Высоко на небе под звездами, в богатом, сияющем, как солнце, дворце живет великий Девла (бог). Он посылает людям как добро, так и зло. Никто никогда не подымется к Девле в его дворец, никогда не увидит Девлы и его сияющего дворца. Весь мир и все, что населяет мир, сотворил Девла.

Вначале не было земли и неба. Всюду была лишь вода, а под нею песок. Из песка создал Девла землю, слитую в одно с небом. Земля и небо лежали, крепко обнявшись, ничем нельзя было разъединить их. Но вот родились у земли и неба пять сыновей: царь солнца, царь луны, царь огня, царь ветра и царь тумана. Тогда разомкнулись объятья земли и неба; они отделились друг от друга. Внизу широко разостлалась земля, а высоко над ней необъятным сводом раскинулось небо. По небу над дворцом Девлы движутся солнце, звезды и месяц. Выше солнца и звезд месяц. За ним кончается мир. Дальше ничего нет, лишь пустое пространство.

На земле, по велению Девлы, выросло большое тенистое дерево. С этого дерева упали на землю первые люди. Стали они жить на земле, размножаться и понемногу заселили всю землю.

Сначала люди жили счастливо. Не знали ни горя, ни печалей, ни страданий. Радость и счастье царили всюду на земле. Людей не мучили холод, голод, жажда и болезни. Но вскоре миновала эта счастливая жизнь. Пришла на землю смерть, а с ней и первое горе. Следом за смертью явились на землю печали и страданья. Все тяжелее становилось жить на земле людям.

Наконец, народились на земле дьяволы, бесы, демоны болезней, кешалии, урмы, ниваши, пшувуши, лошоличи и много всяких чудовищ. Бессчетное количество существ злых, враждебных людям, появилось на земле. Злых духов родилось много, а добрых мало. Всю землю наполнили злые духи. Всюду живут они: в горах, полях и лесах. Трудно бороться с ними людям. Жизнь на земле стала горестной, полной тяжких невзгод. Труд и заботы стали угнетать людей. Мало радостей стал видеть на своем жизненном пути человек, а если и выпадает на его долю счастье, то быстро, как сон, пролетает оно; снова на смену счастью приходят горе и заботы, и нет им конца.

На вершинах гор в ясные летние дни, когда солнце ослепительно сверкает на голубом небе, сидят кешалии. Прекрасны они; так прекрасны, что одним взглядом своих глубоких, как бездонное море, очей пленяют человека, и он забывает все. Их волосы мягче и тоньше, чем самый нежный шелк, а длиной эти волосы в несколько верст. Когда кешалия сидит на вершине скалы и золотым гребнем причесывает волосы, то они развеваются по ветру и легкими прядями тянутся, подобно полосам тумана, над лесом и по горным ущельям. Сидит кешалия на скале, причесывается и поет, очаровывая всех своим нежным пением. Кешалии – дочери царя туманов. Он прогнал их из своего дворца, опечаленный смертью жены, которую сжег своими палящими лучами царь солнца.

Не круглый год можно встретить кешалий в горах. Зимой они спят в глубоких пещерах. Ранней весной, лишь только сойдет снег с полей и все начинает зеленеть, высылают кешалии из глубокой, недоступной никому пещеры кукушку. Быстро летит кукушка над полями и лесами и смотрит, наступила ли весна. Часто присаживается она на ветви деревьев отдохнуть, громко кукует, и далеко несется в теплом весеннем воздухе это кукование. Услыхав его, говорят цыгане: «Вот закуковала кукушка: скоро кешалии проснутся». Все теплее и теплее становится.

Деревья начинают покрываться нежной весенней зеленью. Цветы распускаются на лугах и лесных полянах. Стрелой несется назад к кешалиям кукушка возвестить им, что весна в полном разгаре. Тогда только выходят из глубокой пещеры кешалии, и снова может встретить их путник где-нибудь высоко в горах и услышать их чарующее пение.

Кешалии часто делают добро людям. Но если оскорбить их чем-нибудь, то жестоко мстят они обидчику. Кого полюбят кешалии, того могут одарить несметными богатствами и счастьем. Еще при рождении отмечают кешалии того, кто будет жить под их покровительством. Каждая кешалия ткет из своих волос рубашку, такую тонкую и прозрачную, что человек не может увидать ее. Ночью кешалия спускается с вершины горы и надевает эту рубашку на новорожденного. Счастлив тот, на кого надела кешалия рубашку, всю жизнь будут сопутствовать ему счастье и удача во всем.

Если кешалия полюбит молодого цыгана, то ночью вьет она золотую веревку и бросает своему избраннику конец ее. Просыпается молодой цыган и хочет схватить конец веревки, но кешалия тянет ее к себе. Идет цыган за золотой веревкой, извивающейся перед ним по земле, все дальше и дальше. Веревка ведет его в горы. Выше и выше подымается цыган. Наконец на вершине горы находит он прекрасную кешалию. Она бежит ему навстречу, обнимает и целует крепко-крепко прямо в губы. От этого поцелуя молодой цыган забывает все на свете: и свой табор, и родных. Теперь он думает лишь о кешалии, любит ее одну, он весь в ее власти и остается жить с ней высоко в горах. Но недолго продолжается счастливая жизнь с кешалией. У нее родится ребенок. Короткий срок жизни дан этому ребенку: прожив лишь несколько дней, он умирает. Безгранично горе несчастной матери. Она покидает своего возлюбленного и уходит еще выше в горы, в такие места, куда не может подняться ни один человек. Белая одежда кешалии, легкая, как туман, становится черной. Кешалия рвет в отчаянии волосы, и они летят по ветру длинными серебряными нитями – это осенняя паутина, которую носит по полям и лесам ветер. Бездетные цыганки ловят и едят эту паутину, надеясь, что это даст им детей, при этом они шепчут заклинания:

Недолго живет тот молодой цыган, которого покинула неутешная кешалия. Дни его сочтены. Он тоскует, чахнет, становится как бы помешанным и осенью умирает от тоски и истощения.

Кешалии живут ровно девяносто девять лет. Когда наступает день смерти кешалии, тогда отдает ее королева кешалий Ана на растерзание чудовищным лошоличам, и они ее пожирают. Королева Ана живет одиноко на недоступной горной вершине, в черном дворце. Ежедневно должны являться к ней три кешалии и давать ей по капле крови из левой руки. Этой кровью питается королева Ана, без нее она умерла бы, а с ней вместе погибли бы все кешалии. На них накинулись бы свирепые лошоличи и всех их растерзали.

Однажды, в незапамятные времена, всем кешалиям уже грозила гибель. Это случилось так: королеву Ану, которая была тогда еще молода и ослепительно прекрасна, увидал ужасный царь всех лошоличей. Красота Аны пленила даже его, и он решил жениться на королеве кешалий. Ана пришла в ужас, узнав об этом. Она бежала в свой неприступный черный дворец и заперлась в нем. Страшно разгневался царь лошоличей и велел всем своим подданным ловить и пожирать кешалий. Кинулись чудовища-лошоличи на кешалий. Напрасно пытались спастись несчастные, всюду настигали их лошоличи, терзали на части и пожирали. Погибли бы все до единой кешалии, если бы не сжалилась, видя их страданья, королева Ана. Она согласилась стать женой царя лошоличей и тем спасла от полного истребления кешалий. Много горя и слез принес людям брак Аны с царем лошоличей, так как от этого брака родились 9 демонов, которые вызывают у людей болезни. Самые страшные из них: Мелало, который под видом серой птицы о двух головах насылает на людей бешенство и этим толкает их на разбои и убийства; Порескоро, несущий с собой холеру и чуму, у него четыре кошачьих и четыре собачьих головы, птичье туловище и хвост змеи; и Лолмишо, который причиняет людям кожные болезни, если пробежит он под видом красной мыши по телу спящего человека. Сам царь лошоличей, как ни жесток и свиреп он, содрогнулся от ужаса, когда народились у него эти дети – демоны болезней. Он покинул королеву Ану, заключив с ней нерушимый договор, по которому Ана обязалась отдавать на растерзание лошоличам тех кешалий, которым исполнится девяносто девять лет. Демонов болезней не осталось только девять. Все они поженились между собой, и от этих браков народилось множество других демонов, и все они причиняют людям страдания и горе.

Королева кешалий Ана не остается всегда в своем черном замке. Иногда покидает она его и, приняв образ жабы с золотым брюхом, медленно ползет по земле. Нужно проследить, где появляется Ана в виде жабы, так как в этих местах зарыты глубоко в земле богатые клады. Сразу становится страшным богачом тот, кому удастся найти хоть один такой клад.

Когда королева Ана ползет в образе жабы по земле, с тела ее стекает капля за каплей волшебный сок – лииль. Жадно лижут лииль демоны болезней, дети Аны, этот сок дает им новые силы на горе людям.

Не одних кешалий можно встретить в горах. Там живут и прекрасные златовласые урмы. В бездонных пропастях стоят их дворцы, отлитые из чистого золота и серебра. В каждом таком дворце живет по 99 урм. Никогда ни один человек не видал этих дворцов, в которых урмами собраны несметные богатства. Днем урмы резвятся и пляшут в горах на лесных уединенных полянах или сидят на вершинах гор и скал. Ночью же, когда таборы цыган погружены в глубокий сон, они спускаются с гор, тихо, чуть касаясь земли ногами, подходят к колыбели новорожденных и определяют их судьбу. Урмы ходят всегда по три вместе. Одна из них добрая, она дает людям счастье; другая холодная, она безразлично относится к судьбе людей и не дает им ни радостей, ни горя; третья урма злая, она посылает несчастье и скорбь людям.

Когда у цыганки родится ребенок, то перед палаткой женщины табора разводят костер, чтобы отогнать злых демонов, при этом трижды плюют в огонь и громко восклицают «Приди, добрая урма, и помоги!» А после того шепчут такое заклинание:

Весело и привольно живут урмы на вершинах гор. Но и их жизнь может омрачить печаль. Горе той урме, которая полюбит смертного. Больше не видать тогда ей радостных дней, больше не плясать ей ночью во время собрания урм на поляне, окруженной, как стеной, волшебным пламенем. После того как у нее родятся сразу три маленькие урмы, она тотчас становится дряхлой старухой и живет до самой своей смерти одиноко, где-нибудь в дремучем лесу в маленькой хижине, всеми покинутая, и не смеет больше являться к своей королеве Матуйе. И дочерей своих больше не видит она. Их урма кормит только один раз грудью, после чего они убегают от матери в лес. Там маленькие урмы живут под кустами или в дуплах деревьев. Быстро вырастают маленькие урмы, а как станут взрослыми, так отправляются во дворец к своей королеве Матуйе, которая принимает их в число своих подданных.

Ни одна урма не умирает своей смертью. Она может умереть только тогда, когда вырвет кто-нибудь у нее из головы три золотых волоса, в которых заключена жизнь урмы. Если урма совершает такой проступок, за который по закону урм должна быть наказана смертью, то прилетает чудовищно громадная птица Чарана, хватает урму, вырывает ей три золотых волоса, срывает клювом и когтями мясо с костей убитой урмы и уносит это мясо к королеве Матуйе. Кости же урмы проваливаются сквозь землю.

Ужасна эта птица Чарана. Живет она 999 лет и в течение своей долгой жизни должна питаться молоком одной и той же женщины, которая, как и птица Чарана, живет 999 лет. Если бы эта женщина умерла, то погибла бы от голода и птица Чарана. Совсем исчезнуть с лица земли птица Чарана не может. Жизнь ее скрыта в крошечном яйце, а это яйцо находится в черной курице, которая заперта в железном сундуке, а сундук висит на груди птицы Чарана. В черной курице не одно яйцо, а несколько, и все ничем не отличаются друг от друга. Если даже достать из сундука черную курицу, убить ее и вынуть из нее все яйца, то и тут, чтоб убить птицу Чарану, нужно еще узнать, которое из яиц заключает в себе жизнь Чараны, а узнать это не может никто на свете. Но все же может случиться, что птица Чарана почему-то погибнет. Лишь только это случится, как тотчас же раскрывается железный сундук на груди Чараны и из него вылетает черная курица. С быстротой ветра бежит она по земле и ночью незаметно кладет крошечное яичко на колени спящей женщины. Через семь дней у женщины родится маленькая серенькая птичка. Эта птичка так быстро улетает, что и увидать-то ее невозможно. Как молния носится серенькая птичка по горам и всюду ищет волшебную золотую воду, а как найдет ее, так начинает жадно пить и через несколько минут вырастает до чудовищных размеров. Вновь появилась птица Чарана. Она летит к королеве урм Матуйе, а та приказывает урмам выстроить для новой птицы Чараны дворец необычайной величины, в этом дворце и живет Чарана.

Королева урм Матуйя обладает большой властью и очень могущественна. Гибель грозит тому, кто оскорбит ее хоть чем-нибудь. Избежать гибели от руки мстящей Матуйи невозможно, везде настигнет королева Матуйя и подвластные ей урмы оскорбившего. Часто королева Матуйя мстит за обиду так: она разбрасывает около того места, где живет оскорбивший ее человек, мясо убитой птицей Чараной урмы. Всякий, кто съест хоть маленький кусочек этого мяса, впадает в бешенство. Матуйя же бросает все новые и новые куски мяса и делает это до тех пор, пока не съест его и оскорбивший ее. Может случиться так, что прежде чем съест мясо виновный, целые таборы цыган будут охвачены бешенством, и гибель будет грозить тысячам людей.

Бешенством могут наказать человека и урмы, хотя бы за то, что он, не подозревая, какая грозит ему опасность, убьет животное, находящееся под защитой урм. Для урмы убийство такого животного – величайшее оскорбление. Стоит только отведать мяса убитого животного – и гибель неминуема. Человеком немедленно овладевает бешенство. А у урм много любимых животных: как диких, так и домашних. Опасно поэтому убивать какое-либо животное: вдруг оно находится под защитой урмы.

Урмы не только любят и охраняют животных, они знают и язык их. Если человек хочет научиться понимать язык всех животных, то он должен отправиться в горы, найти там спящую урму, тихонько подкрасться к ней и крепко поцеловать ее в губы. С этой минуты человек и сам может подражать крику всех животных и понимать их язык.

Есть у урм и особо любимое животное. Это легендарный желтый еж Чагрин, в два аршина длиной и в полтора шириной. Ночью Чагрин забирается в стойла домашнего скота и мучает его. Если Чагрин взберется на спину лошади или коровы, то вся она покрывается нарывами. Чтобы вылечить от таких нарывов домашний скот, нужно взять красную тряпку, нарисовать на ней углем или мелом двойной крест и покрыть этой тряпкой животное на день. Ночью нужно снять эту тряпку, засунуть в дупло, а дупло заколотить, приговаривая:

В чаще лесов, в непроходимых дебрях, в глубоких пещерах, где каждый неосторожный шаг грозит гибелью, живут чудовища-лошоличи. Это грешники и злодеи, которых обратил в чудовища дьявол. Ужасны и отвратительны с виду лошоличи. Все тело их сплошь покрыто густыми жесткими волосами, громадные уши свешиваются до самых плеч, а руки у них так длинны, что, стоя на своих тонких, как жерди, ногах, лошоличи, не нагибаясь, достают руками до земли. Лица у лошоличей крайне безобразны. Громадный рот до ушей, с торчащими из него острыми зубами, свирепо сверкающие глаза навыкате, большой приплюснутый нос придают лошоличам отталкивающий, дикий вид.

Опасна встреча с лошоличами в темном лесу. Спастись от них почти невозможно, ведь вступать с ними в борьбу немыслимо человеку, так как лошоличи обладают невероятной силой. Они легко, словно сухую былинку, вырывают с корнями столетние дубы и шутя подымают и бросают такие камни, которые не сдвинуть с места и сотне людей. Особенно опасно встретиться с лошоличем женщине. Счастье, если лошолич не заметит ее, тогда она спасена, но даже и в этом случае великое горе постигает женщину, видевшую лошолича. Если у нее родится ребенок, то он будет непременно уродом потому только, что женщина взглянула на лошолича. Если же лошолич заметит женщину, то он бросается на нее и тащит в горы к себе в жилище, а там превращает ее в безобразную, худую клячу. Есть только один способ спастись – это взять полную пригоршню семян дурмана и бросить в лошолича. Этих семян, как огня, боятся все лошоличи и убегают от них без оглядки, с громким воем. Ни одна цыганка не решится пойти в лес, особенно ночью, не захватив с собой полного мешочка с семенами дурмана.

Как ни сильны лошоличи, но и их можно победить в борьбе и даже лишить силы, нужно только срезать волосы на их ступнях. Но возможно ли ухитриться сделать это во время борьбы? Если же удастся кому-нибудь срезать волосы со ступни лошолича, он тотчас падает на землю и становится таким слабым, таким беспомощным, как новорожденный ребенок. Лошолич, у которого срезаны со ступни волосы, живет недолго. Вскоре он умирает. Когда же он умрет, тотчас появляется, словно вырастает из-под земли, дьявол и сжигает труп лошолича на костре. Пепел же дьявол старательно собирает, так как этот пепел имеет чудодейственную силу. Дьявол посыпает им тех грешников и злодеев, которые заключили союз с ним и продали ему свою душу. Грешники и злодеи, посыпанные пеплом от трупа лошолича, превращаются немедленно в лошоличей.

Все лошоличи подвластны царю, который живет далеко в Африке, в стране, недоступной людям. Часто на своих громадных крыльях прилетает царь лошоличей и в Европу. Тогда отовсюду собираются к нему его подданные и прислуживают ему, исполняя малейшее его желание и все его прихоти. Горе той стране, в которой появляется царь лошоличей, так как его появление всегда несет с собой великое бедствие людям. Недаром он отец всех демонов болезней.

В горах и лесах, кроме лошоличей, живут джуклануши. В них превращают колдуны людей, которые чем-либо рассердили или обидели их. Джуклануши – это чудовища громадного роста, с туловищем и руками человека и с ногами и головой собаки. Джуклануши обладают невероятной силой и ловкостью. Они не так опасны, как лошоличи. Встреча с ними грозит лишь тому гибелью, кто их чем-нибудь рассердит. Джуклануши часто даже помогают людям, особенно если нападут на человека лошоличи, с которыми джуклануши живут в непримиримой вражде. Достаточно джукланушу встретиться с лошоличем, чтобы между ними начался бой не на жизнь, а на смерть. Часто лошоличи толпой нападают на джукланушей, которые живут в горах обществами, и тогда начинается между ними сражение. Далеко разносится по горам грохот неистовой битвы, и повторяет его эхо гор. Многие цыгане уверяют, что им не раз приходилось слышать, как бьются лошоличи с джукланушами. Однажды один цыган уверял врача, что он оглох только потому, что слыхал, как бьются в горах лошоличи с джукланушами, при этом цыган воскликнул: «Ах, если бы мне только встретить как-нибудь джуклануша! Я попросил бы у него всего только один волосок с его головы и был бы опять здоров!»

Цыгане верят, что волосы с головы джукланушей исцеляют от всех болезней.

Из этих сражений джукланушей с лошоличами чаще выходят победителями джуклануши, благодаря своей ловкости. Лошоличам, бросив на произвол судьбы своих раненых и убитых, приходится спасаться бегством от преследующих по пятам джукланушей и стараться укрыться в глубоких темных пещерах. Если во время битвы ранен джуклануш, то его исцеляют следующим образом: джуклануши разыскивают в горах человека и просят у него дать им несколько капель крови. Эту кровь они капают на язык раненого, и он немедленно исцеляется; рана его заживает, и он снова приобретает свою чудовищную силу и ловкость.

Почти все джуклануши – слуги царя туманов. Они охраняют волшебное дерево, которое растет перед дворцом царя. На этом дереве три золотых яблока: одно яблоко дает людям счастье, другое – здоровье, а третье – богатство. Если сорвать золотые яблоки с дерева, то на их месте тотчас же вырастают три новых, так что на дереве всегда три яблока, сколько бы их ни срывали. Много было бы на белом свете здоровых, счастливых и богатых людей, если бы только знали люди, где находится дворец царя туманов. Но этого не знает никто.

Джуклануши были раньше людьми, и притом часто хорошими, добрыми людьми. Могут ли джуклануши опять вернуть себе прежний образ, снова стать людьми и жить прежней жизнью? Могут, но это очень трудно и случается крайне редко. Для того чтобы джуклануш стал опять человеком, его должна полюбить девушка и поцеловать его в собачью морду. А как полюбить девушке чудовище с собачьей головой и ногами?

В глубоких реках живут злые ниваши. Они ненавидят людей и стараются всеми способами погубить их. Опасно идти через мост, и не только ночью, но даже днем, если нет никого поблизости. Из реки может выскочить толстый ниваш с огненно-красными волосами, такой же длинной бородой по пояс, с зелеными глазами и с лошадиными копытами. Схватит он своими лапами человека и утащит на дно реки в свое жилище. Там он вынет колдовством из человека душу, посадит ее в горшок, засмолит его и будет радоваться, прислушиваясь, как жалобно стонет душа в горшке.

Чтобы обезопасить себя от нивашей, цыган, идя по мосту, три раза плюет в реку, так как верит, что тогда не выпрыгнет ниваш из воды. Новобрачные, возвращаясь после венчания, если им приходится идти мимо реки, никогда не забывают бросить в воду несколько яблок и орехов, чтобы снискать этим расположение нивашей: ведь ниваши – великие чародеи, они не только умеют лечить все болезни, но могут и насылать болезни, и лучше человеку стараться, насколько это возможно, жить в дружбе с нивашами, не раздражать их.

У нивашей можно многому научиться. Все ведьмы и колдуньи – ученицы нивашей. К ним выходят ниваши из реки и учат их колдовству. Коль повадится женщина, особенно старая, ходить часто на реку, да еще ночью, то цыган уверен, что ходит она к нивашам учиться колдовству. Нужно очень остерегаться таких женщин.

Ниваши живут одиноко на дне реки. Жен у них нет. Хоть и живут в реках «дочери нивашей», но они не их дети и живут почти всегда отдельно от нивашей, в своих дворцах, где все блещет золотом и серебром и где собраны несметные богатства. Каждая «дочь ниваша» имеет в подчинении ниваша, который служит ей и должен исполнять все ее приказания. «Дочери нивашей» не так враждебно относятся к людям, как ниваши. Они часто выручают людей, когда те, на свою беду, попадают в лапы нивашам. Прекрасны «дочери нивашей», стройные, белые, с голубыми глазами и длинными волосами, спадающими с их головы волнистыми прядями, словно туман. Эти волосы закрывают все их тело, и оно розовеет сквозь них. На ногах у «дочерей нивашей» красные туфельки, и в них они танцуют по ночам на поверхности реки или на лугах, залитых росой, водят хороводы и поют нежным голосом песни; пение их так и манит, чарует человека. Но беда молодому цыгану, если он заслушается этого пения и пойдет к хороводу «дочерей нивашей». Они схватят его и утащат на дно реки.

Часто заманивают «дочери нивашей» хитростью молодых цыган в реку, чтобы там сделать их своими мужьями. Если «дочь ниваша» утащит молодого цыгана на дно реки, то уже больше не увидать ему своего табора. Крепко целует «дочь ниваша» в губы молодого цыгана, которого утащила она на дно реки. У цыгана от этого поцелуя отваливается верхняя губа, и он становится бимуйакром, т. е. безгубым. От брака такого бимуйакра с «дочерью ниваша» родятся трое детей. Первым рождается мальчик, у которого в теле нет ни единой косточки. Этот мальчик тотчас после рождения может плавать и бегать. Когда он вырастет, то становится нивашем. После мальчика у «дочери ниваша» рождаются одна за другой две девочки. У них кости в теле есть. Это будущие «дочери нивашей». Вскоре после рождения второй дочери «дочь ниваша» и ее муж умирают. Они умирают в один и тот же час. Лишь только «дочь ниваша» и ее муж умрут, как на реке поднимется буря. Волны пойдут по реке, вода забурлит, запенится; порывы ветра со свистом пронесутся над водой. Но недолго продолжается буря.

Как нежданно-негаданно поднялась она, так сразу и стихает, и река снова спокойна и тихо катит свои воды, словно и не было бури. Цыгане отлично знают, коль налетит нежданная буря, то только что умерли «дочь ниваша» и муж ее бимуйакр и прилетал дьявол завладеть их душами и утащить их в преисподнюю.

Бледные, словно мертвецы, с тусклыми безжизненными глазами, лохматые, отвратительные мулы живут в горных пещерах. Тело их не имеет костей, и чтобы придать телу силу и упругость, каждый год мулы варят друг друга в котлах. Не делай они этого, не могли бы они держаться на ногах, их тело стало бы мягким, словно старая тряпка.

Мулы крадут из могилы мертворожденных детей, обрезают им на руках средние пальцы, уносят к себе в пещеры и там варят их в росе, собранной по каплям на лугах. Такие дети, когда вырастают, становятся мулами.

Несметные сокровища хранят в своих пещерах мулы – это все украденные ими ночью у людей драгоценности. Не только воровством занимаются мулы. Неслышными шагами они прокрадываются ночью в дома и палатки цыган, садятся на грудь спящему и греются. Стонет во сне человек, к которому на грудь уселся мул, давит его мул своею тяжестью. Если же мул чем-нибудь рассержен, то он бросает в спящих камни, душит их и всячески мучает, а когда человек проснется, тогда мул свертывается, словно еж, в клубок, ведь костей у него в теле нет, и катится с быстротою ветра в горы. Часто можно видеть в ясную лунную ночь, как бежит по полю тень. «Это катится мул», – говорят цыгане.

Мулы живут в пещерах по нескольку вместе. Часто по ночам они пируют. Особенно роскошные пиры устраивают они, когда справляют свои свадьбы. В жены себе крадут мулы красивых девушек-цыганок. Их они варят так же, как и мертворожденных детей, в росе. Через некоторое время из тела девушки без боли вываливаются кости, она забывает о прежней жизни и становится женщиной-мулом, такой же бескостной, такой же отвратительной, как похитивший ее мул, ее будущий муж.

Только в ночь на новый год могут мулы похищать девушек-цыганок из таборов. Боятся этой ночи молодые цыганки и, чтобы обезопасить себя от мулов, посыпают свою постель семенами дурмана, этих семян боятся пуще огня все мулы.

Жизнь мулов недолга. Каждый мул живет только тридцать лет, а как исполнится ему тридцать, так он умирает и должен вернуться обратно в ту могилу, из которой похитили его только что родившимся ребенком-мертвецом. Из могилы же мул идет в преисподнюю во власть дьявола.

Цыгане очень боятся, как бы не украли из могилы отвратительные мулы мертворожденного. Чтобы охранить его от этого, они кладут в могилу кусок мяса, надеясь, что мулы ошибутся и вместо мертворожденного утащат мясо. Или же цыгане кладут в могилу мертворожденного горох. Его мулы боятся не меньше, чем семян дурмана.

Не одними чудовищными, злыми существами населены горы, леса и пещеры. В пещерах живут и карлики-шигномануши – крошечные человечки, ростом в палец, не больше. Они хранят богатства, скрытые в пещерах. Шигномануши добрые, сострадательные существа. Нередко случалось, что они выручали людей из беды. Часто делятся шигномануши своими богатствами с сиротами и цыганами-горемыками. Уделяя им лишь самую малую часть своих сокровищ, которым и числа нет, шигномануши делают людей сказочно богатыми.

Шигномануши живут всегда парочками – муж с женой. Зимой они любят перебраться из холодных пещер куда-нибудь в теплые хаты. Ночью они доят коров и пьют с наслаждением парное молоко. Это не причиняет убытка владельцу коровы, так как она, если доят ее шигномануши, дает молока вдвое больше, чем обыкновенно, и его с избытком хватает и хозяину, и шигноманушам.

Домохозяину приносит счастье то, что у него поселились на зиму шигномануши. Скот его уже ни в коем случае не будет болеть, шигномануши вылечат его. Они умеют лечить не один скот, а и людей, и притом от всех решительно болезней. Особенно счастлив тот человек, которому шигномануш даст несколько волосков из своей бороды. Эти волосы дают людям богатство и здоровье.

Как люди живут на земле, так глубоко под землей живут пшувуши. Там у них таборы, деревни и города. Пшувуши – это земляные человечки небольшого роста, все сплошь покрытые густыми волосами и очень безобразные. Вход в подземное царство пшувушей закрыт большими черными камнями, вокруг них растет густая жгучая крапива, которой пшувуши топят свои печи. Чтобы выйти из-под земли, пшувуши касаются камня волшебным красным яйцом, и камень отодвигается, а когда пшувуш выйдет, камень сам собой становится на место, словно и не двигался. Кроме красного яйца, у пшувушей есть еще белое волшебное яйцо. Его они бросают на землю, если далеко уйдут от выхода из подземного царства и не знают дороги назад. Яйцо катится перед пшувушем и приводит его к черному камню. Если же наступит ночь, то яйцо светит пшувушу ярко, как солнце. Пшувуши ходят по земле, обыкновенно, невидимкой. Наденет пшувуш на голову свою шапку, оставив снаружи лишь три золотых волоса, и станет невидимым, а покроет шапкой и эти волосы, как тотчас делается видимым всем и каждому.

Жизнь каждого пшувуша скрыта в яйце, а яйцо это в черной курице. Чтобы убить пшувуша, нужно поймать эту черную курицу, достать из нее яйцо с жизнью пшувуша и бросить его в воду. Тотчас вода забурлит, закипит, земля дрогнет, словно случилось землетрясение, и тот пшувуш, жизнь которого в яйце, умирает.

Пшувуши большей частью помогают людям, зло им они редко делают. Но если их рассердить, то они могут натворить немало бед. Они крадут у матерей малолетних дочерей и утаскивают их к себе под землю, где, выросши, те становятся женами безобразных пшувушей. Случается, что они уводят под землю и взрослых цыганок. Особенно враждебно относятся пшувуши к дровосекам, так как они часто, и не подозревая этого, заваливают входы в подземное царство пшувушей.

Но уж если полюбят кого пшувуши, то непременно сделают своего любимца счастливым на всю жизнь. Они одарят его золотом, серебром и драгоценными каменьями; всего этого у них много под землей. Еще лучше, если даст пшувуш человеку, который чем-либо угодил ему, один только волос со своей головы. Этот волос сделает человека таким богачом, какого и на свете нет, да и не бывало. Стоит только прикоснуться волосом пшувуша к любому камню, как он тотчас превращается в чистое золото.

Однажды женщина-пшувушка за услугу, оказанную ей молодым цыганом, одарила его так: она вырвала волос из головы и бросила его в костер, у которого сидел цыган, и в один миг дрова и угли в костре превратились в золото.

В пещерах и под землей живут карлики шигномануши и пшувуши, а в горах живут, в противоположность им, великаны машурдалы. Насколько малы шигномануши, настолько громадны машурдалы; насколько умны карлики, настолько глупы великаны. Если бы они были не так глупы и если бы не было так легко их обманывать, много бед натворили бы они людям. Они великие охотники до человеческого мяса, и как попадется им в лапы человек, то непременно съедят его. Но людям смелым и хитрым постоянно удавалось обманывать машурдалов и спасаться. Да не только спасаться, а и похищать у них все сокровища.

Машурдалы живут в горах семьями. У каждого из них есть жена-великанша и по нескольку человек детей. Жизнь каждого машурдала таится в яйцах черной курицы. Такая курица есть у каждого машурдала, и он постоянно носит ее с собой. Если машурдал смертельно болен или ранен, то он проглатывает яйцо, снесенное его черной курицей, и становится здоровым и невредимым. Чтоб убить машурдала, нужно прежде убить черную курицу и уничтожить все яйца, а потом с глупым машурдалом справиться уже не так трудно, нужно только действовать не силой, а хитростью.

В стародавние времена жил-был могучий король. Много земель и городов было у него. Все соседи боялись этого короля, так как войско его было непобедимо, оно не знало ни одного поражения. Состарился король и умер. Остались после него сын да дочь, такая красавица, какой не было ни раньше, ни после, да и не будет никогда; и описать невозможно красоты Леилы, так звали дочь короля. Сын короля вышел не в отца. Был он злой и завистливый, да и умом не наградил его бог; известно, что человек злой да глупый никуда не годится, будь он хоть король.

Вскоре после смерти отца женился молодой король на дочери одного из своих вельмож. Красива была молодая королева, этого отрицать нельзя, ну а до Леилы ей было далеко. Вот на небе блещут звезды, ярко горят они ночью, а как взойдет солнце, так затмит оно все звезды своим блеском. Так было и с красотой молодой королевы. Нет Леилы – все любуются королевой, а вошла Леила – и смотреть никто не хочет. Завидовала молодая королева Леиле и все уговаривала мужа:

– Прогони Леилу из нашего царства. Не могу я жить с ней. Смотри, как все смотрят на нее, как любят. Чего доброго, она еще уговорит народ лишить тебя царства, и сама станет королевой.

Сначала король не слушал жены, по потом, заметив, что она стала бледнеть да худеть, а худела она, конечно, от зависти, решил прогнать Леилу. Призвал король сестру и сказал ей:

– Слушай, сестра, сегодня же собирайся и уходи из моего царства, чтобы вечером уже не было тебя здесь, во дворце. Помни, если я узнаю, что ты скрываешься где-нибудь в моем царстве, я прикажу моим солдатам схватить тебя и казнить, хоть ты и сестра мне. Все должны исполнять повеления короля, кого бы они ни касались!

Закрыла прекрасная Леила лицо руками, горько-горько заплакала и сказала сквозь слезы:

– Брат мой, за что же ты губишь меня? Разве виновата я в чем-нибудь перед тобою? Ведь я всегда так любила тебя! Вспомни, как росли мы с тобой, как играли в детстве, вспомни, как дружны мы были всегда. Памятью наших покойных родителей заклинаю тебя, не губи меня!

Но злой король ничего не хотел слушать, он только нахмурился и сказал:

– Ты можешь плакать, сколько твоей душе угодно. Ваши женские слезы что вода. Я не изменю своего решения. Плохо будет, коль король то и дело будет отменять свои приказы. Родители же наши тут ни при чем, нечего тревожить их память. Иди, собирайся в дорогу, и чтобы к вечеру тебя здесь не было.

Упала Леила перед братом на колени. С рыданием молила она его сжалиться. Но не тронули мольбы сестры злого брата. Он позвал слуг и велел увести Леилу.

Недолго собиралась Леила в путь. Вскоре ушла она из дворца. Леила ничего не взяла с собою. Даже свое богатое платье она сняла и взяла у одной из своих служанок простое, старое платье.

Удивились жители города, когда увидели, что идет Леила одна по улицам, плохо одетая, и горько плачет. Но спросить ее, куда она идет, они не посмели, ведь все же она была королевна, дочь покойного короля. Еще больше удивились жители города, когда увидали, как Леила вышла из городских ворот и пошла через поле все дальше и дальше к лесу, который виднелся вдали.

Долго шла Леила. Вот миновала она поле и пошла лесом; вот и лес кончился. За лесом опять потянулись поля, а за ними в голубой дали синели горы. Начинало темнеть. Ночь наступила. Переночевала Леила в поле под стогом сена, а ранним утром, когда еще солнце не всходило, пошла дальше. Проходя через деревню, она попросила у одной крестьянки хлеба, словно нищая, а ведь всего-то день тому назад она была королевной и жила во дворце, где все сверкало золотом и серебром. Сжалилась крестьянка над красавицей Леилой, накормила, напоила ее и все расспрашивала, кто она.

– Не может быть, – говорила крестьянка, – чтобы ты была простая девушка. У крестьянок не бывает таких нежных белых рук. А красавица-то какая! Такой и на свете-то не найдется другой! Кто ты?

Леила опустила только голову и ни слова не проронила в ответ. Крупные слезы полились у нее из глаз. Встала она, низко поклонилась крестьянке, поблагодарила ее и пошла. Сунула ей в руку крестьянка кусок хлеба, проводила на улицу и долго смотрела ей вслед.

Только к вечеру дошла Леила до гор. Высоко к небу подымались эти горы. Все их склоны были покрыты густым лесом. На краю этого-то леса, в небольшой пещере, у подошвы горы стала жить Леила, совсем одна, всеми забытая. Питалась она ягодами да плодами диких яблонь и груш. Часто голодала Леила, нередко думала даже, что умрет с голода.

Высоко на вершине той горы, у подошвы которой жила Леила, жили три прекрасные кешалии. Две из них были добрые, а третья злая. Часто кешалии в своих белых, легких одеждах сидели на вершине горы, расчесывали золотыми гребнями свои волосы, мягкие и тонкие, как самый нежный шелк, и смотрели вниз в долину. Они видели, как живет Леила, как голодает она. Две добрые кешалии очень жалели ее, а злая была безучастна к страданиям Леилы. Однажды кешалии сидели на скале, освещенные лучами заходящего солнца; их волосы длинными прядями спускались вниз и стлались, подобно туману, по склону горы. Вдруг одна из них воскликнула, указывая вниз:

– Смотрите, сестрицы, вон идет Леила! Бедная, как похудела она, платье совсем износилось и висит лохмотьями. Она шатается от слабости! Несчастная Леила!

– Ах, бедная-бедная Леила! Как жаль мне ее, – сказала другая кешалия. – Надо ей помочь. Вот что я сделаю: брошу ей несколько моих волос, она поймает их, когда они полетят мимо нее по ветру, и съест. От этого родится у нее сын. Он будет помогать матери и защищать ее.

– А я сделаю вот что! – весело воскликнула первая кешалия. – Спущусь утром к ее пещере, топну ногой – и потечет золотой ручеек, еще раз топну – и вырастет на берегу ручья золотое дерево, а на нем будут всевозможные плоды, какие только есть на свете, и сколько ни будет рвать их Леила, все будут вырастать новые.

Вырвала первая кешалия прядь волос. Как паутина осенью, так полетели волосы кешалии по ветру, и прямо к Леиле. Она поймала их и съела. Увидала это третья кешалия, которая молчала, пока говорили ее сестры о том, как помочь Леиле, теперь и она заговорила. Зло улыбнувшись, чуть слышно прошептала она:

– Теперь у Леилы родится сын. Ладно, я позабочусь о том, чтобы он не всегда был счастлив, когда вырастет и станет отважным мужчиной.

Первые две кешалии хорошо слышали, что сказала их злая сестра, но сделать ничего не могли; их сестра определила судьбу сына Леилы.

На рассвете вторая кешалия, как и обещала, спустилась с горы и пошла к пещере Леилы. Топнула она два раза ногой – и тотчас побежал по камням золотой ручеек и выросло на его берегу высокое золотое дерево.

Как обрадовалась прекрасная Леила, когда утром, выйдя из пещеры, увидала она, что у самого входа в пещеру бежит золотой ручеек, сверкая меж камнями, а на его берегу жаром горит в утренних лучах солнца высокое золотое дерево, ветки которого гнутся под тяжестью всевозможных плодов. Яблоки, груши, вишни, сливы, персики, апельсины – каких только плодов не было на дереве, и все спелые, крупные да сочные. Поела плодов с дерева Леила, подошла к ручью, стала на колени, зачерпнула в пригоршню воды и стала пить. Как изумилась она, сделав первый глоток. В ручье была не вода, а прекрасное, ароматное вино, какого не найти и в самых богатых королевских погребах. Теперь Леила могла быть спокойна. Не грозила ей больше голодная смерть.

Вскоре родился у Леилы прекрасный здоровый ребенок с кудрявыми, мягкими, как шелк, волосами, а на шейке ребенка, словно шнурочек, шла красная полоска. Увидав эту полоску, обрадовалась Леила: она знала, что это шнурок, свитый кешалией и надетый на ребенка в знак того, что кешалия сулит ему счастье в жизни. По этой красной полоске назвала Леила своего сына Лоло (красный). Взяла она мальчика на руки и понесла его купать в золотом ручейке. Только погрузила она нежное тельце сына в ароматное вино ручья, как вдруг стал расти ее сын. Не прошло и нескольких минут, как стал он высоким, стройным юношей. Таким же прекрасным, как его мать. Теперь у Леилы был и помощник, и защитник.

Счастливо зажили мать с сыном в пещере. Сын охотился в горах. Мать пряла шерсть и ткала ее на одежду себе и сыну. Золотое дерево давало им плоды, а ручей – вино; ни в чем не нуждались мать с сыном. Так бы и жили они беспечно и в довольстве. Но ведь злая кешалия определила судьбу Лоло. Он должен был испытать горе, став сильным и храбрым мужчиной. Это горе не заставило долго ждать себя.

Злой брат Леилы и, что еще хуже, его жена узнали, что на границе их царства живет в пещере Леила с сыном, а перед пещерой бежит золотой ручей и растет золотое дерево. Опять обуяла зависть королеву, и стала она упрашивать мужа:

– Прогони Леилу с сыном из нашего королевства, ведь она не исполнила твоего приказания, и хоть на самой границе, а все же осталась в королевстве. Дерево же золотое вели пересадить к нам в сад. Ты только подумай, как будут все завидовать тебе, когда в твоем саду будет расти такое чудо!

Не пришлось королеве долго упрашивать мужа. Он призвал одного из своих вельмож, который славился своей жестокостью, дал ему отряд солдат и послал выгнать Леилу с сыном из королевства и привезти золотое дерево.

Отправился вельможа с солдатами исполнять повеление короля. Весь день и всю ночь шли солдаты. Утром, когда солнце уже взошло, подходили они к той горе, у подножья которой жила Леила с сыном. Издали увидали солдаты, как сверкает, словно звезда, золотое дерево, и пошли прямо к нему. Леила, увидав приближающийся отряд солдат, спряталась скорее в пещеру. Лоло же не было дома, он еще на рассвете ушел на охоту в горы. Как только солдаты подошли к пещере, так и бросились прямо к ручью и стали жадно пить вино. Через несколько минут все они были пьяны. Одни из них полезли на золотое дерево рвать плоды, другие рвали с него золотые листья и ломали ветки, третьи стали отнимать друг у друга драгоценную добычу. Начались между ними ссоры, ссоры перешли в общую свалку.

Но вот увидали солдаты пещеру и бросились в нее.

Леила спряталась в самой глубине пещеры. Солдаты, ворвавшись толпой в пещеру, хоть и были пьяны, все же сразу заметили, что здесь кто-то живет. Они увидали две грубо сколоченные кровати, покрытые медвежьими шкурами, стол, скамейку, ткацкий самодельный станок. И прялку.

– Смотрите, ребята, – закричал один из солдат, схватив прялку, – да здесь есть женщина! Небось спряталась где-нибудь! Ищите ее!

Принялись солдаты искать, все раскидали, разломали, наконец в самом дальнем углу пещеры нашли Леилу, вытащили ее из пещеры и убили. Умирая, успела Леила два раза громко крикнуть: «Лоло, Лоло!»

Убив Леилу, солдаты бросились опять к ручью и снова стали пить вино.

Но на горе себе пили солдаты. Вот упал мертвым один солдат; вот другой грянулся на землю бездыханным; за ним свалился третий, а там еще и еще. Вскоре все солдаты лежали распростертыми на земле. Добрые кешалии отомстили за смерть неповинной Леилы. Лоло возвращался уже домой, когда донесся до него издалека призыв матери: «Лоло! Лоло!» Он остановился и прислушался. Вновь раздался призыв.

– Это мать зовет на помощь! – воскликнул Лоло, узнав голос Леилы.

Сбросил он с плеч добычу и побежал к пещере. С быстротою оленя несется Лоло на помощь. Вот видна пещера, вот добежал Лоло до ручья и остановился, пораженный. Всюду лежат трупы солдат. С ужасом смотрит на них Лоло. Но где же его мать? Не спряталась ли она в пещере? Пошел к пещере Лоло и увидел у самого входа труп матери.

Долго рыдал Лоло, обняв холодное тело Леилы. Наконец поднял его, отнес к золотому дереву, омыл, вырыл глубокую могилу и похоронил в ней мать, закрыв ее тело ветвями золотого дерева. Весь день и всю ночь просидел Лоло у могилы матери. Утром, когда рассвело, встал и пошел в горы, куда глаза глядят. Не хотел Лоло оставаться там, где была убита его мать.

Лишь только Лоло ушел, как иссяк золотой ручей, а золотое дерево превратилось в могучий столетний дуб, и прикрыл он своими ветвями могилу Леилы.

Далеко за высокие горы ушел Лоло. Он стал знаменитым охотником и наездником, самых диких коней укрощал он. Вскоре женился Лоло, а бог послал ему многочисленное потомство. Когда Лоло был уже древним-древним стариком, созвал он всех своих сыновей, внуков и правнуков и сказал им:

– Скоро умру я, ведь мне уже сто с лишком лет. Помните же, дети мои, завет вам: живите все вместе, дружно, одним родом и зовитесь в память моей матери родом Леила.

И злого короля, брата Леилы, и его жену наказали кешалии. В тот самый час, как убили Леилу солдаты, ослепли король и королева. Выгнали их из дворца вельможи, а на место слепого короля избрали из своей среды нового. Всю жизнь ходили по чужим странам брат Леилы и его жена слепые, нищие, питаясь подаянием.

Жили-были три дровосека: Джован, Тодор и Нику. Джован был малый хороший, Тодор хоть и не плохой был человек, да с придурью, а Нику был глупый, да к тому еще и злой. Как-то в осенний солнечный день поехали эти цыгане-дровосеки в лес, растущий по склону высокой горы, дрова рубить. Приехали они в лес, отпрягли лошадей, пустили их пастись на поляне, а сами принялись за работу. День был теплый, тихий. Захотелось одному из дровосеков, Тодору, пить, а воды-то с собой из деревни цыгане захватить позабыли. Вспомнил Тодор, что поблизости есть родник, и говорит товарищам:

– Пойду-ка я напиться, здесь недалеко есть родник.

– Иди, да скорее возвращайся, – ответил ему Джован, – гляди, солнце уже низко, а работы еще много.

– Нет, я мигом вернусь, – сказал Тодор и пошел через лес в горы.

Вышел из леса Тодор, остановился и стал припоминать, где это он видел в этих местах родник. Вспомнил он, где родник, и пошел к нему. Подошел к роднику, смотрит, а в нескольких шагах от родника тянется по воздуху осенняя паутина и сверкает серебряными нитями на солнце.

«Ишь, сколько паутины», – подумал Тодор.

Стал смотреть он, откуда это летит паутина, а она длинными густыми прядями стелется над землей по камням, скатившимся с горы, и тянется, словно туман, прямо к скале, которая высится у самого родника.

«Никогда не видывал я столько паутины, – думает Тодор, – что бы это значило? Уж не распустила ли кешалия свои волосы?»

Взглянул Тодор на скалу и увидал на самой ее вершине прекрасную кешалию в белоснежной одежде. Она сидела спиной к Тодору и расчесывала золотым гребнем волосы. Глуповатый Тодор решил, что кешалия не заметит его, если он осторожно оборвет несколько ее волосков. Он подкрался к волосам, протянул руку, чтобы поймать легкую серебристую прядь волос.

– Вот будет рада жена, – прошептал Тодор, – съест она эти волосы, родятся у нас дети, и не будем мы бездетными.

Только схватил Тодор прядь волос кешалии и чуть-чуть потянул к себе, как обернулась кешалия и увидала Тодора. Не успел Тодор и руки отдернуть, как схватила кешалия громадный камень и бросила им в Тодора. Со всех ног бросился бежать Тодор к лесу, а кешалия пустила ему вдогонку еще два камня. Со страху Тодор забыл и об источнике, и о жажде.

Вернулся Тодор к своим товарищам, а они спросили его:

– Ну что, Тодор, нашел источник?

– Нашел! – буркнул себе под нос Тодор.

Взглянул на него Джован и сразу заметил, что с Тодором что-то случилось, и спросил его:

– Что это с тобою, Тодор? Смотри, как тяжело ты дышишь, да и побледнел ты. Не случилось ли чего-нибудь с тобою?

– Ничего не случилось! – проворчал недовольным голосом Тодор. – Это от того, что я очень спешил назад и бежал. – А про кешалию Тодор не сказал ни слова.

Наконец окончили дровосеки работу. Нагрузили три телеги дровами, и Нику пошел искать лошадей, так как те ушли с поляны. Насилу нашел их Нику за скалой у того самого источника, к которому ходил Тодор.

Кешалия по-прежнему сидела на скале и, подперев голову рукой, смотрела куда-то вдаль. Что взбрело в глупую голову Нику, кто знает, только схватил он камень, размахнулся и что было сил пустил им в кешалию. В кешалию камень, конечно, не попал. Где же было Нику добросить до вершины скалы камнем! Ударился камень о скалу. Кешалия обернулась и увидала Нику, который нагибался еще за другим камнем. Гневом сверкнули прекрасные очи кешалии. Она схватила целый обломок скалы и бросила эту глыбу камня в Нику. Чудом спасся Нику. Обломок скалы упал всего в трех шагах от него прямо на лошадей и раздавил их своей страшной тяжестью. Без оглядки бросился бежать Нику к товарищам. Едва переводя дух, прибежал он к ним и закричал:

– Сейчас негодная кешалия убила наших лошадей!

– Что ты говоришь? Как это случилось? – воскликнули в страхе Джован и Тодор.

– Подошел это я к скале, у которой паслись лошади, смотрю, на скале сидит кешалия. Увидала она меня, как схватит чуть не целую скалу, да как бросит в меня! Камень упал на лошадей и раздавил всех трех, словно козявок. Не знаю, как я сам-то ноги унес!

– Здесь что-то неладно, – сказал Джован. – Не обидел ли ты чем-нибудь кешалию, ведь так, за здорово живешь, лошадей убивать она бы не стала.

– Ну, уж не знаю, зачем убила она наших лошадей. Только я ее трогать не трогал и обижать не обижал, – солгал Нику и, конечно, скрыл от товарищей, что он бросал в кешалию камнем.

– Что же мы будем теперь делать? – спросил Тодор.

– Придется идти в деревню и привести других лошадей, – ответил Джован. – Не оставлять же телеги с дровами в лесу. Пойдемте скорее, а то мы и до ночи не управимся.

Пошли цыгане в деревню. Путь в деревню лежал мимо скалы, возвышавшейся у подошвы горы, на самой опушке леса. Когда цыгане проходили мимо этой скалы, Нику взглянул на ее вершину и увидал на ней трех кешалий.

– Стойте! – закричал он Джовану и Тодору, указывая на кешалий. – Вот они, злодейки. Погодите, негодные! Я вам покажу, как убивать чужих лошадей! Жаль только, что я не знаю, которая из вас бросила камень!

– Что ты делаешь! – воскликнул в ужасе Джован, увидав, как Нику замахнулся топором.

Бросился к нему Джован, но было уже поздно. Изо всех сил пустил Нику топором в кешалий. В них он, разумеется, не попал. Топор не долетел и до половины скалы. На этот раз не спасся Нику. Громадный камень, брошенный одной из кешалий, упал на Нику. Земля дрогнула от его тяжести. Едва успел отскочить Джован. Тяжелый камень накрыл Нику, и он погиб, не успев даже вскрикнуть. Кешалии же скрылись. Обезумев от ужаса, бросились бежать в деревню Тодор и Джован. Взбежали они, чуть не задохнувшись, на невысокий холм, за которым была деревня. Смотрят, а вся деревня в огне, и дым густым, черным столбом подымается к самому небу.

– Смотри, Тодор, деревня горит! – всплеснув руками, закричал Джован. – Теперь мы с тобой нищие! Все у нас погибло!

– Бежим скорее, может быть, удастся хоть что-нибудь спасти! – крикнул Тодор и побежал с холма. Джован бросился за ним. Он догадывался, что это мстят кешалии.

Когда Джован с Тодором прибежали в деревню, то увидали, что о спасении чего-либо из пожитков и думать нечего. Вся деревня была сплошным морем огня. Все жители ее бежали в поле, чтобы хоть самим-то остаться в живых и не погибнуть в разбушевавшемся пламени, раздуваемом вдруг поднявшимся ветром.

Стали Джован и Тодор расспрашивать, как это могло случиться, что деревня запылала сразу со всех концов. Один старик рассказал им:

– Всего только каких-нибудь полчаса тому назад сижу я у двери моего дома, вдруг вижу: идут три женщины в белых одеждах, а волосы их развеваются за ними длинной пеленой. Сразу узнал я в них кешалий. Ну, думаю, это не к добру. Только подумал, как взмахнет одна из кешалий рукой – и запылал дом моего соседа Дарежа, да сразу от земли и до крыши; насилу жена его успела выбежать из дома. Потом загорелся следующий дом, за ним еще и еще дом. Как шли кешалии по деревне, так и загорались все дома, все постройки от одного взмаха их рук. И за что только разгневались на нас кешалии? Уж не оскорбил ли их кто-нибудь из нашей деревни? Вот они нам и отомстили.

Рассказал тогда Джован, что случилось с ними в лесу и как погиб Нику. Все в деревне решили, что кешалии сожгли деревню, мстя за оскорбление, нанесенное им глупым Нику, бросившим в них топор. Про свою же встречу с кешалией Тодор не рассказал, чтобы не подумали его односельчане, что и он виноват во всеобщем бедствии.

Шли как-то раз два цыгана, Марко да Никош, по лесу в горах. Оба цыгана были бедные и шли в город искать работы. День был жаркий. Притомились цыгане и сели отдохнуть под тенью высокого бука на камень. Только сели они, как увидал Никош у самого камня большую безобразную жабу, которая медленно ползла к кустам, разросшимся у дороги.

– Смотри-ка, Марко, – сказал Никош. – Вот так гадина, да еще толстая какая. Этаких жабищ я и не видывал. Погоди-ка, я раздавлю ее.

Никош вскочил с камня и занес уже ногу, чтобы наступить на жабу, как Марко схватил его за рукав и сказал:

– Оставь ее, Никош, пусть ползет, ведь вреда она никому не делает, за что ее давить?

Никош послушался и сел на камень. Оба приятеля стали наблюдать за жабой, как она, едва передвигая толстые лапы, ползла в траве между камнями и наконец скрылась в кустах.

Отдохнув, цыгане пошли дальше и вскоре забыли про большую безобразную жабу. Долго шли по горам Марко и Никош. Стало темнеть. Ночь приближалась. В горах становилось все неприветливее, как-то жутко. До города было далеко, а жилья кругом не было видно.

– Придется нам заночевать в горах, – сказал Никош.

– Да, придется, но это еще не беда, – ответил Марко, – а беда, что есть хочется до смерти, а есть-то у нас нечего, и хлеба попросить не у кого.

– Что поделаешь, видно, судьба нам лечь сегодня на тощий желудок, да еще в лесу, – сказал печально Никош. – Расположимся хоть здесь, под деревом.

– Нет, погоди, – продолжая шагать по дороге, сказал Марко, – подымемся раньше на эту горку, теперь до ее вершины недалеко; посмотрим, не увидим ли мы деревни.

– Что ж, пойдем. Только напрасно идти дальше, все равно ничего не увидим. Видишь, как быстро темнеет. Когда мы взойдем на гору, и в десяти шагах ничего не будет видно.

– Ну, пойдем все-таки, может быть, блеснет где-нибудь огонек.

Приятели стали подниматься в гору. Когда они взошли на нее, стало почти совсем темно. Черные тени лежали в долинах. Кое-где тянулся серыми полосами туман. Да далеко-далеко чуть розовела вершина какой-то горы. Стали присматриваться цыгане. Нет, ничего не видно! Долго стояли они так и уже хотели спуститься с горы, дойти до небольшого лесочка у ее подошвы и заночевать там, как вдруг Никош воскликнул, указывая рукой на долину, окутанную густыми сумерками:

– Смотри, Марко, не огонь ли блеснул вон там!

– А ведь правда огонь! – сказал Марко, присмотревшись. – Идем скорее! До полной темноты мы успеем еще добраться до него. Под гору идти легче.

Была уже темная ночь, когда цыгане пришли к большому черному дому, одиноко стоявшему на каменистой площадке. С удивлением рассматривали приятели этот дом.

– Что это за домина, – прошептал Марко, – какой громадный да черный весь. Не случилось бы с нами чего. Кто знает, что за люди живут в нем.

– Да кому мы с тобой нужны, и взять-то у нас нечего, – тоже шепотом ответил Никош. – Постучи-ка в дверь и попроси подать нам хлеба.

Постучали цыгане и попросили хлеба. Дверь в дом отворилась, и ласковый женский голос пригласил их войти. Вошли цыгане. Красивая стройная девушка провела их в богато убранную комнату. Посередине стоял стол, сплошь уставленный драгоценной посудой; по стенам на резных полках стояла золотая и серебряная утварь; тяжелые шелковые занавеси закрывали окна; большая люстра с восковыми свечами ярко освещала комнату. Такого богатства и во сне не снилось цыганам. Словно окаменев, остановились они в дверях, озираясь по сторонам, и боялись войти в комнату.

– Не бойтесь, – сказала девушка, – идите, садитесь за стол, ешьте и пейте, а потом мы вас и спать уложим.

Не заставили себя долго упрашивать цыгане. Сели они за стол и принялись уписывать за обе щеки все, что было на нем поставлено, а девушка прислуживала им. Когда цыгане были уже так сыты, что кусок не лез им в горло, открылась дверь и в комнату вошла высокая, величественная женщина, с белыми, как снег, волосами. При ее появлении цыгане встали и низко ей поклонились – они поняли, что это хозяйка дома.

– Сидите и ешьте, – сказала она. – Довольны ли вы вашим ужином?

– Да мы не знаем, как и благодарить-то тебя за него! – в один голос ответили Марко и Никош. – Ни разу в жизни не едали мы так, как сегодня.

– Только не знаем мы, госпожа, кто ты и как зовут тебя, чтобы век поминать за твою доброту к нам, – прибавил Марко.

– Ты хочешь знать, кто я? Я королева кешалий Ана. Уже второй раз встречаемся мы сегодня.

– Как второй раз? – воскликнули цыгане. – Да мы за весь день никого не видали в горах, а тебя-то, королева Ана, уж конечно, видим первый раз в жизни!

– А помните жабу около камня в лесу? Эта жаба была я.

Тут вспомнили оба цыгана, как рассказывали им про королеву Ану, будто она ползает, приняв образ жабы, по тем местам, где зарыты в земле богатые клады.

Ана же сказала Никошу:

– Посмотри-ка, Никош, на потолок. – В голосе Аны прозвучала угроза.

Взглянул на потолок Никош. Так и обмер он от страха. Над самой его головой висел на паутинке громадный камень. Если бы оборвалась паутина, камень упал бы ему на голову и раздавил его, как комара. Никош хотел уже вскочить со стула и бежать, но Ана мановением руки остановила его и, указывая на камень, сказала:

– Никош, если бы ты наступил на жабу, то этот самый камень свалился бы на тебя и ты погиб бы. Ну да нечего вспоминать о том, что было. Идите-ка теперь спать, а завтра утром вас накормят, дадут еды на дорогу, и вы пойдете дальше. А тебе, Марко, я сделаю завтра на прощание подарок, за то что ты не дал Никошу раздавить жабу. Твоя доброта должна быть награждена.

Сказав это, королева Ана вышла из комнаты.

На следующее утро, когда цыгане проснулись на своих роскошных кроватях, они с удивлением увидали, что около них на скамьях вместо старых лохмотьев лежит приготовленная для каждого новая одежда. Оделись цыгане и стали ждать, когда позовут их завтракать. Вскоре пришла за ними девушка, прислуживавшая им вечером, и повела их в столовую. Еще богаче был накрыт стол. Оба цыгана так наелись, что насилу встали из-за стола. Собрались они уже уходить, как вошла королева Ана.

– Теперь вы сыты, одеты и обуты, – сказала она, – идите в город да помните, что нельзя убивать даже жабу за то только, что она так безобразна.

Стали чуть не до земли кланяться королеве Ане Марко и Никош и благодарить за ее доброту. Она же, улыбаясь, сказала:

– Нечего меня благодарить, особенного я вам ничего не сделала, только одела и накормила вас. Да, Марко! Вот тебе мой подарок!

С этими словами протянула королева Ана Марко маленькую бутылочку, промолвив:

– В этой бутылочке живая вода. Одна капля этой воды может исцелить самую тяжелую болезнь. Ну, прощайте!

Ушли цыгане из дома королевы Аны. Весел был их путь в город. У каждого была за спиной сумка, и чего только не было в ней. Голода им нечего было бояться.

Вскоре далеко разнеслась слава про Марко, что он каплей воды исцеляет все болезни и вылечивает даже умирающего. Со всех концов страны потянулись к нему больные. Громадные деньги платили ему за каплю живой воды, и стал он таким богачом, какого раньше в той стране не бывало.

Жил в Пивнице, на юге Венгрии, цыган Пику. Призвали этого цыгана на военную службу. Долго не возвращался он назад в табор. Лет двадцать, а то и больше пробыл он на военной службе. Где только не побывал он за это время. Чуть не все страны исколесил он. Стали уже забывать его в таборе, как неожиданно вернулся он. Ушел Пику молодым, а вернулся пожилым цыганом. С трудом и узнали-то его в таборе.

Стал опять жить в таборе Пику, только отвык он от цыганской жизни. Это все замечали. Хоть и цыган Пику, да не такой, как все. От него даже сторониться стали цыгане. Но Пику на это не обращал внимания. Жил да жил себе помаленьку. Занимался же он тем, что ловил птиц и продавал их по городам и деревням. Бывало, только чуть станет светать, а он уже идет в лес и остается там до темного вечера – все птиц ловит. И каких только птиц не бывало у Пику! Вся палатка его была заставлена и увешана клетками, и постоянно слышался в ней птичий гомон – и поют, и свистят, и чирикают.

Стали тут замечать цыгане табора, что Пику подойдет к клетке, станет около нее, что-то начнет шептать, а потом засвистит, ни дать ни взять, как птица. «Что за притча? – думают цыгане. – Уж не научился ли Пику в лесу птичьему языку?» А ведь известно, что научиться говорить со всеми птицами да зверями можно: нужно только поцеловать в губы спящую урму. Хоть и трудное это дело, да говорят, будто были такие цыгане, которым это удавалось. Вот и стали поговаривать в таборе, что Пику поцеловал урму, и боялись, не разгневалась бы за это королева урм Матуйя и не стала бы бросать куски мяса урм. Нашлет этим мясом Матуйя бешенство на весь табор, и погибнут все цыгане. Судили да рядили цыгане и наконец решили поговорить об этом со своим гекко [1], а он был человек бывалый и мудрый. Пришли к нему цыгане и говорят:

– Вот что, гекко: дело-то у нас в таборе неладное, как бы беды не было. Ведь Пику-то научился говорить по-птичьи.

Сначала гекко ничего не хотел слушать, а потом, когда рассказали ему подробно все, что видели и слышали, решил так:

– Позовите сюда Пику, я с ним поговорю при вас. Там видно будет, что делать.

Позвали Пику. Пришел он в палатку гекко, а тот его спрашивает:

– Правда ль это, Пику, что ты умеешь свистать по-птичьи?

– Умею, – ответил Пику, – да еще так, что, пожалуй, и не отличишь, коль я засвищу, особенно в лесу, ну, скажем, щеглом или малиновкой.

– А ну-ка, посвисти, а мы послушаем, может быть, ты только хвастаешь, – сказал хитрый гекко.

– Чего же тут хвастать? Хитрость невелика. Я еще на военной службе, бывало, забавлял всех во время похода или в казармах тем, что свистал птицей. Вот слушайте, коль вам интересно.

С этими словами Пику засвистал, да так, что и не отличишь, щегол, да и только. Затем стал он щебетать синицей, жаворонком, малиновкой; вдруг как заржет лошадью; все даже вздрогнули и оглянулись, уж не просунула ли лошадь голову в палатку. А Пику стоит и смеется. Покачал гекко головой и сказал:

– Эх, Пику, нехорошо все это! Как хочешь, а не можешь ты больше оставаться у нас в таборе. Не могу я, гекко табора, допустить, чтобы по вине одного погиб бы весь табор. Уходи-ка ты от нас на все четыре стороны.

– Да что ты, гекко! – воскликнул Пику. – В чем же моя вина? Что же я сделал такого, что ты гонишь меня из табора?

– Ты говоришь по-звериному, значит, ты поцеловал спящую урму, – ответил гекко, – за это может разгневаться королева Матуйя и погубить весь табор.

– Откуда ты взял, что я говорю по-птичьи? Ведь подражать птицам может научиться всякий, а мне научиться было легко, я и живу-то среди птиц.

– Коль ты живешь среди птиц, то и живи с ними, – спокойно сказал гекко, – а в таборе среди цыган тебе не место.

– Как же стану я жить, коль ты прогонишь меня из табора, куда же мне деваться, с голоду помирать, что ли?

– Это уж как знаешь, так и делай, а в таборе я не оставлю обесчещенного цыгана ни за какие блага в мире.

– Да чем же я обесчещен?

– Тем, что поцеловал спящую урму. Ну, толковать тут нечего, в таборе тебе оставаться нельзя, и дело с концом.

Как ни просил, как ни молил Пику не гнать его из табора, гекко ничего не хотел слушать, и из цыган никто не заступился за Пику. Так и пришлось ему покинуть табор.

В одном из таборов, кочевавших в старые времена в Семиградье [2], по берегам Мароша, жил молодой цыган Андор. Много слыхал он о прекрасных урмах; о том, как пляшут они высоко в горах, на уединенных лесных полянах, сверкая своими золотыми волосами в лучах солнца, или как сидят они на горных вершинах и поют песни, которые так и хватают за сердце, чаруют того, кто услышит это пение. Всех расспрашивал Андор об урмах, только о них и говорил он. В таборе так уж и знали: коль придет Андор, то непременно заведет разговор об урмах. Часто смеялись над ним молодые цыганки и кричали ему вослед:

– Эй, Андор! Беги скорее в горы, там ждут тебя твои невесты, урмы!

Однажды, когда Андор утром шел по табору, остановила его старая цыганка, славившаяся как знахарка во всех окрестных таборах и деревнях, и сказала ему:

– Андор, ты все расспрашиваешь об урмах. Хочешь, я научу тебя, как увидать пляску урм?

– Ах, бабушка! – воскликнул обрадованный Андор. – Научи меня, а уж я так буду тебе благодарен, что и сказать нельзя. Если научишь меня, как увидать урм, то я во всем буду помогать тебе: и дрова буду носить, и воду, все сделаю, что только ни прикажешь.

– Научить тебя мне не трудно, и ничего мне за это не нужно. Слушай же, Андор! Помни прежде всего, что ты идешь на опасное дело. Придется тебе собрать всю свою смелость и ловкость, а как испугаешься и не изловчишься сделать то, чему я научу тебя, то погибнешь, и никто не спасет тебя от гнева урм. Если выполнишь все, то получишь в жены красавицу урму, и будет у тебя такая жена, что равной ей не найти нигде на свете. Прежде всего запомни хорошенько, как найти поляну, на которой каждую ночь собираются со всей округи урмы плясать и играть. Эта поляна вон на той горе. Узнаешь ты поляну по столетнему дубу, который растет на ее краю, и по большому камню на середине поляны. Пройти на эту поляну, пожалуй, нетрудно. Иди по дороге в горы, а как увидишь у самой дороги три больших осины рядом, сверни налево, и иди все прямо, и дойдешь до подошвы горы. Там ты увидишь кучу камней, а около них вьется тропинка в гору, по ней-то ты и придешь прямо на поляну. Прийти на поляну ты должен еще до захода солнца, чтобы успеть вырыть глубокую яму. Эту яму ты вырой шагах в пяти от большого камня. Когда совсем стемнеет, спрячься в яме, а сверху прикройся ветками и травой. Ночью соберутся урмы и станут плясать. Ты следи за ними. Как только какая-нибудь из урм пронесется над ямой, схвати ее за левую ногу и поцелуй в подошву. Тогда урма упадет на землю, все ее подруги разбегутся, а ты выходи из ямы, подымай урму и веди ее домой. Эта урма и будет тебе верной женой. Смотри, хватай крепче урму, целуй ее непременно в левую ногу, ошибешься – и ты погиб. Вот и все, чему могу я тебя научить.

Нельзя и выразить, как обрадовался Андор, уж он благодарил, благодарил старуху, а она только головой покачивала да улыбалась как-то загадочно.

Только миновал полдень, как Андор, взяв заступ, отправился в горы. Дошел он до трех осин, свернул влево и долго шел все прямо да прямо. Вот и куча камней, а около вьется чуть заметная тропинка. Стал Андор взбираться по ней в гору. Все круче и круче тропинка. Трудно по ней идти, того и гляди оборвешься и покатишься вниз. С трудом взбирается Андор все выше и выше, то и дело хватаясь за кусты и деревья. Устал он. Пот катит с него градом, а остановиться и отдохнуть он побаивается: еще не успеешь, пожалуй, до захода солнца добраться до поляны. Оставаться же в лесу, в котором пляшут урмы, опасно: чего доброго, наткнешься на лошолича, и тогда прощай жизнь, от лошолича ничем не спасешься.

Солнце было низко, когда Андор добрался наконец до поляны. Тяжело дыша, сел он на камень на середине поляны и внимательно осмотрел ее. Поляна была невелика. Стеной окружали ее высокие ели, а среди них возвышался только один могучий столетний дуб. Никогда в жизни не видывал Андор такого громадного дерева. Вся поляна была покрыта необыкновенно сочной, густой травой, а среди нее пестрело множество цветов. На поляне было так тихо, что Андор слышал, как стучит у него в груди сердце.

«Пора приниматься за работу; еще, чего доброго, не успею вырыть яму; почва здесь, наверно, каменистая», – подумал Андор.

Встал он с камня, отсчитал пять шагов и начал рыть яму. Пришлось-таки поработать молодому цыгану. Заступ то и дело звенел о камни, и яма была готова только тогда, когда на поляне стало уже почти совсем темно и на небе зажглись первые звезды.

Жутко стало Андору, когда он влез в яму, прикрылся ветвями и травой и стал ждать. Он собрал всю свою храбрость и старался быть спокойным – ведь от этого зависела удача. Временами сквозь ветки Андор глядел на небо, чтобы по ярким звездам определить время. Взошла луна. Все выше подымалась она над лесом и серебрила темные ели своими лучами. Вот показалась над вершинами елей яркая звезда. Близка полночь. Скоро появятся урмы.

Вдруг Андор чутким ухом уловил какой-то неясный шорох, словно ночная птица пролетела над ямой. Шорох повторился. Андор чуть-чуть приподнял ветви, чтобы посмотреть, что это летает над ямой, взглянул и замер от страха и изумления. Вся поляна разом озарилась ярким светом. Ее окружало кольцом пламя, вырывавшееся длинными языками из земли. Сквозь эту огненную стену чуть виднелись высокие ели. Ни одно живое существо не могло бы пройти сквозь этот волшебный палящий огонь, он испепелил бы в мгновение ока все, что попало бы в него. Испугался Андор. «Ну, – думает, – погиб я». Вдруг около самой ямы раздалось нежное пение. Осторожно, чтобы не зашуметь ветками, Андор обернулся и увидал целый хоровод урм. Взявшись за руки, неслись они по поляне, озаренные волшебным пламенем. Их белые одежды, легкие и прозрачные, как утренний туман над рекой, развевались, а сквозь одежды чуть розовело нежное, стройное тело урм. Их золотые волосы сверкали и искрились. Чуть касаясь ногами травы, плясали урмы и пели:

Так пели урмы. Все ближе и ближе подвигался их хоровод к яме, в которой сидел Андор. Вот пронеслась одна урма над ямой, за ней другая, третья. Изловчился Андор, схватил крепко за левую ногу одну из урм и поцеловал в подошву. Вскрикнула урма и упала на траву у самого края ямы. Лишь только упала урма, как потух волшебный огонь, и все урмы разлетелись, как горлинки, вспугнутые ястребом. Выскочил из ямы Андор и с удивлением смотрел на урму, а она, озаренная луной, лежала неподвижно с полузакрытыми глазами, раскинув белые руки.

– Уж не умерла ли она? – с тревогой подумал он и наклонился к ее устам. – Нет, дышит, но как слабо, чуть слышно. А красавица-то, красавица какая!

Крепко поцеловал Андор урму в губы. Тихо шевельнулась она, глубокий вздох вырвался из ее груди, наконец открыла она глаза, голубые, как васильки во ржи, взглянула на Андора и сказала:

– Зачем ты сделал это, Андор? Зачем лишил меня свободы? Но, видно, уж такова моя судьба. Теперь я в твоей власти, веди меня в твой табор, и я буду тебе примерной женой. Помоги мне встать, и пойдем.

Поднял молодой цыган урму, и они пошли.

Уже солнце взошло, когда Андор с урмой вернулись в табор. С удивлением смотрели цыгане на прекрасную урму. Многие молодые цыгане завидовали Андору, что он добыл себе такую красавицу жену. Старые цыгане только покачивали головами и боялись, не принесла бы несчастья табору урма, если она не добрая, а злая урма. Да старая знахарка, когда Андор пришел к ней еще раз благодарить ее, только улыбнулась и сказала:

– Нечего благодарить. Прежде поживи с урмой, а там будет видно, стоит ли еще благодарить меня.

Как бы там ни было, а Андор был счастлив бесконечно.

Прошел почти год с того дня, как стала урма женой Андора. Он уже не жил в таборе, а переехал в город, купил себе дом и стал заниматься торговлей лошадьми. Во всем была ему удача. Он богател с каждым днем. Урма принесла ему счастье.

Но были ль долго Андор и урма счастливы? Первое время были счастливы, и даже очень. Но потом стал замечать Андор, что тоскует его молодая красавица жена. Часто заставал он, возвращаясь домой, жену, сидящей у окна. Подперев руками голову, печально глядела она вдаль, туда, где синели высокие горы, а глаза ее были полны слез. Начнет ее спрашивать Андор:

– Что с тобой? О чем ты грустишь? Или плохо тебе живется со мной?

– Нет, я всем довольна, и хорошо мне с тобой. Так, взгрустнулось что-то, – ответит урма и тихо выйдет из комнаты.

– Наверно, вспомнила о прежней свободной жизни в горах, – подумает Андор. – Ничего, привыкнет!

Побудет Андор немного с женой, приласкает ее и уйдет опять по делам. Однажды уже под вечер возвращался Андор домой и услыхал нежное, грустное пение. Это пела его жена. Он разобрал слова ее песни:

Понял из слов этой песни Андор, что тоскует его жена по своим сестрам-урмам, что она чувствует себя чужой среди людей. Может быть, даже и он, хоть и муж ее, все-таки ей чужой.

Стала замечать с этого вечера урма, что Андор стал к ней как будто холоднее. Правда, он был с ней по-прежнему ласков, старался исполнять все ее желания, но во всем, что делал для нее Андор, во всем, что говорил он ей, чувствовался какой-то холодок, пожалуй, даже равнодушие. Андор стал реже оставаться дома. Придет, посидит полчаса, час и уже торопится скорее уйти. Уйдет и вернется лишь поздно ночью. Все чаще и чаще стал он уходить в табор и подолгу оставался там. Раз даже пробыл в таборе целых три дня у старого гекко.

«Уж не разлюбил ли меня Андор? – думала урма. – Что, если он на самом деле разлюбил меня? Не видать уже тогда мне больше радостных дней. Еще тяжелее станет жить среди чужих».

Тут, как на грех, узнала урма, что Андор ходит к гекко в табор. А у гекко дочь-красавица.

– Полюбил Андор дочь гекко, – решила урма. – Что же, она такая же цыганка, как и он. Она ближе ему, чем я – свободная урма. Нет, видно, одно осталось мне – умереть, и я избавлюсь от тоски и горя, и Андор будет счастлив.

Заплакала урма.

Что же, действительно Андор полюбил красавицу-цыганку, дочь гекко, и забыл жену свою? Нет, он любил ее по-прежнему. Только как урму влекло в горы, так влекло и Андора, вольного цыгана, в родной табор.

Как-то вернулся Андор домой и застал жену свою всю в слезах. Он подошел к ней, обнял ее и спросил:

– О чем ты плачешь? Не обидел ли тебя кто-нибудь, пока меня не было дома?

– Нет, никто меня не обижал, – прошептала урма, – грустно мне.

– О чем же ты все грустишь? – расспрашивал жену Андор.

– Ах, не спрашивай, Андор, – ответила урма, – а лучше, если ты еще хоть немного любишь меня, то исполни одну мою просьбу.

– Ты знаешь ведь, что я люблю тебя, – ответил Андор, – и с радостью исполню, если только смогу, твою просьбу. Чего же ты хочешь?

– Выйдем на минутку из дома, и я скажу тебе, о чем хочу тебя попросить.

– Но отчего же ты не хочешь сказать этого здесь?

– Нет, здесь, в доме, нельзя. Выйдем.

– Ну, выйдем, если хочешь, – сказал, пожимая плечами, Андор.

Вышли они из дома. Урма сделала несколько шагов, обернулась к Андору, обняла его и сказала:

– Ну, поцелуй меня так, как поцеловал тогда, помнишь, там, в горах, на поляне.

– И в этом вся твоя просьба? – сказал, улыбаясь, Андор. – Изволь, но только поцеловать тебя я мог бы и дома, на улицу для этого выходить нечего.

– Нет, Андор, моя просьба не в этом. Вот моя просьба, – с этими словами урма распустила свои волосы, отделила три блестящих волоска и сказала: – Вырви их, Андор, они принесут тебе счастье. Только погоди, я еще раз обниму тебя и поцелую.

Она обняла Андора и крепко-крепко поцеловала его в губы.

Невыразимая грусть светилась в ее голубых глазах.

– Но зачем же я буду вырывать эти волосы? Я и так счастлив, – сказал удивленный Андор.

– Ах, сделай это скорее, так нужно! – прошептала урма.

Послушался Андор. Он взял осторожно три волоска и вырвал их. Как подкошенная, упала урма на землю и умерла. Вскрикнул Андор. Нагнулся к ней и хотел поднять ее. Но не было уже перед ним ее тела, оно ушло в землю, а из земли поднялась высокая, стройная осина, печально шелестя листьями.

Долго горевал по жене своей Андор. Но всякое горе проходит. Успокоился и Андор. Через год женился он на красавице, дочери гекко. А три золотых волоса его первой жены-урмы принесли ему счастье и несметное богатство.

Давно-давно жил в Семиградье молодой цыган по имени Петру. Он был беден, беднее всех в своем таборе. Целыми днями работал он, как простой поденщик, по окрестным деревням и с трудом зарабатывал столько денег, что ему едва-едва хватало на пропитание. Но даже из своего крайне скудного заработка ухитрялся Петру откладывать каждый день несколько грошей. Он не позволял себе вечером выпить хоть одну только маленькую чарочку водки, а в этом не отказывал себе ни один из поденщиков. Петру все копил да копил деньги. Часто товарищи смеялись над Петру и называли его скрягой. Но он не отвечал на их насмешки, а только усмехался и скорее уходил. Петру не водил компании с веселой разгульной цыганской молодежью, сторонился он и девушек-цыганок, никогда не принимал участия в их играх и плясках, как ни звали они его. А часто молодые цыганки засматривались на красавца Петру: каждая из них охотно стала бы его женой и не посмотрела бы на то, что он так беден. Да и красив же был Петру, прямо на редкость: высокий, стройный, его густые, черные кудри вились кольцами почти до самых плеч; темно-карие глаза смотрели смело и открыто, тонкие правильные черты лица были словно отлиты из бронзы, а на щеках играл здоровый румянец.

Но почему же молодой красавец Петру сторонился юных цыганок? Для кого копил он деньги? Неужели он был на самом деле скрягой?

На самом краю деревни, в которой часто работал Петру, в бедной хижине жила старуха со своей падчерицей Марией. Одиноко жила старуха. Ни к кому она не ходила, да и к ней никто не ходил. Все в деревне побаивались ее. Дурная шла об этой старухе слава по деревням. Говорили, что она – злая колдунья, научившаяся всякому волшебству у ведьм и страшного толстого ниваша с огненно-красными волосами и бородой, который выходил к ней по ночам из реки, протекавшей недалеко от деревни. Не любили и боялись старухи крестьяне, а чем больше боялись, тем больше жалели Марию, добрую, приветливую девушку, красивую и нежную, как незабудка.

К этой-то старухе часто ходил красавец Петру, но не ради ее искусства, а ради Марии. Часто поздним вечером, когда старуха, кряхтя и охая, словно у нее все кости болят, ложилась спать, приходил красавец Петру к хижине и ждал, когда выйдет Мария. Вот тихо скрипнула дверь. Озираясь по сторонам, нет ли кого на улице, переступила Мария порог, сделала несколько шагов в густых сумерках приближающейся ночи и очутилась, словно птичка, окутанная сетью, в объятьях Петру.

– Ах, Петру, как ты меня испугал, – шепчет чуть слышно Мария, – я хотела уже вскрикнуть от испуга, насилу удержалась.

– Что ты каждый раз пугаешься меня? Ах ты трусиха, трусиха! – крепко целуя Марию, ответил Петру. – Что ты так долго не выходила? Я ждал-ждал тебя. Думал, что ты так и не выйдешь. Пойдем туда, сядем под дерево, мне нужно о многом поговорить с тобой.

Обнявшись, пошли Петру и Мария к высокому буку и сели.

– Послушай, Мария, – сказал Петру, – ты знаешь, как я люблю тебя. Я жить не могу без тебя. Мне кажется бесконечным день, если я не увижу тебя хоть издали. Теперь уже осень. Скоро наш табор уйдет далеко отсюда, туда, где живем мы зимой. Я не переживу без тебя целую долгую зиму. Пойдем со мной. Будь моей женой. Как буду я любить тебя, беречь и ласкать! Ты ни в чем не будешь нуждаться; я достаточно скопил денег, чтобы безбедно прожить на них зиму, да и работа кое-какая найдется, а там настанет весна, опять работы будет вдоволь, только не надо лениться, и жить можно будет хорошо. Если ты любишь меня, то пожалеешь и пойдешь со мной.

– Да разве можешь ты, Петру, сомневаться в моей любви! – ответила Мария, обняв молодого цыгана и глядя ему в глаза. – Хоть на самый край света готова я идти за тобой. То, что ты беден, меня не пугает, ведь я еще беднее тебя. Работы я тоже не боюсь. Вот только мачеха. Что скажет она? О, как боюсь я ее, как зло иногда смотрит она на меня, и глаза у нее тогда горят таким мрачным огнем. Дрожь пробегает у меня по телу, когда она посмотрит на меня.

– Не бойся! Я упрошу твою мачеху отпустить тебя со мною, только ты-то скажи, что согласна идти со мной.

– Я уже сказала, что хоть на край света пойду за тобой. А что скажут у тебя в таборе, когда ты приведешь с собой жену не цыганку?

– Разве я не вольный цыган? – горячо воскликнул Петру. – Разве я не волен брать себе в жены ту, которую люблю и которая меня любит?

Хоть и сказал так Петру, но сам он отлично знал, что в таборе всем было известно о его любви к Марии и частых свиданиях с нею по вечерам; разве скроешь что-нибудь от цыган, они все узнают; помнил Петру и то, что часто говорили ему цыгане:

– Смотри, Петру, не женись на Марии. Возьми лучше в жены цыганку. Ты – вольный цыган, и жена твоя должна быть вольной цыганкой. А разве Мария станет когда-нибудь цыганкой? Взглянуть на нее довольно, чтобы сказать, что в таборе ей не ужиться. Ишь, какая она белая да нежная, ни дать ни взять, садовая лилия, а наши цыганки – это дикий, полевой мак. Завянет Мария в таборе.

Долго сидели влюбленные под высоким, ветвистым буком. Ночь давно наступила, и на темном небе горели яркие звезды. Прокричали полночные петухи. Не могут расстаться Петру и Мария. Тихо шепчутся они о том, как будут жить вместе в таборе и не будет поблизости злой мачехи, которой приходится ежеминутно опасаться. Наконец, уже ближе к рассвету, когда чуть побелел восток, расстались они. Проводил Петру Марию до порога хижины, крепко поцеловал и медленно пошел к табору, а Мария, стоя на пороге, смотрела ему вослед, пока не скрылся он в ночной темноте.

Мачеха Марии знала, что ее падчерица любит красавца цыгана Петру и что он любит Марию. Знала мачеха и об их встречах по вечерам, но молчала и притворялась, будто ничего не видит и не знает.

Близится к концу осень. Дни короче, а ночи длиннее и темнее. Что ни день, то льет осенний дождь. Холодный ветер запел свою унылую осеннюю песню. Все холоднее. Близко зима. Скоро снимется табор и шумно пустится в путь на зимние квартиры. Наконец ушел табор. В деревне остался один Петру. Он хотел прежде жениться на Марии, а уже потом вместе с ней отправиться вслед за табором.

Вскоре после ухода табора как-то днем зашел Петру к мачехе Марии и, приветливо поздоровавшись с ней, сказал:

– Я пришел к тебе просить отпустить Марию со мной, позволить ей стать моей женой. Я знаю, что ты останешься одна, без помощницы, но верь мне, мы никогда не забудем тебя и всегда будем помогать тебе, чем только сможем.

Исподлобья взглянула старуха на Петру, и глаза ее сверкнули так зловеще, таким мрачным огнем, что Петру вздрогнул, а его испугать было нелегкое дело. Помолчала старуха, а потом проговорила, словно змея зашипела:

– Ишь, что вздумал! Уж не должна ли я нищему цыгану отдать в жены падчерицу? Что же, так и оставаться мне здесь одной в этой лачуге? Убирайся отсюда подобру-поздорову. Женись на цыганке, а о Марии и думать не смей. Не бывать ей женой цыгана!

Ушел, понурив голову, бедный Петру. Но он решил все же добыть Марию какой угодно ценой. Вечером опять встретился он с ней. Долго думали они, как им быть, и наконец Петру сказал:

– Одно осталось нам, Мария, – бежать. Хоть и зла твоя мачеха, хоть и страшно сверкнули ее глаза, когда я говорил с ней о тебе, но не бойся. О, я сумею защитить тебя! Пусть будет хоть колдуньей твоя мачеха, а не дам я ей тебя в обиду. Не побоюсь я и сотни колдуний.

– Ах, Петру, Петру! – печально ответила Мария. – Чует мое сердце что-то недоброе. Но, что бы там ни было, я не могу жить без тебя! Бежим отсюда! Быть может, Бог поможет нам. О, я буду молить его о помощи!

– Завтра же ночью выходи под бук, и мы бежим, – сказал Петру. – Авось целы и невредимы доберемся мы до табора, а уж там мы будем в безопасности, цыгане нас не выдадут и сумеют защитить.

– Хорошо, Петру, завтра, как только заснет мачеха, я выйду. Жди меня.

Крепко обнялись Петру и Мария и расстались до следующей ночи.

Всю эту ночь и весь следующий день Петру не находил себе места от нетерпения. Никак не мог дождаться той минуты, когда будет с ним Мария.

Наступила ночь. Но какая неприветливая, темная. Тучи заволокли небо; порывистый, холодный ветер шумит и стонет в обнаженных ветвях деревьев. Темно, в трех шагах ничего не видно. Тихо подкрался Петру к самой двери хижины Марии и стал ждать. Вот наконец вышла Мария. Схватил ее за руку Петру, и они отправились в путь, едва различая в темноте дорогу.

Старуха спала. Она не слыхала, как ушла Мария. Но старуха, правда, была злая колдунья. Недаром шла о ней по деревне дурная слава. У нее был огненно-красный петух, которого подарил ей ниваш, научивший ее колдовству. Это был не простой петух, а превращенная «верховным дьяволом» в наказание за проступок в петуха ведьма. Этот петух всегда сидел в изголовье старухи, когда она спала, и караулил ее. Днем же он ходил за старой колдуньей, как собака, и ни на шаг не отставал от нее. Конечно, видел петух, как ушла из хижины Мария. Не успели они с Петру выйти из деревни, как захлопал петух крыльями и запел громко человеческим голосом:

Проснулась старуха, проворно вскочила с постели – куда девалась ее старость, – топнула ногой и крикнула:

– Хорошо же, я им покажу, как бегать! Будут меня помнить! Молодец петушок, что устерег Марию! Ах она негодная!

Достала колдунья из ящичка волшебный моток ниток и зашептала над ним:

Вышла колдунья из избушки и бросила клубок на землю. Быстро покатился волшебный клубок по дороге из деревни в поле, а по полю прямо к мосту, через который должны были пройти Петру с Марией. Вихрем катился клубок и нагнал он Петру с Марией как раз в ту минуту, когда они были на середине моста. Мария шла у самых перил. Она нагнулась через перила и хотела по обычаю три раза плюнуть в реку, чтобы не причинили им вреда злые ниваши, как подкатился ей под ноги волшебный клубок и в мгновение ока скинул ее с моста в глубокую реку. И вскрикнуть не успела Мария. Всплеснула вода под мостом, пошли по реке широкие круги, и снова все спокойно, лишь ветер жалобно стонет в прибрежных ивах, словно плачет по юной Марии.

В ужасе схватился за голову Петру. Он всем телом перегнулся через перила, зовет Марию – нет ответа. Ничего не видно в темной воде реки. Зарыдал Петру. В отчаянии, не помня себя, побежал он назад в деревню. Вбежал к мачехе Марии и, рыдая, сказал:

– Мария упала в реку. Помоги спасти ее! Созови народ!

Зло рассмеялась старуха и сказала:

– Ну, не будет больше бегать Мария! Теперь она стала водяной лилией. Посмотри-ка под мост, ты там увидишь ее. Это ничего, что теперь осень, такие лилии цветут и осенью. Если ты хочешь быть с Марией, то пойди, бросься с моста в реку, и будут две лилии – белая да желтая.

С этими словами старуха вытолкала Петру из хижины и захлопнула за ним дверь.

Пошел на мост Петру. Припал головой к перилам, да так и замер. Ничего не сознавал он, ничего не видел, не слышал. Горе сковало его. Наконец стало светать. Понемногу вырисовывались в сумерках прибрежные ивы. Восток начинал алеть. Ярче и ярче разгорается он. Восходит солнце. Вот сверкнули первые лучи и осветили мост. Река засеребрилась, заискрилась под лучами солнца. Поднял с перил голову Петру, и взгляд его упал на воду. Что же увидал он? У самого моста на поверхности реки распустилась белая, как снег, водяная лилия и тихо покачивается на воде. Перешагнул Петру через перила моста и, схватившись за них одной рукой, нагнулся к самой воде. Он хочет достать белоснежную лилию, но только протянет руку, чтобы схватить ее, как погружается она в воду и исчезает в глубине. Как ни старался Петру, не мог он достать лилию.

Прохожие видели, как ловит лилию Петру. Многие из них хотели помочь ему, но и им не давалась в руки лилия и тотчас погружалась в воду, когда протягивалась за ней чья-нибудь рука, а когда никто не тянулся за нею, она снова появлялась на поверхности, сверкая своими белоснежными лепестками.

Прошел день, другой, а Петру не уходил с моста и все смотрел, словно безумный, на белую лилию. Она манила его к себе. Ведь это была его Мария. Неужели навсегда покинула она его? Неужели нельзя спасти Марию, достать лилию. Ведь замерзнет река зимой, и лилия погибнет! Как ни уговаривали Петру уйти с моста, примириться с судьбой, он только печально качал головой, не отвечая ни на какие убеждения. Побледнел, осунулся Петру. Все стали бояться, не сошел ли он с ума от горя?

Так прошло три дня. Опять наступила ночь, ясная, холодная. Солнце давно уже село. Взошла луна и своим таинственным бледным светом озарила реку. Словно отлитая из чистого серебра, сверкала на реке лилия.

Петру по-прежнему сидел на мосту и смотрел, не отрывая глаз, на дивный цветок. Но вот голова его стала склоняться на грудь, им овладевала дремота. Вдруг он вздрогнул и прислушался. На реке около моста раздалось тихое пение, оно становилось все громче и громче. Можно было наконец разобрать и слова песни:

Взглянул Петру на реку и увидал, что на воде в лучах луны пляшут три прекрасные «дочери нивашей». Окутанные, словно серебристым туманом, своими пышными волосами, весело носились они, взявшись за руки, едва касаясь воды ногами, обутыми в красные туфельки. Голоса их звучали нежно, как звуки далекой свирели. Долго смотрел на них Петру. Вдруг одна из них остановилась и, смеясь, воскликнула:

– Сестрицы! А ведь мы могли бы помочь бедному красавцу Петру!

– Могли бы, могли бы! – весело закричали две другие «дочери нивашей» и захлопали в ладоши.

– Только пусть он принесет нам яблок и яиц и бросит к нам в воду, а мы тогда снова превратим эту белую лилию в его невесту Марию! Вот будет весело! А как рассердится злая колдунья! – снова воскликнула первая «дочь ниваша» и залилась звонким смехом, словно зазвенел серебряный колокольчик.

Взялись опять за руки «дочери нивашей», закружились по воде и скрылись из глаз Петру.

Вскочил обрадованный Петру, теперь он знал, как спасти Марию. Лишь только рассвело, он пошел в деревню, накупил там яиц и яблок и наполнил ими большую корзину. С каким нетерпением ждал он ночи, и сказать нельзя. Наконец село солнце и стало темнеть. Петру взял корзину и бегом пустился к мосту. Прибежал он на мост и взглянул на лилию. Вот она белеет на воде. О, теперь уже скоро опять будет с ним его Мария! Какое это будет счастье! Теперь не посмеет злая колдунья преследовать их. «Дочери нивашей» защитят их, не дадут они в обиду того, кому помогли. Скорее бы всходила луна и появились «дочери нивашей».

Взошла луна, по реке потянулась длинная серебряная полоса и задрожала, переливаясь. Вот раздалось нежное пение, и «дочери нивашей» появились на поверхности реки. Лишь только увидал их Петру, как поднял корзину и стал сыпать из нее яйца и яблоки в воду. Смеясь, стали ловить их «дочери нивашей».

– Сестрицы, сестрицы! – весело кричали они. – Сколько яиц и яблок! Ах, какой добрый Петру! Отблагодарим же его за подарок. Скорее, скорее!

Побежали «дочери нивашей» к белой лилии, склонились над ней, и каждая сестра поцеловала лилию в ее белые нежные лепестки. Лилия стала расти. Лепестки ее словно ожили, они развертывались, тянулись кверху. Лилия меняла все больше и больше свою форму, и через минуту вместо нее на поверхности реки, залитая лунным светом, стояла Мария, поддерживаемая «дочерями нивашей». Подхватили они ее и, прежде чем Петру успел опомниться, перенесли на мост и исчезли, растаяв, как туман в воздухе.

Со слезами бросилась Мария в объятья Петру. Обнял он свою невесту и крепко прижал к себе, словно боясь, что опять отнимут у него Марию. Когда прошли первые минуты радостной встречи, Петру вспомнил о «дочерях нивашей» и хотел поблагодарить их, но их ни на мосту, ни на реке он не увидал. А на мосту, на том самом месте, где стояли они, лежала груда золота. С изумлением смотрели Петру и Мария на такое богатство. Вдруг послышался голос, выходивший из глубины реки:

– Возьми золото, Петру, это тебе подарок за яблоки и яйца от нас – «дочерей нивашей». Будьте счастливы, Петру и Мария!

Собрали Петру и Мария золото в корзину и отправились в путь радостные, счастливые. Не пошли они в табор к цыганам, а поселились в городе и стали жить богато и счастливо. Всю жизнь помнили они о том, как помогли им «дочери нивашей», и часто носили им на реку яблоки и яйца.

А что же сталось со злой колдуньей, мачехой Марии? О, ее жестоко наказали «дочери нивашей»! Когда она шла однажды вечером по берегу реки со своим огненно-красным петухом, «дочери нивашей» схватили ее, потащили к реке и утопили. Красный же петух взмахнул крыльями и улетел. Наверно, служит какой-нибудь другой колдунье или ведьме, если не простил его еще «верховный дьявол» и не превратил опять в ведьму.

Лет триста тому назад, а может быть, и больше, жила в Венгрии в высоком, богатом замке графиня. Злой, жестокой женщиной была эта графиня. Не знало ее сердце ни к кому сострадания. Все, кто жил вокруг замка, ненавидели ее и боялись. Некрасива была графиня на редкость. Злые косые глаза глядели из-под постоянно нахмуренных бровей, длинный острый нос, похожий на клюв хищной птицы, и большой рот с тонкими бескровными губами делали ее лицо отталкивающим. На низкий лоб свешивались у нее пряди жестких волос. И при всем этом графиня была высокая, худая, словно жердь. Стоило только взглянуть на графиню, чтобы тотчас подумать: «Ну и зла же ты». Ни родственников, ни мужа у графини не было. Да и кому могло прийти желание жениться на таком сокровище? Были у графини бабушка, мать да сестра, такие же злые, как она, только они вдруг исчезли во время прогулки по лесу, и никто не знал, куда они пропали. Как ни искали их, а найти не могли. Одиноко жила графиня в своем замке.

Все сторонились ее. Она даже была рада этому. Не любила злая графиня людей.

Много слуг было у графини в замке. И слуги-то были как раз по графине: злодей к злодею, как на подбор. А кто другой пошел бы служить у нее? Хороший человек не пошел бы, так как в замке творились такие дела, о которых лучше не говорить. Малейшему желанию графини повиновались ее слуги. Если быстро и точно исполняли они ее приказания, то она награждала их. Но горе тому слуге, который не исполнил бы ее приказания. Гнев графини был ужасен, а наказание жестоко. В конце концов, получилось то, что замок графини обратился в какой-то разбойничий притон, в котором атаманшей была сама «жестокая графиня», как прозвали ее соседи.

Вот в этот-то замок-притон и нанялся служить табунщиком молодой цыган Лору. Он был очень беден, но честен и смел и при этом малый очень добрый и приветливый. Долго не мог он найти работы и наконец решил:

– Пойду-ка я к жестокой графине, не пропадать же мне с голода. Авось ничего со мной плохого не случится. Заработаю хоть малую толику денег да и уйду.

Так-то и поступил к жестокой графине добрый Лору.

Уже второй месяц служил у графини Лору. Каждое утро на рассвете выгонял молодой цыган табун лошадей и лишь после захода солнца пригонял его назад в замок. Рад был Лору, что целыми днями не бывает он в замке-притоне и не приходится ему иметь дело со злодеями-слугами. Только вечером пересчитают слуги лошадей, жестокая графиня осмотрит их, иногда даже похвалит Лору, вот и все разговоры с графиней и ее верными слугами. А графиня, пожалуй, больше, чем к другим слугам, благоволила к молодому Лору, да только Лору не замечал этого. Не замечал молодой цыган и того, что уж слишком пристально посматривает на него жестокая графиня. Временами ее злые глаза даже как будто ласково смотрели на Лору. Ну, положим, очень-то ласково смотреть такие косые да злые глаза, как у графини, не могли.

Все шло благополучно. Но вот однажды пригнал Лору вечером табун в замок. Стали слуги считать коней – нет одного вороного коня, да еще любимца графини – Буйного Ветра.

– Эй ты, Лору! – крикнул один из слуг. – А где же Буйный Ветер?

– Буйный Ветер? – переспросил с тревогой в голосе Лору.

– Да, Буйный Ветер! Потерял ты его, – сказал слуга. – Ну, держись теперь, Лору, задаст тебе графиня так, что жизни рад не будешь!

В эту минуту вышла во двор замка графиня. Она слыхала, что говорил слуга, и спросила:

– Что случилось с Буйным Ветром?

– Нет его в табуне, – ответил слуга. – Все лошади налицо, а Буйный Ветер, твой любимец, пропал.

– Как нет Буйного Ветра? – грозно крикнула жестокая графиня. – Лору, пойди сюда! Ближе!

Подошел к графине Лору, взглянул на нее, и сердце у него замерло. Лицо графини покраснело и перекосилось от злости, а косые глаза засверкали, как у дикой, свирепой волчицы.

– Где Буйный Ветер? – закричала на Лору графиня, затопав ногами. – Ты потерял его? Нет, ты его не потерял, а продал своим соплеменникам, конокрадам-цыганам.

– Нет, графиня, не продавал я Буйного Ветра. Он, наверно, отбился от табуна, когда я гнал коней через лес. Но успокойся, я найду его, – сказал Лору, а сам думал: «Ну, пропала моя голова!»

– Стану я ждать, пока ты разыщешь Буйного Ветра! – еще грознее закричала графиня и, помолчав, зло улыбнувшись, сказала: – Ты думаешь, что обманешь меня? Думаешь, что я отпущу тебя искать коня, а ты тем временем скроешься – и ищи тебя? Ну нет, меня не так легко обмануть.

Хлопнула графиня в ладоши, подбежало несколько слуг, и она сказала им, указывая на Лору костлявой рукой:

– Возьмите его, свяжите и тащите на мельницу, а там бросьте на жернова. Пусть измелют его жернова в мелкие кусочки. Живо! Скорей поворачивайтесь!

Упал на колени пред жестокой графиней несчастный Лору и, протягивая к ней руки, воскликнул, весь побледнев от ужаса:

– Сжалься надо мной, госпожа! Да, я виноват, виноват в том, что потерял твоего любимого коня, но клянусь тебе памятью отца и матери найти Буйного Ветра. Если до восхода солнца не приведу я Буйного Ветра в замок, тогда казни меня.

Ни слова не промолвила жестокая графиня, а только как-то загадочно взглянула на Лору и задумалась. Между тем злодеи-слуги со злорадным смехом схватили Лору, скрутили ему руки за спину и уже хотели тащить его на мельницу, как вдруг графиня словно очнулась, вперила косые глаза в лицо Лору и сказала:

– Стойте! Слушай, Лору, ты приглянулся мне с того самого дня, когда в первый раз пришел в мой замок. Нечего мне таиться, мы здесь все свои люди. Я отпущу тебя в лес искать Буйного Ветра. Ладно, я пощажу твою жизнь, если ты найдешь Буйного Ветра и, кроме того, к завтрашнему утру привезешь из леса самый высокий столетний дуб и посадишь его здесь, на дворе замка. Сделаешь это – останешься жив, я выйду за тебя замуж и ты станешь господином в моем замке. Не сделаешь – тогда не прогневайся: быть тебе измолотым в куски на мельнице.

Молча выслушал жестокую графиню Лору. Он думал: «Как же я привезу из леса столетний дуб и как посажу его здесь, на дворе? Этого не сделать и сотне здоровых молодцов в месяц. Нет, видно, придется мне пропадать. Эх, пусть будет что будет, скажу ей, что я согласен».

Опять заговорила графиня:

– Что же ты молчишь. Лору? Согласен ты исполнить то, что я сказала? Коль да, ступай в лес за дубом, а коль нет, готовься к смерти!

– Хорошо, графиня, я согласен! – ответил Лору, тряхнув кудрявой головой.

– Ладно. Развяжите его, пусть идет! – сказала слугам графиня и прибавила, цедя сквозь зубы слово за словом: – Не вздумай, Лору, попытаться бежать. Мои слуги разыщут тебя и на краю света – они у меня молодцы хоть куда.

Развязали слуги молодого цыгана. Медленно пошел он из замка, а слуги со смехом кричали ему вослед:

– Эй, Лору, поторапливайся! Работы у тебя много! Возьми-ка лопату! Уж не думаешь ли ты руками вырвать дуб из земли? Ишь, какой богатырь сыскался!

Вышел из замка Лору, пошел полем к лесу, а сам думал: «Что же мне делать? Бежать нельзя, все равно поймают. Дуба мне, конечно, не привезти. Поищу хоть Буйного Ветра. Может быть, сжалится тогда жестокая графиня. А уж жены такой мне и даром не надо, будь она хоть сто раз графиней и владей всеми сокровищами на белом свете. На такую жену не позарится и сам страшный лошолич; она всякому лошоличу станет поперек горла».

Когда Лору пришел в лес, наступила уже ночь. В лесу было тихо. Сквозь ветви деревьев мерцали звезды. Кое-где в траве светились светлячки. Бесшумно пролетела через дорогу ночная птица. Где-то вдали прокричала сова, и опять все смолкло. Вышел Лору на лесную поляну и прислушался, не услышит ли он топота Буйного Ветра или его ржания? Нет, все тихо. Лес спит. Пошел дальше Лору в глубь леса. Показалось ему, будто сверкнуло что-то между деревьями. Лору остановился. Ничего не видно. Сделал он еще шагов сто по лесу, спотыкаясь чуть не на каждом шагу о корни деревьев, и увидал легкий отблеск на стволах деревьев, словно от костра. Пошел Лору на этот отблеск и вскоре действительно увидал он огонек, который мелькал между деревьями. Все ярче огонек.

– Наверно, развели в лесу костер дровосеки, – прошептал Лору, – пойду-ка к ним, спрошу, не видали ль они Буйного Ветра!

Наконец вышел Лору на большую поляну. Он хорошо знал эту поляну, так как часто пас на ней табун, когда в открытом поле становилось слишком жарко. В самом конце поляны под громадным столетним дубом горел большой костер, и кто-то сидел у костра спиной к Лору. Когда Лору подошел ближе к костру и разглядел сидевшего, кровь застыла у него в жилах от ужаса. Это был страшный лошолич. Все тело его было сплошь покрыто волосами, его длинные уши свешивались до плеч, из громадного рта торчали длинные зубы, большие глаза навыкате, налитые кровью, горели зеленоватым огнем. Лошолич сидел, поджав тонкие, как две жерди, ноги, и длинными руками мешал здоровенной дубиной дрова в костре, чтобы они ярче горели. Хотел уже броситься бежать Лору, как обернулся лошолич и хриплым голосом крикнул:

– Здорово, Лору! Ты пришел как раз вовремя. Что поделывает твоя графиня? Не бойся, я тебя не обижу, ты славный малый, да к тому же кешалия надела на тебя при рождении рубашку, и я тронуть тебя не смею. Вот будь ты девушка, ну, тогда не ушел бы ты целым, утащил бы я тебя в горы. Рассказывай про графиню!

Лору трясся, как осиновый лист, когда подходил к лошоличу. Наконец собрал он все свое мужество и стал рассказывать по порядку, как потерял он Буйного Ветра, как хотела смолоть его на мельнице жестокая графиня за то, что он потерял ее любимого коня, как велела она ему привезти из леса самый высокий столетний дуб и посадить на дворе замка и как обещала за это выйти за него замуж. Внимательно слушал молодого цыгана лошолич, а когда тот кончил свой рассказ, то разразился таким громовым смехом, что гул пошел по лесу. Мороз побежал по всему телу Лору от этого дьявольского смеха. Насмеявшись, лошолич сказал:

– Ладно! Я помогу тебе. А графине все-таки не бывать твоей женой. Сегодня ночью я собирался утащить ее в горы и превратить там в клячу. Мои приятели утащили уже ее бабушку, мать и сестру, теперь очередь за ней.

Лошолич встал на свои тонкие ноги, подошел к дубу и крикнул:

– Пора приниматься за работу! Ну-ка, Лору, отойди подальше! Вот он, самый большой дуб в лесу. Сейчас я вырву его, и мы доставим этот дуб на двор замка!

Не успел Лору отбежать и сорока шагов, как обхватил лошолич своими длинными руками столетний дуб, рванул его и вырвал со всеми корнями из земли. Бросил лошолич дуб на землю, хлопнул три раза в ладоши, и словно из-под земли появилась перед ним громадная телега, запряженная тремя худыми клячами.

Взвалил лошолич дуб на телегу и сказал Лору:

– Готово! Скорее едем в замок! Садись на телегу!

Лору насилу влез на телегу, так была она высока. Лошолич закутался в черный широкий плащ, одним прыжком вскочил на телегу, оглушительно свистнул, и клячи помчались. С быстротой ветра неслись клячи. Не успел Лору оглянуться, и телега въехала уже на двор замка, и клячи остановились как вкопанные. Недолго возился лошолич с дубом. Не прошло и нескольких минут, и дуб стоял посередине двора, словно век рос на этом месте.

– Ну, теперь все готово! – сказал лошолич, от удовольствия потирая руки. – Подождем, когда выйдет графиня. Эх, и кляча же выйдет из нее, получше этих. – С этими словами лошолич спрятался за телегу, чтоб не увидал его кто-нибудь из слуг.

Когда совсем рассвело, стали просыпаться в замке слуги. Один из них вышел во двор, да так и ахнул, увидав посередине столетний дуб. Побежал слуга в замок и стал звать всех посмотреть на такое чудо. Высыпали на двор все слуги, дивятся и понять не могут, как мог Лору один за ночь пересадить из леса во двор такой громадный столетний дуб. Вышла и графиня, остановилась на пороге, посмотрела на дуб, посмотрела на телегу, запряженную тремя худыми клячами, покачала головой и сказала:

– Не может быть, чтобы ты, Лору, сам вырыл этот дуб в лесу и посадил его здесь. Да разве могут, наконец, такие клячи, как эти, привезти его. Им не тронуть с места одну эту громадную телегу.

Едва сказала это жестокая графиня, как выскочил из-за телеги лошолич, скинул с себя черный плащ и, сверкая глазами, заревел на весь двор. В ужасе разбежались все слуги и попрятались, кто куда мог. На дворе остались лишь Лору да графиня. Ни жива ни мертва стояла она, оцепенев от страха. Лошолич же ревел:

– А, графиня! Давно добирался я до тебя! Ты говоришь, что эти клячи не могли привезти этот дуб, что им не тронуть эту телегу с места! Ну нет! Они и не такой дуб свезут! А хочешь ты знать, что это за клячи? Так знай же: эта кляча – твоя бабушка, эта – твоя сестра, а эта – твоя мать. Теперь настал и твой черед. Славная будет у нас четверка! Теперь Лору будет хозяином замка, а ты поедешь со мной прокатиться в горы.

Схватил лошолич графиню в охапку, вскочил на телегу, свистнул так, что с дуба листья посыпались, подхватили клячи телегу и, прежде чем Лору успел крикнуть лошоличу «прощай!», выехали со двора замка. Вихрем пронеслась телега по полю и скрылась в лесу. Только вдали слышался еще грохот ее громадных колес да оглушительный свист лошолича.

Остался жить в замке Лору. Он прогнал всех злодеев-слуг и нанял других. Вскоре женился он на дочери своего соседа и зажил счастливо и богато. Много делал добра Лору. Всем помогал он, никому не отказывал, кто только ни обращался к нему в беде. Дожил до глубокой старости Лору. А когда он умер, долго жила о нем память в народе. Часто вспоминали его жители окрестных деревень и называли добрым Лору.

Жили-были однажды на свете цыган и его жена. Жили они в полном согласии, тихо да мирно. Имели они кое-какие средства и ни в чем не нуждались. Были бы они вполне счастливы, если бы только не огорчало их то, что не было у них детей. Все отдали бы муж с женой, весь свой достаток, лишь бы иметь хоть одного ребенка. Стали они уже стариться, а детей нет да нет. Однажды сказал цыган своей жене:

– Послушай-ка, Илеана, сходила бы ты к старой Заре, она женщина мудрая, недаром говорят про нее, что она знает много такого, чего ни один человек на свете не знает. Может быть, она тебе посоветует что-нибудь, и родится у нас ребенок, хоть на старости лет.

Послушалась Илеана мужа и пошла к старой Заре. Когда Илеана пришла к ней, та сидела около своей палатки и что-то толкла в небольшой ступке. Поклонилась Заре Илеана и сказала:

– Здравствуй, Зара! Я пришла к тебе за советом и помощью. Вот уже сколько времени живем мы с мужем, скоро стариками станем, а все нет у нас детей. Может быть, ты поможешь нам в этом горе, а уж мы так тебе будем благодарны, что и сказать нельзя.

– Отчего же не помочь, помочь можно, – ответила Зара, – подожди-ка здесь минутку.

Старуха встала, пошла в палатку, повозилась там немного с какими-то склянками и вышла с небольшой бутылочкой в руках.

– Вот, возьми-ка эту воду, – сказала Зара, – вылей ее из бутылочки в сосуд, который ты сама должна сделать из тыквы, дождись новолуния и тогда выпей всю воду из сосуда, и родится у тебя ребенок.

– Спасибо тебе, Зара, да благословит тебя Бог за твою доброту. Когда родится у нас ребенок, мы отблагодарим тебя, как только можем, – сказала Илеана.

– Ладно, ладно, там видно будет, стоит ли еще благодарить-то. Прежде посмотрим, что будет, а потом можно поговорить и о благодарности, – сказала Зара и пошла в палатку.

Слова Зары заставили призадуматься Илеану. Уж не случилось бы чего плохого, если говорит так Зара. Но, вернувшись к себе, она все-таки сделала все, как велела ей старуха, и стала ждать новолуния. Когда новолуние наступило, она выпила воду из тыквенного сосуда.

Через некоторое время родился у цыганки сын, но родился-то мертвым. Велико было горе мужа и жены. Ждали они, ждали ребенка, а он мертвым появился на белый свет. Уж как горевали они, бедные! Ведь они знали, что их ребенок может стать отвратительным мулом. Но делать было нечего. Взял цыган мертворожденного ребенка и похоронил его, а в могилу положил кусок мяса, чтобы мулы, если вздумают похитить крошечный труп его сына, ошиблись бы и вместо трупа утащили бы кусок сырого мяса. Тогда бы сын его был спасен и никогда не сделался бы отвратительным мулом. Два раза одну и ту же могилу мулы не разрывают. Но на этот раз не ошиблись мулы. Они, разрыв могилу, утащили не кусок мяса, а как раз трупик сына цыгана.

Прямо в отчаяние пришли муж с женой, увидав, что могила разрыта и нет в ней трупа их ребенка. Но что же могли они сделать? Долго горевали они. Никак не могли утешиться. Наконец исполнился ровно год с того дня, как родился у них мертвый ребенок. В этот день сидели муж с женой у своей палатки. Вдруг муж встал и сказал:

– Сегодня исполнился бы ровно год нашему сыну. Пойду я в горы, разыщу мулов, может быть, удастся мне спасти сына и вырвать его из рук мулов.

– Ах, что ты придумал! – воскликнула Илеана. – Ни за что не пущу я тебя в горы. Погубят тебя там отвратительные мулы, что я буду тогда делать, ведь я останусь совсем одна на белом свете.

– Что бы со мной ни случилось, – ответил ей муж, – а я все-таки пойду. Так жить у меня сил больше нет. Может быть, Бог нам поможет.

Как ни уговаривала его жена, но он твердил свое: «пойду» да «пойду» – и слушать ничего не хотел. В конце концов жена должна была уступить. Простился цыган с женой и ушел.

Долго шел цыган по горам. Все выше и выше подымался он в горы. Дорога становилась все труднее и опаснее. Порой приходилось ему подниматься на такую крутизну, что казалось, вот-вот сорвется он, стремглав покатится вниз и разобьется до смерти. Шел он по темным ущельям, по краям глубоких пропастей, в которых и дна не видно. Наконец, уже поздно вечером, добрался он, окончательно выбившись из сил, до вершины высокой горы. Сел он в изнеможении на камень и задумался. Как ему быть теперь, куда идти дальше? Где только ни искал он, а найти до сих пор жилища мулов не мог. Осмотрелся кругом цыган. Ох как неприветливо на вершине горы. Все дали тонут во мраке. Седой туман ползет из ущелий и стелется по склонам гор. Холодный ветер так и рвет шапку с головы и пронизывает до костей. Жутко стало цыгану, а делать нечего, вернуться домой нельзя. Ночью дороги не найдешь. Приходилось ждать рассвета здесь, на вершине горы. Собрался цыган расположиться на ночлег у камня, как вдруг увидал он большую белую мышь. Она пробежала как раз у камня, на котором сидел цыган. Стал он следить за мышью и видит, как она спустилась немного вниз и пропала, словно в землю провалилась.

Пошел цыган к тому месту, где скрылась мышь, и увидал там пещеру. Не решился он сразу войти в нее. Стал прислушиваться. В пещере все тихо; в ней как будто никого нет. Осторожно вошел цыган в пещеру и пошел по ней, пробираясь ощупью в полной тьме. Дошел он до поворота, завернул. В глубине пещеры блеснул свет. Цыган пошел на этот свет. Прошел еще шагов сто. Видит, стоит дом, в доме светло, как в ясный, солнечный день, свет так и льется потоком из окон. Посмотрел цыган в окно – никого нет в доме. Вошел цыган в дом и очутился в большой, богато убранной комнате. В ней на очаге пылал яркий огонь, а на огне стоял большой котел, пар вырывался из-под его крышки, в котле что-то варилось. Остановился цыган посередине комнаты и крикнул:

– Эй, кто здесь?

Никто не откликнулся. В доме не было ни живой души. Сел за стол цыган, подпер руками голову и глубоко задумался о своей горькой доле. Вдруг тихо скрипнула дверь и в комнату вошел отвратительный мул – бледный, лохматый, с тусклыми, как у мертвеца, глазами. Увидал он цыгана и спросил его хриплым голосом:

– Не хочешь ли поесть, приятель? Кушанье в котле давно готово.

Испугался цыган и сам не знал, как ответил:

– Да, я охотно съем кусочек этого кушанья.

– Отлично! – прохрипел мул. Подошел к котлу, поднял крышку, целый клуб пара вырвался из котла. Засунул мул руку в котел, вынул маленький кусочек мяса, подал цыгану и сказал: «На, ешь».

Съел цыган этот кусочек мяса. Странный вкус был у мяса, такого никогда не едал цыган.

– Не хочешь ли еще кусочек? – спросил мул, скорчив отвратительную рожу.

– Нет, спасибо, – ответил цыган, – я сыт, больше не хочу. Послушай, мул, я пришел сюда, чтобы освободить моего мертворожденного сына.

– Твое счастье, – ответил мул, – что ты пришел сегодня и съел кусочек мяса твоего сына, этим ты спас его. Не случись этого да не будь еще сегодня день его рождения, навсегда остался бы твой сын у меня, и вышел бы из него отличный мул, ни дать ни взять такой, как я сам. Теперь нечего делать, получай сына!

С этими словами мул снял крышку с котла. Целое облако пара поднялось из котла и застлало комнату. Мул запустил обе руки в котел, помешал ими в котле и вынул из него маленького мальчика, который был жив и здоров, словно с ним ничего и не случилось. Подал мул мальчика цыгану и крикнул, яростно вытаращив свои мутные глаза:

– Бери сына и убирайся отсюда подобру-поздорову, пока не вернулись мои приятели!

Схватил цыган сына, крепко прижал его к груди и опрометью бросился вон из дома мулов. Он не помнил, как пробежал через темную пещеру и как очутился на вершине горы. Опомнился цыган только тогда, когда добежал до крутого спуска с горы. Здесь только сел он на камень и, переведя дух, стал рассматривать при свете чуть брезжившего утра ребенка. Да, это его сын, и он жив и здоров, только на спине у него не хватает того кусочка тела, который мул дал съесть цыгану.

Отдохнув, цыган стал спускаться с горы, бережно неся на руках ребенка. Опасен был этот спуск. Несколько раз цыган был на краю гибели. Наконец трудный путь был окончен, цыган был у подошвы горы. Он так устал, что чуть не упал на траву под тенью высокого бука. Долго сидел цыган под буком. Наконец, придя в себя, отправился он в табор, веселый и счастливый.

Жена цыгана страшно беспокоилась о муже. Каждую минуту выходила она из палатки и смотрела, не идет ли ее муж. Издали увидала она его и побежала ему навстречу. Подбегая к мужу, увидала она у него на руках ребенка и радостно закричала:

– Ты спас нашего сына! Какое счастье! Наконец-то и мы с тобой не бездетные!

– Вот наш сын, смотри, какой красивый и здоровый ребенок! – ответил цыган, подавая ей мальчика.

Взяла Илеана на руки сына, поцеловала крепко-крепко и заплакала от радости. Вернулись счастливые муж и жена к себе в палатку. Долго не могли они налюбоваться на своего маленького сына.

Счастливо зажили с этого дня муж и жена. Сын их рос здоровым, сильным мальчиком, а когда вырос и возмужал, то стал красивым, статным цыганом и редко кто мог помериться с ним силой и ловкостью.

В стародавние времена жила в одном цыганском таборе бедная девушка-цыганка. Звали ее Мара. Она была круглая сирота. Родители ее умерли, когда она была еще малым ребенком. Сжалились над сироткой родственники и взяли к себе. Тяжелая жизнь выпала на долю бедной сиротке. Родственники заставляли ее с малых лет исполнять всю тяжелую работу, и она никогда не знала отдыха. Она носила и колола дрова, таскала воду, мыла, стирала, а чуть что не так, родственники начинали бить несчастную, и часто били так, что чужим людям приходилось отнимать ее. Кормили сиротку плохо, иной раз за целый день не бывало у нее во рту даже черствой корки хлеба. Каждым куском попрекали ее. А девушка Мара была хорошая, добрая и приветливая. Не будь она всегда голодной, в грязи и в синяках от побоев, то была бы не последней красавицей в окрестных таборах.

Случилось как-то, что табор остановился на опушке густого леса. Родственник девушки пошел в ближайшую деревню купить хлеба и еще чего-нибудь съестного. Ушел он уже под вечер. Стемнело, ночь близко, а тут еще поднялся сильный ветер, небо заволокло тучами, дождь стал накрапывать – не возвращается родственник сиротки. Наконец, когда наступила ночь, да еще такая темная, что и в двух шагах ничего не было видно, позвала жена ушедшего в деревню родственника Мару и сказала ей:

– Иди-ка, разыщи дядю Тодора. Не заблудился ли он в лесу? Ишь, темень какая, немудрено заблудиться. Ну, живей поворачивайся!

Испугалась Мара. Как идти ей в лес? Мало ли кто ходит по лесу в такую ночь, а вдруг наткнется она там на свирепого лошолича или на мула. Заплакала Мара и стала просить злую родственницу:

– Тетушка, милая! Не посылай ты меня в лес! Боюсь я. Ведь сама ты знаешь, кого можно встретить в такую ночь в лесу. Наверно, деревня далеко, и муж твой заночевал там, когда увидал, что придется ему идти лесом ночью под дождем.

– Поговори еще у меня! – закричала на Мару злая женщина. – Вот возьму палку и так тебя отколочу, что и косточки целой не останется, всю ночь проваляешься без памяти. Скажите, пожалуйста, испугалась! Да на такую, как ты, не позарится и мул! Ну, пореви у меня!

Вскочила злая женщина, схватила толстую суковатую палку и замахнулась ею на Мару. Нечего было делать, пришлось идти сироте в лес искать дядю, не то до смерти заколотила бы ее жена Тодора.

Когда Мара вошла в лес, в нем было так темно, что хоть глаз выколи и в двух шагах ничего не различишь. Ветер выл. Деревья грозно шумели. Дождь лил как из ведра. До костей промокла Мара, дрожит от страха и холода, а вернуться в табор не смеет. Вдруг показалось ей, что кто-то идет по лесу. Остановилась она и громко крикнула:

– Дядя Тодор! Дядя Тодор!

Испугалась собственного голоса Мара, так глухо прозвучал он и тотчас замер. Ответа не было. Лишь шумит по листьям деревьев дождь да со свистом налетают порывы ветра. Пошла дальше Мара. Долго блуждала она во тьме по лесу. Наконец кончился лес, начался подъем в гору. Здесь было немного светлее. Стала Мара подыматься в гору. То и дело попадаются камни под ноги – мокрые, скользкие. Устала Мара, едва бредет. Что-то большое, круглое вихрем прокатилось мимо нее и скрылось в темноте. Вздрогнула Мара.

– Это мул! – прошептала она. – Уж не заметил ли он меня? Ах, погибла я!

Впереди блеснул огонек. Обрадовалась Мара. Она решила, что это огонек в той деревне, в которую пошел ее родственник. Пошла на огонек Мара. Дорога становилась все круче, все труднее идти. Последние силы покидали несчастную сиротку, когда добралась она наконец до какой-то пещеры. В ней сверкали тысячи небольших свечей. В изумлении остановилась Мара у входа и не знала, что делать, входить или нет в пещеру. Понемногу ею начал овладевать страх. Она хотела уже броситься бежать, как из пещеры выскочил отвратительный мул, схватил Мару своими не имеющими костей руками, поднял ее и закричал во все горло:

– А, красавица, попалась! Ну, сегодня мы повеселимся! Сейчас мой приятель справляет свадьбу с прекрасной девушкой. Завтра и мы с тобой сыграем нашу свадьбу!

Понес мул несчастную Мару в пещеру. Его бескостное тело изгибалось под тяжестью ноши, и Маре казалось, что вот-вот мул упадет. Она попробовала вырваться, но мул так сдавил ее своими руками, что она громко вскрикнула от боли и чуть не лишилась чувств, а мул дико захохотал и сказал:

– Другой раз не вырывайся! Хоть и нет у меня костей, а коль обовью я тебя руками, то задушу, как цыпленка, и пикнуть не успеешь!

Долго нес мул Мару по длинному ходу, освещенному свечами. Ход этот поворачивал то в одну, то в другую сторону; местами он разветвлялся, и как Мара ни старалась, а не могла запомнить пути, по которому нес ее мул. Наконец он принес ее в обширную высокую пещеру. Она была освещена так ярко, словно в ней светило солнце. Мара увидала здесь множество мулов. Все они сидели за большим столом, уставленным золотой и серебряной посудой. На столе в больших хрустальных графинах стояло вино, на громадных блюдах лежали мясо, рыба, дичь, тут же стояли большие вазы с фруктами; стол положительно гнулся от массы всевозможной снеди. Отвратительное зрелище представляли сидевшие вокруг стола мулы. Бледные, как мертвецы, с тусклыми глазами, со спутанными волосами, похожими на конскую гриву, они все кривлялись, смеялись и кричали, как безумные. Когда мулы увидали своего товарища, вошедшего с Марой на руках, то все они вскочили из-за стола, кинулись к нему и окружили со всех сторон, подняв такой вой, что Мара была оглушена. Мул кое-как протиснулся через толпу своих товарищей, подошел к середине стола и посадил за него Мару рядом с девушкой, которую похитил из какого-то цыганского табора его приятель, а сам накинулся на еду с такой жадностью, словно не ел несколько дней.

Мара долго не могла прийти в себя от страха. Немного успокоившись, она стала осматриваться, разглядывать мулов и пещеру, в которой они собрались. Заметив, что все мулы так заняты едой и питьем, что совсем не обращают на нее внимания, она стала думать, не удастся ли ей воспользоваться этим и бежать из пещеры – может быть, и удастся спастись! Мара осторожно придвинулась поближе к девушке, сидевшей рядом с ней, взглянула на нее и тихонько толкнула ногой под столом. Девушка повернула к Маре свое заплаканное лицо и печально сказала ей шепотом:

– И тебя утащили мулы. Погибли мы с тобой.

– Не отчаивайся! – ответила Мара. – Может быть, нам удастся еще спастись. Скажи мне, кто ты и давно ли утащили тебя мулы?

– На что тебе знать, кто я? Все равно погибла я и никогда не вернусь больше к моим родителям. Да и тебе не спастись. Я вижу, ты отважная цыганка, да не поможет тебе твоя отвага!

– А может быть, и поможет! Посмотри, как набросились мулы на вино. Если они будут так пить, то скоро напьются до бесчувствия, а мы с тобой убежим. Ведь ты, наверно, не первый день здесь, в пещере, и знаешь, как из нее выбраться?

– Да, я уж давно здесь, в пещере, и знаю, где выход из нее, да это нам не поможет. Ты думаешь, что мулы напьются до бесчувствия? Нет, сколько бы ни пили мулы, а пьяными они никогда не бывают. Видно, уж такова наша судьба. Станем мы с тобой женами мулов. Будут они варить нас в росе. Видишь вон тот большой котел? – В нем-то и будут они нас варить. Вывалятся у нас из тела без боли кости. Забудем мы и родителей наших, и нашу прежнюю жизнь. Станем мы с тобой такими же мулами, как и все эти. Никогда, никогда не вернемся мы уже назад в наши таборы. В ночь под Новый год похитил меня мул, все время держал меня взаперти в этой пещере, а теперь решил жениться на мне. Погибла я, погибла, несчастная. – Закрыла девушка лицо руками и горько-горько заплакала.

– Не плачь, успокойся! – утешала ее добрая Мара. – Может быть, нам все-таки удастся спастись. Чует мое сердце, что мы спасемся.

– Ах, нет, нет – не верю я этому! – сквозь рыдания проговорила девушка. – Ах, я несчастная, несчастная! Ведь вот всегда носила я с собой мешочек с семенами дурмана, а под Новый год, как на грех, забыла его, когда пошла к подруге.

– Что ты сказала? – чуть не крикнула Мара. – Семена дурмана?

– Да, семена дурмана, – ответила девушка, – если бы они у меня были, я бы бросила полную горсть их в мулов и они все разбежались бы. Они как огня боятся семян дурмана.

– Вот как! – радостно сказала Мара. – Смотри-ка!

Она опустила руку в карман и вынула целый мешочек семян.

– Я не знала, что мулы боятся этих семян, думала, что их боятся только лошоличи. Посмотрим, что скажут на это мулы!

Развязала Мара под столом, чтоб мулы не заметили, мешочек, достала из него горсть семян и бросила их в мулов. В ужасе завопили и завыли мулы. Они начали кидаться во все стороны, словно Мара бросала в них горячими углями. Мара же бросала в них одну пригоршню семян дурмана за другой, бросились бежать мулы, они наталкивались друг на друга, сшибали друг друга с ног, суматоха поднялась невероятная. Наконец все мулы один за другим, словно ежи, свернулись в клубок и с быстротой ветра покатились вон из пещеры. Через минуту Мара и девушка остались в ней одни.

– Вот мы и спасены! – весело хлопая в ладоши, воскликнула Мара. – Теперь мы можем спокойно вернуться домой. Только погоди, захватим-ка с собой эти золотые и серебряные блюда и вазы, не оставлять же их мулам, нам они очень пригодятся, ведь и ты, наверно, не богачка.

– Здесь, в пещере, есть и кое-что подороже этих блюд, – ответила Маре девушка, – у мулов хранятся несметные сокровища.

Показала девушка Маре целые сундуки с золотом, жемчугом и самоцветными каменьями. Набрали они всяких драгоценностей столько, сколько снести могли, и пошли из пещеры.

Уже было совсем светло, когда сиротка Мара с девушкой вышли из пещеры. Увидев себя опять свободной, девушка обняла Мару и сказала ей:

– Ты моя спасительница, до конца жизни буду я благодарна тебе, и как рада была бы я, если бы могла никогда не расставаться с тобой.

– О нет! – ответила Мара. – Не скажи ты про семена дурмана, то погибли бы мы. Ты сама спасла себя и меня. Не будем больше говорить об этом. Ты сказала еще, что не хочешь расставаться со мной. О, я с радостью буду жить с тобой. Я круглая сирота, а у родственников моих мне жилось так плохо, что я с радостью пойду с тобой.

Вернулась девушка с Марой к своим родителям. Отец и мать девушки несказанно обрадовались, когда вернулась к ним их дочь, которую они считали погибшей. Они не знали, как и благодарить Мару за спасение их дочери, и просили Мару остаться жить с ними. С радостью согласилась Мара. Разве могла она хотеть вернуться к родственникам, от которых, кроме брани да побоев, ничего не видала?

Счастливо и богато зажила Мара у своей подруги. Все полюбили ее за доброту и приветливость. Забыла Мара о прежней тяжелой жизни и благодарила судьбу, сведшую ее с ее подругой, с которой они жили душа в душу и после того, как они обе вышли замуж и зажили каждая своим домом.

На берегу ручья под тенью столетнего дуба сидела прекрасная урма. Белоснежное одеяние красивыми складками покрывало ее стройное тело, золотые волосы легкой волной спадали ей на плечи и искрились, когда падал на них сквозь листву луч солнца. Прекрасна была урма, ни одна женщина не могла бы сравниться с ней красотой. Но красота эта не привлекала сердце, а как-то пугала. Недобрый огонек горел в дивных очах урмы, а по алым устам ее змеилась злая улыбка. Урма сидела неподвижно и к чему-то чутко прислушивалась. Но все было тихо вокруг. Полуденное летнее солнце лило яркие, горячие лучи на землю. Зной погрузил всю природу в дремоту. Ни один лист не шевелился на высоких деревьях тенистой рощи. Даже листья осины, такие подвижные, трепещущие от малейшего дуновения ветерка, были недвижимы. Пестрые цветы, разросшиеся на поляне, склонили свои душистые венчики в сладкой истоме. Не слышно в роще пения птиц, и их томит зной полдня. Лишь шмели да пчелы с жужжанием носятся от цветка к цветку и пьют их сладкий аромат. Словно искры, проносятся блестящие жуки, пестрые бабочки летают над поляной, радуясь зною, да кузнечики взапуски стрекочут в высокой траве. Через поляну, пробираясь меж мелкими камешками, бежит ручей, но и его веселое журчанье сейчас какое-то сонное, кажется, что вот-вот уснет ручей и остановится.

Вдруг тишину полдня нарушил раздавшийся в лесу топот коней. Урма повернула голову, глаза ее сверкнули, и она зло улыбнулась.

Все ближе топот. На поляну выехали два молодых цыгана, два друга – красавец Анруш и удалой Рукудж.

Они соскочили с лошадей, расседлали их, стреножили и пустили пастись на поляну. Сами цыгане напились воды из прозрачного ручья и легли в тени рощи, положив под голову седла. Вскоре они спали спокойным сном. Не стали бы спать так спокойно цыгане, если бы увидали они урму под столетним дубом. Они не заметили ее. Да разве можно увидеть урму, если она не захочет этого!

Лишь только цыгане уснули, как урма тихо встала и легкими, неслышными шагами, едва касаясь ногами травы, подошла к молодому красавцу Анрушу и склонилась над ним. Злая урма решила погубить хитростью обоих цыган. Она притворилась печальной. Лицо ее побледнело, в глазах засветилась скорбь. Слезы потекли у нее из глаз и закапали одна за другой на голову Анруша, словно крупные капли росы, падающие с листьев дерева.

Проснулся Анруш. Он с изумлением смотрел на прекрасную урму. Ни разу в жизни не видал он такой чарующей красоты. Пред ней померкла бы красота всех самых прославленных красавиц цыганских таборов, а их немало видал Анруш, ведь и его жена Панна одна из первых красавиц среди цыганок, но и о ней не вспомнил он, хоть и любил ее всем сердцем. Урма очаровала его.

Долго смотрел Анруш на плачущую урму, глаз не мог оторвать. Наконец он участливо спросил ее:

– Скажи мне, дивная красавица, что так опечалило тебя? Какое у тебя горе? Отчего ты плачешь? Не обидел ли тебя здесь, в лесу, злой человек? Скажи мне, и я отомщу твоему обидчику.

Печально взглянула коварная урма на Анруша. От этого взгляда дрогнуло его сердце и еще сильнее, всем существом повлекло его к златокудрой урме. Совсем очаровала урма этим взглядом Анруша, теперь он весь был в ее власти.

Заговорила урма нежным вкрадчивым голосом:

– О, Анруш! Давно я знаю тебя. Много раз видела я тебя, когда ты верхом на коне проезжал по лесу. Сильнее жизни я люблю тебя! Возьми меня с собой. О, как я буду любить тебя! Но нет, ты не сделаешь этого! Твой друг Рукудж не позволит тебе, а не позволит только потому, что завидует тебе.

Еще сильнее заплакала урма. Анруш же рассмеялся, быстро вскочил, разбудил Рукуджа, показал ему на урму и сказал:

– Смотри-ка, Рукудж! Пока ты спал, я нашел себе здесь в лесу жену-красавицу, равной ей не найдется ни одной девушки в целом свете.

Встал Рукудж, взглянул на урму и тоже не мог оторвать от нее глаз. Взглянула урма Рукуджу прямо в глаза и очаровала его одним взглядом.

«Не уступлю я Анрушу этой девушки! – решил Рукудж, – у него уже есть жена, красавица Панна, а эта будет моей».

Тряхнул Рукудж кудрявой головой, нахмурился и сказал Анрушу:

– Послушай, друг Анруш, что это ты выдумал! Как можешь ты взять себе в жены эту девушку, коль у тебя дома уже есть жена? Нет, тебе придется уступить эту девушку мне! Я сам хочу жениться на ней!

Сдвинул черные брови Анруш, глаза его гневно сверкнули, и он ответил Рукуджу. В голосе его слышалось сильное раздражение:

– Уж не для тебя ли нашел я эту девушку! Ты бы спал подольше! Нет, никому на свете не отдам я ее! Бери себе мою жену, если хочешь! Не нужна она мне! Эту девушку беру я, и берегись коснуться ее хоть единым пальцем!

– Анруш, Анруш! – воскликнул Рукудж. – Нехорошее затеял ты дело! Смотри, что скажут на это в таборе!

– Учи другого! Ишь какой учитель нашелся. Я сам знаю, что делаю! Тебе завидно, ты и болтаешь всякий вздор и грозишь табором. Да не очень-то меня испугаешь! Коль ты трус, то я-то не из боязливых!

– Трус ли я, это мы еще увидим! – гневно крикнул Рукудж.

– Что? Ты грозишь мне! – закричал на друга Анруш и схватился за рукоятку ножа, заткнутого у него за поясом.

Зло засмеялась урма. Ей только и нужно было вызвать ссору между друзьями. Теперь она достигла своей цели. Ссора между друзьями все разгоралась. Схватились молодые цыгане, бывшие раньше такими верными друзьями, за ножи. Засверкали ножи, как молнии, и не прошло минуты, лежал уже Рукудж распростертым на траве со смертельной раной в груди. Кровь ручьем лилась из раны и окрасила зеленую траву.

Собрав последние силы, приподнялся Рукудж, посмотрел с невыразимой грустью на Анруша и сказал:

– Анруш, ты убил меня, твоего верного друга, забыв о том, что мы с тобой побратались. Помни же мои последние слова: не принесет тебе счастья эта девушка. Скоро и ты погибнешь. О, умирающий видит то, чего не увидать другому: я вижу за твоей спиной смерть. Возьми же скорее моего коня. Ты знаешь, что равного ему по быстроте ты нигде не найдешь. Садись на моего коня, а на своего посади девушку, и скачите отсюда как можно дальше. Скорее беги, чтобы скрыть свое преступление. Скачите скорее! Скачите быстрее ветра!

Замолк Рукудж. Опрокинулся он на спину. Глаза его помутились. Вздрогнул он всем телом, вздохнул глубоко-глубоко и умер.

Послушался Анруш предсмертного совета убитого им самим друга. Быстро оседлал он коней. Посадил на своего коня урму, а сам вскочил на коня Рукуджа. Во весь опор поскакал Анруш с урмой. Долго мчались они. Они гнали коней, словно боялись, что вот-вот настигнет их погоня. Наконец утомились кони и стали замедлять бег. Тут заметил Анруш у самой дороги черного ворона с одним только крылом. Удивился Анруш и спросил ворона:

– Скажи мне, вещий ворон, я вижу у тебя одно крыло, кто обрубил у тебя другое? Не болит ли твоя рана?

– Да, моя рана болит! – прокаркал ворон в ответ Анрушу. – Болит она так, как и твое сердце, от того, что ты убил своего друга Рукуджа.

Вздрогнул Анруш. Сердце его сжалось от боли, и холод пробежал по всему телу. Теперь только понял он, какое совершил злодеяние. В сильном волнении обернулся он, чтобы взглянуть на прекрасную девушку, которая ехала за ним. Он думал, что, взглянув на нее, он успокоится, что ее чарующая красота даст ему силы побороть охватившее его раскаяние. Но, о ужас, девушка исчезла! Конь его шел за ним, понуря голову, никто не сидел на нем. Не последовала за Анрушем коварная урма. Заставив его совершить злодеяние, она покинула его и унеслась высоко в горы.

Заплакал Анруш. Он понял, кто была прекрасная девушка. Недаром были у нее такие длинные, густые золотые волосы. Он не знал, что же ему теперь делать. Бежать и скрыться где-нибудь, чтобы не схватили его и не казнили за преступление. Он остановил коня и долго думал, как ему быть. Раскаяние все сильнее и сильнее терзало его. Как живой стоял пред ним образ Рукуджа.

– О, Рукудж, Рукудж! Мой верный друг! За что убил я тебя! Нет, не я убил тебя, нас обоих погубила злая урма! – прошептал Анруш.

Повернул он коня и медленно поехал назад, туда, где лежал на лесной поляне труп его любимого друга. Он хотел еще раз взглянуть на него, проститься с ним.

Уже под вечер, когда солнце скрылось за горами, приехал Анруш на поляну. От леса легли на нее темные тени. Серый, холодный туман медленно плыл над ручьем. Сумрачно шумели деревья. Черные вороны летали над лесом. Хлопая крыльями, взлетели вороны с деревьев, окружавших поляну, взвились к потемневшему небу и стали кружиться со зловещим карканьем над поляной. Почуяли вороны добычу. Слез с коня Анруш, подошел к трупу Рукуджа и долго стоял над ним, опустив голову. Слезы струились из глаз его и падали на грудь Рукуджа, всю залитую черной, запекшейся кровью. Опустился Анруш на колени, поднял голову друга и поцеловал его холодные губы. Вынул несчастный красавец Анруш из-за пояса острый нож, тот нож, которым убил он Рукуджа, замахнулся и вонзил себе нож прямо в сердце. С тихим стоном упал Анруш на труп друга и умер. А под столетним дубом раздался зловещий, торжествующий смех. То смеялась злая урма.

В одном цыганском таборе жили два молодых цыгана – красавец и весельчак Флорис и косой угрюмый Кропан. Не любили в таборе Кропана, и не только за его постоянную угрюмость, а главным образом за его злой и завистливый характер. Всем и во всем завидовал Кропан: и тому, у кого лошадь хорошая, и тому, у кого палатка новая, словом, не было ничего такого, чему не завидовал он. Это бы еще ничего. Пускай завидует на здоровье. Но Кропан старался всегда чем-нибудь да насолить тому, кому он завидовал, чем-нибудь испортить радость, выпавшую на долю другого. Весельчаку же Флорису, общему любимцу всего табора, Кропан положительно прохода не давал. Чем только не донимал он его: то подымет на смех, то пустит про него какую-нибудь нехорошую, злую выдумку, то испортит начатую работу. А Флорис только смеется да говорит: «Пускай старается косой Кропан, это он все от зависти. Когда-нибудь сам свалится в яму, которую другим роет».

Так оно в конце концов и вышло.

Однажды поздним вечером разговорились молодые цыгане у костра. Как и полагается молодежи, говорили они о красивых цыганках окрестных таборов. Были среди молодых цыган и Флорис с Кропаном. Флорис весело рассказывал о красавице Розе из соседнего табора, расхваливал ее красоту, а потом подумал минуту и сказал:

– Всем хороша Роза: и красива на редкость, и умна, только одна беда – уж очень она ветрена и капризна. Тяжко будет мужу с такой женой.

Кропан молча слушал разговоры цыган, угрюмо уставившись в огонь косыми глазами. Слыхал он и то, что рассказывал Флорис. Обернулся к Флорису Кропан и сказал:

– Коль ты, Флорис, хочешь иметь верную жену, да при этом еще писаную красавицу, то добудь себе в жены «дочь ниваша», красивее и вернее жены и не придумаешь. Пойди ночью на берег реки, может быть, какая-нибудь «дочь ниваша» пленится тобой, ведь ты у нас и сам красавец писаный, как раз под стать «дочери ниваша». Только верхнюю губу придется тебе потерять; как ни хитри, а бимуйакром (безгубым) тебе стать придется.

– Ну, отдать за красавицу жену верхнюю губу всякий согласится! Ты, Кропан, не пожалел бы небось и обеих, хотя они у тебя смотри какие толстые, – весело воскликнул Флорис, – только вот горе, как достать «дочь ниваша»? Может быть, ты, Кропан, меня научишь? Ведь ты у нас умник, все знаешь.

Молодые цыгане громко рассмеялись. Кропан же зло посмотрел на Флориса и проворчал себе под нос:

– Я-то знаю, да тебе не скажу.

– Нечего хвастать! – крикнул на Кропана самый старший из цыган, Тодор. – А коль знаешь, то говори. А не хочешь, так мы тебя заставим сказать. У нас ты так не отделаешься.

– А с какой стати мне скрывать? – ответил Тодору Кропан, сильно побаивавшийся здоровенных кулаков Тодора. – Дело простое! Нужно выследить, где пляшут ночью, в полнолуние, «дочери нивашей», да посыпать на этом месте семена дурмана. Когда на следующую ночь выйдут «дочери нивашей» из реки плясать, то та из них, которая наступит на семена дурмана, так и прирастет к земле. Бери тогда ее и веди в табор. Вот и вся хитрость.

– А как разыскать то место, где пляшут в полнолуние «дочери нивашей»? – спросил Тодор.

– Вот уж этого я не знаю. Это место вы уж сами ищите, – сказал Кропан, встал и пошел к себе в палатку.

То, что сказал Кропан о «дочерях нивашей», заставило сильно призадуматься Флориса.

«А что, если на самом деле добыть себе в жены „дочь ниваша“! Вот будет жена-то: и красавица, и верная какая, любящая. Ведь это значит стать счастливым на всю жизнь», – думал Флорис.

Когда все молодые цыгане разошлись спать, Флорис встал и пошел к реке. На реке было тихо. Полная луна отражалась в воде. Чуть шелестели прибрежные камыши. Долго стоял Флорис над рекой и думал о «дочерях нивашей». Наконец он махнул рукой и прошептал:

– Эх, нечего думать о пустяках. Все это вздор. Наверно, нарочно наболтал Кропан про «дочерей нивашей», чтобы потом поднять меня на смех.

Пошел Флорис назад в табор. Идет, а сам все думает о «дочерях нивашей». Когда он проходил мимо высокого дуба, росшего у самого табора, его кто-то окликнул:

– Флорис, погоди-ка минутку, я кое-что скажу тебе!

Остановился Флорис, оглянулся и увидал около дуба старую цыганку Изу. Подошел к ней молодой цыган, а она сказала ему:

– Я слыхала все, что рассказывал косой Кропан о «дочерях нивашей». Правду он говорил. Достать себе в жены «дочь ниваша» можно. Только одного не сказал Кропан. Не знаю, оттого ли, что сам не знает, или оттого, что хочет погубить тебя. Ох и не любит же тебя косой Кропан!

– Чего же он не сказал? – спросил Изу Флорис.

– А вот чего, – ответила Иза, – нужно твердо помнить: как остановится одна из «дочерей нивашей», наступив на семена дурмана, прежде всего надо снять у нее с ног красные туфельки. Не снимешь их, ну и погиб. Разорвут тогда тебя «дочери нивашей». Все дело в красных туфельках! А остальное, что рассказывал Кропан, – все правда. Однако прощай, поздно уже. Пусть сопутствует тебе удача – ты славный малый и заслуживаешь счастья.

Простился Флорис со старой Изой. Глубоко запали ему в сердце слова старой цыганки, и он решил на следующую же ночь идти добывать себе в жены «дочь ниваша».

Была теплая летняя ночь, когда Флорис вышел из табора и пошел к реке. В таборе никто не видал, как ушел молодой цыган. Медленно шел он вдоль реки. Луна ярко светила на небе, и по реке тянулась широкая блестящая дорога, чуть подернутая рябью. Было тихо, только коростели кричали по ту сторону реки. Прошел Флорис через небольшую рощицу и вышел на поляну, окруженную с трех сторон лесом. На поляне легкой пеленой лежал туман. Луна освещала его, и вся поляна казалась серебряной. Сквозь туман неясно виднелись прибрежные камыши и отблеск луны на реке. Флорис остановился. Какой-то таинственной показалась ему поляна. Сам не отдавая себе отчета, почему он это делает, Флорис стал разбрасывать по поляне семена дурмана из бывшего с ним маленького мешочка. Разбросав дурман, он встал на краю поляны, ближе к реке, за дерево и стал ждать. Так стоял он довольно долго, прислушиваясь к малейшему шороху. Вдруг показалось ему, что на реке что-то всплеснуло, словно большая рыба, и тотчас зашелестели камыши. Он стал присматриваться и увидал, как вереницей выходили одна за другой из камышей «дочери нивашей». Покрытые своими длинными серебристыми волосами, они почти сливались с туманом, и Флорис с трудом различал их. Легкий ветерок потянул с реки. Туман на поляне заколыхался и поплыл к лесу. Понемногу вся поляна очистилась от тумана, и на траве ее в лучах луны засверкали, как алмазы, крупные капли росы. Теперь Флорис ясно видел «дочерей нивашей». Взявшись за руки, они неслись по поляне веселым хороводом. Дивный был этот хоровод. Высокие, стройные, окутанные шелком своих волос, «дочери нивашей» плясали, чуть касаясь красными туфельками верхушек травы. Они плясали и пели:

Заслушался Флорис песней «дочерей нивашей». Он чувствовал, как их пение все сильнее и сильнее очаровывает его и влечет к легкому хороводу. Он хотел уже выйти из-за дерева и идти к хороводу. Он забыл, что слыхал о «дочерях нивашей», как заманивают они молодых цыган и уводят навсегда в свои золотые дворцы на дне реки. Флорис сделал уже шаг, как вдруг одна из «дочерей нивашей» вскрикнула и остановилась, словно приросла к земле. Она наступила на семена дурмана. Остальные «дочери нивашей» тотчас прекратили пение, и одна из них воскликнула:

– Сестрицы, здесь кто-то есть! Кто-то разбросал по поляне семена дурмана. Скорее, скорее! Спрячемся в камышах!

«Дочери нивашей» бросились к камышам и скрылись в них. Лишь одна осталась посередине поляны, испуганная, беспомощная. Бессильно опустив белоснежные руки, она озиралась по сторонам, как бы моля кого-то о помощи. Подбежал к ней Флорис, нагнулся и снял с ее ног красные туфельки. Теперь «дочь нивашей» была в его власти, не могли больше помочь ей сестры. Флорис был в безопасности – «дочери нивашей» не смели его тронуть. Сошла с места, усыпанного семенами, «дочь ниваша», взяла Флориса за руку и сказала:

– Теперь ты мой господин, и всю мою жизнь я буду верна тебе.

С этими словами обняла она молодого цыгана и крепко-крепко поцеловала его в губы. Флорис почувствовал легкую боль, схватился рукой за губу – половины верхней губы как не бывало. Он стал бимуйакром (безгубым). Что за беда! Ведь зато у него была теперь дивно прекрасная жена, которая будет верна ему до гроба.

Вернулся Флорис с «дочерью ниваша» в табор. Наутро все узнали, что добыл-таки себе весельчак Флорис такую красавицу жену, в сравнении с которой все самые прославленные красавицы цыганских таборов покажутся дурнушками.

Косой Кропан позеленел от зависти, когда увидал Флориса с женой. Но что мог он сделать? И обидеть-то Флориса и его жену он не смел, так как отлично знал, что в обиду не дадут их «дочери нивашей» и будут теперь во всем помогать им.

– Ладно! – думал Кропан. – Коль какой-нибудь глупый Флорис добыл себе жену, то я в грязь лицом не ударю и добуду себе жену еще лучше, еще красивее.

Решил Кропан в ту же ночь идти добывать «дочь ниваша».

Пошел Кропан ночью на реку. Ночь была хоть и ясная, лунная, только не тихая летняя ночь. Порывами набегал ветер. По реке темными полосами тянулась крупная рябь, и река казалась отлитой из темной стали. Тревожно шумели камыши. Облачка быстро плыли по небу и то и дело закрывали луну. Долго шел Кропан по берегу реки. Миновал он рощу и поляну, на которой добыл себе Флорис жену-красавицу, вышел к тому месту на реке, где противоположный берег был крутой, обрывистый, а река очень глубока. Кропан знал, что в этом месте глубокий омут. Здесь-то, наверно, и должен стоять в омуте, как думал Кропан, золотой дворец «дочерей нивашей». Разбросал он семена дурмана, да не на поляне, а у самого берега.

– Как выскочите вы из воды, – шептал Кропан, – так сразу попадетесь мне в руки. Да небось из вас не одна какая-нибудь наступит на семена дурмана, а несколько, а я выберу из вас ту, которая покрасивее. Я вам не дурак Флорис! Первую попавшуюся брать не стану!

Разбросав семена дурмана, Кропан стал ждать. Он даже и не подумал спрятаться, чтобы не сразу заметили его «дочери нивашей». Стоит Кропан у самого берега реки и ждет. А ветер становится все сильнее, все чаще закрывают облака луну. Неприветливо на реке. Вода в омуте черная-черная, и, словно в бездонную пропасть, смотрятся в нее деревья, растущие на самом обрыве противоположного берега. Даже Кропану стало как-то не по себе. Вот наконец всплеснула вода на реке. Кропан вздрогнул. Из воды, словно лебедь, вынырнула «дочь ниваша» и в своих красных туфельках побежала по воде к берегу. Вот добежала она до берега, ступила на него, не сделала и трех шагов, как громко вскрикнула и остановилась как вкопанная. Коршуном налетел на нее Кропан, обхватил руками и хотел поднять. Не тут-то было! Он и с места не мог сдвинуть «дочь ниваша». Ведь туфельки-то снять с ее ног он и не подумал, а в них-то и была вся сила. Громко рассмеялась «дочь ниваша», угроза прозвучала в ее смехе. Она поняла, что спасена. Но Кропан не обратил внимания на ее смех. Он напрягал все свои силы и старался оторвать от земли «дочь ниваша». Не слыхал Кропан, как всплеснулась река, не видал, как показалась на ее поверхности целая толпа «дочерей нивашей». Только тогда опомнился он, когда кинулись на него «дочери нивашей» и схватили его. В ужасе закричал косой Кропан, он силился вырваться, молил о пощаде. Лишь смехом ответили «дочери нивашей» на его мольбы. Разорвали на части «дочери нивашей» Кропана, освободили свою сестру и скрылись одна за другой в глубоком омуте реки. Так погиб завистливый Кропан. Никто не знал, куда пропал он, только Флорис догадывался, что разорвали его «дочери нивашей».

Счастливо зажил весельчак Флорис со своей красавицей женой. «Дочери нивашей» во всем помогали им и исполняли все их желания. Ни у кого во всех цыганских таборах не было столько золота и серебра, таких лошадей, такой роскошной палатки, как у Флориса. Да не было никого и счастливее Флориса и его жены. А уж дети у них, так все были красавцы, как на подбор.

Жила-была некогда на белом свете мудрая старуха цыганка, звали ее Гула Камакри. По всему Семиградью славилась она своим умом, и не было ни одного города, ни одной деревни, где бы ее не знали. Гула Камакри была не только мудрой, но и крайне доброй женщиной. Никогда не отказывала она никому в помощи, лечила больных от всех болезней, делилась с бедными последним куском хлеба и давала всем советы, кто бы за ними к ней ни обращался. Уж если посоветует, бывало, Гула, то так, что хоть век думай, а лучше не придумаешь; из любой беды выручали ее советы. И любили же все мудрую Гулу Камакри. Идет, бывало, табор, в котором она жила, через деревню, так все крестьяне выходят на улицу и наперебой зовут мудрую Гулу к себе в гости, ни за что не дадут ей ночевать в палатке, а уложат спать на пуховой постели, накормят и напоят всем, что только есть лучшего в деревне, да и на дорогу надают денег и всякой снеди столько, что чуть не весь табор сыт целый день. Да и как было крестьянам не поить и не кормить Гулу Камакри и не дарить ей подарков? Она их лечила, роженицам помогала, скот лечила и погоду предсказывала. Обступят ее крестьяне и спрашивают:

– Скажи, Гула Камакри, можно ли начинать покос? Не пойдет ли дождь и не испортит ли нам сена? Ишь, вон и ветер дует.

Посмотрит Гула на небо, посмотрит на горы, землю рукой пощупает, подумает и ответит:

– Можно. Начинайте покос. Дождя не будет. Недели две, а может, и больше будет стоять ясная да жаркая погода. Ветер не на дождь дует!

Как скажет, так оно и будет. Никогда не ошибется.

Хорошо жилось и всему табору, с которым кочевала Гула Камакри. Благодаря ей не знал он ни в чем недостатка. Если же в таборе случалось что-либо неладное, то мудрая Гула всегда выручала.

Однажды, как раз в ночь под Ивана Купалу, остановился табор Гулы Камакри у берега реки на опушке густого леса. Цыгане свили длинную нитку и протянули ее через реку, чтобы могли в эту ночь не ушедшие еще в загробное царство души умерших переправиться в табор и напиться там молока, которое было поставлено у каждой палатки в горшке или кружке. Вечером, когда пора было всем идти на покой, Гула Камакри сказала собравшимся у ее палатки цыганам:

– Идите-ка спать, а меня оставьте одну в моей палатке. В эту ночь хочу я остаться наедине с душами моих умерших родственников.

Разошлись цыгане, и Гула Камакри осталась одна. Посидела она немного у палатки и пошла спать. Легла на постель – не может уснуть, да и только. Все вспоминаются ей умершие родственники, которых давным-давно нет уже на белом свете. Взгрустнулось старухе: одна она, никого родных у нее не осталось. Вспоминались ей и всякие события из ее долгой жизни. Сон бежал от ее глаз. Наступила полночь. Петухи пропели. Послышалось Гуле Камакри, что кто-то возится около ее палатки. Она прислушалась. Кто-то позвал ее тихим, глухим голосом:

– Гула Камакри! Выйди-ка на минутку.

Поспешно встала Гула и вышла. При бледном свете убывающего месяца она увидала у палатки незнакомого ей толстого человека с длинной бородой, а борода-то красная-красная. Испугалась Гула и подумала:

– Уж не ниваш ли это? Река-то ведь близко.

Незнакомец же подошел к ней и сказал:

– Я знаю, что ты мудрая и добрая женщина и никому не отказываешь в помощи. Тут поблизости есть одна больная женщина, у нее должен родиться ребенок. Пойдем со мной и помоги больной, а уж мы тебя отблагодарим за это.

– Хорошо, пойдем! – ответила Гула. Отказать в помощи больной, кто бы она ни была, Гула никогда не могла.

Незнакомец повернулся и пошел, пошла за ним и Гула Камакри. Незнакомец шел прямо к реке. Еще сильнее овладели Гулой подозрения:

– Ох, попалась я в лапы нивашу! – шептала она. – Ну да, бог даст, не погибну.

На берегу реки незнакомец остановился, обернулся к Гуле Камакри и взял ее за руку. Гула почувствовала, что рука у незнакомца холодная-холодная да мокрая, ни дать ни взять как громадная лягушечья лапа. Незнакомец пристально посмотрел на Гулу и сказал:

– Не бойся! Зла я тебе не сделаю. Я ниваш и живу в этой реке. Дело же вот в чем: заболела «дочь ниваша», у которой я служу, ей-то и нужно помочь.

– Да как же могу я ей помочь? – спросила, сильно перепугавшись, Гула. – Ведь «дочь ниваша» в реке! Как же я-то к ней пойду?

– Я возьму тебя с собой на дно реки, – ответил ниваш, – ты увидишь, что мне ровно ничего не стоит это сделать и с тобой ничего плохого не случится. Ты и оглянуться не успеешь, как будешь уже во дворце «дочери ниваша». Ну, пойдем!

– Пойдем, что поделаешь! Только боюсь я! – сказала Гула.

– Говорят тебе, не бойся! – крикнул ниваш.

Он схватил Гулу Камакри в охапку, поднял ее и бросился в реку. Не успела Гула вскрикнуть, как очутилась на дне реки во дворце «дочери ниваша», в большой светлой комнате, и ниваш опустил ее на пол, устланный мягким ковром. С удивлением глядела Гула по сторонам. Все вокруг блистало золотом, серебром и драгоценными каменьями. Ни у одного короля не могло быть такого роскошного дворца, такого богатства, как у «дочери ниваша». Ниваш сказал Гуле:

– Вот видишь, я говорил тебе, что бояться нечего. Пойдем скорее к больной!

Ниваш провел Гулу через несколько комнат. Все они были одна другой богаче. В одной из комнат Гула увидала множество горшков с засмоленными крышками. В горшках что-то слабо стонало. Гула остановилась и спросила ниваша:

– Что это стонет в горшках? Как их здесь много! Больше сотни!

– Это все мои горшки, – ответил, потирая от удовольствия руки и сверкая зелеными глазами, ниваш, – в них засмолены души утопленников. Слышишь, как они стонут? Веселенькая музыка!

– Зачем же ты держишь души утопленников в горшках? – воскликнула Гула.

– Уж очень занятно они стонут. Эта музыка веселит мое сердце, – ответил ниваш, – скучно было бы мне без этой музыки. Да я их не век держу в горшках. Как сгниет тело одного из утопленников, так я сейчас же выпускаю его душу из горшка, а на ее место сажаю другую.

– Бедные души утопленников, – сказала со вздохом Гула, – какие муки приходится им терпеть в твоих горшках, прежде чем попадут они в загробный мир.

– Вот вздор какой! Велика важность – посидят в горшке и отправятся восвояси в загробный мир. Однако пойдем, ведь больная ждет!

Пройдя еще через две-три комнаты, ниваш и Гула вошли в спальню больной «дочери ниваша». Здесь была такая ослепительная роскошь, что Гула остановилась как вкопанная в дверях и не знала, куда ей смотреть. Придя в себя от изумления, Гула увидала на большой кровати, отлитой из чистого золота, под золотым балдахином «дочь ниваша». Она лежала на белоснежных подушках и слабо стонала. Подошла Гула к больной, осмотрела ее и принялась за ней ухаживать. Ниваш же вышел из комнаты.

Не прошло и часу, как у больной «дочери ниваша» родилась дочь, да такая красивая девочка, каких и не видывала Гула на своем веку, а уж на ее руках перебывало новорожденных, пожалуй, не меньше тысячи. Взяла Гула новорожденную девочку на руки, спеленала и подала матери. Взглянула «дочь ниваша» на свою дочь, поцеловала ее, улыбнулась и сказала Гуле:

– Благодарю тебя, мудрая Гула, за твою помощь. Позови ниваша, мне нужно сказать ему два слова.

Позвала Гула ниваша, который стоял все время за дверями спальни. Подошел он к «дочери ниваша», а та что-то сказала ему на ухо. Ниваш только головой кивнул в ответ и быстро вышел. «Дочь же ниваша» подозвала Гулу и сказала ей, взяв ее за руку:

– Помоги-ка мне встать, теперь я здорова.

– Что ты, что ты! – воскликнула Гула. – Лежи спокойно, разве можно тебе сейчас вставать, коль только что у тебя родился ребенок?

– Я не простая смертная, – смеясь, воскликнула «дочь ниваша», – не удивляйся! Я теперь здорова, здоровее, чем раньше. Смотри!

С этими словами «дочь ниваша» легко соскочила с постели, ласково обняла Гулу и сказала:

– Ты помогла мне, теперь моя очередь. Проси у меня в награду все, что хочешь.

– Ничего мне не нужно, – ответила Гула, – вели только нивашу скорее вынести меня на берег. Отпусти меня домой.

– Вот и все, о чем ты просишь? – удивилась «дочь ниваша». – Хорошо, это сделать нетрудно, но подарок я тебе все-таки сделаю.

В эту минуту вошел ниваш и подал «дочери ниваша» золотое яйцо. «Дочь ниваша» взяла это яйцо и, передав его Гуле, сказала:

– Возьми это яйцо, оно даст тебе счастье и богатство. Стоит только взять это яйцо в руки и назвать то, что тебе нужно, и сейчас явится это пред тобой. Я знаю, ты женщина мудрая и никогда не пожелаешь чего-нибудь такого, что принесло бы вред тебе и всем твоим.

Простилась Гула Камакри с «дочерью ниваша», поблагодарила ее и вышла из спальни за нивашем, который повел ее опять через все комнаты к выходу из дворца. Там взял ниваш Гулу Камакри на руки, открыл дверь и в мгновение ока вынес ее на берег.

– Ну, теперь ступай домой! – смеясь, сказал ниваш. – Хорошенькое совершила ты сегодня путешествие. Другой раз вряд ли удастся тебе совершить такое же. Прощай, Гула Камакри!

Ниваш фыркнул, громко захохотал, словно заквакали тысячи лягушек, и так ловко и быстро нырнул в воду, что она даже не всплеснула.

Вернулась Гула Камакри к себе в палатку. Никто в таборе не знал, куда уходила она ночью, и сама она до самого дня своей смерти не рассказывала о своем ночном приключении, а поведала о нем только на смертном одре.

С той самой ночи, как побывала Гула Камакри у «дочери ниваша», сделалась она благодетельницей не только своего табора, но и всего цыганского племени Ашани, к которому она принадлежала. Счастливые времена настали для цыган. Перестали они нуждаться в чем бы то ни было. Придут к Гуле Камакри и скажут ей, что им нужно. Если просьба их разумна, Гула Камакри сейчас же ее удовлетворяла. Удивлялись цыгане, откуда только добывает все их мудрая Гула: кому лошадь, кому палатку новую, кому корову. Только денег редко давала цыганам Гула: боялась она, что не на полезное будут тратить цыгане деньги, так легко им доставшиеся, а на прихоти. Понемногу разбогатели все цыгане племени Ашани и зажили в богатстве и довольстве. Так жили они до самой смерти мудрой Гулы Камакри.

Когда почувствовала мудрая Гула, что настал ее смертный час, собрала она цыган своего табора и сказала им:

– Умираю я. Живите счастливо после моей смерти. Теперь все вы богаты, а если будете жить мирно и дружно, будете трудиться и не расточите попусту вашего богатства, то век будете счастливы. Многим, очень многим обязаны вы мне. Исполните же мою предсмертную просьбу: у меня есть золотое яйцо, оно-то и помогло мне сделать всех вас счастливыми и богатыми. Положите это яйцо со мной в могилу. Без меня принесет оно вам не счастье, а горе. Вы не сумеете им разумно воспользоваться.

Тут рассказала цыганка Гула Камакри, как получила она яйцо от «дочери ниваша» за оказанную ей помощь. Рассказав это, простилась Гула со всеми цыганами от мала до велика и тихо скончалась, словно уснула.

Похоронили цыгане мудрую Гулу Камакри. Они исполнили ее предсмертную просьбу: положили ей в гроб золотое яйцо.

Прошло несколько лет. Все изменилось за это время, и в таборе Гулы Камакри, и во всем племени Ашани. Богатства как не бывало. Не сумели сохранить его цыгане. Помочь им, как помогала им Гула Камакри, было некому, да и давать им в беде такие советы, какие давала мудрая Гула, никто не мог. Опять началась нужда, а за нуждой пришли и невзгоды.

Жил в это время в таборе Гулы Камакри цыган Стантич. Решил он, что легко может разбогатеть, коль достанет из гроба Гулы Камакри золотое яйцо. Ночью пошел он на могилу Гулы, разрыл могилу, вскрыл гроб и стал искать в нем яйцо. Нет в гробу яйца! Шарит Стантич в гробу руками, все надеется, что попадет оно ему под руку. Вдруг поползла из гроба большая змея, ужалила цыгана в правую руку и уползла, прежде чем цыган успел сообразить, что случилось.

С этой ночи стала болеть рука у Стантича, да все сильнее и сильнее. Наконец боль сделалась нестерпимой. Мечется по палатке Стантич, ничем не может унять боль. Обращался он и к врачам, и к знахаркам – ничто не помогало. Кончилось тем, что стал Стантич словно помешанным от ужасной непрекращающейся боли в руке. Только смерть освободила его от мук.

Как-то жили в одной деревне цыган Миловож и жена его Катри. Были они очень бедны. Кое-как кормились они тем, что Миловож ходил на поденную работу, а Катри носила в город продавать молоко от их единственной коровы. Приключилась с ними беда. Заболела их корова и перестала совсем давать молоко. Как ни лечил ее Миловож, ничего не помогало. Корова все хирела, она уже не могла подняться на ноги, лежала в хлеву и жалобно мычала. Лишились и этой поддержки муж с женой. Прямо хоть с голоду помирай. А тут еще и поденная работа попадалась все реже, так как приближалась зима и все полевые работы заканчивались.

Однажды утром стоял Миловож в хлеву и смотрел на больную корову. Она тяжело дышала. Уж и мычать-то перестала корова, скоро должна была она издохнуть. Заплакал Миловож и сказал сквозь слезы:

– Ах, Боже мой! Боже мой! Что же нам теперь делать? Кто поможет нам в нашем горе?

– Я! – раздался вдруг в углу хлева тоненький голосок, словно мышь пискнула.

Обернулся Миловож, посмотрел в угол и видит, что там что-то шевелится. Подошел он поближе и увидал в самом углу крохотного шигномануша с длинной бородой и густыми, лохматыми волосами. Шигномануш сидел на снопе соломы, поджав ноги, и весело улыбался. Удивленный Миловож спросил его:

– Да как можешь ты помочь мне?

– Очень просто! – пропищал в ответ шигномануш. – Я вылечу твою корову, за это ты должен мне позволить жить всю зиму в твоем хлеву; а если ты, кроме того, будешь мне каждый день давать по кружке молока, тогда сделаю тебя самым богатым человеком в деревне. Только жить здесь я буду не один, а с моей женой.

– Ты только вылечи мне корову, уж за одно это я позволю тебе жить в хлеву и буду давать тебе не одну кружку молока, а две, одну тебе, другую твоей жене! – сказал обрадованный Миловож.

– Ладно! – весело воскликнул шигномануш, и его мышиные глазки заблистали.

Соскочил шигномануш со снопа, подошел к корове, посмотрел на нее, потрогал, подул ей в ноздри, обернулся к Миловожу и сказал:

– Теперь зови жену, пусть идет доить корову. Здорова твоя корова! Только об одном я забыл тебя попросить: не рассказывай жене, что я вылечил корову и буду жить в хлеву. Если она обо мне узнает, да еще будет об этом болтать, то хорошего ничего не выйдет.

Миловож обещал шигноманушу ничего не рассказывать жене. Шигномануш попросил еще цыгана вырыть в углу хлева небольшую ямку и прикрыть ее соломой. Пока Миловож копал ямку и прикрывал ее соломой, корова поднялась на ноги, замычала и принялась есть сено, словно с ней ничего не было.

Побежал Миловож звать жену, которая пошла к колодцу за водой. Выбежал он на улицу, увидал жену, несшую ведра, и закричал:

– Катри! Иди скорей корову доить, она выздоровела!

Услыхав эту радостную весть, Катри чуть не расплескала всю воду и бегом побежала к хлеву. Вылила она воду на землю и стала в ведро доить корову. Надоила Катри полное ведро, а молоко все течет. Взяла она другое ведро и его надоила полное. Течет молоко. Сбегала домой за подойником, и он тоже наполнился молоком. А молоко-то было какое! Густое, как сливки. Никогда в жизни не видывали муж с женой, чтобы одна корова могла давать такую массу молока сразу, а ведь корова только что была больна и уж совсем издыхала.

– Что ж это такое? – спросила Катри. – Как это случилось, что корова сразу выздоровела, да еще дала столько молока?

– Ну, уж этого я сам не понимаю, – ответил Миловож, отлично помнивший, что обещал шигноманушу ничего не рассказывать жене.

С этого дня стала корова давать по семь ведер молока в день. Миловож и жена его только и делали, что корову доили да молоко в город носили. А так как молоко было такое хорошее, какого нигде нельзя было достать, то от покупателей у них прямо-таки отбою не было, и через некоторое время Миловож разбогател. Завел он себе лошадь и тележку, чтобы возить молоко в город; заново отстроил свою полуразвалившуюся лачужку – словом, зажил припеваючи и уже подумывал о том, как бы купить земли и обзавестись настоящим хозяйством. Но жена его своим любопытством скоро все испортила.

Никак не могла Катри успокоиться, непременно хотелось ей узнать, как это вылечил Миловож корову. Чувствовала она, что муж что-то от нее скрывает. Несколько раз приставала она к нему с расспросами, но он все отмалчивался. Наконец заметила Катри, что каждый день перед обедом муж ее наливает две кружки молока в кувшин и относит его в хлев.

– Зачем он это только делает? – думала она.

Хотела она последить за ним, да из этого ничего не вышло. Миловож каждый раз плотно закрывал за собой дверь хлева и даже запирал ее изнутри, а снаружи ничего не было видно.

Как-то раз, только что Миловож налил молока в кувшин и хотел уже нести его в хлев, Катри подошла к нему и спросила:

– Зачем это ты носишь каждый день молоко в хлев?

– Так нужно, – ответил Миловож. Чуть не брякнул он: «шигноманушам», да вовремя спохватился.

– А на что это нужно? Кому ты даешь там молоко? – не унималась Катри.

– Корове, – сказал Миловож.

– Ну, уж это ты врешь! Где же это видано, чтобы корову молоком поили!

– Ах, да отстань ты, право! Чего пристала? Сам я пью!

– С какой радости тогда в хлев ходить, и здесь можно выпить.

– Вот пристала, право! Хочу пить молоко в хлеве и буду! Отстань! – рассердился Миловож, вышел из дома и сильно хлопнул дверью.

– Нет! – проговорила Катри, когда муж ушел. – Как ты там ни хитри, а я все-таки узнаю, в чем тут дело. Нужно поискать хорошенько в хлеву, нет ли там чего-нибудь. Уж я выведу тебя на чистую воду!

Когда Миловож повез молоко в город, Катри пошла в хлев и обыскала его сверху донизу, но ничего не нашла. Нашла лишь в углу ямку, аккуратно прикрытую соломой. В ямке ничего не было.

– Что же это за ямка, раньше ее не было? Зачем вырыл ее Миловож, да еще соломой прикрыл? – думала Катри, стоя над ямкой.

В это время вернулся из города Миловож. Увидав, что дверь в хлев открыта, он вошел в него. Катри так задумалась, что даже не слыхала, как вошел ее муж в хлев. Увидав, что Катри стоит над ямкой и сняла с нее солому, Миловож сильно перепугался. Уж не увидала ль Катри шигномануша? Миловож окликнул жену:

– Что ты тут делаешь? Зачем раскрыла ямку?

– А что? Разве нельзя? – спросила Катри.

– Ступай отсюда! И что ты всюду свой нос суешь, куда тебя не спрашивают? – сказал Миловож, подошел к ямке и опять аккуратно закрыл ее соломой.

– Что это за ямка? В ней, наверно, живет кто-нибудь? – продолжала приставать к мужу Катри.

– Никто в ней не живет! Убирайся ты отсюда и не смей больше раскрывать эту ямку! – закричал, рассердившись, Миловож.

Катри ушла. Она решила во что бы то ни стало допытаться, что такое скрывается в ямке.

– Все дело в ямке, – шептала она, идя домой.

Через несколько дней, во время обеда, Катри вдруг ни с того ни с сего сказала:

– Нужно засыпать ямку в хлеву и заложить ее камнями.

– Это еще зачем? – воскликнул Миловож, даже вздрогнув от неожиданности.

– Что ж это такое, какой беспорядок в хлеву! В углу какая-то ямка!

Миловож страшно рассердился. Он стукнул кулаком по столу так, что тарелки подскочили и опрокинулся кувшин с молоком:

– Я тебе говорил, – крикнул Миловож, – чтобы ты не смела трогать ямку! Что ты, слов не понимаешь? Я тебе иначе объясню, что ямку трогать нельзя! Экая несносная баба!

Встал Миловож из-за стола, даже обедать не стал.

Вечером в тот же день Миловож куда-то ушел. Только что он вышел из дома, как Катри побежала в хлев. Она решила засыпать ямку и заложить ее камнями.

– Пускай муж сердится. Посердится и перестанет! – решила Катри. Пошла в хлев, засыпала ямку и завалила камнями.

На следующее утро Миловож проснулся очень рано, когда жена его еще спала крепким сном. Встал он и пошел в хлев. Подошел к ямке, смотрит, а она засыпана землей и камнями завалена.

– Ах ты, дрянная баба! – воскликнул Миловож. – Все-таки сделала по-своему. Ну, погоди ты у меня!

Нагнулся Миловож и стал вытаскивать из ямки камни.

– Миловож! – послышался за его спиной тоненький голос шигномануша.

Обернулся цыган. Шигномануш сидел на соломе. Брови его были нахмурены.

– Недостоин ты богатства, Миловож, – сказал шигномануш, – коль не можешь заставить жену слушаться тебя! Да и жена твоя недостойна богатства, коль не слушается мужа!

– Да разве я-то виноват! – воскликнул Миловож. – Ведь я же говорил ей, чтобы она не смела трогать ямку. Ушел я вчера вечером и всего-то на часок, а она, злодейка, вон что натворила! Ну, да я сейчас приведу опять все в порядок. Ты только сделай одолжение, не сердись на глупую бабу.

– Нет, Миловож, ничего тут в порядок приводить не нужно, а мне сердиться тоже нечего. Оставаться же у тебя я больше не хочу. Нечего у тебя мне делать! Только вот что скажу я тебе: и полгода не пройдет, как станешь ты таким же бедняком, каким был раньше. Недостоин ты богатства! С богатством тебе не справиться, коль не справился ты с глупой бабой! Прощай!

С этими словами шигномануш исчез, словно в землю провалился.

Как сказал шигномануш, так и случилось. Лишь только ушел он из хлева, как корова перестала давать так много молока, сколько давала она при шигномануше, да и молоко-то было уж не такое хорошее. В городе покупатели один за другим перестали брать у Миловожа молоко. А так как он никаких сбережений не сделал, то скоро пришлось ему продать лошадь и тележку. Через полгода он был таким же бедняком, каким был раньше, и всю жизнь, до самой смерти пришлось ему бороться с нищетой.

В одном таборе жил молодой цыган по имени Тодор, а по прозвищу Кобу. Цыган он был трудолюбивый. Редко можно было застать его без работы, он постоянно что-нибудь да делал. Главным же его занятием было плетение корзин из ивовых прутьев. В этом мастерстве мало кто мог с ним тягаться. Часто шутя говорил Тодор Кобу:

– Уж коль я сплету корзинку, да постараюсь, то в ней можно будет воду носить – ни капли не пропустит!

Человек Кобу был хороший, добрый да приветливый, всем старался чем-нибудь услужить, и в таборе его любили. Только одна была беда – красотой Тодор похвастаться не мог. Кобу был бы и ничего с лица, если бы оно не было сильно испорчено оспой. За это называли иногда Кобу – рябой Тодор.

В свободное от работы время Тодор Кобу не прочь был повеселиться и погулять со своими сверстниками и девушками-цыганками, а так как он был малый веселый, большой шутник, да песни хорошо пел, то его всегда с нетерпением ждала молодежь и звала его, если он не шел:

– Кобу, скорее иди хороводы водить! Бросай работу! Всей работы все равно не переделаешь! Все тебя ждут!

Но Кобу никогда не бросит сразу работы, а прежде доделает все, что назначил себе на день, а потом уж пойдет веселиться.

– Мне и веселье не в веселье, коль работа не кончена! – говаривал он. Этот-то Кобу полюбил самую красивую девушку во всем таборе – Флору.

Бывало, только с ней и танцует, только с ней и говорит. Нельзя сказать, чтобы Флора пренебрегала Тодором. Она охотно танцевала с веселым и ловким Кобу, охотно отвечала на его шутки, но любить его гордая своей красотой Флора не могла. Часто говорила она своим подругам:

– Я знаю, что Кобу любит меня, но полюбить его сама, конечно, не могу. Как можно полюбить такого рябого? А ведь не будь у него рябин на лице, он был бы, пожалуй, красивый парень.

Кобу часто провожал после игр и хороводов Флору в ее палатку. Идя с ней, он говорил ей о своей любви, а она только смеялась и на его пламенные речи постоянно отвечала одно и то же:

– Сделайся богатым, богаче нашего гекко, тогда я выйду за тебя замуж, да рябины на лице тоже нужно вывести, за рябого я не пойду.

– Эх, Флора, Флора, – говорил он в ответ, – неужели же ты выйдешь только за богатого. Неужели продашь себя такому человеку, которого сама любить не будешь и который, может быть, и сам-то не будет любить тебя?

– Нет, за нелюбимого я замуж не пойду, а полюбить я полюблю только богатого.

– Ну, а меня ты так и не полюбишь?

– Откуда же я знаю, полюблю или нет? Все может случиться. Правда, ты рябой. Ну да ничего, вот я попробую не смотреть на твои рябины, может быть, тогда и полюблю, уж очень хорошо ты песни сочиняешь! – отвечала со смехом Флора и убегала к себе в палатку, крикнув насмешливо: – Прощай, рябой Тодор!

– Эх, беда, беда! – думал Тодор. – Зачем только полюбил я Флору? Никогда не стать мне богатым, никогда не бывать Флоре моей женой. Забыть нужно мне Флору. Только сердце-то слушаться не заставишь!

Сердце и на самом деле не слушалось Тодора. Все сильнее и сильнее любил он Флору. Напрасно уговаривали Тодора его приятели:

– Женись-ка ты, Тодор. Мало ли девушек в цыганских таборах? Женишься и забудешь Флору!

– Нет, не могу я забыть Флору! – отвечал Кобу. – Век буду любить ее. А коль не выйдет она за меня, то останусь я бобылем на всю жизнь. Такова, видно, моя несчастная судьба!

Так прошел целый год. Как-то вечером, когда Кобу провожал, по обыкновению, Флору, она, подойдя к своей палатке, остановилась и сказала ему:

– Ты знаешь, Кобу, богач Фержи из соседнего табора приходил к нам и просил моего отца выдать меня за него.

– Что ж, согласился твой отец? – спросил Кобу с сильной тревогой в голосе.

– Отец сказал, что коль я согласна, то и он согласен.

– Ну, а ты согласилась?

– Я-то? Пока я еще ничего не решила. Вот что: я дам тебе срок – три месяца; если ты за это время разбогатеешь, я выйду за тебя; нет – выйду за богача Фержи.

– Да как же я могу разбогатеть в каких-нибудь три месяца? – воскликнул Кобу.

– Это твое дело, – ответила Флора, – только я как сказала, так и сделаю.

Флора ушла. Кобу еще долго стоял у ее палатки и думал о том, что сказала ему Флора, потом махнул рукой и пошел к себе.

Еще прилежнее принялся Тодор за работу. Целыми днями не разгибаясь сидел он за плетением корзин; даже ходить по вечерам играть с молодежью стал он реже. Часто ночи напролет просиживал он за работой, все думал, что разбогатеет. Но где же было ему разбогатеть от продажи корзин? Сколько ни плел он их, сколько ни продавал, а денег что-то не было видно. Малую толику он, правда, сколотил, но до богатства было еще ох как далеко.

Как-то осенью Тодор Кобу, когда срок, данный ему Флорой, почти истек, резал на опушке леса у реки ивовые прутья и складывал их на большой, покрытый мхом камень. Был настоящий пасмурный осенний день. Моросил дождь. С пожелтевших уже деревьев падали крупные капли дождя. Все дали подернулись печальной пеленой осени. Тростник на берегу вздрагивал, словно ему было холодно. Взгрустнулось Тодору, и он запел сочиненную им самим песню, в которой слышалась тоска по Флоре:

Так пел Тодор Кобу и резал ивовые прутья. Нарезал он еще целую охапку и подошел к камню. Теперь вязанка была так велика, что больше бы Тодор не снес. Взял он веревку и стал связывать на камне вязанку. Вдруг сзади него раздался недовольный голос:

– Что это за безобразие! Нашел тоже место навалить такую кучу хвороста на мой камень! Даже пройти нельзя! Ну, живо! – снимай вязанку! Мне некогда!

Тодор Кобу оглянулся и увидал маленького безобразного пшувуша, покрытого с головы до ног густыми жесткими волосами. Из-под шапки у него торчали три блестящих золотых волоса.

– Ах, прости, пожалуйста! – сказал приветливо Тодор. – Я и не знал, что это твой камень. Больше никогда не буду наваливать на него прутья. Ты только не сердись!

– Ну, так и быть, прощаю тебя! – важно сказал пшувуш.

Тодор снял вязанку с камня, положил ее на землю и взялся за камень, чтобы сдвинуть его с места.

– Что это ты хочешь сделать? – спросил пшувуш.

– Хочу помочь тебе и отодвинуть камень, ведь под ним, наверно, ход под землю, в ваше царство, – ответил Тодор.

Пшувуш засмеялся и сказал:

– С этим делом я справлюсь легче тебя. Оставь камень. Все равно ты его не сдвинешь. Однако какой же ты услужливый да любезный. Люблю таких молодцов!

Сказав это, пшувуш достал из кармана красное яйцо, тронул им камень, камень сам собой сдвинулся с места, а под ним открылся глубокий ход под землю. Пшувуш шагнул было к подземному ходу, но вдруг остановился, посмотрел на Тодора Кобу и сказал:

– Что же это я ничем не отблагодарил тебя за твою любезность! Погоди-ка, сейчас мы сделаем одно дельце, только ты не пугайся!

Пшувуш побежал к реке, наклонился к самой воде и громко свистнул. Тотчас вода запенилась, и из реки вынырнул толстый ниваш с огненно-красными волосами и бородой. Ниваш громко фыркнул и спросил пшувуша:

– Что тебе нужно, приятель?

Пшувуш подошел к нивашу и что-то шепнул ему на ухо. Ниваш кивнул головой, нырнул в реку, через несколько минут вернулся и подал пшувушу небольшую бутылочку с красноватой водой.

– Вот спасибо! – крикнул пшувуш. – Получай награду! – И он подал нивашу большой слиток золота.

Ниваш зафыркал от удовольствия и нырнул в воду. Пшувуш же побежал к Тодору. Подал он ему бутылочку и сказал:

– Потри-ка лицо этой красненькой водичкой! Посмотрим, как она подействует!

Но Тодор колебался.

– Да чего ты боишься? Разве я тебе зла желаю? Три лицо! Увидишь, что хорошо будет; останешься доволен на всю жизнь!

Тодор взял бутылочку, откупорил ее, понюхал – хорошо пахнет, какими-то цветами. Налил он воды на руку и стал ею тереть лицо. Немного щиплет.

– Ишь, как славно! – весело потирая руки, воскликнул пшувуш. – Рябин-то на лице как не бывало! Ай да водичка! Молодец ниваш!

– Как нет рябин? – закричал, не помня себя от радости, Тодор.

– Да так! Пощупай лицо пальцами. Что, гладко? Ну, то-то! Ступай теперь домой, да когда придешь к себе в палатку, хорошенько пересмотри прутья. Прощай! Замешкался я тут с тобой!

Пшувуш юркнул в подземный ход, а камень сам собой встал на свое место. Тодор не успел и поблагодарить-то пшувуша как следует.

Пошел Тодор Кобу в табор с вязанкой на спине, а сердце у него в груди так и скачет от радости.

«Посмотрим теперь, что скажет Флора, когда увидит, что у меня на лице не осталось ни единой рябинки», – думал дорогой Тодор.

Дома Тодора ждала еще большая радость. Пришел он в свою палатку и сбросил со спины вязанку ивовых прутьев. Как-то странно зазвенели прутья, грузно упав на землю.

– Что за странность? – прошептал Тодор. – Никогда не бывало, чтобы ивовые прутья звенели!

Наклонился он к вязанке, развязал и стал рассматривать прутья. Смотрит, а прутья-то все из чистого золота. Выбежал Тодор из палатки и опрометью побежал к Флоре. Она сидела у костра и готовила ужин.

– Флора! – окликнул ее Кобу. – Пойдем скорее ко мне в палатку, да позови отца!

С удивлением смотрела на Тодора Флора, не сразу узнала его. С виду совсем Кобу, а как будто и не он: ведь прежний Кобу был рябой, а у этого лицо чистое, красивое да румяное.

«Да Кобу ли это?» – промелькнуло у нее в голове.

Посмотрела, посмотрела на него Флора и спросила с недоумением:

– А где же рябины?

– Нет больше рябин! – воскликнул Кобу. – Да иди же скорее, зови отца, и идите ко мне, там я покажу вам такое чудо, что вы ахнете, и расскажу все, что со мной случилось.

Пришла Флора с отцом в палатку к Тодору. Там показал он им золотые ивовые прутья и рассказал, как встретил пшувуша и как пшувуш с помощью воды, добытой у ниваша, уничтожил рябины на его лице. Когда Тодор кончил свой рассказ, взял он за руку Флору и спросил ее:

– Ну, согласна ты стать моей женой? Теперь я богат и не рябой.

– Согласна, – ответила, зардевшись, как роза, Флора, – без рябин я вышла бы за тебя замуж и без этого богатства, а может быть, пошла бы и за рябого: хоть и был ты рябой, а лучше тебя не было у нас парня.

Женился Тодор Кобу на Флоре, и зажили они богато и счастливо.

В одном королевстве правил могучий король. Правил он счастливо, подданные его любили, а соседи боялись и не смели тревожить набегами его королевство. Казалось, что всем должен быть доволен король и жить счастливо, да беда была в том, что у короля не было детей. Сильно горевал об этом король и говорил жене своей:

– Что-то будет с моим королевством, когда мы с тобою состаримся. Не буду я в силах править сам королевством, а передать правление некому, детей ведь у нас нет. Ах, если бы послал нам Бог сына, был бы у меня наследник. Не дай бог я умру. На кого оставлю я тогда тебя и королевство?

– Не терзай ты мне сердце! – отвечала печально королева. – Будем молить бога, может быть, и смилостивится он и пошлет нам сына.

Бывало, выедет король в поле войска смотреть. Весело приветствуют солдаты своего любимого короля, а он едет по рядам солдат, а сам думает: «Эх, горе мое, горе! Все-то я один да один! Вот соседний король какой счастливец. Выедет он в поле на смотр, сам едет впереди, а за ним пять сыновей, удалых королевичей».

Или сидит король в совете, дела всякие решает, а думы-то все те же:

«Будь у меня сын, учил бы я его, как править королевством. А когда бы он вырос и со всеми делами бы познакомился, было бы с кем посоветоваться наедине, а то приходится доверяться вельможам».

Однажды весной был король на охоте. В полдень, во время привала, сказал он своим приближенным:

– Вы здесь ешьте, пейте и отдыхайте, а я поеду вот на эту горку. Хочется мне побыть одному. Когда я вернусь, то мы поедем дальше.

Поехал король лесом в горы. День был тихий, солнечный. Птицы громко распевали на ветках деревьев. Пахло фиалками. Слушал король пение птиц и вдыхал полной грудью ароматы весны. Когда он проезжал по узенькой тропинке, почти заросшей кустами диких вишен, покрытых, словно снегом, цветками, услыхал он нежные, певучие женские голоса. Остановился король и прислушался. Голоса раздавались у высокого бука. Раздвинул король осторожно ветви вишен и увидал под буком трех прекрасных урм. Они сидели на изумрудной траве, плели венки из душистых фиалок и о чем-то разговаривали. Король был всего в пяти шагах от урм и слыхал каждое слово.

– Сестрицы, – сказала одна из урм, – вы знаете, что сегодня охотится в горах король. Все грустит он, что нет у него наследника, и не знает, бедный, что через год ждет его великая радость: родится у него сын.

Вздрогнул король, сильно забилось у него от радости сердце, и он стал еще внимательнее слушать, боялся пропустить хоть единое слово.

– Да, родится у него сын, – сказала другая урма, – и будет он прекрасен, как ясный месяц, будет умен и счастлив. Много радостей доставит он отцу с матерью.

– Наследует он королевство после смерти отца, – добавила первая урма, – и не будет правителя более мудрого, более счастливого и более могучего в свете, чем он. По всему миру распространится слава о нем.

Не помнил себя король от радости, услыхав все это. Но радоваться еще было рано: ведь радость так скоро сменяет печаль. Третья урма, злая, не проронила еще ни слова. Заговорила и она:

– Все, что сказали вы, сестрицы, очень хорошо. Только беда-то в том, что королевич проживет недолго. Как исполнится ему восемнадцать лет, так будет он в самый день его рождения убит молнией, и горе тому, кто попытается спасти его. Да разве сможет его спасти кто-нибудь? Однако пойдемте скорее в горы. Урмы ждут нас водить хороводы.

Не успел король опомниться от грозных слов злой урмы, как встали урмы, взялись за руки и исчезли, словно растаяли в воздухе, как тает легкий туман на поляне под лучами утреннего солнца.

Долго стоял король и думал о том, что слышал. Наконец решил:

– Ничего не буду рассказывать королеве о том, что грозит нашему сыну, когда исполнится ему восемнадцать лет. Девятнадцать лет – срок большой, и я придумаю, как спасти от гибели сына. Сам погибну, а его спасу. Злая урма сказала: «Разве сможет его спасти кто-нибудь?». Может быть, и сможет. Есть еще надежда! Ведь только один день будет грозить ему смертельная опасность, а пройдет этот день благополучно, и заживет мой сын счастливо.

Успокоился король. Радостный, счастливый вернулся он к своим приближенным. На охоту дальше он не поехал, а поспешил вернуться скорее к себе во дворец, чтобы сообщить жене радостную весть. Дивились приближенные короля, видя его таким радостным, – ведь обыкновенно бывал он задумчив, печален, а теперь так и сиял. Не могли понять приближенные, что это случилось с королем, и шептались между собой:

– Что это с нашим королем? Отчего это он так сияет от радости, словно весеннее солнце?

Миновал ровно год. Как раз в тот самый день, в который слыхал король разговор урм, родился у него сын, да такой дивной красоты, какой и не видывали на белом свете. Король назвал сына в честь деда – Марко.

Стал расти королевич. Родители в нем души не чаяли, холили, лелеяли, с глаз не спускали. Все придворные, весь народ полюбили королевича за его доброту и приветливость. Со всеми он был ласков, всем старался оказать какое-нибудь благодеяние. Умен же был королевич так, что все диву давались. Когда было ему всего только пятнадцать лет, то уже не было ничего такого, чего бы не знал королевич. Часто, придя с отцом в совет, решал он такие запутанные дела, да скоро и мудро, что даже самые опытные, поседевшие за государственными делами вельможи только головами покачивали. Исполнилось королевичу уже шестнадцать лет. Стал он стройным, сильным юношей и, словно месяц на ночном небе, сиял своей красотой.

Все чаще и чаще стал задумываться король, как сохранить от гибели сына в восемнадцатый год от рождения. Взглянет король на красавца сына, и лицо его омрачит забота. Долго думал он и наконец решил построить башню, всю из гранита, с такими толстыми стенами, чтобы ничем нельзя было бы их сокрушить. В башне не должно было быть окон и только одна дверь. А дверь эту решил король выковать из стали и завалить ее в день рождения королевича, после того как тот войдет в башню, громадным камнем, вытесанным из гранитной глыбы.

Созвал король со всего своего королевства самых лучших каменщиков, и началась постройка башни. Почти два года строили башню. Наконец за неделю до дня рождения королевича она была готова. Осмотрел король башню и остался очень доволен работой каменщиков. Башня стояла, словно высеченная из цельной гранитной скалы. Нигде не было ни малейшей щелочки. Камни были так отесаны и пригнаны друг к другу, что нельзя было различить, где кончается один камень и начинается другой. Стальная дверь была такая толстая и тяжелая, что сорок человек с трудом закрывали и открывали ее. Закрывалась дверь так плотно, что и воздух не проходил между дверью и стальными притолоками. А когда дверь на пробу завалили гранитным камнем, то человек, который не знал, где находится дверь в башню, так ее и не нашел. В башне была всего только одна комната, убранная с величайшей роскошью, и в ней было все, что только могло понадобиться королевичу.

За трое суток до дня рождения королевича призвал его король и сказал:

– Послушай, Марко, через три дня исполнится тебе восемнадцать лет. День твоего рождения ты должен провести в башне, которую я нарочно для этого построил.

– Зачем же это? – воскликнул удивленный королевич. – Разве мне грозит опасность?

– Не спрашивай сейчас меня ни о чем, – ответил король, он не хотел тревожить сына, – минет день твоего рождения, и я все расскажу тебе. Завтра с утра ты должен войти в башню и оставаться в ней двое суток.

– Хорошо, отец, я исполню все, что ты велишь! – ответил Марко и вышел.

На следующее утро король и королева проводили сына в башню. Там они обняли его, поцеловали, осмотрели, все ли приготовлено для королевича, чтобы он ни в чем не нуждался, еще раз нежно простились с ним и вышли. Слуги закрыли стальную дверь и завалили ее камнем. Королевич остался один в башне. Король был уверен, что сын его в полной безопасности.

Когда королевича Марко провожали король и королева в башню, высоко в горах сидели две добрые урмы, которые предсказали королевичу счастливую судьбу. Они сидели на вершине горы и смотрели на город.

– Завтра день рождения королевича Марко, – сказала одна из урм, – ему исполнится восемнадцать лет. Вон, я вижу, ведут его король с королевой в башню. Они думают спасти его этим от гибели. Только спасут ли они его? Не поможет башня. Ведь и сестра наша сказала: «Пускай сажают королевича в башню, по крайней мере, искать его не будет нужно». Погибнет королевич!

– Нет, не бывать этому! – воскликнула другая урма. – Не допущу я, чтобы погиб королевич, и спасу его, чего бы мне это ни стоило!

– Сестра, что ты хочешь сделать? Помнишь, что сказала наша злая сестра: «Горе тому, кто попытается спасти королевича!» Ведь разгневается на тебя наша королева Матуйя за то, что ты изменишь судьбу королевича, определенную нашей сестрой. Жестоко покарает тебя Матуйя! – предостерегала сестру первая урма.

– Пусть карает как хочет! Я люблю всем сердцем прекрасного, как вешний день, королевича и не дам ему погибнуть. Жизнью пожертвую, но спасу его! – С этими словами встала добрая урма и ушла с вершины.

С самого раннего утра в день рождения королевича Марко стояла нестерпимая жара. Воздух был недвижим и душен. Вся природа изнывала от зноя и как бы замерла под палящими лучами солнца. Все живое искало, где бы укрыться от жары. Листья на деревьях поблекли, цветы почти завяли. Земля накалилась и потрескалась. А солнце палило все сильнее и сильнее. Старики не помнили, чтобы когда-нибудь была такая жара, и не только весной, а и летом. После полудня, когда солнце стало уже склоняться к западу, с юга подул ветер, но прохлады он не принес, только воздух стал еще душнее. По небу поплыли облака. Ближе к вечеру стало как будто прохладнее. Облака плыли все гуще, края их темнели. На юге, на самом краю, появилась черная, зловещая полоса, она становилась все шире и шире. Гроза собиралась. Солнце садилось, как багровый шар. Его поминутно закрывали облака. Ветер дул порывами и гнал по небу темно-серые облака. Они закрыли садившееся солнце, и все сразу окуталось сумерками. Ветер переходил в бурю, он гнал тучи пыли по дорогам и гнул деревья. Черная туча, окаймленная серой полосой облаков, окрашенных по краям, словно кровью, лучами закатившегося солнца, быстро подымалась все выше и выше. Стало темно. Молнии, как огненные чудовищные змеи, извивались по туче, и слышались грозные раскаты грома. А ветер уже ревел, как дикий зверь, он вырывал деревья с корнями и сносил крыши с домов. Вот туча уже над дворцом, вот она над башней. Молнии сверкают ежеминутно и не прерываясь грохочет гром. В эту минуту вдруг сам собой отвалился камень от двери в башню, дверь открылась, и в комнату к королевичу Марко вошла женщина дивной красоты, в длинном белом одеянии и белом покрывале и сказала:

– Скорее иди за мной, королевич, я пришла спасти тебя!

– Кто ты? – спросил королевич. – Я не знаю тебя! Почему я должен следовать за тобой?

– Марко! Если дорога тебе жизнь, иди скорее! Еще миг, и будет поздно! – воскликнула добрая урма, это она пришла спасти королевича.

– Но куда же идти мне? Я слышу: гром гремит и воет буря! Веди меня, и я пойду за тобой! – воскликнул королевич: он почувствовал, что прекрасная женщина хочет ему добра, хочет спасти его от грозящей ему даже в этой неприступной башне опасности.

– Возьми меня за руку! – сказала урма. – Закрой глаза!

Урма набросила на королевича покрывало и в мгновение ока перенесла его из башни в горы, в глубокую пещеру.

– Открой глаза! – ласково сказала урма. – Здесь ты в безопасности!

Марко открыл глаза и поглядел вокруг. Первые минуты он был ослеплен. Марко находился в пещере, ярко освещенной тысячами свечей. В пещере все сверкало и искрилось от массы драгоценных камней, золота и серебра. Королевич не мог и вообразить такой роскоши и богатства, какие были в пещере. Пораженный, он спросил прекрасную женщину:

– Кто ты? Куда перенесла ты меня?

– Я урма! Одна из тех урм, которые предопределили твою судьбу еще за год до твоего рождения. Я люблю тебя и решила спасти, хотя моя злая сестра и назначила тебе погибнуть в день твоего рождения, когда исполнится тебе восемнадцать лет. Но не будем сейчас говорить об этом. Ты теперь спасен. Скоро я перенесу тебя во дворец к твоему отцу, пока же будь моим гостем.

Королевич остался у урмы. Буря же между тем грохотала с удвоенной силой. Весь воздух словно горел от ежеминутных вспышек молний. От ударов грома и неистовых порывов ветра содрогался дворец. Король с королевой стояли у окна и с тревогой смотрели на башню, которую озаряли молнии. Вдруг сверкнула ослепительная молния. На мгновение стало светлее, чем днем, казалось, что потоки огня хлынули с неба и залили все. Земля дрогнула, и раздался оглушительный удар грома.

Дворец потрясся до основания. Король и королева упали без чувств у окна. Это ударила молния в башню и разбила ее. Она превратилась в груды разбитого на мелкие куски гранита.

Долго лежали король и королева без чувств. Но вот сознание стало возвращаться к ним. Кто-то приводил их в чувство и звал их. Почти в одно и то же время открыли они глаза и увидали, что, склонившись над ними, стоит королевич Марко, а рядом с ним прекрасная женщина. В ней король сразу узнал одну из урм, которую видел он девятнадцать лет тому назад под буком.

Силы быстро возвращались к королю и королеве. Окно, около которого они упали, было открыто, и в него лилась живительная прохлада. Буря миновала, и только вдали слышались раскаты грома. Когда король и королева совсем пришли в себя, урма сказала им:

– Ваш сын спасен! Смотрите, видите вы ту темную груду камня? Это все, что осталось от башни, в которой вы думали укрыть от грозной опасности вашего сына. Разве можно было этим отвратить судьбу, назначенную вашему сыну моей сестрой, могучей урмой? Теперь не грозят ему больше в жизни опасности. Живите счастливо. А ты, Марко, вспоминай иногда меня, может быть, придется мне жизнью заплатить за то, что я спасла тебя. Прощай!

Подошла урма к Марко, надела ему на шею драгоценную цепь, всю искрившуюся самоцветными камнями, а на цепи, как крупная слеза, сверкал бесценный алмаз. Обняла урма Марко и скрылась.

С этого дня зажили счастливо король, королева и сын их. А когда король скончался, Марко наследовал ему королевство, и не было на всем свете более мудрого и могучего короля, чем король Марко Прекрасный. Но как ни был могуществен он, как ни был счастлив, никогда не забывал доброй урмы и всегда носил цепь, которую подарила она ему в тот день, когда спасла его. Верил король Марко, что эта цепь приносит ему счастье.

А что же сталось с доброй урмой? Неужели присудила ее к смерти королева урм Матуйя за то, что спасла она прекрасного королевича? Нет! Тронула королеву Матуйю любовь доброй урмы к королевичу Марко, и простила она добрую урму. Урма всю жизнь охраняла короля Марко Прекрасного, хотя больше он не видал ее никогда.

Много лет тому назад жил в одной венгерской деревне цыган-музыкант Нику. Жил он со своей женой в великой бедности. Едва добывал он себе пропитание игрой на скрипке. Бывало, всю ночь напролет пиликает он на скрипке деревенской молодежи всякие танцы, а заработает всего-то ровно столько, что на заработанные деньги можно купить лишь кусок хлеба из кукурузной муки. Плохо жилось цыгану-музыканту и его жене. Частенько приходилось ему голодать. Так прожили они кое-как, перебиваясь, немало лет. Хорошо, что детей у них не было. Не прокормить бы их Нику своей музыкой.

Когда дело шло уже к старости, стал замечать Нику, что жена его не ест по целым дням. Другой раз дня три-четыре не возьмет и крошки в рот. Никак не мог понять Нику, что бы это значило. Ведь этак можно с голода так отощать, что и ходить будет не под силу, а жена его ничего, здорова, даже на работу ходит, если подвернется какая-нибудь работа полегче: тяжелой-то работы жена его недолюбливала. Ломал-ломал себе голову цыган, чем это сыта его жена, да так ничего не придумал. Раз как-то спросил он ее, когда они сидели вдвоем за столом и он ел хлеб с луком, запивая этот скудный обед водой, а жена смотрела, как он ест, но сама к еде и не притрагивалась.

– Что ж это ты ничего не ешь? Ведь ты вот уже третий день куска не проглотила.

– Нет, я ела, когда тебя дома не было, – ответила ему жена.

– Как когда меня не было дома? Да я никуда не ходил!

– Ты забыл. Я ела, и теперь мне что-то не хочется, – сказала жена, встала и вышла из дома.

«И чего ради она лжет? – подумал Нику. – Я отлично помню, сколько у нас оставалось хлеба. Если бы она хоть маленький кусочек отрезала, мне бы не хватило, да и хлеб-то она мне подала цельный».

Вечером в этот же день позвали цыгана играть на скрипке в корчму. Там пробыл он недолго и вернулся домой раньше, чем обыкновенно. Открыл он дверь в свою лачужку и хотел уже переступить через порог, как выбежал из двери, да прямо ему под ноги, громадный волк, метнулся в сторону и скрылся в темноте. До полусмерти испугался Нику. Трясясь, как осиновый лист, от страха, вошел в лачужку, зажег огонь и стал искать жену. Нет нигде жены.

– Ну, – подумал Нику, – либо волк ее съел, либо со страха убежала она. Только если бы волк ее съел, на полу бы кровь была да и кости остались, а ведь на полу ничего нет, пол чист. Подожду-ка ее, увидит в окне свет и придет.

Лег цыган, не раздеваясь, на постель и стал ждать жену. Так пролежал цыган почти всю ночь. Жена все не приходила. Стало чуть-чуть светать. Цыган задремал. Вдруг тихо скрипнула дверь. Нику приподнял голову, посмотрел на дверь: он думал, что жена вернулась, а дверь медленно открылась, и в лачужку вошла громадная волчица, в зубах она несла большую, жирную овцу. Нику уже хотел закричать, как волчица повернулась три раза на месте, и вдруг вместо волчицы пред изумленным цыганом очутилась его жена.

– Не бойся, Нику! – сказала она. – Меня научила превращаться в волчицу колдунья из соседнего леса. Посмотри лучше, какую овцу я достала! Теперь мы с тобой будем сыты целую неделю.

– Ну, а что скажут люди, когда узнают, что ты превращаешься в волчицу и таскаешь у них скот? – всплеснув руками, воскликнул Нику.

– А как они это узнают? – спросила жена. – Никто никогда не догадается. Будь спокоен! Ты только сам не болтай!

Нику был не из особенно честных – это раз, да, кроме того, и поесть жирной баранины ему очень хотелось, а главное, он боялся, как бы не сделала с ним чего-нибудь дурного жена, коль он ее рассердит. Кто ее знает, может быть, она научилась у колдуньи не только обращаться в волчицу, но и других обращать в волков или собак. Нику решил молчать.

Жена его затопила печку, он сам принялся снимать с овцы шкуру и резать мясо на части. Скоро он и жена его сидели за столом и с аппетитом ели сочную, жирную баранину.

С этого дня зажил Нику с женой припеваючи. Каждую ночь жена его, превратившись в волчицу, убегала и приносила когда три, когда четыре овцы или теленка. Приносила она и свиней, а иногда и коров. Нику стал потихоньку от крестьян носить мясо на базар в город. Понемногу он стал богатеть, и у него завелись деньжонки.

Как-то жена сказала ему:

– Давай построим в деревне гостиницу. Дорога здесь проезжая, гостей у нас будет много, особенно если мы будем дешево их кормить, а дешево кормить их мы можем, ведь говядина-то у нас даровая. Построить гостиницу куда выгоднее, чем носить мясо на базар.

– Что ж, давай, – согласился Нику, – денег на это у нас хватит.

Построил Нику на краю деревни гостиницу, и скоро пошла про нее слава, что нигде не кормят так хорошо и дешево, как у Нику, а уж что касается мясных блюд, то и лучшим гостиницам в городе до гостиницы Нику далеко. Все прохожие и проезжие стали непременно по пути заходить к Нику, чтобы поесть у него, благо дешево и хорошо. Гости у него никогда не переводились. Скоро Нику стал одним из самых богатых людей во всей округе.

Удивлялись крестьяне той деревни, в которой жил Нику. Давно ли был он нищим музыкантом, а теперь разбогател, да еще как. Откуда только взялось это богатство? Да еще, откуда достает Нику мясо? Никто из крестьян никогда не видал, чтобы к нему привозили туши овец, свиней или быков, а мяса всегда в гостинице у Нику вдоволь, а кроме того, он и шкурами торгует. Все это удивляло крестьян, и они стали подозревать, что здесь что-то неладно.

Прошло около года с того дня, как Нику построил гостиницу. Вдруг стали ходить слухи, что в одной деревне, верстах в сорока от гостиницы Нику, не осталось ни одной овцы, ни одной свиньи, ни одного теленка – всех их зарезала и утащила громадная волчица. Как ни караулили ее, как ни старались застрелить, а сделать ничего не могли. Волчица появлялась словно из-под земли, схватывала овцу или теленка и бесследно исчезала. Вскоре стали жаловаться и в соседних деревнях на то, что и там появилась волчица, и, по-видимому, та же самая, которая перерезала весь скот в дальней деревне. Крестьяне соседних деревень начали волноваться. Они устроили большую облаву, но из этого не вышло ровно никакого толка. Ни одного волка не затравили, а волчица в ту же ночь зарезала целых четыре овцы в соседней деревне.

Наконец крестьяне обратились за советом к одной старой цыганке, про которую поговаривали, что она колдунья. Цыганка долго ничего не хотела говорить. И только тогда, когда крестьяне выложили перед ней целых пять золотых, она сказала им:

– Как ни старайтесь, а волчицы вам не поймать. Это ведьма, которая обращается в волчицу. Найдите эту ведьму и попросите священника окропить ее святой водой, тогда избавитесь от волчицы.

– А как найти нам эту ведьму? – спросили цыганку крестьяне.

– Ну, уж этому научить я вас не могу. Сама не знаю, – ответила цыганка, и, как ни допытывались крестьяне, больше не сказала она не единого слова.

– Уж не ведьма ли жена Нику? – говорили между собой крестьяне. Но что-либо предпринять против нее не решались.

Один крестьянин, правда, ходил к священнику и просил его окропить жену Нику святой водой, да священник отказался, сказав:

– Как же я пойду ни с того ни с сего окроплять святой водой жену Нику? Почему ты решил, что она ведьма? Этак можно только обидеть Нику и его жену. А вам с ними ссориться самим невыгодно.

Но тут сама ведьма выдала себя и этим погубила и себя, и мужа. Случилось же это так. У священника той деревни, где находилась гостиница Нику, была породистая овца, которой он очень дорожил. Вот эта-то овца ночью пропала. Стали всюду искать овцу, нет ее нигде. Как-то через несколько дней шел один из крестьян мимо гостиницы и видит, что из дверей рабочий выносит кожи и нагружает их на телегу. Остановился крестьянин и спросил:

– Куда это отправляет Нику кожи?

– В город, – ответил рабочий, – как накопится у нас много кож, так мы их и отвозим, хозяин продает их купцу.

– А много их у вас набирается? – расспрашивал крестьянин.

– Много. Ведь редкий день пройдет, чтобы хозяин не заколол штуки три или четыре овцы или там телят, свиней.

– Разве сам он их колет?

– Да, больше сам, по ночам, а бывает, приносят уже колотых.

– Да кто же приносит?

– Этого я не знаю. Мне какое дело! Мое дело исполнять, что мне велят, а откуда овцы, кто их приносит, мне разбирать времени нет.

Рабочий ушел в гостиницу за кожами, а крестьянин стал рассматривать те, которые были сложены на телеге. Тут заметил он среди кож одну с белой-белой шерстью, потянул ее, выдернул из-под кож, смотрит: большая овечья шкура с мягкой, длинной шерстью.

– Да ведь это шкура с овцы священника! – чуть не крикнул крестьянин.

Побежал он на деревню, созвал крестьян и говорит:

– Сейчас проходил я мимо гостиницы Нику и видел, как рабочий нагружал на телегу кожи и шкуры. Среди них я нашел и шкуру овцы священника.

– Быть не может! – закричали крестьяне. – Ты ошибся!

– Как это ошибся! – ответил крестьянин. – Что я, маленький, чтобы не отличить шкуры породистой овцы от простой? Ведь на такой овце, какая была у священника, и шерсть-то совсем другая.

Сейчас же послали крестьяне за священником, а сами пошли всей толпой к гостинице Нику и окружили ее со всех сторон. Как увидал это Нику, так тотчас понял, что погиб. Хотел он бежать – некуда. Что делать? Спрятался он в погреб и ждет, что-то будет. Может быть, не найдут его и ему удастся спастись ночью. Жена же Нику, устав за ночь, спала крепким сном и ничего не слыхала.

Пришел священник. Показали ему крестьяне овечью шкуру с белой шерстью. Взглянул на нее священник и с первого взгляда узнал шкуру своей овцы. Сейчас же пошел священник в церковь и вернулся со святой водой и кропилом. Вошел он в гостиницу Нику и стал окроплять ее святой водой. За ним вошло и несколько крестьян. От шума проснулась жена Нику. Вскочила она с кровати, прислушалась. Что за шум? Выглянула в окно и увидала, что гостиница окружена со всех сторон крестьянами.

– Надо спасаться во что бы то ни стало! – прошептала жена Нику. – Обернусь-ка я скорее вороной и вылечу в окно!

Бросилась она к небольшому ящичку, в котором лежала волшебная мазь, достала ее и уже хотела помазать ею лоб и руки, как открылась дверь. И в спальню вошел священник. Заметалась по спальне ведьма, но не тут-то было. Обмакнул священник кропило в святую воду и окропил ею ведьму. Завыла ведьма, как дикий зверь, словно облили ее кипящей смолой, глаза ее засверкали, как у разъяренной волчицы, на губах показалась пена. Остановилась она, топнула ногой, крикнула так, что стекла зазвенели в окнах, и пропала из глаз изумленных крестьян. Смердный дым поднялся с того места, где стояла ведьма, и наполнил всю комнату.

– Ищите Нику! – кричали крестьяне, окружившие гостиницу. – Вяжите его! В тюрьму его, негодяя! Он знал, что его жена ведьма, и пользовался этим. Все хотел побольше разбогатеть! Сколько крестьян разорил он со своей женой-ведьмой! Пусть судят Нику! Нет ему пощады! Пусть казнят его!

Бросились крестьяне искать Нику. Перерыли сверху донизу всю гостиницу, но Нику не нашли. Он забрался в бочку и сидел в ней ни жив ни мертв.

– А! Бежал Нику! Ну ладно, все равно поймают! Жгите гостиницу. Пусть погибнет в огне это проклятое гнездо ведьмы! – кричали крестьяне.

Принесли они соломы и хворосту, навалили их чуть не во всех комнатах гостиницы и подожгли. Скоро из окон повалили густые клубы дыма. Вот вырвались языки пламени, и вся гостиница запылала. Все сильнее бушует огонь. Вот уже трещат балки и стропила. Скоро рухнет крыша. Рухнула наконец крыша, провалились потолки. От гостиницы остались лишь дымящиеся, обгорелые развалины. Что же сталось с Нику? Он погиб, задохнувшись в погребе. Погубило его то, что захотелось ему обогатиться с помощью волшебства его жены, продавшей душу дьяволу.

Долго могли видеть прохожие черные закоптевшие развалины гостиницы Нику. Никто не хотел строиться на том месте, где когда-то жила ведьма.

Шел как-то цыган Стойна из Родны через горы к себе в табор. Путь был долгий, и Стойна надеялся только к вечеру добраться домой. День выдался пасмурный да дождливый. Стало смеркаться. Еще мрачнее стало в горах. Ветер поднялся. По небу плыли темные тучи. Деревья уныло шумели. Жутко стало Стойне, а тут еще нужно было ему проходить через Чертовы ворота. Добрался Стойна до Чертовых ворот, когда стало уже почти совсем темно. Остановился он и слушает, а ветер так и воет в ущелье, ни дать ни взять, как стая голодных волков. Стоит Стойна и думает, идти ему дальше или нет.

– Надо идти! – решил он. – Не ночевать же в такую ночь в горах и еще у самых Чертовых ворот.

Вошел Стойна в ущелье. Темно. Чуть не ощупью бредет Стойна. Вдруг что-то большое пронеслось мимо него по воздуху, затем еще, еще. Затрясся Стойна от страха.

– Это бесы носятся по ущелью, – прошептал он.

Но делать было нечего, нужно было идти дальше. Пошел дальше Стойна. Завернул он за выступ скалы и остановился, окаменел от ужаса. В ущелье, у громадного камня, разведен был костер. Высоко вздымалось пламя костра и освещало собравшихся вокруг него бесов. Сколько их там было – и не перечесть: большие и маленькие, толстые и худые. Все с рогами и длинными хвостами. У одних вместо ног козлиные копыта, у других – лягушечьи лапы. Морды у бесов были безобразные, страшные. Глаза горели, как угли, из пастей торчали кабаньи клыки. У одних торчали ослиные уши, у других уши болтались, словно лопухи. Бесы сидели вокруг костра и выли, сначала тихо, чуть слышно, потом все громче, громче, да вдруг как взвоют бесы, да так, что гром покатился по горам. Упал Стойна на камни и лишился чувств.

Когда уже стало светать, очнулся Стойна. Встал он, огляделся вокруг, насилу сообразил, где он и что с ним случилось.

– Ну, чудом остался я цел! Теперь уж не тронут меня бесы, – воскликнул Стойна, – нужно скорее идти домой, небось все заждались.

Пошел Стойна домой. Когда он проходил мимо костра, вокруг которого ночью сидели бесы, от костра шел еще густой, черный дым, такой зловонный, что Стойна плюнул и крикнул:

– Ишь дьявольское племя! И дым-то от вашего костра воняет такой дрянью, что с души воротит!

К полдню добрался Стойна до своей палатки. Во время пути его поражала тишина, которая царила вокруг, – он за все время пути не слыхал ни единого звука. У палатки встретила его жена и спросила:

– Что это ты задержался так в Родне, неужели ты не побоялся идти ночью через Чертовы ворота? Там и днем-то страшно.

Стойна ничего не расслышал, что сказала ему жена. Жена его повторила свой вопрос громче. Опять ничего не расслышал Стойна. Наконец жена закричала ему прямо в ухо:

– Да что с тобой? Оглох ты, что ли?

А Стойна-то ведь и правда оглох. Хоть кричи ему в уши, хоть из пушек стреляй – ничего не слышит. Вот почему казалось ему, что все так тихо кругом, когда шел он из Чертовых ворот домой. Что же теперь было делать Стойне? Куда он теперь годился?

Рассказал Стойна, как оглушили его бесы своим воем. Выслушала жена его рассказ и решила, что коль оглушили Стойну бесы, то можно его вылечить, нужно только найти такую колдунью, которая умела бы лечить глухоту.

Долго разыскивала жена Стойны колдунью. Всех расспрашивала она, но никто не мог указать ей подходящую колдунью. Были такие, которые лечили глухих, но они не брались вылечить Стойну.

Прошло три года. Кочевал как-то табор, в котором жил глухой Стойна, по берегам Сцамоша. Однажды вечером шла жена Стойны по берегу Сцамоша и встретила старуху, которая собирала какие-то травы.

– Наверно, это колдунья, – решила она, – спрошу-ка ее, не может ли она вылечить моего Стойну?

Подошла она к старухе, низко ей поклонилась и сказала:

– Здравствуй, бабушка! Не можешь ли ты помочь моему горю?

– А какое у тебя горе? – спросила старуха. – Расскажи, может быть, я сумею помочь тебе.

– Муж у меня оглох. Три года тому назад оглушили его бесы своим воем, когда он шел через Чертовы ворота.

– Что ж, этому горю помочь можно, приводи ко мне мужа, я живу тут в лесу. Только приводи его вечером, в тот самый день, когда его оглушили.

– Да этот день завтра! – воскликнула, обрадовавшись, жена Стойны. – Завтра исполнится ровно три года с того дня, как он оглох.

– Вот и отлично, приводи мужа завтра, а я его мигом вылечу, – ответила старуха и пошла к лесу.

На следующий день вечером Стойна и его жена пришли к хижине старухи. Вышла она к ним и сказала:

– Посидите здесь у дверей, на скамеечке, а я пойду кое-что приготовлю. Раньше, чем в полночь вылечить твоего мужа я не могу. Только в полночь может подействовать мое средство. Придется вам подождать.

Сели Стойна и его жена на скамейку и стали дожидаться. Жена Стойны слышала, как старуха возится в хижине с какими-то горшками, гремит склянками, толчет что-то в ступке и варит. Ровно в полночь вышла старуха из хижины. В руках у нее был лошадиный череп и небольшой горшочек, из которого шел благовонный пар. Подошла старуха к Стойне, вылила из горшка в лошадиный череп благовонную жидкость и объяснила ему знаками, чтобы он выпил эту жидкость единым духом. Стойна сделал, что ему велела старуха. Только проглотил он последнюю каплю, как раздался у него в ушах такой оглушительный звон, что он схватился за голову руками и зашатался. Скоро звон прекратился, и Стойна стал слышать, пожалуй, еще лучше, чем прежде.

Стали благодарить Стойна и его жена старуху и предлагать ей подарки, но она сказала им:

– Ничего мне не нужно. Будь я колдунья, не могла бы я вылечить Стойну. Я урма. Идите домой и будьте счастливы.

С этими словами урма скрылась.

Правил некогда в одной стране король. Могучим богатырем и грозным воителем был он. Только и радовали его сердце кровавые битвы, когда рубил он со всего плеча своей острой саблей врагов. Редко жил он в своем богатом дворце. Все время проводил он либо в войнах с соседями, либо на охоте, когда не было войны, а это случалось редко. Король был холост и ни за что не хотел жениться, сколько ни уговаривала его мать, старая королева. Часто говорила она сыну:

– Пора тебе жениться. Что будет с твоим королевством, если не дай бог убьют тебя на войне? Ведь наследника-то у тебя нет. Погибнет все королевство.

– Нет, не хочу я жениться, – отвечал обыкновенно король, – а коль убьют меня, то пусть народ сам выбирает себе другого короля.

– Почему же не хочешь ты жениться?

– Я бы, пожалуй, женился, матушка, если бы нашел такую девушку, которая была бы красивее всех женщин на свете и сильнее меня. Только на такой девушке я женюсь, а другой жены мне не нужно.

– Да где же ты найдешь такую девушку, которая была бы сильнее тебя?

– А не найду, так и не надо. Проживу и без жены, – отвечал король.

Как ни уговаривала его мать жениться, а уговорить не могла.

Прошло много лет. Мать короля давно уже умерла. Сам он был уже немолод, а о женитьбе по-прежнему ничего не хотел слышать.

Однажды охотился король в горах. Подняли его собаки оленя, и поскакал он за ним на своем любимом, быстром, как ветер, коне. Закинув рога на спину, олень несся стрелой по горам и долинам, через поля и леса. Не может король настигнуть его. Стал уже уставать конь короля, храпит, весь взмылился, пена капает с удил, того и гляди грохнется он на землю, а король сильнее вонзает шпоры в бока коня: все гонит его да гонит вперед за оленем. Скачет король во весь опор через большую поляну, а сам чувствует – шатается под ним конь. Вдруг на всем почти скаку взвился конь на дыбы, упал, чуть не придавил короля и издох.

«Вот беда какая! – думает король, стоя над павшим конем. – Любимого коня загнал я из-за этого проклятого оленя. Что ж мне теперь делать?»

Места кругом были совсем незнакомые, и король не знал, куда идти, как выбраться из леса, сплошной стеной окружавшего долину. Приходилось думать о ночлеге, так как приближалась ночь, а в темноте королю нечего было и думать найти дорогу назад. Пробовал он трубить в рог. Никто не отвечал. Снял король с коня седло, чтобы положить его себе под голову, и пошел к высокому дубу, который стоял на краю поляны.

– Вот здесь переночую, – решил король, – только нужно костер развести, чтобы не потревожили волки, почуют они падаль.

Расстелил король под дубом свой плащ, воткнул в землю свое охотничье копье и хотел идти собирать валежник для костра, как услыхал в лесу пение. Какой-то звучный женский голос пел печальную песнь:

«Наверно, где-нибудь близко жилье, коль кто-то поет в лесу. Пойду-ка на голос, лучше переночевать под крышей, чем здесь, под дубом», – подумал король. Накинул он плащ, взял копье и пошел лесом прямо на женский голос. Вскоре король вышел на тропинку и на ней увидал девушку, несшую вязанку дров.

– Постой-ка, красавица! – окликнул ее король. – Заехал я сюда в лес, конь у меня пал, дороги домой я не знаю. Может быть, пустят меня твои переночевать, а утром кто-нибудь выведет меня из лесу?

Девушка остановилась, посмотрела на короля и сказала:

– Что ж, переночевать у нас можно. Иди за мной.

Пошел король за девушкой. Когда стало уже почти совсем темно, привела девушка короля к небольшой избушке, которая стояла посреди небольшой поляны. В избушке горел огонь. Девушка подошла к двери, постучалась и крикнула:

– Мать, отвори! Я привела какого-то охотника, он просится ночевать!

За дверью послышались шаги, щелкнул ключ в замке, дверь отворилась, и на пороге показалась со свечой в руке старуха, сгорбленная, с морщинистым лицом, крючковатым носом и злыми глазами.

– Кого еще ты привела? – заворчала старуха.

– Да вот, не знаю, спроси сама, – ответила девушка и прошла в дверь.

– Кто ты такой? – спросила короля старуха неприятным, скрипучим голосом.

– Охотник я, – ответил король, – пусти, бабушка, переночевать.

– Ну ладно! Пущу я тебя ночевать! – проскрипела старуха. – Входи, что ли! Только накормить тебя мне нечем, у нас самих ничего нет.

– Коль нет, так и не надо, я и натощак спать лягу, – сказал король, входя, нагнувшись, в дверь хижины.

Провела старуха короля в какую-то каморку, всю завешанную связками трав, и сказала:

– Вот, ложись здесь на лавке, нечего мне тебе постелить.

– Спасибо и на этом, – сказал король, сбросив на лавку свой плащ.

Старуха что-то буркнула себе под нос и вышла, затворив за собой дверь. Король остался в темноте. Ощупью расстелил он свой плащ на скамье и лег, прислонив в головах к стене копье, чтобы оно было на всякий случай под руками. Сразу заснуть не мог король, хоть и сильно утомился за день.

– Куда это я попал, – думал он, – связки каких-то трав всюду, а старуха с виду настоящая ведьма.

Уже ближе к полуночи стал было король засыпать, как услыхал за стеной голоса. Разговаривали старуха и ее дочь.

– А знаешь ты, дочка, кто у нас ночует? – спросила старуха.

– Не знаю. А кто? – ответила дочь.

– Сам король! Тоже думает, что я его не узнала. Стара я стала, чтоб меня обмануть. Прежде чем он заговорил, я уже знала, что это король.

– Как же ты это узнала?

– Как станешь постарше, так научу я тебя всему, что я сама знаю, так ты будешь узнавать любого человека, хоть в самую темную ночь, по первому взгляду. А знаешь ты, что королю нужно?

– Что же ему нужно?

– Нужна ему жена, которая была бы красивее всех женщин на свете, да еще была бы сильнее его самого, хоть и сам он богатырь.

– Где ж можно найти такую женщину? Таких нигде и на свете нет.

– Найти-то можно. Если даст мне король воз золота, то я научу его, как добыть такую жену.

Лишь только услыхал король эти слова старухи, как тотчас встал со скамейки, нашел ощупью дверь, открыл ее, вошел в ту комнату, где сидели старуха с дочерью, и сказал:

– Я слыхал все, о чем вы тут говорили. Слушай же, старуха! Коль ты научишь меня, как добыть жену, которая была бы красивее всех женщин на свете и сильнее меня, то я дам тебе не один воз золота за это, а два.

– Хорошо! – ответила старуха. – Сейчас ложись спать, а завтра утром дочь моя покажет тебе дорогу в твою столицу. Возвращайся к себе во дворец и готовь два воза золота. Вечером я приду к тебе и научу, что ты должен сделать, чтобы добыть себе жену красивее всех женщин на свете и сильнее тебя.

Пошел король спать. Утром разбудила его старуха. Девушка показала ему дорогу, и он пошел к себе в столицу. Не прошел он и с версту, как встретил своих приближенных, которые всю ночь искали его. Взял король у одного из приближенных коня и поскакал к себе во дворец.

Вернувшись во дворец, король приказал позвать казначея и велел ему насыпать два воза золотом и привезти это золото ко дворцу. Скоро золото было привезено, и король стал ждать старуху. Наступил вечер, а старухи нет. Наконец, уже совсем ночью, когда король решил, что старуха его обманула, словно из-под земли появилась она пред ним и спросила:

– Ну, готово золото?

– Готово! – ответил король. – Вон стоят у дворца два воза с золотом, получай!

– Ладно! Слушай, что ты должен сделать, – сказала старуха и, подойдя к королю, стала что-то шептать ему на ухо, а окончив, сказала: – Понял? Запомни только хорошенько все, что я тебе сказала. Забудешь хоть что-нибудь, и все придется начинать сначала!

Прежде чем король успел ответить что-нибудь, старуха исчезла. Король взглянул в окно на возы с золотом – и их нет, тоже исчезли.

На следующий день король начал делать то, чему научила его старуха. Прежде всего велел он вырыть яму, да такую громадную, что в ней могла поместиться вся его столица со всеми домами, церквами и его дворцом. Когда яму вырыли, он созвал всех охотников своего королевства и велел им перебить всех до одного медведей в королевстве, а когти у медведей отрезать и наполнить ими яму. Целый год избивали охотники медведей, наконец не осталось больше ни единого. Яма почти до самых краев наполнилась медвежьими когтями. Теперь король велел собрать со всего своего королевства ослиц и выдоить их на медвежьи когти. И это было исполнено. Король велел засыпать яму. Когда яма была засыпана, король воткнул в землю над ямой ветку липы. В одну ночь эта ветка выросла и стала высокой, громадной липой в три обхвата. На первый день на липе были железные листья. Подует ветер, и гремят друг о друга листья, словно тысяча воинов рубятся на острых саблях. На второй день на липе были листья серебряные. Подует ветер, и звенят листья, как колокольчики, да нежно так, звонко. На третий день листья на липе были золотые, и она, как жар, горела на солнце. Подошел король к липе, обошел вокруг нее три раза и три раза произнес такое заклинание:

Едва произнес король эти слова, как задвигались ветви золотой липы, золотые листья зазвенели. Липа стала уменьшаться, и через минуту стояла пред королем волшебной красоты девушка, высокая, стройная, с величественной, гордой осанкой. Взял король ее за руку и повел во дворец.

В тот же день справил король свою свадьбу. Пир он задал такой, какого не задавал ни один король на свете.

Три дня пировал весь народ во всем королевстве. Всех своих подданных от мала до велика король одарил. Долго вспоминали все свадьбу короля.

Счастливо зажил со своей молодой женой король. Жена его затмила красотой всех женщин на всем белом свете. Казалось, солнце меркло, когда она выходила из дворца к народу, так ослепительно сияла ее красота. Сила же у нее была необычайная. Выше облака бросала она громадное копье в три пуда весом, одной рукой поднимала всадника во всем вооружении вместе с конем, одной рукой валила быка на землю, схватив его за рога. Полюбили ли подданные свою молодую, прекрасную королеву? Нет! Да за что же им было полюбить ее? Никакого добра она им не делала. Если появлялась народу, то смотрела на всех, сдвинув брови с презрением, словно не на людей, а на зверей каких-то. Не любили ее и придворные, ни разу не слышали они от нее ни единого приветливого слова.

Прошел год с того дня, как справил король свою свадьбу. Его жена готовилась стать матерью. С нетерпением ожидал король той минуты, когда родится у королевы первый ребенок. Он надеялся, что это будет сын – наследник, который вырастет, станет могучим богатырем, а после смерти отца станет править королевством.

Однажды уехал король на охоту. Вернулся он под вечер во дворец и пошел в спальню королевы, навстречу вышла ему старуха-няня, взглянула на короля и сказала:

– Король, у королевы родились… – и запнулась.

– Кто? – воскликнул король. – Сын?

– Нет, не сын, – ответила старушка.

– Так дочь?

– Нет, и не дочь.

– Так кто же? – спросил шепотом король, и сердце в груди у него дрогнуло.

– Два медвежонка, – ответила няня и залилась слезами.

Вошел король в спальню, и что же он видит? На кровати лежит его жена и смотрит на двух маленьких бурых медвежат. Схватился король за голову, шатаясь, подошел к кровати жены и сел около нее на кресло. Долго сидел он, охваченный горем, опустив на грудь голову. Наконец встал и сказал жене:

– Не плачь. Успокойся. Может быть, будут у нас еще дети.

Королева взглянула на него и ничего не сказала в ответ.

Но напрасно надеялся король, что будут у него дети. На следующий год опять родились у королевы два медвежонка. Король был в отчаянии. Он сразу постарел, волосы его поседели, он казался стариком.

«Неужели же никогда не будет у меня детей? Неужели же не родится у нас сын – наследник? – думал король. – Ох, Бог наказал меня за то, что обратился я за помощью к старой колдунье. Ведьмой была она».

Король уж не любил своей жены, как прежде. Он стал даже сторониться ее, избегать. Почти не оставался король во дворце и все время проводил или в саду, или на охоте.

Однажды гулял король по саду. Проходя мимо беседки, услыхал он в ней голоса. Остановился и прислушался. Разговаривала старая няня с одной из придворных дам.

– И понять не могу, почему мог король привязаться к этой женщине, язык просто не поворачивается назвать ее королевой. Какая она королева? Правда, она красива, но что ж из этого? Красота ее какая-то отталкивающая. Посмотри ей в глаза: совсем глаза медведицы, а не женщины, – говорила придворная дама.

– Да, правда! – ответила няня. – Взгляд у нее суровый, тяжелый какой-то. Не люблю я, когда она смотрит на меня.

– Недавно причесывала ее Катерина, – стала рассказывать придворная дама, – да неосторожно дернула ее за волосы. Рассердилась эта самая королева, как крикнет на Катерину, а глаза-то у нее так и загорелись, как угли. Катерина даже затряслась от страха и гребень выронила.

– Вспоминается мне, как родились у королевы в первый раз два медвежонка, – сказала няня, – родились они – я прямо не помню себя от ужаса, а королева ничего – улыбается. Положила я медвежат на ковер у кровати, взглянула на них королева да как заплачет, странно так, словно медведица завыла. Вздрогнула я даже. Заметила это королева, сделала над собой усилие и замолчала.

– Что же удивляться, – сказала дама, – коль медведица воет по медвежатам. Как хочешь, а будь она хоть сто раз королевой, хоть в тысячу раз красивее, а все же она медведица, превращенная в женщину волшебством этой ведьмы, которая приходила к королю и научила его, как добыть себе такое сокровище.

– Ох, не к добру все это! – вздохнув, сказала няня.

– Что же доброго может выйти из того, что король взял себе в жены женщину, вызванную волшебством из ямы с медвежьими когтями? Чары бесовские до добра не доведут, – сказала придворная дама.

Голоса умолкли. Глубоко запал в сердце королю этот разговор. Он стал смотреть уже иными глазами на жену, следить за каждым ее движением, вслушиваться в ее голос. В голосе жены слышались ему порой какие-то дикие звуки, не звуки человеческого голоса, а рычание зверя. Как-то, разговаривая с женой, король пристально посмотрел ей в глаза. И что же? Он ясно видел, что на него смотрят не глаза чарующей красоты женщины, а глаза медведицы.

Прошел еще год. Королева опять ожидала рождения ребенка. Когда у королевы родились опять два медвежонка, король, раздраженный, крикнул, войдя в спальню жены:

– Опять медвежата! Ах, лучше бы ты сама стала медведицей!

Лишь только вымолвил это король, как королева медленно поднялась с кровати, выпрямилась во весь рост, глаза ее дико засверкали, из груди вырвалось рычание, тело покрылось шерстью, и через минуту уже не было перед королем его жены-красавицы, а перед ним на задних лапах стояла громадная медведица. Грозно зарычала она, и ее рычание разнеслось по всему дворцу. Опустилась медведица на все четыре лапы, схватила зубами медвежат и выбежала из спальни. Вихрем пронеслась она по дворцу, из дворца выбежала в город, из города в поле и скрылась в лесу.

Так лишился король жены, добытой с помощью волшебства.

С этого дня одиноко жил король до самой своей смерти. А когда он умер, некому было передать ему свое королевство.

После смерти короля еще долго охотники встречали в горах громадную медведицу, которая тотчас скрывалась, как замечала, что увидал ее охотник.

Жил-был на свете бедный-бедный цыган Дареж. Работал он как-то в деревне у одной старухи. На Троицын день загулял наш Дареж и только на следующий день вернулся домой, сильно навеселе. Тихонько открыл он дверь и прошел в свою каморку. Собрался он лечь спать, да захотелось ему пить. Вышел он в кухню напиться, увидал, что светится щель в двери, которая вела в комнату старухи, и подумал: «Ишь, старая, не спит! Деньги все считает! Дай-ка я посмотрю».

Подошел он к двери и приложился к щелке глазом. Смотрит, что за чудо, стоит его хозяйка нагишом посередине комнаты и натирает тело какой-то мазью. Натерлась старуха этой самой мазью с головы до самых ног, села верхом на метлу и вылетела в окно.

– А, старая ведьма! Вот чем ты занимаешься! – воскликнул Дареж. – Погоди, и мы попробуем, как это на метле летают!

Пошел Дареж на двор, разыскал метлу и пошел с ней в комнату старухи. Там разделся он донага, взял банку с мазью и стал ею натираться. Мазь была волшебная, приготовленная из яиц черной курицы и перепелиной крови. Намазался ею Дареж густо-густо, сел верхом на метлу и в мгновение ока очутился высоко под облаками. Известное дело, пьяному море по колено; так и Дареж ничуть не испугался. Наоборот, ему очень занятным показалось лететь так высоко над землей верхом на метле. Летел же он так быстро, что ветер свистал у него в ушах и дух захватывало.

– Вот это ловко! – крикнул Дареж. – Коль я пролечу этак с часик, то отмахаю верст сто с лишним. Только куда же это я лечу? Ну, да там видно будет!

Дареж летел все дальше и дальше. Но вот метла стала лететь медленнее, и Дареж почувствовал, что он спускается. Посмотрел он вниз и увидал огонь. Он спускался как раз к этому огню.

– Не угодить бы еще в огонь, – промелькнуло в пьяной голове Дарежа.

Но метла сделала большой круг по воздуху и опустилась на землю в двадцати шагах от громадного костра, разведенного у подножья высокой гранитной скалы. Ослепленный ярким светом костра, Дареж сразу не разобрал, что вокруг него делается. Но скоро глаза привыкли к свету, и перед Дарежем открылось ужасное и вместе отвратительное зрелище. К скале тяжелыми стальными цепями было приковано такое страшное чудовище, все покрытое густой черной шерстью, что у Дарежа, как ни был он пьян, мороз побежал по жилам. Чудовище это бешено рвало цепи, стараясь вырваться на свободу. От усилий чудовища скала качалась, и казалось, вот-вот она упадет. Вокруг скалы, словно безумные, плясали с дьяволами и бесами ведьмы и кричали:

– Суйолак, Суйолак! Слава Суйолаку!

Чудовище, прикованное к скале, и было Суйолаком. Он рвался все сильнее и сильнее. Глаза его налились кровью и горели зеленым огнем, пена клубилась из его пасти, из ноздрей вырывалось пламя, его вой временами заглушал крик ведьм. Одно мгновение можно было подумать, что Суйолак вырвется на свободу, опрокинув скалу и разорвав в куски цепи. Ведьмы и бесы прекратили дикую пляску и умолкли. Все они стояли и смотрели на скалу, чего-то ожидая. Из-под скалы выползла громадная желтая змея, она обвилась вокруг скалы и Суйолака и так сдавила его своими чудовищными кольцами, что Суйолак неистово взвыл и смолк. А змея уползла под скалу.

– Вот это хорошо, – воскликнул Дареж, – что змея угомонила этого самого Суйолака!

Снова закричали и завыли ведьмы, дьяволы и бесы и пустились в пляс еще более неистовый, бешеный.

– Эх, здорово они пляшут! Дай-ка и я немного попляшу! – решил Дареж.

Стал он рассматривать ведьм и выбирать, какую бы из них ему пригласить. Всякие были здесь ведьмы: старые и молодые, безобразные и красивые. Среди них увидал Дареж и свою хозяйку, она плясала со здоровенным бесом, хвост которого извивался, как змея.

– Ах, она ведьма! Хоть и старая, а как пляшет! – воскликнул Дареж. – Ну, да и я не хуже пропляшу, чем ты и твой долговязый бес!

Подбежал Дареж к какой-то молодой и красивой ведьме, схватил ее за руку и крикнул:

– Пойдем плясать!

– Идем! – воскликнула ведьма и как-то дико захохотала.

Закружился с ведьмой Дареж. Долго плясал он с ней. Откуда только у него силы брались. Наконец стал он уставать, остановился и сказал ведьме:

– Будет! Больше не могу!

Ведьма пристально посмотрела на Дарежа и сказала:

– Эге, вот кто ты! А я-то думала, что ты наш! Ну, не пройдет тебе даром то, что ты явился незваным сюда к нам!

– А дело-то неладно! – прошептал, отходя от ведьмы Дареж, хмель которого уже начинал проходить. – Эх, как бы поскорее домой вернуться!

Но вернуться домой было не так-то просто. Стал Дареж раздумывать, как ему быть.

Наконец, окончилась пляска ведьм, и все они столпились у костра. Дареж увидал, как все ведьмы, одна за другой, подходили к толстому, громадному дьяволу, который сидел у костра на камне, падали пред ним на колени и кланялись ему в землю, а потом что-то рассказывали. Дареж подошел поближе послушать, о чем это рассказывают ведьмы толстому дьяволу. Оказалось, что они давали отчет верховному дьяволу во всех злых делах, совершенных ими за год. Одних ведьм дьявол хвалил. Одной он дал даже в награду маленький хвостик, чем она была очень обрадована. Других же ведьм верховный дьявол приговаривал к различным наказаниям. Особенно же рассвирепел верховный дьявол, когда одна из ведьм сказала, что не могла совершить ни одного злого дела за весь год.

– А, негодная! – зарычал на нее дьявол. – Так-то ты служишь мне! Я с тобой расправлюсь так, что ты весь свой век будешь помнить! Слизывай целый год языком шерсть с Суйолака!

Завыла от ужаса ведьма. Дьявол присудил ее к самому ужасному для ведьм наказанию. Ведьма бросилась на колени перед верховным дьяволом и стала просить его о пощаде, но верховный дьявол только свирепо расхохотался, а за ним захохотали и все ведьмы, дьяволы и бесы. Верховный дьявол махнул рукой. Бесы схватили ведьму и потащили ее к Суйолаку.

Увидал Дареж, как подошла к верховному дьяволу и та ведьма, с которой он плясал. Долго рассказывала ведьма о своих подвигах. Дареж только диву давался, на какие только проделки пускалась эта ведьма, чтобы причинить какой-нибудь вред людям. Наконец она кончила свой отчет. Дьявол остался ею очень доволен и похвалил ее. Она же сказала дьяволу:

– Повелитель мой, мне бы нужно сказать тебе два слова на ухо. Дело очень важное.

– Говори! – ответил верховный дьявол.

Ведьма подошла к нему и что-то прошептала. Выслушав ее слова, верховный дьявол засверкал глазами и сказал:

– Вот как, ты говоришь, чужой? Будь покойна, мы с ним расправимся!

– Ах она негодная! Ведь это она про меня шепнула этому толстому дьяволу! Ну, пропал я! Бежать-то ведь некуда! – пробормотал, побледнев как полотно, Дареж.

Наконец все ведьмы дали отчет верховному дьяволу.

Он встал с камня и крикнул:

– Эй, вы все, собравшиеся здесь, давайте дары Суйолаку!

Тотчас кинулись ведьмы к Суйолаку, и каждая из них стала класть перед чудовищем свой дар. Дареж стоял и смотрел. Вот подошла последняя ведьма, она поставила перед Суйолаком горшок с чем-то и отошла. В эту минуту обратился к Дарежу верховный дьявол и спросил его:

– А ты что же не даешь дара Суйолаку?

– Да у меня ничего нет с собой! – ответил, трясясь как осиновый лист, Дареж.

– У тебя нет дара для Суйолака? Хорошо же! За это ты сам получишь дар от Суйолака! Эй, сделайте-ка ему хвост, да побольше, и отправьте его домой! – крикнул верховный дьявол.

Прежде чем Дареж успел сообразить, что с ним делают, бесы схватили его, притащили к самому Суйолаку. Один из бесов обмакнул палец в слюну Суйолака и помазал слюной Дарежу спину, а другой бес ударил его три раза по спине веткой дурмана, и тотчас у Дарежа вырос хвост до самой земли. Увидав у Дарежа хвост, все дьяволы, ведьмы, бесы и сам верховный дьявол от радости так неистово загоготали, что совсем оглушили несчастного цыгана. Затем один из бесов принес метлу, посадил на нее Дарежа и свистнул. Метла взвилась под облака, и Дареж понесся домой. Теперь, когда хмель окончательно прошел, жутко было Дарежу лететь высоко над землей, и он был рад-радешенек, когда очутился наконец дома.

Прошло месяца два с тех пор, как побывал Дареж на празднике ведьм. Хвост свой он старательно прятал, заправляя его в штаны. Никто не замечал хвоста у Дарежа. Но не прошло ему безнаказанно то, что побывал он на празднике ведьм. Случилось так, что цыгане узнали про хвост, и это погубило Дарежа.

Случилось же это следующим образом. Как-то перекочевывал табор на другую стоянку, и пришлось ему переправляться вброд через реку. Во время переправы застряла тяжелая повозка гекко в реке. Пришлось ее вытаскивать общими силами. Сняли цыгане сапоги и полезли в реку, а Дареж – он уже давно ушел от старухи и служил работником у гекко – остался сидеть на повозке и в реку помогать не полез.

– Что же ты сидишь, словно граф какой-нибудь? – крикнул на Дарежа гекко. – Живо у меня, снимай сапоги и лезь в реку помогать!

Хотел Дареж спрыгнуть с повозки в реку, не снимая сапог, да гекко не позволил.

– Говорят тебе, – закричал он, – снимай сапоги, нечего сапоги портить! Ишь какой богач выискался!

– Да я так, – ответил было Дареж, – что сапогам сделается!

Гекко был старик упрямый, и уж коль сказал снимай сапоги, значит снимай. Как Дареж ни отнекивался, а пришлось ему снять сапоги. Сапоги-то он снял, да хвост-то торчит внизу на целую четверть.

– Что это у тебя? – спросил удивленный гекко.

– Это? Так – веревка! – ответил, сильно смутившись, Дареж.

– Какая веревка? Да ведь это у тебя хвост! – воскликнул гекко. – Смотрите-ка, у Дарежа хвост!

Стали цыгане осматривать да ощупывать Дарежа, и на самом деле оказалось, что у него хвост, и какой длинный, до самой земли!

– Да с каких пор у тебя хвост вырос? – спросил Дарежа гекко. – Ведь раньше хвоста не было.

Пришлось Дарежу рассказать, как летал он на праздник ведьм и как наказал его за это верховный дьявол тем, что велел ему сделать хвост. Цыгане только ахали, слушая рассказ Дарежа. Когда же он кончил рассказывать, гекко с минуту подумал и решил:

– На первой же стоянке хвост мы тебе отрежем. Где же это видано – цыган, и вдруг с хвостом? Ты не бес и не собака, и с хвостом тебе быть не полагается.

Как ни упрашивал Дареж не отрезать ему хвоста, но хвост ему все-таки отрезали начисто. Прикинулась болеть рана у Дарежа. Как ни лечил он ее, ничего не помогало. Одна знахарка даже сказала ему:

– Нет такого средства на всем свете, чтобы залечить такую рану, как рана от отрезанного у человека хвоста.

И действительно, через месяц умер Дареж в сильных мучениях.

Как-то вечером зашел разговор между собравшимися у костра старого цыгана, гекко табора Мило Доловича, цыганами о колдуньях и ведьмах. Вспоминали всякие случаи, в которых, по мнению суеверных цыган, дело без ведьмы обойтись никак не могло. Стали рассказывать о самых необычайных происшествиях, о самых чудовищных злодеяниях, совершенных ведьмами. Молча слушал Мило Долович все эти рассказы и наконец сказал:

– Вот все вы говорите – ведьмы да ведьмы, одна ведьма вот что сделала, а другая вот что. А видал ли хоть кто-нибудь настоящую ведьму? Никто, никогда не видал! Если и видал, то и не подозревал, что это ведьма.

– А тебе, гекко, разве приходилось на своем веку иметь дело с ведьмой? – спросил Мило Доловича молодой цыган.

– Послушай и узнаешь, приходилось или нет. Давно это было, еще в дни моей молодости. В то время в нашем таборе гекко был знаменитый Степан Заревич, мудрый и богатый цыган. Сколько коней было у него, сколько золота и серебра, и не перечесть. Теперь таких богатых цыган и не бывает. Только одна дочь была у Заревича, красавица Саби. Вот как сейчас вижу ее: высокая, стройная, глаза большие, черные, брови как два шнурочка, румянец на щеках, а губы алые, как розы. Нет теперь таких красавиц. Был у меня тогда друг Воджин Радич, малый красивый, сильный, удалец из удальцов. Старый Андор помнит, наверно, Радича.

– Как не помнить, помню! – отозвался Андор. – Я помню и Заревича, и Саби, да плохо. Мне ведь тогда лет десять, не больше, было, когда Саби пропала, словно в воду канула.

– Ну ладно! – прервал Андора Мило Долович и стал продолжать свой рассказ:

– Значит, были мы друзьями с Радичем. И любили же мы друг друга! Как родные братья! Полюбил удалой Воджин красавицу Саби, и она полюбила красавца цыгана. Наш гекко Заревич охотно выдал бы дочь свою за Радича, да одна беда в том, что должен был Радич идти в солдаты воевать, уж не помню с кем – не то с французами, не то с итальянцами или турками. Приходилось подождать со свадьбой, пока не вернется из солдат Воджин Радич.

Пока еще не забрали Воджина на службу, он все, бывало, так и ходит за Саби, просто глаз с нее не сводит. Да и она, как отойдет от нее молодой цыган, так и делается скучной-скучной, все смотрит по сторонам, где Воджин, не говорит ли он с другой цыганкой. Ревнива была Саби просто страсть как!

Однажды вечером пришли к нам в табор полицейские из города, собрали всех цыган, прочли какую-то бумагу, вызвали по списку молодых цыган, а среди них и Радича, и велели им собираться в путь. Собрались молодые цыгане, простились со всеми в таборе и пошли с полицейскими в город. Уж как плакала Саби, когда прощался с ней Радич, и сказать нельзя, да и сам он едва удерживал слезы, но молодому цыгану разве пристало плакать, как старой бабе? А все-таки я хорошо видел, как две-три слезинки скатились с его длинных ресниц. Прощаясь со мной, Радич отвел меня немного в сторону и сказал:

– Слушай, Мило, мы с тобой жили душа в душу, как родные братья, так об одном прошу я тебя на прощанье: коль ты любишь меня, заботься о Саби, береги ее. Бог даст вернусь я с войны целым и невредимым и женюсь тогда на Саби.

– Всем, что есть у меня святого, – ответил я Радичу, – клянусь тебе беречь Саби и помогать ей во всем. Будь спокоен и береги себя. Я жизни своей не пожалею, коль придется мне защищать Саби.

Обнялись мы с Радичем, поцеловались, и он ушел с полицейскими в город. Из города всех молодых цыган послали на войну, и мы больше ничего не знали о них и Радиче, живы ли они все или убиты в бою.

Уж и заботился я о Саби! Во всем помогал ей. Нужно ей дров принести из лесу, натаскаю большую кучу валежника, нужно принести воды с реки, я за нее несу тяжелые ведра. Все думали, уж не хочу ли я отбить у Радича его невесту. Думать-то в таборе могли что хотели, только у меня тогда была уже своя невеста, моя старуха, с которой я и прожил в мире и согласии до самой ее смерти. Так я и заботился о Саби, только стал я замечать, что она как-то изменилась. Невеселая стала какая-то. Соберутся наши девушки хоровод водить, поют, пляшут, а Саби стоит в сторонке, постоит, постоит, да и пойдет к себе в палатку. Бывало, зовут даже ее молодые цыгане и цыганки поиграть, повеселиться, а Саби молчит и только головой качает – не хочет идти. Как-то раз спросил я ее:

– Саби, отчего ты такая скучная? Что это ты все одна да одна и все молчишь? Ты бы хоть песню спела.

А она отвечает:

– Вернется Радич, тогда и спою, – сказала и отвернулась.

А хорошо пела Саби. Голос у нее был сильный, звонкий. Во всей округе никто не пел так, как Саби. Старики, и те заслушивались. А уж коль запоет грустную песнь, так слеза прошибает.

«Что такое с Саби? – думал я. – Вон и у других девушек женихи ушли на войну, скучают они по женихам, да все не так, как Саби. И попоют, и посмеются, не ходят все время угрюмые».

Раз как-то уже ночью возвращался я из города в табор. Еду вдоль реки, недалеко от табора, смотрю, кто-то стоит у самой воды и что-то делает. Стал я присматриваться – женщина. Подъехал ближе, оказалось – Саби. Окликнул я ее, а она как вскрикнет да бежать прямо в табор. «Что такое?» – подумал я.

Утром пошел к Саби и спросил ее:

– Что это ты делала вчера ночью у реки? Отчего ты так испугалась, когда я тебя окликнул?

Саби посмотрела на меня как-то испуганно и ответила:

– Ничего не делала. Так, ходила на реку пить.

Еще и в другой раз. Не спалось мне ночью. Встал я и пошел посмотреть коней, которые паслись около табора. Только вышел из табора, смотрю – идет Саби от реки. Показалось мне, что рядом с ней идет еще кто-то, только не мог я рассмотреть – кто, так как месяц зашел за тучку и стало темно. Остановился я и стал ждать, чтобы Саби прошла мимо. Прошла она мимо меня шагах в десяти – одна, идет и смотрит в землю. Решил я проследить, зачем она ходит на реку. Только вот странное дело: лягу это я на траву около тропинки, которая вела на реку, как тотчас засну крепким-крепким сном и проснусь уже совсем перед восходом солнца.

Тут еще случилось одно дело: заболела у нас в таборе одна женщина. Лечили ее, лечили – ничего не помогает. «Ну, – думаем, – помрет». Только раз зашла к ней Саби в палатку, когда у женщины никого не было. Потом женщина эта нам все рассказала. Постояла, постояла Саби, посмотрела на больную и спросила: «Хочешь пить?» Та отвечает: «Хочу. Подай мне напиться. Вон стоит вода в кружке». Кружку Саби не взяла, а зачерпнула из ведра воды кружкой, которая у нее была с собой, да не сразу подала кружку больной, а отвернулась и что-то над ней делала, а потом подала напиться. Больная напилась. Только вода показалась ей какой-то кислой. Взяла Саби у больной кружку, выплеснула оставшуюся воду и ушла, не проронив больше ни единого слова. Уж не знаю, что делала Саби с водой, только и трех дней не прошло, как больная выздоровела. Да не на пользу пошло ей это. Через месяц или немного больше утонула та женщина в реке.

А то еще вот что. Как-то помогал я Саби резать лозу, чтобы плести из нее корзины, да уронил нож. Подняла она нож и подала мне. Взглянул я ей на руку и вижу, что все пальцы у нее исколоты. Схватил я ее за руку и спросил:

– Что это у тебя с рукой? Как это ты ухитрилась так исколоть пальцы?

Саби быстро выдернула руку, собрала скорее нарезанную лозу и ушла, ни слова не сказав в ответ, только еще больше нахмурилась.

Но что самое удивительное, так это то, что Саби стала есть очень много яиц. Только и ест, что яйца, а скорлупу все собирает. Тогда я не понимал, зачем она это делает, глуп еще был. Теперь-то я сразу все понял бы: зачем ходила она ночью на реку, почему у нее пальцы исколоты, зачем собирала она яичную скорлупу. Дело-то просто! На реку ходила она к нивашу, который учил ее колдовству, руку исколола потому, что давала за науку ведьме по капле крови в день, а скорлупу от яиц собирают все ведьмы. Из яичной скорлупы они делают тарелки, горшки и блюда, из которых едят, когда по ночам пируют на своих собраниях с бесами. Теперь бы я сразу понял, что Саби стала ведьмой.

Да, вот еще что, я было забыл совсем: застал я как-то Саби в палатке за работой. Она сидела и не пряла, а вила тонкую нитку. Вьет и шепчет. Совьет с аршин, помочит ее водой из какой-то бутылочки и смотает на клубок. Когда я вошел в палатку, Саби сейчас же спрятала клубок и бутылочку и перестала вить нитку. Спросил я, что она делает.

– Леску вью для удочки, – ответила, как сейчас помню, Саби.

Теперь-то я знаю, что это за удочка. Это вила она волшебную нитку, чтобы сосать кровь по ней из сердца спящего человека.

Ну, как бы там ни было, а время шло да шло. Вдруг нежданно-негаданно вернулся Воджин Радич с войны.

Весь табор высыпал ему навстречу, только не было Саби. Поздоровавшись со всеми, Радич спросил меня:

– А где же Саби? Здорова ли она? Может быть, нет ее в таборе?

– Здорова твоя Саби! – ответил я. – Все по тебе скучала. Она, верно, у отца в палатке. Пойди к ней: наверно, она ждет тебя, не дождется.

Обрадовался Радич и чуть не бегом бросился в палатку Степана Заревича. Вошел Радич в палатку. Саби была в ней. Был в палатке и сам Заревич. Взглянул мой Радич на свою невесту, да как закричит:

– Да разве это моя Саби! Это старуха, ровесница моей бабушке! Ведьма это, а не моя Саби!

Услыхал слова Воджина гекко Заревич страшно рассердился, схватил свою тяжелую железную палку да как ударит ею Воджина по голове. И не вскрикнул бедный Воджин Радич, мертвым упал он к ногам Заревича. Испугался наш гекко, когда увидал, что убил Радича. Выбежал гекко из палатки и, как безумный, побежал через табор к реке, бросился в реку и утонул. Саби в тот же день исчезла, словно в воду канула, и больше никогда не слыхали мы о ней. Тогда поняли все, что Саби стала ведьмой. Радич потому узнал это с первого взгляда, что был седьмым сыном у матери, а такие сыновья видят больше других людей, и ведьме от них не скрыться.

Кончил свой рассказ Мило Долович. Еще долго не расходились цыгане и разговаривали о ведьмах, колдуньях и колдунах. Мило же сидел, понуря голову, и курил свою трубку. Перед ним одна за другой проносились картины далекого прошлого.

Далеко-далеко отсюда, так далеко, что самая быстролетная птица не долетит туда и за год, была страна. Не знаю, может быть, есть она и теперь. Необыкновенно прекрасна была эта страна. Ни один самый роскошный сад не мог бы с ней сравниться. В этой стране росли все деревья, все кусты, цветы и травы, которые только есть на белом свете, и росли они в ней роскошнее, пышнее, чем в других местах на земле. Уж коль росли там яблони, то яблоки на них были по фунту каждое, сливы там были величиной с гусиное яйцо, вишни величиной в грецкий орех, а дыни и арбузы такие, что человек с трудом мог поднять одну только дыню. А уж о том, как сладки были в этой стране все плоды, и говорить не приходится, слаще меда. Земля там, значит, была плодородна необычайно, да ее и возделывать-то не нужно было, так как рожь, пшеница, кукуруза, овес, словом, все родилось там само собой; иди да жни, когда поспеет. На краю этой страны был большой дремучий лес. В нем водились всевозможные звери: олени, дикие козы, лани, серны и кабаны, а хищных зверей не было. Ни волков, ни медведей там и видом не видали. Просто земным раем была эта страна. Вся она была окружена высокой-высокой гранитной стеной, а около стены протекала вокруг всей страны широкая река.

Уж и привольное же житье было в этой стране. Жители ее жили припеваючи и ни в чем решительно не нуждались. Да как и было нуждаться им? Стоило только протянуть руку – и можно брать все, что нужно. Но уж дело известное: люди никогда не бывают довольны тем, что имеют, и всегда желают большего. Это одно. А другое то, что люди, когда все у них есть, да еще легко им дается, часто забывают о своих обязанностях и не исполняют их. Так было и с жителями этой страны, они ничем не отличались от других людей. И они хотели большего, хоть больше-то желать было куда как трудно. И они не исполняли своих обязанностей, хотя и обязаны-то они были делать не бог весть что. Особенно же легко забывали они о своей обязанности, если им говорили, что и без этого можно обойтись. Обязаны же они были делать вот что: каждый год в день Нового года все города и все деревни той страны должны были выбрать в стаде по самому большому, жирному быку, украсить ему голову цветами, на шею повесить корзину с яйцами и плодами и бросить этого быка со стены в реку, обтекавшую всю их благодатную страну. Тысячу лет делали это их предки, прадеды и деды, и они так делали, хоть и не знали, зачем это нужно. «Коль делали так предки, стало быть, нужно, и рассуждать тут нечего», – так думали жители.

В один прекрасный день в этой стране появился какой-то человек. Откуда он пришел, никто не знал. Раньше его не видывали. Был этот человек очень высок ростом, выше всех на целую голову, лицо у него было черное, словно он вымазал его сажей, а глаза у него сверкали злым огоньком. Но что всех особенно поражало, так это то, что «черный человек», как прозвали его жители той страны, никогда не ложился спать. Пробыл он год в благодатной стране и ни разу не прилег соснуть хоть на единый часочек. По всем деревням и городам расхаживал «черный человек» и везде говорил всем одно и то же:

– Зачем это вы каждый год бросаете в реку быков, да еще самых лучших, самых жирных? Как это вам не жаль своего добра? Я бы на вашем месте не стал этого делать. Глупости все это! Я бы каждый год в день Нового года выбирал бы быков, резал бы их и устраивал бы по всем городам и деревням пиры. Эх, славно можно было бы попировать всем вместе по случаю Нового года!

Целый год ходил этот «черный человек» из города в город, из деревни в деревню и все твердил одно и то же: «Хорошо бы изжарить быка! Хорошо попировать всем вместе!»

Что же из всего этого вышло? А вот что!

Когда наступил день Нового года, то ни одного быка во всей стране не бросили жители в реку. Зато не было ни одного города, ни одной деревни, где бы на больших кострах не жарили быков и не пировали бы жители. Это так им понравилось, что они решили: редко, дескать, мол, раз в году устраивать пиры, нужно устраивать их каждый месяц. Как порешили, так и стали делать. Забыли жители о своей обязанности и, конечно, были за это жестоко наказаны.

Да, нужно еще сказать, что «черный человек» как увидал, что добился своего, так и исчез из той благодатной страны. Больше его никогда там не видали.

Как же были наказаны жители благодатной страны? Целых два года пировали они каждый месяц, а случалось, что и два, три раза в месяц. Все шло как будто бы и очень хорошо. Но вот началась по всей стране такая засуха, какой в ней никогда не бывало. Солнце так и палило все своими лучами. Стали сохнуть травы, цветы, кусты и деревья. Земля потрескалась и сделалась твердой, как камень. Вся страна, прежде такая благодатная, начала обращаться в пустыню. Только кое-где высились еще столетние дубы, сосны да ели. А ведь пропитаться желудями да сосновыми и еловыми шишками жители не могли. К тому же вскоре стали сохнуть и дубы. Начался страшный голод. По всей стране можно было видеть умирающих с голоду. Идет это человек, упадет от истощения, тут ему и конец. Некоторые из жителей, чтобы спастись от ужаса голодной смерти, пробили с великим трудом высокую стену, окружавшую страну, переправились через реку и пошли куда глаза глядят. Больше никогда не возвращались они назад, так и рассеялись по белу свету.

В это время жил в благодатной стране мудрый, благочестивый человек по имени Петру. Он один предостерегал жителей, когда они перестали бросать быков в реку, и часто говаривал им:

– Смотрите, не было бы всем нам от этого худа. Нельзя забывать своих обязанностей! Нельзя не делать того, что делали все наши предки тысячу лет. Пора вам одуматься!

Никто из жителей не слушался Петру, и только подымали его на смех.

Вышел как-то Петру, когда в стране уже ничего не было, все было выжжено солнцем, из дома, пошел, шатаясь от голода, через пролом в стене к реке, сел там на камень, горько заплакал и сказал:

– Ах, горе, горе! Нет больше ни былиночки во всей стране. Все засохло: деревья, кусты и травы. Нет у нас ни единого зернышка, чтобы посеять хоть что-нибудь, когда кончится засуха. Все мы погибнем от голода. Жестоко наказаны мы за то, что послушались «черного человека» и перестали бросать быков в реку.

Только сказал это Петру, как вода в реке запенилась, забурлила, и из реки вышел древний-древний старик с большой белой бородой и сказал Петру:

– Вижу я, что есть еще благочестивый человек в благодатной стране. Этот человек – ты, Петру. Ради тебя одного я еще раз помогу вам, раз уже пришлось мне помочь благодатной стране. Спасу я вас от гибели, хоть и забыли вы свои обязанности и не бросаете быков в реку. Иди за мной.

Взял старик Петру за руку и повел его к реке. Вода расступилась. Старик провел Петру на дно реки, подошел там к большой двери, обитой медью, открыл ее и повел Петру по длинному-длинному подземному ходу. Долго шли старик и Петру в полной тьме. Наконец впереди забрезжил свет, и они вышли на бесконечный зеленый луг. Трава на лугу блестела, как изумруд. Над лугом расстилалось голубое небо, а на небе светило солнце, да так ласково, ясно. По самой середине луга стояло такое высокое дерево, что вершина его касалась неба, а на этом дереве росли все цветы, все травы, все плоды, какие только есть на белом свете. С удивлением смотрел на это дерево Петру. Наконец старик сказал ему:

– На этом дереве растут все растения со всего мира. Я дам тебе семян всех растений. Ты раздашь их жителям, которые остались еще в живых, и вы их посеете. Только скажи им, чтобы они не смели больше слушаться «черного человека» – он учил вас одному злу. Если жители еще раз послушаются «черного человека» и опять перестанут бросать быков в реку, я их больше спасать ни за что не стану, и они погибнут все до единого.

Сказав это, старик взял громадную, белую как снег скатерть, разостлал ее под деревом, и тотчас с него посыпались дождем всевозможные семена. Скоро их насыпалась на скатерть целая гора. Петру подумал, увидав такую массу семян: «Как же я понесу, ведь столько мне не снести. Тут и двадцати телег будет мало».

Наконец семена перестали сыпаться. Старик взял скатерть за углы и стал связывать семена в узел, и – о чудо! – семена начали сжиматься, узел делался все меньше и меньше, и скоро в руках старика оказался лишь небольшой узелочек с семенами. Подал его старик Петру и сказал:

– Вот, получай этот узелок. Дома развяжи его, и семян станет опять столько же, сколько их было, когда они лежали под деревом. А теперь пойдем назад.

Пошел Петру со стариком назад. Идет он и ног под собой не слышит от радости. Привел старик Петру на берег реки. Поблагодарил Петру старика, а тот сказал ему:

– Благодарить-то следовало не тебе, а тем, которые позабыли о своих обязанностях. Ну да ладно уж! Только не забудь сказать им все, что я тебе говорил. И еще вот что: ночью, после того как семена будут рассеяны по стране, выйди в поле и смотри, что будет, только другим не говори ничего, им того, что ты увидишь, видеть нечего.

Простился старик с Петру, вошел в реку, и вода над ним сомкнулась. Пошел Петру домой. Миновал пролом в стене, не сделал и десяти шагов, как услыхал за собой сильный шум. Оглянулся и видит, что пролома в стене уже нет. Стена стоит по-прежнему цела-целешенька. Подивился Петру и пошел дальше.

Когда Петру пришел домой, он не стал развязывать узелок с семенами у себя дома, а вышел в поле, положил узелок на землю и развязал его. Тотчас развернулась громадная белоснежная скатерть, а на ней горой лежали семена растений со всего мира. Созвал Петру оставшихся в живых жителей страны, раздал им семена и велел посеять их. Семян хватило как раз на всех жителей. Взяли они их и стали рассеивать по всей стране. Три дня сеяли жители семена и только на третий день к вечеру окончили эту работу.

Поздней ночью, когда жители по всей стране, утомленные трудом, спали глубоким сном, Петру вышел в поле. Ночь была тихая и ясная. Ярко горели в небе звезды. Не слышно было ни единого звука. Петру стоял один среди этой величественной тишины ночи. Вдруг почудилось ему, что падает на землю что-то, словно капли дождя. Посмотрел Петру на небо: не дошли ли тучи. Нет, небо ясно, звезды горят по-прежнему ярко-ярко. А шум все сильнее да сильнее, словно сильный дождь шумит по земле. Попробовал Петру рукой землю – мокрая. «Вот чудо какое!» – думал Петру.

Шум падающих капель прекратился. Опять стало тихо. Теперь послышался какой-то шорох на земле, прежде неясный, потом он стал делаться все сильнее. Петру при свете звезд увидал, что на земле что-то движется. Нагнулся он, смотрит: трава выросла, да такая мягкая, густая, как ковер. А шум все продолжался. Стало светать. При слабом свете забрезжившего утра Петру увидал, как из земли стали подыматься кусты и молодые деревья. Все ярче разгорался восток. Стало совсем светло, Петру огляделся вокруг. Все кругом зеленеет, как весной. Вот стоит дуб, листья на нем сухие, желтые, сморщенные, вдруг они зашевелились, развернулись и стали зелеными. Вот яблоня с обнаженными ветвями, а на ней начинают развертываться молодые яркие листочки. Взошло солнце и озарило своими лучами не выжженную пустыню, а опять благодатную страну, похожую на роскошный сад, какого нет нигде в мире. Всюду, куда падали первые лучи восходящего солнца, расцветали цветы. Вишни и груши покрылись, словно снегом, белизной своих цветков. Яблони стояли бледно-розовые. Огнем горели ярко-красные цветки на гранатах. Луга пестрели цветами. Все благоухало кругом. Пошел Петру радостный, счастливый домой. Когда он шел, он видел, как на его глазах созревали плоды на деревьях, а рожь, ячмень, пшеница склонили к земле спелые, тяжелые колосья.

Жители страны, проснувшись, глазам не верили, когда увидали, что все в стране их так же цветет и зеленеет кругом и что всюду такое же обилие плодов, как и до засухи. Теперь они были спасены от ужасной голодной смерти. Жители не знали, как им благодарить Петру. Но он сказал им:

– Меня благодарить нечего, благодарите старика, который вышел ко мне из реки и дал мне семян с растений, какие только есть на белом свете.

Рассказал он жителям благодатной страны все, что пришлось пережить за эти дни, передал и то, что велел сказать старик. В тот же день все города и деревни во всей благодатной стране выбрали по лучшему быку из своих стад, украсили их цветами, повесили корзины с яйцами и плодами им на шею и бросили быков со стены в реку. По всей благодатной стране царило ликование. Больше уже никогда не забывали жители о своих обязанностях и каждый год в день Нового года бросали быков в реку. Если они делают это до сих пор, то, наверно, существует и теперь благодатная страна, если же нет, то обратилась она в пустыню, а все жители ее погибли от голода.