А. А. Бахтин. «Идол».

До чего же они были молоды, — «рекруты» тогдашней фольклористики, создатели ее вечной славы, добывшие на все времена золотой запас фольклора!..

Алексею Маркову, автору сборника «Беломорские былины», в его экспедиционные 1898—1901 годы было 21—24 года; Александру Григорьеву — создателю собрания «Архангельские былины и исторические песни» в 1899—1901 годах — 24—26 лет; Николаю Ончукову — составителю книги «Печорские былины» при его путешествиях 1901 г. по низовой матушке Печоре — 28—29 лет.

И если назвать даже только эти имена, надобно подчеркнуть, что все — тогда еще незнаемые — корифеи фольклористики обладали даровитостью, недюжинностью, впрочем, как и двигавшиеся своими путями по другим географическим трассам их современники: собиратель вятских песен (изданы автором в 24 года), а затем сказок Дмитрий Зеленин или братья-близнецы Борис и Юрий Соколовы, собиравшие свой уникальный материал 19-летними студентами и знаменитые с 25 лет книгой «Сказки и песни Белозерского края»...

Каждый из них — будущий классик науки — оставил в народознании след неизгладимый.

Для истории русской словесности поворотным был 1860 год: зачарованная держава «непуганых птиц» — глубинный Европейский Север России — разомкнула свои запечатанные уста перед собирателем народных песен Павлом Рыбниковым. Изумленный мир вдруг увидел сразу три оживших Руси — древний Киев князя Владимира, вольный и буйный Новгород, старую Московию. Все три эпохи многоголосо заговорили, запели о себе, и стало очевидно: Север вживе сберег в себе душу и думу богатырских веков, которые, казалось прежде, сумел сохранить только легендарный Кирша Данилов.

И сразу же возникла жажда открытия прежних вотчин-данниц старого Новгорода — тех, где жизнь таится по задебренным берегам или плывет по водному зерцалу могущественных полунощных рек в особенных ритмах.

Не в том ли вековечном твориле культуры предстояло доведаться:

«Что мы имели?..

Что растеряли, пропраздновали да растоптали на дорогах Истории?..

Что способны взять из родного наследия в век XX-й, который уже занимается бронзовыми заревами над землей Российской Империи?..»

Подобные требовательные вопрошения отечественной интеллигенции, обращенные ею к самой себе, на переломе двух столетий неотступно раздавались в печати, в университетских аудиториях, в собраниях Императорской Академии наук, а еще на художественных вечеринках, вернисажах и кружковых сходках, в семьях.

Вопросы требовали ответов, переполняли тревогой и надеждой.

И молодому, окрыленному романтизмом полку русской гуманитарной «гвардии» не терпелось ринуться от диспутов и дискуссий в народ, со всей энергией и инициативой заявить свои подвижнические устремления к познанию Родины и щедро раскрыть способность к самоотреченному культурно-патриотическому созиданию.

Воистину в одночасье — под бой последних курантов старого и первых нового века — кто-то более, кто-то менее приготовленный к нелегкому труду собирателей фольклора, — талантливейшие филологи, чуткие любители народного слова были вовлечены в процесс открытия неведомых прежде материков народной культуры.

Александр Дмитриевич Григорьев (3/15 октября 1874 — 4 мая 1945) был уроженцем Варшавы, а детство провел в городке Беле Седлецкой губернии Привислинского края (Царства Польского) Российской Империи. Сын бедного, притом тяжко больного фельдшера, Григорьев рано ощутил холодное дыхание нужды и с гимназических лет занимался репетиторством, помогая матери вызволять семью из нищеты. Трудовое отрочество, пример самого родного человека, боровшегося за жизнь мужа и детей, воспитали в нем будущего деятельного работника, чувствовавшего ответственность перед любым принимаемым на плечи обязательством, сообщили раннюю серьезность и обдуманность его жизненным планам, и это непосредственно сказалось уже в период учения на историко-филологическом факультете Московского университета (1894—1899).

Окончив факультет с отличием, замеченный профессорами Григорьев был оставлен в магистратуре при кафедре русского языка и литературы и тогда же, словно не допуская мысли о пустопорожних летних «вакациях», — по примеру студента А. В. Маркова, записавшего летом 1898 г. на Зимнем берегу Белого моря десяток старинных эпических песен (в том числе былин), — решает отправиться в 1899 г. на поиски былин тоже в Поморье, но по иной стезе.

Вначале он оказывается на Онежском берегу Белого моря. Результат есть!..

Раззадорившись, в 1900 г. Григорьев объезжает села по реке Пинеге, которую посетит через год снова, чтобы взять на восковые фоновалики с помощью фонографа напевы былин. В тот же сезон 1901 г. он, проявляя исключительную предприимчивость искателя народной поэзии, едет на реку Кулой (самый первый — с такой целью!), затем работает на Мезени.

И вот итог: открытие цветения поздних эпических традиций там, где былины считались либо вымершими (об этом протрубил в 1894 г. член Русского географического общества Ф. М. Истомин), либо случайными. Собственно издательский итог еще более впечатляющ: на книжные полки встанут три монументальных тома собрания А. Д. Григорьева «Архангельские былины и исторические песни» — самая большая в отечественной фольклористике коллекция былинных текстов, когда-либо записанных одним лицом. Книги эти колоссальны по заключенному в них, вложенному составителем совокупному труду разыскания и собирания памятников устной поэзии (три летних вояжа по неизведанным маршрутам были наисложнейшими!), но еще — по скурпулезнейшей подготовке текстов к печати, по изданию огромной, в 3000 страниц, рукописи, вместившей 424 произведения («старины» — былины, исторические песни, старшие баллады, духовные стихи; сказительские новации в былинном стиле оказались единичны) и 150 нотировок напевов, на которые произведения исполнялись.

Книги Собрания стали основным источником изучения ныне пересохших и исчезнувших русских эпических традиций Поморья, Пинеги, Кулоя, Мезени. В культуру были введены неизвестные былинные сюжеты, редчайшие редакции известных.

Собиратель не делал ставку только на выискивание замечательных мастеров-сказителей и не делал из их репертуарных шедевров изборника лучших, «выгоднейших» материалов: он запечатлевал суммарность традиций, отраженную в обычном репертуаре массы исполнителей в посещенных селениях. И если он совершил первооткрытие крупной пинежской певицы Марии Дмитриевны Кривополеновой и нескольких других «боговдохновенных» мастеров, это искусство вырисовалось на фоне местных поэтических комплексов как коллективно поддерживаемая составная их часть.

Нельзя скупиться на добрые слова, оценивая научную заслугу Григорьева перед народознанием. Собрание «Архангельские былины и исторические песни» погружает читателя в кипение самопорождающей стихии фольклора, где беспрерывность словесного и музыкального творчества зримо обнаруживает себя то на уровне сюжета, то в устных стилистических разработках близкородственных вариаций текстов, то в бесконечной фонетической ряби звуков, возникающих в повторениях подчас одних и тех же пропеваемых слов. Собиратель переживал состояние непрерывного восхищения и удивления, сочетавшихся с жадностью «регистратора», спешившего схватить и вместить в свои тетради то, что было под силу выполнить лишь с помощью магнитофонной техники, приход которой задержится еще на 60 лет и с которой посчастливится работать поколениям Н. П. Колпаковой и В. В. Коргузалова на самой поздней стадии бытования былины.

Григорьев попал в плен великого искусства, разбудившего в нем неуемный азарт. Он был заворожен и побежден властью красоты, и три летних сезона 1899—1901 годов, где каждый день общения с северянами-простолюдинами и их художеством был откровением, выковали из филолога Григорьева во многом непревзойденного фольклориста.

Смелость и безоглядность молодости берет города. Подчас ранние опыты творят главнейшее в индивидуальной судьбе, раз и навсегда создавая ученому высшую репутацию.

В биографии Александра Григорьева книги «Архангельские былины и исторические песни» явились кульминационным событием, которое по стечению обстоятельств рассредоточилось на 40 лет: первый том вышел в 1904 году, третий в 1910-м и был удостоен Пушкинской золотой медали, второй — в 1939-м. Но жизнь ученого отнюдь не свелась к изданию трех капитальных томов русского эпоса: он много и плодотворно поработал в разных областях филологии, что, между прочим, подтвердило фундаментальность его подходов к народному искусству и народу как его носителю и создателю. Григорьев продемонстрировал и свою озабоченность философски содержательным раздумьем над историческими судьбами России. Не случайно последней книгой ученого стала монография «Древнейшая история восточных (русских) славян до начала образования Киевского государства» (1945).

Сопредельной с фольклористикой областью развертывания таланта ученого выступило изучение древнерусской беллетристики в диапазоне XIII—XVIII столетий. Здесь Григорьеву принадлежат не только монографическое исследование происхождения «Повести об Акире Премудром» и ее публикация по серии списков (1913 год — магистерская диссертация, удостоенная половинной Ломоносовской премии), не только симптоматичный для русской науки новаторский ракурс рассмотрения повести — как художественного произведения (статья 1913 г. о той же повести в «Варшавских университетских известиях»), но и замечательный аналитический очерк 1916 года «Повесть о чешском королевиче Василии Златовласом и История об испанском королевиче Франце». Там и тут Григорьев выходил к окончательным решениям вопросов генеалогии, происхождения старорусских памятников. Оттого-то имя исследователя не меркнет и в глазах современных историков древней литературы. Одновременно Григорьев осуществил ряд важных сопутствующих археографических разысканий. В период записи фольклора в 1899—1901 гг., во время летних поездок для собирания материала сибирских народных говоров в 1919—21 гг. он приобрел несколько десятков рукописных памятников XIV—XIX веков (ныне — достояние Библиотеки Академии Наук России и Славянской библиотеки Праги), провел для академика А. А. Шахматова разведку по определению местонахождения древнерусских актов Архангельской губернии.

В его восприятии вся прошлая культура слагалась из взаимодополняющих, взаимоналагаемых и взаимопроникающих элементов, образовывавших целостность жизни, вечно уходящей, но вечно же продолжаемой эпохами новыми. Изучая ее в движении, он никогда не утрачивал представление о ней как о длящемся общем бытии. Поэтому для Григорьева переходы от одной изучаемой сферы культуры к другой были столь органичны, а его сегодняшняя приверженность той или иной филологической специализации не получала абсолютного и потому ограничительного смысла. Он был широк в своих интересах. Его переходы то в литературоведение (с непременным текстологическим вникновением в предмет), то в фольклористику, то в лингвистику одухотворялись пафосом воссоединения в научном представлении реальных связей явлений мира, ежечасно разрываемых и качкой походкой так называемого Прогресса, порождающего в человечестве враждования религий, национальностей, поколений, и неотвратимой работой Забвения на пажитях великой Жизни.

Мироощущение человека, служащего по ведомству Знания, борющегося с Незнанием и противостоящего самодовлеющей, всепожирающей силе Забвения, побуждало Александра Григорьева всякий раз в своих научных поисках идти достаточно далеко и выступать на разных поприщах филологии и ученым и организатором науки.

Главным его пристрастием была диалектология. Русский уроженец российско-польской земли, сызмала испивший из речевых родников двух славянских народов, получивший дар лингвистического слуха, отточенного на контрастах и созвучиях русского и польского слова, Григорьев отправлялся на Север за былинами с задачей синхронного собирания диалектологического материала, который в изобилии дает и который олицетворяет северный фольклор. Когда же работа была закончена, собиратель эпоса преображается в собственно-диалектолога и выступает осенью 1901 г. организатором «частного кружка для изучения истории и диалектологии русского языка» (так он сообщал академику А. А. Шахматову), предоставляя для заседаний собственную квартиру в Ново-Афанасьевском переулке московского Арбата. Стремясь придать кружку официальный статус диалектологического «Общества», Григорьев вырабатывает в апреле 1902 г. Проект Устава. В январе 1904 г. кружок молодых лингвистов-диалектологов получает искомое признание как «Московская Диалектологическая Комиссия», к руководству приглашается академик Ф. Е. Корш, посты товарища (т. е. заместителя) председателя и секретаря получают фактические инициаторы создания Комиссии Д. Н. Ушаков и А. Д. Григорьев, заседания идут в здании Исторического музея.

Григорьев-диалектолог — как бы постоянный сюжет биографической повести о нем, хотя прямые занятия лингвистической русистикой то и дело нарушаются: в 1905 г. только что обвенчавшийся ученый выезжает в двухгодичную командировку за границу, слушает лекционные курсы в университетах Австро-Венгрии, Германии, Франции, упорно изучает европейские новые и классические языки, в 1907—1912 гг., поглощенно работает над магистерской диссертацией, с осени 1912 г., будучи отцом растущего семейства, уезжает на родину, в Варшаву, на должность профессора Варшавского университета и Высших женских курсов. В 1913 г. печатает книгой в Москве и защищает в Харькове магистерскую диссертацию.

Не будучи вовлеченным в какие бы то ни было политические движения, партийные ристания, Григорьев тем не менее обладал и ярко выраженным национальным чувством и общественным темпераментом, которые позволили ему как объективному наблюдателю жизни чехов и словаков в Австрии, русского населения на западных окраинах Российской Империи вступиться в защиту интересов последнего от инонационального и инорелигиозного давления в специальной публицистической брошюре «Ближайшие культурные задачи русского населения Привислянского края» (вышла в 1906 г. за границей). Т. Г. Иванова в качестве биографа Григорьева констатирует: «он ратовал за усиление русского и православного влияния» там, где русичи исторически оказались «ополячены и окатоличены». Считая эту тему серьезной, ученый написал в 1913—1915 гг. три статьи по истории Яблочинского Свято-Онуфриевского монастыря Холмской губернии, являвшегося с XV века оплотом православия на левобережье Западного Буга, не принявшего Брестской унии (1596 г.) и устоявшего перед посягательствами Радзивиллов на монастырский территориальный иммунитет. Примечательно, что публицист Григорьев, опираясь на историко-культурные данные Григорьева как литературоведа-медиевиста, проводил дорогие ему национально-патриотические идеи и в лекционных курсах и на практических занятиях, которые шли уже в военные годы.

Грянула Первая мировая война. Одна за другой прогремят две революции. По России прокатится огненный вал войны гражданской. И вместе со всеми русскими Григорьев переживет свое хождение по мукам, а с конца 1922 г. и до финала дней своих будет эмигрантом из Советской России.

Пунктирная карта главных перемещений Григорьева с 1915 г. вычерчивается следующим образом.

Россия: Варшава — Москва (пребывание в Вязьме) — Ростов-на-Дону — Петербург (кратковременный выезд) — Томск — Николаевский уезд Самарской губернии (экспедиция) — Ростов-на-Дону (за семьей) — Томск.

Польша: Бела — Брест.

Чехословакия: Ужгород — Прешов — Прага.

Скитания профессора, обремененного семьей, где подрастало шестеро детей, начались тогда, когда летом 1915 г. возникла опасность оккупации Варшавы германской армией. Варшавский университет перебазировался в Москву, затем под титулом Донского прописался в Ростове-на-Дону. Григорьев же через два года двинулся дальше. В 1917 г. он был избран деканом новосозданного историко-филологического факультета старейшего в Сибири Томского университета, с блеском читал лекции, заведовал кафедрой русской словесности, с 1918 г. выдвинулся в проректоры университета, патронировал диалектологические экспедиции в районы старожильческих говоров Сибири.

Факультет историко-филологический, переименованный с установлением советской власти в общественный, в 1922 г. был вовсе закрыт, и ученый принимает трудное, но необратимое решение покинуть пределы России, формально обосновывая свое намерение тем, что «первые 20 лет своей жизни» он «провел на территории, вошедшей после войны в Польшу», и имеет «польское гражданство». Отъезд произошел в самом конце того же года.

В Польше профессору А. Д. Григорьеву не представилось никакой возможности работать в высшей школе, и с этого момента он преподает в гимназиях: недолго — в Бресте, затем — с переездом в Подкарпатскую Русь Чехословакии — в Ужгороде, дольше всего — в Прешове, откуда выходит в отставку, переселяется в Прагу.

Во всех вынужденных скитаниях Григорьев не забывает о своих «программных» научных жизненных целях, хотя житейская неустроенность и военные события наносят последовательной деятельности ученого тяжелый урон, обрекая его на мозаичную работу. Очевидна известная непоследовательность в его занятиях любимой наукой, хотя с редкостной тематической изобретательностью и стойкостью он осуществляет свою миссию диалектолога: фактографическими сведениями, добытыми летом 1918 г., поправляет карту поволжских говоров, выпущенную Московской Диалектологической Комиссией; в 1921 г. обнародует данные русских говоров Сибири для мотивированного решения крупных исторических вопросов об устройстве и заселении Московского тракта.

Между тем тягчайшее переживание принесло Григорьеву известие из Варшавы: «погибли подлинные <...> записи и чистовики напечатанных» в 1904—1910 годах первого и третьего томов «Архангельских былин и исторических песен», пропали все принадлежавшие ему, личные экземпляры изданных томов, а с ними «напевы старин на валиках фонографа», как и самый фонограф. К счастью, подлинники записей еще не вышедшего из печати второго тома и переписанный чистовик последнего кочевали вместе с собирателем, по его признанию, из Варшавы «в Вязьму, затем в Ростов-на-Дону, потом в Томск, откуда были вывезены в Польшу (в г. Белу), а оттуда в Чехословакию».

А осенью 1939 года произошло одно из самых радостных событий всей жизни Александра Дмитриевича Григорьева: циклопическое здание «Архангельских былин» было достроено. Это Чешская Академия наук и искусств выделила средства на доиздание громоздкого труда русского ученого-эмигранта, невзирая на непостижимую даль, которая отделяла Прагу от русской реки Кулой, несущей воды близ Северного Ледовитого океана. Исполинский труд выдающегося филолога был признан наукой братской славянской страны в его непреходящей историко-культурной ценности.

«Пойди туда — неведомо куда. Найди то — неведомо что...» Не эти ли слова сопровождают собирателей фольклора, отправляющихся в экспедиции?.. Всякое подобное путешествие в большой степени есть странствование-блуждание в неизвестном.

Разумеется, серьезные исследователи народной жизни тщательно готовятся к поездкам, и Григорьев 1899-го года был из их числа. Притом он имел хорошего советчика — А. В. Маркова, сезоном ранее побывавшего на Зимнем берегу Белого моря. Впрочем, то был иной район Беломорья, Григорьев направлялся в места, где до него этнографы, диалектологи не бывали Оттого в Западном Беломорье, а затем два лета на Пинеге, Кулое, Мезени пришлось действовать во многом по интуиции, в обстановке, складывавшейся нередко совершенно неожиданно.

Получив в Архангельске после аудиенции у губернатора «открытый лист для скорого проезда по прогонам» и «открытое предписание» сельским и полицейским властям оказывать ему содействие, Григорьев расценил последний документ как бумагу, которую лучше держать «в секрете»: «для успеха поездки» за народными песнями пристойнее и благоразумнее, по его мнению, было «иметь дело с народом, чем с властями».

Чтобы почувствовать былину, — о, как же важно было увидеть естественную «декорацию» ее бытия!.. Это здесь, на русском Севере, эпосу было суждено, вторя себе из века в век, доносить как бы храмовое, величавое эхо древности. Для такого изустного эха требовались особенные резонаторы. И ими стала прежде всего вековечная воля — суверенная, девственная природа: могучие леса, мощные реки, огромность незаслеженных пространств, малолюдность. Они напоминали былинную ширь древней Руси, где действовали богатыри — исполины физической силы и духа.

Фантазии и памяти носителей эпической архаики было чем вдохновиться и в рукотворном мире. Деревянная чудо-архитектура северных деревень, ориентированная на идеальный лик древнерусских былинных градов, стояла перед глазами: сохраненная в осколках, деталях убранства («басулях»-украшениях) либо в копиях быль Средневековья...

То же значение хранили русские, особенно женские, костюмы. В них девушки выглядели древними боярынями.

А вместилищем древнерусских нравов и обычаев во многом оставался старозаветно-стойкий быт местных селений, где мысли и дела шли след в след предшествиям, держались канонов регламентированного поведения, будучи сродными кодексу этики героического эпоса.

Эпическая культура получала опору в самом характере наследников и преемников старых песнотворцев: труд и существование северной отрасли русского народа выливались в постоянную борьбу со стихиями моря, леса, камня, непогод. Когда Григорьев рассказывал уже в I томе своего Собрания былин о поморском быте, о гранитах южнобережья Белого моря, о порожистых реках, о злой зависимости путей сообщения от времени года — с полным прекращением связи между населенными пунктами по осени и по весне; когда говорил о жестоко-трудном земледелии, о суровых рыболовных промыслах — он рисовал собирательный портрет мужественного — подстать эпосу — народа. Былина не могла не импонировать здешнему русскому и долго удовлетворяла его художественные запросы: она была «приятна, — говорил А. Д. Григорьев, — доверчивому и энергичному населению, принужденному нередко также терпеть лишения и совершать подвиги» В селах Севера соблюдалось уважение к «старинам» (эпическим песням о прошлом). Передатчики эпоса трепетно дорожили заключенным в нем миропониманием, поскольку оно строило их внутренний мир, сторонились перемены эстетического чувства на более новые вкусы, сохраняли привязанность к жанрам, в которых воспитались. Григорьев увидел, что происходило это достаточно стихийно: люди обитали в крае, отрезанном «от остальной России» (в Поморье и на Кулое это влияло особенно), жили «жизнью и духовными интересами почти допетровской эпохи».

Дневники Григорьева и обобщающие статьи, сопроводившие три тома «Архангельских былин и исторических песен», рисуют не только образ края, где оказался московский филолог, во многом этим краем пораженный. Не менее показательны сопутствующие очерки и как самохарактеристика былиноведа, внимательного ко всей сложности жизни народной, к изломам и узорам частных биографий носителей песенного эпоса, которые удержали мелкоячеистыми сетями своей художественной памяти скатный жемчуг древнего красноречия.

В повествованиях Григорьева об этом нет прикрас. Он безыскуственно и честно поведал о том, что удалось и что и почему не удалось записать, поделился собирательскими горечью и радостями, без тени аффектации и нарочитости описал встречи с деревнями, набросал портреты былинщиков, «впотай» прикопил биографические сведения о них.

Труд собирателя фольклора всегда есть вторжение незваного гостя в размеренность и обыкновенность идущей своей поступью народной жизни. Занятие чуженина-фольклориста, записывающего фольклор, прежде всего может вызывать недоумение («Зачем? Для чего?»), может быть истолковано как нечто странное либо как недостойно-пустяковое времяпровождение, отрывающее старинщиков от подлинного дела. Просьба спеть былину всегда внезапна. И даже самое тактичное пожелание чужака услышать пение вот именно этого исполнителя «старин», о коем отзываются односельчане как об искушенном мастере, услышать немедленно, может быть принято исполнителем былин за неуместную назойливость. Бывает и наоборот: приезд городского человека в глухомань ради записи песен поднимает репутацию искусства и его знатоков. Но в любом случае важными моментами для исполнения-неисполнения былины являются житейские условия: занятость певца работами, кормящими его и его семью (хотя и они подчас отставлялись ради пения старин заезжему «добру молодцу»), здоровье-нездоровье, возраст, настроение, стыдливость, замкнутость, подозрительность натуры, малограмотность, гонор знатока («Не с меня начал, не буду петь!»), потеря памяти, внезапное опасливое озарение религиозного толка («Не антихрист ли явился?..»), боязнь репрессий, наказаний за песню («Не уведут ли куда-нибудь?..» — тревожился пинежанин Василий Кобылин); ощущение нарушения при публичном исполнении «старин» чужой душе интимно-личностного отношения певца к его дару Все это было, и обо всем этом и о многом другом Григорьев не умолчал.

Одновременно он на собственном опыте подтвердил то, что писали и до него: былины в нормальных условиях быта и труда поются, как правило, без понуждения. Установка на пение незнакомцу-путешественнику под его карандаш или «в трубу» (на фонограф) — явление неестественное, событие чрезвычайное. Поются былины мужчинами при специфическом труде (на пожнях, при разделке рыбы на озерах, на ярмарках и т. д.) либо в условиях «невольного» артельного досуга для скрашивания вынужденных перерывов при охоте, на рыбных и морских промыслах. Женщины же поют по привычке при коллективном прядении в «бесёдах» (беседах) и на вечеринках. Таких совпадений с типовыми возможностями исполнения былин у собирателя, разумеется, не было. Акты встречи Григорьева с исполнителями эпоса надо было втиснуть в сжатые сроки экспедиций, падавшие на летние, страдные для народа месяцы, то есть на практике все зависело исключительно от быстроты установления личного доверия и расположенности былинщиков к фольклористу, от перехода знакомства в творчески-рабочие контакты.

Григорьеву, несмотря на его молодость, физический недостаток — хромоту, по преимуществу благополучно удавалось преодолевать барьеры, и число только результативных встреч со старинщиками, давших записи произведений народного творчества, за три лета напряженной работы исчисляется огромной цифрой — 164.

Молодой собиратель вышел на волну взаимного сочувствия и сопонимания с большинством многоликого народа. Поэтому ему пели старые деды и «средовечные жонки», люди бывалые, исходившие моря и землю, и «домоседы», никогда не покидавшие своих деревень, нищенки и богатеи, умники-хитрованы и сама простота, батрачки-«козачихи» и отщепенцы-скитники, выпивохи и трезвенники, торговцы, корабелы, русские и кореляки...

Иногда Григорьев записывал от былинщика тексты, плывя на карбасе по тихому морю, «устроившись на бочонке». Записывал от мужичков в обширных избах и неказистых избушках, на мельницах, на холодных чердаках, от женщин — когда те уже воротились с пожни, либо когда поутру «обряжали» коров и управлялись у русской печки. Собиратель становился действующим лицом целых поэм человеческого чувства, идущего навстречу своему откровению. Тогда исполнитель и этнограф — два встретившихся мира — как бы «уравнивались» и сливались в едином потрясении событиями, озвученными былиной.

На Мезени Григорьев встретился с крестьянином деревни Кильцы, Погорельской волости Иваном Егоровичем Чуповым, «бодрящимся стариком 72 лет», уже подзабывшим обильно знаемые прежде былины «от старости», притом «ему было не до пения»: он косил и греб сено, пользуясь сухой сенокосной порой, уходя «на работу часа в три утра», а возвращаясь «в сумерках, около восьми часов сильно уставшим, так что, — по признанию собирателя, — трудно было заставить его петь, да и было жаль его». И все же «ночью при свечах» однажды Григорьев «взял» от него «старину» о путешествии и смерти Василия Буслаева. Момент был таков, что деловито-суховатый в своих зарисовках собиратель прорвался лирическим признанием: «Задушевное пение надтреснутым старческим голосом в связи с интересным напевом производило на меня захватывающее впечатление».

И как было москвичу не расчувствоваться, когда крестьянин деревни Немнюги Совпольской волости Егор Дмитриевич Садков, прославленный «по всему Кулою <...> мастер петь старины», спевший Григорьеву 16 произведений, исполняя былину о 40 каликах, плакал, проникнувшись состраданием к оклеветанному, казнимому калике-богатырю Михайлу Михайловичу. Столь глубокое эстетическое вживание в эпос только и можно было определить словами: «Содержанию старин он верит...»

Григорьев получил данные не об отдельных сторонах жизни древнейшей эпической поэзии в новое время, — он вследствие своих поездок располагал данными о совокупном состоянии локальных традиций русского Севера. И он имел право вынести на самую первую страницу I-го тома «Архангельских былин и исторических песен» многознаменательный вывод: «Посещенные мною 4 местности Архангельской губернии по силе былинной традиции в них можно разделить на два класса: 1) местности, где знание старин падает, и 2) местности, где знание их еще процветает. К первым принадлежит Поморье и Пинежский край, ко вторым — Кулойский и Мезенский края».

Весьма существенно и перспективно для науки, в том числе для издания находившегося за горизонтом, будущего «Свода русского фольклора», оказывался у Григорьева и местно-географический, культурно-ареальный акцент на оценке собранных «старин». В «Предисловии» собиратель дал репертуарное сопоставление былинных фондов регионов Поморья, Пинеги, Кулоя, Мезени и, подчеркнув нетождественность их сюжетных ансамблей, впервые выявил содержательные и поэтические основания разграничения местных традиций.

Собрание Григорьева предложило фольклористике огромную фактографию — наблюдения проницательного филолога-фольклориста над эпической культурой русского Севера, над ее размещением, историей, творческими процессами, что повлияло на позднейшее собирательство и на общее осмысление эволюции народного творчества в масштабах целостной России.

В «Архангельских былинах и исторических песнях» были выдвинуты обобщившие григорьевский опыт здравые методические рекомендации по собиранию былин. Одна из них формулировала требования о, по меньшей мере, двукратной фиксации произведения — с рассказа и с пения. Это обогатило собрание записями «полных» текстов «старин», уточнявшихся при творческих актах репродуктивной импровизации, когда собиратель (он же — нечаянный свидетель) мог видеть обычно скрытое течение работы памяти и воображения исполнителя, творившего-воссоздававшего былины путем синонимичных замен их поэтических деталей, общих формул, фрагментов, принадлежавших арсеналу индивидуально-сказительского эпического знания.

Работа Григорьева дала осязаемый материал для понимания текстовой вариативности как относительного самоуподобления текстов-повторений одного исполнителя. В русле данной традиции певец выступает вечным соавтором-интерпретатором текстов-источников и соавтором себя самого, но при этом не способен к простому дублированию текстов, к созданию их копий, ка́лек (если только текст не заучен механически по рукописному или печатному оригиналу). Вариантность произведения в устах старинщика творит вечный ряд художнических преображений-интерпретаций того, что единожды сложилось в его сознании, некогда став первичной для него текстовой формой-«формулой» целостности произведения — сюжета, почерпнутого из породившей певца традиции.

Изнуряющие неакадемического читателя примечания о том, что, де, вначале было сказано или спето иное, что где-то былинщик поправлял себя, — это не просто дань почтения собирателя к созидаемым на глазах текстам, но истинные кардиограммы сказительского искусства.

Макропроцессы и микропроцессы былинного творчества образуют единство. Внимание к народным былинным традициям едва ли не как к живым «долинам гейзеров» эпического творчества позволило Григорьеву открыть целые зоны стабильного скоморошьего воздействия на былину. Впервые после обмолвочного автобиографического замечания историка В. Н. Татищева, слышавшего в начале XVIII века былины от скоморохов, науке были предъявлены солидно документированные пинежскими и «отчасти» кулойско-мезенскими записями недвусмысленные свидетельства скоморошьего взноса в создание «старин».

Блестящие страницы «Предисловия» к I-му тому «Архангельских былин и исторических песен» — экстрактное изложение данных о новых для науки «скоморошьих старинах». Григорьев осторожно, но настойчиво закрепляет мысли о скоморошьем происхождении ряда текстов, справедливо уделяя особое внимание уникальной былине «Путешествие Вавилы со скоморохами», которая по своему содержанию, идее противодействует «установившемуся» на скоморохов «взгляду как на веселых только людей», что, между прочим, «рифмуется» с западными данными (Григорьев отмечает наличие французского фабльо о Богородице, награждающей свечкой жонглёра). Обнаруженный русский текст, впрочем, более решителен по своему пафосу: русская былина прославляет скоморошье искусство как святое дело, и это дело — спасение царства и народа от злодея-царя Собаки.

Рассмотрение скоморошьего репертуара на русском Севере у Григорьева увязывается с установлением мест оседлости скоморохов. Он проявляет зоркость в отношении фамилий, топографических наименований, мотивирует репертуарные данные историей переселений скоморошьего сословия.

Со свойственной ему устремленностью к аналитической основательности Григорьев поставил в образец фольклористам изучение памятников древней письменности, настаивая на последовательном применении к изучению былин метода создания монографий о произведениях, на систематическом сравнительном изучении редакций и типов вариантов каждого сюжета, с полным сопоставлением известных текстов ради определения их генетических связей и построения «генетического древа», с выходом далее исследования странствующих сюжетов на международные аналоги и подобия, с последующим сопоставлением, скажем, «первоначальной русской редакции <...> старины» и «остова», вычленяемого «из вариантов того же сказания у других народов». Это предложение запрограммировало работу отечественного былиноведения на десятилетия и десятилетия вперед, ибо вполне реализовать его и построить историю русского эпоса станет возможно лишь после воздвижения национального «Былинограда» — былинной серии «Свода русского фольклора».

В былинах, собранных Александром Григорьевым, Древняя Русь обступает панорамной картинностью городов, селений. Здесь царят стольный Киев, жизненность событий, масштабность людей и их помыслов, сила страстного их чувства, всегда готового идти до конца. Здесь ситуации, конфликты, столкновения — государственного и общечеловеческого значения. Здесь истинные герои идеально героичны, а злодеи идеально злы. Здесь все крупно и весомо и все тяготеет к центральному театру действия. Здесь богатырство состоит из круга первейших избранников, на ком прежде других концентрируется внимание, и кто представительствует от имени Отчизны-страны, города, народа, верховной власти, православной веры, своего рода. Здесь повелевают законы, а отклонения от них караются, либо оказываются источником крушений судеб, личных катастроф, порождают драмы...

Былинное Собрание Григорьева запечатлевает ту жизнь эпической культуры, где вершится отход от плоскостной идеализации изображаемого мира, где образы людей выявляются средствами светотени, где налицо живые характеры богатырей, обладающих не однокачественностью самопроявления, но обликом более многогранным, нежели привычно судят о них фольклористика и литературоведение.

Входя в большинство былин, мы попадаем прямо в дворцовые палаты княжеского двора князя Владимира, где идет нескончаемый пир. Идеализирующие краски, рисующие князя Владимира и его окружение, слепят. Восхищение открывающейся сценой часто скрадывает подлинный смысл происходящего. Нам видится обольщающий дворцовый праздник, где первое лицо князь Владимир только и делает, что

Однако идущий пир — вседневное государственное совещание, обсуждение первейших, актуальных забот. Это пир — дума. Это и пир — торжество, пир — безмятежное веселье. Это и пир — свадьба, и пир — суд, пир — заговор... И это совершенно особый «скорой пир» в крайнюю минуту иноземного ультиматума, вражеского нашествия, киевской осады Пир по существу — далеко не простое времяпровождение знати и приближенного богатырства в чертогах монарха, в пышном застолье. В пиру как раз и постигается то, что именуется «двором» и что выявляет в конкретную минуту природу державы и ее власти.

Былина как художественное произведение сразу настежь распахивает перед своей аудиторией двери в ту обстановку, где находится отправной пункт всех ближайших и отдаленных последовавших событий. Былевой трафарет, привычность зачина дают толчок сюжетным перипетиям тем более сложным, увлекающим, чем сложнее и противоречивее кажется рисуемое мгновение посреди главного подворья Киева.

В кулойском варианте великолепной былины «Данило Игнатьевич», пропетом певцом из деревни Сояны Петром Александровичем Нечаевым, зачин именно значителен. По нему можно прочувствовать истинное художественное обаяние старой народной эпики.

Пройдясь молодецкой походкой по парадной зале-гридне, князь Владимир спрашивает, не знает ли кто годящейся ему в супруги красной девицы, которая бы была воплощением красоты и ума:

И двор князя и пир переживают замешательство. Должно быть, всем представился недобрый путь дальнейших поисков желанной невесты. Ведь по нарисованному князем портрету явно угадывается единственная из возможных кандидатур...

Кто же испытывает страх, кто сидит за пиршественными столами?

«Многие князья, многие бояры» и испытанные подвигами в Поле воины-«поленицы приудалые», а еще «хресьянушки прожытосьные» (зажиточные). Громко обращаясь к пирующим, Владимир предлагает высказаться самым наидостойным — «дружыночке хороброй», «князям да боярам», «руским могучим богатырям».

Нет, былина бросает не обязательно свет, но и сумраки на завсегдатаев пира. Показательно, что в миг заминки голос-ответ приходит оттуда, откуда его не ждут: «и-за того и-за стола и-за окольного» поднимается-«выставаёт» неведомый интриган Вичя сын Лазурьевиць. С поклоном Владимиру «до сырой земли» он предваряет свою речь страхующей просьбой — чтобы князь не изволил «за ето слово» казнить, «повесити». Стандартная просьба на сей раз подразумевает как бы признание самого Вичи, что его слово заслуживает или отповеди или сурового наказания.

В молчании двора объявлено, что надобная Владимиру красавица есть: это «молода жена» Данилы Игнатьевича. И когда Владимир восклицает: «Как де можно у жива мужа жона отнеть?» — Вичя слышит в этом не смущение князя-государя, но вопрос: «Как же (бы) это сделать?» И Вичя обнародует известную ему «технологию» отнятия жены у мужа — предлагает задать Даниле неразрешимую задачу: заслать его на Буян-остров, велеть поймать без раночки «без кровавое» и привезти живьём в Киев лютое «зверищо-кабанишшо».

Не возразив ни словом, ни жестом, Владимир тут же посылает слуг звать Данилу на «почестный» пир, а в пиру без промедления сам объявляет Даниле подсказанную Вичей, а ныне назначаемую уже по его княжьей воле «служобку».

Данилу Игнатьевича спасает верная жена Настасья Викулисьна, прозревающая-предвидящая до мелочей коварные подвохи «сукина сына» Вичи Лазурьевича. Она предстает не только красавицей, но и «умом свёршной» (мудрой) женщиной. Ко двору князя Владимира Настасья все-таки приезжает, но только вместе с благополучно избавленным ею от гибели, изловившим страшного зверя супругом.

Тут-то, в финале былины, наконец, слышится голос и трёх авторитетных богатырей киевского двора — старого казака Ильи Муромца, молодых Добрынюшки Никитича и Олёшеньки Поповича. Они заедино требовательно советуют Владимиру

Круг замыкается. Счастливое разрешение драматичной коллизии — действие закона высшей Правды, на которую уповали слагатели былин.

Но двор князя Владимира предстал в сей былине и, как показывают многочисленные записи Григорьева, предстаёт вообще в нашем эпосе не только магнитом для защитников страны — богатырей, съезжающихся к нему со всей Руси в жажде патриотического подвига. Двор — не только хранитель государственного разума, ставящего перед богатырями трудные, но необходимые задания. Это и центр интриг, источник авантюр, кривосуда, обид. Киев государя Владимира, с его князьями-боярами и дружинниками-нахлебниками, встречает неверием рассказ Сухматия о ратной его победе. Правительственный Киев не верит Илье Муромцу, одолевшему Соловья-разбойника; отправляет того же Илью Муромца по лживому доносу в земляную тюрьму; готов войти в сговор с царем Баканишшем, осадившим стольный город, дать на расправу врагу защитника державы Василия-пьяницу; в лице сластолюбивой государыни-княгини Опраксеи обвиняет святого богатыря-паломника Михайлу Михайловича в воровстве...

Есть Киев верхов и есть Киев героев-богатырей. Благодаря народному потенциалу своего богатырства Русь копит мощь, способна к самозащите, к достижению целей, освященных идеалами православия. Она живет во Вселенной, в международных контактах, связях, противостояниях как крупная средневековая держава.

Материалы Собрания былин А. Д. Григорьева дают возможность бесконечного углубления в древнерусский героический мир, в идеалы, этику и эстетику отечественной народной культуры, погружают в роскошь сокровенного русского слова, который волшебно переливается на страницах «Архангельских былин и исторических песен».

В этой связи достоин быть упомянут забытый эпизод, связанный с «Махонькой» — наследницей скоморошьего искусства Марией Дмитриевной Кривополеновой, открытой Григорьевым. В 1915 году Кривополенова выступала в Политехническом музее перед московской интеллигенцией, среди которой был поэт Борис Пастернак. Впечатление от выступления осталось в памяти писателя неизгладимым. Спустя 14 лет, он с восхищением писал организатору давнего вечера — артистке и собирательнице северного фольклора О. Э. Озаровской, как в первый год мировой войны услышал «голос, помнящий Грозного», как пережил «чудесный случай» «столкновенья с искусством в его цельной неожиданности», называя вечер «одной из тех редких встреч», когда человека «волнует вся <...> неуловимая основа» властного над сердцем искусства, «вся ускользающая коренная его целостность, составляющая его секрет...»

Факт этот знаменателен, ибо в нем отразилось воздействие архаической народной словесности на современного интеллектуала, воспитавшегося в мире, далеком от северной песни. Но это были минуты высокого общения с высокой, единственной в своем существе культурой.

Былинные книги Григорьева, хранящие эту культуру, воистину заслуживают того, чтобы быть вечными спутниками нашей жизни.

Александр Горелов

Издаваемые теперь былины и исторические песни я собрал во время своих трех поездок по Архангельской губернии летом 1899, 1900 и 1901 годов. Сведения о каждой поездке, о посещенных во время каждой поездки местностях и о былинной традиции в них читатели найдут в статьях, предшествующих материалу каждой такой поездки[1]. В этом же предисловии я думаю с одной стороны поделиться своими наблюдениями общего характера, сделанными мною при собирании былин и исторических песен, а с другой дать общие сведения о записывании и печатании собранных мною текстов и напевов.

В народе былины обыкновенно называются не былинами, а старина́ми или ста́ринами (последнее на р. Пинеге). Но понятие старина далеко не то, что понятие былина: оно гораздо шире. Именно, в понятие старина входят былины богатырского характера, былины-фабльо, былины-новеллы, некоторые близкие к былинам духовные стихи[2], а также большая часть древних исторических песен. Поэтому старинами называют песни о разных богатырях, о новгородских удальцах, о князьях Михайле и Дмитрии, об Иване Грозном и его сыне, о Кострюке, но так мне не называли песен о Стеньке Разине, Платове, Платове и Кутузове, о нашествии французов в 1812 году, о Петре I (напр.: «Петр I на молебне в Благовещенском соборе», «Жалоба солдат Петру I на князя Долгорукого»).

Посещенные мною 4 местности Архангельской губернии, по силе былинной традиции в них, можно разделить на два класса: 1) местности, где знание старин[3] падает, и 2) местности, где знание их еще процветает. К первым принадлежат Поморье и Пинежский край, ко вторым — Кулойский и Мезенский края. В Поморье и Пинежском крае настоящее народное название былин и т. п. старинами знают только лучшие певцы и певицы, обыкновенно же их женщины смешивают с духовными стихами, а мужчины с песнями; здесь старины отличаются своею краткостью: их размеры колеблются от нескольких десятков стихов до двухсот и очень редко достигают трехсот стихов; здесь они поются сравнительно немногими мотивами; отдельные певцы знают обыкновенно одну-две старины, знающие около десятка очень редки; число певиц здесь более числа певцов иногда раза в три, и певицы в общем знают по большему числу старин; здесь есть старины, поющиеся чуть ли не исключительно в среде женщин; — короче говоря, здесь старины кратки, их мало и плохо знают, и знание их является главным образом женским делом. В Кулойском и Мезенском краях настоящее народное название былин старинами знают почти все певцы и певицы; здесь старины отличаются своей длиной, так что заключают в себе обыкновенно 200, 300, даже 400 стихов и иногда имеют более 500 стихов; здесь старины отличаются сложностью сюжетов и исполняются многими эпическими и песенными напевами; здесь довольно часто встречаются певцы, знающие по десятку или по нескольку десятков старин; здесь хорошие певцы стараются расположить разные старины об одном и том же богатыре в порядке времени его подвигов (Садков и В. Буторин по р. Кулою и В. П. Аникиев по р. Мезени), иногда пропоют стихами старину, которую сами слышали рассказом (Анна Потрухова на р. Мезени), и готовы попробовать переложить в стихи и сказку (Анна Потрухова, Андрей Тяросов на р. Мезени[4]); знатоки старин здесь называются старыньшиками; число певцов здесь равняется числу певиц или даже превышает последнее; здесь нет специальных женских старин; здесь, наконец, обыкновенно по большему числу старин знают мужчины, т. е. здесь знание старин является главным образом мужским делом.

При рассмотрении репертуаров Поморья, Пинежского и Кулойско-Мезенского краев обнаруживается несколько явлений.

1) Эти три репертуара отличаются разрядами записанных и известных в них старин: в Кулойско-Мезенском крае преобладают старины о богатырях (старины воинского характера, затем старины-новеллы о богатырях), старины-фабльо здесь мало известны, а исторические песни почти неизвестны (из старин-фабльо здесь известны «Проделки Васьки Шишка», «Старина о льдине и бое женщин» и «Небылица», из исторических песен — не записанный мною «Кострюк» и «Осада Пскова королем»); в Поморье, кроме старин о богатырях, сильно представлены исторические песни и вообще старины-новеллы; в Пинежском крае, кроме старин о богатырях и многих старин-новелл и исторических песен, есть довольно много старин-фабльо, т. е. шутовых старин. Таким образом к основному во всех трех местностях разряду старин, богатырским старинам, присоединяются в Поморье и Пинежском крае — старины-новеллы и исторические песни, в Пинежском и менее в Кулойско-Мезенском краях — старины-фабльо. Присутствие в Пинежском крае и отчасти в Кулойско-Мезенском старин-фабльо указывает на влияние по р. Пинеге скоморохов, распространившееся также и на Кулойско-Мезенский край; а присутствие исторических песен, почти исключительно, в Пинежском крае и Поморье указывает на то, что исторические песни или попали в Архангельскую губернию позднее старин и поэтому проникли только в более близкие к внутренней России местности, но не успели распространиться в более отдаленных и глухих местностях, или же не находили себе в некоторых местностях (как Кулойско-Мезенский край) подходящей почвы.

2) Отдельные местности различаются количеством сюжетов, известных в них. Общих всем этим местностям сюжетов только 11 или 12[5]. В Поморье старин, присущих только ему одному, семь[6]; общих ему и только Пинежскому краю три-четыре[7]; общих ему и только Кулойско-Мезенскому краю — одна[8]. В Пинежском крае старин, присущих только ему одному, тридцать[9]; общих ему и только Поморью вышеуказанные три-четыре; общих ему и только Кулойско-Мезенскому краю — двадцать[10]. В Кулойско-Мезенском крае старин, присущих только ему одному, — двадцать восемь[11], общих ему и только Пинежскому краю — вышеуказанные двадцать; общих ему и только Поморью — вышеуказанная одна. — При предыдущих сравнениях я принимал Кулойский и Мезенский края, в виду регулярных ежегодных сношений их жителей на совместных промыслах зимою и весною, за одну местность, но, может быть, было бы правильнее рассматривать их отдельно, так как, при общих им обоим сюжетах, в каждом из них есть свои особые сюжеты[12].

3) Разные местности различаются не только разрядами старин и количеством сюжетов, входящих в каждый разряд, но также более или менее существенными деталями (например, в составе эпизодов, в разработке одних и тех же эпизодов) в старинах, общих всем им; вследствие этого эти общие разным местностям старины представляют в них разные типы или даже редакции (ср., например, старины о Козарине, Соловье Будимировиче).

4) Эти разные типы и редакции одного и того же сюжета можно наблюдать не только в отдаленных друг от друга местностях (Поморье, р. Пинега, рр. Кулой и Мезень), но в разных местах одной и той же местности, ср., например, старины о Козарине, Кострюке — по р. Пинеге или о Василии Буслаевиче — по р. Мезени.

5) В каждой местности некоторые сюжеты, записанные во многих вариантах, имеют свои районы распространения. Так, например, по р. Пинеге я записал «старины» о Чуриле по нижнему течению реки; старины: «Братья-разбойники и их сестра», «Князь Василий, княгиня и старица» и «Цюрильё-игуменьё» — по среднему; старины: «Встреча Ильи Муромца со станичниками», «Состязание молодца конями с князем Владимиром», «Роман и его дочь Настасья», «Ловля филина» и исторические песни о Петре I — по более верхнему течению реки.

Выше я уже сказал о существовании в Пинежском и отчасти в Кулойско-Мезенском краях старин-фабльо; здесь я скажу несколько слов по поводу записанных мною скоморошьих старин вообще и в частности по поводу новых скоморошьих старин «Путешествие Вавилы со скоморохами», «Проделки Васьки Шишка» и «Ловля филина», а также о самих скоморохах.

Как известно, среди записанных ранее другими собирателями старин есть целая группа старин, назначение которых рассмешить слушателей. Пение их должно было составлять преимущественный репертуар наших веселых людей, скоморохов. Из записанных мною старин на основании своих личных впечатлений я отнес бы к числу скоморошьих старин этого вида следующие старины: «Терентий муж», «Ловля филина», «Кострюк», «Усища грабят богатого крестьянина», «Вдова и три дочери», «Небылица: Илья Муромец и Издолищо» (точнее пародия на старину об Илье Муромце и Издолище или на старины об Илье Муромце вообще)[13] — записанные в Пинежском крае; «Проделки Васьки Шишка», «Старина о льдине и бое женщин» и «Добрыня и Маринка» (в некоторых вариантах) — записанные в Кулойско-Мезенском крае, и «Небылица» — записанная в Пинежском и Кулойско-Мезенском краях. Большая часть скоморошьих старин этого вида отличается не только своим шутливым содержанием, но и складом и быстрым веселым напевом; меньшая же часть их («Небылица», «Небылица: Илья Муромец и Издолищо», «Старина о льдине и бое женщин» и, пожалуй, «Проделки Васьки Шишка») при шутливом содержании по складу и напеву сходна со серьезными старинами, но эта противоположность между содержанием старины и ее внешностью вместе с тоном напева также приводит слушателей в веселое настроение[14]. Но, кроме этого вида, есть еще особый вид скоморошьих старин, представленный единственной стариной «Путешествие Вавилы со скоморохами», которую я записал в д. Шотогорке Пинежского уезда от певицы М. Кривополеновой вместе с другими тремя скоморошьими старинами («Кострюк», «Усища грабят богатого крестьянина», «Небылица в лицах»). Назначение ее не рассмешить слушателей, а внушить им уважение к скоморохам, которые выставляются здесь не веселыми, а святыми людьми, творят чудеса и овладевают царством грозного царя. С содержанием ее читатели могут познакомиться по тексту ее, напечатанному ниже (стр. 377—382). Эта старина, выставляющая скоморохов святыми людьми, которые могут творить чудеса, завладеть царством грозного царя и отдать его другому, но употребляют свою силу только для наказания несочувствующих им, добрым же людям наоборот помогают, — эта старина, надо думать, составлена самими скоморохами. Что была за причина составления ее, до подробного исследования ее решать рискованно, но можно предполагать, что она составлена вследствие тех гонений, которые открыла на скоморохов светская власть в союзе с церковной: в ней скоморохи хотели выставить себя (если не перед правительством, то, по крайней мере, перед своей публикой) хорошими людьми и противодействовать установившемуся на них взгляду как на веселых только людей[15]. Говорить о времени и месте ее составления я считаю пока неудобным и преждевременным. Для этого надо подождать новых вариантов, установить точно (не так, как это теперь принято делать по старинам) редакции и типы и их отношения друг к другу (т. е. их генетическое древо) и приурочить их к определенным местностям, указать источники старин (и отдельных ее редакций) и ее отношение к другим старинам и памятникам устной и письменной словесности и приурочить на основании этого редакции ее к определенному времени, обратить внимание на размер и напев старины[16], а также на исторические условия ее возникновения. Всего этого пока не сделано, а кое-что, может быть, и не скоро будет сделано[17]. Пока я позволю себе выразить надежду, что эта старина найдется в старых рукописных записях. По крайней мере, была одна такая запись ее: в рукописном сборнике секретаря Императорского Московского Археологического Общества В. К. Трутовского, писанном в 17-м веке в Малороссии и не имеющем последних листов, я нашел в конце его оглавления такое заглавие: «слово о ^с̃ вѣри́нїку ѿ скоморосѣ вавїлн̂ оу̃пє:», которое несомненно указывает на эту старину, но, к большому моему огорчению, указанного листа, принадлежавшего к конечным листам, в рукописи не оказалось, и мы лишены пока возможности знать рукописную запись этой старины[18]. Если пока нельзя решиться высказаться о месте сложения старины «Путешествие Вавилы со скоморохами», то о месте происхождения другой новой старины «Проделки Васьки Шишка»[19], воспевающей воровские подвиги одного крестьянина по р. Мезени, можно положительно сказать, что она местного, мезенского происхождения. — Предположительно можно сказать, что старина «Ловля филина», высмеивающая в двух из записанных мною вариантов жителей д. Шиднемы, стоящей в верхнем течении р. Пинеги, сложена где-нибудь по верхнему течению этой реки.

Таким образом, среди записанных мною в Пинежском и Кулойско-Мезенском краях сюжетов целых одиннадцать принадлежит к числу скоморошьих и указывает на значительное влияние на здешний эпос скоморохов. Кроме этих сюжетов, считающихся в числе старинных (былинных), о влиянии здесь скоморохов также свидетельствует записанная мною на р. Пинеге в д. Печь-Горе песня, которая вместе со старинами о Терентии и о Вавиле рекомендует скоморохов с хорошей стороны: в ней скоморохи открывают преступление двух сестер, погубивших свою третью сестру[20]. Если репертуар исчезнувших скоморохов (в виде бытовых картин, в виде восхваляющей их старины или в виде пародий на старины, каковы — «Небылица», пародия на старины об Илье Муромце «Небылица: Илья Муромец и Издолищо» и «Старина о льдине и бое женщин») позволяет только предполагать существование здесь скоморохов, то факт существования в д. Шотогорке Пинежского уезда нескольких крестьянских семейств с фамилией Скоморохов (одна из Скомороховых, Матрена Скоморохова, даже пропела мне одну старину) решительно указывает на то, что по р. Пинеге скоморохи жили по крайней мере в одной деревне Шотогорке[21].

О замеченном мною влиянии на народную поэзию Поморья раскольников я не буду здесь говорить, так как об этом говорится ниже во вводной статье к Поморским былинам и историческим песням.

Последние многочисленные записи в Архангельской губернии (как мои, так и других собирателей) показывают, что старины здесь все еще продолжают сохраняться. Одной из главных причин, способствующих этому, является удаленность и отрезанность тамошних местностей от остальной России. Особенно чувствуются эти условия в Поморье и по р. Кулою, где нередко непогода и распутица на долгое время прерывают сообщение не только с остальной Россией, но и с соседними деревнями. Эти условия чувствуются еще и теперь, когда к Архангельску проведена железная дорога, когда есть тракты, ходят пароходы; а что же было в доброе старое время? Все это оберегает население от новизны и заставляет его быть верным старине и жить жизнью и духовными интересами почти допетровской эпохи. Другою причиной, способствующей сохранению здесь старин, является невольный досуг, который дают здешним жителям разные занятия (например, охота, рыбные и морские промыслы — мужчинам, пряжа на бесёдах и вечеринках — женщинам). Если же еще принять во внимание, что большинство этих занятий приходится на посты, когда нельзя петь обычных песен, и что безграмотность мешает населению занять себя во время досуга чтением, то понятно, почему длинная старина, воспевающая чудесные подвиги богатырей и проявления широкой натуры удальцов, так приятна доверчивому и энергичному населению, принужденному нередко также терпеть лишения и совершать подвиги в борьбе с грозными стихиями[22] и любящему во время престольных праздников повеселиться и подраться до битья кольями включительно.

Но, несмотря на сравнительно хорошую сохранность здесь старин, знание их все-таки падает и будет падать. Это падение зависит от изменения некоторых условий в экономической и духовной жизни населения. С одной стороны, улучшились и улучшаются пути сообщения, что облегчает доступ сюда новизне; с другой стороны, прежние морские промыслы падают и уступают понемногу своих работников другим промыслам (например, рубке и сплаву леса, работе на лесопильных заводах), которые не дают невольного досуга для пения и заучивания старин и, не представляя столько опасностей, как морские промыслы, позволяют не так строго держаться старого обычая, запрещающего петь в посты обычные песни; кроме того, развитие грамотности приохочивает население (особенно молодежь) к книгам и даже газетам.

Как видно из имеющихся у меня указаний, в настоящее время можно рассчитывать на запись старин в Архангельской губернии — в Шенкурском уезде, по р. Онеге, между Сумой и Кемью; в Вологодской губернии — в Вельском и Сольвычегодском уездах; в Олонецкой губернии — около озера Выга и в Каргопольском уезде. Небезрезультатны, я думаю, будут поиски старин и в остальных уездах Вологодской губернии, в губерниях Вятской и Пермской.

Перехожу ко второй части своего предисловия.

Старины я записывал обыкновенно с пения, а не с рассказа.

Чтобы успевать записывать и чтобы выяснить себе размер старины и не сливать соседних стихов, я старался приучить певцов петь по одному стиху (т. е. по одной строчке или, согласно народному названию, по одному слову), прося их для этого после каждого стиха немного перевести дух. В большинстве старин это делалось легко, так как в них напев обнимает собою всего один стих. Затруднения произошли только в немногих старинах, в коих я иногда не знал, с чем имею дело: с двумя ли половинами одного и того же стиха, разделенными цезурой, или с двумя отдельными стихами, соединенными одним напевом. В этом случае певцам было трудно остановить свое пение после каждой части, так как им было трудно петь отдельно следующую часть напева, и поэтому они старались спеть сразу несколько частей подряд. Мое недоумение, как записывать варианты этих нескольких старин, выражалось непоследовательностью в записи стихов этих старин: то я записывал две части в один стих и не разделял их; то я их записывал также в один стих, но разделял чертой; то я писал каждую часть отдельно <...>. Эти затруднения у меня были, главным образом, со следующими старинами: «Мать князя Михайла губит его жену», «Князь Дмитрий и его невеста Домна» и «Кострюк». В последних двух старинах эти затруднения встречались сравнительно редко и не во многих стихах[23], но в третьей старине («Мать князя Михайла губит его жену») они были довольно часты. <...> Каков основной размер этой старины: длинный или короткий стих? <...> К счастью для дела мне удалось записать на реке Пинеге во время второй поездки два варианта этой старины [именно: № 120 и 201], которые я после небольшого колебания записал хорошо, так как их твердо пропели певшие мне их певицы. <...> Оказывается, что размер и тех вариантов, в коих я колебался, тот же, что и этих двух вариантов, т. е. длинный; недоумения же мои происходили от того, что первые варианты мне были пропеты плохо, а именно с пропуском повторяющихся полустихов, которые в первый раз служат второй частью одного стиха, а во второй раз (в том же виде или с некоторым изменением) первой частью следующего стиха[24]. Вследствие этого необходимо признать древним тот вид, который имеет эта старина в вышеупомянутых двух вариантах, а тот вид, который она имеет в большей части вариантов, необходимо признать более новым, получающимся вследствие небрежного пения[25]. — То же затруднение, что и с этими тремя старинами, я сначала было встретил при первой записи старины «Ловля филина», но, пользуясь краткостью старины и готовностью певицы, я заставил ее пропеть эту старину еще раз и благодаря этому выяснил, что стих этой старины состоит из двух полустихов и что изредка к нему добавляется еще один полустих. Конечно, было бы желательно проделать то же и с первыми тремя старинами (т. е. заставить их певцов повторять после записи каждый вариант с начала до конца), но <...> 1) большинство певцов при каждом новом пении изменяет текст, так что исправляет пропетое в первый раз по поющемуся во второй раз нельзя, а 2) большинство певцов дорожит временем, которое они отнимают от серьезной работы для такого пустячного дела, как пение (это — общий взгляд певцов, несмотря на хорошую плату за пение), вследствие чего их трудно заставить повторить пропетое, даже <...> если попадешь на твердо поющего певца. Поэтому мне удалось воспользоваться повторным пением только в таком исключительном случае, какой представляло пение первого варианта старины «Ловля филина» [№ 190]. <...>

Услыхав недостаточно ясно какое-нибудь слово или какой-нибудь звук, я сейчас же просил певца повторить целый стих. Податливый певец повторял. Но тут встречались такие случаи: певец, думая, что я не понимаю известного слова, заменяет его синонимом, так что проверить неясный звук так и не удается; а то ранее певец пел переходный звук между ц и ч (не то ц, не то ч) или не совсем ясное я, а при повторении поет вполне ясное ц или ч, е или я.

Записав всю старину, я сейчас же прочитывал ее в присутствии певца, прося его повторить стихи с сомнительными местами. Это, правда, отнимало у меня лишнее время, но зато я был более гарантирован от своих собственных ошибок[26].

Если певец по невнимательности пропускал в старине несколько стихов, присутствие которых требовалось по смыслу, то я осторожно спрашивал его, не надо ли здесь еще о чем-нибудь пропеть. Если пропуск был случаен и певец скоро соображал, в чем дело и что надо пропеть, то я заставлял певца пропеть пропущенное и записывал его; но если певец утверждал, что здесь ничего не пропущено, т. е. не понимал, что здесь есть пропуск, то я и не старался доказывать ему присутствие здесь пропуска и не заставлял его петь пропущенное, чтобы не внести своего личного влияния.

Если в какой-нибудь старине встречался какой-нибудь намек на другую старину (в виде ли собственных имен или в виде нескольких стихов, встречающихся в другой старине), то я спрашивал певца, не знает ли он такой-то старины.

Во все время записи старин и других произведений народной словесности я мимоходом собирал сведения о певце или рассказчике, но по возможности незаметным для него образом, потому что певцы и рассказчики таких опросов очень боятся. Если мне заранее указывали на какого-нибудь знатока, то мне загодя были известны его имя и фамилия; если же мне наперед это лицо не было указано, то я ненароком во время записи спрошу у него его имя и незаметно запишу его, а потом то же самое сделаю с отчеством, фамилией, летами. Во время перерыва или по окончании записи я побеседую с певцом о его судьбе и, показывая вид, что от нечего делать черчу тетрадь, отмечаю в ней главные факты его жизни, а потом по этим намекам восстановляю у себя на квартире всю его характеристику; но иногда было неудобно записывать даже эти намеки, и тогда все приходилось делать у себя на квартире.

Во время своих поездок я вел дневник, в котором описывал свои действия, встречавшиеся деревни и лица. Не окончив дневника почему-либо во время поездки, я оканчивал его сейчас же по возвращении, пока все было свежо в памяти. Дневник первой поездки занимает 4 тетради, второй — 5 тетрадей, а третьей — 3 тетради.

Собираясь перейти к вопросу о передаче мною звуков, я считаю нужным предварительно отметить то, что должно быть известно всем записывавшим народные песни, а именно:

1) правильный стихотворный размер выдерживается не всегда: иногда сократят стих, выпустив несколько слогов, которые можно бы восполнить разными частицами; иногда опустят первую половину стиха, а вторую присоединят к предыдущему стиху, отчего тот кажется странным; а иногда прибавят в стихе несколько лишних слогов и, чтобы подогнать текст к напеву, несколько слогов поют короче остальных;

2) нет строгой выдержанности в звуках, формах и словах: рядом с и вместо е является е (например: 2_{31, 55} во чисто́м поли — 2₄₆. Во чисто́м поле; 5₉ видели — 5₁₀ видили); в одном стихе в известном слове стоите, а в другом стихе в том же слове — ё или о (например: 3₃₄ нашем — 3₃₅ нашом); рядом с глухими согласными вместо звонких перед глухими или в конце слов и стихов стоят звонкие; рядом с древней формой является новая; рядом с обычными в старинах словами и выражениями ставятся странные для старин слова и выражения.

Все это надо твердо помнить, чтобы невыдержанность произношения, языка и пения певцов не ставить в вину записывающим.

После этих необходимых предварительных замечаний перехожу к моей передаче слышанных мною звуков и форм.

До первой своей поездки в Архангельскую губернию я не записывал произведений народной словесности, но, окончив словесное отделение историко-филологического факультета, поработав над старинами сборников Киреевского, Рыбникова, Гильфердинга, Тихонравова и Миллера и позанимавшись довольно много старыми рукописями, я имел необходимые теоретические сведения, был знаком с языком произведений устной народной словесности и понимал всю важность точной записи для диалектологических целей. Оставалось таким образом попытать свои силы в самой записи. Хотя с самого начала записи я относился к ней внимательно и добросовестно, но все-таки отсутствие практики на первых порах дало себя почувствовать, так как приходилось быстро придумывать обозначения во время самого процесса записи.

С самого начала я отмечал особенности против литературного письма в области гласных (и и о вместо е или е, о вместо а, е вместо я, я вместо е или е, стяжение гласных, согласных (ц и неясный согласный вместо ч, ц мягкое вместо ч и ц твердого, глухие вместо звонких, мену согласных, пропуск их, ассимиляцию, ждж вместо зж) и в области форм.

<...>

В третью поездку <...> записи <...>, давшие материал для двух томов (второго и третьего), являются наиболее простыми и ясными.

<...>

По возвращении из поездки в Москву я сейчас же приступал к переписке старин и приготовлению их к печати.

При этой переписке <...> вписывались на место пропетые потом певцом стихи, а для облегчения чтения и ссылок делался подсчет стихов (иногда я его делал и во время поездки). Вместе с тем, чтобы дать более полное представление о содержании старин по одному заглавию, я делал возможно полное заглавие[27].

Старины разных деревень размещались отдельно, в порядке посещения мною этих деревень или в их географическом порядке. Это размещение между прочим имеет и то значение, что я, записав ранее ту или другую старину, потом в другой деревне старался ранее их записать еще не записанные мною сюжеты.

Старины каждой деревни размещались по певцам; а старины каждого певца размещались в порядке записи их от него (их можно бы разместить и по степени важности их самих). Последнее сделано по нескольким причинам: некоторые певцы, не подготовившись, поют сначала кратко и нескладно, а потом разойдутся, припомнят разные детали и поют длиннее и складнее, вследствие чего последующие их номера могут быть лучше и длиннее, чем первые; другие певцы поют ранее то, что тверже знают, а потом (да и то бывало по моему настоянию) то, что знают не так твердо; кроме того со временем совершенствовалась и моя запись. Я, конечно, не считал себя в праве поместить вместе одни и те же старины разных певцов, т. е. разместить их по сюжетам, так как в этом случае для исследователей было бы затруднительнее отмечать личное влияние певца на его старины и влияние одной из них на другую.

Чтобы дать материал для суждения о возможном влиянии личности певца на пропетые им мне старины я помещал перед старинами каждого певца его характеристику. В ней я сообщаю <...> все известные мне биографические его черты, <...> факты, могущие иметь значение по отношению к пропетому им: как он пел (т. е. твердо и хорошо или же сбиваясь), как велик весь репертуар известных ему старин, духовных стихов, сказок, наговоров и т. п., от кого он перенял пропетое им, грамотен ли он или нет и т. д.

Так как язык жителей деревень Архангельской, как и всякой другой губернии, зависит не только от пола, возраста, грамотности и домоседства их, но также и от влияния литературного языка, которое может проявляться на них проезжающими по трактам, сельской интеллигенцией, присутствием школы через школьников, рабочими с заводов, — то я счел необходимым при названии каждой деревни отмечать положение ее по отношению к тракту, волостному правлению, церкви и школе[28]. Это, как мне кажется, будет небесполезным нововведением.

Важным и трудным делом при переписке старин являлась расстановка знаков препинания. Иногда знаки можно расставить различно, а между тем при разной расстановке их получается разный смысл. Вследствие этого расставляющий знаки препинания вносить свое личное понимание текста, придает ему свой смысл и может затемнить настоящий. Приведу один пример из старины, записанной мною во время третьей поездки в д. Немнюге от кр. С. К. Емельянова: «Бой Добрыни с Дунаем» [№ 226, стихи 92—95]:

Здесь в первой трети 93-го стиха можно запятую поставить или только после слова «молодец», т. е. счесть в этом стихе три вопроса, причем первый будет состоять из слов «Ты какой молодець», или же и перед и после «молодець», т. е. признать «молодець» обращением, а «какой» соединить с «да коей земли», считая в этом стихе всего два вопроса: «Ты какой да коей земли» и «да какой матери» (ср. 95-й стих, где «какой» является определением уже к словам «земли» и «матери», а «молодець» является обращением). Таких случаев не мало, и осторожность заставляет расставляющего знаки препинания сидеть над каждым из них и долго думать, какой лучше поставить здесь знак[29]. <...> Самые обыкновенные союзы могут иметь разное значение: в одних случаях они — союзы со своими обычными значениями, в других <...> с необычными значениями (так, например, соединительный союз поставлен в смысле разделительного или наоборот; <...> в третьих случаях они играют роль частиц. Кроме того, часто в начале стиха встречается эпическое повторение последней половины предыдущего стиха; как на него смотреть: как на повторение или как на связь между стихами? <...> к тому же, и повторения эти бывают разные: то повторяется целиком без изменений вся вторая половина стиха, то из нее что-нибудь выпускается, то в ней что-нибудь заменяется другим. Дело путает также своеобразная иногда расстановка слов в стихе или повторение какого-либо слова. Но всех недоумений не перечислить. Я этим хотел только указать на то, что расстановка знаков препинания в произведениях народной словесности дело не только важное, но подчас и трудное. Самое важное здесь то, что трудно установить какую-нибудь систему и твердо придерживаться ее; если составить известное правило на основании нескольких случаев, то скоро оказывается, что к другим случаям приложить его почему-либо неудобно и поэтому самому же приходится на основании разных соображений нарушать его. Ко всему этому присоединяется то, что при такой массе материала приходится рассматривать его по частям и что никогда нет столько свободного времени, чтобы весь материал прочесть несколько раз подряд со сличением сходных случаев[30]. <...>

Уже в первую свою поездку я сознал необходимость записывать не только текст, но и напевы. Для последнего я думал применить фонограф. Будучи знаком с фонографом сравнительно давно (с гимназии), я думал, что с того времени он уже настолько усовершенствован, что на нем можно записывать не только напевы, но и целые произведения народного творчества, что было бы важно для диалектологии. Но на деле оказалось, что фонографом на одном валике можно записать сравнительно небольшое число стихов, что запись фонографом целых старин и непрактична и слишком дорога[31] и что поэтому придется довольствоваться записью нескольких начальных строк старины. Для второй поездки мне не удалось приобрести фонографа, и только собираясь в третью поездку я решился взять его с собой. Я выбрал и приобрел легкий (весящий с ящиком всего 10 фунтов[32]), но довольно точный фонограф (вернее графофон[33]). До отправления в поездку я изучал его около двух недель, изучил значение всех его винтов, составил себе руководство для записи на нем[34] и записал на нем в Москве несколько валиков народных песен. Ознакомившись с разными сортами валиков, я приобрел для своей поездки самые лучшие из них (американские). Я хотел пригласить с собой также и ученого музыканта, но это мне не удалось.

Для предохранения хрупких восковых валиков от поломки я поместил большую часть их в прочные дубовые ящики с вертикальными столбиками внутри, на которые надеваются валики; так как и при таком положении некоторые валики могли соприкасаться, то пришлось все столбики оклеить до желаемой толщины бумазеей. Остальные валики были поставлены каждый в особую круглую оклеенную внутри бумазеей коробку, а эти коробки стояли в большой картонной коробке. Для охраны от пыли на ящики с валиками и фонографом надевались нарочно для того сделанные чехлы, закрывавшие их наглухо. Перевозка валиков причиняла мне немало хлопот и беспокойства. Во время переезда по железной дороге пришлось зорко караулить ящики с валиками: сдать их в багаж опасно, так как там их могут побить; с верхней полки вагона их могут сбросить, а под лавкой толкнуть ногами. При езде на лошадях ящики пришлось держать в руках, чтобы при толчках безрессорных тарантасов на ухабах валики не полопались[35].

Приступая к записи на фонографе, я пускал машину в ход всегда при одной и той же скорости[36]. Разъяснив певцам устройство фонографа, чтобы они не боялись его, я затем усаживал их перед фонографом; объяснял как надо петь (не слишком громко, ибо тогда получается дребезжание, и не слишком тихо, ибо тогда ничего не записывается); заставлял ненадежных певцов предварительно спеть не в фонограф; уговаривался с певцами, чтобы они начинали петь не сейчас, когда машина начнет работать, а после моего знака, и чтобы они во время записи не прерывали пения разговором и не касались трубы; предупреждал присутствующих, чтобы они не двигались и не говорили во время записи на фонографе. Только после этих предварительных приготовлений я пускал машину в ход и, дав ей время разойтись, махал певцам, чтобы они пели назначенное мною заранее число стихов. Для записи на фонографе я выбирал только бойких и нетрусливых певцов, могших притом петь достаточно громко для записи на фонографе. Старины я выбирал с таким расчетом, чтобы у меня был напев, по возможности, каждой старины и притом не из одной местности, а из разных, для того, чтобы можно было получить понятие о напеве или напевах каждой старины, о вариациях их по местностям и лицам и о степени распространенности того или другого напева. Записывал я обыкновенно по 5—10 строк каждой старины с тем расчетом, чтобы в них мог содержаться музыкальный напев даже и в том случае, когда он обнимает и несколько стихов подряд. Чтобы иметь материал для решения вопроса об окончании пения старины, я иногда записывал на фонографе несколько последних строк старины.

В Москве после долгих розысков мне для перевода напевов с валиков фонографа на ноты удалось в лице И. С. Тезавровского найти ученого музыканта, обладающего хорошим слухом, а также знакомого с русским простонародным пением и поэтому способного отнестись к напевам старин без желания непременно уложить их в заученные формы западно-европейской музыки. Согласно нашему условию, И. С. Тезавровский обещал перевести напевы на ноты с возможной точностью и с определением скорости пения по метроному, составить о переводе напевов и о самих напевах статью и вести корректуру нот при печатании. Так как некоторые явления в напевах могли вызывать разные толкования и так как я сам, не будучи музыкантом, не мог принять участия в проверке перевода их, то по моей просьбе, поддержанной Отделением русского языка и словесности Императорской Академии Наук, акад. Ф. Е. Корш с величайшей готовностью согласился проверить с ритмической стороны переводимые И. С. Тезавровским напевы. Проверка нот (и притом по пению фонографа) оказалась кропотливой и отнимала много времени. Вследствие недостатка свободного времени, И. С. Тезавровский мог перевести необходимые для первого тома напевы только в течение года; проверка нот и писание необходимой статьи отняли еще год; поэтому мне пришлось начать печатание своего собрания старин почти через два года после моей третьей поездки. <...> но так как И. С. Тезавровский иногда вносил в текст напевов особенности своего родного южно-великорусского акающего говора, то я счел необходимым пересмотреть совместно с ним его текст напевов и внести в него необходимые исправления; там, где мы не могли прийти с ним к соглашению, к тексту напевов сделаны от моего имени соответствующие примечания.

Я старался напечатать текст старин по возможности точно. Поэтому первую и вторую корректуру я сверял с черновиком[37]; просматривать последнюю (т. е. третью) корректуру мне помогал, по моей просьбе, И. М. Тарабрин, так как я боялся, что, обратив все свое внимание на точность печатаемого текста, я могу не заметить чего-нибудь второстепенного. Сверяя корректуры с черновиком, я выписывал все отличия печатаемого текста от текста черновика (если при печатании надо было отступить от текста черновика в транскрипции или поправить описки, также при сомнении в чтении); выбор из этих отличий наиболее существенного, могущего иметь какое-либо значение, помещается в конце тома за текстом. <...>

В круглых скобках помещены мои исправления или дополнения; в квадратных скобках помещено лишнее, по моему мнению. Посредством вертикальной черты разделены в некоторых примерах [например, 120, 201] полустихи в тех случаях, когда деление стиха на части было ясно обозначено цезурой. <...> Пропетые певцами в виде особого стиха вторые половины стихов (без первых) напечатаны под второй половиной предыдущего стиха; одни из них при счете стихов посчитаны за самостоятельный стих, а другие только за добавление к предыдущему стиху. Добавочные же половины, пропетые певцами вместе с предыдущим стихом подряд, напечатаны также вместе с этими стихами; такие стихи иногда не умещаются в строку, что служит, можно сказать, безошибочным признаком того, что мы здесь имеем не один, а полтора стиха. Желая указать в самом тексте те номера, в которых напев обнимает более одного стиха, я напечатал начало этих номеров куплетами на основании данных, полученных мною от И. С. Тезавровского; таковы <...> в первом томе №№ 58, 112, 113 и 115 <следовало прибавить еще два: № 47 и 74>. — Для удобства справок, кроме оглавлений в тексте, я по примеру Гильфердинга поместил оглавление еще вверху каждой страницы, а именно: на левой — название деревни и певца, а на правой — заглавие старины.

Я прилагал старание также к тому, чтобы точно были напечатаны и ноты напевов. Корректуру их (для первого тома) три раза проверил И. С. Тезаровский; затем раз ее прочел акад. Ф. Е. Корш; кроме того, последнюю корректуру далеко небезрезультатно я сверил еще с черновиком нот. Для систематичности в расстановке знаков препинания и делении слов на слоги печатание текста при напевах мне пришлось взять всецело на себя; для разделения некоторых слов на слоги <...> (которое не стесняло бы при пении) я воспользовался советами акад. Ф. Е. Корша.

Говоря о печатании текстов, я считаю необходимым остановиться на одном обстоятельстве. <...> Во-первых, хотя та или другая старина уже известна в науке, но это не делает бесполезным запись и печатание ее вариантов, так как эти новые варианты могут быть лучше записанных прежде и представлять более исправный и даже более древний вид, чем известные раньше. <...> До моей третьей поездки был известен всего один вариант исторической песни «Осада Пскова королем» (польским при Иване IV)[38], но он был <...> в некоторых частях изменен и неясен <...>; записанный мною на р. Мезени вариант <...> лучше и содержит имя тогдашнего <...> псковского воеводы (князя Ивана Петровича Шуйского) и <...> значительно выясняет содержание песни. Во-вторых, запись и печатание многих вариантов <...> по большей части представляют не одну, а несколько редакций (или типов), путем изучения которых скорее можно добраться до первоначальной редакции, чем путем изучения только одной, а знание нескольких вариантов даже одной и той же редакции <...> позволяет судить о степени устойчивости, долговечности и распространенности этой редакции[39]. Для указания на важность помещения возможно большего числа вариантов приведу в пример старину «Князь Дмитрий и его невеста Домна», первая редакция которой, записанная на р. Пинеге, распадается на 5 типов. Если бы мы знали с р. Пинеги только три последние типа этой редакции, где Домна говорит о Дмитрии «кутыра-та боярьская» или же сравнивает с кутырой походку Дмитрия [ср. 135 _16—17 «А как походка у Митрея / как кутыра боярьская»], то пришлось бы долго думать, почему князь Дмитрий назван кутырой[40] и почему с кутырой сравнивается его походка; но существование первых двух типов объясняет дело и делает ненужными разные сложные соображения, показывая, что это слово заменило собою первоначальное выражение как у тура, ср. в вариантах первого типа «Да у Митрея походоцька / Да тура-та боярьского» и в вариантах второго типа «Походка-та у Митрея / да как у тыры боярьское»[41]. Затем, надо еще помнить, что все эти варианты, помимо своего историко-литературного значения, имеют еще значение для русской диалектологии, представляя памятники языка из таких глухих деревень, в коих ничего пока не записано да и не скоро еще, может быть, будет записано.

При небольшом числе записанных и известных теперь в печати напевов старин ими приходится особо дорожить. Поэтому я не боялся помещать одинаковые напевы как разных, так и одних и тех же старин <...> для разных выводов о них (о степени распространенности каждого напева, о связи его с текстом старины или старин, о вариациях его по местностям и т. п.).

Собранные мною в течение трех поездок 424 старины, содержащие в себе около 6000 стихов, и более 150 напевов старин последних двух поездок я распределил на три тома. В первый том, распадающийся на две части, входит 212 старин первых двух поездок. Остальные два тома заключают в себе старины третьей поездки; именно второй содержит 92 кулойские былины, а третий — 119 былин и одну историческую песню с р. Мезени. В конце каждого тома помещены ноты напевов. В каждом томе есть, кроме оглавления, алфавитный указатель содержащихся в нем старин по сюжетам и обзор вариантов тех старин, которые записаны в нескольких вариантах. <...> К третьему тому будут приложены разные указатели <...> и словарь местных слов[42].

Считаю нелишним указать карты, коими я пользовался во время своих поездок по Архангельской губернии, и наиболее важные из известных мне книг по истории и, главным образом, по этнографии Архангельской губернии[43]. Эти указания могут быть полезны, как при разработке собранного мною материала (ср., например, 18-е примечание <...> Предисловия), так и для начинающих интересоваться этой губернией этнографов.

В своих поездках по Архангельской губернии я пользовался картами: 1) 60-верстной картой изд. Ильина, 2) десятиверстной картой изд. Генерального Штаба и 3) картами «Атласа Архангельской епархии», изданного по распоряжению Архангельского епархиального начальства в 1890 году (Архангельск). Все эти карты не отличаются точностью и заключают в себе немало ошибок и даже противоречий друг другу, вследствие чего при поездке необходимо проверять их сведения путем расспросов местных старожилов[44].

«Списки населенных мест Российской империи, составленные и издаваемые Центральным Статистическим Комитетом Министерства Внутренних Дел. I. Архангельская губ. СПб., 1861», давшие, по-видимому, материал для карт Генерального Штаба, не отличаются точностью и ясностью изаключают в себе немало ошибок[45]; они указывают названия деревень, их положение на реках, при заливах, на островах, расстояния от местных центров, число их дворов и жителей и существующие в них церкви, заводы, станции, ярмарки, а также сообщают краткие сведения по географии, истории и этнографии Архангельской губернии; к книге приложена 120-верстная карта Архангельской губернии с разделением ее на уезды и станы.

«Волости и важнейшие селения Европейской России. По данным обследования, произведенного статистическими учреждениями Министерства Внутренних Дел, по поручению Статистического Совета. Издание Центрального Статистического Комитета. Вып. VI. Губернии Приуральской группы и крайнего Севера. СПб., 1885». — Это издание полезно по сведениям о волостях, числе дворов и жителей в селениях, о находящихся в них почтовых и земских станциях, церквах, школах, заводах, о бывающих в них торгах и ярмарках. Недостатком его, которого нельзя, ввиду его заглавия, поставить в упрек составителям его, является указание не всех, а только важнейших селений (например, нет Ореховского на р. Кулое); в нем также есть ошибки и опечатки в названиях[46], наконец в нем, как и в «Списках» и картах Генерального Штаба, большие селения, составившиеся из мелких селений, разнесены на эти мелкие селения, названия которых помещены в разных местах, а названия самих крупных селений опущены[47].

«Год на Севере» С. Максимова (т. I «Белое море и его прибрежья», т. II «Поездка по северным рекам», СПб., 1-е изд., 1859 г., 3-е изд. 1871 г.) — весьма важная до настоящего времени книга по всему Северу России.

«Памятная книжка для Архангельской губернии на 1862 год», кроме разных статистических сведений по Архангельской губернии, содержит исторические сведения о Хо́лмогорах, Двинском крае, Ижме, Пустозерске, Новой земле, Вайгаче и Колгуеве; особенно важна в ней статья о Холмогорах и древней истории Двинского края Н. Соколова. «Памятная книжка Архангельской губернии на 1864 г.» содержит, между прочим, статьи: «Краткие историч. заметки для Архангельской губернии и в частности для Шенкурского уезда», «Памятники языка и народной словесности...» и «Демонология жителей Архангельской губернии», «Очерк промышленности Мезенского уезда», статьи о Шенкурской Сретенской ярмарке, реке Мехренге[48].

Весьма обстоятельные сведения помещены в книге«Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального Штаба. Архангельская губерния Составитель Генерального Штаба капитан Н. Козлов» (СПб., 1865), в которой за историческим введением следуют главы: Территория; Народонаселение; Промышленность; Образованность; Частный и общественный быт жителей; Управление; Описание городов и других замечательнейших мест; в конце приложена 100-верстная карта губернии.

Обстоятельные сведения по истории и географии, о населении и занятиях находятся в «Справочной книжке Архангельской губернии на 1870 г.», к которой приложена 120-верстная карта губернии[49].

«Труды Этнографического Отдела Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии при Московском Университете» (кн. V) содержат весьма важные и объемистые «Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии, собранные П. С. Ефименком», причем в 1-м вып. (М., 1877) помещена первая часть — «Описание внешнего и внутреннего быта», а во 2-м вып. (М, 1878) вторая часть — «Народная словесность».

Интересные сведения и замечания очевидца о Кольском полуострове читатель найдет в книге врача Вл. Гулевича «Русская Лопландия и ее промыслы». Архангельск. 1891.

Книга В. И. Маноцкова «Очерки жизни на крайнем Севере. Мурман. С приложением карты (Мурмана) и таблиц.» (Архангельск. 1897) весьма важна по своим сведениям о природе, истории и промыслах Мурмана; в ней указывается и литература по Мурману[50].

С церковными историей и бытом интересующийся может познакомиться в «Кратком историческом описании приходов и церквей Архангельской епархии» (вып. 1, 2, 3 — 1894, 1895, 1896 гг.) и в статьях разных авторов в «Архангельских епархиальных ведомостях», особенно за девяностые годы.

Книга А. П. Энгельгардта «Русский Север. Путевые записки» (СПб., 1897) — очень интересная книга общего характера по всей губернии для начинающих интересоваться Архангельской губернией и для путешественников, со многими видами и картами.

Желающим попутешествовать по Архангельской губернии необходимо запастись изданием Товарищества Архангельско-Мурманского пароходства «Путеводитель по Северу России» (СПб., 1898), составленным Д. Н. Островским и снабженным двенадцатью картами разных местностей Архангельской губ.; здесь можно найти наиболее необходимые указания по морским и сухопутным путям с сведениями исторического и бытового характера о встречных городах и селениях.

Для всякого интересующегося историей и этнографией Архангельской губ. будут весьма полезны и картоны Хмырова, которые находятся в библиотеке <М. Д.> Хмырова, хранящейся в Московском Историческом Музее; картоны, касающиеся Архангельской губернии, заключают в себе статьи и исследования по Архангельской губернии, вырезанные Хмыровым из газет и журналов с 30-х по 60-е годы прошлого столетия[51].

О «Словаре областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении» А. Подвысоцкого (СПб., 1885 г.) и о «Беломорских былинах» А. Маркова (М., 1901 г.) было упомянуто уже выше[52].

В заключение считаю своим непременным долгом выразить мою искреннюю признательность Отделению русского языка и словесности Императорской Академии Наук, которое дало мне средства на последние две поездки и на приготовление к печати собранных мною в Архангельской губернии памятников народной словесности и приняло их печатание на свой счет. Я весьма признателен акад. Ф. Е. Коршу, немало потрудившемуся над проверкой переведенных на ноты напевов, и акад. А. А. Шахматову, относившемуся всегда с большим участием к моим поездкам и к печатанию собранного мною материала. Я глубоко благодарен Этнографическому Отделу Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии, также содействовавшему моим поездкам в Архангельскую губернию. Признателен я и И. С. Тезавровскому, успешно исполнившему перевод на ноты записанных мною посредством фонографа напевов. Сердечно благодарен я С. А. Белокурову, С. О. Долгову и М. И. Соколову за их советы по печатанию моего собрания былин и исторических песен, и И. М. Тарабрину, с готовностью помогающему мне в просмотре последней корректуры.

Александр Григорьев.