Тишина была оглушающей.

Он где-то однажды читал похожее: стояла оглушающая тишина… Он ещё подумал тогда: как такое может быть? понапишут… писаки, напридумывают, как их дьявола… метафор, да. Как тишина может быть оглушающей? Это тебе не барабаны с трубами, не вой станционных турбин, перекрывающий гул океана, и даже не монотонное гудение вентиляции, постоянное, отупляющее, привычное… это всего лишь тишина, редкая и благословенная гостья в их мире. Как она может быть оглушающей… а вот, поди ж ты… может. Глухой может быть. Тёмной. Подавляющей все звуки, шорохи и вздохи.

Павел пошевелился, попытался переменить положение. И почти сразу же пришла боль, яркой вспышкой полоснувшая по живому. Его скрутило так, что он не сдержался — вскрикнул, и не глухо, не утробным стоном, а в голос, громко, разорвав мёртвый саван недышащей тишины, и тут же руки его коснулось что-то тёплое, живое, мягкое, даже не коснулось — прошелестело рядом, пискнуло робко и жалобно, как новорожденное дитя, дитя глухой, тёмной ночи.

Чёрт! Это всего лишь крыса. Да, крыса. Павел стиснул зубы и постарался повторить несколько раз про себя: крыса, всего лишь крыса, всего лишь… и боль, та первая, резкая и огненная, чуть поддалась его воле, словам этим дурацким, ничего не значащим, сочащимся сквозь сжатые зубы, и отступила, зашипела, свернулась в тугой комок, болезненно пульсирующий где-то внутри. От этой новой боли всё ещё хотелось выть, но уже можно было терпеть.

— Теперь надо открыть глаза, — сказал он себе. Сказал вслух, с трудом разлепил непослушные тяжёлые веки, вгляделся в окружающую его черноту и неожиданно для себя негромко расхохотался. Боль снова зашевелилась где-то внутри, мягко толкнула его, словно давала понять, кто здесь хозяин, но Павел мысленно отмахнулся от неё, попробовал опять засмеяться, но вместо этого закашлялся, натужно и болезненно, выплёвывая из себя сгустки крови и вновь вернувшуюся острую боль.

Со всех сторон была тьма, сверху, снизу — везде. Если бы Павел сумел поднести свою руку к лицу, к самому носу, если бы сковывающая его боль позволила ему сделать это, он всё равно вряд ли что-нибудь увидел, настолько плотной была обволакивающая его темнота. И она пугала. Пугала даже больше, чем прежняя оглушающая тишина, которая, внезапно растеряв своё молчание, наполнилась дыханием крыс и какими-то далёкими звуками, может настоящими, а может и придуманными.

Отчего-то вдруг вспомнилось, как его, ещё совсем мальчишку, отправили на ремонт вентиляции. Он тогда вместе с другими такими же юнцами числился стажёром при худом мужике с длинным унылым лицом и смешной фамилией Попиков, которого кто-то из шутников их учебной группы быстро перекрестил в Жопикова. Задачей Павла было спуститься по вертикальной вентиляционной шахте на несколько этажей вниз, на страховочном тросе — работа рутинная, хотя и небезопасная. Ремни обвязки надёжно сдавливали грудь, пояс и бёдра, Павел медленно спускался, едва ощущая всем телом мерные толчки натянутого троса, как вдруг мир ухнул, закружился и начал падать. То есть падать стал сам Павел, стремительно несясь вниз, навстречу хохочущей бездне. Позже скажут: полетел соленоид лебёдки. Барабан, визжа от старости и натуги, принялся раскручиваться, всё больше и больше набирая обороты, и трос толстой стальной змеёй заструился вниз под тяжестью Пашкиного веса и снаряжения, разматываясь со скрипящего барабана, до самого конца, до упора, пока не замер на высоком тонком звуке натянутой струны, с Павлом, зависшим где-то между небом и землей.

Пока Павел падал, он успел пару раз долбануться о стены, отчего налобный фонарь, закреплённый на каске, слетел и погас, даже не успев коснуться далёкого дна, а сам Павел остался болтаться на невидимом тросе в кромешной тьме — звенящей, давящей и такой на удивление вечной…

Сейчас тьма, окружающая его, была такой же.

Павел почувствовал, как в его руку, с тыльной стороны ладони что-то ткнулось, влажное и холодное, обожгло щекоткой. Он опять дёрнулся, инстинктивно, не обращая на этот раз внимания на боль.

— Пошла вон, — выдохнул невидимой крысе.

По полу зацокали-зашаркали лапки, цепляясь тонкими коготками за выбоинки и шероховатости бетона. Крыса отбежала, но недалеко. Павел чувствовал, она рядом — дышит чуть слышно, втягивает длинным носом запах крови, ждёт. Ждёт его последнего вздоха, когда он наконец-то выплюнет его из булькающих кровью лёгких, выплюнет и вытянется, затихнет, и тогда…

— Вон пошла отсюда, — снова повторил тихо и твёрдо. Почувствовал опять, что проваливается куда-то, попытался ногтями ухватиться за холодный и влажный бетон в последней тщетной попытке, но не преуспел и уже на самом краю небытия — не услышал — почувствовал, как победно засмеялась тишина, и её смех рассыпался на тихое повизгивание и шуршание крыс…

Глава 1. Сашка

— Здравствуйте. Проходите, пожалуйста, — горничная махнула рукой, чуть отстранилась, пропуская Сашку внутрь, и на её лице промелькнула развязно-презрительная улыбка.

Сашка постарался придать уверенности своей осанке, прошёл в гостиную, всё ещё ощущая спиной насмешливый взгляд наглой девчонки. Прислуга Рябининых, и эта молоденькая Лена (она была чуть старше его), и та, вторая, в летах, с короткими седыми волосами, не скрывали своего презрения, не считали его ровней своим хозяевам и смотрели на Сашку как на пустое место или (что было ещё хуже) вот как сейчас — со снисходительным пониманием его мизерной значимости в этом мире.

Ему захотелось поёжиться, повести плечами, стряхивая со спины чужой липкий взгляд, но он не решился. Разозлился на себя, на свою вечную трусость, перед всеми, даже перед этой девчонкой, которая вообще никто, глупая уборщица чужих помещений, заискивающе хлопающая глазами перед своей хозяйкой — строгой и надменной Натальей Леонидовной, матерью Оленьки, его теперешней неожиданной подружки.

Задумавшись, Сашка не сразу заметил, что гостиная пуста. Обычно в ней всегда кто-то был. Чаще сама Оленька или её мать, реже — Олин отец, что было неудивительно. Юрий Алексеевич Рябинин, как и все мужчины верхнего уровня, был человеком занятым. Служил он у генерала Ледовского, Вериного деда, хотя в глазах Сашки на армейского походил мало. Был Юрий Алексеевич низковат, тучноват, с круглой красной лысиной и таким же круглым и красным лицом. Дома у Рябининых всем верховодила Наталья Леонидовна, и вот её Сашка откровенно побаивался.

Как правило, когда Сашка приходил к Рябининым, его встречала сама Оля (Наталья Леонидовна до него не снисходила) — поднималась, всегда очень красиво, как в кино, с небольшого диванчика, делала шаг навстречу и замирала в картинной позе с милой и всегда одинаковой улыбкой. Раньше Сашка не замечал этой её шаблонности, он вообще не очень-то замечал тихую Олю Рябинину, робкой тенью следовавшей за своими подругами — живой и хохочущей Никой, резкой и язвительной Верой. И теперь, оказавшись с ней один на один, он вдруг с особой отчётливостью ощутил эту кукольность, эту неестественность, непривычную ровность эмоций и чувств. В Оле Рябининой не было ничего отталкивающего, но — удивительное дело — в ней не было и ничего притягательного. Нежное лицо, ровный румянец, рот, правильно изогнутый в заученной улыбке, приветливый взгляд карих глаз, тёмные волосы, рассыпавшиеся по плечам — всё вместе это, несомненно, производило приятное впечатление, и если кто-нибудь сталкивался с Оленькой, то непременно улыбался ей, а она улыбалась в ответ, но это был лишь обмен дежурными, ничего не значащими улыбками, потому что (Сашка знал это по себе) стоило Оленьке исчезнуть из виду, как о ней тотчас же забывали. Она была как фабричная кукла, красивая, но какая-то одинаковая. Со всех сторон. Как ни покрути.

Но именно одинаковая Оля Рябинина пришла к нему тогда, когда все остальные отвернулись. Пришла сама и сказала… что-то сказала, Сашка не запомнил что. Он вообще, как ни силился, никак не мог запомнить, что она всегда говорит, и подчас ему казалось, что повернись она к нему спиной, он тут же забудет, как она выглядит, и он страшно пугался этих своих мыслей. Пугался ещё и оттого, что сегодня, сейчас, после всего случившегося он нуждался хоть в ком-то. Даже в такой девушке — пресной, никакой, при прикосновении к которой ничего не возникает, нигде не ёкает, не аукается. А впрочем… впрочем иногда он думал, а, что, если это как раз то, что ему нужно? Спокойная, добрая, уравновешенная подруга рядом. Которая рано или поздно научит его улыбаться, где надо и как надо, кивать головой, говорить нужные слова, изображать лицом подходящие случаю эмоции (где радость — умеренный восторг, где горе — такое же умеренное сострадание), и он, как прилежный ученик, обязательно всему научится, и жизнь потечёт ровно и неторопливо под уютный аккомпанемент чужих гостиных, салонов и кабинетов. И своих… когда-нибудь ведь у него будут и свои…

Глава 2. Сашка

Следователь снял очки и устало потёр переносицу. На Сашку он не смотрел, перелистывал, склонив голову, лежащие перед ним бумаги, вглядывался в строчки, подслеповато щурясь.

Сашка сидел напротив. Следственная комната, располагавшаяся на одном из этажей военного яруса, того самого, который отделял верхние этажи, это непоколебимое сосредоточие роскоши и успеха, от всего остального мира, была довольно-таки тёмным помещением. Окна здесь были не предусмотрены, что и понятно — следователям приходилось иметь дело с разным народом, стены — обычные серые, как и везде в Башне, несколько ламп, намертво вмонтированных в потолок, из которых и горели только две или три, да уродливый настольный светильник на стальном кронштейне, прикрученном к краю стола.

Кроме этого стола, да двух одинаковых неудобных стульев, один из которых следователь всегда учтиво предлагал Сашке, а на второй садился сам, другой мебели не было. Сам же стол, за исключением стальной цапли-лампы, всегда был девственно чист. Все материалы следователь приносил с собой в стандартных канцелярских папках, аккуратно раскладывал на столе, вынимал содержимое листок за листком, а по завершении допроса так же методично и аккуратно убирал все бумаги обратно в папки — каждую в свою. За полтора месяца Сашка выучил наизусть все движения следователя, все его привычки и уже угадывал, когда тот бывал доволен его ответами, а когда не очень. Сейчас был как раз второй случай. Когда Илья Ильич (видимо, родители следователя не слишком долго мучались, подбирая имя для сына) вот так устало морщился, потирая виски узловатыми пальцами, это почти всегда означало, что он недоволен. И чем сильнее он тёр свои виски, тем выше была степень его недовольства. Впрочем, он никогда не кричал, и — упаси господи — не бил, хотя Сашка этого страшно боялся. Про следственный отдел в Башне всякое болтали, а когда Сашку сопровождали (они никогда не говорили «конвоировали», всегда только — «сопровождали») до выходного КПП, он сам иногда слышал, доносившиеся откуда-то из глубины этажа, из тёмных запутанных коридоров, чьи-то стоны и сдавленные крики.

— Так вы утверждаете, Александр Николаевич, что все свои… — Илья Ильич хмыкнул. — Все свои донесения вы писали напрямую Литвинову?

— Да, — Сашка кивнул.

— Но отправляли их с почты Кравца Антона Сергеевича.

— Да.

— У вас был доступ к почте вашего начальника?

— Да.

Все эти многочисленные заученные «да» Сашка повторял как заведённый. Но следователь раз за разом упорно возвращался к этим вопросам. Чего он от Сашки добивался, было понятно — чего тут было не понять. Литвинов, пытаясь оправдаться, скорее всего валил всё на Кравца, а Кравец, желая остаться чистеньким, топил своего прежнего начальника. Вряд ли, ответь Сашка на вопросы следователя так, как тому было нужно, что-то бы существенно поменялось — Литвинов всё равно был уже признан виновным по всем статьям, а Кравец… о, тут, Сашка даже не сомневался, этот выйдет сухим из воды. Единственной причиной, почему Сашка так упорно придерживался заведомо лживых ответов, было его, Сашкино, будущее.

— Смотри сам, Шура, я ведь не настаиваю. Это дружеский совет, рекомендация старшего товарища, не более.

Кравец сидел напротив него, небрежно закинув ногу на ногу. Лицо у Антона Сергеевича было беспристрастным, не лицо, а маска, и лишь потому, как звонко и часто ударяла о края чашки ложечка, которой его начальник помешивал горячий чай, Сашка угадывал лёгкую нервозность и беспокойство Кравца.

Они сидели у него в гостиной, теперь все их встречи проходили в неформальной обстановке. Кравец в домашнем халате выглядел непривычным, даже каким-то добрым что ли, но Сашка на этот счёт не обольщался. Такие люди, как Антон Сергеевич, не были добрыми или злыми, и единственное, что их вело в этой жизни — холодный расчёт. И пока в этом расчёте зачем-то учитывали и его, Сашу Полякова.

Сашка отвёл взгляд от чашки, от нервно-подрагивающей ложечки в сухих и тонких руках Кравца и перевёл глаза вниз, на ноги начальника в мягких пижамных штанах, выглядывающих из распахнутого снизу халата. Подивился в который раз неожиданной склонности Антона Сергеевича к сибаритству, к уютным и комфортным вещам, которой прежде он за ним не замечал. Хотя раньше его к себе домой и не приглашали.

— Ты можешь, конечно, Шура, рассказать своим дознавателям, что держал связь с Литвиновым исключительно через меня, можешь, но что это даст? Подумай. Тебе в любом случае ничего не будет, ты — птица подневольная, сошка мелкая. Доносы вещь неприятная, конечно, но достаточно обыденная в нашей жизни, кто этим хоть раз да не брезговал, — Кравец наконец отставил в сторону чашку и чуть наклонился вперёд к Сашке. — Но… посмотри на вещи шире и в перспективе. Вряд ли при сегодняшнем раскладе тебе, Шура, удастся зацепиться наверху. Без надёжных связей. Как бы совсем из административного управления не полететь, вот оно что. Савельев тебе свою доченьку не простит. Но вот я… я тебе помочь могу. Но для этого нужно, чтобы всё, что так или иначе Савельевской девчонки касалось, мимо меня прошло. Я этого не видел, не слышал и знать не знаю.

Наверно, в первый раз за всё то время, что Сашка знал Кравца, тот выразился прямо и без обиняков. Он всеми силами старался остаться чистеньким, чтобы даже такая тень, как Сашкины доносы его не коснулась. А взамен предлагал свою дружбу… если это только можно назвать дружбой.

«Он ведь всё равно отбрехается, — с тоской думал Сашка про себя, по-прежнему разглядывая Кравцовские ноги. — Он уже от всего остального отговорился, даже типа в героях ходит за то, что якобы перехватил ту группу, которую Литвинов послал убить запертых на карантине людей, а у меня там между прочим родители были… а он знал…». Сашка с силой сжал зубы, ещё больше опуская голову, чтобы Кравец ничего не заметил.

Чёрт, чёрт… Что ему делать, как поступить? Если Сашка сделает, как просит Кравец, то, возможно, тот окажет ему защиту. Протекцию. А если нет… Если Сашка скажет, что всё делал по приказу Кравца, доносы, всё остальное… если он так скажет… Сашка поднял голову и встретился с холодным взглядом своего начальника.

«Тогда тебе конец, — говорил этот взгляд. — Ты всё понял правильно, Шура, тогда тебе конец».

Именно поэтому Сашка и упорствовал сейчас в кабинете следователя, упорствовал несмотря на то, что его трясло от страха, колотило так, что он боялся, что начнёт прямо здесь, перед лицом невозмутимого и сонного Ильи Ильича отбивать ногой чечётку, как заяц.

— М-да… ну что ж, тогда… — следователь положил руки на одну из папок и на мгновенье замер.

Сашка ожидал услышать привычное «не смею вас больше задерживать», но Илья Ильич сухо улыбнулся и неожиданно сказал:

— Тогда… учитывая, Александр Николаевич, ваш опыт работы осведомителя, мы хотим вам кое-что предложить…

Сухой ломкий голос следователя вбивал молоточком слова в Сашкину голову. И эти слова, проникая в мозг, переплетались с его собственными мыслями, образуя странный симбиоз, занятную философскую концепцию, от которой Сашка, как не старался, никак не мог отмахнуться.

Глава 3. Павел

…Павел думал, каким же старым стал Иосиф Давыдович, очень старым. Но голос и глаза, особенно глаза учителя, оставались смеющимися и молодыми, а руки, морщинистые и шершавые, были живыми, горячими, и под истончившейся, пергаментной кожей не теплилась — билась жизнь. Жизнь его любимого учителя. Спасённого Анной.

На Анну, что шла рядом, Павел старался не смотреть, и вовсе не потому, что было неприятно или не хотелось (хотелось и даже очень), просто не мог. Он слышал, как она что-то говорит, яростно, страстно, помогая себе руками, совсем как та, маленькая Анна, Анна-школьница, Анна лучший друг. Наверно, рассказывает про свою больницу или другое, потому что понимает, что надо говорить хоть что-то, чтобы заполнить эту тягучую пустоту, чтобы помочь ему выбраться, не упасть — туда, на дно своей совести.

Навстречу попадались какие-то люди. Персонал? Многие при виде Павла шарахались в сторону. Он даже не смотрел на них, но всё равно чувствовал их испуг и недоумение, и иногда хотелось гаркнуть со злости кому-нибудь особенно любопытному: «Ну, что уставились?», и только торопливый Аннин голос приглушал, успокаивал его гнев.

Так они дошли до её кабинета, она пропустила Павла внутрь, осторожно прикрыла дверь и наконец замолчала. Здесь уже было ни к чему и не от кого оберегать его. Анна посмотрела на него долго и изучающе.

— Ты хоть слышал, что я тебе говорила?

— Нет, — честно признался он и сделал шаг навстречу. — Аня…

И, как это бывает в дешёвой и пошлой мелодраме, двери в кабинет с шумом отворились, и молоденькая медсестра, едва ли старше, чем его дочь, влетела и, увидев их вместе, замерла на пороге, открыв рот, может от удивления, а может и от понимания, которое дано только женщинам, даже совсем юным, что она что-то нарушила, что-то хрупкое и ломкое, что готово было вот-вот возродиться.

— Анна Константиновна, — почти умоляюще прошептала она. — Анна Константиновна. Там ЧП… там, в детском…

Виноватый шёпот этой девочки оглушил его. И он снова почувствовал себя чужим и совершенно ненужным в этом мире, который от него прятали столько лет. Девочка меленькими шашками подошла к Анне и стала тихо говорить той что-то, время от времени бросая на него быстрые испуганные взгляды. Павел их не видел, лишь ощущал на себе, отмахивался как от назойливых мошек. Он смотрел на Анну. Видел, как меняется, по мере рассказа медсестры, её лицо. Как она хмурится. Как наползает морщинка на её лоб, как она старится прямо на его глазах. Это не отталкивало, нет. Это тревожило.

— Павел, — Анна повернула к нему своё строгое узкое лицо, озарённое болью и внутренним светом. Оно было похоже на лица святых, тех, что глядели на них в детстве со страниц старых книг, которые им показывал Иосиф Давыдович. — Павел Григорьевич, — повторила Анна. — У нас… возникли некоторые обстоятельства. Мне нужно уйти, там в детском…

Она не договорила, но он всё равно кивнул. Ничего в их жизни не меняется и вряд ли изменится — один из них всегда так и будет уходить, оставляя другого в одиночестве …

Глава 4. Кравец

Что-то не давало ему покоя с тех самых пор, как он покинул квартиру Рябининых. Какая-то мысль. Она билась и билась в его голове, но Антон, как ни старался, никак не мог ухватиться за неё, раскрутить, додумать до конца. Может, это была даже не мысль, а так… предчувствие.

Другой человек, скорее всего, отмахнулся бы от этих назойливых дум, постарался переключиться на другое, но Антон знал, что этим чувством, как бы оно там не называлось — чуйка, интуиция, провидение — этим пренебрегать ни в коем случае нельзя. Именно оно помогало ему карабкаться всё выше и выше, именно оно спасало в критической ситуации.

Поэтому сейчас надо прежде всего успокоиться и проанализировать, что мы имеем. Да. А что мы имеем?

Юра введён в курс дела, и судя по его реакции (Антон вспомнил неприкрытое выражение облегчения на красном, одутловатом лице Рябинина) известие о том, что открытый захват власти откладывается на неопределенное время явно пришлось ему по вкусу, придало сил. И это хорошо. Антон не чувствовал надёжного союзника в лице Рябинина. Участвовать в их сомнительном предприятии — а Антон считал его сомнительным, но, увы, неизбежным — Рябинина толкала жена. Наталья была потомком ещё тех семей, которые чудом уцелели после мятежа Ровшица, когда власть условно перешла в руки народа (при этой мысли лицо Кравца непроизвольно кривилось — в сказочки про равенство и братство он не верил), и им всем, кто принадлежал к тогдашней правящей верхушке, ничего не оставалось, как либо покориться, либо умереть. Но, даже покорившись, они не просто продолжали жаждать реванша, они сумели передать это горячее желание своим потомкам, и Кравец, сталкиваясь с теми, в чьих жилах текла кровь тех, кто однажды вошёл в Башню на правах хозяев, не переставал удивляться и их снобизму, и безумной вере в то, что мир принадлежит им и только им.

«Ну это мы ещё посмотрим», — привычно подумал он и ухмыльнулся.

Наталья Леонидовна была ярким представителем этих. Нынешнюю власть она ненавидела, хотя, конечно, ту жизнь, что была до мятежа Ровшица, Наталья помнить не могла — это же было почти семьдесят лет назад, но… если хорошенько подумать, разве это срок, семьдесят лет. Родители-то её наверняка родились ещё в ту эпоху и пусть и были детьми на момент переворота, но всё равно что-то помнили. И, конечно, рассказывали. Они все, кто помнил, рассказывали. Даже его собственный тесть, которому было четыре года, когда к власти пришёл Ровшиц и люди, подобные Савельеву, и тот, старый мудак, пока не помер, всё вещал про ту жизнь, которую «мы потеряли». Кравец хмыкнул. Ну кто-то, может, и потерял, а кто-то и приобрёл. Не всё людям типа Рябининой быть на коне.

Кравец остановился.

Всё равно, что-то было не так именно там, в гостиной Рябининых. И это не Юрина реакция, она-то как раз была предсказуемой, это что-то другое. Он ещё раз постарался в деталях припомнить всё, что было у Рябининых, откуда он вышел каких-то пару минут назад, оставив Юрия в одиночестве допивать свой драгоценный коньяк.

Что? Что, не так?

Додумать Антон не успел — на него налетела внезапно вырулившая из-за поворота девушка.

— Извините, — девчонка подняла голову, и Антон узнал горничную Рябининых, как её? Лена, кажется.

Хорошенькая, вроде и худышка, но грудь пышная, сдобная, да и сама вся — свежая и наливная, как спелое яблочко, и совсем юная: такие были как раз во вкусе Антона. Ещё не женщина, но уже и не девочка, с тем особенным запахом, какой бывает только у девушек, едва миновавших стадию угловатых и прыщавых подростков, но ещё не ставших женщинами в полной мере — эдакий набухший бутон, упругий, готовый вот-вот раскрыться. То, что нужно, чтобы как-то раскрасить его личную жизнь. А личная жизнь у Антона была вялая.

Женщина, на которой он женился, привлекала его исключительно, как одна из ступенек, по которой Антон в своё время вскарабкался чуть выше по общественной лестнице, закрепившись на нужном месте. Что до секса… к жене его не влекло даже в первые годы после женитьбы, хотя — видит бог — он старался, даже сумел заделать сына, который, увы, пошёл лицом и повадками в мать, такой же вялый, ко всему безучастный худенький мальчик с некрасивым болезненным лицом. Так что в плане удовольствий добирать приходилось на стороне.

Внизу, на одном из нижних этажей, Кравец знал место, где можно найти то, что ему нужно, но в последнее время там он бывал не часто. А женщина, что была у него здесь, на верхних этажах, уже давно из любовницы превратилась в просто подругу, хотя взял он её беззащитной девчонкой, трясущейся от страха перед ним, что раззадоривало и усиливало желание. Она тоже была такой же аппетитной, как эта маленькая горничная, такой же тугой и одновременно податливой, словно мягкая глина в жёстких и сильных руках гончара. Антон почувствовал, как по телу жаркой волной прокатилась дрожь, в глазах слегка потемнело.

— Леночка, — он попридержал девчонку за локоток, ещё до конца не уверенный, правильно ли он вспомнил её имя. Но по промелькнувшему в чуть косеньких глазках испугу, смешанному с удивлением, понял, что угадал.

У Рябининых он бывал нечасто, по пальцам можно было пересчитать. И никогда подолгу не задерживался — ни к чему лишний раз афишировать, что их с Рябининым может связывать что-то помимо косвенных рабочих отношений. Но у прислуги намётанный глаз — эти примечают всё за своими хозяевами, поэтому Кравец видел: девочка его узнала и даже поняла своей интуицией маленького зверька, вынужденного выживать в их полном опасности мире, что он только что был у них. На её лице (ох уж эти девичьи лица — открытая книга) отразился страх. Ай, голубушка, да ты никак без спросу из дома отлучилась в рабочее-то время. Антон почувствовал, как внутри него поднимается весёлый и злой смех.

— Леночка, — повторил он, по-прежнему не отпуская её локтя и даже слегка притянув к себе. Она вся сжалась, одеревенела, но не сопротивлялась. Маленькая мышка. Серенькая, пухленькая, юная мышка. И снова по телу Антона лёгкой дрожью пробежало желание.

— Пустите меня, — прошептала она. — Пожалуйста. Мне надо…

— Конечно, надо. Там Юрий Алексеевич ждёт. Я только что от него.

По чуть дрогнувшим губам девочки он понял, что угадал — улизнула без спроса. К какому-нибудь своему дружку. Воспользовалась отсутствием хозяйки.

— Я в прачечную ходила.

— Очередь там, наверно, в прачечной, коль ты так долго отсутствовала, — он откровенно забавлялся. — Но ты не бойся… киска, — он облизнул губы.

По-прежнему не отпуская её локтя, Антон немного развернул девочку, подтолкнул к стене и слегка прижался к ней телом, давая понять, что он хочет. Было забавно и волнительно ощущать страх этой глупышки, едва уловимую вибрацию её юного тела. Да она особо и не дёргалась, поняла. Молодец, смышлёная девочка.

Нет, разумеется, он не собирался трогать её — уж точно не здесь, не в коридорах жилой зоны, которые хоть и были малолюдны на верхних этажах, но всё же. Это точно не тот адреналин, который ему нужен. А девочка хороша, хороша… как он раньше этого не замечал.

— Я, правда, ненадолго отлучилась, — слова оправдания звучали смешно, по-детски наивно, тем более, перед ним-то чего было оправдываться. Но Наталья Леонидовна, судя по всему, прислугу держала в чёрном теле, потому что страх, слетавший с подрагивающих губ девчонки, был совсем неподдельным. — Вы… пожалуйста… я очень прошу, не говорите ничего Наталье Леонидовне…

Антон еле удержался от того, чтобы не расхохотаться.

Девчонка выглядела и жалкой, и комичной одновременно. Он хорошо знал такой типаж женщин: хорошенькие, правда, чаще всего только в юности, глупенькие, но не лишённые животного чутья, не отягчённые, опять же в силу всё той же глупости, какими-то морально-нравственными вопросами, инстинктивно стремящиеся извлечь выгоду и где-то даже гордящиеся тем, что могут кого-то облапошить, и при этом не понимающие скудным своим умишком, что чаще всего используют именно их.

Скорее всего, девочка жила где-нибудь внизу, работала или в цехах, или ползала на грядках, а потом ей внезапно подфартило. Кравец догадывался, что девчонка с кем-то переспала, чтобы получить «работу мечты». Теперь вот терпит изо всех сил капризы и скверный характер своей хозяйки, угождает, лебезит, втайне ненавидит, но тешит себя иллюзией, что однажды здесь наверху захомутает прекрасного принца. Сколько их таких, бабочек-однодневок. Золушки, мать их за ногу.

Антон, хоть он и был не по части прекрасных принцев, отлично знал, что этого добра на верхних уровнях хватает. Вот только у здешних юных и свежих принцев имеются свои принцессы. Да что там — здесь даже облезлые короли укомплектованы такими же облезлыми королевами, так что если что девочке и светило, то разве что роль одноразовой игрушки у какого-нибудь престарелого любителя острых ощущений, которому и надо-то — посмотреть, да за мягкое место подержаться. Кравец не удержался, хохотнул в голос. Девчонка испуганно вскинула на него свои раскосые глазки. А что, если…

Он поднял руку и провел по её щеке. Она даже не отстранилась, уже всё понимая.

— Ну же, крошка, — Антон перешёл на шёпот. — Не бойся. Ну же…

Он наклонился к её покрасневшему ушку, нет, целовать её его не тянуло — нежности и ласки Антона никогда не возбуждали, скорее уж наоборот. Он представил, как наваливается на неё всем телом, и как она бьётся под ним, как рыбка. В паху сладко заныло.

— Хочешь, помогу тебе?

— Хочу, — сдавленно сказала она.

Антон ослабил хватку, отстранился. Достал из кармана планшет и, дивясь самому себе и где-то даже забавляясь тем, что делает, быстро написал Рябинину: «Юрий Алексеевич, зайдите ко мне через час. Будет Синицын, ещё раз обсудим поставки».

Вероятность того, что его переписку отслеживают, а её наверняка отслеживают, заставляло Кравца быть осторожным. Хватку он не терял даже в таких случаях, эти милые юные леночки вовсе не стоили того, чтобы он прокололся и снова попал в лапы следствия. Поэтому вся их переписка с Рябининым была завуалирована под деловые отношения: Юра отвечал за матчасть у Ледовского, а всё материальное обеспечение, так или иначе, шло через Кравца — тему для короткого сообщения всегда можно было найти.

Обычно, когда Антон писал: «встретимся через час» — это означало что-то срочное, причём срочное настолько, что Юре стоило подрываться сразу же, оторвав свою тяжёлую задницу от мягкого кресла. Сейчас, хоть срочного ничего не было, Рябинин, верный секретному коду, сорвётся и поспешит к нему. Что ж… несмотря на то, что они уже всё обговорили, найдётся ещё чего сказать. Во всяком случае: повторим и закрепим материал. Чего не сделаешь ради любви.

Антон убрал планшет, перевёл взгляд на всё ещё испуганную Леночку и усмехнулся. Потом опять наклонился к ней, приблизил лицо, чуть повёл носом, ощущая нежный запах юности и девичьей свежести.

— Ну не бойся, — его рука заскользила по её щеке, по шее, потом чуть ниже. — Расслабься. Юрий Алексеевич сейчас уйдёт по делам. Так что можешь спокойно возвращаться на своё рабочее место. Никто ничего не узнает. А я не скажу. Поняла?

Она судорожно сглотнула и кивнула.

— Ну и молодец, молодец. Хорошая девочка. А хорошие девочки делают что?

— Что? — чуть слышно прошелестела она.

— Хорошие девочки умеют быть благодарными, — и, видя, как она покраснела, он засмеялся и, просмеявшись, жёстко добавил. — В субботу вечером придёшь ко мне. В семь часов.

Антон назвал адрес своей резервной квартиры на триста сорок восьмом. Она покорно прошептала «хорошо», в её глупых, коровьих глазах стояли слёзы.

Всё-таки чертовски аппетитная девчонка — опять подумал он. И действительно почему бы ему и не побаловать себя. Почему бы и не побаловать…

Глава 5. Анна

— Кирилл! Тебе что было сказано делать?

— Помогать Ирине Александровне…

— Ну и? Что-то я тебя при ней не вижу. Думаешь, ты всё ещё в теплицах у себя, что можешь работать спустя рукава…

— Анна Константиновна! Да я всё сделал! Всё, что она велела. Можете сами у неё спросить!

Анна нахмурилась, бросила на него недовольный взгляд. Ругать этого мальчишку уже вошло у неё в привычку. Нет, Кирилл Шорохов был на удивление расторопным, успевал многое, но, закончив порученное ему дело, не спешил проявлять инициативу. Когда Ника работала в больнице вместе со своей волонтёрской бригадой, предпочитал торчать с ней, не сводя со своей подружки преданного щенячьего взгляда, а когда Ники не было, развлекал разговорами девчонок-медсестёр. И если Кирилла вдруг не оказывалось на рабочем месте, Анна всегда знала, где его можно найти. Вот и сейчас торчит с Катей и лентяйкой Щербаковой — гогочут так, что на другом конце больницы слышно.

В глубине души Анна испытывала неловкость и даже стыд перед этим слегка развязным пацаном, вспоминая, как отказалась им помочь, когда они — Кирилл и тот, второй мальчик, который потом погиб, — пришли к ней с рассказом о запертых на заброшенном этаже под предлогом карантина людях. Она должна была, если не сделать, то хотя бы попытаться предпринять что-нибудь, но не стала, и теперь точившее её чувство стыда Анна маскировала под привычное недовольство и раздражение.

Кирилл перешёл работать к ней в больницу совершенно неожиданно. Сначала волонтёрил вместе с Никой, ухаживал за стариками, оказывал разную посильную помощь, и как-то неожиданно выяснилось, что у него не просто получается лучше, чем у всех остальных, — у него лежит душа к их тяжёлому и не всегда благодарному труду. Намётанный глаз Анны уловил это почти сразу. Медсёстры научили его ставить уколы, делать перевязки, менять катетеры, — Кирилл схватывал всё буквально на лету. У мальчишки оказалась лёгкая рука, как у них говорили.

После очередной их волонтерской смены Анна зазвала Кирилла к себе и без обиняков спросила, хочет ли он работать в её больнице.

— Кем? — удивился он.

— Медбратом.

— А так, что ли, можно? — по лицу Кирилла расползлась глуповатая улыбка.

Так, конечно, было нельзя. Даже для работы младшим медицинским персоналом требовались знания. Должны были быть, как минимум, приличные отметки в школьном аттестате, а с этим у Кирилла Шорохова было негусто. И, тем не менее, она сказала:

— Можно.

Потом ей предстояло выдержать бой с Мельниковым, потому что принятие такого решения было совсем не в её компетенции.

— То есть, Аня, я, по-твоему, должен пойти навстречу этому юному Савельевскому протеже, — Олег Мельников зло сощурился.

— Олег, ну причём тут Савельев? — Анна устало вздохнула. — Ерунды не говори.

— Господи, да все в Башне знают, что этот мальчишка встречается с его дочкой. За дурака-то меня не держи.

— И что, ты считаешь, что Савельев не нашёл ничего лучше для друга своей дочери, чем должность медбрата? Уколы, вынос суден, гнойные перевязки, мытьё туалетов… Прямо профессия мечты, у нас ведь все стремятся этим заниматься, — в голосе Анны отчётливо послышался сарказм.

— Кто этого чокнутого Савельева разберёт, — проворчал Мельников себе под нос.

Олегу Мельникову приходилось не сладко на новом посту. По упрямству и почти маниакальной приверженности к своему делу он ничем не уступал Павлу. Чувствовалась, что каждая их встреча — это битва, и единственным объяснением того, что эти двое пока ещё не убили друг друга, было то, что сражались они в общем-то за одно и то же — за жизнь в Башне. Просто методы были разными.

Но в каких бы контрах Мельников не находился с Савельевым, перевод мальчишки из теплиц в больницу всё же одобрил, сказав предварительно, что за этого пацана она отвечает теперь лично, и если что, то виновные головы полетят без сожаления.

— И своему чокнутому Савельеву можешь так и передать! — крикнул ей Мельников уже в спину.

Анна только горько улыбнулась. Савельев может и был чокнутым, но точно не её. Хотя ещё каких-то две недели назад она чуть было в это не поверила…

Глава 6. Сашка

Сашка считал, что ему невероятно повезло.

Когда Кравец ушёл, оставив Юрия Алексеевича в одиночестве в гостиной, Сашка уже решил, что совсем пропал. Он не знал, сколько прошло времени, полчаса, час, но понимал, что, как не оттягивай неизбежное, оно всё равно наступит. Вернётся горничная и выдаст его. Или придут Наталья Леонидовна с Оленькой. Без разницы — в любом случае он не может стоять за этой чёртовой портьерой вечно. Или может?

Мысли Сашки лихорадочно метались. От «выйти и во всём честно признаться Рябинину» до «дождаться ночи и попытаться выскользнуть незамеченным». Все варианты, которые услужливо подсовывал ему мозг, были плохи.

«Нет, ну в самом деле, — говорил себе Сашка. — Что такого страшного случится, если я выйду и скажу Юрию Алексеевичу, что всё слышал. Ведь, не убьют же они меня?». И тут же содрогался, вспомнив, что Кравец и Рябинин, как раз и обсуждали, деловито и хладнокровно, убийство генерала Ледовского, Вериного деда, человека, далеко не последнего в их Башне. И если им ничего не стоит убить Ледовского, у которого в охране человек сто (Сашка считал, что не меньше), то, что для них какой-то там пацан — прихлопнут и не заметишь. Или будешь всю жизнь повязан по рукам и ногам. Хотя… разве он и так не повязан…

После того, как тогда, в кабинете следователя ему обрисовали подробно, что от него ждут, Сашка, как бы это абсурдно не звучало, даже воспрял духом. В любом случае, если он и завербован, то на этот раз теми, кто стоит у руля, а такой расклад получался всё-таки менее опасным, чем, если бы это было наоборот. И вот теперь выясняется, что всё немного не так, как выглядело до сегодняшнего дня. И то, о чём он докладывал Рябинину о Кравце (а Сашка делал это регулярно), неминуемо становилось известно самому Кравцу, и, следовательно, если вся их оппозиция однажды одержит верх, то… Что следует за этим «то», Сашке думать не хотелось. Хотя, стоя за портьерой и ощущая боль в затёкших ногах, его всё же больше волновало будущее в краткосрочной перспективе, которое тоже, судя по всему, было отнюдь не радужным.

Сашка уже совсем было собрался с духом, чтобы выйти из своего укрытия, как вдруг услышал, что Юрий Алексеевич, до этого мерно сопевший в своём кресле, вдруг завозился и даже негромко выругался.

Видеть Сашка его не мог — портьера была плотной, но он отчётливо слышал, как Рябинин поднялся и, тяжело ступая, куда-то пошёл. Сашка решил, что вглубь квартиры, может, в спальню, но почти сразу же, вслед за шаркающими шагами Юрия Алексеевича, хлопнула входная дверь. Сомнений быть не могло. Дверь рябининских апартаментов была тяжёлой, массивной (Оленька как-то вскользь упомянула, что она сделана из настоящего дерева, обитого прочным композитным материалом), и её вообще редко кому было под силу удержать. Поэтому хлопала дверь от души, и звук, резкий, закладывающий уши, эхом разносился по всей огромной квартире, отзываясь бряцаньем хрустальных подвесок на вычурной люстре в гостиной Рябининых и надрывным стоном тонкостенных фужеров за мутным стеклом старинного шкафа из красного дерева с украшенными детальным орнаментом золотыми ручками.

Сашка, было подумал, что вернулась горничная. Эта девчонка, как и многие, не справлялась с тяжёлой дверью, отчего регулярно получала выговоры от Натальи Леонидовны. Сашка не раз и не два становился свидетелем того, как Оленькина мать устраивает выволочки своей прислуге. Но прошло несколько минут, а в апартаментах было подозрительно тихо.

«А вдруг всё-таки Рябинин ушёл?» — подумал Сашка, не в силах поверить своей удаче, и, набравшись храбрости, вдохнув в себя побольше воздуха, решительно вышел из-за портьеры.

Гостиная была пуста. Сашка, понимая, что мешкать не стоит, быстро юркнул в прихожую, ещё раз с облегчением выдохнул, увидев, что и там никого нет, и почти бегом покинул квартиру Рябининых.

На его счастье, эта квартира, как и все остальные на верхнем уровне, запиралась на электронный замок — чтобы открыть дверь снаружи требовалась магнитная карта-пропуск, а изнутри достаточно было нажать на кнопку в стене. Так что выйти из квартиры труда не составило, а дверь автоматически захлопнулась, как только он оказался за пределами апартаментов. Сашку мало заботило, что подумает горничная, вернувшись домой, он вообще о ней не думал. И об Оленьке, которая будет ждать его сегодня, он тоже не вспоминал. А вот что его теперь действительно волновало и тревожило, так это то, что ему делать с той информацией, которая не предназначалась для его ушей, но которая вдруг стала ему известна.

Пусть сами разбираются, это их дело, их дрязги, их интриги и их борьба за власть. Его это не касается и не может касаться никоим образом. Кто он такой? Всего лишь студент. Стажёр административного управления. Может и честолюбивый, но его амбиции более чем скромны, он не претендует ни на что такое. Самое оптимальное, если его вообще не будут трогать. Оставят в покое…

Так или примерно так думал Саша Поляков, сидя на кровати в своей тесной комнатке.

Но чем больше он думал, тем больше понимал, что невольно, по собственной глупости и в результате стечения обстоятельств, он уже забрался так далеко, что отсидеться в стороне не удастся.

«Нет, ну в самом деле? — спрашивал он себя уже в который раз. — В самом деле, никто же не знает, что я слышал о готовящемся покушении на Ледовского. Откуда? Кравец же не человек-рентген, чтобы понять, что я прятался за той портьерой. А если? Да нет же!»

Сашка вскочил с кровати и заметался по комнате. Наткнулся на стул, охнул, в сердцах отпихнул его ногой. Остановился, обхватил руками голову и понял, что ещё немного и взвоет. Хотя, если бы это помогло, то он, пожалуй бы, и взвыл. Только не поможет ведь.

— Нет, Кравец не может знать, что я всё слышал, — сказал Сашка вслух. — Не может. Откуда? А раз так, то и бояться нечего. Я просто никому не скажу и всё.

Эта простая мысль, вдруг пришедшая ему в голову, удивительным образом успокоила его. Сашка даже улыбнулся, вернее попытался улыбнуться. Он никому не скажет, попытается выбросить всё из головы, как плохой сон, и будет жить дальше. Дальше… «А потом генерала убьют», — ласково сказал внутренний голос.

— Ну и что? — возразил Сашка вслух, не обращая внимания на то, что разговаривает сам с собой, и, совершенно не думая о том, что со стороны это выглядит дико.

— Ну и что? — повторил он. — Мне-то что с того?

Мысли сами собой перескочили на Веру Ледовскую. Перед глазами замаячило её лицо, которое можно было бы назвать красивым, если бы не надменный, чуть выдвинутый вперёд подбородок и колкие упрямые глаза. Вера всегда его ненавидела и презирала, и, если б не Ника… Чёрт, Ника Савельева… Внутренний голос, поймав его на этой мысли, тут же насмешливо отозвался: «А потом уберут и Савельева».

— Да хоть сто Савельевых, — Сашка это почти выкрикнул, но уже без прежней уверенности в голосе.

И его внутренний оппонент (кто он? возможно, совесть) громко захохотал.

Сашка почувствовал себя бесконечно одиноким. Когда-то у него были друзья, и пусть некоторые из них ему не сильно доверяли, как та же Вера, но ведь остальные-то вполне. Марк Шостак. Или Митя Фоменко (старший из братьев, Лёнька, с ним всё же держался несколько настороженно). И Ника… У него была Ника. И она всегда принимала его сторону. А теперь…

Теперь у него есть Оленька, девушка, к которой он ничего не чувствует, не может ничего чувствовать, и в доме Рябининых ему отводится роль комнатной собачонки, которую можно почесать за ушком, а надоест, так пнуть ногой — не жалко.

Сашка закрыл глаза и представил красивое, с безупречным ровным румянцем Оленькино лицо. Кукла, фарфоровая кукла, у них в музее в Башне такие были. Непонятно только зачем их там держали, ведь в музее были собраны знаковые вещи, призванные установить связь с ушедшей под воду землёй и с теми историческими эпохами, которые оставили свой след. А что такого знакового в фарфоровых куклах? Может быть, какие-то из них принадлежали первым поселенцам, а потом их сдали в музей. Наверняка так и было. Скорее всего, эти фарфоровые красавицы с круглыми и пустыми голубыми глазами украшали чьи-то гостиные на верхних этажах, восседали надменно за стеклянными дверцами элегантных сервантов и шкафов-витрин.

Теперь, после знакомства с Рябиниными, Сашка понимал, что на верхних уровнях жизнь отличалась от того, что было внизу, в разы. Все эти огромные, под завязку забитые антиквариатом квартиры, буфеты и комоды из цельного массива дерева, обитые бархатом диваны, подсвечники и канделябры, мягкие пуфики, оттоманки на кривых ножках и кровати с коваными спинками, приятный на ощупь текстиль, шёлковые декоративные шнуры, изящно подхватывающие занавески, личные библиотеки со шкафами, где на переплётах книг, которые вряд ли кто читал, золотом сверкали тиснёные буквы, часы на бронзовых слонах-подставках, фарфоровые безликие пастухи и пастушки — все эти мелочи и не мелочи прямо кричали об особенности и исключительности их владельцев. Но ведь не все они здесь наверху были такими, не все…

Оленькино красивое лицо, стоящее у него перед глазами, дёрнулось, пошло рябью, и сквозь него, чётко и уверенно проступило другое — не такое красивое, с неправильными чертами, с большим, растянутым в улыбке ртом и чуть вздёрнутым носом, тонкое и узкое, усыпанное золотом веснушек — Никино лицо. Живое и смеющееся.

Сашка открыл глаза, постоял, пытаясь отогнать от себя прочь дурацкие навязчивые мысли, а потом обессиленный опустился на кровать.

Он должен пойти к Савельевым. И всё рассказать. Всё, что слышал. Нике рассказать — она поймёт. Даже несмотря на то, что между ними произошло, у Сашки отчего-то не возникало никаких сомнений, что Ника его выслушает. Выслушает и… поможет.

Она была дома. Открыла ему дверь, и Сашка, уже привыкший к затхлости Рябининской роскоши, почувствовал, как его сбивает с ног — свет, и яркое, рвущееся на свободу солнце, и свежесть, и огромное пространство ничем не загромождённой Савельевской гостиной-прихожей, и Никина открытая улыбка, не картинно-выхолощенная, тысячу раз отрепетированная, а живая и настоящая и оттого может чуть некрасивая, но против воли притягивающая взгляд.

— Это ты? — улыбка на её лице погасла, а большой рот скривился, расползся в гримасе презрения и разочарования. Она явно ждала не его, и её улыбка предназначалась другому, и Сашка догадывался, кому.

Ника загородила ему вход, словно не желая, чтобы он проходил. На её лице проступили неровные красные пятна, как всегда, когда она нервничала, и она сказала быстро и зло:

— Что ты здесь делаешь? Чего припёрся?

Сашка опешил. Непонятно, чего он ждал. Что его примут здесь с распростёртыми объятиями? Что за нелепая уверенность?

— Ника, здравствуй, — он неловко поздоровался, пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся слова, которые он заготовил, пока шёл сюда.

— Что тебе надо? Какого чёрта? Ты дверью что ли ошибся?

— Ника, я…

— Адрес забыл, да? — она презрительно сощурилась. — Своей новой подружки. Хочешь, подскажу? Уж, извини, отвести туда сама не смогу, но расскажу, как добраться. Прямо подробно распишу, чтобы ты больше не заплутал опять ненароком.

— Ну зачем ты так? — сказал он и тут же прикусил язык. Этого говорить, явно, не стоило, потому что Ника тут же взвилась.

— Что так? Ну? Что, мне надо было обрадоваться, на шею, может, скажешь, ещё броситься тебе от превеликой радости. Наконец-то Сашенька пришёл, почтил меня своим присутствием. Да ты вообще никто! Пустое место! Давай проваливай к своей новой подружке, вы друг друга стоите.

Сашка стоял, как оплёванный. Всё, что Ника сейчас говорила, вернее, выкрикивала ему в лицо, было справедливо. И он это заслужил. И тем не менее, именно такого он от неё не ожидал. Сашка покраснел, но всё равно попытался прорваться через поток её злых и обидных слов.

— Мне нужно поговорить с тобой…

— А мне не нужно. Мне вообще от тебя ничего не нужно. Думаешь, я тебя любила что ли? Да? Так ты думаешь?

— Ника, я…

— Да ты мне никогда и не нравился по-настоящему. Можешь считать наши с тобой отношения актом доброй воли с моей стороны. Очень доброй воли.

Она деланно расхохоталась, глядя Сашке прямо в лицо. Он понимал, она просто мстит ему за то унижение, что испытала, пытается сделать больно, и у неё получается.

— Прости меня, пожалуйста, — пробормотал он.

— Покаяться что ли пришёл? Напрасно. Мне твоё раскаяние не нужно. Иди кайся в другое место. А ещё лучше, — она криво усмехнулась. — Делом докажи, что ты не последний мудак.

— Каким ещё делом? — он вконец растерялся.

— А я почём знаю каким. Вон иди сплавай на заброшку, поднимись на самый верх и сбросься вниз головой, чтоб наверняка.

— Ника, ты так меня ненавидишь, что вот даже так…

— Да как так? — зло выкрикнула она. — Как так? Ты что не знаешь, какие дела можно делать, кроме как доносить на всех? Что, у нас в Башне дел мало? Сейчас все, и старшеклассники, и студенты, волонтёрами записываются к Анне в хоспис. Там работы невпроворот, там сейчас ремонт… а ты! Я что-то тебя в списках записавшихся не видела…

— Ника, ну если ты хочешь, я запишусь…

— Ничего я от тебя не хочу, — она потянулась к двери, давая понять, что разговор окончен, и он понял, что она сейчас просто захлопнет дверь перед его носом, а он даже не успел сказать то, зачем сюда пришёл.

— Ника, погоди, — он схватил её за руку.

— Руку моей дочери отпустил.

Сашка не заметил, как из-за Никиной спины вырос Савельев. Он смотрел на Сашку ровным, словно бы начисто лишённым каких-либо эмоций взглядом, и только по ходившим желвакам на его резких скулах угадывалось, что он в бешенстве. Савельев сделал шаг навстречу и тихим, звенящим от ярости голосом сказал:

— Вон пошёл отсюда, гадёныш.

Глава 7. Павел

Руфимов спал, уронив голову на стол, спал настолько крепко, что даже не проснулся на звук открываемой двери. Впрочем, Павел старался не шуметь. Он знал, что Марат у себя, и знал, что тот наверняка спит, похоже, у него уже вошло в привычку — засыпать на рабочем месте.

Павел тихонько пододвинул к себе кресло и сел, по-прежнему не отрывая глаз от Марата, от копны его иссиня-чёрных волос. Кресло негромко скрипнуло, проседая под массивной фигурой Павла, но Марат даже не пошевелился. Руфимов вообще на сон никогда особо не жаловался (Павел ещё в юности удивлялся, что спать его друг может хоть стоя), а сейчас, когда из-за свалившейся на него груды забот, Марат, казалось, дошёл до крайней степени усталости и физического истощения, ему ничего не стоило вырубиться вот так, прямо за рабочим столом, и, если б не будили, он готов был спать хоть целые сутки. Но будить было надо. Павел вздохнул.

На удивление этот лёгкий вздох произвёл эффект будильника. Марат дёрнулся, медленно приподнял голову, посмотрел на Павла мутным взглядом. Запустил правую руку в спутанные чёрные волосы, со всей силы поскрёб голову пятернёй. Потом перевёл глаза на висевшие на противоположной стене часы и крепко выругался.

— Легче стало? — поинтересовался Павел.

Руфимов проигнорировал вопрос. Медленно поднялся из-за стола, не обращая внимания на Павла, дошаркал до шкафа, открыл дверцу, достал оттуда бутылку воды, отвернул крышку и буквально присосался к горлышку. Утолив жажду, он наконец повернулся к Павлу.

— Чего так рано припёрся?

Павел тоже пропустил его вопрос мимо ушей и, осмотревшись вокруг себя, произнёс:

— Распорядился бы тогда диван здесь поставить что ли.

— Да пошёл ты.

Марат потянулся, разминая затёкшие спину и плечи.

Оставаясь вдвоём, без других членов Совета и без подчинённых, они как будто снова превращались в двадцатилетних парней, простых инженеров с северной электростанции. И не было этой давившей на плечи ответственности, неподъёмных обязательств — была только их юность, и море, и злой северный ветер. Марат не скупился на солёные шуточки, а Павел охотно их подхватывал. Но сегодня Руфимову было не до шуток, похоже, он дошёл до своей крайней точки. Павел посмотрел на мятую, несвежую рубашку Марата, на расстёгнутый ворот и закатанные по локоть рукава.

— Чего смотришь? Пуговица на манжете оторвалась, вот я и…

Павел пожал плечами.

— Слушай, Марат, давай уже перевози наверх Сашку. Ну не дело это, ты тут, она там.

— Не хочет она, — Руфимов нахмурился, уселся за стол и тяжело подпёр голову руками. — Сам знаешь её ослиное упрямство. Упёрлась и ни в какую.

Павел знал. Упрямство, по ходу, было фамильной чертой Руфимовых.

После назначения на пост Главы Совета, отдавая себе отчёт в шаткости своего положения, Павлу кровь из носу нужны были наверху свои люди. Одного Ледовского было недостаточно. «У тебя, папка, теперь должен быть свой кабинет министров», — смеялась его дочь. Но смех смехом, а если в критической ситуации ему не на кого будет опереться, то чёрт его знает, что может быть.

Поэтому Марата он перетянул наверх чуть ли не в приказном порядке. Объединив наконец-то сектор систем жизнеобеспечения и энергетический сектор и устранив тем самым искусственное разделение, существовавшее бог знает с каких пор, Савельев поставил Руфимова руководителем вновь сформированного подразделения, сняв с должности начальника станции. Марат от такого назначения чуть не взвыл — без своей драгоценной станции он не мыслил жизни. Он не работал там, он ею жил. Станция привязала к себе всех Руфимовых: Сашку, упрямую жену Марата; сына, как две капли воды на него похожего, который по окончании учёбы пришёл на станцию инженером и которому Руфимов не давал спуску; его невестку, невысокую крепкую девчонку, вошедшую в семью Руфимовых недавно, но уже обзаведшуюся знаменитым Руфимовским характером. Эти чертовы Руфимовы, казалось, рождались и умирали на станции, под рёв волн и бесконечный гул турбин.

Павел Савельев чувствовал себя последним гадом, насильно отрывая Марата от его любимой работы, но другого выхода он не видел.

— Слушай, да поставь ты на это место Вадика Полынина, — чуть не плача, говорил Руфимов.

Но Павел был непреклонен. Бестолковый и трусливый Полынин был ему тут не нужен. Ему был нужен Марат. С его опытом. С его честностью. С его преданностью. И Марат это понял и смирился.

Хуже обстояло дело с Сашкой, женой Руфимова. Она наотрез отказывалась покидать свой семьдесят четвёртый уровень, обжитую квартиру и перебираться наверх. Марат, не в силах переспорить свою упрямую супругу, мотался между этажами, и частенько, не успевая на последние лифты, развозившие работников по домам, просто засыпал у себя в кабинете, уткнувшись усталым лицом в согнутые в локтях руки.

— Ты бы хоть ко мне ночевать приходил, — Павел смерил Марата пристальным взглядом. — Посмотри на себя, на человека не похож.

— Да ну… у тебя дочка… чего я тебя стеснять буду, — Руфимов привычно заупрямился.

— Дурак, — выругался Павел. А потом, без перехода, резко спросил. — Так, чего, Марат, как думаешь, там ошибки быть не может?

Руфимов сразу понял, о чём спрашивает Павел. По-прежнему не отрывая тяжёлых кулаков от щёк, покачал головой.

— Нет, Паша. Всё чётко. Я вчера сам два раза перепроверял.

— И?

— Если тенденция будет сохраняться, через две, максимум через три недели придётся расконсервировать.

— Так быстро?

— Сам понимаешь, медлить нельзя. Опоздаем, и будет нам здесь всем крышка.

Они оба замолчали. В воцарившейся тишине слышно было, как мерно тикают механические часы.

— Ладно, — Павел первым нарушил молчанье, встал с кресла. — Пошли. У меня душ примешь и переоденешься в чистое. А по дороге ещё поговорим.

— Поговорим, — эхом отозвался Руфимов, поднимаясь вслед за Павлом.

Павел полусидел-полулежал на диване, прикрыв глаза, убаюканный мерным шумом льющейся воды, доносившимся из ванной — Марат принимал душ. Было в этом звуке что-то такое успокаивающее, оттесняющее на задний план тревогу и волнения последних дней.

«Надо бы мне самому поговорить с Сашкой, — подумал Павел, вспомнив про упрямую жену друга. — Ну в самом деле доведёт своим упрямством мужика. Он и так с лица спал, отощал — штаны скоро свалятся».

Руфимов был из тех людей, которые в азарте работы забывали обо всём на свете, в том числе и о том, что надо бы ещё и жрать по-нормальному, а не на ходу перекусывать. Александра, зная о такой особенности мужа, всегда тщательно следила за его рационом, но сейчас, обиженная и на мужа, и на него, Павла, за то, что перетащил Руфимова наверх, она изо всех сил делала вид, что то, что Марат скоро превратится в тень, её никоим образом не касается.

«Вот упрямая баба», — улыбнулся про себя Павел. Улыбка вышла весёлая, не злая. Он знал их обоих — и Марата, и Сашку — сто лет, и уже привык к их иногда очень непростым отношениям.

Павел закинул руки за голову, потянулся. «Завтра же поговорю с Сашкой, — сказал он себе, — Всё равно завтра так и так внизу буду на станции…». Он осёкся. А стоит ли? Теперь, после вновь открывшихся обстоятельств. Сколько там осталось примерно по подсчётам Марата? Две, максимум три недели? И, если Марат прав, значит, через три недели его придётся отправлять вниз. Павел и сам предпочёл быть в это время там, но это уже вряд ли.

По лицу Павла пробежала тень.

Всю свою сознательную жизнь он ждал этого события, радостного, вселяющего надежду, не веря и одновременно страстно желая, чтобы это случилось при его жизни. И вот мечта, в чём-то детская и наивная, сбылась, а он оказался к этому не готов. Вернее, ему стало страшно. Страшно от того, что он не справится. Облажается. Не вытянет. Потому что сейчас он — один. Конечно, есть Марат Руфимов, но одного Марата мало. А вот тот, кто ему был нужен больше всего, того уже нет. Ни рядом. Ни на этом свете…

Глава 8. Кир

Несмотря на то, что работы в больнице всегда было много, а Анна Константиновна постоянно его шпыняла, работать здесь Киру нравилось. Однажды поймав себя на этой мысли, Кирилл Шорохов удивился и даже немного растерялся. В его прежней жизни словосочетание «любить свою работу» вызвало бы у Кира припадочный смех, смешанный с презрением, но так это в прежней жизни.

Вряд ли Кирилл понимал, как он изменился — в стремительном калейдоскопе дней ему некогда было остановиться и задуматься, да он и не хотел. Ветер перемен подхватил его, закружил, увлёк за собой, подарив ему незнакомое доселе чувство, название которого Кир так и не решался произнести вслух.

Глава 9. Кравец

— Да я вас понял, понял, Антон Сергеевич. Вы не нервничайте так, прошу вас. Может, воды? Вот, пожалуйста.

Человек, напротив которого сидел Кравец, резво поднялся со своего места, быстро и как-то даже услужливо схватился за графин с водой, налил воду в стакан, почти до самых краёв. Всё это он проделал сноровисто, но при этом аккуратно, не пролив ни капли воды на простой канцелярский стол, стандартный, безлико-серый, словно вчера вышедший из 3D принтера. В этом кабинете стандартным было всё: полки, стеллажи, заставленные офисными папками, неудобные пластиковые стулья. Да и сам владелец кабинета был под стать — среднего роста и такой же средней, не лишённой приятности внешности. Говорил он ровным голосом и улыбался так же ровно, и в мягких карих глазах не было ни злости, ни раздражения, а только вот эта вежливость со смесью учтивого участия — не деланного, а абсолютно искреннего.

Была ли это маска или нет — на этот вопрос не смог бы ответить даже такой прожжённый психолог человеческих душ, как Антон. А если и была, то настолько умелая и вросшая в самую сущность этого человека, что содрать её можно было лишь с кожей и мясом.

После падения Литвинова, когда Антон метался, не находя себе места и отлично осознавая, что ходит по краю пропасти, этот человек пришёл к нему домой в сопровождении Юры Рябинина, окинул спокойным взглядом Кравцовскую гостиную, воплощение неброского шика, который позволяли себе чиновники средней руки с намётками на неплохой карьерный рост, и с лёгкой ноткой сибаритства, которую позволял себе сам Кравец. В глазах человека, от которого зависело его будущее (а Антон это знал, чувствовал отточенным за долгие годы звериным чутьём), не отразилось ни удивления, ни насмешки, ни любопытства. Так смотрит человек на что-то давно и хорошо знакомое, и такой взгляд говорил о многом. Этот человек понимал Антона, видел его изнутри, знал, чего Антон ждёт, и готов был предложить ему это.

Предлагаемая помощь, как, собственно, и всё на свете, имела свою цену и не малую. На такую цену не стоило соглашаться, но Антон паниковал. Его тогдашняя жизнь представляла собой череду допросов, на которых менялись лишь лица следователей, типичных легавых из вышколенной своры Ледовского. Пару раз в следственный изолятор самолично являлся сам Савельев. Вопросов не задавал, но слушал внимательно, не сводя с Кравца жёстких, холодных глаз.

Могли ли они его зацепить? Наверняка, могли. Тем более, что Антон тогда слажал, причём слажал хорошо так, качественно — не оценил масштабов и фанатизма Савельева. С ходу, сдуру предложил ему своё искреннее и добровольное сотрудничество. Но в отличие от Литвинова Савельев в услугах Антона не нуждался. Отказался. Демонстративно поморщился. Побрезговал. А зря.

А вот человек, которого привёл Юра Рябинин (тот самый Юра Рябинин, с которым Кравца связывали нехитрые махинации), брезгливость изображать не стал, отлично понимая, что такие люди, как он, Антон Кравец, могут быть весьма и весьма полезны. Вот только цена, предложенная этим человеком, Антона смущала. Но разве у него был выбор?

Глава 10. Анна

— Глупо! Глупо, Аня! По-детски бестолково и глупо. Ты хоть сама-то понимаешь всю абсурдность и всю опасность своей затеи? А главное — зачем? Ради чего?

— То есть как, ради чего?

Анна сидела, чуть сгорбившись, на стуле, уронив руки на колени, и смотрела, как он бегает по комнате, наматывая круги. Комната была небольшая, как и все остальные, расположенные в центре больничного этажа. Раньше здесь была одна из тайных палат, где она прятала своих незаконных пациентов, а сейчас — просто пустая комната. Ремонтные работы до этой части этажа ещё не добрались и в ближайшие месяц-два вряд ли доберутся. И пока, пожалуй, это было самое укромное место во всей больнице.

— Да, ради чего?

Он наконец остановился и пристально посмотрел на неё. Прищуренные зелёные глаза смотрели гневно и зло.

— Ну, может быть, хотя бы ради тебя, Боря.

В тот день, когда мать Бориса наконец-то ушла, оставив Анну одну и так не убедив её позвонить или хоть как-то связаться с Савельевым, Анна почувствовала небывалое опустошение. Тошнотворное чувство дежавю, ощущение, что всё это уже происходило и опять повторяется, было настолько живым и всеобъемлющим, так цепко держало за горло, что Анне почти физически стало плохо.

Татьяна Андреевна с каким-то маниакальным упорством, не слыша её, доказывала, что Савельев послушает, Савельев сделает, Савельев поймёт…

— Ты только сама ему скажи, Аня, сама, только сама скажи…

От этих сто раз повторенных слов кружилась голова, и Анна, уже ничего не говоря и не пытаясь протестовать, просто сидела и слушала Борькину мать, в словах которой странным, причудливым образом переплетались горе, отчаяние и надежда.

И лишь оставшись наедине, Анна дала волю слезам.

Она плакала даже не по скорой смерти Бориса, которая стояла на пороге, переминаясь с ноги на ногу и бросая нетерпеливые взгляды на стрелки часов Борькиной суетной жизни — Анна оплакивала их дружбу, её, Павла, Бориса. Дружбу, которая когда-то казалась вечной, но, увы, как и многое другое не выдержала проверку временем.

— Это потому что дружить втроём нельзя. Так не бывает! Тем более, что ты — девчонка, а они — парни!

Перед глазами Анны встало бледное, перекошенное от злости лицо Вики, их одноклассницы. Тогда, в шестнадцать лет, Анна думала, что ненавидит эту девчонку, эту бестолковую и до неприличия красивую куклу, с длинными белокурыми локонами и дурацкими голубыми глазами, с которой Пашка целовался на переменах (а, может, и не только целовался) и которую везде таскал за собой, не обращая никакого внимания на Борькины красноречивые протесты и язвительные подколки. И, конечно, не замечая Анниных страданий. С этим у Пашки всегда было туго.

— А сегодня я точно не смогу. У нас с Пашей свидание…

Рука Анны так и застыла на ручке двери. Она уже собиралась выйти из кабинки туалета, но упоминание Пашкиного имени остановило её. Красавица Вика Мосина, растягивая гласные, ещё раз повторила, смакуя каждое слово:

— У нас с Пашей свидание.

— Тройное? — насмешливый голос принадлежал Викиной подруге, Лике, высокой брюнетке, красотой и заносчивостью не уступавшей самой Мосиной. Две подружки, Вика и Лика, тьфу — Анна скривилась — не имена, а собачьи клички.

— Четвертное! С ними ещё эта уродина Бергман увяжется!

Звонкий смех заполнил женский туалет. Сколько же их там? Как обычно, вся свита Мосиной? Она, что, даже в туалет одна сходить не может?

Анна сжалась в своей кабинке. По-хорошему, надо было просто открыть дверь и выйти, прошествовать мимо этих кудахчущих куриц с гордо поднятой головой, но она не могла… Не могла пересилить себя. Струсила.

— А я виновата, что она везде за нами таскается? — обиженно протянула Вика. — Паша ей сто раз говорил, но она же тупая.

Пашка ей, конечно, ничего такого не говорил, но кто знает, что он там мог наплести этой корове, в перерывах между поцелуями. При мыслях о поцелуях Анну замутило.

— Девочки, да она в него влюблена.

— Бергман? В Савельева?

— А то! Чего думаешь, она за ним бегает всё время.

Раскатистый хохот сплошной волной прокатился где-то над Анниной головой, ударился в кафельную стену, рассыпался на злые и обидные слова.

— Ой, девочки, вы даже не представляете, как она его достала…

Его? Кого его? Пашку? Анна почувствовала, как ноги её предательски подогнулись, и она медленно сползла вниз по стене кабинки, опустившись на грязный пол.

— Хоть бы в зеркало на себе что ли посмотрелась. Уродка, рожа вытянутая. И волосы как пакля…

— А она вчера с распущенными волосами в школу припёрлась, видали? — это уже Лика.

— Ой да! Я чуть не угорела…

— И перед Савельевым, перед Савельевым… видели, да, видели?

Глава 11. Кир

Видеть Полякова в больнице для Кира было невмоготу. Даже несмотря на то, что Ника всё ему объяснила, душу продолжал грызть червячок сомнений. Кир несколько раз в разговоре с Никой поднимал эту тему и так, видимо, её достал, что в последнюю свою встречу они опять чуть было не разругались.

— Ну сколько можно? — голос Ники опасно звенел. — Кир, ну ты можешь уже успокоиться наконец или нет? Я тебе уже всё сказала, всё. Понимаешь?

Кир, насупившись, молчал.

— Я не могу и не хочу перед тобой всё время оправдываться. Тем более, что и оправдываться мне не в чем.

Когда она вот так говорила: спокойно, но со звенящей сталью в голосе, она становилась похожа на своего отца. У неё даже веснушки словно выцветали, а в серых глазах стоял холодный металл. Нет, это не делало её чужой, это была всё та же Ника, его Ника, но уже что-то мешало, что-то такое, чего Кир не мог передать словами.

— Кирилл, сегодня нужно расчистить несколько отсеков рядом с западным лифтом. Рабочие сказали, чтобы мы им подготовили помещения для ремонта. Надо будет всё оттуда вынести, всё барахло и подальше переместить, вглубь этажа, — старшая медсестра Ирина Александровна досадливо поморщилась. — Не могли заранее сказать, что за люди!

«Что за люди» было адресовано рабочим, занятым в ремонте. Глядя на Ирину Александровну и слушая её, можно было подумать, что ремонтная бригада прислана в больницу специально для того, чтобы раздражать старшую медсестру и мотать ей нервы. Никто в больнице не ругался с рабочими так самозабвенно и от души, как Ирина Александровна, а бригадир Петрович был давно и прочно записан во враги человечества номер один.

— Нет бы раньше сказать, за несколько дней, — распалялась Ирина Александровна, сжимая в кулаки маленькие пухлые руки. — Мы бы всё организовали, нормально и без спешки. Волонтёров бы этих привлекли, всё равно толку от них ноль (волонтёры числились у Ирины Александровны среди врагов номер два, причём все скопом). А сегодня… сегодня, как назло, надо срочно вымыть все палаты после ремонта, я ж потому Анне Константиновне и сказала, чтоб девчонок прислали. А тут ещё и это. Западные отсеки, да там всю жизнь свалка была. Тащили туда всё списанное. А теперь, господи… хоть грузчиков вызывай.

Кир хмыкнул. Конечно, держи карман шире, выделят им грузчиков, как бы не так. Ухмылка Кирилла не ускользнула от глаз старшей медсестры.

— А ты чего хмыкаешь?

Кир пожал плечами.

— Нечего хмыкать!

Ирина Александровна схватила со стола список сегодняшних волонтёров, быстро пробежала по нему глазами.

— Одни девчонки! — она с негодованием бросила список на стол.

— Так чего, мне там одному что ли корячиться?

— Да куда там одному! — раздражённо фыркнула Ирина Александровна. — Там мебель старая тяжеленная, матрасы, всё огромное, сто лет лежит, и вот приспичило им — расчищайте, у нас там по плану работы. А я этому чёртову Петровичу сто раз говорила, чтоб он свой план с Анной Константиновной согласовывал…

Кирилл опустил голову и едва заметно зевнул. Он всё это слышал уже сто раз.

— Вот что! Там есть сегодня один мальчишка. Его и возьмёшь себе в напарники. Уж не знаю, сможете вы там вдвоём перетаскать всё или нет, но постарайтесь. Иначе Анна Константиновна тебе голову открутит.

«Ага, — опять хмыкнул Кир, но на этот раз про себя. — Вы там косячите все, а голову мне открутят. Нормально так».

— В общем, сейчас найдёшь Катю Морозову. Этот, как его… — она опять заглянула в список. — Поляков. Он сейчас с ней. Вот с ним и идите. Да, Катя пусть тоже с вами идёт. Она знает, куда вещи надо перетаскивать, она вам покажет. Ну чего застыл? Времени у вас не так чтобы много. Иди давай.

Глава 12. Кир

— Ой, пап, ты пришёл. А мы уже уходим, — Ника привычно бросилась отцу навстречу. Уткнулась ему в грудь.

— А, ну да, — Павел Григорьевич в какой-то отстранённой задумчивости притянул Нику к себе, нежно провёл рукой по спине дочери. — Уже?

— Ну я же тебе говорила…

Ника подняла глаза на отца и внимательно посмотрела.

— Здравствуйте, Павел Григорьевич, — поздоровался Кир.

Савельев скользнул по нему рассеянным взглядом, словно только что заметил.

— Здравствуй, Кирилл.

Поздоровавшись, Павел Григорьевич бережно отстранил дочь, прошёл в комнату, опустился на диван, откинулся на спинку и закрыл глаза.

— Пап, ну ты чего? — Ника, забыв про Кира, пошла вслед за отцом. Присела с ним рядом, заглянула с тревогой в его лицо. — Папа…

Тот открыл глаза, скосил взгляд на Нику и устало улыбнулся.

— Всё в порядке, рыжик. Всё в порядке.

— Устал?

— Да задёргали, сил нет. Сейчас душ приму и спать. Только вот отдышусь немного. Э, что за грусть-тоска в глазах? Давай-ка держи хвост пистолетом.

— Пап, хочешь, я никуда не пойду? — Ника прижалась к отцу, в её голосе отчётливо звучало беспокойство.

— Колыбельную мне петь будешь? — засмеялся Павел Григорьевич.

Глава 13. Ника

Ника медленно шла впереди, а Кир плёлся сзади, обиженно сопя. То, что именно обиженно, Ника уже знала, иногда Кир вёл себя как ребёнок, честное слово. В другой раз она бы попыталась выпытать у него, что опять не так, но сейчас ей было не этого, все мысли занимал отец.

В последнее время они с отцом почти не виделись. Павел Григорьевич убегал на работу ещё до того, как Ника вставала, а приходил зачастую, когда она уже спала. А днём у неё была учёба, довольно сложная в отличие от школы, и волонтёрское движение, а по вечерам и в выходные — Кир. Она и сегодня с отцом столкнулась по чистой случайности, даже не предполагала, что он так рано придёт, настолько уже привыкла к его почти постоянному отсутствию.

Выражение усталости на его лице, глубоко запавшие серые глаза, даже то, с какой рассеянностью он проводил рукой по её спине — всё говорило о том, как он вымотан. Выжат до последней капли. И Нике вдруг нестерпимо захотелось остаться с ним, пусть даже просто молча посидеть рядом.

Когда они последний раз говорили по душам? Наверно, тогда, когда он рассказывал про Анну. Как они познакомились, как дружили. Успел рассказать столько смешных случаев из их детства в свойственной ему чуть насмешливой манере, что Ника хохотала до упаду. Оказывается, и за её отцом числились такие забавные и иногда совершенно дикие проделки, что как-то слабо верилось, что вихрастый Пашка Савельев и серьёзный, с залёгшим жёсткой складкой ртом и тяжёлым взглядом Павел Григорьевич, глава Совета — это один и тот же человек. Но Ника-то знала, что один. И смотрела на отца со смесью нежности и восхищения.

И ещё удивительным было то, как отец говорил про Анну. Неожиданно выяснилось, что однажды она занимала столько места в его жизни, что Ника, с её-то врождённой чуткостью и внимательностью, вдруг осознала, какая же огромная дыра существовала всё это время в душе её отца после того, как он насильно вырвал Анну из своего сердца.

Глава 14. Сашка

— И чем вы там конкретно занимаетесь, в той больнице, ну волонтёры эти ваши, что они там делают? — Юрий Алексеевич Рябинин скользнул по Сашке равнодушным взглядом, покрутил в руках пустой бокал и отставил в сторону. Потянулся к бутылке, стоявшей тут же подле него, бережно взял одной рукой и принялся медленно наливать себе вино. Сашка, как заворожённый, смотрел на льющуюся тонкой струйкой тёмно-бордовую жидкость. Рука Рябинина слегка дрогнула, как это бывает, когда кто-то пристально наблюдает за тобой, и вино расплескалось — чуть-чуть, самую малость.

Тяжёлая бордовая капля, похожая на кровь, такая же густая, непрозрачная и тёплая, неторопливо сползала по сверкающей выпуклой грани, притягивая к себе Сашкин взгляд. Немного задержалась на рельефном рисунке, идущем по низу бокала, повисла и вдруг резко сорвалась, стремительно упала на белоснежную салфетку, растекаясь бледно-кровавым неровным пятном…

Сегодня Сашка был приглашён к Рябининым на ужин, в первый раз за всё то время, что он официально числился в друзьях у Оленьки Рябининой. Сашка чувствовал себя неловко, скованно, боялся что-то сделать не так, сказать не то и отчаянно желал только одного, чтобы эта пытка поскорее закончилась.

Ужины — это был ещё один штрих, который отличал верхнюю жизнь от нижней. На нижних этажах Башни приём пищи никогда не был сакральным, камерным мероприятием — общие столовые на каждом этаже не располагали к уединению. Сашка с детства привык к почти армейскому распорядку в Башне, где завтраки, обеды и ужины проходили строго по часам, в переполненных людьми столовых, в длинных очередях, медленно двигающихся толстой живой змеёй к раздаче. Он и не предполагал, что может быть по-другому. Жилые отсеки, и тот, где он провёл детство, и сотни других, таких же, не были оборудованы отдельными кухнями — скорее всего, в условиях Башни это было просто невозможно, да и не требовалось. Во всяком случае Сашка никогда не считал такое положение вещей чем-то неудобным. Даже наоборот. Его рациональный ум находил это практичным и целесообразным.

При желании, конечно, каждый мог принести из столовой завтрак или ужин к себе домой. Достаточно было попросить на раздаче, и дежурные повара охотно заполняли пластиковые лотки-судочки ароматной гороховой кашей или тёплым куриным супом. Но так делали не часто, разве что в семье кто-то болел, или приключалось другое какое форс-мажорное обстоятельство. А в обыденной жизни это особо никому было не нужно. У них, на нижних этажах.

А наверху жизнь была другой. Вместо столовых — рестораны, Сашка был там пару раз, ещё когда встречался с Никой. Эта девочка в детском стремлении удивить и порадовать его, открывала для него мир Поднебесья охотно и без жеманства, делилась с ним, преподносила как новогодний подарок, искренне радуясь его изумлению и восхищению. Она же первая и позвала его к ним на ужин, удивив и изрядно напугав этим.

— Как это, к вам на ужин? — растерянно спросил он её тогда, часто заморгав светлыми ресницами.

— А вот увидишь, как, — расхохоталась она и, поднявшись на цыпочки, неуклюже чмокнула его в щеку, сама напугалась своей смелости и, пытаясь скрыть смущение, затараторила о чём-то постороннем, перепрыгивая с одной мысли на другую.

На верхних пятнадцати ярусах, каждый из которых включал в себя три этажа, имел собственную парковую зону и места развлечений и досуга, вместо тесных полутёмных квартир, сгруппированных по отсекам, были отдельные апартаменты, с высокими потолками, балконами и террасами, в которых зачастую одна гостиная или столовая были размером больше стандартной квартиры, рассчитанной на семью из трёх человек. Такое оно было, наследие домятежных времён, от которого и сегодня никто не спешил избавляться. Во все апартаменты были проведены выделенные телефонные линии, что для Сашки казалось небывалой роскошью. У них на этаже телефон был только у коменданта этажа, в медпункте, да ещё в будках КПП и то не во всех — охрана пользовалась в основном рациями. Сашка смотрел на всё это, как на чудо, когда Ника, усадив его в глубокое кожаное кресло в кабинете Павла Григорьевича, а сама примостившись на краю массивного стола, бросая время от времени на Сашку лукавые взгляды, заказывала по телефону ужин в ресторане.

— Ты будешь рыбу или мясо? — время от времени обращалась она к Сашке, прикрыв ладошкой трубку.

— М-м-мне всё равно, — он краснел и заикался.

— Тогда давай мясо, как мне. А папе рыбу. Может быть, ты хочешь тоже, как папа?

Он растерянно мотал головой.

Глава 15. Ника

— Да, погоди ты! Стёпка, чёрт! Ну хватит уже!

Ника, громко хохоча, ворвалась в гостиную и со всего размаху плюхнулась на диван. Запрокинула красное от смеха лицо. Стёпка Васнецов приземлился рядом, закинул руку ей за плечи, мягко привлёк к себе. Ника обернулась. В Стёпкиных тёмно-серых, с лёгкой зеленцой глазах, оказавшихся вдруг совершенно рядом, плясали лукавые смешинки. Он не делал попыток притянуть её ближе, но и не отпускал — ждал, когда она сама решится. Смешливость постепенно таяла, выцветала, Стёпкино лицо стало серьёзным и совсем взрослым. И Ника испугалась.

— Не сейчас, — она отстранилась, аккуратно сняла его руку со своего плеча и, совершенно стушевавшись, пробормотала едва слышно. — Не торопи меня, пожалуйста.

Со Стёпкой Васнецовым всё закрутилось совершенно неожиданно. Прямо в тот день, когда Ника вдрызг разругалась с Киром.

Тогда Кирилл, конечно, превзошёл сам себя. Его грубая и совершенно детская выходка, это его «а иди ты, Ника, к чёрту», которое он бросил ей в лицо, поглощённый своими переживаниями и не думая о её чувствах, ударили с размаху, больно, как резкая хлёсткая пощечина. Злая обида, затопившая её, хлынула наружу вместе со словами, невольно сорвавшимися с губ, прямо ему в спину:

— Сам иди к чёрту, придурок!

Непонятно, слышал он или нет, она выкрикнула это не для него, а скорее для себя, расставляя точки над i, и подводя черту, за которую уже отказывалась его пускать, даже если бы он вернулся, просил прощения, даже если б… Но он не вернулся. И головы не повернул. Уходил от неё по узкой парковой дорожке, с прямой, натянутой спиной, злой, непреклонный, чужой.

И едва Кир скрылся из глаз, за поворотом, Ника расплакалась. Разревелась в голос. Как ребёнок.

Её никто и ничто не сдерживало. В этой части парка обычно было мало народу, не как в центре общественного этажа, который по выходным был так переполнен людьми, что найти там укромное место почти не представлялось возможным. Если бы Киру вздумалось выяснять отношения среди всей этой толпы народу, то нашлось бы немало желающих посмотреть на бесплатное представление. И, вряд ли, его бы это остановило. В последнее время всё к тому и шло, к такому финалу. Кир старательно изводил её, то глупой ревностью, то нелепыми комплексами. Она старалась сглаживать, пыталась, где можно, уходить от разговора или переводила его закидоны в шутку, но она устала. Просто устала. И сегодняшний его демарш, с нелепым обвинением отца и ещё более нелепым требованием, стал последней каплей.

Ника опустилась на мягкую газонную траву, подтянула ноги к подбородку и уткнулась лицом в коленки. Рыдания уже прекратились, и она просто сидела, тихонько всхлипывая, ни о чём не думая, потому что была не в силах думать. Иногда в голове проносились какие-то обрывки, разрозненные мысли — папа… дядя Боря… папа его укрывает у Анны…, между отцом и Анной… но всё это никак не желало складываться в цельную картину, да Ника и не старалась. Не хотела даже видеть и понимать всё целиком, потому что пока картинка не получалась, всё ещё существовала иллюзия ненастоящести, чего-то, что ещё можно преодолеть, повернуть назад…

— Ника, — кто-то мягко опустился рядом с ней на газон и тихонько коснулся руки. — Ника, не плачь.

Она оторвала заплаканное лицо от коленок, обернулась. Рядом с ней сидел Стёпка Васнецов, одноклассник. Кого-кого, а Васнецова Ника меньше всего ожидала здесь увидеть.

— Извини, я всё слышал, — Стёпка виновато улыбнулся. — Но я не хотел, правда.

— А ты чего здесь делаешь? — вопрос прозвучал грубо, Ника нахмурилась и покраснела. Глупо вышло, как будто Васнецову запрещено здесь находится. Но Стёпка, казалось, ничуть не обиделся.

— У меня здесь свидание было назначено. А она не пришла. Продинамила, — Васнецов слегка повёл плечами, всё ещё продолжая улыбаться. Стёпкина открытая улыбка действовала обезоруживающе, и Ника против воли почувствовала, что несмотря на всё произошедшее с ней, она готова и хочет ответить на эту улыбку.

— С Эмкой что ли?

Стёпка Васнецов и Эмма Вальберг, оба взрослые, видные, были самой красивой парой в школе. Их отношения были давнишние и абсолютно недвусмысленные, они их и не скрывали, мало заботясь, как это выглядит в глазах окружающих. Даже куратор их потока, Зоя Ивановна, известная поборница морали, и та закрывала глаза на то, что Васнецов время от времени оставался ночевать у Эмки в комнате.

— Да нет, не с Эмкой. Мы же расстались. Ещё до выпускных экзаменов, я думал, ты в курсе.

Ника была не в курсе. Стёпкино откровение заставило её на мгновение забыть и о Кире, и об отце.

— Ну в общем, получается, что типа мы с тобой сейчас оба брошенные.

Его слова больно кольнули, возвращая в действительность. Она закусила губу и отвернулась, но Стёпка, схватив её за руку и почти силком развернув к себе, заговорил, пристально вглядываясь в глаза:

— Ник, брось переживать. Они ж тебя не стоят. Оба.

— Оба?

— Ну да. Я говорю про этого, извини, понятия не имею, как его зовут…

— Кирилл, — на автомате вставила Ника.

— Ну пусть Кирилл, без разницы. И Поляков. Этот вообще пустое место, да к тому же стукач.

— Ну да, теперь все знают, что стукач, — Ника подняла руку, торопливо смахнула слезу со щеки.

— Да это и раньше все знали, — Васнецов говорил спокойно, ровно, не желая её поддеть. И Ника почувствовала, как постепенно успокаивается. — Тоже мне, великая новость. Помнишь, ту вечеринку у Эмки, с холодком…

— Это ты тогда наркоту принёс?

— Ну я, — не стал отрицать Стёпка. — В школьном туалете на переменах холодок толкали. Но не суть. В общем, Поляков тогда меня заложил.

— Он всех заложил, — равнодушно сказала Ника.

— Про всех я не знаю, а меня Змея тогда затаскала и моралями затюкала. Из школы даже грозилась исключить, но потом просто отца вызвала, ну чтобы окончательно добить.

— И что? Попало тебе? Сильно? — Ника сочувственно улыбнулась.

— Нормально попало. Я думал, отец мне голову открутит. Но у меня нормальный отец, какой надо. Хотя, если честно, он мне не родной, отчим. Но я его отцом зову, потому что… ну в общем, он мне всё равно как настоящий отец.

Глава 16. Павел

Павел и сам не понимал, почему он испытывает неловкость.

Он шёл чуть впереди Мельникова, тот отставал буквально на полшага. Наверно, ему тоже было не по себе. Картина, которая открылась их глазам, когда они переступили порог гостиной, смутила обоих. Вернее, не сама картина, а неожиданное откровение, которое последовало за ней.

Павел никак не мог предположить, что Стёпка Васнецов, одноклассник Ники, которого он в общем-то знал уже бог знает столько лет, и который ему в целом нравился (нравился даже больше, чем Кирилл Шорохов, хотя Павлу и не очень приятно было это признавать), вдруг оказался сыном Мельникова. А сам Мельников очевидно вообще был не в курсе, с кем встречается его отпрыск, потому что растерянность на его лице, внезапная и ничем не прикрытая, говорила сама за себя.

— М-да, — Павел остановился.

Всё-таки это была не та ситуация, которую можно спустить на тормозах, и она требовала прояснений. Мельников это тоже понял и, притормозив, упёрся в Павла твёрдым, неприязненным взглядом. Своих чувств Олег не скрывал, да и сам Павел, впрочем, тоже. Даже удивительно, как им ещё до сих пор удавалось не переходить на личности во время всевозможных планёрок и заседаний. Но даже и без этого, частенько при их словесных баталиях в воздухе искрило так, что, казалось, ещё чуть-чуть и полыхнёт. И угораздило же Нику из всех возможных пацанов выбрать именно сына Мельникова.

— Я, если честно, даже не предполагал, что Стёпка… Степан то есть, твой… ваш сын.

Павел замешкался. Их отношения, которые никак не желали складываться, не давали ему выбрать верный тон. Несмотря на то, что Павел знал Мельникова уже давно, ещё со времён Анниной учёбы, что-то мешало им обоим перейти на «ты». Мешало ещё в юности, когда они сталкивались в коридорах больницы, где Анна с Мельниковым проходили практику, и куда Павел заглядывал при каждом удобном случае. Мельников уже тогда бесил Павла. Слишком заносчивый. Слишком красивый. Слишком умный. И всегда слишком рядом к Анне. Он и потом был рядом с Анной, все те долгие четырнадцать лет, когда Павел вычеркнул её из своей жизни.

Сейчас уже Павел знал, что Мельников был одним из тех врачей, которые организовали своё подполье, борясь, как могли, с его законом. Переправляя людей в Аннину больницу, подделывая документы. Вся эта тайная сеть была вскрыта, нет, не после ареста Бориса — в том, что касается Анны, её больницы и всей её деятельности, Борька молчал, как партизан — после ареста других. Тот же Кравец соловьём разливался, сдавая всех направо и налево, и, по правде говоря, Павлу пришлось нелегко, отстаивая перед другими членами Совета и саму Анну, и всех остальных врачей, кто так или иначе был в этом отмечен.

Ледовской и некоторые другие, тот же Величко, вечный оппонент Павла, требовали совершенно справедливого наказания, но Павел обещал Борису, что с Анной ничего не случится, да дело было в общем-то и не только в этом обещании…

— Врачей трогать не будем, — жёстко сказал он Ледовскому, раз и навсегда подводя черту под этим разговором. — А Мельников пойдёт на повышение.

— Тебе видней, Паша, — не стал спорить генерал. — Но я бы не стал торопиться. Что ты, в сущности, о нём знаешь?

Павел тогда отмахнулся от ремарки Ледовского, а сейчас вдруг поймал себя на мысли, что генерал прав — вплоть до сегодняшнего дня он вообще мало чего знал про Мельникова. Не знал даже, что тот женат. Что у него, оказывается, есть сын. Правда, носящий почему-то другую фамилию.

— Степан мне неродной, — Мельников словно услышал его вопрос. — Потому фамилии у нас разные, но это ничего не значит.

— Я понимаю, — кивнул Павел. — Вообще, Степан — хороший парень. Мне нравится.

Сказал и тут же осёкся под острым, чуть насмешливым взглядом Мельникова. Уж кто-кто, а Олег точно не нуждался в его оценке своего сына.

— Ладно, проехали, — Павел усмехнулся и быстро зашагал дальше, твёрдо глядя прямо перед собой.

Заседание Малого Совета было назначено на пять часов в его кабинете. Они с Мельниковым слегка задержались, отчасти, потому что слишком долго спорили у него дома, отчасти из-за этих детей, которых они застукали целующимися в гостиной. Все, кто должны были прийти, уже собрались. Павел обвёл взглядом присутствующих: генерала Ледовского, надменного Величко и невзрачного, щуплого Сергея Ставицкого, который при виде Павла, снял очки и, близоруко щурясь, стал быстро протирать их вынутым из кармана платком.

Генерал стоял у окна — стеклянной стены, уходящей в небо. Он слегка повернул голову, но с места не тронулся, так и остался стоять, сухой и прямой как палка. Величко, начальник производственного сектора, кивнул им, не поднимаясь с кресла. Он был самым старшим из всех присутствующих, даже старше генерала, и эти двое были бессменными членами Совета на протяжении последних лет двадцати точно, если не больше. С Величко у Павла отношения были не просто плохими — они были отвратительными. Даже Мельникова, по сравнению с ним, можно было назвать почти другом.

— Добрый вечер, Константин Георгиевич, — поздоровался Павел.

Поздоровался, как всегда, отдельно, выделяя Величко из всех остальных, то ли подчёркивая тем самым его значимость, то ли по старой привычке, которая осталась с молодости, когда Павел тушевался под одним только взглядом этого мастодонта.

«Вот выбрал себе соратников, — усмехнулся про себя Павел. — Величко, который на дух меня не переносит, и хлыща Мельникова, который даже не скрывает, что считает меня бездушной скотиной».

Только на Ледовского и можно стопроцентно опереться, ну да Серёжа Ставицкий ещё свой, как никак родственник, жаль только, что в Совете недавно и веса ещё не имеет. Хотя вот Мельников тоже недавно, а уже успел завоевать авторитет.

Павел покосился на Мельникова, который занял место рядом с Величко, ещё раз отметил привычную мельниковскую безупречность: гладко выбритое лицо, свежую, отглаженную рубашку, аккуратно застёгнутую на все пуговицы. Почему-то вспомнился Марат Руфимов, его совершенно задёрганный в последнее время вид, помятый и несвежий, чёрные взъерошенные волосы, островки плохо выбритой щетины, словно Марат всегда брился в потёмках. Марата он уже отослал вниз, время пришло, и сейчас там внизу вовсю кипела работа, пока ещё невидимая для всех остальных, но важная и значимая.

— Да, кстати, Руфимов снова не придёт? — у Величко было чутьё, как у зверя. Иногда Павлу казалось, что он читает его мысли.

— Марат на станции. Он там нужней, — это было правдой лишь наполовину, но Павел не стал уточнять, на какую. Обогнул стол и сел на своё место. — Алексей Игнатьевич. Присаживайтесь тоже. В ногах правды нет.

Дождавшись, когда старый генерал наконец сядет, Павел продолжил:

— Мы с Олегом Станиславовичем уже успели с утра обсудить кое-какие вопросы. Сейчас он подробно представит, что в ближайшее время нам необходимо сделать для больниц и для здравоохранения в целом. Я не могу сказать, что я со всем согласен, — Павел сделал паузу, посмотрел в сторону недовольного Мельникова и продолжил. — Но если Сергей Анатольевич даст своё добро с финансовой точки зрения, то что ж… но хотелось бы, по возможности, не залезать в производственный бюджет.

— Вот именно, — вставил Величко, а Ставицкий виновато улыбнулся.

Мельников, разложив перед собой бумаги — какие-то графики, длинные таблицы с цифрами — начал свой доклад. Как обычно, чётко и размеренно, не растекаясь мыслью по древу. Иногда, по ходу своей речи, доставал из лежащей рядом папки какие-то подтверждающие документы и пускал присутствующим по кругу. Павел отметил, как поморщился Величко, а после очередной представленной таблицы Серёжа опять достал свой платок и промокнул испарину.

Именно Ставицкого во всей этой ситуации Павлу было жальче всего. Вот мужик, попал, что называется, как кур в ощип. По налившейся кровью шее Величко и звенящему чёткому голосу Мельникова уже было понятно, чем всё закончится. Мельникову нужны были средства, и по всему выходило, что единственным местом, откуда можно было отщипнуть кусочек относительно безболезненно, был производственный сектор. Величко дураком не был и ясно видел, куда клонит Олег — красные пятна, которые уже полезли с шеи Константина Георгиевича на его обрюзгшие щёки, были плохим знаком. Как-то разрулить ситуацию мог бы Серёжа Ставицкий, но судя по тому, с какой интенсивностью тот тёр платком вспотевший лоб — это вряд ли.

У них в Башне считалось, что прежний начальник финансового сектора, Кашин, был гением, богом финансов. Но, увы, он оказался просто по уши увязшим в махинациях Бориса, из которых наркотрафик был лишь верхушкой айсберга. Работал он на Литвинова по доброй воле или под давлением жены, Борькиной любовницы, сейчас уже было не узнать — Кашин до ареста не дожил. Умер от сердечного приступа, но перед смертью успел основательно замести следы. Вообще, в финансовом секторе у многих рыльце оказалось в пушку — наверно, это было едва ли не самое основное подразделение в Башне, которого чистки коснулись глубже, чем всех остальных, и в итоге они остались практически без толковых финансистов. Иногда Павел даже злился, что люди Ледовского здесь слишком переусердствовали.

И теперь им приходилось довольствоваться только Ставицким. Нет, Сергея Анатольевича нельзя было назвать глупым, но, во-первых, он и при Кашине не занимал какого-то высокого положения, поэтому многие тонкости от него просто ускользали, а, во-вторых, по складу своего характера Сергей никогда не был лидером. И видно было, что теперешнее положение его тяготит.

«Ну ничего, — подумал Павел. — Не вечно же длиться этому переходному периоду. Справимся. А дальше будет легче».

Мельников наконец замолчал, выпрямил спину и положил руки на стол перед собой. Сидевший рядом с ним Величко, напротив, ещё больше сгорбился, грузно растёкся в кресле. Твёрдый белый воротник рубашки глубоко врезался в багровую шею.

— Сергей Анатольевич? — Павел повернулся к Ставицкому. Вопросительные нотки в голосе были лишь так, для проформы, все здесь присутствующие уже если не знали, то догадывались, каким будет ответ.

Ставицкий прокашлялся.

— Павел Григорьевич, — Сергей, не поднимая головы, разглядывал последнюю выложенную Мельниковым таблицу. — При всём моём желании это невозможно.

Мельников не сдержался, фыркнул. Величко, ещё больше почуяв угрозу, завозился в кресле.

— Если только, как вы и предлагали, мы пересмотрим бюджет и с производственного сектора…

— Я такого не предлагал, — перебил его Павел.

— Ну да, ну да, я просто… не так выразился, — забормотал Ставицкий, взял мельниковский документ, поднёс к близоруким глазам. Павел видел, как дрожат его руки. — Но другого варианта на данный момент просто нет. Мы либо вот тут берём… либо Олег Станиславович…

— Нет, ну это чёрт знает что, — Величко с силой грохнул кулаком по столу. — Мы и так ужимаемся, как можем. Что, кроме Величко уже и ощипать некого, так что ли получается? А?

— Всех уже ощипали, — тихо сказал Павел. — Вы, Константин Георгиевич, у нас единственный неощипанный остались.

— Так как-то у нас очень странно выходит, — Величко зло сощурился. — Что-то со сменой руководства в Совете и с известными кадровыми перестановками стало отчего-то в Башне туго с финансами. Вдруг. А до этого хватало всем…

— А вы, Константин Георгиевич, палку-то не перегибайте, — подал голос молчавший до этого Ледовской. — И намёки ваши бросьте.

— Да уж какие намёки. Я вам прямым текстом говорю.

Сергей Ставицкий снял очки и часто-часто заморгал глазами. Павлу опять стало его жаль. Выпад Величко был направлен не на Ставицкого, это был выпад против него, Павла. Это с его назначением на пост главы Совета, всё пошло наперекосяк.

— Но ведь, Константин Георгиевич, — Ставицкий справился с охватившей его дрожью и даже нашёл в себе силы посмотреть на красного от гнева Величко. — Нельзя забывать, что прежний бюджет рассчитывался исходя из того, что закон об эвтаназии будет действовать, а теперь…

— А что теперь?

— А то теперь, — в разговор вмешался Мельников. — Что нам нужно расширять больницы. Оказывать посильную помощь людям. У нас ещё недостроенный хоспис на пятьдесят четвёртом, и это всё требуется средств. Дополнительных средств.

— Так может вернуть всё назад, а, Павел Григорьевич?

Закравшиеся в голос Величко иезуитские нотки не понравились Павлу. А Мельников просто вскипел.

— Конечно, принимать людоедские законы намного легче, чем помогать людям!

Павел опустил голову.

Четырнадцать лет назад, почти в это же самое время, они обсуждали закон — обсуждали не здесь, а в круглом зале, который находился тремя этажами ниже. И Ледовской тогда присутствовал. И Величко тоже. И ещё девять человек. А всего двенадцать. Двенадцать членов Совета, из которых только трое воздержались, только трое. А остальные проголосовали «за». И, тем не менее, в Башне до сих пор упорно продолжают именовать закон об эвтаназии «Законом Савельева». И с этим тоже не поспоришь. Он его выдвигал, он всех убеждал. Павел помнил презрительный и недоверчивый взгляд Величко, но не только это. Он помнил и другое — помнил, как Константин Георгиевич первым поднял руку «за» во время голосования. Поднял, не глядя на Павла, и вслед за ним, в согласном и молчаливом приговоре вскинули руки ещё восемь человек. Павел был едва ли не последним, кто оторвал ладонь от стола.

Анна тогда уже сказала ему про сына. Про страшный диагноз, подтверждённый двумя скрининг-тестами, и про то, что с этим можно жить, вот только… только как жить? Ему всё казалось, что это какой-то бесконечный кошмар, что в жизни так не бывает, ведь он же всё обдумал, всё рассчитал — ни его, ни его семьи это не должно было коснуться. Но судьба словно ждала, когда он ошибётся, чтобы услужливо подставить ему подножку… Они сидели у него в гостиной — он и Анна. Маленькая Ника возилась с игрушками у его ног, что-то тихонько бормоча себе под нос, а Анна говорила, объясняла, приводила какие-то примеры и доводы. Потом она замолчала, положила свою тёплую ладонь на его руку и крепко сжала.

— Мы же справимся, Паша? — сказала, вопросительно заглядывая ему в глаза.

И он утвердительно кивнул, уже понимая, что обманывает и её, и себя.

Так что ему ли, Павлу, не знать, как легко принимаются людоедские законы. Так легко, что ты ломаешь свою жизнь через хребет. Разом, резко, отчётливо осознавая, что две женщины, занимающие огромное место в твоей жизни, каждая — своё, не поймут и проклянут…

— Это всё лирика, — Павел посмотрел на Мельникова, спокойно, ничем не выдавая своих эмоций. — И так мы ни до чего не договоримся.

— Хорошо, — Мельников, видимо, понял, что переусердствовал. Даже если он не знал всей правды о болезни его сына и настоящих причин смерти его жены, он всё же чувствовал, что от этой темы сейчас лучше уйти, не теребить понапрасну прошлое.

— Хорошо, — снова повторил Мельников. — Если не производственный сектор, раз уж Константин Георгиевич воспринимает всё в штыки. Если другое?

— Нет другого, — тихо сказал Павел.

— А армия? А охрана? Мы сейчас тратим безумное количество денег на их содержание. Вы посмотрите, на всех этажах военных и охраны стало раза в два больше.

Ледовской с интересом посмотрел на Мельникова. Его голубые глаза блеснули холодной сталью.

— Нам действительно нужно столько охраны? — продолжал Мельников. — От кого и что мы охраняем? А?

Вопрос Олега звучал вроде бы резонно, но…

После всех последних событий, от которых Башню до сих пор ещё продолжало трясти, охрану из административного управления передали Ледовскому. Павел считал это правильным, хотя и видел, как Ледовской постепенно, шаг за шагом, перестраивает сформировавшуюся годами систему, потихоньку превращая охрану в ещё одно армейское подразделение. Павел не вмешивался — этот процесс был ему на руку. Но при этом Мельников тоже был отчасти прав, количество военных и охраны заметно увеличилось.

— Алексей Игнатьевич?

— Убрать с этажей лишних людей для меня не проблема, — медленно начал Ледовской. — Но, боюсь, сами жители этих этажей вам, Олег Станиславович, спасибо не скажут. Мы сейчас хоть как-то прижали всех этих мелких дилеров, торговцев краденым и прочей контрабандой. При Литвинове это пышным цветом цвело. А сейчас какой-никакой, но порядок.

— Но нарколабораторию вроде бы ликвидировали, — Мельников вопросительно посмотрел на Ледовского.

— Ну и что? — пожал плечами генерал. — Осталось наверняка нераспроданное, вот его и реализуют. А потом, не стоит забывать — свято место пусто не бывает. А про пойло, которое гонят чуть ли не в каждом отсеке, я вообще молчу.

— Сергей Анатольевич, — повернулся Павел к притихшему Ставицкому. — Финансово, насколько я понимаю, эти криминальные потоки отследить нельзя?

— Нельзя, — на лице Ставицкого появилась привычная виноватая улыбка. — Если бы был только электронный денежный оборот, тогда, конечно. Но от этого в Башне же уже давно отказались.

Это было так, хотя Павел ещё помнил, как в ходу в Башне были электронные деньги. Были магнитные пропуска-карты, на которые зачислялись зарплаты, были компьютеры, планшеты и даже огромные тумбы-терминалы на каждом этаже, через которые при желании можно было провести оплату за частные сделки. Но всё это кануло в лету вместе с устареванием оборудования и истощением запасов. От электроники начали отказываться, ещё когда Павел учился в школе: по всей башне за исключением верхних ярусов электронные замки заменили механическими, компьютеры и планшеты из личного пользования изъяли, магнитные карты остались, но теперь они действовали только как пропуска. И появились бумажные деньги. Условно бумажные, конечно — это был всё тот же пластик, только очень тонкий, хотя его и продолжали упорно именовать бумагой, словом, которое пришло из далёкого допотопного прошлого.

И, конечно, в такой ситуации ни у Ставицкого, ни у кого-либо другого не было возможности отследить, куда утекают деньги. Потому и оставалось надеяться на грубую силу, устраивать облавы, пытаясь хоть как-то локализовать криминальные сети, довольно густо опутавшие нижние этажи Башни. Хотя и наверху, Павел подозревал, своих любителей провернуть денежные махинации тоже хватало. Просто сейчас, после вала арестов, последовавших за громким делом Литвинова, все, кто поумней, затихарились и выжидали.

Ледовской это понимал лучше, чем многие другие.

— Нет, охрану убирать нам не с руки, — неожиданно выступил с поддержкой Величко. — Особенно после того случая с Барташовым. У меня, сами понимаете, все цеха производственные внизу сосредоточены, и не хватало, чтобы вся эта гопота нижняя у меня разгром учинила.

— Вы про того самоубийцу сейчас говорите? — Мельников удивлённо вскинул брови. — Он-то тут причём? У человека были элементарные проблемы с психикой…

— Этот ваш псих, — перебил Величко. — Прежде чем в туалете повеситься, мне линию одну из строя вывел.

Павел с Ледовским быстро переглянулись. Разговор, явно, уходил в другую, опасную сторону.

— У нас время, товарищи, время, — Павел постучал пальцем по корпусу часов. — Давайте закругляться. Значит, так. Вы, Сергей Анатольевич, подготовьте нам на завтра проект нового бюджета. Я понимаю, что требую невозможного, но время поджимает. Хотя бы черновой вариант.

— Значит, меня всё-таки потрошить будете? — опять скривился Величко.

— Вас, — Павел ответил жёстко, пресекая дальнейшие попытки спора.

Нужно было заканчивать. Он повернулся к Ледовскому, тихо прося того остаться и не замечая уже ни удивлённого взгляда Мельникова, ни внимательного интереса, мелькнувшего в глазах Серёжи Ставицкого, ни ничем неприкрытой злобы, расплескавшейся в синих глазах Константина Георгиевича.

Глава 17. Павел

Когда за Ставицким, который вышел последним, закрылась дверь, Павел ещё немного помолчал, а потом сказал, не глядя на генерала:

— Ты бы, Алексей Игнатьевич, сказал как-нибудь поаккуратней Величко, чтобы он не слишком про это ЧП распространялся.

Ледовской поднялся с места, обошёл стол, наклонился, подобрал упавший на пол лист, видимо, один из папки Мельникова. Задумчиво повертел в руке.

— Да он и не распространяется, Паш, зачем ему? Там, насколько я понимаю, ещё малой кровью всё обошлось, в цехе том.

— Малой, — подтвердил Павел. — Слава богу, они вовремя неисправность заметили, если бы запустили линию, хорошо бы там всё расхерачило. Без человеческих жертв точно бы не обошлось.

Он болезненно поморщился. Инцидент на семнадцатом этаже, в одном из цехов, просто чудом не вылился в крупную катастрофу. Так, можно сказать, отделались чисто символически — выводом из строя производственной линии, да самоубийством инженера Барташова, который по предварительным данным был к этому причастен.

— Константин Георгиевич мастер заминать делишки такого рода, — продолжил Ледовской. — Да тут резонанс большой получился. На нижних этажах сплетни расползаются быстро, всем рот не заткнёшь. Вон уж и твой Мельников пронюхал.

Ледовской презрительно усмехнулся.

— Паш, я надеюсь, ты не веришь в эти сказочки?

— Какие?

— Ну что у этого инженеришки крыша поехала, и он пошёл на умышленное вредительство.

Павел пожал плечами. Официальную версию он знал: Евгений Барташов, тридцать пять лет, инженер, помутился рассудком после того, как от него ушла жена, забрав двоих детей. После неудачной попытки вывести из строя оборудование повесился в цеховом туалете.

— Смотри, Паш, — Ледовской сел рядом, по-прежнему не выпуская из рук оброненный Мельниковым листок. — За последний месяц количество подобных происшествий резко возросло. Причём они вроде мелкие такие, досадные, но у них всех есть одна общая черта — они направлены на то, чтобы максимально дестабилизировать обстановку в Башне. Взрыв в цехе на семнадцатом должен был стать вишенкой на торте, получись он и повлеки за собой человеческие жертвы. Как думаешь, там не слабо бы рвануло?

— Хорошо бы рвануло.

— Вот, — протянул генерал. — У меня такое ощущение, что кто-то нарочно расшатывает лодку. Причём старается именно внизу, где у народа уровень доверия к власти и так не высок.

— Грядёт революция снизу, — пошутил Павел.

— Да если бы, — не поддержал шутку Ледовской. — Если бы… Нет, гниду надо искать наверху, среди своих. Я бы по бывшим пошерстил.

Бывшими Алексей Игнатьевич именовал тех, чьи отцы и деды управляли Башней до мятежа Ровшица. Даже после кровавых расправ, учинённых почти семьдесят лет назад, остались те, кто уцелел, выжил в мясорубке истории, перемалывающей целые поколения, перешёл на сторону победителей. Но сейчас, спустя годы, никого из них уже давно нет в живых. Остались только дети и внуки. А детям и внукам, именно сейчас, оно надо? Нет, определённые настроения витали, конечно, они и не могли не витать, всегда найдутся люди, которые будут кичиться своей белой костью, это ничем не перешибёшь, но вот чтобы кто-то из них осмелел настолько, чтобы поднять голову и пойти на открытое противостояние… нет, в такое Павел не верил. Но и в случайные совпадения тоже.

— Ну и кого ты, Алексей Игнатьевич, подозреваешь в реваншизме, а? — Павел прищурился. — Ведь, наверняка подозреваешь. Только тут такое дело, по большому счёту, у многих, кто здесь наверху живёт и работает, если не у всех, хоть по одному дальнему родственнику, да найдётся, из тех, прежних хозяев жизни. Я в твоем списке первым стоять буду. Сам знаешь, у меня мать — из этих. Серёжу Ставицкого тоже не забудь, он мне как никак брат двоюродный. Ну?

Павел сердито посмотрел на Ледовского.

Он злился сейчас на генерала и даже не скрывал того, что злится. Сам того не желая, а может и желая (всё же старый генерал был далеко не глуп), Ледовской коснулся одного из болезненных воспоминаний. Тех самых, которые человек волочёт и волочёт за собой всю жизнь, не имея никакой возможности выкинуть их где-нибудь на полпути.

Глава 18. Кир

— Вер, я возьму эту книгу почитать, можно? — Кир повернул книгу обложкой к Вере Ледовской.

Он стоял у книжного шкафа и задумчиво перелистывал одну из снятых с полки книг. Ещё две лежали тут же на столе.

— Бери, конечно, — Вера кивнула, не глядя на него. Она задумчиво покачивала ногой, примостившись на подлокотнике кресла, в котором сидел Марк Шостак.

В библиотеке генеральской квартиры, где они расположились, царил лёгкий полумрак. Небольшие настольные лампы отбрасывали приглушённый мягкий свет, создавая атмосферу уюта и камерности. Киру здесь нравилось. И кожаные кресла, слегка прохладные на ощупь, и массивный стол, тёмный и гладкий, и запах бумажных книг, которых здесь было немало. Всё-таки бумага живая и пахнет по-особенному. Как вот эта книга. Кир провёл по ней ладонью, ощущая кончиками пальцев шероховатость страниц, поднёс книгу к лицу и незаметно вдохнул, втянул носом едва уловимый запах времени и типографской краски…

Кирилл Шорохов не помнил, когда у него вдруг возник вкус и влечение к книгам. В школе и потом, уже работая, он не испытывал никакой потребности ни читать, ни даже держать книги в руках, а теперь… после того, как в его жизни появилась Ника… Он вздрогнул, стоило только её имени всплыть в памяти, вспыхнул и тут же покосился на друзей, не заметили ли они? Но Марк с Верой были заняты друг другом — они о чём-то увлечено спорили. И Кир снова уткнулся в книгу…

Глава 19. Анна

Анна едва ли могла сказать даже самой себе, что она делает на похоронах генерала. Она не знала этого человека при жизни, да и он её тоже. Во всяком случае лично. Но Ника просила прийти, зачем — Анна так и не поняла, но пришла и теперь стояла в стороне, пытаясь найти среди присутствующих хоть одно знакомое лицо.

Большой ритуальный зал, один из тех, что находились прямо над крематорием, был полон народа. Всё же генерал был знаковой фигурой, и людей, желающих проститься с ним и проводить в последний путь, в Башне нашлось немало. Люди всё прибывали и прибывали. Кто-то подходил к урне с прахом генерала и к его родственникам, кто-то, как Анна, предпочитал стоять в стороне. Одни торопливо прощались и уходили, другие оставались. Обычная картина для пышных похорон, а похороны Ледовского были пышными.

Анна поискала глазами Нику. Нашла её почти сразу. Ника была с Верой, стояла рядом с подругой, молчаливая, серьёзная и какая-то на удивление взрослая что ли. Сейчас в ней почти ничего не было от той милой, немного наивной и восторженной девочки, вихрем влетевшей в застывшую Аннину жизнь и закрутившую её в тугой узел, который уже не было никакой возможности развязать. Ника крепко сжимала руку Веры, а та, высокая, строгая, в чёрном платье, делавшем её ещё тоньше и ещё выше, закусив побелевшую губу и вскинув упрямый, как у деда, подбородок, сердито смотрела прямо перед собой опухшими от слёз глазами. Она никому и ничего не отвечала, а особо настойчивым, желающим утешить Веру или во чтобы то ни стало донести до неё слова соболезнования, которые — Анна знала — были бесполезны и не нужны в такую минуту, путь преграждала Ника, мягко, но уверенно заслоняющая от всех свою подругу. Нике помогали и другие ребята из их всегда шумной и дружной компании. Сегодня на удивление молчаливые и сосредоточенные, они все вместе держали вокруг Веры круговую оборону, не подпуская тех, кто, по их мнению, мог навредить, помешать, разрушить то хрупкое равновесие, которое Вера как-то нашла и умудрялась сохранять в этом хаосе человеческих лиц и напрасных слов. Да, они все были здесь: Марк Шостак, Верин близкий друг, балагур и весельчак, рубаха-парень, неглупый, но шумный и иногда такой бестолковый; серьёзный Лёня Фоменко, из тех, кому можно доверить и свою тайну и свою жизнь; его младший брат Митя, мягкий, как девочка, и очень деликатный; Стёпка Васнецов, сын Олега, не похожий на него внешне, потому что он и не мог быть на него похож, но на удивление вобравший в себя все те лучшие и сильные качества, которые выделяли Мельникова из всех других, известных Анне людей. Не было только Кирилла Шорохова. Анна спросила его накануне, пойдёт ли он, но Кирилл только помотал головой, упрямо уставившись себе под ноги и ничего не объясняя. Но это было и ни к чему — его Анна тоже хорошо понимала.

Она вдруг поймала себя на мысли, что смотрит на всех этих мальчишек и девчонок, как на родных, хорошо знакомых, которых знаешь как облупленных, бог знает сколько лет. Такими обычно становятся друзья твоей дочери, которых она таскает изо дня в день в дом, о которых рассказывает вечерами, на ушко, привалившись тёплым и ещё по-детски угловатым плечом, посмеиваясь или наоборот забавно округлив глаза и обязательно со словами: «ты не представляешь, что сегодня с нами было!».

Дочь. Анна вздрогнула. Ника не была её дочерью. Она была Пашкиной и… нет, не Лизиной — только Пашкиной, всегда Пашкиной…

К стайке ребят подошла какая-то незнакомая Анне девочка. При её приближении Ника вспыхнула так, что, казалось, она сейчас сгорит как факел — огненный вихрь, яростный и злой. Верино лицо скривилось, и рот чуть приоткрылся, но Лёня, загородив девчонок своей широкоплечей фигурой, сказал коротко одно слово, и Анне не нужно было быть великим чтецом по губам, чтобы понять, что слово это было — «уходи».

Странно, но и тут Анна угадала, даже не зная наверняка, кто эта девочка. Оля Рябинина — Анна вспомнила сбивчивые и скудные Никины рассказы — и да, она была ровно такой же, как Анна её себе и представляла. Милая, безликая куколка. Ни эмоций, ни души, одна правильная пустота.

Кто-то, проходя мимо, задел Анну плечом и, не извинившись, прошёл вперёд, встал, загораживая Анне вид. Она не рассердилась, напротив — даже почувствовала что-то вроде благодарности к этому незнакомому ей человеку, за то, что скрыл её ото всех остальных. Сама она точно ни к кому подходить не хотела. Родственников генерала она не знала, говорить общие слова незнакомым людям считала неуместным и глупым. А Вере… Вере она их скажет потом. Когда Верино горе чуть-чуть отболит или хотя бы перестанет гореть огнём от каждого неловкого прикосновения. А сейчас девочка и так не одна — в этом ей повезло.

В памяти всплыли другие похороны. И не мамы, не отца, и даже не Лизины — господи, за сорок лет она успела похоронить почти всю свою семью, — нет, Анна вспомнила похороны Пашкиного отца. Их с Борькой тогда туда не пустили. Без всяких объяснений просто преградили путь и турнули, пользуясь своей силой и возрастом, перед которыми была бессильна их шестнадцатилетняя юность.

Борька всё равно придумал, как пробраться, и они проникли в ритуальный зал, может быть, даже в этот, где сейчас прощались с другим близким Павлу человеком, или в другой — не суть, они всё равно похожи друг на друга одинаковой унылостью и безысходностью. К Пашке им, конечно, не дали даже подойти, оттёрли к стене, и они оттуда смотрели на своего друга, заплаканного и опустошенного, и на его мать, Елену Арсеньевну, на её злое и торжествующее лицо. А ведь они тоже должны были быть с ним рядом, встать, заслонить, не пускать, как это делали сейчас те, другие ребята, молчаливым кольцом сжимающие Веру, подставляя свои руки и свои плечи, без которых никак, без которых — упадёшь.

А Пашка тогда был один. В окружении огромного количества людей, рядом с матерью и другими родственниками, и все равно — один. А они с Борькой, отгороженные от Пашки чужими равнодушными спинами, были одновременно и рядом, и далеко, и Павел, не видя их, стоял перед жизнью и смертью в полном одиночестве.

Может быть, поэтому, словно в своё оправдание за те минуты, они потом старались не расставаться. Быть рядом. Всегда рядом.

…Им было по шестнадцать, и впереди маячил ещё один длинный учебный год, последний перед распределением. Экзамены, тревога перед неизвестным взрослым будущим. Их одноклассники зубрили, а они втроём слонялись по этажам — знали, Пашка всеми силами оттягивает наступление того момента, когда нужно возвращаться домой, в пустое, осиротевшее жилище, где бродит тенью давно ставшая чужой женщина.

— Она даже все вещи его унесла, — повторял, наверно, в сотый раз Пашка. — Всю его коллекцию, что он собирал, даже тот макет Башни, который он делал. Понимаете, она… она нарочно…

Они понимали. Елена Арсеньевна методично и уверенно уничтожала память о муже, совершено не заботясь, как это ударит по сыну.

А потом Пашка стал оставаться у них ночевать, иногда у Борьки, но чаще у неё — у Анны. Папа стелил Пашке на диване в гостиной, молча, ни о чём не спрашивая. Вечером, уже перед сном, она, проходя в ванну, чтобы умыться и почистить зубы, видела через открытую дверь, как у Пашки горит лампа, и он чего-то читает, низко наклонив свою светлую вихрастую голову. Или слушает Лизу. Её сестра, ей тогда было девять, прибегала к Пашке перед сном, «почитать ему», как она говорила. Высокий Лизин голос звенел по всей квартире, а Пашка, откинувшись на подушку и заложив руки за голову, молча слушал. И улыбался. Анна не видела, но знала — он улыбался.

— Ань! — Пашка тихо окликнул её. Так тихо, что ей даже сначала показалось, что она ослышалась.

Было, наверно, часа два ночи, она встала и, не зажигая свет, ведомая только отголоском тусклых коридорных фонарей и бликами ночников из комнат, почти на ощупь отправилась в туалет. Старалась там не шуметь, хотя звук сливаемой воды ураганом пронёсся по квартире.

— Я тебя разбудила? — она заглянула в гостиную, где спал Пашка.

— Я не спал. Посиди со мной, — шёпотом попросил он.

Анна прошла и села сначала на краешек дивана, потом подумала и забралась на диван с ногами. Пашка засмеялся и бросил ей край одеяла.

— Укройся вот.

Она укуталась, подтянула ноги, уткнувшись острым подбородком в коленки. Было так странно сидеть с Пашкой вдвоём на диване, в ночной тишине. Казалось, в мире больше никого нет — только они одни и всё. Пашка тоже сел, приподнял подушку, подстраивая её под свою спину.

— Знаешь, я вчера ходил к Змее, анкету переписал.

Анна удивлённо обернулась. Анкеты они заполняли в начале учебного года, указывали в них те сектора, в какие хотели бы попасть после школы. Это, конечно, ещё ничего не значило в плане распределения, но зачастую учитывалось. Анна знала, что и Борис, и Пашка отметили в анкете несколько направлений, но если у Борьки и был хоть какой-то приоритет — он хотел попасть в администрацию, — то у Пашки в голове царил полный разброс мыслей. Сегодня он хотел выбрать одну профессию, завтра — другую.

— И что ты там написал? — осторожно спросила она.

— Я оставил только инженерный сектор, — Пашка опустил голову, с минуту помолчал, а потом поднял на Анну бледное лицо. — Хочу быть инженером. Как отец. Ты думаешь, у меня получится? А то я в последнее время физику совсем запустил.

Анна заметила раскрытый учебник по физике на полу.

— Конечно, получится! — с горячностью сказала она. — Ещё уйма времени. А мы с Борькой тебе поможем!

— Я знаю, — улыбнулся Пашка, и его открытое веснушчатое лицо просияло. — Ань, — неожиданно попросил он. — Не уходи сегодня ночью. Останься здесь. Давай мы просто…

Он запнулся и мучительно покраснел.

— Просто полежим рядом.

— Ладно, — медленно произнесла она. — Но только ты меня… ты меня не трогай… Хорошо?

— Хорошо.

…Она лежала к нему спиной и чувствовала его горячее дыханье на своём затылке.

— Наверно, я тебя люблю, — пробормотал он.

И она так и не поняла, чего было больше в его признании: любви или сомнения.

Человек, который стоял перед Анной, загораживая её ото всех остальных, внезапно ушёл. Задумавшись, она даже не заметила, когда. Просто неожиданно почувствовала себя обнажённой, незащищённой перед чужими взглядами. И не только перед чужими.

Павел, которого она так ещё и не видела несмотря на то, что находилась здесь уже добрых полчаса, вдруг оказался совсем рядом, буквально в трёх-четырех метрах. Стоял, о чём-то разговаривая с Мельниковым и невысоким щуплым человеком в очках, в котором Анна не сразу признала Серёжу Ставицкого, двоюродного брата Павла. Вот кто вроде и повзрослел, но почти не изменился — природная робость по-прежнему так и сквозила во всех его жестах. В детстве и юности все они, и Павел, и Борька, и сама Анна были к Серёже довольно безжалостны и жестоки, как бывают жестоки дети (впрочем, без всякой ненависти и злости) к тем, кто слаб и не умеет дать отпор. Серёжа никогда не умел.

Мельников, увидев Анну, сухо кивнул головой, и она ответила таким же сдержанным кивком. Наверно, ей стоило подойти, но Анна не могла. Она вжалась спиной в стену, мысленно взмолившись тем высшим силам, которые никогда особо не прислушивались к её мольбам, чтобы Савельев не оборачивался, чтобы стоял там, где стоит.

За полтора месяца она не видела его ни разу. Сначала дёргалась, как девочка, заслышав любые мужские шаги в коридоре, ждала его, потом однажды поняла, что он не придёт, и ей стало одновременно и легко, и плохо, а потом у неё появился спасённый Борис, и она опять стала трястись от страха, понимая, что, если Савельев вдруг заявится у неё в больнице, она выдаст и себя, и Борьку. А как поступит Павел, узнав об этом, Анна никогда не смогла бы предугадать.

Борис, видя её страхи и волнения, посмеивался. Когда был в хорошем настроении, что, впрочем, случалось редко. Потому что большую часть времени Борька злился. На неё и на весь белый свет. Но на неё в первую очередь.

— Ты вообще, Ань, понимаешь, что ты меня в одиночку посадила, а? — Борис нервно отбрасывал в сторону книгу, одну из тех, что Анна носила ему в огромных количествах. От нечего делать Борис проглатывал их все, особо не разбираясь.

— Хватит глупости болтать.

— Глупости? Слушай, давай сдадим меня Савельеву? Пашка гуманен и справедлив — он отправит меня на тот свет ко всеобщему удовольствию, — в голосе Бориса слышалась злая насмешка. — И потом, что ты будешь делать, когда твои рабочие начнут ремонт и в этой части больницы? Ты не можешь меня прятать здесь вечно. Или куда ты меня потом переправишь? Признавайся, какую ещё пытку ты для меня придумала?

Борька был несправедлив к ней, и сам понимал, что несправедлив. Но заточение давалось ему с трудом. Он всегда был человеком действия, в детстве именно Боря был инициатором и идейным вдохновителем всех их крупных и мелких шалостей, и теперь, оказавшись не у дел, он на Анниных глазах превращался в злого и обиженного брюзгу. И, что самое скверное, они оба понимали всю безвыходность ситуации и невозможность что-либо изменить.

Анна дала обещание матери Бориса, и она его сдержала, а то, что Борис, в своей одиночке, теперь медленно сходил с ума, терзая её, Анну, и было, наверно, расплатой за грехи. Их грехи…

Глава 20. Павел

— Ладно, об этом тогда потом.

Павел увидел приближающегося к ним с Мельниковым Серёжу Ставицкого и быстро переключился на другое. Разговор, который они с Олегом вели даже здесь, пусть и вполголоса, не был предназначен для чьих-либо чужих ушей, он вообще был не к месту и не ко времени, но они, встретившись, опять зацепились за него, потому что это мучило обоих. И это было связано с тем человеком, с кем они все сегодня прощались.

Павел уже сказал положенные слова соболезнования дочери Ледовского, Юлии, высокой, строгой женщине, поразительно похожей на своего отца, державшейся прямо, несмотря на обрушившееся на неё горе. Сына у генерала не было, но дочь он умудрился воспитать так, что она могла дать фору любому мужику. Юлия Ледовская даже фамилию в браке не поменяла и несла её гордо и с честью, под стать своему отцу. Впрочем, не отставала и внучка, Вера, Никина подружка, известная гордячка. И тоже носящая фамилию деда. «Вот кому полками-то надо командовать», — подумал Павел, отходя в сторону от Ледовской.

Мельников ждал его неподалёку. Стоял, заложив руки за спину, как всегда безупречный, невозмутимый и отстранённо-холодный. При виде Павла лицо его не изменилось, но Павел уже знал — внешняя Мельниковская холодность, скучающее и брезгливое выражение красивого лица, не более чем защитная маска.

Смерть генерала неожиданно стала переломным моментом в их отношениях, прежде натянутых и даже враждебных, и они, сами того не замечая, перешли на «ты» — наконец-то после стольких лет. И этот переход от плохо скрываемой взаимной неприязни к той дружеской лёгкости, которая неизвестно почему возникает между людьми, случился разом и вдруг, и они оба, мгновенно перестроившись на эти новые рельсы, покатились дальше сами собой, не задаваясь ненужными вопросами почему и как.

В квартиру Ледовских в тот день они прибежали практически одновременно, и увиденная картина потрясла обоих. Мельников расстался с Ледовским каких-то пару часов назад, а Павел и того меньше, и то, что человек, который только что был жив и полон сил, лежал теперь мёртвый, никак не укладывалось в голове. У Павла. Мельников же, как врач, искал объяснения.

— Что это могло быть? — Павел смотрел, как тело генерала укладывают на носилки.

— Инфаркт, тромб, — Мельников устало потёр переносицу. — Причины могут разными. Даже у такой мгновенной смерти. И да, конечно, если смерть была естественной, вскрытие покажет…

Мельников первым упомянул про вскрытие, и Павел понял, что Олег сомневается. Видимо, врачебный опыт подсказывал Мельникову, что дело нечисто. Но делать скоропалительные выводы тот не спешил. А у Павла было только чутьё, и это чутьё отчаянно сигналило, несмотря на разные доводы, что смерть генерала насильственная, но как и почему — доказательств не было.

Обмениваясь короткими репликами по поводу случившегося, они вышли из квартиры генерала и тут же наткнулись на мальчишек — Стёпку, сына Олега, и Кирилла. Кажется, Павел тогда и высказал эту мысль насчёт отравления, а Мельников, хоть и сомневался, не отбросил её в сторону, как абсурдную и нелепую. И вот тут-то и всплыл стакан.

— Он чего-то пил перед тем, как ему стало плохо!

Лицо у Кирилла Шорохова, когда он произнёс, а вернее почти выкрикнул эту фразу, было бледным и серьёзным. И Павел поверил почти сразу. В тот злополучный упавший стакан. Вот только… вот только никакого стакана не было. И никто, как выяснилось позже, кроме Кирилла, этот стакан не видел. Ни Стёпка, сын Мельникова, ни Ника, ни Марк и Вера, которых они опросили уже потом. И Рябинин, который был с Ледовским в тот роковой момент, тоже отрицал как само наличие стакана, так и то, что генерал вообще что-то пил или ел перед тем, как потерял сознание. Слова Рябинина оставалось только принять на веру, тем более Павел помнил, что генерал при жизни Юрию Алексеевичу доверял, а это уже само по себе было немало. И всё-таки что-то тут не сходилось, и это что-то требовалось раскрутить, выяснить до конца.

Глава 21. Кравец

Антон посмотрел на часы. Минутная стрелка уже сделала почти полный оборот и медленно, но верно подползала к цифре «двенадцать». Человек, с которым у него была назначена встреча, опаздывал почти на час. В его случае этот могло означать только одно — он передумал. Наверно, в прошлый раз Антон переборщил, перегнул палку, слишком напугал, а с людьми такого типа надо действовать осторожно и не торопясь. Осторожности Кравцу было не занимать, но беда была в том, что он поторопился. Поспешил. Не выждал нужное время. Но что ему ещё оставалось делать? Ресурсами Антон располагал, чего нельзя было сказать о времени. Время утекало сквозь пальцы прямо на глазах, с каждым движением чёртовой минутной стрелки. С того самого момента, как у Юры Рябинина сдали нервы, и он сыпанул отравы Ледовскому в стакан.

Всё должно было произойти не так, но тщательно продуманный план, ювелирный и точный, разлетелся вдребезги, и теперь успех операции решала лишь быстрота реакции. Хозяин (Антон уже привык называть про себя человека, на которого он работал, хозяином) без обиняков дал понять, что Савельева следует убрать прямо сейчас, пока в Башне ещё не оправились от внезапной кончины генерала.

— У вас, Антон Сергеевич, имеются люди, способные выполнить поставленную задачу, так что действуйте. Считайте, у вас в этом деле карт-бланш.

Тихий и ровный голос Хозяина звучал немного напевно, но эта напевность и мягкость не успокаивала, а наоборот, заставляла напрячься и лихорадочно искать выход. Которого, чёрт возьми, не было и быть не могло после того, как Рябинин всё завалил. Ну или почти завалил, потому что каким-то чудом Юре удалось не оставить после себя улик.

…Вопреки прогнозам Антона Рябинин за свой косяк серьёзно не пострадал. Во всяком случае он по-прежнему был жив и здоров, разве что физиономия и лысина стали пунцовее, чем обычно, да по-стариковски подрагивал подбородок — мелко и неприятно, вызывая чувство брезгливости и почти животного отвращения. Но ключевое слово было «жив», а значит, Хозяин всё ещё нуждался в Юре. Или не решался убрать, ибо Рябинин был своим, по происхождению, связям, по чему-то ещё. В отличие от него, Кравца, который своим никогда не был. Он был полезным, но как только польза от его смерти перевесит пользу от его жизни, его тут же пустят в расход. Антон это чувствовал чутьём мелкого хищника, которому в жизни требуется ловкость, ум и изворотливость, чтобы уцелеть как можно дольше в этой безжалостной пищевой цепочке.

Сейчас его однозначно приносили в жертву, потому что привести Савельева в руки убийц (Савельева, каждый шаг которого мог быть отслежен и будет отслежен) равносильно публичному самоубийству. С тем же успехом Антон мог прямо сейчас пойти в центр общественного этажа и повеситься на глазах у многочисленной толпы. По крайней мере, так будет быстрее, чем потом с ужасом и содроганием ждать, кто до тебя доберётся раньше — Савельевские ищейки или свои, которые, разумеется, к тому моменту своими быть перестанут и с удовольствием вонзят клыки в твою глотку. После убийства Савельева свидетелей не оставят.

Всё это Антон Сергеевич Кравец прекрасно знал, а где не знал, там догадывался, и это его не злило и не возмущало, а так… слегка расстраивало. Сам, по большому счёту, виноват, когда подставился, позволил насадить себя на крючок. И теперь оставалось лишь трепыхаться, да надеяться на чудо.

И чудо не заставило себя ждать.

Явилось в лице бывшего начальника энергетического сектора, Вадика Полынина.

— Антоша, — жена Кравца осторожно поставила перед ним поднос с завтраком, сгибаясь в почтительном поклоне.

У них в семье так было заведено. Жена сама подавала ему завтрак. И ужин. И обед, если ему доводилось обедать дома. Подавала, соблюдая выверенный до тошноты ритуал.

Ритуал зародился не вдруг. Антон ещё хорошо помнил те времена, когда они жили в этой квартире вместе с тестем. Тесть, старая жирная жаба, чувствуя свою власть над Антошей, тогда ещё совсем молодым и никому особо не нужным, измывался над ним с неприкрытым удовольствием. Иногда Антону казалось, что это не он сам однажды подкатил к невзрачной, старше его на три года, Ирочке Марковой, справедливо рассчитав самый короткий для себя путь наверх, а Андрей Геннадьевич Марков специально выбрал своей дочери мужа из низов, чтобы иметь под рукой персонального мальчика для битья, которого можно было бы ежедневно унижать и опускать. Конечно, Антон терпел. От тестя зависело очень многое и в первую очень карьера Антона, а ради карьеры, как справедливо полагал юный Антоша, можно было и пострадать. И подождать. И Антон ждал. Терпеливо ждал. Надеясь получить своё и однажды рассчитаться по всем счетам. Антоша никогда не забывал рассчитываться.

Он хорошо помнил тот день, когда похоронили тестя. Едва переступив порог квартиры, куда они вернулись с женой после похорон, Антон почувствовал зуд в руках и спокойную, тихую ярость, медленно и сладко раскручивающуюся внутри, как змея, очнувшись от зимней спячки, раскручивает свои кольца, медленно покачивая плоской головой из стороны в сторону. И стоило только жене что-то сказать — он даже не помнил, что именно — как Антон развернулся и с силой ударил её кулаком в грудь. Она инстинктивно вскинула перед собой руки, но тут же опустила, наткнувшись на его пустой, ничего не выражающий взгляд.

Антон бил её молча, неторопливо, получая удовольствие, остановившись только один раз, когда увидел сына, застывшего в дверях и судорожно сжимающего в руках дурацкую куклу-клоуна.

— Иди спать, — спокойно сказал он сыну, и когда за мальчиком закрылась дверь, продолжил бить жену, всё также обстоятельно и не торопясь.

Она молчала, принимала его удары и даже почти на закрывалась, понимая, за что всё это, и смиряясь с неизбежным.

Глава 22. Кир

— Олег, у меня остались в больнице буквально два десятка нетранспортируемых стариков. Ну куда я их дену? Сам же понимаешь.

— Я понимаю, но и ты пойми. Аня, у тебя с завтрашнего дня здесь вместо одной ремонтной бригады будут три. Причём они займут весь этаж. Не как сейчас — сегодня они тут поштукатурили, завтра здесь посверлили, а везде. Везде, понимаешь? Это будет не больница, а филиал ада.

— У меня тут и так филиал ада, уже с месяц как.

Анна зло пнула стоявшее рядом пустое ведро то ли из-под краски, то ли из-под штукатурки. Ведро с гулким звоном отскочило прямо Киру под ноги. Сработал инстинкт — Кир ловко поддел ведро носком ноги и отправил его в сторону. Ведро ударило о стену, отрикошетило и встало, как вкопанное, перевернувшись вверх дном. Анна и Мельников (Кир уже знал, кто этот человек, с которым сейчас разговаривала Анна) одновременно повернули головы и уставились на Кирилла.

— Это ещё что за явление? — Мельников и не думал скрывать свой сарказм.

— Кирилл, ты что тут делаешь? — Анна Константиновна, проигнорировав насмешливый вопрос Мельникова, повернула усталое лицо к Киру. — У тебя ведь смена закончилась уже? Что ты тут ошиваешься?

Кир чуть скривился и дёрнул плечом.

— Иди домой.

— А завтра?

— Что завтра? Завтра у тебя всё как обычно, ничего не изменилось, — и, отвернувшись от Кирилла к удивлённому и чуть нахмурившемуся Мельникову, продолжила. — Стариков я никуда переводить не буду. Их немного. В больнице останется один дежурный врач — днём и пара медсестёр в дневную и ночную смены. Остальной персонал весь распределён временно по другим больницам, списки я тебе передавала.

— Я видел.

— Ну раз видел… — слова Анны заглушил громкий звук перфоратора. Она болезненно сморщилась и инстинктивно приложила ладони к ушам, а когда перфоратор смолк, отняла руки и удручённо покачала головой. — Чёрт, как же всё надоело. Олег, как думаешь, этот бедлам здесь надолго?

— Хотелось бы, чтобы они за пару месяцев управились. Финансирование я у твоего Савельева выбил…

— Олег, он не мой Савельев, — Анна закатила глаза, а Кир, который всё ещё не ушёл, а топтался рядом, негромко хмыкнул, чем опять привлёк внимание Анны. — Ты всё ещё здесь? А ну брысь отсюда.

Глава 23. Кир

После неожиданного признания Сашки (наверно, о таких признаниях говорят, что они произвели эффект разорвавшейся бомбы, хотя в их случае никакой бомбы не было — все просто растерялись и не знали, что делать и говорить) Стёпка Васнецов, который первым пришёл в себя, настоял на том, чтобы немедленно идти наверх и рассказать обо всем Павлу Григорьевичу. Удивительно, но Сашка даже не сопротивлялся, кивнул с видимым облегчением и, не глядя на оторопевшую от его слов Катю, поднялся со своего места.

Глава 24. Сашка

— Дети! Обратите внимание! Вам выдали два листа. Один лист с заданиями, а другой пустой. Отложите пока пустой листок на край парты, пододвиньте к себе лист с заданиями и послушайте меня…

Учительница, высокая и очень худая женщина с короткой стрижкой, едва прикрывающей уши, стояла у доски, держа перед собой листок, на котором были отпечатаны примеры и задачи. Сашу Полякова и ещё три десятка подготовишек, прошедших первый отборочный тур, где проверяли, умеют ли они читать и считать, а ещё задавали много других вопросов, ждал новый экзамен, суть которого им сейчас и объясняла эта женщина. Голос у неё был высоким и неприятным, и при каждом произнесённом слове её слегка приплюснутая голова, посаженная на длинную тонкую шею, покачивалась из стороны в сторону. Саша с испугом следил за этими движениями. Они приковывали взгляд, мешали сосредоточиться, но оторваться от этого мерного покачивания он никак не мог. И вдруг где-то на периферии сознания возник ясный и отчётливый страх — он не справится, он уже не понимает, что им втолковывает эта чужая и пугающая женщина.

В классе вместе с Сашей сидели незнакомые ему дети — девочки, мальчики, аккуратные косички, стриженые затылки, руки послушно сложены на парте, — а их родители, и среди них Сашина мама, остались за дверями класса. Саша вспомнил мамино напутствие перед экзаменом:

— Сашенька, ты не бойся. Внимательно слушай, что будет говорить учитель, ни на что не отвлекайся, и у тебя всё должно получиться. Дядя Дима сказал, что ты обязательно справишься.

Дядя Дима был их соседом по отсеку, и на самом деле, кроме маленького Саши никто никогда к нему так не обращался. Да что там, его и Дмитрием-то почти не называли и даже Димой — через раз, а чаще по фамилии или просто Димкой, презрительно выплёвывая это имя словно кличку. Что, конечно, никого не удивляло, ведь Димка был слаб, часто нетрезв, а в пьяном состоянии безудержно плаксив и витиевато многословен. Его жалели, им брезговали, над ним, пьяным и расхристанным, устраивали злые шутки. Но именно полупьяненький Димка стал первым Сашиным учителем, научил читать и решать простые примеры, и это его дрожащая от бесконечных пьянок рука направляла Сашину нетвёрдую ручонку, когда он выводил свои первые в жизни слова, разъезжающиеся каракулями во все стороны: «Мама, я тебя люблю».

— Главное ж, Настя, что? — втолковывал Димка Сашиной маме. — Главное, чтоб он экзамен вступительный сдал. Тогда его в хороший класс зачислят, а там уж почти гарантированно после седьмого класса будет дальше учиться. Главное, экзамен… но чтоб сдал. Да, Сань? — и Димка хлопал Сашу по спине. — Сдашь ведь? Читаешь ты вон уже как бойко.

— Да прямо профессор, — кричал Сашин отец из другого угла комнаты. — Давай, Димка, кончай из себя тут учителя строить. Закусь тухнет.

Димка косился на расставленные на столе стаканы, уже заполненные мутной вонючей жидкостью, сглатывал слюну, отчего кадык на его тощей шее быстро поднимался и опускался, и неуклюже проведя по Сашкиной голове большой мозолистой ладонью, торопливо говорил:

— Учись, Саня, читай, а мы сейчас тогой… слегонца…

— Читай-читай, — зло кричал из-за стола отец. — Всё одно, говно будешь внизу месить…

Глава 25. Кир

Домой Кир не спешил — чего там делать? Он медленно спустился к себе на этаж, прошёлся по коридорам, стараясь, однако не слишком привлекать к себе внимания. Людей ему, правда, встретилось немного: какая-то тётка, окатившая Кира подозрительным взглядом, группа мужиков — этих Кир обошёл сам, опасаясь столкнуться с отцом (кто его знает, что там у бати на уме), да припозднившаяся парочка.

Парень с девчонкой Кирилла даже не заметили, они были слишком увлечены друг другом, а вот у Кира при виде этих двоих сердце нехорошо сжалось. У девчонки были русые волосы, слегка в рыжину, и этого оказалось достаточно, чтобы в носу предательски защипало. Кир быстро прошёл мимо них, завернул за угол и по инерции прошагал ещё пару десятков метров, уже никуда не сворачивая. Ноги сами собой вынесли его к центру этажа. Кир чертыхнулся и сплюнул. Сколько было точно времени, он не знал, но наверняка до наступления комендантского часа оставалось всего ничего — не самое удачное время для прогулок. Обычно где-то без пятнадцати девять охрана начинала свой обход по этажу, и если на тех, кто попадался в коридорах жилых отсеков, ещё смотрели сквозь пальцы, то к остальным, кто по какой-то причине отирался в нежилой зоне, привязывались крепко. Кир это просёк уже давно, ещё когда они с пацанами шарились по этажам с наступлением темноты в поисках приключений. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что охранники, сделав положенный круг почёта, запрутся на оставшуюся ночь у себя в каптёрке и будут там дуться в карты или дрыхнуть. Так было раньше, да и сейчас после того, как охранное отделение Башни официально перешло из административного управления в военное ведомство, мало что изменилось. Охранники по-прежнему были ленивы, наглы и нерасторопны, и, несмотря на то что встреча с ними не сулила ничего хорошего, Кир хотя бы знал, чего от них ожидать. От охраны можно было отбрехаться или на худой конец откупиться — Кир не знал ни одного охранника, кто бы брезговал деньгами, — а вот с военными было куда как хуже.

Военные наводнили этажи почти сразу же после карантина, когда пошли изменения во властной верхушке, и им-то было палец в рот не клади. Познакомившись волей случая с ними поближе, Кир навсегда утратил желание ещё раз попасть в руки к этим ребятам и обходил их стороной в любое время суток. По счастью, военные у них на этаже пробыли недолго, не больше месяца. Где-то в цехах случилось ЧП (отец что-то говорил, но Кир в подробности не вдавался), и военных перевели вниз, на производственные уровни. Поговаривали, правда, что после их ухода вооружили охрану, выдали оружие в дополнение к шокерам, но Кир в эту болтовню слабо верил. Так этим вечно сонным идиотам и доверят огнестрел — держи карман шире.

Кир вздохнул и огляделся, пытаясь понять, куда его занесло. Справа тусклые дежурные фонари освещали детскую площадку, темнели кустики пластиковой зелени, да белели скамейки — светло-серые при дневном освещении сейчас они казались неестественно белыми и почему-то пугающими. Дальше шли какие-то магазинчики, свет там давно был погашен, а жалюзи опущены, а сразу за ними сверкала огнями контора коменданта этажа.

— Тьфу, чёрт, — негромко выругался Кир и поспешил убраться отсюда.

Он вернулся в жилые отсеки, опять наткнулся на парочку, кажется, они уже прощались — стояли возле каких-то дверей, и парень всё никак не мог отпустить руку девчонки.

Кирилл посмотрел на них, и мысль о том, какой же он дурак, снова со страшной силой забилась в голове. Он прислонился к стене и достал из кармана фотокарточку Ники. Она не улыбалась, смотрела на него серьёзно и слегка сердито, серые глаза прожигали Кира насквозь. В неясном свете, которые пробивался сквозь неплотно закрытые жалюзи окна в квартире напротив, бледное лицо Ники казалось ещё бледнее и оттого ещё строже.

— Да знаю я, что дурак, — сказал Кир Нике, которая глядела на него с фотографии. — Дурак, идиот и болван!

— Дурак, — подтвердила ему Ника. — И болван, конечно.

«Во я совсем сбрендил, — подумал Кир. — С фотографией уже разговариваю».

Кирилл опять бросил косой взгляд на влюблённых (они всё ещё никак не могли отлипнуть друг от друга), и его охватило звенящее чувство зависти. Чёрт возьми, как же он завидовал — и этой незнакомой парочке, и Марку с Верой, и Сашке Полякову, которого он оставил с Катей двумя этажами выше каких-то пятнадцать минут назад. Кате с Сашкой он завидовал почему-то особенно отчаянно. Как-то у них всё вышло на удивление просто. Сашка, конечно, трусил до дрожи в коленках, а когда Кир забарабанил кулаком в дверь Катиной квартирки, даже посерел лицом и с силой вцепился Киру в другую руку.

Катя долго не открывала. Она жила одна и, наверно, просто заснула — во всяком случае, когда они наконец-то увидели её на пороге, Катино лицо было сонным и немного заплаканным.

— Саша, — растерянно сказала она. — А я забрала твои ключи.

Кирилла Катя как будто не видела. Её широко открытые голубые глаза смотрели только на Сашку. Она разглядывала его так, словно это был не Сашка Поляков, вчерашний трус и карьерист, а какой-то необыкновенный человек, по счастливой случайности возникший в её жизни, такой обычной и ничем непримечательной. Разумеется, Катя была лучше Сашки, чище и выше — и Кир, и сам Сашка прекрасно отдавали себе в этом отчёт, — но как все светлые и добрые люди она совершенно не понимала этого, ошибочно принимая свою доброту и великодушие за что-то совсем незначащее и неважное.

Кир почувствовал себя лишним, и, хотя Катя наконец-то его заметила и даже что-то ему сказала, он все равно поспешил смотаться. Он уже знал, чем там всё закончится, и явно не горел желанием присутствовать при их объяснении. Зачем?

Глава 26. Кир

Это было похоже на ночной кошмар — тот самый, когда от ужаса нападает паралич и невозможно ни пошевелиться, ни крикнуть. Кир, как сквозь пелену тумана, смотрел на то, как Костыль и Татарин, переодетые охранниками, не спеша обменивались какими-то фразами, стоя над неподвижным телом Кости. До Кирилла только сейчас дошло, что эти двое не в привычных рабочих комбезах или спецовках, и тут же промелькнула пробирающая до дрожи мысль — а сами-то охранники, те, с которых сняли форму, они-то где? Тот факт, что форма была явно с кого-то снята, сомнений не вызывал — у худого и высокого Костыля рукава форменной курки даже не доходили до запястий, а Татарин был обтянут так, что его жирная шея буквально вылезала из воротника, растекаясь некрасивыми красными складками. Татарин кончиком ноги небрежно пнул лежащего Костю, на широком плоском лице не отразилось ни одной эмоции, что-то коротко бросил Костылю, и они неспешно покинули будку, направляясь к платформе. В руке у Татарина что-то блеснуло — чёрная зловещая сталь. То самое оружие, о котором говорил Лёха. Пистолет.

И только тут Кир пришёл в себя.

— Пошли, — шёпотом проговорил он, хотя из-за шума океана, доносившегося с платформы, через высокие и настежь распахнутые двери, можно было смело орать — вряд ли их могли услышать.

— Пошли, — повторил он чуть громче, оборачиваясь к Сашке.

— К-куда?

Сашка был бледнее смерти. Его глаза, наполненные ужасом, всё ещё не могли оторваться от того места, где лежал мёртвый охранник Савельева.

— Туда! Ты что, не понимаешь? Раз тут охранник, этот… Костя, то и Павел Григорьевич здесь. Он уже здесь!

Сашка дёрнулся, словно пытаясь оторвать свой застывший взгляд от места убийства, и перевёл глаза на Кира.

— И… что?

— Как это что? — Кир постепенно повышал голос, переходя со свистящего шёпота на почти крик. — Там Павел Григорьевич! А Татарин с Костылем пошли туда! Ну ты чего, опять зассал что ли? Блин… Ну и сиди тогда тут… трус несчастный! — в сердцах выплюнул Кир и осторожно, стараясь производить как можно меньше шума, двинулся к выходу на платформу. Туда, где скрылись мнимые охранники.

Неожиданно сказанное Киром возымело действие. От слова «трус» Сашка вздрогнул, скривился, словно его вытянули кнутом, и, кажется, пришёл в себя. По крайне мере, за Киром он последовал.

Глава 27. Сашка

Сашка нёсся по лестнице вверх, не выпуская из виду маячившую впереди спину Кира. Они бежали быстро, оставляя за собой пролёт за пролётом. Кир взял нехилый темп, и Сашка, никогда не отличавшийся никакими спортивными талантами, чувствовал усталость. Воздух поступал в лёгкие с силой, какими-то рывками, принося почти болезненные ощущения, в коленках была слабость, а руки ощутимо подрагивали.

Сашка вообще не понимал, какая сила его вела, где он её вообще взял, эту силу. Когда Кирилл там на платформе сказал не терпящим возражения тоном, что Павла Григорьевича надо как-то затащить наверх, а ему, хочешь не хочешь, но пришлось на это согласиться, Сашка совершенно не чувствовал в себе этой силы. Согласился по инерции, потому что уже привык соглашаться с Киром во всём, но при этом абсолютно не веря в успех предприятия. И всё-таки… всё-таки каким-то чудом им это удалось, и теперь, оставив Савельева, который так и не пришёл в сознание, в одном из тёмных и сырых помещений наполовину заброшенного двадцатого этажа, они, опять сорвавшись с места, продолжили свою бешеную гонку.

Скорость Кир не сбавлял, гибкий, жилистый, он бежал легко, перепрыгивая через ступеньки, и разве что слегка тормозил на поворотах. Сашка боялся отстать от него, но при этом, где-то в глубине души уже знал, что не отстанет — ни на метр не отстанет, добежит, не сбавит темп. Даже если после этого у него откажут ноги, а лёгкие разорвёт на мелкие лоскуты.

К нему пришло странное ощущение. Вроде бы ничего хорошего в их нынешней ситуации не было — они стали свидетелями покушения, да какого покушения. Попытаться убить самого Главу Совета — это не кот начхал. И теперь от них, от их решений и поступков зависит жизнь первого человека во всей Башне. Никогда ещё от Сашки не зависело так много. И да, ему было страшно. Страшно до помутнения сознания, до мурашек, до судорог в кончиках пальцев. Он понимал, что в любую минуту могут вернуться убийцы, те два равнодушных отморозка, при воспоминании о которых к горлу подступал крик, который, казалось, невозможно было сдержать. Но вместе с тем — и это было ново для Сашки — он ощущал внутри что-то ещё. Уверенность, решимость, даже злость, холодную, как морской ветер и — что уж совсем невероятно — подобие отчаянного веселья. Кураж. Да, именно кураж. Он никогда толком не понимал, что это такое. Да, он читал про выброс адреналина в минуту опасности, про внезапно охватывавшую удаль. Но он считал, что это всё относилось к каким-то героям — придуманным, литературным, киношным, словом, ненастоящим. Иногда ему казалось, что всё это — миф. Как может быть весело, когда страшно? И только сейчас, переставляя подрагивающие от слабости ноги, преодолевая ступеньку за ступенькой, он понял — не миф. Так бывает. И не только с легендарными героями из старинных допотопных легенд или с персонажами книг, а и с простыми людьми. Даже такими, как он, Сашка.

Внезапно бежавший впереди Кир остановился, и Сашка, не успев среагировать, с разбега налетел на приятеля, чуть не сбив того с ног.

— Ты чего? — хрипло, пытаясь восстановить дыхание, проговорил он.

— Да тише ты! Слышишь?

Шёпот Кира показался Сашки таким зловещим, что он закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Страх, почти побеждённый этим новым куражом, снова выполз из глубины и стал липким и холодным потоком заполнять всё его, Сашкино, нутро. До онемения кончиков пальцев. До крови, бешено пульсирующей в висках.

— Слышишь? — повторил Кир, увлекая Сашку за собой в угол и вжимаясь в стену. — Там кто-то идёт. Спускается вниз…

Сашка прильнул к стене рядом с Кириллом, пытаясь справиться с подступившей паникой. Он ни секунды не сомневался в том, кто спускается им навстречу. Костыль и Татарин. Конечно же. Наверняка додумались, что Савельев мог упасть на нижнюю платформу, и решили проверить. И добить. И им с Киром тоже конец. Спрятаться тут негде — голые стены, проржавевшие перила и ступеньки — вот и всё, что тут есть. Их ничто не спасёт.

Кир, стоящий рядом, внезапно напрягся. Сашка не увидел, а скорее почувствовал шестым чувством, как Кир сосредоточился, сжался в тугую пружину, как зверь перед решающим прыжком. Он и стал похож на дикого зверя. Нет, не на тигра или льва, для этого Кир был недостаточно мощен и массивен. Скорее, на рысь. Замершую в засаде. И это неожиданно успокоило Сашку, придало ему сил. Кир не жертва. А, значит, и те, кто идут сверху, хоть и считают себя хищниками, но вполне могут стать добычей. И не всё потеряно.

Вдруг, так же незаметно для глаз, Кир расслабился, выдохнул.

— Там один человек, — едва слышно прошептал он Сашке. — Идёт только один человек. Сань, давай так. Я сейчас брошусь на него, а ты беги… Слышишь? Что есть мочи беги наверх. Найди там Анну Константиновну.

— Я тебя не брошу, — слова эти вырвались неожиданно для самого Сашки. Он и сам испугался, услышав их.

— Сбрендил? — Кир повернул голову и уставился на Сашку так, словно видел его впервые.

— Не брошу, — упрямо повторил Сашка, хотя голос его предательски дрогнул.

— Тоже мне герой! Нашёл время… — насмешливо выдохнул Кир и тут же, опять услышав чего-то, положил руку Сашке на плечо. — Тихо!

«Действительно, нашёл время», — мысленно согласился с Киром Сашка. Геройствовать ему не хотелось. Хотелось только одного — зажмуриться, провалиться под землю, просочиться сквозь стену. Сердце ухало где-то в животе, и откуда-то из глубины, вслед за животным страхом пришло желание, чтобы всё это поскорее закончилось.

Он не отгонял эти мысли, но вместе с тем, непонятно зачем и почему продолжал вглядываться в темноту, наверх, откуда доносились лёгкие шаги. Теперь Сашка слышал их отчётливо, вот, уже сейчас, через мгновение в просвете покажется тот, кому эти шаги принадлежат.

— Твою ж мать!

Кир стоял чуть выше Сашки и первым увидел того, кто спускался вниз. Потому и выругался, добавив ещё несколько витиеватых и довольно грязных выражений. Только в этих ругательствах было такое облегчение, что Сашка удивился, и первой его мыслью было — а Кир не рехнулся ли часом. И только потом увидел того, кто так их напугал. Точнее, ту. И с трудом подавил желание повторить тираду Кира.

На две ступеньки выше стояла Катя. Она тоже заметила их и сдавлено пискнула. Вцепилась рукой в перила и замерла. Светлые кудряшки прилипли ко лбу, а удивлённые брови-домики, придающие её лицу безмятежный и детский вид, взлетели над округлившимися от страха глазами.

— Ты чего сюда припёрлась? — зло спросил Кир. — Чокнулась совсем, да? Ни хрена не соображаешь!

— Я… Саша! Кирилл! Ребята, вы в порядке? — тихо спросила Катя, и Сашка понял по голосу, что она сейчас разрыдается.

Он бросился к ней, прижал к себе её тело, такое тёплое, родное, знакомое, зарылся лицом в волосы.

— Катя, — прошептал едва слышно, просто потому что надо было хоть что-то сказать. — Вот ты дурочка какая. Ну зачем ты сюда пришла?

— Я не могла ждать. Вы ушли, а я… я подумала, а вдруг я тоже… тоже могу чем-то помочь…

— Помочь? — в голосе Кира зазвучала звонкая злая насмешка. — Какая на хрен помощь? Вот идиотка…

Сашка оторвался от Кати, сердито зыркнул в сторону Кира.

— Выражения выбирай! — рявкнул он.

Сашка не мог понять, что заставляет его вести себя так, но сейчас, рядом с этой девочкой, так доверчиво прильнувшей к нему, с девочкой, которая каких-то полчаса назад что-то говорила о том, как она ему верит (что точно он не помнил, а может даже и не слышал, поглощённый и зачарованный другим — её запахом, гладкой кожей, мягкой нежностью губ), именно с ней он опять ощутил тот самый кураж. И он точно знал — теперь он будет драться, кидаться на врагов, сделает всё, чтобы защитить её.

— Охренеть! Ромео блин, — Кир сплюнул и отвернулся. В его голосе было что-то такое… Сашка не стал копаться в этом, да и плевать ему по большому счёту, о чём там думает Кир.

— Кать, ну, правда, ну зачем ты? — он отвернулся от Кирилла и принялся вглядываться в доверчиво поднятое к нему круглое Катино лицо. — Это же опасно. Тут такое было, ты не представляешь.

— Да я осторожно, — оправдывалась Катя, прижимаясь к Сашке. — Правда, чуть на охрану не напоролась. На пятьдесят четвёртом. Мне показалось, они отсюда шли. Но я в будке спряталась, там же она открыта как раз.

— Катя! — у Сашки перехватило дыханье. До него вдруг дошло, с кем чуть-чуть не столкнулась Катя. Его Катя. Теперь уже точно его!

— Я вам не мешаю? — Кир или не услышал, о чём они говорили, или просто не понял.

Он по-прежнему стоял на пару ступеней ниже, привалившись спиной к стене.

— Может мне уйти и оставить вас тут наедине? А, голубки? — Сашка не видел в полутьме лица Кира, но отчётливо представил себе, как тонкие губы Шорохова кривятся в презрительной усмешке. — А чего? Отличное место для свиданки! Сань, ты не забыл? Там вообще-то Павел Григорьевич вот-вот кровью истечёт.

— Павел Григорьевич? — Катины и без того большие глаза ещё больше округлились.

— Да. Он там внизу, ранен. Они в него стреляли, — Сашка не стал уточнять, кто такие они. — Мы его оставили внизу, затащили в какую-то каморку. Но Кир прав. Нам надо скорее в больницу. Вдвоём мы его не дотащим. Там Анна Константиновна, она, наверное, знает, что делать…

— Вот-вот. Допёрло наконец-то, — Кир оторвался от стены и, обойдя их, направился наверх, постепенно убыстряя шаг, потом обернулся и насмешливо добавил. — Ну чего? Идёте? Или так и будете тут обжиматься?

— Заткнись! — бросил Сашка, сам поражаясь в каком тоне он говорит с Киром. Но рядом с Катей, да ещё и после всего, что произошло за последний час, что-то сильно изменилось. Неконфликтный, осторожный, трусоватый Саша Поляков исчез, и появился другой человек. Сашка не понимал этого нового себя, но на то, чтобы предаваться рефлексии времени не было.

Он двинулся вслед за Киром, так и не отпустив от себя Катю, прижимая её, поддерживая за талию.

— Но Анны Константиновны в больнице нет, — вдруг сказала Катя и остановилась.

— Как это нет? — Сашка тоже встал, как вкопанный. — А где же она?

— Она ушла наверх. Там какое-то совещание было как раз сегодня. Она меня предупредила, потому что… — Катя запнулась, но не стала уточнять почему, а просто скомкано закончила. — Она только завтра утром придёт. А сегодня она наверху осталась, у неё же там квартира, на верхних ярусах где-то…

— Да что ж за дерьмовый день сегодня! — Кир, который уже успел подняться на пролёт вверх, теперь возвращался. — Чёрт!

Он устало присел на ступеньку и прикрыл глаза. Известие о том, что Анны Константиновны в больнице нет, здорово шарахнуло по ним обоим. Им отчего-то казалось, что достаточно только добраться до Анны Константиновны, как всё сразу решится само собой. А теперь…

— И всё равно, — Сашка упрямо наморщил лоб. — Всё равно Павла Григорьевича надо в больницу. Давайте возьмём там носилки, с ними полегче будет. Нас же теперь трое. Катя вот поможет…

— Ага, Катя поможет! Толку от твоей Кати! Устроили тут…

Кирилл в бессильной злобе кидался на всех, стараясь задеть побольнее. А Сашка внезапно понял, почему он так себя ведёт. Это не от злости и уж тем более не от желания переложить на кого-то вину — на него, Сашку, или на Катю. Это от беспомощности, невозможности изменить то, что изменить уже было нельзя. Кир это понял и реагировал так, как умел — ругаясь и злясь на весь свет. И Сашка сдержался. Хотя ответить, конечно, хотелось. Сказать что-то обидное, чтоб и Кира перекосило от боли.

— Мы должны попытаться что-то сделать, — терпеливо повторил Сашка.

— Да нам не справиться вдвоём! И втроём не справиться! Помнишь, как мы корячились, когда оттаскивали его от края и тащили по лестнице, а потом до той каморки? А тут — тридцать с лишним этажей вверх! Нам нужна помощь! Хоть кто-то!

— Значит, надо идти в больницу. Найти этого кого-то.

— Да нет там никого, тупая твой башка! — почти заорал Кир. — Ремонт же!

— Борис Литвинов, — вдруг тихо проговорила Катя.

Кир с Сашкой удивлённо уставились на неё.

— Ну а что, — неуверенно проговорил Сашка. — Это мысль. Катя права.

— Охренеть! — Кир даже в лице изменился. — Этот ублюдок?

— Он хотя бы взрослый, — тихо, но твёрдо повторил Сашка. — И больше всё равно идти не к кому. К тому же они с Павлом Григорьевичем были друзьями…

— Хороши друзья! — не сдавался Кир. — Вообще зашибись, какие друганы. Один у другого дочь собирался похитить, а тот ему за это смертный приговор подписал. Просто кореша — не разлей вода! Да Литвинов твой чуть больше ста человек на тот свет не отправил. Твоих родителей, кстати, в том числе. Для него люди — мусор! И вообще, может, у него на Савельева зуб? Тебе-то откуда знать?

— Да какой зуб? Павел Григорьевич его и спас от смертной казни.

— Это ты так решил! А может всё не так было? Может, Литвинов теперь спит и видит, как бы бывшему дружку отомстить. Ага, а тут мы как раз. Приведём его на станцию, а он Савельева там и пристукнет. А потом и нас всех заодно.

— Борис Андреевич не такой, — подала голос Катя. — Анна Константиновна не стала бы помогать такому чудовищу, как ты его описал.

— Много ты знаешь! — огрызнулся Кир. — Ещё непонятно, что там у них за дела были у всех…, влезем во всё это, мало никому не покажется…

— У нас нет другого выхода, — медленно проговорил Сашка. — Просто нет…

Литвинов размашисто шагал из угла в угол, заложив руки за спину. Время от времени он останавливался, словно хотел переспросить или уточнить что-то, и Катя замолкала, вопросительно вскидывала брови, но Литвинов лишь нетерпеливо махал рукой, призывая говорить дальше, и опять продолжал свой бег по кругу. Видимо, это помогало ему сосредоточится, а, может, он просто не умел сидеть на месте.

Ещё не доходя до больницы, они условились, что говорить будет Катя. Ну как условились? Кир был по-прежнему против и уступил Сашкиному напору только лишь потому, что действительно другого выхода у них не было. Они, а точнее Сашка (Кир только изредка вставлял кое-какие фразы) торопливо, но стараясь ничего не упустить, рассказали Кате всё, чему они стали свидетелями. Катя Сашку не прерывала и лишь иногда судорожно сжимала его ладонь — Сашка так и не смог выпустить её руки, пока они поднимались по лестнице, — и этот жест с головой выдавал Катино волнение.

— Та-а-ак, — протянул Литвинов, когда Катя наконец закончила свой рассказ, и обвел их взглядом. В жёстких глазах промелькнуло что-то, похожее на недоверие, но тут же скрылось. Борис Андреевич не принадлежал к числу тех людей, лица которых читались как открытая книга.

Всё-таки, и тут Кир был прав, это был хищник. Большой, матёрый, чувствующий опасность, берущий след добычи и пьянеющий от запаха крови. Они для него всего лишь сопливые щенки, и даже то, что зверь волей судьбы оказался в клетке, ничего, по сути, не меняло. При желании Литвинов мог прихлопнуть их одной левой.

Сашка снова почувствовал, как страх тонкой удавкой сдавил шею, и инстинктивно отступил в тень. Он и так старался не попадаться Литвинову на глаза, испытывая не только страх, но и стыд. Отчего-то предательски ожили воспоминания из его прежней жизни, когда Сашка, зажатый в угол (или ему казалось тогда, что он зажат в угол), с готовностью строчил доносы на того, кто в эту самую минуту лежал без сознания тремя десятками этажей ниже, и который был не то врагом, не то заклятым другом человека, кто сейчас молча и невозмутимо взирал на них троих, просчитывая в уме что-то своё.

Почему-то Сашке казалось, что Литвинов поверит им сразу, подорвётся, побежит, возьмёт всё в свои руки, но Борис Андреевич не спешил. Даже то, что он услышал всё от Кати, которую знал, поскольку Анна Константиновна вынуждена была ввести Катю в курс дела, мало что поменяло. Наоборот, он отошёл, присел на край кровати, посмотрел внимательно на Катю.

— Ты тоже там была? На станции?

— Нет. Меня там не было. Ребята всё рассказали.

— Ребята, — насмешливо отозвался Литвинов. — Ну и что же тогда эти ребята молчат, как воды в рот набрали, а?

Сашка сжался, неожиданно поняв, что отсидеться не удастся и придётся говорить. Выступить из тени, встать перед Борисом Андреевичем, вытянувшись в полный рост. Узнает ли он в Сашке того, с кем ему организовывали очную ставку на военном этаже, в помещение без окон, с давящими стенами, которые видали и слыхали всякое? Сашке стало не по себе, он даже зажмурился, но тут же распахнул глаза, шагнул, но его неожиданно заслонил Кир. Не специально, конечно, просто выступил вперёд, небрежно и слегка развязно, засунув руки в карманы брюк, словно он стоял не в бывшей палате больнице, а на каком-то пятачке, где пацаны забили стрелку для разборок.

— Чего это молчим? Можем и сами рассказать, — для полноты картины Киру ещё стоило бы сплюнуть сквозь зубы, уронив плевок к ногам Литвинова.

Тот, видимо, тоже это понял, потому что уголки его губ слегка приподнялись в холодной улыбке.

— Но базарить, только время терять.

— Иногда стоит и… — Литвинов чуть запнулся. — Побазарить. Чтобы понять, что к чему.

— А чего тут понимать? Вам уже всё сказали. В Павла Григорьевича стреляли, и мы точно знаем кто. По фамилиям что ли назвать?

— Эти фамилии меня сейчас не интересуют. Ты лучше другое скажи. Откуда ты знаешь, что это был Павел?

— Да уж знаю, — в голосе Кира зазвенела ярость. Чувствовалось, что ему с трудом удаётся сдерживать себя.

— Интересно, откуда, — Борис прищурил глаза и уставился на Кира. — Ты вообще, парень, кто такой? И что ты за птица, что знаешь в лицо самого Главу Совета? Как вы вообще тут оказались, вы двое?

Литвинов говорил спокойно, даже насмешливо. Но что-то в его тоне заставило Сашку напрячься. Вот сейчас он начнёт всё выяснять, этот сильный, властный мужик, и тогда уж точно поймёт, вспомнит, кто стоит перед ним. Жалкий доносчик, тот самый слизняк, который с трясущимися поджилками сидел на той очной ставке и врал, тем самым закапывая Литвинова ещё глубже. Сашка опять вспомнил выражение брезгливой скуки на красивом лице Литвинова, тогда, у следователей. И испугался. Испугался, что сейчас это увидит и Катя, и тогда…

— Борис Андреевич, это Саша, мой парень.

Сашка был так поглощён своими переживаниями, что не сразу понял, что сказала Катя, а когда до него дошло, сердце ухнуло и тут же взлетело, забилось весенней птицей. «Мой парень»!

— А это его друг, — продолжила Катя. — Он тоже тут медбратом работает, в больнице. Кирилл Шорохов.

Литвинов бросил быстрый взгляд на девушку. И тут же перевёл глаза на Кирилла. На его лице что-то мелькнуло, любопытство, удивление, Сашка не успел понять.

— Что, тот самый Кирилл?

— Тот самый! — Кир вызывающе вскинул подбородок. — Чего, всё ещё считаете, что мы тут вам втираем, да?

— М-да, — снова протянул Литвинов, с интересом окидывая Кира с головы до ног. — И как Паша только доверил тебе свою девочку? Чудеса прямо.

Кир вскинулся, но Литвинов вдруг резко поднялся, сделал предупреждающий жест рукой.

— Не дури, парень. Вот голова горячая, — он усмехнулся и тут же напрягся, взгляд стал непроницаемым и холодным. Литвинов явно принял решение. — Так где Павел?

— Внизу, на двадцатом. Вам же уже сказали!

— Значит так! — Литвинов повернулся к Кате. — Носилки знаешь где взять?

— Конечно! — встрепенулась та.

— Быстро за ними. А вы двое слушайте сюда. Точно, кроме вашей бестолковой троицы никто не в курсе, что в Павла стреляли?

— Нет, — помотал головой Кир. — Костыль только с Татарином. Так они и…

— Отлично, — перебил его Литвинов. — И вы варежку не разевайте и направо-налево не трещите.

— Да за кого вы нас…

— Вот носилки! — на пороге появилась Катя.

— Пошли! — скомандовал Литвинов.

Глава 28. Кир

Носилки казались невозможно тяжёлыми, почти неподъёмными. Точнее, сначала, первые пять-семь пролётов было ещё ничего, терпимо, но с каждым шагом наверх они словно бы наливались свинцом.

Литвинов шагал впереди. Быстро, размеренно, целеустремленно. В больнице Киру приходилось иногда перетаскивать на носилках пациентов, и он знал, что тому, кто впереди, всегда тяжелее. Тем более при подъёме наверх. Но этот мужик, казалось, был отлит из стали, ни разу не сбился с ритма, не потерял темп, руки не дрогнули.

Они с Сашкой вдвоём шли сзади, каждый вцепившись в свою ручку. Сашка тяжело дышал, его сторона то и дело проседала, носилки немного заваливались, но Поляков упрямо их выравнивал и двигался дальше. За ними семенила Катя. Поначалу она тоже рвалась им помогать, цеплялась за носилки, стремясь разделить с мужчинами их ношу, но она только мешала, и вскоре, видимо, сама это поняла, и пристроилась в конце их процессии.

Ещё пролёт, ещё… Кир чувствовал, как немеют руки, начинают ныть плечи, но он упрямо держался темпа, заданного Литвиновым. Он не мог сдаться. Не мог показать свою слабость. И ещё он чётко знал одно. Как бы он не ненавидел этого опасного, страшного человека, когда-то чуть не пустившего в расход его семью одним своим словом, сейчас Кир понимал — надо его слушаться. Только это поможет им выпутаться из переделки, в которую они попали, и спасти Савельева. Отца Ники.

Павел Григорьевич был без сознания, только изредка, на поворотах глухо стонал и бормотал что-то бессвязное. Что-то про ад и крыс, Кир не мог разобрать, да и не пытался. Просто шёл, отсчитывая про себя шаги. Ни на что другое не было уже сил, бесконечные гонки вперёд-назад по этажам, нервное напряжение высосало из него всё. Киру казалось, что если он перестанет считать, то остановится и немедленно рухнет, увлекая за собой носилки с Савельевым, Сашку Полякова и даже железного Литвинова.

Когда они спустились за Савельевым, Литвинов первым, отстранив Сашку, который показывал путь, даже не вошёл — ворвался в то помещение, где лежал Павел Григорьевич, тяжело опустился рядом с ним, выматерился, сначала на друга, потом прикрикнул и на них, замешкавшимися с носилками. Литвинов вообще сильно ругался, называл Савельева тупоголовым кретином, но было в его голосе что-то такое, Кир даже не мог чётко для себя сформулировать, что именно. Теплота какая-то. Отчего самые крепкие выражения приобретали иной смысл, не оскорбительный, а наоборот. Так можно называть только очень близкого человека. Ох, непростые были отношения между этими двумя взрослыми мужиками, которые прошли в жизни всё или почти всё, достигли самых высот и побывали на самом дне. Их связывало что-то невидимое, то, что Кир никак не мог осмыслить, что никак не укладывалось в простые схемы. Друзья, враги, соратники, соперники. Ни одно из этих слов, описывающих человеческие взаимоотношения, не могло в полной мере передать то, что витало в воздухе между этими двумя. Впрочем, про это Кир размышлял вяло, мысли текли где-то на периферии сознания, а сосредоточен он был на другом — на том, чтобы мерно отсчитывать нескончаемые ступеньки, шаги, пролёты. Ещё один… и ещё…

— Всё. Перекур, — скомандовал Литвинов, и они остановились все втроём практически одновременно. — Опускайте носилки, да, тихо, помаленьку. Аккуратно… Вот так…

Они медленно и тяжело положили носилки на пол. Сашка привалился к стене, растирая онемевшие руки, и Кир за ним следом. Ноги сложились сами собой, отказывая его держать. Руки дрожали. Голоса в голове продолжали отсчитывать ступеньки.

Литвинов присел на корточки, рядом с носилками, бережно провёл ладонью по щеке Павла Григорьевича.

— Потерпи, Паша, осталось чуть-чуть.

Савельев, словно услышав его, глухо застонал. По лицу Литвинова пробежала тень. Они сидели как раз у закрытой двери одного из цехов, и в мертвенно-бледном свете лампы-указателя осунувшееся лицо Литвинова казалось серым.

Кир вдруг вспомнил, как полчаса назад, на этой лестнице, возможно даже на этом самом месте, он упрямо пытался убедить Сашку и Катю, что Литвинов из мести и ещё бог знает почему прикончит Павла Григорьевича и их вместе с ним. Господи, какой же он всё-таки дурак! Непроходимый тупица! Литвинов мог прикончить кого угодно и их в том числе — его, Сашку, Катю — прикончить легко и не задумываясь, у него бы ничего нигде не дрогнуло, но вот Савельева… нет, Савельева никогда. Это понимание отчётливо проступило в сознании, отрикошетив от зелёных глаз Литвинова, в которых стоял страх — страх, что они не успеют.

— Катя, — позвал Борис Андреевич.

Та с готовностью подскочила, присела рядом.

— Катюша, посмотри, пожалуйста, — его ровный голос чуть дрогнул, но Литвинов тут же взял себя в руки. — Куда попала пуля? Это очень опасно?

Катя наклонилась над Савельевым, потом выпрямилась и бросила взгляд на Кира.

— Это ты перевязку делал? — сердито сказала она. — Тебя Анна Константиновна за такую бы точно убила!

В Кате проснулась профессиональная медсестра, она вся подобралась, и в ней мало чего осталось от той девочки Кати, доверчиво прижимающейся к Сашке.

Литвинов после Катиных слов так посмотрел на Кира, что ему стало не по себе.

— Но хотя бы что-то сделал, — ворчливо проговорила Катя, продолжая осматривать раненого. — Борис Андреевич, я не могу сказать точно, куда пуля попала, но так как стреляли в грудь, она могла задеть и сердце, и лёгкие, и желудок. Надо оперировать.

Литвинов негромко выругался, упомянул вполголоса Анну, которую, как назло, где-то черти носят.

— А ты сможешь? — он вопросительно посмотрел на Катю, но тут же (Катя даже не успела ответить) зло и торопливо сказал. — Кретин! Чего я несу, совсем мозги жиром от безделья заплыли. Катя, но ты хотя бы видела, как это делают? При тебе проводили подобные операции?

— Нет, не видела. Я не часто на операциях присутствовала, для этого надо специально учиться, на операционную сестру. Иногда, правда, Анна Константиновна брала меня с собой, когда никого больше не было.

— Чёртова Анна! И почему, когда надо, этой бабы никогда нет на месте! — опять не сдержался Литвинов.

— Борис Андреевич, а может мы попросим помощи? На этажах же коменданты есть, у них рации, телефоны, — проговорила Катя, и Кир вдруг подумал, что она права. Как им сразу не пришло это в голову? Савельев же не абы кто, он — Глава Совета. Да ради его спасения тут всю Башню должны на уши поставить, все больницы открыть, врачей сотнями нагнать, из лучших.

— Коменданты и рации, говоришь, — задумчиво ответил Литвинов, немного помолчал и отрывисто покачал головой. — Нельзя нам, девочка, к комендантам…

— Это, интересно, почему? — не сдержался Кир. — Боитесь, что вас узнают и снова посадят. А Павел Григорьевич, значит, пропадай!

— А ты не заводись, парень, — Литвинов повернул к нему лицо. — Горячку не пори. Подумай немного, иногда это помогает. За покушением на Павла кто стоит?

— Понятно, кто. Татарин с Костылём…

— Да, тяжело с тобой, Кирилл Шорохов. Бедная Ника. Костыль, Татарин… Они что, сами до этого додумались? Скучно им жилось, решили развлечься?

— Понятно, не сами, — при упоминании о Нике, Кира одолели противоречивые чувства. Во-первых, злость — как смеет этот гад, преступник, приговорённый к казни, в том числе и за то, что хотел похитить Нику, дочь своего друга, даже имя её произносить. Но было и ещё что-то. Видимо, Литвинов не был в курсе последних новостей и всё ещё считал его, Кирилла, парнем Ники. И это было одновременно и приятно, и горько.

— Уже лучше. Думай дальше. Если не сами, то кто?

— Да откуда мне знать? Шишка какая-то, сверху.

— Вот именно. Какая-то шишка сверху, — терпеливо повторил Литвинов. — Ну, дальше сам догадаешься, или ещё надо разжевать?

— Не надо, — буркнул Кир.

Но Борис Андреевич то ли его не расслышал, то ли всё-таки решил пояснить, сомневаясь в интеллектуальных способностях Кира.

— Мы точно не знаем, кто стоит за этим. Кто заказчик. Ясно одно — это не простой человек, не твой, как там его, Костыль… Слишком хорошо всё спланировано. Возможно, это даже кто-то из Совета, иначе бы Павла так просто не выманили на эту станцию. Савельев не мальчик какой. Так что там кто-то очень влиятельный, а может, и не один. И смерть Ледовского мне не сильно нравится, такое ощущение, что всё это звенья одной цепи. Не бывает таких совпадений. Просто не бывает, запомни, пацан, — зелёные глаза Литвинова жёстко сверкнули. — И, если они решились на такой отчаянный и наглый шаг, поверь моему опыту, они не остановятся. Наёмные убийцы, подкупленная охрана… Да любой комендант, если он вдруг в доле, прежде всего сдаст всю нашу компанию с потрохами. А не сдаст, так Павла и в верхней больнице прихлопнуть могут. Наверху им, может, даже удобней будет. Кто знает. Я рисковать не намерен.

Литвинов замолчал и снова отвернулся, наклонился к Павлу Григорьевичу, внимательно всматриваясь в лицо друга. А внутри Кира опять с особой силой вспыхнула злость. Слова Литвинова не были лишены смысла, и всё же… Сидит тут перед ними, рассуждает о тайнах сильных мира сего, спокойно, словно он не на заплёванной лестнице находится, а ведёт беседу в своём богато обставленном кабинете, который наверняка у него когда-то был. И вообще, все вокруг хороши.

Кир злился на Катю, на её слова «кто так перевязывает». На Сашку — пыхтит рядом и даже сказать ничего не пытается, типа устал бедняга. И даже на Савельева, который вообще хорош! Потащился по кой-то хер на заброшенную станцию, не мог сразу догадаться, что это подстава. Возись теперь тут… Но больше всего, конечно, Кир злился на себя. На свою тупость и никчемность. Тут умирает отец Ники (его Ники, и плевать, что она там с каким-то Степкой, она все равно ЕГО Ника), а он ничего не может поделать.

— Борис Андреевич, — снова подала голос Катя. — Что же тогда делать? Врач нужен обязательно. Анна Константиновна только утром будет. А сейчас даже дежурного врача нет, всех же сняли из-за ремонта…

— О, господи, — простонал Литвинов.

— Наши все врачи выше живут, да я и не знаю точно где. И вообще, все же сейчас по другим больницам распределены, там тоже дежурства, и…

В Кате проснулась болтливость, как это часто бывало, когда она волновалась или нервничала. Но Литвинов слушал её внимательно, не перебивая. Похоже, из них троих он считал толковой только Катю. Та же быстро перебирала все возможные варианты и тут же отбрасывала их как неподходящие.

— Я знаю одного врача! — неожиданно выпалил Кир и сам себе удивился. — Он друг моих родителей. Участковый у нас, на шестьдесят пятом…

— Участковый, — с сомнением протянул Литвинов.

— Да, участковый! Ну и что? — взъерепенился Кир. — Егор Саныч — хороший врач! Может быть, даже самый лучший. И он с Анной Константиновной знаком, я видел его у неё пару раз. И ещё, мне мама говорила, что он спасал тех, кого вы приговорили. Тем вашим законом долбаным. И ещё, он был там, на карантине. Том самом!

Кир понимал, что зря он пытается разозлить Литвинова. Они сейчас оказались в одном окопе, им нельзя ругаться, предъявлять друг другу претензии. Но ничего не мог с собой поделать. Впрочем, разозлить Литвинова было совсем не просто, такое ему, Киру, не по силам. Слишком разные весовые категории. Кир это понимал, но не мог не наскакивать на него, как потрёпанный петушок на огромного равнодушного пса, который может перешибить его одним взмахом хвоста. Может, но связываться с этим мелким петушком считает ниже своего достоинства.

— Участковый, значит… на шестьдесят пятом… — повторил Литвинов, пропустив реплики Кира про закон и карантин мимо ушей. Его лицо оставалось непроницаемым, но Кир каким-то чутьём угадал, что Литвинов думает, быстро анализирует в уме, делая свои раскладки. — Значит, так, Кирилл Шорохов…

Литвинов развернулся и в упор посмотрел на Кира.

— Дуй немедленно к этому твоему врачу. Быстро! Ври ему, что хочешь, но притащи его в больницу. Ты понял? Сейчас, Кирилл Шорохов, жизнь Павла от тебя зависит! Ну, чего завис? Ноги в руки и без врача не возвращайся!

— А как же вы тут? Как дотащите? — растерялся Кир. Он медленно поднялся и застыл, глядя сверху вниз на Сашку и на Литвинова.

— Справимся как-нибудь. Тут не так много осталось, — Литвинов посмотрел на Полякова, с трудом переводящего дыхание. — Ведь справимся же? Как тебя? Саша?

— Справимся, — тихо ответил Сашка.

— Вот и молодец, сейчас ещё пару минут передохнём, и последний рывок, — Литвинов смерил Сашку взглядом, словно оценивая его, прикидывая, сможет ли он, не упадёт ли на полдороге. Киру показалось, что во взгляде Бориса Андреевича мелькнуло что-то, то ли удивление, то ли сомнение. Словно он пытался что-то вспомнить, но никак не мог. — А ты что, ещё здесь? Беги уже, дурья твоя башка! Послал же бог, помощничков.

И Кир побежал наверх.

— Егор Саныч, ну давайте быстрее. Ну, пожалуйста!

— Что же ты за торопыга-то какой. Погоди, я хоть инструмент возьму.

— Да там всё есть! У Анны Константиновны всё есть в больнице… Егор Саныч!

Глава 29. Кир

Им с Варюшей повезло, и это было главным. Им повезло! А всё остальное Егора волновало слабо. Он смотрел на маленькое личико жены, сейчас оно казалось совсем детским, на нос, длинный, остренький (частый предмет его глупых и несмешных шуток — любопытной Варваре на базаре нос оторвали), на чуть приоткрытый рот — маленький рот на маленьком лице и на тоненькую ниточку слюны, сбегающую от уголка рта к острию подбородка.

Егор взял салфетку, лежащую рядом на тумбочке, и аккуратно промокнул лицо жены, вытерев и проступившую на лбу испарину, и эту мутную, неприятную дорожку.

Он почти не вслушивался в слова Мельникова, который стоял рядом. Ему и не нужно было их слушать, он и так знал, о чём говорит Олег: операция прошла удачно, прогноз благоприятный, и главное — они успели. Успели, хотя по всему успеть были не должны.

Глава 30. Борис

Подвешенный на крюк пластиковый флакон медленно ронял — каплю за каплей — прозрачную жидкость, которая падала в тоненькую трубочку. А та змеилась вниз, впиваясь иглой в руку, большую, сильную, но сейчас безжизненно лежащую на смятых белых простынях. Если отвести глаза от этой безвольной руки, смотреть на флакон, на трубочку, на стены — куда угодно — то будет, наверно, легче. Но Борис не мог. Права такого не имел. Чтоб было легче. Особенно сейчас — именно сейчас, когда Пашка Савельев, его лучший и, пожалуй, единственный друг, лежал на этой узкой больничной койке, в безликой комнатушке, служившей Борису последнее время то ли убежищем, то ли тюрьмой, и отчаянно боролся за жизнь.

Страх за Пашку, противный и липкий, возник не тогда, когда трое перепуганных ребят ворвались к нему в комнату — Борис вообще им сперва не поверил, слишком абсурдно и нелепо звучал их рассказ. Он, этот страх пришёл позже, вцепился в горло, едва только Борис увидел Павла там, внизу, в тёмной и сырой каморке, и потом уже не отпускал ни на минуту. Не отпускал, пока они с мальчишками тащили носилки вверх по лестнице, пока он, Борис, метался в ожидании обещанного врача (ещё непонятно, что это за врач, и сможет ли он что-то сделать, вытянуть Пашку, отбить его у смерти), пока мучился в ожидании у дверей, за которыми шла операция. И даже когда девочка Катя, заправляя физраствор в капельницу и ловко вводя катетер в безжизненную Пашкину руку, быстро говорила ему какие-то слова, которые, наверно, должны были его успокоить, ему всё ещё было страшно. И вот теперь этот страх постепенно отпускал, втягивал свои когти, и Борис, сидя рядом с другом на неудобном пластиковом стуле и глядя на мерно падающие капли физраствора, был уверен — Пашка справится, победит. Как побеждал всегда. Даже его, Бориса, он победил, переиграл, чего уж говорить. Признать это было непросто, но Борис не желал врать себе. Да, тогда Паша оказался сильнее. А Борис умел признавать поражения. Но признать поражение — не значит сдаться. Борис тонко чувствовал разницу.

Впрочем, сейчас всё это не имело ровно никакого значения. Их вечное соперничество, ревность, старые споры и, конечно, их прошлая война за власть. Война, в которой он, Борис, перешёл ту грань, отделяющую дозволенные приемы от запрещённых, подлых. А Пашка не перешёл. Даже тогда, когда на кону стояла жизнь его любимой дочери, даже в такой ситуации его друг умудрился удержаться от мерзостей и низостей.

Эта непостижимая Пашкина черта, его внутреннее благородство, убеждённость в своей правоте всегда раздражали Бориса, бесили и одновременно восхищали. Это было то, что никак не укладывалось в рамки его прагматичного ума, чего Борис не понимал и во что не верил. Но, верь — не верь, а вот он, живой пример. Слава богу, живой…

От долгого сидения спина затекла, и Борис тяжело поднялся, потянулся, чувствуя в мышцах усталость и лёгкую, приятную боль, как после долгой физической нагрузки. Хотя, почему, как? Именно после нагрузки. Поди, побегай по лестнице, да ещё и с носилками, протащи эту ношу вверх три десятка этажей, а он, чай, не мальчик. Усталость Борис почувствовал сразу, но только нечеловеческим усилием воли не показал её, продолжая упорно подниматься вверх. Не мог он дать слабину там, перед этими детьми. Должен был выдержать. И ведь выдержал же, старый чертяка, дотащил, дотянул. Выходит, ещё не совсем сдал, есть ещё порох в пороховницах.

Борис поймал себя на мысли, что у него, наверное, впервые после казни («после моей казни», — уточнил он про себя и усмехнулся, уж больно по-идиотски это звучало) сейчас хорошее настроение. Несмотря на всю опасность, а опасность была, Борис это чуял, как зверь, и невзирая на неопределённость ситуации, именно сейчас ему было хорошо. Даже где-то весело. Он снова в центре событий, снова от него что-то зависит, и он опять нужен. Это долбаное заточение, которое ему устроила Анна, да, из добрых побуждений, из желания спасти его, было всё-таки заточением. Пожизненным заключением в одиночке, страшным, на самом деле, наказанием. В последнее время Борис всё чаще ловил себя на мысли, что, может, было бы лучше, если бы тогда ему вкололи не безобидную смесь (снотворное, как сказала ему потом Анна), а то, что должны были вколоть. Смертельную инъекцию. Раз и всё. И никаких больше мучений.

Для его деятельной натуры не было ничего хуже этого бессмысленного, тоскливого высиживания в четырёх стенах, этой оторванности от людей, от дела. Жизнь проходила где-то там, вверху или внизу — неважно. Люди в Башне жили, а он сидел, как крыса в норе. Боясь даже высунуть нос наружу. От таких мыслей Борис иногда рычал, на стены бросался от тоски, мерял ненавистную комнату, ставшую ему камерой, тяжёлыми шагами. Едва удерживая себя от желания разнести все её нехитрое убранство в щепы. Дешёвую пластиковую мебель, неудобную и безликую. Обшарпанные стены, небрежно выкрашенные унылой серой краской. Господи, как же он всё это ненавидел: комнатку, мебель, больницу эту, себя. И, ненавидя, срывался на Анне, превращаясь в ворчливого, вечно недовольного старика…

И вот теперь, судьба снова вспомнила про него. Вытащила, извлекла на свет, как извлекают из старых сундуков пыльную старомодную одежду, встряхнула и бросила в самую гущу событий.

Страшная, нервная ночь уже почти отступила, и теперь Борис мог спокойно всё обдумать, переварить. Начиная с того момента, когда в его комнату ворвались двое пацанов и девчонка. Борис вспомнил, как они пытались его убедить — торопливая речь девочки и яростный вызов в горящих ненавистью глазах мальчишки, похожего на взъерошенного бойцовского петушка. Молокосос, но при этом каков наглец. Борис едва не расхохотался. Вот, значит, ты каков — Кирилл Шорохов. И надо же, при каких обстоятельствах довелось встретиться.

«Как причудливо тасуется колода», — пронеслась у него в голове цитата из какой-то старой книги.

Эпилог

Далеко, на линии горизонта, нехотя поднималось солнце. С трудом стряхивало с себя сон, медленно подсвечивая тяжёлое низкое небо и вяло разводя в стороны темноту. Сначала показалась макушка, едва тлеющая над водой нежно-розовой дымкой, а затем, неспешно и неторопливо над океаном выкатился неповоротливый оранжевый шар, вспыхнул, и тут же от него, по блестящей глади воды побежала к Башне узкая дорожка света.

В другой раз Антон Кравец непременно оценил бы красоту зарождающего дня, игру света и тени, резкий контраст, соседствующий с плавностью цветовых переходов, возможно, остановился бы и замер, ощутив свою хрупкость перед вечной мощью природы, но это в другой раз. Сейчас ему было не до этого.

Утро было прохладным. Морской ветер, влажный и порывистый, быстро забрался под рубашку, прошёлся мурашками по коже. Антон зябко поёжился, на автомате укорил себя, что не накинул чего-то потеплее. Торопливо огляделся — долго задерживаться он здесь не собирался.

Было часа четыре утра. Башня ещё спала. Возвышалась над Антоном тяжёлой несуразной громадой, слепо и равнодушно поблескивая сонными глазницами окон. Но это была лишь видимость — Башня бодрствовала всегда. Ежечасно и ежеминутно в ней крутились шестерёнки и маховики, гудели генераторы, запущенные умелой рукой, шумели машины, раскрывались и закрывались заслонки вентиляции, мчалась по трубам вода… Башня жила, не зная, что такое сон.

А вот люди ещё спали.

Хотя это тоже было не совсем так. Где-то там, за толстыми стенами, оставшимися позади, плескалась жизнь. Возможно, на одном из этажей сейчас лениво переговаривались охранники. Кто-то надсадно кашлял, и этот кашель эхом разносился по бетонному остову Башни, будя чутких соседей и заставляя их досадливо морщиться. На верхних уровнях, кому-то слепило в глаза солнце, а на нижних уже просыпались те, кто заступал на смену или выходил в море.

Кравец знал это, как и то, что в этой обманчивой и звонкой тишине на забытой людьми и Богом Северной станции он может быть не один, а это уже было опасно. Но не прийти сюда он никак не мог.