В курортном местечке А., расположенном у южной оконечности полуострова Идзу, отличные пляжи – чистые и немноголюдные. Тут, правда, неровное дно и слишком большие волны, но зато вода прозрачна, а песчаные отмели словно специально созданы для купания. Единственная причина, по которой здешнее побережье еще не заполнили толпы отдыхающих, как в соседнем районе Сонан, – это неудобство сообщения: до местечка от станции надо два часа трястись на автобусе.

Гостиница «Эйракусо» и принадлежащие ей коттеджи – чуть ли не единственное место, где можно остановиться в А. Сувенирных лавчонок с камышовыми крышами, которые летом так уродуют песчаные пляжи, здесь одна-две, не больше. Покрытый белым песком берег необычайно красив, а в самом его центре, нависнув над морем, возвышается заросшая соснами скала, до того причудливая, что кажется творением мастера садового искусства. Во время прилива скала до половины скрывается под водой.

Вид на море прекрасен. Когда задует западный ветер, унося прочь туманную дымку, как на ладони видны далекие островки: Осима поближе, Тосима – подальше, а между ними крошечный треугольный конус Утонэсима. На юге, за дальним мысом Нанаго, виднеется еще один мыс – Сакаи, отрог того же горного массива, уходящий глубоко в морскую пучину; еще дальше выглядывают мыс Цумэки и мыс, именуемый Дворец Дракона Яцу, – по ночам с южной его точки по морю чертит круги луч маяка.

После обеда Томоко Икута легла подремать у себя в номере. Глядя на эту молодую женщину, свернувшуюся калачиком на кровати – из-под короткого бледно-розового платья высовывались круглые колени, – трудно было поверить, что это мать троих детей: пухлые руки, свежее личико, улыбчивый рот делали Томоко похожей на совсем юную девушку. Было жарко – на лбу и переносице спящей выступила испарина. Ровно жужжала муха, комната раскалилась от солнца, словно огромный медный колокол; ленивый безветренный день был в разгаре; плавно, в такт сонному дыханию колыхалась розовая ткань платья.

Почти все постояльцы гостиницы ушли на море. Номер Томоко находился на втором этаже. Прямо под окном стояли бело-синие качели, на просторном газоне были расставлены разноцветные стулья, столики; возле щита с колышками на траве валялись брошенные кольца. В саду не было ни души, лишь изредка пролетали пчелы, но шум прибоя заглушал их тихое жужжание. Сразу за живой изгородью начиналась сосновая роща, потом шла полоса песка, за которой уже пенились морские волны. Под зданием гостиницы протекал ручей, перед впадением в море он разливался пошире, и после обеда туда выпускали гусей, которые хлопали по воде крыльями и хрипло гоготали.

Итак, у Томоко было трое детей: шестилетний Киёо, пятилетняя Кэйко и трехлетний Кацуо. Все трое отправились на пляж с Ясуэ, сестрой мужа Томоко. Молодая мать попросила безотказную золовку приглядеть за детьми, а сама решила немного поспать.

Ясуэ была старой девой. Когда у Томоко родилась дочка и ей стало трудно управляться с двумя детьми, она, посоветовавшись с мужем, пригласила золовку, жившую в провинции, в свой токийский дом. Трудно сказать, отчего Ясуэ не вышла замуж. Пусть она не была красавицей, но все-таки и не уродина. К ней несколько раз сватались, но она всем отказывала, так и упустила время. Ясуэ души не чаяла в старшем брате и мечтала жить в Токио, тем более что домашние намеревались выдать ее замуж за какого-то богатого старика из местных. Так что предложение Томоко пришлось по душе.

Золовка умом не блистала, но зато имела ровный и покладистый характер. Она обращалась к Томоко как к старшей, хотя та была гораздо моложе, и вообще относилась к жене брата с подчеркнутым уважением. Со временем ее провинциальный говор стал почти незаметен. Она помогала Томоко по хозяйству, нянчила малышей, а после того как брат отправил ее на курсы шитья, стала вдобавок и обшивать всю семью. Ясуэ частенько ходила на Гиндзу[1], разглядывала витрины модных магазинов и, завидев платье или костюм нового фасона, тут же срисовывала его в специальный блокнот – продавщицы ей даже несколько раз делали замечания.

Сегодня Ясуэ отправилась на пляж в зеленом купальнике, самом что ни на есть наимоднейшем. Правда, он был не собственного ее производства, а куплен в универмаге. Ясуэ очень гордилась своей белоснежной кожей и не признавала загара, поэтому, едва выйдя из воды, спешила спрятаться под зонт. Детишки строили песчаную крепость, и Ясуэ от нечего делать тоже стала сыпать на свои ослепительно белые ляжки мокрый песок. Песок быстро подсыхал и осыпался, образуя на ногах затейливые темные зигзаги, посверкивавшие осколками ракушек. Вдруг, испугавшись, что грязь не отмоется, Ясуэ быстро смахнула рукой всю эту красоту. Из горки песка выбралась какая-то полупрозрачная мошка и улетела прочь.

Ясуэ оперлась на локти, раскинула ноги пошире и стала глядеть на море. Над горизонтом громоздились слоистые облака; величественные и неторопливые, они, казалось, поглощали своим суровым сияющим безмолвием и крики, и плеск морских волн.

Лето было в разгаре, и в свирепом сиянии солнца чувствовалась чуть не ярость.

Детям надоело возиться в песке. Они побежали по мелководью, поднимая фонтаны брызг. Ясуэ тут же вышла из мечтательного оцепенения, вскочила на ноги и бросилась следом за племянниками. Однако дети не затевали ничего опасного – они и сами побаивались ревущих валов. Каждый раз, когда волна, разбившись, откатывалась обратно, вода на отмелях крутилась маленькими водоворотами. Киёо и Кэйко, взявшись за руки, зашли в море по грудь и стояли там, чувствуя, как вода толкает их в спину. Песок медленно уходил из-под ног, было жутковато, и глаза обоих оживленно блестели.

– Будто кто-то за ноги тащит, ага? – сказал Киёо.

Ясуэ подошла к детям и предупредила их, чтобы глубже они не заходили. Потом показала на оставшегося в одиночестве маленького Кацуо и поругала старших: как же это они оставили братика одного, пусть вылезают из воды и поиграют с ним. Киёо и Кэйко не слушали тетку. У них была общая тайна – оба чувствовали, как песок потихоньку уползает из-под подошв. Брат с сестрой, не разжимая рук, переглянулись и засмеялись.

Стоять на солнце Ясуэ не нравилось. Она опасливо посмотрела на свои плечи, потом на грудь. Белая кожа напомнила ей снега родного края. Ясуэ слегка ущипнула себя повыше лифчика и улыбнулась – кожа была горячей. Тут она заметила, что под длинные ногти попали песчинки, и подумала: вернемся с пляжа, надо будет подстричь.

Когда она подняла глаза, Киёо и Кэйко исчезли. Вышли на берег, решила Ясуэ. Однако на песке по-прежнему стоял один Кацуо. Малыш показывал пальцем в море, его личико странно кривилось.

У Ясуэ сжалось сердце. Она обернулась к воде. Волна как раз откатывалась от берега, и впереди, метрах в двух, в бурлящей пене, Ясуэ увидела маленькое смуглое тельце – вода вертела его и тащила прочь. Мелькнуло синее пятно – плавки Киёо.

Сердце Ясуэ заколотилось еще сильней. Молча, с искаженным от ужаса лицом она сделала шаг вперед. В этот миг высокая волна, каким-то чудом до самого берега не растерявшая силу, ударила Ясуэ в грудь и разбилась о песок. Женщина рухнула как подкошенная. С ней случился инфаркт.

Кацуо громко заплакал, к нему подбежал какой-то молодой человек. Потом сразу несколько мужчин бросились в воду. От загорелых тел бегущих во все стороны разлетались брызги.

Двое или трое видели, как Ясуэ упала, однако сначала не придали этому значения, думая, что она сейчас поднимется. Но в подобных случаях охватывает некое предчувствие, и теперь, ничего еще не зная, люди, спешащие на помощь Ясуэ, чувствовали, что дело неладно.

Ясуэ перенесли на берег и уложили на горячий песок. Глаза ее были широко раскрыты, зубы крепко стиснуты – казалось, она не отрываясь смотрит на что-то очень страшное. Один из мужчин попытался нащупать пульс. Пульса не было. Кто-то предположил, что женщина в глубоком обмороке. Один из толпы узнал Ясуэ и воскликнул:

– Эта женщина живет в «Эйракусо».

Решили послать за администратором гостиницы. Эта миссия досталась одному из местных мальчишек, и, боясь, как бы его не опередили, подросток понесся по песку к гостинице с невероятной быстротой.

Появился администратор. Это был мужчина лет сорока, в белых шортах и белой же мятой майке, подхваченной широким шерстяным поясом. Администратор заявил, что, прежде чем оказывать помощь пострадавшей, ее нужно перенести в гостиницу. Кто-то пытался возражать, но двое парней уже подхватили тело и потащили его вперед. Там, где лежала Ясуэ, на песке осталась влажная вмятина.

Кацуо, хныча, заковылял следом. Его тут же кто-то поднял и посадил на плечи.

Послеобеденный сон Томоко был прерван. Опытный в обращении с постояльцами администратор легонько тронул ее за плечо.

– А? – спросила Томоко.

– Тут такое дело… Дама, которую зовут Ясуэ-сан…

– Что с ней?

– Ее приводят в чувство. За доктором уже послали.

Томоко вскочила с постели и вместе с администратором поспешно вышла из номера. Ясуэ лежала в углу сада, на траве, рядом с качелями. На ней, оседлав неподвижное тело, восседал голый мужчина – пытался сделать искусственное дыхание. Тут же, в нескольких шагах, была наскоро навалена груда ящиков из-под мандаринов и ворох соломы, еще двое мужчин пытались развести костер. Огонь никак не желал разгораться, только дым валил – ящики и солома не успели просохнуть после вчерашнего ливня. Иногда, когда дым тянулся к лицу лежащей Ясуэ, еще один доброволец отгонял его веером.

От рывков подбородок Ясуэ то поднимался, то опускался, и всем казалось, что она уже дышит. По дочерна загорелой спине спасателя, пятнистой от просеянных сквозь листву лучей, стекали струйки пота. Раскинутые на траве белые ноги Ясуэ были мертвенно-бледными и неестественно толстыми. Ноги оставались равнодушными к отчаянной борьбе, в которой участвовала половина тела.

Томоко опустилась на землю.

– Ясуэ, Ясуэ! – взывала она. Потом, заливаясь слезами, быстро и невнятно запричитала: – Ой, неужели ее не спасут, что же это такое, да что я мужу скажу!

Вдруг Томоко резко обернулась.

– А дети? – спросила она.

Стоящий поблизости немолодой рыбак обнял за плечи испуганно надувшего губки Кацуо.

– Гляди, вон твоя мама.

Увидев сына, Томоко пробормотала:

– Приглядите за ним, пожалуйста.

Пришел врач и тоже стал делать искусственное дыхание. Костер наконец разгорелся, лицо Томоко раскраснелось от жара, и она ни о чем уже не помнила. По лбу Ясуэ полз муравей. Томоко раздавила его пальцем и смахнула. Потом появился еще один – он прополз по колеблемым ветерком волосам, вскарабкался на ухо. Томоко раздавила и этого. У нее появилось дело – давить муравьев.

Четыре часа продолжались попытки оживить тело. Лишь когда признаки посмертного окоченения стали несомненны, врач сдался. Тело накрыли простыней и отнесли на второй этаж. Уже стемнело, и один из добровольных помощников, оставшийся не у дел, взбежал по лестнице и зажег в комнате свет.

Томоко совсем выбилась из сил, ею овладела бездумная, не лишенная приятности апатия. Горя она не чувствовала. Вспомнив о малышах, Томоко спросила:

– А где дети?

– Вроде, в гостиной, с ними Гэнго играет, – ответили ей.

– Все трое там?

– Этого я не знаю…

Люди стали переглядываться. Протиснувшись сквозь них, Томоко сбежала вниз по лестнице. Давешний рыбак, Гэнго, одетый в гостиничный халат, сидел в кресле с Кацуо, на плечи которого была накинута мужская рубашка. Они листали книжку с картинками. Кацуо на картинки не смотрел, он думал о чем-то другом.

Когда Томоко появилась в дверях гостиной, сидевшие там постояльцы, которые уже знали о несчастье с Ясуэ, перестали обмахиваться веерами и обернулись к молодой женщине.

– Где Кэй-тян[2] и Киё-тян?!

Кацуо испуганно смотрел на мать. Всхлипнув, он тихо пролепетал:

– Кэй-тян и Киё-тян буль-буль.

Томоко, позабыв даже обуться, побежала на пляж. Сосновые иголки, которыми был усыпан песок в роще, больно кололи ей ноги. Вода поднялась, и теперь, чтобы попасть на пляж, пришлось сначала подняться на скалу, а потом спуститься. Сверху хорошо просматривался весь белый песчаный берег. Один-единственный желтый с белым зонт торчал в песке, Томоко сразу его узнала.

Подошли люди из гостиницы. Томоко потерянно бродила вдоль линии прибоя. Когда ее попытались увести, она раздраженно смахнула чужие руки с плеч:

– Вы что, не понимаете? Здесь где-то двое детей!

Не все присутствующие слышали от Гэнго про пропавших детишек, и эти люди решили, что Томоко от горя не в себе.

– С тетушкой ведь договорились на девять часов? – спросил Кэндзо.

– Да, на девять. Сказала, что будет ждать у отдела игрушек, но там толком не поговоришь, и я предложила музыкальное кафе на третьем этаже, – отозвалась Киёко.

– Это ты хорошо сообразила.

Молодые супруги не спеша подошли к зданию «Нового мира»[7] и принялись разглядывать пятиярусную неоновую башню-пагоду на его крыше.

Был влажный душный вечер, обычный для сезона дождей. Тучи низко нависали над землей, поэтому неоновый свет густо пропитывал небо. Изящная пагода, словно сотканная из легких, слабо мерцавших лучей, была поистине прекрасна. Особенно красиво она смотрелась, когда мерцание на время пропадало, пагода целиком погружалась во тьму и казалось, что остатки сияния растаяли во мраке, но тут оно вновь возникало в полном блеске. Зрелище, которое можно было наблюдать из любого места Шестого района Асакуса, вечерами стало здешней приметой вместо прежнего символа – засыпанного ныне пруда Хётанъикэ[8].

Кэндзо и Киёко, прислонившись к ограждению парковки, какое-то время смотрели вверх, где сияла воплощенная в пагоде недостижимая, запредельная мечта о жизни.

Кэндзо был в майке, грубых брюках и гэта. Светлокожий, с мощными плечами и грудью, между буграми мышц в подмышечных впадинах виднелись заросли черных волос. Киёко, одетая в футболку без рукавов, всегда тщательно брила подмышки, как того придирчиво требовал Кэндзо. Но когда волосы начинали отрастать, под мышками болело, снова сбривать их приходилось через силу, и на белой коже проступали красные полосы.

На круглом маленьком личике Киёко мило расположились симпатичные глазки и носик, на нем все выглядело к месту. Оно чем-то напоминало мордочку маленького серьезного зверька и сразу располагало людей к себе, но трудно было понять по нему хоть что-нибудь.

В руке она держала розовую виниловую сумочку и бледно-голубую рубашку Кэндзо – тот любил ходить с голыми руками.

По скромной косметике и прическе Киёко легко было понять, что живут супруги бережливо. Маленькие, чистые глаза жены ни на секунду не обращались в сторону других мужчин, только на мужа.

Они пересекли полутемную дорогу мимо парковки и вошли в торговый зал на первом этаже «Нового мира». На огромной площади повсюду громоздились горы замечательно дешевых красочных товаров, из узких щелей в этих горах выглядывали лица продавщиц, отделы заливал холодный свет флуоресцентных ламп. Позади высящихся рядами серебристо-белых макетов Токийской башни тянулись стенные зеркала, расцвеченные видами Токио: идешь вперед, а в зеркалах волнами плывут горы галстуков и рубашек, возвышающихся на противоположной стороне.

– Не могла бы я жить в такой зеркальной комнате. Неловко как-то.

– Да чего тут стыдиться.

Кэндзо говорил небрежно, однако всегда был внимателен к словам жены и не пропускал их мимо ушей. Вскоре они дошли до отдела игрушек.

– А тетушка знает, что ты любишь это место. Вот и сказала, чтобы мы встретились здесь.

– Хорошая мысль.

Кэндзо нравились игрушечные космические ракеты, поезда, машины. Не собираясь ничего покупать, он слушал объяснения продавца, пробовал пускать игрушки, Киёко чувствовала себя неудобно. Поэтому она вмешалась, потянула мужа за руку и немного отвела от отдела игрушек.

– Судя по игрушкам, которые ты выбираешь, сразу понятно, что хочешь мальчика.

– Мне все равно, мальчик или девочка. Просто хочу поскорее.

– Думаю, придется потерпеть еще года два.

– Да. Мы должны четко следовать плану.

Супруги уже давно разделили сберегательные книжки, на которые откладывали деньги, по группам и присвоили книжкам имена: план X, план Y, план Z. Ребенок должен был появиться не раньше, чем будет накоплена сумма по плану X: как бы они ни хотели, нужно терпеть. Они понимали, что покупать вещи в рассрочку обычно невыгодно, поэтому, когда выполнили планы A, B и C, впервые решили купить стиральную машину, телевизор и холодильник за наличные, тем более к этому времени планы А и В уже осуществились. План D предполагал небольшое накопление, но деньги предназначались на простой шкаф-гардероб, покупку откладывали, и нужная сумма не собиралась. Оба совсем не интересовались нарядами, им хватало той одежды, которая висела в стенном шкафу и защищала зимой от холода.

Кэндзо и Киёко были очень осмотрительны, когда им предстояли крупные приобретения. Собирали каталоги, сравнивали товары разных фирм, без устали интересовались отзывами покупателей и, если наконец решались на покупку, отправлялись на оптовый специализированный рынок в районе Окатимати и покупали там.

Но с ребенком все будет по-другому. Для них это цель жизни, они накопят более чем достаточно, им нужно подготовиться, чтобы до тех пор, пока ребенок не станет самостоятельным, создать для него такое окружение, за которое не стыдно перед обществом. Кэндзо, спрашивая приятелей, у которых уже были дети, даже досконально изучил вопрос, как не переплачивать за молочные смеси для младенца.

Супруги вынашивали идеальные планы, поэтому презирали жизненную позицию бедняков, которые пускали все на самотек. Ребенок должен появиться на свет по плану, в идеальной для воспитания среде, и до его рождения они жили этой еще более приятной мечтой. Их мечта была незыблемой, хотя они и не загадывали слишком далеко. Просто всегда видели впереди свет.

Кэндзо не возмущали идеи молодых людей, утверждавших, что в нынешней Японии надеяться не на что. Он не был склонен вникать в суть вещей, но считал, что в той мере, в какой человек живет, уважая природу, сообразно природе и собственным усилиям, она обязательно наставит его на верный путь. Верил в это как в религию. Прежде всего следует поклоняться природе – это основа прочной супружеской связи. Именно совместная жизнь мужчины и женщины, верящих друг другу, должна быть той мощной силой, которая не даст распространиться в мире отчаянию.

К счастью, Кэндзо любил Киёко, поэтому, чтобы с надеждой смотреть в будущее, ему оставалось только следовать условиям, установленным природой. Случалось, с ним заигрывали другие женщины, но в удовольствии ради удовольствия он всегда чувствовал некую неестественность. Ему куда больше нравилось возмущаться, обсуждая с Киёко недавнее подорожание овощей и рыбы.

За разговорами они довольно быстро обошли торговый зал и снова остановились перед отделом игрушек.

Кэндзо увидел игрушку в виде базы для летающих тарелок, с которой взлетал в небо и потом возвращался обратно диск, и теперь не мог отвести от нее взгляда. Сложный механизм был нарисован на жестяном основании так, словно на него смотрели через окошко, в боевой рубке вспыхивала вращающаяся лампочка, темно-синий пластмассовый диск взлетал по старому принципу бамбуковой стрекозы – летающего волчка. Сама база будто плыла в космосе – часть металлического основания, обращенную к Земле, покрывали звезды и облака, среди которых виднелось знакомое кольцо Сатурна.

Сверкающее звездное небо поражало красотой. Раскрашенная жестяная поверхность была холодной, и казалось, стоит просто упасть в это небо, чтобы жара душной ночи вдруг исчезла. Киёко заметила, что у них нет времени останавливаться, но Кэндзо приложил палец к пружине в углу базы и с силой нажал.

Темно-синий диск, вращаясь, резко взмыл над торговым залом. Киёко, невольно протянув руку, вскрикнула.

Диск, медленно вращаясь, опустился и упал в кондитерском отделе напротив. Упал прямо на рисовое печенье, изображавшее купюру в миллион иен.

– Я выиграл! – по-детски простодушно крикнул подбежавший Кэндзо, который провожал диск глазами.

– Что ты выиграл? – Киёко, сгорая от стыда, повернулась спиной к отделу игрушек и поспешила за ним.

– Смотри! Смотри, куда он приземлился. Это наверняка к удаче.

Прямоугольные рисовые печенья, на которых лежал диск, сделали в форме больших банкнот: клеймо копировало настоящий денежный знак с надписью «миллион иен». Три рисовых печеньица в форме черепицы были завернуты в целлофан, сверху наклеена бумажка, похожая на банкноту, а на ней вместо портрета Сётоку Тайси[9] размещалось лицо лысого хозяина магазина.

Киёко считала, что пятьдесят иен за три печеньица – очень дорого, но Кэндзо настаивал на удачной примете и в конце концов их купил. Он сразу же разорвал целлофановую обертку, дал одно жене, второе стал грызть сам, а последнее сунул Киёко в сумку.

От кусочка печенья, разжеванного сильными зубами Кэндзо, во рту растеклась сладость, приправленная легкой горчинкой. Киёко тоже сунула в рот уголок не помещавшейся в руке миллионной рисовой ассигнации, принялась понемногу, как мышка, грызть печенье.

Кэндзо, проходя мимо отдела игрушек, отдал продавщице летающую тарелку; продавщица с недовольным видом забрала диск и отвернулась.

После полугода командировки в Лос-Анджелесе Кавасэ мог вернуться прямо домой, но, желая отдохнуть, на несколько дней остановился в Сан-Франциско. Утром в гостинице он просматривал местную газету, как вдруг ему очень захотелось увидеть что-нибудь, написанное по-японски, поэтому он опять достал полученное еще в Лос-Анджелесе письмо от жены и принялся читать.

«Сигэру иногда вспоминает папу. Ночью ни с того ни с сего взволнованно спрашивает: „А где папа?“ Когда он шалит, как всегда, выручает термос. На днях приезжала бабушка из Сэтагая, так она все смеялась: „Что-то я раньше не слышала о ребенке, который боится термоса“. Термос у нас старый, может, поэтому, даже когда его не трогают, из щели около пробки постоянно сочится пар, это похоже на мрачное бормотание старика, и, услышав его, Сигэру сразу становится послушным, просто паинькой. Я уверена, что термоса он боится больше, чем добродушного папу…»

Кавасэ дочитал письмо, которое знал уже почти наизусть; больше делать было нечего. Стоял прекрасный октябрьский день, но в вестибюле гостиницы горели все люстры, и это вгоняло в уныние. Несмотря на раннее утро, там сидели и расхаживали празднично одетые пожилые люди, покачиваясь, как водоросли на морском дне. Сверкал монокль старого джентльмена, читавшего газету.

Кавасэ пробрался между грудами разноцветных чемоданов туристической группы, оставил ключ на вечно облепленной клиентами стойке регистрации, толкнул тяжелую стеклянную дверь и вышел наружу.

Под слепящим осенним солнцем он пересек бульвар Гири, спустился к Пауэлл-стрит, где выстроились в ряд табачные магазины, сувенирные лавки, дешевые ночные клубы, рыбный ресторан, вход в который украшал нос большого парусника, и еще издалека заметил в толпе идущую ему навстречу фигуру.

Несмотря на расстояние, он с первого взгляда признал в ней японку, и не ту, что родилась в Америке, а чистокровную японку, но вовсе не потому, что она носила кимоно. На ней было типичное для города платье консервативного стиля, великолепное манто из серебристой норки, на голове – шляпка, на шее – жемчужное ожерелье. Косметики на лице было совсем мало, в одежде не к чему придраться, но решительная походка смотрелась слегка неестественной, и девочка трех-четырех лет, которую женщина держала за руку, была отчасти как будто подвешена в воздухе за рукав пальто.

– Ах! – воскликнула женщина так громко, что прохожие обернулись посмотреть. Она засеменила мелкими шажками, носки туфель на высоких каблуках почти задрались вверх. – Я сразу тебя узнала. Японца легко распознать даже издали! Всегда ходят так, будто на поясе два меча.

– Да это у тебя такой вид, – ответил Кавасэ, тоже позабыв о приветствии, подобающем при встрече со знакомым, с которым давно не виделись. Ему показалось, что точно выверенное расстояние, отделяющее его от прошлого, по воле случая сократилось.

Наверное, все дело в том, что он за границей. Японская «система мер» давала здесь сбой. Случайная встреча в чужой стране часто приводит к недоразумениям, о которых после приходится сожалеть, ведь очень сложно вернуть общение в привычное русло. Причем это не обязательно случается при встрече мужчины и женщины. Кавасэ доводилось сталкиваться в таких ситуациях и с мужчинами, даже не очень близкими знакомыми.

Женщина, которая за несколько лет освоила заграничную косметику и научилась носить европейскую одежду, поражала, результат буквально ослеплял, но в том, как старательно она припудрилась, проглядывала неуверенность новичка. Западные женщины без стеснения смотрятся в зеркальце на людях и пудрятся, осыпая все вокруг, а на крыльях носа пудра ложится неровно, и это выглядит небрежно. Макияж этой японки выглядел идеально.

Они разговаривали на ходу, выясняя прежде всего, как здесь оказались.

По словам женщины, ее покровитель часто приезжал по внешнеторговым делам в Америку, поэтому оставил ее в Сан-Франциско присматривать за подготовкой к открытию нового японского ресторана. Предполагалось, что в будущем она станет хозяйкой этого ресторана, но, судя по всему, покровитель не собирался насовсем сослать ее в Америку, а хотел дать ей еще и гостиницу где-то в Атами[13]. Такой великодушный, и очень крупная фигура в бизнесе.

Посреди беседы девочка закапризничала, и женщина таким тоном, словно они шли по Гиндзе, предложила:

– Может, выпьем где-нибудь чаю?

Кавасэ был свободен, поэтому сразу согласился; он только не знал, как к ней обращаться. Он не решался называть ее именем, которое она носила среди гейш пять лет назад, – Асака.

Вероятно, многие осудят меня за то, что я излагаю эту историю, не потрудившись как следует покопаться в древних книгах. По сути дела, единственный мой источник – легенда, приведенная в тридцать седьмом свитке «Повести о великом мире»[19]. Как вы помните, там речь идет о некоем индийском отшельнике, а рассказ о влюбленном старце из храма Сига приводится лишь для сравнения и занимает совсем немного места.

Меня заинтересовали не столько любовные перипетии этой истории, сколько ее психологическое содержание, впрочем, достаточно простое: это притча о борьбе религии и страсти. В западной литературе подобный конфликт описан множество раз, однако для японской старины эта коллизия поистине необычна. Проблема любви связывается у нас с проблемой загробной жизни. Не только для святого старца, но и для красавицы, в которую он влюбился, суть происходящего сводилась к схватке между миром нынешним и миром грядущим. Можно выразиться и более витиевато: герои нашего повествования ради любви вступили в рискованнейшую игру, где на карту было поставлено самое их представление об устройстве мироздания. Ведь учение буддийской секты Дзёдо, секты Чистой Земли, распространившееся в Японии с середины эпохи Хэйан[20], являлось скорее не религией, а мировоззрением – мощным и всеобъемлющим.

В «Книге о спасении души» преподобного Эсина[21] сказано, что сами Десять Райских Блаженств не способны дать представление о всех наслаждениях Чистой Земли. А ведь Десять Блаженств – это Блаженство Лицезреть Сонм Бодисатв; Блаженство Видеть Распускающийся Лотос; Блаженство Обретения Божественного Облика; Блаженство Пересечения Райских Пределов; Блаженство Непреходящей Благодати; Блаженство Быть Встреченным Буддой Амида[22]; Блаженство Обретаться Средь Праведных; Блаженство Видеть и Слышать Будду; Блаженство Служить Будде; Блаженство Продвижения по Пути Будды. Почва Чистой Земли состоит из небесно-голубой ляпис-лазури. Дороги там окаймлены золотыми перилами. Просторы бескрайни, и нет на них ни единого бугорка. В каждом из Священных Пределов стоит по пятьдесят миллиардов дворцов и башен, выстроенных из драгоценных камней и самоцветов, а полы в этих чудесных покоях устланы узорчатыми тканями. Над крышами порхают мириады ангелов, играя на музыкальных инструментах и сладкоголосо восхваляя Будду. Дворцы, башни и павильоны окружены садами, в каждом из которых – пруд для омовений; в золотых прудах дно устлано серебряным песком, а в лазуритовых – хрустальным. По поверхности плавают разноцветные сияющие лотосы, и при дуновении ветерка на лепестках их загораются радужные блики. Повсюду летают птицы, бессчетное множество птиц, днем и ночью прославляющих своим пением Господа. Тут и журавли, и дикие гуси, и утки, и мандаринки[23], и павлины, и попугаи, и искуснопевные калавинки[24] с головой прекрасной женщины. (Полагаю, что при всей мелодичности этого концерта от подобного изобилия птиц в раю должен стоять довольно утомительный шум и гомон.)

По берегам прудов и рек – кущи с диковинными деревьями: стволы у них – красного золота, ветви – белого серебра, цветы из кораллов, все это великолепие отражается в глади водоемов. С неба свисают драгоценные нити, покрытые алмазными колокольцами, вызванивающими благовест в честь Будды; а еще в воздухе парят волшебные музыкальные инструменты, неумолчно играющие дивную музыку.

Если обитатель Чистой Земли пожелает угоститься, перед ним тут же возникает стол семи драгоценных камней, весь уставленный столь же бесценными чашами и блюдами, на которых горой навалены восхитительнейшие яства. Причем вовсе ни к чему утруждать себя, отправляя пищу в рот руками, – достаточно кинуть взгляд на то или иное кушанье, вдохнуть его аромат, полюбоваться его красотой, и тело наполнится силой, голод утолится, а душа и плоть останутся неоскверненными. И едва эта неземная трапеза завершается, как стол и блюда моментально исчезают.

Одежды тоже покрывают тело сами собой; их не нужно ни перешивать, ни чинить, ни стирать. Нет в Чистой Земле ламп и светильников, ибо небо излучает вечное сияние. Неведомы там ни зной, ни холод – круглый год температура ровная и умеренная. Эфир наполнен ароматами тысяч благоуханных растений, и сверху постоянно сыплется дождь из лепестков лотоса.

В главе, именуемой «Врата обозрения», Эсин пишет, что новичкам не дано проникнуть в глубины Чистой Земли. А посему им надлежит всячески развивать силу своего воображения, дабы они могли постичь безбрежность райских просторов. Лишь благодаря воображению можно вырваться за пределы земного измерения и воочию узреть Будду. Должным образом развитое воображение способно, сконцентрировавшись на одном-единственном цветке лотоса, охватить все мироздание.

Микроскопическое изучение лотоса позволяет постичь астрономическое строение Вселенной, самую основу буддийской космологии. На одном лепестке Райского Лотоса – восемьдесят четыре тысячи прожилок, и каждая излучает восемьдесят четыре тысячи сияний. При этом самый маленький из Райских Лотосов имеет диаметр в двести пятьдесят юдзюнов, а ведь один юдзюн – это тридцать ри[25]. Таким образом, в Чистой Земле считается маленьким цветок размером в семь тысяч пятьсот ри!

Лотосы там имеют по восемьдесят четыре тысячи лепестков, и все усыпаны миллионами драгоценных камней, каждый из которых искрится тысячей огней. В неописуемо прекрасной чашечке цветка возвышаются четыре сияющих столпа, любой из которых в сто миллиардов раз превосходит высотой священную гору Сумеру[26]. На столпах держится полог, украшенный пятьюдесятью миллиардами алмазов, излучающих по восемьдесят четыре тысячи лучей, каждый из которых обладает восьмьюдесятью четырьмя тысячами золотых оттенков, да и те не остаются неизменными, а все время меняют свой цвет.

Размышления об этом дивном зрелище называются «Медитацией о Лотосовом Троне Господа». А рассказал я обо всем этом для того, чтобы читатель представил себе грандиозность величин, на которых зиждилось мировоззрение героев нашей любовной истории.

В пятнадцатый день восьмого месяца по лунному календарю[28] в половине двенадцатого ночи, как только закончилась вечеринка, Коюми и Канако вернулись в пансион «Кацура» на улице Гиндза Итадзин и сразу переоделись в легкие кимоно юката. Вообще-то, обеим хотелось принять ванну, но сегодня на это не хватало времени.

Коюми было сорок два. Полноватая, невысокая – метра полтора, – она облачилась в белое хлопковое кимоно с осенними цветами. Канако исполнилось двадцать два года, она хорошо танцевала, но у нее не было покровителя, так что ей не давали роли в традиционных весенних и осенних танцевальных фестивалях гейш. Сегодня она надела креповое кимоно с темно-синими спиралями на белом фоне.

– А Масако нынешней ночью с каким рисунком кимоно наденет?

– Решила с цветами хаги[29]. Говорит, что скорее хочет ребенка.

– Что, уже до этого дошло?

– Не дошло. Речь о будущем. Если у нее получится родить ребенка от мужчины просто потому, что влюблена в него, будет прямо мадонна с младенцем, – высказалась Коюми. В веселом квартале бытовало суеверие: наденешь летом одежду с узором хаги, а зимой с видом дальних гор – забеременеешь.

Когда уже собрались выходить, у Коюми опять засосало под ложечкой. Так случалось не раз: пустой желудок давал о себе знать, словно катастрофа, обрушившаяся с неба. Голод никогда не мучил ее перед клиентами, и какой бы скучной ни была вечеринка, это ощущение ей не мешало. Но до и после пирушки желудок, о котором она совсем забыла, внезапно напоминал о себе. Коюми никак не могла приспособиться и правильно питаться в удобное время. Иногда ей приходилось наблюдать, как гейши из того же квартала, ожидая своей очереди на вечернюю прическу, с аппетитом ели заказанное из ресторана «Охан» жареное мясо с рисом. Глядя на них, она ничего не чувствовала, даже не думала о том, как это вкусно. А через какой-то час неожиданно наваливался голод, и слюна заливала десны у крепких маленьких зубов.

В пансионе «Кацура» Коюми и Канако каждый месяц вносили плату за вывеску и еду. Коюми за еду платила больше всех. Она не просто много ела, а была еще и гурманом, но после того, как завела странную привычку закусить до и после вечеринки, плата за питание понемногу стала снижаться и сейчас была даже меньше, чем у Канако. Коюми сама не помнила, ни откуда взялась эта привычка, ни с каких пор начала в домах, куда ее приглашали, перед началом вечеринки бегать на кухню и просить: «Дайте что-нибудь поесть!» Теперь она взяла за правило съедать ужин на кухне в первом доме, куда ее пригласили, а в последнем доме, закончив работу, – еще и поздний ужин. Желудок к этому приспособился, да и денег за еду в пансионе «Кацура» она с некоторых пор вносила меньше.

28 февраля 1936 года, на третий день известных событий, поручик гвардейского транспортного батальона Синдзи Такэяма, потрясенный известием о том, что его ближайшие друзья оказались в числе заговорщиков, не в силах смириться с приказом о подавлении мятежа, в одной из комнат своего особняка (дом шесть на улице Аоба, район Ёцуя) сделал харакири собственной саблей; его супруга Рэйко последовала примеру любимого мужа и тоже лишила себя жизни. В прощальной записке поручика была всего одна фраза: «Да здравствует императорская армия!» Жена тоже оставила письмо, в котором приносила извинения родителям за то, что уходит из жизни раньше их, и заканчивала словами: «Настал день, к которому должна быть готова жена офицера». Последние минуты жизни мужественной пары были таковы, что дрогнуло бы даже самое каменное сердце. Поручику исполнился тридцать один год, Рэйко – двадцать три. Со дня их свадьбы не прошло и полугода.

Помещение антикварного магазина. Даже не магазина, а большого художественного салона, где собран антиквариат со всех концов света. На авансцене справа стоит чудовищных размеров платяной шкаф. Он столь огромен, что, кажется, мог бы вместить весь мир. На гигантской дверце вырезано контурное изображение храмового колокола, а остальная ее поверхность обильно покрыта барочной резьбой. Немудрено, что в сравнении с этой внушительной вещью прочие антикварные раритеты просто меркнут. Все эти заморские редкости достаточно изобразить в общем виде на фоновой декорации.

На сцене расставлены по отдельности пять стульев. На них сидят очень состоятельные, судя по внешнему виду, мужчины и женщины и слушают торговца антиквариатом, который пылко говорит, стоя перед шкафом. Сегодня проводится аукцион, в котором принимают участие лишь пятеро избранных.

Торговец антиквариатом. Прошу вас, взгляните! Это платяной шкаф, равного которому нет и не было во все времена ни на Западе, ни на Востоке. Он не умещается в рамки того, что называют практическим применением. Творцам вещей, предложенных здесь вашему вниманию, претило руководствоваться целесообразностью, и каждый приобретенный вами предмет, дамы и господа, таким образом, приобретает особый смысл именно благодаря тому, как вы станете его использовать!

Простой обыватель довольствуется простыми товарами, он покупает мебель, как рабочий скот, и, исходя из своего положения в обществе, неизменно выбирает что-то привычное. Он окружает себя ширпотребом – стол со стульями массового производства, телевизор, стиральная машина.

Но вы, дамы и господа, со свойственной вам изысканностью, чуждой мещанским нравам, даже не взглянете в сторону травоядной скотины, предпочтя ей хищного зверя. Вам уготована вещь, которую обыватель купить не в состоянии, – вещь, которую невозможно приобрести, не обладая таким утонченным и бескомпромиссным вкусом, как ваш. (Указывает на шкаф.) Вот он, истинный дикий зверь.

Первый покупатель. А материал какой?

Торговец антиквариатом. Что?

Первый покупатель. Из какого дерева, спрашиваю?

Торговец антиквариатом (стучит по стенке шкафа). Из подлинного и натурального, как можно услышать по звуку. Из подлинного и натурального красного дерева. Простите мой нетактичный вопрос, дамы и господа, но могу ли я поинтересоваться, сколько у вас имеется костюмов и платьев? Просто чтобы понимать.

Первый покупатель. Сто пятьдесят.

Вторая покупательница. Триста… Да, триста семьдесят штук.

Третий покупатель. Я никогда не считал.

Четвертая покупательница. Триста семьдесят одно платье.

Пятый покупатель. Семьсот.

Торговец антиквариатом. Я не удивлен. И совсем не удивлюсь, что бы вы ни сказали. Семьсот или тысяча – этот шкаф без труда вместит все ваши костюмы и все ваши платья. Загляните в него, и вы убедитесь сами. (Заглядывает в шкаф.) Потрясающе просторный. До теннисного корта немного не дотягивает, но для занятий физкультурой места, без сомнения, хватит. На всех внутренних стенках – зеркальное покрытие. Можно не только выбрать костюм, но и облачиться в него, не выходя из шкафа. Также внутри есть электрическая лампочка. Прошу вас, не стесняйтесь, загляните в шкаф. Обойдемтесь без сутолоки, пожалуйста. Встаньте в очередь.

Пятеро покупателей выстраиваются в очередь и один за другим заглядывают в шкаф.

Первый покупатель (заглянув в шкаф, невозмутимо). А владелец кто?

Торговец антиквариатом. Что?

Первый покупатель. Откуда шкаф, спрашиваю?

Торговец антиквариатом. Я могу сказать лишь, что эта вещь – из частной коллекции. Шкаф принадлежал знаменитой семье. Одной из тех семей, которых до войны по пальцам можно было сосчитать. Но в наши дни с ней произошло… теперь это часто происходит, увы, есть и другие примеры… Дела у семьи пошли, если можно так выразиться, по наклонной, и вот…

Первый покупатель. Да понял я. Понял уже. (Возвращается на свое место.)

Вторая покупательница (заглядывает в шкаф и вскрикивает). Что же это! Да ведь там можно двуспальную кровать поставить!

Торговец антиквариатом. Так и есть. Двуспальная кровать – как верно вы подметили!

Третий покупатель (заглядывает). Будто в фамильном склепе. Тут сто урн можно поставить, а то и все двести.

Торговец антиквариатом (с неудовольствием). Изволите шутить?

Четвертая покупательница (заглянув в шкаф). Ключ-то зачем?

Торговец антиквариатом. Ключ? Ключом можно запереть дверцу снаружи и изнутри.

Четвертая покупательница. В смысле, изнутри?

Торговец антиквариатом (в некотором замешательстве). Я не знаю почему, но замок устроен таким образом.

Четвертая покупательница. Зачем же запирать дверцу изнутри?

Торговец антиквариатом. Ну, как сказать… (Хитро улыбается.) Я уверен, что это может оказаться кстати в некоторых ситуациях. В конце концов, там ведь достаточно места для двуспальной кровати.

Пятый покупатель (заглядывая). На удивление тесновато.

Торговец антиквариатом. Вы сказали, тесновато?

Пятый покупатель. На удивление.

Торговец антиквариатом. Ах, вот как. Что ж, все люди разные, у всех свой взгляд на вещи.

Все с шумом и стуком рассаживаются по местам.

Торговец антиквариатом. Итак, дамы и господа, мне не хочется вас торопить, но теперь, когда вы получили представление, давайте приступим к делу. Пожалуйста, пусть кто-то из вас, не важно кто, назовет свою цену. Прошу.

Все молчат.

Торговец антиквариатом. Итак, прошу вас.

Первый покупатель. Пятьдесят тысяч иен.

Торговец антиквариатом. Пятьдесят тысяч предложение.

Вторая покупательница. Пятьдесят одна тысяча.

Торговец антиквариатом. Есть, пятьдесят одна тысяча.

Третий покупатель. Сто тысяч.

Торговец антиквариатом. Есть, сто тысяч.

Четвертая покупательница. Сто пятьдесят тысяч иен.

Торговец антиквариатом. Есть, сто пятьдесят тысяч.

Пятый покупатель. Сто восемьдесят тысяч.

Торговец антиквариатом. Есть, сто восемьдесят тысяч.

Женский голос (доносится с левой стороны сцены). Три тысячи иен.

Все оборачиваются на голос.

Первый покупатель. Три тысячи пятьсот иен.

Торговец антиквариатом. Есть, три тысячи пятьсот. Постойте! Кажется, произошла ошибка, вы не расслышали. Сто восемьдесят тысяч. Сто восемьдесят тысяч иен – это предыдущее предложение.

Первый покупатель. Ладно. Сто девяносто тысяч.

Торговец антиквариатом. Есть, сто девяносто тысяч.

Третий покупатель. Двести пятьдесят тысяч.

Торговец антиквариатом. Есть, двести пятьдесят тысяч.

Пятый покупатель. Триста тысяч иен.

Торговец антиквариатом. Есть, триста тысяч иен.

Вторая покупательница. Триста пятьдесят тысяч.

Четвертая покупательница. Триста шестьдесят.

Вторая покупательница. Вот же расшумелась! Пятьсот тысяч.

Четвертая покупательница. Пятьсот десять тысяч иен.

Вторая покупательница. Фу ты! Миллион иен.

Четвертая покупательница. Миллион десять тысяч.

Вторая покупательница. Может, хватит уже? Два миллиона иен.

Четвертая покупательница. Два миллиона десять тысяч.

Вторая покупательница. Вот нахальство! Три миллиона.

Четвертая покупательница. Три миллиона десять тысяч.

Вторая покупательница. А-а-а!

Женский голос (доносится с левой стороны сцены). Три тысячи иен… Три тысячи иен.

Все с шумом и гамом оборачиваются на голос. На сцену мягко и грациозно выходит очень красивая молодая женщина. Это танцовщица Киёко.

Торговец антиквариатом. Кто вы? Прекратите ваши странные шутки. У нас здесь все серьезно. Нелепости тоже должно быть в меру. И вообще, кто вы такая?

Киёко. Вы хотите знать мое имя? Меня зовут Киёко. Я танцовщица.

Первый, третий и пятый покупатели смотрят на нее с большим интересом.

Торговец антиквариатом. Танцовщица, значит. Не помню, чтобы тебя сюда приглашали. А кого не приглашали, тем вход запрещен. Разве ты не видела на дверях табличку «Вход строго по приглашениям»?

Киёко. Вашу табличку перевернуло ветром. Но, как бы то ни было, я и без приглашения имею право здесь находиться.

Торговец антиквариатом. Что-то ты слишком разболталась, следи за языком. Я, так уж и быть, не потащу тебя в полицейский участок. Просто уходи отсюда, да поживее.

Первый покупатель. Какой ворчливый! Ладно вам. Что такого? Должна быть причина, раз она сюда пришла.

Торговец антиквариатом. Но позвольте…

Первый покупатель. Что у тебя за дело, барышня?

Киёко. Я не барышня. Я просто танцовщица.

Третий покупатель. Танцовщица, превосходно!

Пятый покупатель. У тебя хорошая работа. Ты даришь нам утешение – благо, которое не купить за деньги.

Вторая покупательница. А что еще за три тысячи иен?

Четвертая покупательница. Три тысячи и одна иена.

Вторая покупательница. Вот ведь бывают приставучие люди! (Приторным тоном обращаясь к Киёко.) Ты сказала, тебя зовут Киёко? Почему ты предлагаешь три тысячи иен? Раз уж пришла сюда, рассказывай.

Киёко. Три тысячи иен. (Выходит на середину сцены.) Три тысячи иен – красная цена этому шкафу.

Торговец антиквариатом (в смятении). Эй, полегче! Не болтай ерунды, а то сейчас в полицию пойдем.

Первый покупатель. Мы же взрослые люди. Давай-ка спокойно послушаем.

Торговец замолкает.

Киёко. Если вы услышите историю этого огромного загадочного шкафа, вам уже вряд ли захочется его покупать.

Третий покупатель. Какую еще историю?

Торговец антиквариатом (торопливо заворачивает деньги в бумагу, сует их Киёко). Держи вот и пошла отсюда. Давай, быстро!

Первый покупатель. Пусть расскажет! Если не дашь ей рассказать, выходит, ты тоже знаешь эту историю и пытаешься нас обмануть, всучить порченый товар. Так, что ли?

Киёко (отвергая деньги). Я расскажу вам! Этот шкаф раньше принадлежал семье Сакураяма.

Все присутствующие одновременно вздрагивают.

Киёко. Госпожа Сакураяма прятала от мужа в этом шкафу молодого любовника по имени Ясуси. Она делала это постоянно. Ее ревнивый жестокий муж подозревал измену. Однажды он услышал изнутри звук, тут же выхватил пистолет и начал расстреливать шкаф. Он все стрелял и стрелял, пока не стихли истошные крики и из щели под дверцей не потекла бесшумно кровь. Вот, посмотрите сами. (Показывает на дверцу шкафа.) Из-за резьбы не так заметно, но тут и там видны следы от пуль. Вот здесь и вот здесь. Но эти отметины искусно скрыли, отремонтировали поврежденную поверхность, законопатив отверстия древесиной того же цвета. Дверцу отмыли от крови, прошлись кое-где рубанком, заново покрасили. Должно быть, вы все читали об этом происшествии в газетах.

Все молчат.

Киёко. Ну как, вы все еще готовы заплатить баснословные деньги, чтобы заполучить этот шкаф? Наверное, даже если вам предложат его в подарок, вы теперь не захотите. Три тысячи иен – отличная цена. Кто, кроме меня, согласится заплатить три тысячи за шкаф с такой историей?

Вторая покупательница. Какой кошмар. Спасибо тебе, что обо всем рассказала, а то я чуть было не купила втридорога этого монстра, еще бы и накликала на себя несчастье. Ты сказала, тебя зовут Хисако?

Киёко. Ки-ё-ко. Это мое имя.

Вторая покупательница. Ах да, Хисако зовут мою дочь. Киёко-сан, большое спасибо! Что ж, раз дело так повернулось, лучше всего скорее поехать домой. Надеюсь, мой водитель ждет меня, как полагается. (Неожиданно замечает, что четвертой покупательницы уже и след простыл.) Нет, ну надо же! Эта нахалка настолько хочет во всем меня опередить, что готова уйти, не попрощавшись. Чудовищная невоспитанность. (С этими словами уходит со сцены.)

Первый, третий и пятый покупатели окружают Киёко, каждый дает ей свою визитную карточку.

Первый покупатель. Если бы не вы, мы потеряли бы немало денег. В благодарность мы хотим пригласить вас на ужин в нашей скромной компании.

Третий покупатель. Барышня, как насчет настоящей французской кухни? Мы прямо сейчас покажем вам прекрасное место.

Пятый покупатель. А потом можно и потанцевать. Хорошо? После ужина.

Киёко. Большое спасибо. Но сейчас мне нужно поговорить с господином антикваром.

Первый покупатель (решительно достает из портмоне некоторое количество денег, с непреклонным видом протягивает торговцу антиквариатом). Значит, так, слушать девушку без раздражения и без спешки, ясно? По-родственному, ясно? И никаких полиций и прочей ерунды. Ну, я понятно объяснил? (Вынимает из кармана механический карандаш, оборачивается к Киёко.) Барышня, если этот человек скажет вам что-то оскорбительное или заставит вас идти с ним в полицию, пожалуйста, сообщите мне. Позвольте на секунду визитку, которую я вам только что дал.

Киёко подает ему все три визитки.

Первый покупатель. Так. (Выбирает одну.) Вот это моя визитка. Чтобы вы не перепутали, я сейчас поставлю на ней значок. (Делает на карточке пометку карандашом.) Могу ли я попросить вас позвонить мне, когда вы закончите разговор? Я буду доступен по этому номеру в течение ближайших двух часов. (Возвращает Киёко визитку.)

Оставшиеся в дураках третий и пятый покупатели ошеломленно наблюдают за этой сценой.

Первый покупатель. И обязательно приходите. Я серьезно намерен отблагодарить вас вкусным ужином.

Киёко. А если я приду…

Первый покупатель. Да?

Киёко. А если я приду, но лицо мое изменится до неузнаваемости, в таком случае захотите ли вы меня видеть?

Первый покупатель. У вас отличное чувство юмора, барышня. Хоть я совсем не понимаю ваших шуток.

Киёко. Если у меня будет лицо уродливой демоницы, захотите вы тогда меня видеть?

Первый покупатель. Что? Послушайте, любая женщина многолика, человека моих лет это уже не пугает и не удивляет. Что ж, до встречи!

Первый покупатель лихо разворачивается и уходит. Третий и пятый неохотно следуют за ним.

Торговец антиквариатом. Ах ты, ловкачка, наделала тут шуму. (Поспешно останавливает Киёко, которая, кажется, собралась броситься вдогонку за первым покупателем.) Ладно, ладно, без паники, я сам в растрепанных чувствах. Значит, профессиональная танцовщица… (В сторону.) Да уж, представляю себе эти танцы!

Киёко. Помолчите и послушайте меня!

Торговец антиквариатом (опускается на ближайший стул). Да, я весь внимание. Молчу и слушаю. Но как это возможно, чтобы такая молодая девушка с таким прекрасным, прелестным лицом…

Киёко. Как раз об этом я и хочу поговорить – о своем прекрасном и прелестном лице.

Торговец антиквариатом (в сторону). Какими распущенными, однако, бывают современные девицы.

Киёко. Я любила Ясуси. А он меня.

Торговец антиквариатом. Тот молодой человек, застреленный прямо в шкафу?

Киёко. Да. Мы были любовниками. Но он бросил меня и ушел к госпоже Сакураяме, которая была на целых десять лет старше его. Он… Ему с его характером всегда больше нравилось быть любимым, чем любящим.

Торговец антиквариатом. Прям вот очень сочувствую.

Киёко. Я же попросила слушать молча. Может быть, это я своей любовью прогнала его, как знать. Может быть, он больше ценил не спокойную и открытую любовь, а секретную, беспокойную, пугающую. Он был таким красивым! Когда мы шли по улице вместе, все вокруг говорили: «Как они подходят друг другу!» Когда мы шли по улице вместе, голубое небо, роща в парке, пичужки в ветвях деревьев – все встречало нас радостью. И чистое полуденное небо, и звездный небосвод, как говорится, принадлежали только нам. Но всему этому он предпочел нутро платяного шкафа.

Торговец антиквариатом. Шкаф так велик и просторен. Возможно, там внутри тоже есть звездное небо, и луна восходит в одном его углу и закатывается в другом.

Киёко. Возможно, все так. Ясуси засыпал внутри, просыпался внутри, там же внутри ел. В этой странной комнате без окон, где ни ветерка, ни шелеста листвы, в этой комнате-склепе – заживо похороненный там, как в огромном гробу. Он и жил в гробу по собственной воле, еще до того, как погиб от чужой руки. В комнате наслаждений, в комнате смерти, окутанный запахом собственного тела, к которому подмешивалось послевкусие женского парфюма. Знаете, его кожа пахла жасмином.

Торговец антиквариатом (поддаваясь настроению). Но вместо цветов его гроб был устлан ворохом платьев.

Киёко. Цветы из кружев и атласа, мертвые, холодные цветы с удушающим запахом.

Торговец антиквариатом (в сторону). Молодец парень, я бы и сам не отказался так умереть.

Киёко. Он умер так, как ему хотелось. Теперь я понимаю это со всей ясностью… И все же, почему? От чего он жаждал убежать? Что подталкивало его к смертному концу?

Торговец антиквариатом. Какой смысл меня об этом спрашивать?

Киёко. Я уверена – он бежал от меня!

Оба молчат.

Киёко. Но почему? Бежать от меня, от моего прекрасного, прелестного лица… Будучи столь красивым, он, должно быть, не мог больше выносить красоту.

Торговец антиквариатом. Ох уж эти сетования пресытившихся! В нашем мире столько женщин, недовольных своими уродливыми лицами. А тех, кто оплакивает утраченную молодость, и того больше. Но сетовать, обладая и красотой, и молодостью, – это уже чересчур!

Киёко. Лишь он один сбежал от моей молодости и красоты. Отверг оба моих богатства, кроме которых у меня ничего нет.

Торговец антиквариатом. Твой Ясуси – не единственный, есть и другие мужчины. У него, скажем так, были весьма необычные пристрастия. Но если взять, например, такого человека как я, с абсолютно здоровыми предпочтениями… (Тянет к ней руку.)

Киёко (отталкивает его руку). Прекратите! Стоит желанию шевельнуться во мне при взгляде на лицо другого мужчины, и я цепенею от отвращения, будто увидела жабу. Посмотрите на меня хорошенько. Разве я не постарела?

Торговец антиквариатом. Не смеши меня. При такой-то молодости…

Киёко. Разве я не уродлива?

Торговец антиквариатом. Если ты уродлива, значит мир остался без красавиц.

Киёко. Оба ответа неверны. Скажи вы, что я стара и уродлива, не исключено, что я бы вам отдалась.

Торговец антиквариатом. Я немного знаю женскую психологию. Сейчас я должен ответить: «Что ты говоришь?! Ты стара и уродлива? Даже под страхом смерти я не готов на такую чудовищную ложь!» Что-то в этом роде?

Киёко. Замолчите! Это мое лицо, отчего-то привлекающее мужчин, до которых мне нет никакого дела… как бы мне хотелось содрать с него кожу. Теперь это моя единственная мечта, единственная фантазия. Иногда я думаю, что он полюбил бы меня всем сердцем, будь я отвратительным на вид страшным уродом.

Торговец антиквариатом. Ну и безумные же мечты, скажу я вам, у молодых и прекрасных женщин! У меня-то уже давно выработался иммунитет против таких нелогичных фантазий. Неудовлетворенность, барышня – это сильнодействующий яд, который переворачивает с ног на голову законы мироздания и приводит нас в душевный раздрай, лишая ощущения счастья.

Киёко. Неудовлетворенность? Слишком мелкое слово для моих чувств. Я не живу в мире, в котором оно имеет смысл. Чтобы воссоединиться с Ясуси для вечной любви, мне не хватало только одной детали. Одной шестерни, чтобы привести механизм в беспрепятственное движение. И теперь я ее отыскала! Эта деталь – мое изуродованное лицо.

Торговец антиквариатом. В нашем мире, куда ни глянь, недостает деталей и шестеренок. Не знаю, как там твой механизм, но, видишь ли, земной шар крутится до сих пор лишь потому, что в разных местах, то здесь, то там, отсутствуют шестеренки.

Киёко. Если бы только мне удалось осуществить свою мечту…

Торговец антиквариатом. Возлюбленный твой все равно не воскреснет.

Киёко. А может, и воскреснет!

Торговец антиквариатом. В погоне за неосуществимым ты утратила меру. Додумалась до чудовищных идей. Ты отрицаешь законы природы!

Киёко. Даже такой человек, как вы, жалкий скряга, иногда может сказать что-то верное. Вы правы. Мой противник, помеха нашей с Ясуси любви, – вовсе не госпожа Сакураяма. Это… Да, так и есть. Люди называют это природой: мое прекрасное лицо, шелест ветра в кронах укрывавшей нас чащи, стройные сосны, затуманенное после дождя небо… Так и есть. Установленный природой порядок вещей – вот кто главный враг нашей любви. Из-за него любимый бросил меня, сбежал, скрылся в платяном шкафу. В этом лакированном мирке без единого окна, освещаемом одной лишь электрической лампочкой.

Торговец антиквариатом. Так вот зачем тебе шкаф. Ты купишь его и там, внутри, попытаешься заполучить обратно своего убиенного возлюбленного?

Киёко. Да. Я не остановлюсь! Я буду рассказывать историю этого шкафа всем, кто задумает его купить, остужая их азарт. Во что бы то ни стало я должна получить шкаф по своей цене, за три тысячи иен.

Как только смолкает эта реплика, с левой стороны сцены доносятся странные неясные возгласы, напоминающие звуки, которыми сопровождают игру на барабанах музыканты театра но. Затем вступают звуки, похожие на барабанный бой и флейту. Они слышны на протяжении всей последующей сцены торга, имитируя музыкальное сопровождение представлений но.

Торговец антиквариатом. Вот дрянь, опять слышен шум с фабрики, весь этот грохот и дикие завывания. Бывает, у меня покупатели, а тут вдруг такое, прямо не знаешь, куда бежать и что делать. Однажды я все-таки выкуплю землю и отправлю эту фабрику куда подальше. Вот – звуки промышленного производства. А само производство – это что и зачем? Этим людям никак не понять, что вещь только тогда и приобретает истинную ценность, когда стареет, выходит из употребления, становится абсолютно бесполезной. А они все клепают и клепают свою дешевку, и бедность так всю жизнь и наступает им на пятки.

Киёко. И снова говорю вам, я куплю шкаф за три тысячи иен.

Торговец антиквариатом. Три миллиона иен.

Киёко. Нет, три тысячи.

Торговец антиквариатом. Два миллиона иен.

Киёко (притоптывая в такт ногой). Нет, три тысячи.

Торговец антиквариатом. Миллион иен.

Киёко. Нет, три тысячи.

Торговец антиквариатом. Пятьсот тысяч иен.

Киёко. Три тысячи, три тысячи, три тысячи.

Торговец антиквариатом. Четыреста тысяч иен.

Киёко. Раз я сказала – три тысячи иен, значит три тысячи.

Торговец антиквариатом. Триста тысяч иен.

Киёко. Решайтесь, решайтесь! Снижайте цену! Снижать цену – это так здорово! Такое приятное чувство. Снижайте до трех тысяч одним махом. Ну же, ну! Три тысячи иен.

Торговец антиквариатом. Двести тысяч иен.

Киёко. Нет, три тысячи.

Торговец антиквариатом. Сто тысяч.

Киёко. Нет, три тысячи.

Торговец антиквариатом. Пятьдесят тысяч иен.

Киёко. Нет, три тысячи. Три! Три! Три!

Торговец антиквариатом. Пятьдесят тысяч иен и ни иеной меньше.

Киёко. Три тысячи иен.

Торговец антиквариатом. Пятьдесят тысяч иен! Пятьдесят тысяч иен! Пятьдесят тысяч иен!

Киёко. Три тысячи иен.

Звуки ослабевают.

Торговец антиквариатом. Пятьдесят тысяч иен – нижняя граница. Больше я не уступлю ни иены.

Киёко. Почему?

Торговец антиквариатом. Я сказал – пятьдесят тысяч, значит пятьдесят тысяч.

Киёко. У меня нет таких денег.

Звуки уже едва слышны.

Торговец антиквариатом. Я продаю за ту цену, которую сам заплатил. Если у тебя нет денег, это твоя проблема.

Звуки с левой стороны сцены окончательно стихают.

Киёко. И ничто не заставит вас передумать?

Торговец антиквариатом. Пятьдесят тысяч иен – моя последняя цена. Пятьдесят тысяч иен.

Киёко. Неподъемная для меня сумма. Я хотела купить этот шкаф, затащить в свою квартирку, чтобы он занял там все место, и сидеть внутри, думая о любимом, пока не превращусь в отвратительного на вид страшного урода. Это была моя мечта. Но если я не могу купить шкаф, что ж, значит так тому и быть. (Медленно пятится в сторону шкафа.) Так тому и быть. Вовсе не обязательно тащить его в мою квартирку, чтобы моя ревность, мои мечты, боль и страдания обезобразили мое лицо. Можно и прямо здесь, вот так…

Торговец антиквариатом. Эй, ты что творишь?!

Киёко. Я все делаю правильно. Когда я снова появлюсь перед вами, вы умрете от ужаса. (Резко разворачивается и залезает в шкаф. С жутким звуком дверца шкафа закрывается за ней.)

Торговец отчаянно пытается открыть дверцу, но безрезультатно.

Торговец антиквариатом. Все пропало. Она заперлась изнутри. (Бешено колотит по дверце шкафа. Никакого ответа. Изнутри не доносится ни звука.) Бессовестная тварь! Она отвлекла мое внимание, и теперь… А-а! Мало того, что из-за нее сорвалась сделка и я понес огромные убытки, так теперь она хочет уничтожить этот шкаф, который и так на последнем издыхании. За что мне все это? Проклятье! Неизвестно, что она задумала… (Прикладывает ухо к дверце шкафа.) Что она там делает? Ужасный день! Ничего не слышно, ни единого звука. Будто прижался ухом к храмовому колоколу – придет время, и его толстые железные стенки загудят, но сейчас – ни единого звука… Неужто она и впрямь решилась обезобразить себя? Нет, пустые угрозы! Она просто воспользовалась моей минутной слабостью, заболтала, обвела вокруг пальца. (Снова прикладывает ухо к шкафу.) Но что она там делает? У меня дурное предчувствие. Кажется, она включила свет. Значит, ее лицо безмолвно отражается в зеркалах со всех четырех сторон. Дурное предчувствие усиливается… Но нет, это были пустые слова. (Словно пытается отделаться от плохого предчувствия.) Просто слова. Она не посмеет сделать такое.

Справа на сцену выбегает управляющий многоквартирным домом, где живет Киёко.

Управляющий. Скажите, танцовщица по имени Киёко, случайно, не здесь? Молодая, очень красивая девушка.

Торговец антиквариатом. Киёко? А вы кто такой?

Управляющий. Я управляющий многоквартирным домом, в котором она живет. Вы уверены, что она не здесь? Если она вдруг появится…

Торговец антиквариатом. Потише. Не надо так нервничать. Если она вдруг появится, то что?

Управляющий. Ее друг сказал мне, что она стащила у него с полки пузырек серной кислоты. Он фармацевт.

Торговец антиквариатом. Серной кислоты?

Управляющий. Да. Она схватила бутылочку и бросилась куда-то сломя голову. Я расспросил всех встречных, и один прохожий сказал, что видел, как она заходила в этот магазин.

Торговец антиквариатом. Ки-кислота, вы сказали?

Управляющий. Не так давно убили ее возлюбленного. Невозможно предугадать, что сделает такая темпераментная девушка, поэтому я и волнуюсь. Представьте, что будет, если она плеснет кислотой кому-нибудь в лицо.

Торговец антиквариатом (ахает, в ужасе закрывает лицо руками). Нет, все не так. Она задумала сжечь кислотой свое лицо и вот-вот это сделает!

Управляющий. Что?

Торговец антиквариатом. Говорю же, все не так! Она собирается обезобразить саму себя. Какой кошмар! Ее прекрасное лицо… Она задумала совершить самоубийство лица!

Управляющий. Это еще почему?

Торговец антиквариатом. Вы что, не понимаете? Киёко здесь. (Показывает на шкаф.) В этом шкафу. Она заперлась изнутри.

Управляющий. Плохо дело! Надо вытаскивать ее оттуда.

Торговец антиквариатом. Знаете, какая это мощная дверь, – других таких нет.

Управляющий. Мы должны что-то придумать. (Стучит в дверцу.) Киёко-сан! Киёко-сан!

Торговец антиквариатом. Подумать только, этот прекрасный лик станет лицом демоницы! Ужасный день! (Стучит вместе с управляющим.) Избавь нас от своих выходок! Выходи!

Управляющий. Киёко-сан! Киёко-сан!

Из шкафа доносится истошный вопль. Оба мужчины, враз обессилев, опускаются на пол. Воцаряется жуткая тишина. Торговец, сам того не замечая, складывает молитвенно руки.

Торговец антиквариатом (сдавленным голосом). Выходи, умоляю тебя. С этим шкафом теперь покончено. Можешь забрать его себе за три тысячи иен. Всего три тысячи. Я уступаю его тебе. Пожалуйста, выходи!

Наконец дверца шкафа с жутким звуком отворяется. Управляющий и торговец антиквариатом вскакивают, инстинктивно пятятся. Киёко выходит с пузырьком в руке. Ее лицо ничуть не изменилось.

Торговец антиквариатом. Твое лицо!

Управляющий. Ну вот и хорошо.

Торговец антиквариатом. Ничего хорошего. Я беру свои слова назад. Мошенница! Разве можно так пугать людей? А если бы нас хватил удар? Это не шутки!

Киёко (тихо). Я не мошенница. Я действительно собиралась облить свое лицо кислотой.

Торговец антиквариатом. А что это был за вопль?

Киёко. Я зажгла в шкафу свет. В зеркальных стенах со всех четырех сторон отразилось мое лицо, а его отражения отразились в отраженных зеркалах, и отражения отражений тоже. Зеркала, отражающие зеркала, отражающие мой профиль, отраженный в зеркалах. Бесчисленное, бесконечное повторение моего лица, куда ни глянь… В шкафу был такой леденящий холод. Я стояла и всматривалась, не появится, не мелькнет ли среди мириады моих лиц его лицо.

Торговец антиквариатом (вздрогнув). И оно появилось?

Киёко. Нет. До самого края земли, до самого края моря, до края света – мое лицо, и только мое лицо. Я сняла крышечку с пузырька. Потом внимательно вгляделась в свое лицо в зеркале. Я представила себе, как, изуродованное кислотой, оно заполняет собой все вокруг, до самого края земли… И тут я увидела воочию свое другое лицо – лицо демоницы, ужасающее, обожженное…

Торговец антиквариатом. И вот тогда-то ты и закричала.

Киёко. Да.

Торговец антиквариатом. И тебе не хватило духу облить себя кислотой, так?

Киёко. Не так. Очнувшись от видения, я закрыла пузырек крышечкой. Но не потому, что не хватило духу. Просто в этот миг я все поняла. Чудовищная грусть, дикая ревность, и гнев, и боль, и страдания – этим, получается, человеческое лицо не изменить. Мое лицо останется моим лицом, как бы там ни было.

Торговец антиквариатом. Видишь, в схватке с природой победить невозможно.

Киёко. Но я не проиграла. Я примирилась с природой.

Торговец антиквариатом. Удобная отговорка.

Киёко. Я примирилась.

Бросает пузырек с кислотой на пол. Торговец торопливо отпихивает его ногой подальше.

Киёко. А ведь нынче весна, да? Я только сейчас это заметила. Времена года так долго не значили для меня ровным счетом ничего – с тех самых пор, как он скрылся от меня в этом шкафу. (Втягивает носом воздух.) Весна в самом разгаре. Я чувствую даже здесь ее благоухание, непонятно как пробившееся в эту старую, заплесневелую лавку, – запах свежей земли, деревьев, растений, и над всем плывет цветочный аромат. Вишня, должно быть, сейчас в полном цвету! А по контрасту – зеленые сосны. Их четко очерченные ветви, никогда не видевшие снов, купаются в розовой дымке. Щебечут птички.

Раздается птичий щебет.

Киёко. Их щебетание, будто солнечные лучи, пробивается сквозь самые толстые стены. Даже тут, даже так весна безжалостно обрушивается на нас буйным цветением, буйным щебетом птиц. Каждая веточка несет на себе столько, сколько может снести, подрагивая от удовольствия под этим благодатным весом. А вот ветерок… Он веет тем ароматом, которым при жизни благоухало тело любимого. Я и забыла, что теперь весна!

Торговец антиквариатом. А сейчас можешь наконец-то купить шкаф и уйти?

Киёко. Вы сказали, что уступаете его мне за три тысячи иен.

Торговец антиквариатом. Чушь! Это лишь в том случае, если б ты вышла оттуда с другим лицом. Так что пятьсот тысяч иен. Нет, шестьсот тысяч!

Киёко. Он мне не нужен.

Торговец антиквариатом. Что?

Киёко. Правда, он мне больше не нужен. Продайте какому-нибудь богатому дурачку. Можете быть спокойны, я не стану вам мешать.

Торговец антиквариатом. Прям гора с плеч!

Управляющий. Ну-ну, пойдемте-ка домой. Надо извиниться перед другом, которому вы доставили беспокойство, а потом советую вам поспать. Думаю, вы очень устали.

Киёко (достает и рассматривает визитную карточку). Нет, мне надо идти.

Управляющий. Куда?

Торговец антиквариатом. Неужто к тому господину? Прямо сейчас?

Киёко. Да, к тому господину.

Торговец антиквариатом. Ну, сходи, только как бы потом не пришлось расхлебывать последствия.

Киёко. Мне безразлично. Что бы ни случилось, это не имеет значения. Неужели вы думаете, что теперь хоть кто-то может причинить мне боль?

Управляющий. Весна – опасное время года.

Торговец антиквариатом. Он изничтожит тебя. Разорвет твое сердце в клочья. Ты больше никогда ничего не почувствуешь.

Киёко. Как бы то ни было, ничто уже не сможет изменить мое лицо.

Киёко достает из сумочки помаду, красит губы и, оставив обоих мужчин изумленно стоять и глядеть ей вслед, неожиданно убегает со сцены, стремительная, как порыв ветра[38].

Талант Санокавы Мангику потряс Масуяму. Еще студентом отделения классической литературы он пришел в сценарный отдел театра кабуки[39] – тоже потому, что его с самого начала очаровала сценическая игра Мангику.

Со времен учебы в школе высшей ступени Масуяму пленил этот театр. В то время Санокава в амплуа молодой красавицы получал второстепенные роли, вроде призрачной бабочки из пьесы «Зеркальный лев»[40], в лучшем случае – Тидори, верной прислужницы знатной дамы в «Изгнании Гэнда из родного дома»[41]. Тогда это была исключительно ровная, правильная игра, никто не предполагал, что он достигнет нынешнего величия.

Но уже тогда Масуяма улавливал холодное пламя, которое исходило на сцене от Мангику, обладавшего красотой искрящегося льда. Рядовые зрители, разумеется, ничего такого не замечали. Если уж на то пошло, даже театральные критики, писавшие в газетах, не обращали внимания на тлеющий, способный растапливать снега огонь, который этот человек с младых лет излучал на сцене. И теперь каждый говорил так, словно лично открыл Мангику.

Санокава Мангику исполнял, что сегодня бывает нечасто, только женские роли. Другими словами, он совсем не мог выступать в мужских ролях. На сцене он был блестящ, но сумрачен; все в нем было обострено до предела. Такие, как он, любое проявление силы, властности, терпения, гибкости, мудрости с отвагой, упорного сопротивления обстоятельствам выражают исключительно через призму женского восприятия. Он обладал талантом, который позволял все человеческие чувства пропускать через женское сознание. Таков путь истинного актера, играющего женские роли, что в наше время большая редкость. Это как тембр особого, изысканного музыкального инструмента: его нельзя получить на инструменте обычном, издающем слабые звуки. Невозможно достигнуть такого мастерства, лишь бездумно копируя настоящую женщину.

Например, Масуяма помнил коронную роль Мангику – принцессы Юкихимэ – в пьесе «Золотой павильон»[42]; пьесу давали десять дней в месяц, но сколько бы раз он ни смотрел, восторг не пропадал. Этот кёгэн[43] сам по себе был символом Санокавы Мангику. Здесь переплелись все его достоинства.

Во вступлении к этому спектаклю в театре кукол бунраку звучит музыкальный речитатив: «С самого начала Золотой павильон был горной обителью первого министра Асикаги Ёсимицу в храме Рокуонъин, трехъярусной пагодой; оттуда открывались восемь прекрасных видов на сад, расположенные по прямой линии камни, родник в скале, водопад – все это поздней весной, вместе с растущими здесь ивой и сакурой, стало роскошным одеянием столицы», великолепие декораций, контраст между сакурой, водопадом и сверкающим золотым павильоном, грохот барабанов, передающих глухие звуки падающей воды, которые постоянно вызывают на сцене тревожное чувство, мертвенно-бледный вид сладострастного садиста, лидера мятежников Мацунаги Дайдзэна[44], изображение бога огня Фудо в лучах утреннего солнца, чудотворное действие знаменитого меча Курикарамару, который возникает в виде дракона на фоне заката, очарование заходящего солнца, его отражение в водопаде и цветах сакуры, летящие лепестки… Все это существует ради одной женщины – прекрасной принцессы Юкихимэ. Ее наряд из алого шелка не меняется на всем протяжении пьесы. У этой внучки великого Сэссю[45] видения, как следует из ее имени, связаны со снегом[46]. На осенних и зимних пейзажах Сэссю снег лежит повсюду, и снежный ореол подчеркивает ослепительный блеск алых одеяний Юкихимэ.

Масуяма особенно любил сцену «Мышь, возникшая из-под мыска ноги», когда привязанная к сакуре принцесса, вспомнив рассказанную дедом легенду, пальцами ноги рисует в опавших лепестках мышь, которая оживает и перегрызает связывающую героиню веревку. Конечно, Санокава не вел себя здесь как кукла, что свойственно другим актерам в этой роли. Опутанный веревками, он выглядел еще прекраснее, чем обычно. Изысканная поза, изгиб пальцев, их сложные, искусные движения в повседневной жизни показались бы наигранными, но обретали таинственную силу у привязанной к дереву Юкихимэ. Ее, казалось бы, бессильная поза, подобная картине, где иероглифы составлены из цветов[47], каждое мгновение передает опасность, и опасность эта вызывает в высшей степени изящные, но непреклонные душевные усилия.

На сцене у Санокавы случались мгновения, когда в него словно вселялся демон. Его красивые глаза были очень выразительны, поэтому, когда он смотрел с помоста ханамити[48] на основную сцену или с основной сцены на ханамити или в пьесе «Храм Додзёдзи»[49] поднимал взгляд при резком ударе колокола, часто одним движением глаз он заставлял всех зрителей ощутить перемену в своих чувствах. Например, в сцене во дворце из пьесы «Горы Имо и Сэ»[50]: дочь лавочника Омива, которую играет Мангику, обманутая своим любовником Мотомэ, который влюбился и пожелал жениться на Татибанахимэ, младшей сестре главного злодея, подвергшаяся жестоким издевательствам придворных дам, появляется на ханамити, обезумев от ревности и гнева. И тут в глубине сцены раздаются голоса придворных дам: «Свершилось самое удачное с принятием зятя в дом замужество. (Троекратно хлопают в ладоши.) Какая радость для всех нас!» Рассказчик громко возглашает: «Омива, резко обернувшись…» Омива действительно резко оборачивается, когда звучит: «…Слышит это». В этом эпизоде она наконец-то полностью меняется, каждое движение исполнено подозрений.

Масуяму в этом месте каждый раз пробирала дрожь. Над ярко освещенной сценой, золотыми декорациями дворца, великолепными одеждами, над тысячами зрителей, пристально следящими за действом, на мгновение пролетала зловещая тень. Это была исходившая от Мангику сила, сила вне его естества. В такие минуты Масуяма чувствовал, что из этой фигуры на сцене, насквозь пропитанной мягкостью, хрупкостью, грацией, утонченностью, изяществом и женским очарованием, словно бьет некий темный источник. Он не понимал, в чем тут дело, но иногда думал, что истинная природа этого источника – непостижимое зло, трагическая составляющая очарования, даруемого актером со сцены, соблазнительное зло, которое завораживает людей и заставляет их стремительно тонуть в мимолетной красоте. Но, даже получив название, это ощущение ничего не проясняло.

Омива качает головой, ее волосы рассыпаются. На главной сцене, куда она сейчас вернется, ждет с кинжалом ее убийца Фукасити.

«Музыка за сценой исполнена осенней печали».

Есть что-то пугающее в походке, какой Омива движется к своей гибели. Ноги в белых носках таби, которыми она, отбрасывая подол, ступает навстречу смерти, концу жизни, кажется, точно знают, когда и где на сцене кончится неистовство, что сейчас толкает ее и куда она стремится, радуясь и торжествуя даже в муках ревности. Там страдания и радость образуют лицо и изнанку, как у роскошной ткани, где лицевая сторона – из нитей темного золота, а на изнанке собираются темные нити.

День рождения у госпожи Сасаки был десятого декабря, она хотела отметить его просто и без суеты, поэтому пригласила на чай только самых близких подруг. Она ждала четырех дам – Ямамото, Мацумуру, Адзуму, Касугу, своих ровесниц – всем было сорок три года.

Можно сказать, что четыре женщины принадлежали к «тайному обществу одного возраста», и можно было не опасаться, что сведения о количестве свечей на праздничном торте просочатся наружу. Госпожа Сасаки поступила очень мудро, пригласив на свой день рождения лишь таких гостей.

По этому случаю она надела кольцо с жемчужиной. Когда собираются одни женщины, кольцо с бриллиантом выглядит слишком уж напыщенно, да и жемчуг больше подходил к цвету европейского платья, которое она выбрала сегодня.

Вечеринка началась, и, когда госпожа Сасаки еще раз проверяла расставленное угощение, жемчужина, которая уже какое-то время назад расшаталась в гнезде, выпала из кольца. Конечно, для такого дня знак неблагоприятный, но ей не хотелось, чтобы подруги охали и ахали, так что она решила уладить все позже, а пока оставила жемчужину около большого блюда с тортом. Вокруг него стояли тарелки, лежали вилки и бумажные салфетки на пятерых. Потом госпожа Сасаки подумала, что гости могут заметить отсутствие камня, когда она будет резать торт, поэтому сняла кольцо, завела руку за спину и ловко спрятала его в стенной нише, где обычно ставят всякие статуэтки.

Взволнованная поздравлениями, она с удовольствием принимала подарки, благодарила подруг и быстро забыла о жемчужине. Настало время традиционно зажечь свечи на торте, а после их задуть. Все с шумом окружили стол, помогая друг другу в непростом деле – зажечь сорок три свечи.

Госпожа Сасаки, у которой объем легких был невелик, не смогла задуть их все сразу, и ее растерянный вид стал поводом для бесцеремонных шуток.

Хозяйка сначала разделывала торт на большие куски, а дальше отрезала каждой гостье кусочек, какой та просила, перекладывала на тарелку, дамы садились на свое место и там угощались. Все одновременно тянули руки с тарелками к торту, поэтому возникло столпотворение.

Верх торта украшали кремовые цветы, усеянные множеством серебряных горошин – сахарных шариков, окрашенных в серебристый цвет, которыми часто посыпают праздничные торты. Дамы разбирали угощение, стараясь опередить друг дружку, кусочки глазури, крошки бисквита и эти серебряные шарики сыпались на белую скатерть – кто-то подбирал их и клал себе на тарелку, кто-то отправлял в рот.

Все вернулись на свои места и теперь с шумом и смехом не спеша ели торт. Госпожа Сасаки не готовила его сама, а заказала в первоклассной кондитерской, и гости похвалили прекрасный вкус.

Госпожа Сасаки наслаждалась праздником, но вдруг вспомнила про оброненную на стол жемчужину, забеспокоилась, с безразличным видом поднялась со стула и отправилась ее поискать. Но на том месте, где она оставила жемчужину, ничего не было.

Госпожа Сасаки больше всего на свете не любила терять вещи. Веселье было в разгаре, но ее сосредоточенные поиски и напряженная фигура привлекли внимание подруг.

– Что случилось? – спросила одна из дам.

– Да так… – неопределенно ответила госпожа Сасаки, но, едва она вернулась на свое место, встала одна гостья, другая, и вскоре уже все приподнимали скатерть и ползали по полу.

Госпожу Адзуму все это удручало. Она сердилась на хозяйку, которая из-за какой-то жемчужины подняла такую суматоху, и решила принести себя в жертву, чтобы спасти ситуацию.

– Похоже, я проглотила жемчужину, – сказала она с храброй улыбкой. – Когда резали торт, по столу покатилась серебристая горошина, я ее взяла и съела. И знаете, мне показалось, что-то ненадолго застряло в горле. Бриллиант я бы, конечно, вернула, даже если бы потребовалась операция, но это жемчужина, поэтому я просто прошу прощения.

Это заявление сразу развеяло неловкость и спасло хозяйку от конфуза. Никто и не подумал усомниться в правдивости Адзумы. А госпожа Сасаки, отправляя в рот оставшиеся серебристые горошины, заметила:

– Да, на вкус определенно жемчужина.

Это небольшое происшествие отправилось в тигель шуток и расплавилось там во взрывах безобидного смеха.

Вечеринка завершилась, Адзума отправилась домой на спортивной двухместной машине; на пассажирском сиденье ехала ее близкая подруга Касуга, которая жила неподалеку от нее. Не прошло и двух минут, как Адзума заявила:

– Сознайся, это ведь ты съела жемчужину. Я пожертвовала собой, взяла на себя твою вину.

Столь бесцеремонное обращение скрывало под собой глубокую привязанность, но для Касуги неправомерное обвинение оставалось неправомерным обвинением, из каких бы дружеских побуждений его ни высказали. Сколько бы она ни возвращалась мыслями назад, не могла вспомнить, чтобы глотала жемчужину, перепутав ее со сладкой серебряной горошиной. Касуга всегда очень внимательно смотрела, что ест, о чем Адзума прекрасно знала; стоило Касуге обнаружить в рисе волосок, еда не лезла ей в горло.

– Да что ты, это же противно! Я ее не глотала, – тихим, неуверенным голосом запротестовала робкая Касуга, с легким недоумением глядя на Адзуму.

– Не притворяйся. Я увидела, как ты побледнела, и сразу все поняла.

Казалось, отважное заявление Адзумы поставило точку в небольшом происшествии, но тем не менее до сих пор осталась какая-то странная неловкость. Касуга терялась, не зная, как доказать свою невиновность, и тут ее обуяли фантазии о застрявшей во внутренностях жемчужине. «Не может такого быть, чтобы я перепутала жемчужину с сахарным шариком и проглотила ее, хотя в той веселой суматохе, возможно, это все-таки случилось». Она снова и снова прокручивала в голове события, но, сколько ни пыталась, не могла вспомнить, как положила жемчужину в рот. Впрочем, если это получилось неосознанно, неудивительно, что она ничего не запомнила.

Касуга густо покраснела, когда ей в голову пришла еще одна мысль: если жемчужина у нее внутри, перламутр под влиянием желудочного сока потускнеет, а сама драгоценность через день-два выйдет из тела естественным путем.

В таком случае замысел Адзумы был понятен. Она тоже стыдилась подобного исхода событий, поэтому навязчиво перекладывала вину на Касугу, делая при этом вид, что прикрывает подругу.

Молодой муж Сатоко вечно занят. Вот и нынче вечером, пробыв с женой до десяти, он опять садится за руль, желает ей спокойной ночи – и мчится на очередную встречу.

Муж у Сатоко – киноактер. Хочешь не хочешь, а приходится Сатоко терпеть все эти ночные, деловые его свидания, на которые он никогда не берет ее с собой. Давно уже привыкла она ловить такси и уезжать в одиночку домой, в кварталы Усигомэ. Дома ждет двухлетний ребенок…

И все-таки в этот вечер Сатоко вдруг захотелось слегка прогуляться.

Как страшно теперь возвращаться одной, среди ночи, в атмосферу их дома.

Неотвязная мысль – о том, что следы крови, как ни оттирали, все еще проступают в гостиной…

Вчера наконец-то закончились невыносимые хлопоты и суета, не передать словами! – после всего, что случилось. И Сатоко все же надеялась, что весь сегодняшний вечер, когда обоим так важно было развеяться, муж будет с ней до конца. Но – продюсер пригласил-таки его поиграть поздно ночью в маджян, и сегодня он уже вряд ли вернется домой.

Сатоко была по-настоящему красивой девушкой. За свой маленький рост и чрезвычайную впечатлительность еще в школе заработала она себе прозвище – Терьер. Беспрестанные страхи и переживания по мелочам не дали ей располнеть. Отец у Сатоко был директором кинокомпании; так вышло, что дочь влюбилась в киноактера – и дело увенчалось удачным браком.

Помимо обыденных развлечений, настоящей страстью Сатоко было сострадание чужим невзгодам. Хрупкость натуры ее проступала, как на картине, в хрупкости тела и тонких чертах лица.

И весь сегодняшний вечер воспоминанья о том, как муж, повстречав в ночном клубе приятеля с женой, с азартом и во всех подробностях рассказывал о происшедшем, отравляли ей настроение.

Природа наделила Сатоко богатым воображением. Супруг же ее, молодой красавец в костюме американского покроя, были лишен его начисто. По-видимому, если воображение – неотъемлемая часть работы, вовсе не обязательно обладать им на досуге…

– Ну, что я вам расскажу! Совершенно идиотская история! – старался перекричать оркестр ее красавец муж, размахивая руками. – Месяца два назад меняют нам няньку для нашего малыша. Вместо нее является баба вот с таким животом – чтоб себе пузо так раскормить, никаких денег не хватит! «Это, – говорит, – у меня растяженье желудка…» И вот позавчера, уже заполночь, спим это мы с Сатоко в нашей гостиной. Вдруг слышим из детской – вопли какие-то, рыдания нечеловеческие… Вскочили мы – и туда. А там эта нянька: вцепилась руками в живот и орет во все горло, а рядом малыш перепуганный стонет. Я ее – «что случилось?!» – спрашиваю. А она мне дрожащим таким голосом в ответ: «Рожаю я, кажется…» Ну я тут перепугался! До сих пор-то мы были просто уверены, что живот у нее такой здоровый из-за растяжения! Вот и поплатились теперь за свою беспечность… Подняли мы ее, за руки поддерживаем; так втроем и доковыляли кое-как до гостиной. Там, уже на свету, глянул я на нее – и перепугался пуще прежнего: весь ее белый фартук стал прямо бурым от крови! Закатываю ковер, стелю одеяло какое-то старое, укладываю ее. Она липкая вся, в поту, и на лбу все вены повыступали… А пока врача вызывали – она и родила уже. Вся гостиная была в крови – ну точно как катастрофа…

– М-да, ну и гадючку же вы пригрели! – вставил слово приятель.

– Так она же все спланировала с самого начала! Чистая лиса! И что один ребенок уже в доме есть, и пеленок полно; и что гадость такую лучше проделывать в доме попрестижней… Все, все просчитала, прежде чем к нам прийти. Даже когда их главная нянька приехала и давай ее допрашивать, – та себе только насупилась и даже прощения просить не подумала… Вчера наконец-то в больницу ее положили. Да только и там кому она нужна будет, такая бестолочь…

– Ну а что с новорожденным-то?

– Да здоровый парень родился, что ему!.. Дома-то у нас мамаша трескала за обе щеки – вот и вышел ребенок крепкий, увесистый! А мы с Сатоко ее стараниями – со вчерашней ночи наполовину, считай, неврастеники…

– Ну, слава богу, хоть не мертвый родился…

– Ох, не знаю – для нее, может, лучше бы мертвый!..

Сатоко вовсе не удивляла та легкость, с которой, будто случайную сплетню, рассказывал ее муж о страшной сцене, разыгравшейся позапрошлой ночью в его собственном доме. Лишь на секунду она закрывала глаза: если так делать, то, пускай ненадолго, отступает прочь видение – жуткая картина тех родов. В сознании всплывает только младенец, завернутый в окровавленную газету, оставленный нелепым свертком на паркетном полу. Муж не видал всего этого…

Врач намеренно обращался с новорожденным небрежно, презирая мать, родившую дитя без отца в таких ненормальных условиях. Ни слова не говоря, он лишь дернул в сторону подбородком, указывая туда, где хранились старые газеты. Его помощница взяла одну, завернула в нее младенца и положила прямо на пол… Словно что-то острое резануло тогда чуткое сердце Сатоко. Позабыв про всякую неприязнь, она принесла фланелевую тряпицу, со стороны похожую на все ту же газету, запеленала ребенка и тихонько, чтобы никто не заметил, уложила его в кресло.

Меньше всего на свете хотелось Сатоко хоть чем-нибудь стать мужу в тягость. И поэтому она твердо решила не делиться с ним своим настроением, не упоминать и словом о запавшем глубоко в ее сердце и всплывающем теперь в памяти видении.

Этой ночью Сатоко то и дело улыбалась сама себе, тщетно пытаясь избавиться от непонятного чувства тревоги.

Завернутый в газету младенец на полу… Оберточной бумагой из лавки мясника – окровавленный газетный лист… Пеленки из газетной бумаги… Бедный сиротка!

Почти никакой неприязни не испытывала Сатоко к несчастной няньке. Острое чувство охватывало ее – будто это именно она, Сатоко, в детстве знавшая лишь достаток, и есть теперь этот несчастливый ребенок.

«В общем-то, – думала Сатоко, – лишь одна я и была свидетелем этой сцены – младенца в кровавой газете. Пускай даже мать его тоже видела это… И сам он тоже все чувствовал. Но из нас троих только мне одной доведется хранить теперь в памяти до конца своих дней картину страшного его рождения. Быть может, он вырастет и люди расскажут ему, как он родился, как выглядел при этом… Какой кошмар, наверное, будет твориться в его голове!.. Нет же, нет – все будет в порядке: уж я-то не выдам тайну, известную мне одной. Ну а я-то в конце концов все же сделала ему добро. Спеленала фланелью, переложила с пола на кресло…»

Сатоко погружена в молчание.