стремительно взвившись из кресла, он по-футбольному нырнул в темноту, это отнюдь не был нырок в никуда. Он был нацелен и не сдерживался сомнениями о возможных помехах на пути к коленям громилы.

Его плечо ударилось о человеческую ногу, руки тут же сомкнулись на ней и дернули. Раздался вопль ужаса и глухой стук. Фонарь пролетел по комнате и потерпел крушение на ребре радиатора. Его собственник рухнул на Джимми бесформенной грудой.

Джимми, принявший на себя это тело, тотчас ловко извернулся и оказался сверху. Все преимущества были на его стороне. Громила оказался щуплым человечком, застигнутым врасплох, а если в нем и жил боевой дух, то удар о Джимми полностью таковой вышиб. Он лежал неподвижно, не пытаясь вырываться.

Джимми полупривстал, подтащил своего пленника дюйм за дюймом к двери и шарил ладонью вверх по стене, пока не нащупал выключатель. Желтое сияние, затопившее комнату, озарило юного коротышку, явное порождение Бауэри. Первой в нем привлекала взгляд швабра ярко-рыжей шевелюры. Поэт назвал бы ее тициановской. Друзья и знакомые ее владельца, предположительно, использовали эпитет «морковная». Из-под этого багряного богатства вверх на Джимми смотрело лицо скорее приятное, чем нет. Красивым оно, бесспорно, не было, однако намекало на скрытое веселое добродушие. Нос в какой-то момент своей карьеры оказался сломан, а одна из ушных раковин расплющенностью напоминала боксерскую. Впрочем, все подобные мелкие несчастья могут постигнуть любого юного джентльмена, исполненного задора. Судя по костюму, в вопросах одежды гость явно руководствовался собственным вкусом, а не велениями моды. Пиджак у него был черный с рыжиной, брюки серыми, но в пятнах всех цветов радуги. Под пиджаком виднелся линялый красно-белый свитер. На полу возле стола лежала шляпа из мягкого фетра.

Покрой пиджака не прельщал элегантностью, да и сидел он на своем владельце не слишком щеголевато из-за выпуклости одного из карманов. Правильно диагностировав эту выпуклость, Джимми ввел руку в карман и извлек грязноватый револьвер.

Подобно многим и многим людям, Джимми не раз задавался вопросом, что он почувствует при встрече с громилой, и всегда приходил к одному и тому же выводу: главным его чувством будет любопытство. И предположение это полностью подтвердилось. Теперь, когда он изъял револьвер своего посетителя, ему хотелось только одного: завязать с ним душевный разговор. Жизнь громил была для него окутана мраком неизвестности. Ему не терпелось узнать точку зрения нового знакомого на все и вся. К тому же, подумал он с легкой усмешкой, вспомнив свое пари, от его гостя можно будет получить кое-какие полезные советы.

Человек на полу приподнялся, сел и печально потер затылок.

— И-ех! — пробормотал он. — Кто-то вдарил мне ломом по башке.

— Это всего лишь такой малютка, как я, — сказал Джимми. — Сожалею, если причинил вам боль. Следовало подложить матрас.

Рука неизвестного украдкой подобралась к карману. Тут его взгляд упал на револьвер, который Джимми положил на стол. Он стремительно схватил свое оружие.

— Ну, босс! — процедил он сквозь зубы.

Джимми протянул к нему руку и разжал кулак. На ладони лежали шесть патронов.

— К чему утруждаться? — сказал он. — Садитесь-ка и поговорим за жизнь.

— С фараонами, что ли, босс? — сказал незнакомец, покоряясь судьбе.

— Прочь меланхолию! — сказал Джимми. — Полицию я звать не собираюсь. Вы свободны уйти, когда пожелаете.

Незнакомец уставился на него.

— Да нет, я серьезно, — сказал Джимми. — В чем, собственно, дело? Претензий я никаких не имею. Однако если вас не призывают важные дела, я предпочту, чтобы вы прежде остались немножко поболтать.

Лицо незнакомца расползлось в широкой ухмылке. А когда он ухмылялся, в нем появлялось что-то на редкость симпатичное.

— И-ех! Раз дело без фараонов обойдется, так трепаться я готов хоть до завтрашних петухов.

— Разговоры, однако, сушат, — сказал Джимми. — Вы трезвенник?

— Чего-чего? Чтоб я? Да ну вас, босс!

— В таком случае вон в том графине вы найдете вполне пристойное виски. Угощайтесь. Думаю, оно вам понравится.

Музыкальное побулькивание, завершившееся удовлетворенным вздохом, показало, что это утверждение было проверено опытным путем и полностью подтвердилось.

— Сигару? — спросил Джимми.

— В самый раз, — изъявил согласие его гость.

— Берите пригоршню.

— Я их живьем ем, — сказал домушник, радостно забирая добычу.

Джимми закинул ногу на ногу.

— Кстати, — сказал он, — к чему хранить секреты друг от друга. Как вас зовут? Моя фамилия Питт — Джеймс Уиллоби Питт.

— Муллинс. А кликуха — Штырь.

— И вы такими вот способами вполне себя обеспечиваете?

— Не жалуюсь.

— И как вы сюда забрались?

Штырь Муллинс ухмыльнулся:

— И-ех! Дык окно же было открыто.

— А если бы нет?

— Я бы его кокнул.

Джимми устремил на него пронзительный взгляд.

— А кислородно-ацетиленовой горелкой вы пользоваться умеете? — спросил он категорически.

Штырь как раз поднес стакан к губам. Тут он его поставил и вытаращил глаза.

— Чем-чем? — осведомился он.

— Кислородно-ацетиленовой горелкой.

— Я что-то не врубаюсь, — сказал Штырь ошалело.

Голос Джимми стал еще взыскательнее.

— А суп готовить вы умеете?

— Суп, босс?

— Он не знает, что такое суп, — сказал Джимми, отчаиваясь. — Милейший, боюсь, вы ошиблись призванием. Лучше и не пытайтесь промышлять взломами. Вы в этом ни бэ ни мэ.

Штырь поглядывал на него поверх стакана с тревожной растерянностью. До сей поры рыжеголовый субъект был более чем доволен своими методами, но суровая критика начала подтачивать его уверенность. Он наслышался легенд о мастерах его ремесла, которые пользовались всякими жуткими приспособлениями вроде упомянутых Джимми; о громилах, поддерживающих дружескую близость, переходящую в нахальную фамильярность, со всякими чудесами науки, о медвежатниках, которым самые последние изобретения были столь же привычны, как ему его верная фомка. Неужто перед ним один из этой банды избранных? Джимми начал представать перед ним в ином свете.

— Штырь! — сказал Джимми.

— А?

— Ты обладаешь глубокими познаниями в химии, физике…

— Чего-чего, босс?

— …токсикологии…

— Да ну ее!

— …электричестве и микроскопии?

— Девять, десять. Все. Я в нокауте.

Джимми скорбно покачал головой.

— Брось домушничать, — сказал он. — Это не по твоей части. Лучше займись куроводством.

Полностью раздавленный, Штырь крутил стакан.

— А я, — сказал Джимми небрежно, — подумываю взломать один домик нынче ночью.

— И-ех! — воскликнул Штырь, окончательно утвердившись в своих подозрениях. — Дык я знал, что вы самый что ни на есть. И все про дело знаете. Я так сразу и подумал.

— Я бы хотел послушать, — шутливо сказал Джимми, словно пытаясь разговорить сметливого ребенка, — как бы ты взялся за особнячок в пригороде. Моя работа на том берегу Атлантики была помасштабнее.

— На том берегу?

— Я чаще всего действовал в Лондоне, — продолжал Джимми. — Прекрасный город Лондон. Для умелых рук возможностей хоть отбавляй. Ты слышал про взлом нового Азиатского банка на Ломбард-стрит?

— Нет, босс, — прошептал Штырь. — Так это вы?

— Полиция была бы рада получить ответ на этот вопрос, — сказал Джимми скромно. — Может, ты ничего не слышал про исчезновение бриллиантов герцогини Неимей?

— И это тоже…

— Вор, — сказал Джимми, сощелкивая пылинку с рукава, — как было установлено, воспользовался кислородно-ацетиленовой горелкой.

Восторженный выдох Штыря был единственным звуком, нарушившим тишину. Сквозь дымовую завесу можно было видеть, как его глаза медленно всползают на лоб.

— Так об этом особнячке, — сказал Джимми. — Меня в нашей профессии интересует все, даже примитивнейшие ее детали. Ну-ка скажи мне, если ты наметишь забраться в особнячок, какое время ночи ты выберешь?

— Я всегда думал, либо попозднее, как вот сейчас, либо когда они там сидят и ужинают, — почтительно ответил Штырь.

Джимми чуть-чуть снисходительно улыбнулся и кивнул.

— Ну и как бы ты приступил к делу?

— Я бы пошастал туда-сюда проверить, нет ли открытого окна, — робко сказал Штырь.

— А если нет?

— Я бы влез на крышу крыльца, а оттуда — в какую ни на есть спальню, — сказал Штырь, почти краснея от смущения. Он чувствовал себя мальчишкой, который читает свой первый поэтический опус именитому критику. Что подумает этот мэтр среди взломщиков, этот мастер — виртуоз кислородно-ацетиленовых горелок, этот эксперт в токсикологии, микроскопии и физике о его желторотых признаниях?

— Как ты проникнешь в спальню?

Штырь повесил нос.

— Взломаю задвижку фомкой, — прошептал он пристыженно.

— Взломаешь задвижку фомкой?

— Я по-другому не умею, — взмолился Штырь.

Эксперт промолчал. Он, видимо, о чем-то размышлял. Штырь смиренно ждал, следя за его лицом.

— А вы бы как, босс? — Наконец он робко осмелился подать голос.

— А?

— Как вы бы это обтяпали?

— Ну, я бы не сказал, — милостиво ответил мэтр, — что в подобном случае твой метод так уж плох. Грубовато, конечно, но с некоторыми поправками он сойдет.

— И-ех, босс! Правда? — переспросил пораженный ученик.

— Сойдет, — сказал мэтр, задумчиво сдвинув брови. — Да, вполне сойдет, вполне.

Штырь испустил глубокий вздох радости и изумления. Чтобы его методы заслужили одобрение такого ума!

— И-ех! — прошептал он. Что прозвучало, как «я — Наполеон!».

Холодный рассудок может не одобрять пари, но, бесспорно, есть нечто жизнерадостное и обаятельное в складе ума, спешащего при малейшем предлоге заключать их, какая-то бесшабашность эпохи Регентства. Нынче этот веселый дух словно бы покинул Англию. Когда мистер Ллойд-Джордж стал премьер-министром Великобритании, никто сосредоточенно не гонял зубочисткой горошины по Стрэнду. Когда мистер Ллойд-Джордж будет низложен, крайне маловероятно, что какой-нибудь британец разрешит своему подбородку оставаться небритым, пока его любимая партия не вернется к власти. И пари теперь обрело приют в Соединенных Штатах. Некоторые умы имеют обыкновение бросаться в пари с бесстрашием воина, первым врывающимся в пролом, а заключив его, они относятся к нему со священным трепетом. Некоторые мужчины так и не изживают в себе школьника с его вечной подначкой — «а тебе слабо!».

Вот к этой категории и принадлежал Джимми Питт. Он был сродни персонажу комической оперы, который предлагает руку и сердце девице, стоит кому-то побиться с ним об заклад, что он этого никогда не сделает. Не было случая, чтобы вызов «а тебе слабо» не подействовал на него, как шпоры на кровного скакуна. Когда он работал в газете, такие вызовы следовали один за другим нескончаемой чередой. Они составляли самую суть его тогдашнего занятия. Материал для заметки лишь тогда имел цену, когда раздобыть его бывало нелегко.

Конец газетной жизни внес в его существование некоторую пресность. Бывали моменты — очень много моментов, — когда Джимми томила скука. Он жаждал волнений, а жизнь словно бы очень на них скупилась. Дорога богатого человека выглядела на редкость гладкой и как будто никуда не вела. Так что задача ограбить дом была точно неожиданный подарок ребенку. И с целеустремленностью, которой следовало бы воззвать к его чувству юмора, но которая ни с какой стороны не казалась ему смешной, он взялся за решение этой задачи. Суть была в том, что Джимми принадлежал к людям, заряженным энергией по самую макушку. И энергии этой требовался выход. Если бы он подрядился собрать коллекцию птичьих яиц, то и к этому занятию приложил бы все свои силы.

Штырь сидел на краешке кресла, обалделый, но счастливый. Голова у него все еще шла кругом от нежданной похвалы. Джимми взглянул на часы. Время близилось к трем. Его осенила внезапная идея. Боги предложили ему дары, так почему бы и не воспользоваться ими?

— Штырь!

— А?

— Не хочешь пойти со мной сейчас взломать медведя?

— И-ех, босс!

— Так как же?

— Обеими ногами, босс!

— Вернее, — продолжал Джимми, — не хочешь ли ты взломать медведя, а я бы составил тебе компанию? Строго говоря, я тут на отдыхе, однако такой пустяк нельзя считать работой. Дело вот в чем, — объяснил он, — ты мне нравишься, Штырь, и просто жаль смотреть, как ты тратишь время на черную работу. Основа в тебе есть, а пара моих советов придаст твоей работе блеск. Такое предложение я делаю не всякому, но не терплю, когда человек портачит, хотя способен на лучшее! Мне надо посмотреть на тебя в деле. Пошли! Отправимся куда-нибудь на окраину, и ты приступишь. Нервничать не надо. Просто действуй так, будто меня тут нет. Я многого не жду. Рим не один день строился. Когда завершим, я проанализирую твои просчеты. Ну, как тебе?

— И-ех, босс! Лучше некуда. И я как раз подходящий домик знаю. Один мой кореш мне на него указал. То есть я и не знал, что он мой кореш, ну да теперь — верняк. Ну, прямо…

— Значит, заметано. Одну минутку…

Он отошел к телефону. До того как Джимми отправился из Нью-Йорка путешествовать, Артур Миффлин жил в отеле неподалеку от Вашингтон-сквер. И скорее всего продолжал жить там и теперь. Джимми позвонил. Ночной портье был его старым знакомым.

— Приветик, Диксон, — сказал Джимми, — это ты? А я Питт. Питт. Да, вернулся. А как ты догадался? Да, отлично. Спасибо. А мистер Миффлин у себя? Лег спать? Не важно. Звякни ему, хорошо? Спасибо.

Вскоре в трубке зазвучал сонный и негодующий голос мистера Миффлина:

— Что случилось? Кто это, черт подери?

— Мой милый Артур! Не представляю, где ты набрался подобных выражений. Уж во всяком случае, не от меня.

— Это ты, Джимми? Какого…

— Боже мой! Ну что ты дергаешься? Ночь еще молода. Артур, касательно нашего пари, ну, взлома медведя, если помнишь. Ты слушаешь? Есть у тебя возражения, если я прихвачу с собой помощника? Я не хочу хоть в чем-то нарушить наш уговор, но рядом со мной юный типчик, который жаждет сопровождать меня, чтобы я разрешил ему познакомиться с моими методами. Он настоящий профессионал. Разумеется, не нашей категории, но недурен в простейших операциях. Он… Артур! Артур! Очень грубые слова. Значит, я могу считать, что возражений у тебя нет? Очень хорошо. Только потом не говори, будто я играю нечестно. Спокойной ночи.

Он повесил трубку и обернулся к Штырю.

— Готов?

— Босс, а разве вы не наденете свои туфли на резиновом ходу?

Джимми задумчиво сдвинул брови, словно в словах юного послушника что-то было. Потом вошел в спальню и вернулся с парой лакированных туфель из тонкой кожи.

Штырь робко кашлянул.

— А разве ваш револьвер вам не требуется? — рискнул он спросить.

Джимми испустил короткий смешок.

— Я работаю мозгами, а не револьверами, — сказал он. — Ну, идем.

Поблизости, как всегда в Нью-Йорке, нашлось такси, и Джимми втолкнул Штыря внутрь.

Случай шикарно прокатиться в такси поразил Штыря немотой на несколько миль. На Сто пятидесятой улице Джимми остановил такси и уплатил водителю, который принял деньги с великолепной надменностью, свойственной только шоферам такси. Более мелкий человек мог бы проявить некоторое любопытство к столь разношерстной паре. Таксист же закурил сигарету и укатил, не выказав ни малейшего интереса. Будто он только и делал, что возил по городу в три часа ночи джентльменов в вечерних костюмах и юношей с шевелюрой дыбом и в двухцветных свитерах.

— Теперь, — сказал Джимми, — мы прогуляемся и поразведаем. Если бы мы подъехали прямо к дверям, это могло бы возбудить интерес. Ну, Штырь, дело за тобой. Веди меня к упомянутому тобой дому.

Они направились на восток от Бродвея. Джимми несколько удивился, обнаружив, что эта многострадальная магистраль протянулась на подобное расстояние. Ему как-то не приходило в голову проверить, чем занимается Бродвей за Таймс-сквер. Ведь значительную часть своего времени он проводил в экзотических странах, где улицы без видимой на то причины меняют свои названия каждые несколько сот ярдов.

Тут, вдали от центра, было много темнее, хотя, по мнению Джимми, все-таки чересчур светло. Однако его вполне устроило возложить ответственность на своего спутника. Вероятно, у Штыря были свои способы избегать внимания публики в подобных случаях.

Штырь тем временем упорно шагал вперед. Он проходил перекресток за перекрестком, пока расстояния между домами не стали заметно увеличиваться.

Наконец он остановился перед одиноким особнячком приличных размеров. И в тот же момент первая капля шлепнулась Джимми на шею. В следующую секунду полил дождь — сперва прерывисто, а затем, словно войдя во вкус этого занятия, со спокойной уверенностью мощного душа.

— Вот он, босс, — сказал Штырь.

С точки зрения взломщика, дом был само совершенство. Крыльцо, правда, отсутствовало, зато всего лишь в нескольких футах над землей располагалось удобное окошко. Штырь извлек из кармана пузырек и кусок оберточной бумаги.

— Что это? — осведомился Джимми.

— Патока, босс, — почтительно объяснил Джимми.

Он вылил содержимое пузырька на бумагу и плотно прижал ее к оконному стеклу. Затем достал короткий стальной инструмент и резко ударил им по бумаге. Стекло под ней разбилось, но практически беззвучно. Штырь забрал лист вместе с прилипшим к нему стеклом, просунул руку в отверстие, отодвинул засов и поднял раму.

— Элементарно, — сказал Джимми. — Элементарно, но исполнено чисто.

Оставалось справиться со ставнем. Это отняло больше времени, но в конце концов методы убеждения, которые использовал Штырь, оказались достаточными.

Джимми был сама сердечность.

— Ты прошел хорошую подготовку, Штырь, — сказал он, — а это, по сути, уже полдела. Мой совет каждому начинающему: «Научись ходить, прежде чем попробуешь бегать». Сначала овладей азбукой профессии. Капельку добросовестной тренировки, и твое дело в шляпе. Вот так. А теперь — сигай туда!

Штырь осторожно перелез подоконник, Джимми последовал за ним, чиркнул спичкой и нашел выключатель. Они увидели, что проникли в гостиную, обставленную и украшенную с удивительным вкусом. Джимми ждал привычной безобразности, но здесь все — от обоев до самой крохотной безделушки — поражало безукоризненностью выбора.

Однако дело есть дело. Сейчас было не время стоять и восхищаться гармоничностью интерьера. Надо было вырезать большое «Д» на внутренней стороне входной двери. И если уж вырезать, так вырезать безотлагательно.

Он как раз направлялся к указанной двери, когда где-то в глубине дома залаяла собака. К ней присоединилась вторая. Соло превратилось в дуэт.

— И-ех! — вскричал Штырь.

Эта ремарка как будто подвела итог ситуации.

«Сколь сладко, — утверждает Байрон, — услышать честный лай сторожевого пса». Но честный лай двух псов Джимми и Штырь нашли излишне приторным. Штырь выразил это, лихорадочно метнувшись к окну. Успеху его маневра, к несчастью, помешал тот факт, что пол был устлан не единым ковром, но ковриками, разбросанными с художественной несимметричностью, а половицы под ними были натерты до ледяного блеска. Наступив на такой островок, Штырь потерпел мгновенное фиаско. В подобных случаях спасти человека не может никакое усилие воли или мышц. Штырь заскользил. Его ноги вылетели из-под него. Затем — краткая вспышка рыжих волос, будто промчался метеор. В следующий миг он упал на спину со стуком, от которого содрогнулся весь дом, а вероятно, и остальной остров Манхэттен. Но и в момент такого кризиса в голове Джимми успела промелькнуть мысль, что ночь эта была для Штыря крайне неудачной.

На втором этаже усилия собачьего хора обрели сходство с дуэтом «A che la morte»[18] из «Il Trovatore»[19]. Особенно отличался собачий баритон.

Штырь сидел на полу и постанывал. Хотя природа снабдила его черепом из чистейшей и крепчайшей слоновой кости, падение ошеломило юношу. И взор его, как взор упомянутого Шекспиром поэта, в возвышенном безумии действительно блуждал между небом и землей, между землей и небом. Он бережно запускал пальцы в свои багряные волосы.

По ступенькам лестницы спускались тяжелые шаги. В отдалении собака-сопрано достигла верхнего ля и держала его, а ее партнер выводил фиоритуры в более низком регистре.

— Вставай! — прошипел Джимми. — Кто-то идет! Да вставай же, идиот!

Типично для Джимми, что у него и мысли не было покинуть павшего и удалиться одному. Некий итальянский каторжник, планируя побег из тюрьмы, возложил на собратьев-преступников обязанности застрелить начальника тюрьмы и задушить надзирателей, себе же отвел тяжкий труд — совершение «легендарного побега». Джимми показал себя полной противоположностью этому стратегу. Штырь был его собратом по оружию. И он так же не мог его покинуть, как капитан в море не мог покинуть свой тонущий корабль.

И поскольку Штырь в ответ на все уговоры продолжал сидеть на полу, тереть голову и испускать через интервалы «и-ех!» меланхоличным голосом, Джимми смирился со своей судьбой и остался стоять там, где стоял, в ожидании, когда дверь откроется.

И в следующий момент она открылась так, будто в нее ударил ураган.

Ураган, врывающийся в комнату, неминуемо меняет расположение предметов в ней. Данный ураган сместил пуфик, стул, коврик и Штыря. Стул, подкинутый массивной ногой, ударился о стену, пуфик укатился, коврик смялся и заскользил прочь. Штырь с воплем вскочил на ноги, снова поскользнулся, упал и, в конце концов, выбрал компромисс: опустился на четвереньки и, моргая, остался в этой позе.

Пока все эти волнующие события развивались, сверху донесся звук раскрывающейся двери, затем — стремительного топотка, сопровождающего весомое увеличение лепты, вносимой собаками в общую какофонию. Дуэт теперь обрел поистине вагнеровское звучание.

Первым в комнату влетел белый бультерьер, обладатель сопрано, за ним — неудачливый второй — его сопевец-баритон, массивный бульдог, удивительно похожий на массивного мужчину с револьвером, уже находившегося там.

А затем вся компания, выражаясь на театральном жаргоне, «подержала мизансцену». На заднем плане с рукой все еще на дверном косяке — величественный домовладелец, на авансцене — Джимми. В центре Штырь и бульдог, сблизив носы на расстоянии пары дюймов, изучали друг друга со взаимной неприязнью. В дальнем углу бультерьер после стычки с бамбуковым столиком, припав к полу, высунул язык и вращал глазами в ожидании продолжения.

Домовладелец смотрел на Джимми, Джимми смотрел на домовладельца. Штырь и бульдог смотрели друг на друга. Бультерьер беспристрастно разделял свой взгляд поровну между остальными членами компании.

— Типичная сценка тихой американской домашней жизни, — пробормотал Джимми.

Мужчина с револьвером побагровел от ярости.

— Руки вверх, дьяволы! — взревел он, нацеливая гигантское огнестрельное оружие.

Оба мародера дружно подыграли его капризу.

— Разрешите мне объяснить, — сказал Джимми, умиротворяюще и медленно поворачиваясь, чтобы лицом к лицу встретить бультерьера, который теперь неторопливо двигался в его направлении с плохо разыгрываемой незаинтересованностью.

— Стой смирно, негодяй!

Джимми встал смирно. Бультерьер все с тем же рассеянным видом начал инспектировать его правую брючину.

Тем временем отношения между Штырем и бульдогом сильно натянулись. Внезапное вскидывание рук первого подействовало на собачьи нервы наихудшим образом. Штыря, замершего на четвереньках, пес еще мог стерпеть. Но Штырь семафорящий пробудил в нем мысли о честном бое. Теперь он ворчал мрачно и задумчиво. Его глаза исполнились целеустремленности.

Возможно, именно это толкнуло Штыря взглянуть на домовладельца. До этой секунды ему хватало, на что устремлять взгляд, однако теперь глаза бульдога стали настолько малоприятными, что Штырь бросил молящий взгляд на мужчину у косяка.

— И-ех! — вскричал он в тот же миг. — Так это же босс! Эй, босс, отзовите собачку, пока она мне башку не отгрызла.

Мужчина от удивления опустил револьвер.

— Так это ты, исчадье сатаны? — отозвался он. — То-то я подумал, что уже видел твою рыжую волосню. Что ты делаешь в моем доме?

Штырь застонал от жалости к себе.

— Босс! — вскричал он. — Меня на понт взяли. Грязная работа, не иначе. Слышь! Дело так обстоит. По-честному: я не знал, что тут вы проживаете. Жирняга швед — Оле Ларсен его кликуха — говорит мне, что дом энтот одной дамочки, вдовы, и живет она тут одна, а серебра и прочего хоть завались, а сама на Юге гостит, и дом совсем пустой. И-ех! Теперь-то ясно, чего он подстроил. Мы с ним на той неделе стыкнулись, ну и я думал, что у него на меня зуб, потому как верх за мной остался. Но три дня назад приходит он ко мне и говорит: «Давай будем корешами» — и дает мне, значит, наводку. И я клюнул. А швед энтот только того и добивался. Знает, что тут вы живете, ну и придумал столкнуть меня с вами. Такая, босс, незадача!

Крупный домовладелец выслушал эту печальную повесть о дарах данайцев в полном молчании. В отличие от бульдога, который сначала и до конца порыкивал, причем все более грозно. Штырь нервно покосился в его сторону.

— Собачка, — сказал он с трепетной настойчивостью. — Отозвали бы вы собачку, а, босс?

Крупный домовладелец наклонился, ухватил пса за ошейник и оттащил.

— Те же меры, — одобрительно указал Джимми, — принесли бы неописуемую пользу и этой игривой и ласковой псине. Конечно, если она не вегетарианка. В последнем случае не затрудняйтесь.

Домовладелец свирепо на него уставился.

— Кто ты такой? — спросил он грозно.

— Моя фамилия, — начал Джимми, — П…

— Он, — вмешался Штырь, — чемпион среди громил, босс…

— Э?

— Чемпион-взломщик с того берега. Точно говорю. Из Лондона. И-ех! Тот еще дока! Да расскажите ему, как вы банк брали и как вы слезы у герцогини стырили, и про эту — как ее там — горелку.

У Джимми сложилось мнение, что Штырь несколько лишен тактичности. Когда вас у себя в гостиной в половине четвертого утра обнаруживает домовладелец, вооруженный револьвером, вряд ли стоит подчеркивать ваши достижения как взломщика. Надо полагать, что домовладелец уже считает их само собой разумеющимися. В минуты такого кризиса следует всячески подчеркивать далекую от взломов часть вашей натуры. Уместно, скажем, указать на то, что ребенком вы регулярно посещали воскресную школу, и вспомнить слова, которые произнес младший священник, когда вручал вам приз за познания в Священном Писании. Домовладельца следует убедить, что ваша врожденная чистота сердца, если отпустить вас после надлежащего внушения, заставит вас исправиться и в будущем уже никогда не вляпываться в подобные ситуации.

И потому Джимми с некоторым изумлением обнаружил, что эти разоблачения не только не настроили человека с револьвером против него, но словно бы оборачивались в его пользу. Домовладелец смотрел на него из-за револьвера скорее с интересом, чем с неодобрением.

— Так ты грабитель из Лондона, так?

Джимми не колебался ни секунды. Если быть грабителем из Лондона могло в глухие часы ночи послужить пропуском в гостиную гражданина Соединенных Штатов и, главное, обеспечить свободный выход из нее, так было бы по меньшей мере нелепо отказаться от этой роли. Он учтиво поклонился.

— Ну, тебе придется выкладывать, раз ты в Нью-Йорке. Понятно? И выкладывать сполна.

— Дык само собой! — сказал Штырь, радуясь, что напряжение рассеялось и вопрос поставлен на приятную деловую ногу. — Он не подкачает. Он в игре мастак. Всеконечно.

— Всеконечно, — вежливо повторил Джимми. Он ничего не понял, но ситуация явно улучшалась, так к чему было нарушать гармонию?

— А энто, — сказал Штырь благоговейно, — фараонов босс. Капитан полиции, — тут же поправился он.

Луч света пронзил мрак в голове Джимми. Он только удивился, почему не понял раньше. Поработав нью-йоркским репортером около года, он, естественно, кое-что узнал о подоплеке полицейской деятельности. Теперь он понял, почему домовладелец так вдруг к нему переменился.

— Рад познакомиться, — сказал он. — Нам непременно надо будет побеседовать в ближайшие дни.

— Непременно, — выразительно сказал капитан полиции.

— Конечно, я не осведомлен о ваших методах на этом берегу, но все, что принято, я…

— Я жду вас у меня в управлении. Штырь Муллинс покажет вам, где оно.

— Отлично. Вы должны извинить этот неофициальный предварительный визит. Собственно, мы забрались сюда укрыться от дождя, вот и все.

— Ах так!

Джимми почувствовал, что ему надлежит защищать свое достоинство. Этого требовала ситуация.

— Но ведь, — сказал он с некоторым высокомерием, — я вряд ли стал бы тратить время на какого-то жалкого медведя…

— Он только банки берет, — упоенно пробормотал Штырь. — Их он живьем ест. Ну и слезы всяких там герцогинь.

— Не отрицаю, что отдаю предпочтение бриллиантам и герцогиням, — сказал Джимми. — Ну а теперь, поскольку час уже поздний, не лучше ли нам… Ты готов, Штырь? Так доброй ночи. Был рад познакомиться с вами.

— Увидимся у меня в управлении.

— Вполне возможно, я туда загляну. Полагаю, в Нью-Йорке я на дело не пойду. В конце-то концов я тут на отдыхе.

— Если вы вообще хоть какой-то работой займетесь, — сказал полицейский ледяным тоном, — то лучше зайдите ко мне в управление, не то пожалеете, что не зашли, когда будет уже поздно.

— Разумеется, разумеется. Ни в коем случае не пренебрегу формальностью, здесь принятой. Но не думаю, что нарушу свой отдых. Да, кстати, один пустячок. Вы не будете возражать, если я вырежу «Д» на вашей входной двери?

Полицейский уставился на него.

— С внутренней стороны. Буква не будет бросаться в глаза. Просто моя маленькая причуда. Если вы не возражаете?

— Хватит с меня твоих… — начал полицейский.

— Вы не поняли меня. Это всего лишь определит, кому платить за обед. Да я ни за что в мире…

Полицейский указал на окно.

— Убирайтесь, — сказал он коротко. — Я вами сыт по горло. И не забудьте зайти ко мне в управление.

Штырь, все еще исполненный глубокого недоверия к бульдогу Растусу, буквально подпрыгнул при этом приглашении. Он оказался за окном и исчез в дружеском мраке, почти прежде чем полицейский договорил. Джимми остался на месте.

— Я с восторгом, — начал он и умолк. В дверях появилась девушка… девушка, которую он узнал. Ее растерянность сказала ему, что и она его узнала.

И вот теперь, впервые с той минуты, когда он вышел из своей квартиры в компании Штыря, Джимми утратил ощущение реальности происходящего. Все ведь было именно так, как могло бы происходить во сне. Он заснул, думая об этой девушке, и вот она перед ним. Однако взгляд в сторону Макичерна вернул его в явь. В мире грез капитан полиции ни с какой стороны не умещался.

Полицейский стоял спиной к двери и не заметил пополнения их общества. Ручку двери Молли повернула очень тихо, а ее ноги в тапочках ступали беззвучно. И только потрясенное выражение на лице Джимми заставило Макичерна оглянуться на дверь.

— Молли!

Она улыбнулась. Хотя ее лицо оставалось бледным, но вечерний костюм Джимми ее успокоил. Она не понимала, как он мог очутиться здесь, но, видимо, все было в порядке. Она прервала разговор, а не ссору.

— Я услышала шум, твои шаги на лестнице и послала собак вниз, тебе на помощь, папа, — сказала она. — Ну а теперь спустилась посмотреть, как ты.

Мистер Макичерн растерялся. Появление Молли поставило его в двусмысленное положение. Обличить Джимми как грабителя представлялось невозможным. Тот знал о нем излишне много. Собственно, капитан полиции боялся в жизни только одного: что его способы наживать деньги дойдут до ушей дочери.

И тут его осенила блестящая идея.

— Милочка, в окно влез вор, — сказал он, — а этот джентльмен его увидел.

— Как в бинокль, — сказал Джимми. — Крайне неприятный типчик.

— Но он выскочил в окно и сбежал, — докончил полицейский.

— И так стремительно! — поддержал Джимми. — Возможно, он цирковой акробат.

— Он тебя не ударил, папа?

— Нет-нет, милочка.

— Возможно, я его спугнул, — сказал Джимми небрежно.

Макичерн исподтишка метнул в него сердитый взгляд.

— Нам не следует злоупотреблять вашим временем, мистер…

— Питт, — сказал Джимми. — Моя фамилия Питт. — Он обернулся к Молли: — Надеюсь, вы остались довольны плаванием.

Макичерн вздрогнул:

— Вы знакомы с моей дочерью?

— Боюсь, только зрительно. Мы вместе плыли на «Мавритании». Я, к несчастью, во втором классе. Иногда я видел, как ваша дочь гуляла по палубе.

Молли улыбнулась:

— Я помню, что видела вас… иногда.

Макичерн взорвался:

— Так, значит, вы…

Он умолк и посмотрел на Молли. Молли нагибалась над Растусом и почесывала у него за ухом.

— Разрешите, я провожу вас, мистер Питт, — отрывисто сказал полицейский. В его манере держаться появилась некоторая резкость, но, когда говоришь с человеком, которого с наслаждением вышвырнул бы в окно, некоторая резкость практически неизбежна.

— Да, мне, пожалуй, пора, — сказал Джимми.

— Доброй ночи, мистер Питт, — сказала Молли.

— Надеюсь, мы еще увидимся, — сказал Джимми.

— Вот сюда, мистер Питт, — проворчал Макичерн, распахивая дверь во всю ширину.

— Прошу вас, не затрудняйтесь, — сказал Джимми, подошел к окну, перекинул ногу через подоконник и бесшумно спрыгнул на землю.

Потом повернулся и сунул голову назад в окно.

— Справился я очень недурно, — сказал он удовлетворенно. — Пожалуй, займусь этим профессионально. Доброй ночи.

В дни, когда уэльсец еще не расходовал избыток энергии, играя в регби, он, едва монотонность будничной жизни начинала его угнетать, созывал пару-другую друзей и предпринимал налет через границу в Англию к крайнему неудобству тех, кто имел несчастье обитать по ту сторону указанной границы. И замок Дривер в Шропшире своей постройкой был обязан борьбе с этой вредной привычкой уэльсцев. Он удовлетворил давний спрос. С приближением опасности замок превращался в спасительное убежище. Со всех сторон в него устремлялись люди и опасливо его покидали, когда налетчики убирались восвояси. За всю историю замка имелся лишь единственный зафиксированный случай, когда такой налетчик попытался взять замок Дривер, который завершился полнейшей неудачей. Получив уполовник расплавленного свинца, метко выплеснутого неким Джоном — капелланом, принадлежавшим, вероятно, к священнослужителям спортивного покроя, — этот воин, в меру зажаренный, отступил в свое горное гнездо, и больше о нем никто ничего не слышал. Однако он, по-видимому, поделился своим опытом с друзьями, поскольку в дальнейшем отряды налетчиков скрупулезно обходили замок стороной. И с тех пор крестьянин, успевший вовремя переступить порог Дривера, считался достигшим дома и вышедшим из игры.

Таков был Дривер в старину. Ныне, когда уэльсец заметно поостыл, замок утратил свой воинственный вид. Старые стены высились по-прежнему — серые, грозные, неизменные, но они остались единственным напоминанием о его прошлом. Ныне замок преобразился в весьма комфортабельный загородный дом, где номинально правил Хильдебранд Спенсер Пойнс де Бург Джон Ханнасайд Кумбе-Кромби, двенадцатый граф Дривер («Спенни» для родственников и близких друзей), но где всем заправляли его дядя и тетя, сэр Томас и леди Джулия Башли.

Положение Спенни было не слишком завидным. На протяжении всей своей истории Дриверы никогда не принадлежали к бережливым семьям. Едва подвертывался случай просадить деньги особенно диким и нелепым способом, Дривер данного периода неизменно ухватывался за него с задором энергичного бульдога. Крах «Компании Южных морей» в 1720 году поглотил двести тысяч фунтов добрых дриверовских денежек, а остатки родового состояния промотал до последнего фартинга джентльмен эпохи Регентства, заядлый любитель пари, которому принадлежал титул в дни, когда игорные клубы находились в самом расцвете, а фамильные состояния имели привычку исчезать за единый вечер. К тому времени, когда графом Дривером стал Спенни, содержимое фамильного дубового сундука равнялось примерно восемнадцати пенсам.

Вот тут-то в историю рода Дриверов и вламывается сэр Томас Башли. Сэр Томас был низеньким розовым колготным упрямцем с гениальными финансовыми способностями и честолюбием Наполеона, вполне возможно, один из ныне существующих прекраснейших образчиков («перешел мост Ватерлоо с полукроной в кармане, а теперь — поглядите на меня!») класса миллионеров. Начал он почти буквально с пустого места. Добросовестно изгнав из головы все мысли, кроме мыслей о накоплении денег, он отвоевывал себе место под солнцем с угрюмой нахрапистостью, которой ничто не могло противостоять. В возрасте пятидесяти одного года он был председателем «Магазинов Башли лимитед», членом парламента, безмолвным, как восковая фигура, но великим утешением для своей партии, фонд которой щедро пополнял, а в довершение всего еще и «сэром» с тех пор, как был возведен в рыцари. Это было хорошо, но он целился еще выше, и, познакомившись с леди Джулией Кумбе-Кромби как раз в тот момент, когда финансы Дриверов достигли нижнего предела, он заключил очень и очень удовлетворительную сделку, женившись на ней и тем самым, так сказать, став председателем «Дривер лимитед». Пока Спенни не женится на деньгах (шаг, на котором председатель «Дривер лимитед» безоговорочно настаивал), сэр Томас единолично владел кошельком и, кроме второстепенных моментов, находившихся в ведении его жены, к которой он питал опасливое почтение, распоряжался всем, как находил нужным.

Как-то днем, год спустя после событий, описанных в предыдущей главе, он пребывал в своем кабинете и глядел в окно. Вид из этого окна открывался очаровательный. Замок стоял на холме, нижний склон которого спускался к озеру ухоженными террасами. Само озеро с островком и лодочным сарайчиком в центре выглядело пленительным уголком Страны Фей.

Однако к окну сэра Томаса привлек отнюдь не только чарующий вид. Взирал он на него главным образом потому, что такая позиция позволяла ему избегать взгляда супруги, а в этот момент он предпочитал этого взгляда избегать. Имело место довольно бурное заседание правления «Дривер лимитед», и леди Джулия, то есть совет директоров, въедалась в загривок председателя. Обсуждался вопрос, касавшийся этикета, этикет же в сферу сэра Томаса не входил.

— Говорю же тебе, моя дорогая, — сообщил он окну, — мне не по себе.

— Вздор! — рявкнула леди Джулия. — Нелепо! Смешно!

Леди Джулия Башли, разговаривая, обретала поразительное сходство с пулеметом «максим».

— Но твои бриллианты, моя дорогая!

— Я могу сама о них позаботиться.

— Но к чему себя затруднять? Вот если бы мы…

— Меня это не затрудняет.

— На нашей свадьбе присутствовал детектив…

— Не ребячься, Томас! Сыщики на свадьбах общеприняты.

— Но…

— Ха!

— За эту нитку жемчужин я заплатил двадцать тысяч фунтов, — упрямо сказал сэр Томас. Едва дело доходило до финансовой подоплеки, как он сразу становился самим собой.

— Могу ли я узнать, не подозреваешь ли ты, что среди наших гостей есть преступники? — осведомилась леди Джулия ледяным тоном.

Сэр Томас поглядел в окно. В данный момент суровейший критик не нашел к чему бы придраться в поведении той части вышеупомянутых гостей, которые находились в его поле зрения. Одни играли в теннис, другие — в мини-гольф, а прочие курили.

— Ну нет… — начал он.

— Разумеется. Нелепость! Абсолютная нелепость!

— Но слуги! Мы ведь недавно наняли нескольких новых слуг.

— С превосходными рекомендациями.

Сэр Томас хотел было указать, что рекомендации подделать совсем не сложно, но у него не хватило духа. В подобном обмене супружескими мнениями Джулия бывала такой категоричной! Она игнорировала его точку зрения. Он всегда был несколько излишне склонен рассматривать замок Дривер как филиал «Магазинов Башли». Как владелец магазинов он принципиально подозревал всех и каждого. В магазинах Башли и шагу ступить нельзя было, не натолкнувшись на сыщика, переодетого джентльменом. И сэр Томас никак не мог понять, почему тот же принцип неприложим к замку Дривер. Гости в загородном доме, как правило, не раскрадывают имущество радушных хозяев, но ведь и далеко не все покупатели заходят в магазины с целью кражи. Дело в принципе, подумал он. Быть готовым к любой непредвиденности. Подозрительность сэра Томаса Башли почти граничила с манией. Он не мог не признать, что вероятность воровских склонностей у кого-либо из его гостей была ничтожно мала, но вот слугам, за исключением Сондерса, дворецкого, он не доверял поголовно. По его убеждению, разумная предосторожность просто требовала поселить в замке, пока он кишит гостями, какого-нибудь представителя частного сыскного агентства. Несколько необдуманно он упомянул про это своей супруге, и леди Джулия раскритиковала его план сухо и крайне нелестно.

— Полагаю, — сказала леди Джулия саркастично, — ты немедленно заключишь, что молодой человек, которого Спенни привезет сегодня, уж конечно, преступник того или иного рода.

— А? Спенни привезет с собой приятеля?

В тоне сэра Томаса особого энтузиазма не прозвучало. Племянник не пользовался его особым уважением. Спенни относился к дяде с нервной опаской, как к тому, кто намерен искоренять любые его недостатки незамедлительно и беспощадно. Сэр Томас со своей стороны считал Спенни юнцом, который обязательно чего-нибудь да натворит, если все время не держать его под пристальным взглядом. И он держал.

— Я только что получила от него телеграмму об этом.

— И кто этот приятель?

— Он не упомянул. Просто человек, с которым он познакомился в Лондоне.

— Хм!

— И что означает это «хм»? — грозно спросила леди Джулия.

— В Лондоне можно познакомиться с очень странными людьми, — нравоучительно сказал сэр Томас.

— Вздор!

— Как скажешь, моя дорогая.

Леди Джулия встала.

— Ну а твоя идея с сыщиком, разумеется, абсолютно нелепа.

— Совершенно верно, моя дорогая.

— И думать забудь!

— Как скажешь, моя дорогая.

Леди Джулия удалилась из кабинета.

То, что последовало, может в малой мере дать ключ к тайне успехов сэра Томаса Башли на избранном им поприще. И во всяком случае, указывает на несгибаемую целеустремленность, одно из обязательных слагаемых любого успеха.

Не успела дверь закрыться за леди Джулией, как он сел за письменный стол, взял перо, бумагу и написал следующее письмо:

Вечером того дня, когда сэр Томас Башли написал письмо в агентство Рэгга, Джимми Питт ужинал в «Савое».

Если у вас есть деньги и уместный костюм и вы ничего не имеете против того, чтобы вас выставили в ночную тьму как раз тогда, когда войдете во вкус, то навряд ли что-нибудь сравнится с ужином в отеле «Савой», Лондон. Однако Джимми, сидя там и глядя сквозь дымок своей сигареты на окружающую публику, печально ощущал, что мир этот вопреки блеску и сиянию был неизбывно пресным, а он в нем — одинок как перст.

Чуть больше года миновало после веселого вечерка в доме капитана полиции мистера Макичерна. За этот срок он успел побывать во многих новых краях. Его непоседливость вновь дала о себе знать. Кто-то в его присутствии упомянул Марокко, и полмесяца спустя он уже был в Фесе.

Главных участников драмы того вечера он с тех пор ни разу не видел. В ту ночь он шагал домой в восторженном состоянии, дивясь нежданной случайности, которая привела его к незнакомке с «Мавритании» и позволила поговорить с ней. Лишь достигнув Пятьдесят девятой улицы, он вдруг понял, что тут же ее потерял. Его внезапно осенило, что он не только не знает ее адреса, но и имени. Штырь на протяжении всего разговора именовал мужчину с револьвером «босс». И никак иначе. Если не считать того, что он оказался капитаном полиции, Джимми знал о нем не больше, чем до их встречи. А Штырь, владевший ключом к тайне, бесследно пропал. Новые знакомые, с которыми свела его эта ночь, исчезли, как образы сна в минуту пробуждения. В той мере, в какой исчезновение касалось дюжего мужчины с револьвером, оно мало его трогало. Его знакомство с массивным персонажем продолжалось около четверти часа, но, на его взгляд, этого было более чем достаточно. Со Штырем он с удовольствием встретился бы еще разок-другой, но разлуку с ним переносил, не дрогнув. Оставалась девушка с парохода, и вот она-то преследовала его каждый из трехсот восьмидесяти четырех дней, протекших после их встречи.

Именно мысль о ней превратила Нью-Йорк в подобие темницы. Неделю за неделей он нес дозор на самых оживленных улицах, в Центральном парке, на Риверсайд-драйв в надежде повстречать ее. Он посещал театры и рестораны, но без всякого толка. Иногда он бродил по Бауэри, не мелькнет ли Штырь. Рыжие головы попадались ему на глаза в изобилии, но ни одна не принадлежала его юному ученику в искусстве взлома. В конце концов он устал от бесплодных поисков и, к величайшему возмущению Артура Миффлина и других друзей из «Клуба любителей прогулок», вновь отправился странствовать. Его отсутствие ощущалось очень болезненно тем большим сектором круга его знакомых, каковой сектор испытывал перманентную нужду перехватить мизерную сумму, чтобы продержаться до субботы. Годы и годы Джимми служил этим бедолагам человекобанком, всегда готовым предоставить кредит. Их коробило, что одной из тех редких натур, всегда готовых отстегнуть два доллара в любое время дня, позволяют прозябать в таких дырах, как Марокко и Испания. И особенно Марокко, где, по всем сведениям, водились бандюги почти с нью-йоркской сноровкой залезать в чужой карман.

Они горячо переубеждали Джимми, но он не поддавался ни на какие уговоры. Овод беспощадно жалил его, и он должен был отправиться в путь.

Около года он блуждал, каждый день заново убеждаясь в истинности философской мудрости Горация, обращенной к тем, кто путешествует: человек не может изменить свои чувства, меняя страны, — пока не оказался, как в конце концов и положено всем скитальцам, на Чаринг-Кросс, в самом центре Лондона.

И тут он решил взять себя в руки. Это бегство, сказал он себе, бессмысленно. Нет, он замрет на месте и будет бороться со снедающей его лихорадкой.

К этому моменту боролся он с ней уже пару недель и подумывал, не сдаться ли. Человек за соседним столиком упомянул Японию…

Наблюдая окружающих, Джимми обнаружил, что его внимание все больше приковывает трио в нескольких столиках от него. Трио состояло из довольно миловидной девушки, пожилой и очень величественной дамы — несомненно, ее матери, и белобрысого хлипкого молодого человека лет двадцати с чем-то. Собственно, интерес к ним у Джимми пробудила неумолчная болтовня юноши и своеобразный пронзительно булькающий смех, который вырывался у него через короткие интервалы. А теперь внезапное прекращение болтовни и смеха вновь заставило его посмотреть на них.

Молодой человек сидел лицом к Джимми, и тот заметил, что с ним не все ладно. Он был бледен и говорил бессвязно.

Джимми перехватил затравленный взгляд.

Учитывая время и место, породить такой взгляд могли только две причины. Либо белобрысый юнец увидел привидение, либо он внезапно сообразил, что у него не хватит денег уплатить по счету.

Сердце Джимми распахнулось перед страдальцем. Он достал из бумажника визитную карточку, быстро написал на ней «Не могу ли я помочь?» и вручил ее официанту для передачи молодому человеку, который теперь, казалось, был недалек от обморока.

В следующий миг белобрысый оказался у его столика, лихорадочно шепча:

— Послушайте, жутко мило с вашей стороны, старина. Чертовски неловкое положение. Захватил с собой маловато денег. Но мне бы не хотелось… Вы же прежде меня никогда не видели…

— Не надо подчеркивать мое упущение. Произошло оно не по моей вине. — Джимми положил на стол пятифунтовую бумажку. — Остановите, когда хватит, — сказал он, выкладывая вторую.

— Послушайте, жуткое спасибо, — сказал молодой человек. — Просто не знаю, что я делал бы. — Он сцапал банкноты. — Верну завтра. Вот моя карточка. А на вашей карточке адрес есть? Не могу припомнить. Черт возьми, я ведь так ее и держу! — В действие вступил булькающий смех, освеженный и подкрепленный небольшим отдыхом. «Савой-Мэншенс», э? Забегу завтра же. Еще раз жуткое спасибо, старина. Не знаю, что бы я делал.

— Было крайне приятно, — сказал Джимми скромно.

Молодой человек, унося добычу в клюве, упорхнул к своему столику. Джимми взглянул на оставленную им карточку. «Лорд Дривер», — гласила она, а верхний угол занимало название фешенебельнейшего клуба. Фамилию Дривер Джимми знал. Замок Дривер был известен всем и каждому отчасти потому, что являлся одним из стариннейших зданий Англии, но главным образом из-за рекламы, которую ему из века в век обеспечивала особо жуткая история с привидениями. Все слышали про тайну рода Дриверов, которую знали только граф и семейный поверенный и которая сообщалась наследнику титула в полночь его двадцать первого дня рождения. Джимми спотыкался об эту историю в укромных уголках газет во всех штатах от Нью-Йорка до Захолуствилля, Айова. И он с новым интересом посмотрел на белобрысого юношу — последнего получателя ужасной тайны. Как-то само собой разумелось, что наследник, выслушав ее, навсегда переставал улыбаться, но она словно бы нисколько не подействовала на нынешнего графа Дривера. Его булькающий смех глушил оркестр. Вероятно, решил Джимми, когда семейный поверенный сообщил белобрысому юноше пресловутую тайну, тот откликнулся на нее примерно так: «Да неужели? Черт возьми, это надо же!»

Джимми уплатил по счету и встал из-за столика.

Была безупречная летняя ночь. Слишком безупречная, чтобы отправиться спать. Джимми неторопливо спустился на набережную и остановился, облокотившись о парапет и глядя за реку на смутную таинственную громаду зданий на суррейском берегу.

Уносясь мыслями далеко-далеко, он, видимо, простоял так довольно долго, как вдруг за его плечом раздался голос:

— Послушайте! Извините, не найдется ли у вас… Приветик!

Это был его белобрысое сиятельство граф Дривер.

— Послушайте, черт возьми! Что это мы все время встречаемся! — Булькающий смех огласил воздух, и бродяга на скамье поблизости тревожно задергался во сне. — На воду смотрели? — осведомился граф Дривер. — Я часто смотрю на воду. Это вроде как высвобождает типчика… ну, вы знаете. Чувствуешь себя… как бы это выразить…

— Расхлюписто? — подсказал Джимми.

— Я хотел сказать, поэтически. Предположим, есть девушка…

Он умолк и уставился на воду. Тут Джимми шагал с ним в ногу. Девушка действительно была.

— Я усадил мою компанию в такси, — продолжал лорд Дривер, — и спустился сюда покурить. Только у меня не нашлось спичек. Нет ли у вас…

Джимми вручил ему коробок. Лорд Дривер закурил сигару и вновь приковал взгляд к реке.

— Водичка ну прямо шик.

Джимми кивнул.

— А странно, — сказал лорд Дривер, — днем вода тут выглядит мутной и мерзкой. Чертовски гнетуще, я бы сказал. А вот ночью… — Он помолчал. — Послушайте, — продолжал он, — вы видели девушку, ну, со мной в «Савое»?

— Да, — сказал Джимми.

— Она просто шик, — решительно заявил лорд Дривер.

На набережной Темзы в предрассветные часы летнего утра незнакомых людей не существует. Тот, с кем вы разговариваете, вам друг, а если он будет слушать — как согласно этикету этого места он обязан, — вы можете излить ему ваше сердце до самого дна. От вас ожидается именно это.

— Я жутко в нее влюблен, — сказал его сиятельство.

— Она кажется очаровательной девушкой, — одобрил Джимми.

В молчании они взыскательно оглядели воду. Откуда-то из ночного мрака донесся плеск воды, возмущенной веслом. Наверное, оттуда, где нес свой дозор полицейский патруль.

— А она вызывает у вас желание уехать в Японию? — внезапно спросил Джимми.

— А? — растерянно сказал лорд Дривер. — В Японию?

Джимми ловко покинул позицию слушающего и захватил позицию изливающегося:

— Год назад я встретил девушку. Собственно, по-настоящему встретил всего один раз, и даже тогда… да что там. Я настолько не находил себе места, что нигде дольше месяца задержаться не мог. Я испробовал Марокко и уехал. Испробовал Испанию. С тем же результатом. На днях я услышал, как один тип сказал, что Япония — очень любопытная страна. Вот я и подумываю, не испробовать ли и ее.

Лорд Дривер с интересом оглядел бывалого путешественника.

— Не пойму, — сказал он с недоумением, — зачем вы носитесь по свету туда-сюда? В чем дело? Почему вы не можете остаться там, где ваша девушка?

— Я не знаю, где она.

— Не знаете?

— Она исчезла.

— А где вы ее в последний раз видели? — осведомился его сиятельство, будто Молли была запропавшим перочинным ножиком.

— В Нью-Йорке.

— Но как это она исчезла? Разве вы не знаете ее адреса?

— Я даже не знаю ее фамилии.

— Но черт возьми! Послушайте, как же так? Вы вообще с ней не разговаривали?

— Один раз. История довольно запутанная. Но как бы там ни было, она исчезла.

Лорд Дривер сказал, что это очень даже странно. Джимми принял его точку зрения.

— Вроде бы, — сказал его сиятельство, — мы с вами на одном заборе.

— А в чем ваша беда?

— Ну, да просто я хочу жениться на одной девушке, а мой дядя намертво стоит, чтобы я женился на другой.

— И вы боитесь огорчить дядю.

— Тут дело не в том, что он огорчится, а… Слишком долго рассказывать. Пожалуй, мне пора. Я остановился в нашем доме на Итон-сквер.

— Вы пешком? Тогда я бы прошел с вами часть дороги.

— Тип-топ. Так двигаем?

Они свернули на Стрэнд и прошли через Трафальгар-сквер на Пиккадилли. Пиккадилли перед рассветом дышала покоем. Какие-то люди умывали мостовую из длинного шланга. Шипение каскадов по истомленным зноем торцам звучало музыкой. Сразу за воротами Гайд-парка справа расположен извозчичий приют. От разговора и приступа эмоций лорду Дриверу захотелось пить. Он рекомендовал кофе как достойное завершение веселой ночи.

— Я сюда часто захожу, когда бываю в городе, — сказал он. — Извозчики ничего против не имеют. Отличные ребята.

Когда они открыли дверь, приют был почти полон. Внутри было жарко. Извозчик по роду своей профессии при исполнении своих обязанностей вдыхает столько свежего воздуха, что в частной жизни склонен его избегать. И воздух здесь почти колебался от противоборствующих ароматов. В данный момент верх как будто остался за жареным луком, хотя табачная жвачка мужественно продолжала конкурировать с ним. Хорошо натренированный нос мог бы также уловить присутствие жареного мяса и кофе.

Вошли они в самый разгар оживленного диспута.

— Ты бы не хотел быть в Рассе, — произнес некий голос.

— Нет, я хотел бы быть в Рассе, — возразила мумия извозчика, терпеливо дувшая на кофе в блюдечке.

— Почему ты хотел бы быть в Рассе? — вопросил допрашивающий, внося в диалог оттенок клоунады.

— А потому что там можно шлепать по колено в кррравии, — сказал мумифицированный извозчик.

— В чем в чем?

— В кррравии, чертовой кррравии. Вот почему я хотел бы быть в Рассе.

— Жизнерадостный типчик, — сказал лорд Дривер. — Послушайте, не могли бы вы подать нам кофе?

— После Японии я мог бы попробовать и Россию, — сказал Джимми мечтательно.

Им принесли смертоносную жидкость. Диспут продолжался. Некоторые другие эксперты изложили свои взгляды на внутреннюю обстановку в России. Джимми наслаждался бы беседой больше, если бы его меньше клонило в сон. Его спина удобно опиралась о стену, жаркая духота комнаты просачивалась ему в мозг. Голоса дискутирующих становились все глуше и глуше.

Он уже совсем задремывал, когда в смутное бормотание врезался новый голос. Голос этот он знал, и акцент был таким знакомым!

— Прошу прощения, джентльмены.

Джимми раскрыл глаза. Туманы сна рассеялись. В дверях стоял юный оборванец с огненно-рыжей шевелюрой и смотрел на сидящих с ухмылкой наполовину задорной, наполовину вызывающей.

— Прошу прощения, — сказал Штырь Муллинс, — нет ли среди энтой компашки профессиональных красавчиков джентльмена, который хочет дать чего-нибудь выпить бедному сироте с пересохшей глоткой? Джентльменов покорнейше просят не отвечать хором.

— Закрой чертову дверь, — кисло сказал мумифицированный извозчик.

— И вали отсюда, — добавил его недавний оппонент. — Нам тут такие не требуются.

— Дык, значит, вы все-таки не мои давно потерянные братья, — с сожалением сказал пришлец. — Я еще подумал, что мордою вы до них не дотягиваете. Добренькой вам ночи, джентльмены.

Штырь начал с неохотой пятиться, и тут Джимми встал.

— Минуточку! — сказал он.

Ни разу в жизни Джимми не оставлял друга в беде. Пожалуй, Штырь не был его другом в строгом смысле слова, но даже простой знакомый мог положиться на Джимми, когда ему приходилось туго. А Штырю явно было очень туго.

На лице сына Бауэри мелькнуло удивление, тотчас сменившееся деревянной непроницаемостью. Он взял соверен, протянутый Джимми, промямлил слова благодарности и зашаркал вон из комнаты.

— Не понимаю, зачем вам понадобилось ему что-то давать, — сказал лорд Дривер. — Типчик ведь потратит его, чтобы как следует нализаться.

— Он напомнил мне одного моего давнего знакомого.

— Неужели? Из цирка Барнума, как бишь их там, не иначе, — сказал его сиятельство. — Двинем дальше?

Черная фигура выделилась из еще более черных теней и, крадучись, зашаркала туда, где на крыльце стоял Джимми.

— Это ты, Штырь? — спросил Джимми вполголоса.

— Он самый, босс.

— Так входи.

Он поднялся с ним по лестнице до своей квартиры, включил электрический свет и закрыл дверь. Штырь замер, ослепленно моргая. В руках он крутил мятую шляпу. Его рыжие волосы пылали огнем.

Джимми искоса проинспектировал его и пришел к выводу, что муллинские финансы поют романсы. Облачение Штыря в некоторых важных деталях заметно отличалось от обычного костюма прилично одевающегося человека. Сына Бауэри никто не принял бы за flaneur[20]. Его шляпа была из черного фетра, модного в нью-йоркском Ист-Сайде. Она не блистала новизной и выглядела так, словно слишком долго веселилась прошлой ночью. Черный сюртук, протертый на локтях и заляпанный грязью, был застегнут на все пуговицы, видимо, в тщетной надежде скрыть тот факт, что рубашки Штырь не носил. Серые брюки спортивного покроя и штиблеты, из которых застенчиво выглядывали два пальца, довершали его наряд.

Даже сам Штырь как будто сознавал, что в его костюме имелись недочеты, которые шокировали бы редактора журнала «Портной и закройщик».

— Звиняюсь за шмотки, — сказал он. — Мой слуга куда-то засунул чемодан с моим парадным костюмом, а энтот так — на каждый день.

— Не горюй, Штырь, — сказал Джимми. — Ты выглядишь верхом элегантности. Выпьешь?

Глаза Штыря засверкали, и он протянул руку к графину. Затем он сел.

— Сигару, Штырь?

— Ага! Спасибочки, босс.

Джимми закурил трубку. Штырь после пары изящных глоточков дал себе волю и осушил стакан единым духом.

— Повторишь? — предложил Джимми. Ухмылка Штыря показала, что он одобрил эту идею.

Некоторое время Джимми молча курил. Он обдумывал ситуацию, ощущая себя сыщиком, который напал на след. Наконец-то он узнает фамилию девушки с «Мавритании». Безусловно, одно это сведение далеко его не продвинет, но тем не менее… Вполне возможно, Штырь знает местоположение дома, в который они забрались в ту ночь.

Штырь смотрел на него поверх стакана с безмолвным обожанием. Квартира, которую Джимми арендовал на год в уповании, что обладание постоянным жилищем может привязать его к данному месту, была прекрасно, даже великолепно обставлена. Штырю представлялось, что каждое кресло, каждый столик в комнате обладает собственной романтичной историей, будучи приобретен либо на плоды ограбления Ново-Азиатского банка, либо на прибыль, обеспеченную бриллиантами герцогини Неимей. Он немел от благоговения перед тем, кто сумел сделать домушничество настолько доходным. Ему эта профессия редко обеспечивала что-либо солиднее хлеба с маслом, да иногда — поездки на Кони-Айленд.

Джимми перехватил его взгляд и нарушил молчание.

— Ну, Штырь, — сказал он, — а ведь странно, что мы встретились подобным образом.

— Еще как! — согласился Штырь.

— Просто не верится — ты и в трех тысячах миль от Нью-Йорка. И даже не знаешь, движется ли транспорт на Бродвее по-прежнему в обе стороны.

Взгляд Штыря стал ностальгическим.

— Подумал, что пора бы заглянуть в старый Лондон. В Нью-Йорке жарковато стало. Фараоны принялись за меня больно шустро. Словно бы я им ни на что больше не годен. Вот я и смылся.

— Не повезло, — сказал Джимми.

— Жуть, — подтвердил Штырь.

— А знаешь, Штырь, — сказал Джимми, — до отъезда из Нью-Йорка я много времени убил, разыскивая тебя.

— И-ех! Жалко, что не разыскали, босс. А вам что, моя помощь требовалась?

— Ну да, но не в том смысле. Ты помнишь ночь, когда мы забрались в тот особнячок на краю города, особнячок капитана полиции?

— Само собой.

— Как его фамилия?

— Фараонова? Дык Макичерн же, босс.

— Мак… а дальше? Как она пишется?

— А пес ее знает, — сказал Штырь откровенно.

— Ну-ка повтори! Набери в грудь побольше воздуху и произноси медленно и четко. Уподобься колоколу. Давай!

— Мак-и-черн.

— А! А где находится этот дом? Ты помнишь?

Лоб Штыря наморщился.

— Как тряпкой стерло, — сказал наконец бывалый взломщик. — Где-то на какой-то улице почти на окраине.

— Очень информативно, — сказал Джимми. — Попробуй еще раз.

— Дык оно само собой вспомнится. Только подождать.

— Значит, до тех пор мне придется за тобой присматривать. Из-за этого мига ты для меня самый важный человек на свете. Где ты живешь?

— Я? Да в Парке же. Во-во! На шикарной отдельной скамье, обращенной к югу.

— Ну, больше тебе в Парке спать не обязательно, если сам не предпочтешь. Можешь разбить свой походный шатер у меня.

— Чего-чего? Тут, босс?

— Если мы не переедем.

— Меня устроит, — сказал Штырь, блаженно разваливаясь в кресле.

— Тебе потребуется кое-какая одежда, — сказал Джимми. — Купим ее завтра. Фигуру твою можно обрядить прямо с плечиков. И ты не очень высок, что удачно.

— А для меня, наоборот, босс. Будь я повыше, так дотянулся бы до фараона и уже купил бы особняк на Пятой авеню. На Манхэттене деньги гребут фараоны, вот кто!

— Человек осведомленный! — сказал Джимми. — Расскажи-ка поподробнее, Штырь. Видимо, в полицейских силах Нью-Йорка очень многие богатеют на взятках?

— Само собой. Поглядите хоть на старика Макичерна.

— С большой бы радостью. Так расскажи мне про него, Штырь. Сдается, ты с ним близко знаком.

— Я? Само собой. Во всей их шайке самый обдирала. Только о деньгах и думает. Но слышь, вы его девочку видели?

— Что-что? — сказал Джимми резко.

— А я дык разок видел. — От восхищения Штырь стал почти лиричен. — И-ех! Вот уж птичка, так птичка. Персик, и ничего боле. Ради нее я бы бросил свою счастливую родину. Кликуха — Молли. Она…

Джимми смерил его бешеным взглядом.

— Прекрати! — прикрикнул он.

— Чего-чего, босс? — сказал Штырь.

— Хватит! — сказал Джимми свирепо.

Штырь в изумлении уставился на него.

— Само собой, — сказал он с недоумением, однако понял, что его извинение не удовлетворило великого человека.

Джимми раздраженно грыз мундштук трубки, а Штырь, исполненный наиблагимейших намерений, сполз на краешек кресла и печально попыхивал сигарой, гадая, чем он провинился.

— Босс? — сказал Штырь.

— А?

— Что тут деется? Введите меня в игру. Все по-старому? Банки и слезы герцогинь? Вы ж меня к игре допустите, а?

— Совсем забыл, что не сказал тебе, Штырь. Я ушел на покой.

Страшная правда медленно дошла до Штыря.

— Послушайте! Как так, босс? Вы что, завязали?

— Вот-вот. Абсолютно.

— И больше слез не тырите?

— Ни-ни.

— И не пользуетесь этой, как ее там, горелкой?

— Я продал мою кислородно-ацетиленовую горелку, раздарил прочие атрибуты и, открыв новую страницу, намерен вести жизнь законопослушного гражданина.

Штырь охнул. Мир рухнул ему на голову. Тот поход на дело с Джимми, мэтром взлома, был самым светлым и гордым воспоминанием его жизни. И вот теперь, вновь встретившись с ним в Лондоне, он уже предвкушал долгое и плодотворное сотрудничество на преступной стезе. Штыря не тревожило, что его доля в таковом будет самой мизерной. С него было бы довольно самой скромной роли в обществе Мастера. Перед его глазами уже громоздились все богатства Лондона, и мысленно он повторил за Блюхером: «Какой прекрасный город для разграбления!»

И вот его идол разбил вдребезги эту мечту единым словом.

— Выпей-ка еще, Штырь, — сочувственно сказал Отрекшийся Вождь. — Для тебя ведь это потрясение, я понимаю.

— Дык я же, босс…

— Знаю-знаю. Таковы уж трагедии жизни. Мне тебя крайне жаль, но что поделаешь!

Штырь сидел молча, повесив нос. Джимми хлопнул его по плечу.

— Взбодрись! — сказал он. — Откуда ты знаешь, вдруг честная жизнь окажется в высшей степени развеселой. Многие люди ведут ее и просто наслаждаются. Вот и тебе следует ее испробовать, Штырь.

— Мне, босс? И мне тоже?

— Более чем. Ты — мое единственное связующее звено… Я не хочу, чтобы адрес всплыл у тебя в памяти на втором месяце десятилетнего срока в Дартмуре. Я намерен приглядывать за тобой, Штырь, сын мой, как рысь. Мы вместе будем наблюдать жизнь в разных развлекательных заведениях. Выше нос, Штырь! Развеселись! Улыбнись!

После краткого раздумья Штырь улыбнулся, хотя и слабо.

— Так держать! — сказал Джимми. — Рука об руку, Штырь, мы вступим в высшее общество. В высшем обществе ты будешь иметь бешеный успех. Тебе для этого достаточно иметь бодрый вид, причесать волосы, а руки держать подальше от серебряных ложек, ибо в лучших домах их обязательно пересчитывают, едва дверь закроется за последним гостем.

— Само собой, — понимающе кивнул Штырь, как специалист, воздав должное такой вполне разумной предосторожности.

— А теперь, — сказал Джимми, — пора и на боковую. Ты согласен провести одну ночь на диване? Конечно, некоторые ребята уступили бы тебе свою кровать. Однако завтра я позабочусь о кровати для тебя.

— Для меня! — восхитился Штырь. — И-ех! Я ж всю последнюю неделю дрых в Парке. Будет в самый раз, босс.

Наутро после встречи в «Савое», когда Джимми, отослав Штыря к портному, разделывался у себя дома с комбинацией первого и второго завтраков, его навестил лорд Дривер.

— Так и думал, что застану вас, — заметил его сиятельство. — Ну, малышок, как дела-делишки? Завтракаете? Яичница с беконом! Ого! Я не мог проглотить ни крошки!

Его вид подтверждал истинность его слов. Потомок сотни графов был зеленовато-бледен, а его глазам позавидовала бы любая рыба.

— Типус, который остановился у меня… сегодня везу его с собой в Дривер… субъект, которого я встретил в клубе… типус по фамилии Харгейт. Вы его знаете? Нет? Он еще был на ногах, когда я вчера вернулся, и мы засиделись, гоняя шары. Бильярдист он хуже некуда, просто жуть берет. Я дал ему тридцать очков форы… до пяти утра. Чувствую себя препогано. И не вставал бы вообще, да только мне надо успеть на два пятнадцать в Дривер. Единственный приличный поезд.

Он хлопнулся в кресло.

— Грустно, что вам не хочется позавтракать, — сказал Джимми, зачерпнув мармелада. — А я, когда звучит гонг, обычно в первых рядах. Мне случалось завтракать стаканом воды и пакетиком конопляного семени. Вот и привыкаешь уминать все, что имеется. Заглядывали в газеты?

— Спасибо.

Джимми умял завтрак и закурил трубку. Лорд Дривер положил газету.

— Послушайте, — сказал он, — я к вам завернул вот по какой причине: чем вы сейчас заняты?

До этой секунды Джимми полагал, что его друг забежал вернуть пять фунтов, которые занял, но его сиятельство этой темы даже не коснулся. Позднее Джимми предстояло узнать, что провалы памяти касательно финансовых обязательств были выдающейся чертой в характере лорда Дривера.

— Вы про сегодня?

— Ну, в ближайшем будущем. Я вот о чем — почему бы вам не отложить вашу поездку в Японию и не поехать в Дривер со мной?

Джимми прикинул. В конце-то концов, Япония или Дривер — какая разница? А познакомиться с местом, о котором он столько читал, будет любопытно.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказал он. — Но вы уверены, что вас это не стеснит? Не нарушит ваших планов?

— Да ничуть. Чем больше, тем веселее. А вы на два пятнадцать успеете? Вот так, без предупреждения?

— О чем речь? Мне на сборы хватит десяти минут. Большое спасибо.

— Молодчага! Постреляем фазанов, ну и прочая лабуда в том же роде. Да, вы играть на сцене умеете? То есть вроде намечается постановка. Типчик по фамилии Чартерис ее затевает. Кончил Кембридж, член «Рампы». Всегда затевает постановки. Чушь, по-моему, но ему удержу нет. Вы по этой части что-нибудь умеете?

— Да что угодно! От императора Марокко до «Нарастающего шума за сценой». Я одно время был актером, особенно незаменимым, когда приходилось менять декорации.

— Очко в вашу пользу. Ну, покедова. Два пятнадцать с Паддингтонского вокзала. Я встречу вас там. А теперь мне пора. Встреча с одним типом.

— Буду вас высматривать.

Тут Джимми поразила внезапная мысль. Штырь! Он было совсем забыл про Штыря. А держать сына Бауэри в поле зрения стало вопросом жизни и смерти. Он был единственной связью с особнячком где-то за пределами Сто пятидесятой улицы. Оставить сына Бауэри одного в квартире он никак не мог. Перед его умственным взором предстало видение: Штырь один в Лондоне с квартирой в «Савой-Мэншенс» как базой для операций. Нет, Штыря необходимо пересадить в сельскую почву. Правда, он не вполне представлял себе Штыря на фоне сельской природы. Бедняга исчахнет от тоски. Но иного выхода нет.

Лорд Дривер облегчил ему задачу.

— Да, кстати, Питт, — сказал он, — у вас, конечно, есть какой-нибудь служитель? Ну, один из этих жутких типчиков, которые забывают упаковать воротнички, когда куда-нибудь едешь! Так захватите его с собой.

— Спасибо, — сказал Джимми, — не премину.

Едва вопрос был решен, как дверь распахнулась, явив субъекта обсуждения. С ухмылкой до ушей от смеси гордости с застенчивостью, выглядя крайне скованно и неуклюже в ярчайшем твидовом костюме, какие обычно можно видеть только на эстраде, Штырь на мгновение застыл на пороге, давая возможность зрителям оценить свою внешность. Затем он вступил в комнату.

— Ну, как вам шмотки, босс? — осведомился он благодушно, а лорд Дривер только рот разинул на столь красочного типчика.

— Ослепительно, Штырь, — сказал Джимми. — Чем они тебя прельстили? Нам тут хватит и электрического освещения.

Штыря распирали впечатления.

— Энтот магазин одежки, босс, ну, полный отпад. Старый хрыч, который мне все там показывал, сначала в упор меня не видел. «Чего тебе? — говорит. — Пшел вон, катись отседова!» А я выкладываю ваши наличные и говорю ему, что пришел, потому как мне требуется костюмчик пофорсистее. И он, и-ех, давай вытаскивать костюмы на целую милю. У меня аж в глазах зарябило. А хрыч говорит: «Выберите, заплатите деньги, а мы сделаем, что потребуется». Ну я и говорю: «Энтот будет в самый раз», — выложил наличные, и вот он я!

— Вижу, Штырь, — сказал Джимми. — Я бы тебя и в темноте разглядел.

— Вам что, босс, костюмчик не нравится? — встревоженно спросил Штырь.

— Последний писк! — сказал Джимми. — Рядом с тобой и Соломон во всей славе своей выглядел бы бродягой на велосипеде.

— Верно, — согласился Штырь. — Самое что ни на есть оно.

И, словно не замечая присутствия лорда Дривера, который смотрел на него в немой ошарашенности, сын Бауэри принялся исполнять таинственный танец шарканья по ковру.

Этого измученный мозг его сиятельства не выдержал.

— До свидания, Питт, — сказал лорд Дривер. — Я пойду. Должен повидать одного типуса.

Джимми проводил его до дверей.

Снаружи лорд Дривер прижал правую ладонь ко лбу.

— Послушайте, Питт, — сказал он.

— А?

— Кто это, черт подери?

— Кто? Штырь? Он мой камердинер.

— Ваш камердинер! И он всегда такой? То есть разгуливает, будто комик из мюзик-холла, и танцует, а? Кстати, на каком языке он говорил? Я понимал одно слово из десяти, а то и меньше.

— А! На американском. Диалект Бауэри.

— О! Ну, полагаю, если вы его понимаете, тогда ничего. А я так ни слова… Черт возьми! — перебил он себя со смешком. — Я бы дорого заплатил, чтобы посмотреть, как он будет разговаривать со стариком Сондерсом, нашим дворецким. У него же манеры — герцогу далеко.

— Штырь его перевоспитает, — сказал Джимми.

— Как вы его называете?

— Штырь.

— Странное имя, а?

— Модное в Штатах. Уменьшительное от Алджернон.

— Держится он как-то слишком по-приятельски.

— А это его независимое воспитание. Они в Америке все такие.

— Милая страна.

— Вы бы ее полюбили.

— Ну, покедова.

— Покедова.

На нижней ступеньке лорд Дривер остановился:

— Послушайте, вот оно что!

— Рад за вас. Но что оно что?

— Я чувствовал, что раньше уже видел его лицо где-то, только не мог вспомнить где. А теперь знаю: он типчик, который вчера заходил в приют, тот, которому вы дали фунт.

Лицо Штыря принадлежало к тем, которые, пусть и не поражая красотой, в памяти, однако, запечатлеваются.

— Совершенно верно, — сказал Джимми. — Я все думал, узнали вы его или нет. Дело в том, что он одно время служил у меня в Нью-Йорке, а вчера нельзя было не заметить, что он нуждается в помощи, ну я и нанял его снова. Собственно говоря, мне требовался человек, чтобы заботиться о моих вещах, а Штырь для этого годится не хуже всякого другого.

— Понятненько! А ловко я его узнал, верно? Ну, я пошел. До свидания. Два пятнадцать от Паддингтонского вокзала. Встречу вас там. Если доберетесь туда прежде меня, возьмите билеты до Дривера.

— Заметано. Всего хорошего.

Джимми вернулся в столовую. Штырь, который по мере возможности разглядывал себя в зеркале, обернулся с обычной ухмылкой.

— Босс, а что это за фраер? Вроде тот, с кем вы вчера были?

— Он самый. Сегодня мы поедем с ним в деревню, Штырь, так что приготовься.

— Чего-чего, босс?

— Он пригласил нас в свой загородный дом, и мы отправляемся туда.

— Чего? Нас обоих?

— Да. Я сказал ему, что ты мой слуга. Надеюсь, ты не обидишься.

— Не-а. Чего тут обижаться, босс?

— И то верно. Ну, за сборы. Мы должны быть на вокзале в четверть третьего.

— Само собой.

— И, Штырь…

— Что, босс?

— Ты приобрел другую одежду, кроме этой?

— Не-а. Один шикарный костюмчик — и лады. Зачем мне больше-то?

— Я одобряю твою спартанскую простоту, — сказал Джимми, — однако на тебе городской костюм, идеальный для Гайд-парка или раута у маркизы, но по самой своей сути столичный. Для деревни тебе требуется нечто совсем иное, что-то неяркое и неброское. Мы сейчас же этим займемся, и я помогу тебе выбрать.

— А энтот в деревне не годится?

— Ни в какую, Штырь. Он ошарашит сельский ум. В Англии к таким вещам относятся строго.

— Ну и дураки, — сказал загнанный в тупик верный последователь Красавчика Бруммеля[21].

— И еще одно, Штырь. Я знаю, ты извинишь мне это упоминание. Пока мы будем гостить в замке Дривер, ты будешь пребывать в близком соседстве со столовым серебром и еще всякой всячиной. Так нельзя ли попросить тебя подавить профессиональные инстинкты? Я уже об этом упоминал в общем плане, но это конкретный случай.

— Дык мне сложа руки сидеть? — осведомился Штырь.

— Ни даже ложечки из солонки, — сказал Джимми неумолимо. — Ну а теперь свистнем такси и поедем тебя одеть.

Одним из главных свойств характера Джимми было самообладание, но на мгновение он онемел. Эта девушка занимала его мысли так долго, что (в этих мыслях) стала ему необыкновенно близка.

Его как громом ударило, когда он внезапно очнулся от грез и вспомнил, что в реальности вообще не был с ней знаком. Ощущение было такое, будто он встретился с другом, полностью лишившимся памяти. Нестерпимо начинать все сначала, после того как они неразлучно провели вместе столько времени.

Его сковала непонятная сдержанность.

— О! Здравствуйте, мистер Питт, как поживаете? — сказала она, протягивая руку.

Джимми сразу стало легче. Она помнит его фамилию! Уже кое-что.

— Будто встречаешься с кем-то из сна, — продолжала Молли. — Я иногда сомневалась, что вы реальны. Все в ту ночь так походило на сон!

Джимми обрел дар речи.

— Вы совсем не изменились, — сказал он, — вы совсем такая же.

— Ну, — засмеялась она, — времени прошло не так уж много.

У него глухо защемило сердце. Ведь ему казалось, что прошли годы. Но он же для нее ничего не значит — просто знакомый, один из сотни. И чего еще, спросил, он себя, мог он ожидать? Эта мысль принесла утешение. Исчезло мучительное ощущение, что почва ушла у него из-под ног. Он понял, что поддался панике. Нет, почва у него из-под ног не ушла. Наоборот, он утвердился на ней. Он вновь встретил Молли, и она его не забыла. Разве мог он претендовать на большее?

— У меня это время было битком набито событиями, — объяснил он. — После нашей встречи я порядком напутешествовался.

— Вы живете в Шропшире? — спросила Молли.

— Нет. Я тут в гостях… Вернее, приглашен, но я заплутался и сильно сомневаюсь, что доберусь до места. Мне было велено идти все время прямо. Вот я и шел все время прямо — и заблудился в сугробах. Вы, случайно, не знаете, где тут замок Дривер?

Она засмеялась:

— Да ведь я сама гощу в замке Дривер!

— Что-о?

— Значит, первым, кого вы встретили, оказался опытный проводник. Вам улыбнулась удача, мистер Питт.

— Вы правы, — сказал Джимми медленно, — и еще как!

— Вы приехали с лордом Дривером? Он проследовал мимо меня в машине — там, возле конюшни. С ним был какой-то мужчина и леди Джулия Башли. Неужели он заставил вас пойти пешком?

— Я сам вызвался. Кому-то надо было идти пешком. Он, оказывается, забыл предупредить, что пригласил меня.

— А потом неправильно указал дорогу! Боюсь, он крайне безалаберен.

— Пожалуй, в некоторой мере.

— А вы давно знакомы с лордом Дривером?

— С четверти первого вчерашней ночи.

— Вчерашней ночи!

— Мы соприкоснулись в «Савое», а позже — на набережной. Вместе смотрели на реку и поведали друг другу печальные истории своих жизней, а утром он забежал ко мне и пригласил меня сюда.

Молли уставилась на него с откровенным изумлением.

— Вы, очевидно, очень неугомонная натура, — сказала она. — Со страстью к перемене мест!

— Именно, — сказал Джимми. — Просто не могу усидеть на месте. Болею лихорадкой странствий, как тот киплинговский персонаж.

— Но им двигала любовь.

— Да, — сказал Джимми, — двигала. Причина как раз в этой бацилле.

Она метнула в него быстрый взгляд. Внезапно он ее заинтриговал. Она была еще в возрасте грез и фантазий. Из ординарного молодого человека, несколько более непринужденного, чем большинство знакомых ей молодых людей, он во мгновение ока преобразился в предмет, достойный более пристального внимания. Его окутал покров тайны и романтичности. Какой может быть девушка, в которую он влюблен? Оглядев его в свете этого нового открытия, она обнаружила в нем бесспорную привлекательность. Будто что-то произошло и пробудило в ней симпатию к нему. Впервые она рассмотрела силу, скрытую за его мягкой непринужденностью. Его самообладание было самообладанием человека, который прошел через горнило испытаний и обрел себя.

И еще в самой глубине ее сознания словно затрепетало какое-то чувство, ей неясное, но чем-то сходное с болью. Оно смутно напомнило о муке одиночества, которую она испытывала в детстве в тех случаях, когда ее отец был поглощен делами и становилось ясно, что ему сейчас не до нее. Новое чувство было лишь бледным намеком на ту безмерную горесть и все же чем-то на нее похожим. Безутешное ощущение, что ее отвергли, пополам с обидой.

Оно тотчас исчезло. Но ведь оно возникло! Скользнуло по ее сердцу, как тень облака скользит по лугу в разгаре лета.

Несколько секунд она молчала. Джимми не прервал этого молчания. Он смотрел на нее с мольбой в глазах. Ну почему она не понимает? Она должна, должна понять!

Но устремленные на него глаза были глазами ребенка.

Пока они стояли так, конь, брезгливо пощипывавший короткую траву на обочине, поднял голову и нетерпеливо заржал. В этом чудилась такая человечность, что Джимми и Молли дружно засмеялись. Сухой реализм ржания разрушил чары. Столь оглушительное требование пищи!

— Бедный Денди! — сказала Молли. — Он чует, что до дома совсем близко, и знает, что ему пора обедать.

— Так, значит, замок недалеко?

— Если идти по дороге, то нет, но мы можем добраться до него напрямик через луга. Английские луга и живые изгороди — это ведь само совершенство, не правда ли? Я в них просто влюбилась! Конечно, я люблю Америку, но…

— Вы давно из Нью-Йорка? — спросил Джимми.

— Мы уехали сюда через месяц после того, как вы побывали у нас.

— Значит, там вы провели не так уж много времени?

— Папа как раз заработал большие деньги на Уолл-стрит. Видимо, он занимался этим, пока я плыла на «Мавритании». Ему хотелось уехать из Нью-Йорка, и мы не стали ждать. Зиму мы провели в Лондоне. Потом отправились в Париж. Там мы и познакомились с сэром Томасом Башли и леди Джулией. А вы с ними знакомы? Лорд Дривер их племянник.

— С леди Джулией я познакомился.

— Она вам нравится?

Джимми замялся:

— Ну, видите ли…

— Понимаю. Вы у нее в гостях. Однако вы еще не начали свой визит, а потому вам как раз хватит времени сказать, что вы на самом деле о ней думаете, прежде чем вам придется делать вид, будто она само совершенство.

— Ну…

— Я ее не терплю, — сказала Молли категорично. — По-моему, она бездушна и отвратительна.

— Ну, не скажу, что она показалась мне братом Чириблем[22] в юбке. Лорд Дривер представил меня ей на станции. Она как будто перенесла это мужественно, но не без труда.

— Она отвратительна, — повторила Молли. — Как и он, то есть сэр Томас. Этакий всеми командующий коротышка. И вместе они так командуют бедным лордом Дривером, что не могу понять, почему он еще не взбунтовался. Третируют его, как школьника. Меня это в бешенство приводит. Просто стыд и позор. Он же такой милый и добрый. Мне ужасно его жаль.

Джимми выслушал эту бурную тираду с двояким чувством. Подобная участливость ее красила, но была ли это только участливость? Звенящие ноты в ее голосе и румянец на щеках убеждали восприимчивый ум Джимми в том, что тут замешана личная симпатия к заклеванному графу. Рассудок внушал ему, что глупо ревновать к лорду Дриверу. Приятный типус, бесспорно, но не из тех, кого принимают всерьез. Однако скрытый в Джимми первобытный мужчина заставлял его ненавидеть всех близких знакомых Молли мужского пола беспощадной ненавистью. Не то чтобы он ненавидел лорда Дривера. Нет, тот ему нравился. Но он не был уверен, что граф будет ему нравиться и впредь, если Молли и дальше станет изъявлять такое теплое к нему сочувствие.

Однако его симпатия к отсутствующему сиятельству не подверглась решительному испытанию. Следующие слова Молли касались сэра Томаса.

— А хуже всего то, — сказала она, — что папа и сэр Томас теперь такие друзья! В Париже они были практически неразлучны. Папа оказал ему неоценимую услугу.

— Какую же?

— Случилось это днем почти сразу же, как мы приехали. Когда мы все, кроме папы, отправились кто куда, в номер леди Джулии забрался вор. Папа увидел, как он входит в номер, заподозрил, что дело неладно, и вошел туда следом за ним. Вор намеревался украсть драгоценности леди Джулии — он уже достал шкатулку, и папа застиг его, когда он вынул бриллиантовое колье. Ничего великолепнее этого колье я в жизни не видела. Сэр Томас сказал папе, что оно обошлось ему в сто тысяч долларов.

— Но разве, — спросил Джимми, — в отеле не было сейфа для хранения драгоценностей?

— Разумеется, был, но вы не знаете сэра Томаса. Он не доверяет сейфам отелей. Он настаивает на том, чтобы все делать по-своему, и воображает, будто для себя что угодно сделает лучше, чем кто-либо другой для него. У него есть несгораемый ящик, сделанный по особому заказу, и хранит он бриллианты и прочее только в нем. Разумеется, вор вскрыл этот ящик в один момент. Умелому вору это было как орех расколоть.

— И что произошло?

— Ну, он увидел папу, бросил драгоценности и помчался по коридору. Папа было погнался за ним, но, конечно, без толку. Он вернулся, закричал, нажимал на все звонки и поднял тревогу. Однако вора так и не нашли. Впрочем, бриллианты ведь уцелели. Самое главное, в конце-то концов. Сегодня за обедом вы непременно поглядите на них. Они правда чудесны. Вы что-нибудь понимаете в драгоценных камнях?

— Кое-что, — ответил Джимми. — Правду сказать, один знакомый ювелир объяснил мне, что у меня в этой области природный талант. Ну и, разумеется, сэр Томас был крайне благодарен вашему отцу.

— Просто слов не находил. Практически молился на него. Видите ли, если бы бриллианты украли, леди Джулия, уж конечно, бы заставила сэра Томаса купить ей другое колье, не хуже. Он ее до смерти боится, не сомневаюсь. Пытается это скрывать, но у него ничего не получается. А тут он не только лишился бы дополнительных ста тысяч долларов. Такого фиаско ему не простили бы до скончания века. И конец его репутации непогрешимого человека, который все делает лучше других.

— Но разве ее уже не погубил тот факт, что вор добрался до бриллиантов и их спасла только случайность?

Молли рассмеялась:

— Она про это не знает. Сэр Томас вернулся в отель на час раньше леди Джулии. В жизни не видела более насыщенного действием часа. Он вызвал управляющего, обрушил на него громы и молнии и взял с него клятву сохранить случившееся в глубокой тайне. А бедняга управляющий ничего другого и не хотел, потому что огласка повредила бы репутации отеля. Управляющий обрушил громы и молнии на служащих отеля, а служащие пообрушивали их друг на друга, и все говорили хором, и мы с папой обещали не проговориться ни одной живой душе. Так что леди Джулия по сей день пребывает в полном неведении. Но я не понимаю, с какой стати, и, пожалуй, в какой-нибудь ближайший день расскажу все лорду Дриверу! Только представьте, какую власть он приобретет над ними! И больше они не смогут им командовать.

— Я бы воздержался, — сказал Джимми, стараясь не допустить холодности в свой голос. Такая защита лорда Дривера, бесспорно, очаровательная и достойная восхищения, действовала на него несколько угнетающе.

Молли быстро взглянула ему в лицо:

— Вы же не думаете, что я действительно проговорюсь?

— Нет-нет, — поспешно сказал Джимми. — Ни в коем случае.

— Да уж конечно! — негодующе воскликнула Молли. — Я же обещала, что не скажу ни одной живой душе.

Джимми подавил смешок.

— Так, ничего, — сказал он в ответ на ее вопросительный взгляд.

— Вас что-то рассмешило?

— Ну, — сказал Джимми виновато, — сущий пустяк… но вы же только что очень подробно рассказали про это по крайней мере одной живой душе, ведь так?

Молли порозовела, потом рассмеялась.

— Не понимаю, как это вышло, — заявила она. — Как-то само собой вырвалось. Наверное, я чувствую, что могу на вас положиться.

Джимми покраснел от радости. Он повернулся к ней и почти остановился, но она не замедлила шага.

— Безусловно, можете, — сказал он. — Но откуда вы знаете, что можете?

— Но ведь… — начала она и на секунду споткнулась, а затем торопливо продолжала с некоторым намеком на смущение: — но ведь это же глупо! Конечно, я знаю. Вы не умеете читать по лицу? А я умею… Посмотрите! — Она указала рукой. — Отсюда виден замок. Как он вам нравится?

Они дошли до места, где луг круто уходил вниз. В нескольких сотнях ярдов оттуда на фоне леса высилась громада из серого камня, некогда, в сезон охоты на крестьян, ставшая такой помехой для уэльских спортсменов. Даже теперь в ней ощущалось нечто грозное. Заходящее солнце озаряло воды озера. И полное безлюдье вокруг. Все вместе приводило на память дворец Спящей красавицы.

— Ну и как? — сказала Молли.

— Просто чудо!

— Ведь правда? Я очень рада, что он произвел на вас именно это впечатление. У меня всегда такое ощущение, будто я тут все напридумывала. И мне больно, если ему не воздают должного.

Они начали спускаться по склону.

— Кстати, — сказал Джимми, — вы участвуете в спектакле, который тут затеяли?

— Да. А вы тот, кого они искали? Лорд Дривер затем и поехал в Лондон. Подыскать кого-нибудь. Одному из участников пришлось вернуться в Лондон по делам.

— Бедняга! — сказал Джимми. В эту минуту он был убежден, что в мире существует только одно место, где человек может быть хоть отчасти счастливым. — А какая это роль? Лорд Дривер упомянул, что мне придется играть. И что же мне придется делать?

— Если вы будете лордом Гербертом — это роль, для которой требуется исполнитель, — то вам предстоит почти все время разговаривать со мной.

Джимми решил, что роли в пьесе распределены отлично.

Гонг, призывающий переодеться к обеду, прозвучал как раз в тот момент, когда они входили в холл. Из двери слева появились два человека — крупный и маленький, — дружески о чем-то беседуя. Спина крупного показалась Джимми знакомой.

— Папа! — окликнула Молли. И Джимми понял, где он раньше видел эту спину.

— Сэр Томас, — сказала Молли, — это мистер Питт.

Маленький собеседник быстро оглядел Джимми — возможно, с целью различить его наиболее явные криминальные черты. Затем, словно убедившись в его честности, он стал любезен.

— Очень рад познакомиться с вами, мистер Питт, очень рад! — сказал он. — Мы ждали вас несколько раньше.

Джимми объяснил, что заблудился.

— Вот именно. Абсурд, что вас вынудили идти пешком, полнейший абсурд. Такая непростительная забывчивость моего племянника не дать нам знать о вашем приезде. Моя жена указала ему на это в автомобиле.

«Уж конечно!» — сказал Джимми про себя, а вслух произнес, протягивая руку помощи другу в беде:

— Я сам предпочел прогуляться. Первый случай пройтись по сельской дороге с момента, когда я приехал в Англию. — Он повернулся к крупному мужчине и протянул руку. — Думаю, вы меня вряд ли помните, мистер Макичерн. Мы познакомились в Нью-Йорке.

— Папа, ты помнишь ночь, когда мистер Питт спугнул нашего взломщика? — сказала Молли.

Мистер Макичерн на секунду онемел. На родном асфальте мало что может ошеломить нью-йоркского полицейского. В этом благословенном месте savoir-faire[23] воплощается в умелый удар кулаком, а мастерское применение резиновой дубинки приравнивается к остроумному ответу. В результате манхэттенского полицейского невозможно захватить врасплох. В иной обстановке мистер Макичерн знал бы, как разделаться с молодым человеком, которого по столь убедительным причинам считал матерым преступником. Но здесь требовался иной план действий. Первая и главнейшая заповедь этикета, который он усердно усваивал с тех пор, как стал вести более спокойный образ жизни, гласила: «Ни в коем случае не устраивай сцены!» Сцен, согласно его сведениям, приличное общество не терпело более чего-либо другого. Первобытного человека в нем пришлось заковать в цепи. Убедительный удар полагалось заменить медовым словом. Холодное «неужели?» было наиболее энергичной отповедью, допустимой в избранных кругах.

Урок этот дался мистеру Макичерну нелегко, но он его усвоил. И пожал протянутую руку, и хмуро признал знакомство.

— Неужели, неужели! — прощебетал сэр Томас благодушно. — Так, значит, мистер Питт, вы обрели здесь старых друзей.

— Старых друзей, — повторил Джимми, болезненно ощущая, как глаза экс-полицейского просверливают в нем две дыры.

— Превосходно, превосходно! Разрешите показать вам вашу комнату. Она прямо напротив моей. Вот сюда, пожалуйста.

Они расстались с Макичерном на первой площадке, но Джимми все еще ощущал спиной сверлящие глаза. Взгляд полицейского был того сорта, который огибает углы, поднимается по лестницам и пронзает стены.

Тем не менее к обеду Джимми переодевался в самом радужном настроении. Ему казалось, что он пробудился от долгой спячки. Жизнь, вчера такая серая, теперь пылала яркими красками и сулила всякие возможности. Те, кому по доброй ли воле или по необходимости пришлось постранствовать по свету достаточно долго, в большинстве своем становятся фаталистами. Джимми принадлежал к фаталистам-оптимистам. Судьба всегда представлялась ему не слепой раздатчицей наугад даров хороших и скверных, но благодетельницей, особо расположенной к нему. Он питал почти наполеоновскую веру в свою звезду. В разные периоды своей жизни — в частности, в то время, когда, как он уведомил лорда Дривера, ему приходилось завтракать конопляным семенем, — он попадал в весьма критические положения, но его удача всегда приходила на помощь. И уж конечно, думал он, со стороны судьбы было бы чистым свинством, столько раз ему поспособствовав, отвернуться от него именно тогда, когда он приблизился к заветнейшей цели своей жизни. Разумеется, его взгляды на то, что именно составляло заветнейшую ее цель, с годами менялись. Каждый пик Хребта Заветных Моментов он по очереди и ошибочно принимал за вершину, но этот последний, инстинктивно ощущал Джимми, был подлинным. Так или иначе, Молли неразрывно вплелась в ткань его жизни. В бурный период своих двадцати — двадцати пяти лет то же самое он думал о других девушках, которые теперь остались в его памяти лишь смутными образами, будто персонажи полузабытой пьесы. В тех случаях его выздоровление бывало хотя и болезненным, но быстрым. Сила воли и активная жизнь обеспечивали полное излечение. Ему стоило только поднапрячься и выкинуть их из головы. Неделя-другая ноющей пустоты, и его сердце, чисто вымытое и прибранное, было уже готово принять новую жилицу.

Но с Молли все было по-другому. Возраст мгновенной влюбчивости остался позади. Подобно домохозяину, которого надули предыдущие постояльцы, он стал осмотрительнее и начал опасаться, что в случае катастрофы уже не сумеет встать на ноги. В подобных делах воля, как вышибала в притоне, с возрастом мало-помалу перестает справляться со своими обязанностями. И уже несколько лет Джимми предчувствовал, что следующая новоприбывшая останется навсегда, и потому в отношении противоположного пола занял мягко оборонительную позицию. Молли прорвала эту линию обороны, и он убедился, что не ошибся в оценке своей силы воли. Методы, действенные в прошлом, оказались теперь бесполезными. Ни намека на смутно утешительную мысль дней его юности, что на свете есть еще много других девушек. Он не пытался себя обманывать. Он знал, что оставил позади тот возраст, когда мужчина может влюбиться в любую представительницу прекрасного пола, лишь бы она соответствовала его вкусам.

Так или эдак, но он пришел к финишу. Повторения не будет. Она завладела им. Чем это ни завершится, он принадлежит ей одной.

На протяжении дня мужской мозг наиболее склонен к созерцательности в те краткие минуты, когда его владелец намыливает щеки пред бритьем. Елозя по ним кисточкой, Джимми анализировал ситуацию. Пожалуй, он допустил излишний оптимизм. Вполне естественно, свою удачу он был склонен считать своего рода заказным поездом, который без всяких хлопот доставит его прямо в рай. Ведь до сих пор судьба вела себя с немыслимой щедростью. По цепочке хорошо отработанных чудес она привела его к моменту, когда он оказался под одним с Молли гостеприимным кровом замка Дривер. Однако как несколько секунд спустя холодно указал рассудок, это всего лишь начало, не более того. И все же мечтательно намыливающийся Джимми воспринимал это как завершение. И только когда он кончил бриться и приступил к завязыванию галстука, ему открылись всякие препятствия на его пути — и к тому же достаточно серьезные препятствия.

Во-первых, Молли его не любит. И был он вынужден признать, нет причины, по которой она должна его полюбить, — влюбленный ведь редко верит в свою привлекательность. К тому же ее отец убежден, что он — король взломов.

— В остальном, — сообщил Джимми, хмурясь на свое отражение в зеркальце, — все обстоит великолепно.

Он печально причесал волосы.

В дверь украдкой постучали.

— Э-эй? — сказал Джимми. — Да?

Дверь медленно отворилась. Из-за ее края появилась широкая ухмылка, увенчанная шваброй рыжих волос.

— Привет, Штырь! Входи. Что приключилось?

В комнату проследовала остальная часть мистера Муллинса.

— И-ех, босс! Не был уверен, что энта комната ваша. А как по-вашему, в кого я сейчас в коридоре чуть башкой не врезался? Да в старика Макичерна, фараона. Это надо же!

— Да?

— Верняк. Только вот что он делает в энтой хибаре? Как я его увидел, так чуть не лег посередь ринга. Во! Никак не продышусь.

— Он тебя узнал?

— Еще как! Уставился, будто актер посередь сцены, когда поймет, что против него заговор затеяли, и глазами так и сверлит.

— Ну и?

— А я не знаю, то ли я на Третьей авеню, то ли на башке стою, и вообще, что со мной деется. Тут я смываюсь и даю деру сюда. Послушайте, босс, чего старик Макичерн тут ошивается?

— Все в порядке, Штырь. Успокойся. Я все объясню. Он отошел от дел, ну, как я. И здесь он — один из почтенных гостей.

— Да идите вы, босс! Как же так?

— Он подал в отставку сразу после нашей веселой встречи, когда ты резвился с бульдогом. Перебрался сюда и вломился в высшее общество. И вот мы снова собрались вместе под одним кровом, как дружная семья.

Разинутый рот Штыря демонстрировал меру его изумления.

— Дык… — поперхнулся он.

— Да?

— Дык, что он думает делать?

— Не берусь сказать. Но нам беспокоиться нечего. Следующий ход за ним. Если у него есть желание обсудить ситуацию, он не станет тянуть. Придет и обсудит.

— Ага. Начинать ему, — согласился Штырь.

— Я совершенно спокоен, и лично я отлично провожу время. А как тебе там внизу?

— По самую макушку, босс. Честно, лучше не бывает. Ну, старый хрыч дворецкий, Сондерс его звать, вот уж умеет слова загинать одно другого длиньше. А я сижу и слушаю. Они там внизу называют меня мистер Муллинс, — сообщил Штырь с гордостью.

— Отлично. Я рад, что у тебя все в порядке. И нет причин, мешающих нам превосходно проводить тут время. После того как мистер Макичерн услышит от меня кое-что, полагаю, он не станет добиваться, чтобы нас отсюда выставили. Так, кое-какие воспоминания о былом, которые могут его заинтересовать. Я питаю к мистеру Макичерну теплейшее чувство — хотел бы, чтобы оно было взаимным. Однако что бы он там ни говорил, ему не заставить меня сделать хоть шаг отсюда.

— Да ни в коем разе, — согласился Штырь. — Слышь, босс, раз он сюда пролез, значит, денег у него сверх головы. И я знаю, как он ими разжился. Ага! Я же и сам из старичка Нью-Йорка.

— Тсс-с, Штырь! Это только сплетни!

— Само собой! — упрямо сказал сын Бауэри, крепко оседлав любимого конька. — Я знаю, и вы знаете, босс. И-ех! Был бы я фараоном! Да росточком не вышел. Деньжищ у них навалом! Поглядите на старика Макичерна. Купается в наличности, а ни дня не поработал толком. И поглядите на меня, босс…

— Гляжу, Штырь, гляжу.

— Поглядите на меня. Отдыха не знаю, тружусь с утра до ночи весь год напролет…

— Порой в тюрьме, — вставил Джимми.

— Само собой. И гоняют по всему городу. А потом что? А ничего, ни понюшки табака. Энтого хватит, чтобы…

— Начать честную жизнь! — сказал Джимми. — Вот-вот, Штырь, исправься! Не пожалеешь.

Штырь как будто усомнился. Он помолчал, а потом, словно следуя какому-то ходу мысли, сказал:

— Босс, а хибара энта большая и отличная.

— Видывал я и хуже.

— А не могли бы мы…

— Штырь, — предостерегающе перебил Джимми.

— Ну дык не могли бы? — стоял на своем Штырь. — Дело легче легкого и само тебе в руки лезет. Нам и делать-то ничего не надо. Все на виду, босс, бери не хочу.

— Вполне возможно.

— И пусть все так и пропадает зря?

— Штырь, — сказал Джимми, — я тебя предупреждал. Я умолял тебя быть настороже и подавлять профессиональные инстинкты. Будь мужчиной! Сокруши их. Займись чем-нибудь. Коллекционируй бабочек.

Штырь в угрюмом безмолвии пошаркал подошвой.

— А помните слезки, которые вы стырили у герцогини? — задумчиво сказал он затем.

— Милая герцогиня! — прожурчал Джимми. — Увы мне!

— И банк, который взяли?

— То были счастливые деньки, Штырь.

— И-ех! — сказал сын Бауэри.

И сделал паузу.

— Вот было дело, — тоскливо произнес он.

Джимми поглядел в зеркало и поправил галстук.

— Тут дамочка имеется, — продолжал Штырь, взывая к комоду, — а у нее ожерелье из слез, так оно на сто тысяч тянет. Энто мне Сондерс сказал, ну, старый хрен, у него еще одно слово длиньше другого. Я ему говорю «и-ех!», а он говорит «и ни на шиллинг меньше!» Сто тысяч!

— Да, насколько мне известно, — сказал Джимми.

— Мне поразнюхать, где они его прячут?

— Штырь, — сказал Джимми, — больше мне таких вопросов не задавай. Все это прямо противоречит нашему договору держать пальцы подальше от серебряных ложек. Ты меня удручаешь. Воздержись!

— Звиняюсь, босс. Да только таких поискать, слезы энти. Сто тысяч зелененьких. Надо же! А на тутошнем берегу они на сколько тянут?

— Двадцать тысяч фунтов.

— И-ех! Со шмотками вам подсобить, босс?

— Нет, Штырь, спасибо, я уже готов. Впрочем, можешь слегка почистить костюм. Да не этой. Это щетка для волос. Попробуй вон той большой черной.

— Костюмчик что надо, — заметил Штырь, отвлекшись от своих трудов.

— Рад, что ты одобряешь, Штырь. Довольно элегантен, на мой взгляд.

— Лучше не бывает. Звиняюсь, босс, а почем он вам влетел?

— Что-то около двенадцати гиней, если не ошибаюсь. Загляну в счет и скажу тебе точно.

— А гинея — энто сколько? Больше фунта?

— На шиллинг больше. Откуда такой интерес к высшей математике?

Штырь снова взялся за щетку.

— А заполучи вы те слезки, сколько бы шикарных костюмчиков можно было накупить! — задумчиво возгласил он. И, внезапно воодушевившись, замахал щеткой. — Да ну же, босс! — вскричал он. — Что на вас наехало? Не взять их чистый стыд и позор. Давайте же, босс. Что с вами деется? Почему бросили игру? Да ну же, босс!

Каким бы ни был ответ Джимми на этот страстный призыв, его предотвратил внезапный стук в дверь. И сразу же ручка повернулась.

— И-ех! — вскричал Штырь. — Фараон!

Джимми приветливо улыбнулся.

— Входите, входите, мистер Макичерн, — сказал он. — Добро пожаловать. Путешествия завершаются встречей влюбленных. Вы, по-моему, знакомы с моим другом мистером Муллинсом? Закройте дверь, садитесь и побеседуем о многом, многом.

Мистер Макичерн стоял в дверях и тяжело дышал. В результате длительных соприкосновений с преступниками всех родов экс-полицейский был склонен подозревать всякого и каждого, кто его окружал, и в данную минуту он весь пылал. Но правду сказать, даже более доверчивого человека можно было бы извинить, если бы он испытывал некоторые сомнения относительно планов Джимми и Штыря. Услышав, что лорд Дривер привез с собой случайного лондонского знакомого, он тут же заподозрил возможную оборотную сторону этого визита — нет ли у неизвестного каких-то своих особых намерений? Лорд Дривер, чувствовал он, был именно тем молодым человеком, в которого профессиональный мошенник вцепится, испуская вопли радости. Никогда еще, заверил он себя, с той поры, когда появилось профессиональное мошенничество, не было на свете такого лопуха, как его сиятельство.

Когда же он узнал, что неизвестным был Джимми Питт, его подозрения усилились тысячекратно.

А когда, направляясь в свою комнату переодеться к обеду, он наткнулся на Штыря Муллинса, то впал в состояние человека, которому внезапный луч света открывает, что он стоит на самом краю чернейшей пропасти. Джимми и Штырь вместе проникли с целью грабежа в его нью-йоркский дом, и вот они опять вместе здесь, в замке Дривер. Сказать, что Макичерн усмотрел в этом нечто зловещее, значит не сказать ничего. Некий джентльмен, обыгрывая расхожее присловие, сказал, что учуял крысу, и тут же она запорхала в воздухе. Экс-капитан полиции Макичерн учуял полчища крыс, и в воздухе они не порхали только из-за тесноты. Первым его импульсом было тут же ринуться в комнату Джимми, но он хорошо усвоил законы светского этикета. Пусть хоть небеса обрушатся, но к обеду он опоздать не может, а потому Макичерн дошел до своей комнаты, переоделся, и заупрямившийся галстук добавил завершающие штрихи к его гневу.

Джимми смотрел на него невозмутимо, даже не приподнявшись с кресла, в котором только что расположился. Штырь же, наоборот, как будто бы смутился: постоял на одной ноге, затем на другой, словно проверяя достоинства каждой, чтобы только потом сделать правильный выбор.

— Негодяи! — прохрипел Макичерн.

Штырь, постоявший секунду на правой ноге, принял наконец окончательное решение, поспешно перенес тяжесть на левую и слабо ухмыльнулся.

— Энта… я вам больше не нужен, босс? — прошептал он.

— Нет, можешь идти, Штырь.

— Стой, где стоишь, рыжий дьявол! — сказал Макичерн раздраженно.

— Давай, Штырь, отчаливай, — распорядился Джимми.

Сын Бауэри с сомнением посмотрел на широкую фигуру экс-полицейского, перегородившую дверь.

— Вы не разрешите пройти моему камердинеру? — сказал Джимми.

— Стой, где… — начал Макичерн.

Джимми встал, обошел его и открыл дверь. Штырь выскочил в нее, как кролик из ловушки. В мужестве ему нельзя было отказать, но он не любил неловких разговоров и к тому же полагал, что Джимми словно создан для подобных ситуаций. А он будет только мешать.

— Теперь мы можем поговорить по душам, — сказал Джимми, возвращаясь в свое кресло.

Глубоко посаженные глазки Макичерна сверкнули, его лоб побагровел, но он совладал со своими чувствами.

— А теперь… — начал он. И умолк.

— Да? — спросил Джимми.

— Что ты тут делаешь?

— В данную минуту ничего.

— Ты знаешь, о чем я. Для чего ты здесь, ты и этот рыжий дьявол Штырь Муллинс? — Он мотнул головой в сторону двери.

— Я здесь, потому что меня сюда весьма любезно пригласил лорд Дривер.

— Я тебя знаю!

— Да, вы имеете эту привилегию. Учитывая, что мы виделись только раз, крайне мило, что вы меня помните.

— Какую игру ты затеял? Что ты намерен делать?

— Делать? Ну, погулять в саду, знаете ли, и, возможно, пострелять, и поглядеть лошадей, и поразмышлять о жизни, и покормить кур (полагаю, тут где-нибудь имеются куры), и, пожалуй, покататься раз-другой на лодке по озеру. Но больше ничего… Ах да! Кажется, мне предстоит играть в спектакле.

— Обойдутся без тебя. Ты завтра же уберешься отсюда.

— Завтра? Но я только что приехал, мой милый.

— Меня это не волнует. Чтобы завтра твоего духу здесь не было. Даю тебе время до завтра.

— Поздравляю вас, — сказал Джимми. — Один из старейших замков Англии!

— Что ты болтаешь?

— Насколько я понял из ваших слов, вы купили замок. Неужели нет? Если же он еще принадлежит лорду Дриверу, не думаете ли вы, что вам следует посоветоваться с ним, прежде чем вносить изменение в список его гостей?

Макичерн смотрел на него в упор. Он несколько успокоился.

— А! Так вот какой тон ты выбрал, а?

— Не понимаю, что означает ваше выражение «такой тон». А какой тон выбрали бы вы, если бы относительно незнакомый человек приказал вам покинуть дом другого человека?

Массивный подбородок Макичерна воинственно выдвинулся так, что все буяны Ист-Сайда немедленно угомонились бы.

— Я таких, как ты, знаю, — сказал он. — И на твой блеф не клюну. И у тебя больше нет времени до завтра, убирайся сию минуту.

— «Почему мы должны ждать до завтра? Ты царишь в моем сердце сейчас», — ободряюще прожурчал Джимми.

— Я изобличу тебя перед ними всеми. Я им все расскажу!

Джимми покачал головой.

— Слишком уж мелодраматично, — сказал он. — Что-то вроде: «Пусть небо рассудит меня с этим человеком». Нечто в таком духе. Я бы на вашем месте не стал. А что вы, собственно, собираетесь рассказать?

— Ты будешь отрицать, что в Нью-Йорке воровал?

— Буду. Ничего подобного я не делал.

— Что-о?!

— Если вы попробуете послушать, я объясню.

— Объяснишь! — Голос экс-полицейского опять набрал силу. — Бормочешь про объяснения, паршивец, когда я сам поймал тебя в моей гостиной в три утра, ты…

Улыбка сползла с лица Джимми.

— Минуточку! — сказал он.

Возможно, в идеале следовало бы дать буре отгреметь, а потом спокойно объяснить про Артура Миффлина и пари, которое толкнуло его на единственную попытку взлома. Но он засомневался. Ситуация — включая его собственное состояние духа — уже оставила стадию спокойного объяснения далеко позади. Макичерн почти наверное ему не поверит. А что произойдет дальше, он себе не представлял. Вероятнее всего — бурная сцена, мелодраматичное обличение перед всеми гостями. В лучшем случае только перед сэром Томасом. А дальше ему мнился только хаос. Его история выглядела в высшей степени неправдоподобной, а свидетели, которые могли бы ее подтвердить, находились в трех тысячах миль от замка Дривер. Хуже того: ведь в гостиной полицейского он был не в одиночестве. Человек, проникающий в дом на пари, обычно не заручается обществом профессионального взломщика, заведомо известного полиции.

Нет, спокойные объяснения придется отложить. Толку от них не будет, но в результате ему, возможно, придется провести ночь и еще несколько ночей в местном полицейском участке. И даже, если эта судьба его минует, замок ему, безусловно, придется покинуть.

Покинуть замок и Молли! Он подпрыгнул, так больно ужалила его эта мысль.

— Секундочку, — сказал он.

Макичерн остановился:

— Ну?

— Вы намерены рассказать им об этом? — спросил Джимми.

— Именно.

— И вы также намерены рассказать им, почему не арестовали меня в ту ночь? — Макичерн вздрогнул. Джимми встал перед ним, свирепо глядя вверх на его лицо. Было бы трудно определить, кто из них пришел в большее бешенство. Полицейский побагровел, на лбу у него вздулись жилы. Ярость Джимми достигла белого каления. Он смертельно побледнел, его мышцы дрожали. В таком настроении Джимми как-то раз ножкой стула очистил от клиентуры лос-анджелесский бар за две с четвертью минуты по часам. — Так намерены? — грозно вопросил он. — Намерены?

Рука Макичерна, свисавшая у его бока, нерешительно приподнялась. Пальцы задели Джимми за плечо. Губы Джимми свирепо изогнулись.

— Да, — сказал он, — давайте! Ударьте меня и поглядите, что из этого получится. Если попробуете, я вас прикончу. По-вашему, вы можете меня запугать? Вы думаете, я побоюсь вашего роста?

Макичерн опустил руку. Впервые в жизни он столкнулся с человеком, который, как подсказал ему инстинкт, мог с ним потягаться. И не только. Он отступил на шаг.

Джимми засунул руки в карманы, отвернулся, отошел к камину и прислонился к нему.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал он. — Возможно, вам нечего сказать.

Макичерн утирал лоб и часто дышал.

— Если хотите, — продолжал Джимми, — мы сейчас же спустимся в гостиную, и вы расскажете вашу историю, а я расскажу мою. Не берусь предсказывать, какую они сочтут более интересной. Черт бы вас побрал! — добавил он, вновь поддавшись гневу. — Что вы себе позволяете? Входите в мою комнату, повышаете голос и бормочете про изобличение воров. А как вы назовете себя, интересно бы знать! Вы отдаете себе отчет, что вы такое? Да бедняга Штырь — ангел в сравнении с вами! Он рисковал! Он не занимал ответственного поста. Вы же… — Джимми замолчал. — Не лучше ли вам уйти отсюда, как вам кажется? — сухо сказал он.

Макичерн молча направился к двери и вышел из комнаты.

Джимми с глубоким вздохом упал в кресло. Он достал портсигар, но не успел чиркнуть спичкой, как вдали прозвучал удар гонга.

Он встал и засмеялся не слишком уверенным смехом. Он чувствовал себя выжатым как лимон.

— Если посмотреть на это как на попытку улестить папочку, — сказал он, — боюсь, ее нельзя счесть особенно успешной.

Не так-то часто Макичерна осеняли идеи — мускулатура у него брала заметный верх над мозгом, — но в этот вечер за обедом одна идея на него снизошла. Беседа с Джимми разожгла в нем ярость, но и поставила в тупик. Он понимал, что руки у него связаны. Фронтальная атака ничего не дала бы; об изгнании Джимми из замка не могло быть и речи. Оставалось одно: внимательно следить за ним, пока он тут. Макичерн оставался в неколебимом убеждении, что Джимми внедрился в замок с преступным замыслом. Появление леди Джулии за обедом в знаменитом бриллиантовом колье подсказало очевидный мотив. Колье обладало международной известностью. Вероятно, ни в Англии, ни на континенте не нашлось ни одного выдающегося вора, который не положил на него глаз как на возможную добычу. И одно покушение уже произошло. Игра по-крупному — именно эта приманка могла соблазнить вора того типа, к которому Макичерн причислил Джимми.

Со своего места в дальнем конце стола он созерцал бриллианты, сверкавшие на шее их владелицы. Такая демонстрация даже чуть-чуть отдавала дурным тоном: в конце-то концов, это просто обед, а не официальный банкет. И это была не просто нить, а почти воротник. Было нечто восточное и варварское в столь вызывающем выставлении напоказ подобной драгоценности. Ради такого приза вор рискнул бы многим.

Когда подали рыбу, разговор стал общим, но его содержание отнюдь не отвлекло Макичерна от впечатления, произведенного сказочным сокровищем. Речь зашла об ограблениях. И начал лорд Дривер.

— А знаете, — сказал он, — совсем забыл рассказать вам, тетя Джулия. Номер шестой недавно ночью ограбили.

Номер 6а по Итон-сквер был фамильным домом в Лондоне.

— Ограбили! — сказал сэр Томас.

— Ну, забрались внутрь, — сказал граф, очень довольный, что овладел вниманием всех присутствующих. Даже леди Джулия слушала, не перебивая. — Типчик влез через окно посудомойной в час ночи.

— И что сделал ты? — осведомился сэр Томас.

— А? Ч… э… Меня там не было, — сказал лорд Дривер. — Но что-то его спугнуло, — продолжал он торопливо, — и он сбежал, ничего не прихватив.

— Грабежи, — сказал молодой человек, которым, как позднее установил Джимми, был организатор любительских спектаклей Чартерис. Откинувшись на спинку стула, он воспользовался паузой. — Грабежи — это развлечение аристократов духа и труд всей жизни алчных корыстолюбцев.

Он достал из жилетного кармана тонкий карандашик и что-то быстро написал на манжете.

У всех нашлось что сказать на эту тему. Одна юная барышня высказала мнение, что ей не хотелось бы обнаружить грабителя у себя под кроватью. А еще кто-то слышал о типусе, чей папаша выстрелил в дворецкого, приняв его за домушника, и пуля вдребезги разнесла очень дорогой бюст Сократа. А лорд Дривер сообщил, что брат его сокурсника сочинял тексты песен для музыкальных комедий и в одном указал, что лучший друг взломщика — его старая мамочка.

— Жизнь, — сказал Чартерис, у которого было время поразмыслить, — это дом, в котором мы все домушничаем. Мы входим в нее без приглашения, хватаем все, на что успеваем наложить руку, и уходим из нее.