– Малышок, – сказал Стэнли Фиверстоунхо Укридж, этот многотерпеливый человек, угощаясь моим табаком и рассеянно опуская кисет в свой карман. – Слушай меня, сын Велиала.

– Так что? – сказал я, возвращая кисет по принадлежности.

– Хочешь ли ты стать обладателем колоссального состояния?

– Хочу.

– Тогда напиши мою биографию. Вывали ее на бумагу, и мы поделим прибыль. Я проштудировал твою последнюю писанину, старый конь, и она никуда не годится. Твоя беда в том, что ты не погружаешься в колодцы человеческой натуры и все такое прочее. Просто сочиняешь какую-нибудь паршивенькую байку, да и тискаешь ее. А вот если возьмешься за мою жизнь, так получишь то, о чем стоит писать. Денег не оберешься, мой мальчик, – права на издание в Англии, права на издание в Америке, театральные права, киноправа… Можешь мне поверить, по самому скромному подсчету, мы должны получить по пятьдесят тысяч фунтов на нос.

– Неужто столько!

– Никак не меньше. И слушай, малышок, вот что я тебе скажу. Ты славный типус, и мы с тобой друзья уже много лет, а потому я уступлю тебе мою долю английских прав за сто фунтов на бочку.

– С чего ты взял, что у меня есть сто фунтов?

– В таком случае уступаю мои английские плюс американские права за пятьдесят.

– У тебя воротничок отстегнулся.

– Ну, а как насчет всей моей доли в этой чертовой штуке за двадцать пять?

– Спасибо, не для меня.

– Раз так, то я тебе вот что скажу, старый конь, – вдохновенно провозгласил Укридж, – просто одолжи мне полкроны на разживку.

Если главные события малоблагоуханной карьеры С. Ф. Укриджа должны быть представлены на рассмотрение публике – а не тактично замяты, как могли бы намекнуть некоторые, – то, пожалуй, для их описания подхожу именно я. Мы с Укриджем были друзьями со школьной скамьи. Вместе мы резвились на площадке для игр, и, когда его исключили, никто не сожалел об этом более меня. Такая прискорбная случайность – его исключение! Неуемный дух Укриджа, всегда плохо гармонировавший со школьными правилами, понудил его нарушить самое заветное из них и как-то вечером тайно отправиться на сельскую ярмарку испробовать свою сноровку в состязании по вышибанию кокосовых орехов. Предусмотрительность, с которой он наклеил себе багряные баки и фальшивый нос, оказалась полностью нейтрализованной тем обстоятельством, что по рассеянности он отправился туда в школьном форменном кепи. И на следующее утро покинул школу ко всеобщему сожалению.

После этого в нашей дружбе на несколько лет возникло зияние. Я в Кембридже пропитывался культурой, а Укридж, насколько мне удавалось понять из его редких писем и сообщений общих знакомых, летал по миру, как бекас. Кто-то повстречал его в Нью-Йорке – он как раз сошел с судна для перевозки скота. Кто-то другой видел его в Буэнос-Айресе. А еще кто-то с тоской поведал, как Укридж набросился на него в Монте-Карло и выдоил на пятерку. И лишь когда я обосновался в Лондоне, он вновь вернулся в мою жизнь. В один прекрасный день мы встретились на Пиккадилли и продолжили наши отношения с того, на чем они оборвались. Старые связи крепки, а тот факт, что он был примерно моего телосложения и потому мог носить мои рубашки и носки, очень и очень нас сблизил.

Затем Укридж вновь исчез, и только через месяц или около того я получил известия о нем.

Новость сообщил Джордж Таппер. В мой последний школьный год Джордж был первым учеником и в дальнейшем полностью оправдал надежды, которые подавал тогда. Он подвизался в министерстве иностранных дел, прекрасно себя зарекомендовал и был весьма уважаем. Он обладал большим мягким сердцем и горячо принимал к нему беды других людей. Часто Джордж по-отцовски плакался мне на прихотливый путь Укриджа по жизни, и теперь, когда он заговорил, его, казалось, преисполняла та высокая радость, с какой встречают исправившегося блудного сына.

– Ты слышал про Укриджа? – спросил Джордж Таппер. – Наконец-то он остепенился. Поселился у своей тетушки, владелицы одного из самых больших особняков на Уимблдон-Коммон. Очень богатая дама. Я в восторге. Наш старый друг теперь на верном пути.

Полагаю, он был по-своему прав, но мне это покорное пребывание в обществе богатой тетушки на Уимблдон-Коммон показалось почти непристойным и, во всяком случае, трагическим завершением многоцветной карьеры – той, что была уделом С. Ф. Укриджа. И когда неделю спустя я столкнулся с ним самим, у меня на сердце стало еще тяжелее.

Произошло это на Оксфорд-стрит в час, когда женщины приезжают из пригородов делать покупки, и Укридж стоял перед «Селфриджез» в окружении собак и рассыльных. Руки его были нагружены пакетами, лицо застыло в маске бессильного страдания, и одет он был до того безупречно, что я не сразу его узнал. Его фигура являла все, что носит Элегантный Мужчина, начиная от цилиндра и кончая лакированными штиблетами, и, как конфиденциально признался мне Укридж в первую же минуту, муки он испытывал адские. Штиблеты жали ноги, цилиндр натирал лоб, а воротничок истязал его сильнее штиблет и цилиндра, взятых вместе.

– Она заставляет меня все это носить, – сказал он угрюмо, дернул головой в сторону дверей магазина и испустил резкий вопль, так как при этом движении воротничок впился ему в шею.

– Тем не менее, – попенял я, пытаясь напомнить ему о более приятных вещах, – ты же чудесно проводишь время. Джордж Таппер упомянул, что твоя тетушка богата. Полагаю, ты купаешься в роскоши.

– Подножный корм и орошение такового неплохи, – признал Укридж, – но это утомительная жизнь, малышок. Утомительная жизнь, старый конь.

– Почему бы тебе как-нибудь не заглянуть ко мне?

– Мне запрещено выходить по вечерам.

– Так, может быть, я тебя навещу?

Из-под цилиндра сверкнул взгляд, преисполненный паники.

– И думать забудь, малышок, – потребовал Укридж. – И думать забудь. Ты отличный малый, мой лучший друг и все такое прочее, но дело в том, что мое положение в доме не очень прочно даже и сейчас, а одного взгляда на тебя будет достаточно, чтобы мой престиж превратился в фарш. Тетя Джулия сочтет тебя материалистом.

– Я не материалист.

– А выглядишь материалистом. Ходишь в фетровой шляпе и мягком воротничке. С твоего позволения, старый конь, на твоем месте я бы упрыгал отсюда до того, как она выйдет. До свидания, малышок.

– Ихавод, – скорбно прошептал я, шагая по Оксфорд-стрит. – Ихавод[1].

Мне следовало быть более стойким в вере. Мне следовало лучше знать моего Укриджа. Мне следовало понять, что пригород Лондона способен дать укорот этому великому человеку не более, чем Эльба – Наполеону.

Как-то днем, входя в дом на Эбери-стрит, где я снимал спальню с гостиной на втором этаже, я столкнулся лицом к лицу с Баулсом, владельцем дома, который стоял у лестницы в позе чуткой настороженности.

– Добрый день, сэр, – сказал Баулс. – Вас ожидает джентльмен. Мне как раз послышалось, что он меня зовет.

– Кто он?

– Некий мистер Укридж, сэр. Он…

Сверху прогремел могучий голос:

– Баулс, старый конь!

Баулс, подобно всем другим владельцам меблированных комнат на юго-западе Лондона, был экс-дворецким, и его, подобно всем экс-дворецким, будто мантия, окутывало величавое достоинство, которое неизменно ввергало меня в трепет. Он был дороден, лыс и наделен выпученными светло-светло-зелеными глазами, которые словно бесстрастно меня исчислили и нашли очень легким, как сказано в Книге пророка Даниила. «Хм! – казалось, говорили они. – Молод, чересчур молод. И совсем не то, к чему я привык в лучших домах». И, услышав, как такого сановника кличут – да еще на повышенных нотах – «старый конь», я испытал то же ощущение надвигающегося хаоса, какое охватило бы благочестивого младшего священника, если бы у него на глазах епископ получил фамильярный хлопок по спине. Поэтому шок, когда он откликнулся не просто кротко, но прямо-таки с некоторой дружественностью, оказался ошеломительным.

– Сэр? – проворковал Баулс.

– Принесите мне шесть косточек и штопор.

– Слушаю, сэр.

Баулс ретировался, а я взлетел вверх по лестнице и распахнул дверь.

– Вот те на! – сказал я ошалело.

В комнате бушевало море собачонок породы пекинес. Позднейшее исследование свело их число к шести, но в эту первую минуту казалось, что их тут сотни и сотни. Куда бы я ни смотрел, мой взгляд встречал выпученные глаза. Комната преобразилась в лес виляющих хвостов. Прислонившись к каминной полке, мирно покуривая, стоял Укридж.

– Привет, малышок, – сказал он и благодушно помахал рукой, словно предлагая мне чувствовать себя как дома. – Ты как раз вовремя. Через четверть часа я должен бежать, чтобы успеть на поезд. Молчать, дворняги! – взревел он, и шестеро пекинесов, которые усердно лаяли с момента моего появления, поперхнулись на полутявканье и онемели. Личность Укриджа оказывала прямо-таки сверхъестественное магнетическое воздействие на животное царство, начиная с экс-дворецких и кончая пекинесами. – Я отбываю в Шипс-Крей в Кенте. Снял там коттедж.

– Думаешь там поселиться?

– Да.

– Но как же твоя тетушка?

– А! Я расстался с ней. Жизнь сурова, жизнь серьезна, как сказал поэт Лонгфелло, и если я намерен разбогатеть, то должен действовать, а не сидеть взаперти по разным там Уимблдонам.

– Да, пожалуй.

– К тому же она сообщила мне, что ее тошнит от самого моего вида и больше она смотреть на меня не желает. Никогда.

Впрочем, едва войдя, я мог бы понять, что произошло какое-то землетрясение. Великолепное одеяние, превратившее Укриджа в пиршество для глаз при нашей предыдущей встрече, сменилось его доуимблдонским костюмом, который, говоря языком реклам, был неподражаемо индивидуален. Поверх серых брюк спортивного покроя, коричневого свитера и куртки для гольфа королевской мантией ниспадал пронзительно-желтый макинтош. Воротничок освободился от ига запонки и обнажил дюйма два голой шеи. Волосы были всклокочены, а властный нос венчало пенсне в стальной оправе, хитроумно подсоединенное к хлопающим ушам проволочками от бутылок с шипучкой. Все в его внешности свидетельствовало об исполненном гордости мятеже.

Материализовался Баулс с тарелкой косточек.

– Отлично. Ссыпьте их на пол.

– Слушаю, сэр.

– Мне нравится этот типус, – сказал Укридж, когда дверь закрылась. – У нас перед твоим приходом состоялся чертовски интересный разговор. Ты знаешь, что его двоюродный брат подвизается в мюзик-холлах?

– Свою душу он мне практически никогда не изливал.

– Он обещал попозже познакомить меня с ним. Человек осведомленный всегда может оказаться полезным. Видишь ли, малышок, у меня возник потрясающий план. – Он драматично взмахнул рукой, опрокинув гипсового Малютку Самуила За Молитвой. – Ладно-ладно, склеишь его клейстером или еще чем-нибудь, да и вообще, думается, ты легко без него обойдешься. Да-с, сэр, у меня возник великолепнейший план. Такая идея осеняет раз в тысячу лет.

– И какая?

– Я буду обучать собак.

– Обучать собак?

– Для выступлений в мюзик-холлах. Номера с собаками, знаешь ли. Собаки-артисты. Денег не оберешься. Начну я скромно, с этой шестерки. Обучу парочке-другой трюков, продам какому-нибудь профессионалу за княжескую сумму и куплю двенадцать новых. Обучу их и продам за княжескую сумму, а на эти деньги куплю еще двадцать четыре. Обучу их…

– Погоди минутку! – Голова у меня пошла кругом: мне привиделась Англия, вымощенная пекинесами, кувыркающимися по команде. – Откуда ты знаешь, что сумеешь их продать?

– О чем речь! Спрос огромен. Предложениям за ним не угнаться. По самой скромной оценке, за первый год я должен выручить от четырех до пяти тысяч. И это, разумеется, до того как дело будет поставлено на широкую ногу.

– Ах так!

– А когда я развернусь по-настоящему, найму десяток ассистентов и обзаведусь приличным питомником, деньги потекут рекой. Моя цель – что-то вроде Собачьего Колледжа в сельской местности. Внушительные здания на огромном участке. Регулярные часы занятий по строгой программе. Большой штат – каждый сотрудник имеет под своим началом столько-то псин, а я надзираю и руковожу. И вообще, едва дело наладится, как дальше все пойдет само собой и мне останется только посиживать сложа руки и получать по чекам. И вовсе не обязательно ограничиваться одной Англией. Спрос на собак-артистов универсален во всем цивилизованном мире. Америка нуждается в собаках-артистах, Австралия нуждается в собаках-артистах, Африке, я уверен, не помешает малая их толика. Моя цель, малышок, постепенно прибрать к рукам монополию в этой области. Я хочу, чтобы всякий, у кого возникнет потребность в собаке-артисте любого разлива, автоматически обращался бы ко мне. И вот что, малышок. Если ты хочешь вложить какой-никакой капитал, условия будут самыми выгодными.

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. Будь по-твоему. Только не забывай, был типчик, который вложил девятьсот долларов в автомобильное предприятие Форда, когда оно только еще создавалось, и получил кругленькие сорок миллионов. Послушай, эти часы не бегут? Черт, я опаздываю на поезд. Помоги мне привести в движение проклятых псин.

Пять минут спустя, сопровождаемый шестью пекинесами и прихватив с собой фунт моего табака, три пары моих носков и бутылку с остатками виски, Укридж отбыл в такси к вокзалу Чаринг-Кросс на пути к делу всей своей жизни.

Прошло примерно шесть недель, шесть тихих безукриджских недель, а затем в одно прекрасное утро я получил взволнованную телеграмму. Собственно говоря, не столько телеграмму, сколько агонизирующий вопль. Каждое слово пронизывала мука великого человека, который ведет тщетную борьбу с неизмеримо превосходящими силами. Такую телеграмму мог бы послать Иов после длительной беседы с Вилдадом Савхеянином.

«Приезжай немедленно, малышок. Вопрос жизни и смерти, старый конь.

Положение отчаянное. Не подведи меня!»

– Минуточку, малышок, – сказал Укридж. И, стиснув мой локоть, он остановил меня возле небольшой толпы, которая собралась у церковных дверей.

Такие толпы на протяжении лондонского брачного сезона можно наблюдать в любое утро перед любой из церквей, уютно гнездящихся на тихих площадях между Гайд-парком и Кингз-роуд в Челси.

Она состояла из пяти женщин кухарочьего облика, четырех нянек, полудюжины мужчин непроизводительного класса, которые отвлеклись от своего обычного занятия – подпирания стены «Виноградной грозди», питейного заведения на углу, уличного торговца с тачкой овощей, разнообразных мальчишек, одиннадцати собак и двух-трех молодых людей целеустремленного вида с фотоаппаратами через плечо. С первого взгляда становилось ясно, что в церкви совершается бракосочетание, а судя по присутствию молодых людей с фотоаппаратами и вереницы дорогих авто, припаркованных у тротуара, так и великосветское бракосочетание. Одно было неясно (для меня), почему Укридж, неколебимейший холостяк, возжелал присоединиться к зрителям.

– В чем, – осведомился я, – заключается идея? Почему мы прервали нашу прогулку, чтобы поприсутствовать при погребении человека абсолютно нам незнакомого?

Укридж ответил не сразу. Он словно погрузился в размышления. Затем он испустил глухой скорбный смешок – жуткий звук, что-то вроде последнего хрипа издыхающего лося.

– Абсолютно незнакомого, расскажи своей прапрабабке! – отозвался он со свойственной ему безапелляционностью. – А ты знаешь, кого там сейчас запрягают?

– Так кого?

– Тедди Уикса.

– Тедди Уикса? Господи Боже! – вскричал я. – Да неужели?

И пяти лет как не бывало.

Я обнаружил, что с течением времени мне бывает все труднее припоминать точные обстоятельства своего первого знакомства с тем или иным человеком, поскольку в общем и целом я не претендую на обладание моментальной памятью, каковую легко приобрести, внеся плату за курсы по переписке, щедро рекламируемые в журналах. Тем не менее я могу заявить без малейших сомнений и колебаний, что индивид, впоследствии известный как Боевой Билсон, вошел в мою жизнь в половине четвертого в субботу десятого сентября, два дня спустя после моего двадцать седьмого дня рождения. Ибо после первого моего взгляда на него дальнейшее фотографически запечатлелось на скрижалях моей памяти и хранится там, хотя вчерашний день с них уже стерся. Наша встреча не только была исполнена насыщенного драматизма, но и таила в себе что-то от последней соломинки, заключительной пращи или стрелы судьбы разящей, на которые сетовал принц Гамлет. Встреча эта словно бы завинчивала крышку на скорбях жизни.

Более недели все у меня шло наперекосяк. Я покинул Лондон более чем на неделю, повинуясь чувству долга, дабы погостить за городом у неблизких мне по духу родственников, а дождь все лил, и лил, и лил. Перед завтраком – семейные молитвы, и безик после обеда. На обратном пути в Лондон мой вагон изобиловал младенцами, поезд упрямо останавливался на каждой станции, а у меня не было никаких съестных припасов, кроме пакета с булочками. И когда наконец я вошел в свою квартиру на Эбери-стрит и поспешил в тихий уют гостиной, первое, что я увидел, открыв дверь, был могучий рыжий верзила, возлежащий на диване.

Когда я вошел, он не шевельнулся, так как спал, и точнее всего я выражу впечатление от его внушительного физического склада, сказав, что у меня не возникло ни малейшего желания его разбудить. Диван был небольшой, и он свисал с него во всех направлениях. Сломанный нос, а также челюсть подвизающегося на Диком Западе киногероя в момент, когда она выражает неколебимую решимость. Одна рука подсунута под затылок, другая свисает до пола, будто успевший окаменеть заблудший окорок. Я не знал, что он делает в моей гостиной, но, и страстно желая узнать это, предпочел не искать объяснений из первых рук. Что-то в нем словно предупреждало, что он принадлежит к тем людям, которые просыпаются с левой ноги. Я тихонечко прокрался вон и бесшумно спустился с лестницы, чтобы навести справки у Баулса, моего домохозяина.

– Сэр? – сказал Баулс сочным голосом экс-дворецкого, возникая из глубин в сопровождении густого запаха копченой трески.

– В моей комнате кто-то есть, – прошептал я.

– Так это, надо быть, мистер Укридж, сэр.

– И вовсе не надо, – ответил я с раздражением. У меня редко хватает духа возражать Баулсу, но это его утверждение было настолько далеко от истины, что промолчать я никак не мог. – Он огромный и рыжий.

– Друг мистера Укриджа, сэр. Он вчера присоединился здесь к мистеру Укриджу.

– То есть как это вчера присоединился здесь к мистеру Укриджу?

– Мистер Укридж занял ваши комнаты в ваше отсутствие, сэр, начиная с вечера после вашего отбытия. Я полагал, что с вашего одобрения. Он, если мне не изменяет память, сказал, что «все будет тип-топ».

По какой-то причине, которую я так и не сумел разгадать, с первой же встречи Баулс начал относиться к Укриджу как снисходительный отец к любимому отпрыску. И теперь он словно приносил мне поздравление с тем, что у меня есть друг, всегда готовый сплотиться вокруг и пробраться в мои комнаты, стоит мне уехать.

– Еще что-нибудь, сэр? – осведомился Баулс, тоскливо поглядев через плечо. Видимо, разлука с копченой треской его угнетала.

– Нет, – сказал я. – Э… нет. А когда вы ждете мистера Укриджа?

– Мистер Укридж поставил меня в известность, что он вернется к обеду, сэр. Если в его планах не произошло никаких перемен, то сейчас он на matinée[3] в мюзик-холле «Гейти».

Когда я добрался до «Гейти», зрители как раз начали расходиться. Я подождал на улице и вскоре был вознагражден зрелищем желтого макинтоша, проталкивающегося сквозь толпу.

– Приветик, малышок! – благодушно сказал Стэнли Фиверстоунхо Укридж. – Когда ты вернулся? Послушай, запомни-ка этот мотивчик, чтобы напомнить мне завтра, когда я наверняка его забуду. Значит, так. – Он встал как вкопанный в бушующем потоке пешеходов, закрыл глаза, вздернул подбородок и громким удручающим тенором разразился подобием тирольских йодлей. – Тамти-там-ту-тамти, тум-тум-тум-тум, – закончил он. – А теперь, старый конь, можешь перевести меня через улицу в «Угольную яму» для краткого выпивона. Ну, и как ты провел время?

– Не важно, как я провел время. Кто этот тип, которого ты забыл у меня в гостиной?

– Рыжий типус?

– Великий Боже! Ведь даже ты не напихал их туда больше одного?

Укридж посмотрел на меня с легким огорчением.

– Мне не нравится этот тон, – сказал он, увлекая меня по ступенькам в «Угольную яму». – Провалиться мне, этот тон меня ранит, старый конь. Вот уж не думал, что ты станешь возражать, если твой лучший друг приклонит свою голову на твою подушку.

– Против твоей головы я не возражаю. То есть возражаю, но, полагаю, с ней мне придется примириться. Но когда ты начинаешь пускать жильцов…

– Закажи два светлых портвейна, малышок, – сказал Укридж, – и я все объясню. Я так и думал, что ты поинтересуешься. Дело вот в чем, – продолжал он, когда два светлых портвейна были поданы. – Этот типус обеспечит меня неиссякаемым богатством.

– Да, но не может ли он заняться этим не в моей гостиной?

– Ты меня знаешь, старый конь, – сказал Укридж, величаво прихлебывая. – Прозорливость, чутье, дальновидность. Мозг не знает передышек. Всегда творит идеи – бинг! – как озарение. Недавно я сидел в пивной в Челси и ел бутерброд с сыром. Тут входит типчик, заваленный драгоценностями. Заваленный, даю слово. Перстни на пальцах, а от булавки в галстуке хоть прикуривай сигару. Я навел справки и узнал, что он менеджер Тода Бингема.

– Что еще за Тод Бингем?

– Мой милый старый конь, ты не мог не слышать про Тода Бингема. Новый чемпион в среднем весе. Выиграл титул у Элфа Палмера пару недель назад. А этот типус, осыпанный богатством, его менеджер. Думается, он получает пятьдесят процентов от всего, что добывает Тод, а ты знаешь, какие призовые деньги платят чемпионам. Кроме того, выступления в мюзик-холлах, кино и так далее. Не вижу, почему мне по самым скромным подсчетам не загребать тысячи. Идея меня осенила через две секунды после того, как я узнал, кто он такой. И это было прямо-таки предопределением, ведь как раз в то утро мне стало известно, что прибыл «Гиацинт».

Мне показалось, что он бредит. В моем скорбном измученном состоянии его манера изъясняться загадками меня раздражала.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказал я. – Что еще за «Гиацинт» и куда он прибыл?

– Возьми себя в руки, старый конь, – сказал Укридж с долготерпением человека, имеющего дело с малолетним дебилом. – Ты ведь не забыл «Гиацинт», грузовой пароходец, на котором я плавал года два назад. Я же тебе часто рассказывал про «Гиацинт». Так он вошел в Лондонский порт накануне того вечера, когда я увидел этого богатея, и я собирался днем побывать на нем, поболтать с ребятками. Типчик, которого ты нашел у себя дома, это один из кочегаров. Более приличную птичку трудно встретить. Не разговорчив, но сердце золотое. И когда мне сказали, кто этот обвешанный драгоценностями индивид, меня будто молнией ударило. Мне только надо убедить этого самого Билсона махать кулаками всерьез, стать его менеджером, и богатство мне обеспечено. Ведь это Билсон изобрел кулачные бои.

– Оно и видно.

– Чудесный типус! Он тебе понравится.

– Само собой. Чуть я его увидел, как сразу понял: он мне понравится.

– Нет, ты пойми, он никогда не затевает ссор. Чтобы он показал себя с наилучшей стороны, требуются уж не знаю какие провокации, но стоит ему начать – ух ты! Я видел, как в Марселе он очистил бар самым обворожительным образом. Бар, учти, до краев полный матросни и пожарных, и каждый способен свалить быка одним ударом. Их там было шестеро, и они молотили Билсона со всем усердием и задором, на какие были способны, но он просто предоставлял им отлетать в сторону, а сам продолжал заниматься своим делом. Это готовый чемпион, малышок, не больше и не меньше. Его и топором не прошибить, а стоит ему ударить кого-нибудь, как все местные гробовщики уже сцепляются из-за покойника. И просто поразительная удача: он ищет работу на берегу. Оказывается, полюбил официанточку в «Короне». В Кеннингтоне. Не ту, – во избежание недоразумений пояснил Укридж, – которая косит, а другую, Флосси. Девушку с желтыми волосами.

– С официантками «Короны» в Кеннингтоне я не знаком, – сказал я.

– Милые девочки, – отечески пояснил Укридж. – Так что все вышло тип-топ, понимаешь? Наши интересы совпали. Милый старый Билсон не то чтобы очень умен, но я за час или около того сумел втолковать ему все, что требовалось, и мы подписали контракт. Я получаю пятьдесят процентов от всего в вознаграждение за менеджирование, организацию боев и общего присмотра за ним.

– А общий присмотр за ним включает укладывание его бай-бай на моем диване и баюкание, пока он не заснет?

– Ты просто зациклился, малышок, а это не тот дух. Можно подумать, мы осквернили твою чертову гостиную.

– Но ты же не станешь отрицать, что с появлением этого твоего будущего чемпиона в квартире стало тесновато.

– Да не тревожься ты из-за этого, мой милый старичок, – успокоил меня Укридж. – Завтра мы отбываем в «Белого оленя» в Барнсе, чтобы начать тренировки. Я ангажировал Билсона на предварительный бой в «Стране Чудес» ровно через две недели, начиная с этого вечера.

– Да неужели? – сказал я, потрясенный такой предприимчивостью. – Как тебе это удалось?

– Да просто отвез его туда и показал устроителям. Они прямо-таки в него вцепились. Видишь ли, внешность старичка сама за себя говорит. Слава Богу, все это произошло, когда у меня завелось несколько фунтов. Мне необыкновенно повезло: я повстречал Джорджа Таппера в ту самую минуту, когда он узнал, что его намечают в помощники министра или в кого-то там еще, детали я не запомнил, но это что-то, на что намечают типчиков из министерства иностранных дел, когда они показывают класс, и Таппи расстался с десяткой, даже не пискнув. Был какой-то оглушенный. Теперь мне кажется, что я укусил бы его и на двадцатку, если бы сообразил вовремя. Тем не менее, – сказал Укридж с делавшей ему честь мужественной покорностью судьбе, – теперь уже дела не поправишь, а с десяткой я продержусь. Меня пока тревожит только вопрос, как Билсона обозвать.

– Такого человека я бы поостерегся обзывать.

– Я про то, под каким именем ему выступать?

– А почему не под собственным?

– Его родители, черт бы их побрал, – мрачно сказал Укридж, – окрестили его Уилберфорсом. Нет, ты скажи, ты способен представить себе зрителей в «Стране Чудес», когда им представят Уилберфорса Билсона?

– Уилли Билсон, – предложил я. – Вполне звучит.

Укридж, сдвинув брови, солидно взвесил мое предложение, как подобает менеджеру.

– Чересчур фривольно, – наконец вынес он вердикт. – Для легковеса вполне подошло бы, но… нет, мне не нравится. Я прикидывал что-нибудь вроде Ураганный Хикс или Скалокрушитель Риггс.

– И не думай, – перебил я, – или ты погубишь его карьеру в самом начале. Назови мне хоть одного настоящего чемпиона с такой забористой кличкой. Боб Фицсиммонс, Джек Джонсон, Джеймс Д. Корбетт, Джеймс Д. Джеффрис…

– Джеймс Д. Билсон!

– Не пойдет.

– А ты не думаешь, – почти робко осведомился Укридж, – что подойдет Дикий Кот Кикс?

– Ни один боксер с таким прилагательным перед своей фамилией еще ни разу не выступал, кроме как в предварительных трех раундах.

– Ну а Боевой Билсон?

Я похлопал его по плечу.

– Остановись на этом, – сказал я. – Решено. Боевой Билсон – вот его имя.

– Малышок, – сказал Укридж приглушенным голосом, потянулся через стол и схватил меня за руку. – Это гениально. Абсолютно гениально. Закажи еще парочку портвейнов, старичок.

Я заказал, и мы хорошенько выпили за здоровье Боевого.

Официально я был представлен моему крестнику, когда мы вернулись на Эбери-стрит, и – как ни велико было мое уважение к нему прежде – я еще больше оценил его потенциальные возможности снискать триумфы в избранной им профессии. К этому времени он уже проснулся и внушительно прохаживался по гостиной. Стоя он выглядел даже сокрушительнее, чем лежа. К тому же во время нашей утренней встречи его веки смежал сон. Но теперь его глаза были открыты – зеленого цвета и с особым металлическим блеском, – и когда мы обменивались рукопожатием, казалось, он оглядывает меня, выбирая, куда бы вернее ударить. То, что, наверное, было задумано как чарующая улыбка, мне показалось сардонической усмешкой, свирепо изогнувшей его губы. В общем и целом я еще никогда не встречал человека, настолько предназначенного судьбой одним взглядом превращать самого воинственного дебошира в убежденного пацифиста. А когда я припомнил рассказ Укриджа о небольшом инциденте в Марселе и сообразил, что у жалкой горстки, у какой-то полудюжины закаленных матросов достало дерзости вступить с этим субъектом в рукопашный бой, я испытал прилив патриотической гордости. Я почувствовал, что моряки Британского торгового флота – это самое то. Сердца из дуба.

Обед, последовавший за нашим знакомством, показал Билсона не столько блистательным застольным собеседником, сколько способным едоком. Длина рук позволяла ему хватать соль, перец, картофель и прочее без просьбы передать их ему. Ну об остальных темах у него, казалось, не было особого мнения, которое он счел бы нужным высказать. Сильный молчаливый мужчина.

Однако в его характере имелась и более мягкая сторона, открывшаяся мне, когда, выкурив одну из моих сигар и поговорив о том о сем, Укридж отправился по очередному своему таинственному делу – одному из тех, которые призывали его в любое время суток, и оставил меня наедине с гостем. После какого-то получаса тишины, нарушаемой только убаюкивающим побулькиванием его трубки, грядущий чемпион уставил на меня грозные глаза и заговорил:

– Вы когда-нибудь влюблялись, мистер?

Я был заинтригован и польщен. Что-то в моей внешности, сказал я себе, какое-то туманное нечто, свидетельствующее о моей чувствительности и чуткости, тронуло этого человека, и он собирается излить свою душу в доверительной исповеди. Я ответил, что да, я влюблялся, и много раз. А затем добавил, что любовь – это благороднейшее из чувств и никто не должен его стесняться. Я говорил долго и пылко.

– Р-ры! – сказал Боевой Билсон.

Затем, видимо, спохватившись, что непозволительно разоткровенничался с относительно малознакомым человеком, он вновь погрузился в молчание и хранил его, пока не настало время сна, а тогда он сказал «спокойной ночи, мистер» и исчез. Я был разочарован. При всей насыщенности нашего разговора я надеялся услышать что-то, что можно было бы претворить в человеческий документ под заголовком «Душа Зверя из Бездны», а затем продать в какой-нибудь журнал за наличные, в которых всегда ощущается настоятельная нужда.

На следующее утро Укридж и его протеже отбыли в Барнс, а поскольку этот речной курорт находится в стороне от моих привычных путей, то я больше не видел Боевого до судьбоносного вечера в «Стране Чудес». Время от времени Укридж заглядывал ко мне для присвоения сигар и носков и в этих случаях с неколебимой уверенностью повествовал о перспективах своего подопечного. Вначале, насколько я понял, возникли некоторые трения из-за глубокого убеждения этого последнего в том, что трубочный табак представляет собой неотъемлемую и важнейшую часть тренировок. Но к концу недели мудрые доводы взяли верх, и он согласился перестать курить до своего дебюта. По убеждению Укриджа, эта уступка превратила простую уверенность в абсолютный верняк, и он пребывал в самом солнечном настроении, когда занял у меня деньги, чтобы оплатить наш проезд до станции метро, на которой выходят паломники, желающие посетить ист-эндскую Мекку любителей бокса – «Страну Чудес».

Боевой опередил нас, и мы нашли его в раздевалке уже сногсшибательно полуобнаженного. Я полагал, что никакой человек не может выглядеть крупнее мистера Билсона в верхней одежде, однако в трусах и боксерских туфлях он казался собственным старшим братом. Мышцы, напоминающие швартовы океанского лайнера, змеились по его рукам и вздувались на плечах. В сравнении с ним отнюдь не маломощный атлет, с которым мы столкнулись в дверях, выглядел карликом.

– Тот самый парень, – объявил мистер Билсон, мотнув рыжей головой в сторону двери.

Из этих слов мы поняли, что в дверях встретились с его противником, и поддерживавший нас дух уверенности обрел новую силу. Там, где шесть отборнейших моряков торгового флота потерпели поражение, не этому фитюльке было надеяться на успех.

– Я с ним поговорил, – сказал Боевой Билсон.

Эту внезапную словоохотливость я объяснил некоторым нервничанием, естественным в подобные минуты.

– У него полно неприятностей, у парня этого, – сказал Боевой.

Ответ напрашивался сам собой: теперь число их заметно увеличится. Но прежде чем кто-то из нас успел его произнести, хриплый голос возвестил, что Косой и Щеголь завершили свой трехраундный поединок и сцена ждет появления нашего кандидата. Мы поспешили занять свои места. Необходимость навестить нашего бойца в его раздевалке лишила нас удовольствия увидеть поединок Косого и Щеголя, но, насколько я понял, он отличался живостью и очень развлек зрителей, поскольку они как будто пребывали в прекрасном настроении. Все те, кто не был занят поглощением копченых угрей, весело болтали или пересвистывались в два пальца с друзьями по ту сторону зала. Когда мистер Билсон поднялся на ринг во всем великолепии рыжих волос и играющих мышц, гул голосов перешел в рев. Было ясно, что «Страна Чудес» одобрила нашего Боевого с первого же взгляда.

Зрители, на которых зиждется «Страна Чудес», искушены во всех тонкостях. Искусная работа ногами снискивает их похвалы, а умелый нырок головой встречается аплодисментами знатоков. Но выше всего они ценят удары. И один взгляд на Боевого Билсона, казалось, сказал им, что перед ними воплощенный Удар. Они приветствовали начало поединка восторженным воем и устроились поудобнее на сиденьях, готовясь насладиться благородным зрелищем того, как двое их ближних усердно и больно молотят друг друга.

Вой замер.

Я с тревогой посмотрел на Укриджа. И это – герой Марселя? Человек, который очищает бары, на которого не надышатся гробовщики? Застенчивость – вот наиболее подходящее слово для поведения нашего Боевого в первом раунде. Он нежно поглаживал своего противника. Обнимал его, как брата. Безобидно бродил по рингу.

– Что с ним такое? – спросил я.

– Он всегда начинает не спеша, – сказал Укридж, но не сумел скрыть тревоги и нервно теребил пуговицы своего макинтоша. Рефери предупредил Боевого Билсона, он говорил с ним, как горько разочарованный отец. В более дешевых и плебейских частях зала граждане высвистывали «Товарищей». Повсюду воцарилось уныние. От упоенного энтузиазма не осталось и следа, удар гонга, возвещающий конец раунда был заглушен выкриками жгучего презрения. Мистер Билсон брел в свой угол под излияниями антипатии со всех сторон.

Начало второго раунда ознаменовалось заметным взбодрением происходящего на ринге. Наш Боевой все еще пребывал в тисках странной апатии, но его противник преобразился. В первом раунде он, казалось, немного нервничал и действовал с опаской. То есть вел себя так, словно считал, что расшевелить мистера Билсона было бы неразумно. Но теперь отвращение к прямым действиям покинуло его. Излучая веселую беспечность, он направился к центру ринга, а оказавшись там, вытянул длинную левую руку и чувствительным ударом поразил нос мистера Билсона. Дважды он поразил его, и дважды мистер Билсон заморгал, как человек, получивший дурные вести из дома. Парень, у которого было полно неприятностей, отклонился вбок и точно врезал правым кулаком в ухо мистера Билсона.

Все было забыто и прощено. Еще секунду назад зрители были воинствующими антибилсоновцами. А теперь они столь же единодушно стали «про». Ибо эти удары, хотя, казалось, никак не подействовали на него физически, словно пробудили все лучшее в мистере Билсоне, будто кто-то открыл кран. Они исполнили мистера Билсона той жаждой биться, которая столь прискорбно отсутствовала в первом раунде. Секунду по получении затрещины по уху мистер Билсон постоял на своих плоских ступнях неподвижно, видимо, в глубоком размышлении. Затем с видом человека, внезапно вспомнившего про неотложную встречу, он ринулся вперед. Будто одушевленная мельница он обрушился на парня с неприятностями. Он бил его здесь, доставал его там. Он учинил над ним бойню. Он дубасил его так, как только способен человек, чьи возможности ограничены боксерскими перчатками, и вскоре жертва неприятностей уже привалилась к канатам. Его голова безмятежно свисала, и весь его вид был видом человека, который предпочел бы оставить это дело без последствий. Боевому оставалось только нанести заключительный удар, и сотня вскочивших на ноги энтузиастов наперебой указывали ему самое желательное место для этого.

Но вновь нашим представителем овладела странная застенчивость. Каждый второй человек в здании, казалось, назубок знал, что следует сделать дальше, и нервно, но доходчиво излагал процедуру, однако мистер Билсон был словно бы охвачен тяжкими сомнениями. Он неуверенно посмотрел на своего противника и вопросительно – на рефери. Рефери, явно человек совершенно не чуткий, сочувствия не проявил. Сделай Это Не Откладывая – вот каким мнился его девиз. Он был деловой человек и хотел, чтобы его клиенты получили за свои деньги все, что им полагалось. Он настаивал, чтобы мистер Билсон поставил убедительную точку. В конце концов мистер Билсон приблизился к своему противнику и отвел правую руку для удара. А отведя, он еще раз посмотрел на рефери через плечо.

Роковая ошибка! Парень, у которого до этого было полно неприятностей, возможно, и находился в аховом положении, но, подобно многим представителям своей профессии, он вопреки своим недавним злоключениям сохранил неприкосновенный запас энергии. И пока мистер Билсон поворачивал голову, он почти уперся в пол правой перчаткой, а затем с последним усилием привел ее по величественной дуге в соприкосновение с челюстью мистера Билсона. И пока непостоянный зал, быстро сменив предмет поклонения, принялся его подбадривать, он погрузил левую перчатку в живот мистера Билсона там, где элегантно одетый субъект застегивает третью пуговицу жилета.

Из всего, что выпадает на долю человека, удар в указанную область наименее приятен. Боевой Билсон поник, как увядший цветок, и медленно опустился на пол, где и распростерся. Он мирно лежал на спине, раскинув руки, будто плывя по тихой воде. Его дневной труд был завершен.

Скорбный вопль на миг заглушил голоса любителей этого спорта, увлеченно объяснявшим соседям, как именно все произошло. Это был вопль Укриджа, оплакивающего своего покойника.

В ту же ночь в половине двенадцатого, когда я готовился удалиться ко сну, в мою комнату вошла поникшая фигура. Я безмолвно смешал сочувственное виски с содовой, и некоторое время не звучало ни единого слова.

– Как там бедняга? – осведомился я наконец.

– В порядке, – апатично ответил Укридж. – Ел рыбу с чипсами, когда я расстался с ним в закусочной.

– Такое невезение, что его подрезали у самого финиша.

– Невезение! – загремел Укридж, вырываясь из летаргии с энергией, свидетельствующей о душевных муках. – Какое еще невезение? Чертово упрямство, и ничего больше. Провалиться мне, это немножко множко. Я вкладываю в этого типчика огромные суммы, я две недели содержу его в роскоши, ничего не прося взамен, кроме как выйти на ринг и уложить кого-нибудь, что он мог бы сделать за две минуты, если бы захотел, а он меня подводит только потому лишь, что второй типчик рассказал ему, как всю ночь просидел у постели жены, которая обожгла руку вареньем на кондитерской фабрике. Инфернальное рассиропливание!

– Делает ему честь, – сказал я.

– Ха!

– Я согласен с Теннисоном! – не отступал я. – Да, добрые сердца корон дороже.

– А кому, черт дери, нужно, чтобы у боксеров были добрые сердца? Какой толк от того, что этот Билсон способен свалить одним ударом слона, если он страдает чертовой сентиментальностью? Кто когда слышал о сентиментальном боксере? Совсем не тот дух. Никак не способствующий успеху.

– Бесспорно, это помеха, – признал я.

– Какая у меня гарантия, – вопросил Укридж, – что он, после того как я ценой неимоверных усилий и расходов устрою ему еще один матч, не отойдет в сторонку и не утрет слез сочувствия, потому что услышал про вросший ноготь, от которого страдает супруга его оппонента?

– Но ты же можешь устраивать ему матчи исключительно с холостяками.

– Да, и первый же холостяк, с которым он встретится, отведет его в угол и поведает, что его тетка подцепила коклюш, и обалдуй тяжко вздохнет и подставит подбородок, чтобы ему врезали. Никакой типус не имеет права на рыжие волосы, если не намерен их оправдывать. А ведь я, – тоскливо вздохнул Укридж, – видел, как этот типус (дело было в неаполитанском дансинге) схватился одновременно с по крайней мере одиннадцатью итальянцами. Правда, прежде кто-то из них всадил ему в ногу нож дюйма на три. Требуется что-то такое, чтобы в нем пробудилось честолюбие.

– Не представляю, как ты сумеешь подстроить, чтобы его пыряли ножом перед каждым матчем.

– Верно, – скорбно согласился Укридж.

– Так как ты намерен позаботиться о его будущем? У тебя же есть план?

– Ничего определенного. Когда я в последний раз видел мою тетку, она подыскивала компаньонку вести ее корреспонденцию и ухаживать за канарейкой. Возможно, я постараюсь устроить ему это место.

И с жутким невеселым смехом Стэнли Фиверстоунхо Укридж занял пять шиллингов и удалился в ночь.

Следующие несколько дней я Укриджа не видел, но получил известия о нем от нашего общего друга, Джорджа Таппера, на которого наткнулся, когда он в великолепнейшем настроении пританцовывал по Уайтхоллу.

– Послушай, – сказал Джордж Таппер без предисловия в каком-то ошеломленном восторге, – а меня сделали помощником министра.

Я пожал ему руку. И похлопал бы по спине, но высокопоставленных особ министерства иностранных дел не хлопают по спинам на Уайтхолле посреди бела дня, даже если вы и учились с ними в школе.

– Поздравляю, – сказал я. – Нет никого, кого я предпочел бы увидеть помощничающим при министре. Но слухи об этом уже доходили до меня через Укриджа.

– А, да! Помнится, я сказал ему, что это носится в воздухе. Милый старина Укридж! Я только что повстречал его, сообщил ему новость, и он был в восторге.

– На сколько он тебя укусил?

– А? О, всего на пять фунтов. До субботы. К тому времени он должен получить большие деньги.

– А когда-нибудь было время, когда бы Укридж не должен был получить большие деньги?

– Я хочу, чтобы вы с Укриджем пообедали со мной, чтобы отпраздновать. Среда тебе подойдет?

– Более чем.

– Ну, так в семь тридцать, «Риджент грилл». Передашь Укриджу?

– Не знаю, куда он подевался. Я его уже неделю не видел. Он тебе не говорил, где его искать?

– Где-то в Барнсе. Как же это заведение называется?

– «Белый олень»?

– Вот-вот.

– А как он выглядел? – спросил я. – Бодро?

– И очень. А что?

– Когда я в последний раз его видел, он думал на все махнуть рукой. Он претерпел кое-какие неудачи.

Перекусив, я немедленно отбыл в «Белый олень». Тот факт, что Укридж все еще пребывал под кровом этого постоялого двора и вновь обрел свой солнечный взгляд на жизнь, словно бы указывал на другой факт: предположительно, тучи, окутавшие будущее мистера Билсона, рассеялись, и его полотенце еще не повисло на канатах ринга. Что дело обстояло именно так, я узнал сразу же по прибытии. Осведомившись о моем старом друге, я был направлен в один из верхних номеров, из которого, как я обнаружил, приближаясь к нему, доносилась своеобразная дробь глухих ударов. Открыв дверь, я обнаружил, что производил эту дробь мистер Билсон. Облаченный в спортивные брюки и свитер, он усердно молотил по большому кожаному предмету, свисавшему с деревянного настила. Его менеджер сидел в углу на ящике из-под мыла и взирал на него ласковым собственническим взглядом.

– Привет, старый конь, – сказал Укридж, вставая, когда я вошел. – Рад тебя видеть.

Молотьба мистера Билсона, которую мое появление не оборвало, затрудняла разговор, и мы удалились в тихую гавань бара внизу, где я сообщил Укриджу о приглашении помощника министра.

– Я буду там, – сказал Укридж. – В одном на милого старого Билсона можно положиться безоговорочно: даже если спустить с него глаза, тренироваться он не перестанет. И конечно, он понимает, насколько это важно. Его карьера будет обеспечена.

– Значит, твоя тетка взвешивает, не нанять ли его?

– Моя тетка? О чем ты говоришь? Соберись с мыслями, малышок.

– Ты же ушел от меня с намерением устроить его к твоей тетке надзирать за ее канарейкой.

– Ну, я был тогда немного расстроен. Это все позади. Я серьезно потолковал с беднягой, и теперь он твердо намерен не подкачать. И даже обязан, раз ему представился великолепный шанс, вроде этого.

– Вроде какого?

– Нам представился замечательный случай, малышок, до чертиков замечательный.

– Надеюсь, ты удостоверился, что противник – холостяк? А кто он?

– Тод Бингем.

– Тод Бингем? – Я пошарил в памяти. – Да неужели чемпион в среднем весе?

– Он самый.

– И ты хочешь, чтобы я поверил, что ты уже организовал матч с чемпионом?

– Не совсем матч. Дело обстоит так. Тод Бингем совершает обход ист-эндских мюзик-холлов, предлагая двести фунтов всякому, кто продержится против него четыре раунда. Ну, для рекламы. Милый старый Билсон спустит себя с цепи на него в «Шордич эмпайр» в следующую субботу.

– Ты думаешь, он выстоит четыре раунда?

– Выстоит четыре раунда! – вскричал Укридж. – Да он выстоит четыре раунда против типчика, вооруженного пулеметом и парочкой мотыг. Считай, что эти деньги уже у нас в кармане. А когда мы сварганим это дельце, во всей Англии не найдется боксерского заведения, где за нас не ухватились бы двумя руками и ногами. Тебе, старый конь, я под секретом сообщу, что через год я, думается, буду загребать сотни в неделю. Нагребу сначала тут, знаешь ли, а потом сигану в Америку и заработаю сказочное состояние. Черт меня дери, да я не буду знать, куда девать деньги.

– А не потратить ли их на носки? У меня их почти не осталось.

– Эх, малышок, малышок, – сказал Укридж с упреком, – так ли уж необходимо вносить диссонирующую ноту? Разве сейчас время швырять твои мерзкие носки в лицо старому другу? Более широкий дух, вот что я хотел бы видеть.

В среду я по приглашению Джорджа Таппера прибыл в «Риджент грилл», но с опозданием на десять минут, и зрелище Джорджа, стоящего с непокрытой головой у входа со стороны Пиккадилли, пробудило во мне виноватое раскаяние. Джордж – лучший типус в мире, но атмосфера министерства иностранных дел усилила присущую ему с нежных лет тенденцию к педантичной точности, и он расстраивался, если его дела не следовали строгому расписанию. Мысль о том, что моя непунктуальность может омрачить этот великий вечер, заставила меня броситься к нему, рассыпаясь в извинениях.

– А вот и ты, – сказал Джордж Таппер. – Послушай, это выходит за все рамки…

– Жутко сожалею. Мои часы…

– Укридж! – вскричал Джордж, и я понял, что расстроил его не я.

– Неужели он не придет? – спросил я в изумлении. Мысль о том, что Укридж увернулся от бесплатного ужина, принадлежала к тем, которые сотрясают устои мира.

– Уже пришел. И привел с собой девицу.

– Девицу!

– В розовом. С желтыми волосами, – простонал Джордж Таппер. – Что мне делать?

Я поразмыслил над его вопросом.

– Даже для Укриджа это чересчур, – сказал я. – Но видимо, тебе придется угостить ее обедом.

– Но там же полно людей, которых я знаю, а эта девица такая… такая эффектная.

Я глубоко ему сочувствовал, но никакого выхода не находил.

– Как, по-твоему, могу я сказать, что внезапно заболел?

– Это больно ранит чувства Укриджа.

– Я бы с наслаждением ранил чувства Укриджа, черт бы его побрал, – горячо сказал Джордж Таппер.

– И это будет жуткий пинок девице, какой бы она ни была.

Джордж Таппер горько вздохнул. Истинный рыцарь, он расправил плечи, будто готовясь к ужасному испытанию.

– Ну, полагаю, сделать ничего нельзя, – сказал он. – Идем. Я оставил их пить коктейли в баре.

Джордж не преувеличил, когда назвал укриджскую добавку к празднеству эффектной. «Сногсшибательная» тоже подошло бы. Пока она шла впереди нас по длинному залу под руку с Джорджем Таппером (Джордж, казалось, очень ей понравился), у меня было достаточно времени изучить ее, начиная от лакированных туфель до массы золотистых волос под шляпой со страусиными перьями. У нее был громкий четкий голос, и она сообщала Джорджу Тапперу интимные подробности о внутреннем недуге, недавно поразившем ее тетю. Будь Джордж их семейным врачом, она не могла бы быть откровеннее, и я видел, как тусклый багрянец разливается по его скульптурным ушам.

Быть может, и Укридж заметил этот багрянец, потому что в нем на миг пробудилась совесть.

– Вроде бы, малышок, – шепнул он мне, – старый Таппи немножечко зол, что я захватил с собой Флосси. Если у тебя появится такая возможность, поставь его в известность, что причина тому – военная необходимость.

– Кто она такая?

– Я же тебе про нее рассказывал. Флосси, официантка в «Короне» в Кеннингтоне. Fiancée[4] Билсона.

Я посмотрел на него с изумлением:

– Ты хочешь сказать мне, что играешь со смертью, флиртуя с девушкой Боевого Билсона?

– Да ничего подобного, мой дорогой старичок. – Укридж был шокирован. – Дело в том, что мне надо попросить ее об особом одолжении, довольно-таки странном, и заговорить об этом с места в карьер – бесполезно. Предварительно требуется некоторая толика шампанского, а мои финансы на шампанское не потянут. После обеда я пригласил ее в «Альгамбру». Попозже вечерком я загляну к тебе и обо всем расскажу.

Затем мы приступили к обеду. Это был не самый приятный обед в моей практике. Будущая миссис Билсон мило болтала на всем его протяжении, а Укридж помогал ей поддерживать разговор. Однако сокрушенное лицо Джорджа Таппера лишило бы огонька любой банкет. Время от времени он брал себя в руки и пытался войти в роль гостеприимного хозяина, но по большей части хранил мрачное гробовое молчание, и, когда Укридж и его дама встали, чтобы уйти, это было истинным облегчением.

– Ну… – начал Джордж Таппер придушенным голосом, когда они направились по проходу к двери.

Я закурил сигару и откинулся, покорно готовясь слушать.

Укридж явился ко мне в полночь, сквозь стекла пенсне его глаза изливали странный свет. Он был радостно возбужден.

– Все в порядке, – сказал он.

– Рад, что ты так думаешь.

– Ты объяснил Таппи?

– Не было никакой возможности. Он говорил без передышки.

– Про меня?

– Да. Он высказал все, что я когда-либо о тебе думал, но несравненно красноречивей, чем сумел бы я.

Лицо Укриджа на мгновение омрачилось, но веселая бодрость тут же вернулась к нему.

– Ну, что поделать. Через день-два он поостынет. Но это было необходимо, малышок. Вопрос жизни и смерти. И теперь все в ажуре. Вот прочти.

Я взял письмо, которое он мне протянул. Листок, покрытый каракулями.

– Что это?

– Читай-читай, малышок. По-моему, это то, что требуется.

Я прочел:

– Я сказал ей, чтобы она написала позабористее, – объяснил Укридж.

– Ну, забористее некуда, – ответил я, возвращая письмо. – Мне жаль. Хотя я провел в ее обществе мало времени, она показалась мне хорошей девушкой… для Билсона. А ты, случайно, не знаешь адреса другого человека? Было бы добрым поступком послать ему открытку с рекомендацией покинуть Англию на год-другой.

– На этой неделе его можно будет найти в «Шордич эмпайр».

– Как?

– Другой – это Тод Бингем.

– Тод Бингем! – Драматичность ситуации меня растрогала. – Ты хочешь сказать, что Тод Бингем влюблен в девушку Билсона?

– Нет. Он ее даже не видел.

Укридж сел на скрипучий диван и хлопнул меня по колену с внезапной и неприятной силой.

– Малышок, – сказал Укридж, – открою тебе все. Вчера днем я застал старого Билсона за чтением «Дейли спортсмен». Вообще-то он не большой любитель чтения, а потому меня заинтересовало, что его так увлекло. И знаешь, что это было, старый конь?

– Не знаю.

– Да статья про Тода Бингема. Сентиментальщина, какую они теперь печатают про боксеров, расписывая, какой он прекрасный типус в частной жизни да как он всегда посылает телеграмму старушке мамочке после каждого боя и отдает ей половину приза. Черт побери! Нет на них цензуры! Этим прохиндеям все равно, что печатать! Да наверняка у Тода Бингема никакой старой мамочки и в заводе нет, а если и есть, так он ей и шиллинга не уделит. А на глазах этого болвана Билсона – слезы, и он сует мне эту статью. Соленые слезы, малышок! «Хороший парень!» – говорит. Нет, ты подумай! То есть я хочу сказать, это немножко множко, когда человек, ради которого ты сыплешь деньгами и лелеешь, как сестричку в колыбели, вдруг начинает жалеть чемпиона за три дня до того, как будет с ним драться. Заметь: чемпиона! Хватит и того, что он рассиропился из-за типчика в «Стране Чудес», но, когда дело доходит до сочувствия к Тоду Бингему, нужно принимать меры. Ну, ты меня знаешь – мозг как циркулярная пила. Я сообразил, что есть единственный способ нейтрализовать эту злокачественную чушь: так озлить Билсона на Тода Бингема, чтобы он забыл про старушку мамочку. И тут я подумал, а почему бы не уговорить Флосси сделать вид, будто Бингем отбил ее у него, вот я и пригласил ее на обед с Таппи. Мастерский ход, малышок. Ничто так не расслабляет девушку деликатного воспитания, как хороший обед, и нельзя отрицать, что старый Таппи отлично угостил нас. Она согласилась, едва я ей все объяснил, села и написала это письмишко даже глазом не моргнув. Я думаю, она думает, что это преотличный розыгрыш. Она ведь очень разбитная девушка.

– Видимо.

– Бедного старого Билсона, полагаю, это на время расстроит, но зато заставит как следует развернуться в субботу вечером, а в воскресенье утром его ждет безоблачное счастье, когда она объяснит, что пошутила, и он вспомнит про сотенку фунтов Тода Бингема в его брючном кармане.

– Мне казалось, ты говорил, что Бингем предлагает двести фунтов.

– Сотня мне, – мечтательно произнес Укридж.

– Есть только одно «но»: в письме ведь другой не назван. Как Билсон узнает, что это Тод Бингем?

– Черт подери, малышок, напряги свои умственные способности. Билсон же, когда получит письмо, не станет рассиживаться и позевывать. Он сразу помчится в Кеннингтон и спросит у Флосси.

– И тут она ему все выложит.

– Нет, не выложит. Я сунул ей парочку фунтов за обещание, что она сохранит тайну. И кстати, старичок, это мне напомнило, что я остался на мели, так если бы ты мог…

– Спокойной ночи, – сказал я.

– Но, малышок…

– И Господь с тобой, – добавил я твердо.

«Шордич эмпайр» славится большим залом, но, когда я в субботу вечером добрался туда, он был набит битком по самые двери. Полагаю, и при обычных обстоятельствах зрителей там по субботам собирается достаточно, но на этот раз такая приманка, как личное выступление Тода Бингема, обеспечила сверханшлаг. В обмен на мой шиллинг я получил привилегию занять позицию у дальней стены, откуда мне было мало что видно.

Однако взгляд на сцену между на мгновение раздвинувшимися головами и общее беспокойное нетерпение зрителей подсказали мне, что ничего сколько-нибудь интересного я не упускаю. Программа «Шордич эмпайр» на этой неделе, по сути, сводилась к одному номеру. Зрители, казалось, стиснув зубы, терпели предварительные выступления как неизбежные препятствия между ними и гвоздем программы. Они пришли посмотреть Тода Бингема и не были снисходительны к злополучным клоунам, велосипедистам, жонглерам, акробатам и исполнителям баллад, которых навязывали им в первой половине вечера. И радостные вопли, раздавшиеся, когда занавес опустился на драматической сценке, вырвались из самой глубины сердец, так как следующим номером было выступление звезды.

Дородный мужчина во фраке с красным носовым платком в грудном кармашке, исполненный посольского достоинства, вышел из-за кулис.

– Леди и джентльмены!

– У-ух! – вскричали зрители.

– Леди и джентльмены!

Одинокий голос: Ура старине Тоду! (Заткнись!)

– Леди и джентльмены, – сказал посол в третий раз. И с опаской оглядел зал. – С великим сожалением должен объявить о глубочайшем разочаровании для нас всех. К несчастью, Тод Бингем сегодня не сможет выступить перед вами.

Вой, подобный вою волков, лишившихся добычи, или заполнивших амфитеатр римских граждан после сообщения, что запас львов иссяк, приветствовал эти слова. Мы уставились друг на друга в жесточайшем недоумении. Как могло произойти подобное? Не превосходит ли это всякое вероятие?

– Чего это с ним? – хрипло вопрошала галерка.

– Угу, чего это с ним? – эхом отзывались из партера мы, публика почище.

Посол бочком скользнул к запасному выходу. До него как будто дошло, что он тут не всеобщий любимец.

– Да несчастный случай, – объявил он, и с каждым его словом все больше давало о себе знать сочное ист-эндское произношение. – По дороге сюда он, к сожалению, столкнулся с грузовиком, получил многочисленные травмы и ушибы, а потому не может выступить перед вами сегодня. С вашего позволения, его заменит профессор Дивайн, который исполнит свои неподражаемые подражания голосам разнообразных птиц и всех нам знакомых животных. Леди и джентльмены, – заключил посол, грациозно покидая эстраду, – благодарю вас всех и каждого по отдельности.

Занавес взвился, и на сцену выпорхнул франтоватый индивид с нафиксатуаренными усами.

– Леди и джентльмены, я начну с подражания известному певуну, дрозду обыкновенному, возможно, более известному многим из вас как свистелка. И касательно моего исполнения хочу указать, что у меня во рту не имеется ничего постороннего. Эффекта я достигаю…

Тут я удалился, и две трети зрителей сделали то же самое. Позади нас, замирая за закрытыми дверями, раздалась жалобная трель дрозда обыкновенного, тщетно соперничая с мощными голосами взыскательных зрителей, не привыкших скупиться на критику.

На улице кучка шордической золотой молодежи благоговейно внимала возбужденному оратору в мятой шляпе и брюках, сшитых на человека повыше и пошире. Волнующий рассказ о каких-то событиях совсем их заворожил. Отдельные слова и фразы прорывались сквозь уличный шум.

– …вот так. А потом дает ему раза вот эдак. И тут они как сцепятся…

– Проходите, проходите, – перебил официальный голос. – Проходите, не задерживайтесь.

Толпа поредела и разложилась на составные элементы. Я оказался рядом с владельцем мятой шляпы. Хотя мы не были представлены друг другу, он, казалось, счел меня достойным выслушать его повествование. И немедленно завербовал меня в качестве ядра новой толпы слушателей.

– Значит, он подходит, ну, парень этот, а Тод как раз входит в дверь для артистов…

– Тод? – изумился я.

– Тод Бингем. Ну, он подходит, когда он как раз входит в дверь для артистов и, значит, говорит: «Эй!» А Тод говорит: «Чего?», а этот парень говорит: «А ну давай, поднимай!», а Тод говорит: «Чего?», а этот парень говорит: «Руки подними!», а Тод говорит: «Чего? Я?» – вроде так с удивлением. И тут они давай драться.

– Но ведь Тода Бингема сбил грузовик?

Человек в мятой шляпе оглядел меня с тем презрением и вызовом, с какими истинно верующие одаривают еретиков.

– Грузовик! Да никакой грузовик его не сбивал. С чего вам взбрендило, что его сбил грузовик? И с чего ему лезть под грузовик и сбиваться? Его уложил тот рыжий, как я вам и толкую.

На меня снизошло великое озарение.

– Рыжий?

– Угу.

– Верзила?

– Угу.

– И он уложил Тода Бингема?

– В лоск уложил. Пришлось ему домой на такси ехать, Тоду то есть. Чудно! Раз парень может драться, как этот парень может драться, так чего ему ума не хватило на сцене подраться и деньги за это получить? Вот чего я думаю.

По ту сторону улицы лил свои холодные лучи прожектор. И в его слепящий свет вступил человек, задрапированный в желтый макинтош. Свет блестел на его пенсне и придавал жуткую зеленоватую бледность лицу. Это был Укридж, отступающий из Москвы.

– Другие, – сказал я, – тоже так думают.

И я поспешил перейти улицу, чтобы предложить свои слабые утешения. Бывают минуты, когда типус нуждается в дружеском участии.

Поскольку на протяжении нашего долгого и близкого знакомства ничто не свидетельствовало об обратном, я привык смотреть на Стэнли Фиверстоунхо Укриджа, друга моего детства, как на человека закаленно равнодушного к чарам противоположного пола. Я полагал, что, подобно многим и многим финансовым гигантам, он не располагает временем для ухаживаний – другие, куда более глубокие вопросы, казалось мне, непрерывно занимают этот великий мозг. И потому я был весьма изумлен, когда июньским днем в среду, шагая по Шефтсбери-авеню среди зрителей, покидавших театры после окончания утреннего представления, я увидел, как он подсаживает в автобус девушку в белом платье. В его манере ощущалась смесь учтивости и пылкой преданности, и будь его макинтош чуть менее желтым, а его шляпа чуть менее мятой, он выглядел бы точь-в-точь как сэр Уолтер Рэйли, бросающий бесценный плащ под ноги королевы.

Автобус тронулся, Укридж помахал ему вслед, и я приступил к расспросам. Я ощущал себя заинтересованной стороной. Его затылок четко выражал «цель – узы брака» – так, во всяком случае, представилось мне, и перспектива содержать некую миссис Укридж в привычной ей роскоши, а также снабжать выводок маленьких Укриджей носками и рубашками в восторг меня не привела.

– Кто это? – спросил я.

– Привет, малышок! – сказал Укридж, оборачиваясь. – Откуда ты взялся? Минутой раньше – и я представил бы тебя Доре.

Автобус, погромыхивая, готовился исчезнуть, свернув на Пиккадилли-серкус, и белая фигурка наверху обернулась, чтобы помахать в последний раз.

– Это была Дора Мейсон, – пояснил Укридж, потряся в ответ внушительной рукой. – Секретарша-компаньонка моей тетки. Я иногда общался с ней, пока жил в Уимблдоне. Старик Таппи снабдил меня парочкой билетов на представление в «Аполлоне», ну я и подумал, что будет добрым поступком пригласить с собой ее. Мне жаль эту девушку. Мне жаль ее, старый конь.

– А что с ней такое?

– Она ведет серую жизнь. Ни удовольствий, ни развлечений. Иногда побаловать ее – это истинный акт милосердия. Ты только представь себе! Весь день напролет расчесывать чертовых пекинесов и перепечатывать гнусные романы моей тетки.

– А твоя тетка пишет романы?

– Сквернейшие в мире, малышок, сквернейшие в мире. Она была по жабры в литературе с тех пор, как я себя помню. Ее как раз избрали председательницей Клуба Пера и Чернил. Собственно говоря, когда я жил у нее, меня сгубили ее романы. Она завела манеру отсылать меня в постель с этими пакостями, а за завтраком задавала мне вопросы. Да, малышок, без преувеличений – за завтраком! Собачья жизнь! И я рад, что ей пришел конец. Плоть и кровь не выдерживали напряжения. Ну, зная мою тетку, скажу тебе без обиняков, что при мысли о бедненькой малютке Доре у меня сердце кровью обливается. Я знаю, каково ей приходится, и чувствую, что стал лучше, благороднее, ибо подарил ей этот мимолетный солнечный лучик. Жалею, что не могу сделать для нее больше.

– А почему бы не угостить ее чаем после театра?

– Непрактичный совет, малышок. Разве что улизнуть, не заплатив, но это чертовски трудно, когда кассирши следят за дверью точно хорьки, и ведь чай даже в самой захудалой кафе-кондитерской пробивает дыры в бумажнике, а я сейчас на полной мели. Но знаешь что? Я не против выпить с тобой чашку-другую, если тебе этого хочется.

– Нет, не хочется.

– Ну-ну! Побольше старого доброго духа гостеприимства, старый конь.

– Почему ты носишь этот омерзительный макинтош в разгаре лета?

– Не уклоняйся от темы, малышок. Я с одного взгляда вижу, что тебе необходимо выпить чаю. У тебя бледный и измученный вид.

– Доктора утверждают, что чай вреден для нервов.

– Да, возможно, в этом что-то есть. Ну, в таком случае я тебе вот что скажу, – продолжал Укридж, всегда без ложной гордости готовый уступить, – обойдемся виски с содовой. Завернем-ка в «Критерион».

Случилось это за несколько дней до Дерби, и лошадка по кличке Ганга-Дин (в честь известного водоноса, воспетого Киплингом) пришла третьей. Подавляющее большинство интеллигенции сохранило спокойствие, так как указанное копытное стартовало при ставке три к стам, но для меня его успех имел животрепещущее значение, ибо именно эту лошадь я получил по воле тотализатора в моем клубе после монотонной череды пустышек, восходивших к первому году моего членства там. И вот в честь своего триумфа я решил устроить неофициальный банкет для нескольких друзей. Позже я обрел некоторое утешение в мысли, что в число приглашенных я собирался включить Укриджа, но не сумел его найти. Впереди ждали мучительные часы, но хотя бы Укридж не подкрепился перед ними моим угощением.

Это был крайне неприятный момент, один из тех, которые высекают морщины на лице и подергивают благородной сединой волосы у висков. Я глядел на бармена. Бармен глядел на меня. Присутствующее общество беспристрастно глядело на нас обоих.

– Хо! – сказал бармен.

Я очень сообразителен. И молниеносно понял, что он мне не симпатизирует. Это был крупный, обильный типчик, и его взгляд, встретившись с моим, дал недвусмысленно понять, что для него я – кошмар, ставший явью. Его подвижные губы слегка изогнулись, дав сверкнуть золотому зубу, а мышцы его могучих рук, крепостью не уступавших железу, слегка зазмеились.

– Хо! – сказал он.

Обстоятельства, поставившие меня в данное прискорбное положение, были нижеследующими. Творя рассказы для популярных журналов, которые в то время вызывали у стольких издательств столько сожалений, я подобно одному моему собрату-писателю сделал своей областью весь род человеческий. А потому сегодня я разделывался с герцогами в их замках, а завтра совершал поворот кругом и начинал зондировать угнетенные десять процентов на дне их трущоб. Разносторонний типус. В данный момент я творил довольно трогательную вещицу про девушку по имени Лиз, которая трудилась в лавочке, торгующей жареной рыбой на Рэтклифф-Хайуэй, и потому отправился туда в поисках местного колорита. Какой бы приговор потомки ни вынесли Джеймсу Коркорану, они не смогут сказать, что он когда-либо избегал неудобств, если дело касалось его искусства.

Рэтклифф-Хайуэй – весьма интересная магистраль, но в жаркие дни она вызывает жажду. Посему, побродив примерно час, я вошел в бар «Принц Уэльский», попросил пинту пивка, выпил кружку одним глотком, опустил руку в карман за звонкой монетой и обнаружил пустоту. Теперь я получил возможность прибавить к моим заметкам о лондонском Ист-Энде очередное наблюдение: очищение карманов там достигло степени высокого искусства.

– Крайне сожалею, – сказал я, улыбаясь умиротворяющей улыбкой и стараясь придать своему голосу обаятельное дружелюбие. – Оказывается, у меня нет денег…

Вот тут-то бармен и произнес свое «хо!», а затем вышел на открытое пространство через дверцу в стойке.

– Думаю, мне обчистили карманы, – сказал я.

– Думаешь, значит? – сказал бармен.

Он произвел на меня впечатление человека, чей характер претерпел изменения не в лучшую сторону. Годы общения с бессовестными гражданами, так и норовящими выпить на дармовщинку, угасили тот наивный юношеский энтузиазм, с каким он вступил на стезю барменства.

– Так я оставлю вам мою фамилию и адрес? – предложил я.

– А кому, – холодно осведомился бармен, – нужен твой непотребный адрес с фамилией в придачу?

Неизменно практичные, они сразу же хватают быка за рога. Он упер указательный палец в самую суть вопроса. Кому были нужны мой непотребный адрес и фамилия? Решительно никому.

– Я пошлю… – продолжал я, но тут слова сменились делами. Явно многоопытная рука ухватила меня за шею, другая сомкнулась на моих брюках чуть ниже поясницы, поток воздуха ударил мне в лицо, и я покатился по тротуару в направлении мокрой и неаппетитной канавы. Бармен – гигантская фигура на фоне грязно-белого фасада пивной – мерил меня мрачным взглядом. Думается, если бы он ограничился взглядом – пусть и в высшей мере оскорбительным, – я бы оставил дело без последствий. В конце-то концов право было на его стороне. Каким образом он мог заглянуть в мою душу и убедиться в ее снежно-белой чистоте? Но когда я кое-как поднялся на ноги, он не устоял перед соблазном и добавил еще парочку штрихов.

– Вот к чему приводит выпивка на дармовщину, – произнес он нестерпимо нравоучительным тоном – или так мне показалось.

Эти грубые слова невыразимо меня оскорбили. Я воспылал праведным гневом. И кинулся на бармена. Совсем забыв, что он может уложить меня одной рукой.

Секунду спустя он, однако, напомнил мне об этом факте. Не успел я атаковать, как неизвестно откуда взявшийся гигантский кулак опустился на мою голову. Я снова сел.

– Э-эй!

Я смутно понял, что ко мне кто-то обращается, причем не бармен. Этот атлет уже сбросил меня со счетов и вернулся к своим профессиональным обязанностям. Я поглядел вверх, и у меня возникло впечатление чего-то большого в голубом коверкоте, а затем меня поставили на ноги, как пушинку.

Моя голова начала проясняться, и я сумел сосредоточить взгляд на том, кто мне посочувствовал. И пока я его сосредоточивал, у меня возникло ощущение, что я уже где-то, когда-то видел этого человеколюбца. Рыжие волосы, блестящие глаза, внушительное телосложение… Так это же не кто иной, как мой старый друг Уилберфорс Билсон! Боевой Билсон, грядущий чемпион, которого я в последний раз видел, когда он выступал в «Стране Чудес» под эгидой своего личного менеджера Стэнли Фиверстоунхо Укриджа.

– Он вам вдарил? – осведомился мистер Билсон.

На этот вопрос мог быть только один ответ. Хотя мои умственные способности находились в некотором разброде, тут у меня сомнений не было.

– Да, он мне вдарил, – сказал я.

– Р-ры! – сказал мистер Билсон и немедленно проследовал в питейное заведение.

Я не сразу постиг всю значимость этого маневра. Моя интерпретация его внезапного ухода сводилась к тому, что мое общество ему приелось и он решил пойти и перекусить. И только когда из открытой двери хлынули звуки повышенных голосов, в душу мне закралось подозрение, что, приписав ему такую черствость, я был несправедлив к этому золотому сердцу. А когда последовало новое явление бармена, который вылетел наружу словно под воздействием какой-то необоримой силы и протанцевал через тротуар что-то вроде фокстрота спиной вперед, подозрение это превратилось в уверенность.

Бармен, как подобает человеку, который выполняет свои обязанности на Рэтклифф-Хайуэй, обладал твердой натурой. Заячья трусливость была ему чужда. Едва он успел завершить свои пируэты, как изящным движением потрогал правую скулу, произнес краткий монолог, а затем ринулся назад в свой бар. Дверь снова захлопнулась следом за ним, и этот момент, можно сказать, и послужил официальным началом последовавших событий.

Что именно происходило внутри указанного питейного заведения, я не видел, так как был еще слишком обессилен, чтобы войти и узреть собственными глазами. Но судя по звукам, там разразилось землетрясение, причем далеко не самое слабое. Создавалось впечатление, что вся стеклянная посуда в мире одновременно разлеталась вдребезги, население нескольких метрополий кричало в унисон, и я готов был поклясться, что стены здания ходили ходуном. И тут кто-то засвистел в полицейский свисток.

В трелях полицейского свистка есть особая магия. Они мгновенно обращают в штиль самый свирепый шторм. И громовой шум сразу стих. Стеклянная посуда прекратила разбиваться, голоса умолкли, и секунду спустя из двери, не соблюдая особых церемоний, появился мистер Билсон. Его нос слегка кровоточил, под глазом намечался фонарь, но в остальном с ним все, казалось, было в порядке. Он осторожно оглядел улицу справа и слева, а затем спуртовал к ближайшему углу. И я, стряхивая с себя остатки томности, овладевшей мной после соприкосновения с барменом, спуртовал ему вслед. Я сгорал от благодарности и восхищения. Я хотел настигнуть этого человека и поблагодарить его по всем правилам этикета. Хотел заверить его в моем неугасимом уважении. Кроме того, я хотел занять у него шестипенсовик. Мысль, что он был единственным во всем обширном лондонском Ист-Энде, кто мог бы одолжить мне деньги, чтобы не возвращаться на Эбери-стрит пешком, окрылила мои ноги.

Нагнать его было не так-то просто: видимо, топот моих преследующих ног мистер Билсон истолковал как доказательство погони и прибавил прыти. Однако когда я на каждом втором шаге принялся издавать жалобные «мистер Билсон! Эй, мистер Билсон!», он как будто понял, что находится среди друзей.

– А, так это вы, верно? – сказал он, останавливаясь. Его явно охватило облегчение. Он достал закопченную трубку и раскурил ее. Я произнес мою благодарственную речь. Выслушав меня до конца, он вынул трубку изо рта и в нескольких коротких словах сформулировал мораль произошедшего.

– Никто не тюкает моих друзей, когда я рядом, – сказал мистер Билсон.

– Вы до чертиков любезны, – сказал я с чувством. – Столько затруднений!

– Да никаких, – сказал мистер Билсон.

– Вы, наверное, здорово вдарили этому бармену. Он вылетел со скоростью сорок миль в час.

– Я его тюкнул, – согласился мистер Билсон.

– Боюсь, он повредил вам глаз, – сказал я сочувственно.

– Он? – сказал мистер Билсон, презрительно харкнув. – Да не он. А его дружки. Не то шесть, не то семь их там набралось.

– И вы их тоже тюкнули? – вскричал я, ошеломленный размахом этого чудо-человека.

– Р-ры, – сказал мистер Билсон и немного покурил. – Но его я оттюкал посильнее других, – продолжал он, глядя на меня с искренней теплотой: его рыцарственное сердце было явно растрогано до самых честных своих глубин. – Только подумать, – добавил он с отвращением, – чтоб всякий… его роста, – он выразительно охарактеризовал бармена и, насколько я мог судить после столь краткого знакомства, очень точно, – брал бы и тюкал… замухрышку вроде вас.

Руководившие им чувства были достойны такого восхищения, что я не стал придираться к словам, в которые они были облечены. Не восстал я и на то, что был обозван «замухрышкой». Для человека размеров мистера Билсона почти все люди, я полагаю, выглядят замухрышками.

– Ну, я весьма вам обязан, – сказал я.

Мистер Билсон молча покуривал трубку.

– Вы давно вернулись? – осведомился я, просто чтобы что-то сказать. Какими бы выдающимися ни были его другие достоинства, умение поддерживать разговор в их число не входило.

– Вернулся? – сказал мистер Билсон.

– Вернулись в Лондон. Укридж говорил мне, что вы опять ушли в море.

– Эй, мистер! – воскликнул мистер Билсон, впервые проявляя искренний интерес к моим словам. – А вы его давно видели?

– Укриджа? Да я с ним вижусь почти каждый день.

– А то я его ищу.

– Могу дать вам адрес, – сказал я и записал искомые сведения на старом конверте. Затем, пожав Билсону руку, я еще раз поблагодарил его за любезную помощь, произвел заем, чтобы вернуться в лоно Цивилизации на метро, и мы расстались со взаимными добрыми пожеланиями.

Следующий шаг в марше событий я обозначу как «Эпизод с Неудобоваримой Особой Женского Пола». Произошел он два дня спустя. Когда вскоре после обеда я вернулся в свои комнаты на Эбери-стрит, в прихожей меня встретила миссис Баулс, супруга моего домохозяина. Я поздоровался с ней не без трепета, потому что, подобно своему мужу, она всегда действовала на меня несколько угнетающе. Величавое достоинство Баулса ей присуще не было, но более чем компенсировалось манерами настолько гробовыми, что сильные мужчины съеживались под ее кладбищенским взглядом. Уроженку Шотландии, ее отличало особое выражение глаз: они словно без устали высматривали астральные тела, закутанные в саваны, – насколько мне известно, это одна из любимейших салонных игр на севере Британии.

– Сэр, – сказала миссис Баулс, – вас в гостиной ожидает тело.

– Тело! – Не стану отрицать: это излюбленное клише творцов детективных романов ввергло меня в шок. Но тут я вспомнил, откуда она родом и некоторые особенности тамошнего диалекта. – О! Вы хотите сказать – мужчина?

– Женщина, – поправила меня миссис Баулс. – Тело в розовой шляпе.

Меня кольнула совесть. В этом духовно чистом скромном жилище женские тела в розовых шляпах, видимо, нуждались в объяснении. Я почувствовал, что корректность требует тут же призвать небеса в свидетели, что я не имею ни малейшего отношения к этой женщине, ну, ни малейшего!

– Мне поручено передать вам вот это письмо, сэр.

Я взял конверт и вскрыл его со вздохом. Я сразу узнал почерк Укриджа и в сотый раз на протяжении нашего близкого знакомства меня пронзило тоскливое подозрение, что этот человек в очередной раз навлек на меня нечто ужасное.

Последние слова все-таки вызвали на моих губах слабую меланхоличную улыбку, но в остальном этот жутчайший документ, на мой взгляд, был начисто лишен даже подобия комической стороны. Я посмотрел на свои часы и обнаружил, что дело не зашло дальше половины второго. И следовательно, эта особа женского пола пробудет под моей опекой добрых четыре часа с четвертью. Я прошептал проклятия – естественно, бессильные, ибо в подобных случаях проявлялась особая черта демона Укриджа: тому, у кого недоставало силы полностью отмахнуться от его отчаянных молений (а у меня практически всегда ее недоставало), он не оставлял ни единой лазейки для спасения. Сеть своих гнусных планов он раскидывал в самую последнюю секунду, не давая жертве ни малейшего шанса для вежливого отказа.

Я медленно поднялся в мою гостиную. Я чувствовал, что ситуация была бы много легче, если бы я знал, кто такая Флосси, о которой он писал с такой беспечной фамильярностью. Это имя, хотя Укридж, бесспорно, полагал, что оно затронет во мне какую-то струну, не нашло в моей душе ни малейшего отклика. Насколько я помнил, с какой стороны ни посмотреть, в моей жизни не было ни единой Флосси. Я начал мысленно перебирать прошлые, уходящие вдаль года. Давным-давно забытые Мэри, и Джулии, и Лиззи всплывали из мутных глубин моей памяти, пока я в ней рылся, но только не Флосси. Когда я взялся за ручку двери, мне пришло в голову, что Укридж, если он надеялся, что светлые воспоминания о Флосси свяжут нежными узами меня и ее мать, возводил свое здание на песке.

Едва войдя в комнату, я убедился, что миссис Баулс обладала чисто репортерским даром схватывать самые существенные моменты. О матери неведомой Флосси можно было бы сказать многое – например, что она была дородна, бодра и затянута в корсет куда сильнее, чем рекомендовал бы любой врач, но все эти факты подавлял и затмевал тот факт, что на ней была надета розовая шляпа.

Это был наибольший, наиярчайший, сверхпышно изукрашенный головной убор, какой мне доводилось видеть, и перспектива провести четыре с четвертью часа в его обществе добавила заключительный штрих к моему уже удрученному состоянию. Единственным солнечным зайчиком в непроглядном мраке была мысль, что ей придется шляпу снять, если мы пойдем в кинотеатр.

– Э-э… как поживаете, – сказал я, застывая в дверях.

– Как поживаете? – произнес голос, из-под шляпы. – Скажи джентльмену «как поживаете», Сирил.

Тут я обнаружил у окна оттертого до блеска мальчугана. Инстинкт истинного художника подсказал Укриджу, что секрет истинно художественной прозы состоит в умении отсекать излишние подробности, а потому в письме он не упомянул про мальчугана, и, когда тот обернулся, чтобы неохотно подчиниться правилам хорошего тона, я почувствовал, что такая ноша свыше моих сил. Это был зловещего вида мальчишка с крысиной мордочкой, и он посмотрел на меня с ледяной брезгливостью, словно бармен в питейном заведении «Принц Уэльский» на Рэтклифф-Хайуэй.

– Я взяла Сирила с собой, – сказала мать Флосси (и предположительно Сирила), после того как отрок пробурчал осторожное приветствие, явно позаботившись, чтобы оно его ни к чему не обязывало, и вновь повернулся к окну, – потому как я подумала, что ему будет приятно повидать Лондон.

– Разумеется, разумеется, – ответил я, а Сирил у окна угрюмо взирал на Лондон, словно не слишком его одобряя.

– Мистер Укридж сказал, что вы нас поводите туда-сюда.

– С восторгом, с восторгом, – произнес я дрожащим голосом, взглянул на шляпу и тотчас отвел глаза. – Полагаю, нам стоит посетить кинотеатр, как вы думаете?

– Не-а! – сказал Сирил. И что-то в его тоне указывало, что его «не-а!» бесповоротны.

– Сирил хочет посмотреть всякие зрелища, – сказала его маменька. – Фильмы-то мы можем все посмотреть и дома. Он только и думал, как посмотрит виды Лондона. Это же будет ему как образование посмотреть все виды.

– Вестминстерское аббатство? – предложил я. В конце-то концов, что может быть полезнее для крепнущего юного сознания, чем знакомство с надгробиями великого прошлого, и если он пожелает, то и выбрать подобающее место для собственного погребения в грядущие дни? К тому же у меня было возникла мысль – но тут же исчезла, не успев принести мне утешения, – что при входе в Вестминстерское аббатство женщины вроде бы снимают шляпы.

– Не-а! – сказал Сирил.

– Он хочет посмотреть убийства, – объяснила мать Флосси.

Она сказала это так, словно речь шла о самом естественном мальчишеском желании, но мне оно показалось неосуществимым. Убийцы не имеют обыкновения заранее доводить до сведения публики обстоятельные программы своих предполагаемых действий. И я понятия не имел, какие убийства должны были состояться сегодня.

– Он всегда читает все про убийства в воскресных газетах, – продолжала родительница, внося ясность в тему.

– А! Понимаю, – сказал я. – Значит, мадам Тюссо. Там имеются все убийцы.

– Не-а! – сказал Сирил.

– Так он места хочет посмотреть, – сказала мать Флосси, ласково снисходя к моей тупости. – Места, этих самых, значит, убийств. Он навырезал адреса, чтоб, когда мы вернемся, всем своим друзьям нос утереть, что он там был.

Меня объяло неизъяснимое облегчение.

– Так мы же можем объехать их в такси! – вскричал я. – Сможем так и сидеть в такси с начала и до конца. Вылезать из него вовсе не требуется.

– А на автобусе?

– Только не в автобусе, – сказал я твердо. Такси, категорически решил я, и только такси, предпочтительно с опускающимися шторками.

– Ну, будь по-вашему, – благодушно сказала мать Флосси. – По мне-то ничего приятней, чем прокатиться в такси, и быть не может. Слышь, Сирил, что говорит джентльмен? Ты прокатишься в такси!

– Хры! – сказал Сирил, будто не собирался этому верить, пока не увидит своими глазами. Скептичный мальчик.

Этот день мне запомнился как не самый счастливый в моей жизни. Во-первых, затраты на экспедицию далеко превзошли смету, намеченную мною второпях. Уж не знаю почему, но все самые привлекательные убийства, видимо, совершались в такой дали, как Степни или Каннинг-Таун, и объезд в такси всех таких мест обходится недешево. А во-вторых, Сирил оказался не из тех натур, чье обаяние раскрывается при более близком знакомстве. Думаю, я не ошибусь, сказав, что больше всего он нравился тем, кто наблюдал его елико возможно реже. И наконец, тоскливое однообразие искомых достопримечательностей вскоре начало действовать мне на нервы. Такси останавливалось перед обветшалым домом на какой-нибудь унылой улочке в милях и милях от ближайшего аванпоста цивилизации. Сирил высовывал свою неаппетитную голову в окошко, несколько мгновений в безмолвном экстазе упивался заветным зрелищем, а затем брал на себя роль гида. Он, очевидно, основательно проштудировал свой предмет и располагал всей возможной информацией.

– Ужас Каннинг-Тауна, – возвещал он.

– Да, милок? – Его маменька бросала на него любящий взгляд и гордый на меня. – В этом, значит, самом доме?

– В этом самом доме, – отвечал Сирил со зловещим апломбом нудного собеседника, приступающего к своей любимой теме. – Его было звать Джимми Поттер, он был найден в семь утра под кухонной раковиной с горлом, перерезанным от уха до уха. А зарезал его брат квартирной хозяйки. Его повесили в Пентонвилле.

Еще некоторые сведения из неистощимого запаса дитяти, и вперед, к следующему историческому месту.

– Ужас Бинг-стрит.

– В этом самом доме, милок?

– В этом самом доме. Тело было найдено в подвале в поздней стадии ре-золо-женья с головой, проломленной предположительно каким-то тупым орудием.

В шесть часов сорок шесть минут, стойко игнорируя розовую шляпу, которая торчала из окна вагона третьего класса, и толстую руку, дружески машущую на прощание, я отвернул от поезда бледное суровое лицо и, пройдя по перрону Юстонского вокзала, велел таксисту со всей скоростью доставить меня к жилищу Укриджа на Арундел-стрит за Лестер-сквер. Насколько я знал, на Арундел-стрит еще не случилось ни единого убийства, но, по моему глубокому убеждению, время для него созрело. Общество Сирила, его высказывания заметно нейтрализовали плоды человеколюбивого воспитания, и я почти с наслаждением предвкушал, как украшу его следующий визит в столицу Ужасом Арундел-стрит.

– А, малышок, – сказал Укридж, когда я вошел. – Входи-входи, старый конь. Рад тебя видеть. Как раз прикидывал, когда ты заявишься.

Он лежал в постели, но это не угасило подозрения, которое все сильнее охватывало меня на протяжении дня, что он был подлым симулянтом. Я отказывался поверить в его вывихнутую лодыжку. Я не сомневался, что, первым узрев мать Флосси и ее обворожительное чадо, он ловко спихнул их на меня.

– Я как раз почитываю твою книгу, старичок, – сказал Укридж, нарушая напряженную тишину с утрированной беззаботностью. Он прельстительно помахал единственным романом, который я написал. И нагляднее всего степень кипевшей во мне черной вражды доказывает тот факт, что даже это меня не смягчило. – Колоссально, малышок. Иного слова нет. Колоссально. Черт меня дери, я плакал, как ребенок.

– Это юмористический роман, – указал я холодно.

– Плакал от смеха, – поспешно пояснил Укридж.

Я поглядел на него с омерзением.

– Где ты хранишь свои тупые орудия? – спросил я.

– Мои… что именно?

– Твои тупые орудия. Мне нужно тупое орудие. Дай мне тупое орудие. Бог мой! Только не говори, что у тебя нет тупого орудия.

– Только безопасная бритва.

Я истомленно сел на край кровати.

– Эй! Поосторожней с моей лодыжкой.

– Твоей лодыжкой! – Я испустил смех, от которого кровь стыла в жилах, тот смех, который мог испустить брат квартирной хозяйки перед тем, как начать оперировать Джеймса Поттера. – Да уж конечно, твоя лодыжка!

– Вывихнул ее вчера, старичок. Ничего серьезного, – успокоил меня Укридж. – Уложила меня на пару дней, и только.

– Ну да. Пока эта жуткая бабища и ее чертов сынок не отправились восвояси.

По лицу Укриджа разлилось страдальческое изумление.

– Неужели ты хочешь сказать, что она тебе не понравилась? А я-то думал, что вы надышаться друг на друга не сможете.

– И конечно, ты думал, что я и Сирил родственные души?

– Сирил, – произнес Укридж с сомнением. – Ну, правду сказать, старичок, я ведь не утверждаю, будто Сирил может понравиться с места в карьер. Он из тех мальчиков, с которыми требуется терпение, чтобы он повернулся к тебе своей солнечной стороной. Он, так сказать, врастает в тебя мало-помалу.

– Если он когда-нибудь начнет в меня врастать, я его тут же ампутирую.

– Ну, а кроме этого, – сказал Укридж, – как все прошло?

Я описал события дня несколькими выразительными словами.

– Ну, мне очень жаль, старый конь, – сказал Укридж, когда я умолк. – Что я еще могу сказать? Мне очень жаль. Даю тебе слово, я понятия не имел, во что тебя втравливаю. Но это был вопрос жизни и смерти. Иного выхода не было. Флосси настаивала и не шла ни на какие уступки.

– Да кто эта Флосси, черт ее дери?

– Как! Флосси? Мой милый старичок, соберись с мыслями. Не мог же ты забыть Флосси. Официантку в «Короне» в Кеннингтоне. Невесту Боевого Билсона. Ну, не мог же ты забыть Флосси! Да она только вчера упомянула, какие милые у тебя глаза.

Память пробудилась, мне стало стыдно, что я умудрился забыть девушку столь жизнерадостную и эффектную.

– Ну конечно! Пиявка, которую ты приволок с собой в тот вечер, когда Джордж Таппер угостил нас обедом в «Риджент грилле». Кстати, Джордж тебя за это так и не простил?

– Да, некоторая холодность еще имеет место быть, – грустно признал Укридж. – Должен сказать, старичок Таппи слегка злопамятствует. Дело в том, старый конь, что Таппи человек ограниченный. Он, в отличие от тебя, не настоящий друг. Восхитительный типус, но без кругозора. Не может понять, что в некоторых случаях друзья индивида просто должны сплотиться вокруг него. Тогда как ты…

– Скажу тебе одно: искренне надеюсь, что испытания, которые я претерпел сегодня, действительно послужат доброму делу. Теперь, когда я поостыл, мне было бы жаль, если бы пришлось придушить тебя в твоей постели. Может быть, ты не откажешься объяснить поточнее, в чем суть всего этого?

– Дело обстоит так, малышок. Позавчера заскочил ко мне добрый старый Билсон.

– Я столкнулся с ним в Ист-Энде, и он попросил у меня твой адрес.

– Да, он мне говорил.

– Так что же происходит? Ты все еще его менеджер?

– Да, и потому-то он и пришел ко мне. Оказывается, контракт действителен еще год, и он без моего одобрения не может ни о чем договариваться. А ему как раз предложили матч с типчиком по имени Альф Тодд в «Юниверсал».

– Да, это шаг вперед по сравнению со «Страной Чудес», – сказал я, ибо питаю глубокое уважение к этой Мекке боксерского мира. – И сколько он должен получить на этот раз?

– Двести фунтов.

– Двести фунтов! Но это же большая сумма для практически неизвестного боксера.

– Неизвестного? – оскорбленно сказал Укридж. – Если хочешь знать мое мнение, так я отвечу, что весь кулачный мир просто с ума сходит по старику Билсону. Буквально сходит. Разве он не уложил чемпиона в среднем весе?

– Да. В драке без правил в темном проулке. И никто этого своими глазами не видел.

– Ну, правда всегда выходит наружу.

– Однако двести фунтов!

– Блошиный укус, малышок, блошиный укус. Можешь мне поверить: очень скоро мы будем запрашивать за наши услуги куда больше жалкой пары сотен. Тысячи! Тысячи! Однако не отрицаю, для почина и это сойдет. Ну так старый Билсон пришел ко мне и сказал, что вот такое ему сделали предложение и какой дать ответ? И когда до меня дошло, что я в доле на половину, я не стал тянуть, а благословил его и предоставил ему свободу рук. Ну и представь себе, что я почувствовал, когда Флосси взяла да и вставила вот так палку в колеса.

– Как – так? Минут десять назад, когда ты начал говорить, казалось, что ты вот-вот объяснишь, при чем тут Флосси. Какое она имеет отношение к делу? Что она натворила?

– Только захотела сорвать указанное дельце, малышок, и ничего больше. Наложила полный запрет. Сказала, что он не должен драться.

– Не должен драться?

– Именно это она и сказала. Да с такой беззаботной небрежностью, будто положение вещей не требовало, чтобы он дрался так, как никогда прежде не дрался. Сказала – нет, ты только подумай, малыш! – что не хочет, чтобы его красоту подпортили. – Укридж поглядел на меня, подняв брови, давая мне время постигнуть это доказательство женской вздорности. – Его красоту, старичок? Ты правильно осмыслил это слово? Его красоту! Она не хочет, чтобы его красоту подпортили. Да, черт подери, никакой красоты у него и в заводе не было. Что бы ты ни проделал с его физией, она от этого только выиграет, а никак не наоборот. Я ее убеждал целый час, но она ни в какую. Избегай женщин, малышок. Ума у них и капли не наберется.

– Ну, я пообещаю избегать мать Флосси, если тебя это удовлетворит. Но она-то тут при чем?

– Ну, это женщина одна на миллион, мой мальчик. Она спасла положение. Явилась, когда уже шел двенадцатый час, и выхватила твоего старого друга из лужи, в которой он сидел. Выяснилось, что у нее есть привычка время от времени наведываться в Лондон, и Флосси, хотя любит ее и почитает, проведя в обществе милой старушки от десяти минут до четверти часа, настолько взбадривается, что на дни и дни превращается в нервную развалину.

Я почувствовал, как мое сердце раскрывается для будущей миссис Билсон. Вопреки всем укриджским поношениям девушка, несомненно, на редкость здравого ума.

– Ну, и когда Флосси сказала мне – со слезами на глазах, бедняжка! – что ее мать приезжает сегодня, на меня снизошло озарение, какие случаются не чаще раза в сто лет. Сказал, что возьму ее мать на себя от старта до финиша, если только она согласится на матч Билсона в «Юниверсал». И такова родственная любовь, малышок, что она прямо-таки ухватилась за мое предложение. Тебе я могу сказать, что она совсем расчувствовалась и расцеловала меня в обе щеки. Остальное, старый конь, тебе известно.

– Да. Остальное мне более чем известно.

– И никогда, – сказал Укридж, – никогда, мой милый старый малышок, пока пески пустыни не остынут, я не забуду, как ты сегодня пришел мне на помощь.

– А, ладно. Думаю, примерно через неделю ты втянешь меня во что-нибудь еще более гнусное.

– Послушай, малышок…

– И когда состоится матч?

– Через неделю, считая от нынешнего вечера. Я твердо надеюсь, что ты будешь там вместе со мной. Страшное нервное напряжение, старичок. Без дружеской поддержки я не выдержу.

– Ни за что на свете не пропущу. Пообедаем вместе, прежде чем отправиться туда? За мой счет?

– Слова истинного друга, – с жаром сказал Укридж. – А в следующий вечер я устрою тебе пир, какого ты и вообразить не можешь. Пир, который прогремит в веках. Ибо, заметь, малыш, я буду при деньгах. При деньгах, мой мальчик.

– Да, если Билсон победит. А что он получит в случае проигрыша?

– Проигрыша? Он не проиграет. Как он, черт подери, может проиграть? Как ты можешь говорить такие глупости, хотя совсем недавно виделся с ним? Разве ты не заметил, в какой он форме?

– Да, черт подери, в преотличнейшей.

– Ну вот! По-моему, морской воздух еще больше его закалил. Я только сейчас наконец разогнул пальцы после вчерашнего его рукопожатия. Он мог бы хоть завтра выиграть звание чемпиона в тяжелом весе, даже не вынув трубки изо рта. Альф Тодд, – продолжал Укридж, воспаряя на внушительных крыльях фантазии, – имеет шансов не больше, чем однорукий слепой в темной комнате – запихнуть фунт растопленного масла в левое ухо дикого кота с помощью раскаленной докрасна иголки.

Хотя я был знаком с некоторыми членами «Юниверсал», мне прежде не доводилось бывать внутри этого спортивного клуба, и, когда мы вошли туда, тамошняя атмосфера произвела на меня большое впечатление. Какое отличие от «Страны Чудес», святилища бокса в Ист-Энде, где я присутствовал при дебюте Билсона! Там доминирующей нотой была некоторая небрежность в одежде, здесь со всех сторон сияли белизной накрахмаленные манишки. К тому же в «Стране Чудес» царил невообразимый шум. Любители бокса настолько забывались, что позволяли себе свистеть в два пальца и обмениваться шуточками с друзьями в противоположном конце зала. В «Юниверсал» было тихо, как в церкви. Собственно говоря, чем дольше я сидел там, тем большее церковное благолепие обретала тамошняя атмосфера. Когда мы вошли в зал, два послушника в классе петуха истово выполняли обряд под бдительным оком священнослужителя, а множество прихожан следили за ними в благостном безмолвии. Когда мы заняли свои места, эта часть службы завершилась, и священник объявил победителем Хваткого Коггса. Благочестивая паства отозвалась благоговейным шепотом, Хваткий Коггс удалился в ризницу, и после краткого перерыва я увидел идущую по проходу знакомую фигуру Боевого Билсона. Бесспорно, Боевой выглядел замечательно. Его мышцы напоминали канаты даже еще больше, чем прежде, а недавняя стрижка придала его голове щетинистую шишковатость, подчеркивавшую его принадлежность к тому классу людей, с которыми любой разумный человек рискнет поссориться лишь в самом крайнем случае. Мистер Тодд, его противник, который через мгновение последовал за ним, красавцем отнюдь не был – почти полное отсутствие пространства между границей его волос и бровями сразу же исключало такое определение, но главное – в нем отсутствовало то je ne sais quoi[5], что было в высшей степени присуще Боевому Билсону. Едва он предстал перед глазами публики, наш человек стал безусловным фаворитом. Когда Боевой Билсон сел на свой табурет, послышался ропот похвал, и я услышал, как тихие голоса ставят на него внушительные суммы.

– Бой в шесть раундов, – возгласил падре. – Боевой Билсон (Бермундси) против Альфа Тодда (Мэрилбоун). Джентльмены любезно воздержатся от курения.

Прихожане заново раскурили свои сигары, и бой начался.

Памятуя, насколько материальное благополучие Укриджа зависит от успеха его протеже в этот вечер, я с облегчением увидел, что мистер Тодд сразу же повел себя в манере, которая, казалось, никак не могла пробудить в Боевом Билсоне его роковую добросердечность. Я не забыл, как в «Стране Чудес» наш Боевой в самый момент победы допустил, чтобы ее у него отняли, и все из чистейшей сентиментальности. Он постеснялся обойтись грубо с парнем, у которого и так было полно неприятностей, каковые растрогали сердце мистера Билсона. Но в этот вечер подобная катастрофа выглядела весьма маловероятной. Представлялось немыслимым, чтобы Альф Тодд был способен растрогать того, кто находился на одном ринге с ним. Его поведение там никак не могло пробудить в сердце противника нежное сочувствие. Едва раздался гонг, как он упрятал под челкой ту полосочку лба, какой его наделила Мать-Природа, громко задышал через нос и ринулся в сечу. Видимо, он был свободен от ханжеских предрассудков в вопросе, какой рукой действовать. Правая или левая – Альфу было все равно. А если у него не получалось достать мистера Билсона рукой, он был в любую минуту готов – если надзирающий над ними падре на миг утрачивал бдительность – хорошенько боднуть его головой. Узкий догматизм был чужд Альфу Тодду.

Уилберфорс Билсон, ветеран сотни драк в сотнях портов, не замедлил принять участие в веселье. В нем мистер Тодд нашел достойного и рьяного участника их общей игры. Как хриплым шепотом сообщил мне Укридж, пока священник укорял Альфа за неуместное использование локтя, для Уилберфорса это было самое оно. В течение его жизни именно такое военное искусство стало для него наиболее привычным и именно оно поспособствует тому, чтобы он показал себя с наилучшей стороны. Это предсказание поразительно подтвердилось секунду спустя: разгоряченный энергичным обменом ударами, в течение которого он при всей своей щедрости получал больше, чем дарил, мистер Тодд был вынужден попятиться и проделать несколько изысканно увертывающихся па. Когда раунд кончился, Боевой уверенно вел по очкам, и зал исполнился такого воодушевления, что в разных местах собора раздались горячие аплодисменты.

Второй раунд проходил почти как первый. Тот факт, что пока ему еще не удалось разложить Боевого Билсона на составные компоненты, нисколько не умерил пыл Альфа Тодда. Он сохранял свой активный, энергичный дух и не жалел никаких усилий, чтобы вечер удался на славу. Самозабвенность его наскоков приводила на память вспыльчивую гориллу, когда она пытается достать своего сторожа. Порой противник добавлял жару, заставляя его входить в клинч, но всякий раз он выходил из него, готовый сейчас же возобновить спор. Тем не менее под конец второго раунда он все еще немного отставал. Третий раунд прибавил очки к счету Боевого, а при завершении четвертого раунда Альф Тодд настолько отстал, что лишь наивыгоднейшие условия соблазняли спекулянтов ставить на него свои кровные.

Затем начался пятый раунд, и те, кто минуту назад ставили три против одного на Боевого и без лишней скромности утверждали, что эти деньги уже у них в кармане, окаменели на своих сиденьях или вытягивали шеи, и тревога искажала их побледневшие лица. Лишь несколько секунд назад они ни за что не поверили бы, что такой верняк может разладиться: мистер Билсон настолько ушел вперед по очкам, что лишить его победы могла лишь досадная случайность в виде нокаута. А стоило хотя бы мельком взглянуть на Уилберфорса Билсона, чтобы понять, насколько абсурдна мысль, что кто-то способен послать его в нокаут. Даже я, тот, кто видел, как он был послан туда в «Стране Чудес», решительно отверг самоё мысль о такой возможности. Если когда-либо мир видел человека в беспроигрышном положении, то видел он Уилберфорса Билсона.

Но в боксе всегда существует одна тысячная шанса. И когда наш человек вышел из своего угла в пятом раунде, сразу стало ясно, что ему очень и очень не по себе. Очевидно, какой-то случайный удар в вихре четвертого раунда угодил в какое-то уязвимое место, так как он явно еле держался на ногах. Хотя это и казалось невероятным, но Боевой Билсон был в состоянии грогги. Он не пружинисто приплясывал, а еле волочил ноги, он все время моргал, ввергая своих поклонников в шок, и со все большим трудом давал отпор назойливым посягательствам мистера Тодда. Послышались свистящие шепотки. Укридж стиснул мое плечо, как в предсмертной агонии: раздались предложения ставить на Альфа, и в углу Боевого скромные члены причта, на коих были возложены обязанности секундантов нашего человека, почти просовывали головы между канатами в тисках зловещих предчувствий.

А мистер Тодд словно родился заново. По окончании предыдущего раунда он удалился в свой угол тяжелой походкой человека, предчувствующего неизбежную гибель. «Я всегда гонюсь за недостижимым, – казалось, говорил взгляд мистера Тодда, угрюмо вперясь в резиновое покрытие пола. – Еще одна мечта сокрушена!» Пятый раунд он начал с угрюмым переутомлением человека, который помогал развлекать детишек на детском празднике и пресытился этим.

Простая вежливость вынуждала его довести столь неприятное ему дело до конца, но он совершенно остыл к нему.

И вдруг вместо воина из стали и каучука, который только что сделал из него такую котлету, он увидел перед собой эту беспомощную развалину. На миг удивление сковало руки и ноги мистера Тодда, пока он приспособлялся к изменившимся условиям. Словно кто-то пересадил Альфу Тодду обезьяньи железы. Он прыгнул к Боевому Билсону, и рука Укриджа стиснула мое плечо еще болезненнее.

Внезапная тишина окутала зал. Напряженная, выжидательная тишина, ибо наступила кульминация. Боевой привалился к канатам возле своего угла, не слушая доброжелательных советов своих секундантов, а Альф Тодд, чья челка теперь почти занавешивала глаза, делал ложные выпады, выжидая, когда он откроется. Как верно заметил Брут у Шекспира, в делах людей прилив есть и отлив. С приливом они достигают успеха, и Альф Тодд, очевидно, это понял. Мгновение он покрутил руками, словно пытаясь загипнотизировать мистера Билсона, а затем ринулся вперед.

Раздался оглушительный рев. Прихожане словно забыли, в каких священных пределах пребывают. Они прыгали на своих сиденьях и, как ни прискорбно, вопили во всю мощь своих легких. Ибо кульминация не состоялась. Каким-то образом Уилберфорс Билсон умудрился выбраться из угла, и теперь, спасенный, находился в центре ринга.

И тем не менее он как будто не радовался. Его обычно непроницаемое лицо было искажено страданием и неудовольствием. В первый раз за время боя он словно был по-настоящему выведен из равновесия. Внимательно следя за ним, я заметил, что его губы шевелятся, быть может, произнося молитву. И когда мистер Тодд, отскочив от канатов, двинулся на него, он облизал эти самые губы. Он облизал их со зловещей многозначительностью, и его правая рука медленно опустилась ниже колена.

Альф Тодд атаковал. Он атаковал с веселой беззаботностью человека, предвкушающего пиршество или карнавал. Наступал конец чудесного дня, и он это знал. Он оглядывал Боевого Билсона, будто тот был кружкой пива. Если бы он не принадлежал к сдержанной расе, чурающейся проявления эмоций, то, конечно же, разразился бы забористой песней. Он выбросил вперед левую руку, и она вдарила в нос мистера Билсона. Ничего не произошло. Он отвел назад правую и почти любовно задержал ее на миг в исходной позиции. И вот в этот-то миг Боевой Билсон вдруг ожил.

Альф Тодд, наверное, воспринял это как воскрешение из мертвых. Ведь последние две минуты он всеми способами, известными науке, проверял свою теорию, что человек перед ним сдох, и складывалось впечатление, будто теория эта доказана неопровержимо. И вдруг этот покойник повел себя как взбесившийся смерч. Ощущение не из приятнейших. Канаты ударили Альфа Тодда пониже спины. Что-то еще ударило его в подбородок. Он попытался ретироваться, но пухлая перчатка вмазала в странное подобие гриба, которое он привык, смеясь, называть своим ухом. Другая перчатка обрушилась на его подбородок. И на этом для Альфа Тодда вопрос исчерпался.

– Боевой Билсон – победитель, – провозгласил священник.

– Ого-го-го! – грянула паства.

– Фу-у-у! – выдохнул мне в ухо Укридж.

Все висело на волоске, но старая фирма финишировала первой.

Укридж угалопировал в раздевалку даровать своему Билсону менеджерское благословение; а вскоре, поскольку следующий бой оказался вялой противоположностью своего предшественника, исполненного напряженным треволнением, я покинул храм бокса и отправился домой. И как раз докуривал последнюю трубочку, прежде чем лечь в постель, когда в мои раздумья ворвались отчаянные трели дверного звонка. Вслед за ними из прихожей донесся голос Укриджа.

Я был несколько удивлен. Я не думал еще раз увидеть Укриджа в этот вечер. Когда мы расстались в «Юниверсал», он намеревался вознаградить мистера Билсона ужином, а так как Боевой застенчиво недолюбливал фешенебельные харчевни Вест-Энда, это предполагало путешествие на Дальний Восток, он же Ист-Энд, где в любимой обстановке грядущий чемпион упьется пивом, закусывая крутыми яйцами в невообразимом количестве. Тот факт, что его радушный хозяин теперь с грохотом взлетал по моей лестнице, словно бы указывал, что пиршество не состоялось. А тот факт, что пиршество не состоялось, указывал на что-то непредвиденное и малоприятное.

– Налей мне чего-нибудь выпить, старый конь, – сказал Укридж, врываясь в комнату.

– Что стряслось?

– Ровным счетом ничего, старый конь, самым ровным счетом. Я полный банкрот, только и всего.

Он лихорадочно ухватил графин и сифон, который Баулс оставил на столе.

Я с тревогой следил за ним. Никакая обычная трагедия не могла настолько преобразить его из ликующего оптимиста, который простился со мной в «Юниверсал». У меня мелькнула мысль, что Билсона дисквалифицировали, – мелькнула и исчезла. Боксеров не дисквалифицируют задним числом через полчаса после боя. Но что еще могло вызвать подобные муки? Если вообще существует повод для торжественного празднования, так он был налицо.

– Что стряслось? – снова спросил я.

– Стряслось! Я тебе скажу, что стряслось, – простонал Укридж и плеснул зельтерской в свою стопку. В нем было что-то от короля Лира. – Ты знаешь, сколько я получил за сегодняшний бой? Десять фунтов. Всего десять мерзких презренных соверенов! Вот что стряслось.

– Не понимаю.

– Приз был тридцать фунтов. Двадцать победителю. Моя доля от двадцати – десять. Десять, позволь тебе сказать! На что во имя всего инфернального годны десять фунтов?

– Но ты говорил, что Билсон сказал тебе…

– Знаю-знаю. Он сказал мне, что должен получить двести. И этот слабоумный, двуличный, бесчестный сын Велиала забыл добавить, что получит их за проигрыш.

– Проигрыш?

– Ну да. Он должен был получить их за проигрыш. Какие-то личности, чтобы устроить аферу со ставками, уговорили его продать бой.

– Но он же не продал боя!

– Да знаю я, черт дери. В том-то и беда. А знаешь почему? Я тебе скажу. Едва он приготовился подставить себя под нокаут в пятом раунде, тот типчик наступил ему на вросший ноготь, и это так его взбесило, что он позабыл обо всем на свете и выбил из того всю начинку. Нет, ты скажи, малышок! Ты когда-нибудь слышал про такой тупой идиотизм? Швырнуть на ветер целое черт-те какое состояние исключительно ради того, чтобы удовлетворить минутный каприз! Отшвырнуть сказочное богатство только потому, что типчик наступил на его вросший ноготь. Его вросший ноготь! – Укридж скрипуче захохотал. – Да какое право имеет боксер обзаводиться вросшими ногтями? А уж если обзавелся вросшим ногтем, так, конечно, мог бы полминуты потерпеть пустячную боль. Суть в том, старый конь, что нынешние боксеры не чета прежним. Дегенераты, малышок, сплошь абсолютные дегенераты. Ни сердца. Ни мужества. Ни самоуважения. Ни устремления в будущее. Старая бульдожья порода вымерла целиком и полностью.

И, угрюмо кивнув, Стэнли Фиверстоунхо Укридж удалился в ночь.

Девушка из бюро машинописи и стенографирования обладала тихими, но выразительными глазами. Сначала они не выражали ничего, кроме энтузиазма и рвения. Но теперь, поднятые от внушительного блокнота, они уставились на мои с недоумением, переходящим в отчаяние. Ее лицо исполнилось страдальческой кротости добродетельной женщины, жертвы несправедливых гонений. Ее мысли были мне ясны – и не стали бы яснее даже, если бы она забыла о вежливости и выкрикнула бы их мне в лицо. Она думала, что я круглый идиот. А поскольку в этом мы были единодушны (последние четверть часа я ощущал себя именно так), то у меня возникло решение положить конец этой тягостной процедуре.

Втравил меня в нее Укридж. Он воспламенил мое воображение рассказами об авторах, которые выдавали за день пять тысяч слов, диктуя свою лабуду стенографистке, вместо того чтобы писать самим; и хотя я уже тогда чувствовал, что он старался обеспечить работой машинописное бюро, совладелицей которого теперь была Дора Мейсон, его юная протеже, идея меня заворожила. Подобно всем писателям, я питал стойкое отвращение к упорной работе и усмотрел в ней заманчивый выход из дилеммы, возможность превратить литературное творчество в приятный тет-а-тет. И только когда эти сияющие глаза с трепетным ожиданием посмотрели в мои, а этот подергивающийся карандаш приготовился запечатлевать легчайшие из моих золотых мыслей, до меня дошло, во что я вляпался. На протяжении пятнадцати минут я испытывал все сложные эмоции нервного человека, который, внезапно оказавшись перед необходимостью произнести речь, слишком поздно обнаруживает, что его мозг кто-то убрал, заменив увядшим кочаном цветной капусты. Этого мне более чем хватило.

– Простите, – сказал я, – но, боюсь, продолжать смысла нет. По-видимому, мне это не по силам.

Теперь, когда я пошел в открытую и признался в своем идиотизме, выражение ее лица смягчилось. Она всепрощающим жестом закрыла блокнот.

– Не только вам, – сказала она. – Тут требуется особая сноровка.

– У меня словно все повылетело из головы.

– Я часто думаю, как, наверное, трудно диктовать.

Короче говоря, два ума с единой мыслью. Ее кроткая рассудительность вкупе с облегчением, что все позади, пробудили во мне желание поболтать. То самое чувство, когда дантист отпускает тебя с миром.

– Вы ведь из агентства на Норфолк-стрит, не так ли? То есть, – торопливо продолжил я, – вы, возможно, знакомы с некой мисс Мейсон? Мисс Дорой Мейсон.

Она словно бы удивилась:

– Меня зовут Дора Мейсон.

Я тоже удивился. Мне как-то не приходило в голову, что совладелицы машинописных бюро снисходят до черной работы. И я вновь ощутил смущение, чувствуя – без всякого основания, поскольку видел я ее всего раз в жизни, и то на порядочном расстоянии, – что должен был бы ее узнать.

– Все наши стенографистки были заняты, – объяснила она, – вот почему я тут. Но откуда вы знаете мое имя?

– Я большой друг Укриджа.

– Ну конечно же! А я-то все думала, почему мне знакомо ваше имя. Я столько слышала о вас от него.

После этого и начался уютный тет-а-тет, который представился моему воображению. Она оказалась очень милой девушкой – единственным заметным ее недостатком было нелепое уважение к интеллекту Укриджа и его способностям. Я, знавший этого врага рода человеческого с раннего отрочества, все еще изнывал при воспоминании о том вечере, когда он похитил мой фрак, и мог бы открыть ей глаза на него, но было бы жестоко разбить ее девичьи грезы.

– Он так замечательно все устроил с этим машинописным делом, – сказала она. – Такая замечательная возможность, но, если бы не мистер Укридж, мне пришлось бы с нею проститься. Видите ли, они запрашивали двести фунтов за партнерство, а у меня было только сто. И мистер Укридж настоял на том, чтобы внести остальную сумму. Видите ли… не знаю, говорил ли он вам, но он утверждал, что должен что-то сделать, так как я потеряла место у его тети из-за него. На самом-то деле он ни в чем виноват не был, но он повторял, что, не пригласи он меня на танцы, я бы не вернулась поздно и не была бы уволена. Ну, вот…

Она была тараторкой, и только теперь мне удалось вернуться к ошеломляющему заявлению, которое она сделала в начале своей речи. Эти несколько слов настолько меня поразили, что из дальнейшего я мало что расслышал.

– Вы сказали, что Укридж настоял на внесении остальной суммы? – ахнул я.

– Да. Так мило с его стороны, не правда ли?

– Он дал вам сто фунтов? Укридж?

– Дал гарантию, – сказала мисс Мейсон. – Я договорилась уплатить сто фунтов немедленно, а остальные – в течение шестидесяти дней.

– Но если остальные не будут выплачены в течение шестидесяти дней?

– Ну, тогда, боюсь, я потеряю мои сто. Но они будут выплачены. Мистер Укридж сказал, чтобы я об этом не беспокоилась. До свидания, мистер Коркоран. Мне пора. Очень сожалею, что с диктовкой у нас не заладилось. По-моему, без привычки это очень трудно.

Ее прощальная веселая улыбка глубоко меня расстроила. Бедная девочка ушла такая радостная, а все ее будущее зависело от способности Укриджа раздобыть сто фунтов! Я предположил, что он полагается на очередной утопический план, который принесет ему тысячи – по самым скромным подсчетам, малышок! – и не впервые за многолетнюю дружбу меня посетила мысль, что место Укриджа в том или ином приюте. Превосходный типус во многих отношениях, но не из тех, кому показана полная свобода.

Я продолжал размышлять на ту же тему, когда громовые удары в парадную дверь, а затем тяжелый топот вверх по ступенькам доложили о его прибытии.

– Послушай, малышок, – сказал Укридж, врываясь в комнату в обычной своей манере северо-восточного урагана. – Не Дору ли Мейсон я увидел на улице? Спина, ну вылитая ее спина! Она была тут?

– Да. Я попросил ее агентство прислать стенографистку, и пришла она.

Укридж потянулся за жестянкой с табаком, набил трубку, пополнил свой кисет, вольготно раскинулся на диване, поправил подушки и одарил меня одобрительным взглядом.

– Корки, мой мальчик, – сказал Укридж, – что мне особенно в тебе нравится? И по какой причине я всегда утверждаю, что в один прекрасный день быть тебе великим человеком? Твоя прозорливость. Твой большой широкий гибкий кругозор. Ты не настолько горд, чтобы пренебрегать советом. Я говорю тебе: «Диктуй свою лабуду, это окупится сторицей», – и, черт меня подери, ты без промедления так и делаешь. Никаких возражений. Никаких вокруг да около. Ты прямо так и делаешь. Дух, на котором зиждется успех. Рад его видеть. Диктовка прибавит тысячи в год к твоему доходу. Я говорю так не с потолка, малышок, – тысячи и тысячи. И если ты и дальше поведешь умеренную и трезвую жизнь, то будешь просто потрясен ростом своего капитала. Деньги под пять сложных процентов удваиваются каждые четырнадцать лет. К тому времени, когда тебе стукнет сорок…

Внести диссонанс после стольких комплиментов выглядело верхом грубости, но иного выхода не было.

– Не надо о том, что будет со мной в сорок лет, – сказал я. – А пока мне хотелось бы узнать, как это ты гарантируешь сто фунтов мисс Мейсон?

– А! Она тебе рассказала? Да, – продолжал Укридж беззаботно. – Я их гарантировал. Вопрос совести, старый конь. Человек чести, никакой альтернативы. Видишь ли, от этого никуда не деться, моя тетка уволила ее по моей вине. Должен протянуть ей руку помощи, малышок, должен, и все тут.

Я выпучил на него глаза.

– Послушай, – сказал я. – Давай разберемся. Дня два назад ты подоил меня на пять шиллингов и сказал, что они спасут тебе жизнь.

– И спасли, старичок, очень даже спасли.

– А теперь ты готов разбрасывать сотни фунтов, будто ты Ротшильд. Ты их куришь? Или вкалываешь шприцем?

Укридж сел прямо и посмотрел на меня сквозь табачный дым страдальческим взглядом.

– Мне не нравится этот тон, малышок, – сказал он с упреком. – Провалиться мне, это меня ранит. Ты словно бы утратил веру в мою прозорливость.

– Нет, я знаю, прозорливость у тебя есть, а также большой широкий гибкий кругозор. И вдобавок – хватка, перчик, предприимчивость и уши, которые торчат под прямым углом, будто крылья ветряной мельницы. Но все это не помогает мне понять, где ты намерен раздобыть сто фунтов.

Укридж снисходительно улыбнулся:

– Ты же не думаешь, что я гарантировал бы деньги для бедной малютки Доры, если бы не знал, где их взять, а? Если ты спросишь, имеются ли они у меня именно в данную минуту, я бы откровенно ответил: нет, не имеются. Но они мелькают на горизонте, малышок, мелькают на горизонте. Я слышу шум их крыльев.

– Значит, Боевой Билсон готовится к новому матчу и обогатит тебя?

Укридж поморщился, вновь по его лицу скользнуло страдальческое выражение.

– Не упоминай при мне имя этого типчика, старый конь, – взмолился он. – Чуть я о нем подумаю, как все чернеет. Нет, сейчас намечается серьезнейшее деловое предложение. Надежнее государственного займа. На днях я повстречал типуса, с которым познакомился в Канаде.

– А я и не знал, что ты бывал в Канаде, – перебил я.

– Конечно, я бывал в Канаде. Поезжай туда и спроси первого же встречного, бывал ли я в Канаде. Канада! Где-где, а уж в Канаде я побывал. Да, когда я отбывал оттуда, меня на пароход провожали двое полицейских. Ну, так я повстречал этого типуса на Пиккадилли. Он бродил туда-сюда в полной растерянности. Я понять не мог, что он тут делает, ведь в дни нашего знакомства у него и цента за душой не было. Ну, выяснилось, что Канадой он объелся и отправился в Штаты попытать счастья и разбогатеть. И черт возьми, разбогател без промедления. Купил участок земли в носовой платок не то в Техасе, не то в Оклахоме, не то еще где-то, и в одно прекрасное утро, когда он мотыгой рыхлил землю, или сажал репу, или еще что-то, прямо у него под рукой забила здоровущая нефтяная скважина. Там такое, как оказывается, случается каждый божий день. Сумей я сколотить начальный капиталец, провалиться мне, если я сам не отправился бы в Техас. Великие вольные просторы, малышок, где мужчины это мужчины, подходят мне под завязку. Ну, так мы разговорились, и он сказал, что намерен обосноваться в Англии. Уехал из Лондона мальчонкой, но теперь Лондон ему поперек горла стал, до того тут все переменилось. Я посоветовал ему купить загородный дом с приличной рощей для стрельбы по фазанам, а он сказал: «И как тут покупают загородный дом с приличной рощей для стрельбы по фазанам?» А я сказал: «Предоставь это мне, старый конь. Я пригляжу, чтобы тебя не облапошили». Ну, он попросил меня действовать, и я отправился к Фармингдонам, агентам по недвижимости на Кавендиш-сквер. Поболтал с управляющим. Очень приличный старикан с усами, траченными молью. Я сказал, что один мой знакомый миллионер ищет загородный дом. «Найди его ему, малышок, – сказал я, – и комиссионные поделим пополам». И он сказал «заметано», и теперь я со дня на день жду от него известий, что он отыскал что-нибудь пристойное. Ну, сам ты понимаешь, что из этого воспоследует. Эти агенты по недвижимости считают личным оскорблением, если клиент уходит от них с чем-нибудь, кроме запонки от воротничка и одежды, что на нем, а я в доле, вот и посчитай, мой мальчик, вот и посчитай.

– А ты уверен, что у него на самом деле есть деньги?

– Купается в них, малышок. Еще не сообразил, что существуют купюры и монеты мельче пятифунтовых. Пригласил меня перекусить, и когда дал официанту чаевые, тот разрыдался и расцеловал его в обе щеки.

Должен признаться, что у меня стало легче на душе, так как и правда благополучие мисс Мейсон, казалось, покоилось на твердом фундаменте. Мне и в голову не приходило, что Укридж мог оказаться способен на столь солидную финансовую операцию. Я так прямо и сказал. Собственно говоря, я несколько перегнул палку – мое одобрение подбодрило его занять еще пять шиллингов, а прежде чем он ушел, мы договорились об одной сделке, которая потребовала от меня авансировать ему полсоверена в качестве единого взноса. Дело есть дело.

В течение последующих десяти дней Укриджа я не видел. Поскольку такие временные исчезновения составляли одну из его привычек, я не очень тревожился о том, где пребывает мой странствующий мальчик, хотя иногда и гадал с легким удивлением, что с ним могло приключиться. Тайна разъяснилась как-то вечером, когда я шел домой по Пэлл-Мэллу после позднего свидания со знакомым актером, который предполагал специализироваться на водевилях и которому я надеялся (как выяснилось, зря) всучить одноактную пьесу.

Я сказал «вечером», но время шло к двум часам ночи. Черные улицы были безлюдны, повсюду царила тишина, и весь Лондон спал, за исключением Укриджа и его друга, которые, когда я их увидел, стояли перед магазином рыболовных принадлежностей. То есть перед магазином стоял Укридж, а его друг сидел на тротуаре, привалившись спиной к фонарному столбу.

Насколько я мог судить в неверном свете указанного фонаря, это был мужчина средних лет с закаленной внешностью и с сединой на висках. Я смог изучить его виски, потому что – без сомнения, из лучших побуждений – шляпу он носил на левой ступне. На нем был корректный вечерний костюм, но его элегантность несколько портили комок грязи, прилипший к манишке, и то обстоятельство, что несколько раньше он либо сбросил с себя галстук, либо кто-то лишил его такового. Он пристально глядел на шляпу взглядом яйца всмятку и курил одновременно две сигары, чего мне не приходилось видеть ни прежде, ни после.

Укридж приветствовал меня с восторгом осажденного гарнизона, высыпавшего навстречу подоспевшей подмоге.

– Мой дорогой старый конь! Именно тот, кто мне требуется! – вскричал он, точно выбрав меня из толпы жаждущих просителей. – Ты поможешь мне с Хэнком, малышок.

– Это Хэнк? – осведомился я, глядя на полулежащего рыболова-спортсмена, который теперь закрыл глаза, словно созерцание шляпы ему приелось.

– Да. Хэнк Пилбрук. Тот типус, о котором я тебе говорил, типчик, которому требуется дом.

– По его виду не скажешь, что ему требуется дом. Он как будто вполне удовлетворен великими вольными просторами.

– Бедный старичок Хэнк немножко не в себе, – объяснил Укридж, глядя на своего поверженного друга со снисходительной симпатией. – Воздействие обстоятельств. Понимаешь, старичок, со стороны таких типчиков богатеть – большая ошибка. Они перегибают палку. Первые свои пятьдесят лет Хэнк ничего не пил, кроме воды да снятого молока в день рождения, и теперь он наверстывает упущенное время. Он только сейчас узнал, что в мире существуют ликеры, и начал на них специализироваться. Говорит, что у них такие разные и красивые цвета. Все было бы тип-топ, если бы он в каждом данном случае ограничивался каким-то одним, но ему нравится экспериментировать. Он их смешивает, малышок. Заказывает все, какие имеются, и смешивает в пивной кружке. Ну, – рассудительно заключил Укридж, – невозможно выпить пять-шесть кружек смеси бенедиктина, шартреза, кюммеля, крем-де-мент и шерри-бренди, не перебрав чуточку, особенно если запивать шампанским или бургундским.

При этой мысли меня пробрала дрожь. Я взирал на винный погреб в человеческом облике, прислоненный к фонарному столбу, с чувством, близким к благоговению.

– И он на это способен?

– Каждый вечер за последние две недели. Я почти все время был с ним. Я ведь единственный его друг-приятель в Лондоне, и ему нравится мое общество.

– И как же ты планируешь его будущее? То есть его непосредственное будущее. Мы уберем его куда-нибудь, или он проведет ночь здесь под тихими звездами?

– Я подумал, старичок, что мы, если ты протянешь мне руку помощи, могли бы доставить его в «Карлтон». Он остановился там.

– Ну, ему недолго там оставаться, если он явится туда в таком состоянии.

– Да что ты, дорогой мой старичок, они там вовсе не против. Он дал вчера двадцать фунтов ночному швейцару и спросил у меня, не мало ли это. Протяни руку помощи, малышок. Пошли!

Я протянул руку помощи, и мы пошли.

Эта заполуночная встреча окончательно укрепила мою уверенность, что Укридж, став агентом мистера Пилбрука для приобретения загородного дома, обеспечил себе отличную перспективу. Как ни кратко было мое знакомство с Хэнком, оно убедило меня, что он не из тех, кто придирается к ценам. Он заплатит без колебаний столько, сколько они скажут. И Укридж, без сомнения, сможет из своей доли комиссионных внести сто фунтов за Дору Мейсон и даже не почувствовать этого. Собственно, впервые в жизни он, видимо, окажется владельцем того начального капитала, о котором привык говорить с такой тоской. А потому я перестал тревожиться за будущее мисс Мейсон и сосредоточился на собственных неприятностях.

Постороннему человеку они, возможно, показались бы очень мелкими неприятностями, но тем не менее их было вполне достаточно, чтобы привести меня в угнетенное состояние. Два дня спустя после моей встречи с Укриджем на Пэлл-Мэлле я получил довольно-таки тревожащее письмо.

В то время я иногда подрабатывал в некой светской газете и был очень не прочь подрабатывать почаще. Так вот, редактор этой газеты прислал мне билет на предстоящий бал Клуба Пера и Чернил, желая, чтобы я представил ему забористого материала на полтора столбца. И только после того как я кончил с наслаждением переваривать, что ко мне с ясного неба упала толика столь необходимой наличности, до меня дошло, почему название клуба показалось мне знакомым. Это был клуб, популярной и энергичной председательницей которого была тетка Укриджа Джулия, и мысль о второй встрече с этой язвительной женщиной исполнила меня мрачным унынием. Я не забыл – а возможно, и никогда не забуду – мою встречу с ней в ее гостиной в Уимблдоне.

Однако мое финансовое положение не позволяло мне пренебрегать капризами редакторов, а потому оставалось одно: пройти сквозь это горнило. Вот почему я пребывал в угнетении и все еще мрачно размышлял над указанной перспективой, когда мои медитации были прерваны бешеным звонком во входную дверь. Затем прогремел голос Укриджа, интересующегося, дома ли я. Спустя мгновение он влетел в комнату. Глаза его были безумны, пенсне перекосилось под углом в сорок пять градусов, а воротничок от запонки отделяла полоса шеи в несколько дюймов. Его внешность неопровержимо указывала на какой-то злокозненный удар судьбы, и я не удивился, когда его первые слова сложились в вопль истерзанного сердца.

– Хэнк Пилбрук, – сказал Укридж без лишних околичностей, – сын Велиала и прокаженный червь!

– Что случилось теперь?

– Он подвел меня, слабоумный слизняк! Ему больше не требуется загородный дом. Кошки-мышки, да если Хэнк Пилбрук – образчик типусов, которых теперь производит Канада, Бог да смилуется над Британской империей!

Я отложил мои жалкие проблемы на потом. Они выглядели ничтожными рядом с этой величественной трагедией.

– Почему он передумал? – спросил я.

– Мямлящий, бесхребетный адский пес! Меня не оставляло чувство, что с этим типчиком что-то неладно. Такие мерзкие бегающие глазки. Ты согласен, малышок? Разве я тебе не говорил сто раз про его бегающие глазки?

– Безусловно. Так что заставило его передумать?

– Разве я всегда не говорил, что ему нельзя доверять?

– Много раз. Почему он передумал?

Укридж засмеялся с сокрушительной горечью, от которой чуть не треснуло оконное стекло. Его воротничок подпрыгнул как живой. Воротничок Укриджа всегда служил своего рода градусником, регистрирующим жар его эмоций. Порой, когда его температура была нормальной, воротничок оставался скрепленным со своей запонкой по нескольку минут подряд. Но стоило температуре хоть чуть-чуть подняться, как воротничок подпрыгивал, и чем больше Укридж впадал в раж, тем выше прыгал воротничок.

– Когда я знавал Хэнка в Канаде, – сказал он теперь, – его здоровью позавидовал бы любой бык. Страусы брали у него по переписке уроки пищеварения. Но стоило ему оказаться при деньгах… Малышок, – настоятельно сказал Укридж, – когда я буду богат, ты должен стоять у меня за плечом и бдительно за мной следить. Чуть только ты заметишь симптомы дегенерации, немедленно остереги меня. Не допускай, чтобы я себя холил. Не позволяй, чтобы я носился со своим здоровьем. О чем бишь я? А, да! Стоило этому типчику оказаться при деньгах, как он вообразил себя этаким хрупким, нежным цветочком.

– Вот уж не подумал бы после того, что ты мне порассказал в ту ночь.

– Вся беда приключилась из-за той ночи. Само собой, он проснулся с головной болью.

– Легко могу этому поверить.

– Да, но, кошки-мышки, с какой болью! В былые дни он встал бы и излечился, приняв дозу того же зелья и срубив десяток-другой лесных великанов. Ну а теперь? При таких деньгах простые действенные средства уже не для него. Нет уж! Он отправился к одной из этих акул на Харли-стрит, которые ставят в счет пару гиней за вопрос: «Нуте-с, как мы себя чувствуем сегодня?» Роковой ход, малышок. Естественно, акула на него накинулась. Постучала пальцем здесь, потыкала там, сообщила, что он себя подзапустил, и в заключение сказала, что ему необходимо провести полгода в сухом жарком климате. Порекомендовала Египет. Нет, ты подумай, Египет! Типчику, который пятьдесят лет прожил в уверенности, что это город в Иллинойсе. Ну, короче говоря, он уезжает на полгода, загородный дом в Англии ему не требуется, я надеюсь, что его укусит крокодил. А купчая уже составлена, только подписи не хватает. Провалиться мне, это немножко слишком множко. Иногда я задумываюсь, а стоит ли вообще продолжать борьбу.

– Что теперь будет делать твоя приятельница Дора? – спросил я.

– Это-то меня и волнует, – угрюмо сообщил Укридж. – Я все прикидывал, каким еще способом раздобыть эту сотню. Но пока, признаюсь, я в тупике. Не вижу ни малейшего просвета.

Как не увидел и я. Его шансы раздобыть сто фунтов, если только не ограбить Монетный двор, действительно казались близкими к нулю.

– Какие странные бывают совпадения, – сказал я и протянул ему письмо редактора: – Вот погляди.

– Что это?

– Он предлагает мне написать очерк о бале в Клубе Пера и Чернил. Если бы я никогда не ездил к твоей тетке…

– И все не напортил.

– Ничего я не напортил, а просто…

– Ну ладно, малышок, ну ладно, – сказал Укридж глухим голосом. – Не будем спорить о частностях. Факт остается фактом: по твоей вине или нет, а все пошло наперекосяк. Что ты сказал?

– Я сказал, что не побывай я тогда у твоей тетки, то мог бы познакомиться с ней на балу самым естественным образом.

– Сыграл бы Преклоняющегося Ученика, – сказал Укридж, вцепляясь в эту идею. – Внушил бы, что можешь поспособствовать ей, расхвалив ее в газете.

– И попросил бы снова взять мисс Мейсон в ее секретарши.

Укридж повертел письмо в пальцах.

– А ты не думаешь, что и сейчас…

Мне было жаль его и еще сильнее жаль Дору Мейсон, но в этом вопросе я занял неколебимую позицию.

– Нет, не думаю.

– Но взвесь, малышок, – не отступал Укридж. – На балу она может оказаться податливее: огни, музыка, смех, веселье.

– Нет, – сказал я. – Невозможно. Я не могу отказаться, потому что тогда мне для этой газеты больше не работать. И одно я тебе скажу. Я намерен держаться от твоей тетки как можно дальше. Раз и навсегда. Иногда она мне снится по ночам, и я просыпаюсь от собственного вопля. И в любом случае любая попытка подъехать к ней заранее обречена на неудачу. Она не станет меня слушать. Слишком поздно. Тебя в тот вечер в Уимблдоне не было, но можешь мне поверить, к кругу ее друзей я не принадлежу.

– Вот так всегда, – вздохнул Укридж. – Удобные случаи подвертываются слишком поздно. Ну, мне пора. Надо поднапрячь мозг, малышок. Очень поднапрячь.

И он ушел, не прихватив взаймы даже сигары. Верный признак, что его несгибаемый дух был безвозвратно сломлен.

Бал Клуба Пера и Чернил был устроен, подобно многим таким мероприятиям, в «Залах Лотоса» в Найтсбридже, этой казарме, которая существует словно бы только для таких прискорбных случаев. Перо и Чернила как будто сосредоточивались на качестве, а не на количестве своих членов, и оркестр, когда я вошел, звучал дребезжаще, как всегда звучат оркестры в очень больших залах, заполненных на одну шестую своих возможностей. Царила атмосфера холода и запустения. Там словно бы возобладал дух всеобщей меланхолии. На пустынных акрах пола танцевали три-четыре пары, мрачные, замкнутые в себе, словно они размышляли о хладном теле наверху и вместе с пророком Исайей приходили к выводу, что всякая плоть – трава. По стенам зала на тех раззолоченных стульях, которые можно видеть только в залах, сдаваемых для балов по подписке, жуткие существа переговаривались, понизив голос, – скорее всего о новейших тенденциях в скандинавской литературе. Собственно говоря, единственным светлым пятном этого зловещего бала было то, что его устроили до наступления эры очков в черепаховой оправе.

Странная серая безнадежность, которая всегда сковывает меня, когда я оказываюсь в обществе преимущественно литераторов, не развеялась при мысли, что в любую секунду я могу столкнуться с мисс Джулией Укридж. Я опасливо бродил по залу, и все мои чувства были напряжены, как у кошки, которая забрела в незнакомый тупик, и в каждой тени ей чудится потенциальный метатель кирпичных обломков. От нашей встречи я не ожидал ничего, кроме неловкости и смущения. Из моей предыдущей встречи с ней я извлек твердое убеждение, что мое счастье зависит от того, насколько далеко я сумею держаться от мисс Джулии Укридж.

– Прошу прощения!

Меры предосторожности оказались тщетными. Она подкралась ко мне со спины.

– Добрый вечер, – сказал я.

Никогда не следует репетировать подобные встречи заранее. Они обязательно окажутся совсем другими. Я, когда прокрался в зал, не сомневался, что, повстречав эту женщину, вновь с ужасом испытаю то же чувство вины и неполноценности, которое оказалось таким сокрушительным в Уимблдоне. Я упустил из виду тот факт, что указанный мучительный эпизод произошел на ее территории и что с самого начала моя совесть была нечиста. Но теперь обстоятельства были иными.

– Вы член Клуба Пера и Чернил? – ледяным тоном сказала тетка Укриджа. Ее каменные голубые глаза были устремлены на меня не то чтобы с отвращением, но скорее с холодной критичной брезгливостью. Так взыскательная кухарка может посмотреть на вторгнувшегося в ее кухню таракана.

– Нет, не член, – ответил я.

Я чувствовал себя дерзновенным и воинственным. От этой женщины у меня вся шерсть вставала дыбом, о чем я и постарался сообщить ей на языке взглядов.

– В таком случае не откажите объяснить мне, что вы тут делаете? Это частный бал.

В жизни бывают моменты торжества. Я испытывал то же чувство, которое предположительно испытал Боевой Билсон в его недавней встрече с Альфом Тоддом, когда он заметил, что его противник открылся и прямо-таки напрашивается на нокаут.

– Редактор «Светской хроники» прислал мне билет. Он намерен напечатать статью об этом бале.

Если я ощущал себя Боевым Билсоном, то тетка Укриджа, видимо, почувствовала то же, что почувствовал Альф Тодд. Я заметил, что она потрясена. В мгновение ока из таракана я превратился в богоподобное существо, способное, если его улестить, на залп похвал, столь дорогой сердцу дам-романисток. А она меня не улестила! Из всех печальных слов, слетевших с языка или вышедших из-под пера, нет печальнее следующих: «Это могло бы быть». Сказать, что у нее отвалилась челюсть, было бы преувеличением, но мука этого черного мгновения, бесспорно, заставила ее губы искривиться от отчаяния. Но этой женщине хватало стойкости. Она мужественно овладела собой.

– Билет члена прессы, – пробормотала она.

– Билет члена прессы, – откликнулся я.

– Могу я его посмотреть?

– Разумеется.

– Благодарю вас.

– Не на чем.

Она проследовала дальше.

Я возобновил наблюдение за танцующими с более легким сердцем. В моем новом возвышенном настроении они уже не производили такого плохого впечатления, как несколько минут назад. Некоторые – и не в таком уж малом количестве – выглядели почти по-человечески. Число пар увеличилось. И вообразилось ли мне это или нет, но атмосфера, казалось, утратила недавнюю унылость. Нет, похоронный оттенок не исчез, но теперь эти похороны стали менее официальными, более бодрыми похоронами. Я начинал радоваться тому, что посетил этот бал.

– Прошу прощения.

А я-то думал, что до конца вечера мне ничего подобного можно больше не опасаться! Я оглянулся с некоторым раздражением. Обратился ко мне изысканно-культурный теноровый голос, и теперь я увидел изысканно-культурного тенорового человека. Он был молод, полноват, с модной прической и пенсне на черном шнурке.

– Извините меня, – сказал этот молодой человек, – но вы член Клуба Пера и Чернил?

Мое мимолетное раздражение бесследно исчезло, ибо мне внезапно пришло в голову, что при правильном взгляде на вещи упорный отказ этих людей поверить, будто я могу быть одним из них, на самом деле весьма и весьма для меня лестен. Они, чувствовал я, видимо, заняли позицию некоего владельца ночного клуба, на которого подала в суд за очернение репутации некая же юная барышня, которую он отказался впустить в клуб на том основании, что общение между ней и его членами нежелательно. Он указал, что это был комплимент ей.

– Нет, благодарение небесам! – сказал я.

– Так на каком же осно…

– Билет представителя прессы, – объяснил я.

– Билет представителя прессы? Какой газеты?

– «Светской хроники».

В этом молодом человеке не было и следа духа Джулии Укридж – той неукротимой гордости, которая помогла бы ему сохранить высокомерие и внешнее равнодушие. Нет, он засиял, как восходящее солнце. Он ухватил меня за плечо и помял его. Он запрыгал вокруг меня, подобно ягненку на весеннем пастбище.

– Мой дорогой! – воскликнул он и стиснул мое плечо еще крепче, чтобы не дать мне ускользнуть от него. – Мой дорогой, право, я должен извиниться. Я бы не задал вам этого вопроса, но тут присутствуют люди, которые не были приглашены. Всего секунду тому назад я столкнулся с человеком, который сказал, что купил билет. Какая-то нелепая ошибка. Билеты на бал не продавались. Я хотел расспросить его поподробнее, но он скрылся в толпе, и больше я его не видел. Это частный бал только для членов клуба. Пойдемте, мой дорогой, я сообщу вам некоторые подробности, которые, возможно, пригодятся для вашей статьи.

Он решительно увел меня в комнатку за залом, закрыл дверь, чтобы воспрепятствовать бегству, и по тому же принципу, по какому намазывают сливочным маслом лапы кошки, чтобы побудить ее не покидать нового дома, поспешил предложить виски и сигареты.

– Прошу вас, прошу вас, садитесь.

Я сел.

– Сначала о нашем клубе. Клуб Пера и Чернил является единственной эксклюзивной организацией такого рода в Лондоне. Мы гордимся этим фактом. Для литературного общества мы то же, что Брукс и Карлтон для светского. Члены выбираются исключительно по приглашению. И выборы, по сути дела, нечто вроде посвящения в рыцарский сан. У нас ровно сто членов, и мы принимаем только тех литераторов, кто, по нашему мнению, обладает прозорливостью.

– И большим широким гибким кругозором?

– Прошу прощения?

– Это я так, к слову.

– Имена большинства присутствующих здесь сегодня должны быть вам хорошо знакомы.

– Я знаком с мисс Укридж, председательницей.

По лицу полноватого молодого человека скользнула легкая, почти незаметная тень. Он снял пенсне и с некоторым неодобрением протер стекла. В голосе у него появилась нотка неудовольствия.

– А, да, – сказал он. – Джулия Укридж. Милая женщина, но, между нами, строго между нами, в административных делах от нее мало толку.

– Не может быть!

– Да-да. Сказать по секрету, всю работу за нее делаю я. Кстати, я – Чарльтон Праут. Возможно, это имя вам знакомо?

Он посмотрел на меня с жадным ожиданием, и я почувствовал, что в отношении него необходимо принять какие-то меры. Слишком уж он был гладеньким и не имел никакого права на такую прическу.

– Ну конечно же! – сказал я. – Я читал все ваши книги.

– Неужели?

– «Вопль в ночи», «Кто убил Джаспера Блоссома?» – ну, словом, все.

Он смерил меня суровым взглядом.

– Видимо, вы путаете меня с каким-то другим… э… писателем, – сказал он. – Я работаю в несколько ином жанре. Критики обычно определяют его как «Пастели в прозе». Наибольший успех, насколько мне дано судить, имели «Серые мирты». Данстейбл издал их в прошлом году. Им был оказан исключительно хороший прием. – Он помолчал. – Если вы думаете, что она будет интересна вашим читателям, – продолжал он, со скромной небрежностью подняв ладонь, – я пришлю вам фотографию. Возможно, ваш редактор сочтет уместным напечатать ее.

– Сочтет, а как же!

– Почему-то фотографии словно бы украшают статьи такого рода.

– Вот именно, – ответил я душевно, – не иначе, кроме как.

– И вы не забудете про «Серые мирты». Ну, если вы докурили свою сигарету, то мы могли бы вернуться в зал. Они там, знаете ли, полагаются на меня, чтобы все было в ажуре.

Едва он открыл дверь, как на нас обрушилась громкая музыка. И даже в эту первую секунду меня охватило странное ощущение, что звучит она по-иному. Дребезжание исчезло. И когда мы вышли из-за пальмы в кадке, я понял причину.

Зал заполнился с лихвой. Там, где пары рыскали одинокими разведчиками, теперь они двигались батальонами. Шум, смех. Возможно, эти люди, как предупредил мой спутник, и полагались на него, чтобы все было в ажуре, но, очевидно, они прекрасно обошлись без него. Я остановился, с изумлением созерцая веселую орду. Что-то тут противоречило цифрам, которые он называл.

– Мне казалось, вы сказали, что Клуб Пера и Чернил насчитывает только сто членов.

Секретарь нащупывал свое пенсне. У него была почти укриджская манера терять пенсне в эмоциональные минуты.

– Так… так и есть, – промямлил он.

– Ну, читая слева направо, я бы сказал, что их тут почти семьсот.

– Ничего не понимаю.

– Может быть, они устроили новые выборы и приняли малую толику писателей, лишенных прозорливости, – предположил я.

Я увидел, что на нас надвигается ощетиненная мисс Укридж.

– Мистер Праут!

Талантливый молодой создатель «Серых миртов» судорожно подпрыгнул:

– Да, мисс Укридж?

– Что это за люди?

– Я… я не знаю, – сказал талантливый молодой человек.

– Вы не знаете! Но знать – ваша обязанность! Вы – секретарь клуба. Рекомендую вам как можно быстрее выяснить, кто они такие и что, по их мнению, они делают здесь.

Подстегнутый таким напоминанием, секретарь клуба обрел вид человека, обломившего последнюю соломинку, уши у него стали пунцово-розовыми, но он мужественно приступил к исполнению своей обязанности. Мимо проходил безмятежного вида мужчина с пшеничными усами, в галстуке, купленном вместе с готовым узлом, и секретарь прыгнул на него, как дородный леопард:

– Извините меня, сэр.

– А?

– Не будете ли вы столь любезны… не могли бы вы… извините мой вопрос…

– Что вы тут делаете? – резко осведомилась мисс Укридж, отметая все эти вокруг да около. – Каким образом вы оказались на нашем балу?

Усатый как будто удивился.

– Кто, я? – сказал он. – Приехал с ними всеми.

– Как это с ними всеми?

– Так с членами Клуба Общения и Пикников Универмагов Уорнера.

– Но это же бал Клуба Пера и Чернил, – проблеял мистер Праут.

– Какая-то ошибка, – твердо сказал усатый. – Ляп, как говорится. А! – добавил он, кивая на толстого джентльмена средних лет, который протискивался мимо нас. – Вам лучше потолковать с нашим почетным секретарем. Он-то знает. Мистер Биггс, этот джентльмен вроде бы думает, что с этими танцами вышла какая-то накладка.

Мистер Биггс остановился, посмотрел и прислушался. С близкого расстояния он выглядел энергичным и решительным. Это мне в нем очень понравилось.

– Могу я представить вам мистера Чарльтона Праута? – сказал я. – Автор «Серых миртов». Мистер Праут, – продолжал я, так как имя не произвело особого, если не сказать никакого, впечатления, – состоит секретарем Клуба Пера и Чернил.

– Я – секретарь Клуба Общения и Пикников Универмагов Уорнера, – сказал мистер Биггс.

Два секретаря настороженно оглядели друг друга, будто два пса.

– Что вы тут делаете? – простонал мистер Праут шепотом, точно шелест ветра в древесных верхушках. – Это частный бал.

– Ничего подобного, – категорично отрезал мистер Биггс. – Я лично купил билеты на всех наших членов.

– Но билетов в продаже не было. Бал был для эксклюзивных…

– Совершенно очевидно, что вы приехали не туда или спутали число, – рявкнула мисс Укридж, резко отобрав верховное командование у мистера Праута. Я не винил ее за некоторое нетерпение. Ее секретарь вел кампанию из рук вон плохо.

Человек, представлявший интересы Клуба Общения и Пикников Универмагов Уорнера, устремил вежливый, но воинственный взгляд на нового противника. Он нравился мне все больше и больше. Такой человек будет оборонять занятую позицию хоть все лето.

– Не имею чести быть знакомым с этой дамой, – сказал он вкрадчиво, но его глаза все заметнее наливались кровью. Биггсы, казалось, говорили эти глаза, по-рыцарски избегают воевать с женщинами, но если женщины сами напрашиваются, они найдут в них железных и беспощадных мужчин. – Могу я спросить, кто эта дама?

– Наша председательница.

– Счастлив познакомиться с вами, сударыня.

– Мисс Укридж, – договорил мистер Праут.

– Укридж, вы сказали?

– Мисс Джулия Укридж.

– Тогда все в порядке, – деловито сказал мистер Биггс. – Никакой ошибки. Я купил эти билеты у джентльмена по фамилии Укридж. Я взял семьсот по пять шиллингов штука, скидка за количество и десять процентов за уплату наличными. Если мистер Укридж действовал вопреки инструкциям, исправить что-нибудь уже поздно. Вам следовало яснее объяснить ему, что он был должен сделать, прежде чем он отправился это делать.

И, высказав свое весьма здравое суждение, почетный секретарь Клуба Общения и Пикников Универмагов Уорнера повернулся на каблуках лакированных танцевальных туфель и удалился. А я отправился побродить по залу. Меня там ничего не удерживало. Отходя, я взглянул через плечо. Автор «Серых миртов» словно бы находился на первой стадии пренеприятнейшего тет-а-тет. Мое сердце облилось кровью от жалости к нему. Если на свете существовал человек ни в чем не повинный, то им был мистер Праут, но председательница Клуба Пера и Чернил была не из тех женщин, которые замечают подобные пустяки.

– Меня просто осенило, малышок, – скромно сказал несколько позже Стэнли Фиверстоунхо Укридж, когда его интервьюировал наш представитель. – Ты ж меня знаешь. Вот сейчас в голове пусто, и тут – бац! – налицо чертовски колоссальная идея. Толчком к размышлениям послужил пригласительный билет, который ты мне показал. А я как раз познакомился в пивной с типусом, который подвизается в Универмагах Уорнера. Милый малый с честной долей прыщей. Рассказал мне, что их Клуб Общений и Пикников готовится к полугодовому гулянью. То да се, и он устроил мне знакомство с почетным секретарем, и мы договорились об условиях. Большое удовольствие встретить типуса с отлично уравновешенным деловым мышлением. Мы покончили со всеми частностями в одну минуту. Ну, не скрою от тебя, Корки, мой мальчик, что наконец-то впервые за много лет передо мной открывается прямой и ясный путь. Теперь у меня есть небольшой исходный капитал. Когда я вручу бедняжке Доре ее сто фунтов, у меня их останется по меньшей мере пятьдесят. Пятьдесят фунтов! Мой милый малышок, поверь мне: не существует предела, ну абсолютно никакого предела тому, что я могу сотворить с пятьюдесятью старыми чертенятами у меня в суме. С этой минуты мне ясно виден мой путь. Мои ноги стоят на твердой земле. И устрицей мне будет этот мир, его мечом я вскрою, как сказано у старичка Шекспира, малышок. Ничто не сможет встать между мной и колоссальным богатством. Я не преувеличиваю, старый конь, – колоссальным богатством. Да через год в этот самый день по самым скромным подсчетам.

Тут наш представитель удалился.

Укриджу, как и следует ожидать от человека с его солнечным оптимизмом, эта история давным-давно представляется еще одним свидетельством того, как все случающееся в этом нашем мире непременно оборачивается во благо. В ней от старта и до финиша он зрит перст провидения, и, излагая доказательства в поддержку своей теории, что праведным и достойным обязательно будет ниспослан тот или иной способ спасения от самой внушительной опасности, первым он приводит в пример именно ее.

Можно сказать, что началась указанная история в Хеймаркете как-то днем в начале лета. Мы перекусывали на мой счет в ресторане «Пэлл-Мэлл», и, когда мы выходили из него, у дверей остановился большой сверкающий автомобиль. Шофер открыл капот и принялся орудовать в его нутре с помощью кусачек. Будь я один, то удовлетворился бы мимолетным взглядом, проходя мимо, но зрелище кого-то другого, трудящегося в поте лица, всегда неотразимо притягивало Укриджа, и, сжав мое плечо, он потащил меня оказывать труженику моральную поддержку. Примерно две минуты он жарко дышал ему в затылок, а затем шофер, видимо, осознав, что волосы над его шеей ерошит отнюдь не заблудившийся июньский ветерок, повернул голову с некоторой досадой.

– Э-эй! – запротестовал он, но тут же его раздражение уступило место тому, что – для шофера – приближалось к сердечности. – Приветик! – произнес он.

– Фредерик! Привет, – сказал Укридж. – А я вас не узнал. Так это – новая машина?

– Угу, – кивнул шофер.

– Мой приятель, – кратко объяснил Укридж, адресуясь ко мне. – Познакомился с ним в пивной. (Лондон просто задыхается от приятелей, с которыми Укридж знакомится в пивной.) Так в чем беда?

– Заело, – сказал Фредерик, шофер. – Сейчас налажу.

Вера в свой талант его не обманула. Вскоре он выпрямился, закрыл капот и вытер руки.

– Приятный денек, – сказал он.

– Потрясенц, – согласился Укридж. – Куда это вы собрались?

– Да в Аддингтон. Забрать хозяина, он там в гольф играет. – Он словно заколебался, но умягчающее воздействие летнего солнца сделало свое дело. – Хотите прокатиться до Ист-Кройдона? Вернетесь оттуда поездом.

Заманчивейшее великодушное предложение, и ни Укридж, ни я не ответили на него отказом. Мы забрались внутрь, Фредерик нажал на самодействующий стартер, и мы покатили – два светских джентльмена, совершающие свой утренний моцион. Что до меня, я был исполнен безмятежности и добродушия, и у меня нет оснований полагать, будто Укридж пребывал в другом расположении духа. А потому подстерегавшее нас прискорбное происшествие было вдвойне удручающим. На углу мы остановились, давая возможность проехать транспорту, двигавшемуся в северном направлении, и тут нашу приятную послезакусочную дремоту разогнал внезапный и оглушительный вопль:

– Эй!

В том, что вопленник обращался к нам, сомнения быть не могло. Он стоял на тротуаре всего в двух шагах от нас, устремляя свирепый взгляд внутрь нашего дорогостоящего кузова – дородный бородач средних лет, одетый в полном несоответствии с погодой и с предрассудками светского общества в сюртук и котелок.

– Эй! Вы там! – взревел он, к возмущению всех добропорядочных прохожих.

Фредерик, шофер, взглянув левым уголком глаза с богоподобной брезгливостью на этого представителя низших классов, утратил всякий интерес к его плебейской выходке, но я с удивлением заметил, что Укридж словно бы испытывает всю остроту отчаяния дикого зверька, угодившего в капкан. Его лицо стало пунцовым и словно опухло, он смотрел прямо перед собой в жалостной попытке игнорировать то, что со всей очевидностью игнорированию не поддавалось.

– Я хочу сказать вам пару слов, – прогремел бородач.

Тут события начали развиваться с молниеносной быстротой. Стоявшие экипажи пришли в движение, задвигались и мы с нарастающей скоростью, а бородач, видимо, сообразив, что принимать меры надо безотлагательно, проделал неуклюжий прыжок и приземлился на нашей подножке. Тут Укридж внезапно, сбросив оцепенение, выставил могучую ладонь и толкнул. Штурмующий слетел с подножки, и, когда я увидел его в последний раз, он стоял на мостовой и грозил нам вслед кулаком, а на него наезжал омнибус № 3.

– Кошки-мышки! – вздохнул Укридж с некоторой лихорадочностью.

– В чем, собственно, дело? – осведомился я.

– Типчик, которому я задолжал мизерную сумму, – сквозь зубы объяснил Укридж.

– А! – сказал я, чувствуя, что инцидент объяснен исчерпывающе. Мне еще ни разу не приходилось видеть укриджских кредиторов вживе, но он часто давал мне понять, что они устраивают засады по всему Лондону, как леопарды в джунглях, выжидая удобной секунды, чтобы прыгнуть на него. Насчитывалось множество улиц, на которые он отказывался сворачивать из страха перед тем, что могло его там подстерегать.

– Два года ходит по моему следу, как полицейская ищейка, – сказал Укридж. – Внезапно выскакивает неведомо откуда, и я седею до корней волос.

Я был не прочь узнать побольше и даже намекнул на это, но он погрузился в угрюмое молчание. Мы бодро катили к Клэпем-Коммонс, когда произошло второе из событий, благодаря которым эта автомобильная прогулка надолго запечатлелась у меня в памяти. Прямо перед поворотом на Коммонс перед нашими передними колесами возникла дура-девчонка. Она как раз переходила улицу и теперь, как в обычае у ее подвида, сразу же потеряла голову. Эта крупная дурында с глупым лицом заметалась взад-вперед, как взбесившаяся курица, и в тот момент, когда мы с Укриджем взвились с наших сидений, цепляясь друг за друга в смертельной агонии, она запуталась в собственных ногах и упала. Однако Фредерик, мастер своего дела, безупречно справился с ситуацией. Он вдохновенно свернул в сторону, и, когда мы через мгновение остановились, девушка как раз поднималась на ноги, вся в пыли, но со всеми частями тела на своих местах.

Подобные происшествия по-разному действуют на разных людей. В холодных серых глазах Фредерика, когда он оглянулся через плечо и дал задний ход, было только истомленное презрение супермена к нескончаемым дурацким выходкам тупоголового пролетариата. Я же, напротив, смягчил нервный шок потоком кощунственных выражений. А в Укридже, как я обнаружил, чуть поуспокоившись, это происшествие пробудило всю его рыцарственность. Все время, пока мы двигались задним ходом, он что-то бормотал себе под нос и выскочил из автомобиля с блеющими извинениями прежде, чем мы окончательно остановились.

– Крайне сожалею. Могли вас убить. Никогда себе не прощу.

Девушка отнеслась к случившемуся еще под одним углом. Она захихикала. И почему-то эти идиотические смешки подействовали на меня особенно сильно.

Полагаю, вина не ее. Это несвоевременное веселье объяснялось всего лишь перенапряжением нервов. Но я с первого же взгляда проникся к ней неприязнью.

– От всей души надеюсь, – лепетал Укридж, – что вы не ушиблись.

Девушка снова захихикала. А была она по меньшей мере на двенадцать фунтов тяжелее, чем пристало хихикалке. Я хотел одного: проехать мимо и забыть о ней.

– Спасибо. Нисколечко.

– Но ошеломлены, э?

– Да уж, шлепнулась я что надо, – сквозь смешки выговорило омерзительное существо.

– Я так и думал. Как раз то, чего я опасался. Потрясен. Нервные узлы вибрируют. Позвольте, я отвезу вас домой.

– Да не стоит, чего там.

– Я настаиваю. Нет, я решительно настаиваю.

– Э-эй! – сказал Фредерик, шофер, низким властным голосом.

– А?

– Мне пора в Аддингтон.

– Да, да, да, – отозвался Укридж с нетерпеливым раздражением грандсеньора, недовольного вмешательством слуги. – Но времени, чтобы отвезти эту леди домой, более чем достаточно. Или вы не видите, как она потрясена? Куда вас отвезти?

– Тут рядышком. За углом на следующей улице. Дом под названием Болбригган.

– Болбригган, Фредерик, на следующей улице, – сказал Укридж голосом, не терпящим возражения.

Полагаю, зрелище того, как дщерь дома подкатывает к калитке в «даймлере», не слишком обычно на Пибоди-роуд, Клэпем-Коммонс. Во всяком случае, мы еще не успели остановиться, как Болбригган начал извергать взводы своих обитателей. Отец, мать, три младшие сестрички и выводок братьев появились на ступеньках в первые же десять секунд. Они двинулись по садовой дорожке сплоченным строем.

Укридж был в своей стихии. Быстро заняв положение друга семьи, он взял на себя руководство всем происходящим. Стремительный обмен взаимными представлениями, и тут же он в нескольких прочувствованных словах объяснил положение вещей, пока я оставался нем и незаметен в моем уголке, а Фредерик, шофер, смотрел на указатель количества бензина непостижимым взглядом.

– Никогда не простил бы себе, мистер Прайс, если бы что-нибудь случилось с мисс Прайс. К счастью, мой шофер прекрасно управляет авто и свернул как раз вовремя. Вы показали похвальное присутствие духа, Фредерик, – великодушно закончил Укридж. – Весьма и весьма похвальное.

Фредерик продолжал надменно смотреть на указатель количества бензина.

– Какое прелестное авто, мистер Укридж! – восхитилась мать семейства.

– Да? – небрежно сказал Укридж. – Да, недурной старый автомобильчик.

– А вы сами управлять умеете? – спросил более маленький из двух маленьких братиков благоговейно.

– О да, да. Но в городе я обычно пользуюсь услугами Фредерика.

– Может, вы и ваш друг зайдете выпить чашечку чаю? – осведомилась миссис Прайс.

Я увидел, что Укридж колеблется. Он совсем недавно отлично перекусил, но возможность поесть на дармовщину всегда действовала на него завораживающе. Однако тут подал голос Фредерик.

– Э-эй! – сказал Фредерик.

– А?

– Мне пора в Аддинггон, – сказал Фредерик категорически.

Укридж вздрогнул, словно пробуждаясь ото сна. Не сомневаюсь, он успел убедить себя, что это его автомобиль.

– Ах да, конечно! Совсем забыл. Я должен быть в Аддингтоне безотлагательно. Обещал заехать за партнерами по гольфу. Как-нибудь в другой раз, э?

– В любое время, мистер Укридж, когда вы окажетесь поблизости, – сказал мистер Прайс, сияя улыбкой на всеобщего любимца.

– Благодарю, благодарю.

– Скажите, мистер Укридж, – вмешалась миссис Прайс, – я все время думала, когда вы назвали свою фамилию. Она такая необычная. Вы не родственник той мисс Укридж, которая пишет книжки?

– Моя тетя, – просиял Укридж.

– Да неужели? Я так люблю ее романы. Скажите мне…

Фредерик, к вящему моему восхищению, перебил то, что грозило перейти в долгую литературную дискуссию, нажал на самодействующий стартер, и мы унеслись в вихре добрых напутствий и приглашений. По-моему, я даже слышал, как Укридж пообещал как-нибудь заглянуть в воскресенье на ужин со своей тетей. Когда мы завернули за угол, он опустился на сиденье и незамедлительно начал морализировать:

– Всегда сей доброе семя, малышок. С добрым семенем абсолютно ничто не сравнится. Никогда не упускай шанса показать себя с наилучшей стороны. Вот секрет успеха в жизни. Всего несколько любезных слов, и, как видишь, еще одно местечко, куда я могу заскочить и перекусить, когда наличность поиссякнет.

Меня шокировал такой низкий материализм, о чем я ему и сообщил. Он попенял мне с высоты своей мудрости:

– Очень просто занять такую позицию, Корки, мой мальчик, но осознал ли ты, что подобная семья по воскресным вечерам после богослужения ужинает ростбифом, печеным картофелем, пикулями, салатом, бланманже и тем или иным сыром? В жизни человека, малышок, бывают минуты, когда ломоть ростбифа, за которым следует бланманже, означает нечто, чего не выразить словами.

Примерно неделю спустя я посетил Британский музей, чтобы собрать материал для очередной увлекательно-поучительной статьи для еженедельника, иногда их печатавшего. Я бродил из зала в зал, накапливая сведения, как вдруг увидел Укриджа с двумя мальчуганами, прицепленными к его рукам – по одному к каждой. Он выглядел несколько утомленным и приветствовал меня с радостью, какую испытывает потерпевший кораблекрушение моряк, завидев парус.

– Побегайте тут, поразвивайте свои умишки, ребятки, – сказал он мальчикам. – Когда закончите, найдете меня тут.

– Хорошо, дядя Стэнли, – дружно ответили мальчики.

– Дядя Стэнли? – повторил я беспощадно.

Он слегка поежился, надо отдать ему должное.

– Это маленькие Прайсы. Из Клэпема.

– Я их помню.

– Устроил небольшую экскурсию. За гостеприимство надо отплачивать, Корки, мой мальчик.

– Так ты действительно навязал свою особу этим злосчастным людям?

– Время от времени я к ним заглядывал, – с достоинством ответил Укридж.

– Но ты с ними познакомился чуть больше недели назад. Как часто ты к ним заглядывал?

– Раза два. Может быть, три.

– К обеду или к ужину?

– Некоторое принятие пищи имело место, – признался Укридж.

– И вот теперь ты дядя Стэнли!

– Прекрасные добросердечные люди, – сказал Укридж, как мне показалось, с некоторым вызовом. – С самого начала приняли меня как близкого родственника. Но конечно, палка о двух концах. Например, сегодня мне поручили попасти этих огольцов. Однако в целом, сопоставив плюсы с минусами, я в ажуре. Признаюсь, духовные песнопения после ужина меня не очень прельщают, но сам ужин, малышок, ну просто неотразим. Такого ростбифа, – мечтательно произнес Укридж, – я давно не жевал.

– Жадная скотина, – критически заметил я.

– Надо, чтобы душа в теле держалась крепко, старичок. Конечно, кое-какие неловкости наличествуют. Например, они почему-то вбили себе в голову, что авто, на котором мы тогда к ним подъехали, мое, и ребятишки все время пристают ко мне, чтобы я взял их покататься. К счастью, мне удалось уломать Фредерика, и он думает, что сможет в ближайшие дни устроить поездку-другую. Ну а миссис Прайс все время упрашивает меня, чтобы я привез мою тетушку на чашечку чаю, чтобы они могли поболтать по душам, а у меня не хватает жестокости сказать ей, что моя тетка абсолютно и окончательно отреклась от меня на другой день после той заварушки с танцами.

– Ты мне этого не говорил.

– Да неужели? Ну да. Я получил от нее письмо на ту тему, что я для нее перестал существовать. Я подумал, что письмо указывает на злобный узкий взгляд на вещи. Но не могу сказать, что оно уж так меня удивило. Тем не менее это осложняет ситуацию, когда миссис Прайс жаждет сойтись с ней поближе. Мне пришлось объяснить ей, что моя тетушка – хроническая больная, никогда дома не покидает и практически прикована к постели. Но все это меня несколько тяготит, малышок.

– Могу понять.

– Видишь ли, – сказал Укридж, – я не терплю хитростей и лжи.

Сказать что-нибудь поразительнее он вряд ли мог, а потому я покинул его и возобновил мои розыски.

Затем я на несколько недель покинул столицу, ибо подошло время моего осеннего отпуска. Когда я вернулся на Эбери-стрит, Баулс, мой домохозяин, воздав должное моей загорелой внешности, поставил меня в известность, что в мое отсутствие несколько раз заходил Джордж Таппер.

– Кажется, ему настоятельно нужно увидеться с вами, сэр.

Я удивился. Джордж Таппер всегда был рад (или делал вид, что рад) встрече со мной, своим старым школьным товарищем, когда я его навещал, но он редко искал встречи со мной у меня дома.

– Он сказал, что ему нужно?

– Нет, сэр. Он ничего не просил вам передать. Он просто осведомился о вероятной дате вашего возвращения и выразил пожелание, чтобы вы посетили его, как только вам будет удобно.

– Пожалуй, мне следует пойти к нему сейчас же.

– Возможно, поступить следует именно так, сэр.

Я нашел Джорджа Таппера в министерстве иностранных дел, окруженного документами самого внушительного вида.

– Наконец-то! – вскричал Джордж, как мне почувствовалось, с некоторой колкостью. – Я уже думал, что ты никогда не вернешься.

– Я чудесно провел время, благодарю, что ты поинтересовался, – ответил я. – Вернул розы на свои щеки.

Джордж, которому, казалось, заметно изменило обычное спокойствие, коротко обругал мои щеки и их розы.

– Послушай, – сказал он горячо. – Надо что-то делать. Ты уже видел Укриджа?

– Пока нет. Думаю заглянуть к нему под вечер.

– Да уж, пожалуйста. Знаешь, что произошло? Этот несчастный осел взял да и обручился с девушкой в Клэпеме.

– Что-о?

– Обручился! С девушкой! В Клэпеме. Клэпем-Коммонс, – добавил Джордж Таппер, словно, по его мнению, это ставило окончательную точку.

– Ты шутишь!

– Я не шучу, – кисло возразил Джордж. – Или я выгляжу так, будто шучу? Я встретил его с ней в Беттерси-парке, и он нас познакомил. Она напомнила мне, – добавил Джордж Таппер с легкой дрожью, ибо тот жуткий вечер глубоко его ранил, – ту омерзительную балаболку в розовом, которую он привел с собой, когда я пригласил вас пообедать в «Риджент грилле», и которая все время во весь голос разглагольствовала про желудочное недомогание своей тетки.

Тут, по-моему, он был несправедлив к мисс Прайс. За время нашего с ней краткого знакомства она показалась мне в какой-то степени язвой, но я бы никогда не поставил ее на одну доску с Флосси Боевого Билсона.

– Ну, и чего же ты от меня хочешь? – спросил я, на мой взгляд вполне разумно.

– Ты должен придумать способ покончить с этой помолвкой. Я ничего сделать не могу. Занят весь день.

– И я занят.

– Расскажи своей бабушке! – сказал Джордж Таппер, который в эмоциональные минуты был склонен возвращаться к фразеологии школьных дней и к выражениям, глубоко чуждым министерству иностранных дел. – Примерно раз в неделю собираешься с силами написать паршивую статейку для какой-нибудь газетенки на тему «Подобает ли младшим священникам целоваться?» или не менее идиотскую, а все остальное время болтаешься без дела с Укриджем. Нет, бесспорно, это твоя обязанность – помочь бедному идиоту выпутаться.

– Но откуда ты знаешь, что он хочет выпутываться? По-моему, ты слишком много на себя берешь. Конечно, вы, чиновники, с водой в жилах, позволяете себе фыркать на священную страсть, но миром, как я иногда упоминаю, правит любовь. Укридж, вполне вероятно, чувствует, что только теперь он понял, в чем истинное счастье.

– Ах так? – съязвил Джордж Таппер. – Когда мы встретились, выглядел он немножко по-другому. Он выглядел как… ну, помнишь, как в школе он попробовал боксировать в тяжелом весе, а тот типчик из отделения Сеймура вышиб из него дух в первом раунде? Вот как он выглядел, когда знакомил меня с этой девицей.

Должен сказать, уподобление это меня впечатлило. Странно, как память хранит эти мельчайшие эпизодики детских лет. Через бездну времен я вновь увидел, как Укридж, перегнувшись пополам, одной рукой в перчатке нежно ласкает свою грудобрюшную преграду, а в глазах у него стынет недоуменный ужас. Если его облик жениха напомнил Джорджу Тапперу тот случай, несомненно, его друзьям следовало сплотиться вокруг.

– Ты ведь как будто взял на себя роль неофициального наблюдателя за ним, – сказал Джордж Таппер. – Так помоги ему сейчас.

– Ну, я забегу к нему.

– Такая нелепость! – сказал Джордж Таппер. – Как Укридж вообще может жениться на ком бы то ни было? У него ведь за душой нет и шиллинга.

– Я укажу ему на это обстоятельство. Возможно, он каким-то образом упустил его из виду.

Посещая Укриджа в его жилище, я обычно останавливался под его окном и вопил его имя во весь голос. Если он оказывался у себя и принимал, то высовывался из окна и бросал мне ключ от входной двери, чтобы избавить квартирную хозяйку от необходимости подниматься из полуподвала и отпирать ее. Весьма разумный маневр, учитывая, что его отношения с этой самодержицей часто бывали крайне натянутыми. Я завопил, и наружу высунулась его голова.

– Привет, малышок!

Даже на таком расстоянии что-то в его лице показалось мне странным, но только когда я поднялся по лестнице в его комнату, мне стала ясна причина. Там я убедился, что он каким-то образом украсился фонарем под глазом, и фонарь этот, хотя и миновал пору расцвета, все еще поражал богатством своих оттенков.

– Черт! – вскричал я, уставившись на это украшение. – Как и когда?

Укридж угрюмо пыхнул трубкой.

– Долгая история, – буркнул он. – Ты помнишь неких людей по фамилии Прайс в Клэпеме?

– Неужели твоя невеста уже дала тебе в глаз?

– Так ты слышал? – удивился Укридж. – Кто тебе сказал, что я помолвлен?

– Джордж Таппер. Я как раз от него.

– Ну, это экономит на объяснениях, малышок, – торжественно произнес Укридж. – Пусть это послужит тебе предостережением. Никогда…

Мне требовались факты, а не морализирование.

– Откуда у тебя этот синяк?

Укридж выпустил клуб дыма, и его неукрашенный глаз мрачно сверкнул.

– Эрни Финч, – холодно ответил он.

– Кто такой Эрни Финч? В первый раз о нем слышу.

– Что-то вроде друга семьи и, насколько понимаю, все больше прицеливался на Мейбл, пока не появился я. Он был в отъезде, когда мы обручились, и никто, видимо, не счел нужным поставить его в известность, а он явился однажды вечером как раз тогда, когда я целовал ее на прощание в палисаднике. Заметь, Корки, как ловко все это складывается. Вдруг, увидев его, Мейбл от неожиданности вскрикнула, тот факт, что она вскрикнула, дал основание этому Финчу неверно истолковать ситуацию, а это толкнуло его, провались он ко всем чертям, подскочить ко мне, одной рукой сдернуть мое пенсне, а другой вдарить мне прямо в глаз. И прежде чем я успел поквитаться с ним, все семейство, привлеченное криками Мейбл, выскочило из дома и разняло нас, объяснив, что я помолвлен с Мейбл. Разумеется, тогда этот типчик извинился. Жаль, ты не видел мерзкую ухмылку, которой он сопроводил свои извинения. Тут последовала некоторая заварушка, и старик Прайс отказал ему от дома. Что толку! Мне все еще приходится сидеть тут взаперти и ждать, пока эта расцветка немножко не поблекнет.

– Однако, – заметил я, – нельзя не признать, что этот типчик вызывает некоторое сочувствие.

– Не у меня! – решительно сказал Укридж. – Я пришел к выводу, что мне и Эрни Финчу тесно в этом мире, и я живу надеждой повстречаться с ним как-то вечерком в темном закоулке.

– Ты увел его девушку, – сказал я.

– Мне его чертова девушка не нужна, – сказал Укридж с нерыцарственным жаром.

– Значит, ты правда хотел бы выпутаться из всего этого?

– Конечно, я хочу выпутаться из этого!

– Но если так, как ты умудрился впутаться?

– Сам не знаю, старый конь, – признался Укридж. – Все будто в тумане, меня жутко ошарашило. Как гром с ясного неба. Я даже вообразить такого не мог. Знаю только, что мы оказались наедине в гостиной после воскресного ужина, и вдруг комната закишела Прайсами всевозможных описаний, сыплющих на нас благословения. Вот так.

– Но ты должен был дать им хоть какой-то повод.

– Я держал ее за руку, не отрицаю.

– Ага!

– Кошки-мышки! Не понимаю, из-за чего было поднимать такой шум. Если мы и подержались за руки, так что из этого следует? В конечном счете все сводится, Корки, мой мальчик, к вопросу: есть ли мужчина, который может считать себя в безопасности? Теперь дошло до того, – сказал Укридж с праведным гневом, – что стоит только сказать доброе слово какой-нибудь девушке, и вот ты уже в отеле «Лорд-Смотритель» в Дувре и выковыриваешь из волос рисины, которыми тебя осыпали по выходе из церкви.

– Но признай, ты сам напросился. Подъезжаешь в новехоньком «даймлере» и пускаешь пыль в глаза похлеще полдесятка миллионеров. И ведь ты катал их в авто?

– От силы раза два.

– И наверное, разглагольствовал про твою тетку? О том, как она богата?

– Возможно, я изредка и упоминал мою тетку.

– Ну, так вполне естественно, что они сочли тебя манной небесной. Богатеньким зятем. – Тут Укридж из глубины своего отчаяния сумел сложить губы в начало польщенной улыбки. Но затем его горести вновь его удручили. – Если ты действительно хочешь выпутаться, тебе достаточно признаться им, что у тебя и шиллинга не наберется.

– Но, малышок, в том-то и беда. Я ведь с минуты на минуту могу приобрести колоссальное состояние, и, боюсь, время от времени я им на это намекал.

– О чем ты?

– С тех пор как мы с тобой виделись, я все свои деньги вложил в букмекерское дело.

– То есть как – все твои деньги? Откуда ты взял деньги?

– Ты не забыл про пятьдесят фунтов моей выручки от продажи билетов на бал клуба моей тетки? И я кое-что поднабрал там и сям, делая продуманные ставки. Вот так. Фирма пока не велика, но мир полон типчиков, которые наперебой ставят на лошадей, которые проигрывают, и она скоро станет золотым дном, а я в ней пассивный компаньон. И убеждать этих людей в том, что я в стесненных финансовых обстоятельствах… Они просто рассмеются мне в лицо и бросятся подавать в суд за нарушение брачного обещания. Провалиться мне, это немножко слишком множко! Как раз когда я твердо поставил ногу на ступеньку лестницы успеха – и вдруг такое! – На время он погрузился в мрачные раздумья. – Пожалуй, есть одна возможность, – сказал он наконец. – Ты не против написать анонимное письмо?

– Это еще зачем?

– Я просто подумал, если ты напишешь им анонимное письмо и обвинишь меня в том, сем и этом… Можешь упомянуть, что я уже женат.

– Оно ничего не даст.

– Пожалуй, ты прав, – мрачно сказал Укридж, и после минуты-другой безмолвных размышлений я его покинул. И уже вышел на крыльцо, когда услышал, что он скатывается по лестнице следом за мной. – Корки, старичок!

– А?

– По-моему, я придумал, – сказал Укридж, присоединяясь ко мне на крыльце. – Секунду назад меня осенило. Что, если кто-нибудь отправится в Клэпем и выдаст себя за частного сыщика, наводящего справки обо мне? Чертовски зловеще и таинственно. Побольше многозначительных кивков и покачивания головой. Возникает впечатление, что меня разыскивают. Дошло? Тебе надо будет задавать побольше вопросов и делать пометки в записной книжке…

– То есть как это – мне надо будет?

Укридж посмотрел на меня со страдальческим терпением:

– Послушай, старый конь, ты же не откажешь в такой пустячной услуге старому другу?

– Откажу, и категорически. Да и в любом случае из этого ничего не вышло бы. Они же меня видели.

– Да, но они тебя не узнают. У тебя, – вкрадчиво сказал Укридж, – заурядная, ничем не примечательная физиономия. А не то какой-нибудь театральный костюмер поможет тебе изменить внешность…

– Нет! – сказал я непоколебимо. – Я готов в пределах разумного помочь тебе выкрутиться из этой ситуации, но ни ради тебя, ни ради кого-либо еще фальшивой бороды я себе не наклею.

– Ну ладно, – уныло сказал Укридж, – в таком случае ничего сделать…

В этот миг он исчез. Это произошло так быстро, что, казалось, его взяли на небеса. Только навязчивый запах его крепкого табака напоминал, что не столь давно он стоял рядом со мной, и только стук захлопнувшейся двери сказал мне, куда он делся. Я посмотрел по сторонам, ища причину такой внезапности, услышал галопирующие шаги и увидел дородного бородатого джентльмена средних лет, облаченного в сюртук и котелок. Он принадлежал к тем людям, которых, увидев раз, забывают нескоро, и я тотчас его узнал. Это был кредитор, типчик, которому Укридж задолжал небольшую сумму, человек, который попытался взять на абордаж наш автомобиль в Хеймаркете. Остановившись на тротуаре ниже меня на пять ступенек, он снял котелок и утер лоб большим ярким шелковым платком.

– Вы сейчас разговаривали с мистером Смоллуидом? – пыхтя, осведомился он. У него явно перехватило дыхание от пробежки.

– Нет, – ответил я вежливо. – Нет, не с мистером Смоллуидом.

– Вы мне лжете, молодой человек! – воскликнул кредитор, и его голос перешел в такой знакомый вопль. При этих словах, будто они таили магическое заклинание, улица внезапно пробудилась от сна. Она закишела людьми. Горничные повысовывались из окон, полуподвалы извергли квартирных хозяек, самые камни, казалось, извергали любопытных зрителей. Я оказался в центре внимания, и по непонятной причине мне отвели роль злодея в этой драме. Что, собственно, я сделал с бедным старичком, никто вроде бы не знал, но теория, что я очистил его карман и зверски на него напал, видимо, нашла наибольшее число сторонников. Раздавались неофициальные предложения незамедлительно меня линчевать. К счастью, молодой человек в голубом костюме из тонкой шерсти, который появился тут одним из первых, взял на себя обязанности миротворца.

– Пошли, старина, – умиротворяюще сказал он, обвивая рукой руку кипящего кредитора. – Вы же не хотите выставлять себя напоказ, верно?

– Там! – рявкнул кредитор, указывая на дверь.

Толпа, очевидно, поняла, что в ее диагноз вкралась ошибка. Теперь верх взяло мнение, что я похитил дочь этого человека и держу ее в заключении за указанной зловещей дверью.

– Ну-ну-ну, – сказал молодой человек, который с каждой секундой нравился мне все больше.

– Я ее вышибу!

– Ну-ну-ну, вы же не хотите наделать или натворить глупостей, – умолял миротворец. – Вы и оглянуться не успеете, как явится полицейский, и какой глупый у вас будет вид, если он решит, что вы затеяли глупый скандал.

Должен сказать, что, будь я на месте бородатого и имей на своей стороне бесспорное право, этот довод на меня вряд ли подействовал бы, но, вероятно, почтенные граждане с репутацией, которую можно потерять, по-иному смотрят на последствия столкновения с полицией, как бы правы они ни были.

Пыл кредитора начал угасать. Он заколебался. Он несомненно прилагал усилия, чтобы взглянуть на дело с позиций чистого разума.

– Вы знаете, где живет эта личность, – уговаривал молодой человек. – Понимаете, о чем я? О том, что вы можете прийти и застукать его, когда захотите.

И этот довод показался мне малоубедительным. Однако пострадавшего он как будто убедил. Он позволил, чтобы молодой человек его увел, и вскоре после того, как звезда покинула подмостки, драма утратила свою привлекательность. Зрители разбрелись, окна закрылись, обитательницы полуподвалов вернулись восвояси, и вскоре улица была полностью предоставлена коту, обедавшему у водостока, и лоточнику, поющему гимны своей брюссельской капусте.

Из щели для писем воззвал хриплый голос:

– Он ушел, малышок?

Я приложил губы к щели, и мы начали беседовать, как Пирам и Физба.

– Да.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Он не притаился за углом, чтобы вдруг оттуда выскочить?

– Нет, он ушел.

Дверь открылась, и из нее появился истерзанный роком Укридж.

– Это немножко слишком множко! – сказал он ворчливо. – Корки, ты не поверишь, но весь этот шум из-за мизерных фунта двух шиллингов и трех пенсов за паршивого механического человечка, который сломался, едва я завел его в первый раз. Именно в первый раз, старичок! Это же не велосипед для двоих, увеличитель, «Кодак» и волшебный фонарь.

Я ничего не понял.

– Какое, собственно, отношение заводной человечек имеет к велосипеду на двоих и всему прочему?

– Дело вот в чем, – сказал Укридж. – Там, где я жил пару лет назад, поблизости имелся магазинчик велосипедов и фотографических принадлежностей. И я увидел там велосипед на двоих, и он мне понравился. А потому я условно заказал его у этого прохиндея. Чисто предварительно, ты понял? А также увеличитель, «Кодак» и волшебный фонарь. Товар должен был быть доставлен, когда я приму окончательное решение относительно него. Ну, примерно через неделю типчик спрашивает, есть ли еще какие-нибудь сведения, которые я хотел бы получить, прежде чем окончательно решу приобрести этот хлам. Я говорю, что взвешиваю этот вопрос, а пока, может быть, он не откажет достать для меня с витрины механического человечка, который ходит, если его завести.

– Ну и?

– Ну, черт подери, – сказал Укридж страдальчески, – он не пошел, сломался, едва я в первый раз попробовал его завести. Прошло несколько недель, и этот типчик стал донельзя назойливым. Потребовал, чтобы я ему заплатил! Я урезонивал прыща. Я сказал: «Послушайте, милейший, надо ли возвращаться к этому? Право, я думаю, вы отделались очень и очень благополучно. Что, – сказал я, – вы предпочли бы иметь, механического человечка или велосипед на двоих, увеличитель, «Кодак» и волшебный фонарь?» Казалось бы, это должно быть понятно даже самому скудному интеллекту, однако он продолжал поднимать шум, пока мне не пришлось переехать оттуда. К счастью, я назвал ему не ту фамилию…

– Но почему?

– Обычная деловая предосторожность, – объяснил Укридж.

– Ах так!

– Я считал вопрос исчерпанным. Однако с тех пор он прыгает на меня, когда я меньше всего этого ожидаю. Однажды, черт побери, он чуть было не сцапал меня посреди Стрэнда, и мне пришлось бежать, как зайцу, по Бэрли-стрит и через Ковент-Гарден. Через рынок. И он бы меня сцапал, если бы не споткнулся о корзину с картошкой. Это злонамеренные преследования, черт подери, вот что это такое. Злонамеренные преследования.

– Но почему бы тебе ему не заплатить? – намекнул я.

– Корки, старый конь, – сказал Укридж, явно порицая подобную бесшабашность в финансовых операциях, – не пори чуши. Ну как я могу ему заплатить? Не говоря уж о том, что на данном этапе моей карьеры было бы безумием расшвыривать деньги направо и налево, это вопрос принципа.

Вследствие этого неприятного эпизода Укридж незамедлительно уложил свое имущество в небольшой чемодан и с кровью оторвал от себя недельную квартплату взамен предупреждения о съезде с квартиры, тихо и безмолвно исчез из этой квартиры и водворился в моей, к величайшей радости Баулса, который встретил его с умиленным восторгом, а за обедом в первый вечер окружал его заботами, как отец сына, вернувшегося из долгих странствий.

Я часто и раньше предоставлял ему убежище в час его нужды, и он расположился в предоставленной ему комнате с непринужденной легкостью бывалого путешественника. И был столь любезен, что назвал мое скромное жилище своим вторым домом, добавив, что он, пожалуй, больше его не покинет и проведет в нем еще остающиеся ему годы.

Не могу сказать, что это намерение вызвало у меня то ликование, с каким его, казалось, принял Баулс, в приливе чувств чуть не уронивший блюдо с картофельным пюре, но тем не менее должен я был признать, что гостем он был не слишком требовательным. Его привычка не вставать с постели до второго завтрака обеспечивала мне тот утренний нерушимый покой, который столь необходим молодому писателю, чтобы вложить все силы в «Интересные заметки», а если мне требовалось поработать вечером, он всегда с готовностью удалялся в полуподвал выкурить трубочку с Баулсом, чье общество, казалось, было ему столь же приятным, как его общество – Баулсу. Собственно, в упрек ему я мог бы поставить только его манеру являться ко мне в спальню в любые самые глухие часы ночи, чтобы обсудить очередной план избавления от уз чести, связывающих его с мисс Мейбл Прайс, проживающей по адресу Болбригган, Пибоди-роуд, Клэпем-Коммонс. Моя откровенная оценка такого поведения укротила его на сорок восемь часов, но в три часа ночи перед воскресеньем, которая завершала первую неделю его визита, вспыхнувший над моей головой свет возвестил меня, что он вновь принялся за прежнее.

– Думается, малышок, – услышал я исполненный удовлетворения голос, когда нечто очень тяжелое опустилось на пальцы моих ног, – думается, малышок, что наконец я попал в яблочко и поставил точку над «и». Низкий поклон Баулсу, без которого меня никогда бы не осенило. Только когда он поделился со мной сюжетом романа, который читает, я наконец узрел свет. Слушай, старичок, – сказал Укридж, поудобнее располагаясь на моих ступнях, – и скажи, согласен ли ты, что это будет самое оно. Примерно за пару дней до того, как лорд Клод Тремейн должен был бракосочетаться с Анджелой Брейсбридж, самой красивой девушкой в Лондоне…

– Какую чертову чушь ты несешь? И знаешь ли ты, который теперь час?

– Час, Корки, мой мальчик, тут ни при чем. Завтра день отдыха от трудов, и ты можешь спать допоздна. Я рассказываю тебе сюжет «Подснежника», который читает Баулс.

– И ты будишь меня в три ночи, чтобы пересказать сюжет паршивого романчика?

– Ты не слушаешь, старичок, – с мягким упреком сказал Укридж. – Я говорю только, что этот сюжет навел меня на замечательную мысль. Ну, очень вкратце, раз уж ты в таком странном настроении. Этот типчик, лорд Клод, испытывая странные боли в левом боку, за два дня до свадьбы отправился к врачу, и медик нанес ему удар, какого он в своей молодой жизни еще ни разу не испытывал: сказал, что жить ему осталось полгода. Ну, там, конечно, еще много всякой всячины, но в конце оказывается, что дурак-врачишка все напутал. Но я вот о чем: это развитие интриги сразу отменило свадьбу. Все сочувствовали Клоду и говорили, что и речи быть не может о том, чтобы он женился. И вот тут-то меня и осенило, малышок! План, который бывает раз в столетие. Завтра я ужинаю в Болбриггане, а от тебя требуется просто…

– Можешь остановиться на этом, – сказал я с чувством. – Я знаю, чего тебе от меня требуется. Тебе требуется, чтобы я отправился туда с тобой, замаскированный цилиндром и стетоскопом, и растолковал этим людям, что я знаменитый специалист с Харли-стрит, и обследовал тебя, и установил, что твое больное сердце находится при последнем издыхании.

– Да ничего подобного, старичок! Ничего подобного. Мне и в голову не пришло бы просить тебя о чем-либо подобном.

– Пришло бы, додумайся ты до этого.

– Ну, раз уж ты про это упомянул, – задумчиво сказал Укридж, – план очень даже неплохой. Но если тебя он не привлекает…

– Нет, не привлекает.

– Ну, я хочу от тебя совсем пустяка: явиться в Болбригган часов в девять. Ужин к тому времени кончится. Нет никакого смысла, – назидательно пояснил Укридж, – упустить ужин. Явись в Болбригган около девяти, спроси меня и сообщи мне на виду у всей шайки, что моя тетка опасно заболела.

– И что это даст?

– Корки, где тот ясный острый интеллект, о котором я часто отзывался так высоко? Неужели не понимаешь? Эта весть для меня ужасный шок. Она потрясает меня, я хватаюсь за сердце…

– Они за десять секунд во всем разберутся.

– Я прошу воды…

– А! Вот это убедительный штрих. Это сразу заставит их поверить, что ты не в себе.

– Немного погодя мы отбываем. То есть отбываем как можно быстрее. Понимаешь, что происходит? Я утвердил тот факт, что у меня больное сердце, и несколько дней спустя я сообщаю в письме, что подвергся осмотру и свадьба, к великому моему сожалению, состояться не может, так как…

– Чертовски идиотская идея!

– Корки, мой мальчик, – сказал Укридж торжественно, – для человека в моем положении никакая идея, которая как будто обещает сработать, идиотской не бывает. Неужели, по-твоему, она не сработает?

– Да нет, не исключено, – вынужден был признать я.

– Ну так я ее испробую. Могу я рассчитывать, что ты сыграешь свою роль?

– Но откуда я узнаю, что твоя тетка заболела?

– Очень просто. Тебе позвонят из ее дома, потому что ты единственный, кто знает, где я провожу вечер.

– И ты клянешься, что от меня требуется только это?

– Только это. Абсолютно.

– Не заманишь меня туда для какой-нибудь гнусности?

– Мой милый старый конь!

– Ну ладно, – сказал я. – Всеми фибрами чувствую, что что-нибудь да сорвется, но, видимо, мне придется пойти на это.

– Сказано, как подобает старому другу, – одобрил Укридж.

В десять часов вечера на следующий день я стоял на крыльце Болбриггана, ожидая, когда мне откроют на мой звонок. В лиловых сумерках куда-то крались коты, а из освещенного окна первого этажа доносилось бренчание пианино, и звуки голосов сливались в одном из наискорбнейших духовных песнопений. Я узнал голос Укриджа, заглушавший остальные. Он с жаром, от которого почти трескалось стекло, выражал желание уподобиться малому дитяти, омытому от грехов, и это почему-то усугубило гнетущее меня уныние. Многолетняя сопричастность хитроумным планам Укриджа выработала во мне фаталистическое к ним отношение. Какие бы чудесные перспективы ни открывались передо мной, когда я начинал способствовать ему в их осуществлении, я почти неизменно рано или поздно оказывался в очередной кошмарной ситуации.

Дверь отворилась. Возникла горничная.

– Мистер Укридж сейчас здесь?

– Да, сэр.

– Не могу ли я поговорить с ним одну минуту?

Я последовал за ней в гостиную.

– Джентльмен к мистеру Укриджу, с вашего позволения, – сказала горничная, предоставляя сцену мне.

Мной овладело какое-то странное чувство – паника с пересыханием горла. И внезапно я распознал в нем тот беспощадный страх актера перед выходом, какой мне довелось испытать много лет назад, когда любимая альма-матер, видимо, оскудела талантами и меня избрали спеть соло на школьном концерте. Я оглядел Прайсов, заполнявших комнату, и слова замерли у меня на языке. Вблизи книжного шкафа со стены, развернув крылья, свисало на шнуре чучело чайки самого разбойничьего вида. Крючковатый клюв покойной птицы был разинут, блестящие глаза сардонически уставились на меня. Я поймал себя на том, что смотрю на нее как загипнотизированный. Казалось, она с одного взгляда разобралась во мне. Спас меня Укридж. До невероятия непринужденный в этой кошмарной комнате, он гостеприимно пошел мне навстречу, неподражаемо элегантный, в смокинге, лакированных штиблетах и при галстуке. В них всех я узнал свою собственность. Как обычно, после ограбления моего гардероба он излучал респектабельность и богатство.

– Я тебе нужен, малышок?

Его взгляд многозначительно скрестился с моим, и я обрел дар речи. Эту маленькую сцену мы отрепетировали со всем тщанием за завтраком, и у меня в памяти начали всплывать мои реплики. Я сумел проигнорировать чайку и начать.

– Боюсь, у меня серьезные вести, старина, – сказал я глухим голосом.

– Серьезные вести?

– Серьезные вести!

Во время репетиции я его предупреждал, что этот диалог удивительно похож на эстрадный скетч, но он счел мое возражение притянутым за волосы. Тем не менее прозвучал наш обмен репликами именно так, и я почувствовал, что запылал горячим румянцем.

– Какие же? – с чувством вопросил Укридж, и его пальцы сомкнулись на моем плече, будто челюсти нервной лошади.

– Ох! – вскрикнул я. – Твоя тетя!

– Моя тетя?

– Мне только что позвонили из ее дома, – продолжал я, входя в роль, – и сказали, что у нее рецидив. Состояние крайне серьезное. Тебя там ждут безотлагательно. Даже теперь может быть уже поздно.

– Воды! – сказал Укридж, пятясь и хватаясь за свой жилет, вернее, за мой жилет, который я по глупости забыл запереть. – Воды!

Сыграно это было прекрасно. Даже я – хотя все во мне восставало на то, как он мял и крутил мой лучший галстук, – не мог этого не признать. Полагаю, особую убедительность его игре придала многолетняя тренированность шататься под ударами Судьбы. Семейство Прайсов, казалось, было потрясено до самого своего основания. Воды в комнате не оказалось, но орда малолетних Прайсов немедленно умчалась на поиски таковой, а остальные члены семьи сомкнулись вокруг страдальца, исполненные сострадания и желания помочь.

– Моя тетя! Больна! – стонал Укридж.

– Не стоит так волноваться, старина, – произнес чей-то голос в дверях.

Таким издевательским и во всех отношениях неприятным был этот голос, что на мгновение я был готов поверить, будто он принадлежал чайке. Затем я обернулся и узрел молодого человека в голубом костюме из тонкой шерсти. Молодого человека, которого видел прежде. Это был миротворец, типчик, который успокоил и увел раздраженного типуса, которому Укридж был должен мизерные один фунт два шиллинга и три пенса.

– Не стоит так волноваться, – повторил молодой человек и посмотрел на Укриджа злопыхательски. Его появление вызвало сенсацию. Мистер Прайс, который мял плечо Укриджа с безмолвным сочувствием сильного мужчины, возвысился над вошедшим, насколько позволял его рост в пять футов и шесть дюймов.

– Мистер Финч, – сказал он, – могу ли я узнать, что вы делаете в моем доме?

– Ладно-ладно…

– Мне кажется, я сказал вам…

– Ладно-ладно, – повторил Эрни Финч, который, видимо, был молодым человеком с характером. – Я просто пришел, чтобы разоблачить самозванца.

– Самозванца!

– Вот его! – сказал молодой мистер Финч, уставляя презрительный перст на Укриджа.

По-моему, Укридж собирался заговорить, но вдруг передумал. Ну а я тихонько ретировался из центра событий и постарался оставаться настолько незаметным, насколько позволяла спинка пунцового плюшевого дивана. Мне хотелось полностью отъединиться от происходящего.

– Эрни Финч, – сказала миссис Прайс, грозно набычившись, – что это значит?

Общая враждебность атмосферы словно бы ни на йоту не обескуражила молодого человека. Он покрутил свои усики и улыбнулся ледяной улыбкой.

– Это значит, – сказал он, пошарив в кармане и доставая какой-то конверт, – что у этой вот личности никакой тети нет. А если есть, то она не мисс Джулия Укридж, прославленная и богатая писательница. У меня с самого начала были кое-какие подозрения насчет этого джентльмена, могу вам сразу сказать, и с тех пор как он появился в этом доме, я наводил о нем справки. Для начала я написал его тете – то есть даме, которую он называет своей тетей, – будто я старый школьный друг ее племянника и хотел бы узнать его адрес. И вот ее ответ – можете прочесть сами, если хотите: «Мисс Укридж получила письмо мистера Финча и в ответ указывает, что у нее никакого племянника нет». Никакого племянника! Достаточно ясно, правда?

Он поднял ладонь, предотвращая высказывания.

– И еще одно, – продолжал он, – авто, в котором он разъезжает. Оно и не его вовсе. Оно принадлежит человеку по фамилии Филлимор. Я записал номер и навел справки. А фамилия этой личности и не Укридж вовсе. А Смоллуид. Он нищий самозванец, который водил вас всех за носы, едва переступил порог этого дома; и если вы выдадите за него Мейбл, то совершите самую большую глупость в своей жизни.

Наступила зловещая тишина. Прайсы смотрели на Прайсов в немом обалдении.

– Я тебе не верю, – наконец сказал хозяин дома без всякой, впрочем, уверенности.

– В таком случае, – возразил Эрни Финч, – вы, может быть, поверите вот этому джентльмену. Входите, мистер Гриндли.

Бородатый, осюртученный и неописуемо грозный, в комнату широким шагом вошел Кредитор.

– Скажите им, – попросил Эрни Финч.

Кредитор не заставил просить себя дважды. Он пригвоздил Укриджа сверкающим взглядом, а его грудь вздымалась от с трудом сдерживаемых чувств.

– Прошу прощения, что вторгаюсь в круг семьи в воскресный вечер, – сказал он, – но от этого молодого человека я узнал, что могу найти тут мистера Смоллуида, и потому отправился сюда. Я более трех лет разыскивал его повсюду по вопросу об одном фунте двух шиллингах и трех пенсах за поставленный товар.

– Он должен вам деньги? – в растерянности промямлил мистер Прайс.

– Он мне не уплатил, – ответил Кредитор с абсолютной точностью.

– Это правда? – спросил мистер Прайс, обернувшись к Укриджу.

Укридж в самом начале поднялся на ноги и, казалось, прикидывал, возможно или нет выскользнуть из комнаты незаметно. Этот вопрос его остановил, и на его губах заиграла слабая улыбка.

– Ну-у, – сказал Укридж.

На этом глава семьи свой допрос прекратил. По-видимому, он сделал все необходимые выводы. Он взвесил улики и принял решение. Глаза его метнули молнию. Он поднял руку и указал на дверь.

– Покиньте мой дом! – загремел он.

– Ладненько, – сказал Укридж кротко.

– И больше никогда не переступайте его порога.

– Ладненько! – сказал Укридж.

Мистер Прайс обернулся к своей дочери.

– Мейбл, – сказал он, – твоя помолвка расторгнута. Расторгнута, ты понимаешь? Запрещаю тебе впредь видеться с этим пройдохой. Ты меня слышишь?

– Да ладно, пап, – сказала мисс Прайс, открыв рот в первый и последний раз. Характер у нее, казалось, был ровный и покладистый. Мне почудилось, что я перехватил не слишком недовольный взгляд на его пути к Эрни Финчу.

– А теперь, сэр, – вскричал мистер Прайс, – уходите!

– Ладненько, – сказал Укридж.

Но тут Кредитор внес в происходящее деловую ноту.

– А как насчет, – осведомился он, – моих одного фунта двух шиллингов и трех пенсов?

На момент могло показаться, что возникли некоторые затруднения. Но Укридж, неизменно находчивый, тут же отыскал выход.

– Старичок, у тебя при себе не найдется одного фунта двух шиллингов и трех пенсов? – обратился он ко мне.

И они у меня нашлись, спасибо моему вечному невезению.

Мы пошли рядом по Пибоди-роуд. Укридж уже полностью оправился от мимолетной растерянности.

– Вот тебе и доказательство, малышок, – провозгласил он ликующе, – что никогда не следует отчаиваться. Как ни черна перспектива, старый конь, никогда ни в коем случае не отчаивайся. Сработал ли бы этот мой план или нет, решить невозможно. Но вместо этой всей канители с хитрым притворством, против которой я всегда возражаю, мы получили милый бесхлопотный выход из положения, палец о палец не ударив. – На несколько секунд он предался приятным мыслям. – Мне и в голову не приходило, – продолжал он, – что настанет время, когда Эрни Финч вызовет у меня прилив самых добрых чувств, но, провалиться мне, малышок, будь он сейчас здесь, я бы его расцеловал. Прижал бы его к своей груди, черт подери!

Он вновь погрузился в размышления.

– Поразительно, старый конь, – сказал он затем, – как все само собой складывается. Сколько раз я почти совсем был готов уплатить этому прыщу Гриндли его деньги для того лишь, чтобы избавиться от его назойливых выскакиваний в самые неподходящие минуты, но всякий раз меня словно что-то останавливало. Не могу тебе объяснить, что именно. Какое-то чувство. Будто твой ангел-хранитель руководит тобой у тебя за плечом. Кошки-мышки, только подумай, что было бы со мной теперь, поддайся я этому импульсу. Именно появление Гриндли перевесило чашу весов. Черт побери, Корки, мой мальчик, это счастливейший день в моей жизни.

– Он мог быть и счастливейшим в моей, – грубо проворчал я, – если бы я верил, что когда-нибудь снова увижу эти один фунт два шиллинга и три пенса.

– Малышок, малышок! – запротестовал Укридж. – Это не слова друга. Не омрачай мига чистейшей радости. И не беспокойся. Ты получишь назад свои деньги. Сторицей!

– А когда?

– В один прекрасный день, – бодро ответил Укридж. – В один прекрасный день.

Обладая состоянием достаточно солидным, чтобы смягчать удары, которые отвешивает жизнь, некоторые мужчины и с течением лет остаются на удивление схожими с мальчиками, которыми когда-то были. В моем школьном отделении имелся отрок по фамилии Коут. Д. Г. Коут. Более известный как Чокнутый из-за нелепых и глупых суеверий, которыми руководствовался в каждом своем поступке. Мальчики – народ трезвый, практичный и не слишком терпимый к точке зрения того, кто отказывается пойти тихонько покурить позади гимнастического зала не из нравственных убеждений (таковые, к его чести, он презрел бы), но потому лишь, что утром видел сороку. А именно так поступил Д. Г. Коут, и вот тогда-то я впервые услышал, как его назвали Чокнутым.

Но, раз данное, прозвище это прочно к нему прилипло. Причем вопреки тому – поскольку на половине первой сигареты нас застукал и физически образумил мускулистый директор школы, – что эта его сорока как будто показала себя птицей очень осведомленной. Пять счастливых лет, пока мы не разъехались по нашим разным университетам, я Коута иначе как Чокнутым не называл, и как Чокнутого я приветствовал его, когда мы в один прекрасный день повстречались в Сандауне почти сразу после финиша трехчасового заезда.

– Удачно поставил? – поинтересовался я, когда мы поздоровались.

– Просвистал, – ответил Чокнутый пригашенным, но не страдальческим тоном плутократа, который может себе это позволить. – Поставил десятку на Моего Камердинера.

– На Моего Камердинера! – вскричал я, потрясенный такой необъяснимой поддержкой одра, который уже на разминке продемонстрировал внушительные симптомы летаргии и апатии, не говоря уж про склонность спотыкаться о собственные ноги. – Что на тебя нашло?

– Да, пожалуй, у него никаких шансов не было, – согласился Коут, – но неделю назад Спенсер, мой камердинер, сломал ногу, и я счел это указанием.

И тут я понял, что, вопреки усам и добавочному весу, он остался прежним Чокнутым моих школьных лет.

– Ты всегда ставишь на лошадей по этому принципу? – осведомился я.

– Ну, ты не поверишь, как часто он срабатывает! В тот день, когда мою тетку заперли в фешенебельном приюте для умалишенных, я выиграл пятьсот фунтов, поставив на Безумную Джейн в розыгрыше юбилейного кубка. Сигарету?

– Спасибо.

– Боже мой!

– Что случилось?

– Мой карман обчистили, – пробормотал Чокнутый Коут, извлекая из него дрожащую руку. – У меня в бумажнике было без малого пятьсот фунтов, и он исчез!

В следующую секунду я с изумлением заметил на его лице слабую улыбку покорности судьбе.

– Итого два, – прошептал он как бы самому себе.

– Два – чего?

– Два несчастья. Они обязательно выпадают тройками. И когда случается какая-нибудь пакость, я всегда стискиваю зубы перед следующими двумя. Ну, во всяком случае, теперь, слава Богу, осталось только одно.

– Ну а первое?

– Я же сказал тебе, что Спенсер, мой камердинер, сломал ногу.

– Но по-моему, оно должно числиться в трех несчастьях Спенсера. Так при чем тут ты?

– Ну, дорогой мой, без Спенсера мне приходится очень скверно. От болвана, которого прислало мне взамен агентство, толку никакого. Ты только погляди! – Он выставил элегантную ногу. – По-твоему, это можно назвать складкой?

С учетом мешковатости моих собственных брючин, я бы назвал эту складку идеальной, но его она словно бы совершенно не устраивала, и потому мне пришлось посоветовать ему покрепче стиснуть зубы и терпеть, как подобает мужчине, а вскоре прозвонил колокол, возвещая заезд три тридцать, и мы расстались.

– Да, кстати, – сказал Чокнутый в последнюю секунду, – ты будешь на обеде выпускников-рикинианцев на следующей неделе?

– Да, буду. И Укридж тоже.

– Укридж? Боже мой, я не видел старину Укриджа уж не знаю сколько лет!

– Ну, он там будет. И думается, займет у тебя малую толику на краткий срок. Так что ты обретешь свое третье несчастье.

Решение Укриджа присутствовать на ежегодном обеде выпускников школы, в которой мы с ним (так сказать) учились, явилось для меня неожиданностью: пусть обед, предположительно, будет превосходно приготовленным и насыщающим, однако билеты стоили полсоверена с головы, причем участникам полагалось быть в вечерних костюмах. А Укридж, хотя иногда располагал десятью шиллингами, заложив фрак, а иногда располагал фраком, взяв его напрокат за десять шиллингов, тем и другим одновременно располагал крайне редко. Тем не менее он сдержал слово и вечером перед банкетом появился у меня для предварительного подкрепления, одетый безупречно и готовый для пиршества.

Быть может, нетактично, но я спросил, какой именно банк он ограбил.

– По-моему, на той неделе ты мне говорил, что с деньгами у тебя туго, – добавил я.

– Было туже, чем эти инфернальные брюки. Ни в коем случае не покупай готовую одежду, Корки, мой мальчик. Она никогда не бывает впору. Но теперь все это позади. Я прошел поворот, старичок. В прошлую субботу в Сандауне мы собрали неслыханный урожай.

– Мы?

– Фирма. Я же тебе говорил, что вошел пассивным компаньоном в дело одного букмекера.

– Господи Боже ты мой! Или ты хочешь сказать, что оно приносит доход?

– Приносит доход? Мой дорогой старый малышок, да как оно может не приносить дохода? Я же тебе сразу сказал, что это золотое дно. Богатство светит мне в глазные яблоки. Позавчера я купил дюжину рубашек. Так что сам видишь.

– И сколько ты заработал?

– В некоторых отношениях, – сентиментально вздохнул Укридж, – я сожалею об этом благосостоянии. Ведь прошлые беззаботные безденежные деньки были не так уж плохи, а, Корки, старичок? Жизнь тогда казалась забористой, стремительной, яркой, интересной. И не следует забывать об опасностях богатства, которое может расслабить и изнежить человека. Впрочем, оно имеет свои положительные стороны. Да, в целом я не жалею, что разбогател.

– И сколько же ты заработал? – снова осведомился я. На этот раз с уважением. Тот факт, что Укридж купил шесть рубашек вместо того, чтобы похищать мои, указывал на финансовое благополучие по меньшей мере графа Монте-Кристо.

– Пятнадцать фунтов, – сказал Укридж. – Пятнадцать золотых соверенов, мой мальчик! И всего за одну неделю скачек! Не забывай, скачки устраиваются круглый год. Из месяца в месяц, из недели в неделю мы будем расширяться, мы будем разворачиваться, мы будем развиваться. Было бы уместно, старичок, шепнуть словечко-другое ребятишкам на этом сборище, рекомендуя им наши услуги. Айзек О’Брайен – так называется наша фирма, Блю-стрит три, Сент-Джеймс. Телеграфный адрес: «Айкоби, Лондон». Наш представитель присутствует на всех сколько-нибудь значимых скачках. Но про мою связь с фирмой не упоминай. Не хочу, чтобы она получила огласку, так как это может неблагоприятно сказаться на моем положении в обществе. А теперь, малышок, если мы не хотим опоздать на эту оргию, возьмем ноги в руки.

Укридж, как я где-то уже объяснил, покинул школу не с развернутыми знаменами. Попросту его исключили за то, что он вечером тайно отправился на деревенскую ярмарку, и только после нескольких лет холодного игнорирования его допустили в нравственно чистое братство выпускников.

Тем не менее в смысле патриотизма он никому не уступал.

Пока мы ехали в ресторан, где предстоял обед, он со все большим чувством упоминал милую старушку-школу, а к тому времени, когда обед подошел к концу и начались спичи, он впал в настроение, толкающее людей проливать умиленные слезы и приглашать на длительные совместные прогулки тех, при виде кого в более спокойные моменты они укрылись бы за ближайшим углом. Укридж переходил от стола к столу с большой сигарой во рту, тут обмениваясь воспоминаниями, а там рекомендуя однокашникам, достигшим видного положения в церковных кругах, делать свои ставки только у Айзека О’Брайена, Блю-стрит три, Сент-Джеймс. Солидная, надежная фирма, телеграфный адрес «Айкоби, Лондон».

Спичи на таких обедах всегда начинаются длинной, нашпигованной статистикой речью председателя, который, украдкой сверясь со своими заметками, сообщает о разнообразных успехах выпускников за прошедший год. И в данном случае он начал с упоминания, что А. Б. Боджер («Милый старина Боджер» – реплика Укриджа) был награжден Золотой медалью Мутт-Спивиса за Геологические Изыскания в Оксфордском университете, что В. Г. Воджер получил сан помощника настоятеля Уэстчестерского собора («Так держать, Воджер, старый конь»), что в награду за строительство водопровода в Стреслау Дж. Дж. Своджер получил от правительства Руритании орден Серебряного Мастерка третьего класса (со скрещенными кирками).

– Кстати, – сказал председатель в заключение, – прежде чем умолкнуть, мне хотелось бы добавить еще кое-что. Выпускник Б. В. Лаурор выдвинул свою кандидатуру на выборах в парламент, каковые состоятся в Редбридже на следующей неделе. Если кто-нибудь из вас захочет отправиться туда и протянуть ему руку помощи, я знаю, он будет рад ей.

Председатель опустился на свой стул, и наделенный кожаными легкими распорядитель церемонии хрипло провозгласил у него за спиной:

– Милорд, мистер председатель и джентльмены, прошу тишины для мистера Г. К. Годжера, который предложит тост за здоровье гостей.

Г. К. Годжер воздвигся с целеустремленным выражением на лице, которое удается наблюдать только на лицах тех, кому слова предыдущего оратора напомнили историйку о двух ирландцах, и общество, насыщенное дорогостоящей пищей, располагается поудобнее, чтобы благодушно ему внимать.

Но только не Укридж. Он эмоционально взирал через стол на своего старого друга Лаурора. На подобных банкетах пирующих обычно рассаживают так, чтобы однокашники сидели за одним столом, а будущий член парламента от Редбриджа принадлежал к нашей когорте.

– Носач, старый конь, – вопросил Укридж, – это правда?

Красивый, но внушительный нос в свое время побудил маленьких товарищей его детских игр наградить будущего ч.п. этим ласковым псевдонимом. Одна из тех физических особенностей, изжить которую не удается и когда детство остается позади, однако мне, например, в голову бы не пришло обратиться к Б. В. Лаурору таким манером, поскольку, хотя он и был моим ровесником, годы придали ему вид необычайного достоинства. Укридж, однако, был выше подобных слабостей. Он проревел это оскорбительное словечко с таким алкогольным энтузиазмом, что заставил Г. К. Годжера споткнуться на смачном ирландском словечке и лишить свою историйку соли.

– Ш-ш! – сказал председатель, обращая укоризненный взгляд на наш стол.

– Ш-ш! – сказал Б. В. Лаурор, морща свое величавое лицо.

– Да, но правда ли это? – не отступал Укридж.

– Конечно, правда, – прошептал Лаурор. – Помолчи!

– В таком случае, черт подери, – завопил Укридж, – положись на меня, мой юный Носач. Я буду рядом с тобой. Я не пожалею никаких усилий, чтобы протолкнуть тебя. Можешь рассчитывать на…

– Право! Прошу вас! За тем столом, – сказал председатель, вставая, а Г. К. Годжер, который наконец добрался до ударной фразы, страдальчески умолк и начал пощипывать скатерть.

Укридж утих. Но предложение помощи не было минутной прихотью, которую забывают в объятиях ночного сна. Несколько утр спустя я был еще в постели, когда он ворвался в комнату, экипированный для путешествия до последней пуговицы и с потрепанным чемоданом в руке.

– Отбываю, малышок! Отбываю!

– Прекрасно, – сказал я. – Прощай.

– Корки, мой мальчик, – загремел Укридж, опускаясь на заскрипевшую кровать и отравляя воздух своим смердящим табаком, – сегодня утром я счастлив. Взбодрен. А почему? А потому, что я поступаю альтруистически. Мы, занятые по горло деловые люди, Корки, слишком часто исключаем альтруизм из нашей жизни. Мы слишком склонны спрашивать: «А мне какая от этого польза?» И если при ближайшем рассмотрении никакой пользы для нас не обнаружится, тут же уклоняемся от участия. Вот почему эта затея делает меня таким инфернально счастливым. Невзирая на значительные расходы и неудобства, я сегодня отбываю в Редбридж, а что это даст лично мне? Ничего. Абсолютно ничего, мой мальчик, кроме чистого наслаждения от помощи старому школьному товарищу в трудную минуту. Если я сумею хоть как-то поспособствовать тому, чтобы юный Носач вышел победителем, это будет для меня достаточной наградой. Я внесу свою лепту, Корки, и, возможно, именно моя лепта перетянет чашу весов. Я поеду туда и буду говорить…

– Вот это наверняка.

– Я мало разбираюсь в политике, не спорю, но сумею поднатаскаться. Инвективы! Вот где зарыта собака. А инвективы как раз по моей части. Тут я мастак. Я знаю, что требуется. Валить на кандидата-соперника все, что можно и чего нельзя, не давая ему зацепки для иска за клевету. Так вот что мне надо от тебя, Корки, старый конь…

– О небо, – простонал я при этих таких знакомых словах.

– …чуточку пополировать вот эту мою песню для избирателей. Я полночи прокорпел над ней, но вижу, местами она прихрамывает. А ты приведешь ее в порядок за полчаса. Отполировать ее, малышок, и без промедления отослать в отель «Бык», Редбридж еще до вечера. Возможно, благодаря ей Носач придет к финишу первым на полноса.

Он торопливо скатился с лестницы, и ни о каком сне больше не могло быть и речи. Я взял оставленный им лист и прочел запечатленные на нем стихи.

Они были исполнены наилучших намерений, но этим их достоинства и исчерпывались. Укридж не был поэтом, не то бы ему и в голову не пришло срифмовать «Лаурор» с «лавры рвал».

За завтраком у меня в уме сложилась довольно изящная строка, и почти одновременно там же возникла мысль, что Укридж прав и всем друзьям кандидата подобает сплотиться вокруг него, а потому все утро я потратил на сочинение новой баллады. Завершив свой опус к полудню, я адресовал его в отель «Бык» и отправился перекусить с тем чувством удовлетворения, которое, как указал Укридж, вознаграждает альтруистов. Перекусив, я прогуливался по Пиккадилли, наслаждаясь заключительной сигаретой, и тут столкнулся с Чокнутым Коутом.

На приветливом лице Коута огорчение мешалось с удовлетворенностью.

– Оно произошло, – сказал он.

– Оно?

– Третье несчастье. Я же тебе говорил, что так будет.

– И что случилось на этот раз? Спенсер сломал другую ногу?

– Украли мой автомобиль.

Без сомнения, уместно было бы выразить сердечное сочувствие, но, с самых нежных лет имея дело с Чокнутым Коутом, я никогда не мог устоять перед соблазном принять небрежно шутливый тон. Он был до того непристойно богат, что не имел права на неприятности.

– Ну что же, – сказал я, – без всякого труда купишь себе другой. Нынче «форды» не стоят почти ничего.

– Это был не «форд», – негодующе проблеял Чокнутый. – Это был новый, с иголочки, «винчестер-мерфи». Я заплатил за него полторы тысячи фунтов всего месяц назад, и вот он исчез.

– Когда ты видел его в последний раз?

– Я не видел его в последний раз. Мой шофер подал его к моему подъезду сегодня утром и, вместо того чтобы остаться с ним, как полагается, пока я не спущусь, отправился за угол выпить чашечку кофе, то есть он так говорит! А когда вернулся, он исчез.

– Кофе?

– Автомобиль, осел ты эдакий! Автомобиль исчез. Его украли.

– Полагаю, ты сообщил в полицию?

– Я как раз на пути в Скотленд-Ярд. Только сейчас об этом подумал. А ты знаешь, как это делается? Со мной такое в первый раз.

– Ты сообщишь им номер авто, а они сообщат его полицейским участкам по всей стране, чтобы там были начеку.

– Ах так! – сказал Чокнутый Коут, посветлев. – Звучит довольно многообещающе, э? То есть рано или поздно кто-нибудь да обязательно его заметит.

– Да, – сказал я. – Разумеется, вор начнет с того, что свинтит таблички с номерами и подменит их на поддельные.

– О Боже! Да неужели?

– А потом перекрасит авто в другой цвет.

– Как же так!

– Тем не менее полиция обычно в конце концов их отыскивает. Годы спустя они наткнутся на него в каком-нибудь заброшенном сарае, с кузовом всмятку и без мотора. Тогда они вернут его тебе и потребуют вознаграждения. Но ты должен хорошенько помолиться, чтобы его тебе так и не вернули. Вот тогда случившееся будет подлинным несчастьем. Если он вернется к тебе целый и невредимый через пару деньков, то несчастье не зачтется, и номер третий по-прежнему будет висеть над тобой. А кто знает, чем может обернуться третье несчастье? В известной степени, обращаясь в Скотленд-Ярд, ты искушаешь провидение.

– Да, – сказал Чокнутый Коут с сомнением. – Но пожалуй, я все равно это сделаю, знаешь ли. То есть в конце-то концов «винчестер-мерфи» это «винчестер-мерфи» ценой в полторы тысячи фунтов, если ты понимаешь, о чем я, э?

И этим доказал, что суеверия суевериями, но и в самом суеверном типусе может где-то таиться крупица наипрактичнейшего здравого смысла.

Собственно, я вовсе не собирался принимать хоть какое-то участие в дополнительных выборах в Редбриджском избирательном округе, ограничившись созданием трех строф хвалы по адресу Носача Лаурора и отправлением поздравительной телеграммы в случае его победы. Но два взаимодействующих момента заставили меня изменить решение. Во-первых, меня, рьяного молодого журналиста, осенило, что тут можно наскрести пару гиней за «Интересные заметки» («Как ведется современная избирательная борьба: юмор избирательных урн»), а во-вторых, тот факт, что со дня своего отъезда Укридж удружал меня нескончаемым потоком телеграмм, настолько завлекательных, что наконец они выбили искру.

Прилагаю образчики:

«Дело на мази. Вчера произнес три речи. Гимн избирателей – сенсация. Приезжай. Укридж».

«Носач неоспоримый фаворит. Вчера произнес четыре речи. Гимн избирателей на большой палец. Приезжай. Укридж».

«До победы рукой подать. Вчера говорил практически с утра и до ночи. Гимн избирателей сногсшибателен. Детишки воркуют его в своих кроватках. Приезжай. Укридж».

Пусть молодые авторы ответят, мог бы человек с единственным политическим песнопением на своем счету устоять перед этими приглашениями. Если не считать единственной песни для мюзик-холла («Мама, она щиплет меня за ляжку», которую испробовал Тим Симс, Застенчивый Комик, и тут же, повинуясь гласу народа, отказался от нее после первого исполнения), ни единое написанное мной слово не срывалось с человеческих уст. Естественно, я испытал прилив восторга, представив себе, как просвещенный электорат Редбриджа – или, во всяком случае, здравомыслящая его часть – тысячами глоток упоенно ревет эти возвышенные строки:

Я не стал наводить справки, был ли я формально точен, отдав управление государственным кораблем человеку, который, вполне вероятно, на протяжении всего своего пребывания в парламенте будет хранить нерушимое молчание и кротко голосовать по указанию руководителя его фракции. Я знал только, что мне нравится, как звучит гимн, и хотел услышать его из уст электората. В добавок нельзя было упустить случай, который вряд ли представится еще раз – полюбоваться, как Укридж ставит себя в дурацкое положение перед большой аудиторией.

И я поехал в Редбридж.

Первое, что я увидел, выйдя со станции, был очень большой плакат с выразительным лицом Носача Лаурора на нем и с надписью:

Лучше и пожелать было нельзя, но непосредственно рядом (видимо, водворенная туда вражеской рукой) была карикатура на этот плакат даже еще больших размеров, подчеркивавшая выдающийся нос моего старого друга в манере, которая, на мой взгляд, выходила за рамки честных дебатов. Надпись гласила:

Будь я колеблющимся избирателем, то, конечно же, ответил бы категоричным «нет!», ибо в этом грубо удлиненном носу было нечто такое, что сразу же и бесповоротно выдавало все нежелательные качества, какими только может обладать член парламента. С одного взгляда становилось ясно, что по избрании он приложит все свои подлые усилия, чтобы сократить военный флот, обложить налогом продукты питания бедняков и нанести ряд сокрушительных ударов по самым основам семьи и родного очага.

Как будто этого было мало, в нескольких шагах оттуда почти через весь фасад соседнего дома протянулся плакат, который простыми прямолинейными черными буквами в фут высотой призывал:

Я был не в силах постичь, как мой бедный старый современник, проведя неделю среди этих постоянных поношений своей внешности, еще мог смотреть себе в лицо, когда брился по утрам. О чем я и сказал Укриджу, который встретил меня на пристанционной площади в роскошном автомобиле.

– А, это пустяки! – просипел Укридж. При первом же его слове я заметил, что со времени нашей последней встречи его голосовые связки явно работали внеурочно. – Обычное «ты мне, я тебе» избирательных кампаний. Когда мы свернем за следующий угол, ты увидишь плакат, который мы вывесили, чтобы пощекотать противника. Самое оно.

Я увидел. Бесспорно, самое оно. Едва его разглядев, пока мы катили мимо, я почувствовал, что редбриджские избиратели оказались в необыкновенно тяжелом положении, поскольку им приходилось выбирать между Носачом, представленным на улице, которую мы только что оставили позади, и этим представшим передо мной ужасом. Мистер Герберт Гакстейбл, кандидат оппозиции, казалось, был наделен ушами не менее щедро, чем его противник носом, и художник не упустил эту черту из виду. Да, исключая злобное узкое лицо с близко посаженными глазками и ртом убийцы, мистер Гакстейбл, казалось, состоял исключительно из ушей. Они ниспадали и хлопали вокруг него, как ковровые саквояжи, и, пораженный ужасом, я отвел взгляд.

– Ты хочешь сказать, что подобное ДОЗВОЛЯЕТСЯ? – спросил я недоверчиво.

– Мой милый старый конь, именно этого от тебя ждут. Пустая формальность. Противная сторона будет разочарована и почувствует себя неловко, если ты воздержишься.

– А как они узнали, что Лаурора прозвали Носачом? – поинтересовался я, так как это поставило меня в тупик. Конечно, в определенном смысле казалось, что никак иначе его не назовешь, но такое объяснение меня не устроило.

– Это, – признал Укридж, – в основном моя вина. Когда я впервые обратился к бесчисленной толпе, меня несколько занесло и я назвал старикана его прозвищем. Естественно, оппозиция тут же его подхватила. Носач некоторое время был немножко недоволен.

– Да, я могу понять почему.

– Но теперь все это позади, – бодро сказал Укридж. – Нас водой не разольешь. Он во всем на меня полагается. Вчера он мне прямо сказал, что если он победит, то будет обязан этому в первую очередь моей помощи. Дело в том, малышок, что я пришелся по вкусу многоголовой гидре. Толпе словно бы нравится слушать, как я говорю.

– Любят посмеяться, а?

– Ну-ну, малышок! – попенял Укридж. – Избегай этого тона. Пока ты здесь, ты должен укрощать свой дух пустого острословия. Дело ведь чертовски серьезное, Корки, мой мальчик. И чем скорее ты это поймешь, тем лучше. Если ты приехал сюда, чтобы насмешками…

– Я приехал послушать, как поют мой избирательный гимн. А когда они его поют?

– Да практически все время. Непрерывно, мог бы ты сказать.

– В ванных?

– В большинстве здешние избиратели ванн не принимают. Ты в этом убедишься, когда мы приедем в Бисквитный Ряд.

– А что такое Бисквитный Ряд?

– Квартал, где живут типчики, которые работают на бисквитной фабрике Финча и Уэймена, малышок. Это, – внушительно произнес Укридж, – зыбкая часть города. В остальном городе все ясно и четко: либо они твердо стоят за Носача, либо помешались на Гакстейбле, но бисквитные типчики колеблются. Вот почему мы должны агитировать их со всем тщанием.

– Так ты займешься агитацией?

– Мы займемся, – поправил меня Укридж.

– Только не я!

– Корки, – неумолимо сказал Укридж, – возьми себя в руки. Я затребовал тебя сюда главным образом для того, чтобы ты посодействовал мне в агитировании этих бисквитных прыщей. Где твой патриотизм, малышок? Ты разве не хочешь, чтобы старину Носача избрали в парламент? Так в чем дело? Мы должны напрячь все нервы. Мы должны подналечь на постромки. Твоей обязанностью будет целовать младенцев.

– Никаких инфернальных младенцев я целовать не буду.

– Будешь, старый конь, если не хочешь всю свою дальнейшую жизнь тщетно себя проклинать, когда бедный старый Носач провалится только из-за твоего слабодушия. Поразмысли, старичок! Обрети прозрение! Будь альтруистом! Быть может, именно твои усилия явятся решающим фактором в этой отчаянной скачке ноздря в ноздрю.

– Как это – ноздря в ноздрю? В своей телеграмме ты сообщил, что Носач – неоспоримый фаворит.

– Это все дурак-телеграфист. Подозреваю, он принадлежит к вражескому стану. Собственно говоря, строго между нами, все висит на волоске. Пустяк в ту или иную сторону может решить все дело.

– А ты почему не целуешь этих чертовых младенцев?

– Что-то во мне их пугает, малышок. Раза два я попробовал, но только лишился нескольких ценных избирателей, доведя их отпрысков до родимчика. Думаю, им не нравится мое пенсне. Но ты – о, ты! – сказал Укридж с тошнотворной льстивостью. – Ты прирожденный целователь младенцев. Когда я увидел тебя в первый раз, то сказал себе: «Вот идет прирожденный целователь младенцев». Как только я начал агитировать этих людей и понял, с чем столкнулся, я подумал про тебя. «Корки! – сказал я себе. – Нам требуется старичок Корки. Красивое лицо. И не просто красивое, но и доброе лицо». Они так к тебе и потянутся, малышок. Любой младенец доверится твоему лицу.

– Но послушай!

– И ведь это ненадолго. Всего пара улочек, и все. Так что шире плечи, малышок, и вперед, как подобает мужчине. Носач намерен приветствовать тебя великолепным банкетом в своем отеле сегодня вечером. Мне доподлинно известно, что будет шампанское. Думай об этом, и все пойдет как по маслу.

Как-нибудь я выберу время, чтобы подробно рассмотреть проблему агитирования. Я считаю его наинепотребнейшей выдумкой. Дом англичанина – его крепость, и нельзя терпеть, чтобы, едва вы сняли пиджак и расположились спокойно выкурить трубочку, к вам врывались совершенно незнакомые люди, докучали вам своей гнусной лестью, своим нахальным любопытством касательно того, как вы намерены голосовать. И хотя я предпочитаю не распространяться о своем личном опыте в Бисквитном Ряду, но одно скажу: практически каждый обитатель этой трущобы, казалось, полностью разделял это мое мнение. Мне еще не доводилось сталкиваться с людьми, которые были бы настолько последовательно неприветливыми. Они смотрели на меня, насупив брови, они отвечали на мои прихрамывающие любезности односложным ворчанием, они выхватывали своих младенцев из моих рук и прятали вопящие чада в укромных уголках дома. В общем и целом весьма обескураживающая попытка, которая словно бы указывала, что по крайней мере в Бисквитном Ряду Носач Лаурор получит ноль голосов.

Укридж облил презрением эту мрачную теорию.

– Мой милый старый конь, – ликующе вскричал он, когда за нами захлопнулась дверь последнего дома и я сообщил ему свои выводы, – не обращай внимания. Просто у них манера такая. Они всех так встречают. У одного из прихвостней Гакстейбла из цилиндра сделали смятку в том самом доме, который мы только что покинули. Я считаю перспективу крайне обнадеживающей, малышок.

И так же, к моему удивлению, ее оценивал сам кандидат. Когда мы в этот вечер покончили с обедом и беседовали за сигарами, пока Укридж шумно почивал в покойном кресле, Носач Лаурор заговорил о своих шансах с хриплой уверенностью.

– И как ни странно, – сказал Носач, подтверждая то, что до этой минуты я считал пустым укриджским хвастовством, – если я выиграю выборы, то больше всего буду обязан этим старине Укриджу. Пожалуй, в своих речах он опасно балансирует на грани клеветы, но, бесспорно, у него есть дар заручаться симпатиями аудитории. За неделю он сумел стать видной фигурой в Редбридже. Должен сказать, иногда я чуть нервничаю из-за этой его популярности. Я знаю, как он непредсказуем, и если он окажется в центре какого-нибудь скандала, это будет означать неминуемое поражение.

– То есть как – скандала?

– Иногда меня посещают жуткие видения, – сказал Носач Лаурор с легкой дрожью. – Внезапно в зале встает какой-нибудь его кредитор и обличает его в том, что он не заплатил за брюки или за еще что-либо.

Он пугливо посмотрел на спящего.

– Если он и дальше будет носить этот костюм, можешь ничего не опасаться, – сказал я, проливая бальзам на его душу, – потому что его он слямзил у меня. Я долго недоумевал, почему пиджак выглядит таким знакомым.

– Ну, как бы то ни было, – сказал Носач с упрямым оптимизмом, – я полагаю, что если бы что-то такое могло случиться, оно уже случилось бы. Он всю неделю выступал на собраниях, и все шло гладко. Я намерен позволить ему открыть бал на нашем заключительном митинге завтра вечером. Он умеет подогреть аудиторию. Ты, конечно, придешь?

– Если я могу увидеть, как Укридж подогревает аудиторию, меня ничто не удержит.

– Я позабочусь, чтобы тебя посадили на эстраде. Это самое большое наше собрание. Выборы послезавтра, и это наш последний шанс привлечь колеблющихся на нашу сторону.

– А я и не знал, что колеблющиеся приходят на такие митинги. Я думал, что аудитория там состоит сплошь из сторонников ораторов.

– Возможно, так бывает в других избирательных округах, – мрачно сказал Носач, – но к Редбриджу это никак не относится.

Колоссальный митинг в поддержку кандидатуры Носача Лаурора был устроен в Зале Ассоциации Механиков, весьма популярном здании, ранящем взыскательные взоры. Сидя среди привилегированных особ на эстраде в ожидании начала, я ощущал смешанное благоухание пыли, одежд, апельсиновых корок, мела, дерева, штукатурки, помады и ассоциированных механиков – и постепенно приходил к выводу, что могу не выдержать богатства этих сочетаний. Я сменил свое место на другое, чтобы оказаться рядом с маленькой, но многообещающей дверкой, через которую в случае необходимости можно будет удалиться, не привлекая к себе внимания.

Полагаю, процедура избрания председателя подобных митингов так хорошо известна, что не требует подробного ее изложения здесь, но на случай если кто-либо из моих читателей не знаком с механизмом политических машин, я упомяну, что избранник не должен быть моложе восьмидесяти пяти лет, причем предпочтение отдается страдающему аденоидами. Ради Носача Лаурора власти предержащие особенно постарались и избрали чемпиона в этом классе. Вдобавок к аденоидам высокородный маркиз Криклвудский держал во рту (или казалось, что держал) картофелину максимальных размеров и температуры, а ораторское искусство он несомненно постигал на курсах по переписке. Я разобрал его первую фразу – что он займет наше внимание не долее минуты, – но все следующие пятнадцать минут он оставался для меня недоступен. Я видел, что он продолжает говорить, так как его кадык пританцовывал, но о чем именно он говорил, было скрыто от меня завесой тайны. И вскоре, не в силах более противостоять безмолвному приглашению ближайшей ко мне дверки, я тихонько выбрался через нее и притворил ее за собой.

Правда, теперь я не мог видеть председателя, но в остальном мое положение не особенно улучшилось. Архитектурные эффекты зала не очень завораживали, однако тут и вовсе смотреть было не на что. Я оказался в коридоре с выложенным каменными плитами полом, стенами нездорового зеленого оттенка и лестницей в дальнем конце. Я как раз направился к ней, повинуясь мимолетному капризу любознательности, но тут послышались грузные шаги, в следующий миг замаячил шлем, под ним в порядке очередности возникли багровая физиономия, синий мундир и большие крепкие сапоги, а вместе они сложились в констебля, который прошествовал по коридору в моем направлении размеренной походкой, словно совершая обход. На его лице мне почудилось выражение строгого неодобрения, которое, решил я, было вызвано тем, что я как раз закурил сигарету предположительно там, где курение не одобрялось. Я уронил сигарету и виновато наступил на нее каблуком – в чем не замедлил раскаяться, когда в следующее мгновение констебль извлек из глубины кармана собственную сигарету и попросил у меня спичку.

– На дежурстве курить не положено, – сказал он благодушно, – ну да пара затяжек ничему не повредит.

Тут я понял, что подмеченное мной выражение строгого неодобрения было лишь официальной маской, и согласился, что пара затяжек не повредит решительно ничему.

– Митинг начался? – осведомился констебль, дернув головой в сторону дверки.

– Да. Председатель обещал быть кратким, когда я вышел сюда.

– А! Ну, пусть разогреются, – сказал он загадочно. На несколько минут наступило благостное молчание, и аромат дешевой сигареты слился с другими запашками коридора.

Вскоре, однако, тишина была нарушена. Из невидимого зала донеслись еле слышные рукоплескания, а затем зазвучала музыка. Я вздрогнул. Слова были неразличимы, но в мужественном ритме ошибиться было нельзя.

Да! Несомненно! Я весь засиял скромной гордостью.

– Мое, – сказал я с вымученной небрежностью.

– А? – вопросил констебль, впавший в задумчивость.

– Да то, что они поют. Моя вещица. Мой Гимн Избирателей.

Мне показалось, что констебль посмотрел на меня как-то странно. Возможно, с восхищением, только оно больше смахивало на разочарование и неприязнь.

– Так вы за Лаурора? – сурово вопросил он.

– Да. Я написал гимн для его избирателей. Они как раз сейчас его поют.

– Я против него in toto[6] от корней до верхушки, – категорически сказал констебль. – Мне не нравятся его взгляды – крамола, вот что они такое. Чистейшая крамола.

Я не нашелся что сказать на это. Такое расхождение во мнениях было прискорбно, но что делать? В конце-то концов, почему политические разногласия должны были помешать тому, что выглядело зарождением чудесной дружбы? Оставить их без внимания, вот что подсказывала тактичность. Я попытался мягко вернуть разговор на менее спорную почву.

– Я в первый раз в Редбридже, – сообщил я непринужденно.

– А? – отозвался констебль, но, как я заметил, ни малейшего интереса не ощутил. Тремя быстрыми затяжками он докурил сигарету и растер ее подошвой. И в процессе этого им словно бы овладевало странное целенаправленное напряжение. Его глаза вареной рыбы как будто говорили, что время краткого отдыха осталось позади и пора вернуться к констебльским обязанностям.

– Здесь проход на эстраду, мистер? – спросил он, кивая шлемом на мою дверку.

Не знаю почему, но тут мной овладели дурные предчувствия.

– А что вам понадобилось на эстраде? – спросил я с опаской.

Теперь уже нельзя было более сомневаться в неприязни, которую он ко мне испытывал. Таким леденящим был его взгляд, что я робко попятился к дверке.

– Не ваше дело, – сказал он строго, – что мне понадобилось на эстраде. Но если хотите знать, – продолжал он с той легкой нелогичностью, которая отличает великие умы, – так я собираюсь арестовать одного прохиндея.

Быть может, это было не слишком лестно для Укриджа, но почему-то я сразу же проникся уверенностью, что если на эстраде, где он сидит, кому-то грозит арест, то этот кто-то – он. За этой дверкой позади Носача сплотилось не меньше двадцати других его сторонников, но мне и в голову не пришло, что тяжелая длань закона и порядка намеревается опуститься на чье-то другое плечо. И мгновение спустя безошибочность моей интуиции получила неопровержимое подтверждение. Пение стихло, и звучный голос заполнил все пространство. Он заговорил, был прерван дружным хохотом, снова заговорил.

– Вот этого, – сказал констебль лаконично.

– Тут какая-то ошибка, – возразил я. – Это же мой друг, мистер Укридж.

– Как он по фамилии, я не знаю, и мне его фамилия ни к чему, – сурово сказал констебль. – Но если он верзила со стеклами на глазах, который проживает в «Быке», так он-то мне и требуется. Может, он и полон юмора и находчивый оратор, – сказал констебль с горечью, когда новый взрыв веселого хохота приветствовал, видимо, еще один выпад против стороны, пользующейся его поддержкой, – только все равно придется ему пойти со мной в участок и объяснить, почему он ездит на украденном автомобиле, который объявлен в розыск.

У меня кровь застыла в жилах. И меня озарило.

– Автомобиль? – пролепетал я.

– Автомобиль, – сказал констебль.

– А заявление о краже автомобиля подал джентльмен по фамилии Коут? Ведь в таком случае…

– Я не…

– В таком случае произошла ошибка. Мистер Укридж близкий друг мистера Коута и…

– Я не знаю, чьей фамилии автомобиль, который украли, – вразумительно объяснил констебль. – Я только знаю, что он объявлен в розыск, а этот прохиндей на нем ездит.

Тут что-то твердое воткнулось в меня пониже спины, которой я прижимался к дверке. Тихонько просунув туда руку, я нащупал пальцами ключ. Блюститель порядка нагнулся поднять оброненный блокнот, а я тихонько повернул ключ и спрятал его в карман.

– Может, вы не против чуток посторониться и открыть доступ к этой двери, – сказал блюститель порядка, выпрямляясь, и произвел эксперимент над ручкой. – Да она заперта!

– Неужели? – сказал я. – Неужели?

– Как вы прошли через эту дверь, если она заперта?

– Она не была заперта, когда я прошел через нее.

Несколько секунд он смотрел на меня с тупым подозрением, затем властно постучал в дверку могучим согнутым пальцем.

– Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! – донесся возмущенный шепот сквозь скважину.

– Никаких «Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!», – с раздражением объявил констебль. – Откройте дверь, вот что. – И он заменил согнутый палец кулачищем в баранью ногу. Звук ударов разносился по коридору, как отдаленные раскаты грома.

– Ну, знаете ли! – запротестовал я. – Вы прерываете митинг.

– А я и хочу прервать митинг, – ответил этот сильный, но не молчаливый мужчина, бросая холодный взгляд через плечо. И миг спустя, доказывая, что его дела не отстают от слов, он попятился шага на два, поднял огромную весомую ступню и пнул. Строитель Зала Ассоциации Механиков позаботился о пристойной прочности всех компонентов своего детища, но он и подумать не мог, что возникнет ситуация, когда его дверям придется противостоять ступне блюстителя порядка. Менее сокрушительный удар замок еще выдержал бы, но против подобного он оказался бессилен. С резким звуком, подобным крику человека, выражающего официальный протест, дверка поддалась. Она распахнулась, открыв панораму изумленных лиц за ней. Не знаю, достиг ли этот шум ушей тех, кто заполнил зал, но он произвел несомненное впечатление на небольшую привилегированную группу, занимавшую эстраду. Я успел увидеть фигуры, спешащие к месту нарушения спокойствия, председателя, разинувшего рот, как испуганная овца, нахмурившегося Укриджа, но тут все заслонила спина констебля, зашагавшего вперед через обломки.

Миг спустя сомнения в живейшем интересе зала уже быть не могло. Из всех углов неслись крики, и, выскочив на эстраду, я увидел, что рука Закона уже опустилась. Она сжимала плечо Укриджа могучей хваткой на глазах всех присутствующих.

Прежде чем шум и крики достигли своего апогея, выдалась секунда, когда у констебля еще был шанс, что его услышат. И он умело им воспользовался. Откинул голову и взревел, словно давая показания перед глухим судьей.

– Он… совершил кра-жу ав-то-мо-биля! Я ар-рестую его за кра-жу чу-жо-го-мо-би-ля! – провозгласил он с такой звучностью, что его услышали все. А затем с ловкостью человека, набившего руку в искусстве извлекать нарушителей закона из гущи их друзей, он исчез, и Укридж исчез вместе с ним.

Последовала долгая минута потрясенного изумления. Ничего сколько-нибудь подобного еще не случалось на политических собраниях и митингах в Редбридже, и собравшиеся находились в растерянности, видимо, не зная, что теперь делать. Первым, к кому вернулась способность мыслить, был мрачный замухрышка в третьем ряду, который критическими возгласами привлек к себе внимание еще во время речи председателя. Теперь он вскочил со своего стула и влез на него.

– Люди Редбриджа! – закричал он.

– Сядь! – автоматически взревел зал.

– Люди Редбриджа, – повторил замухрышка голосом, совершенно не соответствовавшим его малому росту, – хотите ли вы довериться… собираетесь ли вы поддержать… намерены ли вы передать свои дела в руки того, кто поручает ПРЕСТУПНИКАМ…

– Сядь! – порекомендовало множество голосов, но немало других вопили: «Валяй, валяй!»

– …кто поручает ПРЕСТУПНИКАМ выступать с речами со своей трибуны? Люди Редбриджа, я…

Тут кто-то ухватил замухрышку за ворот и стащил на пол. Кто-то еще ударил хватателя воротника зонтиком по голове. Кто-то третий переломил зонтик и поразил его владельца в нос. После этого, можно сказать, боевые действия охватили весь зал. Каждый словно бы дрался со всеми остальными, а в задних рядах группа серьезных мыслителей, в которых я как будто узнал обитателей Бисквитного Ряда, начала четвертовать стулья и метать их останки куда глаза глядят. И когда толпа ринулась к эстраде, митинг окончательно завершился. Председатель возглавил паническое бегство к моей дверке с быстротой, делающей честь человеку его лет, а за ним по пятам устремились привилегированные особы. Я оказался где-то в середине процессии, отстав от лидеров, но показывая хорошую скорость. Последнее, что я увидел в завершение колоссального митинга в поддержку кандидатуры Носача Лаурора, было разом осунувшееся страдальческое лицо Носача, когда он ушиб колено о перевернутый стол в своем стремлении достичь выхода тремя широкими шагами.

Следующее утро занялось светлое и ясное, и пока мы мчались назад в Лондон, солнце ласково улыбалось нам в окно нашего купе третьего класса. Но оно не вызвало ответной улыбки на лице Укриджа. Он сидел в своем углу, грозно хмурясь на проносящиеся за окном зеленые луга. Казалось, он нисколько не радовался тому, что его тюремная жизнь закончилась, и он не принес мне благодарности за быстроту и сообразительность, с какой я добился его освобождения.

Указанное освобождение обеспечила пятишиллинговая телеграмма Чокнутому Коуту. Вскоре после завтрака Укридж пришел в мой отель вольным человеком и сообщил, что Чокнутый протелеграфировал редбриджской полиции инструкции отодвинуть засовы темницы. Но свободу Укридж считал мелочью в сравнении с нанесенными ему оскорблениями. И теперь, сидя в поезде, он мыслил, мыслил.

Я не удивился, что едва поезд доставил нас на Паддингтонский вокзал, Укридж немедленно погрузился в такси и потребовал от шофера без промедления доставить его по адресу Чокнутого Коута.

Сам я, хотя из сострадания умолчал об этом, был всецело на стороне Коута. Если Укридж вздумал лямзить автомобили своих друзей без единого слова объяснения, то, на мой взгляд, проделывал он это на свой страх и риск. Я не понимал, как можно требовать от Чокнутого Коута, чтобы он телепатически узнал, что его исчезнувший «винчестер-мерфи» находится в руках старого школьного товарища. Однако Укридж, судя по его каменному взгляду и крепко сжатым губам, не говоря уж о том, что его воротничок спрыгнул с запонки, а он и не подумал водворить его на место, рассудил иначе. В такси он предавался мрачным раздумьям, а когда мы достигли места назначения и были препровождены в роскошную гостиную Чокнутого, он испустил один долгий глубокий вздох, как боксер, услышавший, что гонг возвестил начало первого раунда.

Чокнутый выпорхнул из смежной комнаты в пижаме и цветастом халате. Все говорило о том, что он из тех, кто поздно встает от сна.

– А, вот и ты! – сказал он радостно. – Послушай, старина, я жутко рад, что все в порядке.

– В порядке! – Укридж издал выстраданное фырканье. Его грудь надулась под макинтошем. – В порядке!

– Мне жутко жаль, что случилось такое неприятное недоразумение.

Укридж секунду не мог найти слов.

– Ты знаешь, что я провел ночь на мерзкой дощатой кровати?

– Да неужели? Подумать только!

– Ты знаешь, что сегодня утром меня умыли представители власти?

– Да не может быть!

– А ты говоришь: все в порядке!

Он явно достиг точки, с которой намеревался произнести длинную речь, рассчитанную на то, чтобы привести душу Чокнутого в отчаяние: он поднял стиснутый кулак, страстно им потряс и раза два сглотнул. Но прежде чем он разразился сокрушительной филиппикой, которую, несомненно, стоило бы послушать, гостеприимный хозяин опередил его.

– Не вижу, как я могу быть в этом виноват, – вслух проблеял Чокнутый Коут то, что я думал про себя.

– Ты не видишь, как ты можешь быть виноват в этом! – прогремел Укридж.

– Послушай, старина, – сказал я, проливая масло на бушующие воды. – Мне не хотелось говорить этого раньше, поскольку ты как будто был не в настроении для такого разговора. Но что еще мог сделать бедный типус? Ты забрал его авто без слова объяснения…

– Что-о?

– …и он, естественно, подумал, что оно украдено, и по полицейским участкам было разослано указание задержать того, кто в нем окажется. Собственно, обратиться в полицию ему посоветовал я.

Укридж смотрел на Чокнутого тусклым взором.

– Без слова объяснения! – повторил он. – А как насчет моего письма, длинного, тщательно написанного письма, которое я тебе послал со всеми объяснениями?

– Письма?

– Вот именно!

– Я никакого письма не получал.

Укридж рассмеялся злобным смехом.

– Думаешь сделать вид, что оно потерялось на почте, э? Натянуто, и очень натянуто. Я уверен, что письмо было отправлено. Я помню, как положил его в карман с этой целью. А теперь его там нет, а я не снимал этого костюма с тех пор, как уехал из Лондона. Сам посмотри. Вот все содержимое моего…

Его голос замер, и он уставился на конверт в своих пальцах. Наступило долгое молчание. Челюсть Укриджа медленно поехала вниз.

– Как, черт подери, это могло случиться? – пробормотал он.

Должен сказать, что Чокнутый Коут в эту трудную минуту проявил достойное великодушие, на которое я бы способен не был. Он только сочувственно кивнул.

– Вот и со мной всегда так, – сказал он. – Вечно забываю опускать письма. Ну, теперь все объяснилось, так выпьем, старина, и выкинем из головы.

Блеск в глазах Укриджа сказал, что это предложение ему по вкусу, но потрепанные остатки совести помешали ему тут же оставить эту тему вопреки настояниям гостеприимного хозяина.

– Но провалиться мне, Чокнутый, старый конь, – забормотал он, – я… черт, не знаю, что и сказать… То есть…

Чокнутый Коут возился в буфете, подбирая ингредиенты для дружеской пирушки.

– Ни слова больше, старина, ни слова! – взмолился он. – Такое может случиться с каждым. И правду сказать, мне это пошло на пользу. Обернулось чертовской удачей. Видишь ли, послужило своего рода знамением. В третьем заезде в Кемптон-парке на следующий день после пропажи авто участвовал Украденный Товар, абсолютный аутсайдер, и почему-то мне показалось, что все произошло не зря. Я поставил тридцать фунтов при ставке двадцать пять к одному. Все, кто стоял вокруг, покатились со смеху, когда увидели, что я ставлю на этого бедного, запального с виду одра, и, черт подери, он пришел к финишу первым, ну просто играючи! А я выиграл солидненькую сумму!

Мы наперебой поздравили его с этим счастливым концом. А Укридж так с особым восторгом.

– Да, – сказал Чокнутый Коут, – я выиграл семьсот пятьдесят фунтов. Как пальцами щелкнул! Ставку я сделал у этого нового типчика, про которого ты мне говорил на нашем банкете, старина, – у этого типуса Айзека. Это его совсем разорило, так что ему пришлось закрыть лавочку. И пока он уплатил мне только шестьсот фунтов, но он говорит, что у него есть какой-то там пассивный компаньон, который, наверное, сумеет выплатить остаток.

«Королевский театр» в Лланинднно находится посреди главной магистрали этого отталкивающего городишки, а прямо напротив его грязного главного входа расположился фонарный столб. Под этим фонарным столбом, когда я его увидел, стоял мужчина. Крупный мужчина, и, судя по его внешнему виду, он совсем недавно подвергся тяжкому испытанию. Его персону припудрила пыль, и он лишился головного убора. На приближающийся звук моих шагов он обернулся, и свет фонаря озарил знакомые черты моего старого друга Стэнли Фиверстоунхо Укриджа.

– О черт! – вскричал я. – Что ты тут делаешь?

Нет, галлюцинацией он быть не мог. Передо мной стоял он сам во плоти. Но что понадобилось Укриджу, вольной птице, в Лланинднно? Тут мое воображение поперхнулось. Расположенное, как дает понять его название, в Уэльсе, это мрачное, мерзкое, разлохмаченное местечко населено мрачными зловещими детинами с подозрительными бегающими глазками и трехдневной щетиной. После всего лишь сорокаминутного пребывания в нем я успел прийти к убеждению, что оказаться там иначе как по принуждению невозможно.

Укридж уставился на меня, недоуменно разинув рот.

– Корки, старый конь! – сказал он. – Провалиться мне, если это не самое поразительное событие в истории мира. Последний типус, кого я ждал здесь увидеть.

– Могу только повторить: что-нибудь случилось? – сказал я, подразумевая его непрезентабельный вид.

– Случилось? Еще как случилось! – фыркнул Укридж, и изумление от неожиданной встречи сменилось праведным негодованием. – Они выбросили меня вон!

– Выбросили вон? Тебя? Кто? Откуда?

– Да из этого инфернального театра, малышок. После того как взяли мои деньги, черт подери! То есть я прошел на протырку, но важен принцип. Корки, мой мальчик, даже не пытайся искать в этом мире справедливости, потому что под высоким сводом небес ее нет и в помине. Я просто вышел подышать в первом антракте, а когда вернулся, увидел, что мое кресло занял какой-то дьявол в человеческом облике. И только потому, что я стал стаскивать типчика с моего законного места за уши, десяток наемных убийц накинулся на меня и вышвырнул вон. Меня, ты только подумай! Пострадавшего! Провалиться мне, – сказал он с жаром и жаждуще посмотрел на закрытую дверь, – черт подери, если я это так оставлю…

– Я бы оставил, – перебил я умиротворяюще. – В конце-то концов, какое это имеет значение? Время от времени подобного не избежать. Практичный человек со смехом оставляет без внимания…

– Да, но…

– Пойдем выпьем?

Это приглашение заставило его поколебаться. Пламя битвы в его глазах угасло. Он на миг задумался.

– И ты бы не засадил кирпичом в окно? – осведомился он в сомнении.

– Ни в коем случае!

– Пожалуй, ты прав.

Он взял меня под руку, и мы перешли через дорогу, направляясь к призывно манящим и бодрящим огням пивной. Кризис завершился.

– Корки, – сказал Укридж несколько минут спустя, предусмотрительно поставив свою кружку на стойку, чтобы под воздействием необоримых эмоций не расплескать ее содержимое, – я не могу, нет, я просто не могу поверить в тот поразительный факт, что ты оказался в этом препаршивейшем городишке.

Я объяснил ситуацию. Мое присутствие в Лланинднно объяснялось тем, что газета, которая иногда пользовалась моими услугами, поручила мне в качестве специального корреспондента сочинить обстоятельный и интеллектуальный отчет (что было совершенно не по зубам их тамошнему корреспонденту) о деяниях некого Эвана Джонса, последнего из проповедников-евангелистов, которые время от времени вызывают очередные бури в сердцах уэльских шахтеров. Его завершающее и самое многочисленное собрание должно было состояться в одиннадцать часов на следующий день.

– Но что здесь делаешь ты?

– Что здесь делаю я? – сказал Укридж. – Кто – я? Да где же еще мог бы я быть? Или ты не слышал?

– Слышал что?

– Разве ты не видел афиш?

– Каких афиш? Я приехал только час назад.

– Мой милый старый конь! Тогда понятно, почему ты не в курсе здешних дел. – Он осушил свою кружку, удовлетворенно вздохнул и вывел меня на улицу. – Вот взгляни!

Он обращал мое внимание на напечатанную броскими красными и черными буквами афишу, которая украшала боковую стену салона головных уборов «Бонтон». Уличное освещение в Лланинднно оставляет желать лучшего, но я сумел прочесть:

– Состоится завтра вечером, – сказал Укридж. – И не скрою от тебя, малышок, что ожидаю нажить на этом колоссальное состояние.

– Так ты все еще менеджер Боевого? – сказал я, удивленный таким безоговорочным упорствованием. – А мне казалось, что твои две прошлые попытки должны были тебя расхолодить.

– О, на этот раз он – сама готовность. Я побеседовал с ним по-отечески.

– И сколько он должен получить?

– Двадцать фунтов.

– Двадцать фунтов! Так откуда же возьмется колоссальное состояние? Ведь твоя доля десять фунтов.

– Нет, мой мальчик. Тебе не хватает моей дьявольской сметки. На этот раз никакого отношения к призу я не имею. Я организатор.

– Организатор?

– Ну, один из. Помнишь Айзека О’Брайена, букмекера, чьим партнером я был, пока этот олух, Чокнутый Коут, не обанкротил контору? Его настоящее имя Иззи Превин. Это дельце мы сварганили в равных долях. Иззи приехал неделю назад, снял зал, занялся афишами и всем прочим, а я прибыл с добрым старым Билсоном сегодня днем. Ему мы выдадим двадцать фунтов и еще двадцать фунтов – второму типчику, а остальную наличность мы с Иззи поделим по принципу пятьдесят на пятьдесят. Богатство, малышок! Вот что это такое. Богатство, не грезившееся никаким Монте-Кристо. Из-за этого типчика Джонса в городок съехалась уйма народу. Завтра зал битком набьют любители со всех окрестностей по пять шиллингов с головы: самые дешевые места два шиллинга шесть пенсов, стоячие – один шиллинг. Прибавь привилегию на продажу лимонада и жареной рыбы и получаешь прибыль, почти не имеющую параллелей в анналах коммерции. Да я был бы в убытке, если бы взамен меня пустили попастись на Монетном дворе с совком и мешком.

Я принес ему подходящие случаю поздравления.

– А как Боевой? – спросил я.

– Натренирован до последней унции. Приходи посмотреть его завтра утром.

– Утром не могу. Мне надо быть на собрании этого Джонса.

– А, да. Ну так попозднее. Но только не позже трех, потому что тогда он будет отдыхать. Найдешь нас по адресу: номер семь, Карлеон-стрит. Спросишь дорогу к «Шляпе с перьями», а там сразу налево.

На следующий день, когда я отправился повидать мистера Билсона, мной владело странно возвышенное настроение. Мне впервые довелось присутствовать на подобном евангелическом собрании, и ощущение у меня было такое, будто я упивался шампанским под аккомпанемент очень громкого оркестра. Еще до того как проповедник поднялся на кафедру, сама обстановка уже действовала опьяняюще, как ощущение пузырьков шампанского во рту. Ведь множество собравшихся, не успев занять свои места, затянули духовные гимны. И хотя у меня сложилось не слишком лестное мнение об обитателях Лланинднно, отрицать силу их голосовых связок не мог бы никто. В поющем уэльском голосе есть нечто не свойственное никаким другим поющим голосам – всепроникающая надрывность, которая пробирается вам прямо в подсознание и размешивает его телеграфным столбом. А сверх этого – еще и проповедь Эвана Джонса.

Мне почти сразу стало ясно, почему этот человек проносился по стране, как огонь. Он источал магнетизм, неотразимую истовость, и голос его был гласом пророка, вопиющего в пустыне. Его пылающие глаза словно пронизывали конкретно каждого из собравшихся там индивидов, и всякий раз, когда он умолкал, к небу, как дым плавильной печи, устремлялись причитания и пение. И когда, проговорив, как я с изумлением убедился, сверившись со своими часами, заметно больше часа, он умолк окончательно, я заморгал, как разбуженный лунатик, встряхнулся, убеждаясь, что нахожусь действительно там, а не где-нибудь еще, и ушел. И вот теперь, направляясь на поиски «Шляпы с пером», я, как уже упомянул, испытывал странный душевный подъем, смахивавший на экстаз, и шел не торопясь, словно в трансе, когда внезапный оглушительный гам заставил меня очнуться от моих дум и я увидел вывеску «Шляпа с пером», подвешенную на здании через улицу.

Это был подозрительного вида притон в подозрительной части городка, и звуки, доносившиеся из его недр, отнюдь не проливали бальзам на душу миролюбивого прохожего. Там неистовствовали крики и звенело бьющееся стекло. Затем, пока я стоял, окаменев, дверь распахнулась, и из нее в заметной спешке появилась знакомая фигура. Мгновение спустя в двери показалась женщина.

Это была маленькая женщина, но в руках у нее была самая большая и самая устрашающая швабра, какие мне только доводилось видеть. При каждом взмахе со швабры сыпались капли грязной воды, и мужчина, с тревогой оглянувшись, поспешил продолжить свой путь.

– Привет, мистер Билсон, – сказал я, когда он проскакивал мимо.

Возможно, это была не самая подходящая минута, чтобы занять его непринужденной беседой. И он, не выразив ни малейшего намерения задержаться, скрылся за углом, а женщина, не жалея крылатых слов, победоносно взмахнула шваброй и вернулась в пивную. Я пошел дальше, и вскоре из бокового проулка опасливо выскользнула могучая фигура и зашагала в ногу со мной.

– Я вас сразу-то не узнал, мистер, – извинился мистер Билсон.

– Да, вы ведь как будто спешили, – заметил я.

– Р-ры! – сказал мистер Билсон и на минуту погрузился в задумчивое безмолвие.

– А кто такая, – осведомился я, возможно, не слишком тактично, – эта ваша почтенная приятельница?

Мистер Билсон немного смутился. На мой взгляд, совершенно напрасно. Даже герои имеют право ретироваться от швабры в руках разгневанной женщины.

– Выскочила из задней комнаты, – сказал он застенчиво. – И подняла шум, когда увидела, что я сделал. Ну, я и ушел. Женщине ведь не вмажешь, – рыцарственно оправдывался мистер Билсон.

– Ну конечно, – согласился я. – Но в чем все-таки было дело?

– Я творил благо, – добродетельно сообщил мистер Билсон.

– Творили благо?

– Опрокидывал ихнее пиво.

– Чье пиво?

– Все ихнее пиво. Вошел туда и увидел, что грешники сидят и пьют пиво. Ну, я и поопрокидывал кружки. Все до единой. Обошел комнату и опрокинул все ихние кружки с пивом, одну за другой. У них, у бедных грешников, ну прямо глаза на лоб полезли, – сказал мистер Билсон и издал звук, в котором я подметил сходство с бездуховным смешком.

– Могу себе представить!

– А?

– Я говорю: полезли, об заклад побьюсь.

– Р-ры! – сказал мистер Билсон. Он нахмурился. – Пиво, – произнес он с суровым аскетизмом, – пить нехорошо. Грех – вот что такое пиво. Оно, как змей, укусит и ужалит, как аспид.

Эта ссылка на библейскую притчу заставила меня облизнуться. Много лет прочесывал я страну в поисках именно такого пива. Однако благоразумие помешало мне поделиться этой мыслью с моим собеседником. Он в дни нашего знакомства любил пропустить кружечку не меньше всякого другого-прочего и вдруг по непостижимой причине вроде бы проникся воинствующим пуританским отвращением к этому напитку. Я решил сменить тему и сказал:

– С нетерпением жду вашего боя сегодня вечером.

Он каменно посмотрел на меня:

– Моего?

– Ну да. В «Зале старых друзей».

Он покачал головой.

– Ни в каком «Зале старых друзей» я драться не буду, – ответил он. – Ни в «Зале старых друзей» и ни в каком другом я не дерусь; и ни этим вечером, и никаким вечером. – Он солидно помыслил, а затем, видимо, придя к выводу, что его заключительная фраза требует еще одного отрицания, добавил: – Не-а!

Сказав это, он внезапно остановился, весь напрягся, как пойнтер в стойке. И, посмотрев вверх в желании узнать, какой интересный объект на нашем пути мог привлечь его внимание, я обнаружил, что мы стоим под вывеской еще одной пивной, а именно «Голубого кабана». Ее окна были гостеприимно распахнуты, и из них доносилось мелодичное позвякивание кружек. Мистер Билсон облизнул губы в тихом предвкушении.

– Извиняюсь, мистер, – сказал он и тут же покинул меня.

Я же думал только о том, как побыстрее отыскать Укриджа и ознакомить его с таким зловещим оборотом событий. Ибо я был озадачен. Более того, я был встревожен и слегка испуган. Позиция, занятая мистером Билсоном, показалась мне весьма необычной, если не сказать пугающей, для одной из звезд эксклюзивного десятираундного боя. И потому – хотя внезапно сотрясшие «Голубой кабан» грохот и крики искушали меня помедлить – я поспешил вперед, не останавливаясь, не глядя, не слушая, пока не остановился на ступеньках номера седьмого, Карлеон-стрит. И в конце концов, после того как мой упорный трезвон и стуки подвигли даму преклонных лет подняться из полуподвала и открыть дверь, я увидел Укриджа, возлежавшего на набитом конским волосом диване в углу гостиной.

Я тут же выложил свою мрачную новость. Пытаться смягчить ее утешительными прелиминариями означало бы напрасную трату времени.

– Я только что видел Билсона, – начал я, – и он словно бы в каком-то странном настроении. С сожалением должен сказать, старина, у меня создалось впечатление…

– Что он сегодня вечером драться не намерен? – докончил Укридж со странной невозмутимостью. – Совершенно верно. Не намерен. Он только что забежал сюда, чтобы меня предупредить. Что мне в нем нравится, так это его деликатность. Ему неприятно расстраивать чьи-то планы.

– Но в чем дело? Он взбрыкнул, потому что ему мало двадцати фунтов?

– Нет. Он считает, что бокс греховен.

– Что-о?

– Не более и не менее, Корки, мой мальчик. Как идиоты, мы утром отвели от него глаза на полсекунды, а он улизнул на это евангелическое собрание. Вышел после легкого и питательного завтрака промяться, как он выразился, и вернулся полчаса назад другим человеком. Полным благости и любви, черт бы его побрал. С мерзким подлым выражением в глазах. Сказал нам, что рукоприкладство – грех и все отменяется, а затем упорхнул нести в мир Святую Весть.

Я был потрясен до мозга костей. Уилберфорсу Билсону, несравненному, хотя и с норовом, Боевому, мешала стать идеальным боксером привычка вдруг выкидывать какой-нибудь непредвиденный фортель, однако до подобного он еще никогда не докатывался. Другие проблемки, которые он ставил перед своим менеджером, удавалось улаживать с помощью терпения и такта, но только не эту. Психология мистера Билсона была для меня открытой книгой. Его ум был способен воспринимать в каждый данный отрезок времени только одну идею – и это при упрямстве, свойственном простым душам. Никакие доводы на него не действовали. Логика была бессильна достучаться в этот медный лоб. Учитывая все это, я не мог понять необычайное спокойствие Укриджа. Его твердость в час гибели ошеломила меня.

Впрочем, его следующие слова все объяснили.

– Мы выставим замену.

У меня отлегло от сердца.

– А, так вы нашли, кем его заменить? Как удачно! И кого же?

– Собственно говоря, малышок, я решил выступить сам.

– Как! Ты?

– Единственный выход, малышок. Альтернативы нет.

Я молча уставился на него. Годы теснейшего общения с С. Ф. Укриджем практически лишили меня способности удивляться, когда речь заходила о нем, но это было все-таки немножко слишком-слишком.

– Ты хочешь сказать, что серьезно намерен сегодня вечером выйти на ринг? – вскричал я.

– Абсолютно безупречное деловое решение, старичок, – неколебимо ответил Укридж. – Я в превосходной форме. Я был спарринг-партнером Билсона все время, пока он тренировался.

– Да, но…

– Беда в том, малышок, что ты не постигаешь моих потенциальных возможностей. Не спорю, не так давно я позволил себе расслабиться, поддаться изнеженности, как мог бы выразиться ты, но, черт подери, во время того плавания на грузовом судне неделя не обходилась без доброй потасовки с тем или с другим. Никаких стеснительных правил, – добавил Укридж, с любовью вспоминая беззаботное прошлое. – Возбранялось только кусаться и пускать в ход бутылки.

– Но черт возьми, профессиональный боксер!

– Ну, если быть совсем точным, малышок, – сказал Укридж, внезапно меняя героическую позицию на конфиденциальную, – все уговорено заранее. Иззи Превин проведал менеджера этого Томаса и заключил джентльменское соглашение. Менеджер, первоклассный кровосос, требует, чтобы мы после боя выдали его типчику еще двадцать фунтов, но тут уж ничего не поделаешь. Взамен этот Томас обязуется три раунда не выкладываться, а в завершение, малышок, он тюкает меня в висок, и я в нокауте, побежденный любимец зрителей. И, более того, мне разрешено нанести ему один сильный удар, при условии что не в нос. Как видишь, немного такта, немного дипломатии, и все устроилось настолько превосходно, насколько только можно пожелать.

– Ну, а если зрители потребуют свои деньги назад, когда узнают, что им подсовывают замену?

– Мой милый старый конь! – запротестовал Укридж. – Неужели ты думаешь, что человек с таким деловым умом, как мой, проглядел подобную возможность? Естественно, я выйду на ринг как Боевой Билсон. В этом городишке его никто не знает. А я крупный типус, тяжеловес не хуже его. Нет, малышок, придирайся сколько хочешь, ни единой зацепки не найдешь.

– А почему ты не должен бить его в нос?

– Не знаю. Людям свойственны всякие странные прихоти. А теперь, Корки, мой мальчик, тебе, пожалуй, лучше удалиться. Мне надо расслабиться.

«Зал старых друзей», когда я вошел туда вечером, бесспорно, оказался утешительно заполненным. Казалось даже, что лланиндннские любители бокса вот-вот набьются в него под самый потолок. Я встал в очередь к окошечку кассы, а завершив финансовую часть сделки, вошел внутрь и навел справки, как мне пройти в раздевалки. И вскоре, покружив по разным коридорам, обнаружил Укриджа, одетого для выхода на ринг и закутанного в такой знакомый желтый макинтош.

– Зрителей у тебя будет хоть отбавляй, – сообщил я. – Население валом валит сюда.

Он выслушал эту информацию со странным отсутствием энтузиазма. Я с тревогой посмотрел на него – и даже испугался, таким удрученным он выглядел. Это лицо, сиявшее торжеством во время нашего последнего свидания, было бледным и осунувшимся. Эти глаза, обычно пылающие пламенем неугасимого оптимизма, казались тусклыми и изнемогшими от забот. Пока я смотрел на него, он словно бы преодолел оцепенение, протянул руку за рубашкой, свисавшей с крючка совсем рядом, и начал натягивать ее через голову.

– В чем дело? – спросил я.

Его голова высунулась из рубашки, и он ответил мне тоскливым взглядом.

– Я пошел, – сказал он кратко.

– Пошел? Как это – пошел? – попытался я рассеять страх, который счел обычным трепетом актера перед выходом на сцену. – Все будет хорошо.

Укридж испустил глухой смех.

– После гонга ты забудешь про толпу.

– Суть не в толпе, – бесцветным голосом сообщил Укридж, влезая в брюки. – Корки, старичок, – продолжал он с глубоким убеждением, – если когда-нибудь ты почувствуешь, что страстный гнев в тебе достиг той точки, которая требует, чтобы ты в публичном месте расплющил незнакомого человека, воздержись. В этом нет никакого толку. Минуту назад тут был этот Томас со своим менеджером, чтобы утрясти последние частности. Так вот, он – тот самый типчик, с кем у меня вышло недоразумение вчера в театре!

– Тот, кого ты поднял с сиденья за уши? – охнул я.

Укридж кивнул:

– Сразу меня узнал, черт его подери, и его менеджеру, на редкость приличному типусу, с большим трудом удалось его удержать, не то он тут же на меня накинулся бы.

– Боже мой! – сказал я, ужаснувшись такому грозному обороту событий, хотя успел подумать, насколько типично для Укриджа, имея в своем распоряжении для ссоры все городское население, избрать для нее единственного профессионального боксера среди указанного населения.

В тот момент, когда Укридж кончал шнуровать левый ботинок, дверь отворилась, и в нее вошел человек.

Человек был толстым брюнетом с выпученными черными глазками, держался по-товарищески непринужденно и, говоря, подкреплял свои слова взмахами ладони, из чего я заключил, что человек этот должен быть не кем иным, как мистером Иззи Превином, недавно подвизавшимся в качестве Айзека О’Брайна. Он был сама бодрость.

– Ну-с, – сказал он с несвоевременным энтузиазмом, – как наш мальчик?

Наш мальчик ответил ему кислым взглядом.

– Зал, – продолжал мистер Превин с почти лирическим одушевлением, – абсолютно полон. Переполнен, набит битком, и яблоку упасть негде. Свисают с потолка на ресницах. Ну, просто сногсшибательно.

Учитывая обстоятельства, он вряд ли мог бы употребить более неудачное выражение. Укридж болезненно содрогнулся, а затем сказал непоколебимо:

– Я драться не буду.

Бурлящий энтузиазм мистера Превина угас, как задутая свеча. Сигара выпала из его рта, а его выпученные глазки тревожно замерцали.

– Что-что?

– Произошла довольно неприятная вещь, – объяснил я. – Выяснилось, что этот Томас – тот самый типчик, с которым Укридж повздорил вчера в театре.

– Какой такой Укридж? Это же Боевой Билсон.

– Я все Корки объяснил, – сказал Укридж через плечо, шнуруя правый ботинок. – Он мой старый друг.

– О! – с облегчением вздохнул мистер Превин. – Ну конечно, если мистер Корки ваш друг и понимает, что все это – строго между нами, и не станет болтать об этом с посторонними, то хорошо. Но что такое вы тут несли? Я ничего не понял. Как это вы не будете драться? Конечно, драться вы будете.

– Томас только что заходил сюда, – вмешался я. – Вчера вечером у них с Укриджем вышла ссора в театре, и Укридж, естественно, боится, что Томас не станет соблюдать соглашение.

– Чушь! – сказал мистер Превин тоном, каким уговаривают раскапризничавшегося ребенка. – Он соглашения нарушать не станет. Он обещал не выкладываться и не будет выкладываться. Дал мне слово джентльмена.

– А он не джентльмен, – мрачно уточнил Укридж.

– Но послушайте!

– Я уберусь отсюда. И быстро.

– Подумайте! – взмолился мистер Превин, разрывая воздух в клочья.

Укридж занялся пристегиванием воротничка.

– Опомнитесь! – простонал мистер Превин. – Милые зрители сидят там, набитые, как сардинки в банке, и ждут, чтобы бой начался. А вы хотите, чтобы я вышел к ним и сказал, что бой отменяется? Вы меня удивляете, – воззвал мистер Превин к укриджской гордости. – Где ваш мужественный дух? Такой большой здоровый парень, как вы, который с кем только не дрался…

– Кроме чертовых боксеров-профессионалов, которые имели на меня зуб, – холодно уточнил Укридж.

– Он вас по-настоящему не ударит.

– На это у него не будет никакого шанса.

– Вам с ним на ринге будет приятно и весело, будто вы играете в мячик с вашей сестричкой.

Укридж указал, что сестрички у него нет и в заводе.

– Но подумайте! – молил мистер Превин, хлопая себя по бокам, как морской лев. – Подумайте о деньгах! Вы понимаете, что мы должны будем вернуть их все до последнего пенни?

Судорога боли исказила лицо Укриджа, но он продолжал пристегивать воротничок.

– И не только это, – настаивал мистер Превин. – Если хотите знать, они так взбесятся, когда услышат про отмену боя, что линчуют меня.

Такая перспектива Укриджа как будто не взволновала.

– И вас тоже, – добавил мистер Превин.

Укридж вздрогнул. Гипотеза выглядела правдоподобной, хотя сам он до нее не додумался. Он замер в нерешительности. В этот момент в дверь ворвался какой-то человек.

– В чем дело? – вопросил он сердито. – Томас на ринге уже пять минут. Ваш что – не готов?

– Будет через минуточку, – сказал мистер Превин и многозначительно обернулся к Укриджу: – Ведь так? Вы будете готовы через минуточку?

Укридж бессильно кивнул. В молчании он сбросил рубашку, брюки, ботинки и воротничок, расставаясь с ними, словно с верными друзьями, которых ему уже больше не увидеть. Бросил последний тоскливый взгляд на макинтош, одиноко повисший на стуле, а затем мы, сильно смахивая на похоронную процессию, прошествовали по коридору, ведущему в зал. Оглушительный гул множества голосов, внезапный слепящий свет – и вот мы уже там.

Должен отдать должное гражданам Ллонинднно, любителям бокса, – они производили впечатление беспристрастности. Хотя среди них он был чужим, они, когда Укридж взобрался на ринг, оказали ему самый теплый прием, и на миг тонизирующее воздействие дружных рукоплесканий во внушительном масштабе, казалось, развеяло его депрессию. Легкая довольная улыбка коснулась его горько сжатых губ, и я думаю, она расплылась бы в застенчивую ухмылку, если бы в тот самый миг его взгляд не упал на грозного мистера Томаса, возвышавшегося в углу напротив. Я увидел, как он заморгал, подобно рассеянному человеку, который шел себе, раздумывая о том о сем, и внезапно столкнулся с фонарным столбом. Вновь он печально понурился.

Мое сердце обливалось кровью от жалости к нему. Если бы мои мизерные банковские сбережения могли бы обеспечить ему мгновенную переброску в безопасность его лондонской квартиры, я бы пожертвовал ими без сожаления. Мистер Превин исчез, оставив меня рядом с рингом, против чего никто словно бы не возражал, так что я остался там, получив возможность без помех обозревать гору из костей и сухожилий, слагавшихся в Ллойда Томаса. А обозревать было что. Мистер Томас, решил я, видимо, принадлежал к тем людям, которые в обычной гражданской одежде выглядят наименее импозантно. Только так можно было объяснить, что Укридж – пусть даже лишенный своего места в театральном зале – рискнул ухватить его за уши. В скудном костюме на ринге он сразу наталкивал на мысль, что всякий здравомыслящий человек безропотно стерпит почти любой нанесенный им афронт. Ростом он был добрых шесть футов, а мышцами умел поигрывать, как никто. На секунду к моей тревоге за Укриджа примешалось сожаление, что мне никогда не доведется увидеть, как этот мускулистый субъект обменивается ударами с мистером Билсоном. Ради такого боя, грустно подумал я, стоило бы приехать даже в Лланинднно.

Тем временем рефери представил бойцов публике в лаконичной внушительной манере, отличающей всех рефери. Теперь он удалился, и с дальней стороны ринга донесся удар гонга, прозвучав как страшное предзнаменование. Секунданты нырнули под канаты. Этот Томас тяжеловесно вышел из своего угла, с трудом, как показалось мне, обуздывая какие-то бурные эмоции.

В моих воспоминаниях о яркой и многообразной карьере я чаще всего характеризовал Стэнли Фиверстоунхо Укриджа как глубокого мыслителя. Теперь мне пришлось вспомнить, что в нем, кроме того, таилась и способность действовать. Мистер Томас еще только двигался на него, когда левый кулак Укриджа впечатался ему в ребра. Короче говоря, в опасной и щекотливой ситуации Укридж показал себя вполне на высоте, немало меня удивив. Как ни велико было его желание увернуться от этого боя, раз это ему не удалось, он держался очень недурно.

Затем, примерно на середине раунда, меня осенило: каким бы оскорбленным ни чувствовал себя мистер Томас, джентльменское соглашение оставалось в силе. Слово Томаса было твердо, как его кулак. Какой бы острой ни была его неприязнь к Укриджу, дав обет мягкости и сдержанности в первых трех раундах, он намеревался его соблюсти. Вероятно, в промежутке между визитом к Укриджу и выходом на ринг его менеджер не поскупился на увещевания. Но было ли тому причиной влияние менеджера, или же сыграло роль его врожденное благородство, в любом случае факт остается фактом: он обходился с Укриджем прямо-таки с поразительной сдержанностью, и по окончании раунда тот вернулся в свой угол почти целым и невредимым.

И это его сгубило. Не успел гонг призвать ко второму раунду, как он вылетел из своего угла, полный сверхсамоуверенности, и наскочил на мистера Томаса, будто вертящийся дервиш.

Я без труда читал его мысли. Ясно было, что он весьма ошибочно истолковал положение вещей. Вместо того чтобы понять терпимость противника и быть за нее благодарным, как того требует простая порядочность, он преисполнился надменной гордыни. Вот, сказал он себе, человек чертовски на него обиженный – и, провалиться ему, если типчик не способен даже стукнуть его толком. Разгадка в том, казалось ему, что он, Укридж, был куда лучше, чем он сам о себе думал, – боксером, с которым следует держать ухо востро, способным показать благородному собранию покровителей этого спорта нечто такое, на что стоит посмотреть. И вот, в ситуации, когда любой здравомыслящий человек тотчас понял бы положение вещей, постарался бы выразить свою благодарность, не докучая мистеру Томасу излишними ударами, в клинче нашептывая ему на ухо лестные комплименты и в целом усердно закладывая основы чудесной дружбы к моменту истечения джентльменского соглашения, Укридж совершил нечто совсем уж непростительное: краткие секунды ложных выпадов в центре ринга, затем резкий чавкающий звук, недоуменный вскрик, и мистер Томас, чей глаз постепенно наливался кровью, повис на канатах, бормоча себе что-то под нос по-уэльски.

Укридж врезал ему в этот самый нос!

И вновь мне надлежит воздать должное беспристрастности лланиндннских поклонников бокса. Получивший удар в нос был одним из них – возможно, любимейшим сыном Лланинднно, – и все же ничто не могло превзойти восторг, с каким они рукоплескали успеху гостя. Раздавались восхищенные крики, словно Укридж оказал каждому из присутствующих по личной услуге. Они не смолкали, пока он бодро направлялся к своему противнику, и – подтверждая, насколько лланиндннские зрители были справедливы и свободны от личных предпочтений, – эти крики удвоились, когда мистер Томас размахнулся ручищей толщиной в окорок и уложил Укриджа навзничь. Казалось, широкие натуры этих зрителей приветствовали любые удары, лишь бы посокрушительнее.

Укридж сосредоточенно поднялся на одно колено. Его чувствительность была уязвлена нежданным тычком, раз в пятнадцать увесистее тех, которые он получал до этой минуты, но он был человеком сильным духом и решительным. Как бы он ни трепетал перед суровой квартирной хозяйкой, с какой бы ловкостью ни ускользал за угол при виде приближающегося кредитора, его воинственное сердце нельзя было ни в чем упрекнуть, когда речь шла о разрешении благородного спора между мужчиной и мужчиной, не опошленного финансовыми соображениями. Он мученически поднялся на ноги, а мистер Томас, теперь окончательно расторгнув джентльменское соглашение, приплясывал перед ним, держа кулаки наготове, и только то обстоятельство, что одна из перчаток Укриджа еще касалась пола, препятствовало ему пустить их в ход незамедлительно. И именно в этот напряженнейший момент голос произнес у меня над ухом:

– Секундочку, мистер!

Рука мягко отодвинула меня в сторону, что-то очень большое заслонило свет. И Уилберфорс Билсон, протиснувшись под канатами, вступил на ринг.

С точки зрения историка, ничто не могло быть удачнее ошеломленного молчания зрителей, ошарашенных этим поразительным маневром. Иначе трудно было бы распознать побуждения и объяснить скрытые причины. Думаю, зрители либо на несколько секунд онемели от изумления, либо эти несколько кратких секунд они находились под впечатлением, что мистер Билсон всего лишь авангард отряда полицейских в штатском, которые вот-вот вломятся в зал. Но как бы то ни было, несколько секунд они соблюдали тишину, и мистер Билсон смог произнести свою речь.

– Бокс, – взревел он, – это плохо!

По залу пронесся тревожный ропот. Голос рефери визгливо произнес:

– Эй! Э-эй!

– Грешно, – пояснил мистер Билсон голосом, которому позавидовал бы и пароходный гудок в тумане.

Красноречие Билсона оборвал мистер Томас в попытке обойти его и добраться до Укриджа. Боевой ласково отпихнул его.

– Джентльмены, – загремел он, – и я тоже, бывало, давал волю рукам! В гневе я сбивал людей с ног. Р-ры, еще как! Но я узрел свет! О, братья мои…

Остальная часть его речи пропала для потомства. С устрашающей внезапностью ледяная тишина растаяла. Повсюду в зале негодующие люди поднимались с оплаченных мест, чтобы изложить свою точку зрения.

Впрочем, сомнительно, что мистер Билсон продолжил бы указанную речь, даже если бы они не лишили его своего внимания, ибо Ллойд Томас, который тем временем грыз шнурки своих перчаток с видом человека, чье терпение истощилось, теперь внезапно сбросил эти препятствия на пути более полного выражения своего «я» и двумя ничем не прикрытыми кулаками яростно поразил мистера Билсона в скулу.

Мистер Билсон обернулся. Было видно, что он потрясен, но более духовно, нежели физически. На мгновение он словно бы не знал, как поступить. Затем он подставил другую щеку.

Кипящий мистер Томас поразил и ее.

Теперь в Уилберфорсе Билсоне не осталось ни колебаний, ни неуверенности. Он явно пришел к выводу, что сделал все, чего в разумных пределах можно требовать от пацифиста. У человека как-никак только две щеки. Он вскинул мачтообразную руку, чтобы отбить третий удар, и ответил на него с точностью и воодушевлением, которые отбросили его оскорбителя на канаты, а затем, молниеносно скинув пиджак, он приступил к делу с тем нераскаянным рвением, которое сделало его балованным любимцем сотни портов. Я же бережно подхватил Укриджа, когда он свалился с ринга, и торопливо увел по коридору в раздевалку. Я многое отдал бы, лишь бы остаться в зале и присутствовать при рукопашном бое, который – если не вмешается полиция – обещал стать битвой века, но требования дружбы превыше всего.

Однако десять минут спустя, когда Укридж, умытый, одетый и вернувшийся в свое нормальное состояние настолько, насколько это возможно для человека, вкусившего полновесный удар такого вот Ллойда Томаса по жизненно важному месту, потянулся за макинтошем, сквозь преграды дверей и коридоров донесся настолько заманчивый внезапный рев, что мой спортивный дух отказался его проигнорировать.

– Вернусь через минутку, старина, – сказал я и, подстегиваемый все нарастающим ревом, зарысил по коридору назад в зал.

В промежутке, пока я ухаживал за моим поверженным другом, происходившее там обрело некоторый декорум. Буйная самозабвенность первых секунд конфликта поугасла. Хранители традиций принудили мистера Томаса вновь облечься в перчатки, и Боевому тоже вручили пару. Более того, с первого взгляда мне стало ясно, что конфликт вернулся в рамки турнирного этикета и разбился на раунды, один из них как раз завершился в момент, когда моему взгляду открылся ринг. Мистер Билсон раскинулся на стуле в одном углу, отдавшись заботам своих секундантов. В противоположном углу маячил мистер Томас. Едва я увидел их обоих, мне стало ясно, чем объяснялся неописуемый взрыв энтузиазма среди патриотов Лланинднно. В финале только что закончившегося раунда родной сын города явно вырвался далеко вперед. Быть может, случайный удар проломил защиту Боевого, заставил открыться перед заключительным натиском, ибо он поник в своем углу так, как может поникнуть только тот, чьи дни сочтены. Глаза у него были закрыты, челюсть отвисла, и выглядел он совсем вымотанным. Мистер Томас, наоборот, наклонялся вперед, упершись ладонями в колени с живым нетерпением, словно формальность перерыва между раундами раздражала его неукротимый дух.

Раздался гонг, и он взвился со своего стула.

– Малышок! – простонал агонизирующий голос, и в мой локоть впились чьи-то пальцы.

Мне смутно почудилось, что рядом со мной стоит Укридж. Я вырвал локоть. Сейчас было не время для разговоров. Все мое внимание сосредоточивалось на том, что происходило на ринге.

– Да послушай же, малышок!

А происходившее там достигло той степени напряжения, когда зрители теряют контроль над собой, когда сильные мужчины вскакивают на свои сиденья, а слабые мужчины вопят: «Да сядьте же!» Воздух просто потрескивал от электрического напряжения, которое предшествует нокауту.

И вот он – нокаут! Но не Ллойд Томас нанес завершающий штрих. Черпнув из таинственного запаса жизненных сил, Уилберфорс Билсон, гордость Бермундси, который за секунду до этого кренился под наскоками своего противника, как лишившийся мачт корабль под натиском урагана, выдал тот последний удар, который выигрывает сражения. Снизу вверх, стремительный, прямо в цель, потрясающий чудотворный апперкот, неотвратимый и финальный. Он явился последней соломинкой. Любимый сын Лланинднно стойко вынес бы что угодно другое, поскольку обладал дубовостью, не чувствительной ни к чему слабее динамита. Но это был нокаут, не оставлявший места для возражений или уверток. Ллойд Томас повернулся на триста шестьдесят градусов, уронил руки и медленно опустился на пол.

Зрители испустили единый ошеломленный вопль, и наступила благоговейная тишина. И в этой тишине голос Укриджа снова сказал мне на ухо:

– Послушай, малышок, этот подлюга Превин смылся со всей выручкой до последнего пенни!

Маленькая гостиная номера седьмого, Карлеон-стрит, была исполнена безмолвием и создавала впечатление полутьмы. Последнее объяснялось избытком Укриджа, который принимает безжалостные удары Судьбы так близко к сердцу, что при каждой новой ее подножке его мрачное уныние обволакивает помещение, как черный туман. Несколько минут после нашего возвращения из «Зала старых друзей» царило гнетущее молчание. На тему мистера Превина свой лексикон Укридж истощил, ну а мне эта катастрофа представлялась столь сокрушительной, что слова сочувствия прозвучали бы насмешкой.

– И еще одно, о чем я только сейчас вспомнил, – глухо произнес Укридж, заерзав на своем диване.

– Так что же? – спросил я с участием врача у постели больного.

– Этот типчик Томас. Он ведь должен получить еще двадцать фунтов.

– Но не потребует же он их теперь?

– Еще как потребует! – угрюмо сказал Укридж. – Хотя, черт подери, – продолжал он с внезапным оптимизмом, – он же не знает, где я. Совсем упустил это из виду. К счастью, мы смылись оттуда прежде, чем он успел в меня вцепиться.

– А ты не думаешь, что Превин, когда договаривался с его менеджером, мог упомянуть, где ты остановился?

– Навряд ли. С какой стати? Какая у него могла быть причина?

– К вам джентльмен, сэр, – проворковала в дверях дама преклонных лет.

И джентльмен вошел. Тот самый человек, который заглянул в раздевалку сообщить, что Томас уже на ринге, и, хотя тогда мы не были официально представлены друг другу, я и без слабого укриджского стона понял, кто он.

– Мистер Превин? – сказал вошедший. Энергичный человек, экономящий время и в поведении, и в словах.

– Его здесь нет.

– Сойдете и вы. Как его партнер. Я пришел за двадцатью фунтами.

Наступило тягостное молчание.

– Нет их, – наконец сообщил Укридж.

– Чего нет?

– Денег, черт подери. И Превина тоже. Он сбежал.

Глаза его собеседника стали жесткими. Как ни тускло было освещение, его вполне хватило, чтобы осветить выражение его лица. И выражение это было отнюдь не привлекательным.

– Ничего не выйдет, – сказал он металлическим голосом.

– Но, мой милый старый конь…

– Со мной этот номер не пройдет. Я требую мои деньги или позову полицейского. Вот так!

– Но, малышок, будьте разумны…

– Надо было взять их сразу. Моя ошибка. Однако еще не поздно. Выкладывайте!

– Но говорят же вам, Превин сбежал!

– Совершенно верно, он сбежал, – поддержал я из самых лучших побуждений.

– Оно так, мистер, – донесся голос от двери. – Я его повстречал, когда он давал деру.

Это был Уилберфорс Билсон. Он робко застыл на пороге, как человек, не знающий, какой прием его ждет. Все его фибры вопияли о прощении. На левой его щеке красовался внушительный синяк, а один глаз заплыл, однако никаких других следов недавний конфликт на нем не оставил.

Укридж уставился на него выпученными глазами.

– Ты его повстречал! – простонал он. – Повстречал!

– Р-ры, – сказал мистер Билсон. – Когда я пришел в «Зал», он укладывал все эти деньги в чемоданчик, а потом дал деру.

– Великий Боже! – вскричал я. – Неужели вы даже не заподозрили, что он затеял?

– Р-ры, – согласился мистер Билсон. – Я всегда знал, что он из таковских.

– Тогда почему, жалкая тупоголовая рыбина, – взревел Укридж, взрываясь, – почему ты его не остановил?

– Как-то в голову не пришло, – виновато признался мистер Билсон.

Укридж засмеялся жутким смехом.

– Я только дал ему раз в рыло, – продолжал мистер Билсон, – и забрал чемоданчик.

Он поставил на стол видавший виды баульчик, который музыкально позвякивал при каждом сотрясении, а затем с видом человека, который отказывается тратить время на пустяки, направился к двери.

– Извиняюсь, джентльмены, – виновато сказал Боевой Билсон. – Мне некогда. Надо идти и сеять свет.

Покойный сэр Руперт Лейкенхит, кавалер ордена Св. Георгия и Св. Михаила 2-й степени, кавалер ордена Бани 3-й степени, кавалер ордена королевы Виктории 4-й степени, принадлежал к тем людям, которыми гордятся их родины. До его ухода на пенсию в 1906 году он побывал губернатором разных антисанитарных аванпостов Британской империи, разбросанных по экватору, и в качестве такового заслужил уважение и высокое мнение всех и каждого. Некий добросердечный редактор из числа моих знакомых подбросил мне работку, рекомендовав меня вдове этого великого администратора в целях подготовки его мемуаров для печати. И в некий летний день я как раз завершил свой туалет для первого визита в ее резиденцию на Турлоу-сквер, Южный Кенсингтон, когда раздался стук в дверь, и Баулс, мой домохозяин, вошел, неся дары.

Таковые состояли из бутылки с броской этикеткой и большой шляпной картонки. Я недоуменно взирал на них, так как они ничего мне не говорили.

Баулс с обычной своей величавостью полномочного посла снизошел до объяснения.

– Мистер Укридж, – сказал он с той нотой отеческой любви в голосе, которая всегда в нем звучала при упоминании этой угрозы для цивилизации, – зашел минуту назад, сэр, и выразил пожелание, чтобы я передал их вам.

К этому времени я приблизился к столу, на котором он разместил указанные предметы, и сумел раскрыть тайну бутылки. Она принадлежала к разряду пухлых, раздавшихся во все стороны бутылок и несла на своей грудобрюшной преграде одно-единственное краснобуквенное слово «Пеппо», а под ним черными буковками следовало пояснение: «Он Вас Взбодрит». Я не видел Укриджа без малого месяц, но тут вспомнил, что во время нашей последней встречи он упомянул о каком-то гнусном целительном бальзаме, распространителем которого умудрился стать неведомо как. Видимо, это был образчик.

– Но что в картонке? – спросил я.

– Не могу сказать, сэр, – ответствовал Баулс.

Тут шляпная картонка, которая до этого момента хранила молчание, внезапно отчеканила сочное матросское словцо и добавила к нему первые такты «Энни Лори». После чего вновь погрузилась в суровое молчание.

Несомненно, несколько доз «Пеппо» помогли бы мне выдержать это поразительное ее поведение стойко и флегматично. Но поскольку указанное целебное чудо ни разу не омочило моих губ, глас картонки подействовал сокрушительно на все мои нервные центры. Я отскочил назад и опрокинул стул, а Баулс, отложив на время свое величавое достоинство, безмолвно подпрыгнул к потолку. Впервые он сдернул привычную маску у меня на глазах, и даже в этот тяжкий миг я успел извлечь из этого максимум удовольствия. Как-никак такое случается раз в жизни.

– Господи Боже ты мой! – охнул Баулс.

– Возьми орешек, – радушно предложила картонка. – Возьми орешек.

Баулс справился со своей паникой.

– Это птица, сэр. Попугай.

– С какой, черт возьми, стати, – вскричал я, превращаясь в возмущенного хозяина квартиры, – Укридж заваливает мои комнаты своими гнусными попугаями? Мне давно пора с ним…

Упоминание про Укриджа, видимо, подействовало на Баулса как успокоительная микстура. Он обрел свою величавость сполна.

– Не сомневаюсь, сэр, – сказал он с легкой холодностью в голосе в ответ на мою вспышку, – что у мистера Укриджа были веские причины передать птицу на хранение нам. Полагаю, он хочет, чтобы вы взяли временную опеку над ней.

– Пусть хочет, сколько его душе… – начал я, но тут мой взгляд упал на часы. Если я не желал восстановить против себя мою работодательницу, мне следовало отправиться в путь немедленно.

– Отнесите картонку в другую комнату, Баулс, – распорядился я. – И думаю, птицу следовало бы покормить.

– Слушаю, сэр. Можете полностью положиться на меня, сэр.

Гостиная, в которую меня проводили, когда я добрался до Турлоу-сквер, хранила множество всяческих напоминаний о губернаторствах покойного сэра Руперта. А еще в ней находилась потрясающе хорошенькая девушка в голубом платье, мило мне улыбнувшаяся.

– Тетя сейчас спустится, – сказала она, и несколько минут мы обменивались банальностями. Затем дверь отворилась, и вошла леди Лейкенхит.

Вдова великого администратора была высокой, костлявой и худой с загорелым, сокрушающе решительным лицом, которое придавало высокую вероятность теории, что до 1906 года она брала на себя по меньшей мере солидную долю администрирования. Во всех мелочах ее внешность была внешностью женщины, самой Природой предназначенной пробуждать горячую любовь к закону и порядку в буйных сердцах каннибальских царьков. Она оглядела меня оценивающим взглядом, а затем, словно смирившись с мыслью, что я при всей моей непотребности скорее всего не хуже прочих образчиков, которые можно приобрести за деньги, приняла мои услуги, позвонив, чтобы подали чай.

Чай был подан, и я как раз пытался сочетать ведение блистательного диалога с балансированием чашечки на крохотнейшем из всех блюдец, какие мне только доводилось видеть, когда моя радушная хозяйка, взглянув в окно на улицу внизу, испустила нечто напоминавшее и вздох, и прищелкивание языком.

– Боже мой! Опять этот экстраординарный молодой человек!

Девушка в голубом платье, которая отказалась от чая и прилежно склоняла голову над шитьем в дальнем углу комнаты, склонила ее еще ниже.

– Милли! – сказала администраторша жалобно, словно ища сочувствия в тяжкий час нужды.

– Что, тетя Элизабет?

– Опять этот молодой человек с визитом.

Короткая, но заметная пауза. Щеки девушки чуть порозовели.

– Да, тетя Элизабет? – сказала она.

– Мистер Укридж, – доложила горничная в дверях.

Ну, если подобное будет продолжаться, если жизнь сведется к серии потрясений и сюрпризов, то, помстилось мне, «Пеппо» станет неотъемлемым фактором моего существования. Я онемело смотрел, как Укридж впорхнул в комнату с солнечной непринужденностью человека в знакомой и приятной обстановке. И не послужи слова леди Лейкенхит для меня предупреждением, все равно его поведение сразу показало бы мне, что он – частый гость в ее гостиной, а уж каким образом он добился, чтобы эта дама, сама респектабельность, его принимала, превосходило мое понимание. Я очнулся от оцепенения и обнаружил, что нас представляют друг другу и что Укридж по причине, несомненно ясной его изощренному уму, но для меня непостижимой, делает вид, будто никогда прежде меня в глаза не видел. Он кивнул вежливо, но сдержанно, и я, подчиняясь его невысказанному желанию, вежливо кивнул в ответ. С несомненным облегчением он обернулся к леди Лейкенхит и заговорил тоном дружеской фамильярности.

– У меня для вас отличные новости, – сказал он. – Новости о Леонарде.

На нашу гостеприимную хозяйку эти слова произвели магическое действие. Ее холодная чопорность во мгновение ока сменилась почти трепетным волнением. Куда девалась надменность, с какой она всего минуту назад обозвала его «этим экстраординарным молодым человеком»? Она принялась потчевать его чаем и булочками.

– Ах, мистер Укридж! – вскричала она.

– Я не хотел бы пробуждать ложные надежды, малышок… то есть леди Лейкенхит, но, провалиться мне, я убежден, что напал на верный след. Я тщательнейшим образом наводил справки…

– Вы так добры!

– Нет-нет, – сказал Укридж скромно.

– Я так тревожилась, – продолжала леди Лейкенхит, – что, право, не могла сомкнуть глаз.

– Подумать только!

– Вчера вечером у меня даже был приступ моей противной малярии!

При этих словах Укридж, как по сигналу, сунул руку под стол и, словно фокусник, извлек бутылку, родную сестру той, которой он украсил мою квартиру. Даже со своего места в некотором отдалении я мог прочесть волшебные слова одобрения на ее броской этикетке.

– Значит, у меня есть именно то, что вам требуется, – загремел он. – Вот то, в чем вы нуждаетесь. Восторженные отзывы со всех сторон. Две дозы, и калеки бросают костыли. И становятся королевами красоты.

– Но я, мне кажется, не калека, мистер Укридж, – заметила леди Лейкенхит, вновь надменно леденея.

– Нет! Нет! Боже великий, нет! Но, принимая «Пеппо», вы не ошибетесь!

– «Пеппо»? – с сомнением сказала леди Лейкенхит.

– Он вас взбодрит!

– Вы полагаете, он может оказаться мне полезен? – спросила страдалица в колебаниях. В глазах у нее появился ипохондрический блеск, выдававший в ней женщину, готовую испытывать все поочередно.

– Всенепременно.

– Ну, вы очень милы и предусмотрительны. Тревога за Леонарда…

– Я знаю, я знаю, – прожурчал Укридж участливым тоном, которому позавидовал бы любой самый модный врач.

– Трудно понять, – сказала леди Лейкенхит, – почему еще никто его не нашел, хотя я дала объявления во все газеты.

– Быть может, кто-то его нашел! – сказал Укридж загадочно.

– Вы полагаете, его украли?

– Я в этом убежден. Красавец попугай вроде Леонарда, умеющий говорить на шести языках…

– И петь, – прошептала леди Лейкенхит.

– …и петь, – добавил Укридж, – стоит огромных денег. Но не беспокойтесь, старый… э… не беспокойтесь. Если расследование, которое я сейчас веду, завершится успешно, вы получите Леонарда целым и невредимым уже завтра.

– Завтра?

– Да, завтра. Абсолютно. А теперь расскажите мне про вашу малярию.

Я почувствовал, что мне следует откланяться. И не только потому, что беседа приняла чисто медицинский оборот, а меня практически из нее исключили. Главной была потребность поскорее оказаться на открытом воздухе и пораскинуть умом. Голова у меня шла кругом. Мир, казалось, внезапно закишел многозначительными и настырными попугаями. Я взял шляпу и поднялся. Моя гостеприимная хозяйка отнеслась к моему уходу с очень рассеянным интересом, и последнее, что я увидел, затворяя за собой дверь, был Укридж с видом заботливой нежности наклонявшийся к своей собеседнице, чтобы не упустить ни слова из ее клинических откровений. Правда, он не поглаживал руку леди Лейкенхит и не уговаривал ее быть мужественной маленькой женщиной, но, за исключением этого, словно бы делал все, что в человеческих силах, лишь бы убедить ее, что, каким бы закаленным ни выглядел его экстерьер, сердце у него – мягче некуда и обливается кровью от сочувствия.

Домой я отправился пешком. Я шел медленно, в глубокой задумчивости, натыкаясь на фонарные столбы и пешеходов. И, добравшись наконец до Эбери-стрит, испытал большое облегчение, увидев, что на моем диване сидит Укридж и курит. Меня переполняла твердая решимость тут же вырвать у него объяснение, что все это означает, даже если мне придется вытаскивать из него правду клещами.

– Привет, малышок! – сказал он. – Провалиться мне, Корки, старый конь, ты когда-нибудь на своем веку слышал про что-нибудь более поразительное, чем наша недавняя встреча? Надеюсь, ты не обиделся, что я притворился, будто не знаком с тобой? Дело в том, что мое положение в этом доме… Кстати, какого черта ты-то там делал?

– Я помогаю леди Лейкенхит готовить к печати мемуары ее покойного супруга.

– А, да, конечно! Помнится, я слышал, как она говорила, что намерена заарканить кого-нибудь для этой цели. Но какое невероятное совпадение, что им оказался ты! Однако о чем я? А, да! Мое положение в этом доме, Корки, настолько деликатно, что я просто не могу рисковать, вступая в обязывающие альянсы. То есть, кинься мы на шею друг другу, утвердись ты в глазах старушенции в качестве моего друга, а затем выкинул бы какой-нибудь фортель (а чего еще от тебя и ждать, малышок?), и тебя вышвырнули бы вон, то в каком положении оказался бы я, ты же понимаешь? Твое падение повлекло бы и мое. А я торжественно клянусь тебе, малышок, что самое мое существование зависит от благорасположения этой старушенции. Во что бы то ни стало я должен вырвать у нее согласие.

– Что вырвать?

– Согласие. На брак.

– На брак?

Укридж выпустил облако дыма и сентиментально прищурился сквозь него в потолок.

– Разве она не ангел во плоти? – нежно пророкотал он.

– Леди Лейкенхит? – спросил я ошалело.

– Олух! Нет, конечно. Милли!

– Милли? Девушка в голубом платье?

Укридж мечтательно вздохнул:

– Она была в этом голубом платье, когда я познакомился с ней, Корки. И в шляпе с этими, как их там? Дело было в подземке. Я уступил ей свое место и, пока висел на ремне над ней, мгновенно и бесповоротно влюбился. Даю тебе честное слово, малышок, я влюбился в нее на веки вечные между станциями Слоун-сквер и Южный Кенсингтон. В Южном Кенсингтоне она вышла. И я тоже. Я следовал за ней до самого дома, позвонил в дверь, добился, чтобы горничная впустила меня внутрь, а оказавшись внутри, наплел историю о том, как меня ввели в заблуждение и дали неверный адрес, и все такое прочее. Я думаю, они решили, что я чокнутый, или продаю страховые полисы, или что-нибудь там еще, но я не обиделся. Несколько дней спустя я пришел с визитом, а потом ошивался вокруг, следил за ними, оказывался рядом, куда бы они ни отправились, и раскланивался, и обменивался парой слов, и вообще давал почувствовать свое присутствие. Короче говоря, старый конь, мы с Милли помолвлены. Я установил, что Милли каждое утро в одиннадцать прогуливает собачку в Кенсингтонских садах, и тогда дело пошло. Разумеется, потребовались жертвы. Вставать в такую рань! Но каждый день я был там, и мы разговаривали, и кидали палки псине, и… как я уже сказал, мы помолвлены. Она самая изумительная, самая чудесная девушка, малышок, каких ты в жизни еще не встречал.

– Но… – начал я.

– Но, – сказал Укридж, – старушенция еще об этом в известность не поставлена, и всеми своими нервами, всеми фибрами моего мозга, старый конь, я ищу способов подластиться к ней. Вот почему я принес ей «Пеппо». Немного, скажешь ты, но и самая малость идет на пользу. Свидетельствует об усердии. А с усердием ничто не сравнится. Но конечно, в основном я полагаюсь на попугая. Он – мой козырной туз.

Я провел ладонью по бороздам моего лба.

– Попугай, – произнес я слабым голосом. – Объясни про попугая.

Укридж уставился на меня с искренним удивлением:

– Ты хочешь сказать, что до тебя еще не доперло? До человека с твоим интеллектом! Корки, ты меня поражаешь. Разумеется, я его слямзил. Вернее, мы с Милли слямзили его совместно. Милли – девушка одна на миллион, малышок! – как-то вечером, когда ее тетка обедала в гостях, засунула его в сумку и спустила мне из окна гостиной. И с тех пор я держу его за кулисами, пока время не созреет для эффектного возвращения. Вернуть без промедления было никак нельзя. Плохая стратегия. Умнее придержать его несколько дней в резерве, демонстрировать усердие, подогревать интерес. Мы с Милли рассчитываем, что старушенция так ошалеет, когда птичка будет ей возвращена, что будет готова сделать для меня все, чего бы я ни попросил.

– Но с какой стати ты подсунул эту тварь мне? – гневно спросил я, вспомнив свое праведное возмущение. – Не знаю, как я справился с шоком, когда эта чертова шляпная картонка меня обругала.

– Извини, старичок, но так было суждено. А вдруг бы старушенции взбрело в голову посетить меня по той или иной причине? Я ведь не раз – это была ошибка, теперь я понял – прозрачно намекал, как буду рад, если мне окажут честь выпить у меня чаю. А потому пришлось припарковать птичку у тебя. Заберу ее завтра.

– Заберешь сегодня вечером!

– Только не вечером, старичок, – взмолился Укридж. – Завтра с утра пораньше. Он тебе никаких хлопот не доставит. Ну, перекинешься с ним словечком-другим и дашь ему ломтик хлеба, обмакнутого в чай. Или что-нибудь еще, и не о чем беспокоиться. Пусть небеса вознаградят тебя, малышок, за то, как ты поддержал меня сегодня!

Для человека, подобно мне нуждающегося по меньшей мере в восьми часах сладкого сна, чтобы сохранить цвет лица юной девы, ничто не могло быть более неудачным, чем соседство с Леонардом, попугаем, который оказался темпераментной птицей, легко теряющей душевное равновесие. То, что ему довелось перенести с тех пор, как он покинул родной дом, совершенно расстроило его нервы, как мне довелось убедиться на опыте. В часы, предшествовавшие отходу ко сну, он держался достаточно спокойно и погрузился в сладкий сон даже прежде, чем в него погрузился я. Однако в два ночи ему, несомненно, привиделся какой-то кошмар, так как меня от сонного небытия пробудил хриплый монолог на каком-то, насколько я мог заключить, туземном наречии. Монолог этот без малейшей паузы длился до четверти третьего, когда Леонард, несколько секунд погремев, как паровой молот, видимо, сам себя убаюкал и снова уснул. А меня сон сморил только около трех, но вскоре меня разбудили звуки забористой матросской песни. И с этого момента периоды нашего сна перестали совпадать. Ночь выдалась на редкость утомительной, и, прежде чем покинуть дом после завтрака, я проинструктировал Баулса предупредить Укриджа в миг его появления, что в случае если в его планах относительно немедленного изъятия моего пернатого гостя произойдут какие-то изменения, кривая смертности среди попугаев выдаст резкий скачок вверх. Вернувшись вечером, я с удовлетворением убедился, что мое предупреждение было принято к сердцу. Шляпная картонка исчезла, а часов около шести явился Укридж до того сияющий и брызжущий радостью, что я все понял, не успел он и рта раскрыть.

– Корки, мой мальчик! – воскликнул он с силой. – Это упоительнейший день счастливейшего Нового Года, и можешь ссылаться в этом на меня.

– Леди Лейкенхит дала согласие?

– Не просто дала, но с восторгом и благословениями.

– Ничего не понимаю, – сказал я.

– Чего ты не понимаешь? – вопросил Укридж, чутко уловивший режущую ноту.

– Ну, я не хочу ни на кого бросать тень, однако мне казалось, что она в первую очередь должна была бы навести тщательные справки о твоем финансовом положении.

– О моем финансовом положении? А какие могут быть претензии к моему финансовому положению? На банковском счету у меня заметно больше пятидесяти фунтов, и я с минуты на минуту извлеку колоссальное состояние из этого пойла, из «Пеппо».

– И это удовлетворило леди Лейкенхит? – недоверчиво спросил я.

Укридж секунду помялся.

– Ну, если сказать с полной откровенностью, малышок, – признал он, – то мне кажется, она практически уверена, что в смысле финансирования этого мероприятия моя тетка сплотится вокруг и будет держать нас на плаву, пока я не встану на ноги.

– Твоя тетка! Но твоя тетка окончательно и бесповоротно от тебя отреклась.

– Да, если быть совсем точным, то отреклась. Но старушенция про это не знает. Собственно говоря, я приложил некоторые усилия, чтобы сохранить покров тайны. Видишь ли, дело приняло такой оборот, что мне пришлось пойти с моей тетки как с козырного туза.

– Ты мне говорил, что твой козырной туз – это попугай.

– Да, говорил. Но в последний момент всегда случаются накладки. Она просто кипела благодарностью из-за птички, но, когда я воспользовался случаем, чтобы испросить ее благословения, она, к моему ужасу, запрядала ушами и заартачилась. С мерзейшим своим стальным взглядом в глазах принялась говорить о тайных свиданиях, о том, что от нее все скрывают. Настал миг для молниеносных раздумий. И меня озарило: я пошел с моей тетки. Видишь ли, старушенция давно была поклонницей ее романов и всегда жаждала познакомиться с ней. И задрала лапки кверху, едва я ввел в разговор мою тетку. После этого у меня с ней полный тип-топ.

– А ты подумал, что произойдет, когда они встретятся? Как-то не верится, что твоя тетка осыплет тебя похвалами.

– Тут все в ажуре. Как ни верти, мне с самого начала сопутствует небывалая удача. Моей тетки сейчас в Лондоне нет. Отправилась в свой суссекский коттедж заканчивать роман, а в субботу она отплывает в Америку с лекционным турне.

– Как ты это узнал?

– Опять улыбка удачи. В прошлую субботу я столкнулся в курительной «Дикаря» с ее новым секретарем, типчиком по фамилии Уоссик. Им никак не возможно встретиться. Когда моя тетка дописывает роман, она не читает ни писем, ни телеграмм, и, значит, старушенции до нее не добраться. Сегодня среда, она отплывает в субботу и пробудет в отсутствии полгода. Черт дери, когда она про это услышит, я уже буду давно женат.

Во время предварительных переговоров между моей нанимательницей и мной было оговорено, что мемуарам я буду посвящать вторую половину дня и удобнее всего мне будет являться на Турлоу-сквер ежедневно к трем часам. И день спустя я только устроился поудобнее в кабинете на первом этаже, как туда вошла девушка Милли с большой пачкой бумаг в руках.

– Тетя просила меня передать вам их, – сказала она. – Это письма дяди Руперта домой в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году.

Я посмотрел на нее с интересом и даже с почтением. Передо мной была девушка, которая взяла на себя жуткую задачу пройти жизненный путь в качестве миссис Стэнли Фиверстоунхо Укридж – и более того, эта перспектива словно бы ей нравилась. Из такого теста пекут героинь.

– Благодарю вас, – сказал я, положив врученные мне бумаги на письменный стол. – И кстати, могу ли я… Надеюсь, вы будете… То есть я хочу сказать, что Укридж мне все рассказал. Надеюсь, вы будете очень счастливы.

Она просияла. И правда, я никогда еще не видел такой восхитительной девушки. Смотреть на нее было чистое наслаждение. И я не мог упрекнуть Укриджа за то, что он в нее влюбился.

– Большое спасибо, – сказала она и села в большое кресло, в котором выглядела совсем уж миниатюрной. – Стэнли мне рассказывал, какие вы с ним друзья. Он предан вам всей душой.

– Замечательный типус! – сказал я с чувством. Я бы и не такое сказал, лишь бы ее порадовать. Она была настоящей чаровницей, эта девушка. – Мы учились вместе в школе.

– Я знаю. Он все время об этом говорит. – Она поглядела на меня круглыми глазами, совсем как персидская кошечка. – Вы, я полагаю, будете его шафером? – Она весело засмеялась. – Одно время я жутко боялась, что в шафере нужды не будет. Вы считаете, мы поступили очень скверно, украв попугая тети Элизабет?

– Скверно? – ответил я с неколебимой твердостью. – Да нисколько. Какая странная мысль!

– Она так ужасно волновалась, – возразила милая девушка.

– И отлично, – заверил я ее. – Избыток душевного спокойствия ведет к преждевременной старости.

– Все-таки мне никогда не было так стыдно за себя, за свой дурной поступок. И я знаю, Стэнли чувствовал то же самое.

– Всеконечно! – согласился я убежденно. Такова была магия этой девочки из дрезденского фарфора, что даже ее нелепое предположение, будто Укридж наделен совестью, не вернуло меня на путь истины.

– Он такой чудесный, рыцарственный, деликатный.

– Именно эти слова я сам выбрал бы, говоря о нем.

– Вот вам пример его чудесного характера: сейчас он сопровождает мою тетю, чтобы помогать ей с покупками.

– Да не может быть!

– Чтобы как-то возместить ей тревогу, которую она из-за нас испытала.

– Это благородно. Другого слова нет. Благородно выше всяких похвал.

– Ведь он больше всего на свете ненавидит носить пакеты с покупками.

– Он, – вскричал я с фанатичным энтузиазмом, – чистейшей воды сэр Галахед.

– Не правда ли? Только на днях…

Ее прервали. Снаружи хлопнула входная дверь. По коридору протопали большие ступни. Дверь кабинета распахнулась, и в нее влетел сам сэр Галахед, прижимая к груди охапку пакетов.

– Корки! – начал он. Затем, узрев свою будущую жену, которая испуганно вскочила с кресла, он уставился на нее с горькой жалостью в глазах, как вестник страшных новостей. – Милли, старуха, – лихорадочно пробормотал он, – мы сели в лужу.

Девушка ухватилась за край стола.

– Стэнли, милый…

– Есть только одна надежда. Меня осенило, когда я…

– Неужели тетя Элизабет передумала?

– Пока еще нет. Однако, – сказал Укридж мрачно, – однако скоро передумает, если мы не начнем действовать молниеносно.

– Но что произошло?

Укридж швырнул пакеты на пол. Это его как будто слегка успокоило.

– Мы как раз выходили из магазина, – сказал он, – и я как раз собрался зарысить домой со всеми этими пакетищами, и вдруг она обрушивает на меня это.

– Что, Стэнли, милый? Что обрушивает?

– Да это непотребство. Жуткую новость! Она, видите ли, намерена присутствовать на банкете в Клубе Пера и Чернил вечером в пятницу. Я видел, как она заговорила с курносой бабищей, которую мы повстречали в отделе фруктов, овощей, птиц и комнатных собачек, но я понятия не имел, о чем они чешут языками. А она приглашала старушенцию на этот инфернальный банкет!

– Но, Стэнли, почему тете Элизабет нельзя пойти на банкет Клуба Пера и Чернил?

– Потому что моя тетка приезжает в пятницу в Лондон специально, чтобы произнести на нем спич, а твоя тетя, конечно, постарается познакомиться с ней и потолковать по душам обо мне.

Мы все втроем молча обменивались взглядами. Да, новость была самой грозной. Как соприкосновение двух противопоказанных друг другу химикалий, эта встреча тетки с теткой неизбежно приведет к взрыву. И в нем погибнут надежды и мечты двух любящих сердец.

– О, Стэнли, что нам делать?

Будь такой вопрос обращен ко мне, я бы не знал, что на него ответить, но Укридж, этот человек неистощимых идей, мог быть сбит с ног, но не повержен.

– Есть только одна возможность. Она пришла мне в голову, когда я шагал по Бромптон-роуд. Малышок, – продолжал он, опуская тяжелую руку на мое плечо, – тут требуется твое сотрудничество.

– Ах, как чудесно! – воскликнула Милли.

Сам я так не выразился бы. А она пояснила:

– Ведь мистер Коркоран так умен! Я уверена, если возможно что-то сделать, он сделает все!

Вот и конец любой попытке воспротивиться! Укриджу я мог бы противостоять, но очарование этой девушки настолько меня покорило, что я был воском в ее руках.

Укридж сел на письменный стол и заговорил с весомостью, отвечавшей случаю.

– Так уж заведено в этой жизни, малышок, – начал он наставительно, – что самые скверные времена, выпадающие на долю типчика, довольно часто в конце концов оборачиваются ему во благо. Пожалуй, из всех периодов моей жизни ни один не доставлял мне радостей меньше, чем те месяцы, которые я провел в доме моей тетки в Уимблдоне. Но заметь, что воспоследовало, старый конь! Именно терпя это гнусное существование, я набрался сведений о ее привычках, и они-то спасут нас теперь. Ты помнишь Дору Мейсон?

– Кто такая Дора Мейсон? – быстро осведомилась Милли.

– Некрасивая женщина в годах, прежняя секретарша моей тетки, – ответил Укридж с не меньшей быстротой.

Лично мне мисс Мейсон помнилась на редкость хорошенькой и привлекательной девушкой, но я почувствовал, что сказать это вслух было бы неуместно. И удовлетворился мыслью о том, что Укридж, каковыми ни окажутся его недостатки как супруга, во всяком случае, обладает той чуткой тактичностью, которая столь украшает семейный очаг.

– Мисс Мейсон, – продолжал он, показалось мне, чуть более взвешенным и осторожным тоном, – иногда разговаривала со мной о своей работе. Мне было жаль бедную старушку, потому что, ты же понимаешь, ее жизнь была серой и безрадостной, ну я и старался иногда хоть немного скрасить ее тягостное существование.

– Как это на тебя похоже, милый!

Нет, это сказал не я, а Милли. Она смотрела на своего нареченного сияющими, полными восхищения глазами, и я увидел, что мой отзыв о нем как о современном сэре Галахеде кажется ей слишком пресным.

– И как-то она рассказала мне, – продолжал Укридж, – что моя тетка, хотя всегда произносит спичи на этих чертовых банкетах, не способна и двух слов связать, если не выдолбит заранее свою речугу, которую пишет для нее секретарша. Мисс Мейсон торжественно поклялась, что за последние два года перед нашим разговором каждое слово, официально произнесенное моей теткой, было написано ею, то есть мисс Мейсон. До тебя начинает доходить, малышок? Короче говоря, мы должны заполучить речугу, которую она намерена произнести на оргии в Клубе Пера и Чернил. Мы должны перехватить ее, старый конь. Схвати речугу за шиворот, Корки, старичок, прежде чем моя тетка успеет запустить в нее свои когти, и, поверь мне, она обнаружит, что в пятницу вечером страшная головная боль помешала ей поехать в клуб.

Меня охватило тягостное предчувствие, которое овладевает человеком перед лицом смертельной опасности, что деться мне некуда и спасения для меня нет.

– Но ведь уже может быть поздно, – промямлил я в последних судорогах инстинкта самосохранения. – Может быть, спич уже у нее.

– Ни в коем случае. Я знаю, какой она бывает, доканчивая свои инфернальные книжонки. Никакие отвлечения не допускаются. Уоссик, секретарь, получил инструкции отправить ей свое сочинение заказным письмом, так чтобы она получила его в пятницу утром и могла затвердить спич в поезде. А теперь слушай внимательно, малышок, потому что я продумал операцию до малейших деталей. Моя тетка сейчас у себя в коттедже в Маркет-Дипинге, Суссекс. Я не знаю расписания поездов, но наверняка найдется такой, который доставит меня в Маркет-Дипинг сегодня вечером. По прибытии я посылаю телеграмму Уоссику, подписанную «Укридж», – сказал великий заговорщик. – У меня есть полное право подписывать телеграммы «Укридж», – добродетельно пояснил он, – и в ней я распоряжусь, чтобы он отдал спич джентльмену, который зайдет за ним, чтобы доставить в коттедж, как они договорились. От тебя требуется только явиться в дом моей тетки, спросить Уоссика – отличный типус и олух, который ничего не заподозрит, – забрать манускрипт и дать деру. За первым же углом отправляешь речугу в ближайшую мусорную урну, и все в ажуре.

– Какой он удивительный, правда, мистер Коркоран? – вскричала Милли.

– Могу я положиться на тебя, Корки? Ты меня не подведешь в отведенной для тебя роли?

– Вы ведь сделаете это ради нас, мистер Коркоран, правда? – умоляюще сказала Милли.

Я поглядел на нее. Ее глаза, глаза персидской кошечки, просияли на меня – весело, доверчиво, без тени сомнения. Я сглотнул.

– Ну ладно, – сказал я хрипло.

Свинцовое предчувствие надвигающейся катастрофы давило меня, когда на следующее утро я сел в такси, которое должно было доставить меня к «Вересковой вилле» на Уимблдон-Коммон. Я пытался подавить рвущуюся наружу панику, убеждая себя, что она – простое следствие мучений, которые я испытал во время моего предыдущего посещения этого адского места, но она упрямо не подавлялась. Всю дорогу черный демон ужаса перед предстоящим сидел у меня на плече, и, когда я позвонил в дверь, мне показалось, что бес хихикнул особенно зловеще. И внезапно, стоя там в ожидании, я понял!

Неудивительно, что бес расхихикался! Меня как молнией ударило, и внезапно я обнаружил роковой просчет в гениальном плане. Не заметить его было абсолютно в духе Укриджа, жалкого, импульсивного, тупоголового осла, но как я-то его просмотрел? Вот что было особенно горько. Простенький факт, ускользнувший от нашего объединенного внимания, сводился к следующему: раз я уже посетил этот дом, дворецкий меня неминуемо узнает. Возможно, мне удастся похитить спич, но он доложит Женщине Наверху, что таинственным незнакомцем, забравшим манускрипт, был не кто иной, как гнусной памяти непотребный мистер Коркоран. И что тогда? Судебный иск! Тюрьма? Гибель многообещающей карьеры?

Я уже нацелился сбежать по ступенькам вниз, но тут дверь распахнулась, и я испытал самое сладостное облегчение за всю мою жизнь.

Передо мной стоял новый дворецкий!

– Чего надо?

Собственно, этих слов он не произнес, но он обладал парой выразительнейших мохнатых бровей, и они сказали их за него. На редкость необаятельный субъект, такой же мрачный и суровый, как его предшественник.

– Я желаю увидеть мистера Уоссика, – отрезал я категорически.

Поза дворецкого не стала радушнее, но он, видимо, понял, что со мною шутки плохи. Он впустил меня в такую знакомую прихожую, и вскоре я оказался в гостиной, где шесть пекинесов вновь меня обследовали; как и в прошлый раз, они покинули свои корзинки, обнюхали меня, выразили свое разочарование и вернулись в свои корзинки.

– Как о вас доложить, сэр?

Ну, меня так просто не подловишь!

– Мистер Уоссик меня ожидает, – ответил я холодно.

– Слушаю, сэр.

Я бодро прошелся по гостиной, разглядывая то одну безделушку, то другую. И весело напевал. И сказал пекам пару теплых слов.

– Привет, пеки, – сказал я.

Затем отошел к камину. Над каминной полкой висело зеркало. Я поглядел на свое лицо в нем и как раз пришел к выводу, что это очень даже недурное лицо – возможно, не поражающее классической красотой, но все-таки таящее в себе что-то эдакое-некое, – и тут зеркало отразило еще нечто.

Этим нечто была фигура популярной романистки, известной, в частности, своими спичами на торжественных банкетах, мисс Джулии Укридж.

– Доброе утро, – сказала мисс Укридж.

Странно, как боги, играющие нами, бедными смертными, сами обрекают себя на неудачу, слишком переборщив. Будь эта встреча чуточку менее ужасной, пусть даже самую чуточку, я, несомненно, смялся бы, как лист использованной копирки, совсем растерялся бы, начал бы, запинаясь, нести всякую чушь, так что мною можно было бы наиграться вволю. Но вместо всего этого мной овладело странное хладнокровие. Подсознательно я предчувствовал, что попозже реакция настигнет меня и, снова взглянув в зеркало, я увижу, что мои волосы обрели странную белизну, но в ту минуту мной владело противоестественное спокойствие, а мой мозг жужжал, как циркулярная пила, вгрызающаяся в айсберг.

– Как поживаете? – услышал я свой голос. Он словно бы доносился откуда-то издалека, но не дрожал и даже отличался приятностью тембра.

– Вы хотели меня видеть, мистер Коркоран?

– Да.

– Тогда почему, – осведомилась мисс Укридж, – почему вы пожелали увидеть моего секретаря?

В ее голосе слышался тот же едкий обертон, который наличествовал в нем во время нашего первого боя на этом же ринге. Однако мое необычное состояние придавало мне неуязвимость.

– Насколько я знал, вы были в отъезде, – отпарировал я.

– Кто вам это сказал?

– Об этом говорили недавно вечером в клубе «Дикарь».

Это ее как будто осадило.

– Так почему вы хотите меня видеть? – спросила она, поставленная в тупик моей находчивостью.

– Я надеялся получить от вас кое-какие сведения о вашем предполагаемом лекционном турне по Америке.

– А откуда вы узнали, что я буду читать лекции в Америке?

Я поднял брови. Тут и ребенок нашелся бы, что ответить.

– Про это говорили в «Дикаре».

Я снова ее осадил.

– Мне показалось, мистер Коркоран, – сказала она со зловещим блеском в голубых глазах, – что вы тот, о ком говорилось в телеграмме моего племянника Стэнли.

– Телеграмме?

– Да. Мои планы изменились, и я вернулась в Лондон вчера, вместо того чтобы приехать сегодня вечером, и не успела я войти в дом, как пришла телеграмма, подписанная «Укридж», из деревни, где я жила это время. Она предписывала моему секретарю вручить джентльмену, который придет сегодня утром, наброски речи, которую мне предстоит произнести на банкете Клуба Пера и Чернил. Полагаю, телеграмма – часть какого-то нелепого розыгрыша, затеянного моим племянником Стэнли. И я полагаю, мистер Коркоран, что вы – тот джентльмен, о котором в ней говорится.

Ну, такие выводы я мог парировать хоть весь день напролет.

– Какое странное предположение! – сказал я.

– Вы считаете его странным? Тогда почему же вы сказали моему дворецкому, что мой секретарь вас ожидает?

– Видимо, он меня не так понял. Он производит впечатление, – добавил я надменно, – не слишком сообразительного типчика.

На краткий миг наши глаза встретились в безмолвном поединке, но опасность миновала. Джулия Укридж была цивилизованной женщиной, и это не позволяло ей развернуться. Пусть люди говорят, что хотят, об искусственности современной цивилизации и презирают ее лицемерность, но нельзя отрицать, что она обладает одним великим достоинством. При всех своих пороках цивилизованность не позволяет воспитанной даме, занимающей высокое положение в литературном мире, обозвать человека, как бы, по ее мнению, он того ни заслуживал, вруном и дать ему раза в нос. Руки мисс Укридж подергивались, губы крепко сжались, глаза заполыхали голубым огнем, но она совладала с собой и пожала плечами.

– Так что вы хотите узнать о моем лекционном турне? – сказала она, выкидывая белый флаг.

Мы с Укриджем договорились поужинать вместе в «Риджент грилле» в этот вечер и отпраздновать счастливое завершение его бед. Я пришел на рандеву первым, и мое сердце облилось кровью от жалости к моему другу, когда я заметил, с какой безоблачной беззаботностью он пробирается к нашему столику. Я сообщил ему роковую весть, как мог мягче, и он съежился, будто выпотрошенная рыбина. Ужин был не из веселых. Я прилагал всяческие усилия в качестве радушного хозяина – потчевал его изысканными яствами и забористыми молодыми винами, но и они его не утешили. Единственной его данью застольной беседе, если не считать редких междометий, была фраза, которую он произнес, когда официант вернулся с сигарочницей:

– Который час, Корки, старичок?

Я взглянул на мои часы:

– Ровно половина десятого.

– Примерно сейчас, – глухо произнес Укридж, – моя тетка начинает просвещать старушенцию.

Леди Лейкенхит никогда, даже в лучшие свои моменты, не производила впечатление искрящейся жизнерадостности, но, сидя напротив нее за чайным столом, я подумал, что выглядит она даже мрачнее обычного. Она выглядела как женщина, удрученная тяжким известием. Собственно говоря, она выглядела точь-в-точь как женщина, которая получила от тетки человека, который старается войти в ее почтенную семью путем брака, исчерпывающие о нем сведения.

В подобных обстоятельствах не так-то просто было поддерживать разговор о ’мгомо-’мгомах, но я не сдавался, и тут случилось то, чего я никак предвидеть не мог.

– Мистер Укридж! – доложила горничная.

Что Укридж оказался тут, было само по себе поразительным, но что он впорхнул с тем же видом всеобщего любимца здешних мест, какой отличал его при нашей первой встрече в этой гостиной, превзошло все эмпиреи самого невероятного. Меня до мозга костей потрясло, что человек, который накануне вечером, когда я с ним расстался, больше всего напоминал остов корабля на рифе, теперь ведет себя с веселой непринужденностью уважаемого члена семьи, и наконец я осуществил то, к чему примеривался всякий раз, когда пользовался радушием леди Лейкенхит, – я опрокинул мою чашечку чаю.

– Думается, – возвестил Укридж с извечным своим неукротимым оптимизмом, – это пойло может сотворить чудо, тетя Элизабет.

Я уже снова балансировал чашечкой на блюдечке, но это нежное обращение опять ее опрокинуло. В таком ошарашенном состоянии, в котором пребывал я, только очень опытный жонглер мог бы успешно управляться с миниатюрными чашечками и блюдечками леди Лейкенхит.

– А что это такое, Стэнли? – спросила леди Лейкенхит с искрой интереса в голосе.

Они наклонились над бутылкой, которую Укридж извлек из кармана.

– Какая-то новинка, тетя Элизабет. Только-только поступила в продажу. Рекомендуется как незаменимая панацея для попугаев. Возможно, имеет смысл попробовать.

– Чрезвычайно мило, Стэнли, что ты позаботился привезти ее, – сказала леди Лейкенхит с теплотой в голосе, – и я непременно проверю ее действие, если у Леонарда начнется еще один приступ. К счастью, теперь он снова почти стал самим собой.

– Чудесно!

– Мой попугай, – сказала леди Лейкенхит, включая в разговор и меня, – вчера перенес совершенно непонятный припадок, для которого я не нахожу объяснения. Ведь его здоровье всегда было удивительно крепким. Я переодевалась, собираясь на званый обед, и потому не присутствовала при начале приступа, но моя племянница, очевидица происшедшего, рассказала мне, что Леонард вел себя крайне необычно. Внезапно он без всякой причины разразился громкой песней, затем оборвал пение на середине такта, словно теряя сознание. Моя племянница, удивительно добросердечная девушка, разумеется, крайне встревожилась и побежала за мной. А когда я спустилась, бедненький Леонард прислонялся к стенке клетки в позе полного изнеможения и мог выговорить только «возьми орешек». Он несколько раз повторил это тихоньким голосом, а потом закрыл глаза и свалился с жердочки. Я просидела возле него полночи, но теперь, к счастью, кризис как будто миновал. И сегодня днем он вновь почти обрел свою светлую бодрость и говорил на суахили. А это верный признак, что он хорошо себя чувствует.

Я принес свои соболезнования и поздравления.

– Особенно грустно то, – сочувственно сказал Укридж, – что это случилось именно вчера и помешало тете Элизабет побывать на банкете Клуба Пера и Чернил.

– Как! – К счастью, я уже поставил свою чашечку на стол вместе с блюдечком.

– Да, – с сожалением сказала леди Лейкенхит. – А я так предвкушала, что познакомлюсь там с тетушкой Стэнли. С мисс Джулией, романисткой. Я уже многие годы ее горячая поклонница. Но пока Леонард оставался в этом ужасном состоянии, я, естественно, не могла его покинуть. Его нужда была превыше всего. Мне придется подождать до возвращения мисс Укридж из Америки.

– В следующем апреле, – вздохнул Укридж.

– Если вы извините меня, мистер Коркоран, я, пожалуй, пойду погляжу, как там Леонард.

Дверь за ней закрылась.

– Малышок, – торжественно начал Укридж, – разве это не свидетельствует со всей определенностью, что…

Я укоризненно посмотрел на него:

– Ты отравил этого попугая?

– Я? Отравил попугая? Конечно, я не отравлял этого попугая. Все объясняется добрым, но необдуманным поступком, совершенным из чистого альтруизма. И как я собирался сказать, разве это не неопровержимо свидетельствует, что ни единый добрый поступок, сколь мал бы он ни был, никогда не пропадает втуне в великом плане Творения? Когда я преподнес старушенции эту бутылочку «Пеппо», можно было предположить, что все исчерпается несколькими тривиальными выражениями благодарности. Но заметь, малышок, как все слагается к лучшему. Милли – а она, между нами говоря, одна девушка на миллион – вчера показалось, что птичка вроде бы приуныла, и по доброте душевной попробовала ей помочь – дала ей ломтик хлеба, смоченный «Пеппо». Думала, это ее немножко взбодрит. Ну, я не знаю, старичок, чего они там намешивают, но факт остается фактом: птичка почти немедленно окосела. Ты выслушал рассказ старушенции, но, поверь мне, она и десятой доли не знает. По уверениям Милли, поведение Леонарда не поддается никакому описанию. Когда старушенция спустилась к нему, он уже практически впал в пьяное забытье, и весь день сегодня страдал от жуткого похмелья. И если он действительно способен теперь связать пару слов на суахили, это просто означает, что ему удалось избавиться от рекордного похмелья века. Пусть это послужит тебе уроком, малышок: не давай дню кончиться, не совершив доброго поступка. А который сейчас час, старый конь?

– Скоро пять.

Укридж что-то прикинул, и его лицо озарилось счастливой улыбкой.

– Примерно сейчас, – сказал он радостно, – моя тетка плывет где-то в Ла-Манше. А в утренней газете сообщили, что с юго-востока надвигается свирепейший шторм!

– Вчера вечером, когда вы еще не вернулись, сэр, к вам заходил джентльмен, – сказала миссис Медли, моя квартирная хозяйка, убирая со стола последние остатки завтрака.

– Да? – сказал я на свой благодушный лад.

– Джентльмен, – произнесла миссис Медли задумчиво, – с очень мощным голосом.

– Карузо?

– Сэр?

– Я сказал: он не назвал свою фамилию?

– Да, сэр. Мистер Укридж.

– Моя пресвятая тетушка!

– Сэр!

– Нет, нет, я так.

– Благодарю вас, сэр, – сказала миссис Медли, покидая мое присутствие.

Укридж! Чтоб ему! Мы не виделись годы и годы, и, хотя, как правило, я всегда рад повидать друзей своей юности, когда те заглядывают поболтать, я не был уверен, что в данный момент выдержу большую дозу Укриджа. Крепкий субъект и в физическом и в моральном смысле слова, он отличался слишком уж большой прыгучестью на вкус человека, ведущего, вроде меня, уединенную интеллектуальную жизнь, и уж тем более теперь, когда я обдумывал замысел нового романа – работа, полная ловушек, требующая полнейшей тишины и безлюдья. А опыт научил меня, что стоило Укриджу оказаться где-нибудь поблизости, как возникал вихрь событий и о размышлениях можно было забыть. Укридж принадлежит к тому типу людей, которые приглашают вас в ресторан на обед, занимают у вас деньги, чтобы уплатить по счету, и завершают вечер, втянув вас в драку с извозчиком. Я, бывало, отправлялся с Укриджем на балы в Ковент-Гардене, и предрассветные сумерки заставали меня удирающим во все лопатки по Генриетта-стрит от разъяренных лоточников, торгующих фруктами.

Я задумался над тем, откуда он узнал мой адрес, но почти сразу же свет на эту тайну пролила миссис Медли, вернувшаяся с письмом в руке.

– Оно пришло с утренней почтой, сэр, но по ошибке было доставлено в дом номер двадцать.

– А! Благодарю вас.

– Благодарю ВАС, сэр, – сказала миссис Медли.

Я узнал почерк. Письмо с девонширским штампом было от моего друга-художника, некоего Ликфорда, который в то время странствовал с этюдником по западным графствам. Неделю назад я проводил его на вокзал Ватерлоо и теперь вспомнил, как, возвращаясь с вокзала, пожалел, что у меня недостает энергии упаковать саквояж и отправиться куда-нибудь в деревню. Ненавижу Лондон в июле!

Письмо было длинным, но меня особенно заинтересовал постскриптум:

«…кстати, в Йовиле я повстречался с нашим давним другом Стэнли Фиверстоунхо Укриджем, ты только подумай! Живой и здоровый – ростом не меньше шести футов двух дюймов и на редкость солиден в обхвате. Я полагал, что он все еще за границей. Мне было известно только, что он уплыл в Буэнос-Айрес на судне для перевозки скота со взятой взаймы курительной трубкой в качестве багажа. Выяснилось, что он уже некоторое время, как вернулся в Англию. Встретился я с ним в буфете на вокзале в Йовиле. Я ждал поезда из Лондона, а он делал пересадку, направляясь в столицу. Открывая дверь, я услышал мощный голос, призывавший даму за стойкой «плеснуть в оловянную кружку», а затем узрел С.Ф.У. собственной персоной в гнуснейшем сером костюме спортивного покроя (бьюсь об заклад, в том же самом, какой был на нем при нашем последнем свидании), в пенсне, как обычно присобаченном к ушам проволочками от шипучки, и с парой дюймов голой шеи между нижней кромкой воротничка и верхней границей пиджака – ну, ты помнишь, как у него ни одна запонка долго не удерживалась. И еще на нем был макинтош, хотя жара стояла несусветная.

Он приветствовал меня восторженными воплями. И слушать не хотел, чтобы угощал я. Настоял на том, чтобы играть роль хозяина. Когда мы допили, он порылся в карманах, с видом огорченным и удивленным, и отвел меня в сторонку. «Послушай, Лики, старый конь, – сказал он, – ты знаешь, я никогда не беру взаймы. Это против моих принципов. Но мне просто необходима парочка шиллингов. Не мог бы ты, дорогой мой, одолжить мне парочку шиллингов до четверга? И вот что (голосом, дрожащим от эмоций): я оставлю тебе его (вытаскивает омерзительный трехпенсовик с дыркой, который, наверное, подобрал на улице), пока не расплачусь с тобой. Мне он дороже не знаю чего, Лики, мой мальчик. Прощальный подарок дорогой, дорогой мне особы, когда мы расставались много лет назад… Так тяжко… И все же – нет, нет… Ты должен взять его. Лики, старина, пожмем друг другу руки, старый конь. Пожмем, мой мальчик». Затем он, пошатываясь от наплыва чувств, побрел к стойке и расплатился из пяти шиллингов, суммы, которую назвал по размышлении. Он осведомился о тебе и сказал, что ты один из благороднейших людей в мире. Я дал ему твой адрес: увильнуть не удалось, но на твоем месте я бы исчез, пока есть время».

Совет показался мне очень здравым, достойным того, чтобы ему последовать. Мне ведь требовалось переменить обстановку. Лондон, возможно, вполне устраивал доктора Джонсона, лексикографа, но летом это не место для заурядных людей. Чтобы не обмануть ожиданий моих читателей (на что выразил любезную надежду критик еженедельника, рассматривая мое последнее произведение), мне требовался тихий приют в какой-нибудь сельской местности.

Я позвонил.

– Сэр? – сказала миссис Медли.

– Я уезжаю на время, – сказал я.

– Да, сэр.

– Не знаю куда. Я пришлю вам адрес для пересылки писем.

– Да, сэр.

– И если мистер Укридж снова зайдет…

Меня перебил громовый стук во входную дверь. Что-то словно подсказало мне, чья рука сжимает дверной молоток. Я услышал шаги миссис Медли, пересекающие переднюю. Щелкнул замок. Волна оглушительных звуков взметнулась вверх по лестнице.

– Мистер Гарнет дома? Где он? Проводите меня к старому коню. Где муж гнева? Предъявите сына Велиала!

Последовал грохочущий топот вверх по ступенькам, сотрясающий дом.

– Гарнет! Где ты, малышок? Гарнет!! ГАРНЕТ!!!

И в моем окружении возник Стэнли Фиверстоунхо.

Я часто задумывался над тем, что «Кто есть кто», хотя и солидный и благонамеренный фолиант, игнорирует слишком большое число великих людей Англии. Он недостаточно всеобъемлющ. Я-то в нем значусь, угнездившись среди других «Г»:

«ГАРНЕТ Джереми, ед. с. покойного Генри Гарнета, священника Мидлфолда, Сейлоп; автор. Публикации: «Посторонний», «Маневры Артуpa». Хобби: крикет, футбол, плаванье, гольф. Клубы: «Артс».

Но если вы попробуете найти среди «У» УКРИДЖА Стэнли Фиверстоунхо, подробности бурной карьеры которого действительно составили бы интересное чтение, то не обнаружите ни малейшего упоминания о нем. Более чем несправедливо, хотя Укридж, по-моему, переносит это упущение с достойной стойкостью. Чтобы натренироваться в достойной стойкости, в распоряжении этого хлебнувшего горя человека была вся жизнь.

Впрочем, он, казалось, пребывал в обычном своем жизнерадостном настроении, когда ворвался в комнату, придерживая пенсне, которое даже проволочки от шипучки редко удерживали в покое долее двух минут подряд.

– Дорогой мой старикан! – заорал он, прыгая ко мне и стискивая мою руку в пожатии, сильно смахивавшем на лошадиный укус. – Как ты поживаешь, старый лось? Ну, превосходно. Черт побери, это чудесно, а?

Он метнулся к двери и выглянул наружу.

– Иди же, Милли! Возьми ноги в руки. Тут старина Гарнет, и выглядит совсем таким, как всегда. Дьявольский красавец! Будешь рада, что пришла, когда увидишь его! Куда там зоопарку!

Из-за угла Укриджа появилась молодая женщина и мило улыбнулась.

– Гарнет, старый конь, – сказал Укридж с некоторой гордостью, – это ОНА! Украшение домашнего очага. Спутница и радостей, и печалей, и всего прочего. Собственно говоря, – он перешел на глубоко конфиденциальный тон, – моя жена.

Я неловко поклонился.

Образ женатого Укриджа как-то не сразу укладывался в голове.

– Выше хвост, старый конь, – подбодрил Укридж (у него была патологическая привычка награждать этим титулом всех и каждого. В дни его учительства – на одном вираже его яркой карьеры мы с ним были коллегами в штате некой частной школы – он использовал его в беседах с родителями новых учеников, и они, как правило, уходили с ощущением, что за этим кроется непринужденность Гения либо алкоголь, и уповали на лучшее. Он применял его к совершенно незнакомым людям на улицах, и был случай, когда слышали, как он отитуловал так епископа, заставив польщенного прелата онеметь). – Поражен, узнав, что я женат, а? Гарни, старина, – он понизил голос до шепота, еле слышного на той стороне улицы, – послушай моего совета и сам нырни в омут. Почувствуешь себя новым человеком. Покончи с холостячеством. Оно для идиотов. Для меня вы, холостяки, – вредные наросты на теле социальной системы. Без экивоков, старина, ты для меня просто бородавка. Иди и оженись, малышок, иди и оженись. Ах, черт! Забыл уплатить извозчику. Одолжи мне пару шиллингов, Гарни, старый друг.

Он выскочил за дверь и уже сбегал по лестнице, прежде чем эхо его заключительных слов перестало сотрясать стекла окна. Я был оставлен развлекать миссис Укридж.

До сих пор ее участие в разговоре ограничивалось милой улыбкой, видимо, она предпочитала выражать свои мысли именно так. Мало кому удается открыть рот в присутствии Укриджа. Она примостилась на краешке кресла, такая миниатюрная и тихая. Я поймал себя на том, что испытываю к ней жалостливое сочувствие. Будь я девушкой, то предпочел бы выйти замуж за вулкан. Одного глотка Укриджа, как однажды выразился наш бывший директор мрачно-задумчивым тоном, хватает надолго.

– Вы и Стэнли ведь давно знакомы, правда? – сказала бедная жертва, прерывая молчание.

– Да, о да. Несколько лет. Мы были учителями в одной школе.

Миссис Укридж наклонилась вперед. Ее округлившиеся глаза сияли.

– Правда? Ах, как мило! – восторженно сказала она.

Судя по выражению ее лица и тону ее голоса, она еще не столкнулась с отрицательными сторонами существования, неотъемлемыми от многотрудного положения миссис Стэнли Укридж.

– Он исключительно разносторонний человек, – сказал я.

– Я верю, что ему по силам все что угодно.

– Во всяком случае, прилагал он их к очень многому!

– Вы когда-нибудь разводили домашних птиц? – спросила миссис Укридж, словно бы меняя тему.

Нет, я домашних птиц никогда не разводил. Ее это как будто огорчило.

– Я надеялась, что у вас есть некоторый опыт. Стэнли, конечно, может преуспеть в чем угодно, но я считаю, что опыт всегда полезен, ведь верно?

– Да. Но…

– Я уже купила книгу за шиллинг под названием «Домашняя птица и все о ней» и последний номер «Г.О.К.».

– Г.О.К.?

– «Главное о курах». Ну, знаете, такая еженедельная газета. Но все это как-то не очень понятно. Видите ли, мы… А, вот и Стэнли! Он все объяснит.

– Ну-с, Гарни, старый конь, – сказал Укридж после еще одного энергичного восхождения по лестнице. – Давненько я тебя не видел. Все еще прыгаешь?

– Все еще, так сказать, прыгаю, – подтвердил я.

– На днях я читал твою последнюю книгу.

– Да? – сказал я польщенно. – Ну и как она тебе?

– Собственно говоря, малышок, я дальше третьей страницы не продвинулся, так как гнусный типчик в киоске сказал, что у него не бесплатная читальня. То да се, и не обошлось без некоторых неприятностей. Тем не менее она показалась мне очень умной и интересной вплоть до четвертой страницы. Но давай-ка сядем и потолкуем о деле. У меня есть к тебе деловое предложение, Гарни, старина. Да-с, одна идея на тысячу лет. Ну, а теперь помолчи и послушай меня минутку. Позволь мне вставить хотя бы одно словечко.

Он сел на стол и пододвинул стул в качестве опоры для ног. Затем снял пенсне, протер стекла, поправил за ушами проволочки от шипучки и, несколько раз хлопнув ладонью по бурому пятну на колене серых брюк, видимо в надежде избавиться от него, продолжил свою речь:

– Касательно домашней птицы.

Во мне пробудился интерес. Эта тема как будто имела обыкновение внедряться в разговоры супругов Укриджей.

– Я хочу, чтобы ты на минуту сосредоточил внимание только на мне. Я как раз говорил моей жене, когда мы шли сюда: «Только Гарнет! Умный черт, Гарнет. Так и кишит идеями». Я это сказал, Милли?

– Да, милый.

– Малышок, – внушительно произнес Укридж, – мы будем держать домашнюю птицу.

Он расположился на столе поудобнее и опрокинул чернильницу.

– Ничего, – сказал он, – впитается. Полезно для ткани. Или это касается табачного пепла на ковре? Ну, да не важно. Слушай меня! Когда я сказал, что мы будем держать домашнюю птицу, я не имел в виду чего-либо мизерного – два петуха, пара кур и мячик для гольфа в гнезде под несушкой. Мы займемся этим в большом масштабе. Мы заведем куриную ферму!

– Куриную ферму, – повторила миссис Укридж, устремив на супруга нежный и восхищенный взгляд.

– А! – сказал я, принимая на себя обязанности хора. – Куриную ферму.

– Я все продумал, малышок, дело чистое, как болотная тина. Никаких расходов, больше прибыли, быстрый оборот капитала. Куры, яйца и деньги притекают быстрее, чем успеваешь класть их в банк. Зимнее и летнее белье, подбитое шуршащими казначейскими билетами. Такая идея приходит раз в жизни. А теперь послушай меня минутку. Ты обзаводишься курицей…

– Одной курицей?

– Ну, пусть одной, удобства ради. Так мои расчеты будут нагляднее. Ну, хорошо. Курица Катрин, ты ею обзаводишься. Тебе пока ясно?

– Да. Ты обзаводишься курицей.

– Я же говорил тебе, что Гарнет все на лету схватывает, – одобрительно сообщил Укридж благоговейно внимающей ему жене. – Заметь, как он усваивает идеи? Будто полицейская ищейка. На чем бишь я остановился?

– Ты только что обзавелся курицей.

– Вот именно. Курицей. Пуляркой Присциллой. Ну, она откладывает по яйцу в каждый день недели. Ты продаешь эти яйца. Шесть штук за полкроны. Содержание курицы не стоит ничего. Доход – по меньшей мере пара шиллингов с каждой дюжины яиц. Ну, что скажешь?

– Скажу, что перепроверил бы цифры на случай ошибки.

– Ошибки! – возопил Укридж, молотя кулаками по столешнице, так что она застонала. – Ошибки? Откуда? Неужто ты не способен воспринять простейший расчет, вроде этого? Да, я забыл сказать, что первой курицей ты обзаводишься в кредит. Всякий будет рад предоставить тебе курицу в кредит. Ну, так ты сажаешь эту курицу, эту первую, исходную, полученную в кредит курицу, на яйца, чтобы она вывела цыплят. Теперь слушай внимательно. Предположим, у тебя имеется дюжина куриц. Очень хорошо. Когда каждая из этой дюжины высидит дюжину цыплят, ты отсылаешь исходных куриц тем ребятишкам, которые тебе их одолжили, прилагая благодарность за дружеский кредит; и вот тут-то ты и начинаешь собственное дело со ста сорока четырьмя бесплатными цыплятами, принадлежащими исключительно тебе. Немного погодя, когда цыплята подрастают и начинают нести яйца, тебе остается только откинуться на спинку кресла, сидеть-посиживать и обналичивать солидные чеки. Правильно, Милли?

– Да, милый.

– Мы уже все подготовили. Знаешь Комбе-Регис в Дорсетшире? На границе с Девонширом. Купание. Морской воздух. Великолепные пейзажи. Самое место для куриной фермы. Подруга Милли – девочка, с которой она училась в школе, – одолжила нам потрясный старый дом с обширными угодьями. Единственное, что нам остается, так только обзавестись курицами. Я уже заказал первую партию. Они встретят нас, когда мы приедем.

– Ну, – сказал я, – желаю тебе всяческой удачи. И обязательно пиши, как у тебя пойдет дело.

– Писать! – взревел Укридж. – Так ты же, дорогой мой старый конь, едешь с нами.

– Еду? – переспросил я ошарашенно.

– Конечно, едешь. Никаких отказов мы не примем. Верно, Милли?

– Никаких, милый.

– Разумеется, нет. Никаких отказов любого порядка. Сегодня упакуешь свой багаж, а завтра встретимся на вокзале Ватерлоо.

– Жутко любезно с вашей стороны…

– Ничуть, просто ничуточки. Все на чисто деловой ноге. Когда мы с Милли направлялись сюда, я как раз говорил ей, что ты-то нам и нужен. На куриной ферме человек с твоим фонтаном свежих идей просто незаменим. Абсолютно незаменим. Видишь ли, – продолжал Укридж, – я принадлежу к практичным ребятам. Сваренным вкрутую. Иду напролом, следуя своему нюху. А в такого рода делах в помощь практичному уму требуется рука мечтателя. Мы ждем от тебя дерзновений, малышок. Озарений и всего такого прочего. Разумеется, ты будешь получать свою долю прибыли. Само собой. Я настаиваю. Строго по-деловому между друзьями. Ну, исходя из того, что по самой скромной оценке прибыль за первый фискальный год составит… пять тысяч… Нет, лучше быть осторожнее… составит четыре с половиной тысячи… Ну, да мы обговорим все это на месте. Этим займется Милли. Она секретарь концерна. Пишет письма людям, наводя справки о курах. Как видишь, дело на мази. Сколько куриных писем ты написала на прошлой неделе, старушка?

– Десять, милый.

Укридж с торжеством обернулся ко мне:

– Слышал? Десять. Десять писем о курах. Верный путь к успеху. Напор и предприимчивость.

– На шесть не ответили, Стэнли, милый, а остальные ответили отказом.

– Не имеет значения, – сказал Укридж с величавым жестом. – Абсолютный пустяк. Суть в том, что письма были написаны. Из чего следует, что мы солидны и практичны. Ну, ты успеешь до завтра собрать свои вещи, Гарни, старый конь?

Странно, как человек достигает поворотного момента в своей жизни и даже не замечает этого. Откажись я от его приглашения, и не был бы… во всяком случае, одной редкостной возможности я бы лишился. Не всякому дано наблюдать, как Стэнли Фиверстоунхо Укридж управляет куриной фермой.

– Я подумывал отправиться куда-нибудь, где можно поиграть в гольф, – сказал я нерешительно.

– В таком случае Комбе-Регис самое для тебя место. Прямо-таки заповедник гольфа. Битком набит наилучшими игроками. Бросишь кирпич и обязательно угодишь в чемпиона-любителя. Прекрасное поле на вершине холма менее чем в полумиле от фермы. Захвати свои клюшки. Сможешь играть во второй половине дня. Серьезную работу будешь делать утром.

– Знаешь, – сказал я, – во всем, что касается домашней птицы, я ни бум-бум. Моих знаний хватает, чтобы протянуть руку за сухарным соусом, когда я вижу одну из них на тарелке перед собой, но и только.

– Превосходно! Тебя-то нам и надо. Ты будешь вкладывать в работу ум, не замутненный теориями. Тобой будет руководить только свет твоего интеллекта. А его у тебя хватает с запасом. Этот твой роман демонстрирует интеллект необычайной мощи, во всяком случае, до того места, где подлюга в киоске помешал мне читать дальше. Куровода-профессионала я не допустил бы на ферму, даже если бы он за это заплатил. Обратись он ко мне, я ему откажу. Естественный интеллект, вот что нам требуется. Итак, значит, я могу на тебя рассчитывать?

– Ну, хорошо, – сказал я медленно. – Очень любезно с вашей стороны пригласить меня.

– Из чисто деловых соображений, малышок, чистейше деловых. Итак, заметано. Поезд одиннадцать двенадцать с Ватерлоо. Смотри, не опоздай. Высматривай меня на перроне. Если я тебя увижу первым, то крикну.

Суровая строгость вокзала Ватерлоо без десяти минут одиннадцать, когда я прибыл туда ловить поезд на Комбе-Регис, заметно смягчилась благодаря некоторым проблескам солнца и деловитой суете на перронах. Носильщик забрал мой саквояж, сумку с клюшками для гольфа и назначил мне свидание на перроне номер шесть. Я купил билет и пролавировал к газетному киоску, где для повышения сбыта громким и проникновенным голосом осведомился, не располагают ли они экземпляром «Маневров Артура» Джереми Гарнета. Услышав, что они им не располагают, я укоризненно поцокал языком и порекомендовал заказать побольше экземпляров, так как спрос обещает быть огромным, а затем потратил пару шиллингов на журнал и кое-какие еженедельники. После чего, имея в запасе десять минут, отправился на поиски Укриджа.

Я обнаружил его на перроне номер шесть. Поезд одиннадцать двенадцать уже подали, и тут же я увидел, что мой носильщик прокладывает ко мне путь с саквояжем и сумкой, полной клюшек для гольфа.

– А вот и ты! – мощно провозгласил Укридж. – Молодец. Думал, ты обязательно опоздаешь.

Я обменялся рукопожатием с улыбающейся миссис Укридж.

– Я наметил купе и занял два угловых сиденья. Милли поедет в соседнем. Не любит в поездах табачного запаха. Надеюсь, в купе мы будем вдвоем. Сегодня здесь чертовски много народу. С другой стороны, чем больше в мире людей, тем больше яиц мы сможем продать. Я кишками чую, что все эти субчики – закоренелые яйцееды. Залезай, сынок. Я только провожу женушку в ее купе и сразу назад к тебе.

Я вошел в купе и остановился у двери лицом наружу в слабой надежде предотвратить вторжение попутчиков. Затем внезапно втянул голову внутрь и сел. В мою сторону направлялся пожилой джентльмен в сопровождении прелестной девушки. Нет, это был не тот тип попутчиков, которых я тщился отпугнуть. Девушку я заметил еще возле касс. Она ждала в стороне от очереди, пока пожилой джентльмен мужественно боролся за право приобрести билеты, вот почему у меня было достаточно времени, чтобы ее разглядеть. И я поспорил сам с собой, какой эпитет больше подходит к ее волосам – светло-каштановые или золотистые. В конце концов я решил в пользу каштановых. Мои глаза встретились с ее глазами всего один раз и только на миг. Они могли быть голубыми, они могли быть серыми. Уверенности у меня не было. Жизнь изобилует такими проблемами.

– Тут, мне кажется, достаточно свободно, милая Филлис, – сказал пожилой джентльмен, подходя к двери купе и заглядывая внутрь. – Ты действительно не против купе для курящих?

– Нет, папочка, нисколько.

– Ну, так я думаю… – сказал пожилой джентльмен, входя.

Его интонации указывали на ирландца. Нет, ничего похожего на диалект. Никаких типичных словечек. Однако общее впечатление создавалось ирландское.

– Отлично, – сказал он, садясь и вынимая портсигар.

Суета на платформе до этой минуты возрастала постепенно, но тут паровоз запыхтел, возникло ощущение, что поезд вот-вот тронется, и возбуждение толпы достигло предела. По перрону разносились пронзительные крики. Растерянные овцы поодиночке и повзводно метались взад и вперед, жаждущие заглядывали в двери в чаянии свободного места. Визгливые голоса приказывали неведомым «Томми» и «Эрни» не отходить от «тетеньки». В тот момент, когда вернулся Укридж, раздалось sauve qui peut[7] обезумевших железнодорожных толп – там и сям загремело наводящее ужас «Сюда! Сюда скорее!», и в следующую минуту купе заполнила лавина разгоряченных человеческих фигур.

В составе новоприбывших значились пожилая дама, откликавшаяся на «Тетеньку», очень дородная и облаченная в серое альпаковое платье, плотно прилегавшее к коже; затем отрок по имени Альберт, дитя, видимо, не слишком солнечного нрава; еще племянница лет двадцати, плотного сложения, словно бы относящаяся к жизни с глубокой апатией, а также парочка прихвостней и верных служителей. Укридж проскользнул в свой угол, ловко обойдя Альберта, было рванувшегося туда. Некоторое время Альберт взирал на него упорно и с упреком, затем опустился на сиденье рядом со мной и начал жевать что-то попахивающее анисом.

Тетенька тем временем распределяла свой солидный вес поровну между ногами ирландского джентльмена и ногами его дочери, высовываясь в окно и беседуя с приятельницей, дамой в соломенной шляпе и папильотках, окруженной тремя чумазыми шалунишками. Большая удача, сообщила она, что они успели на поезд. Согласиться с ней я никак не мог. Девушка с каштановыми волосами и глазами, которые не были ни голубыми, ни серыми, переносила тяжкое испытание, заметил я, с ангельской кротостью. Она даже улыбнулась. Случилось это, когда поезд вдруг тронулся, дернув состав, и Тетенька, отброшенная назад, села на пакет с пищей, который Альберт расположил на сиденье рядом с собой.

– Нескладуха! – заметил Альберт сдержанно.

– Альберт! Не смей так говорить с Тетенькой!

– А чего она плюхается на мой пакет? – осведомился Альберт колко.

Возник спор, что ни в малейшей мере не повлияло на жевательные способности Альберта. Аромат аниса становился все более и более дурманящим. Укридж раскурил сигару, и я понял, почему миссис Укридж предпочитала путешествовать в другом купе, ибо

Я украдкой бросил взгляд через купе выяснить, как девушка переносит сочетание двух таких зол, и обнаружил, что она начала читать. Затем, когда она положила книгу, чтобы посмотреть в окно, я с дрожью, которая прокатилась вниз по моему позвоночнику, будто струйка теплой воды, увидел, что читала она «Маневры Артура». Я ахнул. Чтобы девушка выглядела такой прелестной и притом обладала редчайшим интеллектом, который помог ей выбрать для чтения меня… это выглядело почти сверхчеловеческим сочетанием двух высших степеней качества. И с еще большей истовостью я проклял в сердце своем этих назойливых наглецов, которые атаковали купе в последнюю секунду и навеки погубили мой шанс познакомиться со столь изумительной девушкой. Если бы не они, мы могли бы представиться друг другу в первые же полчаса. А чем мы оказались? Воспетыми поэтом Лонгфелло кораблями, что, встретясь в ночи, обменялись гудками! Она сойдет на каком-нибудь чертовом полустанке и исчезнет из моей жизни прежде, чем я успею сказать ей хоть слово.

Тетенька меж тем, потерпев полное фиаско в словесной стычке с Альбертом, который в словопрениях продемонстрировал мастерство будущего члена парламента от лейбористской партии, подкреплялась бутербродами с мясом. Племянница расправлялась с сосисками, запеченными в тесте. Атмосфера в купе слагалась из коктейлей разнообразных запахов, среди которых пальма первенства принадлежала сигаре Укриджа, теперь раскочегаренной вовсю.

Поезд мчался вперед, к морю. День стоял жаркий, и купе начала окутывать теплая истома. Укридж бросил окурок сигары и теперь сидел, откинувшись, открыв рот и закрыв глаза. Тетенька, все еще крепко держа обкусанный сегмент бутерброда с мясом, тяжело дышала и покачивалась с боку на бок. Альберт и племянница дремали. Челюсти Альберта систематически работали даже во сне.

– Что ты читаешь, девочка? – спросил ирландец.

– «Маневры Артура», папа. Джереми Гарнета.

Никогда бы не поверил, не услышь я собственными ушами, что мои имя и фамилия могут звучать так музыкально.

– Мне ее дала Молли М’Ичерн, когда я уезжала из аббатства. У нее целая полка книг для гостей на прощание. Книжек, которые она считает ерундовыми и не собирается хранить, понимаешь?

Этого оказалось более чем достаточно, чтобы я возненавидел мисс М’Ичерн.

– А что о ней думаешь ты?

– Мне она нравится, – ответила девушка твердо. Купе завертелось у меня перед глазами. – По-моему, она очень умная.

Что такого, если осел в книжном киоске Ватерлоо слыхом не слыхал про «Маневры Артура», а мои издатели всякий раз, когда я пытался спросить, как дела с распродажей, глядели на меня с отеческой жалостью и говорили, что роман пока еще «не идет нарасхват»? Кто угодно может накропать паршивое популярное чтиво на потребу читателям, не способным мыслить, но испечь то, что одобрит подобная девушка, может только человек с редким интеллектом, утонченностью, вкусом и всем прочим в том же духе.

– Хотела бы я знать, кто такой Джереми Гарнет, – продолжала она. – Никогда прежде о нем не слышала. Думается, он один из этих молодых стариков, вероятно с моноклем в глазу и очень собой довольный. И пожалуй, у него мало знакомых девушек. Если уж он считает Памелу типичной девушкой. А она просто тваррррь, – закончила Филлис с чувством.

Тяжкий удар для меня. Я всегда считал Памелу отлично обрисованной героиней и крайне привлекательной, эдакой милой кошечкой. Этот эпизод с ней и младшим священником в оранжерее… А когда она разговаривает с Артуром перед началом лисьей травли… Мне стало грустно, что Памела ей не понравилась. И почему-то Памела упала в моем мнении.

– Но мне нравится Артур.

Так-то лучше. Отличный типус, Артур – полный мой портрет. Если ей нравится Артур, так, значит… но что толку? Случая заговорить с ней мне не представится. Нас разделяет бездна Тетенек, Альбертов и бутербродов.

Поезд замедлил ход. Среди спящих появились симптомы пробуждения. Глаза Тетеньки открылись, обвели окрестности пустым взглядом, закрылись, снова открылись. Племянница проснулась и тотчас атаковала сосиску в тесте. Альберт и Укридж продолжали спать сном праведников.

Паровозный гудок – и поезд остановился. Выглянув, я обнаружил, что мы прибыли в Йовил. Начался исход из купе. Тетенька мгновенно преобразилась в сгусток электрической энергии, собрала пакеты, растолкала Альберта, убедительно парируя его выпады, и, наконец, возглавила выход на платформу. Ирландец и его дочь тоже встали и вышли. Я стоически провожал их взглядом. Слишком маловероятным было, что они продолжат путь.

– Где мы? – сонно вопросил Укридж. – Йовил? Теперь уже близко. Вот что, старый конь, я бы не отказался выпить.

С этими словами он закрыл глаза и погрузился в сон. И тут мой взгляд, уныло рыскавший по купе, обнаружил что-то в дальнем углу. «Маневры Артура». Девушка оставила их там.

Полагаю, последовавшее дает представление о тщеславии молодых авторов. Мне даже в голову не пришла вполне убедительная теория, что книга не забыта, а просто оставлена за ненадобностью. Нет, я думал только о том, что мое промедление обречет бедняжку на потерю, перед которой утрата сумочки или косметического набора покажется сущим пустяком.

Пять секунд спустя я оказался на платформе.

– Извините, – сказал я, – но, кажется…

– Ах, я очень вам благодарна, – сказала девушка.

Я вернулся в купе и от избытка чувств закурил трубку.

«Они синие, – сообщил я моей бессмертной душе. – Удивительно глубокой, нежной, небесной синевы, точно море в полдень».

От Аксминстера до Комбе-Регис железная дорога пересекает местность, по привлекательности не уступающую никакой другой в стране, и поезд, будто отдавая должное этому факту, не развивал особой скорости. И когда мы прибыли к месту назначения, день уже клонился к вечеру.

Способы доставки багажа в Комбе-Регис близки к первобытным. Тяжелые вещи оставляются на платформе, и позднее возчик, если вспомнит про них, заглядывает на станцию и везет их вниз в долину, а затем вверх по склону в сторону, противоположную указанному на ярлыках адресу. Владелец идет пешком. Комбе-Регис – не место для хромцов и других увечных.

Укридж повел нас в направлении фермы, которая располагалась на той стороне долины с видом на лесок и поле за ним. Она была видна со станции, откуда – станция занимала вершину холма – вид открывался очень широкий.

На полпути вверх по противоположному склону мы свернули с дороги на зыбкий луг, чтобы срезать угол, объяснил Укридж. Мы пролезли сквозь живую изгородь, перебрались через ручей и еще один луг, а затем, вскарабкавшись по круче, увенчанной колючей проволокой, оказались в саду.

Укридж утер лоб и вернул пенсне на законную позицию, с которой этот оптический прибор сдвинула колючая проволока.

– Вот мы и на месте, – сказал он. – Зашли с тыла. Экономит время. Ты устала, Милли?

– Немножко, милый. Я бы выпила чаю.

– Прекрасная мысль, – согласился я.

– Все в полном порядке, – сказал Укридж. – В настоящий момент за всем присматривают крайне компетентный человек по фамилии Бийл и его супруга. Я отправил им письмо, извещая, что мы прибудем сегодня. И у них все будет тип-топ. Учись, Гарни, старый конь. Спокойная компетентность. Идеальная организованность.

К этому времени мы подошли к парадной двери. Укридж дернул проволоку колокольчика. Звон разнесся по дому, но шаги в ответ не послышались. Он дернул еще раз. Звон колокольчика в пустом доме ни с чем не спутаешь. Было ясно, что компетентный Бийл и его супруга находятся где-то еще.

– Что теперь? – спросил я.

Миссис Укридж поглядела на мужа с тихим доверием.

– Это, – сказал Укридж, прислоняясь к двери и воюя с запонкой воротничка под затылком, – напоминает мне о том, как в разгар дня в Аргентине двое других веселых молодцов и я три четверти часа пытались проникнуть в пустой дом, где вроде бы могли оказаться напитки, и мы как раз открыли дверь, когда сзади из-за дерева выскочил домовладелец с охотничьим ружьем. Объяснение с места в карьер как-то не напрашивалось. Собственно говоря, нам так и не пришлось исчерпывающе обсудить дело во всех его аспектах, как выразился бы ты, и вы просто не поверите, сколько времени уходит на то, чтобы выковырять дробины из человека. Кроме того, имелась еще и собака.

Он умолк, вспоминая счастливое прошлое, и тут история частично повторилась. Из-за двери донесся недовольный вой, сменившийся кратким гавканьем.

– Эгей! – сказал Укридж. – У Бийла есть собака. – Он раздраженно нахмурился. – Какое право, – продолжал он оскорбленным тоном, – имеет мерзкая дворняга, принадлежащая нанятому мной человеку, не пускать меня в мой собственный дом? Немножко множко. Я день и ночь надрываюсь, чтобы обеспечивать Бийла привычной ему роскошью, а когда пытаюсь войти в дом, его инфернальная псина меня облаивает. Провалиться мне, это уже слишком-слишком! – Несколько секунд он размышлял над несправедливостями судьбы. – Ну-ка подпустите меня поближе, и я урезоню этого зверя.

Он приблизил рот к замочной скважине, взревел сквозь нее: «Хороший песик!» – и тотчас дверь содрогнулась под ударом какого-то тяжелого тела. А дом огласило громкое гавканье.

– Идем к задней двери, – сказал Укридж, оставляя идею подписания мирного договора. – Залезем через кухонное окно.

Окно кухни оказалось плохо запертым. Укридж открыл его, и мы проникли внутрь. Собака, заслышав шум, промчалась по коридору и начала бросаться на дверь, царапая филенки. Укридж слушал с нарастающим негодованием.

– Милли, ты умеешь разжигать огонь. Мы с Гарнетом достанем чашки, блюдца и прочее. Когда этот негодяй Бийл явится, я ему руки-ноги поотрываю. Таким вот образом бросить нас на произвол судьбы! Обманщик до мозга костей. А еще назвался старым солдатом. Да если в его полку поддерживалась такого рода дисциплина, остается только благодарить Бога, что у нас все-таки есть еще и флот! Черт, я раскокал тарелку. Как там огонь, Милли? Я изрублю Бийла на мелкие кусочки. Что у тебя там, Гарни, старый конь? Чай? Превосходно. Где хлеб? Конец еще одной тарелке. А миссис Бийл где? Черт побери, эта баба напрашивается на убиение не меньше своего мерзавца-мужа. Кто когда слышал о кухарке, дезертирующей со своего поста в тот день, когда должны вернуться ее хозяева? Негодница! Послушайте, даю этой псине три минуты и, если она не перестанет царапать дверь, возьму скалку и выйду побеседовать с ней по душам. Немножко множко. Мой собственный дом, и что я обнаруживаю по прибытии? Чья-то гнусная псина выскребает дырки в двери и губит дорогую краску. А ну, прекрати, зверюга!

В ответ пес продолжал свое занятие с неистощимой энергией.

Глаза Укриджа засверкали за стеклами пенсне.

– Дай-ка мне добрый большой кувшин, малышок, – сказал он со зловещим хладнокровием.

Он снял с полки самый большой из стоявших там кувшинов и широким шагом направился с ним в посудомойню, откуда донесся звук льющейся воды. Он вернулся, держа кувшин обеими руками, и его лицо было лицом полководца, спланировавшего решающий стратегический удар.

– Гарни, старый конь, – сказал он, – замри на дверной ручке и, когда я подам сигнал, распахни врата пошире. Увидишь, какой сюрприз ожидает псину.

Я прикрепился к дверной ручке, как было указано. Укридж подал сигнал. На миг перед нами предстало видение ополоумевшей собаки, дворняги чистейших кровей, обрамленное дверным проемом, – сплошные глаза и клыки; затем доступ в кухню оккупировала разливающаяся лужа, а негодующее гавканье где-то в отдалении свидетельствовало, что противник обдумывает случившееся в каком-то безопасном убежище.

– Получил свое, – удовлетворенно сказал Укридж. – Находчивость, Гарни, мой мальчик, находчивость. А кое-кто так и не помешал бы разрушению прекрасной двери.

– И поскупился бы на воду для собаки, – добавил я.

Тут миссис Укридж объявила, что чайник закипел. За чашкой чая Укридж преобразился в предпринимателя.

– Когда, собственно, прибудут эти куры? Им следовало быть тут уже сегодня. Немножко слишком множко. Вот я, полный энергии и нетерпения, жду возможности приступить к управлению наисовременнейшей куриной фермой, а куриц нет и в помине! Я не могу управлять куриной фермой без куриц. Если они не прибудут завтра, я проучу этих типчиков топором. Никакие послабления недопустимы. Пусть подсуетятся. После чая я покажу тебе сад, и мы выберем место для куриного выгула. Завтра придется засучить рукава. Усердный труд начнется сразу же после завтрака.

– Предположим, – сказал я, – птицы прибудут прежде, чем мы приготовимся к их приему?

– Ничего, подождут.

– Но нельзя долго держать птиц в ящиках для перевозки.

– С этим все на мази. Дом снабжен подвалом. Пусть себе бегают там, пока мы все для них не устроим. Всегда находится выход из положения, если его поискать. Организованность, мой мальчик. Вот девиз. Спокойная компетенция.

– Надеюсь, милый, ты позволишь курам высидеть цыпляток, – сказала миссис Укридж. – Мне так хочется ухаживать за цыплятками.

– Конечно. Само собой. Моя личная идея, – сказал Укридж, – заключается вот в чем. Эти люди пришлют нам пятьдесят тех или иных куриц. Иными словами… ну, скажем, сорок пять яиц в день. Пусть они… Чтоб мне провалиться! Опять эта псина! Где кувшин?

Однако на этот раз успешному применению проверенной стратагемы нежданно помешало постороннее вмешательство. Я уже повернул ручку и готовился распахнуть дверь, а Укридж, уподобившись некой современной и повидавшей виды копии «Дискобола», пригнулся рядом со мной, держа кувшин наготове, как вдруг со стороны окна донесся голос.

– Стоять! – произнес голос. – Не то я поукладываю вас на месте!

Я отпустил ручку. Укридж уронил кувшин. Миссис Укридж уронила чашку с чаем. В окне с двустволкой в руках виднелся низенький, коренастый, рыжеволосый мужчина. Стволы его ружья, положенные на подоконник, целились прямехонько в третью пуговицу моего жилета.

Укридж испустил рев, подобный реву изголодавшегося льва:

– Бийл! Подлый беспринципный тип! На кой дьявол тебе это ружье? Почему тебя не было на месте? Чем ты занимался? Почему ты так завопил? Посмотри, к чему ты меня принудил!

Он указал на пол. Старые-престарые теннисные туфли на его ногах к этому времени щедро впитали пролитую воду.

– Ох, мистер Укридж, сэр, так это вы? – хладнокровно сказал рыжий. – Я думал, вы взломщики.

Отрывистый лай по ту сторону кухонной двери и возобновившееся царапанье привлекли внимание мистера Бийла к его верному волкодаву.

– Это Боб, – сказал он.

– Не знаю, как вы там обзываете зверюгу, – сказал Укридж. – Войди в дом и привяжи его. Поосторожнее с ружьем! Когда ты покончишь с псом, я хочу коротенько побеседовать с тобой, малышок, если ты сможешь уделить мне время и других дел у тебя не намечается.

Мистер Бийл аккуратно прислонил ружье к стене, уронил на пол кухни парочку обмякших кроликов, а затем влез в окно. Завершив этот маневр, он отступил в сторону, а осажденный гарнизон выбрался наружу тем же путем.

– Ты найдешь меня в саду, – холодно сказал Укридж. – Мне требуется объяснить тебе пару пустячков.

Мистер Бийл добродушно ухмыльнулся. Он производил впечатление человека с ровным характером.

После жаркой кухни душистый воздух в саду овеял нас приятной прохладой. И сад был очень хороший. То есть был бы, если бы о нем заботились. Я словно увидел, как сижу в шезлонге на лужайке, покуриваю и гляжу сквозь деревья на порт внизу. Вот, почувствовал я, место, где обдумывать план моего романа будет легкой и приятной задачей. Я радовался, что приехал. В этот час под окнами моей городской квартиры как раз заиграла бы особенно гнусная шарманка.

– А вот и ты, Бийл, – сказал Укридж при виде Наемного Служителя. – Ну, так что же ты можешь сказать?

Служитель призадумался, потом сказал, что вечер отличный.

– Отличный вечер? – загремел Укридж. – Да при чем тут вечер, черт дери? Я хочу знать, почему вы с миссис Бийл отсутствовали, когда мы прибыли?

– Хозяйка пошла в Аксминстер, мистер Укридж, сэр.

– У нее не было никакого права уходить в Аксминстер. В ее обязанности не входит шляться в Аксминстер. Я плачу ей гигантские суммы не за то, чтобы она ходила в Аксминстер. Вы же знали, что я приезжаю сегодня вечером.

– Нет, сэр!

– Что-о?!

– Нет, сэр.

– Бийл, – сказал Укридж со сдержанным спокойствием сильного мужчины, вынужденного повторяться, – один из нас дурак.

– Да, сэр.

– Просеем это дельце до самого дна. Вы получили мое письмо?

– Нет, сэр.

– Мое письмо с извещением, что я приеду сегодня. Вы его не получили?

– Нет, сэр.

– Послушай, Бийл, это чушь. Я уверен, что письмо отправил. Я помню, как положил его в карман для этой цели. А теперь его там нет. Видишь? Вот и все содержимое моего… Чтоб мне!

Он уставился на конверт, который извлек из грудного кармана. На деревянном лице мистера Бийла заиграла мягкая улыбка. Он кашлянул.

– Бийл, – сказал Укридж, – ты… э… видимо, произошла ошибка.

– Да, сэр.

– Ты не так виноват, как я думал.

– Нет, сэр.

Наступило молчание.

– В любом случае, – сказал Укридж вдохновенно, – я пойду и истреблю эту адскую псину. Я научу его раздирать мою дверь в клочья! Где твое ружье, Бийл?

Однако здравый смысл взял верх, и все завершилось холодным, неприхотливым, но вкусным ужином, во время которого помилованный пес против всяких ожиданий продемонстрировал разнообразные ловкие и хитрые трюки.

На следующий день меня разбудили льющиеся в открытое окно солнечные лучи, как раз когда дальние куранты отбивали восемь. Чудесное утро, нежаркое, душистое. Окропленная росой трава лужайки поблескивала на солнце. В кустах дрозд, в полной мере осведомленный о ранних пташках и их привилегиях, заполнял время до появления пресловутого червячка переливчатыми трелями. В плюще стайка воробьев начинала свой день с хлопотливого копошения. На гравии перед домом возлежал дворняга Боб, лениво помаргивая.

Искрение моря за деревьями обратило мои мысли к возможности искупаться. Я быстро оделся и вышел. Боб поднялся мне навстречу, повиливая нелепо длинным хвостом. Томагавк явно был надежно закопан. Инцидент с кувшином воды прочно забыт.

Пятиминутная прогулка вниз по склону в сопровождении Боба привела меня к сонному городку. Я прошел по узкой улочке и свернул направо, шагая в направлении гибрида пирса и волнолома, который проглядывал сквозь легкую дымку.

Был прилив, и, оставив одежду под охраной Боба, который тотчас использовал ее как удобное ложе, я нырнул на глубину двенадцати футов прозрачной холодной воды. Вынырнув, я сравнил ее с утренней ванной в Лондоне и почувствовал, что поступил совершенно правильно, отправившись с Укриджем в это приятное местечко. Не то чтобы я верил в безоблачную безмятежность на протяжении всего моего визита. О разведении кур я не знал ничего, но не сомневался, что Укридж знает еще меньше. Конечно, предстоят тяжкие моменты до того, как ферма превратится в доходное коммерческое предприятие. Представив себе Укриджа под знойным солнцем, в поте лица управляющимся с буйной ордой домашних птиц, я рассмеялся и захлебнулся щедрым глотком соленой воды, повернул и поплыл назад к Бобу и моей одежде.

Вернувшись на кухню, я узрел, как Укридж в рубашке, но без воротничка разделывается с солидным куском окорока. Миссис Укридж, в халатике из грубого полотна выглядевшая еще более юной и похожей на маленькую девочку, улыбнулась мне над чайником для заварки.

– Приветик, старый конь, – взревел Укридж, – где ты пропадал? Купался? Надеюсь, это тебя подготовило к работе, так как нам пора засучивать рукава.

– Птицы прибыли, мистер Гарнет, – сказала миссис Укридж, чьи глаза совсем округлились, придав ей сходство с удивленным котенком. – И их так много! Они такой шум поднимают!

В подтверждение ее слов в окно ворвалось кудахтанье, по силе и разнообразию превосходившее все, что я когда-либо слышал. Напрашивалось предположение, что все курятники Англии разом опустели, а их население в полном составе оказалось во дворе укриджской фермы.

– Да, похоже, поставщики не скряжничали, – заметил я.

– Да, толика вроде бы немалая, а? – сказал Укридж самодовольно. – Но это-то нам и требуется. Нет смысла начинать в малом масштабе. Чем количество больше, тем доход выше.

– И какие породы преобладают? – осведомился я, выражая профессиональный интерес.

– Да всякие. Моя теория, малышок, такова: не важно, какие породы мы получили, потому что несутся они все; и если мы будем продавать яйца партиями, как мы и будем их продавать, а цыплята вылупятся разнокалиберными, то просто сошлемся на злополучную случайность. Уж поверь, люди даже и не думают, какой курица породы, если у нее имеются две ноги и клюв. Поставщики были адски дотошны. «Доркинги?» – хотели они узнать. «Валяйте, – говорю я. – Волоките своих доркингов». – «Но может, вам требуется партия минорок?» – «Отлично, – говорю я. – Спускайте с цепи минорок». А они все за свое – и вот так часами бы, если бы я их не одернул. «Послушайте, мой милый старый друг студенческих лет, – сказал я ласково, но твердо главному субчику (отличный такой старикан с манерами маркиза), – послушайте, – сказал я твердо, – жизнь коротка, а мы все уже не так молоды, как прежде. Давайте не будем тратить впустую золотые часы на загадки и отгадки. Мне нужны куры. Вы продаете кур. Так снабдите меня каждой породой понемножку. Смешайте их, малышок, – сказал я. – Смешайте их хорошенько». А он так и сделал, черт подери. Иди-ка во двор, посмотри на них. Бийл их уже вывернул из ящиков. Не меньше чем по штуке любой породы, какие только наизобретали.

– Куда ты думаешь их поместить?

– Ну туда, возле лошадиного загона, как мы и решили. Самое оно. Полно грязи, чтобы в ней рыться, а когда захотят, смогут выходить на луг и клевать червяков, или чем они там питаются. Наверное, нам придется сколотить для них сегодня утром какой-нибудь навес. Отправимся в город и распорядимся, чтобы нам прислали проволочную сетку и всякое такое прочее.

– Еще нам будут нужны курятнички. Надо будет и их наготовить.

– Конечно. И наготовим. Милли, я же говорил тебе, что старина Гарнет мыслит очень свежо? Про курятнички я совсем забыл. А их нельзя купить? В кредит, конечно?

– Дешевле самим изготовить. Приобретем побольше ящиков. Подойдут из-под сахара. Сколотить несколько курятничков много времени не потребует.

Укридж с энтузиазмом хлопнул кулаком по столу и опрокинул свою чашку.

– Гарнет, старый конь, ты чудо. Успеваешь подумать обо всем. Засучиваем рукава незамедлительно и приводим место в самый что ни на есть ажур. Какой инфернальный гвалт поднимают эти пернатые! Наверное, еще не чувствуют себя во дворе как дома. Погоди, пока они не увидят компактные первоклассные особнячки, которые мы для них соорудим. Покончил с завтраком? Так идем. Милли, и ты с нами.

Рыжий Бийл, опиравшийся в позе мыслителя на дворовую калитку и с большим интересом наблюдавший за пернатой оравой по ту ее сторону, был тотчас выведен из задумчивости и отряжен в город за проволокой и ящиками из-под сахара. Укридж занял его место у калитки и обозревал птиц с благодушием владельца.

– Ну, – заметил я, – они, безусловно, поймали тебя на слове в смысле разнообразия.

Старикан с манерами маркиза, казалось, приложил максимум стараний, чтобы прислать весьма представительную коллекцию куриных пород. Имелись голубые куры, черные, белые, серые, желтые, палевые, крупные, мелкие, доркинги, минорки, кохинхины, бантамы, виандотты. Да, зрелище было, бесспорно, внушительное.

Наемный Служитель вернулся на исходе утра, предшествуемый тележкой с требуемыми сеткой и ящиками. Укридж, чей энтузиазм не терпел проволочек, тут же взялся за изготовление курятничков, а я с помощью Бийла окружал проволочной сеткой место возле лошадиного загона, избранное для куриного выгула. Не обходилось без мелких неприятностей: рык смертной муки возвестил, что молоток Укриджа опустился не совсем на то, на что следовало, а затем мои брюки сцепились с проволокой, но в целом работа продвигалась удовлетворительно. К середине дня все было настолько на мази, что Укридж счел разумным сделать перерыв для принятия пищи.

– Вот так-то, – сказал он, сияя сквозь затуманенные стекла пенсне над краем бокала. – Именно так следует с ними управляться! В таком темпе мы приведем это место в полный порядок еще до отхода ко сну. Спокойная компетентность – вот где зарыта собака! Что скажешь об этих курятничках, Бийл?

Наемный Служитель обозрел курятнички каменным взглядом.

– Видывал и похуже, сэр. – Бийл продолжил свой осмотр. – Но редко, – добавил он. Страсть Бийла к правде-матке заслужила ему непопулярность в трех полках, одном за другим.

– Они очень даже недурны, – сказал я, – но я рад, что я не курица.

– И правильно, – сказал Укридж, – учитывая, как ты натянул сетку. Они у тебя все поломают в ней шеи.

Вопреки самоотверженным трудам к наступлению темноты обиталища для кур все еще остались незавершенными. Подробности вечерней работы сохранились в письме, которое я тогда же написал моему другу Ликфорду.

«…Ты когда-нибудь играл в игру, которая называется «салки»? Мы как раз кончили играть в нее с курами, поразвлекавшись так полтора часа. Мы все смертельно устали, за исключением Наемного Служителя, который словно бы сделан из резины. Он только что отправился прогуляться по пляжу. Видимо, хочет поразмять ноги. У меня же самого такое ощущение, будто я в жизни больше шагу не сделаю. Ты и понятия не имеешь, чего стоит собрать кур и благополучно уложить их спать. Поскольку постоянная обитель для них еще не готова, мы были вынуждены запрятать некоторых в кубические ящики из-под сахара, а остальных загнать в подвал. Мне только сейчас пришло в голову, что им, собственно, для ночлега требуются насесты. Осенила меня эта идея только сейчас, и упоминать о ней Укриджу я воздержусь, не то этот неукротимый труженик примется их изготовлять и привлечет меня. В конце-то концов, курица может одну ночь и потерпеть, а я, если мне придется хотя бы палец о палец ударить, рухну без чувств.

Я считал, что нам следовало взять на вооружение принцип «медленно, но верно». А именно: брать каждую птицу поодиночке и относить в постель. Это заняло бы порядочно времени, но обошлось бы без накладок. Но ты понимаешь, что такой план не мог привлечь Стэнли Фиверстоунхо! Он предпочитает более стремительные, более лихие маневры наполеоновского размаха. Он сказал: «Открой дворовую калитку, и пусть подлянки выйдут на простор; затем отправляйся туда же и пошли их сомкнутым строем через заднюю дверь в подвал». Идея была великолепная, но таила в себе одну роковую неувязку. Она не учитывала, что куры могут броситься врассыпную. Мы открыли калитку, и они все разом вырвались наружу, точно публика из театра по окончании спектакля. Тогда мы окружили их для великой облавы. Секунды три казалось, что нас ждет полный успех. И тут Боб, пес Наемного Служителя, всегда готовый поучаствовать в происходящем, заливаясь лаем, вылетел из дома в самую их гущу. Последовало паническое бегство, и только Богу известно, где некоторые из этих кур находятся теперь. Во всяком случае, одна – большая и желтая, – полагаю, в настоящую минуту уже достигла Лондона. Когда я видел ее в последний раз, она неслась в том направлении со скоростью, измеряемой узлами, а Боб мчался за ней, гавкая во всю глотку. Курица показала чемпионскую резвость, заметно увеличивая расстояние между ними. Вскоре Боб, пыхтя, вернулся, видимо отказавшись от погони. Мы тем временем гонялись по всему саду, приняв тактику, которую я предложил с самого начала, но только с той разницей, что мы не ухватывали их тихо, не напрягая сил, а прежде пробегали за каждой по нескольку миль. Через некоторое время мы выработали некоторую систему. Миссис Укридж стояла у двери, мы ловили кур и вносили их в дом. Затем, когда мы спускали их в подвал, она закрывала дверь. Кроме того, мы расставили сахарные ящики Укриджа в один ряд и, поймав птицу, сажали ее в ящик и загораживали открытую сторону доской. С помощью таких экстраординарных мер мы собрали две трети птиц. Остальные рассыпались по всей Англии. Некоторые, возможно, еще находятся в Дорсетшире, но биться об заклад не стану.

Как видишь, на современнейшей куриной ферме все строится на здравых, разумных укриджских принципах. А это только начало. С уверенностью жду дальнейших интереснейших событий. Я убежден, начни Укридж разводить белых мышей, он бы сумел и этому придать волнующую лихорадочность. Сейчас он лежит на диване, курит очередную адскую сигару, пьет виски с содовой и с некоторой горечью жалуется, что в Белфасте пил виски и получше. Из подвала до моего слуха доносится еле слышное квохтанье неисчислимых кур».

День был четверг, дата – двадцать второе июля. Мы занимались куроводством уже целую неделю, и все постепенно более или менее налаживалось. Курятнички были завершены. Быть шедеврами они не претендовали, и я видел, как куры стояли перед ними в глубокой задумчивости, будто вопрошая: «Что дальше?» Но они отвечали положениям Закона о куриных курятничках, и мы принудили кур поселяться в них.

Самой тяжкой работой оказалось натягивание проволочной сетки. Эта обязанность легла на меня и на Наемного Служителя, так как Укридж гордо предпочел рук об нее не пачкать. Пока мы с Бийлом трудились на солнце до изнурения, старший партнер фирмы посиживал в шезлонге в тени, отпуская не слишком жесткие критические замечания и советы, а время от времени осыпая бранью кредиторов, довольно-таки многочисленных. Мы не прожили на ферме и дня, как он принялся в огромных количествах заказывать и нужное, и ненужное, но все в кредит. Одни запасы он приобретал в деревне, другие – в окрестных городках. На Аксминстер он наложил разорительную дань. И даже делал вылазки до самого Дорчестера. Он умел быть убедительным, и торговцы, казалось, привечали его, как любимого сына. Со всех сторон на ферму потекли потоки покупок – бакалейные товары, виски, рояль, граммофон, картины. И еще сигары в великом изобилии. Он был не из тех, кто довольствуется малым в нашей земной юдоли.

Что до финансовой стороны этих сделок, его метод был простым и мастерским. Если торговец выражал желание получить небольшой чек в счет заказа, как открыто намекнули двое-трое пошляков, он вдохновенно взывал к его сердцу.

– Черт подери, сэр, – говорил он со слезами в голосе, кладя руку на плечо сквалыжника, – это немножко множко, когда джентльмен селится в ваших местах, а вы предъявляете ему счет прежде, чем он успевает покрыть первоначальные расходы на дом. – (Отличный заход, наводящий на мысль о тратах огромных сумм. Тот факт, что дом ему предоставили бесплатно, тщательно сохранялся от посторонних ушей.) Расслабив пошляка пафосом, он переходил на более суровый тон: – Еще немного подобного, и я закрою свой счет. Да, черт возьми, я еще никогда ничего подобного не слышал!

После чего пошляк приносил извинения и удалялся прощенным с новым большим заказом.

Благодаря таким методам государственного мужа Укридж, бесспорно, превратил ферму в очень уютное место обитания. Полагаю, мы все понимали, что в один прекрасный день за полученные товары придется уплатить, но мысль эта нас не тревожила.

– Уплатим ли? – взревел Укридж в тот единственный раз, когда я рискнул коснуться этой щекотливой темы. – Конечно, мы уплатим. А почему бы и нет? Мне не нравится такое слабодушие, старый конь. Деньги еще не хлынули, признаю, но мы не должны торопить время. Вскоре мы начнем поставлять сотни яиц в неделю. Сотни! Я связался со всеми флагманами торговли – с «Уитни», «Харродс» и прочими. Вот я, сказал я им, владелец большой куриной фермы со всеми современнейшими новшествами. Вам требуются яйца, старые, сказал я, кони, я их поставляю. Я обеспечу вас столькими-то сотнями яиц в неделю, сказал я, так сколько вы даете за них? Ну, признаю, их условия не вполне дотянули до моих ожиданий, но вначале нам не следует фыркать и на низкие цены. Когда мы наладим связи, – продолжал он, – мы сможем ставить собственные условия. Сам посуди, малышок. Видел ли ты когда-нибудь мужчину, женщину или ребенка, который не поглощал бы яйцо, или не приступал бы к поглощению яйца, или как раз не закончил бы поглощать яйцо? Скажу тебе одно: доброе старое яичко – вот основа основ ежедневной жизни. Останови на улице первого встречного и спроси, чего он предпочтет лишиться: своей яичницы или своей жены, и увидишь, что он скажет! У нас в руках золотое дно, Гарни, мой мальчик. Передай-ка виски!

Результатом явилось согласие вышеупомянутых торговых домов снабдить нас партиями товаров в счет получения призрачных яиц. Укридж был удовлетворен. Он питал особую веру в яйценоскость своих куриц, которая весьма им польстила бы, если бы они могли про нее узнать. Кроме того, вера эта могла бы стимулировать их усилия в указанном направлении, до сих пор довольно вялые.

Теперь настал, как я уже упомянул, четверг, двадцать второе июля – чудесное солнечное утро, из тех, какие Провидение иногда ниспосылает просто для того, чтобы честный курильщик мог после завтрака выкурить свою трубочку в идеальных условиях. Существуют процедуры выкуривания трубок, на которые человек в грядущие годы оглядывается с чувством грустного благоговения, – выкуривание трубочки в тихой безмятежности, когда тело и дух равно отдыхают. Выкуривая вот такие трубочки, мы грезим нашими грезами и творим наши шедевры.

Моя трубка вела себя именно как такая идеальная трубочка, и пока я вольготно разгуливал по лужайке, мой роман обретал безупречную форму. Всю прошлую неделю я оставлял в небрежении литературное творчество из-за докучливых кур. Я не принадлежу к тем субъектам, чьи интеллекты трудятся в любых условиях, какие ни подсунет жизнь. Но теперь я наверстывал упущенное время. С каждым сизым облачком, покидавшим мои губы и повисавшим надо мной в недвижном воздухе, в моем мозгу проносились поразительные ситуации и ливни искрометных диалогов. Еще ничем не нарушенные полчаса – и я завершу костяк романа, который поместит меня в группу избранников на литературном поприще, у которых нет крещеных имен. Еще полчаса – и потомству я буду известен как просто «Гарнет».

– Останови ее! Хватай ее, Гарнет, старый конь!

К этому времени я забрел в куриный загон. Я посмотрел. Ко мне со всей присущей ей стремительностью бежала щуплая курочка. Я тотчас ее узнал. Эту противную саркастичную на вид птицу, которую Укридж в силу якобы ее сходства в профиль с ближайшей родственницей его жены окрестил «Тетя Элизабет». Зловредная курица, вечная зачинщица любых беспорядков в куриных владениях, птица, которая ежедневно объедалась за наш счет и кусала кормящие ее руки, решительно отказываясь снести хотя бы одно яичко. За Тетей Элизабет мчался Боб, как обычно проделывая то, чего ему проделывать никак не следовало. Замашки Боба в том, что касалось наших кур, служили непрерывным источником неприятностей. С первой же минуты он словно бы рассматривал появление птиц исключительно как дань его охотничьим талантам. Он безоговорочно считал себя гончим псом и не сомневался, что мы весьма любезно снабдили его объектами для травли.

Следом за Бобом появился Укридж. Но с одного взгляда стало ясно, что в погоне он значительной роли не играл. Заданный темп уже превысил его возможности, и он назначил меня своим заместителем с полной свободой рук.

– За ней, Гарни, старый конь! Ценнейшая птица! Ее нельзя упустить.

Кроме периодов каталепсии литературного творчества, я в принципе человек действия. Я отправил роман на полку вплоть до востребования, и мы вылетели из загона в следующем порядке: впереди Тетя Элизабет, свеженькая, как новая краска, и показывающая приличную скорость. За ней Боб, пыхтя и явно сомневаясь в своей выносливости. И наконец я, исполненный решимости, хотя и предпочел бы быть помоложе лет на пять.

После первого луга Боб, этот дилетант и беспринципный пес, махнул на погоню хвостом и небрежной походкой отошел разрывать кроличью нору, с невыносимым нахальством давая понять, что с самого начала к ней и рысил. Я упрямо продолжал работать ногами, исполненный угрюмой решимости. Я успел перехватить взгляд Тети Элизабет, когда она пронеслась мимо меня, и его презрительность задела меня за живое. Эта птица меня презирала! Я не склонен к насилию и не вспыльчив, однако у меня есть чувство собственного достоинства. Я не допущу, чтобы куры делали меня предметом насмешек. Абстрактная жажда славы, властвовавшая надо мной пять минут назад, теперь сосредоточилась на задаче сцапать эту надменно-саркастичную курицу.

До сих пор мы двигались вниз по склону, но тут пересекли дорогу, и начался подъем. Я находился в том мучительном состоянии, которое возникает, когда теряешь первое дыхание, но еще не обретаешь второго. И я был разгорячен сверх меры.

Не знаю, то ли Тетя Элизабет тоже несколько утомилась, то ли дала о себе знать наглость ее извращенной и непотребной натуры, но она перешла на шаг и даже начала что-то поклевывать в траве. Ее поведение меня взбесило. Я почувствовал уничижительное ко мне отношение и поклялся, что эта птица усечет (пусть даже – что казалось вполне вероятным – я в процессе усечения лопну) всю серьезность положения, когда за тобой гонится Д. Гарнет, автор «Маневров Артура» и т. д., человек, о чьих произведениях такой тонкий судья, как сам Пиблс, сказал в «Адвертайзере»: «Подают надежду».

Расчетливое увеличение скорости – и до моей добычи осталось чуть больше ярда. Однако Тетя Элизабет под личиной рассеянности полностью владела ситуацией. Она с усмешливым квохтаньем ускользнула от меня и вновь быстро устремилась вверх по холму.

Я последовал за ней, но что-то мне шепнуло, что я спекся. Солнце палило вовсю, концентрируя лучи на моей спине в ущерб окружающему пейзажу. Оно, казалось, преследовало меня, как луч прожектора.

Мы выбрались на равнину. Тетя Элизабет вновь перешла на шаг – единственный аллюр, доступный теперь мне. Постепенно, но я все же нагонял ее. Перед нами возникла высокая живая изгородь, и в тот момент, когда я вновь готов был к решающему броску, Тетя Элизабет с очередным усмешливым квохтаньем нырнула в изгородь головой вперед и пролавировала насквозь таинственным способом, к которому прибегают куры, пролезая сквозь живые изгороди. Я стоял, пыхтя, и тут до меня донеслось ее еле слышное стародевическое хихиканье. Оно воздействовало на меня как звук боевой трубы. В следующий миг я тоже нырнул в изгородь. Я находился в середине ее, очень разгоряченный, истомленный и грязный, когда с той стороны раздался внезапный крик:

– Готовсь! Птица справа!

И в следующий момент я с почерневшим лицом и на подгибающихся коленях выбрался на усыпанную песком дорожку чьего-то сада. Словно сквозь закопченное стекло я различил три фигуры. Затем в глазах у меня прояснилось, и я узнал две из них.

Первой оказался пожилой ирландец, который ехал с нами в одном купе. Второй была его синеглазая дочь.

Третьим в этом небольшом обществе был мужчина, мне незнакомый.

Видимо, проявив чудеса ловкости, он изловил Тетю Элизабет и теперь крепко держал, не обращая внимания на ее протесты, профессиональной хваткой поперек крыльев.

Бывают минуты и минуты. Данная принадлежала к категории наиболее неприятных.

Даже мой изнуренный ум понимал, что от меня требуются объяснения. Крокетная площадка ирландца – его замок, и неизвестные не могут вторгаться на нее сквозь живые изгороди, не навлекая на себя нарекания.

К несчастью, я утратил дар речи. Я мог бы осушить бочку дождевой воды, улечься и уснуть или растопить льдину легким прикосновением пальца, но вот говорить я не мог. Молчание нарушил второй мужчина, чьи руки теперь удерживали Тетю Элизабет, с виду словно покорившуюся судьбе, но внутри кипящую бессильной злобой, догадывался я, хорошо изучивший ее надменный дух. И я видел, как она косится уголком глаза, примериваясь, не представится ли случай убедительно долбануть своим орлиным клювом.

– Входите, входите, – гостеприимно сказал мужчина. – Стучать необязательно.

Я стоял, хрипло глотая воздух. И прекрасно отдавал себе отчет, что выгляжу очень и очень странно. Перед тем как погрузиться в изгородь, шляпу я снял, и моя шевелюра обогатилась прутиками и другими инородными телами. Лицо у меня было влажное и чумазое. Нижняя челюсть отвисла. А ноги словно бы отказались от меня наотрез.

– Я должен изви… – начал я и докончил фразу судорожным побулькиванием.

Пожилой джентльмен смотрел на меня с выражением негодующего изумления, сказал бы я. Его дочь, как определила моя виноватая совесть, смотрела сквозь меня. Тетя Элизабет изливала саркастическое презрение. С теплотой на меня смотрел только второй мужчина. И даже с доброй улыбкой, будто я был старым другом, забежавшим на огонек.

– Дышите глубже, – посоветовал он.

Я задышал глубже, и мое самочувствие улучшилось.

– Я должен извиниться за это вторжение, – победоносно сказал я. «Непростительное» отлично округлило бы фразу, но я воздержался: было бы дерзкой бравадой без особой надобности пускать в ход шестисложные слова. Я еще глубоко подышал. – Дело в том, что я не… знал, что за изгородью находится чей-то сад. Если вы отдадите мне мою курицу…

Я умолк. Тетя Элизабет отвернулась, словно стараясь создать впечатление, будто у нее со мной нет ничего общего. Один знаток уверял меня, что куры не способны поднимать брови, поскольку бровей у них нет. Но я готов утверждать под присягой, что в этот момент Тетя Элизабет подняла свои очень высоко. Я пойду дальше: она презрительно фыркнула.

– Вот, пожалуйста, – сказал второй мужчина. – Хотя так тяжко сказать «Прощай!».

Он протянул мне курицу, и тут-то произошел сбой. Он прекрасно выполнил свою часть операции, разжав руки, а вот я, принимая ее, допустил промашку. Тетя Элизабет, будто угорь, выскользнула из моих пальцев, секунду постояла, откинув голову набок и насмешливо меня оглядывая, затем бросилась бежать и окопалась в кустах у дальнего края лужайки.

Бывают моменты, когда даже самый целеустремленный человек чувствует, что долее не в силах вести бои с судьбой, и ему ничего не остается, кроме достойной ретирады. Но для достойной ретирады необходимо одно непременное условие. Надо знать, где находится выход. Мне это было неведомо, а потому я продолжал стоять с таким глупым видом, какого мир не видывал с начала времен. Удалиться сквозь изгородь возможным не представлялось. Если бы я мог взять ее одним изящным прыжком, это было бы достойно. Но изгородь выглядела высокой, а я в ту минуту не был способен исполнить изящный прыжок даже через скамеечку для ног.

Положение спас второй мужчина. Он как будто обладал той магнетической властью над себе подобными, которая создает прирожденных вождей. Под его началом мы превратились в регулярную армию. Общая цель – погоня за неуловимой Тетей Элизабет – сплотила нас. Едва мы приступили к действию, как ирландец уже называл меня «мой мальчик», а второй мужчина, представившийся мистером Чейзом (лейтенант, как я узнал позднее, военно-морского флота его величества), выкрикивал распоряжения мне, называя меня по фамилии. Никогда еще я не принимал участия ни в одной церемонии, где бы все формальности были отброшены так сразу. Лед был не просто разбит, он был раздроблен на миллионы осколков.

– В кусты, Гарнет! Гоните ее оттуда! – крикнул мистер Чейз. – В моем направлении, если сумеете. На левый фланг, Филлис!

Даже в эту напряженнейшую минуту я все-таки не мог не заметить, что он назвал ее по имени. Что-то зловещее, и даже сверх. Мне не понравилось, что бравые молодые лейтенанты престижной службы называют «Филлис» девушку, чьи глаза неотступно грезились мне с той секунды, когда я увидел их впервые.

Тем не менее я заполз в кусты и ткнул Тетю Элизабет под девятое ребро, если у кур есть девятые ребра. Чем дольше я изучаю кур, тем больше обнаруживаю такого, без чего они прекрасно обходятся. Мой тычок нарушил ее высокомерную невозмутимость, и она выскочила из кустов прямо туда, где ждал снявший пиджак мистер Чейз, была тут же накрыта этой частью его костюма и схвачена.

– Эссенция стратегии, – одобрительно заметил мистер Чейз, – это внезапность. Отлично сработано!

Я поблагодарил его. Он скромно уклонился от моих благодарностей. Ведь он только последовал сигналу адмирала Нельсона в Трафальгарском бою и просто исполнил свой долг, как от него ожидала Англия. Затем он представил меня пожилому ирландцу, который оказался профессором Дублинского университета по фамилии Деррик. Профессор поставил меня в известность, что всегда проводит лето в Комбе-Регис.

– Я удивился, увидев вас в Комбе-Регис, – сказал я. – Когда вы сошли в Йовиле, я предполагал, что можно больше не рассчитывать увидеть вас снова.

По-моему, я много более среднестатистического мужчины одарен умением неудачно выражать свои мысли.

– То есть я этого опасался, – добавил я.

– А, да, конечно, – сказал профессор. – Мы ехали в одном купе. То-то мне казалось, что я вас уже видел. Я никогда не забываю лица.

– Будет только тактично забыть лицо Гарнета в его нынешнем виде, – заметил мистер Чейз. – Проходя сквозь изгородь, вы прихватили с собой некоторую часть пейзажа.

– Я как раз думал… – сказал я. – Нельзя ли мне… умыться?

– Конечно, мой мальчик, конечно, – сказал профессор. – Том, отведите-ка мистера Гарнета к себе в комнату, а потом мы перекусим. Вы не откажетесь, мистер Гарнет?

Я поблагодарил его, указал на возможные неудобства, которые причиню, но он и слушать ничего не захотел, и я отправился с моим другом-лейтенантом в дом. Тетю Элизабет, к ее величайшему негодованию, мы заточили в конюшне, отдали распоряжение, чтобы ей сервировали второй завтрак, и направили свои стопы в комнату мистера Чейза.

– Так, значит, вы уже встречались с профессором? – спросил он, гостеприимно предоставив в мое распоряжение один из своих костюмов – по счастью, мы были примерно одного роста и комплекции.

– Не совсем, – сказал я. – Просто мы из Лондона ехали в одном купе.

– Милейший старикан, если гладить его по шерстке. Но… говорю вам это для вашей пользы и руководства, ведь человеку в незнакомом море требуется лоция, он очень способен взбелениться и дать залп изо всех орудий. А уж тогда – держись, и население в радиусе нескольких миль забирается на деревья. На вашем месте я не стал бы за столом упоминать сэра Эдварда Карсона.

Я обещал устоять перед этим искушением.

– Собственно говоря, лучше вообще Ирландии не касайтесь. Так будет безопаснее всего. А в остальном – любые темы по вашему выбору. Непринужденные соображения о биметаллизме будут встречены с серьезным вниманием. Изложение теории Как Поступить С Холодной Бараниной будет вполне уместно. Но только не Ирландия. Спустимся в столовую?

За столом мы узнали друг друга поближе.

– Вы охотитесь на кур для развлечения? – спросил Том Чейз, смешивая салат (он принадлежал к тем людям, которые в чем угодно словно бы чуть-чуть превосходят всех прочих). – Или по предписанию вашего врача? Если не ошибаюсь, многие доктора настоятельно это рекомендуют.

– Ни то и ни другое, – сказал я, – и, уж во всяком случае, не для развлечения. Дело в том, что меня сюда заманил один мой друг, который обзавелся куриной фермой…

Меня перебили. Они все трое рассмеялись. Том Чейз залил скатерть уксусом, на добрых два дюйма промахнувшись по салатнице.

– Неужели, – сказал он, – вы действительно происходите с этой поразительной куриной фермы? Так вы же тот, о знакомстве с кем мы молились все последние дни. В городе только о вас и говорят, если, конечно, считать Комбе-Регис городом. Обсуждают на все лады. Ваши методы новы и оригинальны, ведь верно?

– Вполне возможно. Укридж ничего о домашней птице не знает. Я знаю и того меньше. Он видит в этом преимущество. Он говорит, что в наших методах нет места предвзятости.

– Укридж! – сказал профессор. – Эту фамилию упоминал старик Доулиш. Я никогда не забываю фамилий. Он тот джентльмен, который читает лекции о содержании домашней птицы? И вы тоже?

Я поспешил отвергнуть такое предположение. Собственно, я никогда не одобрял инфернальные беседы об искусстве куроводства, которыми Укридж завел обыкновение потчевать всех, кто заглядывал к нам на ферму. Не отрицаю, было очень приятно наблюдать, как управляющий нашей фермой в розовой рубашке без воротничка и очень грязных брюках спортивного покроя наставляет более или менее развитых туземцев, однако у меня мало-помалу возникло ощущение, что таким способом мы разоблачаем наше невежество перед людьми, которые общались с домашней птицей еще в колыбели.

– Его лекции очень популярны, – сказала Филлис Деррик, весело фыркнув.

– Ему они доставляют большое удовольствие.

– Послушайте, Гарнет, – сказал Том Чейз. – Надеюсь, подобные вопросы не покажутся вам слишком фамильярными, но вы понятия не имеете, какое неукротимое участие мы все – с приличного расстояния – принимаем в вашей ферме. Всю неделю мы только о ней и разговариваем. Мне она снилась три ночи подряд. А мистер Укридж занимается фермой в коммерческих целях или как эксцентричный миллионер?

– Пока он еще не миллионер, но, полагаю, намерен вскоре стать миллионером с помощью кур. Однако вы не должны думать, будто порядки на ферме хоть в какой-то степени зависят от меня. Я всего лишь подручный. Мозговая сторона дела находится в ведении Укриджа. Сказать правду, я приехал сюда ради гольфа.

– Гольфа? – благосклонно сказал профессор Деррик тоном энтузиаста, приветствующего собрата. – Я рад, что вы играете в гольф. Нам обязательно надо будет сыграть партию-другую.

– Как только позволят мои профессиональные обязанности, – благодарно ответил я.

– Сегодня мы ждем Эдвина, – сказала миссис Укридж.

– И Дерриков, – сказал Укридж, с обычной энергией отпиливая ломти хлеба. – Не забудь про Дерриков, Милли.

– Да, милый. Миссис Бийл приготовит прекрасный обед. Мы его вчера обсудили.

– Кто такой Эдвин? – осведомился я.

Мы кончали завтракать во второе утро после моего визита к Деррикам. Тогда, вернувшись, я поведал о своих приключениях штату фермы, подчеркивая достоинства наших соседей и их интерес к нашей деятельности, а потому на следующий день Наемный Служитель был отправлен к ним с приглашением от миссис Укридж посетить ферму и остаться пообедать.

– Эдвин? – сказал Укридж. – А! Мерзкий кот.

– Ах, Стэнли, – сказала миссис Укридж жалобно. – Вот уж нет. Он просто прелесть, мистер Гарнет. Персидский чистопородный красавец. Он брал призы.

– Он все время чего-нибудь да брал. Вот почему он не приехал с нами.

– Огромный страшный МЕРЗКИЙ пес укусил его, мистер Гарнет. – Глаза миссис Укридж округлились и засияли. – И бедному Эдвину пришлось лечь в кошачью больницу.

– И я надеюсь, – сказал Укридж, – что это пошло ему на пользу. Упер у пса обед. Под самым его носом, Гарнет, что ты на это скажешь? Естественно, собака запротестовала.

– Я так боюсь, что он испугается Боба. Он же, наверное, стал очень робким, а Боб такой буйный. Ведь правда, мистер Гарнет?

– Ничего, – сказал Укридж. – Боб его не тронет, если только он не примерится слямзить его обед. В таком случае нам придется заказать из Эдвина коврик.

– Стэнли Эдвин не нравится, – грустно констатировала миссис Укридж.

Эдвин прибыл на исходе утра и был заперт на кухне. Мне он показался красивым котом, но нервозным.

Деррики прибыли спустя два часа. Мистер Чейз их не сопровождал.

– Ему пришлось уехать в Лондон, – объяснил профессор, – не то он был бы в восторге. Мальчик очень огорчился. Ему так хотелось осмотреть ферму.

– Ну, так ждем его в следующий раз, – сказал Укридж. – Мы всегда приветствуем осмотры. Послушайте, – внезапно перебил он сам себя (мы приближались к куриному выгулу), – вы когда-нибудь бывали в Бристоле?

– Никогда, сэр, – ответил профессор.

– Дело в том, что я там несколько лет назад знавал одного точно такого же недотепистого пузанчика. Редкий весельчак! Он…

– Вот куриный выгул, профессор, – вмешался я, а мой лоб словно бы защипало, и это ощущение поползло вниз по позвоночнику. Я заметил, что походка профессора слегка одеревенела, а цвет лица у него усугубился. Непринужденная манера Укриджа изъясняться нередко действует на людей, с ним не знакомых, как удар электрического тока.

– Обратите внимание на искусность – ха-ха! – с какой натянута проволочная сетка, – лихорадочно продолжал я. – Потребовало немалых усилий. Да уж! Жаркая была работка. Прекрасные образчики куриных пород, не правда ли? Хотя и в некотором переизбытке. Ха! Ха! Впрочем, вина лежит на поставщике. Теперь мы получаем яйца в избытке. Куры вначале не желали нестись. Невозможно было их принудить.

Я продолжал говорить что подвертывалось на язык, пока не заметил, что багровость сошла с лица профессора, а его спина прямизной уже не напоминала кочергу. На данный момент положение было спасено, но невозможно было предвидеть, какие еще эксцессы позволит себе Укридж. Пока мы шли через выгул, я сумел отвести его в сторону и воззвать к его тактичности.

– Бога ради, остерегись, – зашептал я. – Ты понятия не имеешь, до чего он обидчив.

– Но я ведь вообще ничего не говорил, – ответил он изумленно.

– Черт подери, ты знаешь, что никому не понравится, чтобы его в лицо обзывали недотепистым пузанчиком.

– Как! Мой дорогой старик, да кто обращает внимание на подобные пустяки? Чопорности и официальности между нами места нет. Куда более радушно позволить себе расслабиться в тесном дружеском кругу.

Тут мы присоединились к остальным, и мной овладело свинцовое предчувствие надвигающихся бедствий. Я знал, каким становится Укридж, когда расслабляется в тесном дружеском кругу. Многие многолетние дружбы не выдерживали этого испытания.

Однако некоторое время все шло отлично. В своей роли лектора он не переходил на личности, а Филлис и ее отец держались безупречно. Они выслушивали самые залихватские его теории, и ни единый мускул не вздрагивал возле их ртов.

– А! – говорил профессор. – Неужели? Очень-очень интересно.

Всего лишь раз, когда Укридж начал описывать особенно оригинальное приспособление для повышения усердности своих кур, легонькая судорога на миг нарушила выражение благоговейной почтительности на лице Филлис.

– И вы правда не имеете никакого предыдущего опыта в куроводстве? – спросила она.

– Ни малейшего, – ответил Укридж, сияя на нее сквозь пенсне. – Ни на атом. Но я, знаете ли, способен браться за что угодно. Все получается как-то само собой.

– Понимаю, – сказала Филлис.

И все шло вот так гладко, пока я не заметил приближающуюся квадратную фигуру Наемного Служителя. Почему-то – не могу объяснить почему – у меня возникло ощущение, что он пришел сообщить дурные вести. Возможно, выражение тихого удовольствия на его физиономии показалось мне зловещим.

– Прошу прощения, мистер Укридж, сэр.

Укридж как раз достиг апогея крайне красноречивого экскурса в область куриных чувств, на которые придерживался собственных взглядов, столь же оригинальных, как и хитроумных. И был раздражен, что его перебили.

– Ну, Бийл, – сказал он, – в чем дело?

– Так кот, сэр, которого привезли нынче.

– Ах, Бийл, – взволнованно вскричала миссис Укридж, – что случилось?

– Надо было потолковать с моей хозяйкой…

– Но что случилось? Ах, Бийл, только не говорите, что Эдвин пострадал! Где он? Мой бедняжечка Эдвин!

– Надо было потолковать с моей хозяйкой…

– Если Боб его укусил, надеюсь, нос у него расцарапан, – сказала миссис Укридж мстительно.

– Надо было потолковать с моей хозяйкой, – невозмутимо повторил свой зачин Наемный Служитель, – ну, я и зашел на кухню десять минут назад. Этот кот лизал свой живот.

Повествовательный стиль Бийла привел мне на память некую книжечку, которую я читал в нежном детстве. Жаль, заголовок я напрочь забыл. Отлично написанная книжечка.

– Ну, Бийл, ну? – настаивала миссис Укридж. – Ах, да продолжайте же!

– «Привет, киса, – говорю я ему, – как живете, сэр?» – «Ты поосторожней, – говорит моя хозяйка. – Он такой робкий, ты не поверишь, – говорит она. – Можно сказать, только сейчас освоился», – говорит она. «Будь спок, – говорю я ей, – мы с ним друг друга понимаем. Мы с ним, – говорю я, – старые приятели. Он мой милый старый друг капрал Бэнкс». Она на это ухмыляется, мэм: в добрые старые дни много мы с ней смеялись из-за капрала Бэнкса. Он был, так сказать, нашей с ней шуткой.

– Ах, ну… пожалуйста… Бийл! Что случилось с Эдвином?

Наемный Служитель продолжал ровным невозмутимым голосом:

– Вот, значит, мы с ней толкуем, а тут забегает Боб, который тишком следовал за мной. Чуть кот увидел, как он нюхает туда-сюда, такое поднялось шипение да ругань, каких вы в жизни не слыхивали; и, провалиться мне, – продолжал мистер Бийл благодушно, – провалиться мне, старый котище как прыгнет и в одну секунду удрал в трубу, где теперь и пребывает и внимания не обращает на мою хозяйку, как она ни старается сманить его вниз.

Сенсация, как пишут в газетных заметках.

– Но он же там изжарится! – вскричала Филлис, широко раскрыв глаза.

– Да не изжарится. И наш обед тоже. Миссис Бийл всегда после завтрака гасит огонь в очаге. А вот как она сумеет разжечь его, пока этот…

Наступила пауза в три секунды: было заметно, что оратор старается овладеть собой.

– …этот кот, – благополучно договорил он, – сидит в трубе? Так что придется нам пообедать всухомятку, раз этот котяра не вылезает из трубы.

Лицо профессора вытянулось. Сидя за его столом, я подметил в нем явное пристрастие к гастрономическим радостям. Обеды всухомятку его явно не прельщали.

Всем скопом мы отправились на кухню. Миссис Бийл стояла перед пустой решеткой, посылая в трубу соблазнительные кошачьи звуки.

– Что такое, миссис Бийл? – сказал Укридж.

– Он не хочет спуститься, сэр, думает, Боб где-то поблизости. А как я могу приготовить обед на пять персон, пока он сидит в трубе, ума не приложу.

– Ткните его рукоятью метлы, – распорядился Укридж.

– Ах, не делайте больно бедняжке Эдвину, – сказала миссис Укридж.

– Я пробовала, сэр, да разве до него дотянешься? А он только еще выше залез. Чему быть, – философски добавила миссис Бийл, – того не миновать. Может, он сам спустится к ночи. Когда есть захочет.

– Ну, так мы сделаем вот что, – объявил Укридж с веселым благодушием, которое казалось (во всяком случае, мне) несколько неуместным, – устроим настоящий обед-пикник, а? Соберем все, что ни есть в кладовой, и съедим.

– Настоящий обед-пикник, – мрачно повторил профессор, и я без труда прочитал его мысли: раскаяние, что он вообще принял приглашение, и робкая надежда, что еще не поздно вывернуться.

– Это будет чудесно, – сказала Филлис.

– Э… мне кажется, дорогой сэр, – сказал ее отец, – нам никак не стоит причинять миссис Укридж и вам новые затруднения. И, если вы мне разрешите, я бы…

Укридж впал в паточное радушие. Он и слышать не хотел о том, чтобы отпустить своих гостей на голодный желудок. Он что-нибудь да состряпает, заверил он их. Окорок почти не почат, бесспорно, так. Он воззвал ко мне за подтверждением наличия банки сардин, половины холодной курицы и обильных запасов хлеба и сыра.

– В конце-то концов, – объявил он от имени всего общества с великодушной щедростью истинного энтузиаста, – что еще нам нужно в такую погоду? Прекрасный легкий холодный обед куда полезнее для нас, чем всякие горячие блюда.

Мы снова прошествовали в сад, но все словно бы пошло как-то не так. Разговор не поддерживался – то есть если исключить Укриджа, который продолжал непринужденно рассуждать на первые попавшиеся темы, не замечая того, что настроение остального общества отнюдь не солнечное и что один из его гостей все больше исполняется раздражением. Пока Укридж распространялся, я исподтишка следил за профессором, и в моей памяти замаячило зловещее предупреждение мистера Чейза о залпе из всех орудий. Что, если Укридж наступит на какую-нибудь его любимую мозоль – а этого можно было ожидать в любую секунду? Последует ужасающий взрыв. У него же, так сказать, прямо изо рта вырвали обещанный обед, подменив его меню из сардин и хлеба с сыром, что явно привело его в состояние, когда люди набрасываются на самых своих любимых и близких, раздирая их в клочья.

При виде стола, когда мы проследовали назад в столовую, меня пробрал озноб. Трапеза для очень юных или очень голодных. Бескомпромиссная холодность и очень относительная съедобность предлагаемых яств не могли не ужаснуть человека, знающего, что его желудок следует холить и нежить. Внушительный сыр взирал на нас прямо-таки с бахвальством, другого слова я не нахожу. Эдакое наглое, дерзкое nemo me impune lacessit[9], и я заметил, что при взгляде на него профессор слегка содрогнулся. Сардины – ничего масленнее и неаппетитнее мне видеть не доводилось – покоились в своей родной банке позади ковриги хлеба. Окорок в третьей фазе убывания и курица, сильно пострадавшая за время своего предыдущего посещения стола. И наконец, черная бутылка виски, угрюмо стоящая возле прибора Укриджа. А профессор выглядел человеком, который пьет кларет урожая такого-то года, и ничего кроме.

Кое-как мы продержались во время еды, старательно втирая себе очки, будто все это очень весело и забавно, но без особого успеха. К тому времени, когда мы кончили, профессор погрузился в каменное молчание. На протяжении трапезы Укридж был ужасен. Профессор принуждал себя быть любезным. Он пытался поддерживать застольную беседу. Он рассказывал занимательные истории. И когда он раскочегаривался (его истории только выиграли бы, излагай он их энергичнее и более сжато), Укридж неизменно перебивал его каким-нибудь собственным анекдотом. Кроме того, он оспаривал почти любое мнение, высказываемое профессором. Правда, при этом он держался так по-дружески, с таким явным отсутствием намерений обидеть или задеть, что любой другой человек – или тот же самый человек, но угощаемый приличным обедом – мог бы отнестись к нему снисходительно. Но профессор, оставленный без хорошего обеда, накалился до того градуса, когда требуется отвести душу. Каждую секунду я ожидал, что вот-вот разразится буря.

И она разразилась после обеда.

Мы прогуливались по саду, и тут некий демон толкнул Укриджа, едва профессор упомянул про Дублин, пуститься в рассуждения по ирландскому вопросу. Да-да, я ждал чего-то такого, но у меня оборвалось сердце, когда это действительно произошло.

В ирландском вопросе Укридж был, вероятно, осведомлен менее любого другого представителя мужского пола в стране, но он загремел, высказывая какое-то категорическое мнение, прежде чем я успел отвести его в сторону и предупредить шепотом. А когда мне это удалось, видимо, мой шепот оказался громче, чем я думал, так как профессор меня расслышал, и мои слова сыграли роль спички, брошенной в пороховой погреб.

– Ах, так он болезненно относится к ирландскому вопросу? – загремел профессор. – Перестань, так? А с какой стати? С какой стати, сэр? Я один из самых уравновешенных людей, происходящих из Дублина, позвольте вам сказать.

– Папа…

– И позвольте сказать вам, мистер Укридж, что ваши мнения я считаю гнусными. Да, гнусными, сэр. И вы не имеете ни малейшего представления об этом предмете, сэр. Каждое произносимое вами слово выдает ваше глубочайшее невежество. Я не желаю вас больше видеть и разговаривать с вами. Запомните это, сэр. Наше знакомство началось сегодня и сегодня же закончится. Всего вам доброго, сэр. Идем, Филлис, моя дорогая. Всего доброго, миссис Укридж.

Хотел бы я знать, почему истории о воздаянии, угодившем не по адресу, кажутся нам смешными, а не вызывают горячего сочувствия. Я и сам много раз смеялся над ними. В книге, которую я читал незадолго до нашего холодного званого обеда, торговка, рассердившись на кондуктора омнибуса, запустила в него престарелым апельсином. Однако метательный снаряд угодил не в него, а в абсолютно безвинного зрителя. Снаряд, сообщил автор, «вдарил молодому фараончику прямо в глазное яблоко». Читая про это, я весело усмехался, но теперь, когда Рок подстроил совершенно такую же ситуацию со мной в роли молодого фараончика, забавная сторона случившегося меня в восторг не привела.

В прискорбном взрыве профессора и его уходе был повинен Укридж, и по всем законам справедливости страдать полагалось ему. Однако ущерб претерпел только я. Укриджу было абсолютно все равно. Его устраивал любой вариант. Пока профессор держался дружески, он готов был хоть час напролет беседовать с ним на любые темы, приятные и неприятные. Когда же профессор, наоборот, не пожелал иметь с нами ничего общего, это его не смутило. Пусть себе уходит – скатертью дорога. Укридж был вполне самодостаточным субъектом.

Однако для меня вопрос стоял крайне серьезно. Более чем серьезно. Если свои обязанности историка я выполнял на достаточном уровне, читатель к этому моменту уже не может оставаться в заблуждении относительно моих чувств.

Впрочем, сама любовь, к счастью, не была совсем уж такой, однако, безусловно, подлинной и раздирающей душу. Кто-нибудь, кто любит жонглировать цифрами, быть может, напишет страничку-другую увлекательной статистики, иллюстрирующей рост любви. В некоторых случаях рост этот, кажется, протекает медленно. Ну, а у меня… могу сказать только, что сказочный бобовый стебель, за одну ночь доросший до неба, в сравнении с моим чувством попросту улитка мира растений. Бесспорно, видели мы друг друга не так уж часто, если встречались, то ненадолго, а разговоры наши ограничивались общепринятыми темами. Роковую роль играли промежутки между встречами. Разлука (не претендую на авторство этой мысли) раздувает пожар сердца. И вот теперь, спасибо сверхъестественному идиотизму Укриджа, между нами воздвиглась стена. Бог свидетель, плести сети для поимки девичьих сердец – задача сама по себе достаточно трудная и без добавочных препятствий. Обойти военно-морского прохиндея и при равных условиях было бы маневром на пределе моих возможностей. И вот – ужасная необходимость вернуть расположение профессора, прежде чем позволить себе хотя бы мечтать о Филлис. Укридж же и не думал проливать бальзам на мои раны.

– В конце-то концов, – сказал он, когда я сдержанно, но без обиняков высказал ему мое мнение о его бестактности, – какое это имеет значение? На старике Деррике свет клином не сошелся. Если он не хочет нас знать, малышок, нам остается только стиснуть зубы и впредь как-нибудь обходиться без него. Ведь, вообще говоря, можно быть абсолютно счастливым и без знакомства со стариком Дерриком. По всему миру в эту самую минуту миллионы людей распевают, как жаворонки, от чистой радости бытия, понятия не имея, что он водится где-то тут. И если уж на то пошло, старый конь, у нас нет времени на обзаведение друзьями и светскую жизнь любимцев общества. Слишком много забот на ферме. Дело в первую и единственную очередь – вот девиз, мой мальчик. Мы должны быть собранными, целеустремленными людьми дела, не то не успеем оглянуться, как сядем в калошу.

Я заметил, Гарни, старый конь, – продолжал он, не переводя дыхания, – что последнее время ты не накидываешься на работу, как мог бы. Засучи рукава, малышок. Мы переживаем критический момент. От нашего трудолюбия зависит успех всего начинания. Эй, посмотри на чертовых петухов! Они только и знают, что драться. Запусти-ка в них камушком, старый конь. Да что это с тобой? Ты совсем скис. Увяз в своем романе или что? Послушай моего совета, дай мозгам передышку. Ручной труд прочищает мозги, как ничто другое. Все доктора так говорят. Курятнички надо покрасить не позже чем сегодня или завтра. Впрочем, я думаю, со стариной Дерриком все было бы в порядке, если бы держаться твердо…

– …и не обзывать его недотепистым пузанчиком, и не опровергать все его мнения, и не обрывать все его истории на середине, рассыпая собственные перлы, – перебил я судорожно.

– Мой милый старый конь, он ведь не возражал против недотепистого пузанчика. У тебя это просто пунктик. В том, чтобы быть недотепистым пузанчиком, нет ничего унизительного. Многие из благороднейших людей, каких я только знавал, были недотепистыми пузанчиками. Просто у старика Деррика слегка разыгралась печень. Чуть только я увидел, как он уписывает сыр, я сказал себе: «Этому типчику без сильных колик не обойтись». Послушай, малышок, запусти в петухов еще парочку камешков. Они друг друга изничтожат.

Я питал робкую надежду, хотя и не очень верил в подобную возможность, что за ночь профессор перестанет чувствовать себя оскорбленным и на следующий день снова станет приветливым и любезным. Но видимо, он не принадлежал к людям, склонным прощать и забывать. Во всяком случае, когда на следующее утро мы повстречались с ним на пляже, он бескомпромиссно меня в упор не заметил.

На этот раз кроме Филлис с ним была еще одна девушка – ее сестра, предположил я из-за большого сходства между ними. У нее были такие же пышные золотисто-каштановые волосы. И все же в сравнении с Филлис она показалась мне почти дурнушкой.

Всегда тягостно, когда тебя в упор не замечают, даже если ты это заслужил. Ну, словно ощутить под ногой пустоту вместо ожидаемой ступеньки. В данном случае боль до некоторой степени – не очень значительной – смягчил тот факт, что Филлис на меня посмотрела. Ее голова сохранила неподвижность, и я не мог безоговорочно поклясться, что ее глаза скосились в мою сторону, и все-таки она, бесспорно, на меня посмотрела. Уже хоть что-то. Она словно бы сказала, что дочерний долг обязывает ее следовать примеру отца, но что это не следует расценивать как симптом личной неприязни.

Во всяком случае, таким было мое истолкование.

Два дня спустя я столкнулся в деревне с мистером Чейзом.

– Привет. Так вы вернулись! – сказал я.

– Вы раскрыли мою тайну, – признался он. – Предпочтете сигарету или кокосовый орех?

Наступила пауза.

– Кое-какие неприятности за время моего отсутствия, как я слышал, – сказал он.

Я кивнул:

– Человек, у которого я живу, Укридж, сделал то, против чего вы меня предостерегали. Коснулся ирландского вопроса.

– Гомруль?

– Затронул и его среди прочего.

– И профессор взорвался?

– Похлеще бомбы.

– Совершенно в его духе. И теперь вы разошлись, как в море корабли. Жаль-жаль.

С последним я от души согласился. Мне приятно сказать, что я сурово подавил желание воззвать к нему, чтобы он употребил свое влияние на мистера Деррика, если таковое наличествует, и помирил бы нас. Но я понимал, что должен соблюдать правила игры. Попросить соперника о помощи в борьбе во имя цели, достижению которой он, вероятно, готов всячески мешать? Нет, это удар ниже пояса.

– Вообще-то мне не положено разговаривать с вами, – сказал мистер Чейз. – Вы ведь под арестом.

– Он все еще?.. – Я умолк, подыскивая подходящее слово.

– И даже очень! Постараюсь сделать что смогу.

– Крайне любезно с вашей стороны.

– Но время еще не созрело. Пока он, можно сказать, только-только начинает спускать пары.

– Понимаю. Спасибо. Всего хорошего.

– Пока-пока.

И мистер Чейз широким шагом отправился в сторону волнолома.

Дни тянулись еле-еле. Филлис и ее сестры я больше не видел. А с профессором раза два столкнулся на поле для гольфа. В такие дни сердечных мук может показаться, что гольф – не панацея для влюбленного в разлуке с любимой. С другой стороны, если человека постигла неудача в любви, отсюда еще не следует, что неудача будет постигать его и на поле для гольфа. Поначалу моя игра оставляла желать лучшего, но, пройдя две-три лунки, я обрел свою обычную форму, а она очень и очень недурна.

При наших случайных встречах между лунками профессор держался точно так же, как тогда на пляже. Лишь скрупулезная имитация Абсолютного Незнакомства указывала, что он замечает мое присутствие.

Раза два после обеда, пока Укридж смаковал очередную из своих особых сигар, а миссис Укридж нянчила Эдвина (теперь вновь пребывавшего в человеческом обществе и здравом уме), я закуривал трубку и бродил по лугам в прохладе летнего вечера, пока не оказывался перед живой изгородью, скрывавшей угодья Деррика. Не той изгородью, сквозь которую я посетил их в первый раз, но другой – пониже и поближе к дому. Стоя там в тени развесистого дерева, я созерцал освещенные окна гостиной. Обычно изнутри доносилась музыка, ибо окна были открыты по причине теплого вечера, и мне удавалось усугублять свою печаль, внимая пению Филлис. Это усиливало ощущение изгнания из рая.

Никогда не забуду эти тайные визиты. Глубокая вечерняя тишина, иногда нарушаемая шелестом трав или живой изгороди, аромат по ту ее сторону, далекий рокот моря.

Обычно, когда я покидал свой тайный пост и отправлялся домой, с изумлением обнаруживая, что ноги меня не слушаются, а одежда намокла от росы, уже наступал следующий день.

Хотелось бы знать, в какой мере на творчество писателей воздействуют события их личной жизни. Если она безоблачна, отмечены ли оптимизмом творения, создаваемые тогда? А если все идет наперекосяк, срывают ли они свой пессимизм на преданных читателях? Если бы, например, мистер У. Джейкобс мучился зубными болями, искрились бы его рассказы таким юмором? Но как бы то ни было, тяжкий период, который переживал я, сокрушающе сказывался на моем рождающемся детище. Я намеревался создать легкую, веселую вещицу, с вкраплением там и сям одной-двух страничек, предназначенных чуточку осерьзить читателей, доказать им, какой душещипательности могу я достичь при желании. Но в целом – солнечный свет и беззаботный смех. Однако теперь в замысел начали вторгаться внушительные пласты мрака. Лейтмотивом становились безысходность и отчаяние. Это ни в какие ворота не лезло. Я почувствовал, что обязан приложить все усилия и стряхнуть с себя депрессию. Еще острее я ощущал необходимость замирить профессора. Денно и нощно я пришпоривал свой мозг, изыскивая наиболее обнадеживающий способ.

Одновременно я усердно трудился на поприще кур, а когда уход за птицами не требовал моего непосредственного участия, гонял мячики на поле для гольфа и плавал по соседству с портом.

Дела же на нашей сверхсовременной ферме шли ни шатко ни валко. Мелкие происшествия омрачали гармонию жизни на курином выгуле. Однажды курица – не Тетя Элизабет, должен я с прискорбием сказать, – упала в ведро с дегтем и выбралась из него в невообразимом виде. Укридж сунул запасные теннисные туфли в инкубатор просушиться и навеки положил конец будущему полдюжины яиц, которые расположились там первыми. Цыплята имели обыкновение забегать в чужие курятнички, обитатели которых беспощадно их клевали. Эдвин сразил парочку виандоттов, и только слезы миссис Укридж спасли его от эшафота.

Всем этим катастрофам вопреки Укридж ни на йоту не утратил брызжущего оптимизма.

– В конце-то концов, – изрек он, – птицей больше, птицей меньше, какая, в сущности, разница? Да, я знаю, что расшумелся, когда зверюга-кот подзакусил этой парочкой, но дело в принципе. Я не намерен платить огромные суммы за куриц, чтобы кот, который никогда мне не нравился, подзакусывал вволю, когда пожелает. Однако их у нас осталось еще в избытке, а яйца откладываются усерднее, хотя тут нам предстоит выбрать еще немало слабины. Утром я получил письмо от «Уитли» с вопросом, когда им будет отправлена первая партия. Знаете, эти типчики совершают большую ошибку, дыша человеку в затылок. Это ему досаждает. Когда мы наберем темпы, Гарни, мой мальчик, я порву с «Уитли». Вычеркну их из моего списка и отправлю ящики предназначавшихся им яиц их коммерческим конкурентам. Немножко слишком множко. Работаешь тут не покладая рук, дирижируешь всем, а эти людишки имеют наглость беспокоить меня своими дурацкими претензиями. Идем-ка в дом, малышок, выпьем и обговорим, что к чему.

А на следующее утро я услышал, как он зовет меня голосом, в котором различались беспокойные нотки. Я прогуливался после завтрака по загону, как у меня было в привычке, грезил о Филлис и пытался привести мой роман в форму. Я только что отработал эпизод для начала книги, мутный более обычного, когда Укридж позвал меня из куриного выгула.

– Гарни, бегом сюда. Я хочу, чтобы ты увидел нечто.

– Что там еще? – спросил я.

– Чего не знаю, того не знаю. Посмотри на этих куриных, они вот уже полчаса так.

Я проинспектировал указанных кур. Бесспорно, что-то с ними было не то. Они зевали – и так широко, будто мы наводили на них зеленую скуку. Стояли поодиночке и группами, разевая и закрывая клювы. Жутковатое зрелище.

– Так что с ними происходит?

– А куры могут впадать в депрессию? – спросил я. – Если да, так они в нее и впали. В жизни не видел таких изнывающих от апатии кур.

– Ах! Да поглядите на эту палевую бедняжку возле курятничка, – сочувственно сказала миссис Укридж. – Ей, по-моему, дурно. Видите, она легла. Что с ней может быть такое?

– Вот что, – сказал Укридж. – Надо спросить Бийла. Одно время он жил у своей тетки, которая держит кур. Он сразу все поймет. Би-ийл!

Нет ответа.

– Би-ийл!

Коренастая фигура без пиджака возникла из кустов с сапогом в руке. Мы, видимо, помешали ему дочистить сапог.

– Бийл, вы знаете о домашней птице все. Что происходит с этими куриными?

Наемный Служитель оглядел кур, изнывающих от сплина. Его лицо сохранило деревянное выражение.

– Ну? – сказал Укридж.

– Загвоздка тут в том, – сказал Наемный Служитель, – что все эти птицы взяли да и подцепили хрип.

Я никогда о такой болезни не слышал, но, несомненно, ничего хорошего ее название не сулило.

– И от этого они зевают? – спросила миссис Укридж.

– Да, мэм.

– Бедняжечки!

– Да, мэм.

– И они все перезаразились?

– Да, мэм.

– Так что нам делать? – спросил Укридж.

– Ну, моя тетка, сэр, когда ее куры подцепляли хрип, она им давала нюхательный табак. Дает им нюхательный табак, – повторил он смакующе. – Каждое утро.

– Нюхательный табак! – сказала миссис Укридж.

– Да, мэм. Дает им нюхательный табак, пока у них глаза не запузырятся.

Миссис Укридж слабо пискнула, представив себе эту словесную картину вживе.

– И табак их вылечивал? – осведомился Укридж.

– Нет, сэр, – успокоил его знаток куриных болезней.

– А идите вы, Бийл, чистить свои проклятущие сапоги! – сказал Укридж. – От вас никакого толку. Погодите минуту. Кто может что-нибудь знать про этот ваш инфернальный хрип? Кто-нибудь из субчиков-фермеров, надо полагать. Бийл, отправляйтесь к ближайшему фермеру, приветствуйте его от меня и узнайте от него, что он делает, когда его птицы подцепляют хрип.

– Да, сэр.

– Нет, Укридж, лучше сходить мне, – сказал я. – Хочу поразмять ноги.

Я свистнул Бобу, который изучал кротовую кучку в конце выгона, и направился в направлении деревушки Верхний Лайм, чтобы проконсультироваться с фермером Ли. Вскоре после нашего приезда он продал нам несколько птиц, а потому мог сочувственно отнестись к их занедужившим подружкам.

Дорога в Верхний Лайм ведет через луга с высокими травами и часто натыкается на пешеходные мостики через ручей, который петляет по лугам, как извивающаяся змея.

И у первого же мостика я повстречался с Филлис.

Увидел я ее внезапно. Дальний конец мостика был скрыт от моих глаз. Я слышал, что кто-то идет по траве, но, только взойдя на мостик, понял, чьи это были шаги. К мостику мы подошли одновременно. Она была одна. Она несла альбом для набросков. Все благовоспитанные девушки делают наброски в альбомах.

Ширина мостика была рассчитана на одну персону, и я отступил, давая ей пройти.

Право узнавать или нет принадлежит женщине, и я ничего не сказал. Только приподнял шляпу вежливо-безразличным жестом.

«Вы повернетесь ко мне спиной?» – спросил я безмолвно. И она ответила на мой беззвучный вопрос так, как я надеялся.

– Мистер Гарнет, – начала она, сойдя с мостика. Последовала пауза. – Прежде мне не представлялось случая сказать вам, как я сожалею о происшедшем.

– Огромное спасибо, – сказал я, осознав в процессе, насколько беспомощен наш родной язык. В критический миг, когда я отдал бы свой месячный доход, лишь бы сказать что-то острое, афористичное и одновременно почтительное и чарующее, мне удалось выговорить только заезженное безликое клише, будто в ответ на приглашение какого-нибудь зануды перекусить с ним в его клубе.

– Вы, конечно, понимаете, что мои друзья должны быть друзьями моего отца.

– Да, – сказал я мрачно, – полагаю, это так.

– А потому вы не должны считать меня грубиянкой, если я… если я…

– Повернетесь ко мне спиной, – докончил я с мужской неотесанностью.

– …как будто бы вас не заметила, – докончила она с женской деликатностью. – Если рядом мой отец. Вы поймете?

– Я пойму.

– Видите ли, вы под арестом, как говорит Том. – Она улыбнулась.

Том!!!

– Вижу, – сказал я.

– Всего хорошего.

– Всего хорошего.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из вида, а затем продолжил свой путь, чтобы получить нужные сведения от мистера Ли.

У нас с ним завязалась долгая и крайне интересная беседа о болезнях, которым подвержены куры. Он был многословен и любил приводить примеры, ссылаясь на собственный опыт. Он прогулялся со мной по своей ферме, демонстрируя мне то доркингов с интригующим прошлым, то кохинхинов, которых вылечил от болезней, обычно смертельных, опираясь, насколько я понял, на целительные принципы Мэри Эдди, небезызвестной основательницы секты «Христианская наука».

В конце концов я все-таки ушел с указанием смазать горло больным птицам терпентином (задача неописуемой трудности, которую я намеревался предоставить исключительно Укриджу и Наемному Служителю), а также с легкой головной болью. Посещение волнолома, подумал я, пойдет мне на пользу. Утром я не ходил купаться, и мне требовалось подышать морским воздухом.

Был прилив, и с трех сторон волнолом окружала высокая вода.

В лодочке неподалеку профессор Деррик словно бы занимался рыбной ловлей. Я уже раза два наблюдал его за этим занятием. Общество профессора разделял только гигант лодочник по имени Гарри Хок, возможно, потомок джентльмена того же имени, упомянутого в известной балладе, когда в компании Билла Брюера и старого дядюшки Тома, а также всех прочих он отправился на Уиддикомбскую ярмарку и вместе с ними поспособствовал горькой судьбе серой кобылы Тома Пирса.

Я сел на скамью в конце волнолома и предался наблюдению за профессором. Это было поучительное зрелище, наглядный урок тем, кто утверждает, будто оптимизм в роду человеческом вымер полностью. Я так и не увидел, чтобы он поймал хотя бы одну рыбешку. И на мой взгляд, он вообще не принадлежал к тем, у кого есть хоть малейший шанс поймать ту или иную рыбешку. Тем не менее он продолжал удить.

Мало что дарит такое отдохновение, как зрелище кого-то другого, трудящегося под палящим солнцем. Пока я сидел там, затягиваясь своей трубкой без малейших помех с ее стороны – результат проведенной утром инспекции с помощью соломинки, – мои мысли лениво блуждали между важными и пустяковыми темами. Я думал о любви и куроводстве. Я размышлял над бессмертием души и над прискорбной быстротой, с какой испепелились две унции табака. Но всякий раз они вновь и вновь возвращались к профессору. Сидел я спиной к пляжу, а потому ничего, кроме его лодки, не видел. А в ее распоряжении был весь океан.

Я сосредоточился на профессоре. Мечтательно взвешивал, не изнывает ли он от жары. Пытался представить себе его детство и отрочество. Воображал его будущее, прикидывал, какие удовольствия извлекает он из жизни.

Но только когда я услышал, как он призвал Хока быть поосторожнее, так как резкое движение этого гребца расшатало лодку, я начал сплетать вокруг него романтические истории, в которых нашлось место и мне.

Однако, раз начав, я быстро продвинулся. Мне вообразилась внезапно перевернувшаяся лодка. Профессор барахтается в волнах. Я (героически): «Держитесь! Я плыву к вам!» Несколько стремительных гребков. Спасен! Следствие: присмиревший профессор, щедро роняя соленые капли морской воды и слез благодарности, умоляет меня стать его зятем. Обычная ситуация в беллетристике. И просто стыд, что в реальной жизни такое не случается. В пылу моей юности я как-то раз за один месяц разместил семь рассказов в семи еженедельных газетах, расходящихся по пенни за экземпляр, и во всех в основе сюжета лежала именно такая ситуация. Разнились только детали. В «Нет, он не трус» Винсент Деверн вынес графскую дочку из горящей виллы, тогда как в «Герое Хильды» Том Слингсби, наоборот, спас раздражительного папашу. И, как ни странно, от смерти в пучине морской. Иными словами, я – очень средний бумагомаратель – семь раз за один месяц свершил то, что Силы Вселенной не сумели свершить хотя бы разочек и в более скромном масштабе.

Последующие несколько дней мне оставалось только скорбеть, что Гарри Хок держится со мной столь елейно-заговорщицки и таинственно. Мне казалось, что ему совершенно незачем многозначительно ухмыляться, когда он случайно встречал меня на улице. Его лукавое подмигивание, когда мы столкнулись на волноломе, отдавало дурным вкусом. Все было уговорено (десять шиллингов на бочку и десять по завершении), и совсем не требовалось прибегать к эффектам широких плащей и потайных фонарей. Я был решительно против того, чтобы меня третировали, будто злодея в душераздирающей мелодраме. Я оставался всего лишь обычным благонамеренным человеком, которого обстоятельства принудили исполнять за Провидение его прямые обязанности. Манера мистера Хока держаться словно бы во всеуслышание заявляла: «Мы с вами два беспардонных негодяя, но будьте спокойны, я-то не выдам вашу преступную тайну». Кульминация наступила как-то рано утром, когда я шел по улице к пляжу. Я проходил мимо темного подъезда, и тут из него выколыхнулся мистер Хок, будто привидение, а не человек самого плотного сложения в радиусе десяти миль.

– Ш-ш-ш! – прошептал он.

– Послушайте, Хок, – сказал я гневно, ибо от неожиданности больно прикусил язык, – прекратите наконец. Я не желаю быть жертвой подобных преследований. Так в чем дело?

– Мистер Деррик будет утром ловить рыбу.

– Слава Тебе, Господи! – сказал я. – Значит, сегодня утром вы это осуществите без дальнейших проволочек. Еще одного такого дня я не вынесу.

Я повернул на волнолом и сел на скамью вне себя от волнения. Вскоре предстояло свершиться необычайным деяниям. У меня чуть-чуть разыгрались нервы. Ни в коем случае нельзя было ничего напутать. Вдруг по какой-нибудь случайности я профессора утоплю! Или, предположим, он ограничится формальным изъявлением благодарности и не пожелает забыть и простить? Подобные мысли были непереносимы.

Я встал и начал нервно расхаживать взад-вперед.

Вскоре со стороны порта появилась лодка мистера Хока с бесценным грузом на борту. От волнения у меня пересохло во рту.

Очень медленно мистер Хок обогнул волнолом и опустил весла примерно в двенадцати ярдах от того места, где на своем посту я бдел. Очевидно, именно тут должна была развернуться сцена доблестного спасения.

Мои глаза вперялись в широкую спину мистера Хока. Подобное напряжение мне доводилось испытывать только перед подачей в крикете. Лодка застыла на воде почти в полной неподвижности. Никогда я еще не видел моря зеркальнее. Лишь легкая рябь набегала на срез волнолома.

Мнилось, будто этот полнейший штиль воцарился навсегда. Мистер Хок хранил монументальную неподвижность. И вдруг все пришло в бешеное движение. Я услышал, как мистер Хок испустил хриплый вопль, и увидел, как он подпрыгнул и тяжело плюхнулся назад. Профессор полуобернулся, и я успел разглядеть его негодующее лицо, уже заметно порозовевшее от прилива чувств. И вновь сцена изменилась в манере кинонаплыва. Я увидел, как мистер Хок снова подпрыгнул, и в следующий миг из воды уже торчало днище лодки, а я устремлялся головой вниз к морскому дну, сразу ощутив неописуемую холодную липкость, всегда сопутствующую промоканию одежды насквозь.

Я вынырнул возле перевернувшейся лодки и первым увидел отфыркивающееся лицо мистера Хока. Его я проигнорировал и поплыл туда, где над водой маячила голова профессора.

– Не кипятитесь, – сказал я. Глупый совет в объятиях прохладной стихии. Плыл он энергично, но неумело. Видимо, он принадлежал к тем людям, которые в воде способны сами о себе позаботиться, только облеченные в купальные костюмы. А в одежде, предназначенной для суши, ему, чтобы добарахтаться до берега, потребовалась бы неделя – если бы он его вообще достиг, что представлялось маловероятным.

Мне известно все, что необходимо знать о спасении утопающих. В школе мы в большой широкой ванне отрабатывали положенные приемы на чучеле. Я атаковал профессора с тыла и крепко ухватил его за плечи. Затем поплыл на спине в направлении суши и доставил его на берег к ногам восхищенной толпы с большим éclat[11]. В процессе я прикинул, не обмакнуть ли его с головой раза два – просто чтобы внушить ему, что его спасают, но отверг такой маневр, слишком и без надобности реалистический. По-моему, он и так сделал несколько внушительных глотков соленой воды.

Толпа ахала в восхищении.

– Браво, молодой человек, – сказал кто-то.

Я порозовел. Это была Слава.

– Прыгнул, это уж точно, и спас этого джентльмена!

– Старикан утоп, что ли?

– Уж этот мне дуралей Гарри Хок!

Я проникся жалостью к мистеру Хоку. Общественное мнение было настроено против него. То, что сказал о нем профессор, когда обрел дыхание, я повторить не могу – и не потому, что забыл, но потому, что всему есть предел и переступать через него не положено. Достаточно сказать, что относительно мистера Хока он всецело разделял мнение зрителя, назвавшего того «дуралеем». Должен признать, что мой товарищ по заговору поступил весьма разумно, оставшись в стороне от происходящего. Он сидел в лодке, которую вернул в исходное положение, и задумчиво вычерпывал воду старой консервной банкой. На язвительные эпиграммы с берега он внимания не обращал.

Профессор выпрямился и протянул руку. Я крепко ее сжал.

– Мистер Гарнет, – сказал он, ну точь-в-точь будто был отцом героини в «Герое Хильды», – недавно мы расстались в гневе. Позвольте мне поблагодарить вас за благородное мужество и надеяться, что прошлое будет забыто.

Я выдал блистательный ответ, продолжая сжимать его руку. Толпа сочувственно зашумела. Я сказал:

– Профессор, вина была моя. Покажите, что вы меня простили, – пойдите со мной на ферму и переоденьтесь во что-нибудь сухое.

– Превосходная мысль, мой мальчик, я действительно немножко промок.

– Немножко, – согласился я.

Мы энергично зашагали вверх по склону к ферме.

Укридж встретил нас у калитки.

Диагноз он поставил молниеносно.

– А вы насквозь промокли, – заметил он.

Я не стал отрицать.

– Лодка профессора Деррика, к несчастью, перевернулась, – объяснил я.

– А мистер Гарнет героически нырнул в море совсем одетый и спас мне жизнь, – перебил профессор. – Герой, сэр. На сто… апчхи!

– Вы простужаетесь, старый конь, – сказал Укридж, само дружелюбие и участливость. Воспоминания об их с профессором неприятной стычке забылись, как прошлогодний снег. – Так не годится. Идите наверх, подберите что-нибудь из гардероба Гарнета. Мои собственные шмотки будут вам не впору. А? Идемте, идемте, я принесу вам горячей воды. Миссис Бийл… МИССИС БИЙЛ! Нам требуется ведро горячей воды. Немедленно. А? Да, немедленно. А? Ну хорошо, как только вы ее согреете. Ну-ка, Гарни, мой мальчик, выкладывай одежку. Что скажете вот об этом, профессор? Миленькая серая штучка из тонкой шерсти. Вот рубашка. Сбрасывайте мокрую одежку, и миссис Бийл ее высушит. И ни слова ни о чем, пока вы не переоденетесь. Носки! Подать сюда носки! Предъявить носки! Ну, вот. Пиджак? Примерьте этот блейзер. В самый раз – в самый раз.

Он хлопотал вокруг, пока профессор не переоделся, а затем увел его вниз и угостил сигарой.

– Ну, так в чем дело? Что случилось?

Профессор объяснил. В своих объяснениях он был беспощаден к злополучному мистеру Хоку.

– Я удил, мистер Укридж, сидя спиной к нему, и вдруг лодка закачалась из стороны в сторону с такой силой, что я чуть не потерял равновесие, но тут лодка перевернулась. Это человек – идиот, сэр. Что, собственно, произошло, я не видел, так как сидел к нему спиной, о чем уже упомянул.

– Так Гарнет, конечно, видел. Что случилось, старый конь?

– Все произошло так внезапно! – сказал я. – Мне показалось, что у него начались судороги. Наверное, причина в них. Он имеет репутацию трезвенника и надежнейшего человека.

– Вот таким никогда не доверяй! – сказал Укридж. – На поверку они оказываются самыми вредными. Совершенно очевидно, что он был в стельку пьян и опрокинул лодку, когда решил пуститься в пляс.

– Великое проклятие алкоголь, – сказал профессор. – Да-да, мистер Укридж, не откажусь. Благодарю вас. Благодарю вас. Так достаточно, а содовой поменьше, с вашего позволения. А-а-а! На вкус приятнее соленой воды, мистер Гарнет. Э? Э? Ха… Ха!

Он был в прекраснейшем расположении духа, и я прилагал невероятные усилия, чтобы он и дальше в нем пребывал. Мой план завершился таким триумфом, что его коварная подоплека ничуть меня не тревожила. Согласно моим наблюдениям, так оно обычно и бывает в подобных случаях. Раскаяние пробуждается, если преступление сорвется.

– Как-нибудь на днях нам следует сыграть партию в гольф, мистер Гарнет, – сказал профессор. – Я несколько раз видел вас на поле, играли вы прекрасно. Последнее время я испробовал деревянную короткую клюшку. Просто поразительно, насколько увеличивается меткость.

Гольф удивительно сближает. Мы прогуливались по ферме, обсуждая тонкости игры, и каждое мгновение все больше укрепляло entente cordiale.

– Нет, мы обязательно должны сыграть партию, – сказал профессор. – Интересно установить соотношение наших сил. За время, что я здесь, моя игра значительно улучшилась. Значительно.

– Единственный успех, каким я могу похвастать с тех пор, как начал играть, – сказал я, – это ничья с Энгусом М’Леркином на поле в Сент-Андрусе.

– С тем самым М’Леркином? – спросил профессор уважительно.

– Да, но, наверное, день для него выпал неудачный. Разыгралась подагра или еще что-нибудь такое. И так хорошо я, бесспорно, с тех пор не играл.

– Тем не менее… – сказал профессор. – Нет, мы обязательно должны сыграть партию-другую.

С Укриджем, пребывавшим в состоянии наименьшей своей бестактности, он теперь был на дружеской ноге.

Этому весьма способствовала горячая поддержка, с какой Укридж встречал его обличения по адресу грешного Хока. Человек, которому требуется излить обиду, исполняется симпатией к тем, кто выслушивает его терпеливо и сочувственно. А Укридж был теперь само сочувствие.

– Этот лодочник – беспринципный негодяй, – сказал он, – и ему следует руки-ноги поотрывать. Послушайте моего совета и больше не садитесь в его лодку. Покажите ему, что вы не из тех, с кем можно позволять себе лишнее. Человеческая жизнь в опасности, когда вокруг рыскают такие вот Хоки.

– Вы абсолютно правы, сэр. Этому субъекту нет оправданий. Больше я нанимать его не стану.

Внимая этому дуэту поношений по адресу того, кого я соблазнил свернуть с пути добродетели, я чувствовал себя более чем виноватым. Но профессор не желал и слушать ни о каких смягчающих обстоятельствах. Мои попытки найти ему оправдания встречали самый холодный прием. Профессор все больше разгорячался, и я тотчас бросил моего собрата-заговорщика на произвол судьбы. В конце-то концов добавка к оговоренному вознаграждению (как-нибудь на днях) вполне компенсирует ему убытки, которые ему мог причинить отказ профессора от его дальнейших услуг. Впрочем, положение мистера Гарри Хока было достаточно надежным: я же позабочусь, чтобы он не пострадал.

Исполнившись этим филантропическим чувством, я вновь завел с профессором разговор о достоинствах тех или иных клюшек, прицельных ударах и лунках, таящих те или иные коварства. И за стол села веселая и дружная компания, – к счастью, миссис Бийл не ударила в грязь лицом – наша трапеза состояла из жареной курицы с гарниром и десерта. Последнее время курятина все чаще фигурировала в нашем меню.

Мы проводили профессора в его высушенном костюме, и я вернулся укладывать наших птиц спать в таком счастливом настроении, какого давно не испытывал. Работая, я насвистывал последние новинки регтайма.

– Оригинальный старый пузанчик, – задумчиво сказал Укридж, наливая себе еще виски с содовой. – Бог мой, я бы с наслаждением полюбовался на него в воде. И почему такие прелести всегда случаются там, где меня нет?

Слава, настигшая меня вследствие этого отважного спасения, причиняла определенные неловкости. Я стал меченым. Если я шел по деревне, из окон высовывались головы и взгляды провожали меня, пока я не скрывался из вида. Если я сидел на скамейке, позади меня возникало людское полукольцо, застывшее в немом восхищении. Я был Человеком Дня.

– Нуждайся мы в рекламе для нашей фермы, – сказал Укридж в один из таких моментов, – лучше тебя, Гарни, мой мальчик, мы ничего не нашли бы. На прошлой неделе ты обеспечил нам три конкретные яичные заказа. И, говорю тебе, соль в том, что мы нуждаемся в любых заказах, приносящих наличные. Положение фермы критическое. Сундуки опустошены почти вчистую. И скажу тебе еще одно. Я устал питаться только курятиной и яйцами. Милли тоже, хотя вслух она этого не говорит.

– И я тоже, – сказал я, – но у меня нет желания подражать гордой сдержанности твоей жены. Я больше не желаю даже видеть курятину. А что до яиц, то мы ими скоро захлебнемся.

Предыдущая неделя была отмечена однообразием нашего провианта. На завтрак мы получали холодную курицу и яйца, днем – вареную курицу и яйца, жареную курицу и яйца вечером. Трапезы превратились в тягостное испытание, а миссис Бийл горько жаловалась, что мы не даем ей развернуться. Она была кухаркой, которая украсила бы дом любого олдермена, и стряпала чудесные обеды для гурманов, и вот в этой забытой Богом глуши единственная доступная ей перемена блюд сводится к вареным и жареным курицам, к вареным яйцам и яичницам. Мистер Уистлер, если бы его принудили писать только вывески для пивных, предположительно, испытывал бы именно такое парализующее раздражение. Что до ее супруга, то Наемный Служитель воспринимал жизнь с обычной спокойной невозмутимостью и словно видел в происходящем самый развеселый фарс в своей жизни. По-моему, Укриджа он считал чокнутым симпатягой и готов был сносить некоторые неудобства ради привилегии наблюдать его в действии. Еда протестов у него не вызывала: когда человек долгое время подкреплял силы армейской солониной, что ему монотонность ежедневной курятины и яиц!

– Никуда не денешься, – сказал Укридж. – Здешние торговцы, совершенно очевидно, все до единого мелочные подозрительные пошляки. Требуют денег, хоть ты тресни!

Он привел несколько выразительных примеров. Викерс, мясник, первым нанес удар, намекнув, что ему хотелось бы увидеть цвет денег мистера Укриджа, а уж потом отпускать ему новые отборные части туш. Доулиш, бакалейщик, высказался в том же филистерском духе два дня спустя; и с тех пор ряды этих исповедников пассивного сопротивления непрерывно пополнялись все новыми и новыми неофитами.

Торговцы Комбе-Регис страдают дефицитом Чистой Веры, а не только гордой нормандской крови.

– А что, если ты им уплатишь некоторую сумму в счет долга? – порекомендовал я. – Они снова откроют тебе кредит.

– Мой дорогой старик, – внушительно сказал Укридж, – нам необходим каждый наличный пенни. Ферма прямо-таки пожирает деньги. Инфернальный хрип обошелся нам уж не знаю в какую сумму.

Бесспорно, эта коварная эпидемия оказалась очень дорогостоящей. Мы смазывали горлышки кур наилучшим терпентином – во всяком случае, Укридж с Бийлом смазывали, однако вопреки их усердию десятки птиц сдохли, и мы были вынуждены потратить заметно больше, чем хотелось бы, на пополнение птичьего поголовья. Битва, имевшая место в первый день после принятия новых членов, произвела на меня неизгладимое впечатление. Последствия ее все еще давали о себе знать, и некоторые из новопринятых имели крайне понурый вид.

– Нет, – сказал Укридж, подводя итоги, – этим людишкам придется подождать. Мы не в состоянии помочь им в их неприятностях. И, Господи Боже ты мой, можно подумать, будто они уже давно ждут своих денег. Мы ведь прожили тут чуть больше месяца. Ничего возмутительнее мне слышать не доводилось. Честное слово, я склонен пойти и поговорить напрямую кое с кем из них. Я поселяюсь тут и стимулирую их торговые обороты, обеспечиваю им большие заказы, а они допекают меня своими счетами, хотя знают, что я с головой ушел в заботы о курах. Мы как раз достигли критической точки. И при данном положении вещей было бы безумием уделять внимание чему-то еще. Эти подлюги получат свои деньги в надлежащее время.

Особенность подобного рода ситуаций заключается в том, что взгляды должника и кредитора на то, какое время – надлежащее, сильно расходятся.

– Повстречал на волноломе бывшего лодочника профессора, – сказал мистер Чейз, разделывая шоколадный торт.

– Неуклюжий олух, – сказала Филлис. – Никогда не прощу ему, что он чуть не утопил папу.

Мое сердце облилось кровью от жалости к мистеру Гарри Хоку, новоявленному мученику нынешних времен.

– Когда я его увидел, – сказал Том Чейз, – он, казалось, вознамерился утопить и свои печали.

– Я поняла, что он пьет, – беспощадно сказала Филлис, – едва его увидела.

– Ты могла бы предостеречь профессора, – заметил мистер Чейз.

– Он бы не перевернул лодку, будь он трезв.

– Как знать! Он мог сделать это нарочно.

– Том, какой вздор!

– Не слишком ли вы к нему жестоки? – сказал я.

– Всего лишь предположение, – весело продолжал мистер Чейз. – Последнее время я читаю детективные романы, и мне кажется, что мистер Хок прямо-таки скроен быть чьим-то приспешником. Вполне возможно, что его подкупил какой-нибудь тайный враг профессора.

Сердце у меня перестало биться. Он знает, и все это – окольный способ дать мне понять, что он знает? Вот какая мысль промелькнула у меня в голове.

– Профессор, возможно, член Лиги анархистов или еще там чего-нибудь. И это – кара ему за отказ убить того или иного любителя гольфа.

– Выпей еще чашку чая, Том, и перестань говорить глупости.

Мистер Чейз протянул ей свою чашку.

– На мысль, что лодка перевернулась не сама по себе, меня навело следующее: я видел все, что произошло, с Уэрского обрыва. А на Мальте я десятки раз наблюдал, как лодки переворачивались именно таким образом.

– Почему они сами переворачивают свои лодки, и именно на Мальте? – осведомилась Филлис.

– Слушай внимательно, моя дорогая, и ты получишь много больше сведений о нравах военного флота, который охраняет твои побережья, чем имела раньше. Когда на Мальте матросов отпускают на берег, капитан томится желанием увидеть их снова на борту в установленный час. После этого часа любой мальтийский полицейский, который доставит их на борт, получает соверен наличными. Однако доставку он должен организовать сам на собственный страх и риск. В результате можно наблюдать, как к кораблю направляются лодки, груженные матросами, которые припозднились; и когда расстояние до него заметно сократится, задержанный морской волк вскакивает на ноги, переворачивает лодку и плывет к спущенному трапу. Полицейский (если он не утонул, как иногда случается) старается его догнать, и тот, кто первым доберется до цели, становится победителем. Если полицейский, он получает свой соверен. Если матрос, то считается, будто он вернулся самостоятельно, и опоздавший отделывается сравнительно легко. Еще одну чашечку, будь так добра, Филлис.

– Но что из всего этого следует? – спросил я пересохшим языком.

– Мистер Хок вывалил профессора в море именно так, как вываливают мальтийских полицейских. Способ запатентован. К тому же, осмотрительно наведя справки, я узнал, что Хок когда-то служил на военном корабле со стоянкой у Мальты. Кому теперь может понадобиться Шерлок Холмс?

– Неужели вы и правда полагаете?.. – сказал я, чувствуя себя преступником на скамье подсудимых и в тисках неопровержимых улик.

– Я полагаю, что друг Хок предался воспоминаниям о радостях своей далекой юности, так сказать.

– Его следует отдать под суд! – сказала Филлис, пылая негодованием.

Увы, бедный Хок!

– Никто не может считать себя в безопасности, если такой человек сдает лодку внаймы!

О, злополучный Хок!

– Но с какой стати, Чейз, он сыграл бы подобную шутку с профессором Дерриком?

– Из чистой жизнерадостности скорее всего. Или же, как я сказал, он мог быть чьим-то сообщником.

Жар пробрал меня до костей.

– Непременно скажу папе, – заявила Филлис самым своим решительным голосом, – и погляжу, как он к этому отнесется. Неудивительно, что негодяй запил после подобного.

– Мне… мне кажется, вы ошибаетесь, – сказал я.

– Я никогда не ошибаюсь, – ответил мистер Чейз. – Меня прозвали Всеправый Арчибальд, потому что я непогрешим. Предлагаю не спускать зорких глаз с шутника Хока.

Он взял еще кусок шоколадного торта.

– Неужели тебе все мало, Том? – осведомилась Филлис. – Я уверена, мистеру Гарнету надоело сидеть тут и разговаривать о пустяках, – добавила она.

Я парировал вежливым отрицанием. Мистер Чейз с набитым ртом объяснил, что отнюдь не кончил. Шоколадный торт, как выяснилось, был мечтой его жизни. В море он проводил бессонные ночи, грезя о нем.

– Вы, кажется, не осознаете, что я только что вернулся из плаванья на торпедном катере. И волнение почти все время оставалось таким, что операции в камбузе были полностью приостановлены и мы существовали на ветчине и сардинках… без хлеба!

– Какой ужас!

– С другой стороны, – философски добавил мистер Чейз, – это большого значения не имело, поскольку нас почти все время выворачивало.

– Том, не говори гадостей.

– Я ведь только оправдывался. Надеюсь, мистер Хок сумеет оправдаться не хуже, когда настанет его черед. Моя цель, дорогая Филлис, продемонстрировать тебе в серии импрессионистических картин то, что мне приходится переносить, когда меня тут нет. Тогда, быть может, ты не станешь так свирепо рвать меня в клочья из-за какого-то пятиминутного опоздания к завтраку.

– Пятиминутного! Три четверти часа, и все оледенело.

– Что может быть лучше в такую погоду? Ты рабыня условностей, Филлис. Ты думаешь, что завтраку положено быть горячим, и потому всегда ешь его горячим. А я предпочитаю есть мой холодным. И моя мудрость – истинная. Передай кухарке мои комплименты, Филлис, и скажи ей – осторожно, я не хочу, чтобы радостная весть совсем ее ошеломила, – что я ел этот торт с наслаждением. Скажи, что я буду счастлив соприкасаться с ней и впредь. Как насчет тенниса, Гарнет?

– Как жаль, что Норы нет, – сказала Филлис. – Мы могли бы сыграть двое надвое.

– Но она на манер цветка, воспетого Греем, расточает в эту минуту свое благоухание на пустыню Йовила. Куда лучше, если ты сядешь и будешь смотреть, как играем мы. Теннис в подобную погоду – не занятие для нежно взлелеянных девиц. Я буду объяснять сильные моменты моей игры по ходу действия. Обрати особое внимание на Левый Смеш Тилдена. Стопроцентно неотразим.

Мы отправились на корт. Я играл против солнца. При желании я мог бы подчеркнуть этот факт и отнести мой последовавший разгром на его счет, указав в подкрепление полного моего оправдания, что играл я на незнакомом корте чужой ракеткой, а мысли мои были заняты совсем другим – во-первых, l’affaire[13] Хока, а во-вторых и главным образом, мрачными размышлениями о том, что отношения между Филлис и моим противником казались слишком уж дружескими. За чаем их поведение было почти поведением помолвленных. Они понимали друг друга с полуслова и даже без. Однако я не желаю прятаться за оправданиями. Признаю безоговорочно, что мистер Чейз был мне не по зубам. Мне всегда почему-то казалось, что лейтенанты Королевского флота на теннисных кортах не блещут. Я встречался с ними на кортах многих загородных домов, но они никогда не поднимались выше среднего. Играли они усердно, ровно и словно бы вздыхали с облегчением, когда можно было покинуть корт. Мистер Чейз был лейтенант иного рода. Его подачи были извержением молний. Отбитые им мячи вели себя словно кузнечики. Первый гейм он выиграл ровнехонько с шести подач. Подавал он. Один-единственный раз я точно принял его мяч на ракетку, и ощущение было такое, будто я остановил пулю. Отбил этот мяч я в сетку. Последний посланный им в этом гейме мяч ударился в деревянный край моей ракетки, высоко взмыл над проволочной сеткой задней ограды и исчез в цветущих кустах.

– Гейм, – сказал мистер Чейз. – Поищем его потом.

Я чувствовал себя жалким червем, а не мужчиной. Филлис, подумал я, выведет заключение о моем характере из этого фиаско. Человек, рассудит она, который так жалок и беспомощен в теннисе, просто не может быть надежен в какой бы то ни было сфере жизни. Она инстинктивно сравнит меня с моим соперником и противопоставит его лихость и блеск моей некомпетентности. Каким-то образом этот свирепый разгром начал дурно сказываться на моей личности. Мое самоуважение стремительно убывало. Еще немного такой выволочки, и я буду стерт в порошок, сведен к желе в человеческом облике. Теперь подача перешла ко мне. В теннисе мой козырь именно подача. Удары у меня не слишком точные, но очень энергичные, и иногда я посылаю мяч так, что отбить его невозможно. Один-два таких удара, и даже при паре аутов мне удастся сохранить хотя бы долю самоуважения.

Начал я с пары аутов. Взгляд на Филлис, такую спокойную и невозмутимую в шезлонге под деревом, выбил меня из колеи. Еще один аут. И еще один.

– Ну, послушайте, Гарнет, – жалобно взмолился мистер Чейз, – избавьте же меня от этого жуткого ожидания. Я превращаюсь в клубок трепещущих нервных узлов.

Не выношу шутливости в минуты душевного напряжения.

Я сурово нахмурился, ничего не ответил и послал мяч в аут. В пятый раз. Наступил критический момент. Любой ценой я должен был следующим ударом послать мяч через сетку.

И я взял себя в руки, подавил беззаботную бесшабашность, которой дышали мои предыдущие удары. Мяч описал неторопливую дугу и приземлился в положенном месте. Ну во всяком случае, сказал я себе, аута мне избежать удалось.

Не могу с точностью сказать, что произошло затем. Я увидел, как мой противник леопардом прыгнул вперед, и увидел стремительное движение его ракетки. В следующую секунду проволочная сетка судорожно затряслась, и мяч уже быстро катился по земле в обратном направлении.

– Ноль – сорок, – сказал Чейз. – Филлис!

– Да?

– Это был Левый Смэш Тилдена.

– Я так и подумала, – сказала Филлис.

В третьем гейме я сумел заработать пятнадцать очков. По чистой случайности мне удалось отбить одну из его ураганных подач, и – вероятно растерявшись от неожиданности – он мяч пропустил.

В четвертом и пятом гейме я вообще от очков воздержался. Филлис теперь покинула шезлонг и срезала цветы с клумбы за кортом.

Мы начали шестой гейм. И тут по какой-то причине я заиграл по-настоящему хорошо. Если не сказать блестяще. Я подавал, и теперь мои мячи предпочитали перелетать через сетку, а не пытались пробиться сквозь нее. Счет с пятнадцати поднялся до сорока – пятнадцати. Надежда забурлила в моей крови. Если я сумею продолжать в таком же духе, то могу и выиграть.

Смэш Тильдена сократил мое преимущество до пятнадцати. Смэш Джонсона довел счет до «ровно». Затем я подал мяч так блестяще, что он не сумел его отбить. Больше. Еще Тильден. Меньше. Еще Джонсон. Меньше. Это был момент, величественный в своей грозности. В делах людей прилив есть и отлив, как верно заметил Брут Кассию. С приливом достигаем мы успеха… Я послал мяч. В сетку. Вторая подача – великолепно. Он отбил ее в дальний угол. Сверхчеловеческим усилием я успел туда. Мы сравнялись. Я играл как мастер. И тут – вззззы!

Смэш Тильдена сразил меня окончательно.

– Гейм и… – выразительно сказал мистер Чейз, подбрасывая ракетку и ловя ее за ручку. – Отличная игра – последний гейм.

Я оглянулся узнать, как к этому отнеслась Филлис.

В последний момент я все-таки показал ей, из какого материала скроен.

А ее и след простыл.

– Выглядываете мисс Деррик? – сказал Чейз, перепрыгивая через сетку и присоединяясь ко мне. – Она ушла в дом.

– Когда она ушла?

– В конце пятого гейма, – сказал Чейз и продолжал: – Полагаю, пошла переодеться к обеду. Дело к вечеру. Пожалуй, и я пойду, если не возражаете. Профессор начинает ерзать, если ему из-за меня приходится томиться в ожидании своего хлеба насущного. Черт возьми, мои часы врут! А на ваших сколько? Вот и на моих то же. Мне надо бежать, вы меня извините. Ну, так доброй ночи. Увидимся завтра, я надеюсь.

Я медленно шел через луга. Та же самая звезда, которой я доверился в прошлый раз, мерцала на своем посту. Выглядела она беззаботно и весело. Она-то никогда не проигрывала шесть геймов подряд на глазах своей мечты. Ее-то никогда не обходили по всем статьям лейтенанты флота его величества. Чего же ей и не быть веселой?

– Если, – сказал Укридж, – дела и дальше будут идти так, как сейчас, любезный мой, нам придется туго. Наше предприятие требует перчика. Мы словно бы топчемся на месте. Не знаю почему, но мы топчемся на месте. Разумеется, нам нужно время. Если бы эти подлые торгаши на минутку оставили нас в покое, мы могли бы все наладить. Но нас непрерывно тревожат, допекают и суют нам палки в колеса. Так ведь, Милли?

– Да, милый.

– Ты слишком мало посвящаешь меня в финансовую сторону дела, – с упреком сказал я. – Почему ты не держишь меня полностью в курсе? Я понятия не имел, что наши дела настолько плохи. Куры выглядят вполне-вполне, и Эдвин уже неделю ни к одной не притронулся.

– Эдвин вполне способен понять, что вел себя плохо, мистер Гарнет, – сказала миссис Укридж. – Он так сожалел, что убил этих двух, мистер Гарнет.

– Да, – сказал Укридж. – Об этом я позаботился.

– Насколько известно мне, – продолжал я, – мы набираем силы. Куры на завтрак, на обед и на ужин, пожалуй, несколько приедаются, но посмотрите, как дело кипит. На прошлой неделе мы продали целую кучу яиц.

– Но недостаточно, Гарни, старина. Мы не дали о себе знать. Набатный колокол нашего имени не оглашает Англию. Мы продаем дюжину яиц там, где нам следовало бы сбывать их сотнями, отправляя их фургонами в Лондон, создавая транспортные заторы. «Харродс», «Уитни» и все прочие начинают вставать на задние лапы и подавать голос. Вот чем они занимаются последнее время и становятся дьявольски настырными. Видишь ли, малышок, отрицать нельзя, мы действительно набрали у них чертовски много всякой всячины в кредит, и они согласились получать уплату яйцами. До сих пор они удовлетворялись письмами с извинениями, которые посылает Милли. Думается, в мире не найдется женщины, способной написать письмо с извинениями лучше ее светлости, но если ты смотришь на вещи широко и способен взглянуть в лицо фактам, то не можешь не увидеть, что письмо с самыми сочными извинениями – это все-таки не яйцо. То есть я хочу сказать, взгляни на ситуацию с их точки зрения. Харрод или Уитни входит утром в свой магазин, потирая руки в предвкушении. «Ну-с, – говорит он, – сколько сегодня яиц из Комбе-Регис?» А подчиненные не ведут его в угол, где громоздятся ящики, битком набитые яйцами, но предъявляют письмо, сообщающее ему на четырех страницах, что ящики эти прибудут в недалеком будущем. Я никогда не управлял магазином, но, думается, такое письмо должно озадачить типуса у кормила. Но, как бы то ни было, этим пошлякам словно бы надоедает ждать.

– Последнее письмо от «Харродс» было очень трогательным, – сказала миссис Укридж.

Передо мной предстало видение Лондона на яичной мели. Я словно увидел перед собой обездоленные домашние очаги, увидел жизни, сокрушенные экономическим спадом, и миллионеров, сражающихся на аукционе за последние редчайшие экземпляры, которые Укриджу все-таки удалось отправить в Брамптон и Бейсуотер.

Укридж, принудивший себя пять минут смотреть на вещи широко, теперь начал соскальзывать назад к собственной личной точке зрения и вновь превратился в оскорбленную жертву. Его мимолетное сочувствие мистеру Харроду и мистеру Уитни исчезло бесследно.

– Все сводится к тому, – сказал он ворчливо, – что они инфернально тупоголовы. Я сделал все возможное, чтобы пойти им навстречу. Позиция более мужественная и благородная, чем моя, вообще невообразима. В моем предпредпоследнем письме я сообщил им, что намерен отправлять яйца в рассрочку по системе, рекомендованной «Таймс», а они назвали это дурной шуткой. Они заявили, что присылка тринадцати яиц в уплату за товары, поставленные на сумму в двадцать пять фунтов один шиллинг и восемь с половиной пенсов, – это сущий вздор. Вздор! Нет, ты только подумай! Вот в каком духе они встречают мои предложения. То есть Харрод. Я никогда лично с Харродом не встречался, а хотел бы – просто чтобы спросить, действительно ли таково его представление об укреплении дружеских деловых отношений. Он не хуже всякого другого знает, что отсутствие кредита лишает торговлю эластичности. Элементарнейшее правило! Держу пари, он бы скукожился, если бы разные типусы отказывали ему в кредите, когда он затевал свой магазин. По-твоему, Харрод, когда приступал к делу, платил наличными за все до последнего пенни? Да никогда. Хватал людей за пуговицы и просил их подождать по-хорошему до среды на той неделе. Вздор! Да эти тринадцать яиц исчерпывали все, что у нас осталось, после того как миссис Бийл забрала те, которые ей требовались для кухни. Собственно говоря, если кто и виноват, так миссис Бийл. Эта женщина в буквальном смысле слова ест яйца.

– Привычка, присущая не ей одной, – заметил я.

– Ну, я имел в виду, что она в них прямо купается.

– Она объяснила, что ей столько требуется для пудинга, милый, – сказала Милли. – Вчера мы с ней как раз говорили об этом. Ну, и конечно, мы часто едим омлеты.

– Готовить омлеты, не разбивая яиц, она не может, – высказался я.

– Она не может их разбивать, не разоряя нас, черт дери, – заключил Укридж. – Еще один омлет, максимум – два нас доконают. Никакое самое огромное состояние такого транжирства не выдержит. Больше никаких омлетов, Милли. Мы должны экономить. Миллионы людей прекрасно обходятся без омлетов. Наверное, найдутся семьи, которые, если внезапно поставить перед ними омлет, все повскакивают со стульев и завопят от восторга во главе с отцом. Прекрати омлеты, старушка, отныне и далее.

– Да, милый. Но…

– Что «но»?

– Ну, я не думаю, что это так уж понравится миссис Бийл. Она жаловалась, что не готовит ничего, кроме кур. Она говорит, что омлет – единственное, на чем она может себя показать. Она говорит, что омлеты открывают всякие возможности.

– То есть, – сказал я, – ты сознательно намерен изъять из жизни этой превосходной дамы последний оставшийся ей элемент поэзии. Не делай этого. Оставь миссис Бийл ее омлеты, и будем уповать на рост поголовья яиц.

– Еще одно, – сказал Укридж. – Дело не только в недостаче яиц. Это было бы не важно, если бы мы систематически пополняли ряды новых цыплят. Я признаю, что куры делают все, что в их силах. Я снимаю шляпу перед курами. Такого трудолюбия и усердия поискать. Энергия и целеустремленность в переизбытке. Но нас все время подводит проклятый инкубатор. Подлец не желает работать. Не понимаю, что с ним такое. Короче говоря, он принципиально воздерживается от инкубации.

– Может, причина в твоей идее понизить температуру? Помнишь, ты мне что-то такое втолковывал? Подробности я забыл.

– Мой дорогой малышок, – сказал он вдохновенно, – в моих цифрах ошибки нет. Математически точно. А что толку от математики, если не использовать ее для таких улучшений? Нет, что-то не так с самим аппаратом, и, возможно, я предъявлю претензии к тем, от кого я его получил. Старушка, откуда у нас инкубатор?

– По-моему, мы заказали его в «Харродс»… Да-да, там. Он прибыл в первой партии заказов.

– В таком случае, – сказал Укридж и ударил кулаком по столу, – они у нас в руках. Господь предал «Харродс» в наши руки. Напиши ответ на их письмо сегодня же вечером, Милли. Задай им жару.

– Да, милый.

– Укажи им, что мы давным-давно выслали бы им их треклятые яйца, если бы их паршивый, грошовый инкубатор работал хоть сколько-нибудь исправно. – Он перевел дух. – Или следует подпустить сарказма, Гарни, старый конь? Нет, лучше изложить так, чтобы они поняли. Укажи, что, по моему мнению, фабрикант инкубаторов должен гореть в аду, если он уже там не горит, и что они мошенники, раз всучили мне такой хлам под видом инкубатора.

– Церемония вскрытия утренней почты в «Харродс» завтра, несомненно, обернется волнующим и знаменательным событием, – сказал я.

Блистательный контрудар как будто повысил настроение Укриджа. Его пессимизм испарился. Он вообще предпочитал долго не рассматривать те или иные незадачи. И теперь с надеждой заговорил о будущем. Он спланировал хитроумные новации. Нашим курам предстояло размножаться с такой быстротой и постоянством, что в самые короткие сроки Дорсетшир будет полностью вымощен ими. И они будут нести яйца все более внушительной величины, пока не побьют все рекорды и не заслужат трех строчек в колонке «Дейли мейл», посвященной «Интересным достижениям». Короче говоря, каждой курице предстояло соединить в себе достоинства кролика и страуса.

– Бесспорно, приближаются хорошие времена, – сказал я. – Да настанут они побыстрее! Ну, а что пока с местными торговцами?

Укридж снова впал в мрачность.

– Самые вредные из всей компании. С лондонцами проще. Они только пишут, а от одного-двух писем еще никто не умирал. Но когда доходит до того, что мясники, и булочники, и бакалейщики, и рыбники, и зеленщики, и всякие прочие являются в твой дом и приставляют тебе нож к горлу в твоем собственном саду – это немножко множко, а?

– Значит, эти субъекты, с которыми ты вчера разговаривал, когда я вернулся, были кредиторами? А я думал, это фермеры собрались послушать твои взгляды на куроводство.

– Это которые? Коротышка с черными баками и высокий худой бородач? Так это были Доулиш, бакалейщик, и Кертис, рыбник. Остальные разошлись раньше, чем ты вернулся.

Быть может, кого-то удивляет, почему еще до этого кризиса я не предоставил мой банковский счет в распоряжение старшего партнера на благо фермы. Дело в том, что мой банковский счет был в тот момент очень небольшим. На протяжении этого повествования мне еще не пришлось коснуться моего финансового положения, но здесь могу упомянуть, что оно имело свои неудобства. Многообещающие возможности и скудная наличность. Мои родители были бедны. Но у меня имелся богатый дядюшка. Богатые дядюшки заведомо бесчувственны к нуждам племянников. И мой не составлял исключения. У него были свои взгляды на жизнь. Он горячо веровал в институт брака, на что – поскольку у него было три жены (не одновременно) – он имел все основания. Кроме того, он считал, что чем меньше денег у молодого холостяка, тем лучше. В результате он изъявил намерение назначить мне щедрое содержание со дня моего вступления в брак, но не раньше. До этого счастливого дня мне предстояло самому себя содержать. И должен признать, что – для дядюшки – идея эта была на редкость здравой. А еще, к большой моей чести, как мне кажется, в доказательство чистоты и бескорыстности моей натуры я воздержался от того, чтобы сразу же предложить себя в приз брачной лотереи или тут же выбежать на улицу, чтобы предложить руку и сердце первой встречной благовоспитанной незнакомке. Но моим пером я зарабатывал вполне достаточно, чтобы содержать себя. А при самых скромных средствах в холостяцком существовании есть своя прелесть. Во всяком случае, так я думал до последнего времени.

Мой вклад в куриную ферму Укриджа был невелик. Я внес скромные пять фунтов на предварительные расходы и еще пять после эпидемии хрипа. Но позволить себе большее значило бы переступить границу благоразумия. Когда доход благоразумного человека зависит от капризов редакторов и издателей, он кое-что припрятывает под подушку на случай, если спрос на его товар упадет. Мне не хотелось оказаться перед необходимостью второпях выбирать между браком и ночлежкой.

Истощив тему финансов, а вернее, почувствовав, что она истощает меня, я забрал сумку с клюшками и неторопливо поднялся вверх по склону к полю для гольфа, чтобы сыграть матч с любителем из деревни. Несколько дней назад я принял участие в соревновании за приз, который (цитирую печатное объявление) был предоставлен для развития этой игры ее местным энтузиастом, и пока продвигался успешно. Уже прошел два круга и намеревался побить своего нынешнего соперника, достигнув, таким образом, полуфинала. Если исключить какое-нибудь роковое невезение, по моим расчетам, я должен был выйти в финал и победить. Насколько я мог судить, наблюдая игру моих возможных соперников, профессор был лучшим из них, а с ним, я был уверен, никаких трудностей для меня возникнуть не могло. Однако в гольфе ему невероятно везло, хотя сам он в этом не признавался. А кроме того, он оказывал на своих противников прямо-таки мистическое воздействие. Я не раз наблюдал, как его случайные удачи буквально их парализовали.

С моим нынешним противником я разделался легко и просто. Расстались мы с некоторой холодностью. Он обезглавил свою деревянную клюшку, когда нанес удар не по мячу, а по Дорсетширу, и еще не до конца распутал клубок эмоций, вызванных этим эпизодом.

В помещении клуба я встретил профессора, который являл приятный контраст с моим недавним противником. Профессор только что одержал победу и, таким образом, оказался в полуфинале. Он был приветлив, но исполнен торжества.

Я поздравил его и покинул клуб.

Снаружи ждала Филлис. Она часто сопровождала отца на поле.

– Добрый день, – сказал я. – Вы сопровождали профессора?

– Да. Мы, видимо, опережали вас. Папа выиграл свой матч.

– Да, он мне рассказал. Я был очень рад услышать это.

– А вы победили, мистер Гарнет?

– Да. Без особых усилий. Моему противнику систематически не везло. Лунки словно бы увертывались от его мяча.

– Так что вы с папой оба полуфиналисты. Надеюсь, вы будете играть очень скверно.

– Благодарю вас, – сказал я.

– Да, звучит не совсем вежливо, не так ли? Но папа решил в этом году победить во что бы то ни стало. Вы знаете, два прошлые года он выходил в финал.

– Неужели?

– И оба раза проигрывал одному и тому же человеку.

– Кому бы это? Мистер Деррик играет заметно лучше всех членов клуба, каких я видел на поле.

– Его сейчас тут нет. Некий полковник Джервис. На этот раз он в Комбе-Регис не приехал. Вот почему папа и надеется.

– По логике вещей, – сказал я, – он должен победить.

– Да. Но, видите ли, вы ведь в прошлом году здесь не играли, мистер Гарнет.

– О, профессор может оставить меня далеко за флагом, – сказал я.

– Во сколько ударов вы уложились сегодня?

– Это был матч, ограниченный первой дюжиной лунок, но мой средний показатель что-то чуть больше восьмидесяти.

– Лучший результат папы – девяносто, но ему так и не удалось его повторить. Как видите, мистер Гарнет, в этом году произойдет еще одна трагедия.

– Я начинаю чувствовать себя прямо-таки зверем. Но куда более вероятно, что я потерплю разгром, если мне все-таки придется играть в финале против вашего отца. Выпадают дни, когда я играю в гольф так же скверно, как в теннис. Вы просто меня не узнаете.

Она задумчиво улыбнулась:

– Том в теннисе силен до неприличия. Его подачи просто ужасны.

– При первом знакомстве сразу ввергают в дрожь.

– Но в гольф вы играете лучше, чем в теннис, мистер Гарнет. Я бы хотела, чтобы это было не так.

– Коварное пожелание, мисс Деррик, – сказал я. – Нечестно взывать к моим лучшим чувствам.

– А я даже не знала, что у любителей гольфа они сохраняются, когда дело касается гольфа. И у вас правда бывают неудачные дни?

– Да почти всегда. Выпадают дни, когда я бью, будто молотком по гвоздю.

– Неужели?

– И когда в стог не могу попасть, не то что в лунку.

– Ну, так я буду надеяться, что с папой в финале вы встретитесь именно в такой день.

– И я надеюсь, – сказал я.

– Вы тоже надеетесь?

– Да.

– Но разве вы не хотите выиграть приз?

– Я предпочту доставить удовольствие вам.

– Право, так великодушно, мистер Гарнет, – ответила она со смехом. – Вот не думала, что подобная рыцарственность еще существует. Я полагала, что игрок в гольф пожертвует чем угодно, лишь бы выиграть.

– Очень многим.

– И растопчет чувства всех и каждого.

– Нет, не всех, – сказал я.

И тут к нам присоединился профессор.

Есть люди, не верящие в предчувствия. Они приписывают странное ощущение, что вот-вот случится что-нибудь неприятное, таким пошлым причинам, как печень, или простуда, или погода. Я же считаю, что тут кроется нечто более существенное, чем может показаться стороннему наблюдателю.

Три дня спустя после моей встречи с профессором в клубе я проснулся в крайне угнетенном состоянии духа. Каким-то образом я знал наперед, что наступивший день ничего хорошего мне не сулит. Не исключено, что дело было в печени или в простуде, но только не в погоде. Утро было безупречное – самое великолепное за великолепнейшее лето. Над долиной и дальше над морем висела легкая дымка, предсказывавшая жаркий полдень, когда солнце серьезно приступит к исполнению своих ежедневных обязанностей. Пташки распевали на деревьях и завтракали в траве, а Эдвин, восседая на цветочной клумбе, оглядывал их взглядом гурмана. Порой, когда воробышек припрыгивал в направлении его клумбы, он делал внезапный бросок, и птичка упархивала в противоположный конец газона. Я ни разу не видел, чтобы Эдвин поймал воробья. По-моему, они считали его свихнувшимся чудаком и ублажали, приближаясь на расстояние прыжка в желании его поразвлечь. Бравые воробьи-петушки выкомаривали перед своими избранными воробьихами-курочками и зарабатывали дешевую репутацию лихой отваги, подбираясь на столько-то ярдов к логову Эдвина, а затем упархивая. Боб возлежал на своем излюбленном участке гравия.

Я захватил его с собой на волнолом, чтобы он полюбовался, как я купаюсь.

– Что со мной сегодня, Роберт, старина? – спросил я его, вытираясь.

Он лениво заморгал, но ни единого предположения не высказал.

– И не напускай на себя скучающий вид, – продолжал я, – потому что я буду говорить о себе, как бы у тебя от этого скулы ни сводило. Вот я, в полной форме, как боксер перед решающим матчем, пребываю на открытом воздухе уж не знаю сколько времени, ем простую здоровую пищу, купание каждое утро – морское купание, учти, – а результаты? Чувствую себя хуже некуда.

Боб зевнул и слегка взвизгнул.

– Да, – сказал я, – мне известно, что я влюблен. Однако я был точно так же влюблен неделю назад, а вот чувствовал себя тогда вполне нормально. Но разве она не ангел, Боб? А? Разве не ангел? И разве ты не взбодрялся, когда она тебя гладила? Да, конечно же! Кто бы устоял? Но как насчет Тома Чейза? Ты не думаешь, что он опасен? Называет ее по имени, знаешь ли, и в целом ведет себя так, будто имеет право ею командовать. И к тому же он видится с ней каждый день, тогда как я должен полагаться на случайные встречи. А тогда чувствую себя таким болваном, что не нахожу других тем для разговора, кроме гольфа и погоды. А он, возможно, поет с ней дуэты после обеда! Мы-то знаем, к чему приводят дуэты после обеда.

Тут Боб, который уже некоторое время подыскивал благовидный предлог, чтобы сбежать, притворился, будто увидел нечто животрепещущее в другом конце волнолома, и затрусил туда, разобраться, что к чему, оставив меня завершать свой туалет в одиночестве.

«Конечно, – сказал я себе, – причиной может быть голод. И после завтрака я приду в норму. Но пока у меня вот-вот начнется приступ черной меланхолии. Мне так скверно!»

Я свистнул Бобу и пошел домой. На пляже довольно близко я увидел профессора и дружески помахал ему полотенцем. Он не помахал в ответ.

Разумеется, он мог меня и не увидеть, но почему-то его поведение показалось мне зловещим. Я не находил причины для такой его холодности. Накануне утром мы встретились на поле для гольфа, и он был само дружелюбие. Называл меня своим дорогим мальчиком, в клубе угостил джином и имбирным напитком и вообще вел себя так, будто он был Давид, а я Ионафан. Однако в унылом настроении мы склонны делать слонов из мух, и я продолжил свой путь озадаченным и глубоко встревоженным, пребывая в твердом убеждении, что ко мне подчеркнуто повернулись спиной. Меня это ранило. Чем я заслужил такие пакости со стороны Провидения? Было бы немножко множко, как выражается Укридж, если после стольких хлопот профессор нашел новую причину на меня обидеться. Может быть, Укридж снова его раздражил? Я предпочел бы, чтобы он не ассоциировал меня с Укриджем в столь полной мере. Я же никак Укриджа не контролирую. Затем я сообразил, что они навряд ли могли повстречаться в короткие часы, которые прошли после моего расставания с профессором в клубе и до той минуты, когда я увидел его на пляже. Укридж редко покидал пределы фермы. Когда он не занимался заботами о курах, то лежал на спине в траве выгона, давая отдых своему массивному мозгу.

Я пришел к заключению, что профессор все-таки меня не видел.

– Я идиот, Боб, – сообщил я, когда мы свернули в ворота фермы, – и поддался игре воображения.

Боб одобрительно вильнул хвостом.

Когда я вошел, завтрак был уже подан: холодная курица на серванте, курица с пряностями на столе, три вареных яйца и блюдо с омлетом. В смысле количества миссис Бийл никогда нас не подводила.

Укридж сортировал письма.

– От тети Элизабет, – сказала миссис Укридж, взглянув на конверт.

До сих пор я слышал лишь беглые упоминания об этой родственнице и создал ее воображаемый портрет частично по намекам, оброненным Укриджем, но в основном исходя из того, что он нарек самую вредную из наших кур в ее честь. Мне рисовалась суровая дама с леденящим взглядом.

– Хотел бы, чтобы она вложила чек, – сказал Укридж. – С нее не убыло бы. Ты понятия не имеешь, Гарни, старина, до чего отвратительно и непристойно богата эта женщина. Живет в Кенсингтоне на доход, которого ей более чем хватило бы на Парк-Лейн. Но в смысле, чтобы подоить, показала себя более чем малой величиной. Последовательно отказывается отстегнуть самую малость.

– Думаю, милый, тетя Элизабет не отказала бы, знай она, как мы нуждаемся в помощи. Но мне не хочется ее просить. Она такая любопытная и говорит такие ужасные вещи.

– Этого у нее не отнимешь, – мрачно изрек Укридж тоном человека, испытавшего что-то на опыте. – Два тебе, Гарни. Остальные мне. Числом десять, и все только счета.

Он разложил конверты веером на столе и взял один наугад.

– «Уитни», – сообщил он. – Начинают артачиться. Получили мое от седьмого данного месяца и не поняли. Такая уж странность у этих типусов: вечная неспособность понимать самое очевидное. Немножко множко! Излагаешь все так, что и младенцу понятно, а они только выпучивают глаза и гадают, что бы это такое значило. Желают получить что-нибудь в счет. Провалиться мне, я полностью разочаровался в «Уитни». Я относился к ним с симпатией, считал, что они головой выше «Харродса». Я был уже почти готов дать «Харродс» от ворот поворот и направлять все мои поставки только им одним. Но теперь – нет! Черт дери! Я разочарован «Уитни». Они словно бы думают, будто я шучу. Ну как я могу вернуть им их инфернальные деньги, если этих денег больше нет? И письмецо из Дорчестера. Смит, типчик, от которого мы получили граммофон, желал бы узнать, когда я рассчитаюсь за шестнадцать пластинок. Корыстолюбивая скотина!

Я хотел заняться собственными письмами, но Укридж гипнотизировал меня, как удав кролика.

– Куроводы, ну, ты понимаешь, торговцы птицей, хотят, чтобы я уплатил за первую партию куриц. Учитывая, что они все сдохли от хрипа и что я намеревался отослать их назад, как только получу от них горстку цыплят, я бы назвал это наглостью. То есть я хочу сказать, бизнес – это бизнес. Вот чего эти ребята словно бы не способны понять. Мне не по карману платить гигантские суммы за птиц, которые дохнут быстрее, чем я успеваю их получать.

– Я больше слова не скажу с тетей Элизабет! – внезапно воскликнула миссис Укридж.

Она уронила письмо, которое читала, и негодующе смотрела прямо перед собой. На ее щеках появились красные пятна – по одному на каждой.

– В чем дело, старушка? – нежно осведомился Укридж, отрываясь от кучи счетов и мгновенно забыв о своих неприятностях. – Взбодрись! Тетя Элизабет снова действует тебе на нервы? И что она пишет на этот раз?

Миссис Укридж с рыданием выбежала из комнаты. Укридж тигром прыгнул к письму.

– Если эта ведьма не прекратит писать свои инфернальные письма и расстраивать Милли, я задушу ее голыми руками невзирая на возраст и пол. – Он перелистывал письмо, пока не добрался до рокового абзаца. – Провалиться мне! Ты только послушай, Гарни, старый конь. «Ты ничего не сообщаешь мне об успехах вашей куриной фермы, и признаюсь, я нахожу твое молчание зловещим. Ты знаешь мое мнение о твоем муже. Он абсолютно беспомощен во всем, что требует хоть капли здравого смысла и деловых способностей». – Укридж в изумлении уставился на меня. – Мне это нравится! Честное слово, это превосходит все! Я бы поверил почти всему об этой проклятущей бабе, но тем не менее признавал за ней некоторую толику ума. Ты сам знаешь, что я особенно силен в вопросах, требующих здравого смысла и деловых способностей.

– Само собой, старик, – ответил я покорно. – Эта женщина простофиля.

– Именно так она обозвала меня через две строчки. Неудивительно, что Милли расстроилась. И почему эти кошки драные не могут оставить людей в покое?

– О, женщина, женщина! – подсказал я услужливо.

– Всегда вмешиваются…

– Гнусно!

– Наносят удары исподтишка!

– Жуть!

– Я этого не потерплю!

– Я бы не потерпел!

– Послушай! На следующей странице она обзывает меня олухом!

– Тебе пора принять меры.

– А в следующей строчке упоминает обо мне как о последнем финтифляе. Что такое финтифляй, Гарни, старый конь?

Я обдумал вопрос.

– В общем смысле, по-моему, это тот, кто финтифляет.

– По-моему, это подсудно.

– Не удивлюсь.

Укридж кинулся к двери:

– Милли!

Он хлопнул дверью, и я услышал, как он взлетел по лестнице.

Я взял свои письма. Одно было от Ликфорда с корнуоллской маркой. Я пробежал его и отложил в сторону для более внимательного прочтения.

Почерк на втором конверте был мне не знаком. Я взглянул на подпись. «Патрик Деррик». Странно! О чем профессор захотел поставить меня в известность?

В следующую секунду сердце словно выпрыгнуло у меня из груди.

«Сэр!» – начиналось письмо.

Приятное, бодрящее начало!

Затем последовал, так сказать, удар грома. Ни обиняков для затравки, ни достойной вереницы общепринятых фраз, подводящих к сути. У меня возникло ощущение, что не напиши он его, ему пришлось бы прибегнуть к каким-нибудь сокрушающим физическим упражнениям, лишь бы спустить пары.

«Будьте так добры считать наше знакомство несуществующим. У меня нет желания соприкасаться с субъектом, подобным вам. Если мы случайно встретимся, не откажите в любезности держаться со мной как с абсолютно незнакомым человеком, как и я буду держаться с вами. И если мне будет дозволено дать вам совет, я порекомендовал бы вам в будущем, когда вам захочется дать волю своему чувству юмора, не быть чрезмерно практичным и не подкупать лодочников, чтобы они сбрасывали в воду ваших («друзей» жирно зачеркнуто, заменено на «знакомых»). Если вам требуются дальнейшие пояснения по этому вопросу, прилагаемое письмо может оказаться вам полезным».

После чего он остался искренне моим Патриком Дерриком.

Прилагаемое письмо от некой Джейн Маспретт было бойким и интересным.

О женщина, женщина!

За всем – она! История полна трагедий, вызванных представительницами смертоносного пола. Кому Марк Антоний обязан потерей мира? Женщине. Кто так жестокосердно заманил Самсона в ловушку? Опять-таки женщина. И вот теперь я, Джерри Гарнет, безобидный автор второстепенных романов, оказался в этой древней мясорубке.

Я проклял Джейн Маспретт. Какие шансы есть у меня теперь с Филлис? Могу ли я надеяться снова завоевать расположение профессора? И я вторично проклял Джейн Маспретт.

Мои мысли обратились к мистеру Гарри Хоку. Злодей! Подлый негодяй! Какое право он имел предать меня?.. Ну, с ним-то я могу рассчитаться. Мужчину, наложившего руку на женщину иначе чем с нежностью, общество справедливо подвергнет остракизму, и поэтому женщина Маспретт, как бы виновна она ни была, могла меня не опасаться. Но мужчина Хок? Тут подобные соображения не стояли на моем пути. Я поговорю с мужчиной Хоком. Я устрою ему самые жаркие десять минут за всю его жизнь. Я наговорю ему таких вещей, при воспоминании о которых он будет с воплями просыпаться на своем ложе в глухие часы ночи. Восстану я, мужчиной буду и сражу его не в чистый миг молитвы, а в грубом прегрешенье, когда его грехи цветут, как май; в кощунстве, за игрой, за чем-нибудь, в чем нет добра, залога спасения души. Принц Гамлет дурного не посоветует.

Демон!

Моя жизнь – погублена. Мое будущее – серо и пусто. Мое сердце – разбито вдребезги. А причина? Причина – злодей Хок.

Филлис повстречает меня в деревне, на волноломе, на поле для гольфа и пройдет мимо, будто я – человек-невидимка. А причина? Причина – ползучий Хок. Червяк Хок, презренный и непотребный Хок.

Я нахлобучил шляпу и выбежал из дома по направлению к деревне.

Я рыскал там полчаса в поисках ползучего и непотребного. Осматривая все места, где он имел обыкновение рыскать, я наконец наткнулся на него возле церкви: перегнувшись через парапет набережной, он задумчиво взирал на воду внизу.

Я встал перед ним.

– Ну, – сказал я, – хорош!

Он тупо посмотрел на меня. Даже в этот ранний час он, заметил я с огорчением, видимо, уже не раз взирал на дно кружки. Глаза у него остекленели, и держался он с вызывающей торжественностью.

– Хорош? – отозвался он.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание?

– Здание.

Было ясно, что он собирается с мыслями путем процесса, известного ему одному. В данный момент мои слова им не воспринимались. Он пытался опознать меня. Да, он, конечно, где-то меня видел, но не мог взять в толк, где именно и кто я такой.

– Я желаю знать, – сказал я, – что понудило тебя свалять такого дурака и проговориться о нашем договоре.

Я говорил спокойно. Я не собирался тратить лучшие цветы моего красноречия на того, кто был неспособен их оценить. Вот когда он осознает свое положение, я и задам ему перцу.

Он продолжал смотреть на меня. Внезапно проблеск разума озарил его физиономию.

– Мистер Гарни, – сказал он.

– Наконец-то!

– Из ку-курьей фермы, – продолжал он с торжествующим видом прокурора, который срезал адвоката во время перекрестного допроса.

– Да, – сказал я.

– На вершине холма, – поставил он последнюю точку и протянул мне могучую руку. – Ну, как вы? – осведомился он с дружеской ухмылкой.

– Я хочу знать, – сказал я размеренно, – что вы можете сказать в свое оправдание после того, как сделали наше дельце с профессором достоянием гласности?

Он помолчал в раздумье.

– Дорогой сэр, – сказал он затем, будто диктуя письмо, – дорогой сэр, я обязан вам объя… обля…

Он взмахнул рукой, словно говоря: «Дело тяжкое, но я его исполню».

– Объяснем, – договорил он.

– Вот именно, – сказал я мрачно. – И мне хотелось бы его услышать.

– Дорогой сэр, послушайте меня.

– Ну, хорошо, давайте.

– Вы пришли ко мне. Вы сказали: «Хок, Хок, старый друг, послушай меня. Ты вывернешь этого старого дурака в воду, – сказали вы, – и будь я проклят, если не выложу тебе фунтовую бумажку». Вот что вы мне сказали. Разве это не то, что вы сказали мне?

Я не отрицал.

– «Ладненько», – сказал я вам. «Хорошо», – сказал я. И я вывернул старичка в воду, и я получил фунтовую бумажку.

– Да уж, об этом вы позаботились. Все это совершенно верно, но к делу не относится. Я хочу знать – в третий раз повторяю, – что принудило вас вытащить шило из мешка? Почему вы не могли о нем помолчать?

Он помахал рукой.

– Дорогой сэр, – ответил он. – А вот потому. Послушайте меня. – И он поведал мне трагическую историю. Я слушал, и гнев мой угасал. В конце-то концов он оказался не так уж и виноват. Я почувствовал, что на его месте поступил бы точно так же. Это была вина Рока и только Рока.

Выяснилось, что происшествие тяжело сказалось на нем. До этого момента я не рассматривал перевернувшуюся лодку с его точки зрения. Если спасение утопающего сделало меня героем, последствия для него были абсолютно обратными. Он перевернул свою лодку и утопил бы своего пассажира, утверждало общественное мнение, если бы юный герой из Лондона (то есть я) не нырнул бы в море и, рискуя жизнью, не доплыл бы с профессором до берега. И он стал объектом всеобщего презрения как горе-лодочник. Он стал посмешищем. Местные записные остряки отпускали тяжеловесные шутки, когда он проходил мимо. Они предлагали ему сказочные суммы, только бы он взял к себе в лодку их злейших врагов прокатиться с ним. Они спрашивали, когда он думает поступить в школу, чтобы научиться грести. Короче говоря, они вели себя так, как вели и ведут себя записные остряки и сейчас, и во все времена. Однако мистер Хок все это стерпел бы бодро и терпеливо отчасти ради меня или, во всяком случае, ради хрустящей фунтовой банкноты, которую я ему вручил. Но в проблему включился новый фактор и трагически ее осложнил, а именно мисс Джейн Маспретт.

– Она сказала мне, – объяснил мистер Хок трагически, – «Гарри Хок, – сказала она, – дурень ты, и я не пойду за того, кого нельзя одного в лодку посадить, да еще шуточки, которые сочиняет об нем Том Ли!» Ну, Тому Ли я врезал, – пояснил мистер Хок в скобках. – «Ну, вот, – говорит она мне, – иди-ка ты отсюдова. Я видеть тебя больше не хочу».

Такое бессердечие мисс Джейн Маспретт привело к естественному результату и понудило его признаться, чтобы выгородить себя, и в тот же вечер она написала профессору.

Я простил мистера Хока. Думаю, он был слишком нетрезв, чтобы понять это, так как нисколько не растрогался.

– Это Рок, Хок, – сказал я. – Просто Рок. Есть божество, что наши завершают намерения, обтесывая их, как мы хотим (молодец Гамлет!), и нет смысла ворчать.

– Угу, – сказал мистер Хок после некоторой паузы, пока он пережевывал эту сентенцию, – точно, как она мне и сказала. «Хок, – сказала она, вот прямо так, – дурень ты»…

– Ладно-ладно, – ответил я. – Понимаю, и, как я уже указал, это просто Рок. Всего хорошего. – И я расстался с ним.

На обратном пути я повстречал профессора и Филлис. Они прошли мимо, даже не взглянув на меня.

Я побрел дальше, снедаемый лихорадочной жалостью к себе. Я впал в одно из тех настроений, когда жизнь внезапно становится источником раздражения, а будущее простирается впереди серой пустыней. Меня томило желание почти незаметно исчезнуть из этого мира, даже если бы для этого потребовался удар пинтовой кружкой по затылку в каком-нибудь популярном погребке.

В тисках подобных эмоций неотложно требуется найти какое-нибудь отвлекающее развлечение. Блистательный пример мистера Гарри Хока меня не соблазнил. Запить – нет, это банально. Мне требовался физический труд. Весь день буду, как землекоп, трудиться в курином окружении, разнимать их, когда они затеют драку, собирать яйца, когда они их снесут, гоняться за ними по окрестностям, когда они сбегут, и даже, возникни такая нужда, смазывать им горлышки терпентином для излечения хрипа. Потом, после обеда, когда лампы будут зажжены, миссис Укридж сядет шить и нянчить Эдвина, а Укридж примется курить сигары и подстрекать граммофон к очередному убийству «Бормочущего Моисея», я прокрадусь к себе в комнату, возьму стопку бумаги и буду писать… и писать… и ПИСАТЬ. И продолжать писать, пока у меня не онемеют пальцы и глаза не откажутся выполнять свой долг. Человек должен пройти сквозь огонь, прежде чем ему будет дано написать шедевр. В страданье познаем мы то, чему мы в песне учим, как справедливо заметил Перси Биш Шелли. Что теряем на качелях, возместим на каруселях, как заметил кто-то еще. Джерри Гарнет, человек, мог впасть в депрессию, превратиться в безнадежную никчемность, и безвозвратно железо войдет в его душу, но Джерри Гарнет, Автор, выдаст на-гора роман такой мрачности, что самые крепкие критики возрыдают, а читатели толпой ринутся за экземплярами, превращая в щепу двери библиотек и книжных магазинов. И в один прекрасный день я почувствую, что эта мука на самом деле была истинным благословением – отлично замаскированным.

Но я крайне в этом сомневался.

На ней была панама, она несла этюдник и раскладной табурет.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Добрый вечер, – сказала она.

Любопытно, насколько по-разному звучат одни и те же слова, когда их произносят разные люди. «Добрый вечер», произнесенный мной, мог бы произнести человек с особо нечистой совестью, захваченный на месте совершения чего-то особо гнусного. Ее же голос был голосом раненого ангела.

– Чудесный вечер, – продолжал я торопливо.

– Очень.

– Закат!

– Да.

– Э…

Она подняла пару синих глаз, лишенных малейшего выражения, исключая легкий намек на удивление, и секунду смотрела на меня как на нечто в паре тысяч миль отсюда, а затем опустила их, оставив у меня смутное ощущение какого-то недочета в моем облике.

С полнейшим хладнокровием она подошла к краю обрыва, разложила табурет и села. И она, и я хранили молчание. Я наблюдал, как она наполнила кружечку водой из бутылочки, открыла коробку с красками, выбрала кисточку и раскрыла этюдник.

Она начала рисовать.

По всем законам хорошего тона мне следовало бы уже раньше с достоинством удалиться. Совершенно очевидно, я не причислялся к незаменимым украшениям этой части Уэйрского обрыва. И будь я Безупречным Джентльменом, то находился бы теперь в четверти мили оттуда.

Но есть предел тому, что по силам человеку. И я остался там.

Заходящее солнце расстелило на море золотой ковер. Волосы Филлис отливали тем же золотом. Маленькие волны лениво накатывались на пляж внизу. Если не считать песенки дрозда, исполняющего вдалеке свой репертуар на сон грядущий, вокруг царила тишина.

А она сидела над обрывом, обмакивала кисточку, и рисовала, и снова обмакивала. И ни единого слова мне, стоящему терпеливо и смиренно позади нее.

– Мисс Деррик, – сказал я.

Она повернула голову:

– Да?

– Почему вы со мной не разговариваете? – спросил я.

– Я вас не понимаю.

– Почему вы со мной не разговариваете?

– Я думаю, вы знаете, мистер Гарнет.

– Из-за этого несчастного случая с лодкой?

– Случая!

– Эпизода, – поправился я.

Она продолжала молча рисовать. С того места, где я стоял, мне был виден ее профиль. Подбородок вздернут. Выражение полно решимости.

– Так из-за него?

– Нам обязательно это обсуждать?

– Нет, если вы не хотите.

Я помолчал.

– Но, – добавил я затем, – мне хотелось бы получить возможность оправдаться… Все последние дни закаты просто великолепные. Полагаю, такая погода сохранится еще месяц.

– Никогда не подумала бы, что подобное возможно.

– Но барометр стоит на «ясно».

– Я не имела в виду погоду.

– Глупо с моей стороны коснуться такой заезженной темы.

– Вы сказали, что могли бы оправдаться.

– Я сказал, что хотел бы получить такую возможность.

– Вы ее получили.

– Вы так добры. Благодарю вас.

– Есть причина для благодарности?

– Сколько угодно причин.

– Продолжайте, мистер Гарнет. Я могу слушать, пока рисую. Но пожалуйста, сядьте. Я не люблю, когда со мной говорят сверху вниз.

Я сел на траву перед ней, ощущая, что перемена позы в какой-то мере подрезала мне крылья. Трудно растрогать, сидя на земле. Инстинктивно я не дал воли красноречию. Стоя, я мог бы говорить трогательно, умолять. Сидя, я был вынужден ограничиться фактами.

– Вы, конечно, помните тот вечер, когда с профессором Дерриком обедали у нас? Слово «обедать» я употребляю в широком смысле.

На миг мне почудилось, что она вот-вот улыбнется. Она, как и я, вспомнила Эдвина. Но это был лишь миг. Затем ее лицо стало холодным, а подбородок вновь вздернулся под решительным углом.

– Да, – сказала она.

– Вы помните злополучное завершение пиршества?

– Ну и?

– Если вы помните все ясно, то должны помнить, что вина была не моя, а Укриджа.

– Ну и?

– Досадило профессору Деррику его поведение. Но в результате мне предстояло лишиться чудеснейшей дружбы, какая когда-либо выпадала на мою долю…

На мгновение я умолк. Она чуть ниже склонилась к альбому, но промолчала.

– …и только из-за бестактности призового идиота.

– Мистер Укридж мне нравится.

– Мне он тоже нравится. Но не могу отрицать, что иногда он бывает последним идиотом.

– Ну и?

– Естественно, мне хотелось все загладить. И я подумал, что лучшим способом было бы оказать услугу вашему отцу. И когда я поглядел, как он удит, видимо, тут меня и осенила мысль о перевернувшейся лодке. Я горячо надеялся, что она перевернется сама собой. Но подобные происшествия случаются, только когда они никому не нужны. Вот я и решил устроить что-нибудь эдакое.

– И не подумали, каким потрясением это будет для моего отца.

– Нет, подумал. И принимал очень близко к сердцу.

– Но тем не менее не остановились в своем намерении утопить его.

– С чрезвычайной неохотой.

Она подняла глаза, и наши взгляды встретились. В ее глазах я не увидел и намека на прощение.

– Вы вели себя отвратительно, – сказала она.

– Я повел рискованную игру и проиграл. А теперь терплю последствия. Если бы мне улыбнулась удача, все было бы прекрасно. Но удача мне не улыбнулась, и я не собираюсь сетовать из-за этого. Но я благодарен, что вы разрешили мне объяснить. Мне не хотелось, чтобы вы и дальше думали, будто я позволяю себе такие шутки с друзьями смеха ради. Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать. Вы были очень добры, что выслушали меня. Прощайте, мисс Деррик.

Я поднялся с земли.

– Вы уходите?

– А что еще мне остается?

– Пожалуйста, сядьте.

– Но вам хочется побыть одной…

– Сядьте, пожалуйста!

Повернутую ко мне щеку окрасил румянец, а подбородок вздернулся еще выше.

Я сел.

На западе небо обрело цвет помятой вишни. Солнце скрылось за горизонтом, море выглядело холодным и свинцовым. Дрозд давным-давно улетел.

– Я рада, что вы рассказали мне об этом, мистер Гарнет.

Она обмакнула кисточку в кружечку.

– Потому что мне не нравится дурно думать о… о людях.

Она наклонилась к рисунку.

– Хотя я по-прежнему думаю, что вы поступили очень плохо. И, боюсь, папа никогда не простит вам ваш поступок.

Ее папа! Как будто он имел хоть какое-то значение.

– Но вы, вы простите? – сказал я пылко.

– Я думаю, что вы не так виноваты, как мне казалось раньше.

– И только?

– Вы не можете избежать всех последствий. Вы совершили большую глупость.

– Я не устоял перед соблазном.

Небо стало тускло-серым. Смеркалось. Трава, на которой я сидел, намокла от росы.

Я встал.

– Не слишком ли темно для этюдов? – сказал я. – Вы уверены, что не простудитесь? Тут очень сыро.

– Пожалуй. И уже поздно.

Она закрыла коробку с красками и вылила воду из кружечки на траву.

– Могу я помочь вам нести ваши вещи? – сказал я.

Мне кажется, она заколебалась, но лишь на секунду.

Я завладел складным табуретом, и мы отправились в обратный путь.

Мы оба молчали, поддавшись чарам тихого летнего вечера.

– И в воздухе торжественная тишь, – сказала она негромко. – Я люблю этот обрыв, мистер Гарнет. Самое умиротворяющее место в мире.

– Я в этом убедился сегодня вечером.

Она быстро взглянула на меня.

– Вы не очень хорошо выглядите, – сказала она. – Вы уверены, что не переутомляетесь?

– Нет, дело не в том.

Почему-то мы остановились, словно по взаимному согласию, и повернулись лицом друг к другу. В ее глазах было выражение, какого раньше я никогда в них не видел. Сумерки повисли между нами и остальным миром, точно занавес. Мы были вместе – одни в нашем собственном мире.

– А в том, что вы сердились на меня.

Она засмеялась высоким неестественным смехом.

– Я полюбил вас с той минуты, как увидел, – сказал я упрямо.

Много часов спустя – во всяком случае, так мне чудилось – мы оказались у развилки, где наши пути расходились. Мы остановились, и у меня возникло ощущение, будто я внезапно и жестоко сброшен в скучный, полный будничных забот мир с какой-то дальней и несравненно более приятной планеты. Думаю, Филлис испытала похожее чувство, потому что мы внезапно стали чрезвычайно практичными и деловитыми.

– Но твой отец, – сказал я.

– В том-то и трудность.

– Он не даст нам своего благословения.

– Боюсь, никогда.

– Ты не могла бы уговорить его?

– Если бы речь шла о чем-то другом, то да. Но относительно этого – нет. Видишь ли, даже если бы ничего не произошло, ему было бы тяжело потерять меня именно сейчас. Из-за Норы.

– Норы?

– Моей сестры. В октябре ее свадьба. Не знаю, будем ли мы счастливы, как они.

– Счастливы! Да в сравнении с нами они будут слезы проливать! Хотя я и не знаю, кто он.

– Да Том же. Или ты хочешь сказать, что правда не знал?

– Том! Том Чейз?

– Ну да.

Я охнул.

– Будь я… не тем помянут, – сказал я. – Как подумаю, какие муки я терпел из-за этого негодяя, и понапрасну, просто не знаю, что сказать.

– Тебе не нравится Том?

– Очень нравится. С самого начала. Но я жутко ревновал к нему.

– Не может быть! Глупыш.

– Бесспорно. Он все время крутился возле тебя и называл «Филлис», и вообще вел себя так, будто вы с ним были героиней и героем музыкальной комедии. Так что мне было думать? Один раз я слышал, как вы распевали дуэты после обеда. И пришел к самому ужасному выводу.

– Когда это было? Что ты там делал?

– Вскоре после того, как Укридж подействовал на нервы твоему отцу и положил конец нашему знакомству в самом начале. Я каждый вечер приходил к изгороди напротив окна вашей гостиной и томился там час-другой.

– Бедный мальчик!

– Надеясь услышать твое пение. А когда ты пела, он тут же присоединялся, и я разражался проклятиями. Вероятно, вы обнаружите, что на дереве, к которому я прислонялся, вся кора обуглена.

– Бедный старичок! Но ведь теперь это все позади, правда?

– А когда я хотел щегольнуть перед тобой на корте, ты ушла, чуть только я вошел в форму.

– Прошу прощения, но я же не могла угадать? Я думала, это твоя обычная манера игры.

– Знаю. Я так и знал. У меня волосы чуть не побелели. Я просто не мог себе представить, чтобы девушка обратила внимание на такого мазилу.

– Людей любят не за то, что они отличаются в теннисе.

– Но на ЧТО обращает внимание девушка, чтобы полюбить? – без обиняков спросил я и умолк на пороге великого открытия.

– Ну-у, не знаю, – ответила она более чем неудовлетворительно.

И я не сумел вытянуть из нее ничего конкретнее.

– Но о папе, – сказала она. – Что же нам все-таки делать?

– Он меня не приемлет.

– Он в полном бешенстве.

– Дуй же, дуй, зимний ветер! Все равно добрее ты…

– Он никогда тебя не простит.

– …неблагодарности людской. Шекспир, как всегда, прав. Я спас ему жизнь. Рискуя собственной. Нет, я даже вправе предъявить ему иск! Кто когда слышал, чтобы человек, чья жизнь была спасена, не пришел бы в восторг, когда спаситель делает предложение его дочери? Твой отец под корень рубит источник скромных гонораров автора романтических рассказов. Этого нельзя допустить.

– Джерри!

Я вздрогнул.

– Еще! – сказал я.

– Что такое?

– Еще раз скажи это. Ну пожалуйста. Сейчас же.

– Ну хорошо. Джерри!

– Ты в первый раз назвала меня по имени! Конечно, ты и понятия не имеешь, как прекрасно оно звучит, когда его произносишь ты. В нем есть что-то поэтически прямо-таки священное.

– Джерри, прошу тебя!

– Еще, еще!

– Но будь же разумен. Неужели ты не понимаешь, насколько это серьезно? Мы должны думать о том, как уломать папу.

– Хорошо, – сказал я. – Займемся этой проблемой. Извини, что мне не хватает серьезности. Но я так счастлив, что ничего не могу с собой поделать. Ты дала мне согласие, и больше я ни о чем думать не в состоянии.

– Все-таки попробуй.

– Я возьму себя в руки… А теперь повтори еще раз.

– Мы не можем пожениться без его согласия.

– А почему? – сказал я, не испытывая особого почтения к капризам профессора. – Убегать в Шотландию для заключения брака по тамошнему древнему обычаю теперь не принято. Но есть же бюро гражданской регистрации.

– Никакого бюро, – сказала она решительно. – И кроме того…

– Что?

– Бедный папа этого не вынесет. Мы всегда были такими друзьями! Если я выйду замуж против его желания, он… ах, но ты же понимаешь! Навсегда захлопнет передо мной дверь и не будет мне писать. И будет страдать из-за этого. Без меня он умрет от тоски.

– Не он один, – сказал я.

– Видишь ли, Нора всегда была немножко другой. Она столько времени проводила, гостя у родных и друзей, что она и папа просто не понимают друг друга с такой полнотой, как он и я. Она постарается поддержать его, но она не знает папу, как знаю я. И кроме того, она останется с ним так недолго – всего лишь до своей свадьбы.

– Послушай, – сказал я, – это же нелепо. Ты говоришь, что твой отец откажется тебя видеть и так далее, если ты выйдешь за меня. Но это же чепуха. Я все-таки не какой-то социальный изгой. И мы были прекрасными друзьями, пока мерзавец Хок меня не выдал.

– Знаю. Но в некоторых отношениях он бывает крайне упрямым. Видишь ли, он считает, что был поставлен в смешное положение, и ему понадобится очень много времени, чтобы простить тебе это.

Я признал, что ее опасения справедливы. Можно простить любую нанесенную вам обиду, но только если она не уязвляет ваше тщеславие. Далее, даже при самом подлинном спасении, когда спасенный обдумывает произошедшее хладнокровно, он не может не почувствовать некоторой досады на своего спасителя. Бессознательно он воспринимает его, как антрепренер воспринимает ведущего актера своего театра: тот обязан ему средствами к существованию, но вызывает у него зависть из-за огней рампы, центрального положения на сцене, рукоплесканий. К тому же никому не нравится чувствовать себя перед кем-то в вечном неоплатном долгу. И если человек обнаружит, что переносил эти смешанные чувства напрасно, как случилось с профессором, его гневу не будет предела.

Приняв все это во внимание, я осознал, что мягких убеждений окажется недостаточно, чтобы профессор дал свое благословение с той сердечной теплотой, какую нам хочется видеть в наших потенциальных тестях.

– А ты не думаешь, что время – Великий Целитель и все такое прочее? И он не почувствует большее расположение ко мне, скажем, через месяц?

– Конечно, все может быть, – сказала Филлис, но в голосе у нее слышалось сомнение.

– Насколько я его знаю, мне он кажется человеком настроений. И возможно, в ближайшее время я сделаю что-то такое, что совершенно изменит его точку зрения на меня. Будем надеяться на лучшее.

– О том, чтобы сказать папе…

– По-твоему, это обязательно? – сказал я.

– Да, обязательно. Мне невыносимо даже подумать, что я буду скрывать от него подобное. По-моему, я никогда ничего от него не скрывала. То есть ничего плохого.

– Так, значит, ты причисляешь подобное к самым черным своим грехам?

– Я взглянула на все это с папиной точки зрения. Он жутко рассердится. Просто не знаю, как к нему приступить.

– Боже праведный! – вскричал я. – Не думаешь же ты, что я тебе разрешу сделать это одной? Сам поджимаю хвост в сторонке, пока ты с ним объясняешься? Как бы не так! Я иду с тобой, и мы сообщим плохую весть вместе.

– Нет, не сегодня. Он, возможно, устал и раздражен. Лучше подождать до завтра. Можешь поговорить с ним утром.

– Но где?

– Он, конечно, пойдет на пляж искупаться перед завтраком.

– Отлично. Я буду там.

Задним числом я понимаю, что допустил пару ляпов в кампании вторичного завоевания благорасположения профессора Деррика. В первую очередь я крайне неудачно выбрал время и место. В тот момент мне это в голову не пришло. Очень легко, прикинул я, пройти надменно и глядя сквозь кого-то, когда такая встреча происходит на суше; но если указанный человек, будучи, следует напомнить, не слишком хорошим пловцом, встречается с кем-то в воде, не располагая никакими дополнительными ресурсами, тут уж мимо не пройдешь и сквозь не посмотришь. Мне мнилось, что в воде мне удастся расположить профессора к себе с большей легкостью, чем вне ее.

Мой второй ляп, ставший очевидным почти немедленно, заключался в том, что я прихватил с собой Укриджа. Не то чтобы я так уж хотел его прихватывать. Вернее сказать, он пристал ко мне, как репей, и избавиться от него мне не удалось. Когда на следующее утро он без четверти восемь встретил меня перед домом, облаченный в потрепанный макинтош, который распахнулся и явил миру лиловый купальный костюм, признаюсь, у меня оборвалось сердце. К несчастью, все мои попытки уговорить его не сопровождать меня он счел простительной нервозностью или, как сформулировал он сам, – тем, что я сдрейфил.

– Взбодрись, малышок! – ободряюще взревел он. – Я это предвидел. Что-то словно нашептывало мне, что чуть дело дойдет до дела, нервы у тебя сдадут. Тебе дьявольски повезло, старый конь, что с тобой рядом такой человек, как я. Будь ты один, ты бы и словечка из себя не выдавил в свою пользу. Ты бы только разевал рот и тявкал. Но я с тобой, малышок. Я с тобой. Если твой фонтан красноречия иссякнет, положись на меня, и все будет тип-топ.

И вот мы добрались до волнолома и разглядели седую голову профессора, подпрыгивающую на лоне вод, нырнули и быстро поплыли к ней.

Лицо профессора было повернуто в другую сторону от нас, когда мы приблизились к нему. Он мирно покачивался на спине, и было ясно, что он нас не заметил. И когда в тылу у него самым обезоруживающим своим тоном я пожелал ему доброго утра, он не стал выбирать нырка поизящней, а просто рухнул на дно, как чугунная чушка.

Я учтиво дождался, чтобы он вынырнул и тогда повторил свое приветствие. Он с гневным фырканьем изверг остатки воды изо рта и протер глаза тыльной стороной ладони. Не скрою, я встретил его взгляд с некоторой опаской. И мне ничуть не стало легче от того, что на заднем плане Укридж тактично плескался, как крупный тюлень. Пока Укридж еще не сказал ни слова. Прыгая с волнолома, он ударился об воду животом и, видимо, еще не обрел дыхание. Выглядел он как человек, который намерен освоиться с окружающей обстановкой, прежде чем подать голос.

– Вода восхитительно теплая, – сказал я.

– А, так это вы! – сказал профессор, и я не стал внушать себе, будто сказал он это сердечно.

Укридж на заднем плане громово фыркнул. Профессор стремительно обернулся, будто ожидая увидеть какое-нибудь морское диво, но последовавшее яростное бульканье ясно дало понять, что и к Укриджу он относится крайне неодобрительно. Как, впрочем, и я. Я предпочел бы, чтобы Укриджа тут не было. Укридж в воде не производит впечатления величавого достоинства. Я ощутил в нем угрозу моему делу.

– Сегодня вы плаваете замечательно, – упрямо продолжал я, полагая, что унция лести стоит фунта риторики. – Если, – добавил я, – вы позволите мне высказать мое мнение.

– Не позволю! – рявкнул он. – Я… – Тут небольшая волна, обнаружив, что его рот открыт, влилась туда. – Я, – продолжал он с жаром, – как указал в своем письме, не желаю иметь с вами ничего общего. Ваше поведение нельзя назвать иначе как возмутительным, и прошу вас оставить меня в покое.

– Но позвольте мне…

– Не позволю, сэр. Я ничего вам не позволю. Вам мало сделать меня посмешищем, притчей во языцех этого городишки? Вы допекаете меня, когда я намеревался приятно искупаться.

– Ну, малышок, малышок! – вмешался Укридж, хлопая его по плечу широкой ладонью. – Такие жестокие слова! Будьте разумны, думайте, прежде чем открывать рот. Вы не представляете себе…

– Идите к черту! – сказал профессор. – Я не желаю иметь ничего общего с вами обоими. Я бы хотел, чтобы вы прекратили эти преследования. Преследования, сэр!

Его фразы, которые на бумаге выглядят так, будто непрерывно следовали одна за другой, в действительности перемежались паузами пыхтения и отфыркиваний, пока он принимал и извергал преемниц волны, которую заглотил в начале нашей уютной беседы. Не каждому пловцу присущ талант вести дискуссии в воде. По-видимому, профессор это понял, поскольку, словно желая положить конец нашему обмену мнениями, повернулся и, как мог быстрее, поплыл к берегу. К сожалению, первый же гребок привел его в прямое столкновение с Укриджем, а тот, не ожидавший тарана, судорожно в него вцепился и вновь увлек на глубину. Секунду спустя они вынырнули, но отношения между ними были безнадежно испорчены.

– Вы пытаетесь утопить меня, сэр? – рявкнул профессор.

– Мой милый старый конь, – уязвленно сказал Укридж, – это немножко множко. Вам следовало смотреть на дорогу, а не по сторонам.

– Вы вцепились в меня!

– Вы захватили меня врасплох, малышок. Поборите иллюзию, будто вы играете в водное поло.

– Профессор, – сказал я, присоединяясь к обществу, – одну секундочку.

– Убирайтесь, сэр! Мне не о чем с вами говорить.

– Но ему есть о чем поговорить с вами, – вмешался Укридж. – Пора, старый конь! – подбодрил он меня. – Выкладывай!

И я без проволочек отбарабанил текст моего воззвания:

– Я люблю вашу дочь Филлис, мистер Деррик. Она любит меня. Собственно говоря, мы помолвлены.

– Дьявольски убедительно изложено, малышок, – одобрил Укридж.

Профессор канул в воду, будто его свела судорога. Несколько затруднительно вести дебаты с человеком, если он в любую минуту может без предупреждения оказаться под водой. Несколько затыкает фонтан вашего красноречия.

– Не отступай, старый конь, – сказал Укридж. – По-моему, твоя берет.

Я не отступил.

– Мистер Деррик, – сказал я, едва его голова возникла из пучины, – вы, естественно, удивлены.

– И с полным правом, – сказал Укридж. – Мы вам это в вину не ставим, – добавил он великодушно.

– Ты… ты… ты… – Обильные дозы морской воды не только не охладили профессора, а, наоборот, словно бы разгорячили его. – Наглый негодяй!

Мой ответ был более достоин джентльмена, более вежливым и вообще в совсем ином тоне.

Я сказал со всей обаятельностью, на какую был способен:

– Не можем ли мы забыть прошлое?

Из вырвавшихся у него восклицаний я понял, что нет, не можем. Я продолжал. Как ни жаль, обстоятельства требовали от меня лаконичности, и я не мог развернуться, как мне хотелось бы: время поджимало. Продолжая глотать воду в таком темпе, профессор неизбежно утратил бы плавучесть.

– Я полюбил вашу дочь, – зачастил я, – едва ее увидел…

– А он замечательный типус, – вмешался Укридж. – Лучше не найти. Я его много лет знаю. Он вам понравится.

– Вчера вечером я узнал, что она платит мне взаимностью. Но без вашего согласия она отказывается выйти за меня. Протяните руки прямо от плеч и наберите побольше воздуха в легкие – тогда не уйдете под воду. Сегодня утром я приплыл испросить вашего согласия.

– Дайте его, – порекомендовал Укридж. – От добра добра не ищут. Надежнейший типчик. А денег так куры не клюют. То есть не будут клевать, когда он женится.

– Я знаю, последнее время отношения между нами несколько натянулись. Бога ради, не пытайтесь говорить, не то утонете. Вина, – сказал я благородно, – всецело моя.

– Отлично сказано, – вставил Укридж.

– Но я уверен, когда вы меня выслушаете, я получу ваше прощение. Я же предупреждал!

Он снова возник в нескольких футах слева. Я подплыл к нему и продолжил:

– Когда вы так внезапно покинули нас в завершение нашего дружеского обеда…

– Загляните как-нибудь еще, – радушно пригласил Укридж. – Вот будете проходить мимо…

– …вы поставили меня в безвыходное положение. Я был безумно влюблен в вашу дочь, а до тех пор, пока вы сохраняли те чувства, с какими покинули нас, у меня не было надежды найти случай открыть ей мое сердце.

– Открыть сердце – просто замечательно, – сказал Укридж ободряюще. – Изящно.

– Вы понимаете, в какой ловушке я оказался, не правда ли? Я часами ломал голову, ища способа добиться примирения. Вы просто не поверите, с каким напряжением я ее ломал.

– Стал худым, как щепка, – пояснил Укридж.

– И вот однажды утром я с волнолома увидел, как вы удите, и меня вдруг озарило…

– Ну, вы знаете, как это бывает, – пояснил Укридж.

– …вдруг озарило, что проще всего подстроить небольшое опрокидывание лодки. Я твердо знал, что непременно вас спасу.

Тут я перевел дух, и он воспользовался случаем, чтобы проклясть меня, кратенько, скашивая глаза на ближайшую волну.

– Если бы не неисповедимые пути Провидения с его манией ставить все с ног на голову, все сложилось бы прекрасно. Собственно говоря, так оно и сложилось, пока вы не узнали подоплеки.

– Вот так всегда, – сказал Укридж скорбно. – Так всегда!

– Мерзкий молокосос!

Он умудрился проскользнуть мимо меня и поплыл к берегу.

– Взгляните же на это дельце по-философски, старый конь, – убеждал Укридж, взбивая пену сбоку от профессора. – Тот факт, что спасение было намечено заранее, ни малейшего значения не имеет. Раз в тот момент вы этого не знали, следовательно, в определенном смысле оно было самым что ни на есть подлинным. Вас реально спасли от гибели в бездне вод и все такое прочее.

Вот уж не думал, что Укридж способен на такие экскурсы в метафизику. Истинность его построений мне представилась неопровержимой. Я просто вообразить не мог, что кто-то способен не согласиться с ним. Я, бесспорно, извлек профессора из воды, а тот факт, что предварительно он очутился в ней по моему почину, к сути дела никакого отношения не имел. Либо человек – самоотверженный спаситель, либо он не самоотверженный спаситель. Третьего не дано. Да, я спас ему жизнь – если бы не я, он, безусловно, утонул бы, и у меня было безусловное право на его благодарность. Только так, и точка.

Вот что мы с Укриджем пытались втолковать ему, плывя рядом с ним. Однако или соленая вода притупила обычно острый ум профессора, или наша убедительность прихрамывала, но факт остается фактом: на берег он выбрался при прежнем мнении.

– Значит, я могу считать, – сказал я, – что ваши возражения сняты и я получил ваше согласие?

Он гневно топнул ногой, и ему в пятку вонзился острый камешек. С коротким воплем он ухватил пострадавшую ступню обеими руками, а на другой ноге запрыгал по пляжу. И, прыгая, изрек свой приговор. Вероятно, единственный случай в мировой истории, когда отец принял такую позу, отказывая искателю руки своей дочери.

– Нет, не можете! – вскричал он. – Ни в коем случае не можете. Мои возражения стали еще абсолютнее. Вы задерживаете меня в воде, хотя я посинел, сэр, посинел от холода, вынужденный выслушивать нелепейший и наглейший вздор.

Бессовестная передержка! Ведь если бы он с самого начала слушал внимательно, не перебивая и не уподобляясь субмарине, мы бы уложились в половину времени.

Я так и сказал.

– Не смейте разговаривать со мной, сэр, – сказал он, допрыгав до палаточки, в которой переодевался. – Я не намерен вас слушать. Я не желаю иметь с вами ничего общего. Я считаю вас наглецом, сэр.

– Уверяю вас, все произошло непреднамеренно.

– Кшс! – сказал он.

Я впервые услышал из человеческих уст это примечательное междометие. И тут он скрылся в палатке.

– Малышок, – сказал Укридж с мрачной торжественностью, – знаешь, что я думаю?

– Ну?

– Ты его не убедил, старый конь.

Люди постоянно пишут в газеты – или, возможно, какой-то одинокий энтузиаст посылает эти письма под разными псевдонимами – о спорте и о чрезмерном увлечении таковым современного молодого человека. Помню письмо, в котором «Компетентный» утверждал, что, трать Молодой Человек меньше времени на гольф, а больше на военную подготовку, ему это было бы куда полезней. Я намерен поподробнее описать мою встречу с профессором на поле для гольфа и решительно опровергнуть эту нелепую идею. На Британских островах каждый младенец должен уметь хотя бы разок промазать по лунке. Возьмите, к примеру, мой случай. Предположим, я отдал бы военной подготовке часы, которые потратил на овладение клюшками. Я мог бы маршировать перед профессором хоть целую неделю, ни на йоту не смягчив его сердце. Я мог бы брать винтовку на плечо, и приставлять винтовку к ноге, и вскидывать винтовку, и вообще вести себя так, как рекомендует «Компетентный», и каков был бы результат? Безразличие с его стороны или – если я переусердствовал бы – раздражение. Тогда как, посвятив разумную часть моей юности освоению тонкостей гольфа, я сумел…

Произошло это так.

На следующее утро после моей морской беседы с профессором я стоял рядом с Укриджем на курином выгуле и разглядывал курицу, которая позировала перед нами в явном чаянии осмотра, когда к нам направился человек с конвертом в руке. Укридж, которому теперь чудился под каждой шляпой кредитор, а в каждом конверте непременно маленький счетец, тихо и безмолвно испарился, предоставив мне принять объяснения с врагом на себя.

– Мистер Гарнет? – осведомился враг.

Но я его уже узнал. Садовник мистера Деррика.

Я вскрыл конверт. Нет, отцовского благословения в нем не оказалось. Написано письмо было в третьем лице. Профессор Деррик испрашивал разрешения осведомить мистера Гарнета, что, нанеся поражение мистеру Солу Поттеру, он вышел в финал турнира гольф-клуба Комбе-Регис и, насколько он понял, его противником является теперь мистер Гарнет. Если мистеру Гарнету удобно встретиться в финале сегодня днем, профессор Деррик будет весьма обязан ему и просит явиться в клуб к половине третьего. Если же час и день ему не подходят, не будет ли он так любезен предложить другие? Податель сего подождет ответа.

И податель подождал. Ждал он добрые полчаса, так как я не сумел сдвинуть его с места (не желая употребить насилия против человека в годах), не утолив прежде его жажды. Он поглотил заметно больше пива из нашей уже в значительной степени осушенной бочки, чем мы могли себе позволить, а затем затрусил прочь с запиской, изысканно написанной в третьем лице, в которой мистер Гарнет после многочисленных поздравлений и благодарностей испрашивал разрешения осведомить профессора Деррика, что он явится в клуб к назначенному часу.

«И, – добавил я (про себя, а не в записке), – я так его разделаю, что он лоб себе разобьет своей любимой клюшкой».

Ибо я не испытывал к профессору ни малейшего расположения. И ощущал злокозненную радость при мысли, что отберу у него приз. Я знал, что он всем сердцем надеялся стать в этом году победителем турнира. Два года быть претендентом на первое место – это так разжигает желание занять его. И горечь поражения увеличится вдвое, когда он проиграет случайному участнику, после того как отсутствие его постоянного соперника, полковника, пробудило в нем надежду. И я знал, что это вполне в моих силах. Даже при невезении – а мне в гольфе не везет редко – я мог быть уверен, что сокрушу его.

– И я это сделаю, – сообщил я Бобу, который как раз подбежал ко мне.

Боб давно уже стал моим наперсником. Он слушает сочувственно и никогда не перебивает. И никогда не изливает собственных обид. Если я кого терпеть не могу, так это тех, кто пытается изливать свои обиды, когда я намерен излить свои.

– Боб, – сказал я, пропуская его хвост между пальцами, – выслушай меня, старый друг моих университетских лет, ибо я вынашиваю черный замысел. И не убегай. Ты ведь знаешь, что вовсе не хочешь сбегать поглазеть на эту курицу. Слушай меня. Если я буду днем в форме, а я всеми костьми чувствую, что буду, я понянчу профессора, я поиграю с ним. Ты знаешь особенности турнирных партий в гольф, Роберт? Очки начисляются по лункам, а не по ударам. Лунок восемнадцать. Ладно-ладно, откуда мне было знать, что ты и без меня это знал? Ну, если ты так хорошо разбираешься в гольфе, то сполна оценишь мой черный замысел. Я буду вываживать профессора, Боб. Я позволю ему вести в счете, а затем догоню его. И обгоню, и позволю ему догнать меня. Буду идти с ним ноздря в ноздрю до самого конца. А когда его волосы побелеют от напряжения, и он сильно поубавит в весе, и глаза у него выпучатся, и он вознесет молитву – если он возносит молитвы – богам Гольфа, чтобы они ниспослали ему победу, я побью его на одну лунку. Я проучу его, Роберт. Он вкусит моего отчаяния и узнает на опыте, как дерзают удрученные. И когда все будет кончено, когда он вырвет свои волосы до последнего волоска и переломает все свои клюшки, я пойду на волнолом и утоплюсь. Потому что, видишь ли, если я не смогу жениться на Филлис, мне незачем жить.

Боб завилял хвостом.

– Нет, я серьезно, – сказал я, переворачивая его на спину и трепля по груди, пока он не запыхтел. – Ты не улавливаешь смысла, я знаю. Но ведь ты обделен возвышенными чувствами. Ты преотличный пес, Боб, но и отъявленный материалист. Кости, и сырные корочки, и картошка, пропитанная мясным соусом, составляют твое счастье. Ты не знаешь, что значит быть влюбленным. Ну-ка, перевернись на другой бок, не то тебя кондрашка хватит.

На протяжении этого повествования я ставил своей целью ничего не смягчать и не излагать что-либо превратно. Я строго держусь фактов. Поэтому я не затушевываю черноты моего замысла лишить профессора душевного покоя. Я не всегда чист духом и благороден. Да, я герой этой истории, но и у меня случаются срывы.

Никакого милосердия профессору! В оправдание моей черной интриги я не могу сослаться на неосведомленность о переживаниях истинного игрока в гольф. Нет, я знал, что для того, кто, подобно профессору, вкладывает в игру всю душу, нет муки горшей, чем оказаться побежденным в важном турнире на последней лунке. Я знал, что, выиграв с наименьшим разрывом, надолго лишу его аппетита и освежающего ночного сна. Он будет лихорадочно приподнимать голову с горячей подушки и испускать стоны: если бы у десятой лунки он взял железную клюшку вместо деревянной, все прошло бы отлично; если бы он внимательнее прицелился у седьмой, жизнь не превратилась бы в унылую пустыню; если бы он с начала и до конца аккуратнее действовал тяжелой клюшкой, ему было бы ради чего жить. Все это я знал.

Но ничто меня не трогало. Я был непоколебим. Профессор ждал меня в клубе и приветствовал холодным и величественным наклонением головы.

– Прекрасный день для гольфа, – заметил я моим самым непринужденным веселым тоном.

Он безмолвно наклонил голову.

«Превосходно, – подумал я. – Подожди немножечко».

– Надеюсь, мисс Деррик в добром здравии, – добавил я вслух.

Это его задело. Он вздрогнул. Вид у него стал вдвое неприступнее прежнего.

– Мисс Деррик совершенно здорова, благодарю вас, сэр.

– А вы? Надеюсь, никаких дурных последствий после вчерашнего купания?

– Мистер Гарнет, я здесь, чтобы играть в гольф, а не разговаривать, – сказал он.

И мы начали. Я сделал удар от первой лунки. Великолепный удар. Я бы не сказал так, если бы там присутствовал кто-то другой, чтобы сказать это за меня. Скромность не позволила бы. Но поскольку никого другого там не было, мне остается только повторить свое утверждение. Это был один из самых блистательных моих ударов за всю мою жизнь. Мяч пронесся по воздуху, с запасом перелетел яму с песком и выкатился на позицию. Я с самого начала предчувствовал, что буду в форме. Мой противник уже проиграл, разве что и он превзошел бы самого себя. Я буду забавляться с ним, как кошка с мышью. Великолепие моего удара не могло не подействовать на профессора. Я заметил в нем некоторую неуверенность. Он прицеливался к мячу слишком своеобразно и слишком долго – ни за кем я прежде такого не наблюдал. Он водил клюшкой над мячиком, словно фокусник. Потом ударил и задел дерн.

Мячик прокатился шага на два.

Он молча посмотрел на него. Потом посмотрел на меня, тоже молча.

Я созерцал море.

Когда я оглянулся, он сменил клюшку. На этот раз он угодил в песок. Затем повторил этот маневр еще раз. И еще.

– Не повезло, – сочувственно пробормотал я после третьего повторения и был бы сражен железной клюшкой, если бы судьба не уготовила мне иной жребий. Истинный фанатик гольфа в тяжелые минуты легко утрачивает контроль над собой, и обратившиеся на меня глаза профессора вспыхнули красным огнем.

– Я подберу мой мячик, – проворчал он.

Мы безмолвно направились ко второй лунке. Он взял ее с четырех ударов, что было совсем неплохо. Я справился с ней за три удара, что было – к несчастью для него – еще лучше.

Я выиграл третью лунку.

Я выиграл четвертую лунку.

Я выиграл пятую лунку.

Уголком глаза я покосился на моего противника. Он страдал. На лбу у него выступили капли пота.

С каждой лункой его игра становилась отчаяннее в арифметической прогрессии. Будь он плугом, то вряд ли сумел бы напереворачивать больше пластов дерна. При одной мысли о том, что он будет вытворять через полчаса, если будет терять форму с такой скоростью, душа уходила в пятки.

Меня охватило чувство тихого удовлетворения. Мне не было его жаль. Вся злоба, присущая моей натуре, всплыла на поверхность. Когда он вчистую промазал по мячу у пятой лунки, его взгляд встретился с моим, и мы полминуты простояли неподвижно, глядя друг на друга. Улыбнись я тогда, он без колебаний набросился бы на меня. Существует категория игроков в гольф, которые в безмерной муке из-за полосы промахов почти полностью утрачивают в себе все человеческое.

Шестая лунка требовала от игроков искусных маневров из-за зловредной канавы, которую необходимо было преодолеть ярдов за пятьдесят до нее. Канава заслуживала скрижали с надписью, которую Данте прочел на вратах Ада: «Оставь надежду, всяк сюда вступивший».

И профессор вступил. Самым своим чистым и красивым ударом с начала игры бедняга послал мячик прямо в ее разверстую пасть. И тут безумье овладело им. Милосердное местное правило, введенное добросердечными людьми, которые сами побывали в этой канаве, разрешало игроку в подобном случае взять мячик и бросить его через плечо, пропуская удар. И однажды, гласит легенда, игрок без гандикапа презрел эту поблажку, не желая оплачивать ее положенной ценой, но ударил так умело, что не только выбрался на свободу, но и положил мячик прямо в лунку. Теперь оптимисты иногда пытались повторить этот подвиг, однако до сих пор безуспешно.

Профессор решил рискнуть и потерпел сокрушительное фиаско. Именно такое зрелище однажды понудило не искушенного в гольфе зрителя сказать, что, по его мнению, хоккей на траве – глупейшая игра.

Профессор прошипел сквозь зубы что-то невнятное и подобрал мяч.

Я выиграл седьмую лунку.

Я выиграл восьмую лунку.

Девятую мы разыграли вничью, ибо в черных недрах моей души я состряпал дьявольски коварный план. Я намеревался позволить ему – ценой крайних моих усилий – выиграть подряд восемь лунок.

А затем, когда надежда вновь запылает в его сердце жарким пламенем, я выиграю последнюю лунку, и он сойдет с ума.

Я тщательно следил за ним, пока мы продвигались дальше. На его лице эмоции сменяли одна другую. Когда он выиграл десятую лунку, то лишь с трудом не упомянул черта. А когда выиграл одиннадцатую, на его лице появилось что-то вроде мрачной радости. Только у тринадцатой лунки я разглядел пробуждение надежды. Но дальше она продолжала расти и расти.

Когда серией коротких ударов он взял семнадцатую лунку, им овладела разговорчивость. Непрерывность успехов породила в нем жажду обрести собеседника. Ему хотелось, так сказать, захлопать крыльями и закукарекать. Я наблюдал борьбу Достоинства с Разговорчивостью и слегка его подстегнул.

– Вы как будто обрели свою полную форму, – сказал я.

Победа осталась за Разговорчивостью. Достоинство оскорбленно ретировалось. Слова забили из профессора фонтаном. Когда он прекрасным ударом отправил мячик от восемнадцатой лунки, то, казалось, все забыл. Абсолютно все.

– Мой милый мальчик… – начал он и тут же умолк в некотором замешательстве.

Вновь над нами нависла туча молчания, пока мы продолжали продвигаться вперед. После его шестого удара наступил мой черед.

С большим тщанием я подогнал мячик к самому краю лунки.

Я подошел к нему и остановился. Я посмотрел на профессора. Он посмотрел на меня.

– Продолжайте, – сказал он хрипло.

Внезапно меня захлестнула волна сострадания. Какое право я имею подвергать его такой пытке?

– Профессор, – сказал я.

– Продолжайте, – повторил он.

– Удар требуется как будто простенький, – сказал я, не спуская глаз с его лица, – но я могу и промахнуться.

Он вздрогнул.

– И тогда вы выиграете турнир.

Он утер лоб мокрым смятым носовым платком.

– Что было бы крайне приятно после того, как подряд два года вы чуть было не становились победителем.

– Продолжайте, – сказал он в третий раз. Но прозвучало это не так решительно.

– Внезапно нахлынувшая радость, – сказал я, – конечно же, заставит меня промахнуться.

Мы посмотрели друг на друга. Его глаза лихорадочно блестели – верный симптом гольф-лихорадки.

– Если бы, – сказал я медленно, занося клюшку, – вы дали бы согласие на мой брак с Филлис…

Он перевел взгляд с меня на мячик, с мячика на меня и снова на мячик. Мячик был совсем близко от лунки.

– Почему бы и нет? – сказал я.

Он поднял глаза и расхохотался.

– Ну, дьяволенок, – сказал он, хлопая себя по бедру, – ну, дьяволенок, все-таки ты меня побил!

Я взмахнул клюшкой, и мячик проскочил мимо лунки.

– Наоборот, – сказал я, – это вы меня побили!

– Бийл, – сказал я, – вы пьяны?

– Если бы, сэр! – сказал Наемный Служитель.

– Так что вы такое несете? Уехали? Куда они уехали?

– Не знаю, сэр. Надо полагать, в Лондон.

– В Лондон? Зачем?

– Не знаю, сэр.

– Когда они уехали? Нет-нет, вы уже сказали. А они не объяснили, почему уезжают?

– Нет, сэр.

– А вы не спросили? Когда увидели, что они пакуются и отправляются на станцию, неужели вы ничего не сделали?

– Нет, сэр.

– Но почему же?

– А я их не видел, сэр. Усек, что они уехали, сэр, только когда они уже взяли и уехали. Шел мимо «Сети и макрели», ну, и повстречал одного из береговой охраны. «А, – говорит он, – переезжаете, значит?» – «Кто переезжает?» – это я ему. «Ну, – говорит он мне, – я видел, как твой мистер Укридж со своей хозяйкой сели на трехчасовой поезд в Аксминстер. Вот и подумал, значит, что вы все переезжаете». – «Хо! – говорю я. – Хо!» – с удивлением, значит, и иду к себе. А когда вернулся, спрашиваю мою хозяйку, видела она, как они паковали ящики. Нет, говорит она, никаких ящиков она не видела, чтоб они паковали. И, разрази меня гром, мистер Гарнет, сэр, ничего они не паковали.

– Как! Ничего не упаковали?

– Нет, сэр.

Мы переглянулись.

– Бийл! – сказал я.

– Сэр?

– Вы знаете, что я думаю.

– Да, сэр.

– Они сбежали.

– Это самое я моей хозяйке и сказал. Меня так сразу и осенило, образно выражаясь.

– Ужасно, – сказал я.

– Да, сэр.

Его лицо никаких чувств не отразило, но он принадлежал к тем людям, чьи лица всегда хранят только одно какое-то выражение. Так уж у них в армии заведено.

– Тут надо поразмыслить, Бийл.

– Да, сэр.

– Попросите миссис Бийл сварганить мне обед, и тогда я поразмыслю.

– Да, сэр.

Я оказался в неприятном положении. Дезертирство Укриджа поставило меня во главе фермы. Я мог положить конец предприятию и вернуться в Лондон, если захочу. Так мне, во всяком случае, представлялось, однако я никак не мог покинуть Комбе-Регис. Для довершения победы, которую я одержал на поле для гольфа, мне настоятельно требовалось продолжать, как я начал. Положение полководца, который завоевал вражескую страну, но вынужден умасливать побежденный народ, прежде чем его труды могут считаться завершенными. Я поймал профессора врасплох. И теперь моей целью стало не дать ему пожалеть о том, что он позволил поймать себя врасплох. А потому мне следовало держаться своего поста на ферме с упорством пиявки в расцвете ее сил. Впереди ждали трудности, тут сомневаться не приходилось. Едва новость о том, что Укриджа в наличии нет, станет достоянием гласности, сразу начнется потоп. Кредиторы покончат с пассивной тактикой и приступят к действиям. Конечно, оставался шанс, что агрессивные вылазки будут совершать только враги у наших ворот, торговцы Комбе-Регис. Но куда вероятнее, что новости распространятся шире и на поле брани поспешат торговцы Дорчестера и Аксминстера.

После обеда я призвал Бийла на военный совет. Время для веселых шуточек миновало. Я сказал:

– Бийл, мы вляпались.

– Сэр?

– Такой отъезд мистера Укриджа оставил меня в крайне неприятном положении. Мне хотелось бы обсудить его с вами. Полагаю, вы знаете, что мы… что мистер Укридж задолжал значительные суммы местным торговцам?

– Да, сэр.

– Ну, когда они обнаружат, что он… э…

– Смылся, сэр, – услужливо подсказал Наемный Служитель.

– Уехал в Лондон, – поправил я. – Когда они обнаружат, что он уехал в Лондон, они, весьма вероятно, примутся нас допекать.

– Да, сэр.

– Думается, завтра они все будут здесь. Новости такого рода разлетаются с быстротой молнии. Суть в том, что делать нам?

Никакого образа действий он не предложил и продолжал небрежно стоять по стойке «смирно».

Я продолжал:

– Определим точнее нашу ситуацию. Сам я хочу обязательно жить здесь и дальше, по меньшей мере еще полмесяца. Разумеется, моя позиция проста. Я гость мистера Укриджа и буду продолжать делать то, чем занимался до этого дня. Он пригласил меня сюда присматривать за курами, а потому я буду продолжать присматривать за ними. Осложнения возникают, когда мы перейдем к вам и миссис Бийл. Полагаю, вы не захотите после этого оставаться здесь?

Наемный Служитель почесал подбородок и поглядел в окно. Луна уже взошла, и в ее смутном свете сад выглядел прохладным и таинственным.

– Местечко это красивое, мистер Гарнет, сэр, – сказал он.

– Что есть, то есть, – сказал я, – но как насчет остального? Вопрос об оплате вашего труда. Есть задолженность?

– Да, сэр. За месяц.

– И миссис Бийл, полагаю, в таком же положении?

– Да, сэр. За месяц.

– Хм-м… Ну, Бийл, по-моему, вы ничего не потеряете, если останетесь.

– Уж во всяком случае, меньше получать не буду, сэр, – согласился он.

– Вот именно. И, как вы говорите, местечко это красивое. Так что с тем же успехом вы можете остаться и помогать мне на курином выгуле. Как по-вашему?

– Слушаюсь, сэр.

– И миссис Бийл тоже согласится?

– Да, сэр.

– Превосходно. Вы герой, Бийл. Я вас не забуду. Через неделю я получу чек из журнала за рассказ. И тогда рассмотрю вопрос о задержанной заработной плате. Пожалуйста, скажите миссис Бийл, что я весьма ей обязан.

– Да, сэр.

Уладив это щекотливое дельце, я закурил трубку и вышел с Бобом в сад. На ходу я осыпал Укриджа проклятьями. Какая гнусность вот так меня бросить! Даже не будь я его другом, это было бы мерзко. А тот факт, что мы знакомы столько лет, делал его поступок вдвое хуже. Он мог хотя бы предупредить меня, предоставить мне возможность покинуть тонущий корабль вместе с ним.

Однако, одернул я себя, чему я, собственно, удивляюсь? Вся его жизнь с минуты нашего знакомства была расцвечена маленькими эксцентричностями того типа, который циничный свет обычно клеймит как не вполне кристально чистые. Правда, пустячки, но и они могли бы меня насторожить. Мы все умны задним числом. Когда ветер стихает, мы обнаруживаем множество соломинок, которые могли бы показать нам, в какую сторону он дул.

Как-то раз в дни нашего учительства, вспомнилось мне, когда гинеи, хотя и поступали регулярно, все-таки были редкостью, ему потребовалось подновить свой гардероб. Если память мне не изменяет, он полагал, что может занять доходный пост репетитора и нуждается только в хорошем костюме, чтобы закрепить его за собой. Он взял четыре фунта своего жалованья авансом – у него вообще была такая привычка, и в конце семестра от его жалованья не оставалось ничего – все успевало исчезнуть в пучине авансов. На эти четыре фунта он намеревался купить два костюма, шляпу, новые штиблеты и воротнички. Когда же он приступил к покупкам, то немедля обнаружил, что с присущим ему оптимизмом сильно преувеличил покупательную способность четырех фунтов. В тот момент, вспомнил я, способ, с помощью которого он вышел из положения, показался мне забавным. Он купил шляпу за три шиллинга шесть пенсов, а костюмы и штиблеты приобрел в рассрочку, уплатив мизерные суммы в залог будущих поступлений. Затем один костюм он заложил, чтобы покрыть первые несколько взносов, и в завершение удалился, чтобы более не возвращаться. Адрес, который он указал – с вымышленной фамилией, – был адресом пустующего дома, и когда портной явился туда в сопровождении служителей закона, то обнаружил лишь рассерженного сторожа и кучу конвертов, надписанных им самим и содержащих его счета на различных стадиях эволюции.

И еще. Неподалеку от школы был магазин велосипедов и фотографических принадлежностей. Он зашел туда в один прекрасный день, и его рыскающие глаза остановились на тандеме (велосипеде для двоих). Ему не был нужен велосипед для двоих, но это никак на него не повлияло. Он заказал его предварительно. Кроме того он заказал увеличитель, «Кодак» и «волшебный фонарь». Заказ был занесен в книгу, и покупки должны были быть доставлены, когда он примет относительно них окончательное решение. Неделю спустя хозяин магазина прислал с нарочным вопрос, нет ли еще каких-нибудь подробностей, которые мистер Укридж пожелал бы узнать, чтобы принять окончательное решение. Мистер Укридж отправил ответ, что он еще размышляет, но пока не будет ли владелец магазина столь любезен и не пришлет ли ему выставленного в витрине заводного человечка, который марширует, если его завести. Получив человечка и не уплатив за него, Укридж решил, что был достаточно щедр с владельцем магазина велосипедов и фотографических товаров и все счеты между ними в ажуре. Несколько дней спустя владелец встретился с ним и начал жалобно протестовать. Укридж не отказал ему в объяснении. «Любезнейший, – сказал он, – знаете, по моему мнению, нам больше незачем обсуждать это дело. Собственно говоря, оно завершилось для вас превосходно. Послушайте, что вы предпочли бы? Чтобы вам не уплатили за заводного человечка, который, кстати, сломался, и вы можете забрать его, или за тандем (велосипед для двоих), увеличитель, «Кодак» и «волшебный фонарь»?» Его построения оказались слишком тонкими для невежественного ума, и владелец магазина ретировался в недоумении и без денег, а Укридж сохранил заводную игрушку.

К моему удивлению, следующее утро прошло без всяких неожиданностей. Наш дверной молоток не возвестил о появлении хотя бы одного кредитора. Нашу траву не истоптали подбитые гвоздями сапоги. После полудня я пришел к выводу, что ожидаемая Беда уже не даст о себе знать – по крайней мере до следующего утра, и подумал, что смогу спокойно покинуть ферму и отправиться изъявить свое почтение профессору. Когда я пришел, профессора в доме не оказалось в отличие от Филлис, так что уже наступал вечер, когда я отправился назад на ферму.

Когда я приблизился к воротам, в уши мне ударил нестройный хор голосов.

Я остановился. И услышал, как что-то говорит Бийл. Затем раздался сочный бас Викерса, мясника. Снова Бийл. Затем Доулиш, бакалейщик. Снова хор.

Буря разразилась. В мое отсутствие.

Я покраснел от стыда за себя. Я был оставлен командующим и покинул форт, когда был там необходим. Что должен думать обо мне Наемный Служитель? Скорее всего он поместил меня, как и Укриджа, в непотребные ряды Тех, Кто Смывается.

К счастью, я возвращался от профессора и был в самом впечатляющем костюме из всего моего гардероба. Случайный наблюдатель вполне мог бы принять меня за воплощение богатства и респектабельности. Я остановился на секунду, чтобы охладиться; я ведь шагал очень быстро, как у меня в привычке, когда жизнь мне улыбается. Затем открыл калитку и вошел, по мере сил стараясь выглядеть елико возможно кредитоспособным.

Мне открылось крайне оживленное зрелище. Посреди газона стоял лояльный Бийл, чуть более пунцовый, чем мне доводилось видеть его прежде, и вел переговоры с дюжим и возбужденным молодым человеком без пиджака. Вокруг этой пары сгруппировались десятки мужчин – молодых, пожилых и старых. Все они говорили во всю мощь своих легких. Слов я не различал, но заметил, что левая скула Бийла обрела фиолетовый оттенок, а выражение лица было суровым и упрямым. Он тоже был без пиджака.

Мое появление сенсации не вызвало. Видимо, никто не расслышал стук калитки и никто меня вообще не заметил. Все глаза были устремлены на молодого человека и Бийла. Я остался у калитки, тоже уставившись на них.

Видимо, неприятности уже начались. Приглядевшись внимательнее, я увидел, что на траве несколько в стороне сидит второй молодой человек, с головой ушедший в грязный носовой платок, которым он бережно эту голову обтирал. Время от времени молодой человек без пиджака указывал на него негодующим мановением руки и говорил при этом, не переводя дыхания. Чтобы разобраться, что было к чему, не требовалось сверхъестественной наблюдательности. Бийл скорее всего повздорил прежде с молодым человеком, сидящим на траве, и сразил его. И теперь друг последнего выступал вместо него.

«А вот это, – сказал я себе, – очень даже интересно. Здесь, на этой нашей куриной ферме, в нашем распоряжении есть только три способа разделываться с кредиторами, и Бийл, совершенно очевидно, показал себя верным сторонником способа с применением насилия. Укридж – Апостол Ускользаний. Я же испытаю Умасливание. Интересно будет установить, кто из нас преуспеет больше».

Ну, а пока, дабы не помешать эксперименту Бийла, подрезав ему крылья, я не дал знать о моем присутствии и остался стоять у калитки просто как заинтригованный зритель.

Тем временем в ситуации наметился прогресс. Жесты молодого человека стали еще более энергичными. Упрямое выражение на лице Бийла усугубилось. Замечания публики обрели новую остроту и сочность.

– За что ты ему вдарил?

Этот вопрос через каждые тридцать секунд задавал в одних и тех же словах и одним и тем же тоном тихого торжества щуплый человечек в костюме цвета нюхательного табака с фиолетовым галстуком. Никто ему не отвечал и как будто бы даже не слушал, но он всякий раз явно думал, что одержал верх и загнал противника в угол.

Раздавались и другие голоса:

– Дай ему, Чарли! Валяй! Врежь ему!

– Мы обратимся к закону.

– Валяй, Чарли!

Раскрасневшись от поддержки многоголовой, Чарли перешел от угроз к действиям. Его правый кулак внезапно описал крутую дугу. Но Бийл был начеку. Он резко наклонился, и в следующий миг Чарли уже сидел на траве рядом со своим поверженным другом. Вокруг ринга воцарилось безмолвие, лишь человечек с фиолетовым галстуком повторял свою магическую формулу в гордом одиночестве.

Я выступил вперед. Мне представлялось, что наступил момент для Умасливания. Чарли старался подняться с травы, видимо в чаянии второго раунда, и Бийл вновь встал в позицию. Еще пять минут, и про Умасливание придется забыть.

– Что тут происходит? – сказал я.

Пожалуй, тут следует упомянуть, что я не намерен потчевать читателя местным диалектом. Раз уж он терпел мою повесть до сих пор, я вижу в нем друга и чувствую, что он достоин снисхождения. Возможно, я недостаточно подчеркивал этот факт на предыдущих страницах, тем не менее заявляю, что у меня есть совесть. И ни единая местная словесная загогулина читателям не угрожает.

Мой выход на сцену произвел требуемое впечатление. Возбужденная толпа оставила Бийла и окружила меня. Чарли, наконец вставший на ноги, обнаружил, что свергнут с трона Человека Момента, и стоял, моргая на заходящее солнце, открывая и закрывая рот. Загремел смешанный хор голосов.

– Пожалуйста, не говорите все сразу, – сказал я. – Ничего невозможно разобрать. Может быть, вот вы скажете мне, что вам угодно?

Я избрал толстого коротышку в сером костюме. Такой ширины бакенбарды на человеческом лице никому еще видеть не приходилось.

– Дело обстоит так, сэр. Мы все хотим знать, в каком положении находимся.

– Это я могу вам объяснить, – сказал я. – В вертикальном положении на нашем газоне, и я был бы премного обязан, если бы вы перестали рыхлить его каблуками.

Полагаю, это не было Умасливанием в строгом и наилучшем смысле слова, но сказать что-то подобное было необходимо. Долг каждого ответственного гражданина – постараться осадить человека с бакенбардами.

– Вы меня не поняли, сэр, – продолжал тот в возбуждении. – Я выразился иносказательно. Мы все хотим знать, что обеспечивает нам надежность в нашем положении.

– Ваши каблуки, – ответил я мягко, – как я уже указал раньше.

– Сэр, я Брасс из Аксминстера. У меня счет к мистеру Укриджу на десять фунтов восемь шиллингов и четыре пенса. Я хочу знать…

Тут мощно вступил хор:

– Вы меня знаете, мистер Гарнет. Эпплби из Хай… (Голос тонет в общем реве.)

– …и восемь пенсов.

– Мне мистер Ук…

– …расплатиться…

– Я представляю Боджера…

Но тут произошло нечто неожиданное: Чарли, который долго сверлил Бийла взглядом исподлобья, ринулся на него, размахивая кулаками, и был снова сбит с ног. Настроение толпы вновь изменилось. Умасливание поджало хвост. Насилие – вот чего жаждала публика. Бийл в стремительной последовательности выдержал три боя. Я чувствовал себя беспомощным. Инстинкт подталкивал меня броситься в сечу, однако благоразумие твердило, что подобный выбор действий окажется роковым.

Наконец, в минуту затишья, я сумел ухватить Наемного Служителя за локоть, когда он отходил от распростертого тела своей последней жертвы.

– Хватит, Бийл, – зашептал я горячо, – прекратите! Нам никогда не поладить с этими людьми, если вы будете их и дальше сшибать с ног. Идите в дом и оставайтесь там, а я поговорю с ними.

– Мистер Гарнет, сэр, – сказал он, а боевой огонь в его глазах угасал, – тяжело это. Тяжелее не бывает. Не было у меня везения, ну, чтоб назвать везением, как я получил отставку. И я же их ни одного в полную силу не стукнул, не так чтобы очень. А первый из них-то сподличал, стукнул меня, когда я не смотрел. Так пусть не говорят, будто я начал.

– Все в порядке, Бийл, – сказал я миротворчески. – Я знаю, вина не ваша, и я знаю, как вам тяжело остановиться, но я хотел бы, чтобы вы ушли в дом. Я должен поговорить с этими людьми, а пока вы тут, они не успокоятся. Так давайте!

– Слушаю, сэр. Но это тяжко. Можно я еще разочек врежу этому Чарли, а, мистер Гарнет? – сказал он тоскливо.

– Нет, нет. Идите же, идите.

– А если они за вас примутся, сэр, и попробуют своротить вам физию?

– Не примутся, не примутся. А попробуют, я позову вас.

Он неохотно ушел в дом, и я вновь обратился к моей аудитории.

– Если вы будете так любезны и минуту помолчите… – начал я.

– Я Эпплби, мистер Гарнет, на Хай-стрит. Мистер Укридж…

– Восемнадцать фунтов, четырнадцать шиллингов…

– Будьте добры, взгляните…

Я отчаянно замахал руками над головой.

– Стоп! Стоп! Стоп! – завопил я.

Гул голосов не смолк, однако постепенно начал стихать. В просветах между деревьями я увидел море и пожалел, что сейчас не на волноломе, там, где царит мир. У меня заболела голова, и я ощутил слабость от голода.

– Джентльмены! – вскричал я, когда гул почти замер.

Стукнула калитка. Я повернул голову: в сад входил высокий тощий молодой человек в сюртуке и цилиндре. Впервые я узрел этот костюм в сельской глуши.

Он подошел ко мне.

– Мистер Укридж, сэр? – спросил он.

– Моя фамилия Гарнет. Мистер Укридж временно отсутствует.

– Я от «Уитли», мистер Гарнет. Наш мистер Бленкинсоп несколько раз писал мистеру Укриджу, обращая его внимание на тот факт, что его счет достигнул внушительной цифры, но не получил удовлетворительного ответа и выразил пожелание, чтобы я побывал у него. Крайне сожалею, что его нет дома.

– Не больше, чем я, – был мой прочувствованный ответ.

– Вы ждете его в скором времени?

– Нет, – сказал я. – Не жду.

Он оценивающе поглядел на выжидательно притихшую орду кредиторов.

– Кое-какие кредиторы мистера Укриджа, – объяснил я, предупреждая его вопрос. – Я как раз собирался поговорить с ними. Не присядете ли? Трава абсолютно сухая. Мои пояснения касаются также и вас.

Догадка озарила его глаза, и из них выглянул тот человек, каким его создала природа.

– Черт побери! Задал лататы? – воскликнул он.

– Насколько мне известно, да, – сказал я.

Он присвистнул.

Я снова обернулся к местным талантам.

– Джентльмены! – гаркнул я.

– Внимание, внимание, – сказал какой-то идиот.

– Джентльмены, я намерен быть с вами абсолютно откровенным. Мы должны решить, как именно обстоят дела между нами. (Голос: «Где Укридж?») Мистер Укридж был неожиданно отозван в Лондон (горький смех) вчера днем. Я полагаю, что он вернется с минуты на минуту.

Это пророчество было встречено насмешливыми воплями. Я продолжал:

– Я не понимаю цель вашего появления здесь. У меня для вас ничего нет. Я не мог бы уплатить по вашим счетам, даже если бы хотел.

До меня начало доходить, что я теряю популярность.

– Я здесь просто как гость мистера Укриджа, – гнул я свое. В конце-то концов, с какой стати мне было щадить его? – Я не имею никакого отношения к его финансовым делам. И абсолютно отказываюсь признать, что в каком-либо отношении я перед вами в каком-либо долгу. Мне жаль вас. Я выражаю вам мое сочувствие. Но это все, что я могу вам предложить: сочувствие и добрый совет.

Ропот недовольства. Я начинаю вызывать неприязнь. А я намеревался быть таким умасливающим, намеревался потчевать этих бедолаг словами ободрения, равносильными оливковому маслу, проливаемому на раны. Ибо я сочувствовал им искренне. Я считал, что Укридж обошелся с ними возмутительно. Но меня снедало раздражение. Голова трещала невыносимо.

– Следовательно, я должен сказать нашему мистеру Бленкинсопу, – осведомился сюртук с цилиндром, – что ни сейчас, ни после деньги уплачены не будут?

– Когда вы в следующий раз выкурите безмятежную сигару с вашим мистером Бленкинсопом, – ответил я учтиво, – и заметите, что беседа угасает, я на вашем месте, пожалуй, сказал бы что-нибудь эдакое.

– Мы, разумеется, немедленно поручим нашим юристам тут же вчинить иск вашему мистеру Укриджу.

– Не называйте его моим мистером Укриджем. И вчиняйте что хотите.

– И это ваше последнее слово?

– От души надеюсь. Но опасаюсь, что нет.

– Где наши деньги? – требовательно осведомился голос из толпы.

Тут меня осенило.

– Бийл! – крикнул я.

Наемный Служитель мгновенно выскочил из дома. Полагаю, он думал, что мне требуется помощь, чтобы спастись от моих друзей, и сбавил шаг, увидев, что на меня пока еще никто не набросился.

– Сэр? – сказал он.

– Вроде бы у нас где-то завалялся ящик виски, Бийл?

Тон я взял верный. Мои слушатели умолкли в приятном предвкушении.

– Да, сэр. Единственный.

– Тащите его сюда и откройте.

Лицо Бийла страдальчески исказилось.

– Для них-то, сэр? – произнес он сипло.

– Да. И поторопитесь.

Он поколебался, затем молча вернулся в дом. Когда он появился с ящиком, его приветствовал радостный вопль. Я проследовал в дом на поиски стаканов и воды.

Снова выйдя из дверей, я понял, насколько легкомысленно было оставлять Бийла наедине с нашими визитерами хотя бы на минуту. Между ним и типусом, до этого момента мне неизвестным, бой уже был в полном разгаре. Осюртученный молодой человек глядел на них, бледнея от ужаса, но остальные выкрикивали советы и слова одобрения, причем, к моему изумлению, выкрики эти адресовались одному Бийлу. Каким образом, поразился я, сумел он утихомирить чернь?

Изумляться мне пришлось недолго. Когда я подбежал к ним настолько быстро, насколько позволяли обременявшие меня стаканы и стопки, Бийл нокаутировал таинственного незнакомца чистым ударом профессионального боксера, и толпа хором объяснила, что повержен официант из «Сети и макрели». За виски, как и за все прочее, уплачено не было, и официант, прибывший как раз к моменту вскрытия ящика, доблестно попытался воспрепятствовать бесплатному разлитию божественного напитка между согражданами. Затем он очнулся, а стаканы уже весело ходили по рукам, так что он философски смирился с положением вещей и принялся наполнять свою стопку в очередь с прочими.

Все теперь были в прекрасном настроении. Веселья не разделяли лишь двое: Бийл, чье сердце явно обливалось кровью из-за такой профанации доброго шотландского виски, и осюртученный молодой человек, все еще сохранявший нездоровую бледность.

Глядя на пирующих, я как раз поздравил себя со столь мастерской стратегией, когда демон Чарли – полагаю, поражение все еще свербило его душонку – выдвинул предложение. С его точки зрения, очень своевременное и хитроумное предложение.

Упившись виски и злобой, он призвал общество подвергнуть ферму потоку и разграблению.

– Цвета наших денежек нам не видать, – со смаком сказал он, – но забрать свое мы можем.

Полный крах. Битва завершилась. Самый искусный полководец должен иногда посмотреть в лицо поражению. И теперь я посмотрел ему прямо в лицо и махнул рукой. Я сделал для фермы все, что мог, и был теперь бессилен.

Я закурил трубку и неторопливо ушел на выгон.

Разразился хаос. И в доме, и снаружи они словно сорвались с узды. Даже Бийл сдался. Он уложил Чарли чистым нокаутом в цветочную клумбу и исчез в направлении кухни.

Смеркалось. Из дома доносились отзвуки алкогольного веселья: мародеры очищали комнаты от их содержимого. Из курятничка послышалось сонное квохтанье. Такой нежный, переливчатый, умиротворяющий звук.

Затем из дома появились захватчики с добычей, кто с картиной, кто с вазой, кто с граммофоном трубой вниз. Они распевали на разные лады и в разных тональностях.

Тут я услышал, как кто-то – снова Чарли, помстилось мне, – предложил набег на куриный выгул.

С того момента как куры водворились в наших владениях, они пережили немало тревог, но все былые беды выглядели как мир и спокойствие в сравнении с тем, что началось теперь. Даже во второй наш вечер, когда мы пробежали неисчислимые мили, гонясь за ними, такого смятения на выгуле не воцарялось. Внезапно разбуженные, грубо извлеченные из глубин живительного сна, они прыснули во все стороны. Их преследователи, захлебываясь хриплым хохотом и спотыкаясь, бросались вдогонку. Они натыкались друг на друга. Поднятый ими шум превратил летний вечер в жуткий кошмар.

– Какое безобразие, не правда ли, сэр? Безобразие! – раздался голос у моего уха.

Рядом со мной стоял молодой человек от «Уитни». Он не лучился счастьем. Лоб у него был увлажнен. Кто-то, видимо, наступил ему на цилиндр, а сюртук был испачкан перегноем.

Я повернулся, чтобы ответить ему, когда из сумрака со стороны дома донесся внезапный рык. Страстный призыв ко всему миру в целом объяснить рыкающему, что, собственно, происходит.

Из всех известных мне людей таким голосом обладал лишь один человек.

Я неторопливо направился туда.

– Добрый вечер, Укридж, – сказал я.

Приветственный вопль заглушил шум, поднятый мародерами.

– Это ты, Гарни, старый конь? Что происходит? В чем дело? Все тут посходили с ума? Кто эти инфернальные негодяи в курином выгуле?

– Я провел небольшое собрание с твоими кредиторами, – сказал я. – А теперь они перешли к развлечениям.

– Но с какой стати ты им это разрешил?

– Что такое один против многих?

– Ну, провалиться мне, – простонал Укридж, когда, забыв сардоническую невозмутимость, мимо нас промчалась зловещая курица, которую мы называли Тетя Элизабет, преследуемая преступником в пышных бакенбардах, – это немножко множко! Мне нельзя отлучиться на день…

– Вот именно! Тут ты абсолютно прав! Нельзя отлучиться на день, не предупредив…

– Не предупредив? О чем ты? Гарни, старина, прочухайся. Ты перевозбужден. Ты хочешь сказать, что не получил моей записки?

– Какой записки?

– Той, которую я оставил на столе в гостиной.

– Там не было никакой записки.

– Что-о?!

Мне вспомнился эпизод первого дня нашего прибытия на ферму.

– Посмотри в карманах, – посоветовал я.

– Черт дери, вот же она! – сказал он в изумлении.

– Конечно. Где еще, по-твоему, она могла быть? Она содержит что-то важное?

– Она все объясняла.

– В таком случае, – сказал я, – остается только пожалеть, что ты не дал мне ее прочесть. Подобную записку, безусловно, стоит прочесть.

– Она предупреждала, чтобы ты держал хвост пистолетом и не тревожился из-за нашего отъезда…

– Так мило побеспокоиться, чтобы я не тревожился! Ты заботливый типус, Укридж.

– …потому что мы вернемся незамедлительно.

– И что погнало вас в город?

– Так мы же поехали нагреть тетю Элизабет, тетку Милли.

– О! – сказал я, и свет озарил тьму моего непонимания.

– Ты помнишь тетю Элизабет? Старушенцию, которая написала то письмо?

– Помню. Она назвала тебя олухом.

– И финтифляем.

– Да. Помню. Я еще подумал, что она очень проницательная и здравомыслящая старая дама, владеющая даром точных характеристик. И ты отправился нагреть ее?

– Ну да. Нам были необходимы дополнительные деньги. И я, естественно, подумал о ней. Тетя Элизабет не то чтобы большая моя поклонница…

– Господь да благословит ее!

– …но очень привязана к Милли и сделает для нее что угодно, если ей предварительно позволить высказать несколько истин для домашнего употребления. Мы с Милли поделили работу. Она просила, а я осведомлялся о ревматизме. Милли упомянула сумму, которая нас выручит, я погладил собаченцию. Мерзавка! Подкралась ко мне, пока я не смотрел, и тяпнула меня за лодыжку.

– Хвала Небесам!

– Под конец Милли получила деньги, а я – истины для домашнего употребления.

– Она назвала тебя олухом…

– Дважды, а финтифляем трижды.

– Ваша тетя Элизабет совсем меня заворожила. Она явно принадлежит именно к тем женщинам, какие мне нравятся. Ну, так ты получил деньги?

– Более чем! И скажу тебе еще одно, старый конь. К концу нашего визита мне выпал козырной туз. Она к тому времени дошла до ссылок на поговорки. «Ах, моя дорогая, – говорит она Милли. – С браком поторопишься, на досуге раскаешься». Милли, маленькая воительница, ответила, как отрезала. «Боюсь, тетя Элизабет, ко мне эта пословица не относится, – говорит она, – потому что я не раскаялась!» Ну, что скажешь, малышок?

– Да, конечно, досуга у нее последнее время было маловато, – согласился я.

Челюсть Укриджа слегка отвалилась. Но он быстро оправился.

– Болван! Она вовсе не это подразумевала. Милли – ангел.

– Бесспорно, – согласился я от души. – И слишком хороша для тебя, старый прохиндей. Постоянно храни в памяти этот факт, и мы еще сделаем из тебя стоящего человека.

Тут к нам присоединилась миссис Укридж. Она обследовала дом, знакомясь с нанесенным ущербом.

– Ах, мистер Гарнет, неужели вы не могли их остановить?

Я почувствовал себя последней свиньей. Все ли я сделал для того, чтобы укротить разбушевавшуюся стихию?

– Страшно сожалею, миссис Укридж, – сказал я виновато. – Но не думаю, что мог бы сделать больше того, что сделал. Бийл провел семь боев, а я произнес речь на газоне, но все без толку. Как только они допили виски…

Укридж испустил вопль, которому позавидовал бы любой грешник в аду:

– Они же не добрались и до виски!

– Мне кажется, эти жуткие люди поднимают слишком большой шум, – сказала миссис Укридж.

Укридж хранил мрачное молчание. По-моему, из всех свалившихся на него катастроф утрата виски поразила его особенно больно. Сокрушительный удар в челюсть.

– Не пора ли собрать их и объяснить положение дел? – намекнул я. – По-моему, там никто не заметил, что ты вернулся.

– Еще заметят! – свирепо сказал Укридж, выходя из транса. – Очень скоро! Где Бийл? Бийл!

Наемный Служитель примчал бегом на звук незабываемого голоса.

– Ох ты! Мистер Укридж, сэр!

Впервые в моем присутствии Бийл дал волю истинному чувству. Ему, полагаю, возвращение Укриджа представилось событием столь же сенсационным и нежданным, как явление обитателя склепа. Он не привык к тому, чтобы раз смывшиеся возвращались в места своего прошлого обитания.

– Бийл, обойдите ферму и скажите этим подлецам, что я вернулся и хотел бы сказать им пару слов на газоне. И если застукаете кого-нибудь за хищением курицы, нокаутируйте его.

– Я уже парочку-другую уложил, – сказал Бийл с легким намеком на тщеславие. – Этот Чарли…

– Бийл, – сказал Укридж растроганно, – вы превосходный типус. Один из лучших. Я выплачу вам задержанное жалованье даже прежде, чем лягу спать.

– Эти ребята, сэр, – сказал Бийл, выразив свою благодарность, – они уже разогнали чуть не всех птиц, сэр. Гоняются за ними битых полчаса.

Укридж застонал:

– Подлецы! Демоны!

Бийл удалился выполнять приказ.

– Милли, старушенция, – сказал Укридж, поправляя проволочки от шипучки за ушами и поддерживая серые брюки спортивного покроя, которые проявляли склонность к сползанию, – лучше скройся в доме. Я намерен поговорить с этими типчиками по душам и в увлечении могу прибегнуть к пape-другой выражений, которые тебе не понравятся. Твое присутствие здесь будет меня стеснять.

Миссис Укридж скрылась в доме, а на газоне возник авангард кредиторов. Кое-кто из них выглядел раскрасневшимся и растрепанным. У меня возникло подозрение, что Бийл их хорошенько протрезвил. Чарли, заметил я, щеголял фонарем под глазом.

Они собрались на газоне под лучами луны, и Укридж в кепке, нахлобученной на самые глаза, в макинтоше, ниспадающем с его плеч на манер римской тоги, сурово обозрел их и начал свою речь:

– Вы… вы… вы… вы мерзавцы! Подлюги! Черви ползучие! Сорняки!

Мне всегда приятно вспоминать Стэнли Фиверстоунхо Укриджа таким, каким я лицезрел его в те минуты. На протяжении нашей многолетней дружбы выпадали времена, когда его поведение мне не вполне импонировало. Порой мне доводилось обнаруживать в нем недостатки. Но на этот раз он показал, чего стоит. Он властвовал над своими слушателями. Еще задолго до завершения его речи я возрадовался, что он озаботился своевременно отослать миссис Укридж в дом, а Бийл упивался его выражениями, и в глазах Наемного Служителя было выражение, какого я прежде в них не замечал, – почтительности, почти благоговения, выражение, с каким верные последователи смотрят на Учителя.

Укридж изливал презрение на своих слушателей, и те трепетали. Он метал обличения, и они поникали все ниже. Поток его речи расцвечивали неведомые проклятья, заимствованные у неведомых матросов на судах, перевозивших скот, или почерпнутые на причалах Сан-Франциско и Буэнос-Айреса. Немножко множко, сказал он в частности, провалиться ему, немножко множко, когда джентльмен – причем джентльмен, который так оживил солидными заказами местную коммерцию и все такое прочее, – не может отлучиться в Лондон на пять минут по делам без того, чтобы его частная резиденция не была перевернута вверх дном шайкой прилагательных со скотовозов с сан-францисскими существительными, которые вели себя так, будто это (по-буэнос-айресски обозначенное) место принадлежит им. Он намеревался облагодетельствовать их. Он собирался и далее осыпать их заказами, обеспечивая процветание их коммерции. Но после того, что сейчас произошло! Да ни в таком-то и таком-то случае! Как только взойдет солнце и начнется новый день, их жалкие счета будут оплачены до последнего пенса и всяким дальнейшим отношениям с ними будет положен конец. А затем, весьма вероятно, он предъявит им иски за вторжение в частные владения и ущерб, причиненный частной собственности, и если они не окончат свои инфернальные дни в какой-нибудь чертовой тюрьме, то пусть благодарят судьбу за редкую удачу, а если они не уберутся в два – без малого – счета, он посмотрит, на что способен дробовик Бийла. (Тут Бийл с приятным предвкушением на лице удалился за указанным оружием.) Его от них тошнит. Они прыщи. Твари, которых можно назвать людьми, только неумеренно польстив им. Он бы назвал их вонючками скунсами, но только не видит, чем провинились скунсы, чтобы заслужить подобное сравнение. А теперь – пусть убираются – и поживее!

В это мгновение из дома вышел Бийл с дробовиком, и собрание разошлось без вынесения обычного вотума благодарности.