Полководцы первых Романовых

Жизнь замечательных людей

Серия биографий

Основана в 1890 году Ф. Павленковым и продолжена в 1933 году М. Горьким

Выпуск

2185

(1985)

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

На переплете — скульптурные изображения царя Михаила Федоровича, князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина на памятнике «Тысячелетие России» в Великом Новгороде, фрагменты картин «Воззвание Минина» К. Маковского (вертикаль) и «Осада Троице-Сергиевой Лавры» В. Верещагина (горизонталь).

Солдат царства

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский

Государства похожи на людей. У каждого из них есть свое рождение, детство, юность, старость и смерть. Как и люди, они иногда хворают, а в другое время чувствуют себя превосходно, пышут здоровьем. Как люди они порой оказываются в очень тяжелом положении — нищают, теряют силы, оказываются унижены и побиты, но вот проходит темная полоса и наступает время расцвета, величия, могущества.

Народ, видевший в своей державе мощь, свет и справедливость, не откажется от нее, когда она лежит, растоптанная и окровавленная, в придорожной пыли, жизнь едва теплится в ней, а злой враг торжествует, ожидая скорой ее смерти. Найдутся люди, готовые честно и храбро выйти на бой за спасение своей страны.

России повезло. Она несколько раз проходила через тяжелую, страшную смуту, она едва не погибала, но всякий раз поднимались ее спасители, чтобы дать ей шанс восстановиться в славе и силе.

Дети царства

Две фигуры на Красной площади — Козьма Минин и князь Дмитрий Михайлович Пожарский — напоминают о том, что 400 лет назад Москва оказалась под властью поляков. Тогда наш народ объединился, собрался в ополчение и очистил свою столицу от чужеземцев, а вождями ему в ту пору послужили две личности, чей облик сохранен для потомков в бронзе.

Оба они были сыновьями великого царства. Оба видели, как реют его победные стяги на полях сражений, как возвращаются домой полки победителей[1]. Оба слышали, как разносится жаркий звон от многих сотен храмов. Оба знали, как кипят торги в больших городах, когда привозят туда богатый красный товар. Оба любили свою страну, а потому встали на ее защиту, когда пробил час биться за нее насмерть.

Но избрание двух этих людей на роль спасителей отечества до сих пор окружено ореолом тайны. Мало кто из историков и публицистов отважится сказать: не Минин и не Пожарский должны были прийти с армией под Москву. Не Минину следовало стать главным администратором огромной области, не Пожарскому надлежало стать ее военным вождем.

Мир допетровской Руси предоставлял каждому своему обитателю общественную «ячейку», где тому следовало жить и умереть. Правильным и достойным делом считалось наилучшим образом выполнять обязанности, которые диктовал обычай, господствующий в данной «ячейке», скверным и глупым — выходить за пределы, установленные раз и навсегда.

Так вот, в соответствии с политическим укладом той эпохи водить армии и управлять областями считалось обязанностью высшей аристократии. Еще, может быть, верхушки чиновничества — дьяков. Более никому не позволялось заниматься чем-либо подобным. Минин же не относился ни к первым, ни ко вторым. Он вышел из провинциальных «торговых людей». Пожарский, хоть и мог назвать среди своих предков великих князей владимирских, никак не дотягивал до уровня высшей знати. Он и до чинов-то великих не дослужился.

Проще говоря, Россия тех лет располагала множеством людей, чье положение можно перевести на язык современных понятий как «генералы», «маршалы», «министры», «финансовые тузы». На рассвете XVII века русские не пользовались такими словами, но суть та же. И при наличии всех этих высокопоставленных персон Москву освободили, условно говоря, полковник и хозяин мясной лавки.

Почему?

Причина тут самая неприятная: Смута разрушила русское общество до самого основания. Оно перестало представлять собой систему, потеряло единство и порядок. Более того, целые общественные слои утратили ум и волю, необходимые для выполнения их традиционной работы. Те, кому следовало выходить с полками и бить врага, переходили на неприятельскую сторону. Те, кому надлежало оберегать закон, первыми нарушали его. Те, кто обязан был защищать Церковь и веру, отворачивались и от первого, и от второго…

Самобытный русский государственный строй рухнул. Порча коснулась всех и вся. Притом в худшее состояние пришла именно высшая знать. Ее своеволие и корыстолюбие чуть не погубили страну.

В таких условиях и появились на исторической сцене «полковник» рука об руку с «хозяином мясной лавки». Дело преодоления Смуты потребовало от них покинуть естественные, от рождения полученные «ячейки» и занять совершенно другие, вернее сказать, чужие.

На исходе 1610 года Россия столь глубоко погрузилась в пучину бедствий, что все способы спасения, исходившие от старого порядка, оказались исчерпанными. Земское освободительное движение, родившееся на руинах царства, было чем-то доселе невиданным.

Вот и вождями его оказались люди, сумевшие в чрезвычайных обстоятельствах скинуть весь свой прежний общественный опыт, как змея скидывает старую кожу, когда под ней появляется новая. Они действовали не так, как учила их вся предыдущая жизнь. Они взялись за дело, к которому в условиях неразрушенного государственного строя их не подпустили бы ни при каких обстоятельствах.

Но именно это и оказалось спасительным.

Величие Минина и Пожарского в том и заключается, что они приняли терновый венец земского освободительного дела, когда от него отказались все, кто обязан был его нести.

Юность воителя

Дмитрий Михайлович Пожарский родился осенью 1577-го или 1578 года. Крестили его именем Козьма — в честь древнего проповедника и лекаря-бессребреника^{1}. День поминовения святых врачевателей и чудотворцев Космы (Козьмы) и Дамиана приходится на 1 ноября[2]. Около этого времени Дмитрий Михайлович и появился на свет.

Имя Козьма в ту пору — весьма редкое и даже несколько неудобное для дворянина, или вернее, для «служилого человека по отечеству», как тогда говорили. Детям государевых служильцев чаще давали иные имена: Федор, Василий, Иван, Андрей, Петр, Дмитрий, Григорий, Юрий. Семен, Михаил… За экзотического Козьму мальчика задразнили бы до умопомрачения. Зваться Козьмой для человека его круга неудобно, почти неприлично. Поэтому всю жизнь он носил не крестильное имя, а прозвище Дмитрий.

Святой Димитрий Солунский пользовался большим почитанием на Руси и считался вполне «дворянским» святым. К тому же память его отмечается 26 октября. Как бы не в этот день родился мальчик, крещенный Козьмою неделю спустя… А потому имя второго небесного покровителя — Димитрия — родители с легкой душой взяли из Святцев и дали своему отпрыску в качестве обиходного имени.

В семействе Дмитрия Михайловича было распространено родовое прозвище Немой. Князь носил его, унаследовав от деда, Федора Ивановича. Это прозвище князь Дмитрий передаст и своим сыновьям Петру и Ивану^{2}. Как видно, в его отрасли разветвленного «куста» Пожарских ценили молчунов…

О детстве и молодости князя известно немногое. Он принадлежал роду, не относившемуся к числу особенно влиятельных и богатых, но и не павшему на самое дно «захудания».

Пожарские были Рюриковичами, происходили из древнего семейства стародубских князей. Более того, они являлись старшей ветвью Стародубского княжеского дома; правда, сам Дмитрий Михайлович происходил от одного из младших колен. Пожарские — потомки знаменитого Всеволода Большое Гнездо — могучего властителя конца XII — начала XIII века. Родоначальник их семейства, князь Василий Андреевич Пожарский, владел обширной местностью Пожар[3]. Его отец, богатый князь Андрей Федорович Стародубский, участвовал в битве на поле Куликовом.

К тому же семейство Пожарских долгое время было весьма и весьма состоятельным. Им принадлежало около семидесяти сел и деревень — настоящее маленькое княжество!

Но при столь значительных предках и при таких богатствах в эпоху господства Москвы Пожарские оказались на задворках. Не храбростью, не честностью уступали они другим аристократическим семействам, нет. Прежде всего умением «делать карьеру».

В 1560–1580-х годах род Пожарских пришел в упадок, потерял старинные вотчины^{3}. Младшие ветви Стародубского княжеского дома — Палецкие, Ромодановские, Татевы, Хилковы — обошли Пожарских по службе.

Такое «захудание» приключилось от разделов имущества, перехода земель монастырям и в какой-то степени — от опал, наложенных при Иване IV.

Во второй половине царствования Ивана IV семейство Пожарских занимало слабые позиции в служебной иерархии России. Пожарские выглядят не столько как аристократы, сколько как знатные дворяне без особых перспектив при дворе и в армии. Высший слой провинциального дворянства — вот их уровень.

В те времена показателем высокого положения любого аристократического рода было пребывание его представителей на лучших придворных должностях, в Боярской думе, назначения их воеводами в полки и крепости, а также наместниками в города. Для того чтобы попасть в Думу, требовалось получить от государя чин думного дворянина, окольничего[4] или боярина. На протяжении XVI столетия десятки аристократических родов добивались думных чинов, сотни — воеводских.

При Иване Грозном — как в опричные времена, так и позднее — у Пожарских ничего этого не было. Если бы не высокое «отечество», то есть древняя кровь Рюриковичей и хорошее родословие, Пожарские могли бы «утонуть» в огромной массе провинциального выборного дворянства — людей, едва заметных при дворе.

Если переводить служебные достижения родни Дмитрия Михайловича в современные термины, то получится, что семейство его давало России военачальников уровня комбата. Многие из них в разное время погибли за отечество. Не вышли они ни в бояре, ни в окольничие, ни даже в думные дворяне, несмотря на знатность. И когда кого-то из них судьба поднимала на чуть более высокую ступень — например, на наместническую, — то он гордился такой службой, хотя она могла проходить где-нибудь на дальней окраине державы, в Вятских землях.

Слабость Пожарских в чинах московской службы ни для кого не являлась секретом. Однажды князь Ю. Д. Хворостинин, не пытаясь оскорбить Пожарских, а просто обсуждая местнические тонкости, сказал вещь жестокую, но правдивую: «А князь Дмитреев [Пожарского] прадед и… отец нигде не бывали в… ваших государских и царских чинах и в розрядех, окроме городничества и городовых приказщиков»^{4}. Убийственная по тем временам характеристика! Даже в 1619 году, после всех подвигов Дмитрия Михайловича Пожарского, ему напомнили, что дед его был всего-навсего «губным старостой» — почти позорная должность для знатного человека^{5}.

Таким образом, в детские годы князя Дмитрия Пожарского его семейство находилось в униженном состоянии, не имело места в составе военно-политической элиты и даже не могло надеяться на возвышение за счет служебных достижений. Стоит добавить еще один факт, особенно неприятный для Дмитрия Михайловича лично. Его отец, князь Михаил Федорович, не дослужился даже до чина воинского головы. Его единственным заметным достижением стал удачный брак. Женой князя в 1571 году стала Мария (Евфросиния) Федоровна Беклемишева, происходившая из старинного и влиятельного московского боярского рода. Но помочь по родственным связям своему мужу она не смогла.

Положение рода ничуть не исправилось при сыне Ивана IV — царе Федоре Ивановиче. Как и все дворяне того времени, Дмитрий Михайлович с молодости и до самой смерти обязан был служить великому государю московскому. Начал службу он с небольших чинов как раз при Федоре Ивановиче (1584–1598 годы). 23 августа 1587 года Михаил Федорович Пожарский ушел из жизни, оставив после себя двух сыновей — Дмитрия и младшего Василия, а также дочь Дарью. Отцовское поместье (по тем временам незначительное — всего 405 четвертей) по указу царя Федора Ивановича было передано Дмитрию и Василию Пожарским с требованием, чтобы они вышли на государеву службу, достигнув пятнадцати лет.

Примерно в 1593 году Дмитрий Михайлович начал служебную деятельность. Его пожаловали не очень высоким чином «стряпчего[5] с платьем». Летом 1598 года в списке «стряпчих с платьем» молодой князь Дмитрий Пожарский занимает последнее место. Очевидно, стряпчим он стал незадолго до того.

Равным с ним положением обладали несколько десятков аристократов и московских дворян — таких же стряпчих при дворе. Эти люди прислуживали царю за столом, бывали в рындах — оруженосцах и телохранителях монарха — да изредка исполняли второстепенные административные поручения. В виде исключения кого-то из них могли назначить на крайне незначительную воеводскую службу.

Чуть более видное положение родня Дмитрия Михайловича заняла при Борисе Федоровиче Годунове (1598–1605 годы). Пожарские набрались смелости и даже начали вступать в местнические тяжбы — с князьями Гвоздевыми и Лыковыми. Удалось вернуть кое-что из родовых вотчин^{6}.

Правда, в начале царствования Пожарским пришлось претерпеть опалу, но уже в 1602 году Дмитрий Михайлович возвращается на придворное поприще.

Как тогда говорили, молодой Пожарский и его мать Мария были у царя «в приближении». Мария Пожарская заняла видное место в свите царевны Ксении — дочери царя Бориса. Энергичная мать способствовала продвижению сына. Потом Пожарского постигла опала, отдаление от престола и переход на рядовые армейские службы. Все эти перипетии в судьбе незначительного и невлиятельного рода остались малозаметными событиями для современников. Государев двор того времени включал в себя огромное количество титулованной аристократии, куда выше знатностью и влиятельнее Пожарских.

В Смутное время князь Дмитрий Михайлович вступил с возвращенным при Борисе Годунове чином стряпчего. На заре разгорающейся Смуты, в конце 1604-го или же начале 1605 года, ему был пожаловано незначительно более высокое звание — стольника[6]. Но и чин стольника заметно уступал по значимости думным чинам — боярина, окольничего, думного дворянина.

Если грубо и приблизительно перевести на язык воинских званий Российской империи, стольник представлял собой нечто соотносимое с полковничьим чином сухопутных войск (VI класс «Табели о рангах»). Карьера по тем временам хорошая, лучше, чем у большинства предков Дмитрия Пожарского, но без особенного блеска.

И никто из Пожарских не шагнул к тому времени по службе хоть на ступеньку выше Дмитрия Михайловича…

О будущем соратнике Дмитрия Михайловича, Козьме (Кузьме) Минине, известно… в сто раз меньше, чем о князе Пожарском. Его роль не менее величественна, она не уступает по значимости подвигам Дмитрия Михайловича. Но биография Минина тоненькой, прерывистой ниточкой едва-едва прослеживается по летописям и документам его времени. Личность Минина выступает из густых облаков неведения лишь в главнейшие, звездные моменты его судьбы. За пределами этих взлетов остается жизнь, быть может, наполненная до отказа подвигами и приключениями, яркая, красивая, но… совершенно не известная историкам.

Нет данных о том, где и когда он родился.

Ясно, что к временам Смуты он уже был зрелым человеком, добился авторитета в Нижнем Новгороде, а значит, вряд ли уступает в возрасте Пожарскому. Скорее всего, он появился на свет в 1570-х годах.

Крестили его во имя того же святого Космы, как и князя Пожарского, а в жизни Минин пользовался русским вариантом этого древнего имени — Козьма или Кузьма. Иногда к его имени добавляют прозвище «Сухорук», но его Минин никогда не носил. Оно представляет собой плод досадной ошибки историков XIX столетия.

Ученые долго спорили о том, откуда родом Козьма Минин, где «гнездо» его семейства. Предлагалось две версии. По первой из них, род Минина связан с богатым волжским городом Балахна, славившимся солеварением. По другой — с Нижним Новгородом.

Ныне большинство историков отрицают балахнинскую версию и считают Минина коренным нижегородцем. Однако она еще не опровергнута окончательно.

Весьма возможно, с кем-то из Балахны Минина связывало брачное свойство́ или же деловые отношения. В Балахне конца XVI–XVII века действительно жило богатое и многолюдное семейство Мининых. Родичи они народного героя или же однофамильцы — неизвестно.

Документы и летописи, повествующие о временах Смуты, называют Козьму Минина «посадским человеком». Он выступает в качестве состоятельного торговца мясом — «говядаря». Владеет лавкой.

Источники вскользь сообщают о том, что Минин «бывал служилым человеком». В ту пору «служилыми людьми государевыми» называли тех, кто занимался военным делом. Например, дворян, стрельцов, пушкарей или казаков, принятых на царскую службу. Но какое все это имеет отношение к мясоторговцу? Купечество тогда не служило в войсках, и тем более никого из купцов не допустили бы на должность воеводы…

На этот вопрос ответить трудно. Некоторые ученые считают, что Минин мог казаковать какое-то время и набраться в казачестве опыта военной службы. Другие полагают, что в эпоху Смуты, когда Нижний для самообороны или же для помощи Москве набирал боевые отряды, Минин записался добровольцем. А там — как знать! — вышел в младшие командиры. Во всяком случае, воинский опыт у «посадского человека» точно имелся, и тот без стеснения пускал его в ход, когда обстановка требовала инициативы и отваги.

Еще до начала Смуты Минин обзавелся женой Татьяной и сыном, носившим имя Нефёд.

О его характере известно немногое. Минина считали «смышленым и язычным человеком». Иными словами, за ним признавали большой ум и ораторский дар.

Образ его действий выказывает огромную, несгибаемую волю. Минин не отступал, сталкиваясь с тяжелой или рискованной задачей. Он всегда и неизменно отыскивал способы решить ее. Если при этом требовалось побороть сопротивление других людей, нижегородец добивался своего в споре, а то и с бою.

Наконец, два главных свойства Минина как личности. Во-первых, он отличался крепкой верой. Во-вторых, был способен на самопожертвование, бескорыстный поступок.

Вот и все, что можно сказать об одной из главнейших фигур великой русской Смуты до того момента, пока муки Отечества не призвали этого человека к высокому служению.

Чаша огня — Великая смута

Начало XVII века открывает эпоху самозванчества на Руси. Суть этого явления проста: некий энергичный хитрец объявляет себя «царем», «царевичем», «наследником престола» и ждет поддержки от тех, кто недоволен законным правителем. Если таких людей оказывается достаточно, он становится крупной политической фигурой и может даже взойти на престол. Но чаще всего авантюра заканчивается для него гибелью. От лукавых действий авантюриста страна может понести страшные потери.

Русское общественное сознание не было ничем защищено от самозванчества. На протяжении XVII–XVIII веков наиболее масштабные, наиболее кровавые бунты проходят под знаменами самозванцев. Ведь если самозванец на самом деле является тем, чьим именем называет себя, то на его стороне истина, и грешно не поддержать его. Но если он лжет, грешно не выступить против него, служа верой и правдой истинному государю. Самозванцев известны десятки, и бывали ситуации, когда доказать их ложность оказывалось крайне трудно. Или попросту невозможно.

Кем был Лжедмитрий I, самый известный самозванец, историки не знают до сих пор. По самой правдоподобной версии — беглый монах кремлевского Чудова монастыря Григорий Отрепьев, по другим — знатный человек. Кем бы он ни был на самом деле, именно он разжег пламя Великой смуты.

Почему это произошло? Корни фантастического успеха, достигнутого Лжедмитрием, уходят далеко в прошлое.

В 1598 году на российский престол взошел умный, деятельный правитель — Борис Федорович Годунов. Возможно, он стал бы хорошим государем… если бы законность его правления не стояла под вопросом. Прежняя династия — Рюриковичи Московского княжеского дома — пресеклась со смертью царя Федора Ивановича. Он не оставил наследников. А при всем уме Бориса Федоровича способ, которым он воспользовался для восшествия на трон, был для Руси крайне необычным.

Права Годунова на подобное возвышение считались, по понятиям того времени, просто призрачными. Он являлся братом царицы Ирины, жены Федора Ивановича. После кончины Федора Ивановича Борис Годунов созвал Земский собор, который избрал его царем, хотя имелось множество более знатных претендентов на трон.

Новый царь покровительствовал полезным иноземцам, особенно англичанам, отправлял русских дворян в Европу для учебы, много строил.

Но правление его имело шаткую основу.

Еще в 1591 году в Угличе погиб младший брат царя Федора Ивановича — царевич Дмитрий. До сих пор историки спорят, ушел ли он из жизни по причине несчастного случая или принял смерть от наемных убийц. Подозрение в том, что его смерти способствовал властолюбивый Борис Годунов, бросало на нового правителя страшную тень.

Аристократия видела силу и ум царя, но презирала его за происхождение. Годуновы — хотя и старинная боярская семья, а все же стоявшая относительно невысоко по знатности. Родословием Годуновы уступали слишком многим. А в России был заведен порядок, согласно которому аристократия делила власть над страной с монархом. Ее мнение значило очень много.

На протяжении всего царствования Борис Федорович старается ладить со знатью, не восстанавливать ее против себя и своей родни, но с некоторыми родами жестоко враждовал.

В целом обстоятельства его правления неудачны. Несколько лет неурожая приводят к страшному голоду. Дороги страны наполняются нищими. Люди гибнут в массовом порядке. Относительно недалеко от Москвы разбойничает бунтовская армия Хлопка Косолапа, и разбить ее удается с большим трудом.

Наконец, в 1604 году в пределы Московского государства входит с отрядом наемников некий авантюрист, именующий себя царевичем Дмитрием, братом Федора Ивановича и, следовательно, законным наследником престола. Все враги Годуновых моментально обретают надежду на их крушение.

Лжедмитрий упорно боролся с армией Бориса Годунова, законного царя. В разгар этой борьбы Борис Федорович умер, оставив после себя наследника — Федора. Его мало кто поддержал.

Появление «чудом спасшегося» царевича, идущего забирать «родительский престол», смутило многих. Ведь Борис Годунов был не «природным» государем, а избранным. Его сын Федор, если бы ему довелось править, считался бы куда более «твердым» и «правильным» государем, так как был бы вторым в династии и, следовательно, государем по крови. Но престол ему достался всего на несколько недель.

Недовольство знатных родов, угнетенных при Борисе Годунове, недовольство голодных и разоренных крестьян да еще активная помощь со стороны поляков и литовцев позволяли самозванцу восстанавливать свои силы даже после тяжелых поражений. Теперь же ему противостоял не матерый политик Борис Годунов, а всеми брошенный юноша. С такой мощью молодой неопытный сын Бориса Годунова справиться, конечно, не мог.

Москва открыла ворота Лжедмитрию I, российские воеводы перешли на его сторону, прежние недоброжелатели присягнули ему на верность. Федор, наследник престола, был убит. Так завершился первый акт Великой смуты.

В страшную годину воцарения самозванца Пожарский еще малозаметен. Он еще пребывает на задворках большой политики.

Предполагают, что при Борисе Годунове он участвовал в походе против первого самозванца. Допускают даже, что Дмитрий Михайлович бился в большом сражении при Добрыничах с армией Лжедмитрия I. Однако отправка его в поход сомнительна: Пожарский всего-навсего незадолго до кампании против самозванца получил жалованье и купил хорошего коня. Возможно, на этом коне он ездил сражаться с неприятелем, а возможно… не ездил. Свидетельства источников смутны. Сохранились списки должностных лиц воинства, отправленного против Лжедмитрия I. Имени Пожарского там нет. Значит, даже если князь ходил на самозванцеву рать, никаких командных должностей не занимал. Не был ни воинским головою, ни тем более воеводой.

Неотвратимо приближавшийся к Москве призрачный «царевич» не испытывал к молодому царедворцу злых чувств. Для игры, которую он вел, Пожарские вряд ли могли считаться серьезными фигурами… В лучшем случае — пешки. А какой с пешек спрос? Когда Борис Федорович умер, а Лжедмитрий I воцарился на Москве, ни сам Дмитрий Михайлович, ни род его не пострадали.

Для биографии князя Дмитрия Пожарского важнее другое: он начинал карьеру при незыблемом порядке. А теперь на его глазах этот порядок начал распадаться. Политический строй Московского государства обладал колоссальной прочностью и сопротивляемостью к внешним воздействиям. Но Смута начиналась изнутри. Самозванец, ставший русским царем, хотя и получал поддержку поляков, а все же ничего не сумел бы совершить в России, если бы не внутренняя трещина, легшая поперек государственного устройства.

Лжедмитрий I вошел в Москву.

После воцарения этого сомнительного монарха Дмитрий Михайлович остается при дворе. Он исполняет обязанности стольника.

Современный историк, изучающий биографию князя Пожарского, за весь период с конца 1604 года по лето 1606-го располагает всего-навсего двумя краткими известиями. Весной 1606 года Пожарский вершил свою придворную службу у Лжедмитрия I на пирах. Дмитрий Михайлович присутствовал на свадебных торжествах самозванца, когда Расстрига венчался с Мариной Мнишек, а также при встрече ее отца, Юрия Мнишка.

Всё.

Негусто…

Какие тут сделаешь выводы?

Неизвестно, был ли князь Пожарский столь уж верен Лжедмитрию I. Позднее Дмитрия Михайловича жаловал новый государь — Василий Шуйский. А он пришел к власти в мае 1606-го путем вооруженного переворота, когда самозванец был убит. Как знать, не стал ли Пожарский одним из участников майского восстания, похоронившего Расстригу?

Но это домыслы, гипотезы.

А вот правда: если и не оказался князь среди восставших, на добром имени его все равно пятен нет.

Прежде всего, бо́льшая часть русского общества приняла Расстригу как царевича Дмитрия, действительного сына царского. Это для наших современников он Лжедмитрий. А тогда подавляющее большинство русских восприняло историю с его чудесным «воскрешением» и восшествием на престол как восстановление правды самим Господом. Эйфорическое отношение к «государю Дмитрию Ивановичу» продержалось довольно долго. Отрезвление наступило не скоро и не у всех.

Но терпеть поляков в Москве и служить царице-польке, да еще и католичке, не стали. Лжедмитрий пал, воцарился Шуйский. Для князя Пожарского правление этого государя — время успехов и побед. Щедрое время.

В годы царствования Василия Ивановича — 1606–1610-й — Дмитрий Михайлович наконец-то выбился на воеводский пост. По понятиям послепетровской России — вышел по должности в «генералы», оставаясь по чину «полковником». Но прежде его испытали ответственным боевым поручением.

Осенью 1606 года к Москве подступили с юга войска Ивана Болотникова, именовавшего себя «воеводой царевича Димитрия». С ним шли отряды Истомы Пашкова — вождя тульского дворянства, Прокофия Ляпунова с рязанцами, а также других повстанческих военачальников. Судьба столицы и самого царя висела на волоске. В той грозной ситуации князю Пожарскому доверили пост воинского головы.

Об этом назначении документы сообщают следующее: «за Москвою рекою противу воров» царь велел встать армии во главе с князьями Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским, Андреем Васильевичем Голицыным и Борисом Петровичем Татевым. В ту пору «с ворами бои были ежеденные под Даниловским и за Яузою»… Очевидно, оборонительная операция носила маневренный характер. То и дело требовалось бросать отряды лояльных войск навстречу неприятелю, рвущемуся в Москву с разных направлений. Следовательно, очень многое зависело от младших командиров — от тех, кого ставили во главе подобных отрядов. Их личная отвага, преданность государю и умение действовать самостоятельно могли решить исход боя. Среди таких младших командиров — воинских голов — появляется имя Дмитрия Михайловича Пожарского^{7}.

Тогда Москва впервые стала для него театром военных действий…

Болотникова счастливо одолели. Царские воеводы проявили твердость, к тому же Истома Пашков с Прокофием Ляпуновым перешли на сторону правительства. В итоге полки Болотникова потерпели двойное поражение — у Коломенского, а потом под деревней Заборье. На следующий год его бунтовской армии пришел конец.

Неизвестно, участвовал ли Дмитрий Пожарский в борьбе с болотниковцами после их разгрома в столичных пригородах. Но, как минимум, первая его боевая работа под Москвой оставила хорошее впечатление и запомнилась. Именно она, думается, подсказала государю идею дать самостоятельное воеводское назначение Дмитрию Михайловичу, когда над Москвой разразилась новая гроза.

Лжедмитрий II, еще горший самозванец, разбив армию Василия Шуйского, летом 1608 года подошел к Москве и осадил ее. По своему лагерю, располагавшемуся в Тушине, он получил прозвище Тушинский вор. Справиться с ним оказалось намного сложнее, чем с Болотниковым. Царь Василий Иванович так и не решил этой задачи. Но он хотя бы постарался организовать должный отпор новому самозванцу.

Где был тогда князь Дмитрий Михайлович? Нет точных сведений на этот счет, известно одно: он сохранял верность государю. Скорее всего, ему опять пришлось драться на полях близ московских окраин, скрещивая саблю с клинками тушинцев.

Царю Василию Ивановичу с каждой неделей становилось все труднее находить преданных военачальников и администраторов. Наказывая кого-то за явные оплошности, прямое неповиновение или же за отступления от закона, царь мог завтра недосчитаться еще одной персоны в лагере своих сторонников. Не наказывая и даже даруя самое милостивое жалованье, государь все равно имел шанс нарваться на очередной «перелет»: в Тушине обещали многое, а служба законному монарху стала рискованным делом… Того и гляди войдет «царик» в Кремль, ссадит Шуйского, а верным его служильцам посшибает головы!

В ту пору к русской знати привился «изменный обычай». Многими нарушение присяги теперь воспринималось как невеликий грех. О легкой простуде беспокоились больше, нежели о крестном целовании. То развращение, о котором говорилось выше, с особенной силой развивалось в верхних слоях русского общества.

Летописец с горечью пишет: государю пришлось заново приводить своих подданных к присяге, но очень скоро о ней забывали: «Царь… Василий, видя на себя гнев Божий и на все православное християнство, нача осаду крепити [в Москве] и говорити ратным людем, хто хочет сидеть в Московском государстве, и те целовали крест; а кои не похотят в осаде сидеть, ехати из Москвы не бегом (то есть не украдкой, а открыто. — Д. В.). Все же начаша крест целовати, что хотяху все помереть за дом Причистые Богородицы в Московском государстве, и поцеловали крест. На завтрее же и на третий день и в иные дни многие, не помня крестного целования и обещания своего к Богу, отъезжали к Вору в Тушино: боярские дети, стольники, и стряпчие, и дворяня московские, и жильцы[7], и дьяки, и подьячие…»^{8}

Борьба с самозванцем шла переменчиво. Города по несколько раз переходили из рук в руки, подвергались грабежу и поджогам. Победители устраивали побежденным резню… чтобы пасть жертвами новой резни, когда их воинский успех сменялся неудачей. Половина страны пострадала к тому времени от Смуты. Блокада Москвы отрядами Лжедмитрия II отрезала великий город от источников питания. Обозы с продуктами уже не доходили до стен Белокаменной: их перехватывали по дороге. Над столицей нависла угроза голода.

Особую важность приобрело Коломенское направление. Чуть ли не единственная артерия, по которой к Москве доставляли продовольствие, шла через коломенские места. К ужасу царя, воеводы Иван Пушкин и Семен Глебов прислали известие: «От Владимира идут под Коломну многие литовские люди и русские воры». А драться за город и за дорогу, через него пролегающую, уже некому. Ратники есть, но доверенные лица в недостатке…

Вот тогда-то переламывается судьба князя Пожарского. Он-то хранил верность государю и при Болотникове, и при Тушинском воре. Ему о присяге напоминать не требовалось, а биться с неприятелем князь был готов. И государь сделал на него ставку.

По свидетельству летописи: «Царь… Василий послал воевод своих под Коломну, князя Дмитрия Михайловича Пожарского с ратными людьми. Они же пришли под Коломну и стали проведывать про тех литовских людей. Вестовщики, приехав, сказали, что литовские люди стоят за тридцать верст от Коломны в селе Высоцком. Князь Дмитрий Михайлович с ратными людьми пошел с Коломны навстречу литовским людям, и пришел на них в ту Высоцкую волость на утренней заре, и их побил наголову, и языков многих захватил, и многую у них казну и запасы отнял. Остальные же литовские люди побежали во Владимир»^{9}.

Итак, под Коломной Дмитрий Михайлович осуществляет в ночное время стремительное нападение на лагерь вражеского войска. Противник разбегается, в панике бросив армейскую казну. Князь показывает себя опытным и решительным военачальником. Его действия спасают столицу он крайне неприятной участи. В Белокаменную потек хлеб…

Таким образом, Пожарский оправдал повышение по службе честным воинским трудом.

Одоление врага под Коломной произошло в начале 1609 года — в январе или первой половине февраля (скорее в феврале).

Скоро Дмитрий Михайлович получил новое поручение — в большей степени почетное, нежели боевое. Как видно, Василий Шуйский хотел показать свое благоволение Пожарскому. Весной 1609 года Россия подверглась страшному бедствию — массовому вторжению крымских татар. Смута ослабила способность страны оборонять южные рубежи. Крымцы почувствовали это: они и в первые годы правления Шуйского устраивали опустошительные набеги. Безнаказанность опьяняет, и вот отдельные набеги сменились чудовищным нашествием. Крымские полчища разорили серпуховские, боровские, коломенские места, дошли до Тарусы, стояли в двух шагах от русской столицы.

Требовалось договориться с татарами. Царь едва справлялся с тушинцами. От крымцев ему оставалось лишь откупиться. Особенно опасная ситуация сложилась в июле: войска крымских «царевичей» вышли на Оку и занимались грабежами в непосредственной близости от Москвы. Тогда, как свидетельствует официальный документ, «…от государя к царевичем за Оку з дары и с речью воевода князь Григорей Костянтинович Волконской, а велено ему царевичю объявить, что будут к ним от государя бояре и воеводы: князь Иван Михайлович Воротынской, да князь Борис Михайлович Лыков, да околничий Артемий Васильевич Измайлов… А провожать послан воеводу князь Григорья Волконского с Москвы для воров с ратными людьми стольник и воевода князь Дмитрей Михайлович Пожарской»^{10}.

Смысл этой краткой записи в государственной документации того времени расшифровывается просто: дары — откуп, а охрана Волконского, едущего с дарами, — великая честь и неограниченное доверие. В сущности, полагаясь на преданность Пожарского, государь ставил на кон очень многое. Если бы Дмитрий Михайлович сплоховал, потерял драгоценный груз или же решил присвоить его, то страшная крымская проблема не была бы решена и юг России кровил бы еще очень долго… Царь, по всей видимости, крепко верил: этот — не предаст!

Именно тогда, в разгар Смуты, самым очевидным образом проявляется воинское дарование Пожарского. Начав с коломенского успеха, Пожарский активно ведет боевые действия, защищая столицу от польско-литовских шаек и русских бунтовщиков. Вернувшись из ответственной «командировки» на Оку, Дмитрий Михайлович вскоре получил новое воеводское назначение.

Среди тушинцев появился дерзкий и энергичный полевой командир, некий «хатунский мужик» Сальков. Он собрал большое войско и перерезал Коломенскую дорогу, столь драгоценную для московского правительства. Лояльные государю Василию Ивановичу войска сталкивались с Сальковым неоднократно. Князь Василий Мосальский двинулся было под Коломну — собрать провизию для столицы, но в конце октября неподалеку от Бронниц подвергся нападению сальсковских отрядов, поддержанных ратниками польского офицера Млоцкого. Мосальский потерпел поражение и потерял обоз, столь необходимый царю Василию Ивановичу. Шуйский в ответ приказал строить острожки по Коломенской дороге. Но, видимо, гарнизоны этих небольших укреплений не могли защитить обозы, шедшие в столицу: Сальков продолжал «чинить утеснение». Разорив коломенские места и не чувствуя должного отпора, Сальков двинулся ближе к столице. Он появился у Николо-Угрешского монастыря. Там его атаковал воевода Василий Сукин «со многими ратными людьми», однако разбить не смог. С большими потерями Сукин вытеснил Салькова с занимаемых позиций. Непобежденный Сальков стал для Москвы серьезной проблемой.

Тогда вспомнили о воеводских дарованиях Дмитрия Михайловича. Пожарский должен был сойтись в жестоком сражении с отрядом этого тушинца. Ему, как можно видеть по предыдущим «подвигам» Салькова, достался серьезный противник.

Летописное повествование в подробностях извещает об упорной борьбе Дмитрия Михайловича с Сальковым и о полной победе князя: «Тот же вор Салков пришел на Владимирскую дорогу и на иных дорогах многий вред творил. Царь же Василий послал на него воевод своих по многим дорогам, и сошелся с ним на Владимирской дороге, на речке Пехорке, воевода князь Дмитрий Михайлович Пожарский с ратными людьми. И был бой на много времени, и, по милости Божией, тех воров побили наголову. Тот же Салков убежал с небольшим отрядом, и на четвертый день тот же Салков с оставшимися людьми пришел к царю Василию с повинной, а всего с ним после того боя осталось тридцать человек, с которыми он убежал»^{11}.

Бой на Пехорке произошел в промежутке от ноября 1609-го до первых чисел января 1610 года.

За заслуги перед престолом князь Пожарский награжден был новыми землями. В жалованной грамоте, среди прочего, говорилось: «Против врагов… польских и литовских людей и русских воров… стоял крепко и мужественно и многую службу и дородство показал, голод и во всем оскуденье и всякую осадную нужу терпел многое время, а на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покусился, стоял в твердости разума своего крепко и непоколебимо, безо всякия шатости…»

В феврале или марте 1610 года царь Василий Иванович ставит князя воеводой на Зарайск.

Место — важное. Зарайск выдвинут на сотню с лишним верст к югу от Москвы, далеко за Оку. Он играет роль правительственного форпоста близ мятежной Рязанщины. Он закрывает направление, где исстари пошаливали крымцы. К западу от города концентрируются силы Лжедмитрия II, отступившего к тому времени из-под Москвы в Калугу. К тому же город располагает каменным кремлем, а это даже в начале XVII века — редкость для России. В большинстве городов имеются лишь древоземляные укрепления, а небольшой Зарайский кремль отличался мощными стенами.

Василий Шуйский создал в лице зарайского воеводы живую занозу для любых бунтовских сил на юге России. Без сомнений, зарайское воеводство — и почетное, и хлопотное. А это идеально подходит к характеру князя Пожарского.

В апреле 1610-го скончался блистательный полководец князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Именно ему правительство государя Василия Ивановича было обязано серьезным улучшением своих позиций. Он крепко тряхнул поляков и тушинцев. Располагая целой армией, он добился побед более масштабных, нежели Пожарский. Правда, польский король Сигизмунд III открыто вмешался в московские дела и вошел на территорию России с корпусом вторжения, поскольку поддержку Скопину оказали шведы — первейший враг Польши. Но для Сигизмунда это была формальная причина. На самом деле враждебные действия короля объясняются проще: его обнадеживала московская партия сторонников польской власти. В очерке, посвященном Михаилу Борисовичу Шеину, об этом будет рассказано подробнее.

На Скопина-Шуйского возлагались большие надежды. Как военачальник он мог бы организовать успешный отпор и Тушинскому вору, и королевской армии. Но его настигла скоропостижная кончина. Царю Василию Ивановичу князь приходился родней. Однако вину за его смерть многие возложили на семейство государя. Мол, завидовали. Мол, боялись, что молодой полководец заявит претензии на трон… С кончиной Михаила Васильевича положение государя немедленно пошатнулось.

Отчаянным неприятелем Василия Шуйского сделался тогда неистовый вождь рязанского дворянства — Прокофий Ляпунов. Он рассылал по городам грамоты, вербуя сторонников против царя и требуя отмщения. Ляпунов связывался с тушинцами, стоящими в Калуге. Зарайску, лежащему меж рязанскими и калужскими местами, он придавал особое значение. Его племянник Федор отправился туда с бумагой, содержащей предложение о союзе.

Пожарский, выслушав посланца, «…не пристал к совету его и того Федора отпустил… А с той грамотой быстро послал к царю Василию, чтобы к нему на помощь из Москвы прислал людей. Царь же Василий тотчас послал к нему на помощь».

Из Москвы к воеводе явился с большим отрядом Семен Глебов — старый соратник Пожарского еще по боям под Коломной — да стрелецкий голова Михаил Рчинов со стрельцами.

«Прокофий, — сообщает летопись, — услышав о том, что пришли на помощь люди в Зарайский город, с Вором (Лжедмитрием II. — Д. В.) перестал ссылаться. Дума же была у него большая против царя Василия с боярином с князем Василием Васильевичем Голицыным, и от Москвы отложился и начал царя Василия не слушать. В то же время стоял под Шацким князь Василий Федорович Мосальский, а с воровской стороны был князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, и князя Василия под Шацким побили. Царь же Василий, про то услышав, послал к нему на помощь голову Ивана Можарова. И Прокофий сведал то, что идут к Шацкому, повелел Ивана перехватить и их не пропустил, повелел им быть у себя». Таким образом, князь Дмитрий Михайлович проявил лояльность к государю, в результате чего ляпуновцы не получили поддержку из Калуги. Но последовавшее за этим поражение у Шацка резко ухудшило положение правительственных войск на юге России. Пожарский оказывался без серьезной поддержки со стороны полевой армии.

Его положение стало просто отчаянным, когда от Василия Шуйского отложилась Коломна. Военачальник Михаил Бобынин, стоявший в городе с сотней ратников, решил переметнуться на сторону Лжедмитрия II. Он увлек за собой горожан. Коломенские воеводы князья Михаил Туренин и Федор Долгорукий не сумели противостоять стихии бунта. Владыка Коломенский Иосиф также поддался изменным настроениям.

«Коломничи все поцеловали крест и к Вору послали с повинной, — рассказывает далее летопись. — И послали с грамотами на Каширу и к Николе Зарайскому (на Зарайск. — Д. В.). Посланные же их пришли на Каширу. Каширяне же, услышав про Коломну, начали Вору крест целовать. Боярин князь Григорий Петрович Ромодановский не хотел креста целовать и стоял за правду. Они же его чуть не убили, и привели его к кресту, и к Вору послали с повинной. И пришли в Зарайский город из Коломны посланцы, чтобы также целовали крест Вору».

Но тут нашла коса на камень. Дмитрий Михайлович оказался крепче волею, чем воеводы коломенские и князь Ромодановский. Жители Зарайска собрались вместе и толпой двинулись к воеводе, чтобы принудить его к изъявлению покорности Тушинскому вору. Как видно, часть ратников, присланных из Москвы, также решила перейти на вражескую сторону. У Пожарского остался лишь небольшой отряд. Князь заперся с ним в крепости. Стрельцы наводили свои пищали на бешеную толпу горожан. Пушкари стояли с зажженными фитилями близ орудий. Дворяне, обнажив сабли, встали у ворот — на случай, если озверевший люд полезет на них с тараном. И, как видно, посадский сброд, возбужденный изменными словами, сделал попытку приступа. Но воевода зарайский изготовился к штурму, его не пугали грозные выкрики и народное буйство. Порохового зелья, свинца, пушечного дроба и ядер у Дмитрия Михайловича хватало, чтобы достойно встретить целую армию. Были бы люди его крепки в своей верности царю…

За спиной у него стояла великая святыня — древняя высокочтимая икона святителя Николая Мирликийского, к которой приезжали молиться московские государи. Образ хранился в каменном Никольском соборе Зарайского кремля. Соборный протопоп отец Димитрий Леонтьев встал на сторону воеводы. Надо полагать, выполняя свой долг, воевода надеялся не только на собственные силы, но и на небесное заступничество.

Горожане «…приходили, хотя его убить. Он же отнюдь ни на что не прельстился. Никольский же протопоп Дмитрий укреплял его и благословлял умереть за истинную православную веру. Они же еще больше укрепились. Видя же он свое бессилие, заперся в каменном городе с теми, которые стояли в правде… Те же воры, видя свое бессилие, прислали в город и винились, и [предлагали] целовать крест на том: „Кто будет на Московском государстве царь, тому и служить“. Он же, помня крестное целование царю Василию, целовал крест на том: „Будет на Московском государстве по-старому царь Василий, ему и служить; а будет кто иной, и тому так же служить“. И на том укрепились крестным целованием, и начали быть в Зарайском городе без колебания, и утвердились между собой, и на воровских людей начали ходить и побивать [их], и город Коломну опять обратили»^{12}.

А вот это был уже очень серьезный успех. Пожарский не только удержал Зарайск, не только укрепил позиции государя, но и способствовал возвращению жизненно важной Коломны. А значит, и хлебных потоков. Кроме того, он своим выбором и твердостью, проявленной в этом выборе, показал, что слово «царь» еще чего-то стоит, хотя бы и в пламени Смуты.

К несчастью, стратегическая ценность «крепкого стоятельства» Пожарского оказалась сильно сниженной чудовищным поражением на другом направлении.

Борьба за Коломну и Зарайск шла в мае и, может быть, июне 1610 года. Тем временем польский король Сигизмунд III осаждал Смоленск. Воевода смоленский Михаил Борисович Шеин стойко держал оборону от поляков. Твердостью воли и верностью государю он был подобен самому Пожарскому. На помощь Шеину из Москвы отправилась русско-шведская рать под общим командованием князя Дмитрия Ивановича Шуйского с приданными ей отрядами западноевропейских наемников. Против нее пошел талантливый польский полководец гетман Станислав Жолкевский. Армия союзников страдала от худого управления, между русским командованием и офицерами иноземцев установились нелады. Последние возмущались из-за невыплаты жалованья. Несогласованность в действиях иноземных отрядов и русских полков лишала их возможности вести совместную борьбу с грозным неприятелем. Итог — настоящая военная катастрофа, постигшая Дмитрия Ивановича Шуйского 24 июня под Клушином. После клушинского поражения Жолкевскому сдалась русская армия, оборонявшая Царево Займище. Затем пали Можайск, Борисов, Верея и Руза.

В июле 1610 года совершилось восстание против монарха. Государя ссадили с престола, затем попытались принудить его к пострижению в иноки. Вскоре законного русского царя Василия Ивановича передали в руки его врагов, поляков. Затем боярское правительство (Семибоярщина) призвало на русский престол польского королевича Владислава. Он должен был явиться в Москве и принять православие, но не сделал ни того ни другого. Вместо этого его отец король Сигизмунд III утвердил в русской столице пропольскую администрацию, а Семибоярщина впустила в Кремль большой польско-литовский отряд.

Чаша крови — борьба с Великой смутой

Все то время, пока Москва бушевала, предавая собственного царя, выбирая нового, приглашая в Кремль иноземных воинов, князь Пожарский оставался на зарайском воеводстве. Неизвестно, приводил ли он зарайских жителей к присяге королевичу Владиславу. Кое-кто из историков уверен в этом, но никаких документов, содержащих прямые свидетельства, до наших дней не дошло.

Между тем общее положение дел в России после свержения Василия Шуйского приближалось к катастрофе.

«О горе и люто есть Московскому государству! — в ужасе восклицает летописец. — Как не побояшеся Бога, не попомня своего крестного целования и не постыдясь ото всея вселенныя сраму, не помроша за дом Божий Пречистыя Богородицы и за крестное целование государю своему! Самохотением своим отдаша Московское государство в латыни и государя своего в плен! О горе нам! Как нам явитися на праведном Суде Избавителю своему Христу? Как нам ответ дати за такие грехи?»^{13}

Другой русский книжник в свойственной XVII веку деликатной манере высказался об умственных способностях Семибоярщины: «Семь же бояр державы Московской все правление землей Русской передали в руки литовских воевод, ибо не осталось премудрых старцев и силы оставили дивных советников… Все же это Бог навел на нас за множайшие грехи наши»^{14}. Силы оставили дивных советников… О! Умели же когда-то с необыкновенным почтением назвать правительственную политику идиотизма. Другой книжник менее корректен: «И были мы обесславлены и лишены надежды всякой, и большой чести мы удостоились у иноверного царя — получили мы в славном городе Москве еретиков, врагов Божьего креста, многочисленные полки поляков и других иноплеменников и воинов, готовых сражаться ради своей славы. Наши же бояре из страха, а иные ради корысти, вошли в соглашение с ними и повелели выйти из города воинам наших полков, и такой услугой врагам обезопасили себя и дом свой»^{15}.

Русский корабль ударился днищем о подводные камни, трюм его наполнился холодной водой, появились громадные отверстия в бортах. Парус его сорвало ветром. Ребра шпангоутов трещат, застрявши меж зубьями скал, скрытых черной штормовой стихией. Команда режет друг друга за шлюпки. Самые дерзкие матросы вступили в схватку за звание капитана, поскольку прежний капитан исчез.

Нет надежды…

Нет спасения…

Нет любви между людьми…

Но вера еще сохранилась.

Известно, что в конце 1610 года Дмитрий Михайлович являлся убежденным и деятельным врагом московской администрации, поставленной поляками. В последние месяцы 1610-го (не ранее октября) или, может быть, в самом начале 1611 года его официально сняли с воеводства. Скорее всего, смещение произошло в ноябре — декабре 1610 года.

В марте 1611 года Пожарский уже в Москве.

Между этими двумя датами в его биографии изменилось очень многое.

Прежде всего, Дмитрий Михайлович вошел в соглашение с дворянами Рязанщины, где и родилось земское освободительное движение. Первым его вождем стал Прокофий Петрович Ляпунов. Именно он сделался союзником Пожарского в его борьбе с пропольскими силами.

«На рязанские места» отправилась армия, состоявшая из запорожских казаков-«черкасов» и небольшого числа русских ратников, лояльных пропольской администрации. Во главе горстки русских бойцов, склонившихся перед польской властью, встал знатный рязанский дворянин Исаак Никитич Сумбулов (Сунбулов) — прежний соратник Ляпунова, присягнувший Владиславу.

Сумбулов ворвался на родную Рязанщину, прошел ее с огнем и мечом…

Имея под командой лишь незначительные силы, Ляпунов двинулся на защиту Пронска и отбил город у неприятеля. «Черкасы же пошли к городу Пронску, и осадили Прокофия Ляпунова в Пронске, и утеснение ему делали великое. Услышав же о том, воевода у Николы Зарайского князь Дмитрий Михайлович Пожарский собрался с коломничами и с рязанцами и пошел под Пронск. Черкасы же, о том услышав, от Пронска отошли и встали на Михайлове. Прокофия же из Пронска вывели и пошли в Переяславль-Рязанский[8]. Князь Дмитрий Михайлович, приняв от архиепископа Феодорита благословение, пошел опять к Николе Зарайскому…» — рассказывает летопись.

Поляки отправили своих офицеров к Переяславлю-Рязанскому и под Коломну. Итог их похода Жолкевский подводит со смущением: «Сего было недостаточно и не принесло никакой пользы, ибо москвитянам, знавшим проходы в своей земле, наши не могли воспрепятствовать стекаться и приготовляться тем к уничтожению наших». Скорее всего, поляки просто не сумели сладить с формирующимся ополчением: они недооценили опасность и бросили на земцев слишком незначительные силы. Позднее Ляпунов уже не дал им возможности исправить роковую ошибку.

Польские военачальники сами позднее признавались в легкомысленном отношении к повстанцам: «Пан Гонсевский [командир московского гарнизона поляков] сообщил обо всем королю, советуя выслать из Смоленска людей, чтобы разбить Ляпунова, пока он не очень силен: ведь поначалу у Ляпунова не было при себе и двухсот человек. Но под Смоленском этим советом пренебрегли, а нам выходить из столицы к Переяславлю показалось неразумным, потому что москвитяне ворота нам больше не откроют; а отправим часть [людей] — от наших сил ничего не останется».

Ясно видно: тогда князь Пожарский уже имел враждебное отношение к пропольской администрации в Москве. Он заранее приготовился к открытому вооруженному сопротивлению. Когда настал час, Дмитрий Михайлович нимало не колебался. Стремительным ударом он вышиб запорожцев из-под Пронска и освободил Ляпунова.

Когда Пожарский вернулся из рязанских мест, «черкасы» в отместку совершили быстрый рейд из Михайлова и по ночной поре захватили «острог у Николы Зарайского» — древо-земляное укрепление, защищавшее посад. Воевода ответил моментально. Взяв с собой верных людей, Дмитрий Михайлович ударил на запорожцев, занятых грабежом. Казаки, не ждавшие сопротивления, падали один за другим. Те, кого не положили на месте, бежали из острога. Беглецы известили своих товарищей о решительном полководце, готовом беспощадно уничтожать неприятельские отряды. Казачьё, увидев перед собой вместо легкой добычи железный кулак, посыпалось на Украину. Сумбулов же, лишившись самой боеспособной части воинства, «побежал в Москву».

Нашествие запорожцев относится к ноябрю — декабрю 1610 года. Очевидно, именно тогда зарайский воевода имел стычки с «черкасами» и сумбуловцами. В конце декабря 1610-го — первых числах января 1611-го запорожцы штурмуют и подвергают разграблению Алексин. Если бы не скорые и решительные действия Дмитрия Михайловича, Пронск с Зарайском ожидала та же участь.

Фактически отряд князя Пожарского действует как часть земского ополчения. Позиция Дмитрия Михайловича ясно видна. Он враг поляков и враг их друзей в Москве. Его бы, может, и сместили раньше, да руки коротки.

Он еще не идет к столице только по одной причине: рязанцы собираются с силами, бойцов пока не столь много, чтобы выходить в большой общий поход. Да и всех сил рязанского воинства маловато для столь великого дела. Нужны союзники! Зарайский воевода — отличный, верный, отважный союзник. Однако помощь его незначительного гарнизона — далеко не тот ресурс, который обеспечит успешное очищение столицы. Дмитрию Михайловичу остается только одно: ждать. Счет идет на месяцы, на недели…

Помощники нашлись там, где их следовало искать в последнюю очередь.

Земское освободительное движение, находясь еще в пеленках, много выиграло от гибели Лжедмитрия II. Русские города и земли, страдая от наглых и алчных иноземных «гостей», колебались: кого поддержать? Но как только ушел из жизни Тушинский вор, поле выбора резко сузилось. Конечно, еще оставалась в Калуге Марина Мнишек и ее новорожденный сын Иван. Однако в 1610 году мало кто решался всерьез «поставить» на эти фигуры.

До самой своей смерти Лжедмитрий II контролировал очень значительную область. Его войска, пусть и не столь многочисленные, как во времена тушинского лагеря, оставались большой силой. Теперь судьба страны зависела от того, кто сумеет привлечь эту силу на свою сторону.

Главнейшие люди тушинцев сомневались недолго. На сторону Ляпунова встал вожак казаков Иван Заруцкий и лидер дворян, стоявших за Лжедмитрия, князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.

Зимой 1610/11 года идет быстрое формирование Первого земского ополчения.

На протяжении февраля и марта разрозненные силы повстанцев стягиваются к русской столице. Вожди ополчения, и прежде прочих Ляпунов, заводят тайные связи с сочувствующими их делу людьми в самой Москве.

19 марта, до подхода главных сил ополчения, в столице вспыхивает восстание.

Где был в ту пору Пожарский? Где он находился с декабрьского противостояния Сумбулову до мартовского Страстно́го восстания?

Дмитрий Михайлович оказался в Москве раньше прочих. Свое появление он, мягко говоря, не афишировал: после боев с правительственным отрядом Сумбулова он рисковал угодить под стражу, а то и подняться на плаху. Вероятно, князь имел тайную миссию.

В его глазах худородный Ляпунов с сомнительной биографией переметчика мог выглядеть как союзник, но не как начальник. Заруцкий вообще внушал одно лишь отвращение. Трубецкой по происхождению своему годился на роль вождя для Пожарского, но он связался с тушинцами, покорился ложному царю, а потому не заслуживал особенного доверия. В среде заговорщиков, ставивших земское дело, как театральные режиссеры ставят новую, доселе небывалую пьесу, имелся лишь один человек, приятный для Пожарского и пригодный стать его командиром. Это князь Василий Васильевич Голицын.

Он, как и Пожарский, был фигурой, принадлежащей старому порядку. Он, как и Пожарский, желал не только освободить страну от поляков, но еще и реставрировать старый порядок, убить дух Смуты в обществе. Его программа подходила Пожарскому, как самая ясная и естественная: отобрать власть у поляков, избрать и возвести на престол подходящего человека, никак не связанного с самозванческой интригой, а потом восстановить и весь прежний лад старомосковской Руси.

Голицын был среди бояр, решивших возвести на трон Владислава. Он изначально придерживался иного мнения. По знатности и «политическому весу» князь сам с полным основанием претендовал на русский престол. Но возобладала иная точка зрения: пусть будет Владислав — нового царя из бояр не станут слушаться, помня пример Шуйского, а Лжедмитрий II хуже чумы. Высшее боярство совершило жестокую ошибку. Попав в состав посольства к Сигизмунду III под Смоленск, Голицын скоро увидел желание короля попрать условия русской стороны и установить собственную власть без ограничений. Тут Василий Васильевич стал горячим сторонником патриарха Московского Гермогена, призывавшего не подчиняться новым беззаконным требованиям, и установил с ним тайную переписку.

Голицын был близок Пожарскому и по идеям его, и по происхождению. Оба — высокородные князья, притом Голицын, безусловно, знатнее, он пригоден в вожди большого общественного движения, даже в монархи… Вероятно, именно причастность Василия Васильевича к земскому заговору привлекла Пожарского. Позднее князь Пожарский выражал сожаление, что не Голицын возглавил все земское дело.

Это всего лишь предположение, но первые шаги земского освободительного движения вообще очень плохо видны по летописям и документам. Поневоле приходится твердое знание заменять гипотезами…

Так вот, чувствуя большую близость к Голицыну, чем к кому-либо другому из земских вождей, князь Пожарский действовал самостоятельно — не как подручник Ляпунова или Трубецкого, а как решительный деятель консервативного настроя, взявший на себя самое опасное и самое нужное дело: поднять Москву до того, как туда придут толпы казаков с юга. Голицын ему ничем помочь уже не мог: он участвовал в переговорах под Смоленском и там противостоял воле Сигизмунда до последнего; теперь поляки его фактически держали в плену. Но если связи этого вельможи достались Дмитрию Михайловичу, то московская дворянская среда предоставила ему немало сторонников. Возможно, князь Пожарский не просто успел раньше других к Москве и потому ввязался в вооруженную борьбу с поляками, а находился там давно — среди тех, кто готовил вооруженное выступление.

Напряженность в русской столице постепенно росла. Поляки вели себя своевольно, москвичи их недолюбливали. Глава польского гарнизона Александр Гонсевский первое время поддерживал дисциплину среди своих подчиненных. Он даже казнил нескольких молодчиков, причинивших тяжкие обиды московским жителям. Но присутствие инославного иноземного гарнизона не могло не провоцировать стычек с местными жителями. Тем более поляки вели себя вызывающе.

Политическая сделка, совершенная боярским правительством с поляками, все более и более оборачивалась убытками, прибыли же от нее оказалось до крайности мало. Допустим, Гонсевский остался в Москве охранять ее от тушинцев. Однако… в декабре 1610-го самозванец погиб. Армия его лишилась лидера, враждебного Владиславу. Так от кого теперь берег русскую столицу пан Гонсевский? — задавались вопросом москвичи. А поляков требовалось кормить и поить, между прочим. Русские войска большей частью оказались выведенными из Белокаменной — прежде всего подразделения стрельцов. Но зачем? Кому они угрожали? Разве только пропольской администрации. С разрозненными отрядами тушинцев, утративших вождя, они отлично справились бы. Как и с поддержанием порядка в самом городе. Владислав к Москве не шел. Сигизмунд запугивал и стеснял русских послов, продолжая осаждать Смоленск. Король не дал никаких гарантий сохранности православия и Русской церкви. Ее глава Гермоген испытал на себе давление чужой власти и русских ее приспешников.

Под давлением этих неудобных обстоятельств польский гарнизон в Москве с каждым днем все более принимал роль оккупационного корпуса.

Хуже того, самих поляков раззадоривали подлые советы русской администрации, выхватившей власть у боярского правительства. Эти голубчики выслуживались, как могли. По их рекомендациям Великий город принялись разоружать. Снесли решетки ночных караулов, защищавшие ночной покой москвичей. Именно они, люди изменного обычая, предлагали найти удобный предлог и ударить как следует по местным жителям — раздавить их силу, пока не началось массированное организованное сопротивление.

Поляки располагали шестью тысячами собственных бойцов и восьмистами немецких наемников. Они боялись при столь ограниченных силах не справиться со стихией городского восстания, а потому приготовились к самым радикальным мерам по его подавлению.

Все — и русские, и поляки — чувствовали, сколь недолгий срок отделяет их от начала открытой борьбы. В преддверии ее худший из русских изменников, Михаил Салтыков, подступался к Гонсевскому и его офицерам с планом: «Упредить удар москвитян, пока в город не вошли подкрепления, посланные Ляпуновым». Поляки принялись готовиться: на башни и ворота Китай-города и Кремля они втащили пушки.

Вожди восстания дали сигнал к бою, когда приготовления поляков стали серьезно угрожать успеху их дела.

Польский военачальник ясно говорит: открытое противодействие гарнизону началось, когда его офицеры принялись ставить артиллерию в наиболее опасных местах. Страстно́е восстание не было спонтанным. В Москве его готовили заранее, притом в подготовке приняли участие лица из столичного дворянства и, вероятно, аристократии. Среди них, очень похоже, действовал князь Андрей Васильевич Голицын, пусть и стесненный условиями домашнего ареста. По своему влиянию, родовитости, а также как брат крупнейшего политика князя Василия Васильевича Голицына, он мог оказаться на самом верху иерархии повстанцев. Снаружи организаторы получали помощь от Ляпунова. Им не удалось сохранить приготовления в тайне. Очевидно, вооруженное выступление планировали на тот момент, когда к предместьям столицы подойдут крупные силы земских ратников. Поляки, получив информацию о готовящемся взрыве, начали действовать раньше. Но и повстанцы среагировали на контрмеры Гонсевского очень быстро. Как только группы иноземцев начали расходиться по московским улицам, а офицеры поляков принялись ставить орудия в ключевых местах, им было оказано сопротивление. Гонсевский сделал ход раньше, чем от него ожидали. Повстанческое руководство бросило против его бойцов небольшие группы ратников, которые удалось собрать быстро, без всеобщего сосредоточения. К ним моментально присоединился московский посад, уставший терпеть бесчинства поляков. Тогда гарнизон принялся убивать всех посадских, не разбирая, где виноватые, а где невиновные. Бойцы Гонсевского разбрелись по лавкам Китай-города, резали хозяев и обогащались награбленным.

Москве предстояло пережить страшные дни.

19 марта, на Страстной неделе, грянул бой, разошедшийся по многим улицам от Китай-города и Кремля.

Бой за Великий город отличался необыкновенным ожесточением: поляки штурмовали русские баррикады, а их защитники расстреливали толпы интервентов из ружей и пушек. Именно тогда среди вождей Страстно́го восстания высветилась фигура Дмитрия Михайловича Пожарского.

Польские отряды устроили дикую резню в Китай-городе, положив тысячи русских, большей частью мирных жителей. Затем они вышли из-за стен и попытались утихомирить море людское, двигаясь по крупнейшим улицам русской столицы. Отряд, наступавший по Тверской улице, наткнулся на сопротивление в стрелецких слободах и остановился. Движение по Сретенке также затормозилось, обнаружив мощный очаг сопротивления: «На Сретенской улице, соединившись с пушкарями, князь Дмитрий Михайлович Пожарский начал с ними биться, и их (поляков. — Д. В.) отбили, и в город втоптали, а сами поставили острог у [храма] Введения Пречистой Богородицы». Дмитрий Михайлович применил наиболее эффективную тактику: использование баррикад, завалов, малых древо-земляных укреплений. Против них тяжеловооруженная польская конница оказалась бессильна. Ее напор, ее мощь, ее организованность пасовали в подобных условиях.

По названию церкви, близ которой Дмитрий Михайлович приказал соорудить острог, можно определить, где проходил оборонительный рубеж. Очевидно, летописец имеет в виду древний Введенский храм на Большой Лубянке. Выстроенный еще при Василии III, он дошел до советских времен. К сожалению, в 1924–1925 годах его снесли и пока не восстановили. Он стоял на углу Кузнецкого моста и Большой Лубянки, а значит, совсем недалеко от Китайгородской стены. Надо полагать, столь близкое соседство острога с Китай-городом, твердо контролируемым поляками, заставляло Гонсевского нервничать и бросать на разгром Пожарского все новые силы. Но 19 марта Дмитрий Михайлович успешно выдержал натиск противника.

Здесь же, неподалеку, на Сретенке, располагалась родовая усадьба Пожарских. Очень удобно: прячась на задворках собственной усадьбы, договариваться с мастерами Пушечного двора, тоже стоявшего неподалеку. В нужный час они выкатили новенькие орудия и по приказу Пожарского обдали вражеских копейщиков огнем.

В тот же день, 19-го, карательные отряды поляков удалось остановить на нескольких направлениях. Выйдя из Китайгородских ворот, они устремились к Яузе мимо Всехсвятской церкви на Кулишках. Не сразу, с трудом, но их атаки отбил Иван Матвеевич Бутурлин. Он занял крепкую позицию «в Яузских воротах».

Вражескую группу, устремившуюся в Замоскворечье по льду, встретил Иван Колтовский с сильным отрядом. Там карателям пришлось туго.

Позднее поляки в своих воспоминаниях признавали: как только они перешли на территорию Белого города, охватывавшего полукольцом Кремль и Китай-город, их дела пошли хуже некуда. Польская конница, очевидно, несла страшные потери. Латных всадников расстреливали, как расстреливают птиц на охоте.

400 немецких пехотинцев-мушкетеров доставили первый успех Гонсевскому. На Никитской улице немцам удалось оттеснить восставших с баррикад и нанести им серьезный урон.

Их же ободренные удачей поляки направили в Занеглименье — очевидно, в направлении Воздвиженки и Арбата. Наемная пехота и здесь в трехчасовом бою имела успех. Удивляться не приходится: в конце концов, наступление вели искусные профессионалы пехотного боя…

Но затем они сами запросили помощи: в районе Покровки им дали отпор. Битая польская кавалерия, ожидая новых потерь, уныло двинулась из Кремля мушкетерам на спасение.

Итог: малых сил наемной пехоты Гонсевскому для победы явно не хватало. А великолепную польскую конницу восставшие массово укладывали на деревянные московские мостовые, она для своего спасения ничего не могла сделать.

19 марта — поражение Гонсевского.

Неся огромные потери, поляки решили зажечь Москву, лишь бы не потерять ее. Страшный пожар уничтожил бо́льшую часть российской столицы. Бои, шедшие 20 марта, прошли под знаком борьбы не только с вражеским гарнизоном, но и с огненной стихией.

Гонсевскому и его младшим командирам подсказали эту мысль — спалить город — русские же приспешники. Тот же Михаил Салтыков, усердствуя, первым ринулся жечь собственный двор. Однако 19 марта эта тактика не принесла им ощутимого успеха. Она просто дала возможность уцелеть тем отрядам, которые отступали под натиском восставших. Как говорит летопись, «…Москвы в тот день пожгли немного: от Кулишских ворот по Покровку, от Чертожских ворот по Тверскую улицу». Из этих районов повстанцы вынуждены были отступить. Одновременно огню и неприятелю они не могли противостоять.

В ночь с 19 на 20 марта повстанцы ждали помощи от Ляпунова как манны небесной.

Но земские воеводы не успевали подойти вовремя. Войска, двигавшиеся с разных направлений, растянулись на марше. Главные силы отстали. А бросать в московскую мясорубку незначительные отряды начальники ополчения, вероятно, не решались. Расходуя ратную мощь по частям, они рисковали быстро лишиться численного превосходства.

Поэтому к утру 20 марта от Прокофия Ляпунова подошел лишь Иван Васильевич Плещеев с небольшой группой. Но на подходе Плещеева разбил полковник Струсь, явившийся из Можайска с тысячей кавалеристов. Видно, бой вышел жестокий. Струся долго не пропускали к Москве, и он прорвался лишь из-за пожара, спутавшего карты восставшим.

Таким образом, Гонсевский получил подкрепление, а русские повстанцы в Москве — нет.

20-го днем сражение возобновилось.

Поскольку Гонсевский нащупал единственную тактику, сохранявшую его людей от полного истребления и губительную для восставших, он решил применить ее в самых широких масштабах. С помощью пламени ему удалось свести поражение предыдущего дня к относительно приемлемому результату. Теперь он велел использовать поджоги повсюду.

То, что произошло дальше, нельзя назвать сражением. На Москву обрушилась огненная бездна. Поляки с наемной пехотой выжигали квартал за кварталом, улицу за улицей. К несчастью, ветер способствовал их планам, быстро перенося пламя от дома к дому.

В ряде мест русским военачальникам удавалось отстоять свои позиции от пламени и вражеских нападений. Близ Кремля, в Чертолье[9], держались мощные укрепления. Через реку, напротив них, тысяча стрельцов обороняла иные укрепления. На обоих берегах над шанцами[10] (острожками) повстанцев развевались русские флаги. Близ наплавного моста (неподалеку от Спасской башни) из Замоскворечья била по полякам мощная артиллерийская батарея. На Сретенке непоколебимо стоял Пожарский.

Москва еще не была окончательно потеряна: стрельба повстанцев наносила гарнизону урон, наши воеводы удерживали несколько ключевых позиций. Если бы дал Господь сил продержаться до подхода Ляпунова, битва могла бы повернуться совсем иначе.

Но все важные пункты на протяжении среды и четверга оказались утраченными.

Жак Маржерет, французский наемник, до того служивший нескольким русским царям, предложил Гонсевскому нанести фланговый удар. Он взял наемную пехоту и зашел повстанцам в тыл, обойдя их по льду Москвы-реки. Вскоре западная часть города уже пылала, огонь охватил Зачатьевский монастырь, Ильинскую церковь.

Так была потеряна позиция в Чертолье.

Это деморализовало стрелецкие сотни, укрепившиеся в Замоскворечье. К тому же именно тогда на помощь к Гонсевскому прорвался Струсь. Усилившиеся поляки предприняли наступление за реку и там с помощью поджогов разгромили русскую оборону.

Последним оплотом сопротивления стал острожек, выстроенный по приказу Пожарского близ церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы на Сретенке. Поляки не могли ни взять острожек, ни устроить вокруг него пожар: бойцы Пожарского метко отстреливались и контратаковали. На него надеялись и те, кто еще сопротивлялся людям Гонсевского близ Яузских ворот: туда командиру поляков пришлось вновь послать большой карательный отряд.

Защитники острожка били из ружей, остужая пыл чужеземцев, почувствовавших аромат победы. Сретенка давно превратилась в развалины. Улицу завалило трупами русских, поляков, литовцев и немцев. Дмитрий Михайлович все не отдавал своим ратникам приказа к отступлению. Надеялся, видимо, на помощь от земского ополчения… И повстанцы слушались его, проявляли твердость, не оставляли позиций посреди пылающего города.

Но их командир, едва живой от ранений, под конец пал, тогда и дело всего восстания рухнуло. Воля к борьбе иссякла. Поляки лютовали в городе, выкашивая москвичей направо и налево. 21 марта вчерашние храбрецы, не видя ляпуновских знамен, начали сдаваться неприятелю.

Вскоре к Москве прибыли полки Первого земского ополчения, собравшиеся из разных городов Московского государства. Год с лишним они простояли на развалинах столицы, сражаясь с оккупантами. Дмитрий Михайлович не мог участвовать в этой борьбе: ему не позволили тяжелые ранения.

До Страстно́го восстания князь Дмитрий Михайлович Пожарский четырежды выходил победителем в вооруженной борьбе: под Коломной, на Пехорке, у Пронска и в Зарайске. 19 марта 1611 года он проиграл на том участке битвы за Москву, где командовал восставшими. Все проиграли. Но для него, не знавшего поражений, это было особенно тяжело.

Однако поражение Пожарского в боях за Сретенку величественнее и драгоценнее всех его прежних побед. И нам, потомкам русских людей времен Великой смуты, следует почитать Дмитрия Михайловича гораздо более за его отчаянные действия в пылающей столице, нежели за все его воинские успехи, достигнутые до того.

Через бедствие, через испытание крайней тяжести Господь, возможно, желал заставить людей с праведным характером проявить себя, когда вокруг них исчез страх перед совершением греха. Праведники должны были встать на высшую степень самоотвержения. Среди огня, в столкновениях с беспощадным противником, им следовало принести себя в жертву за весь русский православный народ того времени — за честных и лживых, скверных и благочестивых, изменников и добрых служильцев. Им надлежало постоять за веру и правду. До конца. Не щадя себя. Не сберегая жизней своих. В их необыкновенной стойкости, может быть, и заключалось главное значение всей битвы за Великий город.

Пожарский оказался одним из них.

Может быть, эта кровь, кровь праведников, и есть лучшее из случившегося в годы Смуты. Народ наш, изолгавшийся, изгрешившийся, оказался способен и на жертвенность, и на покаяние, и на исправление. Вот такому народу, истекающему кровью, обожженному огнем, Господь в конце концов даровал победу.

Лето и осень 1611 года были ужаснейшей порой в русской истории. Государство исчезло. Его представляла шайка предателей, засевших в Кремле и пытавшихся править страной при помощи иноземных солдат. Воровские казаки жгли города и села, грабили, убивали. Шведы захватили весь Русский Север по Новгород Великий. Войска польского короля стояли под Смоленском и посылали подмогу московскому гарнизону.

Из последних сил держалась на пепле столицы малая земская рать, да и у той начальники умудрились переругаться. Ляпунов, затеявший все святое дело земского восстания, попытался укротить дикое буйство казаков Заруцкого, добиться дисциплины, справиться с разбойничьими наклонностями казацкой вольницы. Но он пал жертвой провокации поляков и злобы казачьей: его убили свои же…

Еще бы шаг в этом направлении, и пропала бы Россия, рухнула в пропасть, не возродилась бы никогда. Но сложилось иначе.

Оставались богатые города, не занятые поляками и не желавшие покоряться новой власти. В частности, Казань и Нижний Новгород. Тамошние дворяне, купцы и ремесленники имели достаточно веры в Божью помощь, достаточно воли и энергии, чтобы предпринять новую попытку освобождения страны. Второе земское ополчение начали собирать нижегородцы во главе с торговым человеком Козьмой Мининым.

На протяжении нескольких месяцев Дмитрий Михайлович никак не участвовал в земском освободительном движении. Его раны требовали долгого лечения. Он лежал в Троице-Сергиевом монастыре, а оттуда отправился — или, может быть, его отправили — набираться сил в родовую вотчину, село Нижний Ландех.

Еще не восстав с одра болезни, Пожарский получил от нижегородцев приглашение — возглавить новое ополчение земских ратников. Его звал под стяги иной столп русского освобождения — Минин.

И здесь пришло время оставить жизненный путь князя Пожарского и снова обратиться к судьбе земского старосты Козьмы Минина.

Нижегородцы выбрали Минина земским старостой — должность эта являлась самой обычной для местного самоуправления. Должностные лица, по старомосковскому обычаю, приступали к исполнению обязанностей с начала сентября. Именно тогда у Минина, лица уже официального, хотя и облеченного невеликой властью, появилась возможность высказаться публично. И он выступил за создание вооруженной силы, призвав «чинить промысел» против поляков.

Слова Минина дошли до наших дней в пересказе летописцев. Звучали они примерно так: «Если мы хотим помочь Московскому государству, то нам не жалеть бы имущества своего, да не только имущества, но и не пожалеть дворы свои продавать и жен и детей закладывать… А если кто-то из нас готов идти в поход, то готовьтесь за избавление нашей веры и головы сложить!»

Скорее всего, его пламенные речи, зажегшие энтузиазмом нижегородский посад, зазвучали именно в сентябре 1611 года. Тогда нижегородцы принялись собирать деньги с торговцев и ремесленников на правое дело. Возникли первые, еще совсем небольшие отряды ратников. Минин лично выдавал жалованье воинам, оберегая народные деньги от разворовывания.

Земский староста, желая подбодрить земляков личным примером, отдал в земскую казну собственное имущество и даже снял со своей жены дорогие украшения, чтобы бросить их в «общий котел». Его не покидала уверенность в том, что земское ополчение отправится вершить святое дело. Церковный писатель XVII века Симон Азарьин сообщает: сам преподобный Сергий Радонежский являлся Минину и повелел «казну собирать и воинских людей наделять жалованием, и идти на очищение Московского государства».

Октябрь принес действиям Минина сильное подкрепление.

Во-первых, из Троице-Сергиевой обители пришла грамота, призывающая постоять за веру и помочь земцам в Москве и под Москвой. Голос троицкой братии, звавший ополчаться, дал нижегородцам лишнее уверение в том, что они идут по верному пути. Но на помощь Заруцкому с Трубецким поволжские земцы не торопились. Первое земское ополчение успело заработать сомнительную славу: казачьи бесчинства вызывали омерзение, а сторонников Марины Мнишек и ее сына-«воренка», многочисленных под Москвой, еще летом особой грамотой не велел поддерживать патриарх Гермоген. Со времен гибели Ляпунова дворян-ополченцев безнаказанно притесняли казаки.

Во-вторых, неподалеку от Нижнего появился отряд, состоящий из дворян Смоленской земли. Смоляне мыкались, не находя себе службы и пропитания. Им определили на прокормление земли под Арзамасом, но тамошние мужики и стрельцы воспротивились их приходу. Для нижегородцев приближение смоленского отряда было как манна небесная! Нижний не столь уж богат был собственным дворянством: до Смуты он выставлял всего 300 ратников дворянского ополчения, притом многих уже повыбило за годы военных действий. А окрестные города не располагали даже скромными людскими ресурсами Нижнего… Вся область, таким образом, сама по себе не могла предоставить нужного количества умелых ратников. Конечно, Минин ухватился за такую возможность! Он предложил смолянам службу, и те двинулись к Нижнему.

Их приход — важная веха. Сколько было этих смолян? Скорее всего, не более тысячи. Но даже такое количество дворян, профессионалов войны, — солидная сила. Прибавив к ним нижегородское дворянство да силы соседних городов, земское руководство получило серьезную основу для будущей армии.

Возникла настоятельная необходимость в военном лидере ополчения. Тогда горожане и отправили делегацию к Пожарскому.

Нижегородцы с Мининым во главе могли выбрать иного воеводу. Но они безошибочно призвали именно того человека, который оказался идеальным командующим.

За Дмитрием Михайловичем давно закрепилась репутация умелого и твердого полководца. Страстно́е восстание принесло ему добрую славу мужественного патриота. Первое и второе в равной мере сделали князя привлекательной фигурой в глазах руководителей нижегородского земства. Именно Пожарский был призван ими на высший командный пост, хотя ополчение могло заручиться поддержкой фигур значительно более знатных, то есть стоящих гораздо выше — по меркам мирного времени.

В годы Смуты нижегородцы жили иначе, нежели бо́льшая часть России. Важно понимать: их край сохранил свободу от чужеземного владычества и не поддался на уговоры тушинцев. Порой волю Нижегородчины приходилось отстаивать вооруженной рукой. И тамошние жители хотели бы взять себе в воеводы не только «прямого» человека, но еще и полководца, овеянного лаврами побед. В этом смысле Пожарский оказался духовно родствен всему нижегородскому обществу: и он не уклонялся в кривизну, и он не боялся поляков.

В Пожарском здесь увидели… своего.

По летописям и документам того времени трудно реконструировать во всех подробностях, как происходили переговоры. Источники в некоторых местах излагают эту историю слишком бегло — деталей не различить! — а в некоторых даже противоречат друг другу. В иных случаях лишь воображение помогает восстановить картинки, размытые потоком времени.

Мы можем представить себе, как произошла великая встреча двух исторических личностей по имени Козьма — Минина, носившего это имя с детства, и Пожарского, более известного под именем-прозвищем Дмитрий. Очень разные люди. Но оба отличались бескорыстием или, как говаривали в ту пору, бессребреничеством. Именно такое свойство характера было и у их святого покровителя — Космы-врачевателя, слывшего добрым бессребреником.

Допустим, в тот вечер, когда они впервые заговорили друг с другом, шел дождь…

Осень выдалась холодной.

Дорогу развезло, с неба сеялся на землю ледяной дождь. Лес в сумерках стоял темной громадой — ни птичьего крика, ни ветерка. Телеги тонули в лужах, выросших до размера озер.

Деревни словно вымерли. Огоньков не видно, не идет к небу дым от очагов, не мычат коровы, не ржут лошади. Должно быть, разбежались хозяева… Нет им защиты, а разбойный люд повсюду и везде. Вот и ушли крестьяне в леса, живут в землянках, прячутся от чужих глаз, от жадных рук.

120 верст от богатого града русского — Нижнего Новгорода — до глухого села Нижний Ландех. Долго идет обоз, долго, устали люди, промокли, иные уже разболелись. Вон сидит в телеге Феодосий, настоятель большого Печерского монастыря, и надрывно кашляет. Худо ему.

Но до села нужно добраться, чтобы довершить земское дело. Так люди просили, так надо Нижнему и всей Руси.

Предводитель небольшого обоза ехал на низкорослой, но крепкой татарской лошаденке. Тревожные думы не покидали его.

Москва захвачена неприятелем. Взяли ее поляки с литовцами, спалили и ограбили. Стоит под ее стенами малая русская рать, голодает, кровь льет, а отбить столицу не может. Слабовата. Да и много там казачьего злодейства: не Москву спасать казаки пришли, а грабить срединную область России. Благо она богата…

Иная нужна сила — больше и чище. Чтобы люди шли в бой ради Христа и Отечества своего, веру и землю оборонять, а не за прибыток.

Вроде согласились лучшие мужи нижегородские с таким рассуждением. Такая рать начала собираться. Серебра на нее поднакопили, хлеба свезли отовсюду. Отряд смоленских дворян — 600 бойцов или немногим более того — приютил Нижний ради такого дела. А лада меж ополченцами нет! Одни себя величают, мол, высокий род, никого старшим над собою не признаю! Иные пустились в безделье, пьянствуют. Третьи же на поляков идти боятся, говорят: «Мы ратным хитростям не обучены, куда нам на панов с дубьем да кольями! Всех порубят…» Настоящий воевода нужен. Храбрый. Искусный. А главное — честный! Такой, чтобы всякий ополченец был уверен: этот душой не покривит, врагу своих на расправу не отдаст.

Но где такого взять? Все ныне кривы. Прямых нет! Воеводы сколько раз убегали с битвы? Великие бояре, лучшие русские рода — и те открыли ворота Московского Кремля жадным полякам! Государя Василия Ивановича добровольно отдали в плен чужеземцам-католикам… Чего ждать от простого народа, когда столпы царства — изменники?!

Один остался прямым, один за все Московское государство ответчик — патриарх Гермоген. Он ни православию не изменил, ни земле, ни царю. Из неволи, неприятелем за сторожи посаженный, передал патриарх грамотку в Нижний: «Стойте за веру неподвижно!» Еще писал: «Унимайте грабеж, сохраняйте братство и, как обещались, положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили».

И всего один воевода отыскался, дравшийся без страха и за совесть с иноземцами, которые засели в столице. Кровью своей улицы московские полил. Сейчас раны лечит, едва жив, но для дела земского — лучший, излюбленный голова. Ему поклонились гордые нижегородцы. Ни перед кем они шапку не ломают, спины не гнут, но перед ним гордость свою оставили. Доблестный человек! Большой богатырь.

Ан нет, не вышло. Всех прогнал: «Подите прочь! Не верю я вам!»

Ни с чем ушло посольство нижегородское.

И вот ныне едет по размокшей дороге малый обоз. Епископ Нижегородский да торговые люди, да стрельцы, да дворяне, да простой люд послали с обозом его. Дали наказ: «Ты всему нашему делу начало. Ты речист и затейливому слову умелец. Если ты не склонишь воеводу на нашу сторону, кто ж еще склонить его сможет?» Еще послали с обозом настоятеля Печерской обители, а в телеги насыпали крупы, зерна, солонины. Поклонись, мол, гостинцем большому воеводе, без гостинца какое дело делается? Авось, хороший гостинец его к нам притянет.

Но разве уместно гостинцами душевную прямоту покупать?

Вот и село. Благо отсюда не разбежались крестьяне: видно огни, дымы, запах человеческого жилья.

У ворот встал обоз. Из-за высокого частокола послышался недовольный голос:

— Чего надо? Кто в этакий дождь приволокся?

— Мы ко князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому с поклоном от Нижнего Новгорода. По великому делу.

— Себя-то назови, невежа!

— Козьма, Минин сын, выборный земский староста. А со мной подарки от всей Нижегородской земли. Хлеб, да крупа, да солонина…

Из-за частокола долго не отвечали. Видно, послали человека к воеводе, пусть-де он решит, принимать ли незваных гостей по вечерней поре.

Затем до слуха приезжих донеслось:

— Гнать велел князь тебя и всех прочих. Ему хлеб ваш ни к чему, своим проживет.

Тогда с телеги, кряхтя, слез Феодосий. Прокашлялся от души и звонким, привычным к церковному пению голосом сообщил:

— Это я, настоятель Печерского монастыря. Сам владыка послал меня с увещеванием к воеводе. Пусти, не гневи Бога.

За преградой часовые спорили и ругались, потом воцарилась тишина. Явно, опять послали к хозяину вотчины с вопросом: хорошо ли гнать такого человека?

Дождь усилился. Холод пробирал до костей. Одежда вымокла, кони устали…

Наконец, ворота со скрипом растворились.

— Заезжайте. Примет князь.

Дмитрий Михайлович, даром что не ждал и не хотел таких гостей, а поступил как русский человек. Велел коней напоить и накормить, а приезжим выдать сухую одежду да снарядить трапезу.

Глянул Козьма на «большого богатыря», и сердце зашлось в крике. Худ, бледен, рука на перевязи, ходит неверной походкой. Был богатырь, да половина того богатыря осталась.

Весной, как слышал Козьма, Москва восстала против иноверцев и дралась на Страстной неделе с литовцами, поляками да наемными немцами. В прямом честном бою наши одолели. Но взялась вражья сила жечь город, много его славных защитников погибли в огне, иные же отступили. Видно, крепко досталось князю, когда бился он, среди пламени, с захватчиками.

Помолясь, сели за трапезу.

Князь молвил:

— Хлеба вашего не возьму. И служба ваша мне ни к чему. За честь благодарен. Но сами видите: болен я. Не подняться.

Решил, значит, отказать, не бесчестя земских послов. Хворью отговориться. Отчего же так? Чем плох господин Нижний Новгород знатному человеку московскому? Чем не угодили князю горожане? Да ведь тут и познатнее его на воеводстве бывали. Недавно сам боярин Шереметев нижегородцев на неприятеля водил, не побрезговал! А Шереметевы Пожарских-то познаменитее будут. Что — Шереметевы! В старину, бывало, князья из местного рода всей Русью правили! А этот, видишь ли, высокомерничает.

Козьма чувствовал, что закипает. Мысленно сотворив молитву, он успокоился и заговорил:

— Нету ныне Московского государства. Один кусок поляки оторвали, другой — шведы, третий под разбойными казаками стонет. Остались только грады вольные. Нижний, да Казань, да еще несколько — те, что ближе к Студеному морю. Народ у нас ярма чужого не любит и веры менять не хочет. Но что мы такое? Островки малые, последние островки царства. Другие части державы волнами Смуты затоплены. Ведомо нижегородцам, если не отберем Москву, если Россию не восстановим, то и наш город затопит. Может, последний раз дает нам Бог с силою собраться. Может, не будет больше этой силы. Люди последнее отдают, готовы смертную чашу пить. Молю тебя, княже, веди нас, а мы тебе будем во всем покорны. Иначе все погибнем. И мы, и ты с нами, грешными.

Пожарский смотрел на него остро, яростно. В глазах его собралась жгучая воля. Нет, хворь ему не помеха. И на коня вскочит, как здоровый, и саблю поднимет, будто не изранен, и людей за собой поведет, словно не устал от боев да походов.

Гневно заговорил Дмитрий Михайлович:

— Значит, Бог так судил! Изворовалось царство! Изгрешился русский народ! В грязи сидим, в телесной и душевной нечистоте, как звери! Грызем друг друга, изменяем друг другу, голоса чести более не слышим! По грехам страдать нам выпало. Надо смириться.

Тогда Козьма ответил:

— Может, и так. А только смириться — мало. Надо исправиться. Вернуть время, когда погибель наша еще не наступила.

Князь закричал на него:

— Да нет больше сил! Пойдем опять, оружие поднимем, да свои же, свои в спину шильцем ткнут! Помнишь, как воевода Ляпунов русских на поляков поднял? А помнишь, как ему русские же голову и снесли? Вот так-то. Последнее, говоришь, люди отдают? Одни отдали, другие присвоят! Видел уже! Сгнило все!

И услышал в ответ:

— Я, княже, никого не предавал. Не воровал. Жил по чести. Богу не дерзил. И другим не дам земское дело разорять. Никому.

Козьма сказал твердо. Пускай Пожарский — князь, а он — всего лишь торговый человек, да и то не из богатейших, а все же правды не переступал и тем крепок.

Смотрел на него воевода… не сказать как. Пронзительно. И злился, и отчаяние его мучило, и какая-то надежда в глазах его была. Он будто уверил себя: «Всё, катимся в пропасть, не спасемся». Но вдруг усомнился: «А вдруг есть надежда? Зацепимся, потянем да Бог поможет… Еще раз поверить?» Ох, трудно! Такого навидался князь в своей Москве, не приведи Господь!

Но тут не Москва. Тут больших бояр нет. Тут у людей на душе другое.

Пожарский смотрел и молчал.

Колебался.

Князь растерян. Не высокомерен, не брезглив, а просто растерян. Много крови пролилось без толку. Проливать ли ее вновь?

Тогда в их разговор вмешался Феодосий:

— Дмитрий Михайлович, прошу тебя, дай мне слово сказать наедине.

Тот кивнул.

Козьма с поклоном вышел за дверь. Не обиделся. Феодосий умен, знать, не просто так хочет с князем поговорить без свидетеля.

Да только дверь закрылась неплотно. Все через нее слышно.

— Благословение тебе от владыки Нижегородского, князь.

— Мой ему поклон.

— Вот что я скажу тебе, раб Божий Димитрий: не обижай нижегородцев! Пришел к тебе их выборный староста, крепкий, как адамант. Когда сбирали казну на ополчение, он у своей жены кольца-мониста взял и в общую груду бросил. С тех пор никому ни копеечки мимо дела расходовать не дает. Как пес цепной на земских деньгах. Такой не продаст.

— А прочие?

— С прочими вы как-нибудь управитесь, ведь будете всему войску начальники, а не простые воины. Знаю, труд большой. Знаю, головы свои положить можете. Он тебе терновый шлем ныне предложил, как Христу терновый венец на главу надевали. Христос носил, и ты не откажись.

Пожарский вздохнул с печалью:

— Не себя жалею, отче. Что себя жалеть? Я мясо рубленое, стреляное. Мне от Бога назначено лоб под чужие сабли подставлять… Людей своих не желаю напрасно к смертной чаше вести. Да и чужих людей также страшусь в поле положить без дела, за пустое. Опять все рассыплется из-за скверны людской.

— Не за пустое, князь. Патриарх заточен. Храмы стоят без пения. Злой враг попирает православную веру. Да и видишь же ты — не все скверны`, есть еще чистые люди! Ради Бога, князь. Впрягайся, больше некому воз везти.

За дверью послышался шум. Что за шум? Не понять… Неужто сам большой воевода перед настоятелем Печерским, пусть и древней обители начальником, а все же не московской, на колени становится? Царский доверенный человек, при дворе государевом служивший?! А ведь так и выходит, не иначе!

— Ладно, — едва слышно произносит князь, — видно, пришло время опять под стяг вставать. Ну, что дал Бог, тому и быть. Благослови, отче.

Вышел Дмитрий Михайлович из трапезной. Повернулся к Козьме:

— Какого ты роду будешь?

— Отец мой в Мясном ряду был торговец, и я таков же.

Тогда — в первый раз — улыбнулся князь Рюрикович и сказал:

— Прости меня, земский староста. Прости меня, торговый человек. Прости меня. Я не прав, а ты прав. Теперь вместе за одно дело постоим. Будешь ты один казной ополчения ведать, верю я тебе одному. Давай-ка обнимемся.

Они обнялись да вернулись за трапезу…

И будут у них еще годы общего дела, и годы крепкой дружбы двух русских православных людей, честных и храбрых. И будут битвы, раны, потери. И будет Кремль, открывший им ворота. И будут польские паны, бросающие оружие к копытам их коней…

Но у истоков лежал дождливый день, да моление печерского настоятеля, да терновый шлем, предложенный нижегородским купцом и принятый московским воеводой.

Собирая силы, Минин и Пожарский с нижегородцами рассылали по городам и землям грамоты. Смысл этих грамот лишь во вторую очередь — политический, агитационный. Прежде всего они являются памятниками христианского миросозерцания, поднявшегося на небывалую высоту.

Составители грамот ясно понимают: «По общему греху всех нас, православных християн, учинилася междоусобная брань в Российском государстве». Вторжение «польских и литовских людей» — такое же несчастье, пришедшее попущением Господним «за грех всего православного християнства». Восставая от греха, видя «неправду» чужеземцев, «…все городы Московского государьства, сослався меж собя, утвердились на том крестном целованьем, что бытии нам всем православным християном в любви и в соединении, и прежнего медоусобства не счинати, и Московское государство от… польских и от литовских людей очищати неослабно до смерти своей, и грабежей… православному християнству отнюдь не чинити и своим произволом на Московское государьство государя без совету всей земли не обирати»… Однако это единство разрушилось под Москвой. Кто-то из ополченцев ударился в грабежи, кто-то поддался привычному соблазну самозванщины. Необходимо новое единство. Но глубинная основа его не должна измениться. Следует «…за непорочную християнскую веру, против врагов наших, польских и литовских людей до смерти своей стояти и ныне бы идти на литовских людей всем… чтоб литовские люди Московскому государству конечныя погибели не навели… а нашим будет нерадением учинится конечное разоренье Московскому государьству и угаснет корень християнския веры и испразднится крест Христов и благолепие церквей Божиих… ответ дадим в страшный день суда Христова»^{16}.

Христианское покаяние означает прежде всего «исправление ума». А значит, отказ не только от прежнего образа мыслей, но и от прежнего образа действий. Победа над неприятелем четко связывалась у руководителей ополчения с возвращением нравственной чистоты, с соединением русского народа в любви и вере.

Минин, Пожарский и его воинство покинули Нижегородчину в феврале 1612-го. Но и на Москву не двинулись прямым путем.

В поисках пополнений земцы прошли по городам Поволжья от Нижнего через Балахну, Юрьевец, Кинешму, Плёс и Кострому до Ярославля. Заняли Суздаль отрядом стрельцов князя Романа Петровича Пожарского — двоюродного брата Дмитрия Михайловича.

Ополчение встречали с радостью, оказывали ему добровольную помощь. Так произошло в Балахне, Юрьевце, Ярославле. Подошли полки из Коломны, Рязани и Казани.

Движению земской армии воспротивился лишь костромской воевода Иван Шереметев. Он не собирался пускать земцев. Тогда, как сообщает летопись, среди горожан вспыхнуло возмущение против него: «К князю Дмитрию… пришли с Костромы на Плёс многие люди и возвестили ему про умышление Ивана Шереметева. Он же, с Кузьмой подумав и положив упование на Бога, пошел прямо на Кострому и встал на посаде близко от города. На Костроме же в ту пору была рознь: иные думали [заодно] с Иваном, а иные со всей ратью. И пришли на Ивана с шумом, и от воеводства ему отказали, чуть его не убили; тот же князь Дмитрий много ему помогал. И просили у князя Дмитрия воеводу. Он же, подумав с Кузьмою, дал им воеводу князя Романа Гагарина да дьяка Андрея Подлесова».

Костромской эпизод важен не столько для истории Нижегородского ополчения, сколько для биографии князя Пожарского. Он шел к Москве не как завоеватель, а как освободитель. Он знал: если Бог дарует ему победу, старый государственный порядок восстановится; тогда к этому порядку прилепятся и те, кто сейчас идет под земскими знаменами, и те, кто противостоит ополченцам. Все — русские, все — православные, все станут подданными одного царя. Поэтому князь проявлял великодушие: ради Христа, ради народного единства, ради будущего России. Ведь на развалинах царства понадобится каждый человек…

1 апреля 1612 года Ярославль встречал армию Пожарского.

В Ярославле ополчение простояло четыре месяца, накапливая денежные средства и подтягивая войска. Если из Нижнего вышел небольшой отряд, то в Ярославле сформировалась настоящая армия. Пожарский довел ополченцев до Ярославля, создав из пестрой толпы дисциплинированную боевую силу. Тем временем Минин добывал самое нужное для войны — деньги. Он выступал с пламенными речами, уговаривал, молил, брал займы, угрожал, а иногда применял вооруженную силу. Благодаря его бешеной деятельности численность ратников постепенно росла.

Там же, в Ярославле, возникло и «временное правительство» — Совет всея земли, а вместе с ним приказы[11], монетный двор… Фактически Ярославль стал на время российской столицей.

Двигаясь от города к городу, стоя в Ярославле, армия Минина и Пожарского понемногу расширяет зону, подконтрольную земскому правительству. Город за городом, крепость за крепостью признают его власть. А значит, дают деньги, припасы, ратников. Но отсюда возникает проблема более общего порядка: надо устраивать дела земли, управлять ею.

Документы Совета всея земли начинались со слов: «По указу Московского государства бояр и воевод, и стольника и воеводы князя Дмитрия Михайловича Пожарского с товарищи…» У России не было тогда государя, но некоторые из его функций принял на себя князь Пожарский. На территории, контролируемой Первым земским ополчением, судили, выдавали грамоты на поместья, собирали деньги и занимались иными делами правления Трубецкой с Заруцким. Под их властью фактически выросло независимое южнорусское государство. Но там, где стояли отряды Второго земского ополчения, утверждалось другое независимое государство — севернорусское. Минин и Пожарский собирали налоги, назначали должностных лиц, раздавали земли служилому люду, ставили в строй новые отряды точно так же, как их подмосковные «коллеги». Довольно быстро этот поток административных дел приобретает державный характер. Слишком большая территория оказалась подвластна Минину с Пожарским, слишком высокий христианский идеал они объявили нормой для ополчения, слишком серьезные цели поставили перед собой, чтобы ополчение осталось просто освободительной армией.

Армия скоро стала превращаться в державу.

Стояние в Ярославле продлилось до июля 1612 года. Именно в эти месяцы региональная нижегородская инициатива получила общероссийский размах. Подкрепления идут в Ярославль из разных мест, в том числе из городов, вроде бы контролируемых подмосковным ополчением. Даже казачьи атаманы переходят один за другим на сторону Ярославля. Соответственно, Минин и Пожарский берут на себя защиту земель и служилых людей, изъявивших верность Совету всея земли. Так, они отправляли рати против казаков, появлявшихся на окраинах подчиненной им области. Князь Дмитрий Петрович Пожарский-Лопата наголову разгромил казачью армию в Пошехонье. Князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский разбил казачий отряд под Угличем, притом четверо атаманов со всеми людьми перешли в его стан.

Притом ни Пожарский, ни Минин не мыслили себя в роли царей. Они поступали с большой скромностью: в грамотах, исходящих от Совета всея земли, Пожарского ставили на десятое место среди всех руководителей ополчения, а Минина и вовсе на пятнадцатое.

Дмитрий Михайлович с готовностью шел на подобные уступки: главенства над земским делом у него отобрать не могли, а лишние ссоры заводить в такое время глупо. Пусть более знатные люди потешат свое самолюбие, поставят себя выше. Ничего! Формально он — десятый, по-деловому — первый. Минин, как уже говорилось, написан пятнадцатым, хотя по реальному влиянию на дела он должен оцениваться как второй после Пожарского. Так надо. Земское правительство, куда вошли аристократы, дворяне, богатейшие купцы и выборные посадские люди, могло всерьез претендовать на законную власть над страной. Это не казачий хаос под Москвой. Это первая, еще очень скромная основа для возвращения старого порядка.

Чем сильнее становилось Второе земское ополчение, а вместе с ним — независимое севернорусское государство, тем более накалялись его отношения с вождями подмосковного земства. Минин с Пожарским шли очищать Москву от чужих, а порой свои оказывались намного горше чужих. Приходилось применять воинскую силу, защищая города и земли от казачьего разбоя, прямо связанного с подмосковными «таборами». Заруцкий больше не воспринимался как союзник. Его «воровское» поведение обличали. С ним не хотели иметь дела. Его зов идти под Москву игнорировали, поскольку ни единому слову его не верили.

Чувствуя непримиримую вражду к Пожарскому, атаман послал в Ярославль убийц. Открыто напав на Дмитрия Михайловича с ножом, один из душегубов ранил охранника, но князю не причинил вреда. Мерзавца схватили, пытали, и на пытке он во всем сознался.

Один из русских летописцев того времени сохранил странное сообщение: «Ивашка Заруцкой прислал в Ярославль, а велел изпортити князя Дмитрея Пожарского, и до нынешняго дня та болезнь в нем»^{17}. То ли отправке откровенных убийц предшествовала попытка околдовать Пожарского, то ли Заруцкий положился на «искусство» хитроумного отравителя, только уложить Дмитрия Михайловича в гроб ему не удалось. Но, быть может, яд, подложенный князю, способствовал развитию «черной немочи», на протяжении многих лет портившей ему жизнь.

На исходе июля Второе земское ополчение двинулось наконец к столице.

14 августа у стен Троицы армия сделала последнюю большую стоянку перед броском к столице…

В ближайшие дни им предстояла битва за Москву с польско-литовским корпусом гетмана Яна Кароля Ходкевича, шедшим с провизией на выручку кремлевскому гарнизону.

Чаша веры — преодоление Великой смуты

В распоряжении историков нет точных данных о численности войск, находившихся под командой Пожарского и Трубецкого, а также под командой Ходкевича. Невозможно определить боевую силу их полков даже в грубом приближении. Скорее всего, обе стороны располагали примерно по шесть-десять тысяч бойцов.

Легче разобраться не в количестве воинов у Ходкевича и Пожарского с Трубецким, а в их качестве.

В распоряжении Пожарского было совсем немного хорошо вооруженной, по-настоящему боеспособной дворянской кавалерии и служилой татарской конницы. К счастью, он получил под команду отряд смолян, дорогобужан и вязьмичей, выделявшийся на общем фоне большой воинской опытностью и превосходным снаряжением. Но значительную часть войска составляли пешцы, собранные с бору по сосенке и вооруженные пестро. Дмитрию Михайловичу подчинялось небольшое количество стрельцов, а также казачьи отряды, но их боевая ценность, как правило, оказывалась ниже, чем у дворянских полков. Иначе говоря, Пожарский располагал боевыми силами второго сорта. И еще очень хорошо, невероятно хорошо, что Минин и его помощники смогли собрать хотя бы это. Минину пришлось проявить финансовую гениальность и мощный деловой напор. У Трубецкого не было ничего подобного и не было такого человека, как Минин, — способного решать в принципе нерешаемые финансовые задачи.

Трубецкой располагал незначительным количеством обносившихся, усталых дворян и роем казаков — отважных, конечно же, порой просто неистовых, но не слишком искусных в бою и до крайности слабоуправляемых. К тому же ополчение Трубецкого было страшно измотано стоянием под Москвой, боями, потерями, отсутствием подкреплений. Наконец, оно пало духом от прежних неудач.

Если о количественном превосходстве одной из армий, сошедшихся под Москвой, можно только гадать, то качественное было явно на стороне поляков. В их стане царило единоначалие. В состав их армии входила знаменитая тяжелая кавалерия, одна из лучших боевых сил во всей Европе, малороссийские казаки, немецкие и венгерские пешие наемники. Полки Ходкевича, конечно, тащили за собой шлейф из авантюристов, привлеченных Смутой и жаждой наживы, но это прежде всего было королевское войско, подчиняющееся твердой дисциплине. Бойцы Ходкевича шли выполнять задачу, которую они уже неоднократно решали раньше. Сознание прежних побед поднимало их боевой дух и придавало уверенности в собственных силах. Оружием, продовольствием и снаряжением гетманская армия была обеспечена не хуже ополченцев Пожарского, а скорее даже лучше, и уж точно превосходила в этом смысле ратников Трубецкого.

Самая большая беда русских сил, стоявших под Москвой, — несогласованность в действиях. Неприязнь и взаимное недоверие страшно разделили два ополчения.

Основные силы Второго земского ополчения добрались до Москвы 20 августа, в канун Дня памяти святителя Петра, митрополита Московского.

С первого же дня князь Пожарский занял жесткую позицию: не смешиваться с армией Трубецкого. Тот проявил упорство и на следующее утро явился в расположение Дмитрия Михайловича, чтобы начать новые переговоры. Трубецкой звал Пожарского «к себе в острог», иначе говоря, в деревянное укрепление, где, надо полагать, размещалось командование Первого земского ополчения. Пожарский, к удивлению Трубецкого, настаивал на своем: он не желал стоять вместе с казаками.

Конечно, это вызвало недовольство тех, кто рассчитывал «приручить» Пожарского и его ополченцев. Как сказано в летописи, «…князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и казаки начали на князя Дмитрия Михайловича и на Кузьму и на ратных людей нелюбовь держать за то, что к ним в таборы не пошли».

Нашлись историки, пенявшие Дмитрию Михайловичу за робость. Отчего не наступил он на горло собственной песне ради общего дела? Так ли уж надо было опасаться казаков? Разве объединенная армия земства не представляла бы собой куда более грозную силу, нежели разрозненная?

Вот уж вряд ли! Надо бесконечно благодарить Пожарского за благоразумие и полное небрежение тем, как будет выглядеть он в глазах современников и потомков. Если бы уступил он Трубецкому, как знать, не наступила бы дезорганизация земской военной силы моментально? Не убил бы Трубецкой армию в битве с Ходкевичем? Прежде, располагая вместе с отрядами Заруцкого значительной силой, он ведь не отбил Ходкевича…

В столь решительном поведении Дмитрия Михайловича видна и незаурядная воля, и незаурядный ум. Взвесив множество «за» и «против», он отказался от сомнительной стратегии, избрав более надежный образ действий.

Боевое ядро армии Пожарского переместилось из-за Яузы в район Арбатских ворот. Перед началом битвы Второе земское ополчение занимало позиции по широкой дуге, соответствующей нынешнему Бульварному кольцу в его западной части. Левое крыло земцев расположилось севернее Москвы-реки близ современной Волхонки (отряды князя Василия Туренина и Тимофея Измайлова). Центр войска — в перекрестьи нынешних улиц Воздвиженка, Знаменка и Старый Арбат (смоленские дворяне во главе с самим Пожарским). Правое же крыло прикрывало от удара местность от Никитских ворот до Петровских (отряды князя Д. Пожарского-Лопаты и М. Дмитриева).

Остатки Первого земского ополчения стояли «таборами» неподалеку от Яузских ворот. Узнав о приближении Ходкевича, они вышли к Крымскому броду и закрыли собой Замоскворечье.

Течение Москвы-реки разделило ополченцев Пожарского и Трубецкого. Широкая лента воды рассекала их позиции надвое, не давая затевать свары, но и затрудняя взаимодействие…

Ходкевич подступил к Москве утром 22 августа. Гетман двигался от Поклонной горы к центру города. Он перешел Москву-реку близ Новодевичьего монастыря и, оставив рядом с обителью огромный обоз, устремился к местности у Пречистенских (Чертольских) ворот. В тех местах Пожарский поставил заслон из людей князя Туренина. Их явно не хватило бы для отражения массированного удара гетманской армии. Поэтому Дмитрий Михайлович стянул к южной части дуги основные силы. Трубецкой, предлагая удар полякам во фланг, попросил помощи и получил 500 конников.

Рано утром войска Ходкевича пришли в движение. Блестящая польская кавалерия таранила ополченцев Пожарского, стремясь пробить меж их порядками брешь и провести через нее обоз с припасами для осажденного в Кремле гарнизона.

Дмитрий Михайлович контратаковал силами русской дворянской конницы. Все источники как один говорят о страшном ожесточении вооруженной борьбы: в тот день был «бой большой и сеча злая». До крайности тяжело оказалось в открытом поле противостоять панцирной кавалерии поляков, испытанной во многих боях. Требовалось найти тактическое решение, способное переломить ход битвы, начавшейся неудачно.

Как опытный воевода, Пожарский знал, что русская пехота того времени «в поле» редко проявляла стойкость. Зато в обороне мало кому удавалось ее сломить. Дай десятку русских стрельцов не то что каменную стену, а хотя бы несколько телег с обозной кладью, и они удержат вражескую сотню. И меткость появляется, и отвага, и кураж. В то же время, лишенные укрытия, они могут отступить перед малыми силами неприятеля. Задолго до начала битвы Дмитрий Михайлович велел сооружать в качестве опорных пунктов деревянные острожки, а также копать рвы. Оборонительную тактику пехоты он планировал сочетать с активными, наступательными действиями конницы. Но в первые же часы боя стало ясно: фронтальные столкновения больших масс кавалерии удачи русскому воинству не приносят. Поляки продавливали строй дворянского ополчения. Игра в правильное полевое сражение могла закончиться плохо… Так не лучше ли превратить его в свалку без правил на взаимное истощение?! А для этого имеет смысл воспользоваться чудесными свойствами русской пехоты — с удивительной стойкостью и упорством цепляться за любой мало-мальски обозначенный оборонительный рубеж…

И Пожарский спешивает значительную часть дворянской конницы. Он вообще отказывается от массированного использования конных сотен. Исход битвы должен определиться не в стуке копыт, не в перезвоне сабель и не в яростных криках бешено несущихся навстречу друг другу всадников, а в беспощадных стычках за развалины города, за печи, за ровики, за ямы, за малые острожки, лицом к лицу, топорами, ножами, голыми руками.

Кавалерия Пожарского столкнулась с поляками у Новодевичьего монастыря. Гетман ввел в бой крупные силы, и русская конница отступила, но зацепилась за острожки. Здесь Ходкевич бросил в наступление резервы. Тем не менее сбить земцев с занимаемой позиции гетман не сумел.

Вскоре гетман и сам был вынужден спешить кавалерию, а вместе с нею бросить в дело пехоту. «Бысть бой под Новым под Девичим монастырем с полки князя Дмитрея Михайловича Пожарсково. И сперва литовские конные роты руских людей потeснили, потом же многими пeшими людьми приходили на станы приступом и билися с утра и до вечера…» — пишет келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын.

Польский гарнизон Кремля бросался на вылазки, пытаясь помочь прорыву гетмана. Но, как выяснилось, именно таких ходов от интервентов и ждали. Кремль и Китай-город давно были окружены древо-земляными укреплениями земцев. Русские дозоры не дремали. Поэтому, когда польско-литовские ратники выплеснулись из ворот, их встретил шквал пуль и стрел. Оккупантов беспощадно расстреливали издалека и в упор. Тех, кто добегал до русских позиций, встречали копьями, саблями и топорами. Волна атакующих, обессилев, откатывалась назад, под защиту стен. На московских деревянных мостовых оставались груды польских тел. Брошенные знамена доставались стрельцам. В тот день вражеский гарнизон Кремля понес тяжелейшие потери, не добившись успеха. Трое польских офицеров сложили головы в бесплодных атаках на укрепления земцев.

Эта победа ополченцев не позволила неприятелю переломить ход битвы ударом в тыл.

Пока офицеры кремлевского гарнизона Струсь и Будило бесполезно теряли людей, гетман бросал в бой новые и новые резервы. Поляки предпринимали отчаянные атаки по фронту. Упорное противоборство с закаленными солдатами Ходкевича поколебало стойкость земцев, исход сражения оставался неочевидным.

На протяжении семи часов Пожарский вел битву только своими силами. Обе стороны несли жестокие потери. Трубецкой все медлил и медлил с фланговым ударом, для которого накануне получил 500 отборных конников.

Казаки, видя страшную бойню на другом берегу реки, злорадно поговаривали промеж собой: «Богатые пришли из Ярославля, и сами одни отстоятся от гетмана»…

К Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому подступили воинские головы, командовавшие пятью сотнями ратников, присланных Пожарским накануне. «Как же так, — недоумевали они, — мы переброшены сюда ради того, чтобы ударить по врагу в решающий момент боя, а нам до сих пор нет никакого применения…» Вождь Первого земского ополчения и тогда не отдал им приказа атаковать.

Головы рассудили, что главный начальник все-таки Пожарский, а не Трубецкой. Видя изнеможение земцев, бьющихся за рекой, они двинулись в бой сами, без повеления Дмитрия Тимофеевича. Тогда князь отправил к ним человека с приказом: «Стоять на месте!» Те ослушались приказа и перешли через реку ради помощи своим полкам. Свежие силы придали ополченцам Пожарского новую стойкость.

Четверо атаманов из ополчения Трубецкого — Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Макар Козлов — пришли к своему командующему со словами: «В нашей нелюбви Московскому государству и ратным людям погибель происходит». Тот остался равнодушен к их укоризнам. Тогда атаманы, подняв своих людей, бросились на помощь Пожарскому самовольно. Еще несколько сотен русских бойцов, явившихся в разгар битвы, оказались для Ходкевича неприятным сюрпризом.

Летописец сообщает: «И пришли на помощь ко князю Дмитрию в полки. И, по милости Всещедрого Бога, гетмана отбили и многих литовских людей убили. Наутро же собрали трупов литовских больше тысячи человек и повелели закопать их в ямы».

Внезапный удар отрядов Первого земского ополчения, пришедших на помощь своим товарищам, решил дело. Наступательный порыв поляков иссяк. Ходкевич увидел, что новые атаки не принесут ему пользы. До вечера оставалось не так уж много времени, атакующие устали: бой продлился 13 часов! Ратники гетмана ретировались.

Сам Пожарский был ранен пулей в руку. Неизвестно, когда это произошло, судя по всему — 22 августа. Но первый этап битвы за Москву закончился явно в пользу русского ополчения.

В ночь с 22 на 23 августа поляки с помощью русского изменника захватили острожек в Замоскворечье.

Изменника звали Григорием Орловым. Летом 1611 года он получил от поляков жалованную грамоту на земли князя Пожарского. Нынче, год спустя, он тишком провел по Замоскворечью шесть сотен гайдуков из отряда Невяровского к храму Георгия на Ендове[12]. Доставив неприятельских бойцов к цели их экспедиции, Орлов перебрался через реку в Кремль — договариваться о боевом взаимодействии против земских ополченцев.

Чтобы понять, насколько опасным был этот маневр для ополченцев, надо всмотреться в карту Москвы и оценить взаимное расположение противоборствующих сторон.

В наши дни Замоскворечье отделено от Кремля и Китайгородских улиц Москвой-рекой, обширным островом и Водоотводным каналом. Но Водоотводной канал появился лишь при Екатерине II (1780-е годы). Польско-литовская оккупация Москвы приходится на времена, когда канала еще не существовало, а следовательно, не существовало и острова. В тех местах, где позднее появится канал, тянулась болотистая низина — пересохшая старица Москвы-реки. Лужи, прудики, сырые грязные ямы соединялись «ровушками» и «ендовами» — дренажными канавами. Но по августовской поре все они пересыхали. Таким образом, напротив Кремля и Китай-города, занятых поляками, за рекой находился выступ, где исстари обретался роскошный государев сад. Его прореза́ла древняя улица Балчуг, тянувшаяся от побережья на юг. Там, где она упиралась в реку, два берега соединял «живой» (наплавной) мост. Он выходил к Москворецким воротам Китай-города.

Так вот, других мостов между ядром Москвы и Замоскворечьем тогда не существовало.

Ни одного.

А храм Георгия на Ендове (иначе говоря, на канавке) стоит как раз неподалеку от Балчуга, близ наплавного моста. Можно сказать, в двух шагах.

Итак, Орлов фактически помог полякам создать на южном берегу Москвы-реки плацдарм, через который они могли провести громадный обоз в Китай-город, к оголодавшему гарнизону Кремля. Командование земского ополчения, понимая, разумеется, стратегическую важность наплавного моста, устроило рядом с ним полевое укрепление — Георгиевский острожек. Оборонявшие его казаки из состава Первого земского ополчения не сумели отбиться. Внезапное нападение поляков отдало им в руки этот укрепленный пункт. Над ним моментально взвилось вражеское боевое знамя.

Но это еще не всё.

Замоскворечье — зона обороны Первого земского ополчения. На огромном пространстве от Крымского брода до впадения в Москву-реку Яузы располагались незначительные по численности русские казачьи отряды и совсем уж малые группы дворян-ополченцев. Их положение перед лицом мощной армии Ходкевича выглядело, мягко говоря, ненадежным. А когда в тылу у Трубецкого появились гайдуки Невяровского, над всем Первым земским ополчением нависла смертельная опасность.

У Ходкевича отпала необходимость прорываться через мощные укрепления к западу от Москвы, устроенные земцами Пожарского. Ему не надо было штурмовать Белый город. Ему всего-навсего требовалось провести обоз через «рыхлое подбрюшье» полуразрушенных замоскворецких улиц. А в спину Трубецкому при этом станет бить группа гайдуков…

Сутки польское командование готовило новый удар. По словам Будилы, «…гетман, видя, что с этой стороны трудно подать осажденным помощь и доставить продовольствие, потому что русские хорошо укрепили Белый город и заслонили своим табором, передвинулся на другую сторону реки Москвы, где русские не столь хорошо укрепились и имели лишь два городка, и устроил лагерь у Пречистой-Донской»^{18}. Иначе говоря, перенес ставку к Донскому монастырю, где прежде располагалась ставка Трубецкого. Туда же переместился и гетманский громадный обоз с продовольствием — самая большая драгоценность в разоренной русской столице.

Пожарскому стало ясно: вторая попытка прорыва будет совершена со стороны Замоскворечья. Он спешно переправил значительные силы на помощь Первому земскому ополчению, занимавшему там оборону. Ни Дмитрий Михайлович, ни князь Трубецкой не делали попыток выбить гайдуков с балчугского плацдарма. Судьба сражения должна была решиться не здесь, а в прямом столкновении с отрядами Ходкевича.

Земцы наспех укреплялись: рыли окопы, ставили легкие пушки.

Рано утром 24 августа гетман Ходкевич начал движение на север, пробивая путь обозу. Основная группировка гетманских сил шла перед обозом, взламывая сопротивление Трубецкого. Левое крыло прикрывало это движение от ратников Пожарского.

Прорыв был намечен по главной «артерии» Замоскворечья — улице Ордынке.

Дмитрий Михайлович, видя наступление поляков, велел дворянским конным сотням атаковать полки Ходкевича, пока те не подошли ко рву Земляного города. Русская конница ринулась на левое крыло гетманских войск. Однако этот маневр, как и 22 августа, не принес удачи. Среди сил прикрытия, действовавших против Пожарского, было порядка 800 панцирных гусар, и в открытом поле отрядам русских провинциальных дворян трудно было сдерживать их тяжкую мощь. После упорного многочасового боя польская кавалерия опрокинула конницу ополченцев, и та устремилась к Крымскому броду — перебираться на безопасную сторону реки. Казаки Трубецкого, также пытавшиеся остановить Ходкевича, потерпели поражение и отошли.

Пожарский с основными силами едва удержал позицию близ Крымского брода. Впоследствии этот плацдарм позволит возобновить боевые действия в Замоскворечье. Но пока о новой атаке и речи быть не могло: требовалось остановить панику и привести разбитые отряды в порядок.

Гетман, решив, что с ополченцами Пожарского покончено, оставил неподалеку от брода заслон из двух рот и перебросил все силы на другое направление. Настал черед русской пехоты, оборонявшей руины деревянного города. Польским кавалеристам мудрено было подступиться к ней. Стрельцы и казаки вели огонь, укладывая одного вражеского бойца за другим. Немногочисленная артиллерия земцев осыпала неприятеля ядрами из-за земляных насыпей.

Ходкевич подтянул свои орудия, началась ответная канонада. Русская пехота упорно стояла и не желала оставлять позиции. Однако она осталась без поддержки собственной конницы. На этот раз дворянские сотни не получили приказа спешиться и отбивать поляков вместе с пехотой… Критический момент для пеших стрельцов наступил, когда Ходкевич распорядился спешить конную шляхту и запорожских казаков, а потом бросил их на штурм Деревянного города. Сдержать атаку столь многочисленных сил одной только стрельбой не получилось. А когда польские кавалеристы, искусные бойцы на саблях, перебрались через ров, началась резня. Не обладая многолетней выучкой в обращении с холодным оружием, стрельцы и казаки начали нести тяжелые потери. Будь рядом с ними ополченцы-дворяне, вероятно, атакующих удалось бы отбросить. Но они давно покинули поле сражения. И русская пехота стала разбегаться, бросая оборонительный рубеж.

Теперь поляки могли отдохнуть, осмотреться, перегруппировать силы. Они глубоко вклинились в Замоскворечье. Об этом ясно свидетельствуют слова летописи о том, что Ходкевич подтянул обоз к храму Святой великомученицы Екатерины на Всполье. Здание этой церкви несколько раз обновлялось. Но место, где раз за разом выстраивали новые строения храма, оставалось тем же самым[13]. А ведь от него всего полчаса быстрым шагом до Георгиевского храма, где с ночи стояли гайдуки!

Здесь, неподалеку от Екатерининского храма, у ополченцев, как видно, был острожек. В него теперь вошли поляки.

Часть русской пехоты зацепилась за Климентовский острожек — деревянную крепостицу, устроенную ополченцами севернее по той же Ордынке, рядом с храмом Святого Климента, папы римского. Фактически одно это укрепление и отделяло гетманские полки от гайдуков.

В борьбе за Климентовский острожек решилась судьба сражения. На нем свет клином сошелся для обеих противоборствующих сторон.

Ходкевич бросил на острожек пехоту из отряда Граевского. Вместе с ней своею охотой пошли казаки из полка Зборовского. С тыла над позицией русских нависала другая опасность — гайдуки с балчугского плацдарма. Усилия отряда, защищавшего крепостицу, оказались тщетными. Бой за ключевой острожек кончился тем, что значительная часть русского гарнизона оказалась перебитой, а те, кто уцелел, разбежались. Полякам досталось несколько легких пушек.

Полдень 24 августа.

Задача Ходкевича фактически решена: он пробился к центру Москвы. От балчугского плацдарма перед наплавным мостом его отделяло пустое, никем не защищаемое пространство. Поляки могли поздравить себя: они победили. Кремлевский гарнизон мог предвкушать: еще до вечера его бойцы насытились бы пищей до отвала. Гайдуки от Георгиевского храма потянулись к захваченному острожку — встречать победителей, провожать телеги с припасами к мосту.

То, что произошло дальше, иначе как чудом не назовешь. За несколько часов величайшее поражение обернулось величайшей победой.

Польско-литовская армия устала. Она была до предела измотана кавалерийским сражением, прорывом укреплений по рву Деревянного города, боем за Климентовский острожек. И когда ей оставалось довершить дело, польские военачальники начали ошибаться.

Русские источники свидетельствуют: вражеские роты остались в Климентовском острожке, установили на стенах знамена и ввели внутрь часть обоза. Но как много людей отрядили для его охраны? Быть может, незначительное количество. Добившись столь явного преобладания над противником, даже опытный полководец может недооценить его ресурсы и волю к дальнейшему сопротивлению.

Видимо, Граевский и Зборовский не то чтобы оставили острожек на произвол судьбы, они просто недооценили ополченцев и выделили для обороны укрепления незначительный отряд. В любом случае, главные силы вернулись в расположение гетманской армии, к Екатерининской церкви.

Ходкевич точно так же недооценил перспективы продолжения борьбы, как и его подчиненные. Он… не торопился.

Колоссальный обоз требовалось провести по улице, обезображенной окопчиками, ямами, пожарищами. Как видно, земское командование (вероятно, тот же Трубецкой), догадались затруднить продвижение неприятеля, сделав канавы на главных улицах Замоскворечья. И гетман дал отдых утомленным ратникам. Неким «купцам» велено было «равнять рвы» перед обозом, то есть засыпать канавы. Пехота же и кавалерия поставили походные шатры. Здесь они набирались сил для последнего броска.

А русская пехота, разбитая и рассеянная, никуда не исчезла. Ей некуда было отступать. Казаки и стрельцы, выдавленные с оборонительных позиций, засели по ровушкам, укрылись в ямах, огородах, спрятались за печами, в лопухах и крапивных зарослях. Оттуда они внимательно наблюдали за поляками. Здесь были и те, кто пришел из полков Пожарского, и те, кто подчинялся Трубецкому. Вскоре они заметили: бо́льшая часть поляков, взявших Климентовский острожек, ушла оттуда. Боевое охранение осуществляется малыми силами.

Казачьи начальники, сговорившись между собой, подняли людей. Стремительной атакой они отбили острог и церковь. Венгерские наемники, составлявшие гарнизон острожка, не ожидали нападения. Они растерялись. Половину венгров казаки вырезали, остальные спаслись бегством.

Вести об успехе пехотинцев быстро разлетелись по Замоскворечью. Павшие духом ополченцы ободрились. Малыми группками они устремились к деревянному форту, над которым вновь поднялись русские знамена. Климентовский острожек стал местом концентрации казачьей и стрелецкой пехоты. Оттуда русские отряды двинулись южнее и засели слева и справа от Ордынки — за печами, изгородями, развалинами домов, в ямах и погребах. Они готовились встретить пальбой Ходкевича, когда он вновь двинется к острожку.

Надолго казачьей доблести не хватило. Не так уж много бойцов опамятовали и бросились на врага. Без поддержки со стороны они могли задержать неприятеля, но не переломить ход битвы.

Боевые действия на время прекратились. Войска обеих сторон понесли чудовищные потери и смертельно устали.

Пожарский счел этот момент идеальным для перехвата инициативы.

С того момента, когда дворянская конница устремилась в бегство, оставив пехоту без поддержки, он пытался восстановить порядок в войсках. Среди толп испуганных ратников Дмитрий Михайлович мог опираться лишь на свой полк, оставшийся под контролем. Поляки позднее сообщали, что русский воевода выгонял своих людей из таборов силой. Что ж, при тех обстоятельствах Пожарский и должен был поступать подобным образом. Однако даже с его стальной волей, даже используя вооруженное принуждение, князю трудновато было поднять на новый бой конников, деморализованных недавним поражением. Войско пало на дно отчаяния. Самообладание руководителей не давало ему разбежаться. Но вернуть его на поле боя оказалось делом трудным.

На помощь Пожарскому пришли люди, дополнявшие его характер своими качествами. Он — не говорун, у него родовое прозвище — Немой, а значит, в семействе Пожарских речистость не приветствовалась. Но ополчение располагало первоклассными ораторами. Личностями, которых Господь Бог наделил редким даром воодушевлять людей. Это «секретное оружие» очень пригодилось земскому ополчению в решающий час.

Козьма Минин добавил к суровым мерам Пожарского свой риторский талант. Он ходил по расположению русских войск и своими речами помогал людям преодолеть растерянность. Пожарский также велел духовенству Троице-Сергиевой обители служить молебен в храме Ильи Обыденного[14].

И ополченцы стали понемногу приходить в себя. Тогда Минин явился к Пожарскому и попросил дать ему отряд для контрудара. Этот контрудар заставил маятник битвы качнуться в обратном направлении.

Вот как пишет об этом летопись: «[в лагере Пожарского]… всею ратью начали плакать и служить молебны, чтобы Московское государство Бог избавил от погибели, и обещали всею ратью поставить храм во имя Сретения Пречистой Богородицы и во имя святого апостола и евангелиста Ивана Богослова да Петра митрополита, московского чудотворца. День же был близок к вечеру, и вложил Бог храбрость в немощного: пришел Кузьма Минин к князю Дмитрию Михайловичу и просил у него людей. Князь Дмитрий же ему ответил: „Бери кого хочешь“. Он же взял ротмистра Хмелевского и три сотни дворянские, и перешел за Москву реку, и встал у Крымского двора. Тут же стояла у Крымского двора рота литовская конная да пешая. Кузьма же с теми сотнями напустился прямо на них. Они же были Богом гонимы и помощью Пречистой Богоматери и московских чудотворцев и, не дожидаясь их, побежали к таборам Хаткеевым, и рота роту смяла. Пехота же, видя то, из ям и из зарослей пошла натиском к таборам»^{19}.

Хмелевский, о котором идет речь, — польский перебежчик, доставивший своих бойцов в лагерь Пожарского. 24 августа он хорошо послужил русскому знамени.

Передышка, которую Ходкевич дал своим людям, сработала против него. Теперь он имел перед собой не только рассеянные отряды казаков, но и медленно набухающую на левом фланге угрозу в виде отрядов Пожарского, возвращающихся в Замоскворечье.

Русскому воинству наконец пригодился плацдарм, сохраненный при первом столкновении с поляками. Минин, форсировав Крымский брод с четырьмя-пятью сотнями бойцов, не только разбил фланговый заслон поляков, он еще и собрал для боя конников-ополченцев, беспорядочно метавшихся в садах «Крымских Лужников», близ Якиманки. Они остались тут после разгрома в чистом поле, совестились бежать за реку, как другие, но не решались собраться вместе и атаковать гетмана. Минин передал им приказ спешиться и идти на помощь казакам, засевшим по обе стороны Ордынки, под носом у Ходкевича.

И опять возвращение к тактике свалки, почти что партизанской борьбы в условиях полуразрушенного города, принесло успех.

Неожиданное нападение еще недавно едва державшихся русских застало интервентов врасплох. Наша пехота принялась давить на таборы Ходкевича. Противостоять летучим группам казаков, стрельцов и дворян, атаковавших то тут, то там, оказалось невероятно трудно.

Мясоторговец Минин проявил себя как превосходный военачальник…

Положение гетманской армии оставалось небезнадежным. Она встретила сопротивление, когда уже не чаяла нового боя. Она несла потери. Она оказалась в неудобной позиции. Но она все еще оставалась хорошо организованной вооруженной силой и могла долго драться. Более того, Ходкевич сохранил серьезные шансы на победу. Ему всего-навсего требовалось дождаться темноты, перегруппироваться, выйти из-под натиска русской пехоты. Тогда он сберег бы своих людей, сберег бы обоз и даже мог бы под покровом темноты продолжать движение к балчугскому плацдарму. У него сохранялась надежда на своевременную помощь со стороны кремлевского гарнизона и группы гайдуков.

А наступательный ресурс у войск Пожарского иссяк. Они и без того сделали мощное усилие, вернувшись и вступив в новый бой с неприятелем. Требовалась поддержка Трубецкого. Без нее битва могла окончиться как угодно. Мог победить Пожарский. Мог победить Ходкевич. Сражающихся развела бы ночная мгла, и на следующий день борьба за Москву вспыхнула бы с новой силой…

Но Трубецкой не торопился с поддержкой. Это его колебание обеспечило Дмитрию Тимофеевичу немало укоров от современников.

Был ли так уж виноват Трубецкой в том, что помощь с его стороны запаздывала? Уместно усомниться в этом. Он попал в тяжелое положение. Его конница так же, как и конница Пожарского, потерпела поражение в первые часы боя. Но в отличие от Второго земского ополчения Первое, подчинявшееся Трубецкому, вообще располагало неустойчивым боевым элементом. Возможно, полководец не загордился, нет, а просто не справился с собственной армией. Или усомнился: не потеряет ли он основные силы, ввязавшись в безнадежное столкновение? Ведь князь не располагал своим Мининым, а твердой воли для того, чтобы поднять людей, ему не хватило. Не вина, а беда Дмитрия Тимофеевича — казачье своевольство. Разбитые Ходкевичем казаки и не думали о новом столкновении.

Сообщение между лагерем Трубецкого у Яузских ворот и Замоскворечьем шло вброд и «по лавам» — то ли по какой-то наплавной конструкции мостков, то ли плотами. В любом случае, оно было довольно легким. Не составляло труда перейти с берега на берег. И вот уходили с боя в лагерь многие, а возвращаться не собирался никто.

Минин, пройдя Замоскворечье, принялся с речного берега стыдить бойцов Дмитрия Тимофеевича.

Минин кричал им: «О братья, христианский народ! Видите великую помощь Божью православному и Богом собранному воинству и победу над врагами и разорителями православной веры и святых церквей, над поляками. А вы, бездействуя, какую честь себе получите и какую славу обретете, единоверным помочь не желая и Божьему делу послужить, а вражде-злобе служа? Ныне ведь от единоверных отлучаетесь, впредь к кому за защитой обратись и от кого помощи дождетесь, презрев эту помощь Божью православным христианам против врагов Московского государства?»^{20} Это, конечно же, весьма облагороженный вариант его речей. Весьма возможно, в действительности слова Минина звучали не столь цветисто и гораздо более резко. Но общий смысл понятен: мы тут бьемся с врагом, а вы там прохлаждаетесь, братья православные! Стыдно вам! Присоединяйтесь к тем, кто вышел пить смертную чашу!

Пожарский отправил в стан Трубецкого келаря из Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына. Добравшись до Климентовского острожка, Авраамий Палицын принялся ободрять тамошний невеликий гарнизон. Как видно, он узрел меж казаками шаткость. Присутствие духовного лица высокого чина должно было пристыдить колеблющихся и предотвратить их бегство.

Выйдя с «эскортом» из острожка, старец двинулся к побережью Москвы-реки. Там он застал скверное зрелище. Великое множество казаков уходило с поля сражения бродом «против церкви Святаго великомученика Христова Никиты». Здесь Авраамий Палицын вновь обратился с речами к ополченцам и, по его словам, обратил некоторых вспять.

Но «…егда прииде келарь в станы казачьи, и ту обрeте их множество: овых пьющих, а иных играющих»… Он в удивлении воззрился на ратников, равнодушно развлекающихся, тогда как их товарищи жизни кладут на другом берегу реки. Авраамий Палицын обратился к казакам с суровым поучением. Те, как он говорит, «…выидошя из станов своих и повелeшя звонити и кличюще ясаком [возгла́сом]: „Сергиев, Сергиев“! И поидоша вси на бой»^{21}.

В Троице-Сергиевой обители сохранилась память о том, как келарь Авраамий, отлично знавший нравы казаков, не стал в критический момент ограничиваться духовными словесами, а использовал более действенный для них аргумент. Понимая, сколь важно собрать все силы в кулак, он, обратившись сначала к доброму слову Божию, затем обещал куражливым казакам казну Троице-Сергиевой обители.

Может, некоторые из ушедших с поля боя в таборы, послушав духовные наставления, устыдились своего малодушия. Кого-то, вероятно, пробрала простая русская совесть. Как же так — оставить товарищей своих, бросить их перед лицом беспощадного неприятеля! Ведь худо же, не по-людски… Ну а прочие, думается, не от укоров совести и не от духовных словес поворотили коней, а заслышав, какая плата им обещана.

Так или иначе, Авраамий Палицын сделал свое дело. Казачья конница вернулась в Замоскворечье и сцепилась с Ходкевичем. Вместе с ней и сам Трубецкой вновь явился на битву.

Приход этой новой силы поставил гетмана в крайне тяжелое положение. Его постепенно выдавливали с позиции у Екатерининского храма.

Ходкевич еще огрызался. Несколько часов длилась перестрелка и жестокая рубка. Но для польского полководца чем дальше, тем больше нарастала опасность совершенно утратить контроль за ходом дела. Его ратники уже изнемогли и не имели сил сдержать русский напор. Им пришлось очистить Екатерининский острожек. Наемная пехота покидала рвы. Войско, несколько часов назад пребывавшее в шаге от победы, начало откатываться с позиций, завоеванных ценой больших потерь и усилий.

Скоро боевой дух поляков оказался сломленным и в сражении наступил перелом. Солдаты Ходкевича отступали, теряя строй, превращаясь в неорганизованные толпы. Часть обоза гетману пришлось оставить на поле боя. Его армия не бежала — надо отдать должное воле вождя и дисциплине его солдат. Но она отступала тяжело и многое бросала из того, что при организованном отходе не бросают.

Ходкевич ушел из Замоскворечья без позора. Но он потерял обоз (во всяком случае, значительную его часть) и огромное количество бойцов. Его армия утратила наступательный порыв. Ее морально раздавили на кривых московских улицах. Гетман не просто отступил, он лишился победоносной армии, оставшись с кучкой устрашенных, едва спасшихся ратников.

О тяжести урона, нанесенного гетманскому войску, говорит скорое отступление Ходкевича от Москвы. Он быстро ушел от Донского монастыря и переместился на безопасное расстояние — к Воробьевым горам. Следовательно, опасался нападения земцев и видел по состоянию подчиненных, что сдержать неприятельский напор они не смогут.

Когда Ходкевич отступил к Воробьевым горам, в стане ополченцев могли вздохнуть спокойно: покалеченный зверь не вернется! Убрел — зализывать раны да искать прокормления. И впрямь, гетман скоро ушел из-под Москвы.

В армии Пожарского принялись совершать молебны, благодарить в молитвах Пречистую Богородицу, московских чудотворцев и преподобного Сергия. Звонили колокола в уцелевших среди всеобщего разорения храмах. Священники отпевали павших. Тысячи тел нашли вечное упокоение в могилах. Велика была жертва, принесенная нашим народом. Ею куплены были свобода и чистота веры.

Победа в борьбе за Москву — общее земское достижение. В этом общем деле князь Дмитрий Михайлович Пожарский сыграл особую роль. Она отнюдь не сводится к приказам, отданным во время битвы с поляками. Она связана не только и даже не столько с проявлениями полководческого таланта, сколько с особыми душевными качествами князя. Сражение длилось столь долго, шло с таким упорством, принесло такие потери как русским, так и полякам, что самым полезным свойством вождей, вставших во главе двух армий, стало умение сохранить в своих людях стойкость. Воины Пожарского и Ходкевича готовы были идти лоб в лоб, они на протяжении двух дней отважно сталкивались в многочасовой рубке. Они подолгу вели бой, то колеблясь, то наращивая наступательный порыв. Полководцу, ведущему такое сражение, не столько нужны тактические ухищрения, сколько вера в Бога, в правоту своего дела и в мужество своих людей. Когда приходит конец силам человеческим, когда все бежит, когда ратники ни о чем уже не способны думать, кроме спасения, тогда военачальник находит новые резервы, тогда он просит, настаивает, угрожает, подкупает тех, кого еще можно бросить в пламя сражения, и продолжает борьбу. Если требуется — посылает красноречивых ораторов ради воодушевления воинов. Если надо — сам встает в боевой строй. Здоров ли он, ранен ли, много ли у него шансов, мало ли, а он должен надеяться на победу и поддерживать такую же надежду в своей армии. И Пожарский не допустил бегства. Любыми средствами он сохранял боеспособность.

За ним шли. Он оправдал ожидания. Все вышло по вере, по правде и по совести.

Разбить Ходкевича — означало решить промежуточную задачу. Гетман шел спасать кремлевский гарнизон от голода. А гарнизон ждал помощи короля Сигизмунда III. В свою очередь, король мечтал закрепиться в Москве навсегда. А монарх польский и литовский мог набрать и более значительную армию, чем та, которой располагал Ходкевич.

Таким образом, разгромленный Ходкевич являлся самым слабым и самым безопасным из врагов земского ополчения. Страшнее всех был Сигизмунд, стоящий во главе вооруженных сил Речи Посполитой. И трудная борьба предстояла еще с оккупантами, удерживающими центр Москвы.

Поляки не собирались сдаваться. К ним пришло пополнение — те самые гайдуки Ходкевича. Гарнизон ждал возвращения гетмана или, еще того лучше, пришествия самого короля под Москву. Неизвестно, сколь велики были силы, оборонявшие центр Москвы от земцев. В литературе всплывают цифры три-четыре тысячи бойцов. Верить им нельзя, слишком уж они гипотетичны. Вероятно, поляков и немецких наемников осталось меньше.

Но, во всяком случае, их командир Струсь обладал значительным ресурсом сопротивления. События, последовавшие за разгромом Ходкевича, показали, что он мог драться, и драться успешно. В конце концов, люди Струся занимали две мощнейших крепости и являлись профессионалами войны. Они могли уповать и на рознь в русском военном руководстве. У них по большому счету имелась лишь одна серьезная проблема: недостаток съестных припасов.

Через две недели после ухода Ходкевича русское войско организовало бомбардировку Кремля и подожгло палаты князя Мстиславского, но полякам удалось потушить пожар. Несколько суток спустя ополченцы бросились на штурм Кремля, однако были отбиты.

Прежде всего, общее дело страдало от несогласия между главными полководцами двух земских ополчений.

Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой требовал от Минина и Пожарского если не повиновения, то хотя бы формальных почестей, соответствующих высоте его рода; Пожарский не соглашался. «Начальники же начали между собой быть не в совете из-за того, что князь Дмитрий Тимофеевич хотел, чтобы князь Дмитрий Пожарский и Кузьма ездили к нему в таборы, — сообщает летопись. — Они же к нему не ездили не потому, что к нему не хотели ездить, а боясь убийства от казаков».

Для современного человека требование, выдвинутое Трубецким, просто непонятно. За Пожарским — более сильное войско, за Пожарским — Минин и огромная область, доверившая ему власть над ополчением. Казалось бы, какое право Дмитрий Тимофеевич имеет принуждать Пожарского к подчиненной роли? Да хотя бы к видимости подчинения! Но для служилой аристократии начала XVII века требование князя Трубецкого звучало как нечто само собой разумеющееся.

Семейство Трубецких занимало в старомосковской служилой иерархии место намного более высокое, нежели семейство Пожарских. Тут и спора нет! Сам Дмитрий Михайлович никогда не оспаривал этого. При старом порядке — при Иване Грозном, при Федоре Ивановиче, при Борисе Годунове, при Василии Шуйском — Трубецкие преобладали над Пожарскими, как, впрочем, и над подавляющим большинством русских аристократических родов. Князь Дмитрий Пожарский, возвысившийся в условиях полного слома старой системы, своими действиями объективно возвращал старый государственный строй. Однако вместе с державою, вместе с государем должна была возвратиться и старинная служилая иерархия. По старому же положению вещей Дмитрий Михайлович, без спора, был обязан склонить голову перед Трубецким…

Пожарский мог явить еще тысячи заслуг перед страной, но служба не исправила бы ему «отечество» — как тогда именовали родовую честь. Кровь Трубецких выше крови Пожарских, а кровь, по тем временам, безусловно преобладала над служебными достижениями.

Что в большей степени повлияло на поведение Пожарского? Возможно, действительно опасение казачьих каверз. Возможно, уязвленная гордость — хотя князь и умел преодолевать ее позывы. Но не менее того, надо полагать, и тревога иного рода. Дмитрий Михайлович в деле оказался сильнее Трубецкого. Тот вместе с Ляпуновым и Заруцким стоял на Москве более года, но одолеть неприятеля не мог. Явился Пожарский — и поляки отхлынули от столицы. Пожарскому доверяла земская масса из поволжских и замосковных городов. Пожарскому симпатизировало русское дворянство и посадский люд. Трубецкой ладил только с казаками. Даже дворяне уходили от него к Пожарскому. Здесь необходимо повторить и подчеркнуть те соображения, которые мешали полному единству земского дела. Подчинился бы Дмитрий Михайлович Трубецкому, и, как знать, не развалилось ли бы ополчение, во многом скрепленное верой в своего вождя? Не наделал ли бы ошибок Трубецкой? Интересы дела и сомнения в способности Трубецкого довести его до конца, вероятно, стали главной причиной отказа.

Этот отказ обставлен был подобающими оговорками. Пожарский не отрицал старшинства Трубецкого, он просто не шел к Дмитрию Тимофеевичу на совет. Трубецкой должен был пойти на уступки ради общей победы. Его родовая честь стоила невероятно дорого по представлениям того времени… Надо отдать должное этому аристократу: он все-таки решил поступиться частью ее ради высокой цели. Единое руководство русскими освободительными силами стало неоспоримой необходимостью. Соединение двух властей потребовало жертв и от Дмитрия Тимофеевича. Он заключил с Пожарским компромиссное соглашение. «И приговорили, — повествует летопись, — всей ратью съезжаться на Неглинной. И тут же начали съезжаться и земское дело решать».

С тех пор Пожарскому не требовалось признавать положение «второй скрипки» в оркестре военного командования, уезжая в чужой стан. Трубецкой в этом уступил. Но в документах, отправляемых по городам от имени земского руководства, имя Пожарского писали вторым — после Трубецкого. Тут уступил Дмитрий Михайлович. Роль Минина как важного распорядителя не была забыта: его имя, с добавлением слов «выборный человек», по-прежнему звучало в важных документах.

Объединение состоялось через несколько недель после разгрома Ходкевича. До наших дней дошла грамота по земельным делам, составленная от имени князей Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского 6 сентября 1612 года.

Однако преодоление розни между двумя полководцами далеко не исчерпывало проблем, стоявших перед земским воинством. Не напрасно Пожарский говорит о «розни» его людей с казаками.

Волнения, вспыхивавшие среди казаков, могли закончиться настоящим большим бунтом и даже вооруженной сварой между ними и дворянами. Пожарский вновь, как при отражении Ходкевича, призвал на помощь троице-сергиевское духовенство. Авраамий Палицын рассказывает о чрезвычайных мерах, понадобившихся для того, чтобы укротить казачью стихию: им обещали оплату от имени Троице-Сергиевой обители.

Пожарский, при всех нестроениях в земском воинстве, отлично подготовился к повторному приходу Ходкевича. Разведка донесла ему и Трубецкому, что гетманская армия опять на подходе. «Они же начали думать, как бы гетмана не пропустить в Москву. И повелели всей рати от Москвы реки до Москвы реки же плести плетни и насыпать землю. И выкопали ров великий, и сами воеводы стояли, переменяясь, день и ночь. Литовские люди, услышав о такой крепости, не пошли с запасами». Новые земляные укрепления и новые артиллерийские батареи, как видно, совершенно отбили у поляков желание попытать счастья в новом прорыве.

Таким образом, осажденные утратили последнюю надежду на вызволение извне. Для них очередная неудача гетмана явилась страшным ударом.

Имеется множество свидетельств о том, на какие страдания обрек себя польский гарнизон.

«Вновь начался голод и до такой степени дошел, что всякую нечисть и запрещенное ели и друг друга воровски убивали и съедали. И, потеряв силы от голода, многие умерли»^{22}, — пишет русский современник о поляках. Когда вооруженная борьба прекратилась и ополченцы вошли сначала в Китай-город, а потом в Кремль, они увидели там устрашающие знаки недавнего прошлого. Разрытые могилы, кошачьи скелетики, чаны с засоленной человечиной. Мертвецов бережно хранили, развесив туши по чердакам. Драгоценное мясо закатывали в бочки — кое-кто из осажденных запасался провизией на зиму…

Если бы весь этот кошмар выдумали победители о побежденных!

Нет, все правда. Причем наиболее достоверные показания исходят от самих поляков, пытавшихся отбиться от русского натиска в Кремле и переживших все ужасы нескольких месяцев страшного голода. Вот одно из подобных свидетельств: «Голод уже начинал мучить осажденных поляков и был настолько силен, что в течение двух месяцев люди ели собак, кошек, крыс, мышей, свежие трупы и даже — страшно сказать — друг друга убивали и ели. Поляки в отчаянии хотели сделать вылазку, но враги клятвенно обещали им, что если они сдадутся, то выйдут живыми на волю с оружием и имуществом…»^{23}

По данным современного польского историка Т. Богуна, за время осады было съедено порядка 250–280 человек — военачальников и рядового состава.

Недостаток продовольствия терзал и ополченцев. Несмотря на административный гений Минина, немало способствовавший хорошему обеспечению земских войск, невозможно было совершать интендантские чудеса в обстановке всеобщего разора. Ополченцы голодали не столь ужасно, как польский гарнизон Кремля, но и в их рядах, как свидетельствуют документы, голодная смерть выкашивала бойцов, в том числе и дворян…

Между тем Трубецкой и Пожарский готовились к новому штурму, расставляли артиллерийские батареи, малыми группами прощупывали, сколь бдительно поляки охраняют стены.

По всей видимости, силу противника русские воеводы оценивали по интенсивности ответного огня. Как только он ослаб, земское руководство поняло: гарнизон не сдержит удара, а значит, появилась возможность для нового приступа. Очевидно, южный участок Китайгородской стены выглядел обнадеживающе. Именно здесь казаки Трубецкого начали штурм.

По описанию современника, сигнал к штурму был подан звуками рога. Ратники по лестницам добрались до бойниц, сбросили поляков и водрузили знамена над крепостными стенами. Очевидец сообщает: «Легко, без большого боя, великие бояре и князья русские с немногими воинами взяли срединную крепость и перебили всех польских воинов»^{24}. Поляки только тешили себя иллюзиями, что еще могут оказывать достойное сопротивление. На самом деле им для этого недоставало сил.

Сразу после сдачи Китай-города польский гарнизон выпустил из Кремля знатных женщин — жен и дочерей русской аристократии, оказавшейся взаперти, рядом с врагами. К знатным родам, запятнавшим себя сотрудничеством с оккупантами, отношение было недоброе. Особенно в Первом земском ополчении. Тамошние «старожилы», сидевшие под Москвой аж с середины 1611 года, очень хорошо помнили рассказы москвичей, как жгли родной город вместе с поляками их русские приспешники. Казаки Трубецкого слишком давно дрались с кремлевскими сидельцами и слишком много лиха приняли от врага, чтобы милосердие возобладало в их сердцах. А потому дворяне и бояре, оказавшиеся на территории Кремля, знали: почти наверняка бедных женщин ожидают позор и поругание. Никто не станет разбираться, «изменничья» это жена или невинная дочь человека, попавшего в осаду как кур в ощип. Были и такие — нерасторопные, непредусмотрительные, оказавшиеся не в то время и не в том месте, но зла своему народу не творившие. И вот их драгоценные родственницы окажутся среди свирепого казачья, безо всякой защиты.

Но Дмитрий Михайлович проявил твердость, не дав «грабить боярынь», да и не только о грабеже идет речь…

Вскоре польский гарнизон принужден был сдаться на милость победителей.

Авраамий Палицын пишет: «И прежде отпустили [поляки и литовцы] из града боярина князя Федора Ивановича Мстиславского с товарыщи, и дворян, и московских гостей и торговых людей, иже прежде у них бышя в неволи». Троице-Сергиевский келарь очень осторожен в выражениях. Действительно, многие из московских дворян и купцов оказались у польского гарнизона в жестокой неволе. Но кое-кто немало способствовал проникновению вооруженного врага в сердце русской столицы.

Казаки пришли к воротам, желая учинить расправу и ограбление кремлевских сидельцев. На этот раз они изготовились защищать свой материальный интерес силой оружия. Но князь Пожарский вновь воспротивился этому, защитив тех, кто выходил из Кремля.

В результате переговоров с поляками русское командование гарантировало им только сохранение жизни и «чести», то есть защиту от издевательств. Гарантия держалась на слове, которое дали командиры ополченцев. Офицеры и солдаты осажденного гарнизона должны были сложить оружие и открыть ворота днем позже, чем выйдут русские сидельцы.

В итоге многие осажденные все-таки лишились жизни. Главным образом урон им нанесли казаки Трубецкого. Тех, кто выходил в полки Пожарского, ожидала лучшая участь.

Но даже очень дисциплинированных солдат трудно удержать от беззакония, когда они видят своих товарищей в чанах на засолке…

Кремль пал 26–27 октября 1612 года. «На память святого великомученика и чудотворца Димитрия Солунского», добавляет благочестивый московский книжник, видя промыслительную связь с именами обоих русских полководцев: Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского. Для двух земских воинств победа над иноплеменным врагом означала нечто гораздо большее, нежели простой военный успех. Она воспринималась как милость, поданная силами небесными. В ней видели мистический смысл и славили в первую очередь не полководцев за их воинское искусство, а Пречистую Богородицу за Ее великое благоволение.

1 ноября оба ополчения совершили крестный ход с иконами и молитвенными песнопениями.

Капитуляция Струся имела продолжение, о котором редко упоминают в популярной и даже научной литературе.

Сигизмунд III все-таки явился с войском, дабы заявить польские права на русский престол.

Король не посмел двигать к русской столице всю свою армию. Поскольку в тылу у поляков оставались мощные русские гарнизоны, а в людях обнаружилась нехватка, Сигизмунд отправил легкий корпус. Этот корпус имел вид посольства и задачу, которую современный военачальник обозначил бы словами «разведка боем». Не побегут ли русские голодранцы от одного вида польского рыцарства?

Близ города стояли сторо́жи (дозоры) земцев. Неожиданно налетев на одну из подобных сторо́ж, поляки завязали сражение. Бой развернулся на Ваганькове у Ходынки. Немногочисленные ополченцы сцепились с врагом и едва сдерживали его натиск. Но в итоге бой закончился полной победой ополченцев: «На них [поляков] вылезли многия полки московския, и их побили и языки [пленников] поймали многия». Иначе говоря, как только известие о боевом столкновении достигло Пожарского, он вывел основные силы для контрудара. Ядро вражеского отряда, по одним сведениям, составляло порядка трехсот польских и литовских кавалеристов во главе с ротмистрами, по другим — около тысячи ратников. Куда им было биться со всей ратью Пожарского! Ополченцы показали полякам свою решимость драться, повторная битва явно окончилась бы для неприятеля полным уничтожением. Большое везение для пришельцев, что «посольский» отряд не лег весь до единого человека в московскую землю.

Боевые действия на Ходынке относятся к ноябрю 1612 года.

Помимо военных забот на плечи Дмитрия Михайловича Пожарского легло тяжкое бремя дел чисто административных.

Армия нуждалась в деньгах, продуктах, снаряжении. И даже золотой «финансист» Минин не мог решить всех проблем. Приходилось впрягаться и Пожарскому с Трубецким.

Награда за подвиг

Наконец, после отступления Сигизмунда, земское ополчение могло заняться самым неотложным делом: определить будущее русской государственности. Для этого земское руководство постановило созвать общероссийский собор. Вызов представителей оказался делом долгим и хлопотным — новая большая забота для Пожарского. Хотели начать заседания в декабре, но пришлось перенести первоначальный срок на месяц.

Несколько месяцев князь Пожарский провел в нескончаемых хлопотах. Ведь все это время он был одним из двух некоронованных правителей России.

Земский собор открылся в начале января 1613 года. Его заседания проходили в Успенском соборе Кремля. К Москве съехались многие сотни «делегатов», представлявших города и области России.

Собор всея земли совершал великое дело восстановления русской государственности. Главной задачей его стало избрание нового монарха. «А без государя Московское государство ничем не строится и воровскими заводы на многие части разделяется и воровство многое множится, — справедливо считали участники собора. — А без государя никоторыми делы строить и промышлять и людьми Божиими всеми православными християны печися некому». Но определение кандидатуры проходило в спорах и озлоблении. Участники собора не быстро решили эту задачу и не единодушно. «Пришли же изо всех городов и из монастырей к Москве митрополиты и архиепископы и всяких чинов всякие люди и начали избирать государя. И многое было волнение людям: каждый хотел по своему замыслу делать, каждый про кого-то [своего] говорил, забыв Писание: „Бог не только царство, но и власть кому хочет, тому дает; и кого Бог призовет, того и прославит“. Было же волнение великое», — сообщает летопись.

Земские представители выдвинули больше дюжины кандидатур нового монарха.

Имя юноши Михаила Федоровича из старомосковского рода Романовых окончательно восторжествовало на соборных заседаниях 21 февраля 1613 года. Под сводами Успенского собора, главного для всей Русской земли, его нарекли государем. 11 июля состоялось венчание на царство, а вслед за ним начались большие торжества.

12 июля, на следующий день после возведения на престол государя Михаила Федоровича (царствовал по 1645 год), первого в династии Романовых, Пожарский получил в награду высший думный чин — боярина. Для него, человека совершенно незаметного в рядах блестящей московской аристократии, боярский чин был недостижимым мечтанием. Можно сказать, за время борьбы со Смутой из полковников он прыгнул в маршалы…

Дмитрию Михайловичу пожаловали также обширные земельные владения.

Возвышение Пожарского явно шло вразрез с местнической традицией. По старым понятиям, Дмитрию Михайловичу не по «отечеству», то есть не по знатности было получить боярский чин. Для него и окольничество-то являлось чем-то сверхвозможным. На такое нарушение местнической иерархии немедленно отреагировали рода, чьи интересы оказались затронутыми. Но правительство считало необходимым защищать Пожарского от нападок. Не всегда, но в подавляющем большинстве случаев местнические тяжбы решались в его пользу.

Козьму Минина отблагодарили столь же честно, как и князя Пожарского.

Ему пожаловали чин думного дворянина. Трудно приравнять его к современным званиям и должностям. Очень грубо — это уровень заместителя министра или же главы федерального агентства.

В думные дворяне обычно назначались видные дворяне или же не слишком знатные аристократы, которых царь хотел приблизить к себе и, что не менее важно, дать им право присутствовать на заседаниях Боярской думы. А Боярская дума представляла собой высший орган управления государством. Выше — только сам царь, который не может решать важнейшие державные дела без совещания с Думой.

Вот как высоко взлетел Минин! Не будучи дворянином по рождению, он поднялся выше тысяч урожденных дворян, выше сотен знатных людей царства. Пожалование ему столь высокого чина — парадокс в истории Московского царства, настоящее чудо, в которое современники с трудом верили. Говорили: пожалован «выше своей меры».

Помимо почетного назначения, Минин получил от царя Михаила Федоровича еще и обширные земельные владения. Ему даровали богатое село Богородицкое в Нижегородском уезде.

Смутное время не завершается ни 1612 годом, ни 1613-м. Москва освобождена, Земский собор поставил на престол русского царя, но восстановление страны от тяжелого разорения все никак не начинается. У стен столицы дважды еще происходили большие сражения. Шведы, поляки, литовцы, казаки Заруцкого и бесконечные шайки других воровских атаманов раздирали страну. Трон шатался, горели города, вырезались села. Судьба России еще несколько лет висела на волоске…

Восстановление — настоящее, спокойное, мирное восстановление — началось не ранее 1619 года. Таким образом, после восшествия на престол Михаила Федоровича война шла без малого шесть лет.

Лидер земского освободительного движения князь Дмитрий Пожарский после воцарения государя Михаила Федоровича долгое время жил в почете, но и в безвластии. Ему не давали ни высоких административных, ни военных поручений. По словам современного исследователя Андрея Павловича Павлова, «целый ряд признаков определенно указывает на то, что Дмитрий Пожарский отнюдь не пользовался расположением и доверием со стороны царского окружения первых лет правления Михаила Федоровича („великой старицы“ Марфы и семейства Салтыковых)»^{25}.

Однако в условиях непрекращающейся войны авторитет Дмитрия Михайловича и его боевой опыт являлись слишком ценным ресурсом, чтобы им пренебрегать.

И меч князя Пожарского опять понадобился.

Дмитрия Михайловича чтили как «большого богатыря», военачальника, «искусного во бранех». И ему вновь предстояло сыграть роль, соответственную той высоте, на которую он взошел еще в Зарайске, которую не покидал ни во время Страстно́го восстания 1611 года, ни во время сражений с Ходкевичем в 1612-м. Страна пылала ненадежностью, слабостью, усталостью. Армии рассыпались. Полководцы избегали больших сражений. Ратники разъезжались по домам — да сколько можно воевать, в конце концов? А Дмитрий Михайлович не умел отступать. Он выполнял поставленную задачу, и никакая угроза не могла его поколебать в решимости довести дело до конца. Свалить, ранить, убить Пожарского — да, такое возможно: никто из нас не сделан из железа. Но заставить его бросить позиции — нет, такого не случалось.

И только подобные ему воеводы могли рассчитывать на успех в столь сложных условиях.

20 июня 1615 года князя отправили с небольшим полевым соединением под Брянск. Пожарский, вместе со вторым воеводой Степаном Ивановичем Исленьевым и дьяком Заборовским, должен был разбить литовцев, недавно занявших город Карачев.

Дмитрию Михайловичу дали подробнейшую инструкцию. Из нее легко увидеть: правительство испытывало скудость во всем — в хлебе, людях, припасах. Пожарскому ставили задачу отбить Карачев, но с множеством оговорок. Опасаясь, что при такой нехватке людских ресурсов он не наберет необходимого числа людей, правительство разрешало ему при столкновении с сильнейшим неприятелем оставить активные действия и занять оборонительную позицию у Болхова. Дмитрию Михайловичу предлагали пополнять войско, забирая дворян, стрельцов и казаков из крепостных гарнизонов по пути следования его армии^{26}.

Армия Пожарского получила «легкий наряд», то есть артиллерию, с помощью которой можно противодействовать врагу в чистом поле или же при осаде незначительных крепостей. Полководцу обещали дать солидные силы: порядка семи тысяч бойцов, из которых 4,5 тысячи должны были составить полк самого Пожарского, а 2,5 тысячи — полк Исленьева. 3350 дворян, 2200 татар, 750 казаков, 300 стрельцов и десяток иностранных наемников. К нему на подмогу шла «казанская рать»: 500–700 конных дворян и стрельцов, 7,3 тысячи татар^{27}.

Но… казанцы задерживались, а собрать предписанные силы не удавалось. У Пожарского был страшный недобор. В итоге под командой князя собралось гораздо меньше людей, чем планировала Москва, а именно чуть менее двух тысяч ратников. Правительство Михаила Федоровича предпринимало отчаянные меры, борясь с бегством служилых людей. В сентябре 1615 года к воеводам на места была отправлена драконовская инструкция: «Которых городов с службы побежали и в тех городех беглецов бить кнутом по торгом, лутчих выбирая, а кого бьют, и они имена пришлют»^{28}. Но набор войск все равно шел с колоссальными трудностями.

29 июля полки Пожарского вышли из Москвы^{29}.

На юго-западе Пожарскому противостоял исключительно опытный и храбрый авантюрист полковник Александр Лисовский. Он пользовался огромным авторитетом у наемников. За ним утвердилась репутация искусного полководца.

Именно Лисовский взял Карачев и осаждал Брянск, но безуспешно. Именно от его напора требовалась оборона.

Пожарский, добираясь до Болхова, отовсюду присоединял к своему воинству малые отряды казаков, дворян, стрельцов. Приведя в Болхове пестрые полки в порядок, он выступил на Карачев.

«Лисовский же, — сообщает летопись, — услышав, что идет против него боярин, Карачев выжег и пошел верхней дорогой к Орлу. Князь Дмитрий Михайлович, услышав про то, пошел наспех, чтобы занять вперед литовских людей Орловское городище. В воскресный день с утра пришли они оба вдруг. Впереди же шел в ертоуле Иван Гаврилович Пушкин и начал с ними биться. Люди же ратные, видя бой, дрогнули и побежали назад, так, что и сам воевода Степан Исленьев и дьяк Семой с ними бежали. Боярин же князь Дмитрий Михайлович Пожарский с небольшим отрядом с ними бился много часов, едва за руки не взявшись бились»^{30}.

Именно об этой стадии боя «Бельский летописец» сообщает: «Лета 7124-го (1615) в осень царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии был бой под Орлом воеводам князю Дмитрею Михайловичю Пожарскому да Степану Исленьеву и его государевым ратным людем с паном с Лисовъским и с польскими и с литовскими людми, и с рускими воры, с ызменники, с казаками, которые воровали и кровь християнскую лили заодно с литовскими людми и забыв Бога и веру християнскую. И на том бою пан Лисовской с польскими и с литовскими людми и с рускими с воры государевых воевод и ратных людей побили, а князь Дмитрей Михайлович Пожарской з досталными людми отсиделся в обозе, а Степан Исленьев с того бою, покиня обоз и ратных людей, побежал»^{31}.

Пожарский применил тактику, успешно использованную им в боях за Москву 1611 и 1612 годов. Малый отряд его усталых воинов огородил свою позицию возами, создав таким образом небольшую крепость. Теперь бойцам Лисовского предстояло ее штурмовать. А защитники открыли убийственный огонь. Наткнувшись на укрепление, встретив ливень свинца, люди полковника утратили наступательный порыв. Боевой дух разом испарился — понеся потери, «лисовчики» не желали вновь лезть в драку. Бой с ратниками Пожарского обошелся им одними пленными в три сотни бойцов (по другой, более достоверной версии, 30, а не 300, впрочем, возможно, истина посередине). Убегая из-под русского огня, «лисовчики» бросали знамена и литавры.

Их вождь почел за благо отойти на две версты от русских позиций. Поле боя осталось за Пожарским.

Дмитрий Михайлович понимал, сколь рискованно его положение. Бо́льшая часть русских бойцов ушла, не выдержав первого натиска «лисовчиков». «Осталось с князь Дмитреем, — сообщают документы, — людей жилецкая сотня да дворянская, да дворян из городов не помногу, да человек с сорок стрельцов». К ним следует добавить еще несколько наемников-англичан, честно выполнивших тогда свой долг. Казаки, как водится, удрали с поля боя. Воинские головы, то есть младшие офицеры удержавших позицию сотен, были: Иван Бобрищев-Пушкин, Григорий Горихвостов и Лаврентий Кологривов. Войску Пожарского бой стоил недешево: Горихвостов получил ранения, а вместе с ним ранен был находившийся в войске служилый аристократ князь Никита Гагарин.

Оставшиеся упрашивали воеводу: «Отступи к Болхову! Нас осталось 600 человек, а их — две тысячи». Но Пожарский «…им отказал, [говоря] что [надо] помереть всем на сем месте. Такую в тот день храбрость московские люди показали: с такими многочисленными людьми малочисленным отрядом сражаясь!»^{32} — восхищался летописец. И тут есть от чего прийти в восторг. Полководец своим личным примером остановил бегство армии, затем перегруппировал силы и отбросил неприятеля! Стоя лицом к лицу с более сильным отрядом, он предпочел отступлению смерть. И люди, оставшиеся с ним, поверили в своего начальника, не покинули его.

Это одна из красивейших, благороднейших страниц Смуты, вообще говоря, небогатой проявлениями чести и правды.

Сам Лисовский докладывал о сражении с армией Дмитрия Михайловича совершенно иначе. Его будто бы застали врасплох, неоднократно атаковали, но не смогли разбить^{33}.

Скорее всего, столкновение двух армий оказалось неожиданным и для Пожарского, и для Лисовского. Первый этап — свалка, долгая, беспорядочная, кровавая. Тогда и ушел Исленьев, тогда и разбежалась значительная часть русского войска. Но затем Лисовский собрался с силами, чтобы нанести решающий удар и… разбился об укрепленную позицию, о чем докладывать не стал. Сам Лисовский получил ранение стрелой в ногу, в людях его обнаружилась после боя серьезная убыль: 120 убитых и раненых плюс убыль пленниками.

К вечеру (то ли, по другим сведениям, на следующий день) Исленьев и Заборовский сумели остановить бегство своих людей, пристыдили их и вернули в лагерь Пожарского. Теперь уже Лисовский оказался в сложном положении. Перед ним стояли превосходящие силы противника, притом ободренные своей победой и почувствовавшие вкус неприятельской крови. Столкнувшись с отрядами Лисовского, Дмитрий Михайлович узнал, что значительная их часть состоит из западноевропейских наемников. Зная неустойчивость наемного войска и присущую ему жажду наживы, князь отправил в стан неприятеля грамоту, обещая неприятельским воинам «государево великое жалованье»^{34}. Демонстрация уверенности в своих силах явилась средством морального давления на врага.

Сами же переговоры, как установил Юрий Моисеевич Эскин, завершились успешно. По его словам, «Пожарский узнал, что часть войск Лисовского — те самые ландскнехты, которые попали в Россию через Архангельск. За неимением лучшего, не взятые два года назад Пожарским на службу, „Яков Шав с товарищи“ хотел теперь поживиться грабежом. Кн. Дмитрий вступил с ними в тайные переговоры и не ошибся в оценке их моральных качеств. Узнав о перспективе службы у царя, наемники тотчас покинули Лисовского, у которого в результате действий Пожарского осталась половина войска»^{35}.

Лисовский отступил, оставив прежний лагерь. Весь его отряд ушел к Кромам. Орел Лисовскому так и не достался.

Дальнейшие события развивались следующим образом: Пожарский, преследуя врага, и сам двинулся под Кромы. «Лисовский же, услышав о походе за собой воевод, отошел от Кром, как разбойник, к Болхову, и пробежал днем и ночью полтораста поприщ, едва Болхов не захватив. В Болхове в ту пору воевода был Степан Иванович Волынский, и осаду крепкую имел в Болхове, и Лисовского от города отбил прочь. Лисовский же пошел к Белёву. В Белёве же были воеводы князь Михаил Долгорукий да Петр Бунаков, и, услышав про Лисовского, покинули город, побежали в лес. Лисовский же пришел в Белёв, Божьи церкви и город и посад пожег и из Белёва пошел к Лихвину. В Лихвине же был воевода Федор Стрешнев с небольшим отрядом, и вышел из города, и с Лисовским бился, и к городу [Лисовский] не приступил. Он же [Лисовский] пошел к Перемышлю. Воевода же и все люди покинули Перемышль, побежали в Калугу. Боярин же князь Дмитрий Михайлович Пожарский, услышав про Лисовского, что [он] встал в Перемышле, послал впереди себя наскоро в Калугу голов с сотнями; и пришли [они] в Калугу. Лисовский же, услышав, что пришли в Калугу ратные люди, в Калугу не пошел. Боярин же с ратными людьми пришел и встал в Лихвине, а сражаться с Лисовским не с кем»^{36}.

У Лихвина преследование закончилось.

Отряд «лисовчиков», спаянный дисциплиной профессионалов войны, а еще того больше — жаждой наживы, мог долго вести маневренную войну. Русские правительственные войска — нет. Побыв несколько недель в поле, растратив запасы хлеба, не получив от казны должного обеспечения, дворяне просто уезжали в свои поместья, и только так спасались от голода. Казаки же разбредались по многочисленным разбойничьим бандам. Лисовский имел неиссякаемый источник снабжения — грабежи. Пожарский мог рассчитывать только на законные поставки. И вот под Лихвином воевода сумел удержать при себе лишь ядро армии, совсем уж небольшое.

К счастью, на помощь Пожарскому подошла та самая «казанская рать» — большей частью служилые татары. В сентябре 1615-го Дмитрий Михайлович двинулся к Перемышлю, и Лисовский вынужден был в спешке покинуть город. Уходя, он отметился в своем стиле — устроил пожар. Досадно сделалось ему: планировал сделать из Перемышля операционную базу, атаковать богатую Калугу^{37} и вот приходится бежать!

Дойдя до Перемышля, Пожарский почувствовал «болезнь лютую». Сказывались раны, полученные на Сретенке, в бою с поляками (1611). Сказывался ущерб, нанесенный его здоровью душегубами атамана Заруцкого (1612)… Больше вести войска князь не мог. Воевода разменял пленных с Лисовским и отправился в Калугу, послав своего родича, князя Дмитрия Пожарского-Лопату, гнать неприятеля дальше. Но без Дмитрия Михайловича Пожарского тот недолго сохранил контроль над армией — казанцы «побежали» домой. Дела нового командующего обстояли хуже не придумаешь: «Лопата шел по сакме (следу. — Д. В.) за Лисовским к Вязме и, не дошед Вязмы, воротился и стал на Угре. И Государь велел Лопате-Пожарскому по вестям итти в Можаеск, и Лопата писал к Государю, что ратные люди с службы розбежались, а которые и есть и те бедны; и по государеву указу сам в Можаеск не пошел. И Государь велел послать к казакам с жалованьем с денежным князь Петра княж Романова сына Борятинскаго; а Лопату велел посадить в тюрьму в Можайске»^{38}.

По словам современного исследователя Александра Зорина, Орловское сражение может оцениваться по-разному: «Орловская битва обычно считается победой Лисовского… Согласно польским исследователям, Лисовский ушел на Кромы только потому, что не видел смысла в дальнейшей осаде табора Пожарского. Однако, как видно из общего хода событий, победа Лисовского была в лучшем случае неполной… О том, что сами лисовчики не ощущали себя победителями, говорит и факт последующего перехода части иноземцев на сторону Пожарского — служба в рядах московского войска показалась в тот момент наемникам предпочтительнее. Однако оценивать результаты боя как победу Пожарского также будет явным преувеличением»^{39}. Так что же, боевая ничья? Да, Лисовский разгромлен не был. Однако Орловское сражение принесло Пожарскому стратегический успех: его противник не только отступил с поля боя, от его разбойного воинства, от разграбления и пожаров действиями Дмитрия Михайловича было спасено несколько верных правительству городов. Как минимум, столь крупные центры, как Кромы и Калуга. «Лисовчикам» был нанесен серьезный ущерб. Итак, это все-таки победа Пожарского, пускай и нерешающая, а, так сказать, «по очкам».

Но когда воевода вышел из строя, не нашлось другого командира со столь же твердой волей, и армия распалась.

Борьба с рейдом Лисовского являлась частью большого вооруженного противоборства между Московским государством и Речью Посполитой. Весной 1617 года в поход выступил сам королевич Владислав с большой армией. И поход его стал настоящим бедствием для России.

Осенью 1617 года ему сдали Дорогобуж как законному государю московскому. Вязьму бросили воеводы и посадские люди: Владислав въехал в город, ударив не пушечными ядрами, но одним именем своим. Агенты его понесли в Москву грамоты, где Владислав величался царем и требовал от «Богом данного» ему Московского государства покорности. Здесь его грамоты поставили ни во что. Но крепко опасались: не отвалятся ли в пользу королевича иные города и земли?

Тут понадобились опять люди прямые — такие, каков Пожарский. Отважные, стойкие, невосприимчивые к соблазнам. Правительство вспомнило о нем и в октябре 1617 года дало ему армию для защиты левого крыла русских позиций — Калуги с окрестными городами. И он вновь должен был своей твердостью, неподатливостью на хвори смутной поры обеспечить верность защищаемой области, а также… собственной армии. Таков народ русский: раз воевода тверд, подначальные люди тоже остерегутся дуровать.

Счастливо начавшееся наступление Владислава застопорилось. Наемники требовали жалованья, а королевич заготовил не столь много денег, чтобы удовлетворять их постоянно. Зима 1617/18 года выдалась морозной, жестокой. Многие ратники Владиславовы замерзли, иные столкнулись с сопротивлением лояльных Михаилу Федоровичу воевод и легли бездыханными в снега той страны, которую явились завоевывать.

Немало поработал для этого и Дмитрий Михайлович Пожарский. Под Калугой он противодействовал двум польским военачальникам: Чаплинскому и Опалиньскому. Те укрепились в селе Товаркове и беспокоили округу дерзкими набегами летучих отрядов.

Пожарскому подчинили калужского воеводу князя Афанасия Федоровича Гагарина и дьяка Луку Владиславлева. Гагарин покорился, кажется, не без местнического столкновения. Пожарскому выдали значительные денежные средства — компенсировать на местах невыплату жалованья. Ратников для Дмитрия Михайловича собирали из многих городов. В декабре — январе главные силы сборной армии сконцентрировались под Калугой. Любопытно, что местные служилые люди выпросили у московского правительства дать им в воеводы именно Дмитрия Михайловича и никого другого. Его знали, на него надеялись…

Летучие отряды Чаплинского князь бил с большим успехом. Только за ноябрь и первые числа декабря 1617 года из-под Калуги пришли доклады о пяти (!) победах в стычках с неприятелем. Одними пленными поляки потеряли 48 человек.

Опалиньский и Чаплинский приходили под Калугу дважды: первый раз открыто, второй раз — тайно, рассчитывая овладеть городом с помощью неожиданного удара и надеясь на измену русских казаков. Первое столкновение их с Пожарским обернулось кровопролитным боем. Он начался близ Свято-Лаврентьева монастыря и длился целый день. Никто не мог пересилить. Ничья, дорого стоившая обеим сторонам… Но такой итог — явно не в пользу гостей: им пришлось отойти, не взяв Калугу. Второе столкновение привело к их разгрому. Подойдя к русским позициям ночью, поляки наткнулись на дозоры, грамотно выставленные Дмитрием Михайловичем. Вскоре на польское воинство обрушилась контратака основных сил князя. Выйдя из ворот Калуги, ратники Пожарского «…многих литовских людей перебили и от города отбили прочь». Казаки никак не проявили своих изменнических настроений. Видимо, Пожарский вовремя принял меры.

Опалиньский, как видно, отчаявшись захватить Калугу, бросил людей к Оболенску и Серпухову. Но туда отправился по приказу Дмитрия Михайловича Роман Бегичев. Он поставил «острог», отбив нападения поляков. Теперь под носом у польских отрядов стояло русское укрепление. Удар оттуда мог дорого стоить грабителям сел и городов.

Перейдя в наступление, Пожарский сам отправил к Товаркову «многие отряды», наносившие противнику стремительные удары. Неприятель вынужденно оставил занимаемые позиции и отступил к Вязьме.

19 декабря произошел большой бой у села Вознесенского в Оболенском уезде. Он закончился полным разгромом польского отряда. Ратники Пожарского сбили противника «со станов», частью перебили, частью же взяли в плен. Польские боевые знамена оказались в числе трофеев.

Весной Опалиньский вновь идет к Калуге. Поляков ободрил частный успех: один из отрядов Пожарского оказался разгромлен в дальнем рейде. Но под Калугой Опалиньского вновь отбили. Отвечая на польское наступление, Дмитрий Михайлович нанес ряд ударов. В мае 1618-го его младшие командиры добились удачи еще в нескольких стычках, захватили 17 пленников и штабные документы «литовских людей».

12 июля государь Михаил Федорович, довольный действиями Пожарского, решил оказать ему особую почесть — отправить знатного гонца «…со своим государевым милостивым словом и о здоровье спрашивать».

Летом 1618 года поляки все-таки придвинулись к Можайску, но не решились его штурмовать, а осадили соседнюю крепость — Борисово городище. Общее наступление на Можайск — Борисово городище — Москву не оставило полякам сил для нажима под Калугой. Их финансовые и людские ресурсы оказались довольно ограниченными. Дать им победу в подобных условиях мог лишь бросок в сторону русской столицы с последующим ее захватом. Своего рода «блицкриг».

Пожарского с войсками передвинули в Боровск — действовать во фланг армии Владислава. Против другого фланга направили князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского, он расположился под Рузой. Борисово городище успешно держало осаду и отбивало штурмы. Поляки попытали все же счастья под Можайском, но город стоял крепко.

Блицкриг не вытанцовывался. Москва навязывала длинную, тяжелую кампанию на взаимное истощение.

Московское правительство не знало, как дальше поведет себя противник. Из столицы главнейшим воеводам выслали инструкцию: если Владислав попытает счастья в долгой планомерной осаде Можайска, полевой русской армии следует отойти и встать на прикрытие Москвы. Поляки действительно увязли под Можайском. Русские воеводы принялись готовить отступление. При отходе к столице Пожарский должен был прикрывать острожками силы Черкасского с Лыковым и вести арьергардные бои. Можайску выделяли отряд поддержки. Армия Пожарского также получила прибавку — отряд князя Григория Константиновича Волконского, состоящий из отборных московских дворян.

Судя по тому, что Лыков и получивший ранение Черкасский успешно ускользнули от главных сил Владислава, Дмитрий Михайлович сделал свое дело, как надо.

Известно, что 21 июля князь отправил из Боровска в Можайский уезд отряд для разведки боем, и этот отряд разбил противника неподалеку от Борисова городища, захватил 40 пленников и неприятельские знамена. Борисовский воевода К. Ивашкин, услышав о подходе Дмитрия Михайловича с полками, бросил свой «городок», чтобы присоединиться к нему. Рассерженный своевольством Ивашкина, Дмитрий Михайлович сейчас же отправил в опустевшую крепость воинского голову Богдана Лупандина с астраханскими стрельцами. Тот успешно выбил «литовских людей» и остался в Борисовском городке. Эту позицию вскоре пришлось покинуть, но оттуда удалось вывезти продовольствие и прочие воинские припасы.

Между тем Пожарский уже изнемогал от болезней и старых ран. Почти год князь бессменно возглавлял полки, вел сражения, маневрировал. Действия по поддержке полевой армии Черкасского с Лыковым окончательно истощили его здоровье. С юга надвигалась грозная опасность — большое войско украинских казаков во главе с гетманом Сагайдачным. Дмитрий Михайлович двинулся из Боровска навстречу казакам, дошел до Серпухова, но тут силы оставили его. 17 августа ратники Пожарского ведут бои с казаками и захватывают «языков», еще подчиняясь приказам князя, а 28 августа из Коломны докладывает уже его заместитель князь Григорий Константинович Волконский. Пришлось срочно доставить Пожарского в Москву.

Оставшееся без его твердой руки воинство не смогло преградить путь Сагайдачному, оно лишь уберегло от его удара Коломну. Служилые люди уходили от Волконского, при нем осталось немногим более 300 ратников.

Боевую работу Дмитрия Михайловича Пожарского оценили чрезвычайно высоко. 27 сентября 1618 года его вызвали к государю, вручили награду — серебряный кубок да шубу из соболей.

Как в русской, так и в польской армии начались бунты. Казаки бежали из войск Михаила Федоровича на вольный разбой. Но и Владислава покидали ратники, регулярно не получавшие ни жалованья, ни хлеба. Война на истощение приносила бесконечные тяготы обеим сторонам.

Однако в середине сентября московское правительство попало в крайне тяжелое положение. Владислав, оставив в тылу непокорный Можайск, подошел к окраинам Москвы. С ним соединились казаки Сагайдачного — многотысячная армия. Правительственное войско вышло из стен города, однако не решилось драться с гетманскими людьми.

Пожарский оказался тогда в Москве и крепил ее оборону. Ему приказали: «быть в осаде». Какой в точности была роль Дмитрия Михайловича, сказать трудно. Ясно лишь одно: богатые пожалования его за «московское осадное сидение в королевичев приход» показывают высокую оценку его заслуг в решающей схватке за Москву. Государю оставалось надеяться на крепость стен города, а также на стойкость воевод. 1 октября 1618 года поляки пошли на штурм русской столицы. В боях у Тверских и Арбатских ворот они потерпели тяжелое поражение и с потерями отошли. Такой удар отбил у интервентов охоту устраивать новые приступы.

Владислав встал в осаду, все еще надеясь, что москвичи дрогнут, откроют ему ворота. Надежда небезосновательная: столица колебалась, особенно казачьи отряды. Но правительству Михаила Федоровича удалось сохранить контроль над Великим городом. Шли переговоры; русские дипломаты, не боясь военной силы Владислава, упорствовали.

Уступить пришлось королевичу. В конце октября он стал отводить войска. Боевые действия еще продолжались, но все более вяло. Обе стороны, в полном изнеможении, стремились договориться о мире.

Декабрь 1618 года увидел, наконец, долгожданное перемирие. Срок его установили на 14 с половиной лет. Для России условия его были весьма тяжелы: пришлось отказаться от Смоленска, Дорогобужа, Чернигова, Новгорода Северского, Серпейска и других городов. Наши дипломаты с трудом отстояли Вязьму и Брянск. Но для страны, лежащей в страшной разрухе, для государственного устройства, работающего с перебоями, для дворянства, сократившегося за Смуту на пятую часть, то ли даже на четверть, мир был нужен как воздух. И страна получила мир. Разорительный, но все-таки не позорный. Вырванный у неприятеля воинской силой.

Не последняя роль в этой тяжкой, бесконечно долгой кампании против королевича Владислава принадлежала князю Дмитрию Пожарскому. Если бы не его удачные действия на юго-западном направлении, как знать, не пришлось бы соглашаться на худшие условия. Или открывать ворота королевичу…

В судьбе князя Дмитрия Пожарского есть один парадокс. Его широко знают прежде всего как полководца, освободителя Москвы. Но военные дела Пожарского не столь уж хорошо представлены в документах. На период между 1610 и 1618 годами приходится «главный полдень» его жизни. И — как на грех! — от этих лет дошло совсем немного официальных бумаг, служащих самым ценным источником по военной истории. После отступления Владислава от Москвы Россия не нуждается более в спасителях отечества. Ей нужны люди, готовые заняться тяжелыми и совершенно не героическими делами восстановления страны, погруженной в разруху. Выясняется, что Пожарский — именно таков! Его административная деятельность документирована превосходно, и по ней видно: князь оказался столь же хорош в приказной избе, как и на поле боя.

Впервые Пожарский получил крупное административное назначение в феврале 1617 года — до его отправки на фронт под Калугу. Князя поставили во главе Галицкой четверти. Это учреждение ведало делами, в частности, финансовыми, на территории, занятой 25 уездами. Пожарскому поручили собирать «пятую деньгу» — чрезвычайный налог, необходимый для продолжения войны с поляками. Очевидно, правительство желало использовать колоссальный опыт, полученный Пожарским, когда он возглавлял Земское ополчение.

После отражения Владислава ему поручили быть «судьей» (главой) Ямского приказа (1619), а затем и Разбойного приказа (1621). Ямская (почтовая) служба восстала от дикого расстройства, в которое была приведена Смутой, — так в 1628 году Боярская дума докладывала Михаилу Федоровичу.

В 1631–1632 годах Дмитрий Михайлович возглавляет «Приказ, где на сильных челом бьют» или, как его называли прежде, Челобитенный приказ. Князь становится защитником интересов мелкого дворянства, утесняемого «сильными людьми» царства. Очевидно, это поручение рассматривалось как весьма ответственное: назревала война, и требовалось ободрить дворян, составлявших боевое ядро русской армии.

С 1634-го по апрель 1638-го и в 1639–1640 годах князь Пожарский возглавлял Московский судный приказ — крупное учреждение, своего рода предтеча прокуратуры. Занималось оно опять-таки делами дворянства.

Служба во главе приказов время от времени прерывалась службой на «городовом» воеводстве. Так, в 1623 году князь исполнял обязанности воеводы в Архангельске — северных морских воротах Московского царства. Обстоятельства Смутного времени заставили Россию отдать Швеции балтийское побережье.

Крупнейшая административная служба Пожарского — воеводство в Новгороде Великом. Эта должность не только ответственная и сопряженная с большими трудами, она еще и весьма почетная. До Смуты ее занимали аристократы гораздо более высокого рода, нежели Пожарские. Новгородское назначение говорит и о признании заслуг, и о желании правительства поставить на огромное хозяйство дельного управленца. Очевидно, Дмитрий Михайлович успел к тому времени завоевать добрую славу на административном поприще.

Новгородским воеводой князь Дмитрий Пожарский служил с 21 августа 1628-го по 4 ноября 1630 года. На этой должности он собирал сведения о сопредельных территориях; принимал и размещал иностранных подданных, приезжающих ради русской службы или научения русскому языку; выдворял с подконтрольной территории нежелательных гостей из-за рубежа; улаживал финансовые конфликты между русскими купцами и их иноземными контрагентами; боролся с контрабандой; организовывал сопровождение иностранных дипломатических представителей; вел розыск по делам, кои сейчас назвали бы коррупционными; собирал налоги… иными словами, работал не покладая рук.

Дмитрий Михайлович не просто «отслуживал» положенный срок в том или ином учреждении, но и выходил в Боярской думе с крупными законодательными инициативами. Иными словами, князя по-настоящему интересовала административная деятельность, он имел к ней вкус.

В конце 1620-го или в 1621 году Пожарский, возглавляя Ямской приказ, восстановил действие старого закона о защите государевой ямской службы от злоупотреблений. Осенью 1624 года Дмитрий Михайлович «провел» через Боярскую думу решение о порядке взыскивания ущерба по уголовным преступлениям, совершенным людьми, зависимыми от бояр, дворян и дьячества. В феврале 1625 года, опять-таки по его докладу, Дума ввела закон о возмещении за убийство крестьян и холопов. Ему принадлежит также инициатива по введению законов об ответственности за неумышленное убийство и торговлю краденым имуществом.

Долгое время занимая пост главы Разбойного и Московского судного приказов, князь поднаторел в деталях следственной работы и судебного процесса. Несколько раз Дмитрий Михайлович вносил дельные предложения о порядке судопроизводства. Дума принимала положительные решения по его проектам в 1628, 1635 и 1636 годах.

За труды Пожарскому оказывали почтение и любовь. Кроме того, правительство платило ему самой ценной в политике монетой — доверием.

Время от времени его даже ставят старшим среди бояр, остающихся в столице, когда государь надолго выезжает из нее. Первый раз такое случилось в июле 1628 года. В этом смысле Пожарский пользуется полным доверием правительства.

Иностранные источники характеризуют его как одного из главных доверенных лиц молодого государя. Шведы доносили своему правительству в середине 1620-х: князю Пожарскому «предан весь народ»; если требуется получить нечто важное от матери государя, то следует обратиться к ней через одного из узкого круга вельмож. В числе этих вельмож — Дмитрий Михайлович.

К началу 1640-х годов князь владеет 2157 четвертями «старых» вотчин. Помимо них, за Пожарским числится еще 5318 четвертей «выслуженных» вотчин и 1166 четвертей вотчин купленных. А для таких покупок надо было иметь огромный доход. К ним добавлялась без малого тысяча четвертей поместных земель, притом в 1640-м или 1641 году он получил в поместье сельцо Буканово Серпейского уезда явно не за военные заслуги, а за административные. Это 205 четвертей земли — отнюдь не бедное пожалование.

Как можно убедиться, на закате жизни Дмитрий Михайлович — весьма богатый землевладелец. От службы он никогда не наживался. Более того, честно выслуженное состояние Пожарский время от времени бросал на латание хозяйственных дыр, обойденных вниманием государственных казначеев. Средства свои он тратил на государственные нужды нередко: платил за транспорт при перевозке хлеба в действующую армию, нанимал лошадей для встречи посольств и даже покупал пищали для защиты суздальского Спасо-Евфимьева монастыря от татарских набегов.

Вероятно, князь до такой степени был слит со своей страной и со своим народом, что считал личным долгом входить в подобные расходы.

Как в России, так и в Польше знали: большая война не за горами.

Деулинское соглашение 1618 года обеими сторонами рассматривалось как временная мера, промежуточный результат. В 1632 году Московское государство решилось пересмотреть итоги предыдущей войны с Речью Посполитой, используя вооруженную силу.

При начале боевых действий Пожарский остался в Москве — собирать деньги и продовольствие для полевой армии. Осенью 1632 года, когда ратники воеводы Михаила Борисовича Шеина вели бои под Смоленском, Дмитрий Михайлович взялся за сложнейшее дело — очередной сбор «пятой деньги» — чрезвычайного налога военного времени. Через год на него возложили еще одну обязанность — набрать из пяти уездов «посошных» людей с заступами и топорами, то есть контингент для инженерных работ, дабы затем отправить его под стены Смоленска.

Осенью 1633 года, когда под Смоленском дела пошли худо, правительство начало формировать новую армию. Первым воеводой назначался князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, вторым уговорили пойти уже немолодого и к тому же разболевшегося Пожарского. 17 ноября им приказали выйти к Можайску.

Как видно, правительство надеялось: победит Пожарский или не победит, но одно его присутствие ободрит русское воинство. Князь бы и двинулся в битву… Вот только армия никак не собиралась. Полки Черкасского и Пожарского стояли у Можайска, не трогаясь вперед. Набор людей шел с необыкновенной медленностью. У страны не хватало бойцов, у правительства — организационной воли.

Январь 1634 года, Шеин близок к поражению, а под Можайском счет ратников идет на сотни…

Февраль 1634 года, Шеин начал переговоры с поляками о выводе армии из-под Смоленска, а у Черкасского с Пожарским под рукой — три — пять тысяч бойцов, набранных судорожными усилиями правительства.

Тем, кто все же встал под знамена, из Москвы не давали приказа идти Шеину на выручку. Более того, их не торопились обеспечивать всем необходимым. Обнищалые дворяне кормились грабежами местного населения. Воеводам едва удавалось держать их в узде. Вторая русская армия топталась на месте, ничуть не помогая гибнущему Шеину, и от нее происходила лишь одна польза: Владислав знал, что перед Москвой выставлен заслон, броском до русской столицы ему не дойти.

Царь, наконец, отправил запрос Черкасскому: можете ли наступать? Тот ответил положительно. Но вскоре сообщил государю: наступать уже поздно, Шеин проиграл.

Смоленская неудача сказалась бы горше, кабы не упорство Шеина и не присутствие хоть какой-то военной силы под Можайском.

Поляки устали. Поляки потеряли немало своих бойцов, сражаясь с Шеиным. Поляки поистратились. Поляки, наконец, страшно охолодали от февральских морозов. Владислав двинулся было вперед, да застрял под крепостью Белой. Гарнизон ее храбро бился. Вражеских бойцов укладывали огнем со стен, секли на вылазках. Воевода, князь Федор Федорович Волконский, проявлял твердость в переговорах, отвергая предложения сдаться.

Ситуация стала переворачиваться зеркальным образом. Белая могла стать для Владислава тем, чем для Шеина стал Смоленск. Ослабленная королевская армия могла в любой момент подвергнуться нападению русской силы с фланга, из-под Можайска. Потери росли, успех отдалялся.

Черкасскому с Пожарским пришла пора наносить удар, не так ли?

Но кем?!

Можайские полки по-прежнему заметно уступали войскам Владислава в численности.

Между тем, воеводам добавилось забот. Пространство между Калугой, Можайском и Смоленском наполнилось казачьими шайками — как во времена недоброй памяти Смутного времени. Ратникам Черкасского и Пожарского приходилось заниматься тем, что сейчас назвали бы «ликвидацией бандформирований».

Войско сильно дезорганизовала долгая бездеятельная стоянка у Можайска и еще того больше — голод, неустройство. В марте город страшно пострадал от пожара, сгорели склады с припасами. Пожарский криком кричал в донесениях Михаилу Федоровичу: «Ноне я… на твоей государевой службе и с людишки помираю голодною смертью — ни занять, ни купить!»^{40} Армия получила немного сухарей. Как видно, их не хватало. Пожарский завел кабаки, чтоб хоть так поддерживать «ратных людей» продовольствием. О выгоде для него лично и речи быть не может: князь истратил целое состояние, обеспечивая доставку припасов Шеину.

Фураж добыть оказалось в принципе неоткуда. Дворяне сетовали: «Промыслу над литовскими людьми нет, а проелись конским кормом не у службы»^{41}.

Голодные весенние месяцы: запасы, сделанные осенью, исчерпаны, до нового урожая далеко. Ни грибов, ни ягод. Слякоть. Холода. Распутица. Если бы можайская армия двинулась на поляков, то произошло бы сражение полумертвых от голода людей с полумертвыми от голода людьми.

На фоне обоюдной немощи Владислав запросил Москву о переговорах…

Летом 1634 года можайская армия вернулась в Москву.

Смоленская война окончилась Поляновским миром. По условиям мирного договора Россия вернула себе Серпейск, а Владислав навсегда отказался от претензий на русский престол, но удачным финал масштабного вооруженного противоборства не назовешь. Смоленск остался за Речью Посполитой. Прочие города, занятые русскими полками, пришлось вернуть неприятелю. А главное, стратегический результат войны не оправдал возлагавшихся на нее упований: огромный расход казенных средств, немалые людские потери, а основные задачи не решены!

Гора родила мышь.

Что же касается лично князя Пожарского, то ему не пришлось биться на главном направлении, и никаких великих побед поседевший воевода не одержал. Но он честно вышел против поляков, когда позвал его государь, обеспечил сопротивление врагу, в тяжелых условиях полгода выстоял под Можайском. Иными словами, нигде не сплоховал и не утратил чести. И ни в малой мере не вина Дмитрия Михайловича, что многострадальную, полуживую армию Михаила Шеина, осаждавшую Смоленск более года, выручить ему было просто некем.

Служба Пожарского, уже немолодого человека, на воинском и на гражданском поприщах продолжилась и после Смоленской войны. Его активная деятельность прослеживается, как минимум, до середины 1640 года.

Так, ему пришлось быть воеводой в не столь уж «престижном» Переяславле-Рязанском, но по обстоятельствам чрезвычайным. Опасность татарских набегов усилилась в 1630-х годах. Следовало обратить самое пристальное внимание на защитные сооружения. Во второй половине 1630-х Пожарскому дважды поручалось следить за строительством укреплений: в 1637 году князь занимается возведением большого участка Земляного города в Москве, в 1638-м — уже осматривает оборонительные сооружения на Рязанщине. А Рязанщина числилась среди районов, куда крымцы вторгались особенно часто. Пожарский отнесся к порученному делу со всей ответственностью. Он объехал укрепления и пришел к выводу о крайне запущенном их состоянии. Это укрепления, которые, заметим, позволяли тормозить, а то и останавливать стремительные рейды крымцев в центральные регионы страны…

Дмитрий Михайлович тщательно проанализировал, в каком состоянии находятся «засеки», «валы», «перелазы», острожки и «земляные крепости». Он подал в столицу запрос на контингент в 4,5 тысячи человек для ремонта и строительства фортификационных сооружений, пришедших в негодность. Из Москвы ему отказали.

Князю пришлось тогда заняться масштабными фортификационными работами самостоятельно, собрав тысячи людей. Как пишет современный биограф князя Юрий Эскин, «укрепления были восстановлены силами уезда, возможно, отчасти на его личные средства»^{42}. Что ж, потратить свои деньги на государственные нужды — это как раз в духе Пожарского.

Дела христианского благочестия, совершенные князем Пожарским, очень хорошо известны.

Пожарский часто делал вклады в церкви и монастыри. Так поступали многие. Конечно, особое внимание Дмитрий Михайлович уделял суздальскому Спасо-Евфимьеву монастырю. С этой обителью род Пожарских связывали долгие отношения, там находилась их семейная усыпальница. Туда Пожарский пожертвовал деревни Три Дворища (1587), Елисеево (1609), село Петраково (1632–1633), колокол на 355 пудов, килограммовое серебряное кадило, шубу, множество богослужебных одеяний из бархата, камки и атласа с золотым шитьем, паникадило на 28 свечей, иконы, 20 церковных книг, из которых выделяется золотописное напрестольное Евангелие, украшенное жемчугом и драгоценными камнями. По завещанию князя, обители достался образ Казанской Божией Матери, отделанный жемчугом, бирюзой, серебром. Доставались от него богатые пожертвования и Троице-Сергиеву монастырю, и даже далекому Соловецкому.

Время от времени Дмитрий Михайлович приобретал на Московском печатном дворе множество экземпляров какого-нибудь свежего издания, и сам этот факт прежде вводил историков в заблуждение. Многие считали, что князь собирал библиотеку. Но его книжное собрание — никоим образом не библиотека, а коллектор. Там хранились однотипные книги, предназначенные не для чтения, а для богослужебных нужд. Оттуда они уходили в вотчинные храмы и на пожертвования монастырям.

Дмитрий Михайлович дал деньги на «возобновление» Макарьевского Желтоводского монастыря близ Нижнего Новгорода, подвергшегося разрушению еще в XV веке. Туда на хранение была передана гражданская святыня — знамя Нижегородского ополчения. Князь содержал и, вероятно, отстраивал небольшую обитель на землях родовой Мугреевской вотчины, а также небольшие храмы в вотчинных селах. На землях подмосковной Медведковской усадьбы Дмитрий Михайлович выстроил шатровый храм Покрова Пречистой Богородицы, дошедший до наших дней.

Но, например, те же Годуновы гораздо больше жертвовали на строительство церквей.

Пожарский сыграл выдающуюся роль в прославлении Казанского образа Пресвятой Богородицы. Здесь его служение Церкви поднимается до невиданных высот.

Чудотворный Казанский образ Божией Матери доставили к воеводам Первого земского ополчения. Под Москвой он прославился: ратники Трубецкого и Заруцкого не сомневались, что при взятии Новодевичьего монастыря через икону им оказана была помощь сил небесных. Покинув Москву, священник с иконой добрался до Ярославля, где встретился с земцами Пожарского и Минина. Вожди Второго ополчения также крепко уверовали в ее особенную святость. Икону поставили для публичного поклонения, списали с нее копию («список») и, возможно, не одну. Вскоре оригинал вернулся к казанцам. Ну а список с него последовал к Москве. «Ратные же люди начали великую веру держать к образу Пречистой Богородицы, и многие чудеса от того образа были. Во время боя с гетманом и в московское взятие многие же чудеса были»^{43}.

На исходе 1612 года, после освобождения Кремля, Пожарский, по словам летописи, «…освятил храм в своем приходе Введения Пречистой Богородицы на Устретинской улице, и ту икону Пречистой Богородицы Казанской поставил тут»^{44}. Очевидно, речь идет о Казанском приделе Введенского храма, устроенном на деньги полководца. Здесь чудотворный образ находился до 1632 года, затем ненадолго переехал в китайгородский Введенский («Златоверхий») храм, откуда пришел в деревянный Казанский храм (о нем речь пойдет ниже).

Молодой царь Михаил Федорович и особенно его отец Филарет Никитич увидели в иконе великую святыню. Властвование их династии возникло из земского освободительного движения, словно цветок из бутона. А Казанский образ являлся зримым воплощением Божьего покровительства земскому делу. Казанскую икону Божией Матери прославили еще в XVI веке, но это был неяркий свет. Лишь при первых государях из рода Романовых она приобрела сияние, разливавшееся по всей стране.

Государь Михаил Федорович, его мать, инокиня Марфа, а затем и патриарх Филарет окружили чудотворный образ из Введенского храма невиданным почитанием. Дважды в год в его честь устраивались крестные ходы: 8 июля — в память о прославлении иконы в Казани, а также 22 октября (в День памяти святого Аверкия Иерапольского). Второй крестный ход прочно связывал освобождение Китай-города в 1612 году с покровительством Богородицы земскому воинству.

В конце 1624 — середине 1625 года, как сообщает летописец, «…тот же образ по повелению государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Русии и по благословению великого государя святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всея Русии украсил многой утварью боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский по обету своему».

Долгое время с именем князя Дмитрия Пожарского связывали создание Казанского собора на Красной площади, разрушенного в 1936-м и восстановленного в 90-х годах XX столетия. Строку из летописи об «украшении» образа «многой утварью… по обету» воспринимали как сообщение о строительстве этой церкви. Однако документы говорят о другом: каменное здание в начале Никольской улицы — там, где она втекает в Красную площадь, — строилось, вероятнее всего, на казенные средства и по инициативе «двух государей»: царя Михаила Федоровича и патриарха Московского Филарета. Работы завершились осенью 1636 года. Причастность Дмитрия Пожарского к его возведению, какие-либо пожертвования или иные знаки участия князя в судьбе Казанского собора нигде не зафиксированы. Нет их ни в государственных, ни в церковных бумагах, ни даже в завещании Дмитрия Михайловича.

В 1632 году у стены Китай-города срочно соорудили деревянную церковку, освященную в честь той же Казанской иконы Божией Матери. Преемственность между этим деревянным, впоследствии исчезнувшим храмом и каменным на Никольской улице очевидна. Может быть, Дмитрий Михайлович дал деньги на строительство этого деревянного «прототипа»?

Не исключено.

Возможно, Дмитрий Михайлович выстроил отдельную часовню или даже небольшую церковку рядом с Введенским храмом на Сретенке — специально под Казанский чудотворный образ. И уж точно, он сделал богатое пожертвование на богослужебную утварь.

Значит, он оказался одним из главных творцов великого всероссийского почитания Казанской иконы Божией Матери. Оно установилось в 1620–1630-х годах. Если бы князь Пожарский не позаботился об иконе после очищения Кремля, если бы он не создал для нее особый придел во Введенском храме, если бы он не рассказал тамошнему духовенству об особой святости образа, тогда громкое его прославление отодвинулось бы на неопределенный срок. И трудно не усмотреть в действиях князя внимание к мистическому вмешательству Бога в земные дела. Трудно не увидеть его готовность покориться воле Божией, действовать в согласии с нею. А такое благочестие дается редко и, возможно, свидетельствует об особой отмеченности свыше.

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский умер в 1642 году, в ореоле большой славы, до конца исчерпав свой долг перед отечеством и родом. Его прах приняла земля, окруженная стенами Спасо-Евфимьева монастыря.

«Не нужно особенно зорких глаз, чтобы рассмотреть, чем именно всегда были исполнены побуждения Пожарского. Не за личные цели он стоял и не целям какой-либо партии он служил; он стоял за общее земское дело и служил ему чисто, прямо и честно. Вот эти-то обыкновенные его дела и действия и придали его личности необыкновенное для того времени значение, которое было хорошо понято в Нижнем и там же обозначено желанием найти воеводу, который бы „в измене не явился“, который бы не припадал на всякие стороны, смотря, где выгоднее для чести или для корысти, как поступало великое большинство тогдашних князей, бояр и воевод». Так пишет о русском воеводе Иван Егорович Забелин. И оценка эта, пожалуй, ближе всех прочих к правде факта.

Князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, помимо тактического таланта, принадлежал еще один, гораздо более редкий и насущно необходимый лишь в исключительных обстоятельствах. Для ведения обычных боевых действий он не нужен, зато яркой звездой вспыхивает в годы гражданских войн, восстаний, всякого рода смут. Этот уникальный талант состоит в том, чтобы стать душой войска, противостоящего мятежникам, всегда и неуклонно проявлять стойкость и самопожертвование ради восстановления общего дома. Если значительная часть народа видит в устоявшемся порядке ценность, именно такие вожди ведут ее к победе. Если старое устройство общества поддерживается малым количеством людей, такие вожди позволяют своим полкам дать последний бой революции и с честью сложить головы на поле боя. Всегда и во все времена они являются оплотом веры, нравственности, долга перед государем и отечеством.

В старину таких людей, как Дмитрий Михайлович, называли «адамантами» — алмазами. Не за ценность, а за прозрачность и твердость. Именно образ камня следует навсегда связать с именем князя. Пожарский — адамант. Им можно резать самые твердые материалы, и трещин на самом резаке не появится. Или, может быть, горный хрусталь. Он всем и каждому дает увидеть то, что лежит внутри него, ибо душа его не содержит зла. Он не знает уловок и хитрости. Он исполнен силы и прочности.

Живой камень. Прозрачный несокрушимый камень.

Россия породила немало полководцев, обладающих подобным талантом. Так, с необыкновенной отвагой и самоотверженностью противостоял воровским казакам современник Дмитрия Пожарского — воевода Борис Михайлович Лыков. Другой его современник, Михаил Борисович Шеин, показал верность своему народу и своей вере, до последней крайности защищая Смоленск от польско-литовских захватчиков. Целое созвездие подобных военачальников появилось в годы Гражданской войны XX века. Наиболее известны среди них генерал от инфантерии Александр Павлович Кутепов, истинный вождь добровольческого движения, а также генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель, надежда белых армий Сибири. Твердую волю и жертвенное служение России показали также генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский и генерал-лейтенант Сергей Леонидович Марков. Все четверо отдали жизни за Белое дело.

Дмитрий Михайлович Пожарский в полной мере обладал способностями вождя восстановителей порядка. В памяти потомков он остался прежде всего как командующий земским ополчением, отбившим в 1612 году Москву у польско-литовских интервентов. Прочие его победы остались в забвении. Более того, историк XIX столетия Николай Иванович Костомаров показал Пожарского как храброго патриота, в решающий час поднявшего знамя борьбы за отечество, но лишенного выдающихся способностей военачальника, дюжинного командира. С течением времени эта оценка была оставлена из-за несоответствия действительности, и, думается, в этом очерке дано достаточно фактов, прямо ей противоречащих. Правда состоит в том, что Пожарский проявлял себя как превосходный тактик в разное время, просто звезда его взошла именно в 1612 году, в жестоких боях за Москву.

Спустя два века после огненной полосы русской Смуты на Красной площади появился памятник Минину и Пожарскому. Великий нижегородец показывает Дмитрию Михайловичу: «Посмотри же, страна в огне, если мы не спасем ее, уже никто не спасет!» Два благородных человека готовы встать на защиту родины, принять за нее лишения и раны, а если придется, то и погибнуть.

Государства и народы рождаются, входят в возраст зрелости, дряхлеют и умирают. Пока общество богато такими людьми, до старости ему далеко.

Основные даты жизни и деятельности князя Д. М. Пожарского

1577 (1578?), 1 ноября — крещение Козьмы, сына провинциального дворянина и среднезажиточного землевладельца князя Михаила Федоровича Пожарского. Вероятнее всего, ребенок родился 26 октября, и получил христианское прозвище Дмитрий в честь святого Димитрия Солунского, память которого отмечается в этот день.

1593 — юный князь Дмитрий Пожарский поступает на царскую службу.

1604, конец года — 1605, начало года — пожалование придворного чина стольника.

1606, осень — назначение воинским головой. Участие в разгроме болотниковцев под Москвой.

1609, январь — февраль — первое назначение на воеводскую должность. Победа князя Дмитрия Пожарского над «литовскими людьми» под Коломной, у села Высоцкого (скорее всего, в середине февраля).

Конец июля — обеспечение охраны царского посланника к крымским царевичам князя Григория Волконского силами отряда князя Дмитрия Пожарского.

Ноябрь — начало боя на речке Пехорке отряда тушинцев под командой Салькова с войском князя Дмитрия Пожарского.

1610, первые числа января — разгром отряда Салькова. Награждение князя Пожарского богатыми поместьями за победу.

Февраль — март — назначение на воеводство в Зарайск.

Май — июнь — борьба за Коломну и Зарайск между воеводами, преданными Василию Шуйскому, и ляпуновцами, а затем тушинцами. Князь Дмитрий Пожарский выдерживает осаду в Зарайском кремле. Своей твердостью он способствует тому, что Зарайск и Коломна возвращаются под контроль правительства.

Ноябрь — декабрь — сражения князя Дмитрия Пожарского с запорожцами и правительственным отрядом Исаака Сумбулова за Пронск и Зарайск в союзе с Прокофием Ляпуновым. Отряд Пожарского действует как часть рождающегося земского ополчения.

1611, 19–21 марта — участие князя Дмитрия Пожарского в Московском (Страстно́м) восстании против иноземного гарнизона. Во время боевых действий князь получил тяжелое ранение и вынужден был отправиться на излечение в Троице-Сергиеву обитель. Оттуда был переправлен в собственную вотчину.

Конец весны — октябрь — пребывание князя Дмитрия Пожарского в его вотчинах, скорее всего, в Нижнем Ландехе, на излечении от ран.

Конец октября — ноябрь — переговоры между князем Дмитрием Пожарским и представителями нижегородского общества, назначение Пожарского старшим воеводой земского ополчения. До 8 ноября он уже занял пост во главе ополчения.

Ноябрь — создание земской рати в Нижнем Новгороде (по февраль 1612 года).

1612, февраль — март — занятие Вторым земским ополчением городов Поволжья: Балахны, Юрьевца, Кинешмы, Плёса, Костромы. Князь Дмитрий Пожарский — во главе армии.

1 апреля — ополченцы князя Дмитрия Пожарского занимают Ярославль.

Апрель — июль — Второе земское ополчение стоит в Ярославле, пополняясь и укрепляя власть над севернорусскими регионами. Здесь начинает работу Совет всея земли — временное правительство огромной области.

20 августа, вечер — прибытие главных сил князя Дмитрия Пожарского в Москву.

21 августа — занятие армией князя Дмитрия Пожарского позиций на западных окраинах Москвы, строительство острожков.

22 августа — бои ратников князя Дмитрия Пожарского с армией гетмана Яна Кароля Ходкевича у Новодевичьего монастыря и Пречистенских ворот. Отражение атак Ходкевича. Разгром польско-литовских отрядов, устроивших вылазку из Кремля в тыл Второму земскому ополчению. Ранение князя Пожарского.

23 августа — подготовка решающего сражения за Москву, передислокация войск.

24 августа — решающая битва за Москву. Отступление Ходкевича и потеря им значительной части обоза.

Не позднее 6 сентября — объединение руководства двух земских ополчений, устройство единого штаба в Москве, «на Трубе».

26–27 октября — сдача поляками и литовцами Кремля князьям Дмитрию Пожарскому и Дмитрию Трубецкому, выход гарнизона в расположение ополченцев.

Ноябрь — отражение армией князя Дмитрия Пожарского польско-литовского летучего корпуса, прибывшего под Москву под видом посольской свиты.

Ноябрь — декабрь — устройство князем Дмитрием Пожарским особого придела для чудотворной Казанской иконы Божией Матери во Введенском храме на Сретенке.

1613, начало января — 21 февраля — участие князя Дмитрия Пожарского в Земском соборе, избиравшем нового государя. Его имя занесено в список претендентов на престол, но он не избран. Князь Пожарский согласился с соборным решением и спокойно передал бразды правления правительству Михаила Федоровича.

Июль — пожалование боярского чина.

1615, 29 июля — осень — боевые действия князя Дмитрия Пожарского против полковника Лисовского на Болховском направлении. Победа над «лисовчиками» под Орлом.

1617, февраль — назначение князя судьей в Галицкую четверть. Сбор «пятой деньги» — чрезвычайного налога.

Октябрь — назначение князя старшим воеводой над большой армией под Калугой. Здесь он будет успешно вести боевые действия с поляками до лета 1618 года.

1618, июль — август — князь Дмитрий Пожарский ведет боевые действия из Боровска и Серпухова, наносит армии королевича Владислава удары во фланг, прикрывает отход армии князя Бориса Лыкова-Оболенского, вступает в боевые действия против казачьей армии гетмана Сагайдачного.

Середина августа — заболевшего князя Дмитрия Пожарского отправляют в Москву.

27 сентября — вручение серебряного кубка и шубы из соболей за боевые заслуги.

1619–1628 (с перерывами) — пребывание во главе Ямского приказа.

1621–1628 (с перерывами) — пребывание во главе Разбойного приказа.

1623 — пребывание воеводой в Архангельске.

1628, 21 августа, — 1630, 4 ноября — пребывание на воеводстве в Новгороде Великом.

1631–1632 — пребывание (начиная с весны) во главе Приказа сбора ратных и даточных людей. Пребывание во главе Челобитенного приказа.

1632, осень — новый сбор князем Дмитрием Пожарским «пятой деньги» — чрезвычайного налога военного времени.

1633, первая половина — середина года — сбор князем Дмитрием Пожарским денег и съестных припасов для армии Михаила Шеина, осаждающей Смоленск.

Лето — назначение возглавлять отряд, которому поручено оборонять Заяузье от крымских татар.

1634, январь — лето — пребывание князя Дмитрия Пожарского с армией под Можайском.

1635, март — участие в торжественном принятии статей Поляновского мирного договора с Речью Посполитой.

1637, осень — назначение следить за постройкой Земляного города в Москве.

1638, весна — назначение на воеводство в Переяславль-Рязанский. Проведение масштабных фортификационных работ на «засеках» против татар.

1642, 20 апреля — кончина князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

1818 — воздвижение на Красной площади Москвы памятника Минину и Пожарскому работы скульптора Ивана Мартоса. Это наиболее известный монумент. Позднее появились памятники Пожарскому в Суздале, Зарайске и Борисоглебске. Пожарский увековечен в славной дружине великих русских государственных людей на монументе «Тысячелетие России» в Новгороде Великом (1862).

Третий вождь

Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой

Русская родовая аристократия делилась в Московском царстве на «сорта». Тот, кто относился к «высшему сорту», мог по одному только праву рождения получить любую должность… за исключением разве что царской. Разумеется, измена, опала, увечье или патологическая глупость могли помешать возвышению. Но ведь все это из области исключений: в любой военно-политической элите великой державы не столь уж много круглых дураков, инвалидов, изменников и людей, вызывающих на свое семейство безнадежную монаршую немилость.

Русский «высший сорт» на заре XVII века был достаточно многочислен — десятки персон, — чтобы породить изрядное количество выдающихся полководцев, которые сломали бы хребет Смуте и вынесли бы на своих плечах хрупкую судьбу новой династии к тверди стабильного существования. В сущности, именно таково общественное предназначение этого самого высшего сорта, или высшего слоя знати.

И что же?

Россию вытащили из сточной канавы и защитили новую династию по преимуществу личности значительно менее знатные. Второй сорт, третий, четвертый, да вообще вне сортов, если угодно. Шеин и Лыков-Оболенский, герои этой книги, изначально в высший слой не входили. Кровь их столь высокой не была. Пожарский у истоков Смуты — вообще не аристократ, хотя и носит княжеский титул. Он в лучшем случае относится к «сливкам» того военно-служилого слоя, который стоит у ворот аристократического городка, но внутрь зайти не может, поскольку социальный уровень его заметно ниже. Можно сказать, это последняя ступенька перед этажом аристократии, вот только выше подняться можно лишь в виде исключения. Их всех — Шеина, Пожарского, Лыкова — в экстремальных условиях общественного катаклизма возвысила собственная отвага, собственное тактическое искусство, собственная твердая воля.

А вот «высший сорт» оказался нехорош в деле. Слишком амбициозен. Слишком подвижен на путях измены. Слишком нестоек на дороге преданности.

Конечно же, и в его составе нашлись достойные личности. Отличные полководцы князья Андрей Васильевич Голицын и Михаил Васильевич Скопин-Шуйский чуть было не повернули процессы распада вспять. Но Смута сгубила их очень рано — на подъеме их дарований. Словно в среде русской знати действовал какой-то отрицательный отбор и смерть на взлете присуждалась лучшим… Может быть, в них слишком многие видели потенциальных монархов, а это опасная роль.

Иные представители высшего слоя слишком бледно проявили себя или, хуже того, принесли царским стягам поражения, «ярко» проиграв ключевые битвы. Как, например, князь Дмитрий Иванович Шуйский, брат царя Василия. Если не поражением, то изменами многие знатнейшие аристократы пятнали свои имена.

И только князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, человек высокой крови, деятель, рожденный на лоне верхнего яруса русской знати, в какой-то мере стал оправданием всего родного ему слоя. Он пережил Смуту, имея за спиной победы и поражения, но в конечном счете оставшись в истории одним из «очистителей России».

Он один. Из настоящих больших полководцев, рожденных на том же уровне, что и он, никто не вошел в царствование Романовых с высоко поднятой головой победителя, да некоторые достойные персоны просто не дожили до него.

Два вождя земского национально-освободительного движения в годы Великой смуты начала XVII столетия, князья Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Дмитрий Михайлович Пожарский, долгое время стояли в общественном мнении наравне (оба — безусловно выше Минина), как одинаково важные фигуры, связанные с освобождением Москвы от польско-литовских захватчиков и общим «умирением» Смуты. Изначально Трубецкой, возможно, выглядел даже значительнее — в силу безусловного превосходства по части знатности. Иерархия местнических «счетов» ставила его на два порядка выше Пожарского, принадлежавшего к захудалому роду, пусть и ветви Рюриковичей.

Но с течением времени ситуация изменилась.

Земский собор 1613 года, избравший на царство Михаила Федоровича Романова, закрыл последнюю страницу величия в судьбе Дмитрия Трубецкого. Это последний вождь Первого земского ополчения, персона исторического значения… Уход его в тень, перемещение из главных действующих лиц на роль второго плана имели разный смысл для современников его и для будущих поколений.

Во-первых, князь Трубецкой страстно жаждал надеть шапку Мономаха, но царем не стал. Он уступил — таков главный итог его жизни для современников.

Во-вторых, хотя на протяжении двух лет он был одним из вождей земского ополчения, его имя знала вся Россия, но историческая память русского народа вычеркнула его из списка великих личностей. Кто ныне знает о Трубецком? Историки Смуты, краеведы города Трубчевска Брянской области да незначительное число дотошных любителей русской старины. Между тем князь был незаурядным человеком. Иначе он просто не смог бы столь долго продержаться на гребне земского дела.

Не странная ли аберрация национальной исторической памяти? Не странная ли избирательность?

Был равным Пожарскому и почти совершенно забыт…

Дмитрий Тимофеевич Трубецкой появился на царской службе в 1604 году — в чине стольника ходил против Лжедмитрия I. Тот же чин сохранил он и при Василии Шуйском^{45}. Быть может, вообще начал карьеру с этого чина. При царе Василии Ивановиче (январь 1608 года) он еще бывал в рындах^{46}, игравших роль телохранителей и оруженосцев при особе царя и назначавшихся обыкновенно из молодых аристократов. Служить тогда начинали с пятнадцати лет, а значит, родился Дмитрий Тимофеевич приблизительно во второй половине 1580-х годов.

Великая смута ввела его, как и многих других русских аристократов, в соблазн.

Перебежав от Василия Шуйского к Лжедмитрию II после боя на Ходынке (июнь 1608 года), он сразу получил от «царика» боярский чин: очевидно, тушинцам пришлось по вкусу, что в их лагере оказался столь знатный человек. Дмитрий Тимофеевич являлся старшим в Боярской думе Лжедмитрия II и возглавлял его Разрядный приказ.

Очевидно, выбор, сделанный Трубецким в пользу Лжедмитрия II как государя вместо Василия Шуйского, был продиктован опасениями. При Борисе Годунове князья Трубецкие были в чести и проявляли стойкую верность Годуновым. Можно сказать, Трубецкие играли роль последовательных союзников годуновской «партии». Более того, в условиях всевластия Бориса Годунова при дворе царя Федора Ивановича Трубецкие местничали с Шуйскими, считая их ровней себе^{47}. Видимо, теперь, при господстве Шуйских, Дмитрий Тимофеевич по службе не ждал для себя ничего доброго. Факты говорят о том, что Василий Шуйский несколько «придерживал» князя по службе: тот уже несколько лет имеет чин стольника, но не получает значительных постов — он всего лишь рында, а это… дает много почета, но ровным счетом — никакого влияния на государственные и военные дела. И даже распределяя назначения в рынды его обходят первенством!

Современный историк Вячеслав Николаевич Козляков считал, что действия Дмитрия Тимофеевича объясняются «изменившимся отношением к Трубецким царя Василия Шуйского. Царь вряд ли мог до конца простить им то, что они находились в приближении Бориса Годунова. При первой же опасности столице от войска самозванца, выигравшего стратегически важную битву под Болховом и двинувшегося на Москву по Калужской дороге, все старые страхи и недоверие царя Василия обострились»^{48}, — а двоюродный брат Дмитрия Тимофеевича, князь Юрий Никитич Трубецкой, за военную «оплошку» подвергся опале и отправился в далекую Тотьму. Думается, отношение не менялось: царь Василий Иванович никогда не выказывал ни особого доверия, ни благоволения Трубецким. Под его властью молодым Трубецким не следовало ждать благоденствия и возвышения.

Однако поступок князя Дмитрия Трубецкого, при всем том, продолжает выглядеть нравственно сомнительным. Он предал своего государя, когда тот как никогда нуждался в верной службе.

Вот первая точка сравнения Дмитрия Тимофеевича с Дмитрием Михайловичем Пожарским: тот сидел точно так же, как и Трубецкой, в осаде на Москве, но в обстоятельствах тяжелой вооруженной борьбы с самозванцем законному царю не изменил.

Известно, что именно князь Дмитрий Трубецкой собирал войска Калужской земли для похода на Москву после смерти самозванца, последовавшей в декабре 1610 года. Весной 1611 года самой крупной фигурой в стане русских сил, концентрирующихся вокруг Калуги на пороге превращения из пестрого воинства при особе самозванца в земское ополчение, недолгое время был уже упоминавшийся его двоюродный брат — князь Юрий Трубецкой (с ним ведут переговоры внешние силы)^{49}. Дмитрий Тимофеевич появляется рядом с ним как значимая личность в марте — апреле 1611-го^{50}. Юрий Никитич, известный своими пропольскими симпатиями, сторонник королевича Владислава на русском троне, колебался, но к земскому делу в итоге не примкнул. Католицизм, мощь Речи Посполитой и аристократический идеал ее устройства оказались ему ближе. Тогда именно Дмитрий Трубецкой оказался во главе калужан. С его участием и, возможно, с участием преобладающим, было принято два решения: во-первых, Калуга отвергает союз с прежним тушинцем гетманом Яном Петром Сапегой; во-вторых, изначально приняв, пусть и с оговорками, присягу на имя Владислава, польского королевича, калужане затем отказываются от нее.

Итак, на исходе весны — летом 1611 года князь Дмитрий Трубецкой, именно как старший человек калужского воинства, оказался формально первым и среди воевод всего формирующегося земского ополчения в целом.

Как полководец Дмитрий Тимофеевич проявил себя наилучшим образом на пике Смуты: в 1611 и 1612 годах.

Роль князя Дмитрия Трубецкого в земском движении огромна. В 1611-м он вместе с Прокофием Ляпуновым и Иваном Заруцким составлял полки Первого земского ополчения, пришел с ними под Москву. Иначе говоря, карьеру полководца Трубецкой начинал как воинский организатор.

Позднее он участвовал в долгой и кровопролитной блокаде польско-литовских отрядов в Москве, сопровождавшейся многочисленными боевыми столкновениями. Отряды ополченцев заняли почти всю Москву, преодолели валы Земляного города, заняли с боями укрепления Белого города. Затем стояли на позициях, претерпевая голод, холод, отсутствие нормального жилья и прочие лишения. В тот период не происходило каких-либо великих сражений. Но земцы совершили своего рода подвиг, очистив бо́льшую часть Москвы от врага и удержавшись на своих позициях, несмотря на тяжелые условия — особенно зимой 1611/12 и весной 1612 года.

У Первого земского ополчения было несколько вождей — Прокофий Ляпунов, Иван Заруцкий, князь Дмитрий Трубецкой и Андрей Просовецкий. Поэтому порой трудно определить, кто из них был инициатором того или иного действия земцев. Формально Дмитрий Тимофеевич признавался старшим из них — его имя писали на грамотах ополчения первым. Да и обращаясь к руководству ополчения, в грамотах из городов его тоже называли на первом месте^{51}. В то же время источники гораздо чаще упоминают самостоятельную роль иных руководителей — Заруцкого и Ляпунова. Дмитрий Тимофеевич как будто оказывается в тени.

Но это иллюзия.

Иностранцы видели в нем действительного вождя земцев. Шведы, в частности, считали его «осторожным и бдительным командиром», не допустившим распада ополчения после гибели Ляпунова. Русские же считали, что меж двумя истинными лидерами ополчения — Ляпуновым и Заруцким — Трубецкой «никакой чести не имел»^{52}. Но, во всяком случае, Дмитрий Тимофеевич никогда не был просто «живым знаменем», не был игрушкой в руках прочих вождей ополчения. Случалось, он расходился во мнениях с иными воеводами. Так, летом 1612 года он не поддержал Заруцкого, пожелавшего возвести на престол малолетнего сына Марины Мнишек от Лжедмитрия I («Ворёнка»). Заруцкий злоумышлял против Пожарского, даже пытался его убить, а Трубецкой — никогда. Заруцкий ушел из-под Москвы, заслышав о приближении земцев Минина и Пожарского, а Трубецкой остался. Ясно видно: этот человек имел самостоятельное значение. И, без сомнений, он самостоятельно принимал политические решения.

Тот же историк Вячеслав Козляков высказался на этот счет веско и точно: «Несмотря на то, что князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой… получил свое боярство от Лжедмитрия II, этот воевода ополчения стал восприниматься как глава его „дворянской“ части. К ноябрю 1611 г. в полках ополчения оказались представители московских дворянских родов Змеевых, Измайловых, Исленьевых, Колтовских, Коробьиных, Одадуровых, Охотиных-Плещеевых, князей Приимковых-Ростовских, Пушкиных, Самариных»^{53}. Действительно, у Трубецкого под началом к осени 1611 года собралось около сотни дворян^{54}. Знатные дворяне легко подчинялись аристократу Трубецкому — в том не было никакой «порухи» для их родовой чести. А вот не столь знатный Ляпунов и тем более безродный Заруцкий не очень-то годились на роль их начальника. Без Трубецкого дворянская часть ополчения могла просто разойтись по домам вместе со всеми своими боевыми холопами.

После ухода Заруцкого Дмитрий Тимофеевич единолично руководил Первым земским ополчением. Его личная заслуга, что половину ополченцев (по всей видимости, две-три тысячи ратников) удалось удержать в Москве. Изначально отношения двух военных вождей земского движения — Трубецкого и Пожарского — не заладились: Трубецкой требовал подчинения, Пожарский к нему под команду не шел, опасаясь, что многочисленные представители гулящего казачества из полков Трубецкого нравственно развратят Второе земское ополчение. Поэтому и Дмитрий Тимофеевич в решающий час столкновения с корпусом гетмана Ходкевича колебался: помогать ли Пожарскому?

Но сражаться бок о бок им все-таки пришлось, и необходимо видеть со всей ясностью: без участия Первого земского ополчения Трубецкого битва за Москву не могла быть выиграна.

Оба, Пожарский и Трубецкой, лично участвовали в отражении Ходкевича от Москвы. В момент решающего столкновения на последнем этапе трехдневной битвы Трубецкой оказался на поле боя: «Люди же князя Пожарского, увидев помощь полка князя Дмитрия Тимофеевича, радости преисполнившись, с новой силой, смело и мужественно на врагов напали, и много поляков и литовцев перебили, и у Ходкевича обоз разорвали, и лари с запасами отбили. Казаки же на винные бочки с польскими винами набросились. Боярин [Дмитрий Трубецкой], увидев это, велел бочки литовские растаскать и разбить, чтобы воинству от вина вреда не причинилось. Люди же с новой силой в бой устремились, множество поляков перебили и гетмана Ходкевича от Москвы отогнали. И в то время поляков и литовцев перебили множество»^{55}.

После разгрома Ходкевича единое руководство русскими освободительными силами стало неоспоримой необходимостью. Князь Дмитрий Трубецкой заключил с князем Дмитрием Пожарским соглашение: «И приговорили, — повествует летопись, — всей ратью съезжаться на Неглинной. И тут же начали съезжаться и земское дело решать»^{56}. В документах, отправляемых по городам от лица земского руководства, имя Пожарского писали вторым — после Трубецкого. Объединение состоялось через несколько недель после отражения поляков. До наших дней дошла грамота по земельным делам, составленная от имени совместно князей Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского 6 сентября 1612 года^{57}.

В октябре 1612 года именно подчиненные Трубецкого взяли штурмом Китай-город. Летописи четко указывают место и время, где и когда войска Трубецкого произвели атаку: «…на память Аверкия Великого», «…с Кулишек от Всех Святых от Ыванова лужку… октября в 22 день, в четверг перед Дмитревскою суботою»^{58}. Иначе говоря, русские ударили со стороны Всехсвятского храма на Кулишках, там, где Китайгородская стена подходила к побережью Москвы-реки.

Как много домыслов породили последующие времена касательно взятия Китай-города! Удивительно.

Словно бы золото пытались укрыть грязной тряпицей… а то и пресуществить звонкую плоть металла в гнилую плоть распадающейся материи.

Столетия спустя об этом славном дне напишут: отряды ополченцев поднялись стихийно… укрепления Китай-города взяли легко… их уже не имел сил защищать ослабевший гарнизон. Тут всё — фантазия.

Если гарнизон ослабел от голода, то отчего же не сдал сразу и Кремль? На защиту Китай-города сил не хватало, а на Кремлевскую стену почему-то хватило?! Не видно логики. Очевидно, брали Китай-город с боем, с серьезным усилием, никак не иначе. Этого усилия на приступ нового препятствия оказалось уже недостаточно. Выдохлись атакующие.

И какая в действиях ратников Трубецкого стихийность? Чудовищно страдали от голода не только осажденные, подкреплявшие свои силы людоедством, но и осаждающие, оказавшиеся в дико разоренном, сожженном поляками до тла городе с опустошенными окрестностями. И вот этих голодных, ослабевших, почти отчаявшихся людей уже бросали на штурм стен, когда-то возведенных итальянскими архитекторами по европейской фортификационной науке, стен устрашающе мощных. Предыдущие попытки взять Кремль или Китай-город вооруженной силой не принесли земской рати никакого успеха. А тут ополченцы, еще более исхудав, вдруг «в едином порыве» рванулись на приступ, не запасшись лестницами, просто так, на кураже и в азарте? Увольте, фэнтези.

Видится другое: не кто иной, как Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, сделав вывод об ухудшившемся состоянии противника, рассчитал, где и когда нанести удар, чтобы добиться успеха. Хорошо подготовил атаку. Отдал боевой приказ. А когда отряды ополченцев побежали к Китайгородской стене, поддержал их огнем.

Вот это — правдоподобнее. В советское время любили выразить, к месту и не к месту, упование на чудесные свойства «героических народных масс». Однако оные свойства проявляются как надо, лишь когда всю тактическую работу направляет дельный полководец.

Стоит подчеркнуть: триумф китайгородского взятия — за Трубецким.

И оно, думается, сыграло роль одного из главных «доводов», убедивших вражеский гарнизон, что и Кремль пора сдать. А то ведь грянет еще один штурм, и русские никого не оставят в живых из военных преступников, спаливших их столицу.

Кремль открыл ворота очень скоро…

Когда к Москве подошли отряды короля Сигизмунда, Трубецкой вместе с Пожарским отбросил их^{59}. Наконец, именно он формально являлся старшим из земских управителей России вплоть до Земского собора 1613 года.

В ходе этого Земского собора кандидатура Дмитрия Тимофеевича как претендента на трон фигурировала в качестве одной из основных, чуть ли не главной. Однако вместо него земцы сделали основателем новой династии юного Михаила Романова.

Чего не хватило Дмитрию Тимофеевичу для избрания на царство?

Воля к восшествию на престол у него имелась. Одна из повестей о Смутном времени рассказывает: «Князь же Дмитрей Тимофиевичь Трубецкой учрежаше столы честныя и пиры многая на казаков и в полтора месяца всех казаков, сорок тысящ, зазывая к собе на двор по вся дни, чествуя, кормя и поя честно и моля их, чтоб быти ему на Росии царем и от них бы казаков похвален же был. Казаки же честь от него приимающе, ядяще и пиюще и хваляще его лестию, а прочь от него отходяще в свои полки и браняще его и смеющеся его безумию такову. Князь же Дмитрей Трубецкой не ведаше лести их казачьей». А когда монарший венец окончательно ушел от Дмитрия Тимофеевича, он тяжело переживал свое поражение: «Лицо у него ту с кручины почерне, и [он] паде в недуг, и лежал три месяца, не выходя из двора своего»^{60}. Он даже не поставил свою подпись под грамотами, извещавшими города и земли об избрании Михаила Федоровича Романова на царство.

Хватало Трубецкому и знатности. Он приходился отдаленным потомком великому князю литовскому Ольгерду — по линии, восходящей к старшему сыну Ольгерда, Дмитрию. А Дмитрий Ольгердович княжил в богатом Брянске, управляя колоссальной областью. Трубецкие служили государям московским со времен Ивана III. Они сохраняли на протяжении всего XVI столетия права на родовые вотчины в Трубчевске и даже остатки удельного суверенитета, хотя удел и был ликвидирован не позднее 1531 года. В Московском государстве традиционно очень высоко ставили князей, связанных с литовским монаршим родом, — Голицыных, Мстиславских, Бельских, Трубецких и т. п. Со второй половины XVI века Трубецких писали в первых строках боярских списков, они возглавляли армии, воеводствовали и наместничали в крупнейших городах. Очень немногие семейства могли тягаться с ними в родовитости: князья Мстиславские, Шуйские, Голицыны, Воротынские, Одоевские, Пронские, Глинские да три-четыре рода старомосковских бояр — самые сливки русской аристократии того времени.

В Думе из князей Трубецких до опричнины был лишь князь Семен Иванович Трубецкой-Персидский, попавший туда в годы правления Елены Глинской. Крупных служебных достижений в воеводских чинах за их родом числилось немного. Но с первой половины 1560-х положение изменилось. Князь Федор Михайлович Трубецкой вошел в опричнину не позднее мая 1570 года. С этого момента он становится одной из крупнейших величин в вооруженных силах России, командует опричной армией, а затем, после ликвидации опричнины, — общегосударственной. Высочайший статус князя Федора Трубецкого сохранится на протяжении всего царствования Ивана IV и не будет утрачен при его сыне Федоре Ивановиче. Фактически князь оказался одним из «столпов царства». Вместе с ним или позднее, когда он уже возвысился, пошел в гору и весь род Трубецких. Их семейство закрепилось в числе десяти-двенадцати знатнейших и влиятельнейших родов Московского государства.

Отец Дмитрия Тимофеевича, князь Тимофей Романович Трубецкой, имел боярский чин.

При царях Федоре Ивановиче и Борисе Федоровиче Трубецкие являлись безусловными лидерами в военной сфере не только по причине своей высокой знатности. Эти родовитые Гедиминовичи стали союзниками «партии» Годуновых в политической борьбе. Соответственно, Борис Федорович Годунов, политический лидер страны с 1586 года, чувствовал себя комфортно, отдавая им командование важнейшими операциями. Федор Михайлович и Тимофей Романович Трубецкие явно обладали и тактическим даром. Родитель Дмитрия Тимофеевича являлся крупным полководцем, и ему было чему научить отпрыска в сфере тактической или, скажем, военно-организационной.

И вот сыну Тимофея Романовича отказали в возведении на царство. А высшая власть была так близка! Трубецкой фактически обладал ею на протяжении нескольких месяцев — с осени 1612 года до весны 1613-го.

Почему же так вышло?

Видимо, Дмитрий Тимофеевич оказался в странном положении: он «выломился» из социально близкой среды и не сумел стать вполне «своим» для влиятельных общественных группировок, связанных с другими социальными слоями.

Князь возвысился прежде всего как глава дворянской части Первого земского ополчения. По происхождению Трубецкой был, разумеется, гораздо ближе дворянам, чем казакам. Но земских дворян он не сумел защитить от насилия со стороны казаков и, вероятно, в глазах ополченцев-дворян Дмитрий Тимофеевич выглядел как предатель своего круга, заигрывающий с социально-чуждой стихией. Дворяне уходили из его ополчения, страшась обид, то и дело наносимых им казачеством. Обстоятельства битвы с Ходкевичем за Москву прямо и однозначно свидетельствуют: казачьи отряды Трубецким контролировались очень слабо^{61}. Для казачества, как уже было показано, князь не был в достаточной мере авторитетен. Для аристократии же, стоявшей тогда в России бесконечно выше простого дворянства, молодой вельможа был всего лишь одним из «игроков» — не самым знатным, не самым опытным по части интриг, не самым авторитетным из царедворцев. У каждого аристократического клана имелся свой политический интерес и свои козыри. Трубецкой играл в свою пользу и в предвыборной гонке достаточного для победы числа союзников не нашел.

Отчасти предводителя земцев подвело одно неприятное обстоятельство. Шуйские, Мстиславские, Романовы, Черкасские, Глинские, Сабуровы и некоторые другие рода знатнейших людей царства соединены были с династией московских Рюриковичей-Калитичей родством или брачными узами. А Трубецкие — нет! Ни одного брака, прямо связывающего Трубецких с Московским монаршим домом, заключено не было. Генеалогия подвела Дмитрия Тимофеевича.

Итак, поражение Трубецкого как претендента на русский престол объяснить не столь уж трудно.

Событийная близость судеб двух великих вождей земского национально-освободительного движения, Трубецкого и Пожарского, делает уместным сравнение этих двух выдающихся личностей: их образа мыслей и действий в схожих обстоятельствах.

Князь Пожарский, которого также называли среди претендентов на престол на Земском соборе 1613 года, никаких пиров не созывал и агитации в свою пользу не вел. По правде говоря, у Пожарского имелось меньше всего шансов на избрание среди всех кандидатов. Он всем им заметно уступал в знатности. Его стали бы терпеть в государях менее, чем терпели Бориса Годунова и Василия Шуйского. И какой из этого выход? Бросить дворян-ополченцев на уничтожение всех более знатных персон Московского царства? Порубить несколько десятков Рюриковичей, Гедиминовичей, а также выходцев из старомосковских боярских родов? Даже если бы у Дмитрия Михайловича возникла столь безумная мысль, войско бы не послушалось его приказа. А если бы нашелся отряд, готовый услужить своему воеводе, его скоро уничтожили бы казаки. По свидетельствам многочисленных источников, сила казачья в 1613 году абсолютно превосходила силу дворянства[15], собравшегося в Москве, а боярство раскололось на «партии».

Конечно, Пожарский располагал войском. Конечно, имя его пользовалось доброй славой из конца в конец России. Конечно, из соображений почтительности Пожарского включили в список претендентов. И в 1634 году враждебный ему дворянин Ларион Сумин в запальчивости обвинил Дмитрия Михайловича, что он домогался царства и даже потратил на подкуп 20 тысяч рублей^{62}. Как тут не заподозрить властолюбивых мечтаний у Дмитрия Михайловича?

Но твердого намерения «воцариться» у Пожарского явно не было. Тому же Сумину и тогда не поверили, и сейчас в его заявление верится с трудом. Сумма — фантастическая. Серебряная копеечка того времени весила приблизительно 0,5–0,6 грамма^{63}. Следовательно, 20 тысяч рублей представляли собой груду серебра общим весом в 1,0–1,2 тонны. На такие деньги можно было купить город с окрестными селами! Не особенно богатый Пожарский в условиях полного разорения страны, думается, не имел источников, из которых мог бы добыть даже вдесятеро меньшую сумму. Что ж, добрый друг Минин снабжал его серебром из земской казны? Еще менее правдоподобно. Во-первых, земские финансы были в той же степени, что и Минину с Пожарским, открыты другому кандидату — князю Дмитрию Трубецкому. Во-вторых, армия все это время получала жалованье и «корм». Будь тогда израсходована такая сумма, служилые люди просто разбежались бы от Москвы: земским лидерам нечем стало бы им платить. Исчерпывающе точно высказался о Минине как о казначее Второго земского ополчения Иван Егорович Забелин: «Он ее (казну. — Д. В.) раздавал щедро, но разумно, ибо на ней держался весь… достославный народный подвиг. Ни одного намека в летописях и в других актах о том, чтобы Минин обращался с этою казною нечестно. Ни одного летописного замечания о том, чтобы нижегородская рать была когда-либо оскорблена со стороны расходования казны, чтобы происходили в казне самовольные захваты со стороны начальников. Между тем, летописцы никогда не молчат о таких делах, у кого бы они ни случились»^{64}.

Наконец, есть и более весомое соображение. Биография Пожарского до 1613 года неплохо отражена источниками. Летописи, исторические «повести», а также разного рода документы позволяют составить его подробный портрет. Основные черты нравственного облика Дмитрия Михайловича, его психология, его интеллектуальные способности не позволяют допустить мысли о том, что он сознательно пробивал себе путь к трону.

Пожарский честолюбив — к тому толкает его родовая честь, столь сильная в знатных людях того времени. Но он ни в коей мере не авантюрист и не революционер. И подавно не глупец. Знал, что с его воцарением Смута продлится: не призна`ют великие роды захудалого Рюриковича на престоле, когда вокруг полным-полно Рюриковичей нимало не захудалых. Знал, что может, восхотев трона, погубить страну, хотя недавно сделался ее спасителем. Знал, что, борясь за старый порядок, немедленно пострадает после его возвращения. Так вот, старый порядок начал возвращаться, и этот общественный уклад не допускал восхождения на царство мелкого представителя Стародубских князей-Рюриковичей.

Наверное, если бы вся земля поклонилась Пожарскому и в едином порыве преподнесла ему царский венец, князь бы принял его. Но никакого «единого порыва» на Земском соборе не наблюдалось. Нет, вместо него — полное «раздрасие». И как бы ни одолевали Дмитрия Михайловича вспышки честолюбия, он все же не захотел сделаться главой одной из партий, бешено, зубами грызущихся за власть, сыплющих деньгами направо и налево, интригующих за «голоса». Его уважили: назвали среди кандидатов. Странно было бы не уважить! Он, может быть, искал всеобщего одобрения и даже предпринимал какие-то попытки добиться его… Но весьма быстро понял, к каким губительным последствиям могут привести подобные действия.

Надо с радостью и почтением принять решение Дмитрия Михайловича Пожарского — смириться. Ему не стать государем. Но этого ли ради он бил сумбуловцев под Пронском в 1610 году, дрался на московских баррикадах в 1611-м, пил смертную чашу с Ходкевичем? По-божески, совершив положенное, князь должен был отойти. И он отошел. Не одолел его дух Смуты. Не победил его соблазн. Вот верное поведение для доброго христианина! И в будущем Пожарский никогда, ни единым словом или поступком не покажет своего сожаления об утраченных возможностях.

Он поступил правильно. Ради Христа и ради России так и нужно было поступить.

С Трубецким вышло иначе: он подчинился силе обстоятельств, не более того. Проиграл борьбу, которую вел с азартом и энергией, а потому должен был отступить на второй план.

Сказать, что Дмитрий Тимофеевич был огорчен, — ничего не сказать. Для него фиаско на Земском соборе стало истинной трагедией. Князь, каким уже говорилось выше, долгое время не выходил на люди, лежал у себя дома, почернев лицом, наполнившись горечью. Душа его страдала нестерпимо.

Думается, Трубецкой видел в своем поражении вселенскую несправедливость. Надо полагать, он имел полную уверенность в успехе и считал грядущее восшествие на трон безусловно заслуженным.

И вдруг — будто с коня слетел на горной дороге и сокрушил ребра свои о каменные зубья, падая в пропасть…

Кто очистил Москву от врага?

Кто спас Россию в 1612-м?

Земское ополчение.

А кто возглавлял земское ополчение?

Из людей родовитых — лишь он, Трубецкой, да Пожарский. Но Пожарский по большому счету не претендент, ведь у него кровь плоховата. Один-единственный из земских вождей-спасителей Дмитрий Тимофеевич был достаточно знатен, чтобы удостоиться шапки Мономаха. Всем понятны его заслуги, всем понятно его аристократическое происхождение.

В совокупности они обязательно должны были сделать Дмитрия Тимофеевича монархом.

Так почему — юный Романов?!

Мальчишка, ничем царства не заслуживший! Никто! Меньше чем никто! Нигде, ни в чем не замеченный, никакого влияния на державные дела не оказавший, никакой славы в боях не снискавший!

Что — высокая кровь Романовых?! Ничем крови Трубецких не лучше. Ну, как минимум, о том, чья кровь выше, можно было бы спорить, и при прочих равных еще не известно, кто одержал бы верх.

Подчиниться мальчишке. Подчиниться щенку.

Смертельно обидно!

Народ хотел чистого, ничем не запятнанного юношу. Но что такое народ для Трубецкого? Крикливая масса, чей крик легко покупается.

Казаки возжелали юного царя. Предатели! С ним, Трубецким, в бой ходили, он их вином поил, хлебом кормил, а они отступились от него…

Обширная родня Романовых и боярство московское нетитулованное восхотели на трон Михаила Романова. Но где были эти люди, по каким запечьям они хоронились, когда он, Трубецкой, против гусарии польской биться ходил?

Церковь — и та за подростка. Что он, воевода земский, Церкви-то сделал не так?!

Кажется, сам Господь Бог решил дать царству шанс начать жизнь с чистого листа и с чистого сердца государева. Но воля Господня слишком уж абстрактная субстанция для Трубецкого.

Бог весть, понял ли Дмитрий Тимофеевич, что для страны царь-юноша был полезнее его, храброго лукавца. Но в любом случае, поняв или не поняв, князь смирился. На это здравомыслия ему хватило. Лучше быть боярином у нелюбимого государя, чем пошлым мятежником, вновь затеявшим смуту и за то всеми проклятым.

Трубецкой — гордец, да. Но все же умный человек, притом человек государственный. Не самозванец и не бунтовщик по натуре. Не его роль — ломать через колено державу, едва начавшую восстанавливаться его же трудами. Да, Трубецкой — гордец, но не до такой степени он крив, чтобы поднимать знамя восстания, руша согласие, едва-едва достигнутое.

А значит, следует помянуть его добрым словом, как персону проигравшую, но не мятежную.

Гораздо сложнее и гораздо интереснее ответить на другой вопрос: отчего в массовом сознании русских людей Минин и Пожарский заняли место великих исторических личностей, а Трубецкой — нет? И такое отношение сложилось не в XIX или XX веке, усилиями историков. Оно восходит к XVII столетию. Но почему? У Трубецкого хватало доброжелателей. Так, блистательный русский интеллектуал и яростный честолюбец князь Семен Шаховской именно Дмитрию Тимофеевичу приписывает успех в борьбе с Ходкевичем^{65}. Авраамий Палицын высказывался о нем благожелательно. Современный государственный праздник День народного единства, отмечаемый 4 ноября, связан еще и с большим церковным праздником, днем празднования Казанской иконы Божией Матери. Победы ополчения соединялись в сознании земцев с покровительством Богородицы. А образ ее пришел именно к Первому земскому ополчению: «Принесен был образ Богородицы Казанской под Москву к князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому да к Ивану Заруцкому»^{66}.

Но намного чаще литературные памятники XVII века содержат укоризны в адрес князя Дмитрия Трубецкого. И прохладная атмосфера вокруг его имени явно установилась еще при первом государе из династии Романовых.

Пренебрежительное отношение многих современников к Дмитрию Тимофеевичу можно объяснить двумя причинами. И, может быть, худая память об этом выдающемся человеке родилась из их соединения.

Первая причина связана с деяниями князя Трубецкого, совершенными после того, как волею Земского собора Михаил Федорович был венчан на царство.

Прежде всего, Трубецкой искал для себя великого дела, желал продлить славу свою, заработанную в Земском ополчении. Осенью 1613 года ему вручили командование большой армией, отправленной бороться со шведами за Новгород. Шведы оккупировали очень значительную территорию: помимо самого Новгорода (занят в 1611 году), также целый ряд северных крепостей и городов, все невское побережье, Приладожье. Они стремились расширить подконтрольную область, совершая рейды то под Тихвин (1613), то на Псков (1615). Их там отбивали, но напряжение на севере сохранялось. Русское контрнаступление было необходимо, как никогда.

Трубецкой действовал на Новгородском направлении храбро, упорно, энергично, но успеха не достиг и по большому счету не мог достигнуть.

Дмитрий Тимофеевич вернулся из похода в 1614 году, потерпев тяжелое поражение. Неудача его была крайне болезненной для Московского государства. Страна располагала очень ограниченными военными силами, а была принуждена бороться со многими сильными врагами одновременно. Отступление Трубецкого надолго обессилило Россию в противостоянии со шведами. Кроме того, после блистательных побед земского ополчения над поляками большая военная неудача оказала на умы разочаровывающее воздействие. Летописец отзывается о Новгородской кампании с крайним огорчением: «Было же… в рати нестроение великое и грабили казаки и всякие люди… Весной же пришли под Новгород и встали на Бронницах. Место тут неудобное было и тесное. Острожек же поставили за рекою Мстою. Пришли же из Новгорода Яков Пунтусов[16] с немецкими людьми, и их осадили и утеснение им сделали великое, многих людей убили из наряда. Такое же сделали утеснение, что из ямы в яму не перейти, и голод был сильный. И от такого великого утеснения не могли стоять, пошли отходить. И при отходе многих русских людей убили, едва сами воеводы отошли пешими. Острожек же, который был за Мстою рекою, взяли, дав крестное целование [что никого не убьют], и всех перебили. Пришел же Яков в Новгород и еще большее утеснение стал русским людям делать»^{67}.

Неприятное пятно на репутации, ничего не скажешь!

Но виновен ли Дмитрий Тимофеевич в неудачном исходе Новгородского контрнаступления?

Князь Дмитрий Трубецкой получил не столь уж много сил — даже шведы удивлялись, сколь малая армия идет против них^{68}. Ему отправляли незначительные подкрепления, но в то же время полки его разбегались. Во-первых, Дмитрий Тимофеевич не получил обеспечения, достаточного для того, чтобы продержать крупное соединение долгие месяцы в поле, да еще в холодный сезон. Во-вторых, в его армии должно было служить более тысячи казаков, и, помимо этого, Трубецкой получил в подмогу отряд Андрея Федоровича Палицына, где казаки составляли значительный процент ратной силы. Но казаки, не получая должного обеспечения, привычно занялись грабежами и разбоем; местное население, сплотившись, начало оказывать им сопротивление; в итоге боевая ценность казачьих отрядов как силы, действующей против шведов, резко упала^{69}. Дмитрий Тимофеевич столкнулся с чудовищным неповиновением казаков. Он едва держал армию под контролем из-за вражды между казаками и дворянами.

Не столь уж и виноват воевода в неуспехе Новгородской кампании, чудо еще, что так долго продержался он, угрожая шведскому оккупационному корпусу…

Можно сказать, Дмитрий Тимофеевич притормозил наступательные планы Шведской короны на севере России. Как знать, не выплеснулась бы шведская сила дальше, в центральные регионы Московского царства, если бы не измотал ее изрядно Трубецкой боевыми действиями на подступах к Новгороду, не заставь он обороняться самих захватчиков.

Более того, по сведениям, которые приводит А. П. Павлов, Трубецкого могли с самого начала, что называется, «подставить» — осознанно и намеренно: «Бояре и думские советники в Москве, бывшие прежде заодно с поляками и сидевшие вместе с ними в осаде на Москве, послали этого Трубецкого из Москвы больше из ненависти, чем желая сделать хорошее дело, потому, что им надоело, что он получил большое уважение у всего народа за осаду и взятие Москвы, поэтому они искали случая… послать его с небольшим войском в такие места, где он мог бы осрамиться»^{70}.

Трубецкому нельзя отказать в уме или храбрости. Осенью 1618 года под Москву пришел королевич Владислав с армией. Часть русских казаков, оказавшихся в осаде, побежала из города, не желая защищать его от поляков. «И, взбунтовавшись ночью, — рассказывает летопись, — проломили за Яузой острог и побежали из Москвы тысячи три казаков. Государь за ними послал уговаривать бояр своих князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого да князя Даниила Ивановича Мезецкого. Они же их догнали в пяти поприщах от Москвы и едва их поворотили»^{71}. Для того чтобы остановить взбунтовавшуюся толпу казаков, требовалось и мужество, и красноречие. Очевидно, у князя был неординарный риторский дар. Трубецкой хорошо знал мятежную казачью массу по прежним временам. Он ведь командовал Первым земским ополчением, где казаки одно время составляли главную силу. Князь понимал, на сколь опасное дело его отправили, и все-таки не убоялся, честно выполнил возложенную на него миссию.

В судьбе Третьего Рима сильно проявлена мистическая составляющая. Крепко верующий христианин не может отрешиться от страшной мысли о том, что в годы Смуты происходил Суд Божий над Россией и она крепко получила от сил небесных за свои грехи, за свою развращенность, за то, что Третий Рим из нее вышел кривой и шаткий. Особенно же много скверны влила в чашу грехов Московского царства его элита, военная и политическая. Или, может быть, грязь ее виднее на полотне русской истории… Но, так или иначе, судя нашу страну, Бог не убил ее, ибо увидел в городах и весях несчастной блистательной державы праведников — в достаточном количестве, чтобы Москву не постигла участь Содома и Гоморры. Судя нелицеприятно и строго, все же ободрил. Судя, спас от конечного разорения и падения в бездну.

Вот и в поведении князя Трубецкого образца 1618 года не видно случайного успеха. Прежний лидер Первого земского ополчения, живое орудие Бога, пусть кривое, пусть своенравное, он не мог быть случайным человеком. Посетила его когда-то милость небес — быть в числе героев-освободителей — и словно бы отметила Дмитрия Тимофеевича особым знаком: его призвали однажды на высокую службу, а значит, могут призвать еще раз.

И вот он призван: в 1618-м его устами, его твердостью совершается чудо. Многотысячная казачья масса, крепко уверенная в спасительности своего бегства, поворачивает назад, зная, что ждут ее битвы, тяготы, смерти…

Может, Дмитрий Тимофеевич был дивно хорош как оратор, но ореол чуда, Божьего вмешательства, все же реет над его действиями в ту пору. Следовательно, было в этом человеке нечто особенное — раз Бог через него творил чудеса.

И царство делает шаг в сторону от пропасти…

Однако этот его подвиг не заслонил большой и горькой неудачи Новгородского похода. Назначений на крупные воеводские должности Трубецкой больше не удостаивался. Вероятно, поражение сделало его имя исключительно непопулярным.

Итак, 1618 год подвел черту под военной деятельностью князя. И здесь стоит подсчитать его успехи и неудачи. Он был одним из создателей Первого земского ополчения, привел свою часть земцев под Москву, активно участвовал в боях по очищению столицы и блокированию неприятельского гарнизона в ее центре в 1611–1612 годах; полноправный «соавтор» Пожарского в битве с Ходкевичем, закончившейся поражением последнего; спаситель Москвы в период нападения на нее полчищ Владислава. Это на одной чаше весов. На другой — безуспешный поход на Новгород 1613–1614 годов. Достижений все-таки явно больше.

В царствование Михаила Федоровича Трубецкому дарованы были почет и богатство. Ему подтвердили боярский чин, обретенный у Лжедмитрия II, и оставили колоссальные земельные богатства, полученные в 1612–1613 годах^{72}. Затем отобрали слишком богатые владения, например, огромную Важскую волость. Но, «отрезав» часть приобретений Трубецкого, окончательно разорять и унижать его не стали. Более того, в 1622 или 1623 году князю добавочно пожаловали подмосковное село Гребнево^{73}. Любопытно, что именно здесь, в Гребневе, энтузиасты открыли памятник Дмитрию Тимофеевичу в форме бюста (2019). Москва монументальной памяти этого выдающегося деятеля лишена, а вот в Гребневе почтили его по справедливости.

Добрая память о его прежних подвигах не добавляла тепла в отношение двора и государя к Дмитрию Тимофеевичу.

При венчании нового монарха на царство случилась история, показавшая истинный взгляд новой власти на Трубецкого. Князя оберегали от обид, ему выказывали уважение и в то же время вежливо указывали Дмитрию Тимофеевичу его место — место, выше которого он подняться уже не мог. «В Золотой полате государь царь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии велел сказать посольскому дьяку Петру Третьякову: бояром князю Федору Ивановичю Мстисловскому велел себя государя золотыми осыпать. А дяде своему родному боярину Ивану Никитичю Романову велел сказать, што ему держать шапку Маномахову. А боярину князю Дмитрею Тимофеевичю Трубецкому велел сказать держати ему скифетр. И боярин князь Дмитрей Трубецкой бил челом на боярина на Ивана Никитича Романова о местех, што ему менши Ивана быти невместно. И государь сказал боярину князю Дмитрею Трубецкому: ведомо твое отчество перед Иваном, мочно ему тобя менши быть; а ныне тебе быти для того, что мне Иван Никитич по родству дядя, а быть вам без мест… И как пришли с саном в Золотую полату, и государь велел им же несть из Золотой полаты в церковь ко Пречистой Богородицы; а боярину Василью Петровичю велел перед своим государевым саном итти ко Пречистой Богородицы. И боярин Василей Морозов бил челом государю о местех на боярина на князь Дмитрея Трубецкова, что ему перед саном быть, а боярину князю Дмитрею держать скифетр, и мне по вашей царьской милости князя Дмитрея Трубецково быть менши нельзя. И государь Василью сказал: мочно тебе со князь Дмитреем быти всегды и велел ему итти перед саном»^{74}. Морозова одернули. Но и Трубецкому показали: царь на Руси один. И его родня имеет право на определенные привилегии.

Трубецкой не имел ключевых назначений на дипломатической службе, не давали ему и приказы возглавлять. Отношение к нему сверху — вежливо-холодноватое. И лишь брак Дмитрия Тимофеевича с Анной Васильевной Воронцовой несколько улучшил его отношение с кругом лиц, имеющих влияние на высшем уровне, ему даже передали в качестве приданого обширные вотчины Воронцовых, а это солидное приобретение.

Но воеводских постов Дмитрий Тимофеевич по-прежнему не получал^{75}.

В 1619 году из польского плена возвратился митрополит Филарет (Романов), отец государя. Его встреча на пути в Москву превратилась в еще одну пышную церемонию. Аристократия начала борьбу за почетное в ней место. Трубецкому досталась весьма высокая, по понятиям того времени, роль: он возглавил третью заставу, встречавшую патриарха в селе Хорошеве. Притом именно третья застава, или, иначе, третья «встреча», считалась почетнее первой и второй. Неугомонный боярин Морозов и здесь ударил челом государю: как же так! Трубецкого — в третью «встречу», а его, Морозова, — всего-навсего во вторую! «И ему, — возмущался Морозов, — меньше боярина князь Дмитрея Тимофеевича быть не мочно!» Взбешенный Трубецкой «…бил челом государю, что он, Василей, тем его безчестит и Государь бы его пожаловал, велел дать на Василья Морозова оборонь. И государь боярину Василью Морозову отказал: бьешь челом не делом, нынешняя встреча указана вам всем быть без мест, а с боярином с князь Дмитреем Трубецким мочно тебе в меньших быть всегда, не сошлось тебе николи с Трубецкими, знай свою меру на кого бити челом». Но Трубецкой этим не ограничился. Он «многажды бил челом» на Морозова «в бесчестьи». И в январе 1620-го Морозова наказали всерьез — его посадили в тюрьму^{76}. Более того, Дмитрию Тимофеевичу оказали дополнительную почесть. Когда Филарет — уже патриарх — в день Вербного воскресенья совершал путешествие вокруг Кремля на осле, первенствующим среди тех аристократов, которым позволено было водить осла под уздцы, оказался Трубецкой. И Дмитрию Тимофеевичу — единственному изо всей свиты — патриарх позволил сопровождать его на лошади, а не пешком^{77}.

Трубецкого, стоит повторить, не унижали. Его иногда звали к праздничному столу государеву. Вельможе давали кое-какие административные поручения. Дмитрий Тимофеевич участвовал, например, в торжественной встрече датского посланника. Иными словами, по внешней видимости князь — благоденствовал. Вот только никаких ключевых постов ему не доверяли. И обида Трубецкого, как видно, копилась. Надо полагать, князь смирился со своим поражением 1613 года только внешне. И однажды его чувства должны были выплеснуться.

Так и произошло.

Осенью 1624 года Михаил Федорович женился на княжне Марии Долгоруковой. Свадебные торжества вызвали грандиозный местнический скандал. Некоторые служилые аристократы не пожелали занять места за праздничным столом. По их мнению, предложенные места оказались ниже их родовой чести! Один из участников свары — боярин князь Иван Голицын — лишился земельных владений и отправился с женой в Пермь, ссыльным, под охраной. Другому, а именно Дмитрию Тимофеевичу, своевольство сошло с рук — он не столь страшно упорствовал, как Голицын. До ноября 1624 года его продолжали приглашать за государев стол по праздникам и его не наказывали…^{78} А в январе 1625-го царица Мария скончалась, и вслед за тем разразилась катастрофа. И трех недель не прошло, как Трубецкого и целую группу других знатных людей вышибли на воеводство в отдаленные сибирские города. Дмитрий Тимофеевич отправился наместником в Тобольск^{79}. Казалось бы: высокий ответственный пост… Но для московского вельможи это назначение расшифровывалось совсем иначе — удаление от двора, непочетная ссылка[17].

Карьера Трубецкого рухнула в одночасье.

Переживания, связанные с опалой, и многомесячное путешествие до самого сердца Сибири подкосили князя. Он прибыл к новому месту службы в мае 1625 года и месяц спустя (24 июня) скончался. Осталось несколько грамот от его недолгой деятельности на Тобольском воеводстве^{80}. По ним видно: Дмитрий Тимофеевич взялся за работу всерьез, он собирался быть истинным воеводой, а не только заезжим столичным аристократом, «отбывающим» опалу; но князь даже не успел как следует принять дела.

Его тело привезли из Сибири и с почетом похоронили в Троицком соборе Троице-Сергиева монастыря.

Как знать, что скверного сказал Дмитрий Тимофеевич о покойной царице и не затевал ли он ее «извести́»? Михаилу Федоровичу не везло с женами, придворное окружение царя норовило сжить их со свету, и бедные женщины становились жертвами интриг. У Трубецкого мотив имелся: если царь останется без наследника, а потом и его самого приберет Господь, то Россия, быть может, вспомнит, что когда-то претендентом в монархи числился человек с большими заслугами перед отечеством. А может быть, местнический скандал на свадьбе получил по его инициативе какое-то продолжение. В любом случае, падение князя Дмитрия Тимофеевича совершилось, скорее всего, в связи с этой несчастливой женитьбой. Припомнили князю и казачьи пиры, и неудачную Новгородскую кампанию… словом, припомнили все то, чего ему самому вспоминать не хотелось.

Такое отношение государя, патриарха и правительственного круга к Дмитрию Тимофеевичу, мягко говоря, не способствовало высоким оценкам его в литературных памятниках той эпохи.

Но остается и вторая причина холодноватого отношения современников к Дмитрию Трубецкому. Ее нетрудно разглядеть, опять-таки сравнивая этого вельможу с Дмитрием Пожарским. Тот был прям, прост, прозрачен. Тверд в присяге и немятежен. Кому служил, тому служил верно. Другое дело — Дмитрий Тимофеевич… У него всякий путь извилист. Стоит вкратце его напомнить. От царя Василия Шуйского Дмитрий Тимофеевич сбежал к Лжедмитрию II. Одно время шел под присягу Лжедмитрию III — «псковскому вору», желая, видимо, сделать из того политическую марионетку, да изменил свое намерение. Дрался вместе с Пожарским против Ходкевича, но в решающие моменты боя не торопился помогать союзнику. Хотел воцариться на Москве и с бесхитростным лукавством затеял покупать казаков пирами. Смирился перед государем Михаилом Федоровичем, но впоследствии оказался замешан в каком-то темном деле, связанном с царской свадьбой…

Что в итоге?

Человек отважный, неглупый, энергичный, произошедший от великого рода, князь то и дело подчинялся горделивой амбиции. Желал возвыситься и для того использовал разные методы, не исключая бесчестные. Никому до конца предан не был. Великих трудов не боялся, но к соратникам своим братских чувств не испытывал. Смута не искривила князя вконец, но крепко искалечила ему душу. Само время — грязное, гнилое, предательское — научило его уступать большим соблазнам. Но при всем том Дмитрий Тимофеевич имеет выдающиеся заслуги как земский полководец и государственный деятель. Об этом забывать нельзя.

На постаменте памятника Минину и Пожарскому, стоящего на Красной площади, есть невидимое почетное место. Оно принадлежит боярину князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому. Вот только… оно ему так и не досталось. Справедливо ли?

Знает один Бог.

Основные даты жизни и деятельности князя Д. Т. Трубецкого

1580-е, вторая половина — приблизительное время рождения князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого.

1604 — первое упоминание князя Дмитрия Трубецкого на службе у царя Бориса Федоровича. В чине стольника участвует в походе царских войск против Лжедмитрия I. Семья Трубецких считается опорой власти Годуновых.

1606–1608 — пребывание на службе у царя Василия Ивановича с сохранением того же чина стольника, то есть без повышения. Для Шуйских семья Трубецких не является союзной, напротив, между Трубецкими и Шуйскими был серьезный местнический конфликт.

1608, июнь — переход от царя Василия Ивановича на службу к Лжедмитрию II. Получение от самозванца боярского чина. Князь Дмитрий Трубецкой возглавляет в лагере Лжедмитрия II Разрядный приказ.

1610, 11 декабря — смерть Лжедмитрия II.

1611, весна — один из вождей Первого земского ополчения, возглавляет дворянскую часть. Бои за освобождение Москвы от польско-литовских захватчиков.

1612, лето — удержание князем Дмитрием Трубецким половины Первого земского ополчения под Москвой при подходе войск Второго земского ополчения Козьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского.

22–25 августа — участие князя Дмитрия Трубецкого как одного из ведущих полководцев в битве за Москву с гетманом Яном Каролем Ходкевичем, выигранной русскими войсками.

Сентябрь — пребывание во главе объединенного земского правительства России (по весну 1613 года).

22 октября — войска князя Дмитрия Трубецкого берут штурмом Китай-город.

1613, январь — февраль — участие в выборах нового царя на Земском соборе. Считался «фаворитом» среди претендентов, но проиграл Михаилу Федоровичу Романову.

11 июля — участие в торжественной коронации царя Михаила Федоровича. Местническая тяжба с боярами Иваном Романовым и Василием Морозовым, связанная с устройством торжеств. Трубецкой выиграл тяжбу у Морозова и был мирно разведен с Иваном Романовым.

Осень — начало похода князя Дмитрия Трубецкого на Новгород с целью освободить его от шведских войск.

1614, начало года — поход на Новгород закончился неудачей.

1618, осень — участие в обороне Москвы от армии королевича Владислава, возвращение Дмитрием Трубецким дезертировавших из Москвы казаков.

1619–1620 — местнический скандал, связанный с челобитьем боярина Василия Морозова на князя Дмитрия Трубецкого в связи с устройством торжественной встречи будущего патриарха Московского и всея Руси Филарета (Романова), возвращающегося из польского плена. Трубецкой выигрывает тяжбу, Морозов попадает в тюремное заключение.

1624, осень — местнический скандал во время торжеств, связанных с женитьбой царя Михаила Федоровича на Марии Долгоруковой.

1625, январь — смерть царицы Марии Долгоруковой. Отправка ряда вельмож в ссылку, назначение князя Дмитрия Трубецкого в Тобольск как форма опалы.

Май — прибытие в Тобольск на воеводство.

24 июня — кончина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого от болезни в Тобольске.

2019 — открытие памятника князю Дмитрию Трубецкому в подмосковном селе Гребневе.

Русский богатырь

Михаил Борисович Шеин

Много ли чести и славы принимали государи, встававшие во главе полков под стягами Руси, желая защитить ее, но погибавшие, так и не достигнув своей цели? А воинские люди не столь высокого уровня — генералы, офицеры, воеводы, головы, комбриги, комбаты, атаманы, есаулы, простые бойцы? Много ли чести и славы принимали настоятели православных монастырей или простые священники, до конца стоявшие за веру, ни в чем не погрешившие и увидевшие, как предают огню их обители, храмы, кельи, иерейские дома, как режут и рубят иноков, клир, паству, но не имевшие ни малейшей возможности помочь, спасти… и скоро сами улегшиеся на вечный сон хладными трупами в груду иных хладных трупов? Много ли чести и славы принимали первопроходцы на бесконечных плоскостях Сибири, казаки в кочах и лодьях на ледяных полях морозных морей севера, геологи на трудных маршрутах меж гор и бурных рек, когда они погибали безвестно, бесполезно и горько?

Все они умирали, потерпев тяжелое поражение.

К чему о них помнить и чему у них учиться? Бог о них позаботится. Авось, в Его небесных палатах всем им достанется больше довольства, тепла, покоя и заботы, чем досталось в жизни земной…

Они раздавлены.

Ничего от них не осталось.

Вот только имена…

И благодаря какой-то необъяснимой — как минимум, не объяснимой с первого подхода — духовной особенности русского народа, очень древней, века вычерпавшей из колодца времени, имена безвременно, напрасно погибших людей остаются в коллективной памяти.

Да что в них такого, в этих людях? Никакой от их гибели осязаемой пользы. Никакого парения духа. Простая история: «Я убит подо Ржевом». Убит, да и всё, на могиле трава вырастет, или, на худой конец, нет никакой могилы, и сочной растительностью покроется почва на безымянном клочке земли, где остановила человека сабля, пуля, стрела, нож, огонь, болезнь или лютый холод. Цветы зацветут…

Вот только чаще ложатся на такие могилки, цветы, принесенные чьей-то рукой, плывут над землею дуновения заупокойных молитв, а отыскание истлевших останков воина, инока, казака, геолога, легшего наземь посреди страды своей, почитается за благое знамение, взыскующее к благому делу — честно похоронить.

Всех их без изъятия русский народ любит глубоко и крепко по той причине, что они исполнили свой долг до конца. А кто погиб, не достигнув ничего, что ж, тот погиб без срама и стыда, ибо «мертвые срама не имут». Русский народ своих примечает по обилию труда — пашет, значит свой. А испахался, лег на борозду и умер, так умер честно́, и Богу на том свете поклонится, не имея за душой грехов лености, праздности, лжи, трусости. Ему смерть — в отдых, и от Отечества поклон.

Именно такова судьба великого воеводы Михаила Борисовича Шеина. Он воевал много, но Бог даровал ему лишь два выдающихся дела, мощно повлиявших на судьбу России. Оба этих дела закончились для Шеина скверно: дважды его побили, и если по первому разу полководцу пришлось испить горькую чашу плена, то во второй раз его казнили, публично осрамив.

Но образ его остался в русской истории как образ истинно богатырский. Этот великан бился честно, искусно и храбро. Его предали, продали, бросили на произвол судьбы, а потом оклеветали свои же. Гниль в тылу погубила героев на фронте… И голову свою русский богатырь склонил дважды, а потом под холодную сталь подставил, спасая от неминуемой смерти ратников, остававшихся под его рукой. Ратников, которые так же, как он, бились честно, исполнили свой долг до конца и готовы были исполнять его до самой смерти.

За Шеиным нет больших побед. Но его судьба, по-настоящему русская, трагическая судьба осталась в истории нашей страны добрым примером того, как надо Родину защищать. Русский гоплит, воевода Михаил Шеин, без сомнения, заработал величие в веках.

Большой русский человек.

Поклон ему.

Вся русская военная элита первой половины XVII столетия состояла из аристократов, знатнейшей части общества, а также из «сливок» дворянства, немного недотягивавших до статуса аристократических семейств. Притом вторых было намного меньше, чем первых. Они скорее исключение из правила.

Михаил Борисович Шеин — ни в коей мере не исключение. Он принадлежал к нетитулованной части старомосковской знати. Семейство Шеиных — боярское, притом весьма высокопоставленное, судя по служебным назначениям.

Итак, Шеины вышли из другого высокородного семейства, а именно Морозовых, как отдельная, младшая ветвь[18]. Морозовы связаны с Москвой, как минимум, с середины XIV века. По родословной легенде, они вышли из Пруссии на Русь еще в XIII веке, в Новгород, на службу к Александру Невскому, и определенно они имели впоследствии связи с Новгородом. Шеины впервые появляются в документах конца XV — первой половины XVI века. Видны в Боярской думе на уровне окольничих, позднее поднимаются до уровня бояр, наивысшего на службе царской, служат полковыми воеводами, наместниками в провинциальных городах, выполняют дипломатические поручения. Притом в армии и на дипломатическом поприще им редко достается роль первой скрипки, чаще Шеины пребывают в подчинении у еще более знатных персон. Но это именно аристократия, хотя и «второго сорта».

У самого Михаила Борисовича дед был боярином, отец дослужился до окольничего. Борис Васильевич Шеин, родитель героя этой главы, возглавлял как воевода гарнизоны больших городов, командовал полками в составе полевых соединений, а погиб, защищая от польско-литовской армии крепость Сокол (1579). Захватчики жутко изуродовали его тело: Шеин храбро защищался, противник понес потери, поэтому, видимо, так жестоко отнеслись к мертвецу.

И, стоит заметить, поэтому, быть может, Михаил Борисович неизменно проявлял твердое намерение стоять до последней крайности в боях с польско-литовскими войсками. Память отца стучалась в сердце сына…

Историки не располагают точной датой рождения Михаила Борисовича Шеина. Первое его упоминание в источниках относится к 1588 году: вместе с братом Денисом он числится на службе у царя Федора Ивановича жильцом^{81}. Это один из низших чинов Государева двора, и с него, как с «донного уровня», нередко начинали служить юные отпрыски знатных родов — годов с четырнадцати-шестнадцати. Следовательно, Михаил Борисович родился приблизительно в первой половине 1570-х годов. Во всяком случае, не позднее. Шеин, брачный свойственник Годуновых, имевших большой вес в правительственной элите Федора Ивановича, довольно быстро был передвинут с ничтожного для его родословия чина жильца в значительно более высокий чин стольника. Молодой стольник умел показать характер. В самом начале 1590-х его отправили воеводой в город Пронск с обязанностью в случае прихода крымского хана с войском явиться под знамена иного военачальника, оказавшегося в военной иерархии выше Михаила Шеина, а именно Ивана Федоровича Басманова.

Род Басмановых — сильный, знатный, влиятельный. Но Шеин не желает подчиняться. Михаил Борисович, как тогда говорили, «бил челом в отечестве о счете», то есть потребовал высчитать, достаточно ли Басманов знатен, чтобы командовать Шеиным. Царь назначил судебную комиссию, и та, расследовав знатность обоих, вынесла решение в пользу Шеина: юного военачальника освободили от этой службы, сочтя, что его родовой чести будет нанесен урон^{82}. Вместе с тем, молодой вельможа упустил шанс получить опыт воеводского управления. Новый шанс ему выпадет и будет реализован не скоро. До тех пор он исполняет службы при дворе.

Только в царствование Бориса Годунова военная карьера молодого аристократа начнется всерьез, притом в самых трудных обстоятельствах. Именно при государе Борисе Федоровиче Шеину случились первые воеводские назначения: весной 1601 года он направлен в Переяславль-Рязанский (нынешняя Рязань), затем в огромную богатую Астрахань, потом в Терки (Тарки), можно сказать, на острие южного направления русской внешней политики. В феврале 1603 года он назначен в Новосиль старшим воеводой Передового полка в составе армии, вышедшей на юг, — «царского дела и земского беречи от крымсково царя».

Накануне вторжения мятежной армии Лжедмитрия I на территорию России дела в войсках шли скверно: воеводы переместничались, не желали слушать царских приказов, отворачивались от повелений своих прямых начальников. Шеину пришлось разгребать весь этот хаос местнических тяжб, и он постарался навести порядок железной рукой.

Весной 1604 года Шеин направлен во Мценск с повышением: он уже первый воевода Большого полка, что соответствует положению командующего самостоятельным полевым соединением. Под его рукой трехполковая армия. Похоже, царь Борис Федорович доверял Шеину и, что называется, «ставил» на него. В конце мая Михаил Борисович по царскому указу оставлен воеводой в ключевой крепости Мценск. Он уже не руководит армией, но главенствует в стратегически важном городе.

Вторжение Лжедмитрия началось осенью 1604-го. Шеин пребывал тогда во Мценске, и его оттуда вызвали, прислав ему на замену Т. С. Пушкина. В какой момент он присоединился к действующей полевой армии царя Бориса, определить непросто. Скорее всего, в конце ноября — декабре 1604-го. Борьба шла с переменным успехом, на первом этапе Лжедмитрий захватил инициативу, шел от успеха к успеху. Перед самозванцем один за другим открывали ворота крупные города юга России: богатый древний Чернигов, мощно укрепленный Путивль, Севск, Рыльск, Кромы… Однако Новгород-Северский удержался от сдачи, отбив отчаянные штурмы мятежного воинства. Ноябрь поставил точку в победном шествии фальшивого царевича: воеводы князь Никита Трубецкой и Петр Басманов остановили его под стенами города. Шеин с небольшим, по всей видимости, отрядом был отправлен «в Северу» на подмогу Трубецкому со товарищи^{83}. Затем сюда прибыл с большой армией первейший царский вельможа князь Федор Иванович Мстиславский, вступил в бой на исходе 1604 года и… потерпел поражение. Его не разгромили, нет. Случилось, как сказали бы в спорте, «поражение по баллам». Шеин уже находился в этой первой армии, выдвинутой против самозванца, стоял под стягами князя Мстиславского.

Получив подкрепление от Москвы, «армия порядка» вновь вступила в бой с самозванцевой «армией хаоса». В январе 1605-го под Добрыничами состоялось генеральное сражение. Лжедмитрий I оказался разбит и бежал, бросив артиллерию.

Михаила Борисовича направили к царю — немедленно сообщить о победе.

После того как Михаил Шеин прискакал в Москву с сеунчем, то есть донесением, о разгроме Лжедмитрия у Добрыничей, царь на радостях пожаловал его чином окольничего и ввел в Боярскую думу. Необыкновенно, можно сказать уникально высокая награда вестнику! Очевидно, помимо роли гонца со счастливым докладом у Шеина была и другая, более высокая: в битве он выступил истинным героем. Нидерландец Исаак Масса сообщает: «С пленными послали к царю молодого дворянина, с просьбой к царю наградить этого дворянина, ибо в одном сражении он спас от смерти воеводу». Значит, на поле боя Михаил Борисович вел себя как храбрец. Кого довелось ему спасти? Многие авторы привычно называют князя Федора Мстиславского, тяжело раненного в предыдущем бою, у Новгорода-Северского, и один Бог ведает, до какой степени способного руководить сражением со всей полнотой самоотдачи. В новой битве он не пострадал. Основной удар мятежного воинства самозванца был направлен на правое крыло царской армии, а не на главные силы, то есть не на Большой полк с князем Мстиславским во главе. На правом крыле стоял либо Сторожевой полк с приданными ему отрядами иноземцев (так полагает современный историк Карен Эдуардович Аксаньян), либо полк Правой руки, как думал Руслан Григорьевич Скрынников^{84}. Возможно, оба полка вместе. Именно по правому крылу прокатились действительно опасные боевые действия, именно там могла сложиться ситуация, при которой одного из воевод пришлось спасать. Кого? Во главе Сторожевого полка стоял Иван Иванович Годунов, во главе полка Правой руки — князь Дмитрий Иванович Шуйский. И если на Шуйских милость государя Бориса Федоровича могла бы и не распространиться, то благодарность за спасение Ивана Годунова[19] должна была превосходить пределы обычной награды, ведь это сын троюродного брата русского монарха, родная кровь ему и доверенное лицо. За него-то, скорее всего, а не просто за весть о победе, и получил Михаил Борисович слишком роскошное для простого гонца с сеунчем пожалование — чин окольничего.

Деталь, которую стоит запомнить: в кампании 1604–1605 годов войска, верные Борису Годунову, действовали вяло. Царя не любили многие, сомневаясь в законности его прав на престол. Иноземцы поговаривали между собой: русские воюют так, словно не имеют рук… А Шеин на этом фоне показал себя лояльным престолу храбрецом, честным воином. Он деятельно противостоял разгорающемуся пожару Великой смуты. Он стоял за порядок, играл роль одного из живых якорей, удерживающих корабль Русского царства от сокрушительного удара о скалы. Вокруг Шеина большинство вело себя иначе.

Однако в Москве Михаил Борисович не задержался: верные Борису Годунову люди требовались на фронте. Шеин скоро ушел на юг — воеводой Новгорода-Северского (очевидно, февраль — март 1605 года). Вторым воеводой при нем поставлен был знаменитый герой сибирских войн с ханом Кучумом, победитель хана в сражении на Ирменском поле (1598) ясельничий и думный дворянин Андрей Матвеевич Воейков.

Выдвижение Михаила Борисовича на высокую должность могло бы стать началом блистательной карьеры, если бы в апреле 1605 года царь Борис Федорович не ушел из жизни. Его сын Федор наделал ошибок, и дело Годуновых очень быстро рухнуло. Действующая армия взбунтовалась, перешла на сторону разбитого, жалкого самозванца, а потом, уже под его знаменами, двинулась добывать для него столицу…

И вот любопытный факт: в тот момент, когда воинство Лжедмитрия двинулось от Тулы (там некоторое время размещалась резиденция самозванца) к Серпухову, в нем обнаруживается Михаил Борисович Шеин, ненадолго получивший пост главнокомандующего^{85}.

Как же так? Шеин, храбрец, «воинник», всю жизнь показывавший образцы бесстрашия и честной службы, обласканный государем Борисом Федоровичем, вдруг переходит на сторону авантюриста. Более того, оказывается в положении, когда ему следует активно действовать в пользу «чудесным образом спасшегося царевича»… Концы с концами тут не сходятся.

Почему и как Михаил Борисович оказался в лагере Лжедмитрия I, достоверно неизвестно. Можно лишь строить гипотезы. В ту пору по всей южной России поднялся мятеж: тамошние города после предательства полевой армии быстро перешли на сторону самозванца, и там «перехватали», как пишет летописец, воевод, чтобы привести их к вождю мятежа в качестве ценного подарка. Возможно, Шеина среди прочих военачальников, поставленных Годуновыми, взяли под стражу и вот так — насильственным образом — доставили к лидеру бунтовщиков. Новгород-Северский, очевидно, не был избавлен от общей волны мятежного настроения, досталось, надо полагать, его воеводе от взбудораженной толпы… Но дальше, уже в стане самозванца, Михаил Борисович должен был дать официальное согласие перейти на службу к новому господину. И он дал. Притом не мог его дать только лишь по той причине, что Лжедмитрию тогда покорялись все, массово, — на самом деле власти проходимца кое-кто сопротивлялся. Воеводы крепости Орел встали против него. Среди дворян и знати московской нашлись люди, отвергшие подчинение этому нелепому «государю». Так, довольно долго противился ему князь Иван Михайлович Катырёв-Ростовский, родовитый аристократ. В конце концов, сам патриарх Иов не благословил установление власти самозванца. Все они, так или иначе, пострадали, но не были истреблены. Сторонники Лжедмитрия перебили одно только царственное семейство Годуновых. Шеин себя победителю не противопоставил.

Ларчик открывается просто. Федор Борисович царствовал слишком недолго, чтобы его сторонники успели привести к присяге всех региональных воевод. К Кромам, осаждавшимся главными силами царской армии, тогда еще не изменившими Годуновым, отправляли целую делегацию с этой целью, но там дело не заладилось. Крест целовали на верность новому государю далеко не все. А вот приезжал ли кто-нибудь в Новгород-Северский, к Шеину и Воейкову, ведает один Бог. Вполне вероятно, Годуновы не смогли — по недостатку времени — сделать это. И Михаил Борисович оказался свободен от крестоцеловальной клятвы, обязывавшей его верно служить Федору Борисовичу.

Или сам не пожелал этого делать…

Мог ли он заподозрить в Лжедмитрии I истинного сына Ивана IV? Думается, мог. Все русское общество в ту пору шаталось умами и питалось слухами, а истинную последовательность событий, отправивших во гроб Дмитрия Углицкого в 1591 году, знали немногие… А вдруг и правда — природный царь? Пусть он и правит вместо Годуновых, коих многие аристократы превосходили по высоте крови, включая и самого Михаила Борисовича. При всей благожелательности Годуновых к Шеину они все равно должны были в его глазах выглядеть парвеню, захватившими трон почти что мошеннически.

Но так уж ли ценен был Михаил Борисович для самозванца? Как сдавшийся герой, как живое подтверждение того, сколь значительных людей взял под свою руку ложный царевич, — да. Но как служилец на долгие времена, как доверенное лицо — совершенно нет. Брачный свойственник Годуновых, покровительствуемый ими, спасший одного из них на поле боя, к тому же местнический соперник Басмановых, при том что Петр Басманов стал правой рукой самозванца, — это личность неудобная. После кончины царя Бориса Федоровича, свержения и убийства его сына Федора самозванец, как видно, решил держать доверенных людей враждебного ему семейства подальше от Москвы. Поэтому Шеин при дворе оставался недолго.

Известно всего лишь об одной службе Шеина при дворе воцарившегося самозванца. В 1605 году тот призвал к себе татарского служилого «царя» Симеона Бекбулатовича и устроил ему торжественный прием. Доброе отношение к крещеному татарину, принявшему когда-то из рук Ивана Грозного царский титул, испарилось у Лжедмитрия I очень быстро. Симеон Бекбулатович с усердием истинно православного человека принялся обличать самозванца за его уклонение в католицизм, был насильственно пострижен во иноки, а потом выслан из Москвы. Среди тех, кто с почетом встречал Симеона Бекбулатовича на пути в Кремль, когда ложный «царик» все еще выказывал ему благоволение, числился окольничий Шеин^{86}. Велика ли ему честь от участия в подобной церемонии?

Наступила весна 1606 года. Март застал Михаила Борисовича в дороге. «Монарх», как уже говорилось выше, недолго держал его при себе и отправил в оборонительную армию, ежегодно выставлявшуюся на юге против крымского хана. Шеину достался Передовой полк^{87}, стоявший под Ливнами. Общее командование полевым соединением осуществлял князь Иван Михайлович Воротынский.

Итак, что такое Михаил Борисович Шеин на пороге главных событий Великой смуты? Видный аристократ, шагнувший из стольников в окольничие. Воевода, управлявший гарнизонами больших крепостей, отдельных полков и самостоятельных полевых соединений. Участник двух битв и целого ряда походов.

Не блестящая по тем временам карьера, но вполне достойная. А вот тактический опыт поистине богатый!

Высшего служебного чина Михаил Шеин достиг при царе Василии IV Шуйском. Точно известно, что самое позднее в январе 1607 года Михаил Борисович пожалован от царя: его перевели из окольничих в бояре. До того Шеин претерпел от мятежников, но проявил верность новому государю.

Документы того времени сообщают: «А как после Ростриги сел на государство царь Василей, и в польских, и в украиных, и в северских городех люди смутились и заворовали (взбунтовались. — Д. В.), креста царю Василью не целовали, воевод почали и ратных людей побивать, и животы (имущество. — Д. В.) их грабить, и затеяли, будто тот вор Рострига с Москвы ушол, а в ево место будто убит иной человек. В Борисове городе убили Михаила Богдановича Сабурова. В Белегороде убили князя Петра Ивановича Буйносова. А с Ливен Михайло Борисович Шеин утек душою да телом, а животы ево и дворянские пограбили»^{88}.

Иначе говоря, воевода не участвовал в майском 1606 года перевороте, когда самозванец был свергнут и убит, а на трон взошел Василий Иванович. Очевидно, Шеин изъявил ему лояльное отношение, присягнул и… тем попал в немилость мятежного населения города. Спасся. Но не испугался, а скорее разъярился. Шеин очень скоро вернулся на юг, чтобы драться за нового царя.

Он принял участие в вооруженной борьбе с болотниковцами как один из ведущих воевод царского воинства. Дав Шеину под команду Передовой полк в армии князя И. М. Воротынского, государь отправил его сначала в Новосиль, а потом «в сход» к Воротынскому под мятежный Елец. В Ельце и Кромах раньше, чем где бы то ни было, разразился бунт против власти Василия Шуйского. Провинциальное дворянство, а также все те, кто пришелся не ко двору при новом монархе, подняли знамя верности мертвецу. Вряд ли кто-то всерьез думал, что Лжедмитрий I спасся в Москве от рук разгневанных заговорщиков. Но поиски нового «чудесно спасшегося Димитрия» и появление разного рода ложных «воевод», якобы посланных им, чтобы проложить ему новую дорогу к престолу, играли роль ширмы для вооруженной борьбы за возвышение. Южнорусское, то есть рязанское, тульское, северское и иное региональное дворянство не имело шансов получить высокие посты в Москве, сколь бы хорошо оно ни служило, сколь бы храбро ни сражалось под царскими стягами. Смута давала возможность возвыситься экстраординарно, вразрез обычаю и порядкам, запиравшим социальный лифт для всех, кто не относился к числу родовой аристократии. Удачливый и отважный полевой командир получал значение, о каком он и мечтать не мог в обычное время… Герои нового витка Смуты — Пашков, Ляпунов, Сумбулов — вожди провинциальных детей боярских, ловили крупную рыбу в мутной воде. В советское время Болотниковщину называли «крестьянской войной». Конечно, крестьянство поучаствовало, но не видно, чтобы оно являлось главной силой движения. Не лапотникам, грубо говоря, громить царские войска, а полки Василия Шуйского не раз терпели поражение в поле. Затем стало модным говорить о казачьей составляющей Болотниковщины как о «дрожжах», на которых поднялась квашня социального протеста. Но подавляющее большинство источников, притом источников, давно опубликованных и хорошо известных историкам, показывают: военную мощь разрушительному, страшному, быстро набравшему силу мятежу придали в первую очередь региональные дворянские корпорации. Проще говоря, царские полки и болотниковские состояли из одного человеческого материала — поместной конницы. И стечение обстоятельств, численный перевес или же личный талант полководца (но не качество бойцов, в сущности, сравнимое, чуть ли не равное) решали в подобных столкновениях, на чьей стороне окажется победа. А крестьяне и казаки — да, поучаствовали, но не как решающий элемент.

Истома Пашков, епифанский сотник, для Москвы никто, поднял мятеж в Ельце, куда стекались войска и припасы для большого похода на юг, запланированного еще при Лжедмитрии I. Воротынский с Шеиным прибыли под Елец и первое время имели успех: «побили», то есть разгромили «воровских» людей. Но город после нескольких месяцев осады все же не взяли. Все лето простояли под стенами Ельца впустую и вынуждены были отступить, когда у Кром другой полевой командир Смуты, слуга князя Телятевского Иван Болотников, разбил вторую армию Василия Шуйского, выдвинутую на юг, а весь край вспыхнул общим мятежом.

О тактических достоинствах Михаила Шеина в тех первых боях с эмиссарами Болотниковщины ничего не известно. Но в чисто человеческом плане он выказал поистине редчайшее для времен Смуты свойство: проявлял верность тому, кому целовал крест. Не перебегал в стан неприятеля от царя, которого когда-то признал истинным государем^{89}.

Ему пришлось идти по грудь в боях на протяжении долгого времени. Осенью 1606 года Михаил Борисович участвовал в отражении болотниковцев от столицы. Сначала действовал в составе царской армии под Коломной, затем бился в сражении под селом Троицким — окольничий среди воевод, но с непонятным статусом, когда над царским войском одержали победу провинциальные дворяне во главе с тем же Истомой Пашковым^{90}. Под Москвой бился третьим воеводой Главного полка (не назван Большим), когда болотниковцев разбили у Коломенского, а потом в большом бою у Заборья^{91}. Тогда Михаил Борисович возглавил отряд подошедших на подмогу Москве смолян, то ли, по другим данным, был в числе воевод, которых поставили командовать контингентом смолян^{92}. За решающие сражения, переменившие ход борьбы с болотниковцами (декабрь 1606-го)^{93}, Шеин и получил от государя пожалование боярского чина. Такой дар — высшее признание заслуг. Каких именно — верности, стойкости или тактического искусства, — сказать сложно. Но уж точно выдающихся.

Более того, Василий Шуйский оказал воеводе особую милость — пригласил его к себе за пиршественный стол в кругу немногих избранных вельмож. Царь показывал: «Этого человека я ценю высоко». Очевидно, боевые действия против болотниковцев выявили тактический талант Шеина, но об этом можно только гадать. А вот мужество и верность полководца, без сомнений, вновь оказались явлены; они-то и подтолкнули царя к идее особо почтить Михаила Борисовича. Откуда можно сделать такой вывод? Из характера боевых действий. Победу в них давала прежде всего преданность своих ратных сил или, чуть ли не чаще, предательство чужих. Шеин не предавал. Шеин являл преданность, а она требовала отваги, поскольку битва за битвой шли — насмерть.

Весной 1607 года болотниковцы оправились от прежних поражений, вновь набрали силу и приготовились к продолжению борьбы. Смута, едва не закончившаяся, вновь разгорелась, стяги ее опять поднялись высоко. Тогда сам царь Василий IV Шуйский вышел во главе отборных войск в поход к новому оплоту мятежников — Туле. Шеин сопровождал государя, ездил в монаршей свите среди бояр, но самостоятельного воеводского поста не получил. Монарх действовал удачно, Тула ему сдалась. Именно там был переломлен хребет бунтовской армии Болотникова.

Из-под Тулы Шеин в том же 1607-м, в поздних месяцах, милостью царской был отправлен воеводой в Смоленск, и с ним вторым (младшим) воеводой назначен худородный Рюрикович — князь Петр Иванович Горчаков^{94}. Смысл назначения совершенно ясен. Государь, как минимум, доверял Шеину и, возможно, надеялся на его опыт, смелость, тактические дарования. В сущности, Шеин получил власть над одним из ключевых городов России, по рождению ему не полагавшуюся. По крови своей Михаил Борисович не мог взлететь столь высоко. Он не принадлежал к числу первостепенных аристократов, а пост старшего смоленского воеводы традиционно отдавали выходцам из знатнейших семейств России. Но боевые заслуги и доверие монарха подняли его выше того уровня назначений, который предписывали обычаи.

Падение Болотникова и гибель его армии отнюдь не прекратили Смуту, но лишь притормозили ее развитие. В пределах России появился новый самозванец — Лжедмитрий II. Он быстро двигался к столице, и лишь на окраинах самой Москвы правительственным войскам удалось остановить его натиск.

1608–1610 годы — время жестокой борьбы законного царя с новым самозванцем. Отряды Лжедмитрия II растекались по стране, захватывая города и перерезая дороги, по которым к Москве двигались припасы и ратные пополнения. Духовное сердце России — Троице-Сергиева обитель также подверглась осаде мятежников.

Василий Шуйский потерял тогда пол-России. Но другая половина продолжала держаться его стороны, отбиваясь от сил бунта и хаоса.

Смоленск, где все это время сидел на воеводстве Шеин, оставался верным царю. Михаил Борисович не позволил утвердить тут знамя мятежа, хотя некоторые другие города Смоленской земли перешли под контроль самозванцевых войск.

Шеин, сохранявший силу и богатства Смоленска за государем, был тем самым бесконечно ценен для Василия Шуйского.

Войдя, по распоряжению царя Василия IV, в договоренность со шведским королем, в 1608 году молодой царский родственник из старшей ветви монаршего семейства — князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский обещал Швеции город Корелу[20] с уездом за возможность получить от северо-западного соседа поддержку в виде корпуса наемников. У него под командованием оказалась изрядная сила, состоящая из нескольких тысяч иноземного отчаянного сброда. Комбинируя наемников и собственно русскую силу, набранную в Новгородской земле, Скопин-Шуйский начал медленную реконкисту. Он двигался с севера, от Новгорода. С энергией и талантом Скопин-Шуйский принялся бить молодчиков из лагеря тушинцев. Тесня и громя отряды бунтовщиков, князь буквально прогрызал путь по территориям, в которые враг вцепился мертвой хваткой.

Шеин оказал полководцу-освободителю поддержку. Когда Скопин-Шуйский проводил, как сказали бы в XX столетии, фронтовую наступательную операцию под Торжком, отряды смоленского воеводы пришли на подмогу и соединились с его войском. Воинские документы сообщают: «Послал боярин и воевода Михайло Борисович Шеин ко князю Михайлу… Васильевичу в сход воеводу князя Якова князь Петрова сына Борятинсково да Семейку Ододурова, а с ними смолян, брянчан, серпьян[21]; и они… очистили Дорогобуж, Вязьму, Белую и литовских людей побили, и сошлися со князем Михайлом Васильевичем под Торжком»^{95}. Шеин рисковал, ослабляя гарнизон ключевого города, но риск оказался оправданным.

Скопин-Шуйский выиграл одно сражение, другое, третье, разбил большую армию неприятельскую под Калязином, освободил от осадного сидения Троице-Сергиеву обитель, деблокировал, наконец, Москву уже в 1610-м. Триумф! Московскому государству полегчало. На бледном челе призрачного чудовища Смуты заалела глубокая рана…

Смута вроде бы пошла на убыль. Еще немного, и Русская земля очистится от ее зловонного присутствия! Еще немного, последнее усилие…

Но вышло иначе.

Польский король Сигизмунд III использовал получение русским царем помощи от Швеции как повод для начала войны. Формально Шведская корона считалась врагом Речи Посполитой и находилась с нею в состоянии войны, а Россия оказалась другом врага. Что же, на первый взгляд повод веский… Но к тому времени в войсках двух самозванцев на Россию пришло полным-полно подданных Сигизмунда III, а потому фигура польского правительства «мы не имеем к этому ни малейшего касательства» становилась все более анекдотичной… А в долгосрочных планах польско-литовской политической элиты всегда и неизменно стояла задача вырвать Смоленск, взятый русскими в 1514 году, а при удачном стечении обстоятельств захватить также Чернигов, Путивль и всю Северскую землю, отбитые великим князем московским Иваном III еще в 1503 году.

Поэтому, когда летом 1609 года армия Сигизмунда III вторглась на территорию России, предлог «вы вошли в союзничество с враждебной нам Швецией» прозвучал бы смехотворно, кабы не звучал столь подло. Король явился исполнить давние стратегические намерения своей державы, и момент вторжения был обусловлен отнюдь не дипломатическими проблемами. Россия истекала кровью. Россия с трудом выжигала на теле своем язву мятежа, имевшего внутри себя очевидный пропольский элемент. Так самое время, пользуясь слабостью восточного соседа, отторгнуть лакомый кус богатейших территорий…

На исходе сентября 1609 года армия Сигизмунда III добралась до Смоленска и осадила его. Рядом с королем находился «гетман польный коронный» Станислав Жолкевский, военачальник, имя которого уже прославили несколько побед, им к тому времени одержанных. В будущем он добьется новых успехов на поле брани и уйдет из жизни, осиянный славой великого полководца. А на момент прихода под Смоленск Жолкевский — человек номер два в вооруженных силах Польши.

Осмотрев укрепления, возведенные совсем недавно, всего-то семь лет назад, приняв во внимание доклады лазутчиков и перебежчиков о силах гарнизона, Жолкевский доложил королю: быстрого успеха под стенами этой русской крепости ждать не приходится. Не лучше ли, обойдя Смоленск, сразу двинуться к Москве, где и решится судьба кампании? Разумный человек, он сделал абсолютно правильные выводы. Жолкевский вообще славился трезвомыслием и прагматизмом.

Однако монарх с ним не согласился. Думается, Смоленск, сакральная цель польско-литовской экспансии на восток, кружил королю голову своей близостью. Слишком много сил ушло на борьбу за него, следовало добыть город любой ценой и невзирая ни на что. В начале XV века литвины подчинили его своей власти, используя открытую вооруженную силу. Смоленск восставал и на время обретал свободу, чтобы вскоре опять ее потерять. Василий III в 1514-м взял его на щит. Литовский гетман князь Константин Острожский попробовал отобрать Смоленск, однако не преуспел. На финальном этапе Ливонской войны литвины вновь пытались его отбить, но тщетно. И вот теперь до желанной цели — рукой подать… А добившись победы, король, как ему мнилось, обессмертит свое имя, ибо расколет тот орешек, который оказался не по зубам прежним монархам, значительно превосходящим его известностью.

Между тем, Жолкевского стоило бы послушать. Королевская армия не располагала достаточным количеством пехоты — ее оказалось под стенами крепости меньше, нежели сил, коими располагал Шеин. Пехотинцы составляли чуть более трети от армии Речи Посполитой, насчитывавшей около 12,5 тысячи комбатантов. В стан короля подошли запорожские казаки, готовые попытать счастье на штурмах, но и учитывая казачий контингент сил, способных вырвать победу в отчаянном приступе, оказалось маловато. Смоленская крепость имела в окружности 6,5 километра, ее башни располагались необычно (для русской фортификации) — близко одна к другой, их было 38, то есть очень много, и они далеко выходили за линию стен, обеспечивая перекрестный огонь по тем вражеским отрядам, которые с целью штурма подступят вплотную. Стены располагали тремя ярусами «огненного боя», что обеспечивало необычайно плотный артиллерийский и пищальный огонь. Мощь стен была такова, что для проделывания брешей следовало день и ночь бить по ним ядрами из тяжелых осадных орудий[22], не имея притом уверенности в успехе дела. Каждую из башен оборонял отряд в 50 ратников. Местность, заболоченная, пересеченная реками и ручьями, давала не много удобного пространства для атаки. К тому же во главе гарнизона стоял опытный, решительный, энергичный полководец, знавший — по судьбе своего отца — цену полякам, а потому намеренный биться до последней крайности. Ему отправили предложение миром открыть ворота, но русский воевода отверг переговоры.

Станислав Жолкевский, лучший польский полководец под Смоленском, благородно признавал: «Шеин исполнен был мужественным духом и часто воспоминал отважную смерть отца своего, павшего при взятии Сокола в царствование короля Стефана; также говаривал часто пред своими, что намерен защищать Смоленск до последнего дыхания». Другой поляк высказался о воеводе смолян с не меньшим уважением: «Воеводою у них был Шеин, воин храбрый, искусный и в делах рыцарских неусыпный»^{96}.

Сигизмунд III, несмотря на все изложенное выше, утвердился в намерении штурмовать Смоленск.

Шеин как будто рассчитал все возможные ходы неприятеля заранее и приготовил контрходы. Под его командой пребывало от одной до полутора тысяч детей боярских, боевых холопов, стрельцов, пушкарей, плюс более 2,5 тысячи вооруженного ополчения. Михаил Борисович в достаточной мере запасся порохом, свинцом, ядрами и продовольствием. Он велел спалить весь смоленский деревянный посад и деревни окрест, не желая давать противнику убежище в домах и за заборами. Воду осажденные могли черпать из городских колодцев.

Первая попытка королевского воинства взять город приступом состоялась в начале октября. Она сорвалась, по словам того же Жолкевского, из-за слабой организованности осаждающих и сильного огня осажденных: «Устроив войско в порядок, мы сделали приступ с петардами к двум воротам. Пан Вайгер… — к Копычинским (Копытинским. — Д. В.), но это осталось без успеха, а Новодворский к Авраамовским. Перед воротами к полю неприятель построил срубы наподобие изб так, что за сими срубами не было прямого прохода, но должно было обходить кругом подле стены небольшим тесным заулком, которым мог только пройти один человек и провести лошадь. Дошедши до этого сруба, пришлось Новодворскому с петардою идти этим узким заулком, и то наклоняясь по причине орудий, находившихся внизу стены. Он привинтил петарду к первым, другую ко вторым воротам и выломил те и другие; но так как при этом действии происходил большой треск, частая пальба из пушек и из другого огнестрельного оружия, то мы не знали, произвели ли петарды какое-нибудь действие; ибо невозможно было видеть ворот за вышеупомянутым срубом, закрывавшим их. Поэтому те, которые были впереди, не пошли в тот узкий заулок, не зная, что там происходило, а более потому, что условились с Новодворским, дабы трубачи, находившиеся при нем, подали сигнал трубами тогда, когда петарды произведут действие. Но трубачи Е. В. короля, которых Новодворский для сего взял с собою, при всеобщем смятении неизвестно куда девались. Сигнал не был подан войску; таким образом конница, полагая, что петарды не произвели действия, ибо не слышала трубного звука, отступила; так же и королевская пехота, которая была уже у ворот, отступила от них. Таково было следствие большой надежды на петарды; однако потеря в людях была невелика; это происходило до рассвета, еще не было видно; а как неприятель стрелял тогда, когда мы уже были к сему приготовлены, то поэтому и потеряли мы не более двадцати человек». Стоит добавить, что, потеряв 20 бойцов, неприятель ничего не приобрел их смертью.

Поляки принялись усердно искать виновника в скверном исходе штурма. Указали на капитана венгерской пехоты Марека, не пошедшего в воротный пролом то ли из-за малодушия, то ли из-за договоренности с людьми Шеина. Но всего вернее, не Марек был виноват, а слабая организованность польского войска в целом.

Сигизмунд III пробовал разные направления для атаки городских стен, но тут и там натыкался на сопротивление. Его воины отступали с потерями. Огонь русского гарнизона отбрасывал противника.

Король сделал ставку на артиллерийский обстрел, к чему Шеин оказался отлично подготовлен: Михаил Борисович имел в своем распоряжении, по разным данным, от 220 до 300 орудий и охотно пускал их в ход. Польская артиллерия уступала русской в несколько раз.

Итак, противник, подвергнув русскую крепость канонаде, ничего не добился. Зато многие его орудия оказались испорчены от частой, притом безрезультатной стрельбы. Да и, по всей видимости, ответный огонь Шеина также наносил артиллерийскому парку поляков серьезный урон. Королю пришлось запросить из Риги новые орудия взамен пришедших в негодность. Но до Риги и обратно — не ближний свет… Пехота, засевшая в окопах под стенами, постоянно несла потери убитыми и ранеными в изрядном количестве.

Осаждающие испытали другой способ, сделав попытку подвести под стены Смоленска минные галереи. Шеин встречал их контрминной игрой. Особые подземные ходы — «слухи» — позволяли ему загодя узнавать о земляных работах противника. А выявив «направление атаки», оставалось лишь хорошенько встретить непрошеных гостей. Шведский источник отмечает: «…горожане весьма храбро оборонялись при всех нападениях, а все подземные подкопы подрывали своими поперечными ходами (и вели много подземных работ)». Ловкие русские ратники дважды вплотную подбирались к противнику, ведущему подкоп, и поднимали его на воздух с помощью мощного порохового заряда. Под землей погибло немало вражеских воинов.

Тактика обороны города, выбранная Шеиным, отличалась стремлением дать врагу активный отпор. Защитники города совершали дерзкие вылазки. Польский источник сообщает: «Несколько русских, по научению одного венгерца, давно поселившегося в России, пробравшись по бревнам моста, где были поделаны скамьи, благодаря неосторожности поручика и беспечности пехоты старосты Сандецкого, которая поставлена была не допускать русских брать воду у моста с той стороны, где находятся шанцы маршала[23], украли ее знамя и ушли с ним без вреда, ранив хорунжего, который в пьяном виде один напал на них, отнимая знамя».

Вся Россия, включая, разумеется, и опытного воеводу Шеина, знала прекрасный пример успешного сопротивления русского гарнизона лучшим войскам, какие только мог набрать и поставить под свои знамена король польский. В 1581–1582 годах князь Иван Петрович Шуйский выдержал во Пскове осаду короля Стефана Батория, нанеся его армии тяжелое поражение и сорвав планы воинственного монарха. Вглядываясь в хронику смоленской обороны, возглавленной Михаилом Борисовичем, невозможно отделаться от впечатления, что он сознательно брал пример с Ивана Петровича Шуйского. Тот же почерк: усиление каменных стен древо-земляными укреплениями, мощный ответный огонь крепостной артиллерии, активная контрминная борьба и хорошо рассчитанное изматывание противника вылазками. Притом Шеин, сберегаю пехоту, столь необходимую для отражения штурмов, бросал на вылазки конницу — как любил поступать Иван Петрович в Пскове.

Как видно, псковский опыт Шуйского получил широкую популярность среди русских воевод…

И если Шуйский покрыл себя славой мастера тактической борьбы, умевшего разгадывать замыслы врага и заранее срывать их своей умелой игрой, то и Шеин показал способность предварять действия неприятеля своими, рассчитанными и «запущенными» задолго до того, как противник получал шанс всерьез повредить городу.

Шеин отлично выполнял возложенную на него задачу удержать Смоленск. Его активная оборона приносила Сигизмунду III одни огорчения. Ситуация резко улучшилась для России в первые месяцы 1610 года. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, раскидав отряды Лжедмитрия II, вошел в Москву. Подмосковный лагерь нового самозванца распался. Сам он бежал в Калугу, и часть его людей присоединилась к нему. Кое-кто из русских почел за благо возвратиться под руку законного царя Василия.

Наконец, значительная часть пополнила собой стан королевской армии под стенами Смоленска. Конечно, Шеину стало тактически труднее бороться: враг укрепил свои ряды. Но стратегически Смоленск оказался в выигрыше — отныне там ожидали подхода царской армии, направленной из Москвы, чтобы отбросить интервентов от города. Лжедмитрий II никак помешать уже не мог.

Летом 1610-го основные силы царя Василия Ивановича, сопровождаемые мощным контингентом иностранных наемников, двинулись наконец выручать Шеина с его людьми.

Но в короткий промежуток от явления триумфатора Скопина в столице и до выхода царских полков к Смоленску произошло событие, вновь резко изменившее расстановку сил. Победоносный князь Скопин-Шуйский скоропостижно ушел из жизни, притом царское семейство обвиняли в отравлении. Один Бог знает, насколько эти сплетни верны. У монаршего брата Дмитрия имелись серьезные основания предполагать, что Михаил Васильевич опередит его в вопросах престолонаследия: сыновей у царя не было, трон вполне мог отойти к младшему брату… если народ и знать не склонятся на сторону блистательного молодого победителя, по крови своей вполне подходящего для роли государя.

Так или иначе, популярный Скопин ушел из жизни, а непопулярному Дмитрию Ивановичу Шуйскому царь поручил главное командование в своей полевой армии. Трудно было сделать кадровый выбор хуже этого…

Мало того что на Дмитрия Ивановича смотрели как на душегуба, бодро запрыгнувшего в кресло своей жертвы. Это, так сказать, полбеды. В конце концов, не все верили в ужасающие россказни. Князь Дмитрий Шуйский считался — и вполне справедливо! — фантастически плохим полководцем. Лжедмитрий I когда-то опрокинул его полк, а военачальники Лжедмитрия II разгромили армию князя вчистую в сражении под Болховом 1608 года. Ему явно не хватало воинского опыта, энергии, отваги. К тому же он не имел такого авторитета у иностранных наемников, каким пользовался Скопин, и, видимо, не понимал, как строить с ними отношения.

Историк К. Э. Аксаньян точно подметил: младшие братья Василия Шуйского получили до начала его царствования ничтожный, несообразный их положению военно-тактический опыт. А их старший брат был вынужден опираться на родню: она надежнее прочих служилых аристократов, поскольку, как минимум, не предаст, как предали Годуновых на завершающем этапе борьбы с Лжедмитрием I.

Итог у кадровой ошибки царя Василия IV был катастрофический. Князь Дмитрий Иванович Шуйский сделал все мыслимые и немыслимые ошибки. Огромное войско, выведенное в поле под его командованием, не просто потерпело поражение, оно перестало существовать как организованная боеспособная сила. Все тот же гетман Жолкевский разбил Шуйского у села Клушина 24 июня 1610 года.

Русский царь вскоре потерял власть, заговорщики арестовали его и даже пытались постричь в монахи; Василий Иванович воспротивился; позднее свергнутого монарха вместе с младшими братьями Дмитрием и Иваном предательски отдали в руки злейшим врагам-полякам. В Россию он больше не вернулся…

А положение Шеина в Смоленске резко ухудшилось на стратегическом уровне. Москва как надежный тыл для него больше не существовала. Москва договорилась с поляками о подчинении, изготовилась принять в цари польского королевича Владислава — сына Сигизмунда III, на том условии, что монарший сын примет православие. Даже крест ему целовали.

Отныне Михаил Борисович не мог рассчитывать ни на пополнение, ни на поддержку деблокирующих сил. Он оказался предоставлен самому себе. Ситуация парадоксальная: под стенами Смоленска родитель велит пушкарям забрасывать ядрами город, а в стенах Москвы переговоры завершились призванием сыночка на царство…

Однако Шеин — из тех людей, которые делают, что должно, и будь что будет. Он не верит в искренность польских переговорщиков, не желает сдавать город, пока из столицы нет прямого и ясного приказа сдать его, притом совершенно непонятно, от кого подобный приказ мог бы исходить. Царя нет, вместо него державные дела вершит самозваное боярское правительство, и только у власти духовной есть истинный законный господин — патриарх Московский и всея Руси Гермоген. И как раз Гермоген не склонен был доверять ни королю, ни его людям.

Здесь стоит ненадолго прервать повествование о событиях смоленской обороны и сказать несколько слов о людях, которые сыграли роль духовных столпов русского общества, отравленного ядовитым дыханием Смуты. Ведь Смута в первую очередь поразила нравственным разложением умы и души, а уж потом разрушила государственный механизм… Нашлось не столь уж много персон, которые в условиях всеобщей склонности ко лжи, корысти и предательству продолжали оставаться прямыми, честными, твердыми, преданными вере православной и Русской державе. Такой был Гермоген. Такие же свойства позднее проявил князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Но Шеин сделался духовной опорой Руси до того, как эту ношу принял на себя Пожарский. Можно сказать, Шеин был Пожарским до Пожарского. Он не Москву и не всю Россию спасал, он оборонял всего лишь один город. Но его мужество и твердость давали широкие круги на водах общественного мнения. Слава Смоленска, не сдававшегося сильному врагу, гремела повсюду. Смоленск под железной рукой Шеина давал всей России добрый пример.

Пока переговоры не окончены вполне, пока Владислав не вошел в Москву, под Смоленском продолжается жестокая борьба. Шеин сохраняет каменную твердость в обманчивых перипетиях Смуты.

Поляки, тактической работой которых руководит не столько заболевший Сигизмунд III, сколько Ян Потоцкий, воевода брацлавский, — старший из военачальников в отсутствие Жолкевского, — решаются произвести новый штурм. Они отрыли шанцы — окопы, насыпали «туры» — укрепления, за которыми были размещены отремонтированные и недавно прибывшие новые пушки, открыли огонь. Канонада была почти бесполезна: за новыми каменными стенами, требовавшими большого расхода пороха и ядер, высились старые земляные, защищавшие город до возведения каменных. В толщу земли можно было сажать ядра в каких угодно количествах без видимого результата. Потоцкий, не снижая интенсивности стрельбы в течение нескольких недель, сумел проделать большой пролом в каменной стене. Но в том не заключалось даже самого ничтожного успеха: Шеин, поняв, какую именно точку поляки будут штурмовать, велел укрепить земляной вал дополнительно, и за проломом выросла гора земли с деревянными ячейками для артиллерийских батарей сверху. В итоге слабейшее место с брешью стало сильнейшим среди всех укреплений Смоленска.

Видя приготовления противника к штурму, Шеин пошел на хитрость. Он решил оттянуть вражескую атаку, зная, какая беда постигла армию Шуйского, но все-таки надеясь, что Москва не оставит его помощью, что подчинение полякам — дело не вполне решенное. Он выехал из крепости и завязал переговоры. Миролюбиво улыбаясь, Михаил Борисович призывал подождать исхода московских переговоров, намекая: если столица велит ему сложить оружие, то все дело завершится без пролития крови, без потерь…

Поляки не дали себя усыпить. Их подстегивали нетерпение и полная уверенность в победе. Россия под властью поляка — журавль в небе, а Смоленск, присоединенный к землям его величества, — вот он, жирная, притом вроде бы надежно попавшая в руки синица. Как можно отказаться от Смоленска?!

Поляки и отряд казаков из Малороссии ринулись на приступ. Шеин устроил им бойню, легко расстреляв наступающих из пушек и пищалей. Руководить огнем русский воевода умел, проявлять твердую волю в обороне — тоже. Сигизмунд III в один день потерял тысячу ратников.

Противник попробовал снести башни вместо куртины, надеясь, как видно, что за ними не удастся возвести столь же мощный фортификационный узел. Уже изготовившись к новому штурму, поляки попали под страшный ливень. Атаку пришлось отменить…

Лето и осень прошли для короля бесполезно.

Казалось, сам Господь против осаждающих.

Но бойцов Шеина постигла неожиданная напасть. То ли цинга, то ли некое инфекционное заболевание ослабили гарнизон. Многие умерли, притом не от недостатка продовольствия — его пока хватало. Часть горожан в ужасе принялась искать способы, как покинуть город. Даже спрыгивали со стен.

Поляки воспользовались их слабодушием. Одного из перебежчиков уговорили встать на путь измены. Он участвовал в земляных работах, связанных с контрминной борьбой. До сих пор осаждающие терпели в противостоянии под землей сплошные поражения. Теперь с помощью предателя они вознамерились переломить ситуацию. Тот знал, где вести подземные ходы на большой глубине, чтобы продвинуться мимо смоленских слухачей.

Потоцкий с помощью негодяя довел минные галереи до самых смоленских стен и заложил тонны пороха. Дело шло с великим трудом: на дворе стоял декабрь, земля промерзла, ее приходилось долбить без устали, прогревая время от времени кострами… По приказу брацлавского воеводы к взрывчатке подвели горящий фитиль. Грянул взрыв, пространство между шанцами поляков и укреплениями города окуталось дымом. С неба сыпались обломки стен, казалось, город теперь сделался безнадежно уязвимым.

Дым рассеялся.

А с ним и надежды поляков.

За новой каменной стеной высилась все та же старая земляная, дополнительно укрепленная Шеиным на тот случай, если новая не выдержит артиллерийского огня или взрыва подземной мины. Русский полководец предусмотрел подобное развитие событий. Так что врагу оставалось пожалеть о напрасной потере такой прорвы пороха.

Между тем еще осенью 1610-го к Сигизмунду в лагерь под Смоленском отправилось Великое посольство. Поздний летописец, уже времен правления царя Михаила Федоровича из рода Романовых, с горькой язвительностью сообщает о том, что король попытался навязать послам коренное изменение ранее достигнутых договоренностей. Ниже об этом будет рассказано подробно. Шеин же, следя за ходом переговоров, ворот врагу не открывал. Вот когда станет Владислав королем да отдаст приказ о выводе смоленского гарнизона, дипломатично говорит Михаил Борисович, тогда город радушно примет в свои объятия захва… то есть, конечно, новых друзей. Но пока Владислав веры не переменил, до Москвы не добрался, на трон не сел, приказа не прислал, а его старому отцу никто в России креста не целовал. Вывод: продолжим драться!

Жолкевский, вернувшийся под Смоленск, уговаривал короля: какая удача плывет прямо в руки, надо только подтвердить прежние пункты соглашения, не требуя для себя большего! Поставить Россию в подчинение Речи Посполитой, не губя людей, не тратя денег, — это ли не великое дело? А слишком суровая требовательность может обернуться бедой. Не повернулся бы весь народ русский против короля и его людей, отвергших договоренности; недовольство уже зреет, не разразилась бы настоящая буря.

Король ощущал свое всевластие, как бы представляя себя попирающим поверженную Россию. Все казалось ему возможным, и к советам гетмана он не прислушался.

Ну что же, гетман предсказал королю явление Минина с Пожарским, очищение Москвы от поляков и литвинов, большую кровь, которой Польско-Литовское государство заплатит за свое стремление отгрызть от России слишком многое, когда дело можно еще было урядить миром… Предсказал то, что начнется примерно через два года. Сигизмунд, словно глухарь на току, упивался пением собственной доблести и к словам умного человека остался, как уже говорилось, невнимателен.

Под городом король принялся утеснять смоленское дворянство с окрестных земель. Оно очень скоро ушло, не желая над собой чужеземной власти. Часть смолян пополнила впоследствии полки земских ополчений.

Наступил 1611 год. Шеину приходилось худо. В городе постепенно заканчивалось продовольствие. От голода, болезней и в боях погибло немало народу, а восполнять потери было некем. Зима измотала защитников города, весна принесла невеликое облегчение.

Закончилось время воинского искусства. Началось время страданий и терпения. Никакая тактическая хитрость не могла принести Смоленску избавления. Люди в нем умирали, умирали и умирали. Но оставшаяся горсть защитников все еще вдохновлялась несгибаемостью своего воеводы. Еще ходили дозоры по стенам. Еще дымили зажженные фитили у крепостных орудий. Еще было кого послать на отражение атаки.

Но оборонный ресурс сжимался день за днем, словно шагреневая кожа…

Наступило время для последней битвы и гибели героев. Шеин не сдавал Смоленска, хотя и знал, что удержать его уже не сможет. Но чем больше враг терял под стенами русской крепости людей, тем меньше у него оставалось шансов дойти до Москвы и одним ударом тяжкой королевской длани решить ее судьбу в пользу рабства по отношению к Польше. Чем больше сопротивлялся Шеин, тем больше пустела Сигизмундова казна. Чем больше упорствовал Смоленск, тем больше времени получали на формирование и обеспечение рождающиеся земские освободительные армии в центральных регионах истерзанной России. Пример Шеина и грамоты патриарха Гермогена, призывавшего русских «постоять за веру», воспламенили храбрость в сердцах тысяч людей.

Смоленск погибал. В его крови возрождалось Русское государство.

Летопись сообщает о последних месяцах, а затем последних днях смоленской обороны подробно. Поет и горькую правду, и высокую славу ратников Шеина: «Король же стоял под Смоленском долгое время и отнюдь Смоленску ничего не сделал. Грехов же ради наших пришла в Смоленск на людей болезнь великая цинга, потому что не было соли в Смоленске, померли многие, а остались немногие люди. Боярин же Михаил Борисович Шеин отнюдь того не устрашился и королю Смоленска не сдал и, с последними людьми бившись беспрестанно, к городу не подпускал. Врагом же научен был смолянин Андрей Дедешин; был в то время у короля в таборах и сказал королю, что с другой стороны стена худа, сделана осенью. Король же повелел по той стене бить, и ту стену выбили, и ночью пришли приступом, и Смоленск взяли. Боярина же Михаила Борисовича взяли на башне с женою и детьми, и дворян взяли и многих перебили. Последние же люди заперлись у Пречистой Богородицы в соборной церкви. Один же смолянин кинулся в погреб. Погреб же был с пороховой казной под тем соборным храмом, и то [пороховое] зелье зажег, и храм Пречистой Богородицы взорвался, а людей всех, которые в церкви были, убило. Боярина же Михаила Борисовича повели в таборы и пытали его разными пытками, [допытываясь, где] казна смоленская, и послали его в Литву… Был в плену 9 лет[24] под великой охраной, держали его в кандалах. Король же, устроив в Смоленске осадных людей, сам пошел в Литву».

Не в худости стен дело. И не в подлости Андрея Дедешина. Кровь вытекла из ран смоленского великана, силы в нем не осталось. Поляки и прежде рвали стену порохом и ядрами, но раньше за ней стояло храброе воинство на второй стене, а ныне противустать врагу стало некому.

А вот безыскусные строки другого русского летописца, емко и точно передающие закатные сцены героической обороны Смоленска: «Король польский Жигимонт взял Смоленеск, выморя гладом; а людей в нем осталося мало: на боях и на вылазках, и на приступах многие побиты, а иные от голоду, сидя в осаде, померли». В ином летописце добавлено: некий изменник из смоленских посадских людей доложил королю Сигизмунду, что «…люди все померли, и он (король. — Д. В.) учинил приступ да и взял, а стоять было некому».

Стоять было некому… Сказать точнее — невозможно.

В воспоминаниях Жолкевского история падения Смоленска рассказана примерно так же, только он подчеркивает не столько удачу, произошедшую от разрушения какой-либо стены, нет, скорее гетман видит причину гибели города в трусости перебежчиков: они сообщили королю о малолюдстве гарнизона, и тот решил вновь штурмовать обескровленный город. Да и сами поляки, признаться, уже заметили ослабление русских. Пушкарей оставалось мало, порох почти иссяк, поэтому даже отпугивающий огонь русские вели без прежней интенсивности. Трудно было не понять, сколь мало осталось у Шеина здоровых бойцов, способных носить оружие.

По словам гетмана, «на валах, где прежде было множество людей, теперь, по причине недостатка их, видна была только редкая стража; как после говорил и сам Шеин, что не оставалось всего-навсего и двухсот человек, годных к обороне… Для разделения осажденных казалось лучшим пустить людей на приступ с четырех сторон… Когда уже все нужное, таким образом, было приготовлено, в полночь Каменецкий[25] приступил с своей стороны к стене, и потихоньку влезали на оную посредством лестниц, влез и сам Каменецкий, на стене не было кому и приметить их и, когда уже взошло наших большое количество и стали расходиться по стенам и башням; тогда показалось только малое число москвитян при воротах Аврамовских, они хотели было защищаться, но, увидев большое число наших, бросились бежать вниз. Немецкая пехота с своей стороны взлезла также на валы почти в одно и то же время, но там в недальном расстоянии находился сам Шеин с несколькими десятками человек… и, приметив их, начал перестреливаться с ними… Каменецкий, услышав на своей стороне шум, происходивший на противоположной, пришел в беспокойство и поспешил зажечь там порох, подложенный под помянутый свод (часть городской канализации, выводящая нечистоты. — Д. В.)… Зажженный им порох взорвал большой кусок стены так, что проломом сим открылся довольно удобный вход в крепость, посредством коего и вошел маршал (Кшиштоф Николай Дорогостайский. — Д. В.) с теми, кои при нем находились. Москвитяне, объятые страхом, после сего вовсе не думали уже о сопротивлении… Огонь достигнул до запасов пороха (коего достаточно было бы на несколько лет), который произвел чрезвычайное действие: взорвана была половина огромной церкви (при которой имел свое пребывание Архиепископ) с собравшимися в нее людьми… Когда огонь распространился, многие из москвитян… добровольно бросились в пламя за православную, говорили они, веру. Сам Шеин, запершись на одной из башен, с которой… стреляя в немцев, так раздражил их, убив более десяти, что они непременно хотели брать его приступом; однако нелегко бы пришлось им это, ибо Шеин уже решился было погибнуть, невзирая на то, что находившиеся при нем старались отвратить его от этого намерения. Отвратил же его, кажется, от сего больше всех бывший с ним — еще дитя — сын его; итак, он приказал обратиться к Каменецкому, который… пришел и удалил немцев, весьма раздраженных… Шеин… последний вышел к нему с сыном и со всеми при нем находившимися. В это же время был ранен огнестрельно… знаменитый ротмистр Горецкий, от которой раны и умер».

Оборона Смоленска завершилась 11 июня 1611 года. Город пал, словно герой, залитый кровью — вражеской и своей, текущей из многих ран. Но свою задачу, поистине историческую, Михаил Борисович Шеин выполнил. Он задержал королевскую армию, обессилил ее, лишил боевого задора. Летом 1611-го, когда смоленский исполин все же рухнул, польско-литовский гарнизон, стоявший в Московском Кремле и Китай-городе, давно жил в кольце иной осады, а именно осады, устроенной воинами Первого земского ополчения. Сигизмунд мог протянуть ему руку помощи, да по большому счету и должен был сделать это. Но король видел усталость крепко потрепанной в смоленском деле армии, а потому не решился идти на Москву, отложил до более удобного момента.

Вот только момент этот никогда не наступит…

Россия следила за ходом смоленской обороны с замиранием сердца: выстоят ли осажденные? Сдадутся ли? А к тому времени, когда город все же поддался вражескому натиску, многие на примере его научились крепости духа, отваге, самоотверженности. Враг занял стены, дома и улицы Смоленска, но стяги сражающегося города по-прежнему прочно стояли в сердцах тех, кто надеялся вытащить Россию из Смуты. Великий пример Смоленска научил русский народ, как ему биться за веру, землю и свободу.

Михаил Борисович Шеин дорого заплатил за свою несгибаемость. Восемь лет он провел в плену. А когда настало время возвращаться домой, жизнь в России текла по-другому. Смута иссякла. Народ привыкал к мирной жизни. Земля очистилась от войск интервентов, шаек самозванцев и банд «воровского» казачества. В Москве сидел законный, избранный на Земском соборе царь — Михаил Федорович Романов.

В царствование Михаила Федоровича Шеин стал крупной правительственной фигурой. Не говоря уже о том, что в ожидании реванша в борьбе с Речью Посполитой на него крепко надеялись, как на опытного, смелого, искусного полководца.

Более того — Шеин играл роль живого знамени. Его смоленская оборона надолго остановила вторжение польско-литовских сил на просторы России, он показал, что Речь Посполитую, очень сильного по тем временам противника, бить можно. И пускай королевская армия все-таки вошла в Смоленск, но планы ее командования оказались сорваны Шеиным. Дыхание новой войны очень хорошо чувствовалось на государственном лице России. И про Шеина знали: за этим против поляков пойдут, под его знаменами будут на новых ратных полях драться всерьез, поскольку смоленскими делами Михаил Борисович заработал себе добрую славу в русском воинстве.

Шеин вернулся из польского плена в 1619 году вместе с отцом государя, Филаретом Никитичем, который скоро станет патриархом Московским и чуть ли не главным творцом московской большой политики. Филарет знал Михаила Борисовича, его нрав, его отвагу и неуступчивость очень хорошо. В 1610 году Великое посольство, направленное из Москвы к королю Сигизмунду III, вело переговоры в лагере королевской армии под Смоленском. Филарет был тогда духовным лидером посольства, в то время как большой вельможа князь Василий Васильевич Голицын играл роль его светского руководителя. Поляки нажали на посольских людей, а кое-кого подкупили. Надеялись, что представители Москвы признают своим царем помимо королевича Владислава Сигизмундовича, коему уже присягнули, еще и его отца Сигизмунда III, ортодоксальнейшего католика. В подобных обстоятельствах «вместе» означало бы «вместо». Надеялись, что послы отступятся от жесткого требования перекрестить королевича в православие, требования поставленного патриархом Гермогеном. И более всего надеялись, что гости из русской столицы уговорят упрямого храброго Шеина спустить флаг. Кое-кто и впрямь перешел в стан поляков, но двое главных послов, Филарет и Голицын, не сдавались. Они желали видеть во главе Русской державы православного монарха, не соглашались принять матерого отца на роль юного сына и подавно не желали давить на Шеина. Какой смысл? Если Владислав взойдет на престол московский, он будет управлять Смоленском в ряду всех прочих русских городов. Так зачем же родитель осаждает город, уже предназначенный к переходу под власть отпрыска?! Нелогично. Умнее было бы вообще отвести польско-литовские войска от города да отправить по домам… Но родитель думал вовсе не о том, чтобы отдать молоденького сынишку (тому всего 15 лет) московским варварам на растерзание, и вовсе не о том, чтобы осуществлять власть через него. Ему мечталось присоединить Смоленск к Речи Посполитой, а в России всем управлять самостоятельно и твердой рукой. Сигизмунд в конце концов потребовал сдать Смоленск ему самому, а не сыну, и никак иначе.

Филарет отвечал: «Нет!»

Голицын вторил: «Нет!»

Шеин громом городской артиллерии добавлял свое звучное «нет!».

«Новый летописец» рассказывает о прямодушии воеводы: «В Смоленске же воевода боярин Михаил Борисович Шеин сидел крепко, никак ни на что не прельстился и с архиепископом (Смоленским. — Д. В.) был в ссоре из-за того, что архиепископ хотел сдать город королю. Король же и паны рады прельщали Михаила Борисовича много [с тем], чтобы он сдал Смоленск. Он же им отказывал».

И король арестовал послов, отправил их пленниками к себе в тыл, а Смоленск потом все-таки взял, правда, положив под стенами непоправимо большое количество воинов и сложив из потерянного времени могильную плиту своим дальнейшим завоевательным планам. В сущности, для истории жизни Михаила Борисовича Шеина не столь уж важны идеи и действия Сигизмунда III после того, как Смоленск пал. Иное важнее: тот, кто стоял на стене города не сдаваясь, и тот, кто не пошел под эту стену вымаливать позорную сдачу у своих же, получили друг о друге впечатление как о дельных, твердых русских людях.

А такие впечатления располагают к доверию.

Стоит также вспомнить, что, скорее всего, Шеин спас в бою 1605 года под Добрыничами Ивана Ивановича Годунова — мужа родной сестры Филарета, Ирины Никитичны Романовой. Еще одна причина для благоволения.

Филарет Никитич, вернувшись домой, доверял Шеину, ждал от старого воеводы верности русскому делу и новой династии, даже сделал Михаила Борисовича своего рода избранным ходатаем, который передавал патриарху просьбы «снизу», имея право быть выслушанным и услышанным. Подобных ему ходатаев существовало еще двое-трое, и среди них воевода играл далеко не последнюю роль.

Служебные назначения Шеина при Михаиле Федоровиче показывают несомненную высоту его положения. Он опять, как и до плена, боярин, на протяжении 1628–1632 годов он возглавляет Пушкарский приказ — одно из ключевых ведомств военной машины Московского царства. Его чаще прочих приглашают к обеду за царский стол, зовут участвовать в переговорах с иноземными дипломатами, не обижают высокими и ответственными административными назначениями.

Да и матримониальные комбинации вокруг этой матерой фигуры свиваются во внушительный узел. Шеин был женат на представительнице рода Годуновых и через Годуновых являлся тесным брачным свойственником Стрешневых — родни самой царицы, супруги Михаила Федоровича. Его сын Иван взял в жены дочь боярина князя Бориса Михайловича Лыкова-Оболенского, выдающегося полководца и еще одного близкого брачного свойственника Романовых. Лыков был женат на Анастасии Никитичне Романовой, царской тетке. К тому же он оказал правящей династии в ходе последних лет Смуты военные услуги, которые невозможно переоценить.

При Михаиле Федоровиче Михаил Шеин отмечен богатыми земельными пожалованиями. Ему передали из казны тысячи и тысячи десятин. С этих земель Шеин мог в одиночку выставить небольшую армию. Что в вопросах безопасности династии — не последнее дело…

Деулинские мирные соглашения 1618 года, завершившие интервенцию и Великую смуту в целом, невероятно дорого стоили России. Территориальные потери отбросили ее к границам второй половины XV столетия. То, что удалось освободить из состава Литовской Руси при Иване III и Василии III, почти полностью оказалось отобранным при Михаиле Федоровиче.

Итак, вот далеко не полный список городов, которых лишилась Россия в 1618 году: Смоленск, Чернигов, Новгород-Северский, Стародуб, Дорогобуж, Рославль, Невель, Себеж. Фактически Речь Посполитая, пользуясь бедственным положением России, отторгла в свою пользу целую страну…

И горше всего — потеря Смоленска, города огромного, богатого, стратегически важного. Смоленск являлся своего рода городом-ключом на шахматной доске противоборства России и Речи Посполитой.

Обширные области, попавшие под руку католического правителя, населены были русскими православными людьми. Их властитель, государь Третьего Рима обязан был защищать, беречь их церкви, стоять за их веру. Но как ему теперь осуществлять всю эту программу необходимых и естественных действий, если в военно-политическом отношении проигрыш 1618 года не только отдал названные города Речи Посполитой, но еще и показал страшную немощь Московского царства? Россия обнищала и обезлюдела. Города стояли полупустые, множество сел и деревень просто-напросто исчезло, сократилось на 20–25 процентов дворянство, составлявшее главную боевую силу, а крестьяне массово забрасывали пашни, не имея хозяйства, чтобы их обрабатывать.

Кем решать проблемы большой войны с могущественным противником?!

Ко всему, польский король вовсе не считал, что дело кончено. Он по-прежнему официально носил титул русского царя, пользуясь ошибкой русского боярского правительства в 1610 году. А значит, мог в любой момент — как только у России начнется полоса трудностей — вновь ударить с целью не просто оторвать очередной кусок русской земли в свою пользу, но забрать всё и воссесть наконец-то на престоле в Белокаменной.

Для польского монарха царь Михаил Федорович представлял собой временно терпимое обстоятельство, которое впоследствии придется так или иначе убрать с дороги «истинного государя»…

Конечно же, Москва накапливала силы для реванша, ждала удобного случая, искала союзников. И, разумеется, старалась залечить глубокие раны, нанесенные ей Смутой. Москва жаждала новой войны и готовилась к ней. Сильно изменилось войско московских государей. До времен Михаила Федоровича русская полевая армия в качестве главного элемента ударной мощи рассчитывала на дворянское ополчение, устроенное и вооруженное ориентально, то есть в татарско-турецком духе. Помимо него в главных боях и походах участвовали стрельцы — пехота, вооруженная аркебузами. К ним добавлялись относительно небольшие контингенты казаков, служилых татар и отряды западноевропейских наемников, как правило, немногочисленные. Как показала Смута, хаотичные действия дворянской конницы перестали приносить успех, если борьбу ей приходилось вести с серьезным, хорошо организованным противником. Зато наемная пехота, вооруженная и обученная для действий в сомкнутом строю по европейским образцам, проявила себя очень хорошо. И для новой войны правительство Михаила Федоровича подготовило совершенно иную армию, армию нового образца. Ее ударным ядром стала не поместная конница, как встарь, а западноевропейские наемники и русская пехота, вооруженная, одоспешенная, обученная действиям на поле боя по всем правилам европейской военной науки того времени. Свежие, немецкие[26] по составу полки выглядели грозной силой. Не меньше надежд вызывала большая масса «вольных» и «даточных» людей из числа подданных русского царя, составивших отечественные пехотные полки «иноземного строя». К ним добавился один рейтарский[27] (конный) полк, также из русских. На командные должности Москва поставила европейских офицеров, обладавших опытом воинской деятельности. Для русских солдат и рейтар иностранцы выступали в качестве не только начальников, но еще и наставников, инструкторов. Выдающуюся роль сыграл полковник Лесли[28], главный рекрутер Москвы, лучший военный наставник и наемный военачальник.

Такая армия стоила казне намного дороже и стрельцов, и казаков, и служилых татар, и поместной кавалерии. Но от нее ждали большей надежности, дисциплины, организованности на поле боя.

Другое дело, что у такого полевого соединения свои недостатки, и чтобы понять их суть, требовалось сначала попробовать заставить ее воевать, а подобный опыт был получен не загодя, а непосредственно во время войны. Дорого же он стоил!

Россия и прежде пользовалась наемниками. Стояли они под русскими знаменами и при Василии III, и при Иване IV. Особенно масштабно «внешняя рабочая сила» использовалась в составе армий князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского и князя Дмитрия Ивановича Шуйского на протяжении нескольких лет Смуты (годы правления царя Василия Ивановича).

Однако многое из тех времен оказалось, к сожалению, забыто.

Наемник всегда требует платы, и, как профессионал своего дела, он идет на войну зарабатывать деньги, а не жизнь за нанимателя класть. И если деньги на регулярные выплаты наемникам не подвезли, они могут, во-первых, прекратить «работу по контракту», во-вторых, перейти в стан противника — когда он побогаче.

А Московское царство, страшно разоренное Смутой и едва-едва начавшее к 1630-м годам подниматься из нищеты, богатым нанимателем не являлось…

К стартовой точке войны российское правительство сумело приготовить несколько полевых соединений — таков был «стратегический почерк» русского командования: оно любило вести боевые действия по широкому фронту, нащупывая возможности тактического успеха одновременно в разных местах.

Самая крупная армия предназначалась для наступления на Смоленск, и ее-то предстояло возглавить Михаилу Борисовичу Шеину. Ему вручили под команду солидную силу: численность армии, выставленной на Смоленское направление, по подсчетам современных исследователей, составляла от 26 до 32 тысяч комбатантов (при 160 артиллерийских орудиях разных типов), притом вторая цифра — лишь с учетом подкреплений, которые шли за армией Шеина и постепенно добирались до его лагеря. Историки писали о 35 и даже 40 тысячах ратной силы под рукой Михаила Борисовича, однако документами того времени столь значительные цифры не подтверждаются. Воеводе обещали намного больше, но вовремя собрать обещанные силы или хотя бы с опозданием переправить их в стан смоленской армии московские военные администраторы не сумели. Впрочем, 30 тысяч бойцов на первом этапе боевых действий давали Шеину заметное численное преимущество над неприятелем. Притом около половины полевого соединения Михаила Борисовича составляли русские полки иноземного строя, то есть «модернизированная» пехота и конница, а также наемники. Но через год у него осталось всего около 20 тысяч человек, не более того^{97}.

Современный специалист по истории военного дела в Московском царстве Виталий Викторович Пенской показал значение войск нового строя в армии Михаила Шеина: «Основу новой русской армии, созданной с апреля 1630-го по конец 1633 г. и отправленной… осаждать Смоленск, составили 4 „немецких“ и 8 русских солдатских полков общей численностью примерно 18,5 тыс. солдат и командиров. Драгуны и рейтары составили еще немногим более 3 тысяч человек. Всего же русская армия „новой модели“ насчитывала около 22 тысяч солдат и командиров… Для этих воинских частей характерны все основные черты регулярной армии Нового времени: полное государственное обеспечение всем необходимым, от жалованья и „корма“ до оружия и амуниции; относительно единообразное стандартизированное вооружение, амуниция и доспехи; четкая организационная структура, в корне отличавшаяся от той, которую имели прежние русские войска. Так, солдатский полк, являвшийся высшей тактической единицей, имел однообразное устройство и действовал как единое целое. По штату в полку (кстати говоря, как и в Европе, русские солдатские полки никогда не имели полного комплекта) должно было быть 8 рот. 1-я рота именовалась полковничьей и считалась старшей в полку, 2-я рота, подполковничья (полуполковничья), следовала за ней, потом шли 3-я майорская рота и 5 капитанских. В роте должно было быть 120 мушкетеров и 80 пикинеров — итого 200 солдат. Начальных же людей в роте насчитывался 21 человек: ротный командир — капитан, его заместитель — поручик, прапорщик-знаменосец, 3 сержанта-пятидесятника, ротный квартермистр — ротный окольничий, 1 каптенармус-дозорщик над оружием, 6 капралов-есаулов, лекарь, подьячий, 2 толмача, 3 барабанщика. Рейтарский полк по проекту его создателя, полковника Ш. д’Эберта, должен был насчитывать 12 рейтарских рот — полковничью, полуполковничью, майорскую и 9 ротмистров. В каждой же должно было быть 167 рейтаров, а также поручик, прапорщик, ротный квартермистр, 3 капрала, 2 подпрапорщика. Кроме того, в полку предполагалось иметь полкового писаря, обозника, судью, квартермистра, лекаря с помощником, 4 полковых трубача, 11 ротных трубачей, полкового профоса с помощником, седельного мастера и кузнеца. 12 рот по 120 рядовых должен был насчитывать и драгунский полк».

В планах, в идеале — все так. И если бы единственным препятствием для приближения к идеалу был недобор людей! Не выбранный до дна штат — проблема отнюдь не главная. «Полное», как пишет В. В. Пенской, «государственное обеспечение» на протяжении значительной части пребывания армии Михаила Шеина под Смоленском оставалось… как бы поточнее выразиться? Только в планах. Вот это — Проблема.

Еще одна крупная русская армия готовилась к наступлению севернее, в общем направлении на Полоцк.

Несколько отрядов было сконцентрировано в городах и крепостях, откуда удобно было атаковать Северскую землю, утраченную, вместе со Смоленском, в 1618 году. Еще одно полевое соединение изготовилось к походу из района Великих Лук.

Весной 1632 года из жизни ушел старый король Сигизмунд III, тот самый, что брал Смоленск. В Речи Посполитой разразилось бескоролевье. Россия, не дожидаясь, когда окончится срок перемирия, установленный по Деулинскому соглашению 1618 года, нанесла удар первой.

Хлеб, мясо и деньги собирали на освободительный поход всем миром. С самого начала он мыслился затеей очень дорогой. Но наверху думали: «Сдюжим».

Московскому правительству казалось, что момент для начала войны выбран идеально. Для Речи Посполитой бескоролевье — это хаос, политическая нестабильность, борьба «партий» и отдельных магнатов. Иногда польское бескоролевье длится много месяцев, иногда — год, иногда несколько лет… и в подобном состоянии стране сложно защищаться. А у России есть союзники, заготовлена армия, имеются искусные, авторитетные полководцы… Для старта большой военной кампании — более чем достаточно.

В сущности, план кампании состоял в том, чтобы «скорым изгоном» захватить города и крепости, потерянные 14 лет назад, а потом удерживать их, пока у Речи Посполитой, вечно имевшей проблемы с финансами, не закончатся деньги на ведение войны. Тогда враг уступит спорную территорию, — по мысли московского правительства.

Весьма реалистично.

Другое дело, что никакой военный «аналитик» семи пядей во лбу не мог предсказать, до какой степени изменятся обстоятельства большой политики и сколь быстро эта перемена произойдет.

Итак, Шеин двинулся к Смоленску летом 1632 года. Его ратники получили строгий наказ: никаких грабежей, никакого насилия над местным населением. Это понятно. Шли освобождать своих…

Вскоре Шеин взял город Дорогобуж — успех весомый. В город вошел передовой отряд шеинской армии во главе с Федором Сухотиным. И, кстати, взятие Дорогобужа — формально наиболее значительная победа Шеина за всю его жизнь. На долгое время Дорогобуж примет роль главной базы снабжения для полков Михаила Борисовича. Через Дорогобуж, передовую крепость, Вязьму и Можайск осуществлялась связь с Москвой.

Младшие воеводы Михаила Борисовича заняли крепость Белую, города Кричев, Серпейск и Мосальск.

Фактически первые месяцы войны — триумфальное шествие русских войск по территории противника. Города и земли, отторгнутые от России в 1618 году, редко оказывали серьезное сопротивление. В большинстве случаев городские ворота оказывались распахнуты перед освободителями. В тех нечастых случаях, когда дело доходило до боя, армия царя Михаила Федоровича быстро добивалась победы.

В декабре 1632-го Шеин осадил Смоленск.

Воеводу впоследствии упрекали в медлительности. Но он шел по вражеской территории, с боями, с недоукомплектованной армией. К тому же значительная часть его похода попала на осеннюю распутицу. Тут уж — хочешь не хочешь — пришлось двигаться не быстрее того, что позволят Бог и природа…

Поздновато собрались войска. Драгоценные летние месяцы оказались потеряны. Но, опять-таки, виноват ли Шеин? Армию формировал не он. Ему всего-навсего пришлось расхлебывать чужую медлительность, когда он шел по грязям и хлябям к Смоленску.

Одновременно второе полевое соединение, зашедшее на территорию Литовской Руси севернее, от Великих Лук, продвигалось вперед. Ему также следовал успех. С боем был взят городской острог Полоцка, сдались и несколько стратегически важных крепостей на том же направлении: Невель, Себеж, Красный. Посады Велижа, Усвята, Озерища, принадлежавших тогда Речи Посполитой, подверглись разорительным рейдам. Полоцк был своего рода «камнем преткновения» в борьбе России с польско-литовскими силами. В XVI веке московские воеводы не раз атаковали этот город, когда-то являвшийся столицей большого княжения, а затем превратившийся в крупный торговый центр. Первое время атаки не приводили к положительному результату, но в 1563 году сам государь Иван IV, явившись под стены Полоцка с большой армией и мощной осадной артиллерией, заставил город открыть ворота. Шестнадцатью годами позднее польский король Стефан Баторий опять захватил Полоцк. Трудно представить себе, какова была радость воинов царя Михаила Федоровича, решивших вновь эту крупнейшую военную задачу! Однако победа оказалась неполной, и «синяя птица» Полоцка недолго оставалась в руках царских воевод: им не удалось взять цитадель города — Верхний замок. Некоторое время спустя они, разорив Полоцк, покинули его.

Третье, южное полевое соединение русских войск действовало особенно активно. На Северскую землю наступали относительно небольшие русские силы, подчиненные трем разным городовым воеводам: карачевскому, севскому и брянскому. Несмотря на ограниченность действовавших на Северском направлении ратных контингентов, здесь удалось достигнуть фантастических успехов. Как пишет современный историк Евгений Александрович Шинаков, «уже в ноябре — начале декабря [1632] были взяты Новгород-Северский (из Севска), Трубчевск (соединенными силами в 2 тысячи человек), Почеп (из Брянска). В декабре в ходе отражения польского наступления на Почеп был взят Мглин. В начале января соединенные русские силы во главе с севским воеводой Иваном Еропкиным… и брянским Н. Аладьиным осадили Стародуб, который через короткое время капитулировал»^{98}. Скоро сдался и Рославль. Менее значительные городки также открывали ворота перед военачальниками государя Михаила Федоровича.

Противник, боровшийся с армией Шеина на Смоленском направлении, располагал значительными силами. Сам город обороняло около двух тысяч ратников. К ним следует добавить гарнизоны городов, взятых Михаилом Борисовичем, как минимум, Дорогобужа, крепости Белой, Серпейска и Мосальска. Плюс к тому армии Шеина постоянно досаждал корпус (им в разное время командовали А. Гонсевский и К. Радзивилл), стремившийся бить по тылам русского воинства и срывать ведение осады. А это еще, по данным русской разведки, в разные моменты борьбы за Смоленск от пяти-шести до восьми-одиннадцати тысяч человек. Возможно, в действительности меньше, но в любом случае — крупная сила, командиры которой легко решались совершать рискованные атакующие действия.

Армия короля Владислава IV, которая по окончании бескоролевья подойдет к Смоленску с целью его деблокады, насчитывала, по мнению польских историков, 21–22 тысячи человек^{99}. Позднее к ним присоединилось полевое соединение запорожских казаков из 12 тысяч ратников. Если даже традиционно принятая численность казачьего подкрепления сильно завышена, король и его военачальники все равно заметно превосходили Шеина в живой силе.

Михаил Борисович тем не менее вел со всеми этими воинскими контингентами противника активную борьбу. Недостаток собственных сил постоянно мешал ему развить успех и в конце концов погубил все дело. Но вина ли в том самого полководца? Он воевал, имея под командой то, что ему дали.

С течением времени Шеина начали подводить то обстоятельства большой политики, то ошибки дипломатов, то недоработки тех, кто должен был пополнять и обеспечивать его армию. Так, в Польше относительно быстро, всего за полгода, закончилось бескоролевье, на трон 8 ноября 1632 года взошел Владислав IV, сын Сигизмунда III, когда-то призванный на русский престол боярами, — решительно настроенный противник России, притом опытный и энергичный полководец. Он принимается быстрыми темпами набирать армию для похода на восток.

Крымский хан Джанибек-Гирей (Герай), которого не удалось остановить дипломатическими методами, совершает набеги на южные области России, нанося тяжелые, разорительные удары. В этом смысле 1630-е годы — крайне неблагополучное для русских время. Сил на две войны одновременно не хватает, Шеину недостает подкреплений, в то же время на юге несут оборону слишком малочисленные контингенты.

Опять-таки вина тут не Шеина, а дипломатического ведомства России, Посольского приказа, не добившегося от Крымского ханства мира в критически важный момент.

Джанибек-Гирей вонзает когти своих рейдов в центральные, коренные области России. Татарские отряды грабят окрестности Калуги, Коломны, Серпухова, Зарайска. Их стремительные передвижения происходят уже неподалеку от Москвы.

Дворяне из армии Шеина, слыша о разорении их вотчин и поместий крымцами, бегут из действующей армии, забыв о чести и долге. Своя землица заботит их больше, чем величественная задача отбить Смоленск. Да и не могли они стоять под стенами города слишком долго: хромало обеспечение (отсутствовало денежное жалованье), ратным людям не хватало продовольствия, пополнения приходили редко и в недостаточных количествах. На протяжении первых месяцев войны армия Шеина не ощущала «интендантские промашки» как серьезную проблему, но с течением времени они таковой стали. И все это на фоне кровопролитных боев и штурмов… Отсюда — дезертирство, крайне ослаблявшее русские полки.

Впрочем, стоит вернуться к первым месяцам войны.

6 ноября 1632 года стряслось еще одно несчастье: в баталии при Лютцене погиб шведский король Густав Адольф, идеальный союзник против Речи Посполитой. Не столь давно шведы вели жестокую войну с этим общим для России и Швеции врагом, отторгли часть его территории. Новая война в прочном союзе против поляков обещала большой успех. В Москве на него очень рассчитывали, и боевые действия, начавшиеся вне союза с могущественной Шведской державой, моментально получили скверную перспективу.

Так или иначе, Шеин, невзирая на все внешние несчастья, упорно осаждал Смоленск. Порой казалось, что он близок к успеху.

Осада начиналась исключительно тяжело. Михаил Борисович не получил всех обещанных воинских контингентов (они постепенно подходили к Смоленску, но путь их был долог), не имел достаточно денег и, самое главное, должен был весьма долго ждать прихода осадной артиллерии.

Более того, организация лагеря с «теплыми избами», рытье контрвалационных и циркумвалационных укреплений[29], установка батарей — все эти действия осложнялись самим временем года. Декабрьские морозы сковали землю.

Шеин провел «разведку боем», кинув на стены легкие силы, убедился в том, что гарнизон не сдаст город от первого же тычка, и отложил дальнейшие активные действия.

Не имея сил повести полки на полноценный штурм города в отсутствие тяжелых орудий, Шеин, как видно, несколько расслабился и даже пропустил — дважды! — прорывы в осажденную крепость литвинских обозов с продовольствием и подкреплением (иные попытки прорыва заканчивались для внешних сил неприятеля поражением и потерями). Современный историк Александр Витальевич Малов пишет, отталкиваясь от этих фактов, о «фатальных ошибках» Михаила Борисовича в управлении осадой. Да, Шеин тяжело ворочал худо организованной и слабо обеспеченной армией. Да, допускал ошибки. Плотное, без «дыр», обложение огромного города в зимнее время — само по себе незаурядная по сложности организационная задача. Укреплений для дозоров нет, теплые станы по периметру не расставлены, поскольку их возведение — дело трудное, учитывая, стоит повторить, декабрьские мерзлые грунты. А охранные сотни не способны держаться на морозе без укрытия дольше нескольких часов. Почему Шеин не выстроил несколько лагерей в разных точках вокруг Смоленска? Причин тут может быть две: во-первых, рытье и укрепление трех-четырех лагерей по зимнему сезону — бесконечно более трудная задача, нежели создание одного, большого; во-вторых, Шеин должен был приглядывать и за наемниками, и за русскими солдатами из полков нового строя. Как-то они поведут себя? Не дадут ли слабины в неблагоприятных условиях, на холоде? А эффективный пригляд возможен лишь в условиях расположения армии одним большим лагерем.

Но уж точно русский полководец не был пассивен.

Весной (только весной!) до русского осадного лагеря наконец-то добрались пушки… вот только пороха оказалось недостаточно для достойной артиллерийской борьбы и взлома мощных смоленских укреплений. В этом видна какая-то постоянная трагедия, соединяющая недостаток ресурсов с недостатком воли у стратегического командования. Начало осады: людей мало, больших пушек нет, пороха нет. Подходят люди. Добираются пушки. Пороха все равно нет. Порох подошел с обозами, но его слишком мало. Порох израсходовали, пробили стену, и тут он кончился. Неприятель заделал пролом. Стену взорвали пороховой миной… и тут опять порох закончился. Было бы смешно, кабы ошибки логистики не оплачивались кровью русских воинов. Смоленская война в целом — не столько тактические ошибки Шеина (он почти безупречен!) — сколько нищета российской логистики. Начали войну, имея мало всего; пока «партия войны» прилагала усилия, выжимая из страны мало-мальски достаточный ресурс, боевые действия шли с трудом, но всерьез. Потом и этот ресурс перестанет поступать на фронт…

Поневоле задумаешься: не рановато ли Россия начала реконкисту на западе? В достаточной ли мере страна восстановила экономический ресурс после Смуты? Возможно, нет. При благоприятном стечении внешнеполитических обстоятельств можно было воевать и в таком вот обнищалом состоянии. Но когда они изменились в худшую сторону и Россия осталась один на один с могучим врагом, стало ясно, до какой степени ей трудно ставить в строй новые полки, кормить, обеспечивать порохом. Людей, денег, хлеба, пороха не то чтобы на фронте было недостаточно, их по всей стране не хватало. А если еще и политическая элита колеблется — воевать ли до победного конца? Или притормозить боевые действия и вернуться к довоенному очертанию границ? Что ж, тогда на линии боевого соприкосновения буксовать будет все. Разве что двужильные русские люди на своей хребтине вынесут тяжесть подобной войны…

Михаил Борисович бросал полки на приступ четыре раза. Трижды в мае 1633 года и еще раз в июне. Шеина, как уже говорилось, подводило то, что он не имел достаточного запаса пороха и для пушкарей, и для военных инженеров, пытавшихся взорвать городские стены с помощью подземных минных галерей.

За халтуру по интендантской части фронт платил кровью.

Но измотать противника русский полководец сумел. Смоленск держался с трудом, там тоже обнаружилась нехватка во всем. Гарнизон молил о помощи польско-литовские войска, однако новых прорывов к городу Михаил Борисович не допускал.

Из-под Красного в тыл Шеину били неприятельские отряды, постепенно, с подходом новых и новых воинских контингентов, превратившиеся в крупную силу, в настоящий корпус. Постфактум русского полководца укоряли: почему он не разгромил эту внешнюю силу противника?

А он ее разгромил. Притом несколько раз. В феврале или начале марта 1633 года, еще не имея осадных пушек, Шеин нанес страшный удар врагу в его собственном лагере, на время рассеяв поляков с литвинами. Ниже, в конце главы, приводится шведское донесение, рассказывающее об этой победе русских.

Враг на время обессилел… но ему раз за разом подбрасывали новые отряды. Бог весть, не быстрее ли пополнялись его силы, чем осадная армия русских?

В мае — августе Шеина постоянно тревожит нападениями тот же самый летучий корпус королевской армии, стоявший под Красным. Составлявшие его литвины, ранее разгромленные, находились в тяжелом положении: им не хватало хлеба, фуража и денег (жалованье задерживалось). Соответственно, упал и боевой задор. Но его хватило на несколько ударов, поскольку деньги все же были присланы, а вместе с тем и очередные подкрепления.

Эти атаки извне пришлись на русские полки, осаждавшие Смоленск с западного направления. Общим для них воеводой стал князь Семен Васильевич Прозоровский. Под его командой к маю — июню 1633 года оставалось около семи тысяч ратников — поместной конницы, казаков, служилых татар, солдат, рейтар^{100}.

23 и 30 июля сравнимый по численности вражеский деблокирующий корпус, возглавляемый Гонсевским, нащупывал слабые места в обороне Прозоровского. Неприятеля успешно отбросили от русских позиций. Но к нему подходили подкрепления, и, соответственно, противник снова и снова пробовал на зуб Прозоровского. Новая атака — 13 августа, и снова неудача. Минула неделя, и уже не Гонсевский, а военачальник более высокого ранга, гетман Радзивилл, послал войска в атаку. Началось настоящее большее сражение. Битва продлилась полдня с перерывами, притом гарнизон Смоленска попытался помочь своим, отважившись совершить вылазку. Прозоровский на пути у врага стоял крепко, Шеин вышел с основными силами ему на подмогу, и гетману пришлось отступить с серьезными потерями.

Притом тактические задачи решались Шеиным в условиях, когда он должен был «с нуля» опробовать взаимодействие «старых» и «новых» войск, иначе говоря, старой поместной конницы и новых рейтар, старых стрельцов и новых солдат. Конница дралась с внешним врагом, пехота ходила на штурмы. И, в общем, взаимодействие столь разных составляющих Шеину с Прозоровским организовать удалось вполне достойно.

Итак, успех, победа!

Еще чуть-чуть, и Смоленск откроет ворота русским полкам.

Но очень скоро у Шеина появятся проблемы, намного более серьезные, чем противодействие Гонсевскому с Радзивиллом…

Войска короля Владислава подходят к Смоленску на излете августа 1633 года. Первое время вооруженная борьба не приносит решающего успеха ни одной из сторон. Шеин настроен биться до победного конца — одновременно с гарнизоном Смоленска и королевскими полками. А король привел не столь уж много людей, чтобы в одной генеральной битве решить судьбу войны в свою пользу. Запорожцы, мощно усилившие Владислава, подтянутся несколько позднее.

Шеину оставалось стоять под стенами Смоленска и драться, в стремлении отбить город. Возможно, он бы преуспел. При всех изложенных обстоятельствах у старого воеводы имелся шанс на победу.

Вот только русская армия устала. Она до смерти измучена долгой борьбой, особенно утомлены сотни дворянского поместного ополчения. Вот уже год люди в боях и походах. Русские полевые соединения столь долго не воюют, они для этого не приспособлены. За Владиславом — не только преимущество численности, но и, что даже более важно, преимущество «свежести» новоприбывших войск.

Сказалась и традиционная ненадежность иностранных наемников. Некоторые из них «шатались умами», размышляя о перспективах перехода в лагерь противника. Лесли, наиболее высокопоставленный иноземец на царской службе, принялся своевольничать. Он даже собственноручно убил другого наемного офицера, английского полковника Сандерсона, заподозрив в том склонность к измене. Поступил ли он на пользу делу? Безусловно нет. Лесли действовал без приказа Шеина и показал своим поступком, что собирается карать и миловать по своей воле, не согласуясь с планами русского командующего. Для воинской дисциплины подобные действия — величайший разрушитель.

Так или иначе, но в августе — октябре под Смоленском идет жесткая борьба.

Королевская армия атаковала сразу, почти что с ходу. Установила связь с осажденным гарнизоном, но наткнулась на упорное сопротивление русских и не смогла ни деблокировать Смоленск, отшвырнув русских, ни прорубить дорогу, по которой через русские позиции в город смогли бы зайти подкрепления. Шеин сумел заслонить от врага Смоленск.

Пока.

Новый удар противника был сильнее.

Ключевые позиции русских сил на Покровской горе не устояли. Королевские военачальники двинули в прорыв большой отряд подкрепления для осажденных, доставили продовольствие, прочие припасы.

Полки нового строя поднатужились и выбили противника с Покровской горы. Но к тому времени смоленский гарнизон оказался в достаточной мере усилен, чтобы угроза скорого падения крепости больше не нависала над королем Владиславом и его командованием.

Через две недели неприятель начал новое наступление на Покровскую гору. Бои шли страшные, изматывающие. Поляки с литвинами за любой успех расплачивались тяжелыми потерями. В конечном итоге они откатились. Но Шеин уже видел, насколько враг превосходит его численно и насколько легче ему вести наступательные действия, располагая свежими соединениями.

В боях за Покровскую гору полки нового строя проявили себя наилучшим образом. Они действовали слаженно, показывали стойкость, отлично владели оружием. Воинские контингенты старого образца оказали этой новой русской пехоте необходимую поддержку. До Шеина никому не приходилось командовать столь пестрой армией. Михаилу Борисовичу удалось — хотя бы на время — обеспечить боевую спайку.

Владислав, очевидно, ждавший недолгой борьбы и легкой победы, наткнулся на равного противника. Неприятный сюрприз! Современный историк Д. Н. Меньшиков дает полкам нового строя положительную характеристику. Он уверен, что «…в тяжелых боях под Смоленском полки нового строя в полной мере проявили свои боевые качества… За счет систематического обучения и муштры и наличия строевой дисциплины их боевые качества оказались в целом лучше, чем у войск русского строя, что было подтверждено в ходе боевых действий. Анализ боевого применения полков нового строя позволяет считать их боевые качества сравнимыми с польскими войсками».

Другое дело, что сражались русские уже в меньшинстве. А с приходом запорожцев к Владиславу численное соотношение сторон сделается безнадежным для Шеина.

Русский полководец решил снять блокаду с города. Он убрал остатки заслона с Покровской горы и сосредоточил все русские войска в одном лагере. Это произошло в середине сентября 1633 года.

Итак, теми воинскими контингентами, которыми Михаил Борисович располагал на указанный момент, он больше не мог взять Смоленск — ни штурмом, ни осадой.

Но Шеин и не отходил. Он сохранял основные позиции поблизости от Смоленска.

Почему? Дело-то вроде бы уже проиграно?

Причин две. Во-первых, Шеину никто из Москвы не отдавал приказа на отступление. Напротив, его призывали держаться за позиции под Смоленском, проявлять стойкость. Во-вторых, и это намного важнее, Михаил Борисович ожидал подхода свежих сил из Москвы. К нему так долго не добирались подкрепления, что он, надо полагать, рассчитывал получить всё, что ему недодали за год, в виде целой армии поддержки. И если бы она действительно подошла вовремя, как знать, не пришлось бы отступать Владиславу… Из Москвы писали, обнадеживая: «Придут к вам ратные люди из Новгорода, Пскова, Торопца и Лук Великих. И вы бы всем ратным людям сказали, чтобы они были надежны, ожидали себе помощи вскоре, против врагов стояли крепко и мужественно». Чего ж яснее?

Пока существовала возможность подхода крупного воинского контингента из Москвы, считать борьбу под Смоленском проигранной было преждевременно.

Михаил Борисович держался, поскольку имел надежду: его не бросят, армию не бросят, русский город Смоленск не бросят.

Не могут, не посмеют бросить!

И боевые действия продолжились…

Однако су́дьбы русской армии под Смоленском и ее предводителя получили еще один страшный удар, он-то и обрушил все дело. Осенью 1633 года скончался патриарх Филарет. Его железная воля обеспечивала полевому соединению Шеина поддержку на минимальном уровне — людьми, боеприпасами, продуктами. Но вот он ушел из жизни, и вся система доставки в осадные войска быстро хаотизировалась. Другие правительственные мужи не имели достаточно решительности, энергии, твердости, чтобы довести начатое дело до успеха. А может быть, не имелось у них и соответствующего желания: при дворе существовала как партия войны, куда входили патриарх с Шеиным, так и партия мира…

Без Филарета Михаил Борисович лишился даже малейших возможностей добиться перелома в свою пользу.

Добрым упованиям его на помощь своих из столицы не суждено было осуществиться.

Через некоторое время поляки перерезали дорогу на Москву, и Шеин оказался в тяжелом положении. Польский командир Пясечинский ворвался в Дорогобуж, разграбил его, захватил почти весь город, помимо цитадели, и предал городские строения огню. Затем сам король построил военные лагеря у Богдановой Околицы и на Жаворонковой горе, ставя под контроль сообщение между Москвой и станами Шеина под Смоленском.

Михаил Борисович контратаковал, пытаясь пробить заслон у Жаворонковой горы, но не преуспел. На его пехоту набросилась страшная польская тяжелая кавалерия. Часть русских солдат побежала, зато другая контрударом оттеснила врага. Затем обессиленные стороны разошлись. Шеин не прорвал кольцо, но и не дал себя раздавить. Его ратники все еще были способны драться мужественно, однако численное превосходство врага сказывалось все больше.

Иначе говоря, Шеин лишился и базы для снабжения, и связи со столицей.

Спустя некоторое время иностранные наемники начали то в одиночку, то группами перебегать в лагерь Владислава. Как уже говорилось, наемник воюет не по долгу, не за честь, а за прибыток. Ему нет резону на войне голову класть…

К середине октября Шеин со своей армией оказался в кольце и без достаточных ресурсов, чтобы не только пробить во вражеских позициях горловину, через которую восстановилась бы связь с Москвой, но и удерживать эту горловину на постоянной основе.

Возможно, он еще имел достаточно сил, чтобы одним мощным контрударом проделать брешь в блокаде. Но тогда ему пришлось бы выйти через эту брешь, ибо подобный успех мог иметь лишь временный эффект.

Лесли как будто стоял за такой вариант. Не ждать, пока королевская армия раздавит блокированные русские полки, а вырваться из клетки. Историк Александр Малов также с полной ясностью выразил эту идею: прорыв был возможен; Шеин не пошел на него. С этой точки зрения Михаил Борисович избрал проигрышную тактику.

Но положа руку на сердце — действительно ли он совершал ошибку?

Сомнительно.

Шеин исходил из сложившейся обстановки. А она не давала однозначного ответа на вопрос, пробился бы он или нет. Во всяком случае, подход из Москвы деблокирующей армии давал ему больше шансов. Но никто не сообщил Шеину из столицы, что ждет он напрасно. Допустим, чисто теоретически, Шеин прорвался бы и сам, без поддержки извне. Допустим. Какова цена прорыва? Раненых, всю артиллерию, все ценное имущество придется оставить врагу. Приказы из Москвы будут нарушены, а это измена. Кроме того, даже вырвавшееся на свободу полевое соединение русских двинулось бы очень медленно — все по тем же осенним хлябям, что и в прошлом году, когда оно шло к Смоленску. На дворе-то октябрь! И уж конечно, Владислав не постеснялся бы нанести Шеину арьергардный удар, который мог бы закончиться чем угодно, вплоть до полного разгрома отступающих. Опираясь на собственные укрепления, Шеин мог отбиться от атаки польской тяжелой кавалерии, в чистом поле — вряд ли.

Наше время нашло для подобных ситуаций удачное название: «тактическое окружение». А деблокировать Шеина со стороны русской столицы правительство и командование русскими вооруженными силами, стоит повторить, не торопилось. Да по большому счету и не очень могло — на безлюдье, лишенное возможности создать новый ударный кулак. Москва собирала новое полевое соединение, призвав на бранное поле героя времен Смуты, уже не юного князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Армия собиралась в дорогу очень медленно, можно сказать, в час по чайной ложке. Но все-таки помимо безлюдья было еще правительственное безволие, повлекшее печальные последствия.

Так ошибался ли Шеин, стоя на месте?

Или ошибка была сделана не им, под Смоленском, а кем-то в Москве?..

Тем временем Владислав попробовал развить наступление на восток.

Тот же неоднократно битый Гонсевский попытался отомстить за свои поражения: вышел за Дорогобуж, к Вязьме, но там не отличился ничем, помимо разграбления окрестностей. Пока Шеин сидел у Владислава в тылу, движение сколько-нибудь серьезными силами в восточном направлении могло закончиться тяжелым поражением поляков. Для блокады русской армии и одновременного ведения масштабных операций под Вязьмой и дальше, в сторону Можайска, у короля явно не хватало сил.

Но уж русские полки Владислав держал в смертельном объятии крепко. В лагере Шеина начался голод. На землю опустилась зима с ее морозами. Как писал классик русской истории Сергей Михайлович Соловьев, иностранцы на русской службе «не привыкли сносить голод и холод, как привыкли к тому русские»^{101}. Иноземные наемники, на бесхлебье и безденежье, стали требовать от Шеина капитуляции; таким образом, теперь враг появился в собственном лагере воеводы.

Михаил Борисович, спасая гибнущую армию, вынужденно заключил с поляками соглашение о капитуляции. Он сдавал тяжелую артиллерию и боеприпасы, но хотя бы получил право вывести еще остававшиеся под его командованием войска. Более того, русский полководец выторговал право отступить, сохранив оружие и выведя из кольца врагов 12 артиллерийских орудий. К нему Владислав проявил уважение, сочтя Шеина врагом, как минимум, отважным.

16 февраля 1634 года Михаил Борисович подписал капитуляцию.

У шеинского соглашения имелось два позорных аспекта. Речь идет не о потере осадных пушек и не об утрате ценного имущества в осадном лагере. Дело в другом. Проходя мимо неприятельских войск, русские ратники должны были преклонить знамена. Это — срам, который взял на себя, на честь свою, на душу свою Михаил Борисович. Кроме того, он оставлял на попечение поляков и литвинов около двух тысяч раненых. Излечившись, они должны были вернуться домой. Но ведь по большому счету их оставление на волю победителя — такой же срам, если не больший.

Итог: в военно-политическом смысле пусть не катастрофа, но тяжелое военное поражение, на два десятилетия отсрочившее освобождение Смоленска. Иначе говоря, поражение стратегического уровня.

В нравственном смысле все сложнее. С одной стороны, склоненные знамена и оставленные раненые воины — грязное пятно на истории русского оружия.

С другой стороны…

С другой стороны, Шеин спас от неизбежной гибели или же от еще более позорного плена, уже безо всяких льготных условий и скорого возвращения домой, более восьми тысяч ратников — всё, что оставалось у него под командой к концу смоленской эпопеи. Он фактически принял на себя бесчестие, сохраняя тысячи жизней своих подчиненных.

Если задуматься, те молодые русские воины, кому в 1634 году под Смоленском было 17, 19, 20 или 25 лет, через два десятилетия вернутся сюда уже в возрасте зрелых мужчин и освободят город… Они сделают свое дело, пусть и с большой задержкой. Следовательно, у действий Шеина, о которых ни говорить, ни помнить не хочется, имелся смысл, раскрывшийся во всей своей полноте уже при следующем государе.

Так если бы Шеин бился до конца и в безнадежной борьбе положил своих людей, блюдя честь, лучше бы вышло? Или все-таки нет?

Совесть была у Михаила Борисовича. И здравый смысл.

Вокруг столь значительной фигуры в военной истории России, как боярин и воевода Шеин, давно ведется полемика. Ее ярким элементом стал широко известный текст Игоря Андреева, опубликованный на страницах журнала «Родина» в 1997 году^{102} и являющийся продолжением дискуссии, которая началась еще в XIX столетии.

Игорь Андреев посвятил статью «делу» воеводы Михаила Шеина, казненного по обвинению в «измене» после разгрома его армии под Смоленском в 1634 году. Автор статьи в подробностях показал борьбу «придворных партий» у подножия шаткого еще престола новой династии. Не столько неудачи на поле боя, сколько интриги, по мнению Игоря Андреева, роковым образом привели старого полководца на плаху.

Но трактовка самого Шеина как полководца с определенным, притом ярко выраженным тактическим стилем вызывает возражения. Кем предстает перед читателем в статье Игоря Андреева этот воин? Заносчивый, упрямый старик, медлительный и нерасторопный в решающих схватках с неприятелем, пассивный, да к тому же еще подверженный необъяснимым приступам депрессии. Как только ему доверили войско? «Незадачливый Шеин… пребывал в полной растерянности… утратил последние проблески воли… никуда не годен для штурма (курсив мой. — Д. В.)» — такими характеристиками буквально пестрит статья Игоря Андреева.

Для военачальника подобного ранга, инкорпорированного в военную машину Московского царства, столь полное и безоговорочное «несоответствие занимаемой должности» — огромная редкость. Особенно если учесть громадный боевой опыт этого воеводы. И обвинения, выдвигаемые в адрес Михаила Шеина Игорем Андреевым, да и некоторыми исследователями до него, напоминают инструкции современных журналистов и блогеров «как воевать», сыплющиеся, словно из рога изобилия, на боевых генералов.

Задолго до Игоря Андреева в исторической литературе началась полемика по поводу того, был ли Шеин изменником и сколь велики его полководческие дарования.

Сергей Михайлович Соловьев видел причины тяжелого поражения под Смоленском в «несостоятельности русского войска в борьбе со шведами и поляками, по недостатку искусства ратного», а также в отсутствии необходимой поддержки из Москвы. Историк не находил в действиях воеводы измены, считая обвинения в его адрес плодом недовольства Шеиным со стороны «многих сильных людей» — то есть части служило-аристократической верхушки двора. Вместе с тем Соловьев цитировал Хронограф, где отмечается высокомерие и несдержанный нрав полководца, немало вредившие делу^{103}.

Александр Николаевич Зерцалов напрочь отвергал боярские обвинения, выдвинутые против Шеина, и составил даже выборку приказных материалов, опровергавших вину воеводы пункт за пунктом. Он полагал, что причиной наветов явилась зависть бояр, а Шеин возбудил ее против себя в гибельных размерах, оскорбив вельмож в присутствии царя дерзкой речью, произнесенной при отправлении в поход. Михаил Борисович сказал, в частности, что в те времена, когда он верно служил государю оружием, «…бояре многие по запечью сидели, и сыскать… их было не можно…»^{104}. Имелась в виду осада Смоленска войсками Сигизмунда III в 1609–1611 годах.

Николай Николаевич Оглоблин заострил точку зрения Зерцалова, сделав Шеина «жертвой и мучеником боярских интриг», оклеветанного, а до того фактически брошенного Москвой на произвол судьбы с измученным, лишенным самого необходимого войском. Исследователь не считал возможным сомневаться в полководческом таланте Шеина «…уже по тому одному, что он со своим голодным, ослабевшим отрядом несомненно взял бы Смоленск, если бы Владислав не подошел туда вовремя, почти накануне сдачи Шеину смоленского губернатора…»^{105}.

Дмитрий Иванович Иловайский в реплике на статью Оглоблина высказал прямо противоположное мнение. Историк считал, что Шеин вообще был мало способен к военному руководству, медлителен, неповоротлив, не проявлял должной активности в борьбе с поляками; все эти качества воеводы привели к тому, что реальные действия его, по сути дела, были недалеки от измены^{106}.

На стороне Зерцалова и Оглоблина встал В. Корсаков, автор большой статьи о Шеине в Русском биографическом словаре. Он полагал, что под Смоленском в 1633 году «…с 4-го июня по 27-е августа включительно между поляками и русскими произошло на Покровской горе четырнадцать (!) сражений», притом Шеин несколько раз посылал войска против неприятеля и добивался успеха. Поражение его — следствие неудачи, а не измены. Армия Шеина терпела страшные лишения из-за отсутствия налаженной системы обеспечения и получала подкрепления с роковыми проволочками^{107}.

Евгений Дмитриевич Сташевский в своем фундаментальном труде о московской армии времен Смоленской войны отмечал крайнюю беспорядочность обеспечения войска Шеина, отсутствие опыта в организации боевых операций столь значительного масштаба, да и общий слабый уровень организованности вооруженных сил Московского государства. Таким образом, поражение Шеина имело предостаточно причин объективного характера^{108}.

Осип Львович Вайнштейн поддержал мнение Иловайского, настаивая на тактической бездарности Шеина, но отрицая измену. По мнению этого ученого, личное мужество и исключительная стойкость, которые помогли Михаилу Борисовичу за 24 года перед тем при защите Смоленска, теперь были недостаточны для того, чтобы добиться успеха в открытом поле^{109}.

Портрет Шеина как бесталанного неудачника покрывает бесчестьем его имя. Кроме того, из него вырастает публицистический миф, скверно влияющий на изучение Смоленской войны в целом.

Между тем иностранные источники, до сих пор не использованные в данной полемике, содержат свидетельства, способные окончательно снять с Михаила Борисовича это историческое обвинение.

Донесение шведа Хендрика Садтлера из русского военного лагеря, переведенное автором этих строк, позволяет взглянуть на тактический стиль воеводы иначе и восстановить честь знаменитого полководца. Оно было опубликовано Г. В. Форстеном еще в XIX веке, но не вводилось в научный оборот из-за отсутствия перевода со шведского языка^{110}.

Думается, полезным будет привести его текст полностью:

«С самого начала Смоленск был обложен, и сейчас его повсеместно храбро атакуют, так что ни собаке, ни кошке не проскочить наружу. Говорят, что к русским перебежал из Смоленска капрал, семь лет назад захваченный поляками в плен. По словам бежавшего, в смоленском гарнизоне — не более четырех тысяч немецких солдат в эту кампанию[30].

Поляки ночью делали вылазку на палатку полковника Лесслера[31]. После того, как они (поляки. — Д. В.) допросили его, бо́льшая часть их была перебита между лагерем и крепостными сооружениями, остальные едва спаслись за воротами.

Гонсевский, стоявший с 6000 человек в девяти милях от Смоленска, вышел на рекогносцировку с целью разведать, каковы намерения противника и сколь велики его силы. В это же самое время русским полководцем послан был конный отряд в 2000 человек с приказом напасть на Гонсевского, как только они его обнаружат. Гонсевский же, уже собравший сведения, был вне лагеря. Он поставил свою армию в боевой порядок и принял русских таким образом, что не вернулось более 200 человек, положенных на месте или захваченных в плен. Эта потеря произвела на русского полководца тяжелое впечатление, и он послал более сильную партию в несколько тысяч человек, которая обрушилась на поляков в лагере и совершенно их разгромила. Те, кто не спасся бегством, были порублены, остальные были взяты в плен. Большой отряд из числа последних был, подобно скоту, отогнан в Москву. Там были и дворяне (знатные люди), и другие офицеры, но о Гонсевском неизвестно, пал он или спасся. Кроме того, в этой стычке поляки потеряли много знамен.

Через некоторое время из Москвы под Смоленск было привезено много тяжелых пушек, картунов и полукартунов, а также большие мортиры в достаточном количестве. Пушки известили о своем участии в осаде громом. Кажется, сам великий князь (царь Михаил Федорович. — Д. В.) присутствовал при их отправке. Посол великого князя, отправившийся в Швецию, не продвинулся еще далее Новгорода[32]»^{111}.

К документу добавлен комментарий, проясняющий его историю: «Это донесение вложено в письмо Нильса Персона к регентам Швеции из Нарвы от 23 марта 1633 года».

Кроме того, необходимо учесть известия, содержащиеся в отрывках дневника другого участника смоленской осады (поляка), где сообщается, что Шеин еще на Рождество 1632-го, то есть в декабре, произвел первый штурм (без осадной артиллерии!) и далее не оставлял гарнизон Смоленска в покое^{112}.

Подобную манеру вести боевые действия пассивной назвать совершенно невозможно. И, следовательно, поражение московских войск у стен Смоленска в феврале 1634 года нельзя объяснять неспособностью Шеина к командованию, его «медлительностью», «неповоротливостью». Скорее наоборот, энергичная деятельность воеводы доставила немало трудностей противнику.

После отступления из-под Смоленска Шеин и его младший воевода окольничий Артемий Васильевич Измайлов попали под следствие по обвинению в измене. В апреле 1634-го его «дело» обсуждалось на заседании Боярской думы, где присутствовал и сам царь Михаил Федорович. Воеводу обвиняли как в акте капитуляции, так и — даже больше — в тяжелых, некрасивых условиях, которыми она была обставлена. Дескать, страшный урон нанесен был под Смоленском чести государевой! Урон-то уроном, все так, но следовало ли всю армия положить на месте? Или кто-то из Боярской думы мог предложить некий иной, остроумный выход из положения, не пришедший в голову Шеину с соратниками? Нет ответа.

Приговор: обоих, Шеина и Измайлова, «казнити смертью». Вместе с Измайловым смертную казнь присудили и его сыну Василию. Обширные имения Михаила Борисовича отписали в казну. Сына его, Ивана Михайловича Шеина, бившегося под стягами отца за Смоленск, а также ряд младших военачальников смоленской армии постановили отправить в ссылку.

28 апреля 1634 года приговор был приведен в исполнение.

Как было показано выше, никакой измены за Шеиным нет. И бесталанности, пассивности, стариковской слабости тоже не видно. Воевода боролся с неприятелем умело и энергично. Оставшись без поддержки из Москвы, с перерезанными коммуникациями, он попал в безнадежное положение. Правительственные круги были прекрасно осведомлены о несчастиях смоленской армии, более того, думается, столица отлично осознавала, что именно ее нерасторопность погубила русское дело под Смоленском. Так за что же в действительности его казнили, да еще с Измайловыми?

Очень хорошо выразился на сей счет блистательный современный петербургский историк А. П. Павлов. По его словам, лютая, несправедливая расправа была вызвана «необходимостью предотвратить вспышки недовольства в армии и народе и спасти авторитет царской власти, значительно подорванный неудачной Смоленской войной»^{113}. Именно так!

Но…

Это полдела.

Есть еще кое-что… непроговариваемое. Великий Филарет, милостивец Шеина и жесткий политик, ушел в могилу. Казнью воеводы мстили ему — и за крутость характера, и за несгибаемость политического курса, и за твердость в кадровых вопросах — мстили мертвецу, уничтожая еще живого его любимца. А может быть, и Романовым в какой-то мере мстили — в среде высшей княжеской знати: «Вы не царская кровь, а воцарились! Пусть так; за власть свою пожертвуйте нам кого-нибудь из близких и драгоценных вам людей, а мы пожрем его, и на том чувство несправедливости, родившееся после оттеснения нас от престола, успокоится, не станет печь наши души с таким жаром». И дали им Шеина, спасая династию… Это, последнее, конечно, гипотеза, не более того. Но фактор зависти со стороны знатнейших Рюриковичей и Гедиминовичей совершенно исключать из общей картины нельзя. Михаил Федорович — первый царь из новой династии, царь не по крови, царь, чье положение шатко. Династия окончательно утвердится с воцарением его сына Алексея — «порфирородного», то есть царя, сына царя. А в 1634 году пребывание Романовых на троне еще можно было «переиграть». В этом смысле старый воевода стал жертвой в очень скверном, почти языческом смысле этого слова.

Но и это еще не всё.

Когда умер Филарет, главным управленцем в Москве оставался князь Иван Борисович Черкасский, близкий брачный свойственник царя и настоящий «столп царства» по своей роли в правительстве. С задачами пополнения и обеспечения смоленской армии по большому счету не справился именно он. Но его требовалось вывести из-под огня возможной критики, поскольку без Черкасского рухнула бы вся система управления, подконтрольная Романовым. Уничтожая Шеина, спасали еще и Черкасского, который, по сути, должен считаться в большей степени виновным за капитуляцию армии Шеина.

Вот так.

Василий Никитич Татищев приводит сведения, выставляющие процесс над Измайловым и Шеиным в странном свете. По его данным, Шеин пал жертвой озлобления со стороны других знатных родов. Еще под Смоленском он ощутил «великий недостаток запасов», возникший «по ненависти некоторых тогда боляр». Более того, Михаила Борисовича, как полагал Татищев, обманули, упросив не представлять суду некие грамоты или «письма», где содержались доказательства полной его невиновности. Дойдя до плахи, Шеин понял обман, но спасти себя уже не имел возможности…

В другом месте Татищев пишет более определенно: «…апреля 28 дня [1634] на Пожаре казнили болярина Михаила Борисовича Шеина да окольничего Артемья Васильевича Измайлова, не спрося их порядком и без явного свидетельства по некоторой тайной злобе». Казнь вызвала «от многих роптание», поскольку в тех лицах, которые вели следствие, подозревали недобросовестность. Не желая дать повода к беспорядкам, правительство сменило гнев на милость в отношении мертвого богатыря: «хотя ясного доказания оного коварства[33] не доставало, однако ж их невинность потом довольно истинна явилась, и для того немедленно тела их велено в Троицкий монастырь свезти, с честию погрести и в вечное поминовение написать. А наследникам их даны грамоты, чтоб тем их никто не порицал»^{114}.

Как известно, Татищев дописал «Историю Российскую» до царствования Василия Шуйского. То, что представлено выше, — наброски к повествованию о чуть более позднем периоде. Сложно понять, на какие источники опирается Татищев: летописные памятники, документы или, скорее, родовые предания. В конце концов, всего лишь столетие отделяло его от процесса над Шеиным и странной казни, а московское дворянство цепко держало в руках своих нити исторической памяти, и довольно много подобного рода воспоминаний попало в труды Татищева.

Историк А. П. Павлов показал: судили Шеина в основном лица, у которых имелись основания проявить не столько строгость к нему, сколько мягкость: узы брачного свойства связывали их если не с самим Михаилом Борисовичем, то уж, как минимум, с прочими подсудимыми, проходившими «по делу». Лично бояре И. И. Шуйский, А. В. Хилков, окольничий В. И. Стрешнев, составлявшие верхушку следствия, были не из тех кругов, откуда исходила злоба в отношении Михаила Борисовича. По указанным выше причинам, они, скорее всего, стремились хоть в чем-то облегчить участь воевод Смоленского похода. С Павловым можно согласиться: все так… но они стали проводниками воли более высокой, и тут уж никакие родственные связи не спасали Шеина сотоварищи от несправедливости.

Татищев пытался пленить изменчивую стихию слухов, быстротекущих мнений народных, сплетен, разговоров, ведущихся то вполголоса, а то вдруг крепнущих в уличном многолюдстве. Пленил ли? Возможно, отчасти. На расследование всего дела и на гибель героя в народе смотрели без доверия — это весьма возможно. Какие документы мог представить Шеин на суд, но сокрыл их? Быть может, бумаги, доказывающие, что великий столп царства князь Черкасский не додал ему припасов, солдат, порохового зелья, подвел его. Слухи, переданные век спустя историком в набросках к большому труду, — зыбкая почва для суждения. Твердых выводов на этой почве делать нельзя, как нельзя на песке строить дом. Однако следы народного недовольства и народного сомнения все же видны, и отрицать их бессмысленно.

Поговорив о титанической борьбе и горестной смерти Михаила Борисовича Шеина, стоит обратиться к собственно военной стороне его деятельности. В сущности, ему досталась исключительно сложная задача, точнее, даже две исключительно сложных задачи.

Во-первых, он испытал на себе, каково командовать полками иноземного строя. Шеин первым вывел на тактический простор большую массу русской пехоты и конницы, вооруженных, снаряженных, обученных по европейскому образцу, заставил их двигаться, сражаться, отстаивать позиции под стягами царя Михаила Федоровича. Первый блин комом… лишь потому, что логистика оказалась устроена провально. Но, уж во всяком случае, Шеин сумел применить этот инструмент в боевой обстановке и поработал с ним не худшим образом. Русский полководец проиграл, но хотя бы явил сопротивление и армию не погубил. Его опыт могли впоследствии использовать те, кому придется вывести такие же боевые соединения на поля сражений великой войны с Речью Посполитой 1654–1667 годов. А главный урок Смоленской войны прост: массовую армию нового типа надо уметь как следует обеспечивать. В противном случае из грозного инструмента войны она становится мотыгой на ломком черенке. Война с использованием полков нового строя — неизбежность. Но она гораздо дороже обходится, нежели война с применением одних только войск старых типов.

Во-вторых, Шеин проводил боевую работу в обстановке, когда войска нового типа еще соединялись с традиционной ударной силой Московского царства: поместной конницей, казаками, стрельцами, притом численность обоих ратных контингентов, модернизированного и традиционного, оказалась сравнимой чуть ли не пятьдесят на пятьдесят. В будущем, на протяжении двух третей века, вплоть до начала Северной войны, сектор «старых войск» пройдет через процесс постепенного численного убывания. Но Шеину досталась самая трудная ситуация: когда два очень разных орудия тактической работы приходится использовать фактически на равных, параллельно одно другому. И в этом он тоже учитель русских полководцев грядущей Тринадцатилетней войны за Малороссию.

Шеин — полководец, оказавшийся на полдороге между старинными умельцами ведения боевых действий силами поместной конницы, казаков, стрельцов (Воротынский, Хворостинин, Микулинский, Басманов и т. п.) и теми, кто поведет войну в принципиально новых условиях, когда полки нового строя будут преобладать на поле боя (Борятинский, Хованский, Долгоруков, Косагов). Притом сохранять старую манеру ведения войны становилось чем дальше, тем больше делом заведомо проигрышным: военное искусство в Европе быстро совершенствовалось, тактика резко изменилась, отставать от современных достижений означало обречь себя на страшные поражения. В какой-то степени и тут Шеин оказался в трагическом положении: ему пришлось вести войну, которую не то чтобы его никто не учил, как вести, но и вся Россия не знала, не понимала, как ее вести. Смотрели на Шеина: он учил своим примером.

Как ни печально говорить это, его поражение — другим наука…

* * *

В целом боярин Михаил Борисович Шеин — великая и трагическая фигура русской истории. Возможно, сняв его с доски большой политики, династия Романовых спасла себя и страну от новой Смуты… возможно, да. Но каким героическим человеком пожертвовали!

Память его достойна самых добрых слов. Бился честно и храбро, сделал для России все, что мог. Дважды побежден. И дважды в том не его вина.

Русского богатыря свои же в 1610 году предали, и он попал в плен; потом свои же в 1633-м оставили без помощи, подвели и, притворно негодуя, осудили, осрамили, казнили. Но Шеин, побежденный, опозоренный, убитый, все равно остался в русской истории истинным богатырем.

Основные даты жизни и деятельности М. Б. Шеина

1570-е, первая половина — приблизительное время рождения Михаила Борисовича Шеина.

1579 — гибель отца при взятии русской крепости Сокол польско-литовскими войсками.

1588 — служит в чине жильца при дворе царя Федора Ивановича.

1601, весна — первое воеводское назначение в Переяславль-Рязанский.

1603, февраль — первое воеводское назначение в действующую полевую армию старшим воеводой Передового полка в Новосиль.

1604, весна — первое назначение на пост командующего самостоятельным полевым соединением, первый воевода Большого полка под Мценском.

Ноябрь — отправка с отрядом на подмогу Новгороду-Северскому, осажденному Лжедмитрием I.

21 декабря — участие в неудачной для царской армии битве с войсками Лжедмитрия I под Новгородом-Северским.

1605, 21 января — спасение Михаилом Шеиным одного из начальствующих воевод в битве под Добрыничами, где царская армия разгромила войска Лжедмитрия I. Направлен с «сенчем» в Москву, где царь Борис Федорович пожаловал его чином окольничего.

Февраль — март — назначение воеводой в Новгород-Северский.

13 апреля — смерть царя Бориса Федоровича.

Апрель — май — переход Михаила Шеина на сторону самозванца, пребывание в лагере Лжедмитрия I на видных воеводских постах.

Июнь — торжественный въезд Лжедмитрия I в Москву как победителя и восшествие на престол.

1606, март — назначение в Ливны первым воеводой Передового полка в русской армии, развернутой на юге страны для обороны от крымского хана.

Май — свержение с престола и умертвление Лжедмитрия I.

Осень — зима — участие в борьбе с мятежными болотниковцами, в том числе и в отражении их от Москвы. За воинские заслуги в этот период царь Василий Иванович пожаловал Михаилу Шеину чин боярина.

1607, июнь — октябрь — участие в походе царя Василия Ивановича на мятежных болотниковцев, осаде и взятии главного оплота бунтовщиков — Тулы.

Октябрь — декабрь — назначение первым воеводой в Смоленск.

1609, сентябрь — начало осады Смоленска армией короля Сигизмунда III. Героическая оборона Смоленска, задержавшая войска Сигизмунда III, и отражение целого ряда неприятельских штурмов с большим уроном для противника продолжались по 1611 год.

1610, лето — разгром царских войск в битве у села Клушина, свержение царя Василия Ивановича. Боярское правительство, управляющее Москвой, пригласило на престол королевича Владислава, сына Сигизмунда III, но в силу нарушения договоренностей польской стороной он так и не взошел на русский престол.

1611, июнь — взятие Смоленска армией Сигизмунда III, пленение Михаила Шеина (по 1619 год).

1613 — восшествие на престол царя Михаила Федоровича.

1619, июнь — возвращение Михаила Шеина в Москву.

1628 — возглавляет Пушкарский приказ (по 1632 год).

1632, лето — армия Михаила Шеина начинает поход к Смоленску.

Лето — осень — взятие армией Михаила Шеина Дорогобужа. Младшие воеводы Шеина занимают крепость Белую, города Кричев, Серпейск и Мосальск.

Декабрь — начало осады Смоленска.

1633, февраль — начало марта — победа армии Михаила Шеина над деблокирующим корпусом А. Гонсевского.

Май — июнь — Михаил Шеин, после подхода осадной артиллерии из Москвы, подвергает Смоленск ряду штурмов.

Май — середина августа — деблокирующий корпус А. Гонсевского и К. Радзивилла производит атаки на осадные позиции армии Михаила Шеина. Атаки отражены, противник потерпел поражение в двух больших боях и отступил, понеся значительные потери.

Конец августа — подход армии польского короля Владислава IV под Смоленск.

Август — октябрь — бои между армиями Михаила Шеина и Владислава IV.

1 октября — смерть патриарха Филарета, главы партии войны и покровителя Михаила Шеина в Москве.

Середина октября — русская армия под Смоленском не покидает своих позиций, окруженная превосходящими силами войск противника (до середины февраля 1634 года).

1634, 16 февраля — подписание Михаилом Шеиным акта капитуляции русской армии под Смоленском, после чего остатки армии и 12 артиллерийских орудий были выведены с позиций в Москву.

Апрель — суд над Михаилом Шеиным и другими воеводами русской армии, вернувшейся из-под Смоленска.

28 апреля — казнь Михаила Шеина, Артемия Измайлова, младшего воеводы в русской армии, вернувшейся из-под Смоленска, и его сына Василия Измайлова по обвинению в измене.

Казакобойца

Князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский

Князь Борис Михайлович Лыков — представитель одного из самых разветвленных и многолюдных родов русской титулованной аристократии, а именно рода князей Оболенских. И правильно называть его надо Лыков-Оболенский.

Оболенские, с их невероятной плодовитостью, породили огромное количество ветвей и почти обособившихся самостоятельных семейств. Князья Ноготковы, Курлятевы, Горенские, Кашины, Долгорукие, Золотые, Серебряные, Репнины, Тростенские, Стригины, Телепневы, Туренины, Щепины, Щербатовы и, конечно же, Лыковы — все они Оболенские.

В один и тот же год на разных постах воинской, административной, судебной власти могло пребывать сразу несколько десятков разнообразных Оболенских. Притом некоторые из них оказывались на самом верху политической и военной иерархии русской элиты (сиживали в Боярской думе, водили в бой полки и целые армии); другие — на вторых ролях; а некоторые — в бесконечном отдалении от «центров принятия решений».

Борис Лыков относился к одной из младших ветвей старшей ветви Оболенских, как бы парадоксально это ни звучало. Иными словами, его персона во внутренней родовой иерархии Оболенских стояла намного выше среднего, но не на самом верху.

Основатель ветви Лыковых-Оболенских, князь Иван Оболенский Лыко, являлся крупным политическим и военным деятелем при Иване III, то есть на исходе XV столетия. Он был великолуцким и новгородским наместником, ездил с посольством к крымскому хану, неоднократно получал крупные воеводские должности в полевой армии^{115}.

Другое дело — его многочисленные потомки. Они редко поднимались до уровня великого предка. Борис Михайлович приходился Ивану Лыко праправнуком^{116}. Что же касается его отца, Михаила Юрьевича, то он ни в чем не равнялся своему прадеду. Можно сказать, князь Михаил Лыков-Оболенский «захудал» по сравнению с основателем его ветки Оболенских. Он упоминается документами на свадьбе удельного князя Владимира Андреевича Старицкого 1555 года, что не лучшая рекомендация для служилого аристократа при Иване IV^{117}. Тот Старицких не любил и вогнал Владимира Андреевича во гроб… В 1560–1570-х годах Михаил Юрьевич получал воеводские должности, но не из числа ключевых. Например, сидел воеводой в маленьких Донкове, Новосиле и в еще менее значительном Копье и совсем уж незначительных ливонских крепостицах; занимался строительными делами в Солотче[34]; числился одним из воевод армии Магнуса Ливонского — марионеточного короля, покровительствуемого Иваном Грозным, получил пост первого воеводы Сторожевого полка (самого маленького) в небольшой армии, выставленной на юг после отхода Девлет-Гирея из-под Молодей в 1572-м, а вот в большой царской армии, вышедшей в поход на Ливонию, числился всего лишь воинским головой; позднее удостоился чина второго воеводы Передового полка в походе на Ливонию 1575 года и, уже в 1579-м, назначен был для такого же похода третьим воеводой в Сторожевой полк; не особенно удачно местничался с Л. А. Бутурлиным и Ф. В. Шереметевым. Пик его карьеры на воинской службе — пребывание в воеводах на Пернове[35]. Погиб 25 сентября 1579 года за Отечество при взятии крепости Сокол войсками Стефана Батория — тогда же, когда был убит и отец другого великого полководца, Михаила Борисовича Шеина^{118}. В Боярской думе Михаил Юрьевич никогда ни в каких чинах не бывал.

Что в итоге?

А ничего значительного. Аристократ второго-третьего сорта. Ничем не прославлен, до по-настоящему крупных постов не дослужился. И все же — «родословный человек», ничем себя не опозоривший и передавший сыну по наследству право претендовать на… заметные, пусть и не очень высокие посты в силу «высокой крови» и незапятнанной чести родителя.

Родословие для Московского царства — платформа, от которой пускается в плавание жизни любой человек, принадлежащий, в силу рождения, к военно-политической элите России. Родословие — очень важно.

Но оно решало далеко не все.

В судьбе Бориса Михайловича родословие сыграло роль трамплина для прыжка на гораздо более высокий социальный уровень, чем тот, на котором находился отец. Два других фактора позволили этот прыжок осуществить.

Во-первых, его тактический талант, то есть талант полководца.

Во-вторых, его женитьба на гораздо более знатной, чем он сам, даме — Анастасии Никитичне Романовой-Юрьевой, родной сестре будущего патриарха Филарета, а во второй половине 1580-х и в 1590-х годах — Федора Никитича Романова-Юрьева, лидера придворной «партии», сосредоточенной вокруг семейства Романовых. Сыну Федора Никитича, будущему царю Михаилу Федоровичу, она приходилась теткой. Следовательно, князь Борис Михайлович Лыков вошел в придворный круг высшего уровня и оказался накрепко связан с Романовыми как в их падении, так и в их возвышении.

Когда состоялась свадьба, неизвестно. Скорее всего, в 1605-м или 1606 году. В 1601-м Анастасия Никитична девицею отправилась по воле царя Бориса Федоровича в ссылку. Провела на Белоозере, вдалеке от Москвы, около года, а потом по милости царской вернулась. Жила под Юрьевом-Польским, в одной из вотчин Романовых, тихо, незаметно. Мог тогда на ней жениться Лыков? Сомнительно. Вряд ли монарх подарил бы роду своих врагов разрешение плодиться и размножаться… В 1605-м Годуновы пали, на престол взошел Лжедмитрий I, а он благоволил и остаткам семейства Романовых, и князю Борису Лыкову.

Итак, скорее всего, 1605-й или 1606-й.

Притом допустить подобный брак Романовы могли только в том случае, если и в прежние времена князь Лыков проявлял особенное рвение, особенную преданность в отношении их рода. Иначе говоря, был прочно с ними связан — как младший союзник или ценный «клиент», покровительствуемый высоким «патроном».

Дополнительные аргументы в пользу того, что Лыков входил в близкое окружение великого рода Романовых, имеются.

Специалист по истории местничества Юрий Моисеевич Эскин рассказывает о большой местнической тяжбе с Лыковыми следующее: «В 1602 г. Д. М. Пожарский бил челом на князя Б. М. Лыкова. Мать последнего получила пост верховой боярыни при царице Марии Григорьевне, а мать Пожарского — пост верховой боярыни при царевне Ксении Борисовне. Верховые боярыни — главные статс-дамы — обычно выбирались из знатных почтенных вдов. Пожарский, явно по наущению матери, требовал назначения ее к царице, что считалось „выше“. Он заявлял, что ряд его предков занимал более высокие места, чем предки Б. М. Лыкова-Оболенского, однако это было большим „допущением“ — Оболенские давно сидели в Думе, а знатные и чиновные однородцы Пожарских — Ромодановские, Ряполовские, Палецкие, Татевы, Тулуповы и др. — действительно „по лествице“ (по родословию. — Д. В.) формально были младше Пожарских, но являлись им слишком отдаленной родней. Дело это сохранилось в записи 1609 г., когда возобновилось при царе Василии Шуйском»^{119}. Разбирательство продолжалось несколько месяцев, с сентября 1602-го по январь 1603 года^{120}. Ни при Борисе Годунове, ни при Василии Шуйском тяжба «вершена», то есть закончена не была. Победитель в ней не определился. Она посеяла неприязнь между двумя великими, может быть, величайшими русскими полководцами начала XVII века. Печально…

Эскин считал, что местническую распрю «срежиссировал» сам государь Борис Федорович. Князья Оболенские-Лыковы имели прочные связи с аристократической «партией» Романовых — Захарьиных — Юрьевых, враждебной Годунову. Вот суть! По мнению Эскина, с помощью лояльных Пожарских царь убирал с политической доски не вполне лояльных Лыковых: «Лыков в 1609 г. рассказывал любившему всякие доносы, сплетни и прочие „ушничества“ царю Василию, что якобы за 7 лет до того князь Дмитрий Пожарский „доводил“ на него, Лыкова, царю Борису „многие затейные доводы“ о том, что он, „сходясь с князьями В. В. Голицыным и Б. П. Татевым, про нево Бориса разсуждает и умышляет всякое зло“. В. В. Голицын, сам впоследствии претендовавший на трон, как известно, изменил под Кромами Борису Годунову, перейдя к Лжедмитрию. Однако донос — это акция, которая как-то плохо сочетается со всем, что мы знаем о Д. М. Пожарском. Лыков в своей „информации“ не учел, что его соперник поостерегся бы, например, замешивать в число „заговорщиков“ своего однородца, князя Татева. Лыков поведал также, что и мать Пожарского „доводила“ царице Марии (к слову, дочери Малюты Скуратова) о том, что его мать, княгиня Лыкова, в гостях у княгини Алены Скопиной-Шуйской (матери будущего героя Смуты и жертвы собственной семьи князя Михаила Васильевича Скопина) „…буттося рассуждала про нее и про царевну злыми словесы“… Лыков… заявлял, что попал тогда с матерью в (кратковременную, судя по всему) опалу»^{121}. Действительно, его отправили на воеводство в далекий провинциальный Белгород.

Вражда Лыкова с Пожарским продлится долго, она будет аукаться обоим еще и после Смуты. История ее с большой подробностью отражена в документах того времени.

Правду ли говорил Лыков о доносах Пожарского и его матери? У него ведь имелся собственный интерес — переломить ход тяжбы в пользу рода Лыковых… А если все-таки правду, то существовал ли на самом деле заговор против Бориса Годунова — покровителя Пожарских? Являлся ли в действительности монарх «постановщиком» жестокой местнической тяжбы? Согласились ли Пожарские на роль «фигур» в игре Бориса Федоровича, так ли уж совпадали их устремления с желаниями царя? А может, и не велось никакой игры?

Нет твердого ответа ни на один из поставленных вопросов. Можно сколь угодно долго строить остроумные гипотезы, а правда проста: недостаток информации мешает вынести обоснованное суждение. Чуть больше сведений — и «дело» заиграло бы. Но нет их, и не стоит ударяться в сказки.

Но вот два факта: особо прочная связь между Лыковым и Романовыми еще до Смуты весьма возможна (не напрасно же ему впоследствии позволят взять в жены гораздо более родовитую, чем он сам, Анастасию Романову), а в период опалы Борис Михайлович получил первый военно-организационный опыт. Его, как уже говорилось выше, отправили воеводствовать в дальний, небольшой (по тем временам) и совсем небезопасный Белгород.

До сего времени князь имел лишь скромные придворные посты, не дававшие никакого боевого опыта. На заре карьеры имел крайне низкий чин жильца (в Боярском списке 1588–1589 годов он назван «Бориска княж Михайлов сын Лыков»^{122}). При царях Федоре Ивановиче (с первой половины 1590-х) и Борисе Годунове князь неоднократно назначался рындой, а также исполнял почетные, но третьестепенные для большой политики поручения по дипломатической части. Еще молодой — родился примерно в середине 1570-х. В годы царствования Бориса Федоровича он был пожалован чинами стольника и чашника. Но до Боярской думы его не допускали. И в целом несколько «придерживали» по службе.

1602 год вместе с опалой подарил ему еще и первое значительное поручение. Отсюда надо отсчитывать заметное участие князя в делах военной службы.

Великая смута возвысила Бориса Михайловича, дала ему проявить лучшие стороны характера и принесла целых три звездных часа.

Первый из них связан с царствованием Василия IV Шуйского.

До того князь Лыков только позорился. В Белгороде он провел, очевидно, два годовых срока, а то и пошел на третий, хотя традиционно в небольших городах и крепостицах порубежных областей воеводы сидели по году, а потом их меняли. Годунов, вероятно, выдерживал князя на хорошей дистанции от столицы, имея против него скверные подозрения. И когда грянуло вторжение самозванца, Борис Михайлович легко и быстро перешел на сторону Лжедмитрия I. Сначала его вроде бы «отвели» к самозванцу, прекратив отправление воеводских обязанностей, сами жители города, то ли даже гарнизон его. Но вот незадача: на пути Лжедмитрия I из Путивля в Кромы Лыков — уже один из его бояр[36], а во время похода из Кром под Тулу Борис Михайлович назначен вторым воеводой в Большой полк самозванцевой рати, то есть на столь высокое воеводское место, что прежде князь о таком и мечтать не мог^{123}. Очевидно, с нелюбимыми Годуновыми полуопальный Лыков расстался очень быстро и без сожалений. Притом, как видно, на первых этапах осторожничал (его как бы привели к самозванцу, а не сам князь пришел во вражеский лагерь своей волей), но затем стремительно выдвинулся в ряд наиболее крупных фигур из окружения Лжедмитрия I. Все это произошло в первые месяцы 1605 года. Позднее Лжедмитрием Борису Михайловичу был пожалован крупный придворный чин великого кравчего. Вообще, князь был у Расстриги большей частью на придворной службе. Лыков близок к Романовым. Лжедмитрий I Романовых приблизил как свою «родню». Связь, казалось бы, очевидная: Борис Михайлович — близок к родне, а потом он родня родни, как его не привечать? Но тут не в одной генеалогии дело: очевидно, Борис Михайлович служил в охотку, иначе вряд ли бы боярский чин достался ему столь быстро. Можно сказать, в мгновение ока…

Один из разрядных источников (военных документов, перетолкованных в мирной обстановке) сохранил известие, согласно которому князь Борис Лыков-Оболенский на имя Лжедмитрия I «ко кресту приводил» изменников в Путивле, а потом под Кромами. А под Кромами стояла целая армия, взбунтовавшаяся против Федора Борисовича Годунова… Выходит, Лыков оказывал самозванцу поистине драгоценные услуги^{124}.

Но приход к власти Василия Шуйского в мае 1606 года многое переменил в судьбе хитрого честолюбца. Переменил — к лучшему и для России, и для самого князя Бориса Лыкова. Полководец войдет в костяк воеводского корпуса, он станет одним из наиболее востребованных воевод этого царствования…

Борис Михайлович без проблем перешел на сторону Шуйского. От нового царя Лыков получил высокое назначение. В трехполковой армии, отправленной на Северу[37], против мятежников-болотниковцев, он возглавил Передовой полк^{125}. На полковом воеводстве он был впервые. Жаль, опыт тех боевых столкновений был неудачным: болотниковцы оттеснили правительственные войска от крепости Кромы.

В начале 1607-го князь сначала повоевал с тем же противником под Калугой, затем сел на воеводство в Рязани. Одним из младших его воевод там же числился Прокофий Петрович Ляпунов, один из будущих вождей Первого земского ополчения, недавно оказавший Василию Шуйскому крупную услугу: он перешел из стана болотниковцев на сторону царя, что во многом предрешило поражение мятежников в борьбе за Москву. Но в Рязани он все-таки должен был подчиняться Лыкову: в Москве того явно считали более надежным.

Когда царь Василий IV двинулся на Тулу, чтобы разгромить укрепившиеся там основные силы бунтовщиков, в его армию должен был влиться «прибыльный» полк, то есть гарнизон Рязани со всеми своими воеводами во главе с Борисом Лыковым^{126}. Бунтовщики выбросили вперед для контрудара армию, которая наткнулась на соединение «лоялистов», шедшее отдельно от основных сил. Его вел князь А. В. Голицын, двигаясь на Каширу. Рязанцы для пополнения этого соединения подходили, как видно, двумя отрядами. Одним, вероятно менее значительным, командовали младшие военачальники: Федор Булгаков-Денисьев и тот же Прокопий Ляпунов, а другим, более крупным, — сам князь Лыков[38]^{127}. Борис Михайлович прибыл под знамена князя Андрея Голицына, возглавлявшего Большой полк и, как уже говорилось, являвшегося командующим всего соединения, первым и дожидался под Каширой, вместе с войсками Голицына, подтягивавшийся остаток рязанской силы. В этой сборной армии, насчитывавшей, по мнению современных исследователей, пять — десять тысяч человек (нижняя граница правдоподобнее), Лыков, очевидно, сохранил командование своим особым «прибыльным» отрядом, но не всем рязанским полком. Рязанские младшие воеводы из другого отряда не особенно слушались его, притом Булгаков откровенно выходил из повиновения, очевидно, не считая Бориса Михайловича достаточно знатным человеком, чтобы подчиняться ему. Голицын «переназначил» Лыкова к себе в полк вторым воеводой.

Мятежников же возглавлял то ли сам Иван Болотников, то ли его господин князь Андрей Телятевский, то ли они оба, на сей счет ведется дискуссия. По всей видимости, их силы значительно превосходили «армию порядка» численно. В пестрый отряд болотниковцев входили «казаки донские и терские, и волжские, и яицкие, и украинные люди путимцы, и ельчане с товарыщы».

Решающее сражение между царским войском и мятежниками состоялось на небольшой реке Восьме 5 июня 1607 года в двадцати с лишним километрах от Каширы. Битва длилась долго, «с утра с первова часу до пятова», то есть между пятью и десятью утра; в другом варианте «весь день». Следовательно, она велась с большим ожесточением и упорством обеих сторон.

Сохранилось несколько развернутых описаний Восьминской баталии в летописных источниках. Имеет смысл воспроизвести некоторые из них.

Вот что рассказывает Карамзинский хронограф: «…воров казаков пеших с вогненым боем перешли за речку в боярак[39] тысеча семьсот человек, а подле боярака стояли с резанцы Федор Булгаков да Прокофей Ляпун. И воровские казаки из боярака из ружья стреляли по рязанцом и людей ранили, и самих и лошадей побивали. И прося у Бога милости, рязанцы, покинув тех воров, назад скочили всем полком к речке к Восьме и сотнями, которые с воры билися, напустили единомышленно за речку за Восьму на [других] воров, и воры не устояли, побежали, а боярские полки, видя, что воры побежали, полками напустили ж и воров в погоне безчисленно побили и живых поймали, а гоняли за ними тридцать верст»^{128}. А «Новый летописец» сообщает подробности, связанные с поведением Бориса Михайловича в ходе сражения. Итак, битва подошла к кризисному моменту, царские войска заколебались: «Был бой весь день, и начали воры московских людей осиливать. Московские люди, видя над собой такую победу от врагов, все возопили единогласно, что помереть всем до единого. Бояре же и воеводы князь Андрей, князь Борис, ездя по полкам, возопили ратным людям со слезами: „Куда нам бежать? Лучше нам здесь помереть друг за друга единодушно всем“. Ратные же люди все единогласно возопили: „Подобает вам начинать, а нам помирать“. Бояре же, призвав Бога, отложив все бренное, наступили на них, злодеев, со всеми ратными людьми, многую храбрость показав перед всеми ратными людьми. По милости же Всещедрого Бога тех воровских людей побили наголову, а остальные многие сели в оврагах, а тот князь Андрей Телятевский с небольшим отрядом бежал. Видя же все ратные люди, что много им вреда из того оврага от тех воров, возопили все единогласно, что помереть всем заодно. Слезли с лошадей и пошли все пешими со всех сторон, приступом…»

Получается, что в решающий момент Лыков проявил себя как истинный храбрец. Не отступил, не проявил нерешительности, но ходил вместе со старшим военачальником и ободрял своих воинов.

Историк Карен Аксаньян составил подробную реконструкцию битвы. По его словам, «Царское войско полностью располагалось на левом, более крутом северном берегу реки и занимало оборонительную позицию. Войско восставших, обладая численным превосходством, попыталось атаковать царскую армию через мелкую реку, и бой завязался на северном берегу Восьмы. Армии Шуйского удалось сдержать атаку мятежников в оборонительной позиции, но на одном фланге казаки смогли закрепиться на левом берегу реки, заняв овраг. Можно предполагать, что этот овраг располагался не параллельно реке, а перпендикулярно примыкал к ней. Возможно, это был один из оврагов, лежащих к западу от современного Иваньковского соснового бора на реке Восьме. Оттуда они смогли вести огонь во фланг рязанцам, „стоявшим подле боярака“ и, вероятно, вынужденным несколько отступить под огнем казаков… Однако, засев в овраге, пешие казаки не имели непосредственной связи с остальным войском болотниковцев. В этих условиях конные рязанцы перегруппировались и пришли на помощь основной массе царских войск, удерживавших другую часть сил мятежников на рубеже реки: „Назад скочили всем полком к речке“. Совместными силами они смогли перейти в контратаку, отбросив болотниковцев за реку… „и сотнями, которые с воры билися“… Царское войско отбросило противника за реку, не давая отступавшим восстановить порядок и построиться совместно с отрядом, который, видимо, оставался на правом берегу Восьмы и еще не успел переправиться через реку и ввязаться в сражение. Атака оказалась успешной, и большая часть войска мятежников, не выдержав удара, пустилась в бегство… Беспорядочное бегство мятежников позволило царским воеводам нанести им сокрушительное поражение, захватить и наряд, и набаты, и знамена, и коши [обозы]. Что касается засевшего в овраге отряда казаков, то он имел мало шансов на удачный для себя исход дела… После попыток уговорить казаков сдаться 7 июня царские войска пошли на приступ оврага и „взяли его взятием“, когда у противника закончился порох…»^{129}.

Битва на Восьме — одна из самых значительных за все Смутное время. И одна из решающих. Болотниковщина, движение чрезвычайно живучее и распространяющееся со скоростью лесного пожара, была убита в трех боевых операциях: разгром под Москвой, разгром на Восьме и взятие Тулы. Но последнего успеха царских войск могло бы и не случиться, если бы государевы воеводы не добились победы на Восьме. За этот успех всех воевод победоносной армии князя Андрея Голицына от имени государя наградили золотыми монетами.

Уже через неделю войско князя Андрея Голицына, соединившись с воинством князя Михаила Скопина-Шуйского, разбило болотниковцев на реке Вороньей под Тулой, а царь Василий Шуйский в конце июня взял Алексин. Что касается роли Бориса Лыкова в этих событиях, то она не столь заметна. Борис Михайлович — один из младших воевод, он, несомненно, должен активно действовать, но действия его никак не отражаются в источниках. Однако о событиях, учивших его искусству побеждать, стоит рассказать подробнее.

Итак, за семь верст от Тулы, на реке Вороньей, был бой: мятежники вновь пытались контратаковать. Остановить царскую армию на речном рубеже — богатая идея, но после Восьмы у болотниковцев стало намного меньше людей, а государь вывел в поле намного больше.

Исход сражения, кажется, был предрешен до его начала: «Пешие воровские люди стояли подле речки в крепостях, а речка топка и грязна и по речке крепости, леса. И об речке воровские люди многое время билися и милостию Божиею московские люди воровских людей от речки отбили и за речку Воронью во многих местах сотни передовые [лю]ди перешли, и бояре и воеводы со всеми полки перешли ж, и воровских людей учали топтать до города до Тулы, и многих побили и живых поимали, а пехоту многую ж побили и поимали. И воровские люди прибежали в город, а московские люди гнали их до городовых ворот» — так сообщает летопись. Здесь такого сопротивления, как на Восьме, болотниковцы уже оказать не могли, их просто опрокинули, хотя те «много бились». Бесполезно. Сила солому ломит.

Армия царя Василия Ивановича осадила Тулу.

Лыков дрался на Вороньей, осаждал Тулу вместе со всей ратью государевой, но, как уже говорилось, из общего строя никак не выделился.

Осенью 1607 года мятежники, осажденные в Туле, сдались. Но на Москву надвигалась новая напасть: армия Лжедмитрия II, сильная тем, что значительную ее часть составляли польские авантюристы, воины по рождению. Царь выдвинул под Брянск, навстречу новому самозванцу, полевое соединение с тремя воеводами во главе: князьями Иваном Куракиным (командующий), Борисом Лыковым и Василием Мосальским. На сей раз царские военачальники действовали удачно: по свидетельству документов того времени «вор (Лжедмитрий II. — Д. В.) от Брянска отошел на Орел»^{130}. Иначе говоря, Куракин с Лыковым и Мосальским отбросили противника.

Жаль, дальше дела пошли намного хуже, ушло мгновение славного начала. Из Москвы прибыл царский брат Дмитрий, чтобы возглавить бóльшую армию, получившую, как видно, приказ не отогнать, а разгромить нового самозванца. Князь Дмитрий Иванович Шуйский был катастрофически плох как полководец, нерешителен и малоопытен в воинских делах. Несколько более опытный Лыков состоял тогда у него во вторых воеводах Большого полка, то есть, по обычаям Московского царства, менее знатный, но более сведущий в тактических вопросах полководец осуществлял подстраховку полководца более знатного, но лишенного тактических навыков и дарований^{131}. Артиллерией у них командовал человек, не входящий в число аристократов, но военным талантом пожалованный, кажется, от самого Господа Бога, — Григорий Леонтьевич Валуев. Князь Лыков еще тогда заприметил его и впоследствии неоднократно делал так, чтобы этот даровитый военачальник оказывался рядом с ним, в товарищах и помощниках. Валуев, вроде бы незаметный на фоне великих полководцев Смуты, достоин отдельной книги, посвященной только ему: это чуть ли не самый результативный русский военачальник начала XVII столетия[40].

Армия Шуйского и Лыкова выбросила авангарды далеко вперед, и те имели успех в бою с легкими отрядами противника. Но под Болховом, когда столкнулись основные силы двух воинств, царские полки потерпели поражение. Часть ратников изменила, другие заколебались. Командование, после долгого боя, опасаясь большей измены, велело отступать. Обошлось без больших потерь, однако нового самозванца у Болхова не остановили.

Бориса Лыкова в поражении не винили, во всяком случае, источники ни о чем подобном не сообщают.

Зато следующее столкновение с врагом принесло ему опыт большой победы.

1608 год привел в стан противников Василия Шуйского одного блистательного польского авантюриста — полковника Александра Юзефа Лисовского, умевшего о своих победах, перемежавшихся с поражениями, рассказать, привирая, так, что его боевые действия в России выглядели как круиз по провинциальным курортам: бои с нелепыми московитами, воинский талант, блеск, триумфы, добыча…

Реальность выглядела иначе. В июне 1608 года царские воеводы разбили хвастуна Лисовского, и в этом деле Борис Михайлович участвовал как первый воевода Передового полка в большом полевом соединении. Имеет смысл привести выдержку из текста источника: «Лисовской с черкасами (малороссийскими казаками. — Д. В.) и… с литовскими людьми, и с воры украинных городов[41] со многими людьми пошол под Москву к вору (Лжедмитрию II, стоявшему под Москвой. — Д. В.). И царь Василей послал на Лисовского бояр и воевод по Коломенской дороге на три полки: в Большом полку боярин князь Иван Семенович Куракин да Григорей Сулемша Григорьев сын Пушкин, в Передовом полку боярин князь Борис Михайлович Лыков да князь Григорей княж Костянтинов сын Волконской, в Сторожевом полку Василей Иванович Бутурлин да князь Федор Мерин княж Иванов сын Волконской… И тогды бояре и воеводы Лисовского и воров побили и языки многие поимали»^{132}.

Очень просто и обыденно, безо всяких литературных ухищрений: разгромили Лисовского, захватили множество пленников, не дали армии Лжедмитрия II пополниться новыми бойцами.

К этой картине стоит добавить данные одного источника, о достоверности которых можно спорить, но, весьма возможно, они более полно отражают картину сражения, и выходит, что Лыков в этой битве был главным творцом победы. Итак, именно Борис Михайлович атаковал противника, в то время как «…Болшой полк князь Иван Куракин да Сторожевой полк Василей Бутурлин стояли… блюдяся, чаяли того, что Лисовской побежал для обманки, а ведет Лыкова на люди»^{133}. Иначе говоря, два прочих полка всего лишь подстраховывали атаку людей Бориса Михайловича, решившую исход дела.

Сражение это, произошедшее на Медвежьем броде через Москву-реку, шло весь день. Оно имело для противника тяжелые последствия. Лисовский вывез из Коломны артиллерию и огромный обоз с добычей. Когда царские ратники стремительно атаковали его, он, отягощенный ценным имуществом, не сумел, как обычно делал, выиграть бой быстрым маневром. Более того, утратил и захваченные пушки, и возы с ценностями, включая запас вин и денежную казну. Лжедмитрий II в час страшных испытаний для Москвы не получил в свое распоряжение коломенской артиллерии…

Мало того, Лисовский потерял важных пленников, которых мог использовать как заложников или для выкупа: летопись сообщает, что у него отбили «владыку Коломенского и боярина князя Владимира Тимофеевича [Долгорукова], и протопопа зарайской церкви Николы».

Превосходный итог!

Лыков к тому времени должен считаться уже весьма опытным полководцем, прошедшим через целый ряд сражений. Битвы на Восьме и у Медвежьего брода — крупные, значимые политически, конечно, украшали его биографию. Но доселе он ни одного боя не выиграл, командуя полевым соединением, именно командуя, а не являясь одним из младших воевод такого соединения.

До этого дойдет позднее.

А пока главная роль в жизни Бориса Михайловича — участие в обороне Москвы от полчищ Лжедмитрия II, укрепившихся в подмосковном Тушине, посягавших на царскую столицу и наводнивших страну своими бандами. Его держали с отрядом на защите Фроловских ворот с весны 1609-го.

Лыков и здесь отличился, притом не как один из многих, нет, у него была «персональная партия» в общем концерте русских военачальников, защищавших город. В июне 1609 года произошло большое сражение на реке Ходынке. Вражеский полководец Ружинский двинулся на Москву основными силами («всеми таборами»). Царь Василий Иванович был извещен об их атаке загодя, получив информацию от перебежчиков. Он выставил против Ружинского гуляй-город[42], а когда натиск противника поставил под вопрос способность царских отрядов отстоять эту крепость на возах, русские воеводы контратаковали. С отдельными отрядами на неприятеля бросились три князя, три видных полководца того времени — Иван Куракин, Андрей Голицын и Борис Лыков. По словам летописца, «пришли они на литовских людей и на русских изменников, и их перебили многих людей, и топтали до речки Ходынки. Литовские же люди и русские воры многие со страху из таборов побежали. Так бы, не остановись московские люди у речки, и они бы, таборы покинув, побежали: такова московских людей храбрость была». Разгром, учиненный тушинцам, был столь значителен, что они более не рисковали атаковать столицу.

Опять-таки: Лыков подан как храбрец, один из спасителей Москвы.

Зная переменчивый нрав Бориса Михайловича, в правительстве ему не вполне доверяли. Опасались, что перебежит к Лжедмитрию II. Может быть, и небезосновательно. Но в решающий час он показал себя с наилучшей стороны: вышел биться, действовал с прочими воеводами смело. Делом показал верность правителю.

Дела Лжедмитрия II постепенно ухудшались — постольку-поскольку с севера спешил к Москве на помощь монарху князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский с корпусом европейских наемников и большой собственно русской армией. Он раз за разом отбрасывал воинские контингенты верных самозванцу людей. Выиграл у них несколько сражений. Когда Скопин остановился близ Александровской слободы, собираясь с силами для нового раунда освободительного наступления, к нему присоединились два полевых соединения. Первое из них подошло с Волги, им командовал Ф. И. Шереметев. Второе, по приказу Василия Шуйского, вели на подмогу Скопину кружным путем, через Владимир, князья Иван Семенович Куракин и Борис Михайлович Лыков.

Собралась трехполковая армия — большая сила в обезлюдевшей России, можно сказать, ударный кулак. Скопин нависал над позициями тушинцев, осаждавших Троице-Сергиев монастырь. Обитель держалась в смертельном объятии врагов очень давно, то, что она не открыла ворота неприятелю, — чудо Господне и результат истинного героизма ее защитников. Около полутора тысяч бойцов из скопинского лагеря пробились в монастырь, гарнизону Троицы в поддержку. Но этого мало. Настало время совершенно избавить обитель от страшного испытания.

Войско неприятеля возглавлял Ян Петр Сапега, и у него под рукой находилась настоящая армия, воодушевленная рассказами о несметных сокровищах в монастырской казне. Правда, армия эта, осаждавшая обитель, была пестрой, чуждой дисциплины и утомленная долгой безрезультатной осадой. Источник из вражеского лагеря констатирует: «Рыцарство биться не хотело». Но все-таки Скопин не искал случая дать Сапеге генеральное сражение, рискнув всеми достигнутыми к тому времени результатами триумфального наступления. В его план входило — атаковать противника легкими отрядами, уничтожать отдалившиеся от основных сил малые группы, наносить многочисленные «уколы и порезы», пока крупный хищник не обессилит от кровопотери. Другая часть плана, разработанного русским полководцем, — теснить врага «острожками», отнимая у него пространство для маневра.

Армия, присланная из Москвы, оказалась очень кстати в условиях опасного противостояния. Как выразился летописец, «князь Михаил Васильевич их приезду был рад и начал с ними мыслить о государевом деле и о земском». По данным вражеской разведки, Куракин и Лыков[43] вышли из Москвы 11 ноября 1609 года с тремя тысячами ратников и пушкой, притом русские источники сообщают, что царь дал им свой «двор», то есть отборных, лучше всего вооруженных, одоспешенных, обеспеченных конями ратников^{134}.

Скопин сначала сделал Лыкова вторым, после себя, воеводой Большого полка. Потом передал ему под команду Сторожевой полк.

Подход больших, свежих сил к Скопину, увеличение монастырского гарнизона и возросшая интенсивность боевых действий поставили Сапегу в тяжелое положение. В январе 1610 года он покинул позиции у стен монастыря и отошел к Дмитрову. Обитель, сражавшаяся с 1608 года в кольце врагов, была, таким образом, спасена. Для всей России — великое ободрение!

Борис Лыков при деблокировании Троице-Сергиева монастыря командовал, хотелось бы напомнить, Сторожевым полком.

Но Сапега под Дмитровом все еще представлял собой серьезную угрозу. Стояла снежная зима 1609/10 года. Скопин поставил ратную силу на лыжи и двинул в бой.

Бои за Дмитров были долгими, тяжелыми, кровопролитными. Враг держался за город всеми силами, тем более Дмитров посетила «царица» Марина Мнишек — живое знамя самозванщины. Со второй половины февраля 1610-го крупные силы из состава армии Скопина давили на Сапегу, медленно, но неотступно выталкивая его с позиций. Всего скопинцев собралось под Дмитровом восемь тысяч человек, из них лишь 700–900 бойцов — европейские наемники, прочие из русских. Еще один «корпус» в шесть тысяч лучших людей, по данным вражеской разведки от конца февраля, Михаил Васильевич отправил на Суздаль — выбивать оттуда гарнизон, во главе которого стоял тот же Лисовский, битый на Медвежьем броде^{135}.

Враг попытался вырвать победу в генеральном сражении, но битва закончилась для него скверно — казачья часть войска Сапеги оказалась разгромлена, сам полководец отступил в Дмитровскую крепость. Понимая, что сил для борьбы у него недостаточно, 8 марта Сапега, спалив укрепления и уничтожив три артиллерийских орудия, ушел из Дмитрова. Марину Мнишек он прихватил с собой.

Участвовал ли в освобождении Дмитрова Лыков? У некоторых историков, даже в энциклопедических статьях, время от времени обнаруживается утверждение — да, участвовал, чуть ли не в качестве одного из основных военачальников русской армии. Но это, по всей видимости, ошибка. У Дмитрова дрался бывший командир Лыкова, боярин князь Иван Семенович Куракин — тот, с кем Лыков осенью прошлого года вел своих людей к Скопину. Присутствие Куракина вводит в заблуждение невнимательных историков, вот и получается: где Куракин, там, стало быть, и Лыков…

На самом деле Скопин направил Бориса Михайловича в другое место. Именно Лыков возглавил отряд, вышедший под Суздаль и оцененный неприятелем в шесть тысяч комбатантов (что, скорее всего, преувеличение). Вторым воеводой при Борисе Лыкове назначили князя Якова Петровича Барятинского, к русскому воинству добавили отряд «ротмистра немецкого Анцмира». Стоит запомнить: февраль 1610 года — момент, когда Борис Лыков впервые возглавляет самостоятельное полевое соединение. Исключительно важное событие в судьбе полководца любой эпохи, любой страны.

Поход на Суздаль закончился неудачей. Размеры ее оцениваются в источниках по-разному, но в любом случае войска Бориса Лыкова отступили, не выполнив задачи.

Летописцы на разные лады сообщают об относительно небольшом ущербе, нанесенном армии Бориса Лыкова. Один из них говорит: «Под Суздалем был с ними (бойцами Лисовского. — Д. В.) бой и ничего над ними не учинили, а сам[и] со всеми ратными людьми опять в Олександрову слободу отошли здравы»^{136}. Другой добавляет подробностей: «Послал князь Михаил Васильевич под Суздаль боярина князя Бориса Михайловича Лыкова да князя Якова Борятинского со многими людьми с русскими и с немецкими. Они же пришли к Суздалю ночью, а привели их вожатые, не узнав, и были в посаде. Лисовский же, прослышав [об этом], со всеми людьми вышел на бой. Московские же люди ничего городу не сделали, а едва сами ночью отошли прочь». Вроде бы ничего особенного: проиграли бой, но понесли незначительные потери, «отошли здравы». Вот только у самого неприятеля сложилось иное впечатление от суздальской битвы. «Лисовский, — сообщает источник с другой стороны, — всех побил. Немного их ушло к Скопину, о чем Скопин весьма кручинится, и того воеводу, который был у них голова, в тюрьму посадил»^{137}.

Кто прав? Кто искажает ситуацию? Сказать трудно. Судя по тому, что очень скоро Борис Лыков получит от царя новое ответственное воеводское назначение, в провале дела его не особенно винили. Скопин посадил в тюрьму Лыкова? Возможно, не его. Смотря как трактовать слово «голова» в польском тексте. Если видеть в нем значение «старший», «командующий», то — да, именно Лыков тяжко поплатился за поражение. Но «голова» в русской воинской терминологии означает еще и «младший военачальник», помощник воеводы или, иначе, военачальник, стоящий уровнем ниже воеводы. А младшим военачальником у Лыкова числился князь Барятинский. Его могли называть «головой».

Яков Петрович, возможно, подпортил дело. Не в «вожатых», скорее всего, причина неудачи. Барятинский тяжело заместничал со своим командиром, что, надо полагать, вызвало серьезную задержку наступления. Источники повествуют о ссоре Бориса Лыкова с Барятинским подробно, очевидно, скандал вышел преизрядный — особенно на фоне общего неуспеха операции.

Вот как все было: «Князь Яков на князь Бориса бил челом и с ним не пошел. И царь Василей писал ко князю Михаилу Васильевичю: и преж сего князь Яков в Северском походе был менши князь Бориса, и потому ему и ныне мочно быть со князь Борисом, и он бы на нашей службе был, чтоб в том нашему делу и земскому порухи не было». Не пошел! Царь написал грамоту по местнической тяжбе, что означает — боевой выход значительно отсрочился.

Стоит заметить, что Бориса Лыкова задели претензии недоброжелателя, он требовал оборонить его от бесчестия. Для дела — еще одна задержка.

Итак: «Боярин князь Борис бил челом государю на князь Яков в отечестве. А в челобитной своей пишет, чтоб государь его пожаловал, велел ево от князя Якова Борятинского оборонить, а был де, государь, князь Яков со мною (то есть ниже меня. — Д. В.) Борятинской… под Кромами, да князь Яков же меньше меня был во 106-м году [1607 или 1608], да отец князь Якова князь Петр князь Иванов сын выдан головою князю Федору княж Васильеву сыну Мусину Туренину…» И так далее, и так далее, Лыков рассыпает местническую аргументацию щедро. По-человечески его понять можно: князя рано возвели в боярский чин, начали давать ему высокие воеводские назначения, видя в нем талант полководца, и с ним не местничался только ленивый. Можно сказать, тяжбы подобного рода сыпались на него как из рога изобилия. Даже при Лжедмитрии I князь Юрий Хворостинин «бил на него челом», считая, что из них двоих Лыков не может занимать чуть более почетное место, прислуживая за столом «царю»… Но местнические тяжбы бывают разными. Тут — особый случай. Барятинский явно оскорблял Бориса Михайловича. Здесь что-то глубоко личное. Возможно, не сошлись характерами. Во-первых, раньше Яков Петрович подтверждал старшинство Лыкова по знатности, а тут вдруг взбунтовался. Во-вторых, Барятинские, хоть и Рюриковичи, а род не высокий, не аристократический. Барятинские вознесутся высоко и войдут в состав военно-политической элиты лишь при Алексее Михайловиче, трудами великого полководца Юрия Никитича Барятинского, который разбил Степана Разина и добился ряда успехов в войне с Речью Посполитой 1654–1667 годов. До того Барятинские — род малозаметный, кажется, они сильно уступали Лыковым-Оболенским. Так из-за чего Яков Петрович оскорбился? Может, не хотел идти на битву с грозным Лисовским? Нет, князь Барятинский — славный боец, бывал во многих передрягах, не испугался бы. Или все-таки не по нраву ему пришелся дерзкий, горделивый характер Бориса Лыкова? Но затеять местнический скандал с явно более знатным противником и напроситься на выговор от самого государя — не в обычаях военно-служилого класса России…

Это ненависть, ненависть белого накала, ненависть, которую трудно оценить из нашего времени. Думается, сыграла свою роль дикая распущенность нравов той смутной эпохи. И, возможно, ревность к Скопину: Барятинский давно воевал под стягами Скопина, бился в великом Калязинском сражении под его командованием, а тут вождь, презрев старые заслуги, отдал опытного военачальника под руку другого, совсем недавно появившегося в скопинском лагере полководца… Обидно.

Василий Шуйский счел необходимым не только отреагировать на конфликт воевод, но и со всей определенностью принять сторону Бориса Лыкова: «И по бояринову князь Борисову челобитью Лыкова… велено к боярину ко князю Борису Лыкову послать грамоту; а в грамоте пишет, что… князь Яков с тобою не пошел и бил челом на тебя нам о местех; и то князь Яков делает не гораздо, а с тобою ему быть мочно, потому что он князь Яков наперед сего был с тобою на наших службах и не одинова… Указал государь отписать к боярину ко князю Борису: как будет на Москве, тогда вам и указ будет»^{138}.

Сотни дворянские топтались на месте, пока военачальники выясняли отношения. Возможно, неприятель заранее прознал о готовящемся нападении, хорошенько приготовился сам… вот и поражение.

С точки зрения родовой чести — оба, может быть, правы. Но с точки зрения «дела государева и земского» оба виноваты. Кого бы из них ни бросил в тюрьму Скопин, а было за что! И если не посадил никого, а поляки, основываясь на слухах, выдали желаемое за действительное, то — жаль, что не посадил.

Впрочем, скоро Борис Лыков отмоется от позора суздальской неудачи.

И — любопытная деталь: легко встав под знамена Лжедмитрия I, то есть легко расставшись с Годуновыми, князь Борис Лыков никогда не изменял Василию Шуйскому. В любых обстоятельствах. Плоха ли, хороша ли обстановка на фронтах бесконечной войны царя Василия Ивановича за удержание престола. Причины верности Лыкова находятся в сфере генеалогии: драгоценная супруга Бориса Михайловича, Анастасия Никитична Романова, по матери была из Шуйских. Дело в том, что отец Анастасии и Филарета заключил второй брак с Евдокией Александровной Горбатой-Шуйской, а это превращало Лыкова в довольно близкого брачного свойственника для представителей правящей династии. Борис Михайлович видел в Шуйских если не «родных», как Романовы, то уж точно «своих», и держался за них, проявляя преданность. А Шуйские, в свою очередь, опирались на него — как на «своего», когда у подножия трона других «своих», по смутной поре, оказалось не столь уж много. Государь Василий Иванович сохранил за ним боярский чин, полученный при самозванце, и щедро награждал за воеводскую деятельность земельными владениями… пусть и не доверяя до конца.

Похоже, семейные связи играли роль своего рода святыни для Бориса Михайловича. И он честно взялся за выполнение одного из финальных поручений царя, когда династия Шуйских уже закрывала глаза в смертной истоме и подходил ей последний срок. То есть после Клушинской битвы, где армия государева оказалась разгромлена поляками. Литвины и поляки добрались до Можайска, они нависали над самой столицей. К Москве двинулись также полки Лжедмитрия II. Надежда на то, что Шуйские удержат престол, оставалась… призрачная.

Тем не менее Василий Иванович все еще делал ходы на шахматной доске большой политики, и ему все еще требовались надежные полководцы. Лыков оказался надежнее прочих.

На помощь к царю Василию Шуйскому пришли вызванные им ранее «царевичи крымские» или, по другому источнику, «царевич, да Араслан князь Сулешев, и мурзы». Государь отправил к ним с небольшим войском своих бояр: князя Ивана Михайловича Воротынского, князя Бориса Михайловича Лыкова да окольничего Артемия Васильевича Измайлова. Под Серпуховом царские воеводы встретились с крымцами, очевидно, вручили им деньги и от имени государя «честь воздали». Затем объединенное русско-татарское войско атаковало отряды Лжедмитрия II в Боровском уезде, на реке Наре. По словам русского летописца, «был тут сильный бой, едва Вор (Лжедмитрий II. — Д. В.) усидел в таборах». Но боевое рвение крымцев скоро иссякло, они вернулись к вождям своим, а те сообщили Воротынскому, Лыкову и Измайлову, что «истомил их голод, стоять невозможно». Татары ушли, удержать их было невозможно. Что оставалось царским военачальникам? Они, как пишет тот же летописец, «отошли к Москве, едва наряд (пушки. — Д. В.) увезли, [спасая] от воровских людей».

Источник с вражеской стороны подтверждает: да, 20–21 июля 1610 года крымцы осуществили нападение, и тушинцам сначала со страху показалось, что их 20 тысяч. Но татары, потревожив несколькими неожиданными нападениями стан мятежников, то есть, в сущности, только обозначив боевую работу, скоро ушли. Неприятель послал за отступающими царскими войсками четыре полка, однако успел обрушиться лишь на незначительные отставшие отряды, захватив несколько десятков пленников. Прочие, по сведениям тушинцев, «разбрелись в разные стороны».

По русской же версии, как минимум, часть полевого соединения все-таки сумела организованно отойти в Москву, отвести к столице артиллерию, занять оборонительные позиции на стенах и у ворот.

Маловато оставалось у Василия Ивановича собственных сил после клушинской катастрофы. Самостоятельно, без крымцев, продолжать борьбу с воинством Лжедмитрия II он уже не мог. Тем более не мог драться с поляками. Вскоре он потеряет престол. Но его воеводы все еще делали свое дело, сохраняя драгоценные пушки, уводя из-под удара маленькую, распадающуюся армию, которая не знала, кому теперь служить.

Поражение, несомненно…

И все-таки нет от него горького послевкусия, как от суздальского несчастливого дела. У Серпухова русские полководцы исполняли свой долг, как им позволяла обстановка, хотя на их глазах рушилось царство, от правителя уходила власть.

За Серпухов Бориса Лыкова упрекнуть не в чем.

А вот то, что последовало за серпуховскими делами, ни чести, ни доброго имени ему не добавляет.

Царь Василий Иванович был свергнут в результате заговора и бунта. Позднее его отдали в руки злейшим врагам — полякам. Предали. Пытались насильственно постричь в монахи, но тому воспротивился сам патриарх Гермоген. И русский царь, так и не превратившийся во инока, отправился на унижение в чужую страну…

Источники не сообщают, участвовал ли князь Лыков в мятеже и прочих злодействах. Возможно, не виновен. Но он и не воспротивился всеобщей измене. Более того, остался в составе Боярской думы, которая превратилась в своего рода «временное правительство» на период междуцарствия. Называть это странное, самозванное аристократическое правительство стали Семибоярщиной. Вместе с прочими членами Семибоярщины Борис Лыков согласился принять на русский престол польского королевича Владислава, призвал целовать ему крест, разрешил польско-литовским войскам войти в Москву, занять Кремль. Вместе с прочими членами Семибоярщины Борис Михайлович инициировал выпуск серебряной копеечки, где этот самый «Владислав Жигимонтович»[44] прямо назван русским царем, хотя он даже до Москвы не добрался — отец его не отпускал. Заискивал Лыков и перед самим польским королем, поддерживая в Москве пропольскую администрацию, фактически оттеснившую от власти Семибоярщину.

Борис Лыков, преданно именуя себя холопом, выпрашивал себе земельных пожалований, и от имени королевича Владислава ему были даны села и деревни — а потом и от имени самого Сигизмунда III.

По отношению к земскому национально-освободительному движению князь выступил как враг, притом враг активно действующий. Ходил с прочими изменниками к патриарху Гермогену, оказывал на старика давление, требуя от него письма, обращенного к земцам, чтобы те разошлись по домам. Но Гермоген, пусть и ветхий годами, остался тверд. Он благословлял земцев «постоять за веру», ни в чем не уступая их противникам. Источник того времени повествует: «А как собрався Московского государства всякие люди Москву осадили, и польские люди ото всего рыцерства послали к патриарху Гермогену на Кириловское подворье полковника Казановского с товарыщи, да бояр князь Бориса Михайловича Лыкова, да Михаила Глебова [сына Салтыкова] да дьяка Василья Янова, а велели патриарху говорить и бить челом, чтоб он в полки к московским людям отписал, и велел им с полки от города отступить, а они пошлют к королю послов, чтоб он по прежнему договору королевича на Московское государство дал вскоре, а учинить бы с Московскими людьми о том срок, в кою пору послы по королевича сходят. И патриарх Ермоген в том отказал и говорил, что он их (земских ополченцев. — Д. В.) благословляет за Московское государство пострадать не токмо до крове, и до смерти, а их треклятых (то есть боярское правительство и пропольскую администрацию. — Д. В.) за неправду проклинает. И… святейшего патриарха Ермогена велели свести в Чюдов монастырь»^{139}.

Борис Михайлович поставил подпись под несколькими позорными грамотами 1610–1611 годов. В частности, под той, где Семибоярщина требовала от смоленского воеводы Шеина сдать город польскому королю; под той, где то же самое требовали «продавить» от московских послов, отправленных в королевский лагерь под Смоленск; а заодно и под той, которая была отправлена в месяцы, когда Москву уже осаждало Первое земское ополчение: там высказывалось требование к костромичам — несмотря ни на что, хранить верность Владиславу и всячески помогать его верным слугам, включая поляков с литвинами, бороться против земцев.

Князь Лыков-Оболенский легко «поставил» на поляков, легко отстранился он от нужд, интересов, надежд Русской земли, легко встал на путь изменничества…

В 1612 году объединенное Земское ополчение Трубецкого, Пожарского и Минина блокировало центральные районы Москвы, выбило захватчиков смелым ударом из Китай-города, а затем принудило капитулировать кремлевский гарнизон. Так вот, пока длилась великая эпопея очищения столицы от врагов, Лыков был не на стороне земцев, а на стороне тех, от кого они Москву очищали.

Ничего доброго.

Земский собор 1613 года принял историческое решение: дать России в качестве нового царя юношу Михаила Федоровича из боярского рода Романовых.

Для князя Бориса Лыкова это была великая удача, можно сказать, удача из удач. Сам он царем стать не мог — знатности не хватало даже для того, чтобы занять среди претендентов на престол десятое место, не то что первое. А худая слава добавляла ему причин для тревоги: он пособник врага. Допустим, он участвовал в Земском соборе как один из сторонников новой династии, Романовых; но отношение к Борису Михайловичу тех, кто освобождал Москву, по-прежнему было неприязненное, если не сказать подозрительное.

Но теперь в первую очередь… он муж царской тетки. На первое место выходит факт родства с венценосцем, а не безобразия времен Семибоярщины. И юному монарху Лыков может быть в высшей степени полезен — как опытный военачальник, оберегающий русский престол. Один из главных творцов больших побед на Восьме, на Медвежьем броде, в сражении 1609 года на Ходынке, участник разгрома болотниковцев на реке Вороньей и деблокирования Троице-Сергиевой обители… да, бывало, Лыков и проигрывал дело, но гораздо чаще с ним был связан успех. В высшей степени полезен! Ведь изначально-то «команда» тех, кто готов всерьез, насмерть отстаивать интересы, здоровье и жизнь царя Михаила Федоровича, была невелика. А тут — такой подарок: сильный полководец, которого сама кровь зовет проявить верность.

И Борис Михайлович оказался, как ни странно, одним из лучших — преданнейших, храбрейших, искуснейших — защитников новой династии. После всех прежних измен, после всех антинациональных деяний он парадоксальным образом превращается в истинный столп державы.

Начальные годы после воцарения Михаила Федоровича — его второй звездный час.

Правда, на заре нового царствования Лыков ухитрился так проявить свой дерзкий характер, что едва не оттолкнул от себя царственную родню. Загордился! Ценят… И потерял здравый смысл.

Источники, отражающие жизнь Государева двора, повествуют о дикой эскападе Бориса Михайловича в подробностях. Вот его мятеж дерзеца и вот его поражение: 8 сентября 1613 года на праздник Рождества Пресвятой Богородицы царь велел у своего стола «быти бояром: князь Федору Ивановичу Мстиславскому, Ивану Никитичу Романову, князь Борису Михайловичу Лыкову. И боярин князь Борис Михайлович Лыков бил челом Государю в отечестве на боярина Ивана Никитича Романова, что ему менши его быть не вместно. А боярин Иван Никитич [Романов] бил челом Государю, что князь Борис Лыков его обезчестил, а князю Борису с ним быть мочно, и Государь бы его пожаловал, велел ему со князем Борисом учинять указ. И… Михайло Федорович всеа Русии на князя Бориса кручинился и говорил князь Борису многажды, чтоб он у стола был, а под Иваном Никитичем быти ему мочно; и князь Борис у стола был и после стола Государь жаловал бояр, подавал им чаши. И князь Борис к чаше ходил после Ивана Никитича, и после стола Государю на Ивана Никитича не бил челом… Того же [1614] году, апреля в 17 день, на праздник на Вербное воскресение, был у Государя стол, а у стола велел Государь быть бояром: князь Федору Ивановичу Мстиславскому, Ивану Никитичу Романову, князь Борису Михайловичу Лыкову, да околничему Артемью Васильевичу Измайлову… И боярин князь Борис Михайлович Лыков бил челом Государю в отечестве на боярина Ивана Никитича Романова, что ему с ним быть не вместно; а боярин Иван Никитич бил челом Государю, что князь Борису с ним быть мочно, а ныне с ним быть не хочет, тем его обезчестил. И… Михайло Федорович всеа Русии говорил князю Борису, что он наперед сего на праздник Рождества Пречистыя Богородицы сидел ниже боярина Ивана Никитича, и к чаше ходил после Ивана Никитича, и у чаши на Ивана Никитича не бил челом, а с Иваном Никитичем ему князь Борису мочно быть. И князь Борис бил челом Государю, что ему меньше Ивана Никитича никоторыми делы быть не вместно, лучше б его велел Государь казнить смертью, а меньши Ивана быть не велел; а будет Государь укажет быти ему меньши Ивана Никитича по своему государеву родству, что ему Государю по родству Иван Никитич дядя, и он по тому с Иваном Никитичем быть готов. И… Михайло Федорович… говорил князь Борису, что меньши Ивана Никитича быти ему мочно по многим мерам, а не по родству, и он бы его Государя не кручинил, садился в столе под Иваном Никитичем. И князь Борис государева указу не послушал, за стол не сел и поехал к себе на двор. И… Михайло Федорович всеа Русии велел послать по князя Бориса, чтоб ехал к столу; а будет не поедет, и его князь Бориса велел Государь Ивану Никитичу выдать головою. И ко князю Борису посыланы порознь Григорей Бутиков, а после Григорья — Полуехт Мячков; и Григорей и Полуехт приехав сказали, что князь Борис государева указу не послушал, к столу не едет; а говорит, что он ехать готов к казни, а меньши ему Ивана Никитича не бывать. И после стола Государь послал к князь Борису на двор Ивана Чемоданова да Левонтья, а велел Государь им, князь Бориса взяв, отвести к Ивану Никитичю за его безчестье, и, сказав Ивану Никитичу государево жалование, выдать князь Бориса ему головою. И Левонтей и Иван, по государеву указу, князя Бориса к Ивану Никитичу отвели и выдали головою»^{140}.

Как это объяснить? Похоже чуть ли не на мятеж! При том что одно только благоволение Романовых, самого царя и его ближнего круга, и могло удержать Лыкова на высотах власти — он же яростно местничает с Романовыми! С родным дядей царя! Трудно уловить смысл его действий.

Он сам не в чести: все его службы при восшествии на престол представителя новой династии — один только «аудит» государевой казны в мае 1613 года, да еще Борис Михайлович назначался защищать Москву от крымского хана и ногайцев весной 1614-го, но оборона не состоялась. Ни воеводских постов, ни сколько-нибудь заметных административных должностей в начале царствования он не занимает. Ему подтвердили сомнительный боярский чин, обретенный при Лжедмитрии I, но не спешат возвысить. Новое возвышение придет к нему с годами и после великих служб на благо государя.

Но Лыков прежде всех будущих заслуг неожиданно зарабатывает скверную репутацию: великий дерзец!

Зачем?

Причин может быть три.

Первая из них и самая очевидная, самая правдоподобная: Иван Никитич Романов являлся шестым сыном деда Михаила Федоровича — Никиты Романовича Захарьина-Юрьева. Это наделило его от рождения генеалогической, а значит, и местнической слабинкой. У первенца — высшая родовая честь. У младших братьев она ниже от человека к человеку, и, следовательно, у шестого сына она будет очень сильно ниже, чем у первенца. Среди Романовых первенец — Федор Никитич, он же владыка Филарет в иночестве. Михаил Федорович — первенец первенца. А вот Иван Никитич — обочина рода, линия слабая. С ним уже местничался на коронационных торжествах князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и выиграл дело. Лыков, очевидно, пошел по пути Трубецкого, усомнившись, что его родовая честь ниже, чем у шестого сына, — пусть и в великом, намного более знатном, чем Лыковы, семействе Романовых. Проиграл, но проявил неуступчивость и не смирился, защищая собственную родовую честь: это, допустим, веку его и окружающему обществу понятно.

Вот вторая причина, не столь очевидная, но возможная: Иван Никитич Романов при дворе счастливого племянника сам выглядел «хромой уткой». На Земском соборе 1613 года он занял переменчивую позицию. Вроде бы поддерживал Михаила Федоровича и в то же время напоминал о его молодости, неопытности, «не полном разуме». По некоторым признакам, и сам был не прочь занять престол, вот только поддержки не получил ни от кого и смирился. Однако, смирившись, все еще составлял для юного царя конкуренцию: если тот умрет, не оставив потомков, — вот вам готовый царь, все тот же дядя. Лыков ударил по нему, возможно, рассчитывая на тонкое понимание со стороны государя, его матери и их «ближних людей». Борис Михайлович бесчестил нелюбимого родича в кругу царственной семьи… Его, конечно, приструнили, выдали головой, защищая честь рода, но… вот какая деталь: как раз с середины 1614-го Лыков начинает получать воеводские назначения. Что же получается? Одной рукой его наказали, а другой наградили…

Наконец, третья причина: в годы Семибоярщины Иван Романов был предан польско-литовским захватчикам душой и сердцем, гораздо больше, чем даже весьма активный на этом поприще Лыков. Иван Никитич сыграл роль «заводилы» во многих темных, изменных делах. Например, в 1610-м он вместе с князем Федором Ивановичем Мстиславским выступил инициатором поистине мерзкой затеи — пустить вражеское войско в Кремль. Не «среди прочих», как Лыков, а впереди прочих… Такое не забывается. И, может быть, Лыков, тяготясь недоброжелательством бывших участников земского движения, пошел на скандал, как бы бравируя: посмотрите, я не желаю уступить гораздо большему мерзавцу, чем я, оцените мою храбрость!

Возможно. Трудно в таких случаях определить истину в окончательном и категорическом виде, но и подобный аспект дикой эскапады Лыкова тоже не стоит сбрасывать со счетов.

Итог: Лыкову, что называется, пошла карта.

И вот в его судьбе наступает новый звездный час.

Между 1613 и 1618 годами Россия подвергается страшным испытаниям. Новая династия, только начавшая сплачивать вокруг себя общество, должна была раздавить мятежное войско Ивана Мартыновича Заруцкого, прямо угрожающее престолу. С Заруцким носилась по русским городам «царица» Марина Мнишек и ее сын — Воренок, выставлявшийся как законный претендент на престол в отличие от «незаконного» царя Михаила Федоровича. За армией Заруцкого шел «охотник»: видный вельможа и военачальник князь Иван Никитич Меньшой-Одоевский. И Одоевскому предстояла трудная борьба, нескоро увенчавшаяся успехом. Северо-запад страны, включая Новгород, — под оккупацией шведов, и надо любой ценой освободить эти земли. С запада нависает чудовищная мощь Речи Посполитой. Там все еще лелеют мечту возвести королевича Владислава на русский трон. Казань наполнена настроениями сепаратизма.

Но даже в сравнении с этими недюжинными угрозами другая опасность, а именно опасность внутренняя, рождает намного более тяжелые проблемы. Суть ее — тотальный казачий мятеж, охвативший множество областей Московского царства, нарастающий, выбрасывающий все новые и новые протуберанцы, если не сказать метастазы, и, как разросшаяся раковая опухоль, губящий плоть державы сразу во многих местах.

Мятежом пылает значительная часть Русского Севера и многие уезды центральной части страны. Казаки лютуют, не только разбойничая и грабя, но и убивая тех, кто попался «под горячую руку», тех, кого в наши дни назвали бы мирным населением. Врываются в города, устраивают массовые казни, предают огню села, не щадят монастыри. Целые уезды выпадают из системы центрального управления, воеводы не могут справиться с напастью, все, что могла получить казна в виде налоговых поступлений, оказывается в руках казачьих банд.

Для современного образованного русского собирательный исторический образ казака — положительный. Да, казак бунтарь, да, казак суров, но это прежде всего защитник Отечества. Это воин, ассоциирующийся в первую очередь с вооруженным противостоянием наполеоновским ордам, заполонившим Россию, это боец, доехавший до Парижа и умиляющий тамошних кабатчиков криком «быстро!», это искусный конник, вынесший на своих плечах тяжесть Кавказской войны, войн с Турцией и Крымским ханством.

Все верно.

Но.

Этим позитивом история казачества далеко не ограничивается. Роль русского казачества на арене театра Великой смуты ужасна. Казак — записной мятежник, разбойник, жестокий разоритель с уголовными замашками, персона, не имеющая в душе жалости. Разумеется, не все казаки были таковы, но многие, очень многие. Они сбивались в отряды по несколько сотен, а то и по несколько тысяч человек и открыто терроризировали местное население.

Казак стал главной напастью для России в 1614–1615 годах, а затем, в 1617–1618-м и даже, хотя и в меньшей степени, в 1619 году вновь поднял пламя мятежа до небес, притом пламя это разделилось на множество языков, «лизавших» богатые земли севера.

Кто таков этот самый «воровской» казак и почему он вел себя подобным образом? До Смуты Россия знала казаков «служилых», иначе говоря, «городовых», и «вольных». И те и другие — лично свободные люди, не имевшие никаких связей с общинами крестьян, ремесленников, с военно-служилыми корпорациями Русского государства, и занимавшиеся «военным промыслом». Служилые, они же городовые казаки, давали присягу царю и составляли часть вооруженных сил России. Вольные казаки жили по рекам Дон, Волга, Терек. Они составляли обособленные от государственных структур России «войска», не целовали креста русским царям, не подчинялись воеводам и воинским головам, самостоятельно выбирая себе атаманов, но играли роль имперского лимеса, то есть полунезависимых областей, связанных с метрополией отношениями неопределенного характера: между вассалитетом и союзничеством.

Во время Смуты появились еще и «воровские» казаки. Эти действовали, как часть войска разнообразных самозванцев, перебегали на сторону поляков, творили то, что сейчас назвали бы беспределом, не где-то на окраинах, а в историческом центре России. Время от времени претендовали на то, чтобы обеспечить своим ставленникам власть над крупными областями или даже высшую власть на уровне всей страны. В воровских казаков могли превратиться и выходцы из казаков вольных, и предатели из городских контингентов служилых казаков, и деклассированный элемент — бывшие крестьяне, бывшие холопы (в том числе боевые), бывшие стрельцы, иногда даже «служилые люди по отечеству», то есть дворяне из числа беднейших. После 1613 года Смута постепенно сошла с пикового положения и покатилась под гору. Но тысячи и тысячи воровских казаков не получали ничего доброго от восстановления старого порядка. Возвращение в «тяглые» слои их не устраивало. Мало кто желал расказачиваться в сапожники и пахари, тем более идти работать на помещика, прежде хлебнув волюшки. Многие искали возможности перейти в служилое казачество, то есть покинуть Смуту в достойном общественном статусе. Но государству не требовалось служилое казачество в столь значительных объемах, да и оплатить его услуги правительство в принципе не могло. Особенно если учесть, что воровские казаки, ведя переговоры о приеме на службу, выторговывали себе высокое жалованье… Здесь у правительства намечались, как сказали бы современные менеджеры, «трудные переговоры». И все-таки именно этот слой воровского казачества давал надежду на компромисс. Ну а какой-то процент «воровского» казачества не видел причин расставаться с буйной мятежной жизнью, уходить из разбоя и оставлять мечтания о новых раундах борьбы за власть. С этими, последними, не было почвы для переговоров. Тут только один способ вести дела мог привести к успешному решению проблемы: всех перебить или, на худой конец, изгнать из пределов царства. Никаких компромиссов. Биться насмерть?

К сожалению, в 1614-м роль первой скрипки среди «воровского» казачества сыграла последняя группа. Та, с которой не представлялось возможным договориться.

К ним добавились казаки малороссийские, или «черкасы», как их еще называли. По собственной воле и в составе армий Речи Посполитой они являлись на земли России, чтобы грабить, убивать, «отгонять полон». Этим чужой земли было не жаль, они воспринимались как беда горчайшая, хуже воинов крымского хана, приходивших за добычей и полоном.

Шли тяжелые бои в Угличском, Кашинском и Белозерском уездах. Пострадали Торжок и город Любим, позднее — богатая торговая Чаронда. Подверглись разорению Пошехонье, Молога, Череповец, Каргополье, Костромской, Романовский и Ярославский уезды. Каргополье ужаснулось дикой свирепости казаков: там погибли тысячи зарубленных и сожженных ими людей. На несколько месяцев Вологда попала в блокаду воровских казаков, перенявших дороги вокруг нее. Казаки вышли под Ростов (!) и там занялись бесчинствами и разбоем. В Ярославле ожидали казачьей атаки со дня на день.

Запустело множество сел и деревень…

Более того, на севере начало возникать странное государство в государстве, а именно неподвластная царю и постепенно растущая область, где всем управляли казачьи атаманы. Для едва живой после Смуты истекающей кровью России эта северная казачья республика была, как раковая опухоль, неожиданно открывшаяся у раненого солдата в госпитале…

«Новый летописец» — памятник XVII столетия — рисует ужасающую картину: «Древний враг наш дьявол… вложил в простых людей казаков корысть большую и грабеж и убийство православных христиан. Был же у них старейшина именем Баловень, с ним же были многие казаки и боярские люди, и воевал и предавал запустению Московское государство. Была же война великая на Романове, на Угличе, в Пошехонье и в Бежецком Верху, в Кашине, на Белоозере, и в Новгородском уезде, и в Каргополе, и на Вологде, и на Ваге, и в иных городах. Другие же казаки воевали северские и украинные города и многие беды творили, различными муками мучили, так, как и в древние времена таких мук не было: людей ломали на деревьях, и в рот [пороховое] зелье сыпали и зажигали, и на огне жгли без милости, женскому полу груди прорезывали и веревки продергивали и вешали, и в тайные уды зелье сыпали и зажигали; и многими различными иными муками мучили, и многие города разорили, и многие места опустошили. Царь же государь и великий князь Михаил Федорович всея Русии, услышав о тех бедах, послал в Ярославль боярина своего князя Бориса Михайловича Лыкова, а с ним властей, и повелел их [казаков] своим милосердием уговаривать, чтобы обратились на истинный путь». Другая русская летопись кратко сообщает: «Казаки, вольные люди, в Русской земле многие грады и села пожгли и крестьян жгли и мучили». Значит, надо принимать меры…

Историческая миссия князя Бориса Лыкова состояла в бескомпромиссной борьбе против непримиримой части воровского казачества и трудных переговорах с наиболее разумным его слоем. Князь выполнил эту задачу наилучшим образом.

Наилучшим из возможного. Иначе говоря… отважно, искусно, дерзко, с преданностью по отношению к государю и беспощадной жестокостью в отношении казаков.

Итак, 1 сентября 1614 года Земский собор постановил отправить в Ярославль большую делегацию для переговоров с воровскими казаками. По обычаям того времени делегация получила одновременно духовного главу и светского. Роль первого исполнял архиепископ Суздальский Герасим, роль второго — боярин князь Борис Михайлович Лыков. С ними отправился воинский отряд, который по малочисленности своей (250 ратников) не мог самостоятельно подавить казачий мятеж, но был способен либо исполнить охранную службу, либо стать ядром карательной армии.

«Посольство» получило от государя два поручения. Первое: договориться с казаками, взять, сколько можно, на службу, обещать хлебное и денежное жалование и, конечно же, прощение всех прежних мятежных действий. При этом современные специалисты не согласны в одном вопросе: всех ли бралось правительство взять в казаки или для кого-то свобода и прощение означали возврат к прежним занятиям, например к холопству?

А если это первое поручение выполнить не получилось бы, тогда его заменяло поручение второе, отданное одному Лыкову, а не всей делегации: сформировать полевое соединение или несколько полевых соединений, которые силой раздавят осиное гнездо на Русском Севере. Еще один воевода, А. Ф. Палицын, получил задание идти к Торжку, собрать и определить на службу казачьи отряды, разбредшиеся из полосы военных действий со шведами.

Правительственная группа, добравшись до Ярославля, попыталась вести оттуда переговоры с казаками из окрестных земель. Те не соглашались на компромисс, не шли на службу, не оставляли своих банд. Документы того времени доносят до наших дней печальные известия о тщетности переговоров: «Посланцы же пришли в Ярославль те, которые ездили к казакам, и возвестили… о непреклонном их свирепстве». Нельзя сказать, что на правительственные условия не подписался никто. Нет, какая-то часть казаков дала себя уговорить. Но и те в значительной мере действовали лукаво: многие из их числа, поддавшись для виду, скоро вновь вернулись к разбойному промыслу.

Тогда местному населению велено было отставить преступную торговлю с воровскими казаками, сбывавшими награбленное «рухлядишко». Полумера, конечно. В ней имелся смысл только до того момента, пока под рукой у Лыкова не соберется достаточно войск или казаки не изъявят добрую волю к соглашению. Казаки не изъявляли никакой доброй воли. Население уже создавало отряды самообороны.

Следовало Борису Михайловичу поторопиться со сбором ратников. На первых порах подчиненные ему малые отряды терпели от казаков поражения. Так, «авторитетный» атаман Баловень разбил группу дворян у села Прилуки.

Значительные ратные силы Лыков поставил под свои знамена только к середине ноября 1614-го, примерно через два месяца после того, как «посольство» разместилось в Ярославле. Но даже на тот момент воровское казачество на севере имело над ним большой численный перевес. Лыков мог ставить лишь на разобщенность казачьих отрядов, на собственную дерзкую отвагу и на преданность младших воевод.

Ситуацию резко ухудшило появление большого отряда казаков с юга, «черкас», во главе с братом мятежного Ивана Заруцкого — Захарьяшем Мартыновичем. Этот даже на фоне обычного немилосердия «воровских» казаков отличался особенно диким нравом и склонностью к смертоубийству.

Борис Лыков избрал главным направлением своего контрудара Вологду. Город требовалось срочно избавить от казачьей блокады.

К Вологде с боями пробился передовой отряд лыковской армии, возглавленный младшим военачальником Григорием Леонтьевичем Валуевым. Там Валуев демонстративно казнил захваченных в плен участников «воровских» бандформирований и, пополнив свои силы за счет местного гарнизона, вывез в Ярославль казну, а также английских послов, чуть было не сгинувших в осажденной Вологде.

Успех? Да. Но далеко не достаточный. Ушел Валуев, и блокада Вологды продолжилась.

Борис Лыков не ограничился единичным успехом, он искал разгрома казаков. Под его командованием собралось около двух тысяч ратников. Казаков было больше, но у них отсутствует единство. Установился санный путь. Осенняя слякоть на дорогах сменилась заснеженной твердью. Можно бить!

Валуев по его приказу вновь отправился к Вологде. А сам князь ударил основными силами по страшному Захарьяшу Заруцкому.

Его упорство наконец принесло долгожданные победы.

Историк Смуты Александр Лазаревич Станиславский пишет: «27 декабря Валуеву удалось нанести поражение под Вологдой отряду казаков атамана Родиона Корташова. 4 января 1615 года Лыков разбил Захарьяша Заруцкого под Балахной, захватив его походный обоз… Одержав победу… Лыков через Ярославль двинулся к Вологде»^{141}, выбросив вперед рой легких отрядов. Монарху победитель отправил доклад о своем триумфе: «Генваря в 9 день [1615] писал к государю царю и великому князю Михаилу Федоровичю всеа Русии боярин и воевода князь Борис Михайлович Лыков да стольник и воевода Иван Измайлов да дьяк Богдан Ильин, что они Захарьяша Зарутцкова и польских и литовских людей, и черкас, и русских воров в Юрьевском уезде… побили наголову и Волгою-рекою, и берегом гоняли и побивали на верстах, и живых многих поймали, и знамена, и литавры, и трубы, и сурны[45], и литаврщика взяли».

Но это, так сказать, краткая версия. Только самое главное. А вот «Бельский летописец» рассказывает не только о достижениях князя Бориса Лыкова и его армии, но и, не менее того, о свирепой расправе над бунтовщиками: «…послал царь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии от себя с Москвы на Вологду боярина своего князя Бориса Михайловичи Лыкова со многими ратными людьми и з замосковными городы, и с вологоцкыми помещики на своих государских изменников. И боярин князь Борис Михайлович Лыков с ратными людми, пришедчи на Вологду, государьских изменников и крестопреступников, и кровопролитцов крестьянскых побили и живых многих поймали. И велел их около Вологды перевешать, а достальных всех из Белоозерского уезду и из Вологоцкого, — Баловня с товарыщы, — выгнал»^{142}.

Борис Михайлович ведет маневренную войну, стремительно двигается, не пренебрегает разведкой, быстро отвечает на вызовы со стороны противника. С казаками иначе нельзя: они сами — мастера маневренной войны, засад, неожиданных атак из укрытия. И Смута послужила им отличным «училищем». Поэтому Лыков, желая добиться успеха, должен быть лучше казаков в казачьем деле. Ему это удается.

Странное дело: Борис Михайлович, борясь с казаками, сам проявляет свойства и качества, подходящие для какого-нибудь атамана. Он, что называется, «полевой командир» по натуре. Смелый, свирепый, беспощадный, удачливый и весьма рассудительный по части планирования боевых действий, сроков и направлений для нанесения удара. Похоже, он родное дитя войны — любит ее и любим ею ответно.

«Воровским» казакам он предлагал выбор: смириться, договориться… или биться насмерть, без второго шанса. Пленных он беспощадно вешает, но кого-то, возможно, пристраивает к службе.

Борис Михайлович своей отвагой и, не менее того, своей жестокостью показывает: правительство в Москве — не мягкая игрушка, не тряпка и не девица красная. Оно надолго. Оно имеет силу, чтобы защитить себя и позаботиться о землях, ему подвластных. И оно готово эту силу применить по назначению. «Берегитесь! — как будто сообщает казакам Лыков. — Смута уходит. Хотите жить, как в Смутное время? Такой жизни вам никто не даст!»

И мирное население на Русском Севере передает из уст в уста имя этого человека, имя избавителя от казачьего лютования.

Не следует думать, что поход Бориса Лыкова ограничивался большими битвами, например, разгромом того же Захарьяша Заруцкого. В сущности, Лыков занимался ликвидацией бандитизма. А значит, ему и его младшим воеводам приходилось выискивать казачьи «станицы», преследовать их, нападать, принуждать к бою, истреблять, притом делать все это постоянно и на большой площади.

Вот пример одной из таких побед, одержанной в апреле 1615-го и, в отличие от других, не столь значительных по масштабу, отразившейся в официальном докладе, отправленном в Москву: «Был бой головам[46] князю Ивану Ухтомскому с товарыщи в Углицком уезде в Железной Дубровке в деревне Селивёрстове и по иным деревням, под „воровскими“ острогами, с ворами[47] и с разорители крестьянскими с атаманами з Бориском Юминым да с Ондрюшею Калышкиным и их станицами с казаки и с черкасы[48]. И тех воров побили наголову и набат, и знамена, и языки многие поймали, а которые воры сели [обороняться] в остроге в избах, и те погорели, а за остальными гоняли и побивали на десяти верстах, а всех людей было боевых с 500 ч[еловек]». Полтысячи бойцов, обросших слугами, женщинами, возчиками награбленного, детьми, — это большая сила для Русского Севера. Ликвидация подобной банды — действительно событие. О том и наверх доложить не грех… Но можно быть уверенным: уничтожали тогда «станицы» и на 30, и на 50, и на 100, и на 200 казаков, вот только отчетов не писали или же писали коротко. Простая, будничная ратная работа, когда за мир и порядок армия Бориса Лыкова платила жизнями своих бойцов, но в масштабе всей антиказачьей войны все это мелочи. Отчитываться… не в чем. Тот же Григорий Валуев разбил 28 февраля казачий отряд в Тихменгской волости Каргополья. В апреле пал еще один острог «воровских» казаков в Белозерском уезде (свои остроги казаки ставили с расчетом укрепиться в северных областях надолго — как твердыни своего господства). И так далее, день за днем.

Жестоко страдая от натиска Бориса Лыкова, казачьи массы изменили тактику. Разрозненные отряды объединились под командованием общего вождя, атамана Баловня (или Баловнева). В контратаку не пошли, очевидно, напуганные неожиданной силой лыковской армии, а также гибелью многих своих соратников. Договорились на казачьем кругу: «Идем своими головами государю бить челом». И двинулись скорым ходом к Москве — вести переговоры с самим царем.

Добрались. Встали на Троицкой дороге, близ села Ростокина. Распоряжались окрестностями столицы как хозяева: принялись возводить острожки, разослали повсюду провиантские отряды.

Противоречивая, конечно, идея: переговоры-то с царем вести, но… с позиции вооруженной силы. Целая казачья армия, вставшая на окраине столицы, — серьезный инструмент давления. В состав войска Баловня вошло 30 казачьих «станиц», то есть многие тысячи бойцов. Точных цифр нет. По мнению разных специалистов, Баловень привел от четырех до 15 тысяч ратной силы, и правда об их общей численности, вероятнее всего, лежит где-то посередине.

Кремль находится на расстоянии удара, который может быть нанесен очень быстро, буквально в течение нескольких часов.

Атаман Баловень, как когда-то болотниковцы и тушинцы, вновь сотрясал основы Русского царства, грозил новой династии, имел возможность опять погрузить страну на дно Смуты.

Вскоре силы свои он перевел к югу. Огромный казачий лагерь, раскинувшийся на пространстве от Донского до Симонова монастыря, вроде бы искал мирного разрешения ситуации. По внешней видимости. По сути дело обстояло иначе.

Но за Баловнем по пятам шел все тот же князь Борис Лыков со своей победоносной армией. Он ненадолго отстал от казаков и прибыл к столице как раз в тот момент, когда выяснилось, что люди Баловня пришли не только вести переговоры. По привычке, въевшейся в плоть и кровь с прежних лет, они, как сообщает источник XVII века, «начали и на Москве воровать». Что означают эти слова? Разбой, грабеж, пренебрежение к царской администрации, распространение бунтовских настроений и, можно предположить, избиение дворянства, только-только начавшего мирно оседать на своих местах, восстанавливая хозяйство после гибельного вихря Смуты. Переговоры шли шумно, скандально, казаки выдвигали непомерные требования. Правительство стремилось провести «разбор» казачества, то есть пересчитать его и определить, кого можно взять на службу, а кого — нет, хотя бы по негодности к строевой службе или принадлежности к холопству. Те ни за что не соглашались, подумывая, среди прочего: а не перейти ли в службу литовскую?

Борис Лыков до поры до времени стоял на Дорогомилове. Само его имя внушало казакам тревогу. Некоторые перебежали в стан князя, иные разбрелись из-под Москвы. Но прочие стояли за свое дело крепко.

18 июля 1615 года царь Михаил Федорович почтил князя за великие заслуги на севере. Монарх пригласил боярина к себе на обед, пожаловал ему соболью шубу и серебряный позолоченный кубок. Тем самым государь подталкивал его к новым действиям, к новым проявлениям отваги и воинского искусства.

Сил у Лыкова, как видно, было не столь уж много, и исход открытого столкновения вызывал у правительства, а может быть, и у самого Бориса Михайловича сомнения. Поэтому вместо «прямого дела», как называли тогда генеральные сражения, Лыков разработал план трехчастной, очень непростой в исполнении операции.

Первое и главное: решил арестовать вожаков «воровского» казачества, то есть отсечь многотысячную массу казаков от командной воли атаманов. И, как сообщают памятники XVII века, казачьих «старшин» успешно «в городе… перехватили». Вероятно, вызвав их на переговоры, взяли в сабли с немногими людьми.

Второе: Борис Лыков с основной массой войск совершил бросок к Яузе, максимально близко к казачьему лагерю.

Третье: младший воевода Бориса Лыкова, стольник Артемий Измайлов, из знатных рязанских дворян, доверенное лицо круга Романовых, подобрался с частью сил поближе к казакам, а именно к переправе через Москву-реку по наплавному мосту.

Сразу после ареста казачьих лидеров царские воеводы ударили по лагерю бунтовского воинства: «…царь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии послал на них, на воров, от себя с Москвы окольничего своего Ортемья Васильевичя Измайлова со многими ратными людми за Москву за реку. А з другую сторону из-за Яузы пришел на них, на воров и на изменников, боярин князь Борис Михайлович Лыков со всем своим полком. И их, воров и изменников, казаков, побили наголову, а достальные немногие люди розбежалися по городам. И так их злой совет розорился»^{143}.

Другая летопись рассказывает о тех же событиях не как об удачной полицейской операции, а как о настоящем сражении. Растерянность, вызванная потерей вождей, схлынула, казаки «начали биться». О том же сообщают и воинские документы того времени — разряды. Мятежное воинство возглавил атаман Терентьев, который сбежал, не дав себя арестовать. Казаков разгромили, но часть, как видно, пробившись, ушла из-под удара. Переговоры с правительством, сражение у Симонова монастыря и бегство казаков произошли в середине лета 1615 года. Тогда юг России контролировался слабо, основные силы царства противостояли рейду Лисовского, и большая масса беглецов устремилась к югу, чтобы присоединиться к «северским» казакам. Оттуда они могли перейти на Дон или на территорию Речи Посполитой, например к Запорожской Сечи. А могли и пополнить войско Лисовского. Это уж кто какой сделает выбор…

Однако боярин Борис Лыков следовал за ними неотступно. Как сообщает летопись, Борис Михайлович «…пошел за ними и нагнал их в Кременском уезде на реке Луже[49]. Они же тут укрепились и хотели биться. Он же их взял, дав им крестное целование, и привел к Москве, ничего им не сделав. Старейшин же их, того Баловня с товарищами, повесили, а иных по тюрьмам разослали. С тех пор в тех городах не было войны от казаков». Без боя не обошлось, но казачья масса к тому времени была деморализована. Договориться через «крестное целованье» обе стороны сочли лучшим выходом из положения. Лыкову сдалось тогда 3256 казаков. Он честно довел всех до Москвы, не подняв сабли над покорными их головами.

На малые отряды и группки казаков велась охота: их отлавливали или, в случае сопротивления, истребляли.

«По тюрьмам разослали» относительно немногих, всего около 200 атаманов, есаулов и рядовых казаков, притом впоследствии часть выпустили и даже некоторым все-таки дали служить. Хороший воин всегда в цене… Казнили примерно 30–40 человек во главе с Баловнем.

Тысячи казаков правительство, уже на своих условиях, поставило в строй, определив на службу. Казаков провели через «разбор», то есть вывели из их состава недавно сбежавших крепостных, холопов и явных зачинщиков бунта. Этим полагалось возвращение на свои прежние места, тюрьма или злая казнь, службой их, разумеется, не наделили. Прочие — добро пожаловать под знамена государя Михаила Федоровича.

Иначе говоря, казачий мятеж 1614–1615 годов закончился относительно благополучно даже для самих казаков. Истребив самых буйных и неукротимых руками Лыкова, правительство избавило остальных от массовых казней и похолопливания, даровав достойный выход — в службу.

Правда, тысячи убитых казаками на севере крестьян, дворян, посадских людей никакими силами было уже не воскресить, а сожженные деревни — не восстановить… И чередование беспощадности с милосердием, которое демонстрировал Борис Михайлович, борясь с «воровскими» казаками, следует признать уместным.

В конце 1615 года князь Борис Лыков — великая фигура. Перебежчик из перебежчиков, Борис Михайлович сделался истинным столпом царства. Великая личность, безо всяких оговорок спаситель царства, он показал службу честную, мужество, расторопность и непоколебимую преданность царю.

Отчего же Борис Михайлович то крив, то прям? Отчего он то предает легко, как птицы поют, то голову готов потерять, борясь с непримиримо-опасным врагом? Что ведет его, великого дерзеца?

Если мерить все честолюбием, то оно у Бориса Лыкова безмерное. Каких еще наград он хотел от правительства? Боярский чин, полученный под самозванцем, ему подтвердили. Высокие посты давали. Хотел земель заработать себе в поместья и вотчины? Возможно. Но за земельку не рискуют столь отчаянно жизнью, не бьются с неприятелем последовательно и неотступно, до последнего мига борьбы.

Думается, причина другая. Борис Лыков воспринимал род Романовых как свою родню. Как близких людей. Их государственные дела — его дела семейные. Он стоял за юного царя прежде всего как за племянника своей жены. У Бориса Михайловича родилось множество дочерей, но сын был всего один, Иван, и умер он рано, еще мальчиком. Родитель пережил его более чем на два десятилетия. Если бы Иван дожил до лет первой службы во дворце, его, очевидно, воспринимали бы как «бокового», не первого ряда, но все-таки возможного наследника. Однако ничего такого не произошло. Так не воспринимал ли царя-подростка зрелый Лыков, все имеющий в доме своем, но лишенный продолжателей рода, с отцовским чувством?

Конечно, он «поставил» на Романовых, и твердость власти Романовых обеспечивала и его прочное положение в верхах. Да. Разумеется.

Но в сердце даже самого черствого человека найдется место для любви, он ведь не избавлен от образа Божия, по которому все мы слеплены.

Так… может быть… «мальчик… милый, неопытный мальчик… ничего не ведает, ничем не владеет, кроме сердца чистого… Мы — руки по локоть в крови, дума по макушку в измене… мы тертые калачи… мы тебя на своих руках понесем, мы тебя изо всех бед выручим… только ты живи, ты правь, мальчик… без тебя сердцем не к кому прикипеть».

Ну не все же расчет в сей жизни!

Последний звездный час в судьбе Бориса Михайловича Лыкова связан со спасением новорожденной династии в смертельно тяжелой военной кампании 1617–1618 годов.

Собственно, война с Речью Посполитой с 1612 года не прекратилась. Россия попыталась вернуть Смоленск, но не смогла. Воевода князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский взял несколько городов и крепостей на Смоленском направлении, но на сам Смоленск у России пока, к сожалению, не хватало ратных сил. Поляки нанесли контрудар, русские — ответный контрудар, и до осени 1617 года между Москвой и Смоленском постоянно менялась линия боевого соприкосновения, шла малая война.

В октябре 1617-го она превратилась в новую большую войну, которую обе стороны вели основными силами более года.

Королевич Владислав, старый, еще со времен Семибоярщины приглашенный в Москву претендент на русский престол, двинулся с армией на столицу России. Несколько недель — и вражеское воинство установило контроль над Вязьмой и Дорогобужем.

Борис Лыков опять необходим — речь идет о жизни и смерти державы.

Накануне вторжения Владислава двух доверенных царских воевод отправляют набирать полки — князя Черкасского в Ярославль, а князя Лыкова — в Муром и Владимир. Борис Михайлович успешно справляется с задачей, приводит людей к Москве, и его посылают с ратной силой на «передовую» — защищать Можайск. Он берет с собой в качестве младшего воеводы и главного помощника все того же Григория Валуева — неутомимого, отважного военачальника^{144}.

Положение тяжелое — неприятель превосходит в силах, люди московские «шатаются умами». Борис Лыков оказывается перед лицом того самого «царя», которого сам когда-то призывал на свою голову и на Москву, и сейчас обязан драться с ним насмерть, к Москве не подпуская. Смута парадоксальна. Лыков — нет. Он полевой командир, который готов теперь сражаться за царя истинного, к тому же родного.

И Борис Михайлович очень хорошо держит оборону. Пока перед ним авангарды противника, пока нет плотной блокады Можайска, он предпринимает все усилия, чтобы тормозить вражеское наступление, бьет малые отряды Владислава. Ему сопутствует удача. По словам летописи, «…многие бои с литовскими людьми были, и острожки у литовских людей во многих местах взяли, и изменника ротмистра Ивана Редрицкого взяли отряд».

Лыков из Можайска сообщает в столицу утешительную новость: 20 ноября он посылал в рейд на врага воеводу Григория Валуева, любимца и товарища, а с ним большой отряд из детей боярских, казачьих станиц, служилых татар, и Валуев близ села Олешни (60 верст от Можайска) на следующий день разбил наголову литовскую заставу[50]. Притом поражение противника было до такой степени полным, что русским достались документы из полевого штаба, знамена, а также… небольшой военный оркестр — как инструменты, так и музыканты. Враг понес тяжелые потери убитыми, ранеными и пленными (в том числе «ротмистры», «порутчики», «хорунжие», то есть офицерский состав). На фоне крайне тяжелой фронтовой обстановки донесение Лыкова не могло не порадовать правительство.

Подход основных сил Владислава заметно ухудшил положение Лыкова в Можайске, но тот продолжал удерживать позиции. Пройти через него королевич со всеми своими огромными силами не мог.

Польское войско, выдвинувшись из Вязьмы, заняло позиции между Можайском и Калугой. Прежде чем идти к Москве, Владиславу требовалось взять Можайск, иначе русская группировка в Можайске будет нависать у его армии сначала над флангом, затем над тылом. А для взятия Можайска требовалось сначала захватить ключевые укрепления на подступах к городу, в частности, Борисово городище с его каменными стенами и сильным гарнизоном — орешек почище самого Можайска. Борисово городище русские во главе с воеводой Федором Волынским держали крепко. Стремительные атаки неприятеля вязли в русской стойкости. Владислав мечтал вызвать Лыкова в открытое поле и там раздавить атаками тяжелой кавалерии, но Борис Михайлович держался за укрепления и под удар не лез.

Борис Лыков запросил из Москвы подкреплений. К нему направили армию князя Д. М. Черкасского из-под Волока и передвинули поближе — от Калуги к Боровску еще одну армию, князя Д. М. Пожарского. Черкасский дошел до Рузы и там поставил острог, растягивая фронт Владислава. У польско-литовского воинства появилась серьезная проблема на фланге. Но этих мер оказалось недостаточно. Армию Черкасского пришлось перевести непосредственно к Можайску.

Лыков и Черкасский, если сложить их силы, имели около 11 тысяч ратников, плюс небольшой гарнизон Можайска. Силы противоборствующих сторон стали сравнимыми. Но за Владиславом имелось преимущество в качестве: он располагал большим контингентом европейских наемников, отлично вооруженных, к тому же высоких профессионалов войны. Русским силам стало трудней отражать натиск неприятеля, когда его армия придвинулась к городу.

Владислав использовал сильный козырь: скученность сил, оборонявших Можайск, где к гарнизону Бориса Лыкова добавилась армия Д. М. Черкасского, позволила ему наносить большие потери русскому воинству артиллерийским огнем. Черкасский получил тяжелое ранение и фактически отошел от командования. Его пришлось вывозить. В дальнейшем Лыков осуществлял тактическую работу за двоих.

Можайск держали долго. Город защищался героически, хотя имел очень скромные фортификационные сооружения. Лыков в этом смысле отличился. Князь, опираясь на древо-земляные укрепления — остроги, завалы, палисады, — не пускал врага вперед. Борис Михайлович отражал атаку за атакой. Он дал государю и правительству время, чтобы как следует приготовиться для обороны Москвы.

Владислав нес обидные потери — еще не добрался до русской столицы, а уже положил немало народу.

Но все же… силы человеческие небеспредельны. Продуктов нет, боезапас ограничен, потери от вражеских пушек велики. Русская армия изнемогает в неравной борьбе. В столице решают, опираясь на так и не взятые врагом укрепления Борисова городища, вывести из осажденного Можайска крупные полевые контингенты, оставив там лишь малый гарнизон, который все еще будет притормаживать Владислава — сколько сможет. А чтобы благополучно осуществить операцию по выводу людей Лыкова и Черкасского из-под удара в Можайске, царь направляет им на подмогу и для своего рода «страховки» армию Пожарского.

Летопись сообщает: «Царь… Михаил Федорович, услышав, что в Можайске собралось людей много, а от литовских людей утеснение великое и голод, послал с Москвы в прибавку к боярину, ко князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, окольничего князя Григория Константиновича Волконского, а с ним дворян московских и жильцов, и повелел государь идти боярину князю Дмитрию Михайловичу и окольничему князю Григорию со всеми людьми в Можайск, чтобы вывести из Можайска бояр [Черкасского и Лыкова] и ратных конных людей, а в Можайске оставить осадных людей пеших. А к боярам [было] писано о том же. Прослышав про то, воевода в Борисове Константин Ивашкин, покинув город Борисов, пошел со всеми людьми в полки к боярину князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому. Князь Дмитрий же, услышав, что Борисов городок воевода покинул, послал голову Богдана Лупандина с астраханскими стрельцами. Богдан же едва захватил Борисов от литовских людей… И боярин князь Дмитрий Михайлович и окольничий князь Григорий Константинович пошли к Можайску. Сотни же послали под Можайск, а сами встали в Борисове. Бояре же и воеводы со всеми ратными людьми пошли из Можайска. Боярин же князь Дмитрий Михайлович Пожарский пропустил бояр и всех ратных людей можайских сидельцев и сам пошел за ними же; и по милости Божией [вышли] из Можайска все благополучно. Воевода же в Можайске остался Федор Васильевич Волынский, и станы пожгли все. И бояре пришли в Пафнутьев монастырь, а князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского [раненого] вывезли из Можайска перед этим».

Русские полки в августе благополучно отступили к Москве, при этом Можайск не был сдан врагу, вот суть дела.

Царь Михаил Федорович отблагодарил князя Лыкова по заслугам.

У стола монаршего 9 августа 1618 года была «говорена речь», где прославлялись его храбрые деяния. Источники донесли до нас официальный текст речи. Думается, имеет смысл привести здесь этот довольно значительный по объему документ почти полностью, с незначительными сокращениями. Ведь он исключительно важен и для судьбы полководца, и для оценки его деятельности будущими поколениями.

Вот поздравительные слова: «Боярин князь Борис Михайлович! Великий государь царь и великий князь Михайло Федорович, всеа Русии самодержец, велел тебе говорить: был еси на нашей службе против недруга нашего литовского королевича и против польских и литовских людей и нам служил… стоял и в посылках над ними многие поиски чинил, и на многих боях с ними бился, и многую службу и дородство[51] и храбрость свою показал, польских и литовских людей побивал и с тех боев многие языки к нам присылал, и нашим и земским делом радел и промышлял. И как по нашему указу велено тебе из Можайска идти к нам к Москве, и ты своим промыслом и раденьем отшол со всеми людьми здорово. И то сделалось Божьею милостью, а нашим царским счастьем, а твоим боярина нашего промыслом и раденьем, ратных людей прямою к нам службою и дородством. И мы тебя за твою службу жалуем».

Михаил Федорович наградил князя Бориса Лыкова серебряным позолоченным кубком «с крышкою» да драгоценной шубой атласной на соболях с серебряными позолоченными пуговицами. По тем временам, в условиях скудости казны, — действительно царская награда. Но не одни только бытовые свойства двух пожалованных предметов дарили душе князя радость. Куда важнее для него было признание, милость государева, публично направленная на его персону.

Окончание можайской эпопеи получило отражение в официальных документах 1618 года: «Июля в 20 день пришол из-под Борисова королевич [Владислав] и гетман со многими с польскими и с немецкими людьми под Можаеск и стали на три таборы[52] и, покопав осыпи (насыпные валы. — Д. В.), поставили за осыпью наряд (артиллерийские орудия. — Д. В.), и стреляли по обеим острогом и по городу из наряду и из ручных пищалей, и воеводы Федор Волынской с товарыщи, сидя в осаде, с литовскими людьми бились. А как по государеву указу велено стольнику и воеводам князю Дмитрию Мамстрюковичу Черкасскому да боярину и воеводам князю Борису Михайловичу Лыкову с товарыщи из-под Можайска идти Москве, а им, воеводам Федору Волынскому с товарыщи велено быть на государеве службе в Можайску в осаде. И как воеводы отошли, и польские и литовские и немецкие люди Можаеск осадили со всех сторон накрепко, стоял королевич и гетман со всеми людьми под Можайском июля з 26 числа… сентября по 6 число… и приступы были многие… Божьею милостью, а государевым счастьем у приступов и на вылазках многих литовских людей побили и языки (пленников. — Д. В.) поимали… Королевич и гетман со всеми людьми от Можайска отошли прочь сентября в 6 день». Итог: Борис Лыков успешно вывел основные силы русской армии из-под удара к Москве, а Владислав не сумел взять даже такой, ослабевший Можайск, где резко поубавилось гарнизону.

В целом — удача, львиная доля заслуг тут явно за Борисом Михайловичем. И правительство Михаила Федоровича за заслуги князя нескудно жалует ему земельные владения.

А потом Бориса Михайловича вновь отправляют за воинскими контингентами — в Нижний Новгород. Полков, выведенных из Можайска, и полков, накопленных к тому времени в самой Москве, все еще не хватало для защиты города.

Тем временем Владислав со своим изрядно потрепанным, голодным и недополучившим жалованье войском в сентябре 1618-го двинулся от Можайска к Москве, занял Звенигород и добрался до стен русской столицы. Так и незахваченный Можайск остался у него за спиной. В октябре королевич осмелился штурмовать Москву, но потерпел поражение. Скоро начнутся переговоры, которые в итоге завершат русско-польскую войну.

Но для Бориса Михайловича все это — события, происходящие в отдалении. Ему хватало и других забот.

Добравшись до Нижнего, Лыков, помимо обычной военно-административной работы, должен был совершенно неожиданно заняться работой другой, а именно той, от которой он уже начал отвыкать и которая была ему, видимо, не особенно приятна. Лыкову досталось… вновь усмирять казаков.

Вторжение Владислава активизировало мятежную часть казачьих масс. Враг всячески прельщал казаков бросить службу у Михаила Федоровича, не надеяться на его милости, перейти на сторону его противника. И казачество русское опять шатнулось. Кто-то и впрямь перебежал к королевичу, иные просто покинули действующую армию, принялись грабежами, вымогательством и разбоем добывать средства к пропитанию. Казалось, опять Смута входит в свои права…

В Вязниках (Ярополческая волость) у них образовался лагерь, откуда выходили отряды, контролировавшие окрестные земли и обиравшие крестьян. Там же даже появился острог — казачья цитадель. Специалисты считают, что близ Вязников могло собраться 2,5–3 тысячи человек ратной силы^{145}. В тылу русской армии, едва-едва выдерживавшей натиск Владислава, мятежное казачье воинство создавало губительную угрозу.

В октябре Борис Лыков вел тяжелые переговоры с вязниковским казачеством. Именем правительства он обещал многое: взять на службу, не разбирая, кто из холопов, а кто нет, выдать повышенное жалованье, оставить казакам награбленное имущество, простить всех и за всё. Наверное, ему было противно идти на такие уступки, но на сей раз собрать мощную карательную армию, как в 1614-м, не представлялось возможным, а значит, приходилось склониться перед казачьими атаманами. Борис Михайлович даже предоставил им право самим выбирать, под чьи знамена они отправятся служить: к нему, в Нижний, или к князю Черкасскому в Ярославль. Завершив переговоры к своей пользе, казаки пошли к Ярославлю.

Борис Лыков по большому счету прошел осенью 1618 года через бездну унижений. Но… задачу он выполнил. Так или иначе, мятежная армия рассосалась. Действия князя опять имели спасительный для Русской державы итог.

С 1619 года для князя Бориса Лыкова наступает мирная жизнь. Как полководец он более не знает ни дальних походов, ни больших сражений. Звездные часы в его жизни исчерпаны.

Это не значит, что Борис Михайлович совершенно избавлен от воинской службы. Нет, время от времени ему дают воеводский пост. Только во всех случаях подобного рода должность воеводы не потребовала от Лыкова вести какие-либо боевые действия.

В начале 1620-х годов ему пришлось два года провести на воеводстве в Казани. Дело не только почетное, но и весьма ответственное. Смутное время возбудило в регионе брожение. Умы нравственно нестойких людей наполнились идеей: а не стоит ли Казанской земле жить отдельно от Москвы, от России? Ведь еще несколько десятилетий назад так оно и было…

Борис Лыков, страж династии, как видно, имел задание утихомирить сепаратистские настроения. Он правил спокойно, обойдясь без карательных акций, не применяя чрезмерной жестокости, не провоцируя на бунт, но и не позволяя мысли об отделении хоть сколько-нибудь задержатся в общественном мнении местных жителей.

Прочие военные его службы не столь знамениты: строил в Нижнем Новгороде острог с башнями, мост; в Можайске проверял качество каменной крепости недавней постройки; собирал чрезвычайные налоги в 1634 году — для спасения русской армии под Смоленском; но армию ту, как уже говорилось выше, спасти не удалось.

Перед самой Смоленской войной Лыкова назначили вторым по значимости воеводой в полевое соединение, которое готовили для наступления на Смоленск и которое впоследствии повел Михаил Борисович Шеин. Но выше Лыкова, командующим, поставили князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского, и Борис Михайлович взбунтовался. Надо ли вести войска на Смоленск, не надо ли, а он в подчинение к Черкасскому не пойдет, или, как говаривали в XVII веке, в «товарищах»[53] у него числиться не желает. Более того, Лыков обвинил Черкасского в том, что тот слишком полагается на волю других людей, и те, мимо воли самого Дмитрия Мамстрюковича, управляют войском. Разозленный Черкасский подал жалобу царю. Михаил Федорович велел князю Лыкову все же идти в подчинение к Черкасскому. Тот наотрез отказался. В местнической иерархии того времени Лыков стоял, безусловно, ниже Черкасского. Вообще князья Черкасские считались намного более родовитым семейством, нежели Лыковы-Оболенские. Подчинение Черкасскому нисколько не наносило ущерба его родовой чести. Борису Михайловичу, однако, было наплевать, кто по местническим счетам выше, а кто ниже. Он, как видно, не уважал Черкасского ни как человека, ни как военачальника; возможно, сам метил в командующие.

Взбешенный настойчивостью правительства, принуждавшего его покориться, Борис Лыков повел себя как одержимый, против всех правил и обычаев своего времени: «Приходил в Соборную церковь к великому государю Святейшему Патриарху Филарету Никитичу Московскому и всеа Русии, и говорил в Соборной церкви… такие слова, что всякий человек, кто боится Бога и помнит крестное целованье… таких слов говорить не станет… Наряжался он на государеву службу год, а как службе время дошло, что итти на службу, и он, князь Борис, для своей бездельной гордости и упрямства… бил челом… на боярина на князя Дмитрия Мамстрюковича Черкаскаго, что ему, князю Борису, на государеве службе быть с ним не мочно, что у боярина у князя Дмитрия Мамстрюковича нрав тяжелой и прибыли, как ему быть с боярином в государеве деле, не чает[54]. Теми своими гордостными бездельными челобитьем и упрямством службу свою отказал, и боярина князя Дмитрия Мамстрюковича обезчестил, и в государеве службе учинил многую смуту»^{146}. В конечном итоге обоих отставили от воеводства, назначили в ударную армию других начальников, а на Лыкова возложили умопомрачительно большой штраф «за бесчестье» Черкасского.

Уж подвел так подвел царя Михаила Федоровича князь Лыков! Раньше не подводил, а тут сорвал большое дело. Возможно, конечно, Черкасский и впрямь не подходил на роль командующего… но больше похоже на то, что гордость застилала глаза Бориса Михайловича.

Возможно, как уже говорилось выше, он сам хотел возглавить. Но в итоге оказался ни к чему не прикосновен.

Или он был все-таки прав и своим упрямством спас русскую армию от горшего, чем то, что случилось при командовании Шеина, поражения?

Невозможно дать четкий ответ на этот вопрос: само время расплывается под пристальным взглядом историка. В любом случае, Борис Михайлович отверг данный ему судьбой и Господом Богом шанс совершить исторически масштабное дело.

Лишившись возможности сослужить России новую великую службу, Лыков тем не менее не лишился власти и почета при дворе. Он считался, похоже, не только выдающимся полководцем, но и превосходным, надежным администратором. В разное время Борис Михайлович возглавлял Разбойный, Сыскной, Ямской, Монастырский и Каменный приказы; бывал в судьях (так именовали главу учреждения) в Приказе Казанского дворца и в Сибирском. Участвовал в дипломатических делах, сам вел переговоры со второстепенными внешними контрагентами Московского царства. Лыков считался своего рода фаворитом или, иначе, «приятелем» самого патриарха Филарета. Это поднимало князя на недосягаемую для многих иных вельмож высоту. На двух царских свадьбах ему поручали почетную должность конюшего, он с саблей наголо охранял сон монарха, сидя на коне. Не раз был жалован земельными владениями.

Борис Михайлович к закатной поре жизни сделался весьма богатым человеком, намного богаче Пожарского. Помимо родовых владений он располагал пожалованиями Василия Шуйского, польских властей[55], Михаила Федоровича, в том числе драгоценной землей в ближайшем Подмосковье, рядом с селом Хорошевом, и в самом Кремле. По данным за 1638 год, Лыкову принадлежало 7770 четвертей земли — поместий и вотчин. Если собрать воедино, то получится небольшой город: 800 дворов, где жили более тысячи работников, не считая их жен, детей, стариков… Притом в 1613 году за Борисом Михайловичем числилось 3084 четверти земли, а значит, царь Михаил Федорович громадно увеличил своими пожалованиями богатство Лыкова, да тот еще, не будучи стесненным в средствах, сделал несколько приобретений, «округлив», тем самым, свои владения^{147}.

Историк московской старины Иван Егорович Забелин приводит о бытовой стороне жизни вельможи следующие сведения: «Лыков распоряжался в своем дворе (в Кремле. — Д. В.) по-боярски, самовольно, заделал даже и всход на Никольские ворота особо выстроенною палаткою и возле ворот у городовой стены построил каменную церковь во имя Всемилостивого Спаса и Владимирской Богородицы. Долгое время… после его смерти его двор прозывался Лыковым двором. При царе Алексее Михайловиче на этом дворе, вероятно уже по кончине боярыни, вдовы Лыкова, было устроено так называемое Архангельское подворье. Оно так именовалось по поводу принадлежности его Архангельским владыкам, митрополитам, архиепископам и епископам, которые присваивали себе это наименование не от города Архангельска, тогда бы они прозывались Архангелогородскими, а от Архангельского Московского собора, где они учреждались для почетного поминовения по усопшим великим князьям и царям».

Уже отсюда видно: при всей горделивости нрава, при всей переменчивости в делах политических, Борис Михайлович порой демонстрирует черты характера, присущие доброму христианину. Близ двора своего в Кремле он построил каменный храм. В поместной деревне Черепково (до XIX века называли Черевково) Лыков возвел большую деревянную церковь Святой Троицы с приделами, освященными во имя святого Николая Чудотворца, а также святых Фрола и Лавра. По монастырям Борис Михайлович раздавал вклады о здравии супруги да на помин души отца, Михаила Юрьевича, «убиенного на рати», и матери, схимницы Евфимии. 23 декабря 1636 года с разрешения царя Михаила Федоровича князь отдал свою вотчину в Ржевском уезде сельцо Кравотынь в Пафнутьев Боровский монастырь. Наконец, вотчину в Нижегородском уезде, в Закудимском стане, по реке Киржач, князь Лыков завещал Макарьевскому Желтоводскому монастырю.

Дореволюционный историк М. Н. Макаров сохранил для национальной исторической памяти еще несколько эпизодов, свидетельствующих о благочестии Лыкова. В 1614-м или 1615 году Борис Михайлович исполнял главное дело своей жизни — боролся с мятежными казаками. Так вот, собираясь выступить против армии Захарьяша Заруцкого, он послал некоего старца Иоакима в ростовский Борисоглебский монастырь к затворнику Иринарху[56] за благословением. Иринарх передал ему благословение и просфору. Несколько месяцев спустя, направляясь по следам атамана Баловня к Москве, Лыков лично приехал к Иринарху за новым благословением и в обители его вознес молитвы святым Борису и Глебу. Надо ли говорить, что на подобные поступки способен лишь истинно верующий человек? Дерзец, гордец, буян, перебежчик, но… перед Богом князь Борис Михайлович был смиренником^{148}.

* * *

Борис Михайлович Лыков-Оболенский ушел из жизни мирно, в чести и славе, как один из влиятельных вельмож. Он пережил первого монарха из династии Романовых и скончался 2 июня 1646 года, уже в царствование Алексея Михайловича. Его погребли с почетом в особом каменном склепе на территории Свято-Пафнутьева Боровского монастыря. Супруга пережила его на девять лет.

Опуская занавес над судьбой этого недюжинного человека, остается еще раз помянуть его добрым словом. Да, это было живое воплощение Смуты в русском народе. Лыков был поднят к верхам старомосковского общества обстоятельствами Смуты и жил так, словно девятый вал смутного действия ударил его грудь и рассыпался мелкими хрустальными осколками, часть которых проникла меж ребер и зажила своей жизнью в сердце князя. Храбрый, дерзкий, горделивый честолюбец, легко изменявший в видах собственной выгоды, он все же имел от Бога талант большого полководца, стойкость, веру и решительность государственного человека, потребного в условиях рушащейся державы. Оставаясь верным одной лишь великой родне, он ее защитил и вместе с нею возвеличился. Горячий в добре и зле, Лыков был одним из тех русских исполинов, которые подняли ураган Смуты и сами же заставили его утихнуть. Большой человек! Страшный порой в своих изменнических страстях, Лыков все-таки заработал от отдаленных поколений нашего народа поклон: когда надо было, он приходил и ломал историю через колено, спасая царство.

Один Бог ему судья.

Основные даты жизни и деятельности князя Б. М. Лыкова-Оболенского

1570-е, середина (?) — рождение Бориса Михайловича Лыкова.

1602–1604 — воеводство в Белгороде.

1605, начало года — переход на сторону Лжедмитрия I, служба под его знаменами в качестве воеводы.

1606, 13 апреля — пожалован боярским чином от имени Лжедмитрия I.

Август — участие в неудачном походе против болотниковцев под Кромы.

1607, первые месяцы — пребывание на воеводстве в Рязани.

5–7 июня — разгром болотниковцев на реке Восьме. Борис Лыков — один из ведущих воевод, отличился в бою и награжден от имени царя золотым.

12 июня — участник битвы и нового разгрома болотниковцев на реке Вороньей в качестве одного из младших воевод.

Июнь — октябрь — участие в осаде и взятии Тулы, оплота болотниковцев, в качестве одного из младших воевод.

1608, апрель — май — участие в неудачном походе к Болхову, против Лжедмитрия II, в качестве одного из младших воевод.

Июнь — Борис Лыков, командуя Передовым полком, участвует в разгроме Александра Юзефа Лисовского на Медвежьем броде. Его атака решила исход сражения.

1609, 25 июня — участие в сражении на Ходынке, окончившемся разгромом тушинцев. Борис Лыков — один из главных воевод, наносивших контрудар по врагу.

11 ноября — направлен из Москвы на подмогу князю Михаилу Скопину-Шуйскому под Александровскую слободу.

Конец года — во главе Сторожевого полка участвует в деблокировании Троице-Сергиева монастыря (по январь 1610 года).

1610, февраль — наступательная операция князя Бориса Лыкова на Суздаль, закончившаяся неудачно.

Лето — получает должность одного из воевод в последней маленькой армии Василия IV Шуйского, отправленной в Южное Подмосковье, чтобы совместно с силами пришлых крымских царевичей и мурз противодействовать армии Лжедмитрия II. После непродолжительных боев под Боровском крымцы уходят, русская армия отступает, но удается сохранить артиллерию.

Пребывание Лыкова в составе боярского правительства, то есть Семибоярщины (до весны 1611 года).

1611, весна — пребывание в Кремле, вместе с польско-литовским гарнизоном, в осаде от земских ополченцев (до осени 1612 года).

1613, май — производит учет государственной казны, которая должна перейти в пользование царя Михаила Федоровича.

1614–1615 — распространение казачьей мятежной и разбойничьей вольницы по значительной части Севера и Центра Московского царства.

1614, сентябрь — отправка князя Бориса Лыкова вместе с архиепископом Суздальским Герасимом во главе обширной, включавшей значительный воинский контингент, делегации в Ярославль для переговоров с мятежными казаками (велись по декабрь, окончились неудачно).

Октябрь — декабрь — Борис Лыков вступает в вооруженную борьбу с бунтовскими казаками.

Ноябрь — декабрь — первые незначительные успехи подчиненного Борису Лыкову воеводы Григория Валуева в борьбе с казаками.

1615, 4 января — разгром Борисом Лыковым казачьего отряда Захарьяша Заруцкого под Балахной.

29 января — освобождение Борисом Лыковым Вологды от казачьей блокады.

Февраль — апрель — победа в ряде боев над бунтовскими казаками младших воевод Бориса Лыкова.

Июль — поход Бориса Лыкова к Москве, по следам мятежного воинства атамана Баловня (Баловнева).

18 июля — награжден собольей шубой и позолоченным серебряным кубком.

23 июля — разгром Борисом Лыковым бунтовского казачьего войска атамана Баловня на окраине Москвы.

27 июля — сражение на реке Луже, где Борис Лыков нанес новое поражение бунтовским казакам, договорился о мирном пленении остатков казачьего воинства и довел их до Москвы, не тронув.

1617, август — октябрь — Борис Лыков набирает войска в Муроме и приводит их в Москву.

Осень — отправка Бориса Лыкова в Можайск, противостоять войску королевича Владислава. Ведет вооруженную борьбу с польско-литовскими и «воровскими» казачьими отрядами (по весну 1618 года).

1618 — возглавляет Разбойный приказ (по 1619 год).

Июнь — август — героическая оборона Можайска.

Август — отвод Борисом Лыковым войск из Можайска к Москве.

Сентябрь — отправка Бориса Лыкова в Нижний Новгород набирать войска.

Октябрь — ноябрь — ведет переговоры с войском «воровских» казаков в Вязниках, удачно закончившиеся мирным переходом казаков на царскую службу.

1620–1622 — воеводство в Казани.

1623–1629 — возглавляет Сыскной приказ.

1628–1634 — возглавляет Ямской приказ.

1632, май — июнь — тяжелый скандал, развязанный Борисом Лыковым, отказавшимся служить под командой князя Дмитрия Черкасского. За свое дерзкое поведение оштрафован и отставлен от воеводской службы.

1646, 2 июня — смерть Бориса Михайловича Лыкова в царствование Алексея Михайловича. Погребен в Свято-Пафнутьевом Боровском монастыре.

Приложение

Военное дело: из Средневековья в новое время

На протяжении XVII–XIX столетий в военном деле произошло три революции, последствия которых преобразили мир, отразившись и на геополитике, и на геоэкономике, и на культуре.

Россия вместе с европейскими странами проходила примерно те же стадии эволюционного изменения вооруженных сил и примерно те же революционные повороты. По каким-то параметрам она отставала от западных соседей, а в чем-то шла опережающими темпами. Но в любом случае, те трансформации, которые коренным образом изменили облик, численность, социальный состав российской армии и стиль ведения боевых действий представляют собой элемент гораздо более масштабного процесса, охватившего не только Европу и Россию, но также впоследствии повлиявшего на состояние военного дела во всем мире.

В эпоху первых Романовых, правивших Россией до Петра I, этот процесс в нашей стране уже вовсю шел. Вооруженные силы Московского царства в период от завершения Великой смуты (1619) до Великой войны за Смоленск и Малороссию (1654–1667) прошли целый каскад преобразований, безвозвратно унесших старое военное дело, каким оно было во времена Ивана Великого, Ивана Грозного или, скажем, Бориса Годунова.

В этом смысле Смуту уместно считать великой учительницей России в сфере военного строительства.

То, что было заложено в вооруженные формирования европейского типа на протяжении указанного периода, стало фундаментом и для военных реформ петровского времени, и для последующего развития русской армии в период Петербургской империи.

Революция в комплектовании вооруженных сил

Первая из трех упомянутых выше революций связана с переходом к армиям массового характера, основанным на всеобщей воинской повинности. Она имеет длинную предысторию.

В эпоху раннего Средневековья для европейского военного дела характерным было всеобщее вооружение народа. Точнее говоря, всех свободных полноправных мужчин, достигших совершеннолетия. С течением времени значительный процент мужчин большинства европейских народов потеряли обязанность, а вместе с ней и право носить оружие. Вместо широких масс война стала делом сравнительно немногочисленной прослойки профессионалов-дворян, а также их военных слуг. Крестьяне и горожане могли время от времени, нерегулярно, как правило, в экстремальных обстоятельствах выставлять в поле вооруженное ополчение. Однако боевые качества такого ополчения в большинстве случаев оставляли желать лучшего, и решающей роли на поле брани оно не играло[57]. Главной ударной силой надолго стала тяжеловооруженная конница воинов-профессионалов.

Появление огнестрельного оружия ознаменовалось также широким, общеевропейским феноменом — возникновением массового военного наемничества. Иначе говоря, формированием устойчивых групп населения, чьим главным занятием стало ведение боевых действий с помощью холодного, ручного огнестрельного и артиллерийского оружия. Наемники, наряду с дворянской кавалерией, чье значение постепенно падало, оказались главной силой на поле боя в XV–XVII веках. Их вербовали иногда целыми отрядами, иногда — поодиночке. Но во всех случаях они состояли с командованием в отношениях найма. Это означало: непосредственное участие в походах и сражениях принимает сравнительно небольшой процент населения Европы — те, кто избрал наемничество как способ заработка на постоянной основе.

Впоследствии некоторые крупные державы решили отказаться от вербовки в пользу иного способа комплектования. Там наемника заменил рекрут — военнослужащий, которого государство получало от податных слоев населения путем принудительного набора от определенного количества дворов или душ. В середине XVII века королем Густавом II Адольфом на рекрутскую систему была переведена шведская армия. Добровольная вербовка солдат, не дававшая достаточного количества воинской силы, была восполнена регулярным принудительным рекрутским набором. С этой целью была проведена перепись всего мужского населения старше пятнадцати лет: дети крестьян и бюргеров Швеции составили ядро ее вооруженных сил. Знаменитая шведская пехота, комплектовавшаяся главным образом на основе рекрутских наборов, зарекомендовала себя могучей силой на полях сражений XVII–XVIII столетий. В России рекрутская повинность утвердилась значительно позднее — при Петре I (первый набор относится к 1705 году). В Австрии — при императрице Марии Терезии, то есть в середине XVIII века.

Итак, до начала XVIII века Россия обходилась без рекрутской повинности, но в то же время она не знала и по-настоящему массового наемничества: процент иностранных наемников относительно общей массы национального элемента в русской армии колебался, но он никогда не был значительным. Ни половина, ни треть, ни четверть, ни даже одна пятая российского воинства не набиралась из иноземцев. И причина тут не в опасении заговоров или презрении к иноэтничной массе. Ничего подобного! Просто наемник слишком дорого стоил, тем более если это офицер-наемник.

Существовали свои, собственно русские рецепты комплектования, обеспечивавшие относительно массовую армию, которой до Великой смуты хватало профессионального уровня, чтобы справляться с решением крупных тактических задач. И только в царствование Михаила Федоровича (1613–1645 годы) правительство решительно взяло курс на перемены.

Итак, еще в XV столетии, до Ивана III (1462–1505 годы), Московское княжество пользовалось армией дружинного типа, в полной мере средневековой, пусть и научившейся активно использовать артиллерию. В нее включались дружины как самого государя, так и удельных князей Московского дома Рюриковичей.

Модернизация происходит в период от правления Ивана III до царствования Ивана IV (1533–1584 годы).

Главная, можно сказать, ударная сила армии Московского государства в названный период, да и позднее, до середины XVII века, — это поместная конница. Она дешева, поскольку в значительной степени пребывает на самообеспечении — от земли и военной добычи. Она вооружена и одоспешена в значительной степени ориентально, то есть на турецко-татарский манер, хотя с течением времени растет ее оснащенность огнестрельным оружием (пистолями прежде всего). Она плохо держит удар тяжелой кавалерии, не имеет сколько-нибудь упорядоченной тактической организованности и достаточной для ведения сложных маневров дисциплинированности, более того, полки, состоящие из нее, формируются каждый раз заново для любой военной кампании — похода, осады, защиты приграничного рубежа, большого сражения или обороны крепости. Но у нее свои плюсы. Русская поместная конница вынослива, быстро перемещается, хороша в роли «жалящего роя», отлично обучена стрельбе из лука, отважна и в лице каждого своего ратника приучена к ведению боевых действий сызмальства. Кроме того — большое достоинство! — крупные ее контингенты могут быть стремительно отмобилизованы и поставлены в строй.

На заре существования России в действующую армию время от времени направляли отряды пищальников — своего рода ремесленников по работе с огнестрельным оружием, конечно же, непостоянного состава. С середины XVI века появляются «стрельцы». В отличие от пищальников, стрельцы постоянно находились под рукой у правительства, селились слободами, имели часть доходов от торгово-ремесленной деятельности, более или менее однотипно вооружались и действовали в составе «приказов», то есть воинских частей постоянного состава. Их учили метко стрелять, держать строй и проявлять боевое товарищество с прочими ратниками их приказа. Стрельцы оказались незаменимы как часть крепостных гарнизонов, как ударная сила при штурме вражеских городов, как охранные контингенты. Другое дело, что эти русские аркебузиры, сталкиваясь с тяжелой кавалерией или тяжелой одоспешенной пехотой, сочетавшей действия пикинеров и аркебузиров (мушкетеров), терпели поражение. Стойкости в поле им не хватало, хотя при обороне укреплений, даже самых простых, их стойкость резко повышалась.

Стрельцы и поместная конница — вот основа боевой силы русской армии до времен Михаила Федоровича. Сколько-нибудь долго пребывать в походе они не могли, поскольку система обеспечения этого не позволяла. Перейдя с домашнего самообеспечения на походное после того, как закончатся продукты, они почти неизбежно должны были заняться грабежом местного населения. На постоянное ведение боевых действий они не были рассчитаны.

Боец поместной конницы находился на более высоком социальном уровне, и его называли «служилым человеком по отечеству», что в будущем трансформируется до понятия «потомственный дворянин». Стрелец — «служилый человек по прибору». Иначе говоря, не обязательно стрелец передавал свое военное ремесло по наследству, новых стрельцов могли набрать и из случайного люда.

Еще одна крупная сила русской армии того времени — служилые казаки. Лично свободные люди, они получали низкое жалованье (или обеспечивались с земли) и имели лишь легкое вооружение. Конных казаков всегда служило меньше, чем пеших. Казаки не имели мотивации «служилых людей по отечеству» и не получали особого стрелецкого обучения боевым навыкам. Но они хорошо проявляли себя в разведке, действиях на коммуникациях противника, при штурме и обороне городов, на посылках. Кроме того, казак обходился дешевле ратников поместной конницы и стрельцов. Правда, и социальный статус его был намного ниже, чем у того же всадника поместной конницы.

Помимо служилого казачества существовало еще и вольное. Первой крупной силой такого рода стало казачество донское, активно участвовавшее в войнах России середины — второй половины XVI века. Оно имело самоуправление и само выбирало себе военных лидеров — атаманов, в отличие от служилых казаков, крупные контингенты которых управлялись воинскими головами и воеводами, назначаемыми правительством. Действия вольного казачества всегда и неизменно характеризовались высокой степенью автономии. Вольные казаки могли даже покинуть линию боевого соприкосновения вопреки воеводским приказам. Вольное казачество действовало то как союзник Москвы, то как наемник, работающий больше не за жалованье, а за добычу, то как своевольный вассал русских царей.

Наконец, при последних Рюриковичах и Годуновых на троне в армии России постоянно присутствовали служилые корпорации гораздо менее многолюдные, нежели те, что представлены выше, но в складе устройства и тактического стиля вооруженных сил нашей страны того времени имевшие солидный вес. Это прежде всего пушкари, затем гарнизонные (в основном) жители: затынщики (специалисты по работе с тяжелыми и громоздкими затынными пищалями, активно использовавшимися при обороне городов) и воротники (воинские люди, составлявшие постоянно действующую стражу городских ворот и хранившие ключи от них).

Помимо них в русскую полевую армию постоянно включались отряды восточных народов — служилые татары в первую очередь.

Что же касается наемных бойцов, то присутствие в русской армии военных инженеров («розмыслов») можно констатировать еще во времена правления Ивана III, но, возможно, использовались они (главным образом итальянцы, или, как их именовали на Руси, «фряги») и в более раннее время. Наемники-солдаты с небольшим офицерским контингентом присутствуют в вооруженных силах России со времен правления Василия III (1505–1533 годы), но намного чаще и бо́льшими контингентами нанимали их при Иване IV.

В царствование последнего уже не видно, чтобы дружины удельных князей играли сколько-нибудь значительную роль в русской армии.

Вооружение целых слоев общества, частично посаженных на самообеспечение, дает русским государям весьма многолюдное войско, хотя никакую 300-, 200-, 150- или даже 120-тысячную армию (как пишут порой иностранные авторы) Россия в тот период в поле не выводила. Эти цифры — в принципе за пределами русской мобилизационной машины до второй половины XVII века. Даже при наивысшем напряжении мобилизационных ресурсов русский военный механизм мог выставить в поле армию, которая насчитывала менее 50 тысяч человек боевой силы. Исключения крайне редки.

Послесмутная эпоха породила волну новой, не менее глубокой модернизации в русской армии. Смута показала: организованной силе европейского наемничества русская армия решительно проигрывает в поле, кроме того, может уступить и в боевых столкновениях на территории городской застройки. Как уже говорилось выше, русская поместная конница уступает поля боя тяжелой кавалерии поляков и в равной мере вынуждена будет отступить под ударами тяжелой западноевропейской кавалерии, в том числе отрядам конных наемников. Точно так же традиционная русская пехота, вооруженная «огненным боем», то есть пищалями-аркебузами, не выдерживает натиска тяжелой кавалерии, мало того, она не способна остановить и наемную пехоту. В начале XVII века европейское военное дело вовсю эксплуатирует идею сочетания пикинёров с мушкетерами в пехотном строю, а также активного, сложного маневрирования пехотных отрядов на поле боя. Стрельцы способны дать один-другой залп, ничуть не проигрывая вражеским стрелкам, но атака пикинёров оставляет им мало шансов. К тому же маневрирование на поле боя — это тоже не тот навык, коему стрельцы обучены. Стрельцы хорошо бьются, имея любое, пусть даже самое скромное укрытие. И они начинают в годы Смуты использовать прием, взятый из «голландского» стиля ведения боевых действий: подкреплять себя в поле малыми древо-земляными укреплениями, острожками. Это дает им шанс успешно отбиться от искусного противника в обороне. Но для наступательных действий острожки не являются подспорьем. И, следовательно, возникает проблема все того же столкновения с «двухслойной» пехотой неприятеля в поле.

Следовательно, нужны собственные пикинёрно-мушкетерские полки, способные выполнять сложные перестроения в боевых условиях. Нужна и собственная тяжелая кавалерия, да нужна в принципе более обученная и дисциплинированная кавалерия, а не слабо управляемые толпы воинов, пусть воинственных и искусных в бою, но действующих вразнобой.

При Михаиле Федоровиче начинаются соответствующие реформы. Важнейшие их составляющие: вестернизация, то есть оевропеивание армии в сферах обучения, вооружения и тактических приемов; изменение принципов комплектования и обеспечения вооруженных сил; стремление получить регулярные войска вместо прежних, в сущности иррегулярных.

Суть регулярности как идеала нового военного строительства емко передал современный военный историк А. В. Малов. По его мнению, главными чертами регулярности можно считать следующие: «…относительно четкая и устойчивая организационно-штатная структура военных формирований, полное или частичное государственное обеспечение, определенная регламентированность и унификация вооружения и снаряжения войск, установленная регулярная система подготовки рядового и командного состава, отход от сословного (кастового) принципа комплектования армии, наличие централизованных органов управления, нормативно-правовая система, регламентирующая существование армии в военное и мирное время. Формированию вооруженных сил на регулярной основе непременно сопутствуют интенсивная бюрократизация управления государством, усиление формализации всего государственного организма и жизни общества, повышение кодификации государственного делопроизводства и законодательства…»

Магистральное движение, то есть вестернизация, означали огромные изменения в вопросах соотношения родов войск и их комплектования.

Поместная конница имела не боевую, а лишь организационную структуру, иначе говоря, она служила «городами». Такой «город» являлся служилой корпорацией и механизмом мобилизации на местах. Но он не давал никаких правил по части организации полков, выстраивания их на поле боя, ведения боевых действий. Его роль заканчивалась воинским смотром перед отправкой контингента к месту ведения боевых действий. Ни один полк, сформированный из поместной конницы на протяжении всей истории русской армии со времен Ивана III до времен Алексея Михайловича, не имел постоянного состава. Его набирали с началом кампании и распускали после ее завершения. Затем полки набирались — для новой кампании — в принципиально новой конфигурации и с новым начальствующим составом. Общим действиям в строю подобное войско невозможно научить…

Итог: регулярность в такой армии была просто немыслима. Но именно к регулярности войск двигалась Россия. Отсюда — умаление конницы как рода войск и, особенно, снижение значимости поместной конницы.

Современный специалист по военной истории В. В. Пенской в своей монографии «Великая огнестрельная революция» обрисовал картину начала реформ с большой точностью. Вот как развивались события: «…правительство Михаила Федоровича было вынуждено изменить структуру армии и соотношение родов войск, пойдя на увеличение доли пехоты. Согласно росписям Разрядного приказа от 1630 г. войско московского царя насчитывало 92 555 человек и примерно 10 тысяч боевых холопов и слуг, которые распределялись следующим образом: дворяне и дети боярские — 27 433 человека, 28 130 стрельцов, 11 192 казака, 4316 пушкарей, служилых иноземцев и черкас, т. е. украинцев на русской службе, — 2783 человека, 10 208 служилых татар, чувашей, мордвы и прочих служилых инородцев — 8493 человека. Таким образом, пехота (в том числе и ездящая, поскольку часть стрельцов и большинство казаков издавна ездили верхом, сражаясь пешими), вооруженная огнестрельным оружием, составляла теперь без малого ²/₅ московского войска — не в пример больше, чем полустолетием раньше… Упадок поместной конницы негативно сказался и на состоянии полевого войска. Хотя к началу 30-х годов в результате принятых мер удалось поднять численность всех вооруженных сил Российского государства примерно до 85–100 тысяч… реально московское правительство в случае большой войны и дальнего похода могло рассчитывать в лучшем случае всего лишь примерно на 16 тысяч детей боярских и дворян, способных нести „полковую“ (то есть полевую) службу. В поле могли выйти также примерно 7,5 тысячи московских стрельцов и некоторое количество стрельцов городовых. Кроме того, в полевую армию могло войти некоторое количество казаков, пушкарей, служилых иноземцев, татар и инородцев. Всего полевая армия могла включать в себя, как и сто лет назад, при благоприятных обстоятельствах максимум 40–50 тысяч ратников (считая послужильцев). Однако из этого числа нужно было вычесть по меньшей мере около 10–15 тысяч человек, которые ежегодно должны были нести службу на южной границе для „бережения“ от татарских набегов».

В России XV–XVI столетий, да и в первой трети XVII века, конница — основа армии, главный род войск, притом, как уже говорилось выше, это поместная, то есть, по представлениям более позднего времени, в основном дворянская конница с добавлением боевых холопов, вооруженных слуг. Так вот, на протяжении XVII века она постепенно отходит на второй план. Здесь сыграли роль и уменьшение ее численности (20–25 процентов русских «служилых людей по отечеству» легло в ходе Смуты, плюс территориальные потери также резко сократили ресурс мобилизации поместной конницы) и утрата ею боевой ценности. В подобных условиях на первый план вышла пехота, заняв к середине XVII века место ведущего рода войск. Значение ее выросло громадно.

В. В. Пенской пишет: «Меньше чем за полвека пехота потеснила конницу и составила основную часть русского войска. Если в 1651 году московское войско насчитывало около 55 тысяч солдат, драгун и стрельцов, то в 1680 году — около 126 тысяч (и это без учета городовых казаков)… Во второй половине XVII века солдаты и стрельцы быстро сближались друг с другом и по качеству и характеру обучения, и по вооружению, и по тактике. Даже по численности многие стрелецкие приказы фактически уравнялись с солдатскими полками (сохранив при этом, правда, свою десятичную организацию) — так, в июле 1679 года Стрелецкий приказ С. Грибоедова имел 9 начальных людей и 1078 стрельцов, А. Дохтурова соответственно 8 и 915, А. Поросукова — 9 и 847. Фактически они различались между собой лишь социальным статусом и характером службы — стрельцы (кроме московских и отчасти крупных городов — Астрахани, Новгорода и некоторых др.) в основном были сориентированы на несение внутренней, гарнизонной службы, тогда как солдатские и драгунские полки составляли ядро полевых армий… Серьезные перемены изменили лицо главной ударной силы старомосковского войска — поместной конницы. Внешний вид всадника поместной конницы к середине XVII века радикально переменился. В комплексе вооружения дворян и детей боярских огнестрельное оружие постепенно вытесняло саадаки, а доспехи использовались все реже, ибо они недостаточно эффективно защищали от пуль и картечи… В первую очередь на новые стандарты, как уже отмечалось выше, перешли дворяне и дети боярские северо-западных и „замосковных“ служилых „городов“. Здесь 87 процентов дворян и детей боярских являлись на смотры, вооруженные огнестрельным оружием, 10 процентов с саадаком и саблей и 3 процента с саблей, топором или рогатиной. Например, десятня разборная и денежной раздачи бежецких дворян и детей боярских 1649 года показывает, что из прибывших на смотр 77 служилых людей 4 были вооружены пистолетом, карабином и саблей, 1 — только карабином, 21 — саблей и карабином, 48 — саблей и пистолетом и только 3 саадаком и саблей».

С конницей, впрочем, произошла и другая трансформация. Россия принялась создавать рейтарские полки, то есть тяжелую кавалерию нового строя, обученную и вооруженную на голландский манер. Для рейтарских полков не хватало хороших лошадей, кроме того, они являлись самой дорогой частью европеизированного элемента российской армии. Содержание рейтаров влетало в копеечку. Поэтому их никогда не было много. Следовательно, у них никогда не появлялось ни единого шанса первенствовать в количестве и значении среди прочих родов войск в вооруженных силах России, как первенствовала когда-то поместная конница. Но действовали они превосходно: могли, ведя огонь и схватываясь в сомкнутом строю со столь опасным противником, как польская тяжелая кавалерия, одолевать ее. Сказывалось разумное обучение. Рейтары в России — прообраз будущих кирасиров.

Полки нового строя были, по мнению одних историков, регулярными безо всякого сомнения и оговорок, по мнению других — регулярными со скидкой на то, что действовали они не на постоянной основе. Их распускали в тот момент, когда, по погодным условиям, боевые действия прекращались и войну было вести «не сезон»; кроме того, солдатам приходилось расходиться по домам в межвоенные периоды. Оставались в строю постоянно только те полки, которые служили учебной базой для формирований нового строя.

Итог подобного подхода к делу получался двоякий. С одной стороны, армия оставалась относительно дешевой. Далеко не такой дешевой, как поместная конница, большей частью находившаяся на самообеспечении, но и не столь дорогой, как рекрутская армия, которая пребывала «под ружьем» круглый год. С другой стороны, полки, разошедшиеся по домам, резко теряли спайку, дисциплину, навыки, полученные в ходе обучения.

Итак, на протяжении многих десятилетий, от царствования Михаила Федоровича до царствования Петра I, вооруженные силы России сочетали в себе воинские контингенты старого и нового типов. Полки нового строя выросли из старой системы, словно львенок, вышедший из лона волчицы. С течением времени они множились в числе. По подсчетам советского специалиста по военному делу Московского царства Анатолия Васильевича Чернова, в 70-х годах XVII столетия они составляли от 60 до 75 процентов от общей численности всей русской армии того времени.

Беглый московский подьячий Посольского приказа Григорий Карпович Котошихин в 1666–1667 годах написал для шведского правительства записку (в сущности, разведданные для шведов) о состоянии России в царствование Алексея Михайловича, в том числе о царском дворе, дипломатической службе, высших административных учреждениях и, конечно же, армии. Ей посвящена огромная девятая глава. Там подробно рассказано о комплектовании и обеспечении полков нового строя, о роспусках этой силы по мирной поре, о сложностях набора и о том, куда, на какую службу уходили солдаты, когда в них пропадала нужда.

Думается, имеет смысл привести здесь эту главу почти полностью, с небольшими изъятиями.

«Глава 9, а в ней 12 статей.

О воинских сборах.

<…>

2. Рейтарские полки; и в те полки в рейтары выбирают из жильцов, из дворян городовых, и из дворянских детей недорослей, и из детей боярских, которые малопоместные и беспоместные и царским жалованьем денежным и поместным не верстаны, также и из вольных людей прибирают, кто в той службе быти похочет; и дают, им царское жалованье на год по 30 рублев денег. Да им же ис царские казны дается ружье, карабины и пистоли, и порох и свинец, а лошади и платье покупают сами; а чего в котором году того жалованья у них за хлебною дороговью не доставает, и им в полки посылают жалованье с прибавкою. А у которых дворян, и жильцов, и у недорослей, есть крестьянские дворы: и тем царского жалованья дают не сполна; сколько за кем крестьянских дворов, и у таких из жалованья против крестьян вычитают, да им же на службе с ружьем велят быть с своим. А у кого на службе убьют лошадь, или умрет, и таким для покупки лошадей жалованье дается в полкех, по разсмотрению; а у ружья что попортится или на бою отобьют, и в то число ружье дается иное в полкех же, по разсмотрению, а иным пожиточным[58] людем велят купити на свои денги.

Да в рейтары ж емлют с патриарха, с митрополитов, с архиепископов и епископов, и с монастырей, также с бояр и окольничих и думных людей, которые останутся на Москве, а нигде не на службе и не в посольствах, также с стольников и с дворян московских и с городовых, которые от службы отставлены за старостью и за болезнью и за увечье и служеб им самим служити не мочно, также и со вдов и с девок, за которыми есть крестьяне, смотря по вотчинам и по поместьям, сколько за которым вотчинником и помещиком крестьян, со 100 крестьянских дворов рейтар, монастырской служка или холоп. А посылати властем и монастырем, и бояром и думным людям, и стольником, и дворянам отставным, и вдовам и девкам, людей своих и служек на службу, на указной срок, со всею службою и с лошадьми добрыми и з запасы с своими, смотря по службе, чтоб запасами и ничем были нескудны… А кто рейтар, боярский служка или монастырский, побежит с службы, и их имая и бив кнутом, велено высылати на службу, или на дороге поймав, в полках тем людям потому ж бывает наказание; а кого не сыщут, и за таких беглых людей емлют иных людей, да на них же бывает положена пеня великая, для того, отпущай на службу добрых людей верных и ничем бы был не скуден, и того для и иным неповадно будет со служеб бегать.

А прибираючи тех рейтар полные полки, отдают иноземцам и русским людям полковникам, и бывает им учение. А бывают у рейтар начальные люди, полковники, и полуполковники и майоры, и ротмистры, и иные чины, разных иноземских государств люди; а русские начальные люди бывают у рейтар, стольники, и дворяне, и жильцы, ученые люди иноземских же полков из рейтар и из начальных людей…

<…>

4. Полки солдатские, старые, издавна устроены житьем на порубежных местах, острогами[59], в двух местах к границе Свейского государства[60], Олонец, Сомро, погостами и деревнями, со всем своим житьем и з землею: и в воинское время емлют их на службу, и учинят к ним полковников и иных начальных людей. А для оберегания пограничных мест, и острожков, и домов, оставливают их четвертую долю людей, и податей с них на царя не берут ничего; а когда войны не бывает, и тогда с них берут подати что и с иных крестьян, по указу, по чему положено. А будет тех солдатов немалое число.

Новые полки; и в те полки прибирают солдат из вольных людей, и из Украинных и ис Понизовых городов, детей боярских, малопоместных и беспоместных; также и с патриарших, и с властелинских[61], и с монастырских, и с боярских, и всякого чину людей, с вотчинниковых и с помещиковых со ста крестьянских дворов — солдат.

Да в солдаты ж емлют всего Московского государства с крестьян, кроме Сибири, и Астарахани, и Казани: у которого отца два или три сына, или три брата живут вместе, а не порознь, и от трех емлют одного человека; а у кого четыре сына или четыре брата вместе, и от таких емлют двух, а у кого сыщется больше, и от таких больше и возьмут; а у кого два или три сына или братья малые, и службы им солдатские служить не в мочь, и от таких людей не емлют, до тех мест, доколе подрастут и годятца быти в службе. Да из Казани и из Понизовых городов собирают татар, и черемису, и мордву, со 100 ж дворов.

А прибираючи солдатов розные полки, отдают начальным людям против того ж что и рейтар[62], и бывает им учение; а жалованья им дается кормовых денег на месяц по 60 алтын (1 рубль 80 копеек. — Д. В.) человеку. Да салдатом же дается из царской казны ружье, мушкеты, порох, фитиль, бердыши, шпаги, пики малые; а иным даются шпаги и мушкеты, и пики долгие; и те мушкеты, для нужного времени[63], возят за ними на лошадях.

А в нынешнюю службу… за продолжением Польской войны, многие люди рейтары и солдаты, на боях и на приступах, и сидячи в осадах, и стояв долгое время под многими разными городами, с голоду померли: и сбираны рейтары и салдаты, ежегод, со властей (архиереев. — Д. В.) и с монастырей, и с бояр и со всяких чинов, с помещиков и с вотчинников, со 100 дворов крестьянских по конному человеку рейтару, с ружьем, да по солдату; да сверх того збираны рейтары и солдаты по дважды в году, не по один год, со 100 ж крестьянских дворов рейтар, а в солдаты с 20 дворов солдат.

А собирают тех рейтар и солдат со 100 дворов крестьянских, а у кого столько числом крестьян не было, и с таких двух или пяти и десяти помещиков и вотчинников иманы деньги, по расчету, за рейтара по 30 рублев, за солдата по 20 рублев.

А в котором году рейтарам и солдатам на службу посылок не бывает, роспущают их по домом; а в которое время надобны будут, и их велят поставить на Москве, или на службе, на срок, по прежнему.

5. Драгунские полки[64]; старые драгуны устроены вечным житьем на Украйне к Татарской границе, против того ж, что и солдаты к границе Свейского государства, а вновь драгунов берут с Украинных городов и с волостей, с торговых людей и с крестьян, которые живут за царем и за монастырями, против такого ж обычая, что и рейтаров и солдатов, и исполнивая полки, придают их к рейтаром в полки. А служба их, конная и пешая, против солдатского обычая, с мушкеты и с бердыши и с пики короткими и с барабаны; а знамена бывают у них двои, во время пешего строю солдатские знамена, а во время езды против солдатских вполы[65]; а жалованье дается им рублев по 12 человеку; а начальные люди у них против того ж, что и у рейтаров.

6. Казачьи полки, старые ж; а устроены те казаки для оберегания порубежных мест от Польские границы, и тех казаков было до войны с 5000 человек, а ныне их немногое число; а учинены они в казаки из служилых людей, из рейтар и из солдатов, после прежних служеб, и даны им дворы и места и земля пахотная; а оброку царю и податей не платят никаких. А как они бывают на службе, и им жалованье дается погодно[66] против драгунов; а к бою служба их против рейтарского строю, знамена малые ж, своим образцом; начальные люди у них: голова, атаманы, сотники, ясаулы — из дворян и из рейтарских начальных людей.

7. Донские казаки; и тех донских казаков с Дону емлют для промыслу воинского, посылать в подъезды[67], подсматривать, и неприятельские сторожи скрадывать; и дается им жалованье что и другим казаком. А будет их казаков на Дону с 20 000 человек, учинены для оберегания Понизовых городов от приходу турских (турецких. — Д. В.), и татарских, и ногайских людей, и калмыков. А люди они породою москвичи и иных [русских] городов, и новокрещеные татаровя, и запорожские казаки, и поляки, и ляхи, и многие из них московских бояр… торговые люди и крестьяне, которые приговорены были х казни в разбойных и в татиных („воровских“. — Д. В.), и в иных делах, и покрадчи и пограбя бояр своих уходят на Дон; и быв на Дону хотя одну неделю, или месяц, а случится им с чем-нибудь приехать к Москве, и до них вперед дела никакого ни в чем не бывает никому, что кто ни своровал, потому что Доном от всяких бед освобождаются. И дана им на Дону жить воля своя, и начальных людей меж себя атаманов и иных избирают, и судятся во всяких делах по своей воле, а не по царскому указу. А кого случится им казнити за воровство, или за иные дела, и не за крепкую службу, и тех людей, посадив на площади или на поле, из луков или из пищалей расстреляют сами; так же будучи на Москве или в полках, кто что сворует, царского наказания и казней не бывает, а чинят они меж собою сами ж. А как они к Москве приезжают, и им честь бывает такова, как чужеземским нарочитым[68] людям; а ежели б им воли своей не было, и они б на Дону служить и послушны быть не учали, и толко б не они донские казаки, не укрепилось бы и не были б в подданстве давно за Московским царем Казанское и Астараханское царства, с городами и с землями, во владетельстве[69]. А посылается к ним на Дон царское жалованье, денежное, не гораздо помногу и не всегда; а добываются те казаки на Дону на всяких воинских промыслах от турских людей, горою и водою, также и от персидских людей, и от татар и от калмыков, и что кто где на воинском промыслу ни добудут, делят все меж собою по частям, хотя кто и не был. Да к ним же Донским казаком из Казани и из Астарахани посылается хлебное жалованье, чем им мочно сытым быть; а иные сами на себя промышляют[70].

8. Всем тем ратным людям денежное, годовое и месячное жалованье собирают со всего Московского государства, с посадских торговых и ремесленных людей, и царских сел, и волостей, и со властелинских, и боярских, и помещиковых, и вотчинниковых крестьян, и с бобылей[71], по указу, против торговли и промыслу, по чему положат и по чему сами меж себя изверстают (разложат подать на всех членов общины. — Д. В.), сколько с кого что взять с торговли и з земли.

А для нынешних Польской и Свейской войны збирано со всего ж Московского государства, со всяких торговых людей, и с вотчинниковых и помещиковых крестьян и бобылей, сперва двадцатую деньгу, потом десятую деньгу[72], не по один год; а в 1662-м и 3-м годах собирали со всякого чину людей, которые писаны выше сего, пятую деньгу[73] серебряными деньгами. А чего сборных денег на жалованье ратным людям не достает, и то дают из царских приказных и из городовых доходов.

Таким же обычаем, и в прежние воинские времена, десятая деньга збирана ж со всего Московского государства с таких же чинов людей. А как ту десятую деньгу, или 20-ю и 5-ю, на них положат, а они кто хочет быть богобоязлив и души своей повредити не похочет, скажет по святой непорочной Евангелской заповеди Христовой вправду, что ему доведется от промыслов и от животов, или от земли, дать 20 или 10-е или пятые деньги столько и столько, и положит число: и ведаючи таких людей по их торговле и промыслом, что он сказал правду… столько с него и возьмут. А которой человек, не боясь Бога и указу царского ослушався, скажет неправду, утаит многое, что ему доведется дать столько и столько, и положит малое число не против торговли своей и промыслов, а товарищи его торговые люди или крестьяне, ведая его торговлю и промыслы, скажут и положат на него что доведется с него взять… и по тому их приговору с него и возьмут. А что он неправду скажет, по душе своей утаит многое, и тому не верят.

Да для войны ж ратным людям собирают с патриарших, и властелинских, и монастырских, и с боярских, и всяких вотчинников и помещиков с крестьянских дворов служилые хлебные запасы: рожь, муку, сухари, толокно, крупы… А собрав те запасы, велят везти в порубежные города, где прилучится быть войне, тем же помещиковым и вотчинниковым крестьянам… а с самых дальних мест за запасы и за провоз берут деньгами, по расчоту, сметясь против иных людей, кому во что запас и провоз станет. А мясо, и соль, и вино посылается с Москвы с царского двора на подводах.

И те хлебные запасы, рожь и муку, и сухари, и толокно, и крупы, и мясо, и соль, и вино, будучи на службе в городах и в полках раздают стрельцам, и солдатам, и драгуном помесячно, по указу, чем кому в месяц мочно прожить…

9. А бояре и воеводы, и стольники, и стряпчие, и дворяне, и жильцы, и начальные люди, и рейтары, и казаки, запасаются на службу всякий своими домовыми запасами, у кого что прилучилось; а царских запасов им на службе никому не дают, разве когда бывает великая нужда и голод, и им из царской казны даются небогатым людям запасы в долг, по небольшому. А рейтарам и казаком бывает нужда и голод, им для нужного времени (времени нужды. — Д. В.) прибавливают денежного жалованья…

10. А когда случится царю идти самому в войну, и бывает с ним в его полку всякого чину людей с 30 000 человек; да в полках у разных бояр и воевод бывает тысяч по 20 и по 15 и по 10 и по 7 в полку.

Да для войны ж и приступов бывают с царем и с боярами в полках пушки, проломные и полковые, и гранатные со всякими… запасами: в царском полку с 200 пушек всяких, в боярских по 50 и по 80 пушек всяких, которые в стрелецких и в солдатских и в драгунских полках. А возят те пушки и всякие пушечные запасы, и запасное всякое воинское оружие на царских домовых лошадях; да для приступов же и подкопов и осадного времени, за пехотою возят топоры, заступы, кирки и иные угодья, которые к воинским промыслам годятся.

Да в полки ж берут на Москве и из городов хлебников, пирожников, мясников, квасоваров, со всякими их запасы, для продажи и поживления войск, человек по 50 и по 70 в полк; а жалованье им не дается никакое. А велят им, будучи на службе, те свои московские товары, и которые купят и даром добудут в войне, продавать всякого чину служивым людям не гораздо дорогою ценою, чтоб им от того было самим поживление, а воинским людям не истратно[74].

11. А когда от войны бывает престатие[75], и тогда ратным людям, рейтарам, солдатам, драгунам, казакам и атаманам, мордве, черемисе, бывает роспуск всем по домом, кто где преж сего жил. А которые люди иманы в рейтары и в солдаты и в драгуны, люди боярские, и слуги монастырские, и всяких чинов людей крестьяне, а служили они царскую службу и нужду всякую терпели многие годы, также кто и одного году не служил, а взят в полон и был в полону хотя бы год… за многую их службу и за терпение, всякому воля где кто жить похочет, а старым боярам по холопстве и по вечности крестьянской дела до них нет, разве они сами к ним по прежнему идти похотят; а иных, по их челобитью, верстают в казаки и в драгуны, и дают им дворовые места и пашенную землю»^{149}.

К этому надо добавить, что первоначальный опыт, полученный при царе Михаиле Федоровиче до Смоленской войны предполагал найм больших масс европейских наемников. Их действительно взяли на службу большое число — несколько полков. Но искусные в бою, наемники оказались слишком дорогой военной игрушкой, притом слишком своевольной, нестойкой к переменным условиям войны, а значит, слишком склонной к переходу на сторону неприятеля, если он торжествует на поле брани. Московское правительство очень быстро отказалось от практики набора частей и соединений из наемников. Позднее брали на русскую службу чаще всего в офицерских чинах и преимущественно как командиров, наставников, инструкторов для обучения национальных военных контингентов. Что означает — в сравнительно небольших количествах. В этом смысле русские полки нового строя имели больше надежности, нежели наемные формирования европейских монархов.

Однако комплектование полков нового строя из русских также потонуло в организационных и финансовых сложностях. Допустим, формирования нового типа наполняются служилыми людьми, знающими, что такое война, имеющими служебные амбиции, видящими в военном деле занятие на всю жизнь. Это кадры ценные, но их относительно немного. А вот «даточные люди», то есть выборные от земледельцев и посадского населения, — кадры сквернее скверного. Они войны не знают, участвовать в ней не желают, задерживаться в армии не хотят, притом изначально отбираются из числа людей порочных или малосильных. Даточные по большому счету — сброд. Потенциальные дезертиры. Притом в любом случае требующие серьезных затрат на обучение, вооружение, экипировку и прокорм. А повторяющиеся роспуски по домам превращают их вообще неизвестно во что. В своего рода «дискретных» солдат: сегодня военнослужащий, завтра — нет, послезавтра — опять да, а потом опять нет. О какой дисциплине и о каких навыках воинского искусства можно говорить? А казна задыхается от недостатка денег, а московская серебряная копейка худеет и худеет на протяжении всего периода от 1613 до 1717 года, когда она совсем исчезнет. В 1606-м, на начальном этапе царствования Василия IV Шуйского она весила 9,68 грамма серебра. В 1613-м, при восшествии на престол Михаила Федоровича, — уже 0,51 грамма. А при Федоре Алексеевиче, в первые годы 1680-х, снизилась до 0,4 грамма, притом уменьшилась и проба серебра. Дальше — хуже: петровская копейка вообще безобразно мала… А «съели» ее бесконечные военные расходы.

Для населения страны армия нового типа означала прежде всего тяжелые экстраординарные поборы — «двадцатую деньгу», «десятую деньгу» и ужасающую, дико разорительную «пятую деньгу». Между тем, русский посад и пашенное крестьянство десятилетиями восстанавливались, оглушенные и обескровленные великим пожаром Смуты начала XVII столетия. Для них подобного рода поборы и кампании по набору «даточных людей» — требования, способные довести до бунта.

Россия пыталась выполнить задачу обеспечения армии, каковая задача часто превышала ее экономические возможности. Вернее, полноценная армия, армия-в-идеале могла в почти совершенном, почти эталонном виде существовать на протяжении, допустим, года войны… но потом начинались трудности с отысканием ресурсов, годных для оплаты чрезвычайно дорогих механизмов военного дела нового строя.

По названным выше причинам с течением времени происходит перевод значительной части ратников из состава полков нового строя, прежде всего кавалеристов, на прокормление с земли, как это было в незапамятные времена с поместной конницей и служилыми казаками. А пребывание «на земле», то есть вне строя, рушит всякую регулярность армии.

Поэтому подлинно регулярная армия появилась у России только при Петре I. Основой для нее стало введение рекрутской повинности.

Введение рекрутчины при Петре I избавило государство от проблем, постоянно происходивших при комплектовании армии. Это так. Кроме того, рекрут, проводивший годы и десятилетия на воинской службе, быстро становился «квалифицированным», то есть очень хорошо обученным солдатом.

Но.

И рекрутская повинность еще не затронула основной принцип формирования вооруженных сил в Европе. В соответствии с ним, абсолютное большинство мужчин оставалось свободным от обязанности носить оружие, воевать, нести какую-либо армейскую или охранную службу. Более того, вербовка (найм) продолжала сохраняться: во Франции до конца XVIII столетия, в Пруссии — до начала XIX, а в Британии и — на протяжении всего XIX века. В Австрии вербовка доставляла вооруженным силам бойцов, коих не удавалось в достаточном количестве набрать за счет рекрутской системы.

С другой стороны, и рекрутская повинность, и вербовка превращали армию в безумно дорогой инструмент ведения политики. Гораздо более дорогой, чем раньше. Рекруты и навербованные солдаты получали от государства всё, от еды до пуль, притом постоянно, без перерывов. Они воевали отлично: русская пехота и артиллерия на протяжении XVIII — первой половины XIX века горы сворачивали на поле боя. Но: никакого самообеспечения! Попытка пересадить дорогую высококвалифицированную русскую пехоту в военные поселения, чтобы солдаты сами себя кормили сельским хозяйством, ознаменовалась жестокими бунтами. Итак, никакого самообеспечения.

А это еще более тяжкое испытание для казны, чем полки нового строя…

Военнослужащий новой, регулярной армии петровских времен и позднее обходился государству на порядок дороже, чем ратный человек из полка нового строя, и на два порядка дороже, чем служилец XVI века: воин поместной конницы, стрелец, казак.

Россия в этом смысле со времен введения рекрутских наборов на заре XVIII столетия попала ровно в ту же ловушку, что и многие страны Европы. Со времен Петра I ее армия стала, стоит еще раз подчеркнуть, чудовищно дорогой. В некоторые периоды — просто разорительной для страны.

Перелом в военном деле всемирного масштаба произошел в основном благодаря революционным событиям во Франции конца XVIII столетия. Необходимость противостоять хорошо обученным, превосходно вооруженным и приученным к дисциплине европейским регулярным армиям, построенным на основе рекрутской повинности, вызвала тотальное вооружение народа. Во всяком случае, весьма значительного процента народа. Во Франции это произошло в 1798 году. Противоборствующая ей Пруссия перешла к повинности в 1813 году.

В перспективе это приведет к так называемой всеобщей воинской повинности на территории большинства политически значительных государств Европы. И — удешевлению армии.

В рамках этого нового принципа армейского комплектования чрезвычайно высокий процент взрослого мужского населения оказывался в числе военнообязанных. Каждый военнообязанный должен был в течение нескольких лет нести службу в армии или на флоте, а если в эти годы шла война, то и участвовать в боевых действиях. Впоследствии, по окончании службы, он отчислялся в запас, но мог быть вновь поставлен в строй при мобилизации призывных возрастов в случае войны или социального кризиса[76] Небольшую часть вооруженных сил — офицерский корпус, генералитет, сектор особо важных специалистов — составляли люди, остававшиеся военными профессионалами на протяжении всей жизни.

Итак, хронология распространения системы принудительных призывов на военную службу такова: Австрия, Италия и Япония ввели ее у себя позднее, чем Франция и Пруссия (соответственно, 1850–1860-е, 1871 и 1872 годы). А в Российской империи переход с рекрутских наборов на воинскую повинность нового типа произошел при Александре II, в 1874 году. Британия сохранила вербовочный принцип, но ее военная система оказалась исключением в ряду вооруженных сил мировых держав. Что касается Северо-американских Соединенных Штатов, то там обязательный призыв на военную службу вводился время от времени, главным образом в обстановке крайнего военного напряжения. Например, в 1812 году, когда шло тяжелое военное противостояние с Великобританией, во время Гражданской войны (1861–1865), а также в условиях испано-американской войны (1898). У американцев система принудительных призывов неизменно вызывала всплеск недовольства, доходящего до вооруженного сопротивления.

Перевод комплектования вооруженных сил с рельсов рекрутских наборов на рельсы всеобщей военной обязанности наложился на бурный демографический рост в Европе, происходивший в XIX веке. Первое и второе привели вкупе к резкому увеличению численности армий.

Вследствие этих двух факторов во второй половине XIX — начале XX века вся Европа располагала массовыми армиями. По штатам мирного времени они насчитывали сотни тысяч штыков и сабель, а порой (как в России) заходили за миллионную отметку. Однако их численность в периоды мира и стабильности значительно уступала штатам военного времени. В случае крупного военного столкновения все сколько-нибудь значительные державы Европы могли отмобилизовать и поставить в строй многомиллионные армии. Это кардинальным образом отличало военные действия середины XIX — начала XX столетий от войн эпохи Средневековья или раннего Нового времени.

Показательными являются цифры численности вооруженных формирований, участвующих в крупнейших генеральных сражениях. Именно в них решаются судьбы военных кампаний и, следовательно, с наибольшей ясностью видна способность того или иного правительства вывести в поле значительный контингент вооруженных и обученных комбатантов. Держава могла заявлять, что держит под ружьем весьма значительные силы, она могла действительно приводить в боевую готовность многолюдные армейские соединения, однако объем ударного ядра ее армии лучше всего проявлялся (да и проявляется) в критические моменты.

Итак, на протяжении второй половины XVII и всего XVIII века наиболее крупные сражения предполагали столкновение двух армий, общая численность которых редко выходила за пределы 100 тысяч штыков и сабель.

Чрезвычайно кровопролитная война 1654–1667 годов за Смоленск и Малороссию собирала на поле боя войска, приближающиеся в совокупной численности обеих сторон к 100 тысячам комбатантов, всего два-три раза, гораздо чаще обе противоборствующие стороны не набирали в сумме и 50 тысяч человек. Армии-гиганты столкнулись в битве за Чигирин 1677–1678 годов. Это единственный (единственный!) случай, когда во «фронтовой операции» по захвату — обороне города участвовали, возможно, более 200 тысяч человек (если только в источниках не преувеличена их численность).

Северная война (1700–1721), получившая территориальный размах на половину Европы, редко видела на полях генеральных сражений более 25–40 тысяч человек. Во время самой крупной ее баталии — Полтавской (1709) — противоборствовало всего лишь 55–60 тысяч комбатантов. Но и в войнах, составивших важнейшие страницы европейской военной истории, сила сталкивающихся армий редко превышала эту цифру. Анализ крупнейших битв Войны за испанское наследство (1701–1714) и Войны за австрийское наследство (1740–1748) показывает со всей определенностью: более 200 тысяч человек участвовали в сражении только дважды — при Ауденарде (1708) и при Мальплаке (1709); еще два раза общая численность сражающихся превысила 100 тысяч человек: при Бленхейме (1704) и при Лауфельде (1747). Даже столь знаменитая баталия, как при Фонтенуа (1745), собрала для противостояния всего 90–95 тысяч человек. А битвы при Кессельдорфе и Соре, в которых решались судьбы Европы, вполне сопоставимы по объему живой силы с Полтавской.

Семилетняя война (1756–1763) отличалась невиданным ожесточением. За один 1757 год произошло не менее десяти крупных сражений. Но по сравнению с эпохой Войны за австрийское наследство армии коалиций, спорящих за лидерство в Центральной Европе, количественно выросли незначительно. Более 200 тысяч человек встретились лишь один раз — в полях под Фелингхаузеном (1761). Более 100 тысяч — семь раз: Пражская битва (1757), сражение у Бреслау (1757), Лейтена (1757) и Хохкирка (1758), в прославившей российскую армию баталии при Кунерсдорфе (1759), а также под Вильгельмсталем (1762) и Буркерсдорфом (1762). Правда, велик список битв, в рамках которых столкнулось от 80 до 100 тысяч человек: Колин (1757), Гросс-Егерсдорф (1757), Хастенбек (1757), Пальциг (1759), Минден (1759) и кровавое побоище под Торгау (1760).

Ничто в военной истории Европы XVIII века не может сравниться с масштабом привлеченных сил и людских потерь Семилетней войны. Даже противостояние России и Австрии с Османской империей, то разгоравшееся, то утихавшее на протяжении всего столетия, не столь «затратно» в человеческом смысле. Наиболее крупные столкновения произошли при Петроварадине (1716), Ставучанах (1739), Кагуле (1770) и Рымнике (1789). Во всех четырех случаях сражалось более 100 тысяч человек, набранных обеими сторонами, но эти три баталии далеко отстоят друг от друга хронологически.

Что же касается войн в Северной Америке, которые велись с середины XVIII до начала XIX столетия, то они имеют несравнимо меньший относительно европейского театра военных действий масштаб, — даже если учесть Войну за независимость Северо-американских Соединенных Штатов и Англо-американскую войну (1812–1814).

Войны революционной Франции 1790-х — начала 1800-х годов еще не выглядят как нечто превосходящее по масштабу основные боевые события той же Семилетней войны. В знаменитых битвах при Вальми, Флерюсе, Нови, Гогенлиндене и Кальдьеро, наиболее крупных за полтора десятилетия — с 1792 по 1805 год, численность противоборствующих сторон колеблется от 80 до 125 тысяч комбатантов. Ничего необычного по сравнению с ушедшей эпохой Фридриха II, Евгения Савойского, герцога Мальборо и графа Румянцева.

Но с 1805 года война приобрела иной характер. Армии Франции, Австрии, Пруссии и России резко выросли за счет использования всех мобилизационных ресурсов, а также применения французами и немцами системы принудительной воинской повинности, о которой говорилось выше.

Всего за десятилетие (!) — с 1805 по 1815 год вооруженные силы Наполеона с союзниками и антинаполеоновских коалиций, как минимум, десять раз встречались на поле брани при общей численности от 200 тысяч человек. При Ваграме (1809) билось порядка 300 тысяч комбатантов, в рамках Бородинской битвы (1812) — 250–260 тысяч, при Бауцене (1813), по разным подсчетам, — от 215 до 250 тысяч, под Дрезденом (1813) — без малого 400 тысяч, а Битва народов у Лейпцига (1813) собрала полмиллиона бойцов. В два раза чаще (более 20 раз!) за этот период на поле боя встречались армии общей численностью от 100 до 200 тысяч человек. Даже на Пиренейском фронте, который по сравнению с немецким, австрийским или русским выглядел второстепенным, по разным подсчетам, от трех до пяти раз происходили баталии подобного масштаба, в том числе известные битвы при Талавере (1809), Арапилесе (1812), Виттории (1813).

Аустерлиц (1805), Красный (1812), Лютцен (1813), Кацбах (1813), Лаон (1814), Линьи (1815) и Ватерлоо (1815) — это всё от 150 до 200 тысяч участников.

Сражения фактически превращаются в то, что позднее назовут «фронтовыми операциями».

В середине и второй половине XIX века величайшие баталии происходили в Центральной Европе, между войсками Италии, Австрии, Пруссии и Франции.

К счастью, на долю России после окончания Наполеоновских войн редко выпадали масштабные кровопролитные сражения. Для отечественной военно-исторической мысли, конечно, чрезвычайно важны и Крымская война 1853–1856 годов, и Русско-турецкая война 1877–1878 годов. Однако генеральные сражения, которые велись тогда в поле, имеют относительно незначительный масштаб, — если сравнивать их с крупнейшими военными событиями той эпохи, происходившими в Западной Европе и Северной Америке. Самая большая битва Крымской войны состоялась на реке Черной (1855). С обеих сторон в ней участвовало примерно 115–120 тысяч человек. Поражение Российской империи в этой войне было весьма разорительным и деморализующим, но в чисто военном отношении оно вовсе не имело катастрофических размеров. Что же касается Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, то самым многолюдным стало Авлияр-Аладжинское сражение (1877), в рамках которого противоборствовали 90–100 тысяч человек[77].

Несколько более значительны боевые эпизоды американской Гражданской войны 1861–1865 годов. Из них выделяются прежде всего четыре сражения с наибольшим количеством участников: при Фредериксберге (1862), Чанселорвилле (1863), Геттисберге (1863), а также так называемая Битва за Атланту (1864). Численность их участников колеблется от 165 до 195 тысяч человек. Однако и они далеко не достигают масштаба главнейших битв, которые происходили тогда в Западной Европе. Кроме того, долгое время качество войск, сражавшихся на обеих сторонах, оставалось весьма низким. Слабо организованные толпы добровольцев, подверженных массовому дезертирству, плохо обученных и пестро вооруженных, сталкиваясь между собою, нередко приходили в состояние хаоса.

В Европе между 1859 и 1871 годами, то есть всего за 12 лет, имели место шесть громадных баталий: Сольферино (1859), Кёниггрец (1866), Марс-ла-Тур (1870), двойная битва при Сен-Прива — Гравелот (1870), Седанская катастрофа (1870) и крушение Западной Франции при Ле-Мане (1871). Численность участников варьирует от 225 бойцов при Ле-Мане до 440 тысяч у Кёниггреца.

Европа фактически возвращается к напряженному и кровавому десятилетию Наполеоновских войн, хотя ни одной сколько-нибудь длительной войны не ведется. Одно-единственное крупное сражение теперь может забирать у борющихся сторон столько же сил и средств, сколько требовала большая военная кампания за сто лет до того.

Можно было бы предположить, что и потери, которые оказывались итогом решающей баталии, также становились адекватны ущербу, нанесенному людским ресурсам государства в длительной войне столетней давности, а страна за один день теряла столько же убитыми и ранеными, сколько во времена Войны за австрийское наследство оставляла на полях сражений за год, а то и за несколько лет. Но это совершенно не соответствует действительности. Процент потерь относительно общей численности сражающихся — невелик. Солдаты, призванные на службу в порядке всеобщей воинской обязанности, не проявляли должной стойкости. Первый серьезный натиск врага нередко приводил их в состояние паники, которую ничем не могли остановить офицеры. Даже организованное отступление часто превращалось в бегство, сопровождавшееся массовым дезертирством. Кроме того, полководцы, ведя стратегическую игру, отступали порой задолго до того, как их войска попадали в ситуацию неминуемого разгрома — достаточно было увидеть тактический перевес врага. Это во многом объясняется опасением утратить контроль над войсками, управляемость которых понизилась в принципе.

Преобладание прусской армии на полях сражений того времени в очень значительной степени основано на твердой дисциплине, которая прививалась солдатам в ходе их обучения. Прусское командование получило возможность смелее маневрировать, нежели его противники, рассчитывать на бо́льшую стойкость армейских соединений и бо́льшую четкость в выполнении приказов. Это дало ему весьма серьезный перевес в эпоху армий, состоящих большей частью из непрофессионалов-призывников.

Тенденция роста масштаба людских ресурсов, привлекаемых к участию в генеральных сражениях, с течением времени крепла. Это видно прежде всего из опыта Русско-японской войны 1904–1905 годов. Битва у Ляояна (1904), собравшая «всего» 255 тысяч участников, оказалась не столь уж значительной в ряду генеральных сражений дальневосточного театра военных действий, хотя за целое столетие от Мальплаке до Ваграма Европа не выводила такого количества бойцов на поля битв! Противостояние на реке Шахэ (1904) сконцентрировало уже 380 тысяч комбатантов, а их количество под Мукденом (1905) и Сандепу (1905) превысило полмиллиона. Собственно, Мукденское сражение оказалось масштабнее, нежели Битва народов под Лейпцигом. Оно является самой крупной по численности людской силы баталией, которую давало когда-либо европейское государство с древнейших времен до Первой мировой войны. А если рассматривать эти четыре битвы в совокупности, то они стали своего рода генеральной репетицией организационных, тактических и стратегических приемов, применявшихся впоследствии на фронтах Первой мировой.

Из этих цифр виден впечатляющий рост численности войск, которые могли быть собраны «великими державами» для нанесения решающего удара по противнику. XIX век, таким образом, превратил войну из работы профессионалов в массовое явление.

Взрывное увеличение вооруженных сил вызвало, в свою очередь, необходимость позаботиться об их снабжении, вооружении, обучении и обеспечении высококвалифицированными командными кадрами. А это породило целый кластер проблем, с каждой из которых «великие державы» справлялись по-своему.

Именно решение этих проблем создало почву для еще двух революций в военном деле XIX столетия.

Революция вооружения

Конечно, в XVI–XVII столетия происходили значительные изменения по части оружия, которым пользовались армии Европы и России. Постепенно уходили лук и аркебуза, им на замену шел мушкет, а его сменила фузея, появились первые, еще не слишком удобные вариации штыка[78].

Но лишь в XIX веке Европа впервые столкнулась с явлением подлинной гонки вооружений.

Дело не только в том, что армии великих держав перевооружались: когда-то переход от аркебуз к мушкетам или, скажем, введение штыка также вызвали серьезные последствия для тактики и организационного деления пехоты. Иными словами, крупные акты перевооружения случались и прежде. В русской армии, например, создание полков нового строя вызвало тотальное перевооружение, растянувшееся на несколько десятилетий. Важнее динамика, с которой шел процесс смены оружия на массовой основе. Новейшее, современнейшее оружие устаревало в течение десяти-пятнадцати лет. Неприятельская армия, получив более совершенные образцы, могла наносить более серьезный ущерб на поле боя, что моментально и самым заметным образом сказывалось на потерях. Боевые корабли иной раз устаревали, еще не сойдя со стапеля! Особенно это касалось их артиллерии и бронирования. Темпы разработки и распространения все новых и новых типов оружия понеслись вскачь. Военные ведомства едва-едва поспевали за техническими новинками.

Переход от гладкоствольного дульнозарядного ружья, стреляющего с помощью дымного пороха, к казнозарядной винтовке магазинного боепитания, обеспеченной стандартизированными патронами с бездымным порохом, потребовал колоссального технического сдвига, а вслед за ним — сдвига производственного. Ускоренное перевооружение английской и французской пехоты дало ей значительное преимущество над пехотой Российской империи в Крымской кампании 1854–1855 годов. В битвах Франко-прусской войны 1870–1871 годов немцы несли неоправданно высокие потери из-за более удачной конструкции ружей, коими располагала французская пехота[79]. Этот недостаток отчасти искупался качественным перевесом пруссаков в области артиллерии.

Возможности нового нарезного оружия в пехотном бою были видны еще по результатам основных битв Гражданской войны в Соединенных Штатах. Но тактические идеи европейского генералитета долго отставали от боевой реальности. Военный историк К. М. Маль сделал совершенно справедливый вывод: «Европейская тактическая мысль не сумела увидеть леса за деревьями, и основной военный итог гражданской войны в САСШ — сила нарезного стрелкового оружия, помноженная на полевые укрепления, и полное бессилие против них сомкнутых порядков — остался… незамеченным». Подобная архаика тактического мышления приведет к потерям, без которых можно было обойтись, не только во время Франко-прусской войны 1870–1871 годов, но также в ходе Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, англо-бурских войн и Русско-японской войны 1904–1905 годов. Тактические традиции начнут меняться лишь после жестоких уроков Первой мировой.

Вторая половина XIX века — время колониальных войн, которые велись европейскими великими державами по всему миру. Прогресс по части стрелкового оружия давал армиям метрополий значительный перевес при столкновениях с отрядами повстанцев, а также с вооруженными силами африканских и азиатских княжеств, ханств, султанатов феодального типа.

Но этот перевес не имел решающего характера, пока на полях сражений не появилось скорострельное оружие: сначала митральеза (оружие, стреляющее очередями, с ручным приводом и револьверным блоком из нескольких стволов), а затем пулемет.

Такая разновидность митральезы, как «пулемет Гатлинга», дала северянам мощное средство борьбы с пехотой Конфедерации в ходе Гражданской войны в Соединенных Штатах. Однако несовершенство конструкции долгое время не позволяло подобного рода оружию стать решающим фактором в больших сражениях.

Традиционный пулемет, действующий от энергии патронов, стал частью вооружения сильнейших армий в 1880–1890-х годах. На полях битв Англо-бурской войны 1899–1902 годов он уже применялся массово. Но гораздо больший эффект от его использования был получен во время масштабной борьбы англо-египетских армий за Судан. На протяжении 80–90-х годов XIX столетия исламское движение махдистов нанесло египтянам и их британским союзникам целый ряд тяжелых поражений на суданских территориях. Решающее сражение произошло при Омдурмане в 1898 году. Пулеметы дали британцам огромное преимущество. Потеряв убитыми несколько десятков человек и несколько сотен ранеными, они за один день положили десятки тысяч махдистов, бесстрашно и безнадежно бросавшихся в атаки под ливнем свинца.

Столь же значительный перелом произошел в сфере артиллерии, быстро совершенствовавшейся. На исходе XVIII века пушки стреляли ядрами, разрывными «гранатами» и картечью. Артиллерия прошла полосу бурного развития, мощно повлиявшего и на военную промышленность. Через сто лет использовались фугасные, бронебойные и шрапнельные снаряды, производившие на порядок больше потерь и разрушений. Как уже говорилось, перевес в качестве и количестве артиллерийских орудий оказался очень весомым фактором победы Пруссии над Францией в войне 1870–1871 годов.

Но самые значительные изменения произошли на флоте. В эпоху Наполеоновских войн основной ударной силой военно-морских сил являлись линейные корабли и фрегаты — трехмачтовые парусники с деревянными корпусами. Им на смену пришли эскадры винтовых броненосцев и крейсеров, которые приводились в движение паровыми машинами. Эта трансформация потребовала тотального переоснащения военных верфей, да и всей военно-морской промышленности в целом.

Технические перемены во флоте происходили стремительно.

Трафальгар (1805) и Наварин (1827) ознаменовали эпоху расцвета парусного флота. Но после Наваринской битвы звезда его закатилась чрезвычайно быстро — всего за несколько десятилетий.

Последний крупный эскадренный бой парусников состоялся в Синопской бухте (1853) и принес России новую славу. Любопытно, что за две недели до того произошел первый бой пароходов — российского «Владимира» и турецкого «Перваз-Бахры», также окончившийся для русского флота победой. В 1854 году англо-французская эскадра, действовавшая на Балтике, у острова Котлин впервые столкнулась с заграждениями из морских мин; летом 1855 года мины получили боевое применение: некоторые корабли союзников подорвались на них близ Кронштадта и получили повреждения. Однако Крымская война, своего рода смотр технических новинок военно-морской сферы, принесла и другой опыт, далеко не столь приятный для России и чрезвычайно важный для истории боевого флота в целом. Осенью 1855 года англо-французская эскадра, действовавшая на Черном море, подвергла обстрелу Кинбурн. Союзники применили три плавучих броненосных батареи. Эффект от их участия в бою произвел на современников ошеломляющее впечатление. Русские артиллеристы неоднократно поражали цель, но тяжелые ядра оставляли всего лишь сантиметровые вмятинки на броне, ничуть не вредя корпусу и экипажу. Зато огонь самих броненосцев производил большой ущерб. Так впервые нашли боевое применение броненосные корабли. Десятилетие спустя, во время Прусско-датской войны 1864 года, опять использовался броненосец: датский «Рольф Краке» обстреливал прусскую пехоту с моря. Тогда же состоялись первые эскадренные сражения пароходов: перестрелка у острова Рюген и битва у острова Гельголанд[80]. За два года до этих битв, в 1862-м, произошел первый в мировой истории бой броненосцев: «Мэрримак» южан противостоял «Монитору» северян, и их поединок стал чуть ли не самым ярким эпизодом на море в ходе Гражданской войны Северо-американских Соединенных Штатов. Вторым по значимости эпизодом стала первая удачная атака подводной лодки. Подводное судно южан «Ханли» нанесло удар по кораблю северян в 1864 году у Чарлстона. Так была открыта эра боевых подводных лодок. Первый бой, в котором участвовал целый отряд броненосцев, завершился успехом северян и сдачей большого броненосца конфедератов «Теннесси» в бухте Мобил — несколькими месяцами позднее атаки «Ханли». Не замедлило произойти и первое эскадренное сражение броненосных кораблей. В 1866 году битва у острова Лисса между итальянским и австрийским флотами завершилась тяжелым поражением первого из них.

Итак, 50–60-е годы XIX века стремительно изменили военно-морской флот. С 1860-х годов столкновения парусных эскадр стали бессмыслицей. Крупные боевые парусники просто перестали строить.

На протяжении нескольких десятилетий шло соревнование между броней и корабельной артиллерией: то морские броненосцы оказывались неуязвимыми благодаря своему панцирю, то артиллеристы получали в свое распоряжение столь эффективные орудия, что могли отправлять броненосных гигантов на дно морское, а это, в свою очередь, вызывало новые работы по усилению брони…

В ту пору, когда господство на море достигалось в битвах между парусными титанами, многие державы могли претендовать на высокий статус: строительство подобных кораблей было освоено по всей Европе и во многих государствах Америки. Однако появление могучих броненосцев, нарезной дальнобойной флотской артиллерии и подводных лодок поставило крест на многих государствах как на «великих морских державах». Строительство броненосного и тем более подводного флота требовало высокоразвитой промышленности, обилия инженерных кадров, опыта руководства крупными предприятиями и, наконец, чудовищных, несравнимых с периодом парусного флота, финансовых вливаний. Это означало: отныне на море господствует незначительное количество стран. В их числе оказались Великобритания, Германия, Франция, САСШ, Россия, Япония и в какой-то степени Австро-Венгрия с Италией.

Те же датчане, шведы, испанцы, голландцы, когда-то получившие славу великих морских наций, совершенно потеряли ее во второй половине XIX — начале XX века. Наглядным примером того, каких потерь может стоить попытка претендовать на высокий статус морской державы без необходимых для этого промышленных средств, стали тяжелые поражения Испании в войне с Соединенными Штатами 1898 года. С минимальными для себя потерями американские адмиралы уничтожили две испанские эскадры в сражениях у Манилы и Сантьяго-де-Куба. Притом главной причиной разгрома явилась очевидная производственно-техническая отсталость Испании. Даже приобретя новейшие боевые корабли за рубежом, она не могла обеспечить их качественным углем, исправными артиллерийскими орудиями, должной ремонтной базой, нужным количеством боеприпасов. В итоге дорогостоящие покупки ничуть не спасли флот от общего разгрома.

В свою очередь, потребность в развитии военно-морской промышленности постоянно, из десятилетия в десятилетие, стимулировала научную и инженерную мысль, давала принципиально новый опыт управления производством. В середине 90-х годов XIX века известный историк войны на море Херберт Вильсон, подчеркивая связь между экономикой и военным делом на флоте, писал: «По всей вероятности, в истории человечества не найти другого такого периода, который отличался бы столь многочисленными, поразительными и глубокими переменами, как настоящее столетие или, как мы почти в праве были бы сказать, нынешнее полустолетие. Пятьдесят лет тому назад корабли, орудия и военное искусство продолжали пребывать во многих отношениях в том же состоянии, в каком их застало окончание Голландских войн XVII века… С применением паровых машин все изменилось. У кораблей, снабженных паровыми машинами, появилась способность следовать своим курсом, пренебрегая направлением ветра. Человек же получил возможность пользоваться механическими приспособлениями огромной силы. До введения машин обработка и проковка больших масс железа была недоступна. Не было также возможности достигнуть точности и аккуратности в таких вещах, как нарезка каналов орудийных стволов или выделка орудийного затвора… До появления железопрокатных станков и паровых молотов железные суда нельзя было строить дешево, да, пожалуй, и вовсе нельзя было строить. Когда же мы вздумаем гордиться нашим стремительным прогрессом, припомним, что предки наши шаг за шагом создавали те средства, которые и двинули нас вперед».

Итак, массовые армии нуждались в массовом производстве эффективного и унифицированного оружия — огнестрельного, холодного, артиллерийского. Кроме того, они требовали массового же производства солдатской и офицерской формы, обуви, конской упряжи, боезапаса. Все это могли обеспечить лишь крупные предприятия, работающие на постоянной основе. И, следовательно, становление и развитие армий массового типа оказались мощным стимулом для увеличения крупного промышленного производства. В XIX столетии проявилось немало промышленных предприятий — мануфактур, фабрик, заводов, — построенных исключительно в расчете на обслуживание военных надобностей того или иного государства. Военное дело, таким образом, превратилось в XIX веке в один из главнейших ускорителей научно-технического, а также промышленного прогресса.

Забота о создании крупных запасов продовольствия, необходимых для больших армейских соединений, сделала неизбежным возникновение разветвленной централизованной системы государственных закупок сельскохозяйственной продукции, а значит, вливание огромных средств в аграрный сектор.

Во второй половине XIX века выявилось полное преобладание экономически и технически более развитых держав над державами, сохраняющими «рыцарские», «дворянские» традиции по части пренебрежения к новой технике. И даже если правительство стремилось к модернизации вооруженных сил, но не имело к тому достаточных средств, это очень быстро ставило его в проигрышное положение на международной арене. Невозможность без мощной промышленной базы вооружить армию и флот на современном уровне, а также обеспечить солдатам необходимое снаряжение да и просто содержание на массовой основе приводила к впечатляющим поражениям.

Выше уже говорилось о сокрушительном разгроме промышленно отсталой Испании в войне с Соединенными Штатами. Но и в самих Соединенных Штатах индустриальное преобладание Севера обеспечило ему победу над Югом в кровопролитной Гражданской войне. Что же касается прецедентов противостояния феодальных держав сильнейшим капиталистическим государствам Европы, то оно почти всегда заканчивалось полным разгромом первых. Таков, например, опыт военных действий Китая против Великобритании и Франции в ходе опиумных войн 1840–1842 и 1856–1860 годов. Иначе завершилось итало-абиссинское столкновение 1895–1896 годов. Однако в этом случае абиссинцам предоставили современное вооружение, а также военных специалистов-советников Франция и Россия, что поставило итальянцев в тяжелое положение.

В середине — второй половине XIX столетия происходит тотальное перекраивание политической карты мира. Великобритания и Франция, наиболее развитые в промышленном плане, оказываются странами-метрополиями громадных колониальных империй.

Кадровая революция

Уход с исторической сцены немногочисленных армий профессионалов и замена их на громадные военные машины, обслуживающие миллионы призванных в строй дилетантов, инициировал еще одну революцию в военном деле. Это революция кадровая. Новые условия требовали переменить отношение к командному составу — к его обучению, комплектованию, задачам. И офицерский корпус преобразился.

В XVI–XVIII столетиях роль командиров играли в подавляющем большинстве случаев дворяне по крови или вожди наемных отрядов, профессиональные ландскнехты. Среди последних, впрочем, также весьма значительная часть происходила из дворянской среды.

Московское царство не составляло исключения. Его правительство ставило воеводами в полках, городах и крепостях почти исключительно родовых аристократов, а также представителей тех слоев дворянства, которые немного недотягивали до аристократического статуса, но были близки к нему. Из общего обычая выбивались одни только формирования вольных казаков, управлявшиеся выборными атаманами. Эта среда вырастила таких выдающихся военачальников, как Михаил Черкашенин и Ермак, но процент крупных казачьих военачальников в вооруженных силах Московского государства оставался невелик, пока в них при царе Алексее Михайловиче не влилось малороссийское казачество. Однако даже с его вливанием в русскую армию казачьи атаманы составляли абсолютное меньшинство среди военачальников «воеводского» или «генеральского» ранга.

Войска нового строя по всем параметрам, включая и кадровый, были, если перефразировать известную песню, «отпрыск России, на мать не похожий». И если в армии старого типа командные должности не выходили за пределы старины (воевода, голова, стрелецкий голова, сотник и т. д.), то в полках нового строя широко использовалась европейская номенклатура военных чинов: лейтенанты, капитаны, «маэоры» и даже, несколько позднее, генералы. Притом две разные воинские иерархии оказались принципиально несопоставимы — ни по уровню должностей, ни по сопровождающей назначение в чин «чести». Лишь при Петре I Табель о рангах, установившая тотальную регламентацию государственной службы, прояснила, сколь ценен и как высоко пребывает относительно других военачальников любой чин российской службы.

Интереснейший, еще до конца не изученный переходный период, связанный для России с полками нового строя, продлился от царствования Михаила Федоровича до правления Петра I. И по части кадров в армейской сфере тогда тоже происходил переход.

Прежде всего, Михаил Борисович Шеин «опробовал» тактическую ценность европеизированных формирований и, хотя потерпел поражение под Смоленском, «открыл» для будущих поколений и их высокую боеспособность, и столь же высокую уязвимость в вопросах обеспечения.

Войны за Малороссию выявили на той же почве ряд национальных кадров, наделенных большим талантом.

Князь Юрий Никитич Барятинский отлично умел пользоваться войсками как старого, так и нового типа. Князь Иван Андреевич Хованский, управляя по преимуществу полками нового строя, то есть реорганизованной армией, заслужил славу превосходного полководца — одного из лучших не только в России, но и во всей Восточной Европе 1650–1670-х. Наконец, совсем уже не аристократ, а дворянин с относительно скромным родословием, генерал Григорий Иванович Косагов, добившись целого ряда побед, показал, до какой степени высокий организационный и тактический профессионализм в новых условиях важнее знатности, важнее «высокой» крови. Искусство вождения полков старого, традиционного типа уже неактуально. Добиться с его помощью крупных побед на полях сражений главных войн второй половины XVII столетия совершенно невозможно. Соответственно, самые «громкие» репутации русских полководцев — те, и только те, что взросли на ниве новой армии, новых способов ведения войны. Таково положение вещей уже при Алексее Михайловиче, а в дальнейшем названная тенденция — генеральная.

Возвращаясь к более широкому, общеевропейскому контексту кадровой политики по части командирских постов: в некоторых государствах офицерский патент можно было купить. Применялся и опыт иного рода: не-дворянин, дослужившись в армии или на флоте до определенного офицерского чина, приобретал вместе с ним и дворянское звание. Подобное аноблирование использовалось во Франции, Пруссии, Российской империи. Однако в этих странах, помимо России, опыт аноблирования офицеров не получил сколько-нибудь значительного размаха.

Итак, до Наполеоновских войн подавляющее большинство командиров повсеместно принадлежали к числу дворян. Что же касается высших командных должностей — генералитета, маршалов, адмиралов, — то их занимали по большей части аристократы либо самое родовитое дворянство.

В абсолютном большинстве случаев армейские и флотские командиры не проходили какого-либо специального обучения. Практические знания по военному делу им давали отцы, братья, прочие родственники, а также сама служебная практика. Понятие «военное образование» едва-едва прививалось, фактически оно находилось в зачаточном состоянии. Наконец, весьма скромные размеры имела штабная служба. Особых военных ведомств, где разрабатывались бы стратегия и тактика, где обсуждалось бы развитие вооруженных сил на ближайшую и отдаленную перспективу, где военные ресурсы подвергались бы постоянному контролю, не было.

В России XVI–XVII столетий не существовало каких-либо воинских училищ. В нашей стране, как и повсеместно в Европе, основным способом передачи знаний о методах командования, пользовании оружием и тактических приемах являлся «семейный подряд». Из числа учебных пособий русский военачальник мог воспользоваться разве что переводными сочинениями византийских авторов, во многом тотально устаревшими.

В этом смысле «лучом света в темном царстве» стало пособие, переведенное с голландского языка — «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей». Автор — Иоганн Якоби фон Вальхаузен, советник принца Морица Оранского, человек в делах военных многоопытный. «Учение…» вышло на Московском печатном дворе в 1647 году. Это сочинение стало одновременно и учебным регламентом для проведения работы с новобранцами, и своего рода воинским уставом. Предполагалось выпустить многотомник, где «Учение…» составило бы первую книгу. Во вступлении к «Учению…» неизвестный автор писал, что эта книга должна стать первой из восьми сочинений по военному делу: строевое учение и тактика пехоты и кавалерии, оперативное искусство, теория военного искусства и очерк развития военного дела в древности, военная история, положения об обязанностях рядовых бойцов и военачальников, история флотов и основы морской тактики, тактика на примере больших сражений. Вышла только одна книга, а именно та, что представляла наибольшую ценность для перестраивающихся вооруженных сил России. Там в подробностях рассказывалось, что такое военная иерархия, как устроены пехотная рота и пехотный полк, каковы оружейные приемы мушкетеров и пикинёров, как следует им строиться и перемещаться в боевых условиях, как нести караул, сколько пороху и иных боеприпасов иметь на полк и т. д. Поистине бесценный кладезь знаний по военному делу Европы, которое властно входило в плоть и кровь русского военного дела.

Училища, где давалось военное образование, достаточное для военачальника в сухопутных войсках и на флоте, появились в России только в XVIII столетии: кадетские корпуса, инженерная, артиллерийская, математико-навигацкая школы. Кого туда набирали? Преимущественно дворян или детей дворян. Правда, само устройство воинской службы российской предполагало, что офицер — либо дворянин родовой, либо «выслуженный» потомственный, либо имеющий «личное» дворянство, притом как второе, так и третье — стоит повторить и подчеркнуть — можно было выслужить. Служба в армии и на флоте открывала путь в привилегированное сословие тем способным людям, которые имели дерзание своей кровью и своим воинским искусством добывать высокие чины.

На протяжении XIX столетия кадровая политика в отношении офицерского корпуса повсюду прошла через тотальные изменения.

Прежде всего произошла демократизация военного управления: ослабла роль дворян и особенно аристократов в комплектовании офицерского корпуса. Во множестве появились офицерские училища и академии. Родились генштабы, без которых планирование войн, военных реформ, а также приведение массовых армий в действие стало немыслимым делом.

Начало столь значительных преобразований во многом связано с войнами революционной Франции на исходе XVIII века, сменившимися Наполеоновскими войнами начала XIX столетия. Прежде всего, огромная часть французского дворянства перешла на сторону роялистов, многие вступили в армии воюющих с Францией государств или погибли от рук революционеров. Поэтому революционное правительство не имело шансов набрать достаточное количество командиров-дворян для французской армии 1790–1800-х годов. Им на смену пришли военачальники, вышедшие из «третьего сословия». Они заняли не только низшие и средние офицерские посты, но и возвысились до командования дивизиями, корпусами, армиями. Некоторые из «простонародных» маршалов Наполеона обрели всемирную известность. Мишель Ней — сын бондаря. Андрэ Массена — сын мелкого торговца. Жан Ланн — сын фермера. Франсуа Лефевр — сын мельника. Николя Шарль Удино — сын пивовара.

В XIX веке процент офицеров, которые не являются дворянами по крови, растет по всей Европе: дворянство не в состоянии обеспечить вооруженным силам своей державы достаточное количество грамотных командиров. Причиной этому служит не только малочисленность родового дворянства, но и социальные привилегии, которые оно получило от своих монархов, в частности освобождение от обязательной службы. Особенно показательным является быстрый рост числа людей, вошедших в офицерский корпус не из дворянской среды, для стран, где дворянство традиционно имело сильные позиции. Так, например, в Пруссии 1820–1850-х годов офицерский корпус на 30–50 процентов комплектуется из персон недворянского происхождения. Позднее среди офицеров их стало большинство. В России на протяжении XIX столетия получение дворянства по выслуженному чину[81] или ордену приобрело столь значительный масштаб, что к концу столетия только один из десяти российских дворян мог проследить свое родословие от дворянского по происхождению семейства допетровской эпохи. В российской армии 1860–1890-х годов офицерство недворянского происхождения составляет более 50 процентов, тогда как в годы Наполеоновских войн его было лишь 20–25 процентов. В Австрии и особенно в Англии высокий процент офицеров, не имевших дворянских корней, поддерживался широкой практикой продажи и обмена патентов на офицерские звания. Те же самые процессы шли и в иных европейских государствах — как затронутых революциями, так и не затронутых.

Таков неизбежный итог развития военного дела.

Массовые армии требовали массовых офицерских корпусов, то есть массового контингента военных профессионалов, которым можно было доверить руководство бойцами-«дилетантами». В середине XIX века состав офицерских корпусов Пруссии, Австрии, Англии, Франции, России исчислялся десятками тысяч. К концу столетия Российская империя располагала таким количеством действующих офицеров, которое сравнимо с численностью всей русской армии, сражавшейся со шведами под Полтавой.

Таким образом, нужда в профессионалах командного типа стимулировала чрезвычайно крупный общеевропейский социальный процесс: уничтожение монопольного права родового дворянства занимать руководящие посты на всех уровнях вооруженных сил.

Приоритет происхождения заменяется в XIX веке приоритетом профессиональной подготовки. На протяжении всего XVIII и значительной части XIX столетия бо́льшая часть боевых командиров и штабных работников не имели специального военного образования. До середины XIX века крупным источником пополнения офицерского корпуса повсеместно служило производство из унтер-офицеров без прохождения какой-либо дополнительной учебы. Перелом по этой части произошел лишь к концу XIX столетия, когда всю Европу покрыла сеть военных учебных заведений разного уровня: школ, гимназий, кадетских корпусов, училищ и т. п. Наиболее требовательной к уровню общего образования будущих офицеров была прусская (впоследствии германская) система комплектования командных кадров. Наилучшие специальные навыки собственно военного характера давала французская система. Худшей на протяжении всего столетия оставалась американская система.

Любопытный факт: бригадами, дивизиями и даже целыми армиями на полях сражений американской Гражданской войны очень часто командовали дилетанты, не имевшие за плечами никакого военного образования. Если же говорить о более низком уровне должностных назначений, то там дилетантизм являлся уделом большинства офицеров как Конфедерации, так и Союза.

Принципиальную новизну в военное дело внесло рождение военных академий — высших военных учебных заведений, где проходили подготовку будущие командиры сухопутных соединений, эскадр, штабные офицеры высшего ранга. От генералов и маршалов прежних времен не требовалась образованность особого уровня, возвышающегося над прочей массой командного состава. Быстрыми темпами усложняющаяся система командования большими воинскими контингентами, ускоренная «гонка вооружений», стремительный технический прогресс привели в XIX веке к необходимости дать высшей части командного состава углубленную профессиональную подготовку. Там, где крупные военные училища возникли еще в XVIII столетии (Англия, Пруссия, Франция, Австрия), они перепрофилируются так, чтобы давать не просто обширный круг знаний для офицера[82], а специализированную программу штабной или высшей командной подготовки. А те великие державы, где училищ раньше не существовало, создают их уже под новый, расширенный формат образовательных программ.

Австрия обзавелась Винер-Нойштадтской академией[83] в середине XVIII века, затем еще одной, Венской, в 1852 году. В 1872 году к ним добавилась Венгерская военная академия «Людовика».

В Берлине еще в середине XVIII века возникла Прусская военная академия. Позднее она была закрыта и вновь восстановлена — с 1810-х годов.

Франция получила военную академию (Королевскую военную школу) в Париже еще при Людовике XV. В 1795 году она закрылась. В 1802 году Наполеон завел вместо нее новую академию в парижском пригороде Сен-Сир. Позднее к Сен-Сирской академии добавилось еще несколько высших учебных заведений армейской направленности.

Англия обладала Королевской военной академией в Вулвиче (с середины XVIII века) и Королевским военным училищем в Сандхёрсте (с 1802 года).

Бавария обзавелась Мюнхенской военной академией в 1867 году. Объединенная Италия располагала Туринской военной академией[84] и Моденским военным училищем. Соединенные Штаты — Военной академией в Вест-Пойнте (появилась еще в 1802 году!) и Военно-морской в Аннаполисе (1845).

Колоссальная российская армия потребовала создания нескольких академий. В 1832 году появляется Николаевская военная академия[85], в 1855-м — Михайловская артиллерийская и Николаевская инженерная, в 1877-м — Николаевская морская.

В период Наполеоновских войн рождается штабное дело — как обособленная часть руководства вооруженными формированиями. Оно предполагает выделение при военных министерствах, а также при армиях, корпусах, дивизиях и т. п. офицерской службы, которая не занимается непосредственным командованием солдатами или обслуживанием техники. В ее компетенцию входит сбор информации (в том числе ведение разведки на постоянной основе), тактическое, стратегическое и организационное планирование, оценка состояния собственной военной силы и выработка планов по ее развитию. В ее обязанности входит и картографирование. На протяжении XVII–XVIII столетий зачатком штабной ветви военного командования являлась скромная и немноголюдная генерал-квартирмейстерская служба. В первые десятилетия XIX столетия она начала расти как на дрожжах и чрезвычайно быстро обрела одну из ведущих ролей в командной структуре.

Центральным органом всей штабной работы крупного государства является Генштаб. Он, в свою очередь, освобожден от работы, связанной с руководством отдельными строевыми частями и соединениями вооруженных сил. В его задачу входит подготовка решений, принимаемых на уровне всей армии или всего флота. Генштаб — самостоятельный, действующий на постоянной основе механизм, влияние которого на жизнь вооруженных сил как в мирное, так и в военное время огромно.

Немецкий боевой офицер, опытный штабист, директор Прусской военной академии Карл фон Клаузевиц считал, что назначение Генштаба состоит в «…разработке и изложении идеи высших строевых начальников в форме приказаний, со всеми необходимыми для исполнения подробностями; кроме того, Генштаб обязан заботиться о боевой готовности и материальных нуждах войск, для чего, не вмешиваясь в деятельность специальных органов, должен сообщать им необходимые указания, вытекающие из общего хода военных действий; с другой стороны, Генштаб получает от этих органов сведения о степени обеспечения войск предметами довольствия». В реальности Генштаб, тем или иным образом подготавливая информацию для принятия важнейших решений командующим («высшим строевым начальником»), мощно воздействовал на форму и даже смысл этих решений.

Прообразом такого учреждения стал Генштаб французской армии при Наполеоне Бонапарте, когда его возглавлял маршал Бертье. Генерал Фезенсак писал о Бертье: «Никогда ни у кого не было большей точности в службе, подчинения командующему столь беспрекословного, преданности столь безграничной. Занимаясь канцелярской работой ночью, он отдыхал от напряженного дня. Часто среди ночи его будили и вызывали, чтобы переделать всю предыдущую работу, и… часто вместо награды он получал лишь несправедливые упреки… Но ничто не останавливало его рвения, никакая усталость тела, никакая канцелярская работа не были выше его сил, никакое испытание не могло быть выше его выносливости».

Однако главный образец Генштаба для великих держав Европы создала не Франция, а Пруссия. В эпоху Наполеоновских войн он стал центром реформирования прусской армии. Тогда его возглавляли талантливые военачальники и военные теоретики Герхард фон Шарнхорст и Август фон Гнейзенау. В середине XIX века Прусский генштаб стал колоссальной машиной стратегического планирования. К тому же он сделался важным политическим орудием объединения Германии вокруг Пруссии. Более тридцати лет им руководил генерал-фельдмаршал Хельмут фон Мольтке-старший. Ему и его учреждению Пруссия во многом обязана победами при Кёниггреце и у Седана.

В России аналогичное учреждение появилось в 1815 году[86]. В Австро-Венгрии оно не занимало столь высокого и независимого положения, как в Пруссии, и приобрело самостоятельность от военного министерства, а также значительный масштаб деятельности лишь в 1870-х годах.

Одной из важнейших задач военных академий, кстати, являлась подготовка искусных сотрудников для Генштаба.

Рождение Генштабов и регулярное пополнение штата его сотрудников выпускниками военных академий имеют исключительно важное значение в рамках теории элит. Европа XIX века породила весьма тонкий — всего несколько тысяч человек — слой военных интеллектуалов, получивших мощные рычаги воздействия на судьбы войны и мира. От их идей зависело решение множества вопросов мировой политики. И во многом именно на них лежит вина за развязывание Первой мировой войны.

Итак, в XIX столетии военное дело стало столь мощным стимулом для научного, технического, промышленного и социального развития, каким никогда прежде не бывало. С изменениями в военном деле связаны колоссальные сдвиги в сфере индустриального состояния Европы, перекраивание карты ее колониальных владений, а также появление новых групп правящей элиты.

Литература

Аксаньян К. Э. «И воры казаки в бояраке сидели два дни». К вопросу о реконструкции сражения на реке Восьме // Вестник МГУТУ: Серия общественных наук. 2023. Вып. 1.

Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедиции Императорской Академии наук: Дополнены высшей учрежденной комиссией: В 4 т. СПб., 1836.

Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время (7113–7121 годы). М.: Императорское общество истории и древностей российских при Московском университете, 1907.

Будило И. Дневник событий, относящихся к Смутному времени // Русская историческая библиотека, издаваемая Археографической комиссией: Т. 1. СПб., 1872.

Вайнштейн О. Л. Россия и Тридцатилетняя война 1618–1648 годов: Очерки из истории внешней политики Московского государства в первой половине XVII века. М.: Госполитиздат, 1947.

Видекинд Юхан. История шведско-московитской войны XVII века. М.: Памятники исторической мысли, 2000.

Володихин Д. М. Пожарский: Спаситель Отечества. М.: Вече, 2012.

Володихин Д. М. Полководцы Московского царства. М.: Молодая гвардия, 2020 (ЖЗЛ).

Дворцовые разряды, по высочайшему повелению изданные II отделением Собственной Его Императорскаго Величества канцелярии: Т. 1 (с 1612 по 1628 год). СПб., 1850.

Дневник Яна Петра Сапеги (1608–1611) / Сост. И. О. Тюменцев и др. М.; Варшава: Древлехранилище, 2012.

Жолкевский С. Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб., 1871.

Забелин И. Е. Минин и Пожарский: Прямые и кривые в Смутное время. М.: Аграф, 1999.

Забелин И. Е. Сыскное дело о ссоре межевых судей стольника князя Василия Большого Ромодановского и дворянина Лариона Сумина // Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете.: 1848. Вып. 7.

Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI века / Отв. ред. и авт. предисл. В. И. Буганов. М.: Наука, 1988.

Зорин А. В. Лисовчики: Александр Юзеф Лисовский и его полк в истории Смутного времени. М.: Квадрига, 2017.

Иловайский Д. И. Ответ Оглоблину // Русская старина. 1898. Кн. XI.

Иностранцы о древней Москве: Москва XV–XVII веков. М.: Столица, 1991.

Кобрин В. Б. Материалы генеалогии княжеско-боярской аристократии: XV–XVI века / Вступ. ст. Ю. М. Эскина, А. Л. Юрганова. М.: РГГУ, 1995.

Козляков В. Н. Герои Смуты. М.: Молодая гвардия, 2013 (ЖЗЛ)

Макаров М. Несколько слов о боярине князе Борисе Михайловиче Лыкове // Русский вестник. 1842. № 5–6.

Мархоцкий Н. История Московской войны / Подгот. публ., пер., ввод. ст., коммент. Е. Куксиной. М.: РОССПЭН, 2000.

Меньшиков Д. Н. «Затишье» перед бурей. Боевые действия под Смоленском в июле — августе 1633 года // Война и оружие: Новые исследования и материалы. Международная научно-практическая конференция 12–14 мая 2010 года: В 2 ч. СПб., 2010. Ч. 2.

Меньшиков Д. Н. Боевая сила армии М. Б. Шеина в Смоленском походе // Вестник Санкт-Петербургского университета: Сер. 2: История. 2008. Вып. 4. Ч. 1. С. 12–15.

Орленко С. П. Выходцы из Западной Европы в России XVII века: Правовой статус и реальное положение. М.: Древлехранилище, 2004.

Павлов А. П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове (1584–1605 годы). СПб.: Наука, 1992.

Павлов А. П. Думные и комнатные люди царя Михаила Романова: Просопографическое исследование: В 2 т. СПб.: Дмитрий Буланин, 2019.

Хроники Смутного времени / Сост. П. Г. Паламарчук. М.: Столица, 1998.

Памятники истории русского служилого сословия / Сост. А. В. Антонов. М.: Древлехранилище, 2011.

Памятники литературы Древней Руси: Конец XVI — начало XVII века / Сост. и общ. ред. Л. А. Дмитриева, Д. С. Лихачева; вступ. ст. Д. С. Лихачева. М.: Художественная литература, 1987.

Повесть о победах Московского государства / Изд. подгот. Г. П. Енин. Л.: Наука, 1982.

Полное собрание русских летописей. Т. ХIV. СПб., 1910.

Полное собрание русских летописей: Т. 34. М.: Наука, 1978.

Поршнёв Б. Ф. Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства. М.: Наука, 1976.

Русская военная элита: Сборник статей / Сост. Д. М. Володихин. М.; Севастополь: [б. и.], 2015.

Русская историческая библиотека, издаваемая Археографической комиссией: Т. 1. СПб.: Печатня В. И. Головина, 1872.

Русские летописи: Т. 4: Львовская летопись. Рукопись Жолкевского. Рязань, 1999.

Русский дипломатарий: Сборник: Вып. 8. М.: Археографический центр, 2002.

Сказание Авраамия Палицына: Издание Императорской Археографической коммиссии (Извлечено из XIII-го тома «Русской исторической библиотеки»). СПб., 1909.

Сказания современников о Димитрии Самозванце: В 2 т. / Сост., ред., авт. прим. Н. Г. Устрялов. СПб., 1859. Т. 1.

Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века. Л.: ЛГУ, 1985.

Смирнов И. И. Краткий очерк истории восстания Болотникова. М.: Госполитиздат, 1953.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен / Коммент. А. М. Сахарова, В. С. Шульгина. Т. 9–10. М.: Мысль, 1990.

Спор князя Лыкова с князем Черкасским 7140 года // Временник Императорского Московского общества истории и древностей российских. М., 1850. Кн. 5. С. 66–67.

Станиславский А. Л. Гражданская война в России XVII века: Казачество на переломе истории. М.: Мысль, 1990.

Станиславский А. Л. Труды по истории Государева двора в России XVI–XVII веков. М.: РГГУ, 2004.

Станиславский А. Л., Морозов Б. Н. Повесть о земском соборе 1613 г. // Вопросы истории. № 5. 1985.

Сташевский Е. Смоленская война 1632–1634 годов: Организация и состояние московской армии. Киев, 1919.

Татищев В. Н. Материалы к «Истории Российской»: Царство царя Михаила Федоровича // Татищев В. Н. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Ладомир, 1994–1996. Т. 7.

Шинаков Е. А. От Чернигова до Смоленска. Военная история юго-западного русского порубежья с древнейших времен до XVII века. М.: Центрполиграф, 2018.

Эскин Ю. М. Дмитрий Михайлович Пожарский. М.: Квадрига; Зебра Е, 2013.

Эскин Ю. М. Завещание князя Дмитрия Пожарского // Отечественная история. 2000. № 1.

Эскин Ю. М. Местничество в России XVI–XVII веков: Хронологический реестр. М.: Археографический центр, 1994.

Эскин Ю. М. Опыт жизнеописания боярина князя Козьмы-Дмитрия Михайловича Пожарского // День народного единства: Биография праздника / И. Л. Андреев и др. М.: Дрофа, 2009.