Я в долгу перед моими дорогими родителями (оба уж на небе) за то, что они с детства приучили меня к дисциплине и порядку.

В то доброе славное время меня наставляли быть аккуратно причесанной в любой час дня и ночи, перед тем, как лечь спать, сворачивать каждый предмет одежды и всегда оставлять его в таком же виде, на том же стуле и в одинаковом месте – у изножья кровати. Складыванию одежды неизменно предшествовала запись в моем маленьком дневнике. После складывания одежды неизменно следовал (с повторением в постели) «вечерний псалом». А за «вечерним псалмом» неизменно приходил сладкий детский сон.

Во взрослой жизни (увы!) псалом сменили грустные, горькие думы, а сладкий сон вытеснило неспокойное забытье, преследующее меня на ложе тревог и забот. При этом я продолжаю аккуратно сворачивать одежду и вести мой маленький дневник. Первая привычка связывает меня со счастливым – пока папа не разорился – детством. Вторая помогает держать в узде греховную природу, которую мы все унаследовали от Адама. Эта привычка принесла пользу моим скромным интересам с совершенно неожиданной стороны. Она помогла мне, бедной, исполнить каприз богатого члена семьи, с которой моего покойного дядю связал брак. Мне посчастливилось оказать услугу мистеру Фрэнклину Блэку.

Некоторое время я не получала от семьи дядиной жены никаких новостей. Когда мы бедны и одиноки, о нас нередко забывают. Из экономии я сейчас живу среди избранного круга друзей-англичан в маленьком городке Бретани, отличающемся двумя бесценными преимуществами – протестантским приходом и дешевизной на рынке.

В этом тихом краю, Патмосе[4] посреди воющего океана папства, меня, наконец, отыскало письмо из Англии. О моем жалком существовании вдруг вспомнил не кто иной, как мистер Фрэнклин Блэк. Мой богатенький родственник – ах, если бы он обладал таким же богатством духа! – даже не пытался скрывать, что ему что-то от меня понадобилось. Ему вдруг приспичило заново разворошить безобразный скандал вокруг Лунного камня, и мне предлагалось помочь ему освежить события, свидетельницей которых я была во время посещения дома его тетки Вериндер в Лондоне. С бестактной прямотой, свойственной богатым, мне предлагали материальное вознаграждение. Я должна была вскрыть раны, едва залеченные временем, восстановить в памяти наиболее болезненные моменты, а покончив с этой задачей, принять в награду новое оскорбление в виде чека от мистера Фрэнклина. Плоть слаба. После долгой борьбы христианское смирение одержало верх над грешной гордыней, и я, ведомая самоотречением, согласилась принять чек.

Если бы не мой дневник, вряд ли я – говорю это совершенно откровенно! – смогла бы честно заработать эти деньги. Дневник, однако, сделал бедную труженицу (не держа обиды на мистера Блэка) достойной предложенной оплаты. Во время моего визита к дорогой тете Вериндер от меня не ускользнула ни одна деталь. Запись о каждом событии делалась (благодаря моей привычке) в тот день, когда оно происходило, и я приведу здесь каждое из них до последней подробности. Моя святая приверженность истине (слава богу) стоит выше уважения к людям. Мистеру Блэку не составит труда выбросить то, что он найдет недостаточно лестным в отношении особы, которой в основном посвящены мои заметки. Он купил мое время, но совесть моя не продается ни за какие деньги[5].

Дневник сообщает, что я случайно проходила мимо дома тетки Вериндер на Монтагю-сквер 3 июля 1848 года.

Увидев открытые ставни и поднятые жалюзи, я решила из вежливости постучать и узнать, что и как. Персона, открывшая дверь, сообщила, что моя тетя и ее дочь (язык не поворачивается называть ее кузиной!) неделю назад приехали из деревни и намереваются пожить в Лондоне. Я немедленно попросила передать сообщение – не для того, чтобы их потревожить, но узнать, не могу ли быть чем-нибудь им полезна.

Персона, открывшая дверь, приняла мою просьбу с надменным молчанием и оставила ждать в передней. Это была дочь старого язычника Беттереджа. Семейство моей тети слишком долго терпело его у себя. Я присела в передней в ожидании ответа. Всегда имея при себе в сумке несколько душеспасительных брошюр, я выбрала ту, что наиболее подходила к характеру персоны, открывшей дверь. В передней было грязно, стул был жесткий, но блаженное сознание того, что я отвечаю на зло добром, возвысило меня над мелочными заботами подобного рода. Брошюра содержала несколько советов молодым женщинам о грешной природе нарядов. Слог благочестив и доходчив. Называлась она «Пара слов о бантах и лентах».

– Миледи очень вам обязана и приглашает вас на обед завтра в два часа дня.

Я не стала делать замечаний насчет манеры, в какой служанка передала сообщение, и невероятной дерзости в ее взгляде и лишь поблагодарила юную вероотступницу, с христианским участием спросив:

– Не согласитесь ли принять эту брошюру?

Она взглянула на обложку.

– Кто ее написал, мужчина или женщина, мисс? Если женщина, то я заранее знаю, что она скажет. А если мужчина, то хочу заметить, что он в этом ничего не смыслит.

Вернув мне книжицу, она открыла дверь. Но сеять доброе как-то же надо. Я подождала, пока дверь закроется за мной, и сунула брошюру в почтовый ящик. Просунув еще одну брошюру сквозь решетку ограды, я почувствовала, что давящий на плечи груз ответственности за других стал чуть-чуть легче.

В тот вечер проводилось заседание особого комитета «Перешивочного общества мам и малюток». Задача этой выдающейся благотворительной организации, как известно всем серьезным людям, состоит в том, чтобы выкупать из ломбарда невостребованные отцовские брюки и, не допуская их попадания обратно к безответственным отцам, ушивать их по размеру для ни в чем не повинных сыновей. В то время я была членом особого комитета и упоминаю здесь это общество, потому что в нашей морально и материально полезной деятельности принимал участие мой бесценный, замечательный друг, мистер Годфри Эблуайт. Я надеялась встретить его на заседании в понедельник и при встрече сообщить о прибытии в Лондон моей дорогой тетушки Вериндер. К моему сильнейшему разочарованию, он так и не появился. Когда я выразила удивление по поводу его отсутствия, мои сестры по комитету как одна оторвались от шитья (в тот вечер мы были страшно заняты) и с изумлением спросили, неужели я не слышала последние новости. Я призналась в неведении и так впервые услышала о событии, которое, если можно так сказать, служит отправной точкой моего повествования. В пятницу на прошлой неделе два джентльмена, занимавшие совершенно разное положение в обществе, стали жертвами гнусного произвола, потрясшего весь Лондон. Одним из них был мистер Септимус Люкер из Ламбета. Другой – мистер Годфри Эблуайт.

В моей глуши у меня нет возможности вставлять в свой рассказ сообщения из газет. На тот момент я также была лишена неоценимой возможности услышать о происшествии из пылких уст самого мистера Годфри Эблуайта. Я могу лишь передать факты, какими услышала их в тот вечер в понедельник, пользуясь навыком, приобретенным в детстве при складывании одежды. Все будет разложено аккуратно и по местам. Строки эти написала бедная, слабая женщина. Какие могут быть претензии к бедной, слабой женщине?

Событие произошло – благодаря родителям ни один справочник не сравнится со мной по части дат – в пятницу, 30 июня 1848 года.

Утром этого памятного дня наш талантливый мистер Годфри пришел в банк на Ломбард-стрит получить деньги по чеку. Название компании в моем дневнике скрыла неосторожная клякса, а мое трепетное отношение к правде запрещает мне строить домыслы по вопросам такого свойства. К счастью, название компании не имеет значения. Значение имеет лишь событие, случившееся после того, как мистер Годфри покончил со своим делом. В дверях он встретил джентльмена, совершенно ему не знакомого, которому случилось выходить из банка в одно с ним время. Между ними возникло сиюминутное состязание в вежливости насчет того, кому уступить дорогу первым. Незнакомец настоял, чтобы первым вышел мистер Годфри. Мистер Годфри сказал пару вежливых слов, на улице они раскланялись и пошли каждый в свою сторону.

Беспечные, невнимательные люди скажут, что случай этот сущая ерунда, причем рассказанная с нелепой обстоятельностью. О-о, друзья мои и собратья во грехе! Не торопитесь прибегать к вашему жалкому мирскому здравому смыслу! Будьте нравственно чисты. Пусть ваша вера будет похожа на ваши чулки, а ваши чулки – на вашу веру. Держите и то, и другое в безукоризненной чистоте и всегда наготове, чтобы воспользоваться ими в любую минуту!

Приношу тысячу извинений. Я, сама того не заметив, заговорила как в воскресной школе. В таком документе это неуместно. Давайте скажу по-мирски: в этом деле, как и во многих других, мелочи возымели ужасные последствия. Уточнив, что вежливым незнакомцем был мистер Люкер из Ламбета, проследим теперь за мистером Годфри до его дома в Кильберне.

В передней его ждал плохонько одетый, но учтивый мальчик с примечательной внешностью. Мальчик вручил ему письмо, коротко объяснив, что его попросила передать какая-та старая госпожа, что он ее не знает и что она не попросила дождаться ответа. Для Мистера Годфри с его обширным опытом на ниве общественной благотворительности подобное не было редкостью. Он отпустил мальчишку и вскрыл письмо.

Почерк был ему совершенно незнаком. Письмо просило через час явиться в дом на Нортумберленд-стрит в Стрэнде, где он никогда прежде не бывал. От многоуважаемого управляющего требовались определенные сведения о «Перешивочном обществе мам и малюток». Их запрашивала пожилая леди, предлагавшая – по получении удовлетворительного ответа на все свои вопросы – сделать обществу солидное пожертвование. Автор письма называла свое имя и приносила извинения, что из-за краткосрочности своего визита в Лондон не могла оповестить выдающегося филантропа заранее.

Заурядные люди не стали бы торопиться откладывать свои дела и встречи, чтобы угодить незнакомке. Однако христианский витязь никогда не колеблется, когда от него требуется сотворить добро. Мистер Годфри немедленно повернул назад и отправился на Нортумберленд-стрит. Дверь открыл мужчина респектабельного вида, хотя и полноватый. Услышав имя мистера Годфри, он тотчас провел его в пустую квартиру в бельэтаже, выходящую окнами во двор. Переступив порог комнаты, мистер Годфри заметил две странности. Первая – слабый запах мускуса и камфары. Вторая – древняя восточная рукопись, богато иллюстрированная индийскими рисунками и заставками, лежащая на столе в развернутом виде.

Чтобы рассмотреть ее, он был вынужден повернуться спиной к закрытой двустворчатой двери, ведущей в переднюю комнату, как вдруг почувствовал, что его сзади схватили за шею. Он лишь успел заметить, что сжимавшая его шею рука была голой, с темно-коричневой кожей, после чего ему завязали глаза, сунули в рот кляп и швырнули на пол (как он подозревает) двое мужчин. Третий обшарил его карманы и, если мне будет позволено употребить такое выражение как женщине, раздел его догола и бесцеремонно обыскал.

Я бы с удовольствием сказала здесь несколько похвальных слов об уповании на Божий промысел, ибо только он мог бы поддержать мистера Годфри в минуту ужасных испытаний. Однако положение и внешнее состояние моего несравненного друга в критический момент злодеяния (как описано выше) выходят за рамки приличий для обсуждения женщиной. Позвольте мне опустить несколько мгновений и вернуться к мистеру Годфри в то время, когда гнусный обыск был уже закончен. Злодеяние совершалось в совершенном безмолвии. В самом конце скрытые от глаз насильники обменялись словами на незнакомом языке, но таким тоном, что он мигом уловил (своим утонченным слухом) разочарование и ярость. Мистера Годфри вдруг подняли с пола, усадили на стул и связали по рукам и ногам. В следующую минуту он ощутил сквозняк из открывшейся двери, прислушался и понял, что он в комнате один.

Через некоторое время внизу послышался шорох, напоминающий шуршание женского платья. Кто-то поднимался по лестнице и вдруг остановился. Место преступления огласил женский крик. Внизу какой-то мужчина крикнул: «Кто там?» На лестнице затопали мужские шаги. Мистер Годфри ощутил, как пальцы христианина развязывают узлы и вынимают кляп. Он в изумлении увидел перед собой незнакомых мужчину и женщину приличного вида и слабым голосом спросил: «Что сие значит?» Они переглянулись и сказали: «Именно этот вопрос мы хотели задать вам».

Последовали неизбежные объяснения. Нет! Давайте уж все по порядку. Сначала последовали нюхательная соль и стакан воды, чтобы успокоить нервы мистера Годфри. И только за ними – объяснения.

Из заявления хозяина и хозяйки дома (людей, пользующихся в округе хорошей репутацией) выяснилось, что квартиры на первом и втором этажах за день до происшествия на неделю снял господин вполне респектабельного вида – тот самый, кто ответил на стук мистера Годфри. Господин этот авансом оплатил проживание и все издержки, сообщив, что снимает квартиры для своих друзей, двух знатных особ с Востока, ранее никогда не бывавших в Англии. Рано утром в день злодеяния два восточных незнакомца с их английским другом заселились в дом. Третий должен был вскоре подъехать. Багаж (якобы очень громоздкий) должны были привезти с таможни после обеда. Третий иностранец появился не более, чем за десять минут до прихода мистера Годфри. Хозяин и хозяйка дома, находясь на первом этаже, не заметили ничего особенного, как вдруг пять минут назад увидели трех иностранцев в компании их респектабельного английского друга покидающими дом все вместе и спокойно идущими в направлении Стрэнда. Хозяйка помнила о появлении гостя, но не видела, чтобы он уходил, ей показалось странным, что гостя оставили наверху одного. Обсудив положение с мужем, она решила проверить, не случилось ли чего дурного. Итог я уже попыталась описать, на этом объяснения хозяина и хозяйки дома заканчиваются.

Комнату тщательно осмотрели. Вещи мистера Годфри были разбросаны по сторонам. Однако, когда их собрали, оказалось, что ничего не пропало. Часы, цепочка, бумажник, ключи, карманный носовой платок, записная книжка и разрозненные бумаги, похоже, были тщательно осмотрены и брошены неповрежденными. Из вещей хозяев также не пропало даже самой малости. Знатные чужестранцы забрали с собой только лишь свою иллюстрированную рукопись.

Что все это значило? Если посмотреть на происшествие с мирской точки зрения, мистер Годфри стал жертвой непонятной ошибки, совершенной неизвестными людьми. Возник некий темный заговор, и наш милый, невинный друг угодил в его сети. Если даже христианский витязь, одержавший сотни побед на благотворительном фронте, по ошибке попадает в расставленную ловушку, о, каким предостережением к усилению бдительности это служит для всех нас! Иначе наши собственные греховные страсти быстро обернутся знатными чужестранцами, застигающими нас врасплох!

Я могла бы написать несколько страниц дружеских увещеваний на эту тему, но (увы!) мне не дозволено просвещать – я обречена повествовать. Чек от богатого родственника – кошмар моей жизни – напоминает, что я должна продолжить рассказ о злодеяниях. Оставим мистера Годфри, приходящего в себя на Нортумберленд-стрит, и проследим за мистером Люкером.

Выйдя из здания банка, мистер Люкер побывал по делам в разных частях Лондона. Вернувшись в свой дом, он обнаружил там письмо, оставленное каким-то мальчишкой. Как и в случае с мистером Годфри, почерк был незнакомым, однако имя, упомянутое в письме, принадлежало одному из клиентов мистера Люкера. Отправитель сообщал (в третьем лице – письмо с его слов, очевидно, написал кто-то другой), что неожиданно вызван в Лондон. Он остановился на съемной квартире в Альфред-Плейс на Тоттенхэм-Корт-роуд и желал безотлагательно встретиться с мистером Люкером, чтобы обсудить покупку, которую собирался сделать. Этот джентльмен был увлеченным коллекционером восточных редкостей и многолетним щедрым клиентом конторы в Ламбете. О-о, когда же мы избавимся от поклонения золотому тельцу! Мистер Люкер вызвал кэб и немедленно отправился к щедрому клиенту.

То, что случилось с мистером Годфри на Нортумберленд-стрит, точь-в-точь повторилось с мистером Люкером на Альфред-Плейс. Дверь открыл мужчина почтенного вида и провел посетителя в гостиную на втором этаже. На столе лежала богато украшенная рукопись. Прекрасный образчик индийского искусства точно так же завладел вниманием мистера Люкера, как это случилось с мистером Годфри. И точно так же его оторвала от созерцания рукописи смуглая голая рука на горле, повязка на глазах и кляп во рту. Он тоже был брошен на пол, раздет и обыскан. Мистер Люкер провел в одиночестве дольше мистера Годфри, которое, как и в первом случае, было прервано появлением хозяев дома, заподозривших неладное и поднявшихся наверх посмотреть, в чем дело. Мистер Люкер получил точно такие же объяснения от хозяина квартиры на Альфред-Плейс, какие мистер Годфри получил от хозяев дома на Нортумберленд-стрит. И те, и другие повелись на приличные манеры и толстые кошельки респектабельного незнакомца, якобы действующего по поручению своих заморских друзей. Единственное различие выявилось, когда разбросанные вещи мистера Люкера собрали с пола. Часы и бумажник не тронули, однако ему повезло меньше, чем мистеру Годфри, – пропал один из документов, который у мистера Люкера был с собой. Это была квитанция из банка, куда мистер Люкер в тот день сдал на хранение одну чрезвычайно ценную вещь. Похитителям не было проку от квитанции, она позволяла получить ценный предмет только в личном присутствии владельца. Оправившись от нападения, мистер Люкер немедленно поспешил в банк на тот случай, если воры по неведению явятся туда с квитанцией. Их не видели в банке ни до появления мистера Люкера, ни после. По мнению банкира, почтенный английский друг жуликов скорее всего успел прочитать квитанцию и вовремя предостерег их от опрометчивых действий.

Сообщения о двух злодеяниях были переданы в полицию, которая начала – надеюсь, с большим рвением – тщательное расследование. Власти заключили, что воры готовили ограбление, но не обладали достаточной информацией. Они явно не знали, доверил ли мистер Люкер драгоценность другому лицу или нет. Бедный учтивый мистер Годфри пострадал лишь за свой случайный разговор с мистером Люкером. К этому следует добавить, что отсутствие мистера Годфри на вечернем совещании особого комитета оправдывалось вызовом в полицию для дачи показаний. Таким образом, я представила все необходимые пояснения и могу теперь перейти к менее замысловатой истории, разыгравшейся с моим участием на Монтагю-сквер.

На обед во вторник я прибыла без опозданий. Записи в дневнике говорят, что день получился пестрый – одни из событий достойны искреннего сожаления, за другие следует выразить искреннюю благодарность.

Дорогая тетя приняла меня с обычной благосклонностью и добротой. Однако через некоторое время я заметила неладное. Моя тетя бросала невольные тревожные взгляды на свою дочь. Я не могу смотреть на Рэчел без мысли о том, как столь серенькая личность могла оказаться ребенком таких достойных родителей, как сэр Джон и леди Вериндер. На этот раз она не просто меня разочаровала – она меня поразила. В глаза неприятно бросилось неженское отсутствие сдержанности в выражениях и манерах. Рэчел была одержима каким-то лихорадочным возбуждением, из-за чего смеялась с вымученной громкостью, а ела и пила с грешным небрежением и привередливостью. Мне стало жаль ее бедную мать еще до того, как меня посвятили в тайные причины поведения дочери.

После обеда тетя сказала:

– Помнишь, Рэчел? Врач советовал читать после еды для успокоения нервов.

– Я пойду в библиотеку, мама, – ответила она. – Но если приедет Годфри, не забудьте позвать меня. Я сгораю от желания узнать подробности его приключений на Нортумберленд-стрит.

Она поцеловала мать в лоб и повернулась ко мне.

– До свидания, Клак, – небрежно бросила она. Ее высокомерие не возбудило во мне гневных чувств, я лишь сделала мысленную отметку помолиться за нее.

Когда мы остались вдвоем, тетя поведала всю жуткую историю индийского алмаза, которую – чему я очень рада – от меня не требуют здесь пересказывать. Тетя призналась, что предпочла бы хранить молчание об этом предмете. Но теперь, когда ее собственные слуги знали о пропаже Лунного камня, а некоторые обстоятельства просочились в газеты, когда чужие люди строили домыслы о связи событий в загородном доме леди Вериндер с происшествиями на Нортумберленд-стрит и Альфред-Плейс, о скрытности нечего было и думать. Полная открытость в таких обстоятельствах становится не просто добродетелью, но вынужденной необходимостью.

Другие люди, услышав то, что услышала я, вероятно, оцепенели бы от изумления. Я, однако, знала, что натуру Рэчел, по сути, с самого детства никто не пытался обуздать, поэтому, что бы тетя ни рассказала о своей дочери, это меня не удивило бы. Запущенность способна довести до чего угодно, вплоть до смертоубийства. Но и в таком случае я бы мысленно сказала: «Все закономерно! О, боже, как все закономерно!» Что меня действительно шокировало, так это отношение тети к событиям. Этот случай, как никакой другой, требовал присутствия духовника! Леди Вериндер почему-то решила, что нужен врач. Свою молодость бедная тетушка провела в безбожном доме своего отца. И тут опять все закономерно! О, боже, боже, и тут все закономерно!

– Доктора рекомендовали Рэчел побольше прогулок и приятных занятий. Они настоятельно советовали отвлекать ее мысли от прошлого, – сообщила леди Вериндер.

«Воистину совет нехристей! – подумала я. – Живем в христианской стране, а советы раздают нехристи!»

– Я всячески старалась выполнять их наставления, – продолжала тетя. – А тут очень некстати происходит это странное недоразумение с Годфри. Едва услышав о нем, Рэчел немедленно встревожилась и потеряла покой. Она не отступала, пока я не согласилась написать моему племяннику Эблуайту и пригласить его в гости. Она даже тревожится за второго пострадавшего, – кажется, его зовут мистер Люкер, – хотя он ей совершенно незнаком.

– В мирских делах, дорогая тетя, вы более сведущи, чем я, – почтительно заметила я. – Однако такому необычному поведению Рэчел должна быть какая-то причина. Она скрывает и от вас, и от всех остальных какую-то греховную тайну. Нет ли в недавних происшествиях чего-то такого, что угрожает раскрыть ее секрет?

– Какой секрет? Вы на что-то намекаете? На то, что он связан с мистером Люкером? С моим племянником?

В этот момент вмешалось Провидение. Слуга открыл дверь и объявил о прибытии мистера Годфри Эблуайта.

Мистер Годфри явился вслед за объявлением о его прибытии в точно выверенный момент, как поступает всегда и во всем. Он не вошел в гостиную по пятам за слугой, застав нас врасплох. И не отстал настолько, чтобы вызвать неловкую заминку, заставив нас ждать, глядя на открытую дверь. Истинного христианина видно по совершенству в повседневных мелочах. Этот любезный муж воистину был само совершенство.

– Ступайте к мисс Вериндер, – сказала тетя, – и скажите ей, что прибыл мистер Эблуайт.

Мы обе справились о его здоровье. Обе спросили, пришел ли он в себя после ужасного происшествия на прошлой неделе. С исключительным тактом он умудрился ответить одновременно нам обеим. Леди Вериндер – на словах. Мне – очаровательной улыбкой.

– Чем, – воскликнул мистер Годфри с бесконечной мягкостью, – заслужил я подобное сочувствие? Моя дорогая тетушка! Моя дорогая мисс Клак! Меня всего лишь с кем-то спутали. Всего лишь завязали мне глаза. Всего лишь немного придушили и плашмя бросили на практически голый пол, прикрытый жиденьким ковриком. Только представьте себе, насколько все могло быть хуже! Меня могли убить, ограбить. Чего я лишился? Ничего, кроме присутствия духа, который законом не приравнивается к имуществу. Так что, строго говоря, я ничего не потерял. Будь на то моя воля, я оставил бы это происшествие при себе – меня отталкивает вся эта суматоха и огласка. Однако мистер Люкер предал свой урон гласности, поэтому мой урон точно так же неизбежно стал достоянием публики. Я сделался добычей газет и буду ей до тех пор, пока любезному читателю не наскучит эта тема. Меня же от нее воротит. Хоть бы любезные читатели взяли с меня пример! А как дела у милой Рэчел? Все еще предается лондонским увеселениям? Как я рад это слышать! Мисс Клак, должен попросить у вас снисхождения. Я прискорбным образом запустил работу с кружками и милыми дамами. Очень надеюсь, что займусь делами перешивочного общества со следующей недели. Успешно ли прошло заседание в понедельник? Принял ли комитет планы на будущее? Имеем ли мы достаточный запас штанов?

Райская кротость его улыбки не позволяла не принять извинения. Глубокий бархатный тембр его голоса придавал неописуемый шарм деловым вопросам, которыми он интересовался. На самом деле штанов нам не просто хватало – мы ими были завалены. Я как раз хотела об этом сказать, как дверь вдруг опять отворилась и в комнату проник элемент мирской суеты в лице мисс Вериндер.

Она подбежала к мистеру Годфри с недостойной дамы порывистостью, ужасно непричесанная, с неуместным, с позволения сказать, румянцем на щеках.

– Как я рада вас видеть, Годфри, – обратилась она к гостю в фамильярной манере, в какой обращаются между собой приятели-мужчины. – Жаль, что вы не привезли с собой мистера Люкера. Вы с ним (по крайней мере, пока не улеглось волнение) два самых интересных человека в Лондоне. Я знаю, что проявляю нездоровый интерес и что тема эта заставляет непроизвольно содрогаться такой прямолинейный ум, как у мисс Клак. Неважно. Расскажите мне всю историю происшествия на Нортумберленд-стрит от начала до конца. Я уверена, что в газетах написали не обо всем.

Увы! Даже мистер Годфри унаследовал частицу порочной натуры, доставшуюся всем нам от Адама. Пусть эта доля нашего общечеловеческого наследия мала, но она есть. Признаюсь, мне было горько видеть, как он схватил ладонь Рэчел обеими руками и тихо приложил ее к своему жилету с левой стороны. Это послужило прямым поощрением легкомысленной манеры, в которой она повела разговор, и оскорбительных замечаний в мой адрес.

– Дражайшая Рэчел, – сказал он тем же тоном, что заставлял меня трепетать, когда говорил о наших планах на будущее и штанах, – газеты ничего не утаили и рассказали историю лучше, чем это мог бы сделать я.

– Годфри считает, что мы все придаем ей слишком большое значение, – заметила тетя. – Он только что сказал, что ему неохота об этом вспоминать.

– Почему?

Вопрос Рэчел задала, сверкнув глазами и внезапно посмотрев мистеру Годфри прямо в лицо. Со своей стороны он смотрел на нее с таким наивным и ничем не заслуженным снисхождением, что я, наконец, решила вмешаться.

– Рэчел, душечка, – мягко укорила я, – подлинное величие и подлинная смелость никогда не выставляют себя напоказ.

– Вы по-своему неплохой человек, Годфри, – продолжала она говорить с кузеном все в той же манере двух приятелей-мужчин, не обратив на меня ни малейшего внимания, – но я совершенно убеждена, что вы не отличаетесь величием, и не верю в вашу исключительную смелость. И если у вас была хоть капля скромности, ваши обожательницы давным-давно вас от нее освободили. У вас есть какая-то личная причина для отказа говорить о ваших злоключениях на Нортумберленд-стрит, и я желаю ее знать.

– Мою причину совсем нетрудно себе представить и легко признать, – ответил он, все еще не теряя терпения. – Эта тема мне надоела.

– Вам надоела эта тема? Мой дорогой Годфри, я вынуждена сделать замечание.

– Какое?

– Вы много времени проводите в женском обществе. И в результате этого приобрели две дурные привычки. Вы приучились нести вздор с умным видом и лгать по пустякам, получая удовольствие от процесса лжи. С вашими обожательницами по-другому нельзя. Однако со мной так не получится. Присядьте. У меня накопилось много прямых вопросов, и я надеюсь получить на них такие же прямые ответы.

Она буквально потащила его через всю комнату к стулу у окна, чтобы свет падал ему на лицо. Мне крайне неприятно писать о подобных выражениях и замашках. Но что мне остается делать, зажатой в тиски между чеком мистера Блэка с одной стороны и святой приверженностью истине с другой? Я взглянула на тетю. Она даже пальцем не пошевелила, очевидно, совершенно не собираясь вмешиваться. Мне не доводилось видеть ее в подобном оцепенении. Видимо, так на ней сказались события в деревне. Тревожный симптом, если учитывать возраст и осеннюю пышность фигуры дорогой леди Вериндер.

Тем временем Рэчел уселась у окна с нашим любезным и терпеливым – слишком терпеливым – мистером Годфри. Она атаковала его множеством вопросов, не обращая на мать и на меня никакого внимания, словно нас не было в комнате.

– Полиция что-нибудь предприняла, Годфри?

– Ничего ровным счетом.

– Полагаю, нет сомнений, что трое мужчин, устроивших вам западню, те самые, что заманили в ловушку мистера Люкера?

– В этом не сомневается ни один человек, Рэчел.

– И они не оставили никаких следов?

– Никаких.

– Есть предположение, – не так ли? – что те же самые трое индусов приходили в наш загородный дом.

– Так некоторые считают.

– И вы тоже?

– Моя дорогая Рэчел, я не успел увидеть их лица – мне завязали глаза. Я совершенно ничего не знаю об этом деле. Как я могу высказывать о нем свое мнение?

Как видите, даже ангельское терпение мистера Годфри начало отступать под напором подобной навязчивости. Что стояло за расспросами мисс Вериндер, безудержное любопытство или неукротимый страх, я не берусь судить. Сообщаю лишь, что, ответив ей таким образом, мистер Годфри попытался подняться, но она взяла его обеими руками за плечи и насильно усадила на стул. О-о, не говорите о приличиях! И даже не намекайте, что описанное мной поведение можно оправдать одним лишь бездумным жестоким подозрением! Не судите о других. Истинно, истинно, истинно говорю вам, мои братья и сестры во Христе, не судите о других.

Рэчел продолжала свои расспросы, нимало не смущаясь. Подлинные знатоки Библии, возможно, вспомнят, как вспомнила я, об ослепленных сынах дьявола, что, нимало не смущаясь, продолжали предаваться бесчинствам накануне Потопа.

– Годфри, расскажите мне о мистере Люкере.

– И опять я не тот, кто вам нужен, Рэчел. Ни один человек не знает о мистере Люкере меньше, чем я.

– И вы не знали его до вашей случайной встречи в банке?

– Не знал.

– А потом с ним говорили?

– Да. Нас опрашивали вместе и по отдельности в полиции.

– У мистера Люкера украли выданную в банке квитанцию, не так ли? В связи с чем ее выдали?

– За отданный на хранение драгоценный камень.

– Так писали в газетах. Для обычного читателя сойдет, но мне этого мало. Ведь квитанция наверняка упоминала, какой именно камень?

– Судя по описанию, которое я слышал, Рэчел, в квитанции ничего подобного не говорилось. Драгоценный камень, принадлежащий мистеру Люкеру, был сдан на хранение мистером Люкером, опечатан печатью мистера Люкера и подлежит выдаче только в личном присутствии мистера Люкера – вот все, что значилось на бланке и что мне известно.

Рэчел выдержала паузу и, оглянувшись на мать, вздохнула. Потом вновь повернулась к мистеру Годфри и продолжала допрос.

– В газеты, похоже, просочились некоторые сведения о событиях в нашем доме?

– К сожалению, это правда.

– И нашлись бездельники, совершенно нас не знающие, что пытаются связать события в нашем йоркширском доме с происшествиями в Лондоне?

– Боюсь, это привлекло любопытство определенных кругов общества.

– Люди говорят, что на вас и мистера Люкера напали трое индусов и что драгоценный камень…

Она вдруг замолчала. Лицо ее побелело буквально у нас на глазах. Чрезвычайная чернота волос сделала ее бледность настолько мертвенной, что все, когда Рэчел оборвала фразу, заподозрили приближение обморока. Любезный мистер Годфри попытался покинуть стул во второй раз. Тетя взмолилась, прося, чтобы Рэчел больше не говорила ни слова. Я поддержала тетю скромным жестом заботы о здоровье и миролюбии, предложив пузырек с нюхательной солью.

– Годфри, никуда не уходите. Мама, для беспокойства обо мне нет ни малейшей причины. Клак, вы просто умираете от нетерпения узнать, чем все кончится. Я не доставлю вам удовольствия, упав в обморок.

Именно так она и сказала – я все записала слово в слово в моем дневнике, как только вернулась домой. Но нет, нам не позволено судить! Мои братья и сестры во Христе, нам не позволено судить!

Рэчел опять взялась за мистера Годфри. С отвратительной настырностью она вернулась к тому месту, на котором прервала свой вопрос, и закончила его следующими словами:

– Минуту назад я говорила с вами, что в некоторых кругах идут пересуды. Скажите прямо, Годфри, кто-нибудь упоминал, что драгоценный камень мистера Люкера и Лунный камень это одно и то же?

Стоило словам о Лунном камне сорваться с ее губ, как в лице моего бесценного друга произошла перемена. Оно потемнело. Дружелюбная мягкость, одна из обаятельных черт мистера Годфри, покинула его. В ответе зазвенело благородное негодование.

– Да, так утверждают. Некоторые люди, не колеблясь, обвиняют мистера Люкера во лжи ради личных корыстных интересов. Он не один раз клялся, что до того, как был вовлечен в этот скандал, даже не слышал о Лунном камне. А эти гнусные люди, не имея на то ни малейших доказательств, все равно твердят: «У него есть свои резоны скрывать правду. Мы отказываемся верить ему и его клятвам». Как только не стыдно!

Пока он говорил, Рэчел смотрела на него со странным выражением – я даже не берусь его описать. Когда он закончил, она сказала:

– Учитывая, что мистер Люкер для вас не более, чем случайный знакомый, вы, Годфри, очень горячо за него заступаетесь.

Мой талантливый друг одарил ее воистину евангельским ответом – мне такого еще не приходилось слышать.

– Я горячо заступаюсь за всех униженных, Рэчел.

Слова эти были сказаны тоном, способным растопить лед. Но что есть – о, боже – твердость льда по сравнению с заскорузлостью сердца грешницы?! Рэчел ехидно усмехнулась. Я краснею, когда пишу об этом – ехидно, прямо ему в лицо.

– Приберегите демонстрацию вашего благородства для дамского кружка, Годфри. Я уверена, что скандал, затронувший мистера Люкера, не обошел вас стороной.

Тут даже моя дорогая тетушка очнулась от ступора.

– Дорогая Рэчел, – запротестовала она, – ты не вправе так говорить!

– Я не со зла, мама. Я желаю добра. Потерпи немного, и ты сама увидишь.

Она обернулась к Годфри как будто даже с жалостью. И позволила себе нечто совершенно недостойное дамы – взяла его за руку.

– Я уверена, что отыскала истинную причину вашего нежелания говорить об этом деле при мне и моей матушке. Неудачное стечение обстоятельств связало вас в представлении других людей с мистером Люкером. Вы рассказали, как скандал затронул его. А как он затронул вас?

Даже в такую минуту милый мистер Годфри был готов отвечать добром на зло и попытался избежать резкости.

– Не спрашивайте! Лучше побыстрее об этом забыть. Правда, Рэчел.

– Но я желаю это знать! – гневно во весь голос выкрикнула она.

– Расскажите, Годфри, – попросила его моя тетя. – Ваше молчание причинит ей еще больше страданий.

Прекрасные глаза мистера Годфри наполнились слезами. Бросив на Рэчел последний умоляющий взгляд, он произнес роковые слова:

– Если угодно, Рэчел, сплетники утверждают, что Лунный камень заложен у мистера Люкера и что заложил его я.

Рэчел, вскрикнув, вскочила на ноги. Она несколько раз посмотрела то на мистера Годфри, то на мою тетю безумным взглядом, словно действительно потеряла рассудок.

– Молчите! Не трогайте меня! – воскликнула она, отшатываясь от всех сразу (я бы сказала, как загнанный зверь) в угол комнаты. – Это моя вина! И я сама должна ее исправить. Я жертвовала собой – это мое право. Но теперь пострадает невинный человек. Если сохранить тайну, его доброе имя будет уничтожено… О, боже, какой ужас! Я этого не вынесу!

Тетя привстала с кресла и тут же опустилась обратно. Она тихо окликнула меня, указав на маленький флакон в корзине с рукодельем.

– Скорее! – прошептала она. – Шесть капель с водой. Пока Рэчел не видит.

В других обстоятельствах просьба показалась бы мне странной. Но сейчас думать было некогда, требовалось срочно нести лекарство. Милый мистер Годфри невольно помог мне скрыть мои действия от Рэчел, обратившись к ней со словами утешения на другом конце комнаты.

– Правда-правда, вы преувеличиваете, – услышала я. – Моя репутация слишком велика, чтобы ее разрушили жалкие сплетни, о которых через неделю забудут. Не будем больше об этом говорить.

Даже подобное великодушие не тронуло ее. Рэчел поступила только хуже.

– Я должна это прекратить и прекращу, – сказала она. – Мама! Слушай, что я скажу. Мисс Клак! И вы слушайте. Я знаю, чья рука взяла Лунный камень. Я знаю… – Она сказала эти слова с нажимом и, одержимая гневом, топнула ногой. – Я знаю, что Годфри Эблуайт невиновен. Отвезите меня к мировому судье, Годфри! Отвезите, и я повторю это под присягой!

Тетя перехватила мою руку и прошептала:

– Встаньте между нами на минуту-другую. Загородите меня от Рэчел.

На ее лице появилась синюшность, которая меня встревожила. Тетя заметила мой испуг.

– Капли подействуют через одну-две минуты, – сказала она, прикрыла глаза и стала ждать.

Тем временем милый мистер Годфри продолжал увещевать Рэчел.

– Нельзя, чтобы публика связывала вас с таким делом. Ваша репутация, дражайшая Рэчел, слишком чиста и возвышенна, чтобы разменивать ее по пустякам.

– Моя репутация! – расхохоталась она. – Вы это серьезно? Меня обвиняют не меньше вашего, Годфри. Лучший сыщик Англии заявляет, что я сама у себя украла алмаз. Попросите его высказать свое мнение, и вы услышите, что я заложила Лунный камень, чтобы расплатиться с долгами! – Она замолчала, подбежала к матери и упала перед ней на колени. – Ох, мама, мамочка! Я верно сошла с ума, коль даже сейчас не выдаю тайны? – В пылу она не заметила состояния матери. Тут же снова вскочила на ноги и в мгновение ока очутилась рядом с мистером Годфри. – Я не позволю, чтобы вас… я не позволю, чтобы по моей вине обличили и бесчестили невиновного. Не хотите ехать со мной к судье, заявите о вашей невиновности в письменном виде – я подпишу. Сделайте, как я говорю, Годфри, или я сообщу об этом во все газеты и буду кричать на улицах!

Совесть ли заговорила устами Рэчел? Нет, это была всего лишь истерика. Податливый мистер Годфри успокоил ее, взяв листок бумаги и составив заявление. Рэчел с лихорадочной торопливостью расписалась под ним.

– Показывайте, кому хотите. Обо мне не думайте, – сказала она, подавая ему бумагу. – Боюсь, Годфри, что я была к вам несправедлива в своих мыслях. Вы великодушнее и лучше, чем я думала. Приезжайте к нам, когда представится возможность, и я постараюсь загладить причиненную вам несправедливость.

Она подала ему руку. Увы и ах, как греховна наша природа! Увы и ах, мистер Годфри! Он не только забылся и поцеловал ее руку, но и перешел на ласковый тон, что в таком положении по сути означало уступку греху.

– Приеду, дорогая моя, но при условии, что мы более не будем обсуждать эту ненавистную тему.

Я впервые увидела и услышала нашего христианского витязя таким заискивающим.

Прежде чем кто-либо успел произнести хоть еще одно слово, всех заставил вздрогнуть громкий стук в парадную дверь. Я выглянула в окно и увидела перед домом Мирскую суету, Искушение плоти и Козни дьявола в облике кареты с лошадьми, напудренного лакея и трех дам, одетых в такие откровенные наряды, каких я не видывала за всю свою жизнь.

Рэчел вздрогнула, но взяла себя в руки.

– Это за мной – на выставку цветов, – сказала она, подойдя к матери. – Можно перед уходом сказать одно слово, мама? Я не очень вас расстроила?

(Как отнестись после всего случившегося к моральному бесчувствию такого вопроса – с сожалением или порицанием? Я склоняюсь к милосердию. Давайте ее пожалеем.)

Капли возымели действие. Цвет лица тетушки стал прежним.

– Нет-нет, милая моя. Поезжай с подругами, развейся.

Дочь наклонилась и поцеловала мать. Когда Рэчел подошла к выходу, я уже передвинулась туда от окна. В ней произошла новая перемена – она была в слезах. Внезапное смягчение ее каменного сердца вызвало у меня участие. Мне захотелось сказать несколько важных слов. Увы! Мое искреннее сочувствие обернулось новой обидой.

– С чего вы взяли, что меня нужно жалеть? – язвительно прошептала она, направляясь к двери. – Разве вы не видите, как я счастлива? Я еду на выставку цветов, Клак, и в целом Лондоне ни у кого нет шляпки красивее моей.

Довершив глупую издевку воздушным поцелуем, она вышла вон.

Ах, если бы я могла описать мое сострадание к этой несчастной, заблудшей девушке. Вот только слов недостает мне в той же мере, как и денег. Позвольте лишь сказать, что мое сердце обливалось за нее кровью.

Возвращаясь к тетушкиному креслу, я заметила, что мистер Годфри что-то потихоньку ищет в разных местах комнаты. Он нашел то, что искал, прежде чем я успела предложить помощь. Мистер Годфри подошел ко мне и тетушке, держа свое заявление в одной руке и коробку спичек в другой.

– Дорогая тетя, небольшой заговор! – сказал он. – Дорогая мисс Клак, безгрешный обман, который простит даже ваша высокая нравственная добродетель! Прощу вас позволить Рэчел считать, что я принимаю бескорыстное самоотвержение, с каким она подписала эту бумагу. Прошу вас также быть свидетелями, что я уничтожил ее в вашем присутствии, не покидая этого дома.

Он зажег спичку, поднес ее к бумаге и сжег документ на тарелке.

– Любые пустяковые неприятности, с которыми я могу столкнуться, ничто в сравнении с необходимостью предохранить ее чистое имя от мирской грязи. Смотрите! От бумаги осталась безобидная кучка пепла, и наша дорогая, порывистая Рэчел никогда не узнает о содеянном. Что вы чувствуете? Бесценные друзья мои, что вы сейчас чувствуете? У меня лично сейчас на душе легко, как у мальчишки!

Он озарил нас своей прекрасной улыбкой, протянул руку моей тетушке и протянул руку мне. Я была слишком тронута его благородством, чтобы говорить, и прикрыла глаза. В духовном забвении я поднесла его руку к своим губам. Он мягким шепотом удержал меня. О, какое наслаждение, какое чистое, неземное наслаждение! Я присела – уже и не помню на что, – полностью утонув в своих возвышенных чувствах. Когда я снова открыла глаза, это было сродни спуску с небес на землю. В комнате осталась только я да тетя. Мистер Годфри ушел.

На этом бы и поставить точку. Мне следовало бы закончить рассказ описанием благородного поведения мистера Годфри. К сожалению, принуждаемая к тому чеком мистера Блэка, я вынуждена открыть много-много больше. Неприятные открытия, которые мне суждено было сделать во время визита на Монтагю-сквер во вторник, еще не закончились.

Оставшись наедине с леди Вериндер, я, естественно, заговорила о ее здоровье, осторожно коснувшись странного волнения, с которым она пыталась скрыть свое недомогание и принятое лекарство от своей дочери.

Ответ тетушки сильно меня удивил.

– Друзилла, – сказала она (если я еще не называла данное мне при крещении имя, то вот оно), – вы затронули – уверена, что совершенно нечаянно – болезненную тему.

Я тотчас поднялась. Тактичность не допускала иного выхода, кроме как извиниться и уйти. Леди Вериндер остановила меня и снова усадила на место.

– Вы подсмотрели секрет, которым я поделилась с моей сестрой миссис Эблуайт и моим юристом мистером Бреффом, и ни с кем больше. Я доверяю их умению хранить тайну, а посвятив вас в подробности, доверюсь вашему тоже. У вас еще есть сегодня какие-нибудь срочные дела, Друзилла, или вы располагаете временем?

Чего и говорить – мое время перешло в полное распоряжении тетушки.

– Тогда побудьте со мной еще часок. Я расскажу вам кое-какие печальные вещи. И потом попрошу вас, если не возражаете, об услуге.

Излишне говорить, что я была далека от возражений и была полна желанием помочь.

– Подождите здесь. Мистер Брефф приедет в пять. Вы сможете засвидетельствовать мою подпись под завещанием.

Под завещанием! Мне немедленно пришли на ум капли, которые я заметила в ее корзинке с рукодельем, синюшный оттенок на ее лице. Мои мысли озарил свет – не от мира сего, но пророчески исходящий из еще не выкопанной могилы. Я поняла, в чем состоял секрет моей тетушки.

Сочувствие к бедной леди Вериндер не позволило мне даже заикнуться о том, что я догадалась о печальной истине еще до того, как она раскрыла рот. Я молча ждала и мысленно приготовилась произнести при первой же возможности несколько подкрепляющих слов, ощущая себя готовой исполнить, невзирая на страдания, любой долг, какой от меня потребуется.

– Я уже некоторое время серьезно больна, Друзилла, – начала моя тетя. – И что самое странное, сама того не замечала.

Мне пришли на ум многие тысячи людей, больных духовно, стоящих на пороге гибели и тоже этого не замечающих. Страшно подумать, что моя родная тетя, возможно, была одной из них.

– Да, дорогая, – печально сказала я. – Да.

– Вы ведь знаете, что я привезла Рэчел в Лондон искать совета врачей. Я сочла необходимым проконсультироваться с двумя из них.

С двумя врачами! Но ни с одним (при состоянии Рэчел) духовником!

– Да, дорогая? – повторила я. – Да?

– Один из докторов был мне незнаком. Второй – давний друг моего мужа. Чтобы угодить ему, этот врач всегда принимал во мне живое участие. Выписав рецепт для Рэчел, он попросил переговорить со мной наедине в другой комнате. Я, разумеется, надеялась получить какие-нибудь особые рекомендации, касающиеся здоровья моей дочери. К моему удивлению, он взял меня за руку и сказал: «Я наблюдал за вами, леди Вериндер, и с профессиональной, и с личной озабоченностью. Боюсь, что вы нуждаетесь в совете врача гораздо больше вашей дочери». Он начал задавать вопросы, к которым я сначала отнеслась несерьезно, пока не заметила, что мои ответы доставляют ему беспокойство. В итоге я согласилась, чтобы он приехал еще раз на следующий день вместе с еще одним врачом, его другом, в такое время, когда Рэчел не будет дома. После осмотра мне мягко и осторожно сообщили, что драгоценное время, по мнению обоих, упущено и его невозможно наверстать и что болезнь моя вступила в стадию, перед которой их искусство бессильно. Я более двух лет страдала коварной болезнью сердца, которая, не проявляя тревожных симптомов, мало-помалу подтачивала мои силы. Я могу протянуть еще несколько месяцев, а могу умереть, не дождавшись завтрашнего дня, – врачи не имеют права и не решаются меня обнадеживать. Не буду отрицать, моя дорогая, что после того, как мне открылось мое состояние, я пережила немало скорбных минут. Но теперь я смирилась с судьбой и, как могу, привожу свои мирские дела в порядок. Больше всего я волнуюсь, что Рэчел узнает правду. Случись это, она немедленно свяжет мое пошатнувшееся здоровье с переживаниями об алмазе и будет жестоко себя укорять, бедняжка, за то, в чем совершенно не виновата. Оба доктора считают, что расстройство началось еще два, если не три года назад. Я уверена, Друзилла, что вы сохраните мою тайну, потому как вижу на вашем лице искреннюю печаль и сочувствие.

Печаль и сочувствие! О-о, разве такие языческие чувства достойны английской христианки, незыблемой в своей вере!

Моя бедная тетя даже представить себе не могла, какой прилив благочестивой признательности затрепетал в моей душе, когда подошла к концу своей грустной истории. Передо мной открылось широкое поле полезной деятельности! Я видела дражайшую родственницу, умирающую ближнюю на пороге великой перемены, совершенно к ней не готовую. И кому Провидение открыло ее состояние? Мне! Как передать радость осознания, что счет духовных наставников, на которых я могла положиться, шел не на одного или двух, а на десяток или два десятка? Я протянула руки навстречу тете, бьющая через край нежность требовала не меньшего проявления, чем объятия.

– Ох! – порывисто воскликнула я. – Какое неописуемое участие вы пробудили во мне! Ох! Как много добра я еще успею сделать для вас, моя хорошая, прежде чем мы расстанемся!

Произнеся еще несколько серьезных вступительных слов и предостережений, я назвала на выбор имена трех бесценных друзей, каждый из которых с утра до ночи только и занимался милосердием по месту жительства, все они были неистощимы в своих увещаниях, все были готовы пустить в ход свой талант по одному моему слову. Увы! Ответ меня не обнадежил. Бедная леди Вериндер посмотрела на меня с недоумением и испугом, на все мои слова у нее нашлось лишь одно чисто мирское возражение – она чувствовала себя слишком слабой, чтобы принимать посторонних. Я уступила – естественно, только временно. Мой огромный опыт (чтения и духовных визитов под началом ни много ни мало четырнадцати славных друзей-проповедников) подсказывал, что я имею дело с еще одним случаем, где нужна предварительная подготовка с помощью книг. У меня имелась целая библиотека подходящих к этому критическому случаю сочинений, рассчитанных на то, чтобы разбудить, убедить, подготовить, просветить и закалить мою тетушку.

– Но хотя бы почитать вы не откажетесь, милая моя? – спросила я самым вкрадчивым тоном, на какой была способна. – Если я принесу вам свои драгоценные книги, вы их прочтете? Я загну листы на нужных страницах. Помечу карандашом места, где нужно остановиться и спросить себя: «Не обо мне ли тут сказано?»

Даже этот простой призыв, похоже, сильно удивил мою тетю – вот до чего объязычил ее окружающий мир!

– Я сделаю, что могу, Друзилла, чтобы угодить вам, – сказала она с выражением изумления, видеть которое было одновременно и поучительно, и жутко. Нельзя было терять ни минуты. Каминные часы подсказывали, что у меня еще осталось время поспешить домой, выбрать первую серию избранных сочинений (скажем, дюжину для начала), вернуться обратно к прибытию юриста и засвидетельствовать завещание леди Вериндер. Пообещав вернуться к пяти, я отправилась выполнять миссию милосердия.

Когда дело касается моих личных интересов, я смиренно соглашаюсь пользоваться омнибусом. Прошу обратить внимание, насколько я прониклась интересами тетушки: в этом случае я не убоялась расходов и наняла кэб.

Я приехала домой, отобрала и снабдила пометками первый комплект сочинений и отправилась назад на Монтагю-сквер, везя в саквояже дюжину произведений, равных которым не видела в литературе ни одной европейской страны. Отсчитала извозчику ровно столько, сколько полагается. Он принял деньги с проклятьями, в ответ на что я немедленно вручила ему трактат о вежливости. Приставь я к его виску пистолет, этот негодник был бы меньше поражен. Он вскочил на козлы и погнал лошадь прочь, возмущенно изрыгая непристойности. И зря, должна я сказать. Я успела наперекор ему забросить в открытое окно кэба еще один трактат.

Дверь открыл слуга – к моему великому облегчению, не особа с бантами и лентами, а лакей. Он сообщил, что леди Вериндер заперлась с доктором и до сих пор не выходила. Юрист, мистер Брефф, прибыл минутой раньше и ждал в библиотеке. Меня отвели туда же.

Мистер Брефф удивился моему появлению. Он семейный адвокат, и мы не раз прежде встречались под крышей дома леди Вериндер. Мне горько говорить, но этот человек состарился и поседел на службе мирской суеты. На работе он был признанным оракулом Закона и Мамоны, а в часы досуга был способен прочесть пустячный роман, а нравоучительную брошюру разорвать.

– Вы к нам надолго, мисс Клак? – поинтересовался он, глядя на мой саквояж.

Открыть такому человеку содержимое моего бесценного багажа означало бы напроситься на поток оскорблений. Я спустилась до его грешного уровня и объяснила, по какому делу приехала.

– Моя тетя сообщила, что собирается подписать завещание. Она была так добра, что попросила меня быть свидетельницей.

– Ну да, ну да. Что ж, мисс Клак, вы нам подойдете. Вы совершеннолетняя и не имеете никакой финансовой заинтересованности в наследстве леди Вериндер.

Никакой финансовой заинтересованности в наследстве леди Вериндер! О-о, с какой благодарностью я восприняла эту новость! Если бы моя тетушка, владеющая тысячами фунтов, вспомнила обо мне, бедняжке, для кого и пять фунтов серьезные деньги, если бы мое имя появилось в строке напротив небольшой завещанной суммы, мои враги еще, чего доброго, вообразили бы, что я нагрузилась самыми драгоценными сокровищами из своей библиотеки и растранжирила часть скудных сбережений на извозчика совсем по другим соображениям. А так даже самые жестокие циники среди них не посмеют усомниться. Так-то оно много лучше! О-о, истинно, истинно, так оно много лучше!

От утешительных размышлений меня оторвал голос мистера Бреффа. Мое раздумчивое молчание, похоже, стало непереносимо этому суетному человеку и побудило его заговорить со мной против собственного желания.

– Ну-с, мисс Клак, каковы последние новости в филантропических кругах? Как себя чувствует ваш друг, мистер Годфри Эблуайт, после трепки, которую ему задали злодеи на Нортумберленд-стрит? Ей-богу, об этом щедром джентльмене в моем клубе рассказывают прелесть какие истории!

Я не реагировала на тон, которым было сказано о моем совершеннолетии и отсутствии финансовой заинтересованности в наследстве. Однако тон, которым юрист отзывался о дорогом мистере Годфри, переполнил чашу моего терпения. Считая себя обязанной после всего, что происходило в моем присутствии после обеда, защитить честное имя моего бесценного друга от любых поползновений, я, признаться, сочла себя также обязанной дополнить этот праведный шаг острым выпадом против мистера Бреффа.

– Я живу вдали от мирской суеты и не имею чести, сэр, состоять в каком-либо клубе. Зато мне известна история, на которую вы намекаете, и я знаю, что свет не видывал более гнусной лжи.

– Да-да, мисс Клак, вы, конечно же, верите в своего друга. Это вполне естественно. Но остальное общество мистеру Годфри Эблуайту будет не так легко убедить, как членов дамского благотворительного кружка. Внешние улики говорят против него. В момент пропажи алмаза он находился в доме. И после этого первым вернулся в Лондон. Так эти уродливые обстоятельства, мадам, выглядят в свете последующих событий.

Его, конечно, следовало остановить, пока он не зашел еще дальше. Мне надо было сказать ему, что он рассуждает, не ведая о доказательстве невиновности мистера Годфри, предоставленном единственным лицом, которое только и может утверждать, что несомненно положительно знакомо с предметом. Увы! Я не устояла перед соблазном изящно подвести законника к осознанию собственного заблуждения. С совершенно невинным выражением я спросила его, что он имел в виду, говоря о «последующих событиях».

– Я имел в виду события, в которых замешаны индусы, – продолжал мистер Брефф, ставя меня во все более выигрышное положение. – Что делают индусы, как только их выпускают из тюрьмы во Фризингхолле? Они прямиком отправляются в Лондон и устанавливают слежку за мистером Люкером. А потом? Мистер Люкер теряет покой из-за опасений за «крайне ценный предмет», который находился у него дома. Он тайком сдает его (без конкретного описания) на хранение в банк. Удивительная хитрость с его стороны. Да только индусы не глупее. Они заподозрили, что «крайне ценный предмет» перекочевал в другое место, и прибегают к единственному дерзкому, но надежному способу проверки своих подозрений. Кого они хватают и обыскивают? Не одного мистера Люкера, что само по себе понятно, но и мистера Годфри Эблуайта. С чего бы? Мистер Эблуайт говорит, что его заподозрили без повода, потому что заметили, как он разговаривал с мистером Люкером. Глупости! В то утро с мистером Люкером говорили еще шестеро человек. Почему же их никто не выслеживал до дома и не заманивал в ловушку? Нет-нет! Можно сделать однозначный вывод, что мистер Эблуайт лично заинтересован в «ценном предмете» ничуть не меньше мистера Люкера и что индусы были настолько не уверены, кто из этих двоих имеет при себе ценную вещь, что не нашли иного выхода, как обыскать обоих. Вот о чем говорят в обществе, мисс Клак. И в данном случае общественное мнение не так легко опровергнуть.

Закончив тираду, мистер Брефф настолько проникся чувством собственной мудрости и мирским самомнением, что я (к немалому стыду, должна признаться) не удержалась и увлекла юриста чуть дальше, прежде чем отрезвить его истиной.

– Я не берусь спорить с таким умным господином, как вы. Но справедливо ли в по отношению к мистеру Эблуайту, сэр, пренебрегать точкой зрения знаменитого лондонского офицера полиции, расследовавшего это дело? Ведь сержант Кафф не подозревал никого, кроме мисс Вериндер.

– Уж не хотите ли вы сказать, мисс Клак, что согласны с сержантом Каффом?

– Я никого не сужу и не высказываю мнений.

– А вот мне свойственны оба этих порока, мадам. Я рассудил, что сержант совершенно неправ, и выскажу мнение, что, знай сыщик характер Рэчел так же, как его знаю я, он бы стал подозревать кого угодно в доме, но только не ее. Признаться, у Рэчел есть свои недостатки – она скрытна и своевольна, эксцентрична и сумасбродна. Юная леди совершенно не похожа на других девушек ее возраста. Однако в то же время верна, как булат, благородна и щедра душой сверх всякой меры. Если все улики будут указывать в одну сторону, а одно лишь честное слово Рэчел – в другую, я поставил бы ее слово выше всех улик – даже как юрист! Крепко сказано, мисс Клак, но я хозяин своих слов.

– Вы не против того, мистер Брефф, если я для лучшего понимания вашей точки зрения приведу наглядный пример? Предположим, вы обнаружили, что мисс Вериндер проявляет совершенно непонятный интерес к тому, что случилось с мистером Эблуайтом и мистером Люкером? Предположим, она начала странным образом выспрашивать подробности недостойных наветов и проявлять совершенно невоздержанный ажиотаж, едва узнав, какой оборот приняло дело?

– Предполагайте все, что вам заблагорассудится, мисс Клак. Это ни на йоту не поколеблет моего доверия к Рэчел Вериндер.

– На нее можно положиться до такой степени?

– Да, на нее можно положиться до такой степени.

– Тогда позвольте проинформировать вас, мистер Брефф, что мистер Годфри Эблуайт находился в этом доме не ранее, как два часа тому назад, и что мисс Вериндер сама заявила о его абсолютной невиновности в исчезновении Лунного камня в таких недвусмысленных выражениях, каких мне прежде не приходилось слышать от юной леди.

Я насладилась триумфом – вынуждена признать, порочным триумфом, – видя, в какое замешательство и смущение привели мистера Бреффа мои простые слова. Он вскочил и молча уставился на меня. Я, не вставая, невозмутимо передала ему весь разговор и с максимальной мягкостью, на какую была способна, спросила:

– И что теперь вы скажете о мистере Эблуайте?

– Если Рэчел подтвердила его невиновность, мисс Клак, я не колеблясь заявлю, что верю в невиновность мистера Эблуайта не менее твердо, чем вы. Как и остальное общество, я поддался видимости и в знак искупления моей ошибки обещаю открыто вставать на защиту вашего приятеля от клеветы, где бы он с ней ни столкнулся. А пока что разрешите вас поздравить: вы мастерски дали по мне залп из всех батарей именно в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Будь вы мужчиной, мадам, вы бы достигли завидных успехов на моем поприще.

Сказав это, он отвернулся и принялся раздраженно ходить по комнате туда-сюда.

Мне было ясно, что, увидев дело в новом свете, который я на него пролила, мистер Брефф чрезвычайно удивился и встревожился. С его губ, по мере углубления в собственные мысли, слетали обрывки фраз, выдававшие, какие гадости до сих пор приходили ему в голову в связи с таинственным исчезновением Лунного камня. Он не стеснялся подозревать дорогого мистера Годфри в подлой краже алмаза, а поведение мисс Рэчел относить на счет сокрытия преступления по душевной доброте. Согласно прямому свидетельству мисс Вериндер – непререкаемого авторитета в глазах мистера Бреффа, теперь выяснилось, что он совершенно неправильно представлял себе обстоятельства дела. Растерянность, в которую я ввергла этого знатока права, была настолько полной, что он был неспособен ее скрыть.

– Ну и дельце! – пробормотал он, прервав свои хождения у окна и забарабанив пальцами по стеклу. – Никакого объяснения, нет даже намека.

Ничто в его словах не требовало ответа, но я все-таки ответила! Даже в эту минуту я была не в силах отпустить мистера Бреффа – сама удивляюсь. Каким-то упрямым нечеловеческим чутьем я обнаружила в его словах еще один шанс, чтобы выразить личное несогласие. Ах, друзья мои! Нет предела человеческой испорченности, все что угодно может произойти, когда над нами берет верх наша греховная природа!

– Извините, что нарушаю ваши размышления, – сказала я ничего не подозревающему мистеру Бреффу. – Однако наверняка есть допущения, до сих пор не приходившие нам в голову.

– Вполне возможно, мисс Клак. Но, признаться, они мне неведомы.

– Прежде чем мне удалось убедить вас в невиновности мистера Эблуайта, вы упоминали одну из причин, по которой его подозревали, – тот факт, что он находился в доме во время пропажи алмаза. Осмелюсь напомнить, сэр, что в доме в это же время находился и мистер Фрэнклин Блэк.

Закоренелый мирянин покинул свое место у окна, уселся на стул напротив и, жестко, коварно улыбнувшись, смерил меня долгим и твердым взглядом.

– Я, пожалуй, ошибался. Из вас не получился бы хороший юрист, – задумчиво сказал он. – Вы не чувствуете момент, когда следует остановиться.

– Боюсь, я не поспеваю за ходом вашей мысли, мистер Брефф, – скромно ответила я.

– Второй раз этот фокус у вас не получится, мисс Клак. Как вам хорошо известно, мистер Фрэнклин Блэк у меня в фаворе. Но не в этом дело. На этот раз я соглашусь с вами, не дожидаясь ваших возражений. Вы правы, мадам. Я подозревал мистера Эблуайта на тех же, если абстрагироваться, основаниях, что действительны и в отношении мистера Блэка. Хорошо, пусть на подозрении будут оба. Предположим, что характер мистера Блэка допускает кражу Лунного камня. Тогда единственный вопрос – в его ли интересах похищать его?

– О долгах мистера Блэка в семье ходит дурная слава.

– А долги мистера Эблуйата пока еще не вышли на этот уровень. Все верно. Однако в вашей теории есть два изъяна, мисс Клак. Я веду дела Фрэнклина Блэка и смею вас уверить, что подавляющее большинство его кредиторов (зная, что его отец богат) вполне себе довольствуются получением процентов с долга и не торопятся требовать возврата денег. Это первый изъян, и довольно серьезный. Вы увидите, что второй еще серьезнее. Со слов леди Вериндер, ее дочь до того, как дьявольский алмаз исчез в их доме, была готова выйти замуж за Фрэнклина Блэка. Она кокетничала, как свойственно молодым девушкам, то приближая его к себе, то отодвигая. И все же она призналась матери, что влюблена в кузена Фрэнклина, а мама посвятила в этот секрет его самого. Что мы имеем, мисс Клак? Готовых ждать кредиторов и реальные планы женитьбы на наследнице семейного состояния. Можете сколько угодно считать его негодяем. Но скажите на милость, зачем ему было похищать Лунный камень?

– Человеческая душа – потемки. Кто ее способен понять?

– Другими словами, мадам, несмотря на отсутствие малейших мотивов, он мог взять алмаз лишь из врожденной порочности? Ну, хорошо. Допустим, что так. Тогда, какого черта…

– Прошу прощения, мистер Брефф, если вы будете в связи с этим делом поминать черта, я буду вынуждена уйти.

– Это я прошу прощения, мисс Клак… На будущее я буду разборчивее в выражениях. Я всего лишь хотел сказать вот что: почему – даже если предположить, что это он взял алмаз – мистер Фрэнклин Блэк первым во всем доме бросился на его поиски? Вы скажете – потому что хитер и хотел таким образом отвести от себя подозрения. Я же отвечу, что ему не требовалось отводить от себя подозрения, потому что его никто не подозревал. Сначала он похищает Лунный камень (не имея на то ни малейшей причины) из природной порочности и затем играет роль человека, озабоченного поиском драгоценности, в чем совершенно нет нужды, смертельно оскорбив тем самым юную леди, готовую выйти за него замуж. Если возлагать вину за исчезновение Лунного камня на Фрэнклина Блэка, вы вынужденно придете именно к такому чудовищному предположению. Нет-нет, мисс Клак! Наш сегодняшний обмен мыслями окончательно завел нас в тупик. Невиновность Рэчел (как известно ее матери и мне тоже) вне всяких сомнений. Невиновность мистера Эблуайта тоже гарантирована – иначе Рэчел не стала бы ее подтверждать. А невиновность Фрэнклина Блэка, как вы только что убедились, говорит сама за себя. С одной стороны, мы уверены в нравственной стороне дела. С другой стороны, мы не менее уверены, что кто-то привез Лунный камень в Лондон и что мистер Люкер или его банкир тайком держат его сейчас у себя. Что толку от моего опыта в этом деле? Что толку от опыта любого человека? Я обескуражен, вы обескуражены, все вокруг обескуражены…

Все, да не все. Сержант Кафф не был обескуражен. Я хотела напомнить, – со всей мягкостью и заранее приготовившись отвергнуть подозрения в желании опорочить Рэчел – как вдруг вошел слуга и сообщил, что доктор уехал и тетя ждет, чтобы принять нас.

Это положило конец спору. Мистер Брефф, несколько утомленный нашим разговором, собрал бумаги. Я же взяла свой саквояж с бесценными произведениями, чувствуя, что могла бы еще говорить часами. Мы молча проследовали в комнату леди Вериндер.

Прежде чем перейти в своем повествовании к следующим событиям, позвольте мне заметить, что я описывала происходящее между мной и юристом с определенной целью. Мной было получено указание включить в свой рассказ об ужасном Лунном камне все факты без утайки – не только общую направленность подозрений, но также имена лиц, на кого оно пало в то время, когда индийский алмаз предположительно уже был в Лондоне. Отчет о беседе с мистером Бреффом в библиотеке показался мне подходящим способом для выполнения этого требования и в то же время удобным поводом, чтобы покаяться за грешное проявление самолюбия с моей стороны. Я вынуждена признать, что моя греховная натура оказалась сильнее меня. Делая это уничижительное признание, я тем самым побеждаю свою греховную натуру. Нравственное равновесие восстановлено, духовный небосвод расчищен от туч. Мы можем идти дальше, друзья мои.

Подписание завещания отняло куда меньше времени, чем я ожидала. На мой взгляд, его провели с неприличной торопливостью. Роль второго свидетеля поручили лакею Самюэлю, после чего перо немедленно сунули в руку моей тетушки. Я ощутила жгучее желание сказать несколько торжественных слов, приличествующих этому случаю. Однако поведение мистера Бреффа убедило меня, что, пока он в комнате, от этой затеи лучше воздержаться. Все было кончено меньше, чем в две минуты, и Самюэль (так и не услышав приготовленных мною слов) вернулся на первый этаж.

Мистер Брефф свернул завещание и посмотрел в мою сторону – по-видимому, с молчаливым вопросом, не пора ли мне уйти и оставить его наедине с тетушкой. Но меня ждала моя миссия, и саквояж с драгоценными публикациями лежал наготове у меня на коленях. С таким же успехом юрист мог пытаться взглядом сдвинуть с места собор Св. Петра. Зато он отличался одним несомненным достоинством (очевидно, отточенным в суетном мире) – все схватывать на лету. Мне показалось, что я произвела на него такой же эффект, как на извозчика. Он тоже пробормотал какие-то ругательства и в сердцах вышел, оставив поле брани за мной.

Как только мы остались одни, моя тетя откинулась на диване и в некотором смущении заговорила о завещании.

– Надеюсь, вы не чувствуете себя забытой, Друзилла. Я намерена лично, своими руками вручить вам небольшое наследство, моя милая.

Вот он, золотой шанс! Я немедленно им воспользовалась. Другими словами, я немедленно открыла свой саквояж и вынула лежавшую сверху книжицу. Она оказалась ранним изданием, всего двадцать пятым по счету, известного анонимного труда (приписываемого бесценной мисс Беллоуз) под названием «Змий, притаившийся в доме». Эта книга, возможно, незнакомая мирскому читателю, призвана показать, как Диавол подстерегает нас даже в наших внешне безобидных повседневных действиях. Больше всего женщине подойдут такие главы, как «Сатана в щетке для волос», «Сатана, прячущийся в зеркале», «Сатана под чайным столиком», «Сатана за окном» и многие другие.

– Обратите ваше внимание на эту бесценную книгу, дорогая тетя, – о лучшем даре я не могу просить. – С этими словами я вручила брошюру в раскрытом виде с отметкой в нужном месте. – Какой поток горячего красноречия! Содержание – Сатана за диванными подушками.

Бедная леди Вериндер (легкомысленно откинувшаяся на подушки собственного дивана) взглянула на книгу и вернула ее назад с еще большим смущением.

– Боюсь, Друзилла, придется немного подождать, пока мне не станет лучше и я смогу это прочесть. Врач сказал…

Как только она заговорила о враче, я сразу поняла, что за этим последует. Сколько раз на моей памяти члены печально известной богопротивной медицинской профессии возникали между мной, моими умирающими ближними и моей миссией милосердия под жалким предлогом, будто бы пациенту нужен покой и что его более всего нарушает мисс Клак с ее книжками. Именно такой образчик слепого материализма (исподтишка действующий за моей спиной) пытался сейчас лишить меня права на единственную собственность, на которую я могла претендовать при моей бедности, – права на спасение души моей умирающей тети.

– Врач сказал, – продолжала моя заблудшая родственница, – что я сегодня очень нездорова. Он запрещает принимать посторонних и предписывает читать только легкие, развлекательные книги, а лучше не читать вообще. «Не делайте ничего, леди Вериндер, что утомляет ум и вызывает учащенный пульс» – вот последние слова, Друзилла, которые он сказал перед уходом.

Ничего не поделаешь. Мне, как и раньше, пришлось – лишь только на время – уступить. Любое открытое возражение, что моя услуга бесконечно важнее услуг медиков, побудило бы врача воспользоваться человеческой слабостью пациента и пригрозить прекращением лечения. Слава богу, сеять семена добра можно разными способами, и мало кто владеет ими так же хорошо, как я.

– Возможно, через час или два вы почувствуете себя лучше, дорогая моя, – сказала я. – Или проснетесь завтра утром, ощущая смутную тоску в душе, удовлетворить которую сможет даже такая малость, как эта книжица. Вы позволите ее здесь оставить, тетя? Уж против этого врач не может возражать!

Я засунула брошюру под диванные подушки так, чтобы обложка наполовину торчала наружу, – поближе к ее носовому платку и флакону с нюхательной солью. Всякий раз, нашаривая их, рука тети будет дотрагиваться до книги, и – кто знает! – возможно, однажды книга затронет ее душу. Сделав эти приготовления, я посчитала разумным удалиться.

– Не буду более мешать вашему отдыху, дорогая тетя. Я могу навестить вас завтра. – С этими словами я невзначай посмотрела в сторону окна. На подоконнике в ящиках и горшках стояло множество цветов. Леди Вериндер имела странную привязанность к преходящей красоте и завела привычку время от времени любоваться цветами и вдыхать их запах. У меня в голове мелькнула новая мысль.

– О! Можно сорвать цветочек? – спросила я и подошла к окну, стараясь не возбуждать подозрений. Но вместо того, чтобы сорвать цветок, я добавила новый – еще одну книгу из моего саквояжа и оставила тете сюрприз среди герани и роз. За первой пришла вторая удачная мысль: «Почему бы не оставить для бедняжки такой же сюрприз в каждой комнате?» Я немедленно попрощалась и через переднюю проскользнула в библиотеку. Самюэль поднялся было наверх, чтобы проводить меня, решил, что я уже ушла, и спустился обратно вниз. На столе в библиотеке мне попались две «развлекательные» книги, рекомендованные доктором-безбожником. Я тут же спрятала их, накрыв сверху двумя бесценными брошюрами. В комнате для завтрака в клетке пела тетушкина любимая канарейка. Тетя всегда кормила птичку сама. Под клеткой на столе были рассыпаны горошины крестовника[6]. Я положила среди них еще один экземпляр. Новая возможность разгрузить саквояж представилась в гостиной. На фортепиано лежали ноты любимых музыкальных пьес моей тети. Я всунула между ними еще две книги. Еще одну оставила в глубине гостиной под незаконченной вышивкой, которой, как мне было известно, занималась леди Вериндер. Из гостиной можно было пройти в еще одну маленькую комнату, отделенную вместо дверей занавесками. На каминной полке лежал простенький старомодный тетушкин веер. Я открыла девятую книгу на очень важном месте и вложила веер вместо закладки. Возник вопрос: не подняться ли еще выше, на спальный этаж, рискуя быть застигнутой врасплох и оскорбленной любительницей ленточек и бантов? Ну и что с того? Плох тот христианин, который боится оскорблений. Я поднялась наверх, готовая ко всему. Все было тихо, кругом ни души – очевидно, слуги ушли пить чай. Первой мне попалась спальня тети. Напротив кровати на стене висел маленький портрет моего дорогого покойного дяди, сэра Джона. Он словно смотрел на меня и с улыбкой говорил: «Друзилла, действуй!» По обе стороны постели стояли столики. Тетя плохо спала, и ночью ей требовалась – или так она считала – масса всяких вещей. Я положила первую книгу рядом со спичками на одном столике, а вторую – под коробку шоколадного драже на другом. Захочет ли она зажечь спичку или взять угощение, ее взгляд или рука неизбежно наткнутся на бесценное издание, которое с безмолвным красноречием призовет: «Прочитай меня! Прочитай меня!» На дне саквояжа оставалась одна-единственная книга, а неисследованной последняя комната – примыкающая к спальне ванная. Я заглянула в нее. Благой внутренний голос, никогда меня не обманывающий, прошептал: «Ты приготовила ей сюрприз повсюду в доме. Приготовь еще один в ванной, и дело твое будет сделано». Я рассмотрела наброшенный на стул халат. У халата имелся карман, в него-то я и положила последнюю брошюру. Возможно ли передать на словах острое ощущение выполненного долга, когда я выскользнула на улицу никем не замеченная с пустым саквояжем под мышкой? О-о, мои светские друзья, гоняющиеся за фантомом по имени Удовольствие в греховном лабиринте беспутства, насколько легче быть счастливой, если попросту творить добро!

Складывая в тот вечер одежду перед сном и размышляя о сокровищах духа, рассыпанных мною щедрой рукой по всему дому моей богатой тети, клянусь – я вновь ощутила себя свободной от всех тревог, аки малое дитя. На сердце было так легко, что я спела куплет из вечернего псалма. В голове стояла такая легкость, что я заснула прежде, чем допела псалом до конца. Истинно, аки малое дитя!

Так прошла эта блаженная ночь. Проснувшись на следующее утро, я почувствовала себя такой молодой! Я бы сказала, что и выглядела помолодевшей, будь я способна предаваться заботам о бренной плоти. Но я не способна, а потому промолчу.

К обеду – не ради плотской потребности в пище, а исключительно чтобы проведать дорогую тетю – я надела чепец и отправилась на Монтагю-сквер. Когда я уже была готова выйти из дома, в дверь заглянула служанка, работающая в номерах, где я тогда жила, и сказала: «Слуга от леди Вериндер. К мисс Клак».

Во время моего проживания в Лондоне я снимала второй этаж дома, в котором обычно принимают гостей. Передняя приемная служила мне гостиной – крохотная комната с низким потолком и бедной обстановкой. Но как она была опрятна! Я выглянула в коридор, чтобы узнать, кого из слуг леди Вериндер прислала ко мне. Это был молодой лакей Самюэль, вежливый юноша со свежим цветом лица, услужливый и сообразительный на вид. Я всегда испытывала духовное влечение к Самюэлю и желание вступить с ним в серьезный разговор, а потому воспользовалась случаем, чтобы пригласить его в свою гостиную.

Он вошел с большим пакетом под мышкой. Лакей опустил его на пол чуть ли не с испуганным видом.

– От миледи с поклоном, мисс. Велено передать, что там есть для вас письмо.

Передав сообщение, румяный молодой человек удивил меня выражением своего лица – он, похоже, хотел бежать без оглядки.

Я удержала его, задав пару любезных вопросов. Смогу ли я увидеть тетю, если приеду на Монтагю-сквер? Нет, она куда-то уехала. Мисс Рэчел уехала вместе с ней, мистер Эблуайт тоже сел к ним в карету. Зная, насколько мистер Годфри запустил благотворительную работу, я посчитала странным, что он поехал на прогулку, словно праздный повеса. Я задержала Самюэля на пороге и задала еще несколько вопросов. Мисс Рэчел собиралась вечером на бал, а мистер Эблуайт договорился приехать на чашку кофе и отправиться вместе с ней. Назавтра назначен большой концерт, Самюэль получил указание заказать места для большой компании, в том числе для мистера Эблуайта.

– Боюсь, все билеты продадут, – сказал невинный юноша, – если я не потороплюсь!

Он сказал эти слова уже на бегу, и я снова осталась наедине с тревожными мыслями.

В тот вечер перешивочное общество проводило специальную встречу, созванную исключительно ради того, чтобы получить совет и поддержку от мистера Эблуайта. А он вместо того, чтобы поддержать моих сестер, утопающих в целом море штанов, договаривается пить кофе на Монтагю-сквер, а потом ехать на бал! На следующий день после полудня был намечен слет «Воскресного общества опеки над любушками слуг британских дам». Вместо того, чтобы своим присутствием вдохнуть жизнь в дышащую на ладан организацию, он решает составить партию мирским бездельникам на утреннем концерте! Что бы это значило, спросила я себя. Увы! Это значило, что наш христианский витязь предстал в моих глазах в новом свете и связал себя с самыми ужасными вероотступниками нашего времени.

Однако вернемся к хронике текущего дня. Оставшись в комнате одна, я, естественно, обратила свое внимание на пакет, вызвавший у румяного юноши такой странный испуг. Неужели моя тетушка прислала завещанное? Лишнюю одежду, потертые серебряные ложки, вышедшие из моды украшения – что-нибудь в этом роде? Готовая все принять и ничего не отвергать, я вскрыла сверток. И что же я увидела? Двенадцать бесценных книг, которые я накануне разложила по всему дому. Все до одной вернули назад по распоряжению врача! Неудивительно, что юный Самюэль смущался, доставляя посылку в мою комнату! Неудивительно, что убежал стремглав, едва выполнив поручение! Что до письма моей тети, то бедняжка попросту признала, что не посмела перечить медику.

Что мне оставалось делать? С такой подготовкой и принципами, как у меня, я не сомневалась ни минуты.

Однажды укрепившись в своем сознании и посвятив себя пользе ближнему, истинный христианин никогда не отступает. Когда мы исполняем свою миссию, ни общество, ни домашние не способны на нас повлиять. Пусть наша миссия приводит к повышению налогов, к мятежам, войнам, мы продолжаем свой труд, не считаясь ни с какими людскими соображениями, движущими миром вокруг нас. Мы выше здравого смысла, мы неподвластны насмешкам, мы не смотрим ничьими глазами, не слушаем ничьими ушами, не чувствуем ничьим сердцем – только своими собственными. Какое славное преимущество! И чем оно заслужено? Ах, друзья мои, можете оставить ваши досужие вопросы при себе! Мы единственные, кто его заслуживает, потому что мы единственные, кто всегда во всем прав.

Поэтому я недолго задумывалась, в какую форму облечь мою благочестивую настойчивость в отношении заблудшей тетушки.

Наставления моих друзей-духовников леди Вериндер отвергла сама. Наставление с помощью книг потерпело неудачу из-за упрямства нехристя-доктора. Ничего! Что у нас еще в запасе? В запасе у нас наставление с помощью записочек. Раз книги отправили обратно, надо сделать выписки из книг разным почерком, адресовать письма моей тете – одни отправить по почте, другие разложить в доме вручную по тому же плану, по какому я действовала накануне. Письма не вызовут подозрений, письма всегда открывают, а открыв, могут и прочитать. Несколько штук я написала сама.

«Дорогая тетя, могу ли я обратить ваше внимание на эти несколько строк?» и прочее.

«Дорогая тетя, вчера вечером, читая, я наткнулась на следующий пассаж» и прочее.

Другие письма написали для меня мои дорогие соратницы по перешивочному обществу.

«Милостивая государыня, извините, что к вам обращается верный, бескорыстный друг». «Милостивая госпожа, позвольте серьезной особе сказать вам несколько ободряющих слов». Используя эти и другие похожие формы любезного обращения, мы воспроизвели все бесценные отрывки в таком виде, в каком их не заподозрило бы даже бдительное око врача-материалиста. Еще до того, как стемнело, у меня на руках вместо дюжины проникновенных книг была дюжина проникновенных писем. Шесть я немедля отправила по почте, а еще шесть положила в карман, чтобы лично разложить в доме завтра.

После двух пополудни я вновь ступила на поле богоугодной брани, еще раз любезно расспросив Самюэля на пороге дома леди Вериндер.

Тетя плохо спала. Она находилась в той самой комнате, где я подписалась под ее завещанием, и пыталась немного подремать на диване.

Я сказала, что подожду в библиотеке, надеясь увидеть ее немного позже. В предвкушении от распространения писем мне не пришло в голову спросить о Рэчел. В доме стояла тишина, с начала музыкального представления уже прошел час. Я понадеялась, что она с компанией ловцов удовольствий (увы! включающей в себя и мистера Годфри) все еще на концерте, и, не тратя времени зря, рьяно принялась за богоугодное дело.

Утренняя корреспонденция, в том числе шесть проникновенных писем, которые я отправила вчера вечером, лежала на столе в библиотеке невскрытой. Очевидно, тете было не по силам справиться с массой писем, и войди она потом в библиотеку, их количество могло ее отпугнуть. Одно из писем из второй шестерки я положила на каминную полку – отдельно от остальных, чтобы привлекало внимание. Второе намеренно бросила на пол в комнате для завтрака. Первый же случившийся слуга подумает, что хозяйка обронила письмо, и не замедлит возвратить его. Окончив посев добра на первом этаже, я резво взбежала наверх, чтобы рассыпать благодать на полу гостиной.

Едва ступив в первую комнату, я услышала двойной стук в парадную дверь – мягкий, вкрадчивый, неназойливый. Прежде чем я успела вернуться в библиотеку (где мне полагалось сидеть и ждать), шустрый молодой лакей уже явился в переднюю и открыл дверь. «Какая разница, – подумала я. – В своем состоянии тетушка не станет принимать гостей». К моему изумлению и ужасу, для стучавшего было сделано исключение из общих правил. Голос Самюэля внизу (очевидно, после ответа на какие-то вопросы, которых я не расслышала) отчетливо произнес: «Прошу вас следовать наверх, сэр». В следующий момент я услышала шаги – мужские шаги – на лестнице, ведущей в гостиную. Кем мог быть этот особенный гость? Ответ пришел почти одновременно с вопросом. Кем, как не врачом?

В случае появления любого другого гостя я бы не стала прятаться. В том, что мне наскучило сидеть в библиотеке и я поднялась ради перемены места на другой этаж, не увидели бы ничего необычного. Однако самоуважение диктовало отказ от встречи с оскорбившим меня человеком, распорядившимся отправить мои книги назад. Я проскользнула в маленькую комнатку, примыкавшую к задней части гостиной, о которой говорила раньше, и опустила занавески в дверном проеме. Достаточно было подождать пару минут, и, как водится в таких случаях, доктора провели бы к больной.

Я выждала пару минут, потом еще пару. Гость беспокойно расхаживал туда-сюда, что-то бормоча себе под нос. Голос показался мне знакомым. Не ошиблась ли я? Неужто это не врач, а кто-то другой? Например, мистер Брефф? Нет! Безошибочное чутье подсказывало мне, что это был не мистер Брефф. Кто бы там ни расхаживал, он продолжал говорить сам с собой. Я отодвинула портьеру, открыв малюсенькую щелку, и прислушалась.

– Сегодня же и сделаю! – услышала я. И слова эти произнес голос, принадлежащий мистеру Годфри Эблуайту.

Моя рука отпустила портьеру. Только не думайте – о нет, не думайте, – что мой разум более всего тревожило мое ужасно неловкое положение! Мое дружеское отношение к мистеру Годфри было все еще так сильно, что вопрос, почему он, собственно, не на концерте, даже не пришел мне в голову. Нет! Я размышляла о словах, поразительных словах, только что слетевших с его губ. Сегодня же и сделаю, сказал он. Да еще таким жутко решительным тоном. Сегодня же и сделает. Но что? О, боже, что он сделает? Что-то еще более недостойное, чем прежде? Отречется от веры? Покинет наше перешивочное общество? Неужели мы больше не увидим его ангельскую улыбку на заседаниях комитета? Не услышим его непревзойденное красноречие в Экстер-Холле? Сама мысль о столь неожиданном повороте событий, связанном со столь выдающимся человеком, чуть не побудила меня выбежать из укрытия и призвать его именем всех дамских кружков Лондона объясниться, как вдруг я услышала в комнате новый голос. Он свободно проникал за портьеру, был громок, самоуверен и полностью лишен женского обаяния. Голос Рэчел Вериндер.

– Зачем вы пришли сюда, Годфри? – спросила она. – Почему не в библиотеку?

С легким смешком он ответил:

– В библиотеке сидит мисс Клак.

– Клак в библиотеке! – Рэчел немедленно присела на оттоманку в глубине гостиной. – Вы правы, Годфри. Нам лучше остаться здесь.

Мгновение назад меня охватили лихорадочный жар и сомнения, что предпринять дальше. Теперь же я стала холодна как лед и уже ни в чем не сомневалась. Показаться после услышанного было невозможно. Отступать, кроме камина, некуда. Впереди меня ждала участь мученицы. Не щадя себя, я раздвинула портьеры таким образом, чтобы лучше видеть и слышать. И встретила мученичество, как ранняя христианка, лицом к лицу.

– Не садитесь на оттоманку, – продолжала юная леди. – Возьмите стул, Годфри. Я люблю, когда собеседник сидит напротив меня.

Он сел на ближайший стул. Мистер Годфри был очень высок, а стул очень низок и совершенно ему не подходил. Я никогда прежде не видела его сидящим в таком неудобном положении.

– Ну? – спросила она. – И что вы им сказали?

– То же, что вы сказали мне, милая Рэчел.

– Что мама сегодня нездорова? И что мне не с руки оставлять ее одну и ехать на концерт?

– Слово в слово. Они сожалеют, что вы не смогли приехать, но все входят в ваше положение. И шлют вам поклон с пожеланиями леди Вериндер скорейшего избавления от недуга.

– Вы думаете, Годфри, это не очень серьезно?

– Что вы! Я уверен, через пару дней она снова поправится.

– Я тоже так думаю. Сначала немного испугалась, но теперь тоже так думаю. Очень мило с вашей стороны поехать и извиниться за меня перед людьми, вам практически незнакомыми. Но почему вы не пошли с ними на концерт? Очень жаль, что вы сами не услышите музыку.

– Не говорите так, Рэчел! Если бы вы только знали, как я счастлив быть здесь, с вами!

Мистер Годфри сцепил пальцы и посмотрел на нее. Занятая поза заставила его повернуться в мою сторону. Никакими словами не выразить то отвращение, какое я почувствовала, заметив на его лице все то же умиление, очаровывавшее меня во время его страстных выступлений в защиту миллионов неимущих собратьев со сцены в Экстер-Холле!

– Старые привычки нелегко искоренить, Годфри. Однако постарайтесь избавиться от привычки льстить – сделайте одолжение.

– Я в жизни никогда вам не льстил, Рэчел. Разделенная любовь подчас может прибегать к языку лести, тут я согласен. Но безответная любовь, дорогая моя, всегда говорит языком правды.

На словах «безответная любовь» он придвинул стул ближе и взял ее за руку. Наступило минутное молчание. Способный привести в трепет кого угодно, он, несомненно, и ее привел в трепет. До меня начал доходить смысл слов, вырвавшихся у него, когда он был в гостиной один: «Сегодня же и сделаю». Увы! Даже самая чопорная скромница догадалась бы теперь, к чему он клонит.

– Вы забыли наш уговор в деревне, Годфри? Мы договорились оставаться кузеном и кузиной, не переступая черту.

– Я нарушаю этот уговор всякий раз, когда вижу вас, Рэчел.

– Значит, не надо меня видеть.

– Что толку! Я нарушаю уговор всякий раз, когда лишь подумаю о вас. О, Рэчел! Как вы были добры, сказав намедни, что как никогда высоко меня цените! Не безумец ли я, коль питаю на основании этих слов большие надежды? Не безумец ли я, раз мечтаю о том дне, когда ваше сердце смягчится? Не говорите, что это безумие! Не отнимайте у меня эту иллюзию, дорогая моя! Пусть хоть эта мечта радует и согревает меня, если уж нет ничего другого!

Голос его задрожал, мистер Годфри поднес к глазам носовой платок. Опять Экстер-Холл! Для полноты картины не хватало только публики, одобрительных криков и стакана воды.

Даже черствая душа Рэчел была тронута. Я заметила, что она немного подалась навстречу. В ее словах зазвучали нотки заинтересованности.

– Вы в самом деле уверены, Годфри, что я вам так нравлюсь?

– Еще бы! Вы ведь знаете, кем я был. Позвольте рассказать, кем я стал. Я потерял всякий интерес в жизни, кроме вас. Как произошла эта метаморфоза, я и сам не могу себе объяснить. Поверите ли? Благотворительность превратилась в постылую обузу, а при виде дамского кружка хочется бежать на край света!

Если в анналах вероотступничества и найдется что-либо подобное этому заявлению, то я о таком случае не читала ни в одной из моих книг. Я вспомнила «Перешивочное общество мам и малюток». Вспомнила «Воскресное общество опеки над любушками». Вспомнила другие кружки – слишком многочисленные, чтобы их все здесь перечислять, для кого этот человек служил незыблемым оплотом. Вспомнила едва сводящие концы с концами дамские комитеты, которые дышали воздухом деловой жизни, так сказать, через ноздри мистера Годфри, того самого, который только что обозвал наше доброе дело постылой обузой и заявил, что рад бежать от нашего общества на край света! Для укрепления стойкости духа моих подруг скажу, что даже моей выдержки едва хватило на то, чтобы в молчании проглотить праведный гнев. В свое оправдание, однако, должна заметить, что я не пропустила в разговоре ни единого слова. Первой заговорила Рэчел.

– Вы сделали откровенное признание. Возможно, если я сделаю свое, оно излечит вас от вашей несчастной привязанности ко мне?

Мистер Годфри опешил. Признаюсь, я тоже опешила. И он, и я подумали, что она сейчас выдаст тайну Лунного камня.

– Глядя на меня, – продолжала она, – могли бы вы подумать, что перед вами самая несчастная девушка на свете? Это правда, мистер Годфри. Что может быть несчастнее, чем утрата достоинства в собственных глазах? Вот какова моя нынешняя жизнь.

– Моя дорогая Рэчел! У вас нет никаких причин так говорить о себе!

– Что вы можете знать о моих причинах?

– Вы еще спрашиваете! Я знаю, потому что знаю вас. Ваша замкнутость, дорогая моя, не опустила вас в глазах друзей. Исчезновение вашего подарка может показаться странным, ваша непонятная связь с этим событием – еще страннее.

– Годфри, вы говорите о Лунном камне?

– Я, разумеется, думал, что вы намекаете…

– Я ни на что подобное не намекаю. Я способна выслушивать рассказы о пропаже Лунного камня, кто бы о нем ни говорил, без потери уважения в собственных глазах. Если тайна алмаза когда-либо выйдет наружу, станет ясно, что я взяла на себя ужасную ответственность, согласилась хранить ничтожный секрет, но также станет ясно как день, что я не совершала ничего плохого! Вы меня не так поняли, Годфри. Я сама виновата, что не выразилась понятнее. Будь что будет, теперь скажу напрямик. Представьте себе, что вы влюблены не в меня, а в другую женщину?

– Да?

– Представьте себе, что женщина эта оказалась совершенно вас недостойной? Что для вас было бы позорно даже лишний раз о ней подумать? Что от одной мысли о женитьбе на ней у вас кровь приливает к лицу?

– Да?

– И представьте, что несмотря ни на что вы не способны вырвать ее из своего сердца? Что чувство, которое у вас возникло к ней (в то время, когда вы ей верили), неодолимо? Представьте себе, что вас окрылила любовь к этой несчастной. Ох, где взять слова, чтобы это выразить! Как объяснить мужчине, что чувство, больше всего ужасающее меня, одновременно меня чарует? Оно мой хлеб насущный и в то же время смертельный яд, два в одном! Уходите! Я, видно, сошла с ума, коль заговорила таким образом. Нет! Не оставляйте меня. Иначе у вас сложится неверное впечатление. Я должна все это высказать в свою защиту. Учтите! Он не знает и никогда не узнает то, что я вам сейчас сказала. Я его больше не увижу – мне все равно, что теперь будет – я его никогда-никогда-никогда больше не увижу! Не спрашивайте, как его зовут! Ничего больше не спрашивайте! Давайте сменим тему. Хватит ли вам познаний медицины, Годфри, чтобы объяснить, почему я задыхаюсь, словно мне не хватает воздуха? Нет ли такой разновидности истерики, при которой извергается поток слов, а не слез? Пожалуй, есть! Да не все ли равно? Теперь вам будет легко преодолеть любые причиненные мной огорчения. Ведь я пала в ваших глазах, не так ли? Не обращайте внимания! Не жалейте меня! Ради бога, уходите!

Рэчел внезапно повернулась и наотмашь ударила руками по спинке оттоманки. Она уронила голову на подушки и разрыдалась. Я не успела удивиться, как меня пронзил ужас при виде совершенно неожиданной выходки со стороны мистера Годфри. Поверите ли? Он упал перед ней на колени – на оба колена! Клянусь! Дозволяют ли правила благочестия сказать, что он к тому же обнял ее? И допустимо ли невольное восхищение тем, как он привел ее в чувство всего двумя словами?

– Благородная женщина!

И все! Однако он высказал их с тем же порывом, что снискал ему славу трибуна. Рэчел сидела ошарашенная или восхищенная – трудно точно сказать, даже не пытаясь вернуть его руки на то место, где им полагалось быть. Мой же нравственный компас был совершенно расстроен. Я пребывала в мучительной растерянности, не зная, что сделать в первую очередь – то ли зажмурить глаза, то ли заткнуть уши, а потому не сделала ни того, ни другого. Свою способность удерживать портьеру в таком положении, чтобы видеть и слышать, я приписываю исключительно победе над истерикой. Для подавления истерического припадка – это вам любой доктор скажет – важно что-нибудь сжимать в руках.

– Да, – произнес мистер Годфри, пуская в ход голос и манеры проповедника-евангелиста, – вы благородная женщина! Вы способны говорить правду ради самой правды, пожертвовать гордостью, но не честью любящего вас мужчины – нет сокровища ценнее. Если такая женщина выйдет замуж, наградив мужа одним лишь уважением и вниманием, то этого ему хватит, чтобы облагородить всю свою жизнь. Вы, дорогая моя, говорили о месте, которое занимаете в моих глазах. Сами рассудите, каково оно, если я вас умоляю на коленях позволить мне вылечить ваше истерзанное сердце своей заботой. Рэчел! Окажите мне честь, облагодетельствуйте меня – станьте моей женой!

В этом месте я уж точно заткнула бы себе уши, не побуди меня Рэчел снова навострить их, произнеся первые за все время вменяемые слова.

– Годфри! – воскликнула она. – Да вы с ума сошли!

– Я в жизни не говорил рассудительнее, дорогая моя. Польза от этого обоюдная. Загляните на миг в будущее. Неужели вы пожертвуете своим счастьем ради человека, не ведающего о ваших к нему чувствах и которого, как вы уверены, никогда больше не увидите? Не требует ли долг перед самой собой забыть об этой роковой привязанности? И можно ли обрести забытье в той жизни, какую вы сейчас ведете? Вы попробовали ее вкус и уже устали от нее. Окружите себя более возвышенными интересами, нежели дрянные мирские увеселения. Любящее и почитающее вас сердце, семейный очаг с его мирными заботами и приятными обязанностями, день за днем, потихоньку увлекут вас. Испытайте этот путь, чтобы найти утешение, Рэчел! Я не прошу вашей любви, с меня достаточно вашего внимания и уважения. А остальное предоставьте… не колеблясь, предоставьте услужливости мужа и действию времени, которое лечит даже такие глубокие раны, как ваши.

Она начала поддаваться. Ох, какое дурное воспитание она получила! Ох, насколько бы иначе на ее месте повела себя я!

– Не искушайте меня, Годфри. Я и без того несчастна и безрассудна. Не склоняйте меня к еще большему несчастью и безрассудству.

– Можно один вопрос, Рэчел? Вы испытываете ко мне личную неприязнь?

– К вам?! Я вас всегда любила. После всего, что вы сейчас сказали, было бы бесчувственно с моей стороны не уважать вас и не восхищаться вами.

– Многих ли замужних женщин вы знаете, Рэчел, которые уважают своих мужей и восхищаются ими? И все-таки они прекрасно уживаются. Многие ли невесты идут к алтарю с чистым сердцем и готовы открыть его жениху? Между тем все кончается счастливо, и брачная жизнь идет себе помаленьку. Истина в том, что женщины гораздо чаще видят в браке убежище, чем готовы это признать, и что еще важнее – убеждаются, что он оправдал их надежды. Взгляните еще раз на свое положение. В вашем-то возрасте и с вашей красотой возможно ли заточить себя в одиночестве? Доверьтесь моему светскому опыту – сие никак не возможно. Ваше замужество всего лишь вопрос времени. Не сейчас, так через несколько лет вы выйдете за другого мужчину. Не лучше ли выйти за того, дорогая моя, кто сейчас у ваших ног и ценит ваше уважение и восхищение превыше любви любой другой женщины на всем белом свете.

– Полегче, Годфри! Вы наводите меня на мысли, которые меня прежде не посещали. Вы маните меня вариантом в то время, как все прочие варианты для меня закрыты. Предупреждаю вас еще раз: я пребываю в такой удрученности и безысходности, что, если вы скажете еще хоть слово, пожалуй, могу согласиться на ваши условия. Послушайтесь моего совета – уходите!

– Я даже не встану с колен, пока вы не скажете «да»!

– Если я скажу «да», мы оба потом пожалеем, но будет слишком поздно!

– Мы оба будем славить тот день, дорогая, когда я настоял, а вы уступили.

– Вы в самом деле уверены в том, что говорите?

– Посудите сами. Я говорю лишь о том, что видел в своей семье. Скажите, какого вы мнения о нашем поместье во Фризингхолле? Разве мой отец и мать несчастливы вместе?

– Напротив, насколько я могу судить.

– В девичестве моя мамочка, Рэчел (это семейный секрет), любила, как любите вы, она отдала свое сердце недостойному человеку. Она вышла замуж за моего отца всего лишь из уважения и восхищения им. Результат – перед вами. Разве это не служит поощрением для нас обоих? (См. рассказ Беттереджа, глава VIII)

– Вы не станете меня торопить, Годфри?

– Мое время в вашем распоряжении.

– И не станете просить больше, чем я могу дать?

– Ангел мой! Мне нужны только вы сами.

– Тогда берите!

Согласилась! Всего двумя словами!

Он выплеснул новый заряд эмоций, на этот раз – бесовский восторг. Мистер Годфри притянул ее к себе еще ближе, так что его лицо прикоснулось к ее лицу, и тут… Нет! Продолжать описание этой шокирующей сцены не в моих силах. Скажу лишь, что я попыталась зажмуриться еще до того, как это случилось, но опоздала ровно на одно мгновение. Видите ли, я ожидала от нее сопротивления. А она поддалась. Любой благонравной особе моего пола целые тома не сказали бы ничего нового.

Даже мне с моей неопытностью в таких делах стало ясно, чем кончится их рандеву. К этой минуте они так хорошо друг друга понимали, что, казалось, выйдут рука об руку и немедля побегут венчаться. Однако, судя по дальнейшим словам мистера Годфри, требовалось соблюсти еще одну пустую формальность. Он присел – на этот раз не получив отказа – на оттоманку рядом с Рэчел.

– Вы разрешаете поговорить с вашей драгоценной матушкой? – спросил он. – Или вы сами с ней поговорите?

Рэчел отклонила и то, и другое.

– Не стоить говорить маме о нас, пока ей не станет лучше. Я хочу, чтобы до поры вы держали наш уговор в секрете, Годфри. А сейчас ступайте и возвращайтесь сегодня вечером. Мы провели вместе и без того много времени.

Рэчел поднялась и при этом впервые посмотрела на маленькую комнату, где я принимала свое мученичество.

– Кто опустил портьеры? – воскликнула она. – В комнате стоит такая духота, а в нее не впускают воздух.

Она двинулась к занавеси. В тот момент, когда Рэчел прикоснулась к портьере и мое разоблачение стало неизбежным, нас обеих застал врасплох внезапно раздавшийся с лестницы голос румяного молодого лакея. В его голосе звучала явственная паника.

– Мисс Рэчел! Где вы, мисс Рэчел?

Она отпустила занавеску и подскочила к двери.

В комнату вбежал лакей. Румянец исчез с его лица.

– Прошу вас спуститься со мной вниз, мисс! Миледи упала в обморок, и мы не можем привести ее в чувство.

Мгновением позже я вновь осталась одна и смогла незамеченной спуститься вниз.

Мистер Годфри, побежавший за врачом, встретился со мной в передней.

– Идите туда, помогите им! – крикнул он, указывая на гостиную. Я нашла Рэчел стоящей на коленях перед диваном и прижимающей к груди голову матери. Моему наметанному глазу хватило одного взгляда на лицо тети, чтобы осознать ужасную правду. И все же до прихода доктора я не стала высказывать догадку вслух. Врач первым делом выставил Рэчел за дверь, после чего объявил остальным, что леди Вериндер скончалась. Серьезным людям, собирающим доказательства злостного неверия, возможно, будет интересно услышать, что во взгляде врача, когда он посмотрел на меня, не было и тени раскаяния.

Немного позже я заглянула в комнату для завтрака и библиотеку. Моя тетя умерла, так и не открыв ни одного из присланных мной писем. Я была так потрясена, что только несколько дней спустя сообразила: обещанного мне маленького наследства она тоже не успела оставить.

1. Мисс Клак свидетельствует свое почтение мистеру Фрэнклину Блэку и, высылая пятую главу своего непритязательного рассказа, просит дозволения выразить, что в сложившихся обстоятельствах ей не по силам подробно описывать столь ужасное событие, как смерть леди Вериндер. А посему прилагает к рукописи обширные извлечения из своих бесценных публикаций, имеющие отношение к этому страшному предмету. Пусть эти выписки (мисс Клак горячо на это надеется) зазвучат в ушах уважаемого родственника, мистера Фрэнклина Блэка, аки трубный глас.

Приведенная выше корреспонденция достаточно хорошо объясняет, что у меня не было шанса остановиться на смерти леди Вериндер иначе, как мельком упомянув о ней в конце пятой главы.

Сохраняя повествование строго в рамках того, чему я сама была свидетельницей, должна подчеркнуть, что после смерти моей тети и до момента, когда я снова встретилась с Рэчел Вериндер, прошел целый месяц. Эта встреча состоялась, когда мне довелось провести с ней несколько дней под одной крышей. Во время моего пребывания произошло одно событие, связанное с помолвкой Рэчел и мистера Годфри Эблуайта, достаточно важное, чтобы о нем написать на этих страницах. Покончив с освещением последних из многих семейных неприятностей, я буду считать свою задачу выполненной, ибо расскажу все, что знала как непосредственный (хотя и невольный) очевидец.

Тетушкины останки увезли из Лондона и похоронили на маленьком кладбище с часовней, расположенном в принадлежавшем ей парке. Меня, как и всех родственников, тоже позвали на похороны. За такое короткое время я не могла прийти в себя (согласно моим религиозным принципам) после удара, нанесенного мне смертью тети. Вдобавок панихиду пригласили служить приходского священника из Фризингхолла. Вспомнив, что я сама видела его за столом для виста у леди Вериндер, я засомневалась, будет ли мое присутствие на церемонии оправданным, даже если бы мое состояние позволило совершить поездку.

После смерти леди Вериндер ее дочь осталась под надзором мистера Эблуайта-старшего, мужа ее тети. Он по завещанию должен был оставаться опекуном Рэчел до выхода замуж или совершеннолетия последней. При таком повороте дела мистер Годфри, как я полагаю, сразу же поставил отца в известность о своих новых отношениях с кузиной. Как бы то ни было, через десять дней после смерти моей тети секретная помолвка перестала быть секретом в кругу семьи, и мистера Эблуайта-старшего – еще одного завзятого отщепенца! – больше всего волновало, как получше угодить богатенькой невесте сына.

С самого начала Рэчел доставила ему немало хлопот с выбором места, где она согласилась бы жить. Дом на Монтагю-сквер напоминал ей о трагической смерти матери. Поместье в Йоркшире ассоциировалось со скандалом вокруг пропавшего Лунного камня. Собственный дом опекуна во Фризингхолле не подпадал под эти исключения. Однако появление в нем Рэчел через такое короткое время после тяжелой утраты дурно сказалось бы на жизнелюбии ее кузин, двух мисс Эблуайт, а потому она сама попросила отложить свой приезд до более удобной возможности. Дело закончилось предложением старика Эблуайта поселиться в меблированном доме в Брайтоне. Его жена, хворая дочь и Рэчел могли бы жить там все вместе, а он присоединился бы к ним в конце лета. Никакой светской жизни – лишь пара старых друзей, кроме того, к услугам Рэчел всегда будет его сын Годфри, готовый приехать из Лондона поездом.

Я описываю это бессмысленное порхание с одного варианта на другой, эту ненасытную суетливость плоти и чудовищный душевный застой не просто так. Аренда дома в Брайтоне стала тем самым событием (по воле Провидения), которое заново свело Рэчел Вериндер со мной под одной крышей.

Моя тетка Эблуайт – крупная, молчаливая белолицая женщина – отличалась одной особенностью характера. С самого рождения она никогда ничего не делала сама, всю жизнь принимая помощь от кого угодно и соглашаясь с чьим угодно мнением. Я никогда не встречала более безнадежной в духовном плане персоны. В данном поразительном случае на нее ничем невозможно было повлиять, так как влиять было решительно не на что. Тетка Эблуайт с одинаковой охотой выслушала бы и тибетского далай-ламу, и меня, отразив и его, и мои взгляды, словно в зеркале, с одинаковой готовностью. Дом в Брайтоне для нее нашел сын, она же все время пролежала на диване в лондонской гостинице. Прислугу набрала за одно утро, завтракая в постели (все еще в гостинице) и отпустив свою горничную, наказав ей «сходить в виде развлечения за мисс Клак». Я застала ее в одиннадцать утра все еще в пеньюаре, она невозмутимо обмахивалась веером.

– Милая Друзилла, мне нужны слуги. Вы такая умная, найдите их для меня.

Я обвела взглядом неприбранный номер. Церковные колокола звонили к будней службе, взывая к мягкому увещеванию.

– Ох, тетя! – с горечью сказала я. – Разве это достойно английской христианки? Так ли совершают переход от бренного к вечному?

Тетя ответила:

– Я переоденусь в платье, Друзилла, если вы будете так добры помочь мне.

О чем после этого говорить? Я творила чудеса даже с убийцами, но с теткой Эблуайт не продвинулась ни на дюйм.

– Где список слуг, которые вам нужны?

Тетя покачала головой, ее сил не хватило даже на составление списка.

– Он у Рэчел, душа моя. В соседней комнате.

Я зашла в соседнюю комнату и там впервые после того, как мы расстались на Монтагю-сквер, встретила Рэчел.

В своем трауре она выглядела удручающе маленькой и тощей. Если бы я придавала серьезное значение такой преходящей мелочи, как личная внешность, я могла бы добавить, что Рэчел сильно не повезло с цветом лица – он невзрачен, если только не подчеркнуть его белой полоской воротника. Но что такое цвет наших лиц и наша внешность? Помехи и рытвины, которые сбивают нас, милые подруги, с пути к возвышенному! К моему большому удивлению, Рэчел при моем появлении поднялась и пошла мне навстречу с протянутой рукой.

– Как я рада вас видеть, – сказала она. – Друзилла, я прежде имела нехорошую привычку разговаривать с вами глупо и невежливо. Прошу меня извинить. Надеюсь, вы меня простите.

Видимо, мое лицо выдало изумление, которое я ощутила. Рэчел на мгновение зарделась, но тут же объяснилась:

– При жизни моей бедной матушки ее друзья не всегда были моими друзьями. Теперь же, потеряв ее, я тянусь сердцем к людям, которых она любила. Вас она точно любила. Давайте попробуем дружить.

У всякого, чьи мозги устроены правильным образом, подобное признание вызвало бы шок. В христианской Англии скорбящая юная женщина настолько лишена понятия, где и в чем искать утешения, что надеется обрести его среди подруг матери! Передо мной стояла родственница, признавшая, что была неучтива с другими, под влиянием не убеждения и чувства долга, а сентиментальности и сиюминутного порыва! Удручающая мысль, но все же оставляющая надежду человеку с моим опытом добродетельных свершений. «Не худо бы проверить, – подумала я, – насколько далеко зашли перемены в характере Рэчел, вызванные смертью ее матери». Я решила для начала осторожно выведать, как продвигается ее помолвка с мистером Годфри Эблуайтом.

Откликнувшись на приглашение Рэчел со всем радушием, я по ее просьбе присела рядом с ней на диван. Мы завели разговор о семейных делах и планах на будущее, за исключением одного плана – того, что должен был привести к свадьбе. Сколько я ни пыталась направить разговор на этот предмет, она стойко уклонялась от моих намеков. Задавать вопрос в лоб на данном этапе нашего примирения было бы преждевременно. К тому же я узнала все, что мне требовалось. Рэчел перестала быть неосмотрительной, строптивой особой, которую я видела и слышала, принимая мученичество на Монтагю-сквер. Это само по себе подбодрило меня взяться за ее возвращение на истинный путь, начав с пары серьезных предостережений насчет чересчур поспешного скрепления брачных уз и с плавным переходом к более возвышенным вещам. Глядя на нее новыми глазами и памятуя, с какой безоглядной внезапностью она приняла взгляды мистера Годфри на брак, я ощутила священный зов долга лихорадочной силы, обещавший необыкновенные результаты. В таком деле, рассудила я, быстрота действий – самое главное. Я немедленно вернулась к вопросу о слугах для арендованного дома.

– Где список, милочка?

Рэчел протянула листок.

– Повариха, посудомойка, горничная и лакей, – прочитала я. – Дорогая Рэчел, эти слуги нужны лишь на время – пока ваш опекун снимает дом. Если искать в Лондоне, нам будет очень трудно найти порядочных работников, которые согласились бы наняться на такой короткий срок. А что, дом в Брайтоне еще не нашли?

– Нашли. Годфри уже арендовал его. Жильцы дома изъявили готовность наняться в прислугу. Он счел, что они нам не подойдут, и вернулся назад, так ничего и не решив.

– А сами вы не имеете опыта в таких делах?

– Никакого абсолютно.

– И тетка Эблуайт не особенно хлопочет?

– Нет, бедняжка. Не вините ее, Друзилла. Мне кажется, я не встречала более счастливой женщины.

– Счастье имеет свои оттенки, дорогая моя. Когда-нибудь мы немного поговорим на эту тему. А пока я возьму хлопоты о прислуге на себя. Пусть ваша тетя напишет письмо жильцам дома…

– Она распишется, если я его напишу, что по сути то же самое.

– Вполне, вполне. Получу письмо и завтра же отправлюсь в Брайтон.

– Вы необычайно добры! Мы приедем к вам, как только все будет готово. Вы, надеюсь, погостите у меня. В Брайтоне жизнь бьет ключом. Вам наверняка понравится.

Приглашение было сделано, и передо мной открылась славная перспектива повлиять на Рэчел.

События эти происходили в среду. Ко второй половине субботы дом был готов. За этот короткий промежуток времени я просеяла обратившихся ко мне безработных слуг не только по репутации, но и по взглядам на религию, оставив только тех, кого одобрила моя совесть. Я также разыскала и призвала двух надежных друзей, которым могла не таясь рассказать о благочестивой цели моего пребывания в Брайтоне. Один, священник, милостиво выделил в церкви, где он правил службу, место для наших посиделок. Вторая, такая же незамужняя леди, как и я, предоставила в мое полное распоряжение богатства личной библиотеки (сплошь состоящей из бесценных сочинений). Я отобрала полдюжины книг с прицелом на нужды Рэчел. Продуманно разложив их по комнатам, где ей предстояло жить, я посчитала приготовления законченными. Здравый дух в слугах, окружающих ее, здравый дух в священнике, проповедующем ей, здравый дух в книгах, лежащих у нее на столе, – вот тройной подарок, приготовленный моим радением сироте! В тот субботний вечер, когда я сидела у окна, ожидая прибытия родственников, мой разум наполнился райским покоем. Перед моими глазами проходили все новые беспечные прохожие. Увы! Многие ли из них могли разделить со мной роскошное чувство выполненного долга? Тяжелый вопрос. Лучше его не касаться.

Путники прибыли между шестью и семью часами вечера. К моему неописуемому удивлению, их сопровождал не мистер Годфри (как я ожидала), а юрист, мистер Брефф.

– Как ваши дела, мисс Клак? – спросил он. – На этот раз я собираюсь задержаться подольше.

Этот намек на нашу стычку во время моего визита на Монтагю-сквер, когда я заставила его пожертвовать своими делами и ретироваться, сразу же дал мне понять, что старый греховодник приехал в Брайтон неспроста. Не успела я приготовить для Рэчел маленький райский сад, а Змий-искуситель тут как тут!

– Годфри очень расстроен, что не смог приехать с нами, Друзилла, – сказала тетка Эблуайт. – Его задержали в городе какие-то дела. Мистер Брефф предложил занять его место и погостить у нас до понедельника. Кстати, мистер Брефф, мне рекомендовано побольше двигаться на свежем воздухе, а я этого не люблю. Вот, – тетя Эблуайт указала за окно, где кто-то толкал перед собой в коляске инвалида, – как я себе представляю движение на свежем воздухе. Дышать воздухом можно и сидя на стуле. А если речь об усталости, то один вид этого человека способен ее вызвать.

Рэчел молча отдельно от всех стояла у окна и смотрела на море.

– Утомились, друг мой? – спросила я.

– Нет, просто немного загрустила. Я часто смотрела на морской берег в Йоркшире и этот вечерний свет. И невольно вспоминаю дни, которых больше не вернуть.

Мистер Брефф остался на ужин и провел в доме весь вечер. Чем больше я за ним наблюдала, тем больше убеждалась, что он приехал в Брайтон с какой-то личной целью. Я внимательно за ним следила. Он сохранял все тот же фамильярный вид и нес час за часом всю ту же безбожную чепуху, пока не пришло время уходить. Прощаясь за руку с Рэчел, он с особым интересом и вниманием задержал на ней жесткий, хитрый взгляд. Она явно была как-то связана с его целью. Уходя, он не сказал ничего примечательного ни ей и никому другому. Всего лишь напросился на завтрашний обед и отправился в гостиницу.

На следующее утро никакие силы не могли заставить тетю Эблуайт вовремя переодеться к церковной службе. Ее больная дочь (на мой взгляд, не страдающая ни от чего, кроме неизлечимой наследной лени) объявила, что останется в постели весь день. Я и Рэчел отправились в церковь одни. Мой талантливый друг произнес блестящую проповедь о языческом равнодушии света к порочности мелких прегрешений. Его красноречие (усиленное дивным голосом) более часа гремело под сводами храма. Когда мы вышли на улицу, я спросила: «Нашел ли он отклик в твоем сердце, дорогая моя?» Она отвечала: «Нет, голова только разболелась». Иных такой ответ мог бы заставить опустить руки, но только не меня, когда я вступаю на путь добра.

Мы застали тетю Эблуайт и мистера Бреффа за обедом.

Когда Рэчел, сославшись на головную боль, отказалась от еды, хитрющий адвокат немедленно приметил удобную возможность и ухватился за нее.

– От головной боли помогает только одно средство, – сказал старый крючкотвор, – Вас исцелит прогулка. Если вы согласны пройтись со мной под руку, я в вашем полном распоряжении.

– С величайшим удовольствием. Прогулка – как раз то, чего мне не хватает.

– Третий час уже, – мягко напомнила я. – Послеобеденная служба начинается ровно в три.

– Неужели вы думаете, что с такой головной болью я пойду в церковь еще раз? – раздосадованно сказала Рэчел.

Мистер Брефф церемонно открыл перед ней дверь. Прошла еще минута, и оба вышли за порог. Вряд ли я ощущала священный долг вмешаться когда-либо сильнее, чем в этот момент. Но что я могла сделать? Ничего, кроме как вмешаться при первой возможности – в тот же день, только позже.

Вернувшись с церковной службы, я обнаружила, что они вошли в дом буквально передо мной. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, – юрист сказал все, что хотел. Я никогда еще не видела Рэчел такой молчаливой и задумчивой. Никогда не видела, чтобы мистер Брефф обхаживал ее с таким подобострастным вниманием и смотрел на нее с таким откровенным уважением. В тот вечер он был приглашен (или сделал вид, что был приглашен) на ужин где-то еще, а потому рано простился, намереваясь отправиться в Лондон первым же поездом следующим утром.

– Вы уверены в вашем решении? – спросил он Рэчел с порога.

– Совершенно, – ответила она, и на том они расстались.

Как только он ушел, Рэчел закрылась в своей комнате. Она не вышла к ужину, прислав свою горничную (ту самую, с бантами и ленточками) объявить, что у нее опять разболелась голова. Я поднялась наверх и попыталась хотя бы через деверь проявить к ней сестринское участие. Дверь была заперта, и она ее не открыла. Множество препятствий, достойных приложения усилий! Запертая дверь несказанно меня воодушевила и вызвала прилив энтузиазма.

Когда на следующее утро Рэчел понесли чашку чая, я вошла следом. Присев на край постели, я сделала пару серьезных увещеваний. Рэчел выслушала их с рассеянной любезностью. Я заметила, что бесценные сочинения из библиотеки моей подруги были свалены в кучу на угловом столике. Нашлось ли у нее время заглянуть в них, спросила я. Да, но они ее не заинтересовали. Не позволит ли она зачитать вслух несколько мест величайшей важности, которые, возможно, избегли ее внимания? Нет, не сейчас, у нее голова занята другим. Отвечая подобным образом, она сосредоточенно теребила кружева на своей ночной рубашке. Ее явно нельзя было вызвать на разговор иначе как в связи с мирскими интересами, занимавшими ее сердце.

– Знаете ли, дорогуша, какая странная мысль пришла мне вчера при виде мистера Бреффа? Увидев вас с ним после прогулки, я заподозрила, что он сообщил вам какие-то дурные новости.

Пальцы Рэчел отпустили край ночной рубашки, черные глаза яростно впились в меня.

– Наоборот! – воскликнула она. – Мне было очень интересно услышать эту новость, и я многим обязана мистеру Бреффу за то, что он ее рассказал.

– Вот как? – спросила я со сдержанным любопытством.

Пальцы Рэчел вновь занялись кружевами, она хмуро отвернула голову в сторону. Работая на поприще добра, я сотни раз встречала подобный прием. Он лишь побудил меня сделать новую попытку. В неустрашимом порыве спасти ее душу я пошла на великий риск и открыто коснулась вопроса замужества.

– Новость, которую вам было интересно услышать? – переспросила я. – Полагаю, дорогая Рэчел, что эта новость связана с мистером Годфри Эблуайтом?

Она приподнялась с кровати и смертельно побледнела. Ее, очевидно, распирало ответить мне с прежней безмерной надменностью. Рэчел сдержалась, вновь опустила голову на подушку, немного подумала и только потом произнесла удивительные слова:

– Я никогда не выйду замуж за мистера Годфри Эблуайта.

Настал мой черед подскочить.

– Что вы хотите этим сказать? Вся семья считает ваш брак решенным делом!

– Мистер Годфри Эблуайт сегодня должен приехать сюда, – упрямо продолжала она. – Дождитесь его появления, и вы увидите сами.

– Но милая Рэчел…

Она позвонила в колокольчик, висевший у изголовья кровати. На зов явилась особа с бантами и лентами.

– Пенелопа, ванну!

Надо отдать ей должное. Учитывая мое эмоциональное состояние на тот момент, она вряд ли могла бы найти более эффективный способ, чтобы удалить меня из комнаты.

Недалекому мирскому уму мое положение относительно Рэчел могло показаться невероятно трудным. Я рассчитывала вывести ее к вершинам духа легким наставлением о предстоящем замужестве. А теперь, если верить ей, о свадьбе не могло быть и речи. Нет уж, друзья мои! Трудолюбивая христианка, обладающая таким опытом, как у меня, (завидев перспективу евангельского обращения) смотрит шире. Предположим, Рэчел действительно разорвала помолвку, которую отец и сын Эблуайты считали решенным делом. Чем это могло обернуться? Если она настоит на своем, это неминуемо приведет к взаимным резкостям и горьким обвинениям. А как это подействует на Рэчел, когда страсти улягутся? Возникнет благотворная угнетенность духа. Упорное сопротивление, на которое в таком положении ввиду ее характера можно рассчитывать, истощит ее гордость, подточит упрямство. Первый же, кто окажется рядом и проявит отзывчивость, привлечет ее к себе. И этот ближний, находящийся рядом, – я, до краев полная отрады, до отказа заряженная пригодными к случаю, живительными словами. Более блистательной перспективы обращения заблудшей души я еще не встречала.

Рэчел спустилась к завтраку, но почти ничего не съела и не вымолвила ни слова.

После завтрака потерянно бродила по комнатам, потом вдруг встрепенулась и открыла крышку пианино. Музыка, которую она выбрала, была того скандально-нечестивого свойства, что исполняют на сцене, от одной мысли о которой стынет кровь в жилах. Попытка повлиять на Рэчел в такой момент была бы преждевременной. Я уточнила время прибытия мистера Годфри Эблуайта и покинула дом, сбежав от музыки.

Воспользовавшись моментом одиночества, я навестила своих местных друзей. Какая неописуемая роскошь наслаждаться серьезной беседой с серьезными людьми. Бесконечно окрыленная и освеженная, я вернулась домой, как считала, до прибытия гостя. Однако в столовой, всегда пустой в это время дня, вдруг нос к носу столкнулась с мистером Годфри Эблуайтом!

Он не пытался меня избегать. Напротив – поспешил навстречу.

– Милая мисс Клак, вас-то я и ждал! Случаю было угодно освободить меня от дел в Лондоне раньше, чем я рассчитывал. Поэтому я приехал прежде назначенного времени.

Он говорил без тени смущения, хотя это была наша первая встреча после сцены на Монтагю-сквер. Разумеется, он не знал, что я за ней наблюдала. Но, с другой стороны, он не мог не понимать, что мое собственное присутствие на заседаниях перешивочного общества и подруги из других кружков сообщили мне о его беспардонном пренебрежении к подопечным – как дамам, так и беднякам. И вот он стоял передо мною, демонстрируя все то же очарование своего голоса и неотразимость своей улыбки.

– Вы уже видели Рэчел? – спросила я.

Мистер Годфри тихо вздохнул и взял меня за руку. Я бы отдернула ее назад, если бы не застыла от изумления, услышав его ответ.

– Я видел Рэчел, – совершенно спокойно сказал он. – Ведь вы знали, мой дорогой друг, что она была помолвлена со мной? Ну, теперь она внезапно решила разорвать помолвку. Поразмыслив, она пришла к убеждению, что ради ее и моего блага будет лучше забрать свое опрометчиво данное слово обратно и позволить мне сделать иной, более счастливый выбор. Рэчел отказывается называть какие-либо другие причины и на все мои вопросы дает все тот же ответ.

– А что же вы? Покорились?

– Да, – с безмятежным спокойствием ответил он. – Покорился.

Его поведение при таких обстоятельствах было настолько непостижимо, что я оцепенела, позабыв, что он держит мою руку в своей руке. Пристальный взгляд – это признак невоспитанности, а пристальный взгляд на джентльмена еще и бестактность. Я совершила оба этих греха. Словно в бреду, я спросила:

– Что это значит?

– Позвольте вам рассказать. Нам, пожалуй лучше присесть, не так ли?

Он подвел меня к стулу. Я смутно помню, что он проявил большую заботу. Вряд ли он положил руку на мою талию, чтобы поддержать меня, хотя я не уверена. Не помню уже как, но мы сели. За это я, по крайней мере, могу поручиться.

– Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в обществе и приличного дохода, – начал мистер Годфри. – И принял это без сопротивления. Каков мотив столь странного поведения? Мой драгоценный друг, никакого мотива не существует.

– Никакого?

– Позвольте воззвать, дорогая мисс Клак, к вашему опыту обращения с детьми. Ребенок начинает капризничать. Вы удивлены и пытаетесь докопаться до причины. Но милое дитя не в состоянии объяснить причину своего поведения. С таким же успехом можно спрашивать у травы, почему она растет, или у птиц, для чего они поют. Итак, в этом смысле я похож на милое дитя, или траву, или птиц. Я сам не знаю, зачем я предложил мисс Вериндер выйти за меня. Не знаю, по какой причине постыдно запустил дела с дорогими дамами. И понятия не имею, что заставило меня отдалиться от перешивочного кружка. Спросите у ребенка, почему он проказничает. В ответ ангелочек лишь сунет пальчик в рот и не знает, что ответить. Мой случай точно такого же свойства, мисс Клак! Никому другому я бы не признался. Но вам просто обязан!

Я начала приходить в себя. Мне подвернулась головоломка. Головоломки мне крайне интересны, и, говорят, у меня есть навыки их решения.

– Мой лучший друг, напрягите ваш ум и помогите мне, – продолжал он. – Скажите, почему вдруг брачные хлопоты начали казаться мне подобием сна? Почему я внезапно осознал, что мое истинное счастье состоит в помощи дорогим дамам, в скромном полезном вкладе в их дело и в выступлениях, когда попросит председатель, со словами серьезного напутствия? К чему мне положение в обществе? Оно у меня есть. К чему доход? Я способен заплатить за хлеб и сыр, уютную квартирку и два сюртука в год. Зачем мне мисс Вериндер? Она сама мне сказала (пусть это будет нашим секретом), что любит другого и что решила выйти за меня с единственной целью – попытаться выбросить этого человека из головы. Какой ужасный брак! Ох, какой это был бы ужасный брак! Вот о чем я думал на пути в Брайтон, мисс Клак. В обществе Рэчел я чувствовал себя преступником, ожидающим приговора. Узнав, что и она передумала, услышав ее предложение разорвать помолвку, я ощутил (даже не сомневайтесь) невероятное облегчение. Всего месяц назад я в упоении прижимал ее к своей груди. А час назад счастье от сознания того, что прижимать ее к груди больше не придется, опьянило меня, как крепкий напиток. Такого не может быть, это просто невероятно. И все же таковы факты, о которых я имел честь сказать, когда мы присели здесь на эти два стула. Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в обществе и приличного дохода, приняв это без какой-либо борьбы. Способны ли вы это объяснить, мой дорогой друг? Я лично не способен.

Величественная глава склонилась на грудь в отчаянии от невозможности самому разрешить головоломку.

Я была глубоко тронута. Картина болезни (говоря языком врачевательницы душ) была ясна как на ладони. Любой может подтвердить из своего опыта, что обладатели самых возвышенных способностей подчас вынуждены смиренно опускаться до уровня своего совершенно бесталанного окружения. Цель мудрого Провидения, несомненно, состоит в том, чтобы напоминать великим, что они смертны и что та сила, которая дала им величие, может легко забрать его обратно. Мой разум с легкостью различал в недостойных поступках мистера Годфри подобный случай целительного принуждения к смирению, незримой свидетельницей которого мне довелось стать. Одинаково легко было увидеть и достойное одобрения возвращение его утонченной натуры, пришедшей в ужас и отшатнувшейся от мысли о браке с Рэчел, и то очаровательное рвение, с каким он был готов вернуться к своим дамам и беднякам.

Я изложила ему свой взгляд в простых словах, как сестра. На его радость приятно было смотреть. Он сравнил себя с человеком, вышедшим из темноты на свет. Когда я заверила, что он встретит в перешивочном обществе прежний любезный прием, сердце христианского витязя переполнила благодарность. Он по очереди прижал к губам мои руки. Упиваясь торжеством от того, что он возвращается к нам, я не стала их отнимать. Я закрыла глаза. В экстазе духовного самозабвения опустила голову на его плечо. Еще мгновение, и я бы точно лишилась чувств в его объятиях, если бы не вмешательство внешнего мира, заставившее меня опомниться. За дверью раздался мерзкий звон ножей и вилок – это лакей пришел накрывать стол к обеду.

Мистер Годфри вскочил и глянул на каминные часы.

– Как быстро летит время, когда я с вами! – воскликнул он. – Я опаздываю на поезд.

Я осмелилась спросить, почему он так спешит вернуться в город. Ответ напомнил мне о прежних, еще не улаженных семейных передрягах и о будущих семейных ссорах.

– Отец передает, что дела заставили его сегодня выехать из Фризингхолла в Лондон. Он предлагает приехать сюда либо этим же вечером, либо завтра. Я должен рассказать ему, что произошло между мной и Рэчел. Он в душе уже считает нас мужем и женой. Боюсь, мне будет очень трудно примирить его с разрывом помолвки. Я должен во что бы то ни стало остановить его приезд, пока он не примирится с нашим разрывом. Мой дражайший друг, мы еще увидимся!

С этими словами он выбежал вон. С не меньшей спешкой я быстро поднялась наверх, чтобы прийти в себя в своей комнате до появления перед теткой Эблуайт и Рэчел за обедом.

Задержимся еще на минуту на мистере Годфри. Я прекрасно знаю, что оскверняющее все подряд мнение света посчитало, что он при первой же возможности освободил Рэчел от обязательств по собственным себялюбивым мотивам. До моих ушей также дошло, что нетерпеливое желание восстановить свою репутацию в моих глазах некоторые круги связали с меркантильным стремлением помириться (через меня) с одной почтенной дамой из комитета перешивочного общества, щедро наделенной благами этого мира, моей близкой подругой. Я упоминаю эту гнусную клевету исключительно с целью показать, что она ни капли не затронула мой дух. Выполняя полученные инструкции, я описала колебания моего отношения к нашему христианскому витязю в точном соответствии с записями в моем дневнике. В свое оправдание позвольте заметить, что, восстановив свою репутацию в моих глазах, мой талантливый друг уже никогда не терял ее. Я пишу со слезами на глазах, жаждая рассказать больше. Увы, я жестоко ограничена своими собственными наблюдениями за людьми и происшествиями. Не прошло и месяца после описываемых событий, как потрясения на финансовом рынке (еще больше сократившие мой и без того жалкий доход) вынудили меня уехать за границу, сохранив нежную память о мистере Годфри, которую пытались, но не смогли опорочить мирские сплетни.

Остается осушить мои слезы и вернуться к повествованию.

Я спустилась к обеду, естественно, желая узнать, как расторжение брачного соглашения подействовало на Рэчел.

Мне показалось, – хотя, признаться, у меня нет большого опыта в таких делах, – что освобождение от обязательств снова навело ее на мысли о любимом мужчине и что она негодовала на себя из-за неспособности подавить вернувшееся чувство, которого втайне стыдилась. Кто был этот мужчина? Я кое на кого думала, однако не видела смысла тратить время на пустые подозрения. После возвращения на истинный путь Рэчел уже не будет что-либо от меня скрывать. И со временем я все узнаю и об этом человеке, и о Лунном камне. Даже не имей я возвышенной цели пробудить в ней интерес к духовности, мне хватило бы одного желания облегчить ее от груза греховных тайн.

Тетка Эблуайт совершала свой послеобеденный моцион в коляске для инвалидов. Рэчел пошла вместе с ней.

– Я хотела бы сама толкать коляску, – вырвалось у нее. – Хотела бы, чтобы меня свалила с ног усталость.

Настроение ее не изменилось и к вечеру. В одном из бесценных сочинений, принадлежащих моей подруге, сорок четвертом издании «Жизни, писем и трудов мисс Джейн-Анн Стампер», я обнаружила отрывки, удивительно подходящие к нынешнему состоянию Рэчел. На мое предложение зачитать их она ответила тем, что отошла к пианино. Плохо же она знала солидных людей, если надеялась истощить мое терпение подобным образом! Держа мисс Джейн-Анн Стампер наготове, я, не теряя веры в будущее, стала ждать дальнейших событий.

Мистер Эблуайт-старший так и не появился в тот вечер. Однако я знала, какое значение этот алчный мирянин придавал женитьбе сына на мисс Вериндер, и была положительно уверена (как бы мистер Годфри ни пытался этому помешать), что он явится на следующий день. Я рассчитывала, что после такого вмешательства неизбежно разразится буря, которая, несомненно, повлечет за собой благоприятное истощение сил Рэчел к сопротивлению. Мне было доподлинно известно, что мистер Эблуайт-старший слыл (особенно среди тех, кто ниже его) удивительно добродушным человеком. По моим наблюдениям, он заслуживал свою репутацию, но только пока его все устраивало, и ни минутой более.

На следующий день, как я и предвидела, тетка Эблуайт была удивлена – насколько это позволяла ее натура – внезапным появлением мужа. Он не пробыл в доме и минуты, как вдруг, на этот раз к моему удивлению, наткнулся на неожиданное препятствие в лице мистера Бреффа.

Я не припомню момента, когда присутствие юриста было бы менее желательным. Он был явно готов к любым пертурбациям и принял в предстоящей схватке сторону Рэчел.

– Какой приятный сюрприз, сэр, – с обманчивой любезностью сказал мистер Эблуайт юристу. – Выходя вчера из вашей конторы, я не ожидал встретить вас сегодня в Брайтоне.

– После вашего ухода я обдумал нашу беседу еще раз, – ответил мистер Брефф. – Мне показалось, что я еще могу быть полезен. Я сел в поезд в последнюю минуту и не успел узнать, в каком вагоне ехали вы.

Сказав это, юрист занял место рядом с Рэчел. Я скромно присела в углу, на всякий случай держа на коленях мисс Джейн-Анн Стампер. Тетя села у окна, по обыкновению лениво обмахиваясь веером. Мистер Эблуайт, чья лысая голова раскраснелась пуще обычного, остановился на середине комнаты и вкрадчиво обратился к племяннице.

– Рэчел, дорогуша, Годфри сообщил мне невероятную новость. Я приехал, чтобы все узнать лично. В доме есть отдельный кабинет. Не окажете ли мне честь провести меня туда?

Рэчел не сдвинулась с места. То ли решила довести дело до развязки сама, то ли получила какой-то тайный знак от мистера Бреффа, я не берусь судить. Но оказать честь мистеру Эблуайту-старшему не согласилась.

– Все, что вы желаете сообщить мне, – ответила она, – можно высказать прямо здесь, в присутствии моих родственников и (она бросила взгляд на мистера Бреффа) старого верного друга моей матери.

– Как вам угодно, моя дорогая, – дружелюбно сказал мистер Эблуайт. Он сел на стул. Все остальные не сводили глаз с его лица, словно надеялись вопреки семидесятилетней мирской выучке прочитать на нем правду. Я же смотрела на лысую макушку, помня по прошлому опыту, что норов старика имел обыкновение заявлять о себе именно в этой точке.

– Несколько недель назад, – продолжал пожилой джентльмен, – мой сын сообщил мне, что мисс Вериндер оказала ему честь согласиться выйти за него замуж. Возможно ли, Рэчел, что он неправильно вас понял или сделал неверный вывод из того, что вы ему сказали?

– Отнюдь, – ответила она. – Я действительно согласилась выйти за него замуж.

– Весьма искренний ответ! И пока что весьма удовлетворительный. Значит, в отношении того, что произошло несколько недель назад, Годфри не ошибся. Тогда выходит, что он ошибался в том, о чем сказал мне вчера. Уже понятнее. У вас, как бывает с влюбленными, случилась размолвка, а мой глупый сын воспринял ее всерьез. Эх! Я в его возрасте был сметливее.

Тут уже взыграла грешная природа Рэчел – образно говоря, наследие праматери Евы.

– Давайте говорить начистоту, мистер Эблуайт. Между вашим сыном и мной вчера не произошло ничего, похожего на ссору. Если он сообщил вам, что это я предложила расторгнуть наш брачный уговор, а он со своей стороны согласился, то, значит, сказал вам всю правду.

Природный термометр на макушке мистера Эблуайта начал показывать, что он сердится. Лицо оставалось как никогда дружелюбным, однако плешь алела все ярче и ярче.

– Полноте, моя дорогая! – сказал он успокоительным тоном. – Не сердитесь на бедного Годфри, проявите великодушие! Он, очевидно, что-то ляпнул невпопад. Он с детства неловок, но у него доброе сердце, Рэчел. Очень доброе.

– Мистер Эблуайт, я либо неудачно выразилась, либо вы нарочно не хотите меня понимать. Я не буду больше повторять: ваш сын и я до конца наших жизней останемся кузеном и кузиной и никем более. Теперь достаточно ясно?

Тон, которым это было сказано, не оставлял повода для сомнений даже старику Эблуайту. Термометр поднялся еще на один градус, а голос, когда он вновь заговорил, утратил интонацию человека, славящегося своим добродушием.

– Следует ли мне понимать, что ваше согласие на вступление в брак отменяется?

– Вы понимаете правильно, мистер Эблуайт.

– А также, что предложение разорвать помолвку фактически поступило от вас?

– Фактически от меня. И ваш сын, как я уже сказала, согласился с ним и одобрил его.

Термометр достиг максимального накала. Алый цвет превратился в багровый.

– Мой сын – нечестивый пес! – в бешенстве воскликнул старый греховодник. – Ради меня, его отца, а не ради него самого, прошу объяснить, мисс Вериндер, что вы имеете возразить против мистера Годфри Эблуайта?

Тут в первый раз вмешался мистер Брефф.

– Вы не обязаны отвечать на этот вопрос, – сказал он Рэчел.

Старик Эблуайт коршуном налетел на него.

– Не забывайте, сэр, что вы в этом доме незваный гость. Вам тактичнее будет вмешаться, когда вас об этом попросят.

Мистер Брефф и бровью не повел. На глянцевой маске-лице старого пройдохи не появилось и мизерной трещины. Рэчел поблагодарила его за совет и повернулась к мистеру Эблуайт-старшему, сохраняя хладнокровие, на которое (принимая во внимание ее возраст и пол) было просто страшно смотреть.

– Ваш сын задавал мне точно такой же вопрос. У меня нет иного ответа ни для него, ни для вас. Я предложила освободить нас от обязательств, потому как, поразмыслив, сделала вывод, что в интересах нашего общего блага будет лучше отменить необдуманное обещание и позволить ему сделать более удачный выбор.

– Что такого натворил мой сын? – не сдавался мистер Эблуайт. – Я имею право знать. Что он натворил?

Рэчел тоже не уступала.

– Вы уже получили объяснение, которое я считаю единственно возможным дать и вам, и ему.

– Другими словами, мисс Вериндер, вы ради вашего удовольствия изволили водить моего сына за нос?

Рэчел выдержала паузу. Сидя недалеко от нее, я услышала сдавленный вздох. Мистер Брефф слегка сжал ее руку. Рэчел совладала с собой и отвечала мистеру Эблуайту с прежней дерзостью.

– Меня сделали мишенью еще более худших кривотолков. И я терпеливо их вынесла. То время, когда меня обидело бы обвинение в кокетстве, прошло.

Рэчел сказала это с горечью в голосе, убедившей меня, что она не забыла скандал вокруг Лунного камня.

– Мне больше нечего сказать, – добавила она с усталым видом, не обращаясь ни к кому конкретно и глядя мимо всех нас в ближайшее от себя окно.

Мистер Эблуайт вскочил на ноги и с такой силой оттолкнул стул, что тот опрокинулся на пол.

– Зато мне есть что сказать, – громко хлопнув ладонью по столу, сказал он. – Я хочу сказать, что если мой сын не почувствовал оскорбления, то его почувствовал я!

Рэчел вздрогнула и в изумлении уставилась на него.

– Какое оскорбление? О чем вы?

– Оскорбление! – повторил мистер Эблуайт. – Я понял, что вами двигало, мисс Вериндер, и почему вы разорвали помолвку с моим сыном! Я понял это так же отчетливо, как если бы вы сами все подробно объяснили. Ваша проклятая спесивая семейка насмехается над Годфри, как некогда насмехалась надо мной, когда я женился на вашей тетушке. Ее семья, ее нищая семья, повернулась к ней задом за то, что она вышла замуж за честного человека, который сам пробился в люди и сам заработал свое состояние. У меня не было богатых предков. Я не веду свой род от головорезов и мерзавцев, наживших состояние грабежами и убийством. Я не припомню такого времени, когда Эблуайты были бы голы и не умели подписаться своим именем. Ха-ха! Я тоже пришелся Гернкастлям не ко двору, когда женился. А теперь мой сын пришелся не ко двору вам! Я это с самого начала подозревал. У вас в жилах течет кровь Гернкастлей, дорогуша. Я всегда это подозревал.

– Весьма недостойное подозрение, – произнес юрист. – Я удивлен, что у вас хватило духу высказать его вслух.

Прежде чем мистер Эблуайт нашелся что-либо ответить, Рэчел заговорила тоном гнева и крайнего презрения.

– Не стоит обращать внимания. Если он действительно так думает – на здоровье.

Из багровой макушка мистера Эблуайта сделалась пурпурной. Он хватал ртом воздух, переводя взгляд с Рэчел на мистера Бреффа и обратно в таком бешенстве, что не знал, кого атаковать первым. Его жена, до сих пор равнодушно обмахивавшаяся веером, встревожилась и попыталась – довольно безуспешно – успокоить его. Во время этого неприятного разговора я несколько раз ощущала душевные позывы вмешаться и произнести наставительные слова, но, опасаясь возможных результатов, сдерживала себя, что недостойно английской христианки, озабоченной не пошлой осторожностью, но нравственной правотой. Видя, какой оборот приняло дело, я поднялась выше всех соображений об удобстве. Если бы я собиралась вмешаться с доводами моего собственного скромного разумения, я бы, пожалуй, не решилась. Однако тягостная семейная сцена, разыгравшаяся передо мной, прекрасным, чудным образом освещалась мисс Джейн-Анн Стампер в ее письме номер тысяча один о «Семейном мире». Я вышла из моего угла и открыла бесценную книгу.

– Дорогой мистер Эблуайт, – сказала я, – Всего одно слово!

Когда я, вставая с места, привлекла внимание всей компании, старик был готов сказать мне какую-то грубость. Мое дружеское обращение заставило его сдержаться. Он вытаращил глаза, удивившись, как язычник.

– Позвольте мне как доброжелателю и другу, – продолжала я, – и как человеку, привыкшему пробуждать, убеждать, приготовлять, просвещать и укреплять других, взять на себя самую простительную вольность – успокоить ваш дух.

Мистер Эблуайт начал приходить в себя. Он был на грани срыва и сорвался бы, заговори с ним кто-то другой. Но в критических ситуациях мой (обычно мягкий) голос возвышается. Положение требовало, чтобы мой голос звучал громче его.

Я воздела перед ним бесценную книгу и постучала пальцем по открытой странице.

– Не мои слова! – порывисто воскликнула я. – О, не думайте, что я стала бы привлекать ваше внимание к моим скромным словам! Манна небесная в пустыне, мистер Эблуайт! Роса на иссохшую землю! Слова утешения, слова мудрости, слова любви – блаженные, блаженные слова мисс Джейн-Анн Стампер!

Я остановилась на мгновение, чтобы перевести дыхание. Прежде чем я успела продолжить, это чудовище в человеческом обличье яростно выкрикнуло:

– К… Джейн-Анн Стампер!

Я не могу привести здесь ужасное слово и заменяю его точками. Я вскрикнула, когда оно сорвалось с его губ, подбежала к своей сумке, оставленной на приставном столике, вытряхнула из нее брошюры, схватила одну – о сквернословии, под названием «Цыц, ради бога!», и с многострадальным, заклинающим выражением на лице вручила ему. Он разорвал ее пополам и швырнул мне через стол. Остальные, не зная, чего еще ожидать, встревоженно вскочили. Я немедленно вернулась в свой угол. Однажды в такой же ситуации мисс Джейн-Анн Стампер взяли за плечи и вывели из комнаты. Вдохновленная ее примером, я ждала, чтобы повторить ее мученический поступок.

Но нет, этому не суждено было случиться. Мистер Эблуайт-старший повернулся к жене.

– Кто… кто… кто, – заикаясь от бешенства, проговорил он, – пустил в дом эту наглую фанатичку? Не ты ли?

Вместо тетки Эблуайт ответила Рэчел:

– Мисс Клак – моя гостья.

Эти слова произвели на мистера Эблуайта необычный эффект. Его кипящий гнев вдруг сменился ледяным презрением. Стало ясно, что слова Рэчел, несмотря на краткость и ясность, наконец-то дали ему некоторое преимущество.

– Ага, – сказал он. – Мисс Клак гостит у вас? В моем доме?

Рэчел в свою очередь тоже потеряла терпение. Она вспыхнула, глаза гневно заблестели. Повернувшись к юристу и указав на мистера Эблуайта, она спросила:

– Что сие значит?

Мистер Брефф вмешался в третий раз.

– Вы, кажется, забываете, – сказал он, обращаясь к мистеру Эблуайту, – что сняли этот дом как опекун мисс Вериндер для того, чтобы она им пользовалась.

– Не торопитесь, – перебил его мистер Эблуайт. – Последнее слово за мной, и я бы сказал его, если бы не эта… – Он оглянулся в мою сторону, подбирая какое-нибудь гнусное прозвище. – Если бы эта оголтелая старая дева не помешала нам. Позвольте вам сказать, сэр: если мой сын не заслуживает быть мужем мисс Вериндер, то его отец не заслуживает быть ее опекуном. Соизвольте понять, что я отказываюсь от положения, предложенного мне в завещании леди Вериндер. Говоря понятным вам, юристам, языком, я слагаю с себя полномочия. Этот дом был снят на мое имя. И я несу за него полную ответственность. Это мой дом. Я могу пользоваться им сам или сдавать его, как мне заблагорассудится. Я не желаю торопить мисс Вериндер. Напротив, я предлагаю мисс Вериндер очистить дом от своих вещей и гостей, когда ей будет удобно.

Он низко поклонился и вышел из комнаты.

Вот как мистер Эблуайт отомстил Рэчел за отказ выйти замуж за его сына!

Как только дверь закрылась за ним, тетка Эблуайт всех заставила замолчать неожиданным поступком – она сподобилась за один раз пересечь комнату от края до края!

– Милая моя, – сказала она, взяв Рэчел за руку, – мне было бы стыдно за мужа, если бы я не знала, что с вами говорила его вспыльчивость, а не он сам. Это вы, – продолжала тетка Эблуайт, обнаружив новый запас энергии, чтобы повернуться к моему углу – на этот раз одними глазами, – это ваша зловредность вывела его из себя. Надеюсь, что я больше не увижу вас с вашими брошюрками. – Она наклонилась и поцеловала Рэчел. – От имени моего мужа прошу у вас прощения, моя милая. Чем я могу служить?

Совершенно непоследовательная во всем, своенравная и непредсказуемая во всех своих действиях, Рэчел вдруг расплакалась от этих банальностей и в ответ тоже поцеловала тетю.

– С позволения мисс Вериндер я отвечу за нее, – сказал мистер Брефф. – Могу я попросить вас, миссис Эблуайт, отправить Пенелопу за шарфом и капором для ее хозяйки. Оставьте нас наедине на десять минут, – добавил он, понизив голос, – и вы сможете положиться на меня. Я все устрою к удовольствию вас обеих.

Просто поразительно видеть, какое доверие оказывала этому человеку семья. Тетка Эблуайт без малейших возражений вышла из комнаты.

– Ах! – проводив ее взглядом, сказал мистер Брефф. – Кровь Гернкастлей, признаться, имеет свои недостатки. Однако хорошая порода сразу видна!

Сделав это совершенно мирское замечание, он внимательно посмотрел в мою сторону, как бы приглашая меня выйти. Мое участие в Рэчел и несравненно более возвышенные интересы привязали меня к стулу.

Мистер Брефф оставил свои усилия точно так же, как сделал это в доме тетки Вериндер на Монтагю-сквер. Он подвел Рэчел к стулу у окна и там обратился к ней.

– Моя дорогая юная леди, нетрудно понять, что поведение мистера Эблуайта оскорбило и потрясло вас. Если бы спор с этим человеком что-то значил, мы бы очень скоро могли доказать, что не на все есть его воля. Но такой спор ничего не значит. Вы совершенно правильно сказали – на него не стоит обращать внимания.

Юрист замолчал и оглянулся на мой угол. Я сидела как скала, держа мисс Джейн-Анн Стампер на коленях, а остальные брошюры под мышкой.

– Знаете ли, – продолжал он, снова повернувшись к Рэчел, – видеть в людях только хорошее было частью прекрасного характера вашей матушки. Она назначила опекуном мужа вашей тети, потому что верила ему и хотела угодить своей сестре. Мне лично мистер Эблуайт никогда не нравился, и я уговорил вашу мать включить в завещание пункт, по которому душеприказчики обязаны в определенных случаях консультироваться со мной о назначении нового опекуна. Сегодня такой случай наступил, и я надеюсь покончить с этими скучными делами с помощью письма от моей супруги. Окажете ли вы честь миссис Брефф и согласитесь ли погостить у нас? Не поживете ли в моем доме как член моей семьи, пока умные люди не соберутся и не придумают, что делать дальше?

Услышав эти слова, я встала, чтобы вмешаться. После того как мистер Брефф попросил миссис Эблуайт принести капор и шаль Рэчел, он сделал именно то, чего я больше всего боялась.

Я не успела вставить и слова, как Рэчел приняла приглашение в самых теплых выражениях. Если позволить им довести задуманное до конца, то, стоило ей пересечь порог дома мистера Бреффа, с моей заветной надеждой на возвращение заблудшей овечки в стадо можно было распрощаться! Мне было страшно даже подумать о таком бедствии. Я сбросила жалкие путы светских условностей и с жаром высказала первое, что пришло в голову.

– Стойте! Стойте! Выслушайте и меня. Мистер Брефф, не вы ей родственник, а я. Я приглашаю ее… Я призываю душеприказчиков назначить опекуншей меня. Рэчел, моя дражайшая Рэчел, я предлагаю вам мой скромный дом. Приезжайте в Лондон первым же поездом, милая моя, и разделите его со мной!

Мистер Брефф ничего не ответил. Рэчел посмотрела на меня с обидным изумлением, которое даже не попыталась скрыть.

– Вы очень добры, Друзилла, – сказала она. – Я буду навещать вас всякий раз, когда буду в Лондоне. Но я уже приняла предложение мистера Бреффа и считаю, что на данный момент мне лучше будет остаться под его присмотром.

– Ох, не надо так говорить! – взмолилась я. – Я не могу расстаться с вами, Рэчел. Я не могу с вами расстаться!

Я попыталась заключить ее в объятия, но она отстранилась. Мой порыв не передался ей и лишь напугал ее.

– Неужели для вашего волнения есть причины? – сказала Рэчел. – Я не понимаю.

– Я тоже, – сказал мистер Брефф.

Их черствость, отвратительная мирская черствость, возмутила меня.

– О, Рэчел, Рэчел! – воскликнула я. – Разве вы не видите, что мое сердце жаждет сделать из вас христианку. Разве внутренний голос не говорит вам, что я пытаюсь сделать для вас то же самое, что и для вашей матушки до того, как смерть вырвала ее из моих рук?

Рэчел сделала шаг навстречу мне и как-то странно посмотрела.

– Я не поняла вашего намека на мою мать. Мисс Клак, будьте добры, объяснитесь.

Прежде чем я успела ответить, мистер Брефф выступил вперед, подставил Рэчел локоть и попытался увести ее из комнаты.

– Вам лучше не продолжать этот разговор, дорогая моя, – сказал он. – А мисс Клак лучше не объясняться.

Будь я бревном или камнем, подобное вмешательство и тогда побудило бы меня сказать правду. Я в запальчивости отодвинула мистера Бреффа в сторону и, торжествуя, понятным языком изложила взгляд на смерть без покаяния с позиций здравой веры.

Рэчел отпрянула – я пишу об этом краснея – с криком ужаса.

– Идем отсюда! – попросила она мистера Бреффа. – Ради бога, идем, пока эта женщина не наговорила еще больше! Моя мать вела невинную, полезную и прекрасную жизнь! Вы же были на похоронах, мистер Брефф. Вы сами видели, как ее все любили, как бедные люди беспомощно оплакивали на ее могиле потерю дорогого друга. А это ничтожество стоит здесь и пытается разубедить меня в том, что моя мать, бывшая ангелом на земле, стала ангелом на небе! Идем! Я не могу дышать одним с ней воздухом! Мне страшно находиться с ней в одной комнате!

Глухая к увещеваниям, она подбежала к двери.

В этот момент появилась горничная с капором и шалью. Рэчел кое-как их надела.

– Упакуй мои вещи, – распорядилась она, – и отправь их к мистеру Бреффу.

Я попыталась подойти к ней, потрясенная и огорченная, но, естественно, безо всякой обиды. Я всего лишь хотела сказать ей: «Да смягчится ваше сердце! Я не держу на вас никакого зла!» Рэчел опустила вуаль, вырвала у меня из рук свою шаль и, выскочив за порог, захлопнула дверь у меня перед носом. Я восприняла новое оскорбление с обычной твердостью духа. И вспоминаю об этом теперь с моим обычным чувством превосходства над обидами любого рода.

Напоследок мистер Брефф успел вставить свою насмешку.

– Я предупреждал вас, мисс Клак, что вам лучше было не объясняться.

Поклонившись, он вышел из комнаты.

Любительница бантов и лент направилась следом.

– Не трудно угадать, кто их перессорил, – сказала она. – Я всего лишь бедная служанка, но и мне стыдно за вас!

Выходя, она хлопнула дверью.

Я осталась в комнате одна, всеми отвергнутая и покинутая.

Что еще можно добавить к эту четкому изложению фактов, этому трогательному образу христианки, гонимой светом? Нечего! Мой дневник говорит, что на этом окончилась еще одна глава моей неприкаянной жизни. С тех пор я ни разу больше не видела Рэчел Вериндер. Я простила ее уже в момент нанесения оскорбления. И всегда желала ей всего доброго и молилась за нее. А когда умру, то, как последний ответ добром на зло, оставлю ей в своем завещании «Жизнь, письма и труды мисс Джейн-Анн Стампер».

Существует две причины, по каким я взял в руки перо после того, как его отложила моя бесхитростная подруга, мисс Клак.

Во-первых, я способен пролить свет на некоторые моменты, до сих пор пребывавшие во мраке неизвестности. У мисс Вериндер имелась личная причина для разрыва помолвки, и я стоял у ее истоков. У мистера Годфри Эблуайта тоже имелась своя личная причина для того, чтобы взять назад предложение руки и сердца, данное кузине, и я установил эту причину.

Во-вторых, – уж не знаю, жалеть или радоваться – в то время, о котором пишу, я оказался лично замешан в таинственных событиях вокруг индийского алмаза. Я имел честь принять у себя в конторе чужеземца восточной наружности с необыкновенно утонченными манерами, который вне всяких сомнений был предводителем трех индусов. Вдобавок на следующий день я имел со знаменитым путешественником мистером Мертуэтом беседу о Лунном камне, очень существенно повлиявшую на дальнейшие события. Ниже следует отчет о моих притязаниях на место, которое я занимаю на этих страницах.

Настал черед сообщить то, что я сам знаю о Лунном камне, а точнее, о том, как индусы замышляли его похитить. Как я уже упоминал, рассказать я могу не так уж много, однако эти сведения все же имеют определенную важность и существенно повлияли на дальнейшие события.

Примерно через неделю или десять дней после того, как мисс Вериндер уехала от нас, один из моих клерков явился в мой личный кабинет с визитной карточкой и сообщил, что внизу ждет какой-то господин, желающий со мной поговорить.

Я взглянул на карточку. Там стояла иностранная фамилия, которую я не запомнил. На нижнем краю карточки по-английски было приписано – это я как раз прекрасно помню: «По рекомендации мистера Септимуса Люкера».

Наглость, с которой человек в положении мистера Люкера осмелился кого-либо рекомендовать мне, настолько меня поразила, что я молча просидел целую минуту, сомневаясь, не страдаю ли обманом зрения. Заметив мое замешательство, клерк поделился со мной результатом своих собственных наблюдений.

– Мужчина довольно приметный, сэр. Цвет кожи настолько темный, что в конторе все приняли его за индуса или кого-то в этом роде.

Связав слова клерка с карточкой в моих руках, я счел возможным, что за рекомендацией мистера Люкера и приходом незнакомца стоял Лунный камень. К изумлению клерка, я немедленно согласился принять ждущего внизу господина.

В оправдание непрофессиональной уступки чистому любопытству позвольте напомнить тем, кто читает эти строки, что ни одна живая душа (по крайней мере в Англии) не могла претендовать на причастность к истории индийского алмаза больше моего. Я был посвящен в секретный план полковника Гернкастля с целью избежать убийства. Получал регулярные письма полковника, подтверждавшие, что он еще жив. Подготовил его завещание, оставившее Лунный камень мисс Вериндер. Уговорил душеприказчика исполнить его, так как алмаз мог оказаться ценным приобретением для семьи. И, наконец, я же преодолел сомнения мистера Фрэнклина Блэка и убедил его доставить драгоценный камень в дом леди Вериндер. Вряд ли можно отрицать, что я больше всех других заслуживал проявления интереса к Лунному камню и всему, что с ним было связано.

Как только загадочного клиента ввели в кабинет, внутренний голос подсказал мне, что передо мной один из трех индусов, возможно, их предводитель. Гость был с иголочки одет в европейское платье. Однако смуглость его кожи, долговязая, худая фигура и торжественная изящность манер любому наблюдательному человеку выдавали в нем выходца с Востока.

Я указал на кресло и спросил о цели визита.

Извинившись в самых изысканных английских выражениях за причиненное беспокойство, индус достал предмет, завернутый в золоченую парчу. Сняв второй покров из какой-то шелковой ткани, он поставил на мой стол небольшую шкатулку или ларец черного дерева, бесподобно инкрустированный драгоценными камнями.

– Я пришел к вам, сэр, – сказал он, – попросить вас о ссуде. Эта вещь – залог того, что я верну долг.

– И вы обращаетесь ко мне по рекомендации мистера Люкера? – спросил я, указывая на визитную карточку.

Индус кивнул.

– Позвольте спросить, почему мистер Люкер сам не выдал вам ссуду?

– Мистер Люкер сказал, сэр, что у него нет денег.

– И посоветовал прийти ко мне?

Теперь на карточку указал индус.

– Так здесь написано.

Коротко и по существу! Будь Лунный камень в моих руках, я не сомневаюсь, что этот восточный господин убил бы меня, ни секунды не колеблясь. За исключением этой мелочи он производил впечатление идеального клиента. Пусть моя жизнь была ему не дорога, зато он ценил то, чего никогда не ценили мои соотечественники, – мое время.

– Мне очень жаль, – сказал я, – что вы озаботились визитом ко мне. Мистеру Люкеру не следовало меня рекомендовать. Я, как и многие лица моей профессии, имею право выдавать ссуды. Но я никогда не выдаю их незнакомцам, тем более под такой залог, как ваш.

Совершенно не пытаясь, как это сделали бы другие, побудить меня отступить от моих правил, индус лишь поклонился и без единого возражения завернул шкатулку в обертки. Он поднялся. Блистательный убийца, получив ответ, не стал медлить ни минуты!

– Прежде чем я уйду, не ответите ли вы из снисхождения к иностранцу на один вопрос?

Я тоже поклонился. Всего один вопрос перед уходом! В среднем мне задавали около пятидесяти.

– Если предположить, что вы могли бы (по правилам) выдать мне ссуду, то в какой период времени (по правилам) я должен был бы ее вернуть?

– Согласно обычному порядку, принятому в нашей стране, вы имели бы право выкупить залог через год после получения денег.

Индус поклонился последний раз, ниже прежнего, и с неожиданной грациозностью покинул кабинет.

Это произошло так быстро, что его бесшумные, мягкие кошачьи повадки, признаться, слегка напугали меня. Придя в себя и собравшись с мыслями, я сделал по поводу непонятного визита единственный логический вывод.

Лицо, голос и манеры незнакомца, пока он находился у меня, сохраняли абсолютную непроницаемость. Тем не менее он дал мне шанс заглянуть под маску бесстрастия. Он не выказывал никакой реакции на мои слова до тех пор, пока я не упомянул время, определенное правилами для возвращения полученной ссуды. Получив эти сведения, он впервые посмотрел мне в лицо. Из чего я вывел, что он задал вопрос неспроста и мой ответ имел для него особое значение. Чем больше я размышлял о нашем разговоре, тем больше прозревал: шкатулка и попытка получения ссуды служили не более чем предлогом, чтобы задать последний вопрос.

Я поздравил себя с правильным выводом и хотел уже сделать следующий шаг к разоблачению тайных мотивов индуса, как вдруг мне доставили письмо – не от кого иного, как самого мистера Септимуса Люкера. Он с отвратительным подобострастием просил у меня прощения и уверял, что сможет все объяснить к моему пущему удовлетворению, если я соглашусь на личную встречу.

Я сделал моему любопытству еще одну непрофессиональную уступку, назначив встречу на следующий день у себя в конторе.

Мистер Люкер во всех отношениях уступал индусу, натура его была настолько пошлой, отталкивающей, холуйской и прозаичной, что не заслуживает описания на этих страницах. Вот суть нашей беседы.

За день до визита ко мне обладатель изысканных манер посетил мистера Люкера. Несмотря на европейский наряд, мистер Люкер сразу же признал в посетителе главаря трех индусов, бродивших вокруг его дома и донимавших его приставаниями до тех пор, пока он не обратился к мировому судье. Эта поразительная догадка немедленно привела его к выводу (с которым я соглашусь) о том, что тот же индус скорее всего был одним из трех нападавших, что завязали ему глаза, воткнули в рот кляп и отобрали банковскую квитанцию. Естественно, мистера Люкера охватил ужас, и он решил, что настал его последний час.

Со своей стороны индус вел себя так, словно видел мистера Люкера впервые. Он достал шкатулку и высказал ту же просьбу о ссуде, которую потом повторил в моем кабинете. Чтобы побыстрее избавиться от него, мистер Люкер с ходу заявил, что у него нет денег. В ответ индус попросил указать ему надежного человека, у кого можно было бы испросить кредит. Мистер Люкер ответил, что для такого дела лучше всего подходит юрист с хорошей репутацией. В ответ на просьбу назвать такое лицо мистер Люкер упомянул меня. В ужасе ему первым делом пришло на ум мое имя.

– Пот лил с меня градом, – закончил рассказ жалкий делец. – Я сам не ведал, что говорю. Надеюсь, мистер Брефф, вы не будете на меня обижаться. Я в самом деле потерял разум от страха.

Я благосклонно простил ростовщика, не видя другого способа избавить себя от его присутствия. Но прежде чем отпустить его, я задал последний вопрос.

Не сказал ли чего индус перед тем, как покинуть дом мистера Люкера?

Да! Напоследок он задал мистеру Люкеру тот же самый вопрос, что и мне, и, разумеется, получил такой же ответ.

Что это значило? Объяснение мистера Люкера не помогло разрешить загадку. Мой собственный находчивый ум тоже спасовал перед препятствием. В тот вечер я был приглашен на ужин. Я поднялся наверх в унылом расположении духа, совсем не ожидая, что путь в гардеробную одновременно приведет к открытию.

Среди почетных гостей на ужине оказался мистер Мертуэт.

После его возвращения в Англию из долгих странствий высшее общество проявляло к путешественнику большой интерес как к человеку, пережившему множество опасных приключений и уцелевшему, чтобы интересно о них рассказать. Он уже объявил о своем намерении вернуться в края своих похождений и забраться еще дальше в такие места, где еще не бывал. Подобное блестящее безразличие к риску для собственной жизни, проявленное во второй раз, оживило начавший было слабеть интерес поклонников героя. Закон вероятностей говорил не в пользу вторичного возвращения путешественника. Не каждый день случается встретить знаменитость за ужином, понимая в душе, что вскоре, вполне вероятно, придет известие о его гибели.

Когда мужчины остались в столовой одни, я случайно оказался рядом с мистером Мертуэтом. Будучи сплошь англичанами, гости, освободившись от дамского присмотра, естественным образом немедленно перешли к разговорам о политике.

В отношении этой волнующей всю нацию темы я, можно сказать, один из самых нетипичных англичан на свете. Как правило, рассуждения о политике кажутся мне особенно скучными и бесплодными. Посмотрев на мистера Мертуэта после того, как бокалы наполнили по первому разу, я обнаружил, что он, очевидно, придерживался такого же образа мыслей. Он крайне ловко, щадя чувства собеседника, имитировал заинтересованность, в то же время явно клюя носом. Я прикинул, не провести ли эксперимент, попробовав разбудить его упоминанием о Лунном камне, и если получится, посмотреть, что он скажет о последних перипетиях индийского заговора, происшедших в прозаической обстановке моего кабинета.

– Если не ошибаюсь, мистер Мертуэт, – начал я, – вы были знакомы с покойной леди Вериндер и даже проявили некоторый интерес к череде странных событий, закончившихся пропажей Лунного камня?

Выдающийся путешественник оказал мне честь, немедленно очнувшись от дремы и спросив, кто я такой.

Я рассказал ему о профессиональных контактах с семейством Гернкастлей, не забыв упомянуть то неоднозначное положение, которое в прошлом занимал в отношении полковника и его алмаза.

Мистер Мертуэт повернулся вместе со стулом спиной ко всей компании (как консерваторам, так и либералам) и полностью сосредоточил внимание на простом юристе.

– Вы в последнее время что-нибудь слышали об индусах? – спросил он.

– У меня есть все основания полагать, что один из них вчера явился ко мне в контору.

Мистера Мертуэта трудно чем-то удивить, однако мой ответ буквально ошеломил его. Я в точности передал ему случившееся со мной и мистером Люкером, как сделал это здесь.

– Вне сомнений последний вопрос индуса преследовал какую-то цель, – добавил я. – Почему его так волновал срок начала выплаты кредита заемщиком?

– Неужели вы действительно не видите причину, мистер Брефф?

– Должен признаться в своей глупости, мистер Мертуэт. Не вижу.

Великий путешественник решил измерить глубину моего скудоумия до самого дна.

– Позвольте задать вам вопрос. В какой стадии сейчас находится заговор по захвату Лунного камня?

– Не могу сказать. Индийский заговор для меня загадка.

– Индийский заговор, мистер Брефф, остается для вас загадкой лишь потому, что вы никогда его всерьез не изучали. Давайте мы вместе проследим его с момента составления завещания полковника Гернкастля и до появления индуса в вашем кабинете. На вашем месте в интересах мисс Вериндер я бы на всякий случай составил четкое мнение по этому вопросу. Исходя из этого, хотите ли вы разобраться в побудительных мотивах индуса сами? Или предпочтете не утруждать себя и позволить мне сделать это вместо вас?

Излишне говорить, что я по достоинству оценил практичность первого подхода и выбрал именно его.

– Очень хорошо, – продолжал мистер Мертуэт. – Для начала рассмотрим вопрос возраста трех индусов. Могу свидетельствовать, что все трое выглядели примерно одинаково. А индус, которого видели вы, на ваш взгляд, тоже в расцвете лет? Скажем, нет и сорока? Я так и думал. Итак, все они младше сорока лет. Теперь оглянитесь на то время, когда полковник Гернкастль вернулся в Англию и привлек вас к составлению плана сохранения собственной жизни. Считать года необязательно. Я желаю лишь указать на то, что нынешние индусы, учитывая их возраст, должны быть преемниками трех других индусов (выходцев из касты браминов, покинувших свою родную страну, мистер Брефф!), приехавших вслед за полковником на берега Англии. Прекрасно. Нынешние сменили прежних, прибывших сюда до них. Если бы они сделали только это, дело бы не заслуживало нашего интереса. Однако это еще не все. Они переняли организацию, основанную в нашей стране их предшественниками. Не удивляйтесь! В нашем представлении такая организация, несомненно, выглядит крайне сомнительно. Я думаю, что она управляет деньгами и, когда надо, пользуется услугами темных личностей среди тех англичан, что ошиваются в Лондоне вокруг иностранцев. Наконец, они пользуются симпатией своих немногочисленных соотечественников, исповедующих (сейчас или раньше) их религию и как-либо удовлетворяющих разнообразные запросы этого великого города. Ничего, как видите, архисложного. Однако лучше упомянуть об этом с самого начала, потому что мы еще вернемся к скромной индийской организации. Подготовив почву, позвольте задать вам вопрос – я уверен, что ваш опыт позволяет на него ответить, – какое именно событие предоставило индусам первую возможность перехватить алмаз?

Я понял намек на личный опыт.

– Первая возможность явно возникла со смертью полковника Гернкастля. Я полагаю, что о его смерти им нетрудно было узнать?

– Разумеется. Вы правы, смерть полковника дала им первый шанс. До этого времени Лунный камень находился в надежном банковском хранилище. Вы составили завещание полковника, по которому он оставлял алмаз племяннице. Завещание было заверено в обычном порядке. Как юрист вы вне всяких сомнений можете сказать, что после этого сделали индусы (следуя совету какого-нибудь англичанина).

– Раздобыли копию завещания в юрколлегии.

– Именно. Копию мог достать для них какой-нибудь английский прохвост, о которых я говорил раньше. Из нее индусы узнали, что Лунный камень завещан дочери леди Вериндер и мистер Блэк-старший либо другой назначенный им человек должен лично передать алмаз в ее руки. Согласитесь, что необходимые сведения о леди Вериндер и мистере Блэке было нетрудно достать. Индусам оставалось только решить, попытаться ли завладеть алмазом прямо на выходе из банка или подождать, пока его повезут в дом леди Вериндер в Йоркшире. Второй способ был существенно менее опасным. Вот вам объяснение появления трех переодетых фокусниками индусов во Фризингхолле – они ждали своего момента. Их лондонская организация, естественно, держала их в курсе текущих событий. Для этого было достаточно двух человек. Одного, чтобы проследить за мистером Блэком по пути в банк. Второго, чтобы угостить прислугу пивом и подслушать домашние сплетни. Этот незатейливый ход сообщил им, что мистер Фрэнклин Блэк побывал в банке и что он единственный в доме, кто собирался ехать к леди Вериндер. Что случилось потом, вы, несомненно, помните не хуже меня.

Я вспомнил, что мистер Фрэнклин Блэк заметил одного из шпиков на улице и соответственно изменил время выезда в Йоркшир на несколько часов, а также (послушавшись ценного совета старика Беттереджа) положил алмаз на хранение в банк Фризингхолла прежде, чем индусы успели перехватить его у поместья. Пока что все яснее ясного. Однако, не зная о принятых предосторожностях, почему индусы не попытались проникнуть в дом леди Вериндер (где, по их представлению, должен был находиться алмаз) за время, оставшееся до дня рождения Рэчел?

Представляя эту дилемму на суд мистера Мертуэта, я счел нужным добавить, что слышал о мальчике, чернилах и прочем, но объяснения из области ясновидения меня не убеждают.

– Меня тоже, – согласился мистер Мертуэт. – Ясновидение – не более, чем проявление поэтической стороны индийского характера. Придание утомительным и опасным действиям в чужой стране налета чудесного и сверхъестественного освежает и ободряет этих людей, чего англичанину совершенно невозможно понять. Их мальчик, несомненно, легко поддается гипнозу и в этом состоянии высказывает то, что на уме у гипнотизера. Я исследовал теорию ясновидения и убедился, что его проявления дальше этого не идут. Индусы подходят к делу иначе, они считают, что мальчик способен видеть то, что скрыто от их глаз, и, повторюсь, черпают в этом чуде вдохновение к дальнейшему совместному преследованию цели. Я говорю об этом лишь как о любопытной стороне человеческой натуры, с которой вы, возможно, незнакомы. В нашем расследовании нам ни к чему отвлекаться на ясновидение, гипноз либо иные вещи, в которые практичный человек не верит. Мой подход к индийскому заговору состоит в том, чтобы шаг за шагом рационально проследить события до их естественных истоков. Хорошо ли у меня получается, как вы думаете?

– Несомненно, мистер Мертуэт! И все же я с нетерпением жду рационального объяснения дилеммы, которую я имел честь представить на ваш суд.

Мистер Мертуэт улыбнулся.

– Нет ничего проще. Позвольте начать с признания вашей абсолютной правоты. Индусы вне всяких сомнений не знали, что мистер Фрэнклин сделал с алмазом, ибо в первый же вечер после прибытия мистера Блэка в дом его тети они совершили свою первую ошибку.

– Первую ошибку?

– Ну конечно! Они позволили Габриэлю Беттереджу застать себя врасплох на террасе. Однако следует отдать им должное – они быстро поняли, что напортачили, и поэтому, как вы сказали, не приближались к дому несколько недель, хотя времени у них было предостаточно.

– Почему, мистер Мертуэт? Именно это я хочу знать. Почему?

– Потому, что ни один индус не станет рисковать понапрасну. Пункт в завещании полковника Гернкастля, о котором они знали (вы согласны?), сообщал, что Лунный камень должен перейти в полную собственность мисс Вериндер в день ее рождения. Хорошо. Скажите, что было безопаснее в их положении? Попытаться отобрать алмаз, пока он находился у мистера Блэка, несмотря на то, что тот их уже заподозрил и однажды обхитрил? Или дождаться, когда алмаз окажется в распоряжении юной девушки, которая, ничего не подозревая, будет носить его при каждой удобной возможности? Хотите получить доказательство, что моя теория верна? Пусть им послужит поведение индусов. Выждав несколько недель, они появляются у дома именно в день рождения мисс Вериндер. Их терпение вознаграждено – они видят алмаз у нее на груди! Услышав позднее в тот же вечер историю о полковнике и Лунном камне, я настолько уверился в опасности, грозившей мистеру Блэку (индусы наверняка напали бы на него, если бы он возвращался в дом леди Вериндер один), и в еще большей опасности для мисс Вериндер, что посоветовал воспользоваться идеей полковника и разрезать драгоценный камень на несколько частей, лишив его священного статуса. Его удивительное исчезновение той же ночью сделало мой совет бесполезным и сорвало заговор индусов. Кроме того, их дальнейшие действия были парализованы заключением в тюрьму на следующий день за бродяжничество и мошенничество. Вы прекрасно об этом осведомлены. Первый акт заговора на этом заканчивается. Прежде чем перейти ко второму, хочу вас спросить, разрешил ли я вашу дилемму с точки зрения практичного человека?

Ввиду его превосходного понимания индийского образа мыслей и того, что ему не требовалось ломать голову над сотнями других завещаний после завещания полковника Гернкастля, я не мог отрицать, что он с честью разрешил трудный вопрос.

– Идем дальше, – продолжал мистер Мертуэт. – Первая возможность завладеть алмазом была упущена, когда индусов посадили в тюрьму во Фризингхолле. Когда же появился второй шанс? Второй шанс появился, как я сейчас докажу, пока они еще сидели в тюрьме.

Он достал записную книжку и открыл ее на нужной странице.

– В это время я гостил у друзей во Фризингхолле. За день или два до освобождения индусов (кажется это был понедельник) начальник тюрьмы явился ко мне с письмом. Оно было адресовано индусам и доставлено предыдущим утром почтальоном к двери дома некой мисс Маканн, сдававшей им квартиру. Тюремные власти обратили внимание, что почтовый штемпель был поставлен в Ламбете, в то время как адрес на лицевой стороне письма, хоть и написанный по-английски без ошибок, не отвечал общепринятому порядку адресации писем. После вскрытия письма выяснилось, что оно написано на иностранном языке. Как они справедливо предположили – хинди. Ко мне они, естественно, приехали за переводом. Я переписал письмо в записную книжку, добавив к нему свой перевод. Можете их прочитать.

Путешественник подал мне открытую записную книжку. Первым был переписан адрес. Он был написан без разбивки и без каких-либо знаков препинания: «Трем индусам живущим у леди по фамилии Маканн во Фризингхолле что в Йоркшире». Под ним – индийские буквы, в самом конце следовал перевод на английский – крайне загадочный:

«Именем Повелителя ночи, восседающего на Антилопе, обнимающего дланями четыре стороны света.

Братья, повернитесь лицом на юг, идите ко мне по шумной дороге, ведущей вниз к илистой реке.

Причина же вот в чем.

Мои очи видели его».

Ни числа, ни подписи. Я вернул книжку мистеру Мертуэту, признав, что этот занятный образчик индийской переписки поставил меня в тупик.

– Я могу объяснить смысл первой фразы, – сказал путешественник. – Остальное прояснит поведение самих индусов. Бог Луны в индийской мифологии представлен четырехруким идолом, сидящим верхом на антилопе, один из его титулов – Повелитель ночи. С самого начала эти строки подозрительно выглядят как косвенное упоминание Лунного камня. Теперь посмотрим, что делали индусы после того, как тюремные власти передали им письмо. В первый же день после выхода на свободу они не мешкая отправились на вокзал и купили билеты на первый же поезд, идущий в Лондон. Все мы во Фризингхолле пожалели, что не проследили за ними. Однако после того, как леди Вериндер отказалась от услуг офицера полиции и прекратила дальнейшее расследование пропажи алмаза, больше никто ничего не мог предпринять. Индусам ничто не мешало уехать в Лондон, туда они и отправились. И когда мы услышали о них в очередной раз, мистер Брефф?

– Они досаждали мистеру Люкеру, слоняясь около его дома в Ламбете.

– Вы читали в газете о том, что мистер Люкер обратился к мировому судье?

– Да.

– В этой статье говорится, если вы помните, о работнике-иностранце, которого мистер Люкер уволил по подозрению в попытке кражи и возможном сговоре с теми самыми индусами, что действовали ему на нервы. Вывод о том, кто был автором удивившего вас письма, достаточно ясен, мистер Брефф, как и о том, какую именно ценную вещь работник пытался похитить у мистера Люкера.

Вывод (как я поспешил признать) был действительно настолько очевиден, что не требовал объяснений. Тем временем алмаз, по словам мистера Мертуэта, в чем я сам не сомневался, находился у мистера Люкера. Спрашивается лишь, каким образом об этом стало известно индусам? Ответ на этот вопрос (который я полагал самым трудным), как и на все другие, теперь тоже нашелся. Даже с моей осторожностью юриста я почувствовал, что мистер Мертуэт способен провести меня по лабиринту до самого конца хоть с завязанными глазами. Я высказал эту мысль вслух в виде комплимента, который был благосклонно принят.

– Прежде чем идти дальше, вы могли бы тоже прояснить один момент, – сказал он. – Ведь кто-то отвез Лунный камень из Йоркшира в Лондон. И кто-то получил под его залог деньги, иначе камень не оказался бы у мистера Люкера. Есть ли какие-то сведения о том, кто это мог быть?

– Насколько мне известно, нет.

– Тут ходили всякие слухи о мистере Годфри Эблуайте. Я слышал, что он известный филантроп – одно это говорит не в его пользу.

Я искренне согласился. С другой стороны, я был обязан сообщить (естественно, не упоминая имени мисс Вериндер), что у меня имеются бесспорные доказательства, полностью снимающие какие-либо подозрения с мистера Годфри Эблуайта.

– Хорошо, – спокойно ответил мистер Мертуэт, – пусть время все расставит по своим местам. А мы вернемся к индусам, мистер Брефф. Поездка в Лондон окончилась для них еще одним поражением. Потерю второго шанса для захвата алмаза следует отнести на счет хитрости и предусмотрительности мистера Люкера, недаром слывущего одним из лучших представителей древнего, прибыльного ремесла ростовщичества. Быстренько уволив работника, он лишил индусов сообщника, способного впустить их в дом. А передав алмаз на хранение в банк, застигнул заговорщиков врасплох прежде, чем они успели придумать новый план ограбления. Как индусы прознали о его действиях и каким образом умудрились завладеть банковской квитанцией, это события слишком свежие, чтобы на них долго останавливаться. Достаточно отметить, что они поняли: Лунный камень еще раз оказался вне их досягаемости и хранился в банковском сейфе под видом «предмета большой ценности». Итак, мистер Брефф, когда им представится третий шанс заполучить алмаз?

Едва вопрос сорвался с его губ, как смысл вчерашнего визита, наконец-то, дошел до меня.

– Все ясно! – воскликнул я. – Как и мы, индусы уверены, что алмаз заложен, и желают знать, когда наступит самый ранний срок выкупа залога, потому как до этого времени алмаз будет лежать в банковском сейфе!

– Я же говорил, что вы сами догадаетесь, если как следует подумаете. Через год после того, как Лунный камень был заложен, индусы будут ловить третий шанс. Мистер Люкер лично сообщил им, какое время придется ждать, а ваш непререкаемый авторитет подтвердил, что он сказал правду. Когда примерно Лунный камень попал к ростовщику?

– Насколько могу судить, в конце июня.

– Сорок восьмой год еще не закончился. Хорошо. Если неизвестный, заложивший алмаз, захочет выкупить его ровно через год, камень вновь окажется у него в конце июня сорок девятого года. Я к тому времени буду за тысячи миль от берегов Англии и английских газет. Вы же могли бы сделать себе пометку и постараться не уезжать в это время из Лондона.

– Вы думаете, следует ожидать серьезных событий?

– Я думаю, что мне грозила бы меньшая опасность среди самых отъявленных фанатиков Средней Азии, чем на пороге банка с Лунным камнем в кармане. Индусы потерпели два поражения, мистер Брефф. Я твердо убежден, что в третий раз они не дадут маху.

Таковы были его последние слова об алмазе. Принесли кофе. Гости поднялись и разошлись по углам комнаты. Мы же присоединились к дамам наверху.

Я пометил для себя дату и, пожалуй, приведу здесь свою запись целиком: «Двадцать девятое июня – в конце месяца ожидать новостей об индусах».

Засим передаю перо, в коем для меня более нет нужды, следующему автору.

Весной тысяча восемьсот сорок девятого года, странствуя по Востоку, я изменил свои планы, которые несколько месяцев назад наметил и о которых поставил в известность своего юриста, а также банкира в Лондоне.

Эта перемена в планах потребовала отправки одного из моих слуг за письмами и денежными переводами в английское консульство города, в который я решил не заезжать. Слуга должен был найти меня в назначенное время в условленном месте. Его задержало происшествие, в котором не было его вины. Я со своими людьми прождал целую неделю в лагере, разбитом на краю пустыни. Наконец пропавший слуга появился и доставил деньги и письма в мою палатку.

– Боюсь, я привез дурные новости, сэр, – сказал он, указав на одно из писем с траурной каймой и адресом, написанным рукой мистера Бреффа.

В подобных случаях нет ничего невыносимее неизвестности. Поэтому первым делом я распечатал письмо с черной каемкой.

В нем сообщалось о смерти моего отца и о том, что я унаследовал большое состояние. Вместе с богатством на меня свалилась ответственность за управление им, и по этой причине мистер Брефф призывал меня без малейшего промедления вернуться в Лондон.

На рассвете следующего дня я уже находился в обратном пути на родину.

Портрет, нарисованный стариной Беттереджем в своих воспоминаниях о днях накануне моего отъезда из Англии, получился, на мой взгляд, несколько карикатурным. Старый чудак воспринял насмешливые сентенции молодой хозяйки по поводу моего заграничного образования всерьез и убедил себя, что действительно различает французскую, немецкую и итальянскую стороны моего характера, которые моя кузина отмечала всего лишь шутки ради и которые никогда не существовали сами по себе кроме как в воображении добряка Беттереджа. За исключением этого изъяна он совершенно правдиво рассказал о том, как обращение Рэчел поразило меня в самое сердце и как самая горькая обида моей жизни побудила меня во избежание дальнейших страданий покинуть Англию.

Я отправился в чужие края, решив, что перемена обстановки и длительное отсутствие помогут мне забыть о Рэчел. Отрицающие благотворное влияние на человека перемен и длительного отсутствия, на мой взгляд, плохо понимают человеческую природу. И то, и другое волей-неволей отвлекает внимание от чрезмерной зацикленности на собственном горе. Рэчел я, конечно, не забыл, однако боль воспоминаний постепенно теряла свою остроту по мере того, как время, расстояния и новизна все больше отодвигали ее образ.

Верно и то, что с возвращением домой последовательно нараставшее действие этого лекарства начало с такой же последовательностью ослабевать. Уезжая из Англии, я не желал произносить ее имя. По возвращении, встретив мистера Бреффа, я первым же делом спросил о ней.

Разумеется, мне рассказали обо всем, что произошло за мое отсутствие. Другими словами, обо всех событиях, описанных другими авторами после Беттереджа, за исключением одной подробности. На тот момент мистер Брефф посчитал, что он не вправе сообщить мне о тайных причинах, побудивших Рэчел и Годфри Эблуайта обоюдно расторгнуть помолвку. Мне не хотелось мучить его неприятными вопросами на столь деликатную тему. Я чувствовал облегчение уже оттого, что Рэчел, вызвав у меня вспышку ревности одним тем, что допустила мысль о выходе замуж за Годфри, поразмыслив и решив, что погорячилась, первой заявила о разрыве брачного соглашения.

Узнав о прошлом, я, естественно, перешел к вопросам (по-прежнему о Рэчел!), связанным с настоящим. Кто стал ее опекуном после того, как она уехала из дома мистера Бреффа? Где она сейчас живет?

Рэчел жила под надзором вдовой сестры покойного сэра Джона Вериндера, миссис Мерридью. Душеприказчики попросили ее взять на себя роль опекунши, и она согласилась. Сообщалось, что они прекрасно поладили, и в данное время года Рэчел проживала в доме миссис Мерридью на Портленд-Плейс.

Узнав об этом, я через полчаса отправился на Портленд-Плейс, малодушно утаив это от мистера Бреффа.

Слуга, открывший дверь, не знал, на месте ли мисс Вериндер. Чтобы положить конец колебаниям, я отправил его наверх с моей визитной карточкой. Слуга вернулся и с непроницаемой миной сообщил, что мисс Вериндер нет дома.

Я мог бы заподозрить в умышленном отказе от встречи кого угодно, но только не Рэчел. Прежде чем уйти, я оставил сообщение, что приеду еще раз в шесть вечера.

В шесть мне опять сообщили, что мисс Вериндер нет дома. Она что-нибудь передавала? Никаких сообщений не оставлено. Получила ли мисс Вериндер мою карточку? Слуга заверил, что получила.

Вывод был налицо: Рэчел отказывалась меня видеть.

Я же со своей стороны отказывался примириться с подобным обращением, не попытавшись хотя бы выяснить его причину. Я попросил сообщить о моем приходе миссис Мерридью и передать мою просьбу о личной встрече в любое время, какое она посчитает удобным.

Миссис Мерридью приняла меня, не откладывая дело в долгий ящик. Меня провели в ухоженную маленькую гостиную, в которой я встретил ухоженную маленькую старушку. Миссис Мерридью искренне выразила большое сожаление и удивление. В то же время она не могла дать каких-либо объяснений либо повлиять на Рэчел, так как дело, по-видимому, касалось личных чувств ее подопечной. Миссис Мерридью без устали с вежливым терпением повторила это несколько раз. Больше я из нее ничего не смог вытянуть.

Оставался последний шанс – написать Рэчел письмо. Я отправил его на следующий день со слугой, наказав во что бы то ни стало дождаться ответа.

Ответ исчерпывался одной строкой.

«Мисс Вериндер не желает вступать в переписку с мистером Фрэнклином Блэком».

Как бы сильно я ее ни любил, ответ сильно меня задел. Я еще не успел прийти в себя, как по какому-то делу явился мистер Брефф. Я отмахнулся от дел и во всем ему признался. Как и миссис Мерридью, юрист не смог ничего прояснить. Я спросил его, уж не оклеветан ли я в глазах Рэчел? Мистер Брефф не слышал ни о каких наветах в мой адрес. Рэчел хоть как-то вспоминала обо мне, когда делила кров с мистером Бреффом? Ни разу. Неужели за все мое долгое отсутствие даже не спросила, жив ли я или умер? Она ни разу не задавала такого вопроса. Я достал из записной книжки письмо, написанное мне бедной леди Вериндер из Фризингхолла в тот день, когда я покинул ее йоркширский дом. И обратил внимание мистера Бреффа на два предложения:

«Вашу ценную поддержку в расследовании пропажи алмаза Рэчел в ее жутком душевном состоянии по-прежнему считает непростительным оскорблением. Слепо избрав этот путь, вы только усугубили груз тревог, который давит на нее, угрожая своими действиями, сами того не желая, раскрыть ее тайну».

– Возможно ли, – спросил я, – чтобы она сохраняла ко мне все те же чувства, о которых здесь говорится?

Мистер Брефф был непритворно удручен.

– Если вы настаиваете на ответе, – сказал он, – то я не могу вообразить, как еще можно истолковать ее поведение.

Я позвонил слуге и распорядился уложить чемодан и принести расписание поездов. Мистер Брефф удивленно спросил, что я намерен делать.

– Я еду в Йоркшир. Ближайшим поездом.

– Могу ли я спросить, для чего?

– Мистер Брефф, помощь, без задней мысли оказанную мной в розыске алмаза, Рэчел посчитала непростительной, и даже год спустя мой поступок не заслужил у нее прощения. Я не собираюсь с этим мириться! Я намерен узнать, почему она ничего не сказала матери и относится ко мне с такой враждебностью. Если дело только во времени, усилиях и деньгах, я найду вора, похитившего Лунный камень!

Достойный пожилой джентльмен попытался отговорить меня, убедить прислушаться к голосу разума, короче, исполнить свой долг. Я был глух ко всем доводам. Никакие житейские соображения не могли поколебать моей решимости в этот момент.

– Я возобновлю расследование, – заявил я, – с того места, где оно было прервано, и заново прослежу все шаги до настоящего времени. В цепочке улик, когда я уехал, недоставало нескольких звеньев, и Габриэль Беттередж поможет их восполнить. К нему я и поеду!

Вечером того же дня на закате солнца я вновь стоял на памятной террасе тихого старого сельского дома. Первым в опустевшем поместье мне навстречу попался садовник. Последний раз он видел Беттереджа час назад, нежащимся на солнышке в любимом углу двора. Я хорошо знал это место и сказал, что сам найду дворецкого.

Я прошел по знакомым дорожкам и заглянул через открытые ворота во двор.

Мой дорогой старый друг по тем счастливым временам, что уже никогда не вернутся, сидел на месте в своем любимом уголке, в старом плетеном кресле, с трубочкой во рту и «Робинзоном Крузо» на коленях, с двумя верными псами, дремлющими по бокам. Последние лучи заходящего солнца отбрасывали мою тень впереди меня. Собаки, то ли заметив ее, то ли почуяв мой запах, насторожились и зарычали. Встрепенувшись, старик успокоил собак ласковым словом и, прикрыв ослабевшие глаза рукой, как козырьком, вопросительно посмотрел на фигуру в воротах.

Мои собственные глаза переполнились слезами. Я выдержал паузу, прежде чем отважиться заговорить с ним.

– Беттередж! – произнес я, указывая на хорошо знакомую книгу у него на коленях. – Сообщил ли вам «Робинзон Крузо» о возможном появлении Фрэнклина Блэка?

– Черт меня подери, мистер Фрэнклин! – воскликнул старик. – Вы попали в точку!

Он с моей помощью тяжело поднялся и постоял немного, переводя взгляд с «Робинзона Крузо» на меня и обратно, словно не был уверен, чему удивляться больше. Решение было принято в пользу книги. Держа ее перед собой раскрытой на двух ладонях, он смотрел на дивный том с непередаваемым предвкушением, словно ожидал, что Робинзон Крузо собственной персоной сойдет со страниц и вступит с нами в разговор.

– Вот это место, мистер Фрэнклин! – сказал старик, когда к нему вернулся дар речи. – Клянусь хлебом насущным, сэр, я именно его читал перед тем, как вы появились! Страница сто пятьдесят шесть: «Я остановился, как громом пораженный или как если бы увидел привидение». Если это не переводится как «неожиданное появление мистера Фрэнклина Блэка», то английский язык не имеет смысла! – Беттередж громко захлопнул книгу и высвободил ладонь, чтобы пожать протянутую руку.

При таких обстоятельствах я, естественно, ожидал, что он засыплет меня вопросами. Ан нет, при появлении в доме (неважно каким образом) члена семейства первым побуждением старого слуги была забота о гостеприимстве.

– Проходите, мистер Фрэнклин, – сказал он, открывая дверь в дом с изящным старомодным поклоном. – О том, что вас сюда привело, я спрошу после. Сначала надо вас устроить поудобнее. Со времени вашего отъезда произошли грустные перемены. Дом заперт, слуги отпущены. Но ничего! Я сам приготовлю ужин, жена садовника постелит вам, и если в подвале отыщется бутылка знаменитого латурского кларета, то ей прямая дорога к вам на стол, мистер Фрэнклин. Добро пожаловать, сэр, добро пожаловать! – Бедный старик пытался мужественно скрасить уныние покинутого дома, встречая меня с дружелюбием и обходительностью прежних времен.

Мне было жаль огорчать его, но дом теперь принадлежал Рэчел. Как я мог есть и спать в нем после того, что случилось в Лондоне? Элементарное самоуважение запрещало мне, причем совершенно обоснованно, переступать порог этого дома.

Я взял Беттереджа под руку и повел в сад. Деваться было некуда, я был обязан рассказать ему правду. Разрываясь между привязанностью к Рэчел и привязанностью ко мне, он наблюдал за развитием событий в печальной растерянности и унынии. Свой взгляд он по обыкновению выразил с обычной прямотой и замечательной яркостью в духе самой позитивной философии – философии беттереджской школы.

– У мисс Рэчел есть свои недостатки, я никогда этого не отрицал, – начал он. – Время от времени топнуть ножкой – один из них. Она попыталась вас затоптать, и вы ей позволили. Боже, мистер Фрэнклин, неужели вы до сих пор не понимаете женщин? Помните, что я говорил о покойной миссис Беттередж?

О покойной миссис Беттередж говорил довольно часто, неизменно представляя ее как несомненный образчик врожденного непостоянства и сумасбродства слабого пола. В таком же виде выставил ее и сейчас.

– Прекрасно, мистер Фрэнклин. А теперь послушайте, что я скажу. Разные женщины топают ножкой по-разному. Покойная миссис Беттередж прибегала к этой излюбленной женской тактике всякий раз, когда я отказывал в чем-либо, чего желала ее душа. Бывало, приходишь домой с работы, а она вызывает меня на кухню и заявляет, что из-за моего грубого обращения не нашла в себе желания приготовить для меня ужин. Я некоторое время с этим мирился, как вы сейчас миритесь с капризами мисс Рэчел, но в конце концов мое терпение лопнуло. Я спустился вниз, сгреб миссис Беттередж в охапку (ласково – вы же понимаете) и отнес в лучшую комнату, где она обычно принимала гостей. Сказав ей «в комнате для гостей самое для тебя место, дорогая», я вернулся на кухню. Запершись на ключ, снял сюртук, закатал рукава и приготовил себе ужин. Закончив, накрыл на стол и с удовольствием съел свою стряпню. Потом выкурил трубку и выпил стаканчик грога, убрал со стола, помыл посуду, вычистил ножи и вилки, разложил их по местам и подмел у очага. Наведя идеальный порядок, я отпер дверь и впустил миссис Беттередж обратно на кухню. «Я уже поужинал, дорогая, – сказал я, – и надеюсь, что оставил кухню в таком состоянии, что ты не сможешь придраться». До конца ее жизни, мистер Фрэнклин, мне больше не пришлось самому готовить ужин! Мораль: вы мирились с капризами мисс Рэчел в Лондоне, мириться с ними в Йоркшире вовсе не обязательно. Пожалуйте в дом!

Что тут скажешь! Осталось лишь сообщить доброму другу, что в настоящем деле я не поддался даже на его красноречие.

– Вечер очень приятный, – сказал я. – Я прогуляюсь пешком до Фризингхолла и остановлюсь в гостинице. А вы приезжайте завтра утром, мы вместе позавтракаем. У меня есть к вам дело.

Беттередж угрюмо покачал головой.

– Мне искренне жаль, – сказал он. – Я надеялся услышать, мистер Фрэнклин, что ваши с Рэчел отношения снова наладились. Но если вы настаиваете на своем, сэр… – немного поколебавшись, он продолжил, – то идти во Фризингхолл и ночевать там нет нужды. Вы можете остановиться поближе. В двух милях отсюда есть ферма Готерстона. Уж к ней Рэчел не имеет никакого отношения, – лукаво заметил старик. – Готерстон живет на своей земле.

Я моментально вспомнил место, о котором говорил Беттередж. Ферма располагалась в защищенной от морского ветра долине на берегу самого красивого ручья Йоркшира. Хозяин фермы держал наготове свободную спальню и гостиную, которые обычно сдавал художникам, рыболовам и простым туристам. Я не мог бы найти лучшего пристанища на время пребывания в здешних местах.

– Свободны ли комнаты? – спросил я.

– Миссис Готерстон вчера лично просила меня кому-нибудь их порекомендовать.

– Я с величайшим удовольствием их сниму.

Мы вернулись во двор, где я оставил свой дорожный саквояж. Продев в ручку палку и закинув саквояж на плечо, Беттередж, похоже, вернулся в прежнее состояние восторженного удивления, вызванное моим внезапным появлением. Он недоуменно оглянулся на дом, потом все так же недоуменно посмотрел на меня.

– Я пожил на этом свете изрядное время, – сказал лучший и вернейший из всех слуг, – но первый раз сподобился такое увидеть: вот дом, а вот мистер Фрэнклин Блэк, и один повернулся спиной к другому, собираясь ночевать в наемной квартире!

Он двинулся в путь первым, качая головой и недовольно ворча:

– Осталось произойти лишь еще одному чуду, мистер Фрэнклин. Чего доброго, вы надумаете вернуть семь с половиной шиллингов, которые взяли у меня взаймы мальчишкой.

Вставленная шпилька улучшила настроение старика. Мы вышли со двора за ворота поместья. На нейтральной территории долг гостеприимства (согласно моральному кодексу Беттереджа) отошел на второй план, уступив место любопытству.

Он замедлил шаг, позволив догнать его.

– Прекрасный вечерок для прогулки, мистер Фрэнклин, – сказал он, как если бы мы только что случайно встретились. – Предположим, что вы остановились бы в гостинице во Фризингхолле?

– Да?

– И оказали мне честь, пригласив позавтракать с вами следующим утром?

– Так приходите позавтракать на ферму Готерстона.

– Премного благодарен за вашу доброту, мистер Фрэнклин. Однако я намекал не на завтрак. Кажется, вы говорили, что у вас ко мне есть какое-то дело? Если это не секрет, сэр, – Беттередж вдруг свернул с окольных путей на прямую дорогу, – я сгораю от нетерпения узнать, что вас столь неожиданно привело в наши места?

– А что привело меня в прошлый раз?

– Лунный камень, мистер Фрэнклин. Но сейчас, сэр?

– Все тот же Лунный камень, Беттередж.

Старик вдруг остановился и уставился на меня в серых сумерках, словно не поверил своим ушам.

– Если это шутка, сэр, то боюсь, в моем возрасте я оскудел умом. Я ее не понимаю.

– Это не шутка. Я приехал, чтобы возобновить расследование, прекращенное после моего отъезда из Англии, и сделать то, чего пока никому не удавалось, – найти похитителя алмаза.

– Не трогайте алмаз, мистер Фрэнклин! Послушайтесь моего совета – не трогайте его! Проклятое индийское украшение сбило с истинного пути всех, кто оказался с ним рядом. Не тратьте попусту деньги и душевную энергию в самом расцвете лет, сэр, связываясь с Лунным камнем. Как вы надеетесь преуспеть там, где запутался даже сержант Кафф? Сержант Кафф! – повторил Беттередж, строго грозя мне пальцем. – Самый знаменитый сыщик Англии!

– Я уже все решил, мой старый друг. Меня не испугает даже сержант Кафф. Кстати, я был бы не против рано или поздно встретиться с ним. Вы что-нибудь слышали о нем в последнее время?

– Сержант вам не поможет, мистер Фрэнклин.

– Почему?

– После вашего отъезда в кругах полиции произошли перестановки. Сержант Кафф отошел от дел. У него в Доркинге есть маленький коттедж, он с головой ушел в разведение роз. Сержант сам писал об этом. Вырастил белую махровую розу, не прививая ее на дикий шиповник. Наш садовник мистер Бегби собирается ехать в Доркинг и лично признать поражение.

– Какая разница? Я обойдусь и без помощи сержанта. Для начала придется положиться на вас.

Я, видимо, сказал это слишком легкомысленно. Как бы то ни было, что-то в моем ответе задело Беттереджа.

– Должен сказать, я не последний человек, на кого бы вы могли положиться, – ответил он резче обычного.

Его тон и засквозившее в манерах возмущение навели меня на мысль, что у него имелась какая-то важная информация, о которой он не решался сказать.

– Я рассчитываю на вашу помощь в поиске улик, не замеченных сержантом Каффом. Я знаю, что могу положиться на ваши способности. Вы хотели предложить что-то большее?

– Что еще я могу предложить, сэр? – с выражением крайнего смирения спросил Беттередж.

– Судя по тому, что вы только что сказали, можете.

– Пустое бахвальство, мистер Фрэнклин, – упрямился старик. – Некоторые люди рождаются хвастунами и не могут избавиться от привычки до самой смерти. Я один из них.

Подействовать на него можно было лишь одним способом – я апеллировал к его участию в судьбе Рэчел и моей судьбе.

– Беттередж, вы бы хотели услышать, что Рэчел и я вновь стали добрыми друзьями?

– Я плохо служил вашей семье, сэр, если вы еще сомневаетесь!

– Вы помните, как Рэчел обращалась со мной перед тем, как я покинул Англию?

– Как если бы это случилось вчера! Миледи сама написала вам, и вы соизволили показать мне ее письмо. В нем говорилось, что Рэчел была смертельно оскорблена вашим участием в поисках драгоценного камня. Ни миледи, ни вы и никто другой не могли взять в толк, почему.

– Совершенно верно, Беттередж! И вот я вернулся из странствий, а она по-прежнему смертельно оскорблена. Понятно, что причина была в алмазе – как в прошлом году, так и сейчас. Я пытался вызвать ее на разговор – она не желает меня принимать. Пытался написать ей – она отказывается отвечать. Скажите, ради бога, что мне еще делать? Возможность найти похитителя Лунного камня – единственный шанс, которого Рэчел меня не лишила.

Мои слова, очевидно, заставили его посмотреть на дело с новой стороны. По вопросу, который он задал, я понял, что старик дрогнул.

– И вы не держите на сердце обиду, сэр?

– Когда я уезжал из Лондона, я был зол. Но злость моя давно прошла. Я хочу побудить Рэчел к объяснению со мной – ничего более.

– И вы не боитесь подумать о мисс Рэчел что-то дурное, если откроются новые подробности?

Я уловил ревностную веру в юную хозяйку, стоявшую за этими словами.

– Я уверен в ней не меньше вашего. Никакие разоблачения не подорвут ее репутацию в моих и ваших глазах.

Беттередж, наконец, избавился от последних колебаний.

– Даже если, помогая вам, я делаю ошибку, мистер Фрэнклин, – воскликнул он, – могу лишь сказать, что не вижу ее и безгрешен, аки младенец в утробе матери! Я могу лишь указать дорогу, идти по ней вам придется одному. Вы помните нашу бедную служанку Розанну Спирман?

– Конечно!

– Вы всегда думали, что она хотела сделать вам какое-то признание, связанное с Лунным камнем, не так ли?

– Я определенно не понимал, как еще истолковать ее поведение.

– Если угодно, мистер Фрэнклин, можете больше не сомневаться на этот счет.

Настал мой черед остановиться. Я тщетно пытался разглядеть лицо дворецкого в сгущавшейся темноте. Застигнутый врасплох, я несколько нетерпеливо спросил, что он имел в виду.

– Спокойно, сэр! Я имел в виду то, что сказал. Розанна Спирман оставила запечатанное письмо. Оно адресовано вам!

– Где?

– Письмо находится у ее подружки в Коббс-Холе. Гостя у нас последний раз, вы, должно быть, слыхали о Люси-Хромуше? Хромой девушке с костылем?

– Дочери рыбака?

– О ней самой, мистер Фрэнклин.

– Почему письмо не переслали мне?

– Люси-Хромуша – своевольная особа, сэр. Она отказалась отдавать письмо кому-то другому кроме вас лично. Вы же, когда я написал вам, успели покинуть Англию.

– Так пойдемте туда и немедленно заберем его!

– Сегодня уже слишком поздно, сэр. Жители Коббс-Хола большие любители экономить на свечах и рано ложатся спать.

– Глупости! Мы дойдем туда за полчаса.

– Не сомневаюсь, что вы дойдете, сэр. Но явившись на место, вы обнаружите, что дверь заперта. – Он указал на мерцающий внизу свет. В ту же минуту я услышал бормочущий в ночной тишине ручей. – Мы уже на ферме, мистер Фрэнклин! Устраивайтесь на ночь поудобнее и приходите ко мне утром, хорошо?

– И вы проводите меня в рыбацкий поселок?

– Да, сэр.

– С утра пораньше?

– Так рано, как вам будет угодно, мистер Фрэнклин.

Мы двинулись вниз по тропе, ведущей к ферме.

О том, что происходило на ферме Готерстона, у меня сохранились лишь смутные воспоминания.

Запомнились радушный прием, обильный ужин, какого на Востоке хватило бы, чтобы накормить целую деревню, удивительно опрятная спальня, в которой не к чему было придраться, кроме как прихотливому изобретению наших предков – пуховой перине, бессонная ночь со множеством спичек, потраченных на множество попыток зажечь единственную крохотную свечу, и огромное облегчение, когда, наконец, взошло солнце и можно было встать.

Накануне вечером я условился с Беттереджем зайти за ним по дороге в Коббс-Хол утром в любое время, что, если переводить мою нетерпеливость на язык времени, означало «без минуты промедления». Отказавшись от завтрака, я захватил хлебную корку и отправился в путь, беспокоясь, не застану ли Беттереджа еще в постели. К моему великому облегчению, он был охвачен азартом не меньше моего. Я встретил дворецкого в полной готовности с тростью в руках.

– Как вы себя чувствуете сегодняшним утром, Беттередж?

– Неважно, сэр.

– Прискорбно. На что жалуетесь?

– На новую болезнь собственного изобретения, мистер Фрэнклин. Не хочу вас пугать, но не успеет утро подойти к концу, как и вы ее подхватите.

– Черта с два!

– Чувствуете ли вы, сэр, неприятное жжение в желудке? И молоточки, стучащие в голове? А-а, еще нет? Тогда почувствуете в Коббс-Холе. Я называю эту болезнь сыскной лихорадкой. Первый приступ случился со мной в компании сержанта Каффа.

– Ну да, ну да. И пройдет она, видимо, только после того, как мы вскроем письмо Розанны Спирман? Так пойдемте за ним.

Несмотря на ранний час, мы застали жену рыбака за работой на кухне. После того как Беттередж представил меня, миссис Йолланд совершила ритуал, предназначенный (как я впоследствии узнал) исключительно для встречи почетных гостей. Поставив на стол бутылку голландского джина и выложив пару трубок, она завела следующий разговор:

– Что нового в Лондоне, сэр?

Прежде чем я успел придумать ответ на этот всеобъемлющий вопрос, из темного угла кухни появилось странное видение. К столу, за которым я сидел, хромая и опираясь на костыль, вышла бледная, растрепанная, исхудавшая девушка с удивительно красивыми волосами и неистовой яростью во взгляде. Она посмотрела на меня как на существо, одновременно вызывающее завораживающий интерес и ужас.

– Мистер Беттередж, – попросила она, не спуская с меня глаз, – напомните мне его имя еще раз.

– Этого джентльмена зовут, – сказал Беттередж, делая упор на слове «джентльмен», – мистер Фрэнклин Блэк.

Девушка повернулась ко мне спиной и неожиданно вышла из комнаты. Миссис Йолланд, кажется, извинилась за странное поведение дочери, а Беттередж (возможно) перевел ее извинения на нормальный английский. Точно не могу сказать. Мое внимание было поглощено стуком костыля. Тук-тук – вверх по деревянным ступеням, тук-тук – в комнате у нас над головой, тук-тук – снова на лестнице: и вот уже видение стоит в дверном проеме с письмом в руке и манит меня выйти за ней!

Я оставил позади очередной поток извинений и поспешил за странной фигурой, хромающей все быстрее и быстрее по ведущему на пляж склону. Девушка провела меня мимо лодок и немногочисленных рыбаков туда, где нас никто не мог увидеть и подслушать, и впервые обратилась ко мне лично:

– Станьте сюда. Я хочу вас рассмотреть.

Выражение на ее лице не оставляло сомнений. Я вызывал у нее сильнейшее отвращение и брезгливость. Не хочу хвастать, но до тех пор на меня подобным образом не смотрела ни одна женщина. Сделаю скромную поправку: ни одна женщина до сих пор не показывала этого открыто. Подобный осмотр мужчина способен выдерживать лишь определенное время. Я попытался перевести внимание Люси на менее отталкивающий предмет, чем моя физиономия.

– Мне говорили, что у вас есть для меня письмо. Это его вы держите в руках?

– Повторите, – вот все, что я услышал в ответ.

Я повторил свой вопрос, как послушный ребенок, выучивший урок.

– Нет, – пробормотала девушка, все еще беспардонно разглядывая меня, – я не вижу, что она нашла в его внешности, что нашла в его голосе. – Она вдруг отвернулась и утомленно опустила голову на костыль. – Ох, бедняжка моя! – произнесла она впервые за все время мягким голосом. – Ох, моя погибшая подружка! Что ты могла увидеть в этом человеке? – Она яростно вскинула голову, глянув на меня еще раз. – Вы способны есть и пить?

Я сделал большое усилие, чтобы сохранить серьезный вид.

– Да.

– Вы способны спать?

– Да.

– При виде бедной служанки вы не чувствуете раскаяния?

– Разумеется, нет. С чего бы?

Девушка буквально швырнула письмо мне в лицо.

– Возьмите! – гневно воскликнула она. – Я вас никогда прежде не видела. Боже упаси, чтобы я увидела вас еще раз.

Распрощавшись подобным образом, она с максимальной быстротой, на какую была способна, захромала прочь. Поведение девушки я истолковал так, как на моем месте, несомненно, сделал бы любой другой, – она была просто сумасшедшая.

Придя к этому очевидному выводу, я обратил внимание на более интересный предмет – письмо, оставленное для меня Розанной Спирман. Вместо адреса было написано: «Фрэнклину Блэку, эск. Передать лично в руки (не поручая никому другому) через Люси Йолланд».

Я сломал печать. В конверте лежало письмо, а в письме – листок бумаги. Я начал с письма:

«Сэр, если вам любопытно узнать, почему я так вела себя с вами, пока вы гостили в доме моей хозяйки леди Вериндер, выполните указания согласно прилагаемой памятки и сделайте это без присутствия других людей. Ваша покорная слуга, Розанна Спирман».

После этого я прочитал памятку. Вот она слово в слово:

«Памятная записка. Приходите на Зыбучие пески перед началом прилива. Пройдите по Южной стрелке до места, где сигнальный фонарь Южной стрелки будет находиться на одной линии с флагштоком станции береговой охраны, что выше Коббс-Хола. Положите на землю палку или какой-нибудь другой прямой предмет в аккурат на линию между фонарем и флагштоком. Один конец палки должен указывать на край скалистого берега, где он нависает над Зыбучими песками. Нащупайте под водорослями около лежащей палки (начиная с ее конца, указывающего на фонарь) цепь. Проведите рукой по цепи до того места, где она уходит за край скалы в зыбучий песок. Потяните цепь на себя».

Дочитав до последних, подчеркнутых слов, я услышал за спиной голос Беттереджа. Первооткрыватель сыскной лихорадки полностью попал под влияние непреодолимого недуга.

– Сил моих больше нет терпеть, мистер Фрэнклин. Что сказано в письме? Смилуйтесь надо мной, сэр, что в нем сказано?

Я подал ему письмо и памятную записку. Письмо он прочел без особого интереса. Записка же произвела на него сильное впечатление.

– Сержант все предсказал! – воскликнул он. – От начала и до конца, сэр. Сыщик говорил, что у Розанны должна иметься записка с координатами тайника. Вот она! Спаси нас Бог, мистер Фрэнклин, это тот самый секрет, что сбил с толку всех от сыщика до последнего слуги, и открыться он готов только вам одному! Сейчас отлив, сэр, это видно любому. Долго ли еще до начала прилива? – Беттередж посмотрел по сторонам и увидел парня, на некотором удалении от нас чинившего сеть.

– Тамми Брайт! – громко окликнул его дворецкий.

– Слушаю! – отозвался Тамми.

– Когда начнется прилив?

– Через час.

Мы оба посмотрели на часы.

– В это место можно дойти по берегу, мистер Фрэнклин. Мы успеем к пескам вовремя, еще и с запасом. Что вы на это скажете, сэр?

– Пошли!

По дороге к Зыбучим пескам я попросил Беттереджа освежить в памяти события (касающиеся Розанны Спирман), происходившие в доме, когда сыщик вел следствие. С помощью моего старого друга я составил в уме четкое представление об их очередности. Поездка Розанны во Фризингхолл в то время, когда все в доме считали, что она сидит в своей комнате; загадочные ночные занятия Розанны за запертой дверью при свете свечи, горевшей до самого утра; подозрительная покупка Розанной жестяной лакированной коробки и двух собачьих цепей у миссис Йолланд; положительная убежденность сержанта в том, что Розанна что-то прячет в Зыбучих песках, и его же полное неведение, что это могло быть – все эти странные результаты прерванного расследования отчетливо предстали передо мной к тому моменту, когда мы достигли Зыбучих песков и шли по низкому краю скалистого выступа под названием «Южная стрелка».

С помощью Беттереджа я быстро нашел визуальную линию между сигнальным фонарем и флагштоком станции береговой охраны. Выполняя указания памятной записки, мы как можно аккуратнее положили мою трость на неровную скалистую поверхность так, чтобы она указывала в нужном направлении. После чего еще раз посмотрели на часы.

До начала прилива оставалось двадцать минут. Я предложил вместо скользких скал переждать на берегу. Добравшись до сухого песка, я приготовился сесть. К моему большому удивлению, Беттередж собрался уходить.

– Почему вы уходите? – спросил я.

– Прочитайте письмо еще раз, сэр, и вы все поймете сами.

Одного взгляда в письмо было достаточно, чтобы вспомнить: свое открытие я должен был сделать в одиночку.

– Мне и без того трудно покидать вас в такую минуту, – признался Беттередж. – Однако бедняжка умерла ужасной смертью, и я считаю своим долгом исполнить ее причуду. Кроме того, – уверенно прибавил он, – в письме ничего не сказано насчет того, чтобы утаивать секрет после того, как вы узнаете, в чем он состоит. Я буду ждать вас в ельнике. Не задерживайтесь без нужды, сэр. В таких ситуациях сыскная лихорадка принимает особенно тяжелую форму.

Высказав свое прощальное предостережение, он ушел.

Даже короткое по времени ожидание в подвешенном состоянии принимает чудовищные размеры. Это один из тех случаев, когда привычка к курению приносит особую пользу и утешение. Я закурил сигару и присел на склон дюны.

Все окружающие предметы купались в ничем не омраченном солнечном свете. Исключительная свежесть морского воздуха превращала жизнь и акт дыхания в истинное наслаждение. Даже унылая маленькая бухта встречала утро с показным жизнелюбием. Голая влажная поверхность Зыбучих песков, ярко сверкая золотом, под мимолетной улыбкой прикрывала притаившуюся под ней кошмарную бурую бездну. Это был самый погожий день со времени моего возвращения в Англию.

Прилив начался еще до того, как я докурил сигару. Я заметил, как в ожидании прилива вспучивается песок, по его поверхности пробежала жуткая дрожь – как будто в бездонной глубине ожил, зашевелился и начал вздрагивать демон зла. Я отшвырнул недокуренную сигару и направился к скалам.

Выполняя инструкцию, я начал ощупывать землю рядом с тростью, начиная с ее конца, указывающего на сигнальный фонарь.

Прощупав поверхность до половины, я не обнаружил ничего, кроме острых каменных выступов. Однако через один-два дюйма мое терпение было вознаграждено. В небольшой узкой щели указательный палец наткнулся, едва дотянувшись до нее, на цепь. Попытку прощупать цепь до края скалы остановил густой пучок водорослей, несомненно, укоренившийся в щели уже после того, как Розанна Спирман облюбовала это место для тайника.

Попытки вырвать водоросли или просунуть сквозь них руку не увенчались успехом. Отметив место у ближайшего к Зыбучим пескам конца трости, я решил продолжить поиск цепи согласно собственному плану. Я решил пощупать прямо под камнями, надеясь обнаружить скрытый участок цепи там, где она уходила в песок. Забрав трость, я опустился на колени на самый край Южной стрелки.

В этом положении мое лицо находилось всего в нескольких футах от зыбучего песка. Видя его поверхность и периодическое мерзкое содрогание так близко перед собой, я на минуту занервничал. В мой разум прокралась кошмарная фантазия – сейчас самоубийца появится на месте ее гибели, чтобы помочь мне в поисках, и я с невыразимым ужасом увижу, как она выползает из песка и указывает нужное место. Представление вогнало меня в озноб посреди теплого солнечного дня. Когда конец трости погрузился в песок, я, признаться, зажмурил глаза.

Мгновением позже, прежде чем наконечник трости вошел в песок на несколько дюймов, я освободился из тисков суеверного ужаса и всем телом задрожал от возбуждения. Наудачу, с первой же попытки я попал в точку! Трость задела цепь.

Крепко схватившись за водоросли левой рукой, я лег на край и сунул правую руку под нависающую над песком кромку скалы. Моя рука нащупала цепь.

Я вытащил ее без малейшего труда. К концу цепи была прикреплена лакированная жестяная коробка.

Под воздействием воды цепь заржавела настолько, что я не смог отделить ее от ушка на коробке. Зажав коробку коленями и надавив изо всех сил, я сумел открыть крышку. Все пространство внутри коробки занимало что-то белое. Я потрогал содержимое и понял, что это было льняное полотно.

Вытащив его, я обнаружил запутавшееся в нем письмо. Увидев, что оно адресовано мне, я сунул его в карман и окончательно вынул полотно из коробки. Оно было свернуто тугим валиком и, разумеется, приняло форму коробки, так долго предохранявшей его от тлетворного воздействия морской воды.

Я отнес сверток на сухой песок и там развернул и разгладил. Это, несомненно, была часть гардероба – ночная рубашка.

Верх, когда я его расправил, был покрыт множеством складок и морщин, но в остальном ничем особенным не выделялся. Я проверил заднюю сторону и тотчас обнаружил пятно краски с двери, ведущей в будуар Рэчел!

Не в силах оторваться от созерцания пятна, мой разум сделал скачок из настоящего в прошлое. В памяти всплыли слова сержанта Каффа, как если бы он собственной персоной стоял сейчас рядом, указывая на неопровержимый вывод из пятна на двери:

«Найти, есть ли в этом доме одежда со следами краски. Установить, кому это одежда принадлежит. Узнать, по какой причине это лицо находилось в комнате и смазало краску в промежуток времени с полуночи до трех утра. Если этот человек не сможет удовлетворительно объяснить причину, считайте, что вы нашли того, кто взял алмаз».

Эти слова раз за разом проплывали в моей памяти, повторяясь с утомительным, механическим однообразием. Из транса, который, казалось, продолжался несколько часов, хотя на самом деле, несомненно, длился всего несколько секунд, меня вывел чей-то зов. Я поднял взгляд и понял, что терпение, в конце концов, изменило Беттереджу. Фигура дворецкого показалась между дюнами на выходе к пляжу.

Появление старика мгновенно напомнило мне, что расследование еще не закончено. Пятно на ночной рубашке я нашел. Но кому принадлежала сама рубашка?

Первым возникло побуждение прочитать лежащее в кармане письмо – то, что я обнаружил в коробке.

Подняв было руку, чтобы достать его, я вспомнил о более легком пути. Ночная рубашка сама скажет правду, потому что, по всей вероятности, на ней есть метка владельца.

Подняв рубашку с песка, я осмотрел ее в поисках метки.

И наткнулся на… собственное имя!

Знакомые инициалы говорили, что рубашка – моя. Я поднял глаза. Посмотрел на солнце, на сверкающую воду залива, на старика Беттереджа, приближавшегося с каждым шагом. Потом опять на инициалы. Мое собственное имя. Предо мной было мое собственное имя.

«Если дело только во времени, усилиях и деньгах, я найду вора, похитившего Лунный камень», – с этими словами я покинул Лондон. Я проник в тайну, охраняемую Зыбучими песками от мира живых. И неопровержимая улика в виде пятна краски указывала, что вором был я сам.

Я не могу передать словами свои ощущения.

Похоже, что шок совершенно лишил меня способности мыслить и чувствовать. Я даже смутно не помню, как повел себя, когда ко мне подошел Беттередж. Если верить ему, я, когда он спросил, что случилось, рассмеялся и вручил ему ночную рубашку, предложив разгадать загадку без моей помощи.

Наш дальнейший разговор на пляже совершенно не отложился в моей памяти. Опомнился я только в ельнике. Мы с Беттереджем шли домой, и он убеждал меня, что после стакана грога мы оба сможем посмотреть правде в лицо.

Затем действие перенеслось из посадки в маленькую гостиную Беттереджа. Я забыл о собственной решимости не переступать порог дома Рэчел и с благодарностью принял прохладу, полумрак и тишину комнаты. Выпил грога (что в такой ранний час для меня было в новинку), приготовленного моим старым другом на ледяной родниковой воде. В иное время напиток просто одурманил бы меня. Но сейчас натянул нервы, как струны. Я, как предсказывал Беттередж, «посмотрел правде в лицо». И Беттередж посмотрел вместе со мной.

Подозреваю, что мой собственный портрет, каким я его здесь рисую, выглядит по меньшей мере странно. Попав в беспрецедентную ситуацию, что я предпринял первым делом? Изолировал себя от общества? Занял свой ум анализом чудовищной несообразности, которую в то же время невозможно отрицать как факт? Поспешил вернуться в Лондон первым же поездом, чтобы оповестить власти и немедленно начать расследование? Нет. Я согласился зайти в дом, куда ради сохранения собственного достоинства поклялся не ступать ногой, и сидел, потягивая ром с водой в десять часов утра в компании старого слуги. Разве такого поведения можно ожидать от человека, оказавшегося в моем ужасном положении? Могу лишь сказать, что вид старого знакомого лица Беттереджа несказанно меня успокоил, а приготовленный стариком грог помог мне в моем состоянии физической и умственной прострации лучше любого лекарства. Других объяснений у меня нет, и я могу лишь восхищаться читателями этих строк, если они в любом критическом положении от колыбели до могилы неизменно сохраняют достоинство и логическую последовательность поступков.

– С уверенностью можно утверждать лишь одно, мистер Фрэнклин, – сказал Беттередж, бросив ночную рубашку между нами на стол и ткнув в нее пальцем, словно она была живым существом, способным нас слышать. – Она лжет.

Его оптимизм не отвечал тому, что я ощущал в душе.

– Как и вы, я не ведал, кто взял алмаз, – сказал я, – но улики говорят против меня! Краска на рубашке и мои инициалы – реальные факты.

Беттередж взял мой стакан и вложил его мне в руку, точно веский довод.

– Факты? – переспросил он. – Выпейте еще грогу, мистер Фрэнклин, и вы преодолеете пристрастие к вере в факты! Это дело нечистое, – продолжал он, заговорщицки понизив голос. – Вот как я смотрю на эту загадку. Что-то здесь не так, и мы с вами должны выяснить, что именно. В коробке больше ничего не нашлось?

Вопрос немедленно заставил меня вспомнить о лежащем в кармане письме. Я достал и открыл его. Оно состояло из множества страниц, исписанных мелким почерком. Я нетерпеливо заглянул в конец письма, на подпись. Розанна Спирман.

При виде ее имени в моей голове вдруг вспыхнуло воспоминание, высветившее новое неожиданное подозрение.

– Стойте! – воскликнул я. – Розанна Спирман попала к моей тете из исправительного дома, не так ли? Розанна Спирман раньше была воровкой?

– Этого никто не отрицает, мистер Фрэнклин. И что с того?

– Что с того? Откуда нам знать, что это не она украла алмаз? И не она умышленно испачкала мою рубашку краской?

Беттередж положил мне руку на плечо и заставил замолчать, прежде чем я успел наговорить лишнего.

– Вы будете оправданы, мистер Фрэнклин, в этом я не сомневаюсь. Однако, надеюсь, не таким путем. Прочитайте письмо, сэр. Из уважения к памяти бедной девушки, прочитайте сначала письмо.

Серьезность его тона граничила с дружеским упреком.

– Вы сами сможете судить, что в нем написано. Я зачитаю его вслух, – сказал я.

И начал читать:

– «Сэр, я должна вам кое в чем признаться. Даже признание, приносящее много боли, можно сделать всего в нескольких словах. Для моего достаточно трех – я вас люблю».

Я выронил письмо и посмотрел на Беттереджа.

– Боже праведный, – вырвалось у меня, – что это значит?

Старик как будто отшатнулся от моего вопроса.

– Сегодняшним утром вы беседовали с Люси-Хромушей наедине, – напомнил он. – Она что-нибудь говорила о Розанне Спирман?

– Даже имени ее не упомянула.

– Возвращайтесь к письму, мистер Фрэнклин. Я вам прямо скажу: после всего, что вы уже пережили, мне не хватает духа причинять вам новые огорчения. Пусть она говорит сама за себя, сэр. И не забывайте пить грог. Для вашего же блага – не забывайте пить грог.

Я стал читать дальше.

«Мне было бы крайне постыдно сознаться в этом, читай вы письмо, пока я была жива. Но когда вы его найдете, меня уже не будет на свете. Вот что придает мне смелости. В напоминание обо мне не останется даже могилы. Я могу рассказать правду, потому что после написания этих строк меня навсегда укроют Зыбучие пески.

Помимо письма вы найдете в моем тайнике вашу ночную рубашку с пятном краски. Вы будете недоумевать, почему я ее спрятала. И почему ничего не сказала об этом при жизни. У меня есть лишь одно оправдание. Я все это делала, потому что любила вас.

Не буду надоедать вам рассказами о себе и о том, как я жила до вашего появления в доме миледи. Леди Вериндер взяла меня к себе из исправительного дома. Туда я попала из тюрьмы. В тюрьму меня посадили за воровство. Моя мать стала уличной женщиной, когда я была еще маленькой девочкой. Она оказалась на улице, потому что господин, который был моим отцом, бросил ее. История самая обычная, рассказывать ее подробно нет нужды. О таком часто пишут в газетах.

Леди Вериндер была ко мне очень добра, мистер Беттередж тоже был ко мне очень добр. Они да еще начальница исправительного дома – единственные добрые люди, кого я повстречала на своем жизненном пути. Я могла бы худо-бедно жить на своем месте, пока не появились вы. Я вас не виню, сэр. Я сама во всем виновата.

Помните, как вы спустились с дюн в то утро, разыскивая мистера Беттереджа? Как принц из сказки. Как возлюбленный, привидевшийся во сне. Я в жизни не встречала более очаровательного человека, чем вы. Стоило мне завидеть вас, как в моей душе затеплилось предвкушение земного счастья, какого мне никогда в жизни не доводилось испытывать. Если можете, не смейтесь надо мной. Ох, если бы я только могла дать вам почувствовать, насколько это серьезно для меня!

Я вернулась домой и написала внутри моей рабочей шкатулки наши имена, нарисовав под ними узелок влюбленных. Но тут какой-то демон – нет, скорее добрый ангел – шепнул мне на ухо: «Посмотри на себя в зеркало». Зеркало сказало… неважно, что оно сказало. Мне не хватило ума воспользоваться предостережением. Я все больше и больше влюблялась в вас, словно была женщиной вашего круга и красавицей, каких вам не доводилось видеть. Я пыталась – ох, как я пыталась – побудить вас взглянуть на меня. Если бы вы знали, как я плакала по ночам от тоски и обиды на то, что вы никогда не обращаете на меня внимания, вы, быть может, временами останавливали бы на мне свой взгляд, чтобы дать мне силы жить.

Взгляд этот вряд ли был бы добрым, знай вы, как я возненавидела мисс Рэчел. Мне кажется, я раньше вас поняла, что вы в нее влюблены. Она дарила вам розы – носить в петлице. Ах, мистер Фрэнклин, вы оба не подозревали, что чаще носили мои розы, чем ее! Моим единственным утешением в это время было подменить цветок в стакане с водой на свой, а ее розу выбросить.

Если бы мисс Рэчел была действительно так красива, как вам казалось, я бы, наверно, пережила. Нет, пожалуй, я бы еще больше ее невзлюбила. Что, если одеть мисс Рэчел в платье служанки и снять все украшения? Не знаю, зачем я это пишу. Но нельзя отрицать, что ее фигура неказиста. Она чересчур худа. Да только кто способен угадать, что нравится мужчинам? К тому же юным леди позволяется делать то, за что простую служанку выгонят из дома. Это не моего ума дело. Вы перестанете читать мое письмо, если я буду продолжать в том же духе. Обидно только, когда мисс Рэчел называют хорошенькой, понимая, что все дело в красивом платье и уверенности в своем положении.

Постарайтесь не терять терпения, сэр. Я постараюсь побыстрее добраться до момента, интересующего вас больше всего, – пропажи Лунного камня.

Но сначала позвольте высказать одну мысль.

В бытность воровкой моя жизнь была не так уж тяжела. И только в исправдоме, где мне открыли глаза на степень собственного падения и научили стремиться к лучшему, дни потекли медленно и тяжко. Меня одолевали мысли о будущем. Честные люди, даже самые добрейшие из них, выглядели для меня страшным упреком. Рвущее сердце одиночество преследовало меня, куда бы я ни шла и что бы ни делала, с кем бы ни встречалась. Я знала, что на новом месте от меня потребуется ладить с другими слугами. Мне не удалось ни с кем из них подружиться. У них был такой вид (или так мне казалось), будто они догадывались, кем я была раньше. Я не сожалею, что во мне пробудили желание к исправлению, вовсе нет, но жизнь моя воистину стала тяжелой. Вы поначалу сверкнули в ней как солнечный луч, но и вы обернулись для меня новым провалом. Я безумно влюбилась в вас, но так и не смогла привлечь ваше внимание. Это причиняло мне боль, сильнейшую боль.

Теперь я подошла к тому, о чем хотела сказать. В эти горькие дни я два-три раза ходила в свободное время на свое любимое место – пляж у Зыбучих песков. «Здесь все и кончится, – подумала я. – Когда уже не останется сил, здесь все и кончится». Вы должны понять, сэр, что это место завораживало меня еще до вашего приезда. Мне всегда мерещилось, что со мной в Зыбучих песках произойдет какая-то трагедия. Но я никогда не видела в них способ свести счеты с жизнью, пока не наступило время, о котором я пишу. Начиная с этого момента, я начала думать, что пески могут за пару мгновений разрешить все мои невзгоды и позволят мне бесследно исчезнуть.

Вот все, что я могу сказать о себе с того дня, когда впервые увидела вас, и до того утра, когда пропажа алмаза вызвала всеобщий переполох.

Я была так раздражена глупой болтовней служанок, гадавших, кого следует подозревать в первую очередь, и так злилась на вас (по недоразумению) из-за вашей азартной охоты за алмазом и вызова полиции, что держалась в стороне до последнего дня, пока в дом не приехал полицейский из Фризингхолла.

Если помните, мистер Сигрэв начал с того, что выставил часового у спален женской прислуги. Возмущенные женщины побежали за ним наверх, требуя ответа за нанесенное оскорбление. Я пошла вместе с ними, потому что мистер Сигрэв сразу бы меня заподозрил, начни я вести себя не так, как все. Мы застали его в комнате мисс Рэчел. Он указал на смазанную краску и, заявив, что кто-то из нас задел дверь юбкой, всех отправил вниз.

Выйдя из комнаты мисс Рэчел, я на минуту задержалась на лестничной площадке проверить, не задела ли краску своей юбкой. За этим занятием меня застала проходившая мимо Пенелопа Беттередж (единственная из женщин, с кем у меня сложились хорошие отношения).

«Можешь не волноваться, Розанна, – сказала она. – Краска на двери мисс Рэчел уже несколько часов как высохла. Если бы мистер Сигрэв не выставил у наших спален часового, я бы это ему тоже сказала. Не знаю, как тебя, а меня в жизни еще никто так не оскорблял!»

Пенелопа – девушка с характером. Я ее успокоила и вернула разговор к вопросу о времени, когда высохла краска.

«Откуда ты это знаешь?» – спросила я.

«Вчера я все утро провела с мисс Рэчел и мистером Фрэнклином, – ответила Пенелопа. – Смешивала краски, пока они заканчивали дверь. Я сама слышала, как мисс Рэчел спросила, высохнет ли краска до вечера, чтобы роспись можно было показать гостям. Мистер Фрэнклин покачал головой и сказал, что краска будет сохнуть еще двенадцать часов. Когда они, наконец, ушли, было уже три часа пополудни. Как у вас с арифметикой, Розанна? Мои подсчеты говорят, что дверь высохла к трем часам утра».

«Кто-нибудь из женщин поднимался вчера вечером посмотреть на роспись? – спросила я. – Я, кажется, слышала, как мисс Рэчел предупреждала их не подходить близко к двери».

«Никто из гостей не смазал краску, – ответила Пенелопа. – Я уложила мисс Рэчел спать в двенадцать вечера и видела дверь – с ней было все в порядке».

«Пенелопа, не следует ли рассказать об этом мистеру Сигрэву?»

«Я ни за что на свете не стану ему помогать!»

Она пошла заниматься своей работой, а я – своей.

И работа моя, сэр, заключалась в том, чтобы застелить вашу постель и навести порядок в вашей комнате, – мой самый счастливый час за весь день. Я целовала подушку, на которой ночью покоилась ваша голова. Кто бы ни складывал вашу одежду после меня, никто не сделает этого с такой же бережностью, как я. На пустяковинах в вашем несессере не осталось ни пылинки. Как и на меня, вы не обращали на эти мелочи никакого внимания. Простите, я забылась. Я потороплюсь и продолжу.

Итак, в тот день утром я пришла убирать вашу комнату. Свою ночную рубашку вы как сняли, так и бросили на кровати. Я взяла ее, чтобы сложить, и тут увидела пятно такой же краски, как на двери мисс Рэчел!

Находка настолько меня озадачила, что я выбежала с рубашкой в руках на заднюю лестницу и заперлась в своей спальне, чтобы как следует рассмотреть ее там, где никто не помешает.

Отдышавшись, я подумала, не поговорить ли с Пенелопой, но потом сказала себе: это доказательство, что он был в гостиной мисс Рэчел между двенадцатью и тремя часами ночи!

Я не буду писать, какое подозрение первым пришло мне в голову при виде этой улики. Вы только рассердитесь и чего доброго порвете мое письмо, не дочитав до конца.

Позвольте ограничиться только следующим: поразмыслив в меру своих способностей, я решила, что мое подозрение необоснованно, и я объясню почему. Если бы вы побывали в гостиной мисс Рэчел с ее позволения в такой поздний час (и непонятно почему забыли о свежеокрашенной двери), то уж она бы вас просто так не отпустила, она бы ни за что не позволила унести с собой такую изобличающую ее улику. Честно говоря, я не была уверена, что до конца развеяла собственные подозрения. Не забывайте о моем признании в ревности к мисс Рэчел. И постарайтесь понять, что ревность к ней немного примешивалась ко всем моим действиям. Дело кончилось тем, что я решила оставить вашу ночную рубашку у себя, выждать некоторое время и посмотреть, как ей можно воспользоваться. В это время, прошу учесть, мне и в голову не приходило, что алмаз могли украсть вы».

В этом месте я оторвался от письма во второй раз.

Те части исповеди бедной женщины, что касались меня, я прочитал с непритворным удивлением и, честно скажу, искренним состраданием. Я по-настоящему пожалел о том, что прежде, чем прочитать хоть строчку ее письма, бездумно очернял ее память. Однако добравшись до последнего места, я почувствовал, как мой разум все больше ожесточается против Розанны Спирман.

– Дальше читайте сами, – предложил я, протягивая письмо Беттереджу. – Если найдете нечто, требующее моего внимания, можете потом передать.

– Я вас понимаю, мистер Фрэнклин, – ответил он. – То, что вы сказали, вполне естественно. Боже, помоги нам всем, – добавил он, понизив голос. – Но то, что пишет она, тоже вполне естественно.

Остаток письма скопирован с находящегося у меня оригинала:

«Решив оставить у себя ночную рубашку и еще не зная, какую пользу она может принести моей любви или моей мести (их трудно было разделить), я должна была как-то сохранить ее, не выдав себя.

Оставался только один способ – сшить точно такую же рубашку до субботы, когда прачка привезет в дом выстиранное белье.

Я боялась откладывать дело до пятницы, вдруг до тех пор что-нибудь случится. Поэтому решила сшить новую ночную рубашку в тот же день (четверг), пока, если разыгрывать свою партию как следует, еще могла свободно распоряжаться своим временем. Первым делом (заперев рубашку на ключ в своем ящике) я отправилась в вашу спальню – не столько для наведения порядка (это могла бы сделать и Пенелопа, если бы я попросила), но чтобы проверить, не попала ли краска с рубашки на постельное белье или мебель.

Я все тщательно проверила и, наконец, обнаружила несколько полосок краски на внутренней стороне халата – не льняного, который вы обычно носите летом, а фланелевого, вы его с собой тоже привезли. Очевидно, прогулявшись туда и обратно в одной ночной рубашке, вы слегка озябли и надели первую попавшуюся теплую вещь. Как бы то ни было, на поле халата с внутренней стороны обнаружились едва заметные пятнышки краски. Я без труда соскребла их с фланели. После этого других улик, кроме лежащей в моем комоде рубашки, не осталось.

Я как раз закончила уборку в вашей комнате, когда меня с остальными слугами позвали на допрос к мистеру Сигрэву. За этим последовал осмотр наших сундуков. А за осмотром – самое удивительное событие дня – по крайней мере, для меня – с тех пор, как я обнаружила краску на вашей ночной рубашке. Это событие – окончание второго допроса Пенелопы Беттередж старшим инспектором Сигрэвом.

Пенелопа прибежала, страшно негодуя на то, как мистер Сигрэв с ней обошелся. Он намекнул, даже не допуская возможности ошибки, что подозревает ее в краже. Мы все были потрясены и спрашивали «по какой причине»?

«По той причине, что алмаз лежал в гостиной мисс Рэчел, – ответила Пенелопа. – И что я в ту ночь туда заходила последней!»

Почти сразу же, как только она это сказала, я вспомнила, что в гостиную после Пенелопы заходил кое-кто еще – вы. У меня кружилась голова, в мыслях наступил сумбур. Внутренний голос нашептывал мне, что пятно на вашей рубашке, возможно, имело совсем не тот смысл, который я ему придавала. «Если подозревают человека, заходившего в гостиную последним, – подумала я, – то этот человек не Пенелопа, а мистер Фрэнклин Блэк!»

Я бы постыдилась обвинить в краже любого джентльмена на основании столь скороспелого подозрения.

Но одна мысль о том, что вы опустились до моего уровня и что я, пряча вашу ночную рубашку, была способна оградить вас от разоблачения и пожизненного позора, одна эта мысль, сэр, подсказала мне замечательную возможность привлечь ваше внимание, отчего я, можно сказать, слепо перешла от подозрения к уверенности. Я тотчас решила, что вы больше всех торопились вызвать полицию, чтобы отвести от себя подозрения, и что рука, взявшая алмаз мисс Рэчел, не могла принадлежать кому-то другому, кроме вас.

Возбуждение от нового открытия, должна признаться, на время вскружило мне голову. Я испытывала такую жажду видеть вас, обменяться с вами парой слов об алмазе, заставить вас взглянуть на меня и заговорить со мной, что сделала прическу, приоделась и, зная, что вы сидите и что-то пишете в библиотеке, отважно туда явилась.

Вы забыли наверху одно из ваших колец, чем я воспользовалась как желанным поводом. Ох, сэр! Если вы когда-нибудь любили, вы меня поймете: стоило мне спуститься и предстать перед вами, как вся моя смелость улетучилась без следа. Вы глянули так холодно и поблагодарили за кольцо с таким равнодушием, что у меня задрожали колени, и я была готова пасть перед вами на пол. Если помните, вы поблагодарили, глядя не на меня, а в свои записи. Я так обиделась, что набралась духу заговорить. Я сказала: «Странные дела с этим алмазом, сэр!» Вы подняли глаза и ответили: «Да, воистину!» Вы были вежливы (этого я не могу отрицать), но все равно выдерживали дистанцию – жестокую дистанцию. Считая, что вы прячете украденный алмаз, я оскорбилась холодностью вашего ответа до такой степени, что позволила себе бросить намек. Я сказала: «Они никогда не найдут алмаз, не так ли, сэр? Нет! И того, кто его взял, не найдут – я за это ручаюсь». Я кивнула и улыбнулась вам, словно говоря «я все знаю». На этот раз вы взглянули на меня с некоторым любопытством. Я почувствовала: еще несколько слов с вашей и моей стороны, и правда выйдет наружу. Все испортило неожиданное появление мистера Беттереджа. Я узнала его по шагам. Мне, по его правилам, не положено было находиться в библиотеке в это время дня, тем более находиться там с вами. Я успела выскочить первой, не дожидаясь, когда мистер Беттередж меня выгонит. Я была рассержена и раздосадована, но все еще не потеряла надежду. Лед между нами был сломлен, я решила дождаться следующего раза, когда мистера Беттереджа не будет рядом.

Когда я вернулась в людскую, позвонили к обеду. Уже вторая половина дня! А я еще не раздобыла ткань для новой рубашки! Другой возможности могло не представиться. Я сказалась больной и таким образом высвободила время до вечернего чаепития.

Чем я занималась, пока домашние думали, что я лежу у себя в комнате, и как, снова притворившись больной вечером и получив разрешение лечь в постель, провела ночь, рассказывать необязательно. Сержант Кафф это выведал, пусть даже не узнал всего остального. Я догадываюсь, как именно он это сделал. Меня заметили (хотя я опустила вуаль) в лавке торговца тканями во Фризингхолле. Напротив прилавка, за которым я покупала полотно, висело зеркало. В него я увидела, как один из продавцов указал на мое плечо и что-то шепнул другому. Ночью, запершись в своей комнате и тайно занимаясь работой, я слышала, как за дверью дышали шпионившие за мной служанки.

Мне было все равно тогда, и мне все равно сейчас. В пятницу утром, перед тем как в доме появился сержант Кафф, новая ночная рубашка была готова – сшита, постирана, выжата, высушена, отутюжена, помечена инициалами и аккуратно сложена в вашем комоде с другими вещами, принесенными прачкой. Мне можно было не опасаться (если решили бы проверить все белье в доме), что новизна рубашки меня выдаст. Когда вы приехали – очевидно, из-за границы, – вы обновили все ваше нижнее белье.

Вторым важным событием было появление сержанта Каффа и то, что он, ко всеобщему удивлению, сказал о пятне на двери.

Я была уверена в вашей виновности (как уже призналась) скорее потому, что хотела, чтобы вы оказались виноваты, чем по любой другой причине. А теперь сержант Кафф совершенно другим способом вдруг пришел к такому же выводу (относительно рубашки), что и я! И единственная улика, изобличающая вас, находилась в моих руках! Причем ни одна живая душа, включая вас самого, об этом не знала! Мне страшно признаться в том, о чем я подумала, когда эти соображения пришли мне в голову, – вы бы возненавидели меня до конца своих дней.

В этом месте мистер Беттередж оторвал взгляд от письма.

– Пока никакого просвета, мистер Фрэнклин, – сказал старик, снимая тяжелые очки в черепаховой оправе и немного отодвигая от себя признания Розанны Спирман. – Вы сами пришли к какому-нибудь выводу, пока я читал?

– Сначала дочитайте до конца, Беттередж. Может быть, в конце письма найдется что-то, проливающее на дело свет. А потом уж скажу пару слов сам.

– Хорошо, сэр. Я дам отдохнуть глазам и тогда продолжу. А пока что, мистер Фрэнклин, не хочу вас торопить, но не могли бы вы сказать мне одним словом, видите ли вы какой-то выход из этой кошмарной путаницы?

– Я вижу, что нужно вернуться в Лондон и спросить совета у мистера Бреффа. Если и он не сможет помочь…

– Да, сэр?

– И если сержант согласится покинуть свое уединение в Доркинге…

– Не согласится, мистер Фрэнклин!

– Тогда, Беттередж, насколько это видно сегодня, все мои возможности будут исчерпаны. Помимо мистера Бреффа и сержанта, я не знаю ни одной живой души, кто мог бы прийти мне на помощь.

В этот момент кто-то постучал в дверь.

Беттередж в одинаковой мере был удивлен и раздражен помехой.

– Входите, – недовольно крикнул он, – кто бы вы ни были!

Дверь открылась, и в комнату спокойно вошел мужчина удивительной наружности – мне такой еще не доводилось видеть. Судя по фигуре и манере двигаться, он был относительно молод. Но если сравнивать его лицо с Беттереджем, то он выглядел старше дворецкого. Кожа по-цыгански смугла, худые щеки провалились глубокими впадинами, над ними балконами нависали скулы. Нос изящной формы и покроя, которые можно часто встретить у древних племен Востока, но не найдешь среди молодых народов Запада. От бровей отвесно поднимался высокий лоб с бесчисленным количеством морщин и отметин. И на этом странном лице – еще более странные глаза, нежно-карие, мечтательные, грустные, глубоко сидящие в орбитах. Глядя на вас (по крайней мере, так это воспринял я), они помимо вашей воли притягивали к себе внимание, как магнитом. Добавьте к этому копну густых волос в мелких завитках, невероятным образом по какой-то прихоти природы потерявших свой цвет. На макушке волосы оставались черными как смоль, сохраняя свой естественный оттенок. Но на висках без какого-либо перехода становились совершенно белыми. Линия раздела проходила неравномерно, местами черные волосы вклинивались в седину, местами седина вторгалась на черное поле. Я рассматривал мужчину с любопытством, которого, признаюсь, не мог сдержать. Ласковые карие глаза спокойно смотрели в ответ. На мое непроизвольное беспардонное разглядывание незнакомец отреагировал извинением, которого я ничем не заслужил.

– Прошу прощения, – сказал гость. – Я понятия не имел, что мистер Беттередж не один. – Он достал из кармана листок бумаги и вручил его дворецкому. – Это список для следующей недели.

Его глаза еще раз задержались на мне, и он вышел из комнаты так же тихо, как вошел.

– Кто это был? – спросил я.

– Помощник мистера Канди. Кстати, мистер Фрэнклин, хочу вас огорчить: наш доктор так и не оправился от простуды, которую подхватил, возвращаясь со званого ужина в честь дня рождения мисс Рэчел. Здоровье его поправилось, однако он потерял память от лихорадки и с тех пор восстановил лишь жалкие ее остатки. Всю работу теперь за него выполняет помощник. Вызовов не так уж много, в основном к беднякам. Им, знаете ли, некуда деваться, приходится либо мириться с пегим и смуглым, как цыган, доктором, либо вовсе обходиться без врача.

– Вы, похоже, его недолюбливаете, Беттередж?

– Его никто не любит, сэр.

– Отчего же он так нелюбим?

– Для начала, мистер Фрэнклин, против него говорит его внешность. А еще ходят слухи, что мистер Канди взял его к себе с крайне сомнительной репутацией. Никто не знает, кто он такой, и у него здесь нет ни одного друга. Как такого, спрашивается, любить?

– Действительно, никак! Позвольте спросить, чего он хотел от вас, передавая эту бумагу?

– Это список местных больных, кому полезно пить немного вина, сэр. Миледи регулярно одаривала заболевших бедняков хорошим портвейном и хересом. Мисс Рэчел намерена продолжать этот обычай. Как изменились времена! Как изменились! Я еще помню, как мистер Канди лично приезжал к миледи со списком. А теперь помощник мистера Канди привозит список мне. Я дочитаю письмо, если вы не возражаете, сэр. – Беттередж придвинул к себе исповедь Розанны Спирман. – Приятного от такого чтения мало, что правда, то правда. И все же! Письмо хотя бы отвлекает меня от мыслей о прошлом. – Старик нацепил очки и мрачно покачал головой: – Есть глубокий смысл, мистер Фрэнклин, в том, как мы отвечаем на попытку наших матерей произвести нас на свет. Каждый из нас в большей или меньшей мере этому сопротивляется. И каждый из нас прав.

Помощник мистера Канди произвел на меня слишком глубокое впечатление, чтобы тут же выкинуть его из головы. Я оставил последнюю неопровержимую сентенцию Беттереджа без ответа и вернулся к человеку с пегими волосами.

– Как его зовут?

– Имя под стать внешности, – ворчливо ответил Беттередж. – Эзра Дженнингс.

Назвав имя помощника мистера Канди, Беттередж, похоже, решил, что потратил достаточно нашего времени на пустяки, и вновь углубился в чтение письма Розанны Спирман.

Я же сидел у окна и ждал, когда он закончит. Мало-помалу впечатление, произведенное на меня Эзрой Дженнингсом, – хотя в моем положении было непонятно, как кто-либо мог оказать на меня какое-то впечатление – выветрилось из моей головы. Мысли мои потекли в прежнем направлении. Я еще раз заставил себя решительно посмотреть в лицо невероятной ситуации, в которой оказался. Еще раз, собравшись с силами, наметил в уме план действий на будущее.

В тот же день вернуться в Лондон, изложить суть дела мистеру Бреффу и, наконец, что самое важное, добиться (неважно, какой ценой) личной встречи с Рэчел – таков был мой план на тот момент. До поезда оставалось больше часа. Кроме того, Беттередж еще до моего отъезда мог найти в непрочитанной части письма Розанны Спирман что-нибудь такое, что могло бы мне пригодиться. Этого я теперь и ждал.

Письмо заканчивалось следующим образом:

«Не надо на меня сердиться, мистер Фрэнклин, за то, что я немного приободрилась, обнаружив, что ваша будущая жизнь теперь у меня в руках. Торжество вскоре сменилось тревогой и страхами. Зная отношение сержанта Каффа к пропаже алмаза, нетрудно было предугадать, что он осмотрит наше белье и платья. В моей комнате и во всем доме не было места, где я могла бы утаить от него улику. В каком месте можно спрятать рубашку так, чтобы даже сыщик ее не обнаружил? И как это сделать, не теряя драгоценное время? На эти вопросы было непросто дать ответ. Я вышла из положения способом, который вас рассмешит. Раздевшись, я надела вашу ночную рубашку под низ. Вы носили ее на своем теле, и, надев ее на себя, я пережила еще одно мгновение счастья.

Очередная новость, поступившая в людскую, показала, что я вовремя придумала, что делать с ночной рубашкой. Сержант Кафф запросил журнал стирки.

Я нашла его и отнесла сыщику в гостиную миледи. Наши с сержантом пути пересекались в прошлом несколько раз. Я не сомневалась, что он меня узнает, но была не уверена, как он поступит, узнав, что меня приняли служанкой в дом, где пропало дорогое украшение. В своем беспокойстве я посчитала, что встреча с ним принесет облегчение. По крайней мере, сразу узнаю худшее.

Когда я передала ему журнал стирки, он посмотрел на меня как на незнакомку и с особой вежливостью поблагодарил. И то, и другое я восприняла как недобрый знак. Невозможно угадать, о чем он будет говорить за моей спиной. Невозможно угадать, как быстро меня арестуют и обыщут. Вы как раз вернулись назад с вокзала, проводив мистера Годфри Эблуайта, я подошла к вашей любимой дорожке за кустами, чтобы улучить шанс еще раз поговорить с вами. Возможно, второго шанса мне бы не дали.

Вы так и не появились. Более того – мимо того места, где я пряталась, прошли мистер Беттередж с сыщиком, и сержант заметил меня.

Это не оставило мне другого выбора, кроме как вернуться к своей работе, пока не случилась новая беда. Я уже хотела перейти на другую сторону дорожки, и тут, вернувшись со станции, появились вы. Вы шли прямо к кустарнику, как вдруг увидели меня – я уверена, что вы меня увидели – и тут же повернули обратно к дому, как если бы столкнулись с зачумленной[7].

Я тоже прокралась в дом через черный вход. В это время в прачечной никого не было. Я сидела в ней одна. Раньше я уже упоминала о мыслях, на которые меня наводили Зыбучие пески. Эти мысли вернулись с новой силой. Я спрашивала себя, что труднее, если все так и будет продолжаться: терпеть ваше безразличие или прыгнуть в бездну и покончить со всем раз и навсегда?

Просить меня объяснить, почему я так себя вела в это время, бесполезно. Сколько ни пытаюсь, я и сама не могу понять.

Почему я не остановила вас, когда вы так жестоко отвернулись от меня? Почему не крикнула: «Мистер Фрэнклин, я должна вам кое-что сказать, это касается вас, и вы должны меня выслушать»? Вы были полностью в моей власти. Как говорится, все тузы на руках. Более того, у меня были средства (если бы вы мне доверились) быть для вас полезной и в будущем. Разумеется, я не допускала мысли, что вы, джентльмен, похитили алмаз из одного удовольствия от кражи. Нет. Пенелопа слышала от мисс Рэчел, а я – от мистера Беттереджа разговоры о вашем сумасбродстве и долгах. Мне было достаточно ясно, что вы взяли алмаз, чтобы продать или заложить его и таким образом добыть деньги на ваши нужды. Пусть даже так! Я могла бы свести вас в Лондоне с человеком, способным без лишних вопросов выдать под залог драгоценного камня огромную сумму.

Ну почему я не поговорила с вами?! Почему?!

Может быть, риск и трудности, связанные с хранением ночной рубашки, были для меня так велики, что я не могла справиться с новыми рисками и трудностями? Вероятно, о других женщинах так еще можно сказать, но обо мне? В те дни, когда я была воровкой, я рисковала в пятьдесят раз больше и выпутывалась из трудностей, по сравнению с которой эти – детский лепет. Меня с детства натаскали играть роль в аферах и хитростях, некоторые из них были так обширны и проводились с такой ловкостью, что о них шла дурная слава и писали газеты. Неужели такая мелочь, как сохранение у себя ночной рубашки, повлияла на мой дух, заставив замирать сердце в тот момент, когда нужно было поговорить с вами? Нелепый вопрос! Этого просто не могло быть.

Что толку рассуждать о собственной глупости? Факты есть факты, не так ли? Я любила вас всем сердцем, всей душой – за глаза. Но встречая вас лицом к лицу, – не могу отрицать – я вас боялась. Боялась рассердить вас, боялась того, что вы могли мне сказать (хотя алмаз взяли вы, а не я), если я покажу вам, что все поняла. Заговорив с вами в библиотеке, я приблизилась к этому рубежу вплотную. Там вы не повернулись ко мне спиной. Не отвели взгляд, как от зачумленной. Я попыталась нарочно разозлиться на вас, чтобы придать себе храбрости. Но нет! Я не смогла почувствовать ничего, кроме боли и обиды. Ты некрасива, у тебя кривое плечо, ты всего лишь служанка, как ты смеешь обращаться ко мне? Вы этого не говорили, мистер Фрэнклин. Но в то же время я все это услышала! Чем объяснить такое безумие? Нечем. В нем можно только признаться и на том оставить.

Еще раз прошу вас извинить мое непослушное перо. Не бойтесь, больше этого не случится. Я заканчиваю.

Первой, кто нарушил мой покой в пустом помещении, была Пенелопа. Она давно разгадала мой секрет и всячески старалась меня образумить, причем ненавязчиво.

«Ах! – сказала она. – Я знала, что ты здесь сидишь и переживаешь одна-одинешенька. Лучше всего для тебя, Розанна, было бы, если бы мистер Фрэнклин побыстрее уехал. Я уверена, что ждать осталось недолго».

Во всех моих мыслях о вас я никогда не желала, чтобы вы уехали. Я ничего не могла ответить Пенелопе и лишь молча смотрела на нее.

«Я только что от мисс Рэчел, – продолжала она. – Натерпелась с ее капризами. Говорит, в доме невыносимо жить, когда в нем полиция. Собирается поговорить сегодня вечером с миледи и завтра же уехать к тетке Эблуйат. Если она это сделает, можешь не сомневаться, у мистера Фрэнклина тоже быстро найдется причина для отъезда.

Новость развязала мне язык. «Ты хочешь сказать, что мистер Фрэнклин уедет вместе с ней?» – спросила я.

«Он был бы только рад, если бы мисс Рэчел разрешила, но она не разрешит. Она и ему показала свой норов, он у нее теперь в черных списках – и это после всего, что он сделал, чтобы помочь ей, бедняга! Нет-нет! Если они до завтра не помирятся, мисс Рэчел уедет в одну сторону, а мистер Фрэнклин – в другую, вот увидишь. Куда он направится, я сказать не могу. Но без мисс Рэчел он здесь не останется».

Я кое-как справилась с отчаянием, вызванным перспективой вашего отъезда. По правде говоря, если ваша размолвка с мисс Рэчел была действительно серьезной, это давало мне малюсенькую надежду. «Ты не знаешь, – спросила я, – из-за чего у них ссора?»

«Всему виной сама мисс Рэчел, – сказала Пенелопа. – И насколько могу судить, кроме ее капризов за этим ничего не стоит. Не хочу тебя огорчать, Розанна, но не поддавайся мысли, будто мистер Фрэнклин поддержит ссору со своей стороны. Для этого он слишком сильно ее любит!»

Едва она произнесла эти ранящие слова, как нас позвал мистер Беттередж. Всей домашней прислуге было велено собраться в зале. После чего мы по очереди должны были зайти в комнату мистера Беттереджа, где нас допрашивал сержант Кафф.

Моя очередь наступила после горничной миледи и старшей служанки. Вопросы сержанта Каффа, хотя он их ловко маскировал, вскоре дали мне понять, что эти двое (мои заклятые враги в доме) в четверг после обеда и еще раз, ночью, шпионили у меня под дверью. Они достаточно наговорили сыщику, чтобы ему открылась часть правды. Он угадал, что я тайком сшила новую ночную рубашку, но не угадал, что испачканная краской рубашка была не моя. Меня обрадовало еще кое-что из сказанного им, хотя я и не поняла его до конца. Он, разумеется, подозревал, что я каким-то образом замешана в пропаже драгоценности. Но в то же время дал мне понять, – намеренно, как я тогда подумала, – что не считает меня главной виновницей исчезновения алмаза. Он, похоже, считал, что я действовала по чьему-то наущению. Кого он имел в виду, я ни тогда, ни сейчас не могу сказать.

Было ясно одно: сержант Кафф даже близко не знал всей правды. Пока рубашку не обнаружили, вам ничего не грозило, но ни минутой дольше.

Я не в силах передать, какие смятение и ужас навалились на меня. Я больше не могла носить вашу ночную рубашку под одеждой. Меня в любую минуту могли увести, отправить в полицейский участок Фризингхолла, обвинить по подозрению в краже и обыскать. Пока сержант Кафф не лишил меня свободы, следовало решить, причем быстро, как поступить с уликой: уничтожить или спрятать в надежном месте на безопасном расстоянии от дома.

Люби я вас чуть меньше, я бы от нее избавилась. Но как я могла уничтожить единственную вещь, доказывающую, что я спасла вас от разоблачения? Если бы дело дошло до объяснения между нами и вы заподозрили меня в дурных намерениях и стали все отрицать, как иначе я могла бы заставить вас поверить мне, не имея возможности предъявить рубашку? Разве я была не права, думая тогда, как и сейчас, что вы не решитесь разделить свою тайну с бедной девушкой вроде меня и сделать ее соучастницей кражи, на которую вас толкнули денежные затруднения? Вспомните, как холодны вы были со мной, и вас перестанет удивлять мое нежелание уничтожить единственный залог вашего доверия и благодарности, которым мне посчастливилось завладеть.

Я решила спрятать рубашку и остановилась на месте, которое хорошо знала, – Зыбучих песках.

Сразу же после окончания допроса я отпросилась под первым же предлогом, пришедшим мне в голову, – желанием подышать свежим воздухом. Я прямиком отправилась в Коббс-Хол, в жилище мистера Йолланда. У меня не было друзей лучше, чем его жена и дочь. Не бойтесь, я не открыла им вашу тайну – я никому не доверяла. Мне всего лишь хотелось написать это письмо и снять с себя вашу ночную рубашку в безопасной обстановке. Находясь под подозрением, я не могла сделать это в нашем доме.

Я почти дописала свое длинное письмо, сидя одна в спальне Люси Йолланд. Закончив, я спущусь вниз, свернув вашу рубашку и спрятав ее под накидкой. Среди старья, скопившегося на кухне миссис Йолланд, найду подходящие вещи, чтобы сохранить улику в моем тайнике сухой и неповрежденной. А затем пойду к Зыбучим пескам – не бойтесь, мои следы меня не выдадут! – и спрячу рубашку в песок, где ее без моей подсказки не найдет ни одна живая душа.

А когда покончу с этим, что тогда?

Тогда, мистер Фрэнклин, у меня найдутся две причины, чтобы сказать вам то, на что я до сих пор не решалась. Если вы уедете, как предсказывает Пенелопа, и я не успею поговорить с вами до вашего отъезда, я навсегда потеряю свой шанс. Это – первая причина. Но, с другой стороны, меня успокаивает мысль о том, что, если моя попытка заговорить с вами рассердит вас, у меня на руках все еще есть мощный аргумент – ваша ночная рубашка. Это – вторая причина. Если эти две причины не защитят мою душу от леденящего холода (я имею в виду ваше холодное обращение со мной), я больше не буду делать новых попыток и сведу счеты с жизнью.

Да. Если я упущу очередной шанс, если вы поведете себя с такой же жестокостью и я вновь, как и прежде, это почувствую, то прощай, белый свет, отказавший мне в счастье, которое ты дарил другим. Прощай, жизнь, которую могло бы скрасить немного доброты с вашей стороны. Не осуждайте себя, сэр, если до этого дойдет дело. Но попытайтесь хоть немножко пожалеть меня! Я устрою дело так, чтобы вы узнали о том, что я ради вас делала, когда уже не смогу рассказать об этом сама. Отзоветесь ли вы обо мне по-доброму в эту минуту с такой же кротостью, с какой говорите о мисс Рэчел? Если вы это сделаете и духи реально существуют, то мой дух услышит ваши слова и затрепещет от удовольствия.

Пора заканчивать. Я довела себя до слез. Как я найду дорогу до тайника, если глаза будут застить глупые слезы?

И зачем смотреть на все с мрачной стороны? Почему бы не поверить, пока я еще способна это сделать, что все кончится хорошо? Может быть, я найду вас сегодня вечером в хорошем настроении. А может, лучше получится завтра утром. Не стоит портить мое и без того заурядное лицо переживаниями, вы согласны? Кто знает, может, я исписала все эти страницы напрасно? Надежности ради (не говоря уж о других причинах) письмо будет лежать в тайнике вместе с рубашкой. Написать его стоило мне большого, очень большого труда. Ох! Если бы мы только смогли понять друг друга, с какой радостью я бы на кусочки его порвала!

Искренне вас любящая и покорная слуга

Розанна Спирман».

Дворецкий дочитал письмо, не нарушая молчания. Аккуратно вложив его обратно в конверт, он опустил голову и, глядя в пол, погрузился в мысли.

– Беттередж, – спросил я, – есть ли в письме хоть какой-нибудь намек на выход из положения?

Он поднял глаза и тяжело вздохнул.

– В письме нет никаких подсказок, мистер Фрэнклин. Если хотите услышать мой совет, не вынимайте его из конверта до тех пор, пока не закончатся ваши треволнения. Когда бы вы его ни прочитали, оно вас сильно огорчит. Не читайте его сейчас.

Я вложил письмо в записную книжку.

Если вернуться к шестнадцатой и семнадцатой главам рассказа Беттереджа, станет ясно, что у меня действительно были причины беречь свои нервы в тот момент, когда моя стойкость подвергалась жестоким испытаниям. Несчастная женщина дважды пыталась заговорить со мной. И оба раза я по недоразумению (видит бог, безо всякого умысла!) отвергал ее попытки. В пятницу вечером, как подробно пишет Беттередж, она нашла меня в бильярдной. Ее повадки и манера речи подсказали мне, как подсказали бы любому на моем месте, что она хотела признаться в причастности к пропаже алмаза. Для ее же блага я намеренно не проявил заинтересованности к приготовленной исповеди и смотрел вместо нее на бильярдный стол. И что из этого вышло? Я оттолкнул ее и поразил в самое сердце! В субботу – она уже догадывалась, что я, как и предсказала Пенелопа, скоро уеду – нас поразил все тот же рок. Она еще раз попыталась перехватить меня на дорожке в кустах и застала меня в компании Беттереджа и сержанта Каффа. Сыщик, преследуя собственную скрытую цель, спросил так, чтобы она слышала, о моем отношении к Розанне Спирман. И опять, ради собственного блага бедняжки, я резко возразил и громко, чтобы она тоже меня услышала, заявил: «Розанна Спирман мне совершенно безразлична». Услышав эти слова, призванные предостеречь ее от попытки заговорить со мной наедине, она развернулась и убежала – предупрежденная об опасности, как я тогда считал, а на самом деле, как я знаю сейчас, обрекшая себя на гибель. Начиная с этого момента, я уже проследил цепь событий до обнаружения тайника в Зыбучих песках. Ретроспектива завершена полностью. На этом я оставляю горестную историю Розанны Спирман, о которой даже по прошествии долгого времени не могу думать, не испытывая острой боли, – пусть она сама восполнит умышленно оставленные пробелы. От самоубийства в Зыбучих песках, странным и ужасным образом повлиявшего на мое настоящее и будущее, я перехожу к делам, касающимся живых героев моего рассказа, и событиям, начавшим расчищать мой медленный, многотрудный путь из тьмы к свету.

Я пешком дошел до вокзала. Как нетрудно догадаться, в сопровождении Габриэля Беттереджа. Письмо лежало у меня в кармане, ночная рубашка – в небольшом саквояже. И то, и другое я собирался еще до наступления темноты представить на суд мистера Бреффа.

Мы вышли из дома в полном молчании. Старик Беттередж впервые находился в моей компании, не произнося ни слова. Я же хотел кое-что ему сказать, а потому начал разговор, как только мы вышли за ворота поместья.

– Прежде чем ехать в Лондон, – сказал я, – мне нужно задать вам два вопроса. Они касаются меня и, возможно, вас удивят.

– Если они помогут мне перестать думать об этом бедном создании, то мне нет дела, как они на меня подействуют. Прошу вас, удивите меня, сэр, как можно скорее.

– Мой первый вопрос: был ли я пьян вечером на дне рождения Рэчел?

– Вы? Пьяны?! – воскликнул старик. – Напротив, ваш большой недостаток состоит в том, мистер Фрэнклин, что вы пьете только за ужином, после чего не берете в рот ни капли!

– Но ведь день рождения – большой повод. В тот вечер я мог изменить своей привычке.

Беттередж немного задумался.

– Вы действительно изменили вашим привычкам, сэр. И я скажу как. Вы были серьезно больны, и мы убедили вас для повышения настроения выпить немного коньяка с водой.

– Я не привык пить коньяк с водой. Вполне возможно, что…

– Погодите, мистер Фрэнклин. Я знал, что у вас нет такой привычки. Поэтому налил половинку рюмки нашего коньяка пятидесятилетней выдержки и развел сей благородный напиток (к моему собственному стыду) целым стаканом холодной воды. С этого не опьянел бы даже ребенок, не говоря уже о взрослом мужчине!

Я знал, что в подобных вещах могу положиться на память дворецкого. Опьянение можно было смело исключить. Я перешел ко второму вопросу.

– Перед тем, как меня отправили за границу, вы меня часто видели, Беттередж. Признайтесь, со мной происходили какие-нибудь странности после того, как я ложился спать? Вы никогда не замечали, чтобы я бродил во сне?

Беттередж остановился, посмотрел на меня долгим взглядом, кивнул и пошел дальше.

– Теперь я вижу, к чему вы клоните, мистер Фрэнклин! Вы пытаетесь объяснить, как краска попала на вашу ночную рубашку помимо вашего ведома. Нет, сэр, вы за тысячу миль от истины. Хождение во сне? Вы в жизни ничего такого не делали!

И опять я почувствовал, что Беттередж прав. И дома, и за границей я всегда жил в окружении других людей. Будь я лунатиком, мою привычку могли заметить и предостеречь меня сотни человек.

Но даже признав это, я с естественным, простительным для моих обстоятельств упорством все еще цеплялся за одно из двух объяснений моего незавидного положения. Заметив, что я не удовлетворился ответом, Беттередж хитро напомнил мне кое-какие подробности истории Лунного камня, окончательно развеявшие мои теории по ветру.

– Зайдем с другой стороны, сэр, – сказал он. – Следуйте за своим мнением, и давайте посмотрим, приведет ли оно к истине. Если полагаться на ночную рубашку, чего я не стану делать, вы не только смазали краску на двери, но и взяли алмаз, сами того не ведая. Я пока правильно рассуждаю?

– Вполне. Продолжайте.

– Отлично, сэр. Скажем, вы забрали драгоценность, потому что были пьяны или разгуливали во сне. Это объясняет события, происходившие ночью и на следующее утро. Но как это объясняет то, что было после? Ведь алмаз с тех пор привезли в Лондон и заложили мистеру Люкеру. Эти два действия вы тоже совершили, не отдавая себе отчета? Разве вы были пьяны, когда в субботу вечером я сажал вас в фаэтон? Или, приехав на место, вы пришли к мистеру Люкеру спящим? Извините, мистер Фрэнклин, но все это настолько выбило вас из колеи, что вы более не способны рассуждать логически. Чем раньше вы объедините ваши усилия с опытом мистера Бреффа, тем быстрее найдете выход из тупика.

Мы дошли до станции за минуту или две до отправления поезда.

Я второпях оставил Беттереджу свой лондонский адрес, чтобы он мог при необходимости написать, пообещав со своей стороны сообщать ему обо всех важных новостях. Прощаясь с дворецким, я случайно взглянул на киоск с книгами и газетами. Перед ним стоял и разговаривал с киоскером примечательный помощник мистера Канди. Мы встретились взглядом. Эзра Дженнингс, приподняв шляпу, поклонился. Я ответил на приветствие и сел в вагон уже трогавшегося поезда. Для меня было облегчением перевести мысли на предмет, не имеющий ко мне лично никакого отношения. Подумать только: судьбоносное возвращение для встречи с мистером Бреффом начиналось с глупой мысли о том, что человек с пегими волосами попался мне на глаза второй раз за день!

Я прибыл в Лондон слишком поздно, чтобы застать мистера Бреффа в его конторе. Прямо с вокзала я поехал в частный дом юриста в Хэмпстеде, где вспугнул старика, в одиночестве дремавшего в столовой с мопсом на коленях и бутылкой вина у локтя.

Эффект, произведенный на мистера Бреффа моей историей, лучше всего передать рассказом о его действиях после того, как он дослушал ее до конца. Он приказал принести в кабинет свечи и крепкого чаю и передать дамам, чтобы они не беспокоили нас ни под каким предлогом. Сделав эти распоряжения, юрист сначала исследовал ночную рубашку, а затем углубился в чтение письма Розанны Спирман.

Мистер Брефф впервые открыл рот с тех пор, как мы уединились в его кабинете, только когда закончил читать.

– Фрэнклин Блэк, – сказал пожилой господин, – дело это чрезвычайно серьезно во многих отношениях. На мой взгляд, оно не меньше вас затрагивает Рэчел. Ее необычное поведение перестало быть загадкой. Она считает, что алмаз украли вы.

Я старался отгородиться от этого позорного вывода изо всех сил. Но он все равно меня настиг. Моя решимость объясниться с Рэчел с глазу на глаз была продиктована именно той причиной, которую сейчас назвал мистер Брефф.

– Первым делом в ходе этого расследовании мы должны обратиться к Рэчел. Она все время хранила молчание по соображениям, которые (зная ее характер) я хорошо понимаю. После всего случившегося ей нельзя больше молчать. Ее нужно побудить или заставить открыто сказать, на чем основана ее убежденность в том, что Лунный камень взяли именно вы. Если нам удастся сломить упорное сопротивление Рэчел и разговорить ее, то, может статься, все дело, каким бы серьезным оно ни выглядело, рассыплется в прах.

– Ваш подход к делу очень меня успокаивает, – сказал я. – Но признаться, я хотел бы знать…

– Вы хотите знать, чем он оправдан? – перебил меня мистер Брефф. – Дайте мне две минуты, и я объясню. В первую очередь, прошу понять, что я рассуждаю как юрист. Для меня это вопрос доказанности. И что же? Улика несостоятельна с самого начала в одном важном пункте.

– В каком?

– Сейчас узнаете. Я признаю, что вышитые инициалы подтверждают, что рубашка принадлежит вам. Признаю, что пятно доказывает: рубашка прикоснулась к двери комнаты Рэчел, смазав краску. Но где доказательство, что рубашка в ночь пропажи алмаза была на вас?

Этот довод показался мне особенно сильным, потому как был созвучен моему внутреннему неприятию улики.

– А если говорить о письме, – юрист перешел к признанию Розанны Спирман, – то неудивительно, что оно вас потрясло. Вам, естественно, трудно анализировать его с нейтральной точки зрения. Но я не вы. Я отношусь к этому документу, как и к любому другому, с позиции профессионального опыта. Не ссылаясь на преступное прошлое Розанны Спирман, замечу лишь, что она сама пишет, как ловко научилась обманывать, на основании чего я подозреваю, что она не сказала всей правды. Я не буду сейчас теоретизировать о том, что она совершила, а чего не совершала. Скажу лишь, что, если Рэчел заподозрила вас на основании одной ночной рубашки, то можно с девяноста девятью процентами точности предсказать, что рубашку показала ей Розанна Спирман. В своем письме эта женщина признается, что ревновала вас к Рэчел, подменяла розы и видела призрачный шанс для себя, если бы вы с Рэчел поссорились. Не буду утверждать, кто украл Лунный камень (ради своей цели Розанна Спирман пошла бы на кражу хоть пятидесяти алмазов). Я лишь говорю, что пропажа драгоценности дала этой бывшей влюбленной воровке возможность на всю жизнь рассорить вас и Рэчел. В тот момент – помните? – она еще не собиралась накладывать на себя руки. Я категорично утверждаю, что, поймав такой шанс, она, исходя из ее характера и положения на тот момент, им воспользовалась. Что вы на это скажете?

– Похожие мысли приходили мне в голову, как только я открыл письмо.

– Вот видите! А прочитав его, вы пожалели бедняжку, и вам не хватило духу в чем-то ее подозревать. Это делает вам честь, сэр! Это делает вам честь.

– А если окажется, что ночная рубашка была на мне? Что тогда?

– Я не вижу, как можно доказать подобный факт. Но если такое доказательство найдется, вам будет нелегко оправдаться. Давайте пока не будем на этом останавливаться. Подождем и посмотрим, не основаны ли подозрения Рэчел лишь на одной ночной рубашке.

– Господи, как хладнокровно вы рассуждаете о подозрениях Рэчел! – вырвалось у меня. – Какое она имеет право подозревать меня в краже на основании любых улик?

– Весьма разумный вопрос, сэр. Задан несколько запальчиво, но вполне заслуживает рассмотрения. Мы с вами недоумеваем об одном и том же. Поройтесь в памяти и скажите: случилось ли, пока вы гостили в доме, какое-нибудь событие, пошатнувшее – нет, не веру Рэчел в вашу честность, разумеется – а, скажем, веру (пусть даже без видимой причины) в ваши нравственные принципы как таковые?

Не в силах совладать с собой от возбуждения, я вскочил на ноги. За все время после моего отъезда из Англии вопрос юриста впервые напомнил мне, что такое происшествие действительно имело место.

Восьмая глава рассказа Беттереджа содержит упоминание о появлении в доме моей тети незнакомого иностранца, приехавшего ко мне по делу. Дело его состояло вот в чем.

Я по глупости (как обычно, нуждаясь в то время в деньгах) взял ссуду у хозяина небольшого ресторанчика в Париже, хорошо знавшего меня как посетителя. Мы договорились о сроке выплаты кредита. Когда срок настал, я (как до меня тысячи других честных людей) обнаружил, что не в состоянии исполнить обязательство. Я отправил ему вексель. К сожалению, мое имя на такого рода документах было слишком хорошо известно, банк вексель не принял. Дела моего кредитора за период после выдачи ссуды пришли в расстройство, ему грозило банкротство. Его родственник, французский адвокат, приехал разыскать меня в Англии и потребовать возвращения долга. Человек он был вспыльчивый и выбрал со мной неправильный тон. Резкости посыпались с обеих сторон. К сожалению, тетя и Рэчел находились в соседней комнате и услышали нас. Леди Вериндер потребовала объяснить, что происходит. Француз предъявил документы и обвинил меня в разорении несчастного человека, поверившего мне на честное слово. Моя тетя уплатила деньги и выставила его вон. Она, разумеется, слишком хорошо знала меня, чтобы принять сторону француза. В то же время тетя поразилась моему легкомыслию и справедливо рассердилась на меня за то, что я поставил себя в положение, грозившее мне позором. Услышала ли Рэчел сама или ей сказала об этом мать, не знаю, но только она придала делу романтически-выспренний вид. Я был назван «бессердечным», «низким», «беспринципным», от меня было «неизвестно, что еще ожидать» – короче, наговорила такого, чего я ни разу в жизни не слышал ни от одной молодой дамы. Ссора продолжалась весь следующий день. На третий день мы помирились, и я выбросил этот случай из головы. Может быть, Рэчел припомнила это злоключение в критический момент, когда я в очередной раз, причем намного ниже, пал в ее глазах? Когда я описал происшествие мистеру Бреффу, он сразу же ответил утвердительно.

– Этот эпизод мог повлиять на ее мысли, – угрюмо констатировал юрист. – Хотел бы я, чтобы это было не так. Как бы то ни было, мы обнаружили, что кое-что все же говорило не в вашу пользу, и устранили одну из неизвестностей. Я не вижу, что тут еще можно предпринять. Нам лишь остается встретиться с Рэчел.

Мистер Брефф поднялся и стал задумчиво ходить туда-сюда по кабинету. Я дважды почти сказал ему, что пытался увидеться с Рэчел сам, и дважды из уважения к его возрасту и характеру не решился преподнести новую неожиданность в неподходящую минуту.

– Главная трудность состоит в том, – продолжал он, – чтобы побудить ее полностью, ничего не утаивая, высказать все, что она думает об этом деле. Как это сделать?

– Мистер Брефф, я решил сам поговорить с Рэчел.

– Вы! – Он вдруг остановился на месте и посмотрел на меня так, будто я был не в своем уме. – Кто-кто, но вы! – Мистер Брефф взял себя в руки и возобновил хождение. – Стойте-ка, – вдруг сказал он, – в необыкновенных случаях, как этот, иногда лучше всего действовать нахрапом. – За одну-две минуты он обдумал вопрос под новым углом зрения и вынес окончательный вердикт в мою пользу. – Смелость города берет. У вас есть выгодный шанс, которого нет у меня, поэтому вам первому и следует попытать счастья.

– Выгодный шанс? – не веря своим ушам, спросил я.

Лицо мистера Бреффа в первый раз за вечер смягчила улыбка.

– Дело вот в чем. Откровенно признаюсь: я не доверяю вашей осмотрительности и хладнокровию. Но я верю, что Рэчел до сих пор в самом дальнем уголке сердца сохраняет к вам болезненную слабость. Стоит затронуть эту струну, и можете не сомневаться – признания потоком хлынут из женских уст! Вопрос только, как устроить вашу встречу?

– Рэчел гостила в вашем доме. Дозволено ли мне предложить встретиться с ней здесь, не предупреждая заранее о моем приходе?

– Лихо! – произнес мистер Брефф и молча сделал еще один круг по кабинету. – Другими словами, мой дом должен стать ловушкой для Рэчел, а приглашение моей жены и дочерей – приманкой. Не будь вы Фрэнклином Блэком и считай я это дело хоть на йоту менее серьезным, я бы наотрез отказался. Но обстоятельства таковы, что я твердо уверен: Рэчел в будущем еще поблагодарит старика за вероломство. Можете считать меня вашим сообщником. Рэчел будет приглашена провести день в моем доме, и вы будете вовремя оповещены об этом.

– Когда? Завтра?

– Завтра мы не успеем получить ответ. Скажем, послезавтра.

– Как я об этом узнаю?

– Никуда не уходите утром, я сам к вам приеду.

Я с неподдельной благодарностью поблагодарил юриста за неоценимую услугу и, отклонив приглашение переночевать в Хэмпстеде, вернулся на свою лондонскую квартиру.

О следующем дне могу лишь сказать, что это был самый длинный день моей жизни. Несмотря на сознание собственной невиновности и уверенность, что довлеющее надо мной гнусное подозрение рано или поздно будет снято, я не мог преодолеть чувство самоуничижения, инстинктивно отталкивавшее меня от встреч с друзьями. Часто можно слышать (хотя почти всегда – от поверхностных наблюдателей), что виноватые нередко умеют сохранять невинный вид. Я же считаю более верной аксиому, что чаще невиновные выглядят виноватыми. Я провел взаперти весь день, никого не принимая, и осмелился выйти наружу только под покровом ночи.

На следующее утро мистер Брефф застал меня за завтраком. Он вручил мне большой ключ и признался, что впервые в жизни испытывает стыд.

– Она придет?

– Рэчел приглашена сегодня на обед и проведет остаток дня с моей женой и дочерями.

– Миссис Брефф и ваши дочери посвящены в тайну?

– А как же иначе? Однако женщины, если вы заметили, это существа, лишенные принципов. Мое семейство не разделяет моих угрызений совести. Завидев цель – помирить вас и Рэчел, жена и дочери отнеслись к выбору средств с иезуитским хладнокровием.

– Я бесконечно им обязан. От чего этот ключ?

– От калитки, ведущей в сад. Будьте на месте в три часа дня. Войдите в сад, а оттуда – через оранжерею в дом. Пройдите через малую гостиную и откройте дверь прямо перед собой, она ведет в музыкальную комнату. Рэчел будет сидеть в ней. Одна.

– Как я могу вас отблагодарить!

– Я скажу как. Не вините меня в том, что потом произойдет.

С этими словами юрист ушел.

Меня ждали много часов томительного ожидания. Чтобы убить время, я проверил почту. Одно из писем пришло от Беттереджа.

Я с нетерпением открыл его. К моему удивлению и разочарованию, письмо начиналось предупреждением об отсутствии каких-либо важных новостей. Зато в первом же предложении мне опять встретился вездесущий Эзра Дженнингс! Он остановил Беттереджа по дороге со станции и спросил, кто я такой. Услышав ответ, помощник доктора сообщил, что после нашей первой встречи рассказал о ней мистеру Канди. Мистер Канди лично приехал выразить Беттереджу сожаление о том, что мы разминулись. У доктора имелась своя причина искать разговора со мной, и он попросил его оповестить, если я появлюсь в окрестностях Фризингхолла еще раз. Помимо нескольких образчиков философской школы Беттереджа этим содержание письма и исчерпывалось. Добродушный, верный старик честно признался, что настрочил письмо из «удовольствия написать мне».

Я смял листок и сунул в карман. Всепоглощающие мысли о предстоящей встрече с Рэчел заставили меня тут же о нем забыть.

Как только часы хэмпстедской церкви пробили три, я вставил ключ мистера Бреффа в замок его калитки. Заходя в сад и запирая за собой калитку, я, признаться, терзался сомнениями насчет того, что меня ожидало. Я украдкой оглянулся по сторонам, опасаясь появления нежелательного свидетеля. Мои опасения оказались напрасными. На дорожках не было ни души, кроме птиц и пчел меня никто не видел.

Пройдя через сад, я вошел в оранжерею, потом миновал малую гостиную. Взявшись за дверную ручку, услышал за дверью грустные аккорды фортепиано. С такой же рассеянностью Рэчел нередко перебирала клавиши, когда я гостил в доме своей тети. Я сделал паузу, чтобы набраться духу. В этот критический момент прошлое и настоящее встали рядом, и контраст между ними вогнал меня в дрожь.

Выждав минуту, я набрался мужества и открыл дверь.

Стоило мне появиться на пороге, как Рэчел встала из-за фортепиано.

Я закрыл за собой дверь. Мы молча буравили друг друга взглядом с разных концов комнаты. Казалось, вся ее энергия ушла на то, чтобы подняться. Все остальные силы – душевные и физические – как будто слились воедино в пристальном взгляде.

Меня вдруг охватило беспокойство – мое внезапное появление могло напугать ее. Я сделал несколько шагов и тихо позвал: «Рэчел!»

Звук моего голоса заставил ожить ее члены, а щеки порозоветь. Она – все еще молча – двинулась мне навстречу. Медленно, словно повинуясь внешней силе, неподвластной ее воле, Рэчел подходила все ближе и ближе. Ее щеки рдели теплым матовым тоном, в глазах с каждым мгновением все ярче разгоралось осознание момента. Я забыл о цели моего появления, забыл о гнусном подозрении, пятнавшем мое доброе имя, забыл обо всех нынешних, прошлых и будущих соображениях, о которых мне полагалось помнить. Я видел лишь, что любимая мной женщина подходит все ближе и ближе. Рэчел задрожала, остановилась в нерешительности. Я больше не мог терпеть и заключил ее в объятия, осыпав лицо поцелуями.

На мгновение мне показалось, что она отвечает на мои поцелуи и, похоже, тоже забылась. Еще до того, как эта мысль окончательно созрела, первое же осмысленное движение Рэчел дало мне понять: она все помнит. Рэчел оттолкнула меня с криком, похожим на крик ужаса, и с такой силой, что я не смог бы ей воспротивиться, даже если бы попытался. Я увидел безжалостный гнев в ее глазах и безжалостное презрение на губах. Рэчел окинула меня взглядом с головы до пят, словно смотрела на оскорбившего ее незнакомца.

– Трус! – сказала она. – Подлый, жалкий, бессердечный трус!

И это первые слова! Она выбрала и бросила мне самый невыносимый упрек, который только может сделать женщина мужчине.

– Я еще помню время, Рэчел, – сказал я, – когда вы умели выражать обиду в более достойных выражениях. Прошу меня простить.

Горечь, которую я ощущал, отчасти проникла в мои интонации. При первых же моих словах ее взгляд, обращенный в сторону, невольно повернулся ко мне. Она ответила низким голосом с унылым непротивлением, которого я прежде в ней не замечал.

– Возможно, я заслуживаю извинения. Разве достойно мужчины, совершившего такой поступок, пробираться ко мне тайком, как это сделали вы? Пытаться воспользоваться моей слабостью? Так поступают одни трусы. Застать меня врасплох, чтобы я позволила себя поцеловать, – еще одна трусость. Но все это не более чем женский взгляд на вещи. Мне следовало знать, что вы его не разделяете. Следовало сдержаться и ничего не говорить.

Извинение было еще более невыносимым, чем оскорбление. Самый ничтожный человек на свете и тот бы обиделся.

– Не находись моя честь в ваших руках, – сказал я, – я тотчас бы ушел и никогда более не возвращался. Вы упомянули какой-то поступок. Что я сделал?

– Что вы сделали?! И вы спрашиваете это у меня?

– Да, спрашиваю.

– Я хранила вашу низость в тайне. И пострадала за свое молчание. Неужели меня еще надо оскорблять вопросом о том, что вы сделали? Неужели вы не чувствуете ни малейшей благодарности? Ведь вы когда-то были джентльменом. Были дороги моей матери и еще дороже мне…

Голос ее сорвался. Рэчел упала в кресло, отвернулась и закрыла лицо руками.

Я немного выждал, прежде чем снова заговорить. Трудно сказать, что острее я чувствовал в этот момент молчания – щемящую боль, нанесенную ее презрением, или горделивую решимость, мешающую проявить сочувствие к ее горю.

– Не хотите говорить первой, тогда я сам скажу. Я пришел сюда, чтобы сообщить кое-что важное. Вы хотя бы позволите мне закончить?

Рэчел не пошевелилась и ничего не ответила. Я больше не просил позволения говорить и не приблизился к ее креслу ни на дюйм. С такой же упрямой гордостью, как ее собственная, я рассказал о своем открытии в Зыбучих песках и о том, что к нему привело. Рассказ неизбежно занял какое-то время. С начала и до конца она даже не посмотрела на меня и не вымолвила ни слова.

Я держал себя в руках. Все мое будущее, возможно, зависело от моей способности не потерять голову в эту минуту. Подошло время проверить теорию мистера Бреффа. Забывшись и думая только об эксперименте, я сделал несколько шагов и остановился прямо перед Рэчел.

– У меня есть к вам вопрос, – сказал я. – Он обязывает меня вернуться к неприятной теме. Розанна Спирман показывала вам рубашку – да или нет?

Рэчел поднялась и сама подступила вплотную ко мне. Она пытливо заглянула мне в лицо, словно обнаружила в нем что-то такое, чего раньше не замечала.

– Вы в своем уме?

Я все-таки сдержался и спокойно ответил:

– Рэчел, вы можете ответить на мой вопрос?

Она не обратила на мою реплику никакого внимания.

– Вы преследуете какую-то непонятную мне цель? Или малодушно боитесь за связанное со мной будущее? Говорят, что смерть отца сделала вас богатым человеком. Вы пришли возместить мне потерю алмаза? У вас еще не до конца иссякла совесть и вам стыдно? Не это ли стоит за вашей претензией на невиновность и рассказом о Розанне Спирман? Теперь к фальши примешивается еще и стыд?

Не в силах больше терпеть, я перебил ее.

– Вы обвиняете меня в позорных вещах! – взорвался я. – Подозреваете меня в краже вашего алмаза. Я имею право знать и узнаю, по какой причине!

– Подозреваю?! – воскликнула Рэчел с такой же запальчивостью. – Негодяй! Я своими глазами видела, как вы взяли алмаз!

Истина, заключавшаяся в ее словах, вдребезги разбила теорию мистера Бреффа и захватила меня врасплох. Все еще сознавая свою невиновность, я не мог найти слов. В ее глазах, да и в глазах любого другого человека я, должно быть, выглядел как человек, которого вывели на чистую воду.

Вид моего унижения и ощущение собственного торжества охладили ее пыл. Внезапно наступившее молчание, похоже, ее испугало.

– В то время я вас пощадила, – сказала она. – Пощадила бы и сейчас, если бы вы не заставили меня говорить. – Она направилась было к двери, но остановилась. – Зачем вы пришли? Унижаться? Или унижать меня? – Она сделала еще пару шагов и снова замерла на месте. – Господи, скажите же хоть что-нибудь! – с жаром воскликнула она. – Если у вас сохранилась в душе хоть капля жалости, не допускайте, чтобы я унижалась. Скажите что-нибудь… выгоните меня из комнаты.

Я подскочил к ней, не отдавая отчета в своих действиях. Очевидно, со смутной мыслью остановить ее, прежде чем она скажет больше. С того момента, когда я понял, что Рэчел собственными глазами видела доказательство моей вины, я потерял уверенность в чем-либо, даже в собственной невиновности. Я взял ее за руку и попытался принять твердый, предметный тон. Но смог сказать лишь: «Рэчел, было время, когда вы меня любили».

Она задрожала и отвела взгляд, не в силах отнять руку.

– Отпустите, – слабо прошептала она.

Мое прикосновение, похоже, произвело на нее такой же эффект, как и мой голос, когда я вошел в комнату. Несмотря на то, что она обозвала меня трусом и сделала признание, поставившее на мне клеймо вора, пока ее рука лежала в моей, она все еще была в моей власти!

Я мягко отвел ее обратно на середину комнаты и усадил рядом.

– Рэчел, – начал я, – я не могу объяснить противоречие в словах, которые сейчас произнесу. Я, как и вы, могу лишь говорить правду. Вы своими глазами видели меня, видели, как я взял алмаз. Перед Богом, который нас слышит, клянусь: я до сих пор не знал, что взял Лунный камень! Вы мне все еще не верите?

Она не следила за моими словами и не слышала меня.

– Отпустите мою руку, – повторила она слабым голосом. Вот и весь ответ. Голова Рэчел опустилась на мое плечо. Ее рука непроизвольно сжала мою ладонь в тот самый момент, когда она попросила отпустить ее. Я решил не повторять вопрос. Но на этом мое терпение иссякло. Мое возвращение в общество честных людей целиком зависело от того, получится ли побудить ее рассказать все до конца. У меня оставалась последняя надежда: может быть, она что-то упустила в цепи доказательств, какую-нибудь мелочь, способную при тщательном рассмотрении, в конце концов, оправдать меня. Признаюсь, я нарочно не выпускал ее руку. И заговорил с ней со всей добротой и доверием прежних времен.

– Я хочу вас кое о чем спросить. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что случилось, с того момента, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи и до того времени, когда вы увидели, как я взял алмаз.

Рэчел приподняла голову с моего плеча и попыталась высвободить руку.

– Ох, незачем к этому возвращаться! Это ни к чему!

– Я скажу зачем, Рэчел. И вы, и я жертвы чудовищного заблуждения, спрятавшегося под маской правды. Если мы вместе посмотрим на события, происходившие ночью после вашего дня рождения, мы еще, быть может, поймем друг друга.

Голова Рэчел легла обратно на мое плечо. На ее глаза навернулись слезы и медленно поползли вниз по щекам.

– Ох, думаете, я не надеялась? Думаете, не пыталась смотреть на это с той же стороны, с какой сейчас пытаетесь посмотреть вы?

– Вы пытались в одиночку. Вы не пытались делать это вместе со мной.

Мои слова, похоже, пробудили в ней слабую надежду, которую я в них вкладывал. Теперь она отвечала на вопросы не для того, чтобы сделать уступку, но действительно стремилась раскрыть мне душу.

– Начнем с начала. Что произошло после того, как мы пожелали друг другу спокойной ночи? Вы легли в постель? Или сидели в комнате?

– Я легла.

– В котором часу – заметили? Было уже поздно?

– Не очень. Примерно в двенадцать.

– Вы уснули?

– Нет. Я за всю ночь не сомкнула глаз.

– Вам что-то мешало спать?

– Мысли о вас.

Ее ответ чуть не лишил меня мужества. Не слова, но сам тон тронул мое сердце. Прежде чем продолжить, пришлось немного помолчать.

– В вашей комнате горел свет?

– Нет. До тех пор, пока я не встала и не зажгла свечу.

– Сколько прошло времени после того, как вы легли?

– Около часа, я думаю. Был примерно час ночи.

– Вы покинули спальню?

– Собиралась. Надела халат, хотела пойти в свою гостиную за книгой…

– Вы открыли дверь спальни?

– Открыла.

– Но в гостиную не пошли?

– Нет. Меня кое-что остановило.

– Что именно?

– Я заметила под дверью свет и услышала приближающиеся шаги.

– Вы испугались?

– В этот момент – нет. Я знала, что мама страдает бессонницей, и помнила, что в тот вечер она старалась уговорить меня оставить алмаз у нее. Мне показалось, что она чересчур переволновалась и решила, пока я в постели, но еще не сплю, прийти и поговорить об алмазе в очередной раз.

– И что вы сделали?

– Я задула свечу, чтобы она подумала, будто я уснула. Я со своей стороны тоже повела себя неразумно, мне хотелось сохранить алмаз в том месте, которое я сама выбрала.

– Задув свечу, вы вернулись в кровать?

– Не успела. В тот же момент дверь гостиной открылась, и я увидела…

– Кого?

– Вас.

– Одетого как обычно?

– Нет.

– В ночной рубашке?

– Да, в ночной рубашке со свечой в руке.

– Одного?

– Одного.

– Вы видели мое лицо?

– Да.

– Отчетливо?

– Вполне. Его освещала свеча в вашей руке.

– Мои глаза были открыты?

– Да.

– Вы не заметили в них что-нибудь странное? Какое-нибудь застывшее, отсутствующее выражение?

– Ничего подобного. Ваши глаза блестели даже больше обычного. Вы посмотрели по сторонам, словно знали, что находитесь в месте, где вам не следовало быть, и боялись, что вас заметят.

– Вы обратили внимание на мою походку?

– Ваша походка не отличалась от обычной. Вы вышли на середину комнаты, остановились и стали озираться по сторонам.

– Что вы сделали, увидев меня?

– Я не могла сдвинуться с места, стояла как неживая. Язык отнялся, я не могла вас окликнуть, даже собственную дверь закрыть не могла.

– Я мог увидеть вас оттуда, где стоял?

– Определенно могли. Но вы даже не глянули в мою сторону. Можете не спрашивать. Я уверена, что вы меня не заметили.

– Почему вы так уверены?

– Разве иначе вы бы взяли алмаз? И стали бы вести себя так, как вели после этого? Разве вы пришли бы сейчас, если бы видели, что я не сплю и вас вижу? Не заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать спокойно. Так помогите же мне не выходить из себя. Переведите разговор на другую тему.

Она была права, целиком и полностью права. Я поменял направление разговора.

– Что я сделал, остановившись на середине комнаты?

– Вы повернулись и направились прямо к углу рядом с окном, где стоял мой индийский шкафчик.

– Стоя перед шкафчиком, я повернулся к вам спиной. Как вы могли видеть, что я делаю?

– Я тоже поменяла положение.

– Чтобы увидеть, чем заняты мои руки?

– В моей гостиной есть три зеркала. Пока вы были там, я все видела в одном из них.

– Что вы увидели?

– Вы поставили свечу на шкафчик. Потом выдвинули и закрыли каждый ящик по очереди, пока не добрались до ящика, в который я положила алмаз. Некоторое время вы просто смотрели на него. Потом протянули руку и забрали.

– Откуда вы знаете, что я вынес алмаз из комнаты?

– Я видела, как ваша рука нырнула в ящик, а когда вы ее вынули, видела блеск камня между вашим большим и указательным пальцами.

– Я пошевелил рукой еще раз, скажем, чтобы закрыть ящик?

– Нет. Алмаз вы держали в правой руке, левой взяли свечу со шкафчика.

– И после этого опять посмотрел по сторонам?

– Нет.

– Я вышел из комнаты сразу?

– Нет. Вы простояли без движения, как мне показалось, довольно долгое время. Я видела ваш профиль в зеркале. У вас был вид задумавшегося человека, недовольного своими мыслями.

– А что было потом?

– Вы как бы очнулись и вышли из гостиной.

– Я закрыл за собой дверь?

– Нет. Вы быстро вышли в коридор, оставив дверь открытой.

– А потом?

– Потом свет пропал, звук ваших шагов замер. Я осталась одна в темноте.

– И с этого момента до утра, когда весь дом узнал о пропаже алмаза, больше ничего не случилось?

– Ничего.

– Вы в этом уверены? Может быть, часть ночи вы все же проспали?

– Я больше не спала. Даже не ложилась. До утреннего появления Пенелопы ничего больше не происходило.

Я отпустил руку Рэчел, поднялся и сделал круг по комнате. На все вопросы, которые пришли мне в голову, получен ответ. Каждая подробность, которую я пожелал узнать, предстала как на ладони. Я даже пытался найти объяснение в опьянении или сомнамбулизме, и обе теории были опровергнуты – на этот раз показаниями непосредственного свидетеля. Что еще тут можно было сказать? Что сделать? Из заволакивающего все вокруг, беспросветного мрака выступал жуткий факт кражи, единственный зримый, осязаемый, обличающий меня факт. Ни проблеска света не маячило впереди в тот момент, когда я обнаружил тайник Розанны Спирман в Зыбучих песках. И ни проблеска света не маячило теперь, когда я уговорил Рэчел на откровенность и услышал позорную историю той ночи в ее собственном пересказе.

На этот раз она первой прервала молчание.

– Ну? – спросила она. – У вас были вопросы, я на них ответила. Вы дали мне надежду, потому что сами надеялись. Что вы теперь можете сказать?

Ее тон дал понять, что моя власть над ней закончилась.

– Предполагалось, что мы сообща рассмотрим ночные события, происходившие после моего дня рождения, – продолжала она, – и что это поможет нам понять друг друга. Помогло?

Она сделала беспощадную паузу. Отвечая ей, я допустил роковую промашку – позволил отчаянной безысходности моего положения лишить себя самообладания. Я неосторожно впустую начал упрекать ее за молчание, из-за которого пребывал в неведении насчет истинного положения дел.

– Если бы вы вовремя все рассказали, – начал я, – если бы только объяснились…

Она прервала меня гневным восклицанием. Мои последние слова вызвали у нее бурю ярости.

– Объяснилась?! О-о, найдется ли на свете другой такой мужчина? Я спасаю его, хотя у меня разрывается сердце, прикрываю его, рискуя собственной репутацией, а он – вы только посмотрите! – теперь меня же и упрекает, что я не объяснилась! Я так в него верила, так любила, думала о нем днем и видела во сне по ночам, а он удивляется, почему я не ткнула его носом в его позорный поступок при первой же возможности. «Мой дорогой, ты вор! Мой герой, кого я люблю и почитаю, ты прокрался в мою комнату под покровом ночи и украл мой алмаз!» – я это должна была сказать? Негодяй, подлый-преподлый негодяй! Мне проще потерять пятьдесят алмазов, чем смотреть в лицо лжеца, как я делаю теперь!

Я взял шляпу. Из милости к ней, – да, я говорю, не кривя душой – из милости к ней я повернулся и без единого слова вышел в ту же дверь, в какую вошел.

Рэчел подскочила, схватилась за дверь, захлопнула ее и указала мне на прежнее место.

– Нет! – воскликнула она. – Постойте! Выходит, я еще должна объяснять свое поведение. Так сидите и слушайте. Или вам придется пойти на последнюю подлость и вырваться отсюда силой.

У меня сжималось сердце, когда я глядел на нее, когда слышал ее голос. В ответ я подал знак, – на большее я был не способен – что покоряюсь ее воле.

Пока я возвращался и усаживался на стул, густой румянец на щеках Рэчел начал таять. Она выдержала паузу, собираясь с силами. Заговорив снова, уже не выказывала ни малейших признаков возбуждения. На меня больше не смотрела. Сцепленные пальцы покоились у нее на коленях, глаза были опущены.

– Вы хотели, чтобы я объяснилась, – словно эхо повторила она мою просьбу. – Посмотрим, хватит ли вам моих объяснений. Я только что ответила, что после того, как вы покинули мою гостиную, больше не спала и даже не прилегла. Нет смысла передавать, о чем я передумала в ту ночь, вам не понять моих мыслей. Скажу лишь, что я делала после того, как прошло достаточно времени, чтобы прийти в себя. Я решила не будить весь дом и не говорить всем и каждому о том, что случилось, хотя надо было. Вопреки тому, что я увидела своими глазами, я достаточно сильно вас любила, чтобы – несмотря ни на что! – поверить чему угодно, но только не тому, что вы обычный вор. Я все думала и думала и, наконец, написала вам письмо.

– Я его не получал.

– Я знаю, что не получали. Подождите немного, и вы узнаете почему. Мое письмо ничего не сказало бы открыто. Оно не погубило бы вас, попади оно в чужие руки. Письмо всего лишь говорило бы, – таким образом, что вы не смогли бы не понять, – что я не без оснований подозреваю у вас наличие долгов и что и я, и моя мама знаем о вашей скрытности и неразборчивости в средствах, когда вам требуются деньги. Вы бы вспомнили визит французского адвоката и сообразили, о чем идет речь. Если бы у вас не пропал интерес читать дальше, вы бы обнаружили, что я тайно (при посторонних ни слова!) предлагаю вам взаймы такую сумму, какую смогу достать. И я бы ее достала! – воскликнула она. Щеки Рэчел снова начали темнеть. Она снова впилась в меня взглядом. – Я бы первая заложила алмаз, если бы не смогла добыть деньги другим путем! Вот что я вам написала. Погодите! Это еще не все. Я договорилась с Пенелопой, чтобы она передала вам письмо, когда никого не будет рядом. Я собиралась запереться в спальне, оставив гостиную открытой и не занятой все утро. И надеялась, душой и сердцем надеялась, что вы воспользуетесь этой возможностью и потихоньку вернете алмаз в ящик.

Я попытался ответить. Она нетерпеливо взмахнула рукой, призывая меня помолчать. Произошла новая перемена настроения – в ней снова закипало негодование. Рэчел встала со стула и подошла ко мне.

– Я знаю, что вы сейчас скажете, – продолжала она. – Вы еще раз напомните, что не получали письма. И я скажу почему. Я его порвала.

– По какой причине?

– По самой лучшей из причин. Я предпочла порвать его, чем отдать такому человеку, как вы! Что я услышала тем же утром? Я только-только составила свой план, и что я услышала? Я услышала, что вы – вы!!! – первым побежали вызывать полицию. Вы развили бурную деятельность, вы задавали тон и старались найти алмаз больше всех! Вы даже имели наглость предлагать обсудить пропажу алмаза со мной, хотя сами же его и украли. Алмаз все это время был у вас! Получив такое свидетельство вашего обмана и коварства, я разорвала письмо. Но даже в то время, даже когда меня бесили расследование и расспросы сыщика, которого вы прислали, даже тогда какое-то странное душевное ослепление не позволяло поставить на вас крест. Я убеждала себя: «Он перед всеми в доме разыгрывает подлый фарс. Надо проверить, будет ли он разыгрывать его передо мной». Кто-то сказал, что видел вас на террасе. Я заставила себя посмотреть на вас, говорить с вами. Разве вы забыли, что я сказала?

Я мог бы ответить, что помню каждое слово. Да только что толку было сейчас от такого ответа?

Как ей сообщить, что сказанное поразило и огорчило меня, навело на мысль о том, что она пребывала в состоянии опасного нервного перевозбуждения, на мгновение даже вызвало подозрение, что пропажа алмаза для нее не такая же тайна, как для всех остальных, и что при этом она даже не намекала на истину? Не имея ни малейших доказательств моей невиновности, как я мог убедить ее, что понял смысл того, что она сказала на террасе, не больше, чем понял бы его случайный прохожий?

– Вы предпочитаете позабыть, мне же предпочтительнее напомнить, – продолжала Рэчел. – Я помню, что сказала вам, потому что обдумала свои слова заранее. Я давала вам один шанс за другим, чтобы вы могли сознаться. Я высказала вслух все, что только могла, не обвинив вас в краже в лицо. А в ответ вы подло делали удивленный, невинный вид, как делали это сегодня и как делаете прямо сейчас! Я рассталась с вами в то утро, наконец-то поняв, кто вы такой – самый гнусный подлец, каких только носила земля!

– Если бы в то время вы рассказали все до конца, Рэчел, возможно, вы бы расстались со мной, поняв, что жестоко ошибались, обвиняя невиновного.

– Если бы я высказалась в чужом присутствии, – вспылила она в ответ, – вы были бы опозорены на всю жизнь! Но если бы я говорила только с вами, вы бы все отрицали, как отрицаете это сейчас! Думаете, я бы вам поверила? Разве убоится лжи человек, совершивший то, что совершили вы, и кто потом вел себя так, как вели себя вы? Еще раз повторяю, мне было противно выслушивать мерзкую ложь после того, как я своими глазами видела мерзкую кражу. Вы рассуждаете так, словно это какое-то недоразумение, которое можно уладить парой слов! Что ж! Никаких недоразумений больше нет. Разве положение стало лучше? Нет! Положение стало только хуже. Теперь я вам не верю! Не верю, что вы нашли ночную рубашку, не верю в письмо Розанны Спирман, не верю ни одному вашему слову. Вы украли алмаз – я это видела! Вы вызвались помогать полиции – я это видела! Вы заложили алмаз ростовщику в Лондоне – я в этом уверена! Вы переложили (воспользовавшись моим недостойным молчанием!) позорное подозрение с себя на невиновного человека! На следующее утро вы бежали с добычей на континент! После всех этих подлостей вы совершаете последнюю – приходите сюда с ложью на языке и заявляете, что я вас несправедливо обвинила!

Задержись я еще хоть на минуту, у меня вырвались бы слова, о которых бы я потом вспоминал с тщетным раскаянием и сожалением. Я прошел мимо Рэчел и открыл дверь во второй раз. И во второй раз с неистовым упрямством разгневанной женщины она схватила меня за руку и преградила дорогу.

– Отпустите меня, Рэчел! Так будет лучше для нас обоих. Отпустите.

Надрывные чувства клубились в ее груди, частое, судорожное дыхание почти касалось моего лица. Она по-прежнему не давала мне уйти.

– Зачем вы приходили? – отчаянно повторила она вопрос. – Спрашиваю вас еще раз – зачем? Боитесь, что я вас выдам? Теперь вы богаты, у вас есть свое место в мире, вы можете жениться на лучшей из светских дам. Вы боитесь, что я что-то расскажу, чего не говорила никому, кроме вас? Я не смогу! Я не смогу вас выдать! Я еще хуже вас, если такое может быть. – Наружу хлынул поток рыданий. Она отчаянно пыталась сдержать слезы, все крепче сжимая мое плечо. – Я не могу вырвать вас из моего сердца. Даже теперь! Вы можете рассчитывать на постыдную слабость и беззащитность! – Она вдруг выпустила меня и в отчаянии заломила руки. – Любая женщина на свете засохнет от позора, дотронувшись до него! О, боже! Я презираю себе еще больше, чем презираю его!

Помимо воли мои глаза тоже увлажнились, я больше не мог терпеть этот кошмар.

– Вы еще узнаете, что понапрасну меня обвиняли, – сказал я, – или больше меня никогда не увидите!

С этими словами я, наконец, покинул ее. Рэчел вскочила со стула, на который опустилась секундой раньше. Она вскочила – благородная душа! – и побежала за мной через наружную комнату, чтобы сказать последние прощальные, милосердные слова.

– Фрэнклин! Я прощаю вас! Ох, Фрэнклин, Фрэнклин! Мы больше никогда не увидимся. Простите и вы меня!

Я обернулся к ней, позволяя прочесть на моем лице, что больше не в силах говорить, и помахал рукой, почти не различая ее фигуру из-за хлынувших слез.

Через минуту горечь начала ослабевать. Я опять вышел в сад, откуда уже не слышал и не видел Рэчел.

Поздно вечером ко мне на мою квартиру неожиданно явился мистер Брефф.

В поведении юриста произошла заметная перемена. Он растерял свою привычную уверенность и присутствие духа. Юрист впервые в жизни пожал мне руку молча.

– Вы направляетесь обратно в Хэмпстед? – спросил я, чтобы хоть что-то сказать.

– Я прямо оттуда, – ответил он. – Мне известно, мистер Фрэнклин, что вы, наконец, узнали правду. Скажу честно: если бы я предвидел цену, которую за нее придется заплатить, я предпочел бы оставить вас в неведении.

– Вы видели Рэчел?

– Я приехал сюда после того, как отвез ее в Портленд-Плейс. Ее невозможно было отпустить в карете одну. Я не могу винить вас, учитывая, что вы встречались с ней в моем доме и с моего позволения, за тот удар, который нанес ей разговор с вами. Я могу лишь не допустить повторения беды. Рэчел молода и полна решимости, она выдюжит, время и покой помогут ей. Я хочу гарантий, что вы не будете мешать ее выздоровлению. Могу я рассчитывать на ваше слово, что вы не сделаете второй попытки увидеться с ней без моей санкции и одобрения?

– После того, что она вынесла и что вынес я, вы можете на меня положиться.

– Даете слово?

– Даю слово.

Мистер Брефф немного успокоился. Он снял шляпу и придвинул стул поближе.

– С этим разобрались! А теперь о будущем. Я имею в виду ваше будущее. В моем разумении неожиданный поворот, который приняло это дело, выглядит вкратце вот как: во-первых, у нас есть уверенность, что Рэчел рассказала вам всю правду и с предельной откровенностью. Во-вторых, – хотя мы знаем, что где-то кроется ужасная ошибка, – мы не можем ее осуждать за то, что она считает виноватым вас согласно показаниям собственных органов чувств, подкрепленных очевидными обстоятельствами, говорящими против вас.

– Я не осуждаю Рэчел, – вставил я. – Я лишь сожалею, что она не смогла пересилить себя и поговорить со мной напрямик раньше.

– С таким же успехом можно сожалеть, что Рэчел это Рэчел, а не кто-то другая. Но даже в таком случае я сомневаюсь, что щепетильная девушка, решившая выйти за вас замуж, могла бы в лицо назвать вас вором. И уж тем более это не в духе Рэчел. В одном не связанном с вашим деле, поставившем ее в похожее положение, она, насколько мне известно, руководствовалась такими же побуждениями, как и в вашем случае. Кроме того, она сама сказала мне сегодня вечером по дороге в город, что, если бы высказалась ясно, то поверила бы вашим отрицаниям не больше, чем теперь. Что на это можно ответить? Ответить нечего. Полноте, мистер Фрэнклин! Мой взгляд на дело оказался ошибочным, я это признаю, но в нынешнем положении мой совет все же стоит выслушать. Говорю вам прямо: мы лишь потеряем время и сломаем себе голову, пытаясь вернуться назад и распутать роковой узел до самого начала. Давайте выбросим из головы все, что случилось в прошлом году в загородном доме леди Вериндер, и посмотрим на то, что можно узнать о будущем, а не о прошлом.

– Вы, надеюсь, помните, что все это, по крайней мере в касающейся меня части, и есть дело прошлого?

– Ответьте на вопрос: находится ли в центре всех этих прискорбных событий Лунный камень?

– Разумеется.

– Очень хорошо. А что произошло, как мы подозреваем, с Лунным камнем в Лондоне?

– Он был заложен у мистера Люкера.

– Мы знаем, что это сделали не вы. А кто, известно?

– Нет.

– Где Лунный камень сейчас?

– Отдан на сохранение в банк мистером Люкером.

– Именно. Теперь следите за мной. Сейчас уже июнь. В конце месяца (точная дата неизвестна) исполнится ровно год с того времени, когда камень был отдан в залог. По меньшей мере существует возможность, что лицо, заложившее алмаз, по истечении этого срока явится его выкупить. Если это случится, мистер Люкер согласно им же предложенному условию должен лично забрать алмаз из рук банкира. В этих обстоятельствах предлагаю к концу месяца организовать наблюдение и установить, кому мистер Люкер вернет Лунный камень. Теперь вы понимаете?

Я признал (с некоторой неохотой), что такая мысль раньше не приходила мне в голову.

– Это не только моя мысль, но и мистера Мертуэта, – признал мистер Брефф. – Вряд ли бы она пришла мне в голову, если бы не беседа с ним некоторое время назад. Если мистер Мертуэт прав, то в конце месяца индусы тоже будут наблюдать за банком, и это может обернуться серьезными последствиями. Что бы ни случилось, для меня с вами главное поймать неизвестного, заложившего алмаз. Этот человек в ответе (пока не ясно, как именно) за положение, в котором вы сейчас находитесь, и только он способен оправдать вас в глазах Рэчел.

– Не буду отрицать, что предложенный вами план разрешает затруднения смелым, оригинальным и необычным способом. Но…

– Но вы хотите что-то возразить?

– Да. Возражение состоит в том, что нам придется ждать.

– Согласен. По моим прикидкам, ждать придется недели две или около того. Разве это так долго?

– В моем положении – это целый век, мистер Брефф. Мое существование станет невыносимым, если только я немедленно не предприму что-нибудь для собственного оправдания.

– Что ж, я понимаю. И вы уже решили, что будете делать?

– Я намереваюсь посоветоваться с сержантом Каффом.

– Он уволился из полиции. Сержанта бесполезно просить о помощи.

– Я знаю, как его найти. Попытка не пытка.

– Попробуйте, – сказал, немного подумав, мистер Брефф. – При сержанте Каффе дело приняло столь необычный оборот, что он, возможно, не утратил интерес к следствию. Попробуйте и сообщите мне, что получилось. А тем временем, – он поднялся, – если вы не узнаете ничего нового с настоящего времени и до конца месяца, могу ли я со своей стороны сделать все необходимое, чтобы установить слежку за банком?

– Конечно. Если только я не освобожу вас от нужды в этом эксперименте еще раньше.

Мистер Брефф с улыбкой взял шляпу.

– Передайте сержанту Каффу мое мнение, что алмаз мы обнаружим, если обнаружим личность того, кто его заложил. И посмотрим, что на это скажет сыщик с его опытом.

Мы расстались.

Рано утром на следующий день я отправился в Доркинг, маленький город, куда, по словам Беттереджа, уехал на покой сержант Кафф.

Наведя справки в гостинице, я получил четкое представление, как найти коттедж сержанта. С окраины городка к дому вела тихая проселочная дорога, сам он примостился на отдельном участке, защищенном крепкой кирпичной стеной с тылу и боков и высокой живой изгородью спереди. Ворота с искусно раскрашенной решеткой были заперты. Позвонив в колокольчик, я заглянул внутрь через решетку и увидел столь любимые Каффом цветы. Они были повсюду – цвели в саду, облепили входную дверь, заглядывали в окна. Знаменитый охотник на воров жил вдалеке от пороков и загадок большого города, проводя последние годы своей жизни в мирной праздности, утопая в розах!

Ворота открыла пожилая ухоженная женщина и в один миг развеяла мои надежды на помощь сержанта. Всего день назад он уехал в Ирландию.

– Сержант отправился туда по делам? – спросил я.

Женщина улыбнулась.

– Теперь у него есть только одно дело – розы. Садовник какой-то ирландской знаменитости открыл что-то новое в разведении роз, и мистер Кафф поехал расспросить его.

– Вам известно, когда он вернется?

– Трудно сказать, сэр. Мистер Кафф говорил, что может вернуться быстро или задержаться надолго в зависимости от того, окажется ли открытие чепухой или достойным внимания. Если хотите оставить ему сообщение, сэр, я ручаюсь, что он его получит.

Я подал ей свою визитную карточку, черкнув карандашом: «Мне есть что сказать о Лунном камне. Свяжитесь со мной, как только вернетесь». После этого мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться обстоятельствам и вернуться в Лондон.

В том ужасном состоянии ума, о котором я сейчас пишу, неудачный исход моего визита к сержанту лишь усилил побуждение что-нибудь предпринять. На следующий день после возвращения из Доркинга я твердо решил, что завтра же возьмусь, невзирая на препятствия, прокладывать дорогу из тьмы к свету.

В какую форму облечь мое новое начинание?

Будь великолепный Беттередж со мной в ту минуту, когда я искал ответ на этот вопрос, и знай он мои тайные мысли, он, несомненно, решил бы, что в этот момент возобладала немецкая сторона моего характера. Если говорить без шуток, вполне возможно, что лабиринт бесполезных рассуждений, в котором я запутался, в определенной степени был создан моим германским образованием. Почти всю ночь я сидел, курил и строил теории, одну невероятнее другой. А когда лег спать, фантазии, преследовавшие меня наяву, пробрались в мои сновидения. Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что объективно-субъективный подход безнадежно перепутался в моем уме с субъективно-объективным. День, которому было положено ознаменоваться практическими действиями, начался с сомнений, имею ли я вообще какое-либо право (с чисто философской точки зрения) считать что-либо (в том числе алмаз) объективной реальностью.

Невозможно сказать, сколько еще времени я пытался бы выйти из тумана своих метафизических умствований, если бы на помощь не пришла и не спасла меня случайность. Фортуне было угодно, что в то утро я был одет в тот же сюртук, который был на мне во время встречи с Рэчел. Ища в кармане какую-то вещь, я наткнулся на скомканный лист бумаги и, достав его, понял, что держу в руках забытое письмо Беттереджа.

В своей черствости я оставил письмо доброго друга без ответа. Вернувшись к письменному столу, я перечитал его еще раз.

На письмо, не имеющее ни капли важности, не так-то легко ответить. Попытка общения со стороны Беттереджа относилась именно к этой категории. Помощник мистера Канди, он же Эзра Дженнингс, сообщил своему покровителю о встрече со мной. Мистер Канди в свою очередь пожелал со мной увидеться, когда я появлюсь в окрестностях Фризингхолла, и что-то такое мне рассказать. Как на это ответить, чтобы ответ был достоин исписанной бумаги? Я сидел и от нечего делать рисовал по памяти примечательный образ помощника мистера Канди на листке, который должен был стать письмом Беттереджу, и тут поймал себя на мысли о том, что передо мной – в который уже раз! – маячил вездесущий Эзра Дженнингс! Я нарисовал и бросил в корзину по меньшей мере дюжину портретов человека с пегими волосами (волосы получились на удивление похоже) и только тогда написал письмо Беттереджу. Письмо было совершенно ни о чем, однако произвело на меня замечательный эффект. Усилия по написанию нескольких связных фраз на английском языке полностью очистили мою голову от туманной чепухи, наполнявшей ее со вчерашнего дня.

Еще раз занявшись распутыванием неразрешимой загадки своего положения, я попробовал преодолеть препятствие чисто практическим способом. Так и не проникнув в суть событий памятной ночи, я вернулся к их кануну и попытался выкопать из памяти то, что происходило в начале дня рождения, надеясь обнаружить в этом ключ к тайне.

Не случилось ли чего, пока я и Рэчел заканчивали расписывать дверь? Или когда я поскакал во Фризингхолл? Или потом, когда я возвращался с Годфри Эблуайтом и его сестрами? А может быть, еще позже – когда я вложил Лунный камень в руки Рэчел или когда приехали гости и мы расселись за праздничным столом? Память с легкостью отбросила всю череду событий за исключением последнего. Попытавшись представить себе званый ужин, я с самого начала зашел в тупик. Я даже не мог точно вспомнить число гостей, сидевших со мной за одним столом.

Ощущение собственной несостоятельности и вывод, что события во время ужина тем более заслуживали тщательного изучения, слились в моем уме воедино. Любой другой человек, как я полагаю, в моем положении рассуждал бы точно так же. Когда, преследуя свою цель, мы задаемся вопросом о собственных действиях, мы естественным образом пытаемся развеять подозрения. Я решил достать список гостей, присутствовавших на праздничном ужине, в качестве подспорья для моей собственной памяти и обратиться к памяти приглашенных, попросив их записать все, что они помнили о событиях того вечера, после чего сравнить полученный результат с тем, что произошло после их отъезда.

Этот последний умственный эксперимент – Беттередж, пожалуй, отнес бы его на счет того, что во мне на тот момент возобладал ясный французский ум – заслуживает похвалы сам по себе. Невероятно, но факт: я, наконец-то, нащупал корень проблемы. Поначалу я всего лишь хотел получить подсказку, что иду в правильном направлении. Не прошло и дня, как подсказка поступила от одного из тех, кто присутствовал на торжестве!

Согласно моему плану действий первым делом требовалось получить полный список гостей. Его мог без труда предоставить Габриэль Беттередж. Я решил в тот же день вернуться в Йоркшир и начать задуманное расследование следующим утром.

На поезд, уходивший из Лондона в полдень, я не успевал. Ничего не оставалось, кроме как три часа ждать следующего поезда. Что бы еще полезного сделать в Лондоне за это время?

Мысли упрямо вернулись к званому ужину.

Хотя я не помнил числа гостей и во многих случаях их имен, в памяти хорошо отложилось, что большинство из них приехали из Фризингхолла или ближней округи. Многие, однако, прибыли издалека. Некоторые даже не жили в Англии постоянно. Я сам входил в их число, как и мистер Мертуэт. Годфри Эблуайт был третьим. Мистер Брефф? Нет. Я вспомнил, что дела помешали юристу приехать на торжество. А кто из дам постоянно жил в Лондоне? Из этой категории на ум приходила только мисс Клак. Итак, я насчитал по крайней мере трех приглашенных, с кем стоило увидеться еще до моего отъезда. Я немедленно отправился в контору мистера Бреффа, потому как не знал адреса искомых лиц и надеялся, что он подскажет, где их найти. Мистер Брефф был слишком занят, чтобы уделить мне больше минуты своего драгоценного времени. За эту минуту, однако, он умудрился дать – неутешительный – ответ на все мучавшие меня вопросы.

Во-первых, он счел мой новый способ поиска ключа от тайны чистой воды фантазией, недостойной обсуждения. Во-вторых, третьих и четвертых, мистер Мертуэт уже отбыл к месту былых приключений, мисс Клак потерпела убытки и в целях экономии обосновалась во Франции, а мистер Годфри Эблуайт обитал где-то в Лондоне, а может, и не в Лондоне. Не лучше ли мне спросить в клубе? И не буду ли я возражать, если мистер Брефф пожелает мне всего хорошего и вернется к делам?

После того, как круг поисков в Лондоне ограничился адресом Годфри, я последовал совету юриста и поехал в клуб.

В фойе я встретил приятеля, который был закадычным другом моего кузена. Этот джентльмен, сообщив адрес Годфри, рассказал о двух недавних событиях в своей жизни, достаточно важных самих по себе и прежде мне неизвестных.

Оказалось, что Годфри не только не расстроился из-за отказа Рэчел от брачных обязательств, но вскоре сделал предложение руки и сердца другой юной даме, о которой ходила молва как о богатой наследнице. Предложение было принято, их брак считался решенным делом. Но и в этом случае помолвка внезапно и против ожиданий была расторгнута – ходили слухи, что из-за разногласий между женихом и отцом невесты по вопросу о финансах.

В виде компенсации за вторую неудачную попытку женитьбы Годфри вскоре был избран объектом благосклонности и финансовой щедрости со стороны одной из его поклонниц. Богатая пожилая дама, крайне уважаемая в «Перешивочном обществе» и слывшая большой подругой мисс Клак (которой оставила в память о себе лишь траурное кольцо), завещала замечательному, достойнейшему мистеру Годфри пять тысяч фунтов. Получив приличное пополнение скромных денежных ресурсов, он, по слухам, ощутил внезапное желание немного отдохнуть от благотворительных трудов и, как прописал доктор, «съездить для дальнейшего укрепления здоровья на континент». Если я собирался его навестить, с визитом нельзя было медлить.

Я не стал откладывать дело в долгий ящик.

Как и в случае с сержантом Каффом, меня постигло все то же роковое невезение – я опоздал всего на один день. Годфри покинул Лондон предыдущим утром, сев на сквозной поезд, идущий в Дувр. Оттуда его путь лежал в Остенде. Слуга был уверен, что конечной целью был Брюссель. Время возвращения не было точно определено, однако меня уверили, что отсутствие продлится по меньшей мере три месяца.

Я вернулся на свою квартиру в некотором унынии. Трое гостей званого ужина, все трое чрезвычайно умные люди, находились вне досягаемости именно в тот момент, когда они были больше всего мне нужны. Оставалось только надеяться на Беттереджа да друзей покойной леди Вериндер из числа соседей по загородному поместью.

На этот раз я отправился прямиком во Фризингхолл, занявший в моих поисках центральное место. Для встречи с Беттереджем час был слишком поздний. На следующее утро я отправил посыльного с запиской, приглашая дворецкого как можно раньше встретиться со мной в гостинице.

Предусмотрительно отправив посыльного в наемном экипаже, – отчасти для выигрыша времени, отчасти для удобства Беттереджа, – я мог рассчитывать на появление старика менее, чем через два часа. Тем временем я готовился провести опрос тех гостей торжества, что были знакомы мне лично и проживали поблизости. В их число входили мои родственники Эблуайты и мистер Канди. Врач проявил особое желание увидеться со мной и жил на соседней улице. Поэтому я для начала отправился к мистеру Канди.

Памятуя рассказ Беттереджа, я, естественно, ожидал заметить на лице врача признаки недуга, от которого он пострадал. Однако вид его, когда он вошел в комнату и поздоровался со мной за руку, все равно застал меня врасплох. Его глаза сделались мутными, волосы полностью поседели, лицо сморщилось, фигура съежилась. Я смотрел на некогда оживленного, дурашливого, веселого маленького доктора, ассоциировавшегося в моей памяти с неискоренимыми светскими проколами и бесчисленными ребяческими шутками, и не мог обнаружить никаких следов прежнего человека, кроме застарелой привычки к неуместному щегольству. Я видел перед собой развалину, чьи одежды и украшения, словно в жестокую насмешку, оставались такими же пестрыми и кричащими, как и прежде.

– Я часто думал о вас, мистер Блэк, – сказал доктор, – и сердечно рад наконец увидеть вас. Если я чем-то могу быть полезен, сэр, я к вашим услугам. Полностью к вашим услугам!»

Эти несколько слов он выпалил с излишними торопливостью и рвением, выдававшими жадное любопытство узнать, какая причина привела меня в Йоркшир, которого он, совершенно как ребенок, не мог скрыть.

Ставя перед собой цель, я, разумеется, предвидел, что мне придется, если я хочу получить ответ на свои вопросы, каким-то образом объяснять мои личные мотивы практически незнакомым людям. Я обдумал аргументы по пути во Фризингхолл и теперь решил проверить их действие на мистере Канди.

– Мне уже случалось бывать в Йоркшире, и теперь я вернулся по одному романтическому делу, – сказал я. – Все друзья покойной леди Вериндер принимали в нем участие. Помните ли вы о таинственном исчезновении индийского алмаза почти год назад? Впоследствии произошли события, позволяющие надеяться, что его еще можно обнаружить, и я сам как член семьи заинтересован в его возвращении. Одно из препятствий на моем пути – необходимость заново собрать все улики, обнаруженные на тот момент, а если получится, то и новые. В этом деле есть особенности, побуждающие меня вспомнить все, что происходило в доме вечером в день рождения мисс Вериндер. И я решил обратиться к друзьям ее покойной матери и попросить мне помочь вспомнить…

Еще не окончив заученные объяснения, я вдруг запнулся, заметив по лицу мистера Канди, что мой эксперимент потерпел полный провал.

Пока я говорил, маленький доктор сидел и нервно грыз ногти. Мутные водянистые глаза глядели на меня с выражением пустоты и скучающего ожидания, на которые нельзя было смотреть без боли. О чем он при этом думал, угадать было невозможно. Я лишь заметил, что после первых же двух-трех слов его внимание совершенно рассеялось. В чувство его могла привести, пожалуй, только перемена предмета разговора. Я немедля так и сделал.

– Вот, – жизнерадостно сказал я, – что привело меня во Фризингхолл! А теперь, мистер Канди, ваша очередь. Вы прислали мне сообщение через Беттереджа…

Доктор перестал грызть ногти и вдруг оживился.

– Да-да-да! – с жаром воскликнул он. – Точно! Я посылал вам сообщение!

– И Беттередж передал его в своем письме, как положено, – поддержал я. – Вы хотели о чем-то поговорить со мной, когда я снова окажусь по соседству. И вот, мистер Канди, я приехал.

– Вы приехали! – повторил доктор. – Беттередж не ошибся. Я должен вам кое-что сказать. Я просил его передать. Беттередж – удивительный человек. Какая у него память! В его-то возрасте и такая память!

Доктор замолчал и снова принялся грызть ногти. Вспомнив, что Беттередж говорил о влиянии лихорадки на воспоминания, я не прерывал разговор в надежде как-то помочь доктору.

– Мы давно не виделись, – сказал я. – Последний раз мы встречались на дне рождения дочери моей бедной тети.

– Правильно! – воскликнул мистер Канди. – На званом ужине! – Он порывисто вскочил и уставился на меня. Его поблекшее лицо вдруг залил густой румянец, он резко опустился, словно устыдился проявления слабости, которую хотел бы скрыть. Доктор явно сознавал, что память изменяет ему, и с болезненной очевидностью, вызывающей жалость, пытался во что бы то ни стало скрыть это от друзей.

До сих пор он возбуждал во мне лишь сострадание. Однако сказанные им слова – пусть их было немного – до предела накалили мое любопытство. Ужин по случаю дня рождения был одним из прошлых событий, на которое я взирал со странной смесью надежды и сомнения. И вдруг выясняется, что именно о нем мистер Канди хотел сообщить мне что-то важное!

Я сделал еще одну попытку помочь ему вспомнить. На этот раз за моим состраданием стоял личный интерес, побудивший меня двинуться навстречу желанной цели с чрезмерной поспешностью.

– Прошел почти год, – сказал я, – с тех пор, как мы сидели за праздничным столом. Вы не оставили никаких пометок о том, что хотели сказать мне, в своем дневнике или еще где-нибудь?

Мистер Канди намек понял и немедленно дал знать, что счел его оскорбительным.

– Мне не требуется делать никаких пометок, мистер Блэк, – натянуто ответил он. – Я еще не настолько стар и могу (слава богу!) полностью положиться на свою память!

Разумеется, я сделал вид, будто не заметил его обиду.

– Я был бы рад, если бы мог сказать то же самое о своей памяти. Когда я думаю о событиях, происходивших год назад, я редко нахожу свою память настолько свежей, насколько хотел бы ее видеть. Взять хотя бы ужин у леди Вериндер…

Как только напоминание слетело с моих губ, мистер Канди вновь оживился.

– Ах да! Ужин, ужин у леди Вериндер! – воскликнул он с еще большей горячностью. – Я должен вам кое-что о нем сказать.

Его глаза вновь уставились на меня с мучительным вопросом, с такой тоской и пустотой во взгляде, от которых душу охватывали жалость и беспомощность. Он заметно старался и никак не мог восстановить потерянные воспоминания.

– Ужин был очень приятный, мистер Блэк, не так ли? – внезапно вырвалось у него.

Доктор кивнул и заулыбался. Бедняга, похоже, посчитал, что ему удалось скрыть полную потерю памяти, не потерявшись с ответом.

Страшно огорченный, я перевел разговор, как бы мне ни хотелось восстановить утраченные воспоминания, на местные темы.

Тут доктор разговорился. Его память без труда вытаскивала наружу мелочные скандальчики и городские тяжбы, некоторым из которых не исполнилось и месяца. Он выдавал сплетню за сплетней с беглостью прежних времен. Но даже на пике красноречия вдруг спотыкался, вновь глядел на меня с отсутствующим выражением, затем приходил в себя и продолжал говорить. Я терпеливо переносил пытку (разве не пытка для человека космополитических наклонностей покорно и безропотно выслушивать сплетни захолустного городка?), пока каминные часы не сообщили, что мой визит продлился более получаса. Получив право считать жертву принесенной, я поднялся, чтобы распрощаться. Пока мы пожимали друг другу руки, мистер Канди сам вернулся к теме дня рождения.

– Я так рад, что мы снова встретились, – сказал он. – Я в самом деле желал поговорить с вами, мистер Блэк. Очень сильно желал. Об ужине у леди Вериндер, вы же понимаете? Очень приятный ужин, очень, не правда ли?

Повторяя эту фразу, доктор был уже не так уверен, как в первый раз, что ему удалось развеять мои сомнения в крепости его памяти. Тоскливое выражение еще раз омрачило его лицо. Сначала, видимо, решив проводить меня до входной двери, он вдруг передумал, позвонил слуге и остался в гостиной.

Я медленно спускался по лестнице, с упавшим сердцем понимая, что он действительно хотел сказать что-то важное, но так и не сумел преодолеть свою немощь. Очевидно, ослабевшая память доктора удержала одно только воспоминание о желании сообщить что-то важное.

Когда я спустился на нижнюю площадку и свернул во внешний коридор, где-то на первом этаже тихо открылась дверь и меня окликнул негромкий голос:

– Боюсь, сэр, вы увидели в мистере Канди печальную перемену?

Я обернулся и встретился лицом к лицу с Эзрой Дженнингсом.

Впереди, придерживая открытую входную дверь рукой, ждала симпатичная горничная мистера Канди. Ворвавшись в коридор, солнечные лучи осветили лицо помощника мистера Канди.

Против утверждения Беттереджа о том, что наружность Эзры Дженнингса говорила против него, трудно было что-то возразить. Цыганская смуглость, ввалившиеся щеки, острые скулы, глаза с поволокой, странные пегие волосы, поразительное несоответствие между лицом и фигурой, придававшее ему вид одновременно старика и юноши, – все это вкупе производило на других неблагоприятное впечатление. Однако при всем при том я не мог отрицать, что Эзра Дженнингс загадочным образом вызывал у меня непреодолимую симпатию. В то время как светская выучка побуждала меня подтвердить, что я действительно увидел печальную перемену в мистере Канди, и, не останавливаясь, выйти за дверь, интерес к Эзре Дженнингсу пригвоздил меня к месту, позволив ему заговорить со мной о хозяине с глазу на глаз, чего он, видимо, и дожидался.

– Нам по пути, мистер Дженнингс? – спросил я, заметив, что он держит в руках шляпу. – Я направляюсь к своей тетушке, миссис Эблуайт.

Помощник доктора ответил, что идет в ту же сторону к пациенту.

Мы вместе вышли из дома. Я заметил, что симпатичная служанка, расточавшая улыбки и приветливость, когда я с ней попрощался, встретила инструкции мистера Дженнингса насчет времени его возвращения, надув губы и старательно не глядя ему в лицо. Бедняга, очевидно, пришелся в доме не ко двору. Я вспомнил слова Беттереджа о том, что помощника доктора никто не любил. «Ну и жизнь!» – подумал я, когда мы спускались по лестнице на улицу.

Упомянув о болезни мистера Канди, Эзра Дженнингс, похоже, ждал, что я поддержу разговор. Своим молчанием он как бы говорил: «Теперь ваша очередь». У меня были свои резоны обсудить болезнь доктора, и я охотно взял на себя обязательство заговорить первым.

– Судя по переменам, которые я мог наблюдать в мистере Канди, – начал я, – его недуг оказался куда серьезнее, чем я предполагал?

– То, что он выжил, настоящее чудо.

– Его память всегда так плоха, как сегодня? Он пытался что-то мне сказать…

– О том, что было до болезни? – уточнил помощник, заметив мои колебания.

– Да.

– Его память о событиях, предшествовавших болезни, безнадежно ослабела. Лучше бы уж он потерял ее полностью. В то время как мистер Канди смутно помнит, что у него накануне болезни были какие-то планы и поводы для разговоров, он совершенно неспособен вспомнить суть этих планов, о чем хотел говорить и что собирался делать. Он мучительно сознает свою немочь и мучительно озабочен тем, как вы сами видели, чтобы скрыть ее от других. Забудь он прошлое полностью, был бы сейчас намного счастливее. Да и все мы тоже, – добавил он с улыбкой, – умей мы забывать.

– Но ведь в жизни человека всегда есть события, память о которых он не хотел бы терять?

– Полагаю, так можно сказать о большинстве людей, мистер Блэк. Боюсь, однако, что не обо всех. Нет ли у вас оснований считать, что утраченное воспоминание, которое мистер Канди силился восстановить во время разговора с вами, важно не столько для него, сколько для вас?

Своими словами он первый затронул тему, которую мне не терпелось с ним обсудить. Интерес к этому странному человеку побудил меня сначала дать ему возможность заговорить со мной, не открывая с моей стороны то, что я мог сказать о его хозяине, не убедившись, что я могу положиться на его такт и осмотрительность. Наш короткий разговор убедил меня, что я имел дело с джентльменом. Мистер Эзра Дженнингс был наделен качеством, которое я бы назвал непринужденной выдержанностью, что говорило о хорошем происхождении, причем не только по меркам Англии, но и всего цивилизованного мира. С какой бы целью он ни задал свой вопрос, я был уверен, что с ним можно было говорить откровенно.

– Я действительно крайне заинтересован в том, – сказал я, – чтобы проследить события, которые мистер Канди не в состоянии вспомнить. Нет ли у вас на примете какого-нибудь способа освежить его память?

В туманном взгляде карих глаз Эзры Дженнингса мелькнул интерес.

– Памяти мистера Канди уже ничто не поможет. После его выздоровления я не раз пытался ее пробудить и потому могу утверждать это безо всяких сомнений.

Я был разочарован и не стал этого скрывать.

– Признаться, я ожидал более обнадеживающего ответа.

Эзра Дженнингс улыбнулся.

– Ответ, может статься, не полон, мистер Блэк. Воспоминания мистера Канди, вероятно, еще можно восстановить, не обращаясь к нему самому.

– Вот как? С моей стороны не будет нескромностью спросить, каким образом?

– Отнюдь. Главное затруднение с ответом на ваш вопрос состоит в запутанности объяснений. Могу ли я рассчитывать на ваше терпение, если еще раз вернусь к болезни мистера Канди и на сей раз не смогу избавить вас от некоторых медицинских подробностей?

– Прошу вас, продолжайте! Вы меня уже достаточно заинтриговали.

Моя пылкость, похоже, позабавила его или доставила ему удовольствие. Он еще раз улыбнулся. К этому времени мы оставили за спиной последние дома города. Эзра Дженнингс на минуту остановился и сорвал на обочине несколько полевых цветов.

– Как они прекрасны! – безо всякого жеманства сказал он, показывая мне маленький букет. – И как мало людей в Англии замечают эту красоту.

– Вы не всегда жили в Англии?

– Нет. Я родился и отчасти вырос в одной из наших колоний. Мой отец – англичанин, а мать… Мы отклонились от темы, мистер Блэк. Я сам виноват. Признаться, меня многое связывает с этими скромными придорожными цветами. Ну да ладно… Мы вели речь о мистере Канди. Так что к нему и вернемся.

Увязав непроизвольно вырвавшиеся у него скупые слова с меланхолическим взглядом на жизнь, побуждавшим его видеть счастье в полном забвении прошлого, я пришел к выводу, что история, читаемая на его лице, совпадала с историей, услышанной с его слов, по крайней мере в двух отношениях: он настрадался, как никто другой, и был англичанином только наполовину.

– Вы, вероятно, уже слышали, какая причина вызвала болезнь мистера Канди? – спросил мой попутчик. – Вечером после званого ужина у леди Вериндер пошел проливной дождь. Мой хозяин возвращался в двуколке и по дороге домой промок до нитки. Дома его ждал срочный вызов к пациенту. К несчастью, он поехал к больному, даже не переодевшись. Дела задержали меня в тот вечер вдалеке от Фризингхолла. На следующее утро, когда я вернулся, меня ждал встревоженный грум мистера Канди, чтобы провести в комнату хозяина. Я опоздал – болезнь уже сделала свое дело.

– Мне говорили, что у него всего лишь горячка.

– Вряд ли я могу предложить более точный диагноз. С начала и до конца горячка не принимала какой-то особенной формы. Я послал за двумя друзьями мистера Канди, тоже врачами, чтобы попросить у них совета. Они согласились, что случай, похоже, серьезный, однако разошлись со мной во мнении о методах лечения. Померив пульс, мы не могли договориться, что из этого следовало. Оба медика, учитывая частоту пульса, считали, что единственно верный метод заключался в понижении температуры. Я со своей стороны, не отрицая наличия учащенного пульса, указывал еще и на его пугающую слабость, что говорило об истощении организма и необходимости применения стимулирующих средств. Оба доктора настаивали на диете из кашки, лимонада, ячменного отвара и тому подобных вещах. Я же предлагал давать больному шампанское, бренди, нашатырь и хинин. Как видите, это были нешуточные расхождения! Мнение двух заслуженных местных докторов против мнения чужака, работавшего всего лишь помощником врача. Первые несколько дней у меня не было иного выбора, кроме как уступить старшим по возрасту и положению. Тем временем пациент чувствовал себя все хуже. Я попытался во второй раз указать на несомненный симптом – поведение пульса. Частота его не снизилась, в то же время он стал слабее. Моя настойчивость обидела докторов. Они заявили: «Мистер Дженнингс, либо больного лечим мы, либо вы. Каков ваш выбор?» Я сказал: «Господа, позвольте мне пять минут подумать, и вы получите прямой ответ на прямой вопрос». Когда время истекло, ответ был готов. «Вы решительно не хотите использовать стимуляторы?» – спросил я. Они ответили отказом. «Тогда я немедленно испробую свой метод». «Если так, мистер Дженнингс, мы умываем руки». Я распорядился принести из подвала бутылку шампанского и своей рукой дал пациенту выпить полбокала. Оба врача молча взяли шляпы и ушли.

– Вы взяли на себя серьезную ответственность. Боюсь, я на вашем месте отступил бы.

– На моем месте, мистер Блэк, вы бы помнили, что мистер Канди взял меня на работу при обстоятельствах, сделавших меня его пожизненным должником. На моем месте вы бы наблюдали, как он час за часом тает, и пошли бы на что угодно, лишь бы не допустить, чтобы ваш единственный на свете друг умер прямо у вас на глазах. Не думайте, что я не сознавал, в какое кошмарное положение сам себя поставил. Бывали моменты, когда я остро ощущал беспросветность одиночества и груз ужасной ответственности. Будь я счастливым человеком, живи я зажиточно, задача, которую я взвалил на себя, пожалуй, меня бы сломала. Но я не могу оглянуться на счастливое прошлое, я не знал душевного покоя, чтобы сравнивать его с нынешним состоянием тревоги и напряженности, поэтому до конца твердо придерживался принятого решения. Я отдыхал посредине дня, когда пациенту становилось лучше. Остаток суток, пока его жизнь была под угрозой, я не отходил от его постели. К закату, как часто бывает в таких случаях, у него начинался горячечный бред. Он продолжался почти всю ночь и прерывался ранним утром, с двух до пяти, когда даже самые здоровые люди испытывают упадок жизненных сил. Именно в этот промежуток смерть собирает самую обильную жатву. Каждую ночь у постели больного я вступал в схватку за его жизнь, чтобы вырвать его из лап смерти. Я без колебаний проводил избранный мной курс лечения, на который все поставил. Когда не действовало вино, я пробовал бренди. Если стимуляторы теряли силу, я удваивал дозу. После периода неизвестности, который, надеюсь, с Божьей помощью больше не повторится, наступил день, когда частота пульса немного, но ощутимо понизилась. К тому же заметно изменился его ритм, став устойчивым и сильным. В этот момент я понял, что спас своего благодетеля, и, признаюсь, дал слабину. Я опустил исхудавшую руку больного и разрыдался. Обычный истерический припадок, мистер Блэк, ничего более. Физиология утверждает, и не напрасно, что некоторые мужчины обладают женской конституцией. Я один из них!

Свои слезы он объяснил все тем же жестким профессиональным, спокойным, искренним тоном, каким говорил прежде. Его интонации и манеры от начала до конца выказывали особое, почти болезненное нежелание привлекать мое внимание к своей особе.

– Возможно, вы спросите, зачем я вам докучаю всеми этими подробностями? – продолжал он. – Просто я не вижу, мистер Блэк, как иначе подготовить вас к тому, что сейчас скажу. Поняв мое положение во время болезни мистера Канди, вы скорее поймете, почему я так остро желал ослабить давление на свой разум и хотя бы на время чем-то себя отвлечь. Несколько лет назад я на досуге начал писать книгу для собратьев по профессии по сложному и деликатному вопросу о работе головного мозга и нервной системы. Мой труд, вероятно, так и не будет окончен и уж совершенно точно никогда не будет опубликован. Тем не менее работа заменяла мне друга в долгие часы одиночества, помогая коротать тревожное ожидание у постели мистера Канди. Кажется, я уже говорил, что он бредил? И упоминал, в какие часы начинался бред?

– Да.

– Ну вот. Я как раз дошел в своей книге до того места, где обсуждался вопрос о галлюцинациях. Не буду докучать вам своей теорией на эту тему. Расскажу лишь о том, что представит для вас насущный интерес. За время моей врачебной практики у меня не раз возникали сомнения, можем ли мы справедливо утверждать, что в случае бреда утрата связной речи подразумевает утрату способности связно мыслить. Болезнь бедного мистера Канди дала мне возможность разрешить эти сомнения. Я владею искусством скорописи и сумел точь-в-точь записать бессвязные речи пациента. Теперь вы понимаете, к чему я клоню?

Я все прекрасно понял и, затаив дыхание, ждал продолжения.

– Урывками я расшифровал скоропись и перевел ее в обычную форму письма, оставляя большие промежутки между отрывочными фразами и даже отдельными словами, которые безо всякой связи срывались с губ мистера Канди. Полученные результаты я попытался соединить в общую картину наподобие детского пазла. Поначалу все кажется бессмыслицей, однако, применив правильный подход, ей можно придать форму и упорядоченность. С этой целью я стал заполнять пробелы словами и фразами, которые, на мой взгляд, выражали смысл сказанного, меняя и тасуя их, пока мои добавления не становились естественным продолжением слов до и после них. В итоге я не только нашел себе дело, чтобы убить время, пока я ждал и волновался, но и получил подтверждение (как мне показалось) своей теории. Проще говоря, соединив обрывки фраз, я обнаружил, что высшая мыслительная деятельность мозга оставалась у пациента более или менее связной, в то время как вторичная способность к изложению мыслей была практически полностью нарушена и расстроена.

– Одно слово! – нетерпеливо перебил его я. – Называл ли он в бреду мое имя?

– Вы это сейчас услышите, мистер Блэк. Среди множества письменных доказательств верности моей теории или, точнее говоря, среди результатов письменных опытов, ее доказывающих, есть один, где упоминается и ваше имя. Однажды разум мистера Канди почти целую ночь был занят каким-то общим для вас и для него событием. Я записал его сбивчивые слова на одном листке бумаги, а свои догадки, связывающие их воедино, на другом. Производным (говоря языком математики) явился невразумительный монолог, во-первых, о некоем реальном событии в прошлом, во-вторых, о чем-то, что мистер Канди собирался сделать в будущем, если бы ему не помешала болезнь. Вопрос только, является ли этот внутренний монолог тем самым воспоминанием, которое вы тщетно пытались пробудить в нем сегодня утром?

– Вне всяких сомнений! Так пойдемте же назад и посмотрим ваши записи!

– Это невозможно, мистер Блэк.

– Почему?

– Войдите на минуту в мое положение. Вы бы открыли другому человеку то, что в беспамятстве говорил ваш больной, беспомощный друг, не узнав сначала, какая необходимость оправдывает такой поступок?

Я почувствовал, что он не отступит, но все равно попытался спорить.

– Мое поведение в таком деликатном вопросе сильно зависело бы от того, способно ли разглашение скомпрометировать моего друга или нет.

– Я давно избавил себя от необходимости рассмотрения вопроса с этой стороны. Все записки со сведениями, которые мистер Канди пожелал бы сохранить в тайне, уничтожены. Мои письменные эксперименты у постели моего друга не содержат ничего такого, о чем он не решился бы рассказать другим, верни он себе память. В вашем случае у меня есть все основания полагать, что мои записки действительно содержат нечто, что он и сам хотел рассказать вам.

– И вы все-таки колеблетесь?

– И я все-таки колеблюсь. Вспомните, при каких обстоятельствах я собрал эти сведения! Какими безобидными они бы ни были, я не могу себя заставить передать их вам, не удовлетворившись, что на то есть серьезные основания. Он был так безнадежно болен, мистер Блэк! Так беспомощен и зависим от меня! Хотя бы намекните, почему вас так интересуют его воспоминания или в чем, на ваш взгляд, их суть. Разве я многого прошу?

Ответить на вопрос с той прямотой, какой требовали его тон и манеры, означало бы открыто признать, что меня подозревают в краже алмаза. Насколько бы ни выросла моя первоначальная симпатия к Эзре Дженнингсу, ее было недостаточно для того, чтобы справиться с душевным сопротивлением и признаться, в каком позорном положении я оказался. Я вновь прибегнул к объяснениям, заготовленным для удовлетворения любопытства незнакомых людей.

На этот раз мне не пришлось жаловаться на недостаток внимания. Эзра Дженнингс выслушал меня терпеливо и даже с некоторой тревогой.

– Я сожалею, мистер Блэк, что пробудил у вас ожидания и обманул их, – сказал он. – За весь период болезни с первого до последнего дня мистер Канди не сказал об алмазе ни единого слова. Дело, в связи с которым он упоминал ваше имя, могу вас заверить, не имело никакого видимого отношения к поискам драгоценности мисс Вериндер.

К этому моменту мы подошли к развилке дороги. Одна ее часть вела к дому мистера Эблуайта, вторая – к деревне на вересковой пустоши в двух-трех милях отсюда. Эзра Дженнингс остановился на тропе, ведущей в деревню.

– Мне в ту сторону, – сказал он. – Я искренне извиняюсь, мистер Блэк, что не смог вам помочь.

Его тон не оставлял сомнений в искренности. Карие глаза на секунду задержались на мне с выражением грустного сочувствия. Помощник доктора молча поклонился и зашагал в направлении деревни.

С минуту я стоял на месте и наблюдал за удаляющейся фигурой, все дальше уносившей от меня ключ к тому, что я искал. Пройдя некоторое расстояние, Эзра Дженнингс оглянулся. Увидев, что я по-прежнему стою там, где мы расстались, он тоже остановился, словно подозревая, не желаю ли я его окликнуть. Рассуждать о собственном положении было некогда – я терял свой шанс и, возможно, поворотный момент всей моей жизни, причем всего лишь из потворства собственному самолюбию! Времени хватало лишь на то, чтобы окликнуть уходящего, оставив мысли о последствиях на потом. Сдается мне, что в мире не сыскать человека безрассуднее, чем я. Окликнув Эзру Дженнингса, я мысленно сказал: «Теперь уж отступать некуда. Придется рассказать всю правду!»

Помощник доктора немедленно повернул назад. Я двинулся ему навстречу.

– Мистер Дженнингс, – сказал я, – я не был с вами до конца честен. Мой интерес к восстановлению памяти мистера Канди объясняется не возвращением Лунного камня. Причиной моего приезда в Йоркшир послужило важное личное дело. В оправдание моей неискренности я могу сказать только одно: мне невыразимо мучительно открывать перед кем-либо мое истинное положение.

Эзра Дженнингс впервые за все время посмотрел на меня со смущением.

– У меня нет ни права, ни желания, мистер Блэк, вторгаться в ваши личные дела. Прошу простить меня, что я со своей стороны (сам того не ведая) подверг вас неприятному испытанию.

– Вы вправе ставить условия, на которых согласны открыть то, что услышали у постели мистера Канди. Я понимаю и уважаю щепетильность, которая вами руководит в этом вопросе. Как я могу ожидать откровенности с вашей стороны, если сам не был с вами откровенен? Вы должны знать и узнаете, почему меня так сильно интересует то, что мистер Канди хотел мне сообщить. Если выяснится, что я ошибся в своих ожиданиях и вы, зная, чего я хотел, не смогли мне помочь, мне лишь останется положиться на ваше умение хранить тайну. И что-то подсказывает мне, что вы не обманете мое доверие.

– Подождите, мистер Блэк. Я должен сначала кое-что сказать.

Я удивленно взглянул на него. Он был охвачен каким-то душевным волнением, потрясшим его до основания. Цыганская смуглость сменилась серой мертвенной бледностью, глаза вдруг исступленно заблестели, голос стал низким, строгим, решительным – таким я его раньше не слышал. Скрытые в этом человеке способности к добру ли, ко злу ли – определить точно в этот момент было трудно – проявились мгновенной вспышкой.

– Прежде чем довериться мне, – продолжал он, – вам следует узнать, при каких обстоятельствах я был принят в дом мистера Канди. Мой рассказ не отнимет много времени. Я не намерен, сэр, кому бы то ни было рассказывать историю своей жизни. Она умрет вместе со мной. С вашего позволения я передам лишь то, что сообщил мистеру Канди. Если после этого вы не передумаете рассказывать мне то, что собирались, я к вашим услугам. Пройдемся?

Сдерживаемая мука на его лице заставила меня промолчать. Я ответил утвердительным жестом. Мы двинулись дальше.

Через несколько сотен ярдов Эзра Дженнингс остановился у пролома в грубой каменной стене, отгораживающей пустошь от дороги.

– Вы не против немного отдохнуть, мистер Блэк? – спросил он. – Я уже не тот, что прежде. Некоторые вещи меня изматывают.

Я, разумеется, согласился. Он провел меня через пролом к пятачку, заросшему вереском, окруженному кустами и чахлыми деревцами, откуда открывался вид на широкую бурую пустошь во всем ее безлюдном величии. За последние полчаса небо затянулось облаками. Свет дня померк, даль потускнела. Милый лик природы встречал нас неулыбчиво, вяло и бесцветно.

Мы молча присели. Эзра Дженнингс отложил в сторону свою шляпу, устало потер лоб и запустил руку в черные с сединой волосы. Он отбросил букетик полевых цветов, как если бы тот напомнил ему о каких-то прошлых страданиях.

– Мистер Блэк! – неожиданно произнес он. – Вы попали в моем лице в дурную компанию. Я много лет находился под страшным подозрением. Признаюсь сразу же в худшем: моя жизнь погублена, мое доброе имя уничтожено.

Я попытался возразить. Он остановил меня.

– Нет. Простите. Не сейчас. Не спешите выражать сочувствие, о котором потом можете пожалеть. Я коснулся обвинения, довлевшего надо мной множество лет. С ним связаны обстоятельства, говорящие против меня. Я не могу пересилить себя и открыто сказать, в чем оно заключалось. И я совершенно не способен доказать свою невиновность. Я могу лишь утверждать, что невиновен. Клянусь, как христианин, ибо клясться моей честью не имеет смысла.

Он опять на время замолчал. Я взглянул на него. Помощник доктора не ответил на мой взгляд. Казалось, всю его сущность поглотили мучительные воспоминания и попытка заставить себя говорить.

– Я мог бы многое рассказать о безжалостном обращении со стороны моих родных, о жестокой вражде, жертвой которой я стал. Однако зло уже свершилось, его невозможно поправить. Я не хочу вас утомлять или без нужды огорчать, сэр. В начале моей карьеры в этой стране злобная клевета в очередной раз настигла меня, на этот раз – неотвратимо. Я отказался от профессиональной карьеры – мне оставалось уповать только на безвестность. Я расстался с женщиной, которую любил. Не мог же я обречь ее разделять мой позор? В отдаленном уголке Англии появилось свободное место помощника врача. Я его получил. Оно обещало покой, забвение – так мне думалось. Я ошибался. Время и случай способны терпеливо распространять дурную молву до самых дальних краев. Обвинения, от которых я скрылся, вновь настигли меня. Меня заранее предупредили о их появлении. Я успел оставить место по собственному желанию, заручившись рекомендациями согласно моим заслугам. Рекомендации помогли мне найти другую работу в еще одном отдаленном месте. Опять прошло какое-то время. И опять меня настигла смертельная для моей репутации клевета. На этот раз безо всякого предупреждения. Мой работодатель сказал: «Мистер Дженнингс, у меня нет к вам претензий, однако вы должны либо оправдаться, либо уйти». Мне не оставалось иного выбора, я уехал. О том, что я после этого пережил, бесполезно говорить. Мне сейчас всего сорок лет. Посмотрите на мое лицо, и оно само расскажет историю моих многолетних страданий. В конце концов я попал в эти края и встретился с мистером Канди. Ему был нужен помощник. О моих деловых качествах мог дать справку мой последний хозяин. Оставался вопрос о личных свойствах. Я рассказал ему то, что рассказал сейчас вам и даже больше. Честно предупредил, что трудности могут возникнуть даже в том случае, если он мне поверит. «Здесь, как и в других местах, – сказал я, – мне приходится пользоваться постыдным трюком – жить под чужим именем. Фризингхолл, как и любой другой город, не дает никакой защиты от преследующих меня по пятам грозовых туч». А мистер Канди сказал: «Я ничего не делаю наполовину. Я вам верю и жалею вас. Если вы готовы пойти на риск, то и я тоже». Да благословит его Бог! Он дал мне приют, работу и душевный покой, и я твердо убежден (уже не первый месяц), что в дальнейшем уже не случится ничего такого, что заставило бы его пожалеть.

– Клевета сошла на нет?

– Клевета ничуть не ослабла. Но даже застав меня здесь, она опоздает.

– Вы уедете?

– Нет, мистер Блэк, я умру. Последние десять лет я страдаю от неизлечимого внутреннего расстройства. Не скрою, я давно бы позволил недугу убить себя, если бы не последняя зацепка в жизни, все еще придающая смысл моему существованию. Я хочу обеспечить дорогую моему сердцу женщину, которую больше не увижу. Той малости, что я унаследовал от родителей, мало для независимости от мирских нужд. Надежда прожить достаточно долго, чтобы накопить определенную сумму, побуждала меня сопротивляться болезни паллиативными средствами по собственному рецепту. В моем случае единственным таким средством является опиум. Я обязан этому мощному и милосердному лекарству отсрочкой смертного приговора на несколько лет. Однако его достоинства имеют свои пределы. Прогрессируя, болезнь постепенно превратила употребление опиума в злоупотребление им. Близится расплата. Моя нервная система расшатана, ночи превратились в кромешный ужас. Конец уже близок. Пусть он наступит – я жил и работал не зря. Небольшая сумма почти собрана, и я успею ее пополнить, даже если остатки жизни покинут меня раньше, чем я думаю. Сам не понимаю, зачем я вам это рассказываю. Я не настолько низко пал, чтобы взывать к вашей жалости. Просто, я думаю, вы скорее доверитесь мне, если будете знать, что имеете дело с человеком, стоящим на пороге смерти. Не буду скрывать, мистер Блэк, что вы меня заинтересовали. Потеря памяти моим другом послужила мне поводом к сближению с вами. Я рассчитывал на ваше хотя бы мимолетное любопытство к тому, что он хотел вам сказать, и мою способность удовлетворить ваше желание. Существует ли оправдание моей назойливости? Возможно, существует. Любой, переживший то, что пережил я, в горькие минуты размышлял о человеческой судьбе. У вас есть молодость, хорошее здоровье, богатство, свое место в мире и перспективы на будущее. Вы и такие как вы показывают солнечную сторону жизни человека и примиряют меня с миром, который я скоро покину. Чем бы ни закончился наш разговор, я не забуду вашей доброты и снисхождения. А теперь, сэр, решайте сами – говорить ли вам то, что вы собирались, или нам лучше расстаться.

Я ни секунды не раздумывал, что ответить, и, не колеблясь, поведал правду без прикрас, в том же виде, как изложил ее на этих страницах.

Когда мой рассказ приблизился к главному событию, Эзра Дженнингс вскочил на ноги и посмотрел на меня, затаив дыхание от напряжения.

– Я несомненно заходил в комнату, – сказал я. – И я несомненно взял алмаз. На два этих ясных факта я могу лишь возразить, что совершенно не отдавал себе отчета в своих действиях.

Эзра Дженнингс возбужденно схватил меня за плечо.

– Стойте! Вы сказали мне больше, чем думаете. У вас когда-нибудь была привычка принимать опиум?

– В жизни его не пробовал.

– А нервы у вас в прошлом году в это время не шалили? Бессонница и беспокойство вас не мучили?

– Мучили.

– Вы плохо спали?

– Ужасно спал. Несколько ночей вообще провел без сна.

– Выходит, ночь после дня рождения была исключением? Попытайтесь вспомнить. Хорошо ли вы спали в тот вечер?

– Помню! Я спал очень крепко.

Эзра Дженнингс выпустил мое плечо так же неожиданно, как схватил его, и посмотрел на меня с видом человека, освободившегося от последних сомнений.

– Сегодня наступил памятный день в вашей и моей жизни, – торжественно сказал он. – Я абсолютно уверен в одном, мистер Блэк: то, что мистер Канди хотел сообщить вам сегодня утром, есть в записях, которые я вел у постели больного. Подождите! Это еще не все. Я твердо убежден в способности доказать, что вы были без сознания, когда вошли в ту комнату и взяли алмаз. Дайте мне подумать и выбрать время, чтобы лучше вас расспросить. Похоже, что у меня есть доказательство вашей невиновности!

– Объясните же, наконец, ради бога! Что вы имеете в виду?

Увлеченные нашим диалогом, мы сделали несколько шагов и вышли из-за чахлых деревцев, за которыми нас невозможно было заметить. Прежде чем Эзра Дженнингс успел ответить мне, его с дороги окликнул человек, крайне взволнованный и, очевидно, его разыскивавший.

– Иду! – откликнулся помощник доктора. – Постараюсь поторопиться.

Он повернулся ко мне.

– В деревне меня ждет тяжелый больной. Мне полагалось быть у него еще полчаса назад. Я очень спешу. Дайте мне два часа и снова приходите к мистеру Канди. Я найду для вас время.

– Как я смогу ждать! – взмолился я. – Прежде чем уходить, успокойте мой разум хоть словом.

– Дело слишком серьезно, чтобы объяснять его на бегу, мистер Блэк. Я не испытываю вашего терпения умышленно. Начни я объяснения прямо сейчас, ваше нетерпение только усилится. Встретимся во Фризингхолле, сэр. Через два часа.

Человек на дороге снова окликнул его. Помощник доктора поспешил к нему, оставив меня в одиночестве.

Я не берусь судить, как период тревожного ожидания, на которое я был обречен, повлиял бы на других людей. На моем же темпераменте двухчасовое испытание сказалось вот как: пока Эзра Дженнингс не рассказал мне того, что я хотел знать, я не мог спокойно сидеть на месте или поддерживать даже пустячный разговор.

В таком состоянии я не только выбросил из головы визит к миссис Эблуайт, но не захотел встречаться даже с Габриэлем Беттереджем.

Вернувшись во Фризингхолл, я оставил Беттереджу записку, сообщив, что меня неожиданно на несколько часов отвлекли важные дела и что он может твердо рассчитывать на мое возвращение к трем часам пополудни. Я предложил, чтобы он пообедал в обычное время и занял себя чем-нибудь приятным. Во Фризингхолле, как я знал, у него имелась целая куча приятелей, и ему было бы нетрудно найти, чем заполнить несколько часов до моего возвращения в гостиницу.

Оставив записку, я вышел подальше за околицу и бродил по пустынным вересковым полям, окружающим Фризингхолл, пока часы не сообщили, что настала пора возвращаться в дом мистера Канди.

Эзра Дженнингс уже вернулся и ждал меня.

Он сидел один в пустой комнатке, сообщавшейся застекленной дверью с хирургическим кабинетом. Голые темно-желтые стены украшали иллюстрации жутких последствий всяческих мерзких заболеваний. Обстановку дополняли книжный шкаф, набитый потрепанными медицинскими справочниками и украшенный вместо обычного бюста человеческим черепом, большой, заляпанный чернильными кляксами стол из сосновых досок, деревянные стулья, какие можно увидеть на кухне или в деревенском доме, истертый половик посреди пола и раковина с краном и вделанной в стену сточной трубой, своим жутковатым видом наводящая на мысль о хирургических операциях. Над выставленными за окно цветочными горшками жужжали пчелы. В саду пели птицы. Из какого-то дома по соседству временами доносилось бессвязное треньканье пианино. В каком-нибудь другом месте эти повседневные звуки могли бы говорить о будничном мире за окном. Здесь же они вторгались в тишину, нарушать которую имели право лишь человеческие страдания. Я посмотрел на футляр для инструментов красного дерева, огромный рулон корпии, занимавший целую полку в книжном шкафу, и внутренне содрогнулся, представив себе те звуки, что считались будничными в приемной Эзры Дженнингса.

– Мне не стыдно за то, в каком помещении я вас принимаю, мистер Блэк, – сказал он. – Это единственная комната в доме, где в этот час дня нас определенно никто не потревожит. Я приготовил для вас свои записки. А вот две книги, к которым нам, возможно, придется обратиться по ходу дела. Подсаживайтесь к столу, мы просмотрим их вместе.

Я пододвинул стул. Эзра Дженнингс вручил мне два больших листа бумаги. Один содержал множество промежутков между отдельными записями. Второй был плотно исписан черными и красными чернилами. Снедаемый лихорадочным нетерпением, любопытством и отчаянием, я отложил второй лист в сторону.

– Сжальтесь надо мной! – воскликнул я. – Прежде чем я приступлю к чтению, скажите хотя бы, на что мне рассчитывать.

– Охотно, мистер Блэк! Вы не возражаете, если я задам вам один-два вопроса?

– Спрашивайте, что пожелаете!

Помощник доктора посмотрел на меня с грустной улыбкой и ласковым интересом в карих глазах.

– Вы уже говорили, что, насколько вам известно, никогда в жизни не пробовали опиум.

– Насколько мне известно.

– Вы сейчас поймете, зачем я сделал это отступление. Продолжим. Вы никогда сознательно не принимали опиум. В это время в прошлом году вы страдали от нервного расстройства и ужасно плохо спали по ночам. Однако в ночь после дня рождения все было наоборот – вы спали крепко. Пока все верно?

– Вполне.

– А причина вашего нервного расстройства и плохого сна вам известна?

– Причина неизвестна. Помню только, что старина Беттередж высказал догадку. Но вряд ли она стоит упоминания.

– Извините. В таком деле все стоит упоминания. Что именно Беттередж счел причиной вашей бессонницы?

– То, что я бросил курить.

– Вы до этого часто курили?

– Да.

– И резко покончили с привычкой?

– Да.

– Беттередж был совершенно прав, мистер Блэк. Когда курение входит в привычку, редкий человек способен резко бросить курить без временного расстройства нервной системы. Так что ваша бессонница получила объяснение, друг мой. Следующий вопрос относится к мистеру Канди. Вспомните, не было ли у вас с ним за ужином или после него какого-нибудь спора, затрагивавшего медицинскую профессию?

Этот вопрос немедленно разбудил одно из дремлющих воспоминаний о торжестве. Глупая ссора между мной и мистером Канди описана тщательнее, чем она того заслуживает, в девятой главе рассказа Беттереджа. Приведенные в ней подробности совершенно сгладились в моей памяти – так мало значения я придал этой стычке. Я мог лишь припомнить и сообщить Эзре Дженнингсу, что азарт и неуступчивость, с которыми я за столом нападал на искусство медицины, вывели из себя даже добродушного мистера Канди. Еще я вспомнил, что спору положила конец своим вмешательством леди Вериндер и что мы с маленьким доктором «помирились», как говорят о детях, и расстались добрыми друзьями, пожав друг другу руки.

– Есть еще один момент, о котором мне очень важно знать. Имелась ли у вас в то время какая-либо причина больше обычного переживать за алмаз?

– Причина была, и очень весомая. Я знал, что алмаз был предметом заговора. Меня предупреждали, что для защиты мисс Вериндер как владелицы камня нужно было принять меры.

– Обсуждали ли вы сохранность алмаза с кем-нибудь еще непосредственно перед сном после званого ужина?

– Об этом говорили между собой леди Вериндер и ее дочь…

– В вашем присутствии?

– Да.

Эзра Дженнингс взял записки со стола и вложил их мне в руки.

– Мистер Блэк, если вы теперь прочитаете эти заметки в свете моих вопросов и ваших на них ответов, вы сделаете два удивительных открытия. Во-первых, вы убедитесь, что вошли в гостиную мисс Вериндер и взяли алмаз в состоянии транса, вызванного опиумом. Во-вторых, что опиум без вашего ведома вам дал мистер Канди, чтобы на практике опровергнуть ваши высказывания за праздничным столом.

Я сидел, держа записки в руках, в совершенном оцепенении.

– Постарайтесь простить бедного мистера Канди, – тихо произнес помощник врача. – Я согласен, он жестоко подшутил над вами, но сделал это без дальнего умысла. Из записей вы узнаете, что он, если бы не заболел, приехал бы к леди Вериндер на следующее утро после ужина и признался бы в розыгрыше. Мисс Вериндер тоже узнала бы об этом и начала бы его расспрашивать, и правда, вместо того чтобы оставаться тайной целый год, вышла бы наружу в тот же день.

Я начал мало-помалу приходить в себя.

– Мое недовольство не может более затронуть мистера Канди, – сердито сказал я. – Однако шутка его не перестает от этого быть актом вероломства. Простить-то я могу, но забыть – никогда.

– Любой медик в своей работе совершает подобные акты вероломства, мистер Блэк. Невежественная подозрительность к опиуму (в Англии) отнюдь не ограничивается низшими или малоразвитыми классами. Любой врач с крупной практикой время от времени вынужден обманывать пациентов, как это сделал с вами мистер Канди. В сложившихся обстоятельствах я не оправдываю его уловку. Я лишь призываю вас отнестись к его побуждениям с правильным пониманием и сочувствием.

– Как это случилось? Кто дал мне опиумную настойку без моего ведома?

– Не могу сказать. Об этом мистер Канди во время болезни не проронил ни слова. Быть может, ваша собственная память подскажет, кого подозревать.

– Нет.

– В таком случае нечего и спрашивать. Кто-то подсунул ее тайком. Оставим это дело и займемся более насущными вопросами. Прочитайте мои записи, если сможете их разобрать. Пусть ваш разум свыкнется с тем, что уже произошло. Я же хочу предложить сделать один очень смелый и неожиданный для вас шаг в будущем.

Последние слова расшевелили меня.

Я просмотрел бумаги в том порядке, в каком Эзра Дженнингс передал их. Менее исписанный лист оказался наверху. Обрывки слов и фраз, которые мистер Канди произносил в бреду, были записаны в следующем порядке:

«… Мистер Фрэнклин Блэк … и обходителен … сбить спесь … к медицине … признал … бессонницы по ночам … сказал ему … не все в порядке … лекарство … он ответил … и блуждать вслепую одно и то же … при всех за праздничным столом … я говорю … ищете сон вслепую … только лекарство … он говорит … ведут слепцов … знаю, что она значит … остроумно … ночной покой, несмотря на острый язык … нужно выспаться … к аптечке леди Вериндер … двадцать пять капель … без его ведома и приехать … завтра утром … ну что, мистер Блэк … лекарство сегодня … никогда не заснете … попались, мистер Канди … прекрасно … без него … выложу … правду … прекрасно … не просто так … дозу лауданума перед сном … что вы … теперь … о медицинском».

На этом первый лист закончился. Я вернул его Эзре Дженнингсу.

– И он говорил это в бреду? – уточнил я.

– Буквально и дословно. Я опустил лишь повторы. Некоторые слова или фразы он повторял по десять, а то и пятьдесят раз, особенно если придавал им большое значение. В этом смысле повторы немного помогли мне соединить разрозненные обрывки. Не следует считать, – он указал на второй лист, – что я в точности воспроизвел то, как изъяснялся бы мистер Канди, будь он в состоянии говорить связно. Я лишь преодолел бессвязность самой речи и добрался до стоящих за ней связных мыслей. Судите сами.

Я принялся читать второй листок, служивший ключом к первому.

Бред мистера Канди был записан черными чернилами, а промежутки между фразами Эзра Дженнингс заполнил красными. Я воспроизвожу здесь конечный результат как единое целое. Оригинальная речь и ее интерпретация записаны здесь друг за другом для простоты сравнения и проверки.

«… Мистер Фрэнклин Блэк умен и обходителен, но c него следовало бы сбить спесь по отношению к медицине. Он признал, что страдает от бессонницы по ночам. Я сказал ему, что у него не все в порядке с нервами и ему следует принять лекарство. Он ответил, что принимать лекарство и блуждать вслепую одно и то же. И это при всех за праздничным столом. Я говорю: это вы ищете сон вслепую, и найти его поможет только лекарство. Он говорит: я слышал поговорку «слепцы ведут слепцов», теперь я знаю, что она значит. Остроумно, но я знаю, как обеспечить ему ночной покой, несмотря на острый язык. Ему действительно нужно выспаться, и у меня есть доступ к аптечке леди Вериндер. Дать ему сегодня вечером двадцать пять капель лауданума без его ведома и приехать завтра утром. «Ну что, мистер Блэк, попробуете лекарство сегодня? Без него вы никогда не заснете». «А-а, попались, мистер Канди, я как раз прекрасно выспался последней ночью без него». Тут-то я и выложу всю правду! «Вы прекрасно отдохнули не просто так, сэр. Вы, сэр, приняли дозу лауданума перед сном. Что вы теперь скажете о медицинском искусстве?»

Первым делом, отложив в сторону рукопись Эзры Дженнингса, я испытал восхищение находчивостью ума, способного соткать из перепутанных нитей гладкую, цельную ткань. Помощник доктора вежливо прервал мои начальные изъявления удивления вопросом, совпадают ли выводы, сделанные мной из его записок, с его собственными.

– Считаете ли вы, как считаю я, что все ваши действия в доме леди Вериндер в ночь после дня рождения мисс Вериндер объясняются воздействием опиумной настойки?

– Я слишком мало знаю о воздействии лауданума, чтобы иметь собственное мнение. Я могу лишь положиться на ваше мнение и признать, что оно убедило меня в вашей правоте.

– Хорошо. Следующий вопрос. Вы убеждены, я убежден. Как нам убедить других?

Я указал на лежащие на столе листы. Эзра Дженнингс покачал головой.

– Это бесполезно, мистер Блэк! Бесполезно в силу трех непреодолимых причин. Во-первых, эти записи велись при обстоятельствах, не отвечающих опыту подавляющего большинства людей. Скорее противоречащих ему! Во-вторых, они основываются на определенной медицинской метафизической теории. Еще одно противоречие! В-третьих, их вел я, и лишь мои собственные заверения могут служить их подтверждением и гарантией, что они не подделка. Вспомните, о чем я рассказывал вам на пустоши, и сами решите, чего стоят мои уверения. Нет! Для окружающего мира мои записки не представляют никакой ценности. Они лишь указывают путь к вашему оправданию. Нашу уверенность необходимо подкрепить доказательствами, и вы – тот, кто их может получить!

– Как?

Помощник врача взволнованно подался вперед над столом.

– Рискнете ли вы принять участие в одном смелом эксперименте?

– Я готов на что угодно, лишь бы снять нависшее надо мной подозрение.

– Согласны ли вы пойти на некоторые временные неудобства?

– На какие угодно, мне все равно.

– Готовы ли вы четко исполнять мои указания? Вы можете оказаться мишенью как насмешек со стороны глупцов, так и упреков со стороны друзей, чьим мнением вы дорожите.

– Говорите, что делать! – нетерпеливо воскликнул я. – Я сделаю все, что бы мне ни грозило.

– Сделать нужно вот что, мистер Блэк. Вы должны похитить алмаз в бессознательном состоянии во второй раз в присутствии заслуживающих доверия свидетелей.

Я вскочил на ноги и попытался заговорить, но лишь молча уставился на него.

– Я считаю, что у нас получится, – продолжал он. – Должно получиться, если только вы мне поможете. Постарайтесь успокоиться. Присядьте и выслушайте меня. Вы снова начали курить – я сам это видел. Давно ли?

– Почти год.

– Вы стали курить больше или меньше прежнего?

– Больше.

– Не согласитесь ли бросить еще раз? Причем резко! Как сделали это в прошлом году.

Я начал смутно различать, куда он клонит.

– Брошу. Прямо сейчас.

– Если наступят те же обстоятельства, что и в июне прошлого года, если вы опять начнете страдать бессонницей, то первый шаг будет сделан. Мы приведем вас в состояние, напоминающее то, в котором ваши нервы находились в ночь после дня рождения. Если мы сумеем полностью или хотя бы частично восстановить окружавшую вас домашнюю обстановку и занять ваш разум будоражившими его вопросами об алмазе, то вы в физическом и нравственном плане будете находиться в том же положении, в каком вас в прошлом году застал опиум. В таком случае можно надеяться, что повторение дозы вызовет в большей или меньшей мере одинаковый результат. Таково, коротко говоря, мое предложение. А сейчас я продемонстрирую вам, на каких основаниях я считаю его оправданным.

Он взял со стола одну из книг и открыл ее на месте, заложенном полоской бумаги.

– Не беспокойтесь, я не стану докучать вам лекциями по физиологии. В наших обоюдных интересах я хочу продемонстрировать, что не прошу вас принимать участие в этом эксперименте ради подтверждения моей собственной теории. Мои взгляды опираются на общепринятые принципы и признанные авторитеты. Уделите мне пять минут, и я докажу, что наука оправдывает мой подход, каким бы смешным он ни казался. Вот для начала физиологическое обоснование моих действий устами доктора Карпентера. Прочтите сами.

Он протянул мне полоску бумаги, служившую закладкой. На ней были написаны несколько строчек:

«Имеется много оснований полагать, что всякое чувственное восприятие, воспринятое перцептивным сознанием, регистрируется (если можно так сказать) в мозге и может быть впоследствии воспроизведено, хотя весь промежуточный период разум не сознавал его наличие».

– Пока все понятно? – спросил Эзра Дженнингс.

– Абсолютно.

Он пододвинул ко мне лежащую на столе книгу и указал на подчеркнутое карандашом место.

– А теперь прочитайте этот отчет о конкретном случае, который, как я полагаю, имеет прямое отношение к вашему состоянию и эксперименту, к которому я вас склоняю. Прошу заметить, мистер Блэк, что я ссылаюсь на одного из величайших физиологов Англии. Книга, которую вы держите в руках, это «Физиология человека» доктора Эллиотсона, а приведенный в ней случай описан авторитетным мистером Комбом.

В подчеркнутом месте говорилось:

«Доктор Эйбл сообщил, как свидетельствует мистер Комб, об одном ирландском складском разносчике, который, будучи трезвым, совершенно не помнил, что делал в пьяном виде, однако, напившись, тут же вновь вспоминал поступки, совершенные в прежних случаях опьянения. Однажды, будучи пьян, он потерял ценную посылку и, протрезвев, не мог отчитаться, куда ее дел. Напившись в очередной раз, он вспомнил, что оставил посылку в определенном доме, и так как на ней не было адреса, она осталась нетронутой и была возвращена по первому требованию».

– И тут все понятно?

– Понятнее не бывает.

Помощник доктора вернул закладку на место и захлопнул книгу.

– Вы удовлетворены, что мое предложение опирается на авторитетные источники? Если этого мало, я могу подойти к этому книжному шкафу и зачитать вам новые места.

– Я удовлетворен. Можете не читать больше ни слова.

– В таком случае вернемся к вашей личной заинтересованности в этом деле. Я обязан сказать вам, что существуют доводы, говорящие не только в пользу эксперимента, но и против него. Если бы мы могли в точности воспроизвести условия, существовавшие в прошлом году, то с точки зрения физиологии определенно получили бы тот же результат. Однако это никак невозможно. Условия можно воссоздать только приблизительно, и, если не получится достаточно близко вернуть вас к вашему прежнему состоянию, наша затея может потерпеть неудачу. Если же получится, а я надеюсь на успех, вы по крайней мере сможете повторить свои действия в ночь после дня рождения и убедить любого трезвомыслящего человека, что в нравственном плане вы не виновны в краже алмаза. Мне кажется, мистер Блэк, я с максимальной беспристрастностью обрисовал вопрос с обеих сторон в рамках взятых на себя обязательств. Если вам что-либо еще не ясно, прошу вас об этом сказать, и, если я смогу дать ответ, я его дам.

– Я прекрасно понял все ваши объяснения. Но, признаться, меня смущает один момент, который вы пока не прояснили.

– Какой?

– Я не понимаю оказанного лауданумом эффекта. Я не понимаю, почему я спустился по лестнице, прошел по коридорам, открывал и закрывал ящики шкафчика и потом опять вернулся в свою комнату. Все это – активные действия. Я думал, что опиум сначала притупляет чувства, а затем вызывает сон.

– Это типичная ошибка в отношении опиума, мистер Блэк! В настоящий момент, помогая вам, я проявляю свои умственные способности (какие есть) под воздействием дозы лауданума в десять раз сильнее той, что дал вам мистер Канди. Однако я не требую, чтобы вы поверили мне на слово, хотя я говорю из личного опыта. Я предвидел ваше возражение и заручился свидетельством, имеющим вес в ваших глазах и в глазах ваших друзей.

Он протянул мне вторую из книг, лежавших на столе.

– Это знаменитая «Исповедь англичанина, любителя опиума»! Возьмите книгу с собой и прочитайте. Из помеченного мной отрывка вы узнаете, что, предавшись, по его выражению, опиуму, Де Квинси ходил на галерку в оперу, получая удовольствие от музыки, или бродил субботними вечерами по лондонским рынкам, наблюдая, как ловчат и торгуются бедняки, чтобы что-нибудь добыть себе на ужин. Так что человек под влиянием опиума вполне способен к активным занятиям и перемещениям.

– Я согласен с ответом, но вы не объяснили действие, которое опиум произвел на меня лично.

– Постараюсь ответить вам в нескольких словах. Опиум в большинстве случаев действует двояко: сначала возбуждает, затем успокаивает. Под возбуждающим воздействием последние и наиболее яркие впечатления, а именно впечатления, связанные с алмазом, сохранившиеся к концу дня, в вашем болезненно чувствительном состоянии только усилились и захватили ваши рассудок и волю, как их захватывает обычный сон. Постепенно под этим воздействием все тревоги о сохранности алмаза, которые вы ощущали в течение дня, скорее всего превратились из сомнений в уверенность, толкая вас к практическим действиям по спасению драгоценного камня, умышленно направляя ваши ноги к нужной комнате, а руку – к нужному шкафчику и ящику в нем. Все это вы делали в состоянии духовного опьянения опиумом. Позже, когда возбуждение сменилось усыпляющим действием, вас постепенно охватили вялость и оцепенение. В конце концов вы погрузились в глубокий сон. С наступлением утра, когда опиум перестал действовать, вы проснулись в совершенном неведении о том, чем занимались ночью, словно с луны свалились. Понятно ли я объясняю?

– Настолько понятно, что я не хочу больше на этом останавливаться. Вы показали, каким образом я проник в комнату и взял алмаз. Однако мисс Вериндер видела, как я вышел из нее с камнем в руке. Не могли бы вы отследить мои перемещения после этого момента? Предположить, что я делал, выйдя из комнаты?

– К этому моменту я и подвожу вас. Меня волнует вопрос, не поможет ли эксперимент, призванный доказать вашу невиновность, еще и найти пропавший алмаз. Выйдя из гостиной мисс Вериндер с алмазом в руках, вы скорее всего направились обратно в свою спальню…

– Ну да. А дальше?

– Вполне возможно, мистер Блэк, пока не буду утверждать большего, что ваше желание уберечь алмаз могло естественным образом навести вас на мысль о том, чтобы спрятать его где-нибудь у себя в спальне. В таком случае вы могли оказаться в роли ирландского разносчика. Под воздействием повторной дозы опиума вы, вероятно, вспомните то место, где спрятали алмаз под влиянием первой дозы.

Наступил мой черед сообщить Эзре Дженнингсу кое-что, чего он не знал. Я остановил его на полуслове.

– Такой исход невозможен. Алмаз сейчас находится в Лондоне.

Помощник доктора посмотрел на меня с большим удивлением.

– В Лондоне? Как он попал из дома леди Вериндер в Лондон?

– Никто не знает.

– Вы собственноручно унесли его из комнаты мисс Вериндер. Кто и как забрал его у вас?

– Понятия не имею.

– Вы обнаружили его поутру?

– Нет.

– А мисс Вериндер обнаружила?

– Нет.

– Мистер Блэк! В этом деле есть нюанс, требующий разъяснения. Позвольте вас спросить, откуда вам известно, что алмаз в настоящее время находится в Лондоне?

После моего возвращения в Англию я задал мистеру Бреффу точно такой же вопрос. Я повторил Эзре Дженнингсу то, что сам услышал от юриста и что уже известно читателям.

По его виду было ясно, что мой ответ его не удовлетворил.

– При всем почтении к вам и вашему адвокату я остаюсь при мнении, которое только что высказал. Я понимаю, что оно основано всего лишь на предположении. Прошу меня извинить, но ваше мнение точно так же основано на одном лишь предположении.

Такой взгляд на дело был для меня в новинку. Я встревоженно ждал, как он его обоснует.

– Я предполагаю, что воздействие опиума, побудив вас завладеть алмазом, чтобы поместить его в надежное место, могло также заставить вас, следуя тем же соображениям, спрятать его где-нибудь в вашей комнате. Вы предположили, что индусы не могли ошибиться. Они отправились к дому мистера Люкера за алмазом, а потому алмаз должен быть у мистера Люкера! Есть ли у вас хоть какое-то доказательство, что алмаз попал в Лондон? Ведь вы даже не можете сказать, кто и как увез его из дома леди Вериндер! Есть ли у вас доказательство, что Лунный камень был заложен у мистера Люкера? Он сам заявляет, что в глаза его не видел, а банковская квитанция лишь сообщает о принятии на хранение вещи большой ценности. Индусы предполагают, что мистер Люкер лжет, вы – что они не ошибаются. В защиту моего мнения могу лишь сказать, что оно имеет право на существование. А что, мистер Блэк, логически или юридически говорит в пользу вашего мнения?

Довод жесткий, но справедливый.

– Признаться, вы потрясли меня, – ответил я. – Вы не возражаете, если я напишу мистеру Бреффу и передам ему ваши слова?

– Напротив. Я буду только рад, если вы напишете мистеру Бреффу. Его совет может пролить на дело новый свет. А пока что давайте вернемся к нашему эксперименту с опиумом. Итак, мы решили, что с этой минуты вы немедленно бросаете курить.

– С этой минуты?

– Это первый шаг. Второй – надо как можно достовернее воспроизвести домашнюю обстановку, окружавшую вас в прошлом году.

Да, но как это сделать? Леди Вериндер умерла. Мы с Рэчел, пока надо мной довлело подозрение в краже, бесповоротно разлучены. Годфри Эблуайт уехал на континент. Собрать всех людей в доме, находившихся в нем последний раз, когда я там ночевал, просто невозможно. Мое замечание Эзру Дженнингса, похоже, ничуть не смутило. Снова собирать тех же людей, сказал он, не так важно, тем более что совершенно невозможно устроить, чтобы они занимали такое же положение по отношению ко мне, как в прошлый раз. С другой стороны, для успеха эксперимента меня должны окружать в доме те же предметы, которые я видел в последний раз.

– Важнее всего, чтобы вы спали в той самой комнате, где провели ночь после дня рождения, и чтобы там стояла та же мебель. Лестницы, коридоры и гостиная мисс Вериндер тоже должны иметь прежний вид. Абсолютно важно, мистер Блэк, вернуть на место все части обстановки, которые с тех пор могли убрать. Ваш отказ от сигар станет напрасной жертвой, если мисс Вериндер не даст своего разрешения.

– И кто же о нем попросит?

– Вы сами.

– Об этом не может быть и речи. После того, что произошло в наших отношениях из-за пропажи алмаза, я не имею права ни видеть ее, ни писать ей.

Эзра Дженнингс на минуту задумался.

– Позвольте задать вам один деликатный вопрос?

Я жестом дал согласие.

– Прав ли я, делая вывод (по одному-двум случайно оброненным вами замечаниям), что до этого мисс Вериндер вызывала у вас повышенный интерес?

– Совершенно правы.

– И она отвечала взаимностью?

– Да.

– Считаете ли вы, что мисс Вериндер крайне заинтересована в доказательстве вашей невиновности?

– Я в этом уверен.

– В таком случае, если позволите, я сам напишу мисс Вериндер.

– И расскажете об идее эксперимента?

– Расскажу обо всем, что мы сегодня обсуждали.

Чего и говорить, я сразу же принял предложенную услугу.

– Пожалуй, я еще успею отправить письмо с сегодняшней почтой, – сказал помощник доктора, взглянув на часы. – Не забудьте, вернувшись в гостиницу, спрятать под замок ваши сигары! Я загляну к вам завтра утром узнать, как прошла ночь.

Я встал, чтобы распрощаться, и искренне выразил глубокую признательность за его доброту.

Эзра Дженнингс мягко пожал мою руку.

– Не забывайте то, что я сказал вам на пустоши. Если я смогу оказать вам небольшую услугу, мистер Блэк, это будет для меня последним солнечным бликом в конце длинного пасмурного дня.

Мне почти нечего добавить к записям в журнале Эзры Дженнингса.

От себя могу лишь добавить, что я проснулся утром двадцать шестого июня, совершенно не отдавая отчета в том, что говорил и делал под воздействием опиума с того момента, когда он только-только начал оказывать на меня влияние, и до того, как я открыл глаза в гостиной Рэчел.

События, которые произошли после моего пробуждения, на мой взгляд, не требуют подробного изложения. Достаточно сказать, что мы с Рэчел превосходно поняли друг друга безо всяких объяснений. Ни я, ни Рэчел не стыдимся той невероятной быстроты, с какой наступило примирение. Дамы и господа, вспомните то время, когда вы были молоды и вас горячо тянуло друг к другу, и вы поймете, что произошло после того, как Эзра Дженнингс закрыл за собой дверь гостиной.

Но я готов признать, что, если бы не осмотрительность Рэчел, миссис Мерридью застала бы нас врасплох. Рэчел услышала шорох платья в коридоре и поспешила навстречу старой леди. Я услышал, как та сказала: «Что такое?» и как Рэчел ответила: «Взрыв!» Чтобы пощадить свои нервы, миссис Мерридью немедленно позволила взять себя под руку и увести в сад. Вернувшись в дом и увидев меня в зале, она заметила, что наука с тех времен, когда она была школьницей, очевидно, продвинулась далеко вперед.

– Нынешние взрывы уже не те, что раньше, мистер Блэк. Уверяю вас, что я едва ли услышала взрыв, устроенный мистером Дженнингсом, из сада. А вернувшись в дом, даже не почувствовала запаха! Я вынуждена просить прощения у вашего друга-медика. Должна его похвалить – он прекрасно справился со своей задачей!

Покорив Беттереджа и мистера Бреффа, Эзра Дженнингс сумел покорить даже миссис Мерридью. Все-таки в мире осталось еще много места для великодушия!

За завтраком мистер Брефф не скрывал своего желания, чтобы я утренним поездом отправился с ним в Лондон. Наблюдение, установленное за банком, и его возможный результат настолько возбудили любопытство Рэчел, что она немедленно решила (с позволения миссис Мерридью) вернуться в город вместе с нами, чтобы получать известия о событиях из первых рук.

После почтения, оказанного ей в истории со взрывом, миссис Мерридью явила собой образец уступчивости и сговорчивости. Беттереджу было объявлено, что все четверо возвращаются обратно утренним поездом. Я почти ожидал, что он попросит взять его с собой. Однако Рэчел мудро заняла верного слугу интересным поручением. Она попросила его завершить меблировку дома, и новых домашних обязанностей хватило, чтобы погасить «сыскную лихорадку», которая иначе завладела бы дворецким.

Жаль только, что, уезжая в Лондон, нам пришлось раньше времени расстаться с Эзрой Дженнингсом. Его невозможно было уговорить ехать с нами. Я обещал написать, а Рэчел настояла, чтобы он погостил у нас, когда мы вернемся в Йоркшир. Новой встрече через несколько месяцев ничего не препятствовало, и все же было очень грустно видеть из окна отходящего поезда нашего дорогого друга, одиноко стоящего на платформе.

По прибытии в Лондон к мистеру Бреффу на вокзале подскочил мальчишка в потрепанных черных штанах и куртке, отличавшийся невероятным пучеглазием. Глаза выступали так далеко и вращались в орбитах так свободно, что становилось тревожно, не вывалятся ли они совсем. Выслушав доклад мальчишки, мистер Брефф попросил извинить дам за то, что мы не сможем сопроводить их до Портленд-Плейс. Я едва успел пообещать Рэчел, что расскажу все, что произошло, когда вернусь, как мистер Брефф схватил меня за руку и потащил к кэбу. Лупоглазый мальчишка занял место на козлах рядом с извозчиком, получившим указание ехать на Ломбард-стрит.

– Новости из банка? – спросил я.

– Новости о мистере Люкере, – ответил мистер Брефф. – Час назад он выехал из своего дома в Ламбете на извозчике в компании двух мужчин – по описанию, двух переодетых полицейских. Если мистер Люкер действительно боится индусов, то вывод ясен – он едет в банк за алмазом.

– Мы тоже едем в банк проследить, к чему это приведет?

– Да. Либо услышать, к чему это уже привело, если к нашему прибытию все будет кончено. Вы обратили внимание на мальчишку, что сидит на козлах?

– Я обратил внимание на его глаза.

Мистер Брефф рассмеялся.

– Плутишку прозвали в конторе Крыжем за круглые, как крыжовник, глаза. Он у меня на побегушках. Если бы я только мог с такой же уверенностью полагаться на клерков, которые дали ему это прозвище! Крыж, несмотря на форму глаз, один из самых смышленых мальцов в Лондоне.

Когда мы подъехали к банку на Ломбард-стрит, часы показывали без двадцати пять. Крыж вопросительно посмотрел на хозяина, когда тот открывал дверь экипажа.

– Хочешь с нами? – ласково спросил мистер Брефф. – Пошли. Только никуда не убегай без моих указаний. Быстр, как молния, – шепнул мне юрист. – Где другому мальчишке приходится говорить двадцать слов, этому хватает и двух.

Мы вошли в банк. Операционный зал с длинными стойками, за которыми сидели кассиры, был полон народу. Все ждали своей очереди, чтобы успеть положить деньги на счет или снять деньги со счета еще до закрытия банка в пять часов.

При появлении мистера Бреффа к нему тотчас подошли двое мужчин.

– Ну? – спросил юрист. – Вы его видели?

– Он прошел мимо нас, сэр, во внутренний офис полчаса назад.

– И с тех пор не выходил?

– Нет, сэр.

Мистер Брефф повернулся ко мне.

– Будем ждать.

Я попытался отыскать трех индусов в толпе и нигде не смог найти следов их присутствия. Лишь один посетитель отличался смуглой кожей – похожий на моряка высокий мужчина в куртке лоцмана и круглой шляпе. Не переодетый ли это индус? Нет, не может быть! Моряк был выше любого из трех индусов, а та часть лица, что виднелась из-под пышной бороды, была в два раза шире их лиц.

– Они могли подослать шпиков, – подумал вслух мистер Брефф, в свою очередь разглядывая моряка, – и это, возможно, один из них.

Больше он ничего не успел прибавить. Лупоглазый пролаза уважительно дернул его за фалду сюртука. Мистер Брефф посмотрел туда, куда указывал мальчик.

– Тс-с-с! Мистер Люкер!

Ростовщик вышел из внутреннего помещения банка в сопровождении двух переодетых полицейских.

– Следите за ним, – прошептал мистер Брефф. – Если он кому-то передаст алмаз, то сделает это прямо здесь.

Не замечая нас, мистер Люкер медленно направился к двери, сначала через самую гущу посетителей, потом сквозь редеющую толпу. Я отчетливо видел, как он шевельнул рукой, проходя мимо невысокого, крепко сбитого мужчины в солидном сером костюме. Мужчина слегка вздрогнул и обернулся. Мистер Люкер продолжал медленно двигаться сквозь толпу. На выходе из банка охранники заняли места по обе стороны ростовщика. Вслед за ними вышел один из людей мистера Бреффа, больше я их не видел.

Я посмотрел на юриста и повел глазами в сторону человека в сером костюме.

– Да! – шепотом ответил мистер Брефф. – Я тоже заметил!

Он обернулся в поисках второго помощника. Того нигде не было видно. Юрист оглянулся, надеясь увидеть мальчишку. Крыж тоже пропал.

– Что за чертовщина? – недовольно воскликнул мистер Брефф. – Оба скрылись, когда были нужны нам больше всего.

Очередь за стойкой дошла до мужчины в сером костюме. Он передал кассиру чек, получил квитанцию и направился к выходу.

– Что будем делать? – спросил мистер Брефф. – Мы не можем опускаться до того, чтобы его выслеживать.

– Я могу! Я не потеряю его из виду и за десять тысяч фунтов!

– В таком случае я не потеряю из виду вас даже за вдвое большую сумму.

– Неплохое занятие для человека моей профессии, – пробормотал он себе под нос, когда мы двинулись на выход вслед за незнакомцем. – Только, ради бога, никому не говорите. Если кто-то узнает, я буду разорен.

Человек в сером костюме сел в омнибус, идущий на запад Лондона. Мы сели вслед за ним. У мистера Бреффа обнаружились остатки юношеской застенчивости. Ей-богу не лгу: когда он сел в омнибус, покраснел, как мальчишка!

Мужчина в сером костюме остановил омнибус и вышел на Оксфорд-стрит. Мы сделали то же самое. Незнакомец зашел в аптеку.

Мистер Брефф вздрогнул.

– Аптекарь меня знает! – воскликнул он. – Боюсь, мы ошиблись.

Мы вошли в аптеку. Мистер Брефф и хозяин заведения обменялись парой слов без свидетелей. Юрист вышел с удрученным видом.

– Как это на нас похоже, – сказал он, беря меня под руку и увлекая к выходу. – Спасибо и на этом.

– Что на нас похоже?

– Мистер Блэк! Мы с вами – парочка худших сыщиков, когда-либо бравшихся за дело. Человек в сером костюме служит у аптекаря последние тридцать лет. Он был отправлен в банк перечислить деньги на счет хозяина и знает о Лунном камне не больше младенца в утробе матери.

Я спросил, что нам делать.

– Вернемся ко мне в контору, – предложил мистер Брефф. – Крыж и второй наблюдатель, очевидно, взяли другой след. Будем надеяться, что хотя бы их глаза не сыграли с ними злую шутку.

Когда мы прибыли на Грей-Инн-сквер, там ждал второй наблюдатель, явившийся четвертью часа раньше.

– Ну! – воскликнул мистер Брефф. – Какие новости?

– Прошу прощения, сэр, – ответил наблюдатель. – Я допустил ошибку. Могу поклясться, что мистер Люкер что-то передал пожилому господину в светлом пальто. Пожилой господин оказался в высшей степени уважаемым торговцем скобяным товаром из Истчипа.

– Где Крыж? – обреченно спросил мистер Брефф.

Наблюдатель удивился.

– Не знаю, сэр. Я больше не видел его с тех пор, как вышел из банка.

Мистер Брефф отпустил его.

– Одно из двух, – сказал он, обращаясь ко мне, – либо Крыж убежал, либо взял след по собственному почину. Как вы насчет отужинать прямо здесь и подождать, не вернется ли мальчишка через час или два? У меня в подвале есть неплохое вино, в соседней кофейне можно заказать отбивные.

Мы поужинали в конторе мистера Бреффа. Прежде чем убрали скатерть, пришло сообщение, что с юристом желает поговорить «некое лицо». Кто это мог быть? Крыж? Нет. Это вернулся человек, следивший за мистером Люкером после того, как ростовщик вышел из банка.

На этот раз доклад не представлял ни малейшего интереса. Мистер Люкер вернулся домой и отпустил охрану. Больше он из дома не выходил. Вечером в доме закрыли ставни и заперли двери на засов. За улицей перед домом и переулком позади него велось тщательное наблюдение. Нигде не обнаружено никаких следов индусов. Возле дома никто не слонялся. Закончив доклад, человек замолчал в ожидании дальнейших указаний. Мистер Брефф простился с ним до следующего утра.

– Думаете, мистер Люкер забрал Лунный камень к себе домой? – спросил я.

– Нет. Он ни за что не отпустил бы полицейских, рискнув еще раз оставить алмаз у себя дома.

Мы прождали мальчишку еще полчаса. Мистеру Бреффу было пора ехать в Хэмпстед, а мне возвращаться к Рэчел в Портленд-Плейс. Я оставил у привратника конторы визитную карточку, написав на ней, что буду у себя на квартире в половине одиннадцатого вечера. Привратник должен был передать карточку мальчишке, если тот появится.

Некоторые люди имеют привычку всегда являться к сроку, другие – вечно опаздывать. Я отношусь к последним. Добавьте к этому, что в Портленд-Плейс я сидел на одном диване с Рэчел в комнате длиной сорок футов, в дальнем конце которой сидела миссис Мерридью. Кого после этого удивит, что я пришел домой вместо половины одиннадцатого в половину двенадцатого? Насколько надо быть бессердечным, чтобы удивляться такому опозданию! Я искренне желал бы никогда не иметь такого человека среди своих знакомых!

Слуга, впуская меня в дом, протянул клочок бумаги.

Ровным адвокатским почерком на нем было написано:

«Прошу извинить, сэр, но меня клонит ко сну. Я приду завтра между девятью и десятью часами утра».

Расспросы показали, что ко мне приходил мальчишка со странными глазами, предъявил мою карточку с запиской, прождал час, заснул, потом проснулся, оставил для меня сообщение и ушел домой, с серьезным видом заявив слуге, что «если не выспится, завтра от него не будет никакого толку».

К девяти часам на следующее утро я уже был готов к встрече гостя. В половине десятого за дверью послышались шаги.

– Входи, Крыж! – крикнул я.

– Спасибо, сэр, – ответил низкий, меланхоличный голос. Дверь открылась. Я поднял глаза и увидел… сержанта Каффа. – Решил сначала заглянуть сюда, мистер Блэк, проверить, не застану ли вас здесь, прежде чем ехать в Йоркшир.

Сыщик был по-прежнему мрачен и худ. Его глаза уже не проделывали с собеседником прежний фокус (так тонко подмеченный в повести Беттереджа), создавая впечатление, будто он «знал о вас что-то такое, о чем вы сами не подозревали». Однако настолько, насколько одежды могут изменить человека, знаменитый Кафф был неузнаваем. На нем были широкополая белая шляпа, легкая охотничья куртка, белые штаны и поношенные гамаши. В руках – крепкая дубовая палка. Всем своим видом он, казалось, стремился показать, что всю жизнь прожил в деревне. Когда я обратил внимание на метаморфозу, он не заметил в моих словах шутку и на полном серьезе стал жаловаться на шум и вонь Лондона. Клянусь, мне показалось, что и говорил он теперь с сельским акцентом! Я предложил вместе позавтракать. Беспорочный селянин оскорбился. Завтракал он в полседьмого, а спать ложился с курами и петухами!

– Я только вчера вечером вернулся из Ирландии, – сказал сержант, в своей невозмутимой манере переходя к цели своего визита. – Перед сном я прочитал ваше письмо, сообщающее о событиях, происшедших после прекращения прошлогоднего расследования. Со своей стороны я могу сказать только одно: я совершенно не разобрался в этом деле. Не знаю, смог ли бы кто-либо из смертных на моем месте увидеть в то время положение в истинном свете. Однако факты есть факты. Я признаю, что наломал дров. Причем, мистер Блэк, не первый раз за свою карьеру! Офицеры уголовного розыска никогда не ошибаются только в книгах.

– Вы прибыли как раз вовремя, чтобы восстановить свою репутацию.

– Прошу прощения, мистер Блэк, но после выхода на пенсию мне наплевать на репутацию. С ней, слава богу, покончено! Я приехал исключительно из благодарности за великодушие покойной леди Вериндер. К незаконченному делу я вернусь – если вы, конечно, хотите и мне доверяете – лишь из этих и никаких других соображений. Я не прошу у вас ни фартинга. Это – вопрос чести. А теперь, мистер Блэк, расскажите, в каком положении дело находится сейчас.

Я рассказал об опыте с опиумом и о том, что произошло в банке на Ломбард-стрит. Эксперимент произвел на сыщика глубокое впечатление, в своей практике он о таком слышал впервые. Его в особенности заинтересовала теория Эзры Дженнингса относительно того, что я сделал с алмазом, когда вышел из гостиной Рэчел.

– Я не согласен с мистером Дженнингсом, что вы спрятали алмаз, – сказал сержант Кафф, – но я согласен, что вы унесли его с собой в свою комнату.

– Хорошо. И что же случилось потом?

– А вы сами никого не подозреваете?

– Ни одного человека, сэр.

– А мистер Брефф? Он подозревает?

– Не больше моего.

Сержант Кафф поднялся и подошел к моему письменному столу. Он вернулся с запечатанным конвертом. На нем был штамп «лично в руки» и мой адрес. В уголке – подпись сержанта.

– В прошлом году я заподозрил не того человека, – сказал он, – и сейчас, возможно, опять ошибаюсь. Не открывайте этот конверт, мистер Блэк, пока не вскроется вся правда. И только тогда сверьте имя виновного с именем, указанным в этом письме.

Я положил письмо в карман и спросил сержанта, что он думает о мерах, принятых в банке.

– Вы придумали хороший план и поступили правильно. Вот только помимо мистера Люкера следовало проследить еще за одним человеком.

– За тем, кто назван в письме?

– Да, мистер Блэк, за тем, кто назван в письме. Теперь уже поздно. Когда наступит нужное время, я вам и мистеру Бреффу кое-что предложу. А пока посмотрим, не принесет ли мальчишка какие-нибудь ценные сведения.

Было уже около десяти, а Крыж все не показывался. Сержант Кафф сменил тему. Начал расспрашивать о своем приятеле Беттередже и старом сопернике, садовнике. Еще минута, и он, несомненно, перешел бы к любимому предмету – розам, если бы не слуга, объявивший, что мальчишка ждет внизу.

Входя в комнату, Крыж задержался на пороге и недоверчиво глянул на чужака. Я подозвал мальчика к себе.

– Ты можешь не бояться и говорить при этом джентльмене, – сказал я. – Он приехал помочь мне. Сержант Кафф, это тот самый мальчуган из конторы мистера Бреффа.

Наша цивилизация устроена так, что известность (неважно, каким путем достигнутая) служит рычагом, управляющим всем на свете. Слава знаменитого Каффа дошла даже до маленьких ушей Крыжа. При упоминании знаменитого имени его выпученные глаза окончательно вылезли из орбит, чуть не упав на ковер.

– Иди сюда, приятель, – позвал сержант. – Послушаем, что ты нам расскажешь.

Вид знаменитого сыщика, слава о котором ходила по всем адвокатским конторам Лондона, буквально заворожил мальчишку. Он встал перед бывшим полицейским, заложив руки за спину, в позе послушника, сдающего экзамен на знание катехизиса.

– Как тебя зовут? – начал экзамен сержант Кафф.

– Октавиус Гай. В конторе за мои глаза меня прозвали Крыжовником или Крыжем.

– Октавиус Гай, он же Крыж, – продолжал сержант с серьезным видом, – ты вчера убежал из банка. Что у тебя было на уме?

– С вашего позволения, сэр, я следил за одним человеком.

– И кто он?

– Высокий такой, с густой черной бородой, одетый как моряк.

– Я его помню! – вставил я. – Мы с мистером Бреффом приняли его за шпиона индусов.

На сержанта наши с мистером Бреффом догадки не произвели никакого впечатления. Он продолжал экзамен.

– Хорошо. И почему ты следил за моряком?

– С вашего позволения, сэр, мистер Брефф хотел знать, не передаст ли мистер Люкер что-либо по дороге из банка другому человеку. Я видел, как мистер Люкер что-то отдал моряку с черной бородой.

– Почему ты не сказал об этом мистеру Бреффу?

– Не успел, сэр. Моряк быстро ушел.

– И ты побежал за следом?

– Да, сэр.

– Крыж, – сказал сержант, похлопав мальчишку по затылку, – у тебя в твоей головке кое-что есть, и это не вата. Я пока очень тобой доволен.

Мальчик зарделся от удовольствия.

– Хорошо. Что сделал моряк, когда вышел на улицу?

– Подозвал извозчика, сэр.

– А ты что сделал?

– Побежал за ними.

Прежде чем сержант успел задать следующий вопрос, объявили о прибытии клерка из конторы мистера Бреффа.

Не желая мешать опросу мальчика сержантом Каффом, я принял клерка в другой комнате. Он принес дурные новости от хозяина. Треволнения последних дней истощили силы мистера Бреффа. Юрист проснулся утром с жестоким приступом подагры и не мог шагу ступить из своей комнаты в Хэмпстеде. Он испытывал неудобство оттого, что оставил меня без поддержки и совета в трудную минуту. Поэтому главный клерк его конторы получил указание поступить в мое полное распоряжение и был готов подменить мистера Бреффа.

Я написал ответ, чтобы успокоить пожилого джентльмена, сообщив о визите сержанта Каффа и добавив, что Крыж сию минуту дает показания. Я пообещал проинформировать мистера Бреффа лично или письмом обо всем, что принесет сегодняшний день. Отправив клерка с запиской в Хэмпстед, я вернулся в комнату, застав сержанта Каффа стоящим у камина и звонящим в колокольчик.

– Прошу прощения, мистер Блэк, – сказал сержант. – Я хотел передать со слугой, что желаю поговорить с вами. У меня нет сомнений, что этот мальчик, заслуживающий высшей похвалы, – сыщик потрепал Крыжа по волосам, – следил за тем, кем нужно. Не вернувшись вчера в пол-одиннадцатого, сэр, вы упустили драгоценное время. Остается лишь немедленно послать за извозчиком.

Через пять минут сержант Кафф и я (с указывающим дорогу Крыжем на облучке) уже ехали на восток города, в Сити.

– Настанет день, – сказал сержант, указывая на переднее окно экипажа, – и этот мальчуган достигнет больших высот в моей бывшей профессии. За весь последний год я не встречал никого смышленее и бойчее его. Вы должны узнать главное, мистер Блэк, из того, что он рассказал мне, пока вас не было в комнате. Кажется, он еще при вас сказал, что побежал за кэбом?

– Да.

– Кэб доехал с Ломбард-стрит до пристани Тауэр-Уорф. Моряк с черной бородой вышел и вступил в разговор со стюардом парохода, отплывающего утром в Роттердам. Он спросил, нельзя ли подняться на борт прямо сейчас и переночевать в каюте. Стюард ответил «нет». Все каюты, койки и постельное белье вечером подлежали уборке, пассажиров до утра не пускали на борт. Моряк повернул назад и покинул причал. Когда он вышел на улицу, мальчишка впервые заметил на другой ее стороне мужчину, одетого как добропорядочный механик и, очевидно, следившего за моряком. Моряк зашел в закусочную по соседству. Мальчик, не зная, что делать, присоединился к стайке других мальчишек, глазеющих на деликатесы в витрине закусочной. Он заметил, что механик тоже ждал, но на другой стороне улицы. Через минуту медленно подъехал кэб и остановился прямо напротив механика. Мальчик разглядел в кэбе только одного человека, он высунулся наружу поговорить с механиком. Этого пассажира, мистер Блэк, мальчик без какой-либо подсказки с моей стороны описал как человека со смуглым, как у индуса, лицом.

Мне стало ясно, что мы с мистером Бреффом допустили еще одну ошибку. Бородатый моряк был вовсе не нанятым индусами шпиком. Не он ли и пришел за алмазом?

– Через некоторое время кэб медленно двинулся дальше по улице, – продолжал сержант. – Механик перешел через дорогу и скрылся в закусочной. Мальчик ждал на улице, пока не устал и не изголодался, и тоже зашел внутрь. У него в кармане лежал шиллинг. Он уверяет, что отменно поужинал кровяной колбасой, пирогом с угрями и бутылкой имбирного лимонада. Чего только не переварит желудок мальчишки! Такой продукт еще неизвестен науке.

– Что он увидел в закусочной?

– Что ж, мистер Блэк, он увидел, как моряк читал газету в одном углу, а механик – в другом. Когда моряк поднялся и вышел, уже стемнело. Прежде чем выйти на улицу, он подозрительно огляделся по сторонам. Мальчика он не заметил – кто ж обращает внимание на мальчишек. Механик в это время все еще сидел в закусочной. Моряк шел по улице, все время озираясь. Видимо, не мог решить, куда идти. Механик снова появился на другой стороне улицы. Моряк дошел до переулка Шор-лейн, выходящего на Лоуэр-Тэмз-стрит. Там он остановился перед пабом «Колесо фортуны» и, осмотрев его снаружи, зашел внутрь. Крыж последовал за ним. За стойкой сидело много народу, в основном приличного вида. «Колесо фортуны» очень достойное заведение, мистер Блэк, и славится своим портером и пирогами со свининой.

Отступления сержанта нервировали меня. Он это заметил и стал точнее придерживаться показаний Крыжа.

– Моряк спросил, есть ли у них свободный номер. Хозяин ответил: «Нет, мы забиты под завязку». Барменша поправила: «Десятый освободился». С моряком отправили официанта показать ему десятый номер. Но прежде мальчик заметил среди посетителей у стойки механика. Пока звали официанта, механик исчез. Моряка проводили в номер. Немного растерявшись, Крыж умно рассудил посидеть и подождать, не произойдет ли чего еще. И кое-что действительно произошло – хозяина позвали. Сверху послышались недовольные голоса. Механик вновь появился в сопровождении хозяина, но теперь, к большому удивлению Крыжа, с явными признаками опьянения. Хозяин вышвырнул механика за дверь, пригрозив позвать полицию, если тот вернется. Из перебранки следовало, что механик был обнаружен в десятом номере и с пьяным упорством настаивал, что номер принадлежит ему. Крыж был настолько поражен этим внезапным превращением трезвого человека в пьяного, что не утерпел и выбежал за ним на улицу. Поблизости от паба механик все еще шатался самым предосудительным образом. Но свернув за угол, немедленно обрел утраченное равновесие и превратился в совершенно трезвого гражданина. Крыж вернулся в «Колесо фортуны», совершенно сбитый с толку. Он подождал еще каких-нибудь событий. Ничего больше не происходило. Моряк больше не появлялся. Крыж решил вернуться в контору. Как только он принял это решение, на другой стороне улицы опять появился старый знакомый – механик! Он смотрел на окно верхнего этажа паба – единственное, в котором горел свет. Увидев свет, он, похоже, успокоился, повернулся и ушел. Мальчик вернулся в Грейс-Инн, получил вашу карточку с сообщением, пришел к вам, но вас не было дома. Вот вам состояние дела на данный момент, мистер Блэк.

– Что вы сами об этом думаете, сержант?

– Я думаю, что дело серьезно, сэр. Судя по словам мальчишки, в нем, для начала, замешаны индусы.

– Да. А моряк, очевидно, то лицо, кому мистер Люкер передал алмаз. Очень странно, что я, мистер Брефф и нанятый им человек неправильно поняли, кто он такой.

– Вовсе нет, мистер Блэк. Принимая во внимание связанный с этим риск, мистер Люкер, вполне вероятно, нарочно ввел вас в заблуждение.

– Вы понимаете суть событий в пабе? Человек, переодетый механиком, разумеется, подослан индусами. Но я не меньше Крыжа удивлен неожиданной имитацией опьянения.

– Я, пожалуй, могу высказать догадку, сэр. Если подумать, можно заметить, что этот человек четко следовал строгим указаниям индусов. Сами они слишком заметны, чтобы появляться в банке или пабе, им пришлось полностью полагаться на своих подручных. Очень хорошо. Их сообщник слышит в пабе номер комнаты, выделенной моряку для ночлега, и понимает, что алмаз (если только мы не ошибаемся) будет там находиться всю ночь. При таком раскладе можно не сомневаться, что индусы пожелали получить описание комнаты – где в доме она расположена, можно ли забраться в нее снаружи и так далее. Что делать человеку, получившему такое задание? Именно то, что он и сделал! Механик сбегал наверх посмотреть на комнату, опередив моряка. Его застукали на месте, он притворился пьяным – так легче всего выкрутиться. Вот в чем я вижу разгадку. Когда его выгнали из паба, он скорее всего сразу же направился туда, где его ждали с донесением наниматели. И они, несомненно, отправили его назад убедиться, что моряк остался в номере до самого утра. Что случилось в «Колесе фортуны» после того, когда мальчик ушел оттуда, мы могли бы установить еще прошлой ночью. Однако сейчас уже одиннадцать утра. Остается надеяться на лучшее и разузнать все, что можно.

Через четверть часа кэб остановился на Шор-лейн. Крыж открыл дверь экипажа.

– Все в порядке? – спросил сержант.

– Все в порядке, – ответил мальчуган.

Как только мы вошли в «Колесо фортуны», даже мои неопытные глаза различили, что в пабе творилось что-то неладное.

За стойкой с напитками стояла одна растерянная служанка, явно не имеющая никакого опыта в этом деле. Один-два посетителя, заскочившие пропустить стаканчик поутру, нетерпеливо стучали монетами по крышке стойки. Из чрева заведения вышла встревоженная и озабоченная барменша. На вопрос сержанта Каффа, нельзя ли поговорить с хозяином, она бросила, что хозяин наверху и приказал ему не мешать.

– Идемте со мной, сэр, – предложил сержант Кафф, спокойно направившись к лестнице и поманив за собой мальчишку.

Барменша крикнула хозяину, что в заведение проникли чужие. На втором этаже к нам навстречу вниз по лестнице, желая узнать, в чем дело, сбежал крайне раздосадованный хозяин.

– Кто вы, черт возьми, и что вам здесь нужно? – спросил он.

– Не горячитесь, – невозмутимо произнес сержант. – Для начала я скажу вам, кто я. Сержант Кафф.

Звук известного имени возымел свой эффект. Недовольный хозяин открыл дверь гостиной и попросил у сержанта прощения.

– Я зол и негодую, это правда, сэр, – сказал он. – Сегодня утром в доме произошла большая неприятность. Человека моей профессии не так-то легко вывести из себя, сержант.

– Не сомневаюсь, – ответил сыщик. – Если позволите, я сразу назову причину нашего появления. Этот джентльмен и я желаем побеспокоить вас несколькими вопросами о деле, которое для нас обоих представляет большой интерес.

– Дело относительно чего, сэр?

– Относительно смуглого человека, одетого матросом, который заночевал здесь вчера ночью.

– Боже мой, ведь это он поставил весь дом с ног на голову! – воскликнул хозяин паба. – Вы или этот джентльмен что-нибудь о нем знаете?

– Пока мы его не увидели, трудно сказать.

– Вы хотите его увидеть? Именно это все пытаются сделать с семи часов утра. Он вчера попросил, чтобы ему в это время постучали. Ему стучали, но он не ответил и не открыл дверь. Ему еще раз стучали в восемь, потом в девять. Куда там! Дверь по-прежнему заперта, а из комнаты не слышно ни звука! Меня утром не было на месте, я вернулся только четверть часа назад. Сам колотил в дверь – бесполезно. Послал мальца за плотником. Если подождете несколько минут, мы откроем дверь и посмотрим, в чем там дело.

– Постоялец был вчера вечером пьян? – спросил сержант Кафф.

– Совершенно трезв, сэр. Иначе я не позволил бы ему заночевать в моем доме.

– Он оплатил номер вперед?

– Нет.

– Он не мог выбраться из комнаты каким-нибудь другим путем?

– Комната – в мансарде. Но в потолке есть люк, ведущий на крышу, а рядом на улице – пустой дом. Сейчас там идет ремонт. Вы полагаете, что негодяй сбежал, не заплатив?

– Моряк мог это сделать рано утром до того, как на улице появились люди. Матросам привычно лазить по вантам, голова на крыше у него не закружилась бы.

В эту минуту доложили о прибытии плотника. Мы все толпой поднялись на верхний этаж. Я заметил, что сержант был даже по его меркам необычайно мрачен. Мне также показалось странным, что он приказал мальчишке (хотя сам прежде позвал его ехать с нами) подождать в комнате этажом ниже.

Молоток и долото преодолели сопротивление замка за пару минут. Однако дверь была забаррикадирована мебелью изнутри. Нажав на нее, мы отодвинули ее в сторону и смогли войти. Первым вошел хозяин дома, вторым – сержант, я – третьим. Остальные последовали за нами.

Все посмотрели на кровать и как один вздрогнули.

Постоялец никуда не ушел. Он одетый лежал на кровати, лицо было полностью накрыто белой подушкой.

– Что это значит? – спросил хозяин.

Сержант Кафф, не ответив, первым подошел к кровати и откинул подушку.

Смуглое лицо моряка было спокойно и неподвижно. Черные волосы и борода самую малость растрепаны. Глаза – широко открытые, остекленевшие и пустые – смотрели в потолок. Их тусклость и неподвижность вызвали у меня ужас. Я отвернулся и подошел к открытому окну. Все остальные, как и сержант Кафф, замерли у кровати.

– У него обморок! – послышался голос хозяина.

– Он мертв, – ответил сержант. – Пошлите за врачом и полицией.

Оба задания поручили официанту. Сержанта Каффа, казалось, удерживали у постели мертвеца какие-то необъяснимые чары. Остальных заставляло ждать, что предпримет сержант, неописуемое любопытство.

Я отвернулся к окну. Мгновением позже меня потянули за фалду, и тихий голос прошептал: «Посмотрите сюда, сэр!»

Крыж прокрался за нами в комнату. Выпученные глаза бегали туда-сюда – не от страха, а от возбуждения. Он, как заправский детектив, первым обнаружил улику.

– Посмотрите сюда, сэр, – повторил он и подвел меня к столу в углу комнаты.

На нем стояла пустая деревянная шкатулка без крышки. По одну сторону от нее валялась вата, какой пользуются ювелиры. По другую – разорванный лист бумаги с печатью и надписью от руки, которую все еще можно было прочитать. Надпись гласила:

«Отдана на хранение господам Бушу, Лайсоту и Бушу мистером Септимусом Люкером, проживающим по адресу Мидлсекс-Плейс, Ламбет: маленькая деревянная шкатулка, опечатанная в данном конверте, содержащая ценную вещь большой стоимости. Шкатулка должна быть выдана господами Бушем, Лайсотом и Бушем только в собственные руки мистера Люкера».

Эти строки по крайней мере не оставляли никаких сомнений в одном: когда моряк вчера выходил из банка, Лунный камень был у него с собой.

Меня опять потянули за фалду. Крыж все не унимался.

– Ограбление! – прошептал мальчишка, в восторге указывая на шкатулку.

– Тебе сказали ждать внизу. Ступай отсюда!

– И убийство! – добавил Крыж, с еще большим удовольствием указав на лежащего в кровати человека.

Упоение жуткой сценой выглядело настолько отталкивающе, что я взял мальчугана за плечи и вывел из комнаты.

Выйдя за порог, я услышал, как сержант Кафф зовет меня. Когда я вернулся в комнату, он заставил меня подойти вместе с ним к кровати.

– Мистер Блэк! Посмотрите на лицо этого человека. Оно в гриме, и вот доказательство!

Он повел пальцем по тонкой белой линии на лбу покойника, отделявшей загорелую кожу лица от взъерошенных черных волос.

– Посмотрим, что у него тут, – сказал сержант и неожиданно захватил черные волосы в кулак.

У меня не выдержали нервы, я отвернулся от кровати.

Мой взгляд первым делом наткнулся на неугомонного Крыжа. Мальчишка, балансируя на стуле, с затаенным дыханием наблюдал поверх голов старших за действиями сыщика.

– Он снимает с него парик! – прошептал Крыж, войдя в мое положение единственного человека, не видящего, что происходит в комнате.

Прошло несколько секунд, и у стоящих вокруг кровати людей вырвался возглас изумления.

– Он стаскивает с него бороду! – воскликнул Крыж.

Наступила новая пауза. Сержант Кафф о чем-то спросил. Хозяин дома подошел к умывальнику и вернулся с тазом воды и полотенцем.

Крыж пританцовывал на стуле от нетерпения.

– Идите и станьте рядом со мной, сэр! Он смывает с него краску!

Сержант вдруг раздвинул в стороны окружавших его людей и с искаженным ужасом лицом направился прямо ко мне.

– Подойдите к кровати, сэр! – сказал он. Потом присмотрелся ко мне и сдержал свой порыв. – Нет. Сначала вскройте запечатанное письмо, которое я вам дал этим утром.

Я открыл письмо.

– Прочитайте написанное в нем имя, мистер Блэк.

Я прочитал: «Годфри Эблуайт».

– А теперь идите сюда и посмотрите на этого человека.

Я послушно подошел и посмотрел.

Годфри Эблуайт!

Доркинг, Суррей, 30 июля 1849 года. Фрэнклину Блэку, эсквайру.

Я должен извиниться за промедление с подготовкой отчета, который обязался вам предоставить. Мне хотелось, чтобы он был полным, но временами сталкивался с препятствиями, которые можно было преодолеть лишь определенными затратами терпения и времени.

Надеюсь, что цель, которую я ставил перед собой, теперь достигнута. На этих страницах вы найдете ответ если не на все, то на большинство вопросов о покойном мистере Годфри Эблуайте, занимавшие ваш ум на тот момент, когда я имел честь последний раз вас видеть.

В первую очередь я сообщу сведения о непосредственной причине смерти вашего кузена, присовокупив выводы и заключения, которые мы (по моему мнению) имеем право извлечь из обнаруженных фактов.

Во-вторых, я поделюсь открытиями, которые сделал в отношении действий мистера Годфри Эблуайта до, во время и после того, как вы и я повстречались в загородном доме покойной леди Вериндер.

Начнем со смерти вашего кузена.

Установлено, что он со всей очевидностью был убит (либо во сне, либо немедленно после пробуждения) – задушен подушкой, взятой с его же постели, что виноваты в его убийстве трое индусов и что цель преступления (успешно достигнутая) состояла в похищении алмаза под названием Лунный камень.

Этот вывод сделан на основании фактов, установленных в ходе осмотра номера в пабе и обследования трупа коронером.

После взлома двери потерпевший был обнаружен мертвым с подушкой на лице. Осматривавший его врач установил, что внешние признаки полностью соответствуют смерти от удушения, то есть один человек или группа лиц прижимали подушку к носу и рту потерпевшего до наступления смерти от асфиксии.

А теперь о мотивах преступления.

На столе были обнаружены открытая пустая шкатулка и оторванная полоска бумаги с печатью (на бумаге имелась надпись). Мистер Люкер лично опознал шкатулку, печать и надпись. Он заявил, что в шкатулке действительно находился алмаз под названием Лунный камень, и признал, что отдал шкатулку (в опечатанном виде) мистеру Годфри Эблуайту (для маскировки изменившему внешность) после полудни двадцать шестого июня. Из этого следует, что преступный замысел заключался в похищении Лунного камня.

Теперь перейдем к способу совершения преступления.

При осмотре помещения (высотой всего семь футов) был обнаружен открытый люк, ведущий на крышу дома. Короткая стремянка, которой пользовались для выхода на крышу (и держали под кроватью), стояла прямо под люком, позволяя лицу или лицам, находившимся в комнате, легко покинуть комнату. В крышке люка неким очень острым инструментом рядом с засовом, закрывавшим люк изнутри, было вырезано квадратное отверстие. Таким образом любой находившийся снаружи человек мог отодвинуть засов и спрыгнуть или с помощью сообщника тихо спуститься в комнату, высота которой, как замечено выше, составляет всего семь футов. Наличие отверстия говорит, что так оно и было. Что касается выхода на крышу, следует заметить, что третий по соседству дом пустовал и ремонтировался, что рабочие оставили длинную лестницу, по которой с тротуара можно подняться на крышу, и что, вернувшись на работу утром 27-го числа, рабочие обнаружили доску, которую они привязали к лестнице, чтобы ей в их отсутствие никто не воспользовался, оторванной и лежащей на земле. Что касается возможности подъема по лестнице, перехода по крыше туда и обратно и возвращения без привлечения внимания, то, по свидетельству полицейского из ночного патруля, он во время своего дежурства проходит по Шор-лейн лишь дважды в час. Местные жители также показали, что после полуночи Шор-лейн одна из самых тихих и пустынных улиц в Лондоне. Приходится вновь с полным правом сделать вывод, что при наличии обычной осторожности и присутствия духа один или несколько человек могли легко подняться и спуститься по лестнице, не привлекая к себе внимания. Следственным экспериментом было установлено, что человек мог вырезать отверстие в люке, лежа на нем под прикрытием парапета, расположенного на краю крыши и скрывавшего его от глаз прохожих.

Наконец, о лице либо лицах, совершивших преступление.

Известно, что (1) алмазом стремились завладеть индусы. (2) По крайней мере возможно, что мужчина, похожий на индуса, которого Октавиус Гай видел в кэбе говорящим с человеком в одежде механика, является одним из трех заговорщиков-индусов. (3) Совершенно очевидно, что человек, переодетый механиком, следил за мистером Годфри Эблуайтом весь вечер 26-го числа и был обнаружен в его номере (перед тем, как туда привели мистера Эблуйата) при обстоятельствах, позволяющих подозревать его в тайном осмотре помещения. (4) В номере был найден кусочек золотой нити, в которой эксперты признали индийское изделие – золотое шитье, не имеющее аналогов в Англии. (5) Утром 27-го числа трое человек, по описанию напоминающих индусов, были замечены на Лоуэр-Тэмз-стрит садящимися на пароход до Роттердама, стоящий у пристани Тауэр-Уорф.

Таковы если не прямые, то косвенные улики, свидетельствующие, что убийство совершили индусы.

Был ли переодетый механик соучастником преступления, сказать невозможно. Версия, что он совершил убийство в одиночку, выглядит маловероятной. Действуя сам по себе, он вряд ли сумел бы удушить мистера Эблуайта, который был выше и крепче его, не допустив борьбы или крика о помощи. Однако спавшая в соседней комнате служанка ничего не слышала, как и хозяин дома, спавший в комнате этажом ниже. Улики указывают на то, что в преступлении и подготовке к нему были замешаны несколько человек. Повторю еще раз: на основании наблюдений можно сделать вывод, что его совершили индусы.

Остается добавить, что коронер, осмотрев труп, сделал вывод о предумышленном убийстве, совершенном одним человеком или группой. Семейство Эблуайтов предложило вознаграждение за поимку виновных, и на их поиски были брошены все силы. След индусов был взят. О шансах на их поимку я скажу пару слов в конце отчета.

А пока, написав все, что требовалось, об обстоятельствах смерти мистера Годфри Эблуайта, я перехожу к рассказу о его действиях до, во время и после того, как мы встретились в доме покойной леди Вериндер.

Касательно данного предмета могу сообщить, что мистер Годфри Эблуайт жил двойной жизнью.

Общество видело образцового джентльмена, снискавшего себе недюжинную репутацию оратора, выступавшего на благотворительных собраниях, одаренного администратора, поставившего свои способности на службу различных попечительских обществ, в основном дамских. В своей тайной, скрытой от общества жизни этот джентльмен вел себя совершенно иначе – любил удовольствия, завел себе виллу на окраине, снятую не на свое имя, и поселил на этой вилле даму, опять же не носившую его имени.

Осмотрев виллу, я обнаружил несколько прекрасных картин и статуй, превосходно подобранную мебель высшего качества и оранжерею с редчайшими цветами, равных которым нелегко отыскать во всем Лондоне. Осмотрев имущество дамы, я обнаружил драгоценности, не уступающие своей необыкновенностью цветам, а также кареты и лошадей, которые произвели (оправданный) фурор среди каретных мастеров и коннозаводчиков.

Все это, однако, не такая уж редкость. Частная вилла с дамой – настолько обычный элемент лондонской жизни, что я вынужден извиниться за то, что пишу о банальностях. Необычно и (и по моему опыту) нехарактерно лишь то, что все эти вещи были не просто заказаны, но оплачены вперед. Картины, статуи, цветы, драгоценности, кареты, лошади – следствие, к моему неописуемому изумлению, показало, что за них было уплачено все до последнего шиллинга. Что касается виллы, она была полностью выкуплена и записана на имя живущей в ней дамы.

Я бы, пожалуй, никогда не разгадал эту загадку, если бы не смерть мистера Годфри Эблуайта, повлекшая за собой необходимость расследования.

Следствие установило:

Мистеру Годфри Эблуайту, как одному из опекунов некого юного джентльмена, который в тысяча восемьсот сорок восьмом году еще не достиг совершеннолетия, была доверена сумма в двадцать тысяч фунтов. Договор опеки терял силу, и молодой человек должен был получить двадцать тысяч фунтов в день своего совершеннолетия в феврале тысяча восемьсот пятидесятого года. До этого срока двое его опекунов должны были раз в полгода двумя частями – на Рождество и в день летнего солнцестояния – выплачивать ему содержание в шестьсот фунтов. Эти выплаты делал действительный опекун мистер Годфри Эблуайт. Двадцать тысяч фунтов (из которых предполагалось делать выплаты) были до последнего фартинга промотаны еще до окончания тысяча восемьсот сорок седьмого года. Доверенность на продажу ценных бумаг банкирами и различные письменные предписания насчет продажных сумм формально подписывались обеими опекунами. В каждом отдельном случае подпись второго опекуна (отставного армейского офицера, живущего в деревне) была подделана действующим опекуном, мистером Годфри Эблуайтом.

Эти факты объясняют ту щедрость, с какой мистер Годфри оплачивал счета за содержание дамы и покупку виллы, и, как вы вскоре увидите, за многое другое.

Перейдем теперь к дню рождения мисс Вериндер двадцать первого июня тысяча восемьсот сорок восьмого года.

Накануне мистер Годфри Эблуайт приехал к отцу и попросил взаймы (по словам самого мистера Эблуайта-старшего) три тысячи фунтов. Запомните сумму, а также держите в уме, что полугодовое содержание юному джентльмену полагалось выплатить двадцать четвертого числа того же месяца, как и то, что все состояние юного джентльмена опекун спустил еще годом раньше.

Мистер Эблуайт-старший отказался дать взаймы хотя бы фартинг.

На следующий день мистер Эблуайт вместе с вами приехал в поместье леди Вериндер. Несколько часов спустя (как вы сами мне говорили) он предложил руку и сердце мисс Вериндер. Несомненно, он видел в этом, если предложение примут, конец всех денежных проблем – настоящих и будущих. А что получилось? Мисс Вериндер ему отказала.

В ночь после дня рождения финансы мистера Годфри Эблуайта находились в следующем состоянии: ему требовалось где-то раздобыть триста фунтов к двадцать четвертому июня и двадцать тысяч к февралю тысяча восемьсот пятидесятого года. Неспособность достать деньги грозила ему полным крахом.

Что происходит дальше?

Своими репликами о медицинской профессии вы доводите доктора, мистера Канди, до белого каления. В отместку он устраивает розыгрыш с опиумом. Доктор доверил отмерить дозу и приготовить смесь в маленькой склянке мистеру Годфри Эблуайту, и тот сам это признал в обстоятельствах, о которых вы сейчас узнаете. Мистер Годфри тоже пострадал в тот вечер от вашего острого языка и тем охотнее согласился вступить в сговор. Он на пару с Беттереджем убедил вас выпить немного бренди с водой перед сном и тайком вылил дозу лауданума в ваш бокал.

Теперь, если угодно, перенесемся в дом мистера Люкера в Ламбете. Позвольте в виде вступления заметить, что мы вместе с мистером Бреффом изыскали средства заставить ростовщика сделать чистосердечное признание. Мы тщательно проработали его показания, и они перед вами.

Поздним вечером в пятницу двадцать третьего июня сорок восьмого года мистер Годфри Эблуайт нанес мистеру Люкеру неожиданный визит. Ростовщик был несказанно удивлен, когда мистер Годфри предъявил Лунный камень. Такого алмаза (по опыту мистера Люкера) не было ни у одного частного лица в Европе.

Мистер Годфри Эблуайт выдвинул в связи с великолепным камнем два скромных предложения. Во-первых, не будет ли мистер Люкер так добр купить его? Во-вторых, не возьмется ли мистер Люкер (если не захочет покупать сам) продать алмаз на комиссионных началах и выплатить часть ожидаемой суммы авансом?

Прежде чем сказать хоть слово в ответ, мистер Люкер осмотрел, взвесил и оценил алмаз. По его оценке, (с учетом небольшого изъяна) камень тянул на тридцать тысяч фунтов.

Получив результат, мистер Люкер, наконец, обрел дар речи и спросил: «Откуда он у вас?» Всего четыре слова, но как много они значат!

Мистер Годфри Эблуайт начал рассказывать какую-то историю. Мистер Люкер воспользовался вновь обретенным даром речи и сказал на этот раз только два слова: «Не верю!»

Мистер Годфри начал плести что-то еще. Мистер Люкер решил больше не тратить время впустую и позвонил слуге, чтобы тот проводил джентльмена на выход.

После такого принуждения мистер Годфри постарался представить новую, улучшенную версию своей истории.

Подлив тайком в бренди с водой настойку опиума, он пожелал вам спокойной ночи и ушел в свою комнату. Она располагалась рядом с вашей и соединялась с ней проходной дверью. Войдя к себе, мистер Годфри (как ему показалось) закрыл за собой дверь. Денежные заботы не давали ему уснуть. Он почти целый час просидел в одной ночной рубашке и шлепанцах, обдумывая свое положение. Решив, наконец, лечь спать, он услышал, как вы разговариваете сами с собой в вашей комнате. Подойдя к смежной двери, он обнаружил, что забыл ее закрыть.

Мистер Годфри заглянул в вашу комнату, желая понять, что происходит. Вы как раз выходили из спальни со свечой в руках. Он услышал, как вы не своим голосом сказали: «Откуда знать? Может быть, индусы прячутся в доме».

До этого момента он предполагал, что участвует всего лишь в невинном розыгрыше. До него дошло, что лауданум оказал на вас какое-то действие, которого не предвидел ни доктор, ни он сам. Опасаясь, как бы чего не случилось, он потихоньку пошел за вами, чтобы подсмотреть, что вы будете делать.

Мистер Годфри проводил вас до гостиной мисс Вериндер и видел, как вы зашли внутрь. Вы оставили дверь открытой. Оставшись снаружи, он наблюдал за вами в щель между дверью и косяком.

Со своего места он видел, как вы достали алмаз из ящика, и, кроме того, заметил мисс Вериндер, молча наблюдавшую за вами с порога своей спальни. Он был убежден, что мисс Вериндер тоже видела, как вы взяли алмаз.

Прежде чем покинуть гостиную, вы немного помедлили. Мистер Годфри воспользовался этой задержкой, чтобы вернуться в свою спальню, пока вы не вышли и не заметили его. Он едва успел вернуться до вашего возвращения. Вы увидели (так ему показалось), как он вышел в смежную дверь. Во всяком случае вы окликнули его странным, вялым голосом.

Мистер Годфри вернулся по вашему зову. Вы посмотрели на него сонным тусклым взглядом, вложили алмаз в его ладонь и при этом якобы сказали:

– Годфри, отвезите его в банк вашего отца. Там он будет в безопасности, а здесь нет.

Вы, пошатываясь, повернулись и надели халат. Потом сели в большое кресло и сказали:

– Я сам не могу отвезти его в банк. У меня голова свинцовая, я не чую под собой ног.

Ваша голова упала на спинку кресла, вы издали глубокий вздох и уснули.

Мистер Годфри отнес алмаз в свою комнату. Он заявил, что на тот момент у него не было какого-либо плана действий, кроме как дождаться утра.

Утром ваши слова и поведение показали, что вы совершенно не помнили, что говорили и делали ночью. Слова же и поведение мисс Вериндер подсказывали, что она твердо решила не выдавать вас. Мистер Годфри Эблуайт мог оставить алмаз у себя, не опасаясь последствий. Лунный камень отделял его от краха. И он прикарманил алмаз.

Такова история, рассказанная вашим кузеном (не без принуждения) мистеру Люкеру.

Мистер Люкер поверил в его историю, исходя из того, что мистер Годфри Эблуайт был слишком глуп, чтобы такое выдумать. Мистер Брефф и я согласились с мистером Люкером, что подобный метод оценки правдивости историй вполне надежен.

Перед мистером Люкером встал вопрос, как поступить с Лунным камнем. Он предложил условия, на которых единственно согласился бы принять участие в этой слишком сомнительной и опасной (даже по меркам его ремесла) сделке.

Мистер Люкер соглашался выдать мистеру Годфри Эблуайту взаймы две тысячи фунтов под залог алмаза. Если ровно через год мистер Годфри Эблуайт выплатит мистеру Люкеру три тысячи фунтов, то получит алмаз назад. Если же через год он не сможет выкупить залог, то он (Лунный камень) перейдет в собственность мистера Люкера, который в таком случае сделает ему щедрый подарок – аннулирует все находящиеся у него векселя мистера Годфри (выданные по прежним ссудам).

Что и говорить: мистер Годфри с возмущением отверг эти чудовищные условия. Мистер Люкер вернул ему алмаз и пожелал спокойной ночи.

Ваш кузен дошел до двери и вернулся обратно. Он спросил, может ли он положиться на то, что их беседа останется в строгой тайне.

Мистер Люкер ничего не мог обещать. Если бы мистер Годфри принял его условия, то он бы сделал его своим сообщником и тогда, разумеется, мистер Годфри мог бы положиться на его молчание. В противном случае мистеру Люкеру будут дороже собственные интересы. Если ему начнут задавать неудобные вопросы, с какой стати ему подставляться, прикрывая человека, отказавшегося иметь с ним дело?

Получив такой ответ, мистер Годфри Эблуайт поступил, как поступают животные (как в человечьем, так и в любом другом облике), попавшие в западню, – стал озираться по сторонам с выражением беспомощности и отчаяния. В глаза ему бросилась стоящая на каминной полке маленькая аккуратная карточка с указанием даты. Двадцать третье июня. Через день ему полагалось выплатить юному джентльмену, находящемуся под его опекой, триста фунтов, и достать их не было никакой возможности, кроме той, что предлагал мистер Люкер. Если бы не это жалкое обстоятельство, мистер Годфри мог бы увезти алмаз в Амстердам и там разрезать его на несколько частей, выручив за него большие деньги. Как бы то ни было, для того, чтобы раздобыть три тысячи фунтов, у него имелся целый год, а год – это много времени.

Мистер Люкер немедленно подготовил все бумаги. Когда они были подписаны, он вручил мистеру Годфри Эблуайту два чека. Один, датированный 23 июня, на триста фунтов. Второй, датированный неделей позже, на остальную сумму – тысячу семьсот фунтов.

Как Лунный камень был отдан на хранение банкирам и что потом индусы сделали с мистером Люкером и мистером Годфри, вы уже знаете.

Дальнейшие события в жизни вашего кузена опять связаны с мисс Вериндер. Он предложил ей руку и сердце во второй раз, но по ее настоянию (после того как предложение уже было принято) согласился разорвать помолвку. Мистер Брефф докопался до одной из причин его непротивления. Мисс Вериндер получала один лишь пожизненный доход с имущества матери и его не хватило бы, чтобы собрать двадцать тысяч фунтов.

Вы можете возразить, что, женившись, он, по крайней мере, мог бы сэкономить три тысячи фунтов и выкупить алмаз из залога. Он, конечно, так бы и сделал, если бы только ни жена, ни ее опекуны и доверенные лица не возразили бы против отчуждения в первый же год после свадьбы более чем трети ее дохода. Дама, живущая на вилле, услышала о его предстоящем браке. Роскошная женщина, мистер Блэк, белолицая, с римским носом – из тех, с кем шутки плохи. Поведение мистера Годфри Эблуайта страшно ее возмутило. Если бы он ее хорошенько умаслил, она бы возмущалась молча. В противном случае у возмущения мог развязаться язык. Пожизненный доход мисс Вериндер оставлял ему не больше надежд на получение средств для «умасливания», чем на привлечение двадцати тысяч фунтов. Он не мог жениться в таких условиях, никак не мог.

Мистер Годфри попытался вступить в брак с другой дамой, но и эта женитьба, как вы знаете, расстроилась из-за вопроса о деньгах. Вы также слышали, что вскоре после этого одна из его обожательниц, к кому он втерся в доверие, завещала ему пять тысяч фунтов. Это наследство (как показали дальнейшие события) стоило ему жизни.

Я навел справки и установил, что, выехав за границу, он отправился в Амстердам. Там он сделал все необходимые приготовления для того, чтобы разрезать алмаз на несколько камней поменьше. В назначенный день он явился (переодетым) в банк и получил алмаз. Обе стороны договорились выждать ради предосторожности пару дней, прежде чем забирать драгоценность из банка. Если бы он добрался до Амстердама без происшествий, у него оставалось время с июля сорок девятого по февраль пятидесятого года (когда юный джентльмен достигал совершеннолетия), чтобы разрезать алмаз и получить на продажу несколько ограненных или шлифованных камней. Сами посудите, что подтолкнуло его на реальный риск. Вопрос для него стоял «или пан, или пропал» в классическом смысле этой фразы.

Прежде чем закончить мой отчет, хочу напомнить, что возможность схватить индусов и вернуть Лунный камень еще не полностью упущена. Они (по всем признакам) находятся сейчас на борту корабля Ост-Индской компании, идущего в Бомбей. По пути судно не планирует заходить ни в один порт (за исключением непредвиденных обстоятельств). Власти Бомбея уже уведомлены письмом, отправленным по суше, и будут готовы подняться на борт, как только корабль войдет в гавань.

Ваш послушный слуга Ричард Кафф (бывший сержант уголовной полиции, Скотленд-Ярд, Лондон).

Примечание: сравните ту часть отчета, в которой говорится о событиях дня рождения или о следующих за ними трех днях, с главами VIII–XIII истории, рассказанной Беттереджем.