П Р И Л О Ж Е Н И Е

к произведениям М.Е.Салтыкова-Щедрина

Российские губернаторы…

Эта тема живо волнует наше современное общество, раскрываясь главным образом своей негативной стороной: взятками, казнокрадством, воровством, злоупотреблением властью. Одних только судебных дел, в которые последнее время были замешаны российские губернаторы, насчитываются десятки…

С момента введения в 1708 году института губернаторов при Петре Великом жизнь и дела этих государственных чиновников становятся объектом самого пристального внимания. Тогда восемь губернаторов стали уполномоченными представителями царя, воплощали и практически бесконтрольно осуществляли его самодержавную власть на местах. После реформы 1727—1728 гг., корректирующих указов Анны Иоановны и административной реформы 1775 года, проведенной Екатериной II, стала развиваться законодательная база, ставившая губернаторов в определённые рамки, и наметились кое-какие сдвиги в лучшую сторону. Но искоренить произвол, мздоимство и беззаконие, творившиеся уже в 55 губерниях, так и не удалось. Все последующие правители уделяли совершенствованию института губернаторов и надзора над ними большое внимание, но результат был несоразмерен с усилиями. Законы принимались неплохие, но контроль за их исполнением на местах был по-прежнему из рук вон плох.

Наш талантливый сатирик М.Е.Салтыков-Щедрин написал о деятельности царских губернаторов немало «картин маслом» – одни «Помпадуры и помпадурши» чего стоят! Михаил Евграфович сам служил вице-губернатором и как никто иной знал жизнь губернаторов изнутри.

Не могу не указать на, казалось бы, существенную разницу между царскими и нынешними губернаторами: если царские губернаторы были преимущественно представителями дворянского (эксплуататорского!) класса, то их современные братья все вышли исключительно из самой гущи народа. А воруют не хуже голубокровых! Российские «помпадуры» оказались на редкость живучи. Выходит, классовая принадлежность тут ни при чём?

Переработав достаточно представительную подборку материалов, автор не может не заметить также ещё один печальный момент, характеризующий деятельность провинциальной администрации – подбор кадров. Удивительно, но факт: и Александр I, и его преемники с какой-то маниакальной последовательностью часто останавливали свой выбор на заведомо неподходящих кандидатах в губернаторы. Их предшественников – Петра I, Елизавету Петровну и Екатерину II – ещё можно было как-то извинить за это, если принять во внимание нехватку в империи подготовленных и образованных администраторов. Но в XIX веке достойных для этого дела людей уже было предостаточно, только порочная система замещения должностей не позволяла им выдвинуться на первые места.

Автор, затронувший лишь небольшой слой истории, предлагает современному читателю познакомиться с конкретными фактами – теми самыми «мелочами жизни», о которых кровью сердца писал наш знаменитый классик. Большую благодарность выражаю своей жене Григорьевой Н. Г. за неутомимые поиски материалов в Интернете, а также МВД России за выпуск полезнейшего сборника «Губернии Российской империи. История и руководители 1708—1917».

…16 марта 1721 года перед зданием Юстиц-коллегии в Санкт-Петербурге собралась толпа. Она окружила грубо сколоченный накануне помост с виселицей, со всех сторон ограждённый плотной цепью солдат. В первых рядах разношёрстной толпы с хмурыми лицами стояли крупные петровские сановники, явившиеся либо из любопытства, либо по прямому повелению Петра. За ними, дыша в спины вельможам, сгрудились любопытствующие купцы, мещане, жильцы, лакеи, работники и прочий люд столицы. Все, затаив дыхание, ждали казни.

Это была не просто казнь какого-нибудь вора или разбойника – казнили 62-летнего «птенца» Петра, первого сибирского губернатора князя Матвея Петровича Гагарина, до этого бывшего нерчинского воеводу, главу Сибирского приказа и Оружейной палаты, коменданта Москвы, свата канцлера Г.И.Головкина и вице-канцлера П.П.Шафирова.

Казнили за лихоимство.

Матвея Петровича, оказавшего России, Сибирской губернии и государю неоценимые и многочисленные услуги, держали в подозрении в течение последних семи лет1. Как всегда, на губернатора поступил донос, главным доносчиком и следователем выступал обер-фискал Нестеров. Гагарина обвиняли в казнокрадстве, взяточничестве, утаивании налоговых сборов, в кумовстве и покровительстве своих друзей и даже в сепаратизме – был пущен слух, следствием, правда, недоказанный, о том, что Гагарин с помощью шведских военнопленных хотел отделить Сибирь от России и организовать своё Сибирское царство.

В 1715 году Гагарин был оправдан, но через два года организованная при сенате т. н. Расправная палата опять активизировалась, следствие возобновилось, и тогда он вернул в государственную казну 215 тысяч рублей. Казалось бы, дело кончено, ан нет: в 1721 году вяло текущее перешло в активную фазу и быстро подошло к своему логическому завершению. По всей видимости, свою роль сыграли настроения Петра I: слишком много в последние годы он обнаружил вокруг себя казнокрадов, лихоимцев и взяточников. Один светлейший князь Меншиков чего стоил, а тут ещё вице-канцлер Шафиров «прокололся» на взятках и жульничестве.

11 марта князя пытали, а на 16 марта была назначена его казнь путём повешения. Ф. Бергхольц, камер-юнкер герцога Голштинского, сообщает, что царь накануне казни приходил к Гагарину и обещал его помиловать, если тот признается в совершённых преступлениях, но Гагарин якобы признать свою вину отказался и был казнён.

Труп Гагарина болтался на ветру, мок под дождём и поджаривался на солнце перед Юстиц-коллегией целых 7 месяцев. Можно с уверенностью предположить, что он должен был послужить предостережением для ближайших сподвижников Петра, в первую очередь для Алексашки Меншикова, беззастенчиво запускавшего руку в государственную казну. На Петра это было похоже: припадки жестокосердия посещали его довольно часто.

Барельеф «Матвей Петрович Гагарин». Открыт в Тобольске в 2012 году.

Если судить по справедливости, то кандидатов на «шейный галстук» в окружении царя было более чем предостаточно, причём среди них были и такие, заслуги которых просто меркли перед заслугами князя Матвея. И первым кандидатом был светлейший князь А.Д.Меншиков, за которым в очереди стояли вице-канцлер П.П.Шафиров, сенатор Я.Ф.Долгоруков, вице-губернатор А.А.Курбатов и многие другие.

Кстати, в 1722 году за лихоимство, кражу и похищение казны был отдан под суд воронежский губернатор и приятель Меншикова С. А.Колычов. Его, как и Гагарина, подвергли пыткам, на которых присутствовал сам Пётр. Следствие показало, что размах воровской деятельности Степана Андреевича был сравним лишь с «деяниями» полудержавного властелина Меншикова. Было установлено, что с Колычовым, кроме Меншикова, был тесно связан адмирал Апраксин. Следствие длилось два года, а в 1724 году, после коронации супруги Екатерины, Пётр неожиданно отдал Колычова на поруки.

24 января 1724 года был подвергнут публичной казни ярославский фискал А.И.Никитин, которого изобличили в получении взяток на сумму 111 рублей и бочонка вина. Его приговорили к смертной казни, но потом царь его тоже помиловал. Ему вырвали ноздри, наказали кнутом и отправили в ссылку в Рогервик.

Д.О.Серов пишет, что Пётр в отношении взяточников часто проявлял либерализм и смертную казнь заменял на ссылку и наказание кнутом, и дело тут не только и не столько в сострадании, а в осознании им бесспорного и страшного факта: взяточничество и казнокрадство сверху донизу пронизали административную систему России, и если строго придерживаться закона, то наказывать следовало всю чиновную братию. И с кем же остался бы наш реформатор при управлении государством? Отметим только, что устрашающего эффекта казнь Гагарина на царских чиновников не возымела ни при Петре, ни в последующие времена. Пришедший на место Колычова губернатор Пашков был ничуть не лучше. Пример предшественника его ничему не научил.

Возможно, по этим причинам казней губернаторов в России больше не было. Более того: и серьёзных наказаний за упущения в их деятельности тоже отмечено не было, если, конечно, их отставку или отстранение от должности можно было считать серьёзной карой. Да и как можно было наказывать губернаторов, если место губернатора до Павла I официально (а не официально, по умолчанию – до Николая II) считалось синекурой. В ходатайствах о назначении на губернаторский пост претенденты открыто указывали мотив – «кормление», т.е. возможность «поправить» своё материальное положение. Ярким примером тому может служить назначение на губернаторский пост нашего прославленного пиита Г.Р.Державина: «по простоте своей» он так и объяснил Екатерине II, что просит места «кормления ради»2.

Как бы то ни было, считает Серов, Пётр заложил в России основы самого понятия «взятка», подкрепил борьбу с мздоимством соответствующим законодательством При этом в качестве главного орудия царь стал употреблять – особенно в последнее десятилетие своего правления – гвардию. Гвардейские сержанты, поручики, капитаны и майоры наделялись неограниченными полномочиями, начиная с розыска и кончая наказанием виновных. Как пишет Я. Гордин, в Россию вернулась опричнина, но куда в более грозной и жестокой форме, нежели при Иване Грозном.

Помогло ли это хоть в малейшей степени достигнуть намеченной цели, другой вопрос.

Восемнадцатый век, названный галантным, не оправдывал своего названия ни в Европе, ни в России. Действительность была суровой, жизнь сложной, а человеческая жизнь стоила копейки. В обществе правила сила, и правым оказывался всегда сильный. Парики и камзолы царские губернаторы надели, но если хорошенько было их потереть, то за всем этим можно было обнаружить и боярскую спесь, и дремучую безграмотность, и угодливость перед высшим начальством и презрение к своим согражданам, и желание запустить лапу в казённый карман. Из кого было Петру I выбирать своих слуг?

Первые петровские губернаторы фактически не управляли подвластными им губерниями – они обеспечивали. Обеспечивали русскую армию, сражавшуюся со шведами; обеспечивали строительство Петербурга, десятками тысяч сгоняя туда крестьян. Пётр I требовал от губернаторов рекрутов, провиант, фураж, лошадей, деньги, рабочих в Петербург. И губернаторы, как могли, старались выполнить его требования. О заботливом их отношении к губерниям, провинциям и их населению речи не было. Назначенному в Архангельск вице-губернатору А.А.Курбатову (1711—1714) царь обещал дать звание губернатора в том случае, если он построит 3 корабля. «Давай-давай» – вот каким лозунгом руководствовались губернаторы и воеводы на протяжении всего царствования Петра. И после него тоже.

Губернаторские должности предоставляли неограниченные возможности сколачивать состояние. Но не будем, однако сгущать краски: не все губернаторы воровали, брали взятки или творили беззаконие. Были среди них и честные люди, хорошие администраторы и настоящие государственники. Отметим, что все губернаторы, как правило, принадлежали, к высшей дворянской и чиновничьей прослойке. Преобладающее большинство их было генералами, поскольку военные в описываемое время были наиболее образованными и культурными людьми в империи. Исключения из этого правила были редкими – на память приходит лишь один «разночинец» Сперанский и несколько «цивильных» губернаторов в более поздние времена.

И последнее: к сожалению, все царские губернаторы поголовно были «варягами», т.е. не происходили из областей, которыми они должны были управлять, и имели об особенностях вверенных им территорий самые смутные представления. Историк Ю. Готье, глубоко исследовавший административное управление России, смог в качестве исключения назвать лишь один пример.

За образец административного управления Пётр взял Швецию.

Немец Хейнрих фон Фик (1679—1750), который ранее много потрудился над устройством коллегий, был фактическим автором переустройства местных органов власти. 18 декабря 1708 года появился куцый указ царя: «Великий государь указал… в своём Велико-Росийском государстве для всенародной пользы учинить 8 губерний и к ним расписать города». Заметьте: царь руководствовался при этом интересами народа!

И расписали: Московскую губернию с 39 уездами, а Ингерманландскую с 29, Киевскую с 56, Смоленскую с 17, Архангелогородскую с 20, Казанскую с 71, Азовскую с 77 и Сибирскую – с 30 городами. Пять приморских губерний включали в себя области, находившиеся на сотни километров от моря. Зачем? А чтобы из них черпать средства для строительства и содержания флота – ведь ни Ингерманландская, ни Архангелгородская губернии достаточных людских и материальных ресурсов для этого не имели. Поскольку губернаторами царь назначил генералов, то эти огромные по своим территориям губернии, пишет С. Князьков, являлись по существу военным округами.

Губернатор без разрешения царя не мог покинуть свою губернию. Их селили в казённых домах, которые должны были строить строго по инструкции: дома должны были состоять из восьми покоев, а в доме «чтоб были промежду углов зал 10 аршин, прочие же покои от 8 до 6 аршин… их людям свободным 3 или две избы, промежду углов по 8 аршин, поварня с хлебной печью, погреб сухой и ледник, баня с предбанником – всё то в длину на 10 в ширину на 6 аршин… И те губернаторские дворы строить одним добрым, плотничьим, топорным мастерством, а столярного никакого украшения, избегая казённого убытка, не употреблять». Царь-большевик неустанно стремился уложить Россию в прокрустово ложе регламента.

Власть губернатора на бумаге ограничивалась особыми коллегиями выборных от дворянства членов – т.н. ландратами. По закону губернатор по отношению к ландратам был «не яко властитель, но яко президент», а на деле… Ещё в 1699 году уезды были переименованы в провинции, во главе которых стояли воеводы. Но в 1710 году воеводы крупных городов стали именоваться обер-комендантами, а более мелких – просто комендантами. Всё было на военный лад.

К концу Северной войны, с 1719 года административная реформа всё ещё не имела конца. Теперь провинции, которые по своей территории превосходили многие нынешние губернии, поделили на дистрикты, во главе которых поставили земских комиссаров. Провинциальным воеводам определили штат и всё с иноземными названиями: ландрихтеры (судебные чины), земский секретарь (правитель воеводской канцелярии), камерир (начальник финансов провинции), рентмейстер (казначей), собиравший и хранивший деньги в рентерее, то бишь, казне. Потом шли фискалы, землемер, вальдмейстер, т.е. лесничий, гевальтигер (!) – по-русски тюремный староста и прочая и прочая. От одних иноземных названий у народа воротило скулы. Реформа споткнулась уже только на них. С.М.Соловьёв писал, что Верховный тайный совет уже сразу после смерти Петра отмечал, что народу все эти новшества не нравились: люди считали, что старое воеводское управление одним человеком было проще, эффективнее и дешевле.

Не отменив деление на губернии, Пётр ввёл в «знатных порубежных» провинциях звание генерал-губернаторов, в других провинциях – звание просто губернаторов. Им подчинялись вице-губернаторы, обер-коменданты и коменданты. При этом провинциальный воевода практически не подчинялся губернаторам губерний, если не считать некоторых военных аспектов, например набор рекрутов. Затем в 1722 году воеводы были сделаны президентами высших надворных судов, который подчинялся губернскому надворному суду, во главе которых стояли губернаторы.

Одним словом, Пётр «наворочал» такое, что переварить это было невозможно – сам чёрт голову сломит!

Ко всему прочему занятие вакантных мест в губерниях и провинциях, не говоря уж о дистриктах, шло с большим трудом и очень медленно. Главная причина состояла в отсутствии кадров и в нежелании чиновников уезжать в какую-нибудь Тмутаракань. Но и прибывшие на место воеводы не смогли работать так эффективно, как было придумано на бумаге. Объём и характер стоявших перед ним задач был настолько велик, что с ним не смогли бы справиться и десяток воевод. А подчинённые в лучшем случае могли читать– писать и складывать-вычитать, а вот делить-умножать они уже могли с трудом, если это не касалось собственного кармана. Делить петровские чиновники скоро научились, и делали это настолько ловко, что никакие ревизоры не смогли обнаружить результаты этого «арифметического» действия.

Занятые главным образом сборами податей и исполнением повинностей, воеводы физически не имели возможности озаботиться обеспечением безопасности населения или правосудия. Денег на здравоохранение, образование, организацию торговли и промышленности у них просто не оставалось – всё или почти всё забирал Петербург.

Историк М. Богословский даёт следующую картину повседневной жизни воеводы Пошехонской провинции подполковника Матвея Ивановича Хитровó.

Ранним утром мы застаём его в канцелярии за присутственным столом. Первым делом он просит земского секретаря доложить «интересные дела», т.е. все указы, поступившие из всех коллегий, касавшиеся интересов Его Величества. Воевода слушает, комментирует их, а секретарь делает на документах пометы с резолюциями начальника.

Указов было несколько. Военная коллегия писала о высылке в Петербург капралов Азовского пехотного полка, проживавшим в отпуску по своим деревням. Хитрово накладывает резолюцию: «Послать о том указы земским комиссарам». Комиссары разыщут нужных капралов в своём дистрикте и вручат им копию указа.

Далее шёл указ из Сената о взимании пошлины при возвращении пойманных беглых крестьян помещикам. Потом секретарь зачитал указ из Штатс-конторы. Контора сердито вопрошала, почему при отсылке в Петербург казны рентмейстер провинции не дослал 46 рублей 22 алтына и 3 деньги. Воевода посчитал, что дело терпит и приказал записать содержание запроса в специальную книгу. Штатс-контора уж не такая важная инстанция, чтобы бросить всё и писать ей ответ. Подождёт. А пока надо переговорить с рентмейстером и камериром. Ответ будет дан не ранее, чем после вторичного запроса.

Коммерц-коллегия прислала правила для обработки пеньки. Их тоже записали в книгу «на потом». Последним был указ из Герольдмейстерской конторы с просьбой прислать список проживавших в провинции отставных дворян, которые ещё могли бы пригодиться «к посылкам и делам», т.е. на должности в гражданской службе.

Покончив с «интересными» делами, Хитрово подписывает две бумаги – доношения в Ярославский надворный суд.

Пока воевода занимался бумагами, в присутствии накопились посетители. Это были в основном крестьянские ходатаи, их выборные старосты, приказчики, бедные помещики – люди маленькие, «неважные». «Важные» к воеводе не пойдут, да их и не было в наличии – все служили за пределами Пошехонья.

Первым воевода принял Василия Егунова, «человека» капитан-лейтенанта Преображенского полка Мурзина. Егунов подал челобитную о нападении прошлой ночью разбойников на мельницу, принадлежавшую его хозяину. Мельника Макара избили, мучили, жгли огнём и, забрав его пожитки и деньги, скрылись. Егунов приложил к челобитной опись украденного имущества и «предъявил» избитого мельника. Выслушав жалобу, воевода приказал записать её в ту же самую заветную книгу. Мельника осмотрели, описали его раны и отпустили восвояси.

Затем выступил «человек» князя Касаткина-Ростовского Фёдор Кропачёв. Он подал копию московского надворного суда по делу о беглом крестьянине и ходатайствовал записать беглого за князем. Князьков комментирует, что дело князя не простое, а это значит, что челобитчик ещё долго будет «обивать пороги» воеводской канцелярии, пока там не составят выписку из подлинного решения суда, пока до неё не дойдёт очередь нового доклада воеводе и пока дело не получит его окончательный приговор. Значит, опять пометка в книге.

Третьим и последним был сельский выборный. Он привёл с собой беглого рекрута, которого подполковник с выражением на лице, не обещавшей рекруту ничего хорошего, приказал «допросить». (Кавычки на последнем слове автор поставил не случайно: допрашивать будут с пристрастием). Проходящим мимо обывателям предстоит долго креститься и слушать ругань солдат, исполнителей «допроса», и вопли несчастного рекрута. «Допрашивали» кнутом или батогами.

И так день шёл за днём, разнообразие случалось только из-за количества «интересных» дел и ходатаев. Кроме того, воеводе часто приходилось подключаться к сложным делам камерира. Нужно было присматривать за тем, чтобы налоги взимались правильно, чтобы собранные средства и хлебные запасы были в сохранности, для чего воеводе приходилось ревизовать рентерею и провиантские склады. Воевода должен был контролировать расходы, которая должна была нести провинция, следить за своевременной отчётностью, присматривать за государственным имуществом и их надлежащей эксплуатацией, не забывать смотреть за тем, чтобы леса не были «весьма искоренены», наблюдать за фабриками и заводами, получавшими казённые субсидии.

Правой рукой воеводы выступает камерир, который, однако, «совет и мнение воеводы должен в надлежащее рассуждение принимать». Следующим по важности чиновником шёл, конечно, рентмейстер, подчинённый камериру. Ключи от рентереи, кроме самого казначея, имели воевода и камерир.

Спустимся на одну административную ступеньку и заглянем в т.н. дистрикты. Комиссар дистрикта практически имел те же самые обязанности, что провинциальный воевода. В его ведении находилась выборная сельская полиция: старосты, сотские и десятские, избиравшиеся на крестьянских сходках на один год соответственно от сотни или десятка домов. Их приводили к присяге в воеводской канцелярии и им выдавали инструкции. Сотские и десятские смотрели за порядком в деревнях, за появлением в них подозрительных лиц; они могли производить аресты, ловить беглых и прочих преступников, сторожить арестантов, конвоировать их при пересылке в высшие инстанции. В судебные дела комиссары не вмешивались – тут впервые в России царь Пётр произвёл разделение исполнительной и судебной власти.

Непосильной задачей для пошехонских комиссаров было содержание в надлежащем порядке дорог и содержание проходивших мимо или остававшихся на зимние квартиры воинских частей. Постой войска и его прокорм был повинностью комиссара и жителей дистрикта. Нужно было встретить военных, с помощью выборных дворян распределить их равномерно по деревням и поместьям и без задержек обеспечивать провиантом. В случае промашки комиссара – угроза сверху: «А ежели в марше учинится остановка, то жестоко на тебе взыщется».

Петровское войско, хоть и дисциплинированное, но требовало пропитания. Прокормить и удовлетворить другие требования военных было не так просто. Это было большой обузой для властей и непосильным бременем для жителей дистрикта. Комиссары по возможности старались «спихнуть» военных постояльцев на комиссаров соседних дистриктов, а потому часто писали такие письма: «Благородный господин Семён Степанович! Послан ко мне указ из Угличской провинции, повелено мне разставить на зимние квартиры Слютенбургский (т. е. Шлюссельбургский) батальон, а людей в нём 718 человек. А в моей доле, который батальон Тобольской определён в вашу долю, и онаго батальона вы в мою долю в село Молоково 130 человек, а вам сего указом не повелено, дабы ваше благородие повелел из нашей доли вышеупомянутаго Тобольскаго батальону солдат вывесть и показать им в своей доле квартиры. И о том, ваше благородие, к нам ответствовать позволь письменно. Слуга ваш, государя моего, С. Извеков».

Не легче было исполнять и другие повинности, налагаемые государством. Все деньги, собираемые в дистрикте, комиссар обязан был – до копеечки – сдать в рентерею дистрикта. Деньги на нужды самого дистрикта, как уже упоминалось, не предусматривались, в том числе и на канцелярские надобности. Комиссары были вынуждены осуществлять незаконные поборы с поселян «на покупку писчей бумаги, сургучу, сальные свечи и на прочие необходимые нужды, без чего пробыть невозможно». Как всегда: реформу провозгласили, а средств на её обеспечение не предусмотрели. Практически государство само поддерживало беззаконие на местах.

Вернёмся к военным постоям.

В 1713 году полковник Сухарев привёл в Тамбов полк и расквартировал его как в самом городе, так и по окрестным помещичьим имениям. Своего адъютанта «с солдаты многолюдством» он послал на «дворишко» помещика Болтина. Позже Болтин подал на постояльцев жалобу, в которой плакался, что: «тот адъютант, пришед на дворишко мой, людишек моих и крестьянишек смертным боем бил, в хоромишках двери и окна выбил и жену мою бил же и всякими неистовыми словами ругал; и он же взял у меня с конюшни лошадь мерина-чала и других лошадей многое число…»

Смелые и наглые по отношению к мирному населению, воинские начальники пасовали перед тамбовскими разбойниками и часто бежали от них, спасая свою жизнь. «Нудно было тамбовскому населению в XVIII веке», – пишет тамбовский краевед И.И.Дубасов, – «но настоящая местная народная туга пришла к нам при императоре Петре Великом». Народ обнищал, но из него выколачивали последние копейки и били, били и били… «То было время беспощадное», – заключает Дубасов.

Бедный дистриктский комиссар практически становился подчинённым воинского начальника, ставшего со своим подразделение на квартиры в дистрикте. Какой-нибудь подполковник или майор брал в свои руки полицейские функции, и ему вменялось в обязанность уездных людей «от всяких налогов и обид охранять». Майор выдавал паспорта крестьянам, убывающим на заработки, он же судил все конфликты обывателей со своими солдатами. На батальонный двор приводили пойманных воров и подозрительных лиц. Майор снимал с них допрос и отправлял к провинциальному воеводе. А если вместо майора в провинции «орудовал» полковник, то и воевода становился жертвой его произвола. А когда полковому начальству было указано смотреть за воеводами и губернаторами, дабы они выполняли указы сената и коллегий, то жизнь местных администраторов стала вообще невыносимой. Бывало, что какой-нибудь капитан, исполнявший должность убывшего в отпуск полковника, приказывал воеводе явиться к нему и дать отчёт в том-то и том-то, как точно указано в предписании из Петербурга.

«Трудно себе представить», – пишет Богословский, – «более унизительное и зависимое положение, в каком очутилась провинциальная администрация».

К 1723 году выяснилось, что у правительства катастрофически не хватало средств на содержание 200-тысячной армии и флота. В Петербурге ничего лучше не придумали, как 9 февраля указать «искать способу отколь оную сумму взять; а когда никакого способу не найдётся, тогда нужды ради разложить оную сумму на всех чинов государства, которые жалованье получают». В апреле у чиновников стали отбирать четверть жалованья, а остальные три четверти – выплачивать неисправно. В августе сенат распорядился выдавать жалованье чиновникам сибирскими мехами.

Результат такого решения был предсказуем. Чиновники, оставшись без жалованья, стали обирать население. Занимались поборами и грабежом все: воеводы, камериры, комиссары, судьи. Брали и тогда, когда жалованье выплачивалось – по привычке. В результате к концу правления Петра административная реформа зачахла на корню, приказав долго жить. Впрочем, иначе и быть не могло.

Но Петербург пыжился, заимствовал у Европы всё, что блестело, пахло и звенело, выжимал последние соки из России и бесконечно чванился и издевался над своим народом. Вот как изъяснялся, выдавая отпускную грамоту тамбовскому помещику, драгуну и князю Девлеткильдееву, «полудержавный властелин» А.Д.Меншиков: «Мы, Александр Меншиков, Римскаго и Российскаго государства князь и герцог, наследный господин Аранибурха и иных, его Царскаго Величества всероссийскаго первый действительный тайный советник, командующий фельдмаршал войск и генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской и многих провинцей его Царскаго Величества, кавалер святаго Андрея и Слона и Белаго и Чёрнаго орлов, и прочая, и прочая, и прочая…»

Екатерина I в 1726 году официально расписалась в беспомощности государства, распорядившись выплачивать жалованье только президентам, «а приказным людям не давать, а довольствоваться им от дел по прежнему обыкновению с челобитчиков, кто что даст по своей воле». Взятка была узаконена официально.

Портрет XVIII века. Екатерина I (Марта Самуиловна Скавронская, в браке Крузе; после принятия православия Екатерина Алексеевна Михайлова); 5 (15) апреля 1684 – 6 (17) мая 1727. Императрица Всероссийская с 1721 года (как супруга царствующего императора), с 1725 года как правящая государыня; вторая жена Петра I, мать императрицы Елизаветы Петровны

Бедность и убогость провинциальных городов, которые лишь на словах считались городами, была характерной чертой послепетровской России. Шацкая провинциальная канцелярия в 1729 году доносила в «высокий» Сенат о том, что здание воеводы и канцелярии были настолько ветхими, что находиться в них было опасно для жизни. В канцелярии не было дров, чтобы отапливать помещения в зимнее время, не было также ни свеч, ни бумаги, ни чернил, ни сургуча: «Сего нам не отпускается». Сенат отреагировал «мудрыми советами»: на дрова и строительный материал пустить дубовую рощу, а на канцелярские и прочие цели выделил аж 300 рублей. Рощу вырубили, дрова сгорели, а деньги через год истратили, и положение было таково, что в пору опять писать в «высокий» Сенат.

Реформаторы не задумывались над тем, какие средства следовало выделить на её проведение, сколько компетентных кадров для неё следовало бы обучить и подготовить. Дело доходило до того, что провинциальное начальство чуть ли не силой стало отнимать друг у друга чиновников. Камерир Калужской провинции отнял у воеводы подьячего Тимофея Астафьева и писца и, несмотря ни на какие просьбы воеводы вернуть его обратно отказывался. Воевода отправил к камериру просьбу вернуть ему хотя бы писца, но камерир встретил воеводского чиновника бранными словами и угрозой «шпагою наскрозь просадить». Воевода отправил на выручку подьячего и писца военный отряд, но камерир отбил это нападение.

Чтобы реформа работала, нужно было бы соответствующим образом подготовить само население, культурный и общеобразовательный уровень которого никоим образом не соответствовал шведским образцам, но об этом тогда не думали.

В кругах провинциального начальства царили разброд и несогласие. Старший начальник «поедом поедал» младших. Все они, пишет Князьков, приобрели ранги с иностранными названиями, оделись в немецкое платье и стали брить бороды, но остались при прежних предрассудках. Документы того времени пестрят описанием эпизодов, в которых то воевода обругает площадными словами камерира, то камерир побил воеводу, то воевода вместе с камериром били смертным боем комиссара, в то время как комиссар «имел скорое касательство» до уха и шеи обывателя. В сенате вице-канцлер Шафиров брызгал слюной на обер-прокурора Скорнякова-Писарева, в соликамской канцелярии рентмейстер Шетнев, выпимши, бранил асессора за его бедность, на устюжского камерира жаловался местный преосвященный…

Список эпизодов и хамоватых чиновников можно было продолжить.

А когда никакие меры сдвинуть пробуксовывающую реформу с места не удались, царь прибегнул к направлению в коллегии и провинциальные канцелярии гвардейских сержантов и офицеров с чрезвычайными полномочиями. Они должны были следить за неуклонным исполнением губернаторами, воеводами и комиссарами предписаний из Петербурга. Непослушных и строптивых чиновников гвардейцы заковывали в железо или сажали на цепь и под караулом отправляли на дознание в столицу. Страх перед гвардейцами был настолько велик, что мало кто пробовал им перечить.

Московский вице-губернатор, заслуженный бригадир Воейков, не выдержал указаний от командированного из столицы Преображенского сержанта, замахивался на него тростью и кричал, угрожая выпороть и в оковах обратно отправить в Петербург. Сержант струсил и убрался обратно к тому, кто его прислал. И что же? На усмирение Воейкова отправили солдата Поликарпа Пустошкина. Поликарп сумел справиться с заданием лучше сержанта и посадил бригадира Воейкова на цепь. Он не разбирался в том, в каком состоянии находились бумаги и дела бригадира. Он просто рвал и метал.

Подводя итоги вышеизложенному, мы можем только повторить слова историка Князькова: «…От правительственной петровской реформы сохранились только ея, так сказать, идейные основы…»

Теперь читатель может более-менее непредвзятым взглядом посмотреть на дело несчастного князя Гагарина.

После смерти царя-реформатора российская провинция погрузилась в трясину безвластия и беззакония. Тамбовский краевед И.И.Дубасов пишет: «Представления относительно общественного блага утратились совершенно. Высший чин давил низшего и в этом видел непогрешимую прерогативу своего звания. Губерния побивала провинции, провинция гнула воеводские округи… Бессилен был Петербургский режим для поднятия культурного уровня наших провинций, зато силён… был в деле всяких изнурений». В административную и канцелярскую службу шли люди полуграмотные, грубые, а в моральном отношении – сомнительные. Обстановка в провинциях стала явно хуже допетровской. Ужасней всего была рекрутчина. Новобранцев заковывали а кандалы и держали под караулом, чтобы не разбежались. Многие сопротивлялись, бились ножами, вилами и рогатинами с вербовщиками и уходили в лес. Стон стоял по всей земле русской. Нищета и убожество быта было повсеместным.

Во время т.н. «бироновщины» на истощённую в Северной войне Россию низверглась новая беда: из Петербурга пришло указание собирать с населения недоимки, накопившиеся с 1718 года. Сборы происходили с соблюдением самых жестоких мер – в основном битьём и тюрьмой, и в результате страна, т.е. главным образом крестьяне, стали ещё беднее, ещё более «недоимочными». Крестьяне бросали насиженные места и уходили в бега – благо Россия-матушка была велика и необъятна и давала возможность спрятаться всем желающим. К тому же многие помещики занимались укрывательством беглых, да и власти тоже занимались этим прибыльным делом. Так саратовский воевода Родионов двадцать лет укрывал в своём имении беглых крестьян и не платил им ни копейки.

Анна Иоановна продолжала содержать большую армию, для чего в первую очередь требовались рекруты. Набор рекрутов походил на карательную экспедицию, потому что крестьяне в массовом порядке разбегались по лесам, а застигнутые врасплох прямо на глазах начальства калечили себе руки или ноги. Многие оказывали физическое сопротивление, так что при рекрутских наборах часто были жертвы. «Забритые» в рекруты тоже пытались убежать, а потому их заковывали в колодки под усиленным караулом доставляли на сборные пункты.

Еще одной существенной статьей расходов при Анне Иоановне были увеселительные мероприятия. На рисунке из журнала конца XIX века Ледяной дом, построенный для свадьбы шутов.

Не лучше дело с набором рекрутов обстояло и при Елизавете Петровне. Тамбовский краевед И.И.Дубасов свидетельствует, что в 1742 году Елатомская ратуша отправила на поимку бежавших рекрутов нескольких десятских и сотских. Экспедиция окончилась плачевно: одного из них непокорный рекрут убил ножом, другому топором проломили голову, третьего искалечили, перебив ему руки и ноги. После этого рекруты разбежались кто куда и присоединились к разбойничьим шайкам. Один из них – Леонтий Селиверстов – избрал оригинальную форму протеста – он удалился в лесную чащу, «имени своего не сказывал, креста на себя не полагал, пред иконами не молился, ходил в чёрном платье с нашитыми на рукавах и на полах зелёными крестами и крючками, на голове носил вышитую красными крестами и крючками скуфью» и при случае выражал недовольство существующими порядками. Он сформировал вокруг себя шайку разбойников, питавших особую ненависть к государственным и церковным устоям и порядкам.

Некоторые более-менее зажиточные крестьяне занимались покупкой, а то и воровством чужих детей. Они привозили их в свои дома, помещали под строгий надзор и кормили-поили их до рекрутского возраста. Уже на излёте «блестящего правления» Елизаветы в 1760 году за этим занятием застали старост тамбовских деревень Введенской и Спасской Герасима Трофимова и Естифея Фёдорова. От этих «ловких» и предприимчивых мужиков не отставали и местные помещики. Они «спасали» от солдатчины свои крепостные души и покупали или воровали чужие. Цены на людей были крайне низкими: так Спасский помещик Рогожин продал темниковской коллежской регистарторше 6 душ «с хоромным их строением и пожитками, скотом и хлебом» всего за 15 рублей. При Екатерине Великой цены повысились: так за здорового парня брали по 30 и более рублей.

От домогательства властей бежали и дворянские недоросли. В 1726 году в Шацкую провинцию была снаряжена экспедиция, которой надлежало ловить этих недорослей. «Урожай» оказался на редкость богатым: из лесных дебрей и непроходимых болот были извлечены десятки «утеклецов», в том числе князь Тенишев. Некоторые недоросли достигали 30-, а то и 50-летнего возраста, и все они были безграмотными.

Жизнь в те времена не стоила и копейки. Одним из прибыльных промыслов были доносы, потому что при подтверждении сведений доносчик получал мзду в виде денежной или вещественной части имущества жертвы доноса. В большинстве своём доносы были лживыми, но люди шли на них сознательно, зная, что их ждёт жестокое наказание. Тамбовский архитектор Фёдор Васильев в 1718 году «сказал за собой ˮслово и делоˮ» и, естественно, попал под пытку. Под кнутом он сознался, что сделал донос «беспамятством и дуростию». За это ему ещё добавили батогов и отпустили. Последний раз в Тамбовской губернии «слово и дело», по сведениям Дубасова, сказали 25 ноября 1762 года.

А поборы с населения, обиды и несправедливость продолжались, как ни в чём не бывало. Только при Екатерине Великой административная деятельность Российской империи начинает упорядочиваться и приобретать более-менее устойчивые и понятные формы. Реформой 1775 года Россия была поделена на 40 наместничеств или губерний. В губернской администрации появились казённая, уголовная и гражданская палаты. Казённая палата состояла исключительно из чиновников, в то время как уголовная и гражданская палаты со временем стали выборными. Екатерина заложила в губернскую реформу важные принципы разделения административной и судебной власти, коллегиальности и совместного участия в административных и судебных делах представителей сословий.

В стране стало заметно больше порядка. Это отмечает и Дубасов, который пишет, что жизнь Тамбовской губернии стала меняться в лучшую сторону только с прибытием туда 4 марта 1786 года губернатора Г.Р.Державина. Но за внешним блеском правления Екатерины Великой, пишет краевед Дубасов, скрывалась всё та же «тёмная, бедная и бесправная жизнь народной массы, слишком дорого платившей за внешний государственный блеск». На практике вышеупомянутые принципы управления выполнялись плохо, и самоуправство и лихоимство наместников и их подчинённых устранено не было. Империя расширялась, не вылезала из войн, и в казне, как всегда, не хватало денег.

В 1760-х годах на всю Шацкую провинцию был один лекарь. На выплату ему годового жалованья в размере 30 рублей 9 копеек деньги собирали со всех провинциальных городов. Обслуживать он должен был 500-тысячное население, разбросанное на тысячи квадратных километров. Поскольку он просто физически был не в состоянии «обслужить» всех, то многие города отказались от его услуг и от выделения денег на его жалованье. Отказывались платить лекарю помещики, ссылаясь на отсутствие у них болезней и на возможность при случае обращаться за медицинской помощью во время своих наездов в Москву. Крестьяне вообще выражали своё отношение к нему резко и откровенно: «к содержанию абтеки, дохтура и лекаря желания не имеем по бедности своей».

В развитие административной реформы Екатерины II в начале 1770-х годов по России прошли церемонии возведения многих населённых пунктов в статус городов. «Московские ведомости» в №69 за 1772 год поместили отчёт об открытии города в Осташково, принадлежавшем Новгородской губернии.

Руководить торжественной церемонией в Осташково 23 июля прибыл новгородский губернатор генерал-поручик Яков Ефимович Сиверс. Объявив – пока неофициально – о высочайшем решении, Сиверс в тот же день утвердил линию городового вала, а 24 июля, «после божественной литургии» прочёл соответствующий указ Её Императорского Величества. После литургии проходили крестный ход вокруг полуострова «на великом числе малых лодок» и вдоль новой линии городового вала, а в 4 часа пополудни в местной церкви «пет был благодарственный молебен». 25 июля «Его Превосходительство господин Губернатор», выслушав желание осташковских обывателей перейти в мещане, привёл их к присяге. По окончании процедуры разбивки на гильдии приступили к выборам городских судей, которые закончились 27 июля. В этот же день Я.Е.Сиверс открыл Осташковскую воеводскую канцелярию и магистрат. В соответствии с заранее заготовленным проектом губернатор объявил также об открытии в Осташковском уезде водных коммуникаций по рекам Явони, Поле и Лозати, а далее по озёрам, которое было призвано обеспечить связь с другими соседними уездами и населёнными пунктами, включая Старую Русу и Новгород.

Яков Ефимович Сиверс (Jakob Johann Graf von Sievers), 1731—1808.

Согласно газете, жители Осташково были безмерно счастливы и благодарны за оказанные высочайшие милости и его превосходительству господину губернатору и, естественно, матушке Екатерине.

А. Болотов3 оставил нам описание того, как в декабре 1777 года открывали Тульское наместничество.

Для такого торжественного случая в Туле собралось практически всё местное дворянство. Общее заседание происходило в красной палате (Кремля? Б.Г.), которая, конечно, не могла вместить всех желающих. Зрелище, как утверждает присутствовавший на нём Болотов, было пышное, торжественное и приятное. У самой передней стены был сооружён императорский трон, на котором стоял портрет императрицы, сделанный во весь рост, а на ступенях трона, под балдахином, стоял наместник Матвей Васильевич Муромцев. Он обратился к присутствовавшим с приветственной речью. По обеим сторонам стояли все его приближённые, губернатор и прочие чиновники, гости из соседних губерний. При первых же словах речи Муромцева все встали и выслушали его до конца стоя.

С окончанием обращения наместника процедура открытия наместничества была завершена, после чего наместник предложил выбрать губернского предводителя. Для придания выборам веса и основательности, были предложены три кандидатуры. Выборную и счётную комиссию представлял губернский прокурор Небольсин. Предпочтение было отдано генералу Д.В.Арсеньеву, но поскольку он сделал отвод, то предводителем стал другой генерал – Юшков4.

На следующий день в красной палате дворянство выбирало уездных предводителей дворянства и членов судебных органов. В течение всех этих праздничных дней наместник делал дворянам угощение, пока не настал день для открытия всех судов, палат управления (казённой, уголовной, гражданской), приказа общественного призрения. Вечером это событие было снова отмечено балом и маскарадом, а также пышным фейерверком. Зал, в котором был бал-маскарад, как-то быстро опустел. Сначала уехал наместник, а за ним потянулись домой уставшие от собраний и праздников дворяне.

Г.Р.Державин оставил нам воспоминания об открытии города Кеми в Олонецкой губернии. Державин пишет о том, как генерал-губернатор Тутолмин в исходе летних месяцев 1775 года, в самую распутицу, приказал ему ехать в город Кемь для его освящения и официального открытия. Кемь лежал в заливе Белого моря неподалёку от Соловецкого монастыря и добраться до него можно было только зимой, «и то только гусем». Поручение было и ненужным, и неисполнимым, но Державин понимал, что если он не поедет, то Тутолмин, сославшись на непослушание, примет все меры к его увольнению с должности.

И Державин поехал. Рискуя жизнью, он то верхом на крестьянских лошадях, то на лодках и челноках по рекам и озёрам, преодолел 1500 км бездорожья, болот и прочих преград, но когда приехал в Кемь, то никого из чиновников или военных из штатной команды в городке, вопреки уверениям Тутолмина, не обнаружил. Убедившись, что церемонию открытия города проводить было не для кого и некем, Гаврила Романович велел сыскать местного священника. Его с большим трудом нашли через два дня на островах – батюшка косил там траву. Губернатор оставил священнику приказ отслужить обедню, а потом молебен с освящением воды, после чего он должен был обойти всё селение, окропить святой водой все дома и постройки, торжественно назвать этот населённый пункт городом Кемью и доложить обо всём в Синод.

Со своей стороны Державин послал соответствующий рапорт в Сенат. Противостояние между генерал-губернатором и губернатором продолжались.

Годы правления Екатерины II считаются самыми счастливыми и благоприятными для России. Какими только эпитетами не награждали их современники! На наш взгляд, эти высокие оценки оправдываются только наполовину. Всё было не так уж просто и хорошо, особенно на местах, в губерниях. Фаворитизм и отсутствие строгого контроля за деятельностью губернских чиновников приводили к произволу и беззаконию, к масштабному воровству и казнокрадству – особенно в последние годы правления императрицы. Воровали и грабили государство все, начиная от губернаторов, и кончая последним уездным подьячим.

Некто Г. Добрынин, вспоминая «добрые» екатерининские времена, оставил нам своё «истинное повествование» о том, как он исполнял свои служебные обязанности. Его, уездного стряпчего земского суда, перевели в Могилёв, где он стал уже губернским стряпчим. И первым помыслом его было найти способ обогатиться, как это сделал его предшественник. Ищущий всегда обрящет, и скоро Добрынин познакомился с неким чиновником З., который указал ему на одно «интересное» дело, организованное неким Б., секретарём директора экономии. Б. организовал в казённых лесах вырубку и сплав мачтовых сосен в Ригу под видом частных, помещичьих. Его начальник, директор экономии, либо ничего не знал об этих махинациях, либо имел причину не замечать их.

Добрынин поблагодарил З. за информацию и пообещал не дать мошенникам воспользоваться казённым добром. И правда: при встрече с Б. Добрынин сказал, что ему всё известно о махинациях с лесом и что он так это дело не оставит. Нисколько не смущаясь, Б. предложил Добрынину «аванс» в размере 500 рублей, а остальную сумму пообещал выплатить через две недели. Взамен Добрынин должен сделать вид, что он о делах Б. ничего не знает и никаких действий предпринимать не станет. «Дело сделано, и имевший ревность открыть похищение с похитителями поладил. Честь, нравственность уступили место пороку», – с пафосом «рвёт рубаху» на своей груди автор «истинного происшествия». Но раскаяние его и гроша ломаного не стоило, потому что в следующих строках он сочиняет себе своеобразную индульгенцию. Оказывается, он покрыл преступление Б. не из корыстолюбия – Боже упаси! Он, видите ли, всего-навсего хотел поддержать свой статус губернского чиновника. Ну что это за губернский стряпчий, скажите на милость, который не может «одеться по приличию своего звания» и не в силах держать ни стола, ни дрожек! И вообще, Б. его обманул и обещанных денег не выплатил, а потому он чувствует себя человеком нравственным и достойным, тем более что он всё-таки донёс куда следует о краже казённого леса.

Вот такими «героями» была наполнена вся губернская Россия.

Екатерина, конечно, хорошо знала о нравах своих губернских чиновников. Она даже издавала закон, запрещавший брать взятки, но особого эффекта от него не ожидала. На взяточников она смотрела сквозь пальцы и с известной долей иронии. Так князя Романа Воронцова она звала «Роман—большой карман», другому вельможе связала кошелёк для складывания взяток, а Державину говорила, что новые губернаторы хуже долго служивших: последние уже наворовались, и убытка от них казне меньше.

В письме к тобольскому (сибирскому) губернатору Денису Ивановичу Чичерину (1763—1780) от 19 мая 1764 года Екатерина, «имея материнское сердце», сообщает о прощении всех тех виновников злоупотреблений, которых в Сибири выявила комиссия лейб-гвардии секунд-майора Щербачёва. С виновных в злоупотреблениях по отношению к иноверцам чиновников императрица приказывает взять обязательство, чтобы они «впредь от таковых неистовств воздержались». «Материнское сердце» Екатерины прямо-таки кровоточило от известий о массовом воровстве и «неистовстве» чиновников.

В 1767 году Чичерин доложил ей о злоупотреблениях служителей солеваренных заводов при Туруханском Троицком монастыре (надо думать, замешаны в них были и служители культа). Виновных оказалось 256 человек! Сердобольная императрица указала губернатору выделить из них семерых наиболее виновных и наказать их по закону, а остальных 249 человек – простить «с тем увещеванием, чтоб они, чувствуя наше милосердие, впредь от таких законам противных поступков воздерживались».

Как водится, губернатор Чичерин преподносил императрице всякого рода подарки. Так он высылал ей меха, в том числе птичьи, образцы флоры Сибири и предметов быта сибирских народов. Уведомляя о направлении в Петербург предметов местной одежды и прочих «курьёзных вещей», Денис Иванович в качестве «бесплатного» приложения к ним предлагает одного местного жителя, на что Екатерина в марте 1766 года отвечает, что хотя она «и любопытна всё это видеть», но просит никого к этой поездке не приневоливать. Что касается «птичьих мехов», то они, судя по всему, произвели на императрицу настоящий фурор. К тому же цена на них в Петербурге была в 40 раз выше той, по которой они были приобретены в Тобольске. Так что Екатерина просит присылать меха и в дальнейшем и выбирать их «попестрей». Для наглядности она отправила Чичерину сшитую из таких мехов муфту, чтобы тот знал, какие меха понравились государыне.

Денис Иванович Чичерин (1720—1785). Сибирский губернатор в период 1762—1780 гг.

…Отправимся теперь в Тамбовскую губернию, куда наместником был переведен Г.Р.Державин. Тамбов представлял собой тогда большую деревню: губернаторский дом был деревянный, два каменных казённых здания выглядели полуразваленными и обветшавшими, а остальные две тысячи домов представляли собой самое жалкое зрелище. По улицам после дождя проехать было невозможно. Грубость быта и нравов приезжих столичных жителей шокировала. Державин так характеризовал тамбовских дворян: «Тамбовское дворянство было так грубо и необходительно, что ни одеться, ни войти, ни обращаться как должно благородному человеку не умели, кроме некоторых, которые жили в столицах».

Петербург, понимая, что помочь смягчить местные нравы могло бы образование и просвещение, выделил тамбовскому приказу общественного призрения 15 тысяч рублей, в том числе для устройства школ, но время шло, и ни одной школы в Тамбове открыто не было. В 1783 году генерал-губернатор (1782—1785) Рязанский и Тамбовский генерал-поручик Михаил Федотович Каменский напоминал тамбовскому наместнику генерал-майору П.П.Коновницыну (1781—1784) об этих деньгах и предложил ему учредить хотя бы одну школу. Пётр Петрович проявил исполнительность: он безотлагательно собрал всех работников упомянутого приказа и стал с ними совещаться. Нет, не о том, как выполнить рекомендацию Каменского, а как «отписаться». Чиновники не могли придумать ничего лучшего, как написать, что «в полном собрании членов приказа предложена была подписка на открытие школы, но все отказались от оной подписки». Так всё и продолжалось, пока в Тамбов не приехал Державин.

И.И.Дубасов в своём труде даёт не только безрадостные картины повседневной жизни российской провинции, но и помещает материал о весьма позитивной деятельности генерал-губернатора фельдмаршала князя Михаила Фёдоровича Каменского (1782—1785), курировавшего Рязанское и Тамбовское наместничества. Тамбовский краевед, осознавая довольно противоречивый характер личности Каменского, тем не менее, рисует привлекательный образ екатерининского вельможи и приводит на этот счёт убедительные примеры, подтверждая известное положение, что русский человек вмещает в себя всё – и хорошее, и плохое5.

Итак, о хорошем. Дубасов пишет, что служебная деятельность генерал-губернатора «отличалась весьма гуманным и практичным характером… Каменский задумал и привёл в исполнение несколько таких мер, которые несомненно содействовали гражданственности и порядку в Тамбовском крае». Генерал-губернатор не сидел в кабинете и не руководил наместничествами бюрократическими указаниями – он лично инспектировал состояние дел во вверенных ему губерниях и скрупулёзно вникал во все мелочи их уездной жизни, требуя соблюдения законов и строгой отчётности.

Вступив в должность, Каменский обнаружил среди своих подчинённых «одну лишь форму»: асессор казённой палаты Хлюпкин постоянно пьяный, «таковой же и рязанский асессор, который явился представляться новому генерал-губернатору в нетрезвом виде. «Вот наши помощники», – писал он генерал-прокурору А.А.Вяземскому. – «Пришлите мне прокурора верхнего земского суда, изберите его сами… Любите меня, я, право, мужик изрядный…»

В 1784 году учитель де-ля-Тур в имении помещика Сабурова поссорился с поручиком Мартыновым, и поручик побил учителя палкой. Об этом узнал Каменский и приказал взыскать с Мартынова – «с обидчика и своевольника» – по всей строгости закона. В 1783 году задонский врач обнаружил в имении липецкого помещика Хотяинцева каких-то «скитающихся унгарцев под названием лекарей» и приказал их арестовать их и доставить в Тамбов, а врачебную практику – запретить. «Скитающиеся унгарцы» оказались австрийскими фельдшерами, и узнав о действиях Михайлова, Каменский распорядился «унгарцев» освободить и разрешить их медицинскую деятельность. Михаил Фёдорович справедливо полагал, что «лучше хоть какая-нибудь помощь болеещему народонаселению, чем никакой».

Каменский решительно выступил против чиновников, притеснявших простой народ. В 1781 году он ревизовал Борисоглебский уезд, и 19 Новохоперский мещан подали ему жалобу на уездных начальников, не плативших им жалованье за перевоз через реку Хопёр. Каменский наложил на бумагу резолюцию: «По сей просьбе городничий изъяснится письменно на обороте». Испуганный городничий подполковник Страхов стал сваливать вину на казначея прапорщика Салькова, который якобы задерживал деньги и не выдавал их городничему. Казначей ссылался на отсутствие указаний сверху. Начались обычные приказные уловки, но Каменский в них хорошо разбирался и принял кардинальное решение, уволив обоих с должности.

Тамбовская казённая палата стала обижать государственных крестьян, отдавая их собственную землю в оброчные статьи, вместо пустующей, и получая за это мзду от заинтересованных лиц. Каменский немедленно разделался с виновниками и по всем присутственным местам своего генерал-губернаторства разослал циркуляры с строжайшим запрещением обирать простой народ. Вернувшись в Рязань, Каменский направил во все уезды землемеров для точного определения крестьянской и пустующей земли.

Об искренней заботе Каменского о простых людях свидетельствует отрывок из его письма к князю Вяземскому: «Слыша жалобы коронных крестьян и совершенное порабощение бедных богатыми, а особливо своеволие старост и сотских, которые явно почти торгуют людьми и продают своих собратий посторонним селениям под видом худого поведения, и со оных получа деньги пропивают, не отдавая в мир, или делят по себе: и я для пресечения сего неустройства положил всемерно предупреждать лживые приговоры при рекрутской отдаче; и для того посулы старостам за продажу прекратились… А хотя жалобы на меня по сему были, но я их не опасаюсь, ибо те жалобы будут приносить одни грабители…»

Каменский приобрёл такое влияние у местных купцов, что они обратились к нему с жалобой на его преемника графа Р.И.Воронцова, который «забирал у нас товары в долг, а денег и по сие время не платит». Вот у кого, оказывается, учился жить городничий из гоголевского «Ревизора» – у графа Романа Илларионовича!

Дубасов приводит пример парадоксального поведения Каменского: будучи сам ярым крепостником, князь способствовал ослаблению крепостных уз в Тамбовском крае. Возвратившись с первой турецкой войны, многие тамбовские помещики привезли с собой пленных турок, арабов, татар и болгар и сделали их своими крепостными. Генерал-губернатор, узнав об этом, приказал всех пленников освободить.

Освоившись с обстановкой и наведя в генерал-губернаторстве относительный порядок, «изрядный мужик» князь Каменский писал генерал-прокурору уже в более мажорных тонах: «А мои сослуживцы жалованье берут не даром, ибо я неустройства по Тамбову усмирял и укрощал…»

Михаил Федотович ввёл в генерал-губернаторстве сбор статистических данных о посевных площадях и об урожае зерна, о количестве рождённых и умерших по сословиям. В городах заниматься статистикой было вменено городничим, а в уездах – капитан-исправникам. Тем и другим помогали священники. Каменский приказал учреждать в Рязанско-Тамбовском крае хлебные магазины (склады), при нём начала исправно работать «правильная почтовая гоньба», улучшены дороги, а по главным трактам построены мосты и перевозы. При проведении дорог между тамбовскими городами генерал-губернатор требовал, чтобы дороги были в ширину не менее 30 сажен, обрыты канавами шириной не меньше аршина и глубиной в пол-аршина и обсажены деревьями. Он пояснял, что это должно быть сделано не для красоты, а для безопасности проезжающих, особенно во время зимних метелей. На устройстве дорог Каменский в 1783 году задействовал крестьянский труд, которые работали даром по наряду нижних земских судов. В ноябре 1783 года по новым дорогам уже помчались почтовые тройки, звеня колокольчиками. А землемеры Реткин, Немцов и Лопачёв ещё в марте этого года составили первую почтовую карту Тамбовской губернии.

Наконец, при Каменском в Тамбове и уездах были построены многие присутственные здания, а чиновники оделись в единообразные мундиры, основаны банк и приказ общественного призрения. Он способствовал развитию промышленности и укрепил коневодство, традиционное занятие тамбовцев со времён Петра I. Во время известного Крымского путешествия Екатерины II Тамбовский край поставил для обеспечения проезда императрицы 1423 выносливых, красивых и резвых рысака.

У Каменского были деревни во Владимирской губернии. В 1806 году он приехал в своё ковровское именье, посетил всё уездное начальство, а потом у себя в деревне обнаружил т.н. недоимочного рекрута. Он немедля исправил ошибку и лично доставил рекрута во Владимир. «…Поступок его не только был редкий, но и единственный», – пишет И.М.Долгоруков. Фельдмаршал, бывший генерал-губернатор и бывший военный губернатор Петербурга, одетый в простой армейский сюртук и с котами на ногах, жестом попросил губернатора Долгорукого сесть, когда тот поспешил ему навстречу. Ему подали кресло, но он не сел и всё время стоял у окна и защищал физические качества своего рекрута, когда медик стал было сомневаться в его годности к службе. Когда медосмотр был закончен, и рекрут признан годным, Каменский «отвесил нам всем большой поклон, какой бы сделал его староста» и покинул присутствие. В сенях он столкнулся с плачущей матерью рекрута. «Как быть старуха, у тебя ещё два сына дома, а у меня всего два и оба в походе».

В день отъезда из деревни он прислал к Долгорукову своего старосту, 16-летнего парня, и попросил заплатить ему деньги за поставленного рекрута, поскольку ему якобы не на что было выехать в Москву. Деньги ещё не были собраны, и губернатор заплатил ему из своего кармана, благо сумма была незначительная. «При всех фарсах графа Каменского не худо было бы, если б в России побольше видели таких бояр», – комментирует встречи с Каменским князь Долгоруков. – «Ими, их правдой и простотой держатся царства».

…Сколько ни усмирял и ни укрощал Каменский губернские и уездные неустройства, но уже сразу после его отставки они выросли снова, как поганки в лесу. Усмирять и укрощать российские неустройства нужно было долго и нещадно, распространяя «усмирение» на всю империю. И браться в первую очередь нужно было за правительство. Но Каменский не был карбонарием и вольтерьянцем, он был изрядным русским мужиком и действовал и мыслил по-русски. Екатерине Великой нужно было создать ОБХСС, но время для этого в России ещё не наступило.

На место Каменского пришёл генерал-поручик граф Иван Васильевич Гудович (1785—1796), который быстро растерял накопленный предшественником «багаж» и первым делом выжил из Тамбова деятельного наместника Державина.

Другим прогрессивным екатерининским администратором считается Алексей Петрович Мельгунов (1722—1788), бывший генерал-губернатором в Ярославле. Как пишет его биограф, Мельгунов «с честностью соединял в себе достоинства образованного администратора». Он любил литературу и покровительствовал ей. Он открыл в Ярославле народное училище, организовал первый в Ярославском крае литературный альманах «Уединённый пошехонец» и долгие 11 лет пытался отучить ярославских, костромских и вологодских чиновников и от лихоимства, и от жестокого обхождения с населением: «Подчинённые Мельгунова мало того что имели пушок на рыльце» – они славились ещё и кровожадностью, мастерски владея кулаком, ножом, кинжалом и плетью. Алексей Петрович выполнил задание Екатерины II по вывозу членов т.н. брауншвейгского семейства в Данию, отнёсся к ним со всем вниманием и почтением и оставил у них о себе самую добрую память.

Судебные чиновники годами вели дела, которые валялись в пыли и ждали своего решения. Приказные служебное время проводили в кабаках, и Мельгунов приказывал сажать таких чиновников под арест и снимать с них сапоги, дабы они не смогли выйти из здания суда. На языке того времени это называлось «воздержанием». Если «воздержание» не помогало, чиновник, если он был физически здоров, «уходил под красную шапку», т.е. в солдаты. За свои попытки облегчить жизнь «сельской простоты», т.е. крестьянства, генерал-губернатора обвиняли в масонстве. Он последовательно выполнял наказ Екатерины отделять в своей деятельности «всё колобродное», т.е всё, что подрывало устои самодержавной власти – например, идеи Новикова-Радищева.

Тогда в России повсеместно стали появляться всякого рода учителя и наставники, так хорошо напоминавшие фонвизинского Вральмана и своей профессиональной непригодностью воспитывавшие ни к чему негодных Митрофанушек. Генерал-губернатор издал приказ, согласно которому все учителя должны были зарегистрироваться в приказе общественного призрения и получить от его директора патент на преподавание.

Прибыв в Ярославль, Мельгунов обнаружил недостаток в зданиях для присутственных мест и в чиновниках. Помог ему в этом архиепископ ярославский и ростовский Самуил (1731—1796), который «имел великое к особе генерал-губернатора почтение и нелицемерное усердие». Самуил отдал под губернское учреждение семинарию и уволил в приказное звание множество дьячков, семинаристов и пономарей.

Конечно, Мельгунов был продуктом своей эпохи, и ничто человеческое ему не было чуждо. Как многие чиновники, он поддерживал добрые отношения с сильными мирами своего, например с генерал-прокурором Вяземским, Безбородко и князем Потёмкиным-Таврическим. Вяземскому и особенно Потёмкину он часто посылал подарки в виде стерлядей, осётров и чёрной икры. Обращаясь к Потёмкину с просьбой «доставить» сыну место командира полка, Алексей Петрович к письму приложил 10 стерлядей. Стерляди князь исправно скушал и попросил присылать ещё, а сын Мельгунова получил в командование Ярославский полк. Мельгунов продолжал оказывать фавориту и другие услуги, как-то: покупка в Ярославской губернии деревень и помощь в поддержании князем винного откупа. Сам светлейший не опускался до переписки с генерал-губернатором и все дела вёл через своего секретаря Мину Лазаревича Лазарева.

Князя Вяземского Мельгунов тоже «улещивал» подарками: то серебряной табакеркой устюжской работы, то десятком холмогорских коров, то двумя бычками «для заводу», то поёным молоком телёночком, которого просил скушать во здравие, то живой рыбой сёмгой замороженной», то оленьим мехом «в рассуждении его редкости, лёгкости и теплоты». Зато и Вяземский внимательно относился к просьбам Алексея Петровича, не задерживал чины и ордена по представлениям генерал-губернатора и назначал его протеже на выгодные должности. Кстати, Мельгунов выезжал в Холмогоры и организовывал выезд брауншвейгского семейства в Данию. Братья и сёстры погибшего царя Иоанна Антоновича усердно благодарили Мельгунова за оказанные им внимание и услуги. Андреевский орден возблагодарил Мельгунова за это дело. Между прочим, Мельгунов пользуясь уважением наследника Павла Петровича за его былую верность к отцу, Петру III, не теряя кредита у императрицы Екатерины. Ещё один честный и прогрессивный губернатор Екатерины II в Новгороде Я. Е.Сиверс (1776—1781) считался Мельгуновым в качестве и учителя, и друга.

Алексей Петрович был большой жизнелюб и любил веселиться. Как веселились русские дворяне в те времена, хорошо известно. Они ни в чём не знали меры. В 1787 году Мельгунов одряхлел и заболел, и 2 июля 1788 года он умер на своём посту. Последнее письмо генерал-губернатора были адресованы вологодскому губернатору Мезенцеву, в котором он интересовался информацией о появлении в Вологде какого-то неизвестного американца6.

К. Массон пишет, что конец царствования Екатерины Великой был гибельным для народа и империи: «Все пружины управления попортились: каждый генерал, каждый губернатор, каждый начальник округа сделался самостоятельным деспотом. Места, правосудие, безнаказанность продавались за деньги: около двадцати олигархов разделял между собой Россию под покровительством фаворита, они или сами грабили государственные доходы, или предоставляли грабить другим…»

И. Дмитриев описывает, как некий воевода Бекетов, уйдя в отставку, приехал в Петербург благодарить Екатерину II.

– А много ли ты, Афанасий Алексеевич, нажил на воеводстве, – спросила она его.

– Да что, матушка Ваше Величество! Нажил дочери приданое хорошее: и парчовые платья, и шубы – всё как следует.

– Только и нажил? – удивилась императрица.

– Только, матушка. И то, слава Богу!

– Ну, добрый ты человек, Афанасий Алексеевич. Спасибо тебе!

Спасибо, что не наворовал больше – так считала матушка Екатерина.

Из числа не ворующих екатерининских губернаторов особняком стоит генерал-аншеф Пётр Дмитриевич Еропкин. Будучи московским главноначальствующим в 1786—1790 г.г., он отказался от губернаторского жалованья и представительских апартаментов и жил в собственном доме на Остоженке7. Екатерина неоднократно пыталась вознаградить бескорыстного, умного, честного и деятельного администратора, но Пётр Дмитриевич каждый раз отвечал, что он не заслужил никаких наград и что деревеньки ему совсем не нужны, поскольку детей у них с женой не было, а на житьё им вполне хватало доходов с собственных имений.

Другой екатерининский генерал-аншеф, калужский генерал-губернатор Кречетников М. Н. (1776—1793) запомнился калужанам собственными «потёмкинскими деревнями». Желая впечатлить проезжавшую на юг императрицу, он украсил дорогу для её кортежа снопами с не обмолоченным хлебом, а при въезде в Калугу воздвиг из снопов целую триумфальную арку. Триумф на поверку оказался дутый: в губернии был неурожай и прикрыть голод крестьян арками из снопов Михаилу Никитовичу не удалось. Впрочем, Екатерина слегка пожурила Кречетникова, а тот, как нашкодивший школьник, пообещал, что «больше не будет». И остался губернаторствовать ещё много лет.

Павел I, взойдя на трон, был шокирован той неурядицей и тем произволом, которые царили в управлении губерниями, и принялся наводить порядок – разумеется, в ручном режиме. В 1796 году он отменил генерал-губернаторства, отнял у генерал-губернаторов представительскую серебряную посуду и употребил её на отделку кирас у кавалергардов, а просто губернаторов сделал полноправными хозяевами губерний и подчинил их себе и Сенату.

Об эффективности работы администрации при Павле свидетельствуют следующие опубликованные в 1799 году данные о количестве решённых дел за предыдущий год:

а) по сенату конской и хозяйственной экспедиции, герольдии и у генерала рекетмейстера – 25.517:

б) по межевой канцелярии, департаментам и конторам в двух столицах – 144.916:

в) по присутственным местам в губерниях – 777.563;

г) по канцелярии генерал-прокурора8 – 28.617, а по всем местам итого – 976.613, что на 215.246 дел больше, чем в 1797 году.

Император зорко следил за положением в провинции и немедленно реагировал на те или иные нарушения законов. Рассмотрим некоторые его указы за первую половину 1797 года.

Услышав, что проезжавший через Ригу князь Зубов был тепло принят рижскими обывателями, Павел возмутился9 и 26 февраля 1797 года направил рижскому губернатору Б.Б.Кампенхаузену указ, в котором напоминал, что Зубов как частное лицо ни на какие почести рассчитывать больше не может, и предлагал Балтазару Балтазаровичу сделать выговор рижскому мещанству, «на поступке коего видится одна лишь подлость».

Московскому военному губернатору Н.П.Архарову император вменяет в обязанность обратить внимание на жестокое обращение с крестьянами московских помещиц полковницы Паниной и Головиной.

Следующий указ от 9 марта 1797 года Павел отправил генерал-лейтенанту Апраксину. «Я считал», – пишет император, – «что время исправило вас от тех поступков, в кои вы прежде впадали и что, наконец, сделались благоразумнее; но из просьбы, которую вы мне подали, имею причину заключить противное тому…» Государь проявляет терпение и предлагает Апраксину исправиться, если тот не хочет лишиться царского благоволения.

А вот костромской губернатор Б.П.Островский (1797—1798) провинился очень сильно, отказав генералу Декастро-Лацерду в квартирах для него, а также кордегардии и караулов Староингерманландского мушкетёрского полка. «Делая вам за сей поступок выговор, надеюсь, что вы не доведёте себя до такой смены, какая в Москве за вами последовала». Чтобы этого не произошло, Павел рекомендует Борису Петровичу лучше исполнять свою должность.

Настоящим перлом деловой переписки императора можно считать его указ от 12 апреля 1797 года курляндскому губернатору генерал-майору и д. с. с. Г.М. фон Ламздорфу (1796—1798). Приводим его полностью: «Находя пустым представление ваше от 31 марта, я оное с наддранием10 вам возвращаю и принуждён сказать вам в последнее, что если вы не воздержитесь от подобных не дельных представлений, то сами причиною будете, лишась места своего». Трудно сказать, сделал ли Густав Матвеевич из этого «наддрания» соответствующие выводы. Во всяком случае, он продержался на своём посту ещё один год.

Смоленский военный губернатор М.М.Философов (1797—1798) получил императорский «втык» за плохое состояние моста в Пневой слободе. Минского губернатора З.Я.Корнеева (1796—1806) император выругал за то, что в деревне Наче, где Павел остановился на ночлег, крестьяне «в противность законов» подали ему жалобу. Император приказывает Захару Яковлевичу строго наказать трёх арестованных по его приказу ходатаев.

Воистину терпелив был батюшка Павел Петрович по отношению к своим губернаторам!

Конечно, Павел не успевал усмотреть за всеми губернаторами. Свои замечания и неудовольствия он передавал генерал-прокурору Обольянинову. Генерал-прокурор в письме к тамбовскому губернатору И.С.Литвинову (1798—1800) от 28 февраля 1800 года напоминает «штатские чины и приказные служители и все отставные отнюдь не носили жилетов, курток и панталонов и толстых галстуков и никаких фраков и других платьев, кроме мундиров по высочайше опробованным образцам». Ивану Семёновичу предлагалось дать ответ о результатах исполнения это предписания. Но уже в апреле он был уволен с места и, надо полагать, в Тамбове чиновники вряд ли ходили в платье, сшитом по «высочайще утверждённым образцам». Литвинов, кстати, в 1798 году заслужил благодарность императора за свою деятельность в борьбе с разбойничьим шайками во вверенной ему губернии.

В 1799 году титулярный советник Беллинсгаузен составил проект об избавлении жителей губернских и уездных городов от корыстолюбия, но власти оставили проект «без уважения» как «не имеющий должнаго основания и не показывающий надёжных способов к искоренению сего зла».

Генерал-губернатор и фельдмаршал граф И.П.Салтыков решил отличиться своим бдением о благонадёжности вверенной ему Московской губернии и 4 октября 1798 года доложил генерал-прокурору П.В.Лопухину об обнаружении у московского купца 3-й гильдии Анисима Смыслова запрещённых книг. Донёсший на купца мещанин Семён Сахаров утверждал, что ящик с книгами Смыслов зарыл в землю, но предпринятые московским полицмейстером розыскные меры «клада» с книгами не выявили. В доме Смыслова были найдены двухтомник с биографией Мирабо да рукописная тетрадка под заглавием «Исповедание веры честнаго человека или разговор монаха с честным человеком», «преисполненная вольнодумства против религии христианской и противная всем преданиям церковным».

Полицию как к делу не принадлежащую, от следствия устранили и поручили его тайной московской экспедиции. Смыслов утверждал, что получил тетрадку уже давно, а от кого – не помнит. Читал её раза два-три, но потом как зловредную и православной вере противоречащую хотел сжечь, да не успел. Салтыков многозначительно пишет, что «хотя в сем деле дальнейшей важности и не предусматривается,… однако ж за нужное почёл я о сём вашему высокопревосходительству, а также и подлинную тетрадь препроводить на разсмотрение ваше, на что и буду ожидать от вашего высокопревосходительства уведомления». Купца Смыслова он приказал из тайной экспедиции выпустить, но обязал подпиской о невыезде из Москвы.

Генерал-прокурор уведомил генерал-губернатора письмом от 16 октября, в котором сообщил о счастье «всеподданнейше докладывать» дело Павлу, от которого получил ценную рекомендация для купца Смыслова: вместо того, чтобы заниматься чтением пустых книг, употреблял бы своё время на что-нибудь более полезное.

Так и напрашивается мысль о том, чтобы и генерал-губернатор, и фельдмаршал нашёл бы себе более полезное занятие.

Спустя 53 года губернаторы продолжали усердно искать вольнодумство на просторах Российской империи и, надо признать, находили-таки! Оренбургский губернатор Владимир Афанасьевич Обручев (1842—1851) в последний год своего правления был озабочен назначением в форт Александровский, что на Мангышлаке, хорошего священника. Когда к нему явился один из кандидатов, он попросил его прочитать заранее составленную проповедь.

Священник прочёл, и всем присутствующим она показалась хорошей, но только не Обручеву. Ему не понравились слова «итак, православные, вы сами видите, как далеко проникло христианство, и если Богу будет угодно, то оно ещё далее пойдёт». При этих словах генерал-губернатор вскочил как ужаленный и начал кричать, обзывая священника вольтерьянцем:

– Как смеете так выражаться перед солдатами! Мало ли что будет Богу угодно! Сейчас же вычеркните эти слова, а вместо этого напишите: «если на сие последует высочайшее соизволение». Тогда, нет сомнения, христианство проникнет и далее за Гималай в Индию.

Вот как ранее понимали высочайшее соизволение.

Мрачную картину произвола царской администрации в Сибири второй половины «галантного» века нарисовал декабрист барон Владимир Иванович Штейнгель (1784—1863). Список сибирских помпадуров (барон называет их сатрапами) возглавлял губернатор И.Ф.Якобий (1783—1787) – сатрап-сибарит, оставшийся в памяти иркутян своим весёлым и пышным житьём. За вопиющие злоупотребления властью Ивана Варфоломеевич попал под суд, дело длилось около 10 лет и кончилось ничем. Его сменил не менее одиозный генерал-поручик Иван Алферьевич Пиль (1787—1793), который, по словам Штейнгеля, «имел своих тварей и допускал неправосудие».

Наместник генерал-майор Илларион Тимофеевич Нагель (1791—1797) оказался губернатором деятельным, честным и справедливым. Он ознаменовал своё правление тем, что восстановил т.н. кяхтинскую торговлю с Китаем. За свою честность и принципиальность он стал жертвой интриг и доносов. За ним из Петербурга прискакал фельдъегерь, само появление которого в губерниях наводило ужас. Бедного Нагеля без всякого объяснения причин «упаковали» и на перекладных повезли на восток. Можно лишь себе представить состояние Иллариона Тимофеевича, томившегося неизвестностью весь долгий путь до столицы.

Его привезли к Павлу I. Император гневно взглянул на трясущегося от страха губернатора и спросил:

– Не тот ли ты Нагель, который в таком-то году служил в таком-то гусарском полку?

Нагель сознался, что так оно и было.

Тогда Павел бросился на него, крепко обнял и сказал:

– Я знаю тебя: ты честный человек, тебя оболгали.

Император тут же поздравил Нагеля с присвоением звания генерал-лейтенанта и подписал указ о назначении военным губернатором в Ригу. При проводах в дорогу Павел наградил Нагеля орденом Александра Невского.

Новый генерал-губернатор Сибири Иван Осипович Селифонтов (1803—1806) явился в Иркутск в качестве ревизора, призванного разобраться в ссоре военного губернатора Б.Б.Леццано (1798—1800) со своим подчинённым генерал-майором Новицким. Последний предлагал заселить Камчатку полком ланд-милиции – военными поселенцами, работавшими на земле и служившими в качестве защитников края от внешних посягательств. Идея была вполне здравой, но ушла в песок11.

Селифонтов взял сторону Новицкого. Его вызвали в кабинет к Селифонтову, а через десять минут он вышел оттуда с Анненской лентой через плечо – случай уникальный, если не единственный в истории русской администрации. Потом Ивану Осиповичу предложили подумать, как можно было улучшить управление сибирским краем, и он придумал разделить Сибирь на три губернии и объединить их под началом генерал-губернатора. Александр I пришёл в восторг от идеи и назначил ревизора генерал-губернатором Сибири.

Сибиряки, в отличие от императора, восторга от Селифонтова не испытали. Явился он в Иркутск, по словам Штейнгеля, как испанский вице-рой: всё пало ниц и безмолвствовало. С ним приехал сын Павел Иванович, а следом за ними в Тобольске появилась жена его. Она осталась в Тобольске, а в Иркутск приехала помпадурша мадам Бойе с дочерью и поселилась в генерал-губернаторском доме. «Отношения сей матери и дочери к отцу и сыну не долго оставались двусмысленными», – пишет Штейнгель. – «Тотчас догадались, через кого надобно обделывать дела, и обделывали, что хотели и как хотели». Честный иркутский губернатор Н.П.Картвелин (1804—1805) пытался противостоять бесчинствам генерал-губернатора, но был вынужден признать своё поражение и попроситься в отставку. Аналогичная участь постигла моряка А.М.Корнилова (1805—1806).

В это время в Иркутск прибыло посольство графа Ю.А.Головкина, направлявшееся для переговоров в Китай. На графа была возложена попутная обязанность обревизовать посещаемые им губернии, и благодаря усилиям Корнилова и особенно его бойкой жены Александры Ефремовны Головкин получил полную информацию о положении в губернии. Судьба Селифонтова, не оказавшего при этом должного уважения послу, с этого момента уже была предрешена. Он решил навестить свою законную супругу в Тобольске, но из Тобольска к месту службы уже не вернулся – попал под суд. Кончил свою жизнь Иван Осипович в ярославской деревне, где его разбил паралич.

Император Павел был человеком дотошным и не всегда верил докладам своих подчинённых, поэтому иногда лично выезжал «на местность», чтобы удостовериться в истинном положении вещей. Настоящую «картину маслом» нарисовал краевед С. Трефолев в своей статье, помещённой в «Русском архиве» и посвящённой поездке императора Павла летом 1798 года в Ярославскую губернию.

Император Павел I (1754—1801).

Страна уже была наслышана о крутом нраве Павла Петровича, а потому, получив ещё в феврале уведомление генерал-прокурора князя А.Б.Куракина об этом «радостном» событии, вся губерния во главе с губернатором Н.И.Аксаковым (1797—1799) дрожала от страха. Император должен был нагрянуть в Ярославль на обратном пути из Казани и заранее предложил свой маршрут.

Вот этот-то маршрут и поставил в тупик ярославское начальство. Дело в том, что он проходил через местность, доступную только в зимнее время – летом там были сплошные непроходимые болота, и рисковать жизнью, не говоря уж о неудобствах, было опасно. Государь вместе с сыновьями, великими князьями Александром и Константином Павловичами, могли там не только вымазаться в грязи, но и отдать Богу душу.

Н.И.Аксаков, посовещавшись с членами губернского правления, отправил на местность землемера Коренева с поручением найти для императора более надёжную дорогу. Указом №3896 от 24.2.1798 года ему вменялось в обязанность разузнать мнение местных жителей, а чтобы они отнеслись к этому со всей ответственностью, землемер должен был эти мнения заносить на бумагу. На всякий случай и губернатор, и его помощники страховались от возможных в будущем обвинений: мол, виноваты во всём бестолковые крестьяне или, в крайнем случае, землемер Коренев.

Одновременно губернатор известил о предстоящем событии все уезды и предупредил уездное начальство, чтобы «каждый из служащих был совершенно исправен к своей должности». В первую очередь тут имелось в виду пристрастие ярославских чиновников к горячительным напиткам – известно, как Павел не любил пьяниц.

Приехал землемер и доложил соображения об изменении первоначального маршрута, который Аксакову удалось согласовать с Петербургом. Но и новый маршрут представлял собой убогую по всем меркам дорогу, и губернатор срочно организовал её починку, для чего со всей губернии были согнаны сотни мужиков. Ретивый исправник из Молога Дмирий Михайлов предложил даже «для удобства высочайшего шествия» сносить стоявшие на пути крестьянские избы, но губернатор запретил это делать, предложив сделать объезды. Впрочем, пишет Трефолев, с казёнными домами церемонились меньше: так при въезде в Рыбинск было снесено несколько ветхих строений.

Устроив кое-как дороги, стали согласовывать с Петербургом сроки приезда императора и станции, т.е. места его остановок на маршруте. С этим проблем было меньше, срок приезда Павла наметили на начало июня, а перечень станций был быстро согласован. И тут губернский предводитель А.О.Кожин (1793—1804) неожиданно «вылез» с тревожным сообщением, что на одной из станций, в деревне Киндяки, имеется зловонный пруд с гнилой водой, да и грязные и ветхие избёнки киндяковских мужиков не походили для отдыха государя и его свиты. Александр Осипович предлагал заменить Киндяки соседней более благополучной деревней Анисимово, но губернатор воспротивился: «выходить наверх» и согласовывать новую станцию было более, чем хлопотно. Он потребовал устроить объезд злополучного пруда, а под «столовую» для высоких гостей приспособить какой-нибудь сарай, сделав из него «галерею», а для отдыха приказал отправить в Киндяки две палатки, способные вместить до 50 человек.

В апреле А.Б.Куракин сообщил Н.И.Аксакову новую вводную: государь император повелел, чтобы на каждой станции было заготовлено не менее 250 лошадей «с потребным числом ямщиков и упряжью». Сверх этого Петербург просил иметь и некоторое количество запасных лошадей. Впоследствии число лошадей возросло до 535 на каждой станции, что на всём маршруте составило около 3 тысяч этих животных! Решали эту задачу «генерально», т.е. путём мобилизации всех возможностей губернии с включением в её исполнение и крестьян, и городских мещан, и местных помещиков, и даже фабричных рабочих. Для «наблюдения» за состоянием конно-ямщицких команд на каждой станции были выбраны комиссары – расторопные дворяне «из лучших фамилий» по 2 человека на каждой станции, «дабы замешательства отнюдь бы не было, люди были бы привычные, а лошади смирные».

Выборы комиссаров везде прошли гладко, кроме города Рыбинска. Предложенные две кандидатуры отпали: один уехал в Москву, а второй сказался больным. Замена одного из них – прапорщик Андрей Свитин – оказался человеком малопригодным: «вместо надлежащего присмотра за лошадьми и кучерами» стал нещадно бить кучеров и, несмотря на неоднократные увещевания со стороны рыбинского предводителя князя Н.А.Вяземского, продолжал исправно «в пьяном образе» заниматься рукоприкладством. Прапорщика заменили секунд-майором Жоховым, но Свитин сдавать свою должность Жохову отказался и продолжал «руководить». Потребовалось вмешательство самого Н.И.Аксакова, чтобы устранить буяна и убрать его с глаз долой.

О недовольстве крестьян непосильными заданиями, о склоках между дворянскими предводителями, поставлявших негодных лошадей и кучеров, о пошехонском исправнике Небольсине, вдруг вступившемся за обиженных мужиков, о запрете губернским чиновникам участвовать во встречах императора и о нежелании ярославских помещиков вылезать из своих поместных нор для встречи государя, о спорах в каких мундирах следовало встречать Павла – в дворянских или военных, о заготовке припасов, посуды и мебели (Куракин из Петербурга «спускал» соответствующие подробнейшие указания о меню) мы здесь сообщать подробно не будем – от них у губернатора и его подчинённых голова шла кругом.

Мологский предводитель А.С.Мусин-Пушкин с сокрушением докладывал, что в Мологе «лимонов свежих, спаржи, шампиньонов, капусты цветной» днём с огнём «сыскать не можно», что графинов, стаканов и рюмок, да вин столовых и красных, не говоря уж о портере тоже «отыскать здесь негде». От этого донесения Аксаков и ярославские чиновники пришли в ужас и приказали Алексею Семёновичу «чрез благонадёжных и опытных дворян» добыть необходимое во что бы то ни стало – хоть в соседних губерниях! Иначе… Иначе всем будет плохо! В помощь Мусину-Пушкину Ярославль выслал целых 250 рублей. И вправду: добывали необходимое, разослав «эмиссаров» во все окрестные города и веси, включая Москву. Были назначены также комиссары по кушаниям.

Высочайший поезд состоял из 4 карет, 37 колясок и 2 кибиток. Император и великие князья сидели в трёх отдельных колясках. Особые экипажи предусматривались под гардероб, для камердинера, парикмахера, для аптеки и аптекаря, для сенатского экзекутора Катенина и «сенатского батальона офицера Поскочина», а также для поклажи лейб-кучера, для казны и проч. Восемь колясок занимали повара и кухня. Девять персон свиты ехали в отдельных экипажах, менее важные члены свиты ехали по двое в каждом экипаже.

Между тем секретарь Павла, известный поэт Ю.А.Нелединский-Мелецкий 3 июня из соседней Нерехты обратился к Аксакову с письменной просьбой никаких «приуготовлений» к приезду императора как в Ярославле, так и по дороге не делать, а где сделано – следы оных уничтожить. «Более же всего», – писал Юрий Александрович, – «накрепко втолковать градским жителям и поселянам, чтоб во время приезда Его Величества отнюдь ˮура! ˮ не кричали…» но «стечению народному нигде не препятствовать, равно как и встречам с хлебом и солью или поднесением чем-либо по добровольному …соизволению, но не делая к тому не только принуждения, а даже и малейшего внушения… Честь имею пребыть…»

После этого у Николая Ивановича и его окружения голова пошла кругом, а мысли все перепутались. Боже мой, что за напасть такая – высочайший приезд! Конечно следы «приуготовлений» уничтожать не стали, в случае чего решили говорить, что «у нас так всегда бывает», а вот с предупреждениями не кричать «ура» во все уезда поскакали курьеры…

Наконец, 4 июня поезд с Павлом Петровичем пересёк границу Ярославской губернии. С императором прибыл сын Константин, день рождения которого как раз совпал с пребыванием в Ярославле, и «туземный» поэт Санковский написал по этому поводу оду. Архиепископ Верещагин произнёс витиеватую речь, за что преосвященный был почтён от государя и награждён кавалерией, т.е. орденом.

Поселили императора в деревянном доме, в котором жили ярославские генерал-губернаторы. На его починку были истрачены большие деньги – целых 1152 рубля и 29 копеек, но, как пишет Трефолев, ремонт этот был совершенно незаметен, так что следы его уничтожать не пришлось. При встрече в городе гудели колокола, но криков «ура» слышно не было. Вот в Нерехте народ предупредить не успели, он кричал «ура» и тем вызвал гнев Павла Петровича. Аксаков получил какой-то орден, но особо «почтён» не был.

Казённых денег на организацию угощения свиты императора не хватало, так что пришлось раскошеливаться местным помещикам, что и было сделано на Киндяковской станции тремя комиссарами по кушаниям вместе с местным предводителем. Губернское управление отнесло усердие сих персон «в похвалу». В Рыбинском уезде император, отобедав в доме одной вдовой крестьянки, одарил её 25-ю рублями. В самом Рыбинске император пробыл всего несколько минут, его встретили с хлебом-солью, Как писал местный краевед священник Матвей Гумилевский, «почти весь город был ещё чёрным углём, и на местах лучших жилищ свистели резвые ветры и играли пышным пеплом». Дело в том, что Рыбинск годом ранее сгорел от пожара, и уничтожить следы подобного «приуготовления» город даже за целый год не успел. «Российское солнце, с небесным солнцем как бы согласясь, вместе покатились к западу через Млогу», – витийствует Гумилевский. – «Казалось, что тогда не только русская земля веселилась о царе своём, но и самые небеса сорадовались и ликовали с нами…»

К вечеру 5 июня высочайший поезд остановился на ночлег в Мологе. Через Волгу Павла переправил специальный катер с 14 гребцами под начальством лейтенанта Вараксина. Лейтенанту император пожаловал золотые часы, а гребцам – 100 рублей. Свиту перевозили на двух паромах, на двух лодках и на одной барке. Городничий коллежский асессор Глебов с умилением потом рапортовал Аксакову, как Павел «у ворот же дома моего изволил выйти из коляски и семейству моему изъявил благоволение, и в доме моём изволили возыметь Его Величество и Их Высочества ночлег»12. Вместе с императором в доме городничего «возымели ночлег» любимцы и фавориты императора: Иван Кутайсов, Григорий Кушелев и Аркадий Нелидов.

Мологский градоначальник, пишет Трефолев, был человеком тонким и политичным. Сначала он испугался ответственности и хотел «слинять», но Николай Иванович Аксаков заставил его остаться на месте, а потом и сам Глебов смекнул, что из исполнения своих обязанностей при императоре можно извлечь пользу. Так оно и вышло. Глебов пошёл к Кутайсову и попросил у него содействия в представлении самому императору. Иван Павлович повёл Глебова в «царские покои» коллежским асессором, а вывел обратно в чине надворного советника. Вот так!

Утверждая Глебова в чине надворного советника и ведя с ним милостивый разговор, Павел выглянул в окно и увидел на улице стоявшего на коленях премьер-майора Толкачёва. Такого раболепия Павел не выдержал и отдал приказ отправить Толкачёва «за караулом в деревню». Вообще этот Толкачёв своим поведением уже раньше вызвал подозрения у Мусина-Пушкина, о чём тот доложил обер-гардеробмейстеру И.П.Кутайсову. Кутайсов якобы ответил, что коли не слушается, то надобно оставить его. И вот в суматохе предводитель не усмотрел за бедным Толкачёвым, и получилась накладка.

На следующий день император проснулся рано, в то время как новоиспечённый надворный советник от радости и глаз не сомкнул. Его ждали новые милости: «Его Величество изволил пожаловать мне 6 июня чрез Ивана Павловича Кутайсова золотую табакерку с эмалью. А при выходе из дворца (так пишет Глебов о своём доме) я принёс всеподданнейшую благодарность, и государь император удостоил меня жалованьем к руке…» После службы в Мологском храме государь изволил покинуть город и отправиться вместе с небесным светилом в западном направлении.

Катер, на котором перевозили императора через Волгу, решили сохранить для потомства. Как пишет Трефолев, он 72 года простоял в сарае у купчихи Бушковой и в 1864 году сгорел вместе с городом.

При выезде из Мологского уезда случилось непредвиденное: в Брейтовской волости мужики хотели подать императору жалобу на то, что у них отняли землю, но в последний момент они под страхом наказания от подачи жалобы отказались и встретили государя с хлебом-солью. Правда местной власти пришлось поволноваться и уговорить мужиков воздержаться от «бунта». Одно только намерение пожаловаться на произвол властей приравнивалось тогда к бунту.

Но, отказавшись от подачи «форменной бумаги», мужики решили пожаловаться императору словесно и пытались прорваться в дом, где тот изволил отобедывать. Обер-камер-гоф-фурьер Крылов попытался отогнать мужиков и ударил тонким сухим прутиком одного из них, на что те закричали: «Ваше Императорское Величество, бьют понапрасну, обижают!» Подали государеву коляску, и мужики схватили лошадей под уздцы и закричали, что императора хотят везти «не по той улице», мимо дворца.

Форейторы мужиков отбили, но шум услышал Павел и поинтересовался, что происходит. Хозяин «дворца» Федосей Егоров объяснил царю, что народ желает подать жалобу на Мусина Пушкина об «отобрании у них земельки» и сказать царю, что для него был приготовлен другой «дворец», но господа его утаили. Павел ответил в своём духе:

– Где я – там и дворец.

И вышел на крыльцо.

Мужики пали на колени и стали кричать и излагать свои обиды. Их попросили замолчать, и Павел приказал одному из них подойти ближе и изложить просьбу. Крестьянин Кузьма Семёнов изложил суть жалобы, на что император спросил, есть ли у них хозяин. Кузьма твердил своё, что дело господа решили не в пользу мужиков.

– Стало быть, вам земля не следует по писцовым книгам и по межеванью. Кто ею владеет, тому она и следует.

«И оного Кузьму отослать изволил прочь», – писал губернатору Мусин-Пушкин.

А народ, между тем, стоял на коленях и кричал:

– Помилуй, государь!

Павел приказал им встать с колен и замолчать, но мужики его не послушались. Царь сошёл с крыльца и повторил приказание, но мужики не унимались. Император сел в коляску и приказал в третий раз уняться – те не унимались.

– Палкой вас, – бросил Павел и поехал. Ему перегородили дорогу, но представители власти расчистили её, и земное светило вновь покатилось вместе с небесным. Мусин-Пушкин пребывал в страхе, потому что взволнованные мужики препятствовали ему забирать обратно «свои мебеля». Впрочем, пишет Трефолев, никакого наказания крестьянам не последовало.

А насчёт тонкого сухого прутика которым якобы воспользовался обер-камер-гоф-фурьер Крылов для разгона мужиков, мологские власти явно покривили душой: Крылов пользовался суковатой палкой и ударов нанёс ею несколько.

– Палкой вас!

«Благодарные мужики», пишет Трефолев, помогали лошадям подняться в крутую гору коляске императора, в результате чего выбившийся из сил крестьянин Артамон Сергеев попал под копыта лошадей и был задавлен насмерть.

Губернское правление в Ярославле, рассмотрев доклад земского суда, занял во всём этом деле такую позицию: брейтовские крестьяне проявили дерзость и непослушание, земля вместе с крестьянами находится в ведении поручика Мусина-Пушкина, поэтому вести какие бы то ни было дела в отношении них может только он.

В конце июня в Брейтово с секретным поручением от императора Павла прискакал бригадир Никулин. Он осмотрел «дворец», кухню и галерею, построенную для проезда императора, поговорил о чём-то с крестьянами Мусина-Пушкина и, не заезжая в Мологу, ускакал обратно. Зачем он приезжал и о чём беседовал с брейтовскими мужиками, осталось неизвестным. Может, император вспомнил, как они стояли перед ним на коленях, и решил оказать им какую-либо милость?

«Брейтовские крестьяне должны были считать себя счастливыми уже по одному тому, что остались целы и невредимы», – заключает на грустной ноте свою историю Трефолев.

Процедура назначения губернаторов, на наш взгляд, не лишена интереса. Если Пётр назначал их лично, то потом роль императоров в этом деле по вполне объективным причинам снижалась, и обязанность эту цари переложили на сенат, обер-прокуроров и министерство внутренних дел. Но и в МВД главным кадровым инициатором выступал не министр, а департамент общих дел, а фактически – директор департамента.

Блинов пишет, что в деле назначения губернаторов не было никакого порядка. О том, чтобы губернатор разбирался в административном праве и знал жизнь провинции во всём её многообразии, никто в Петербурге не думал. Ориентировались, как правило, на чин кандидата и на частные рекомендации и ходатайства. Попав однажды в обойму губернских чиновников, лицо оставалось на этом поприще, мало чему обучаясь, до конца своей служебной карьеры. «Ротного командира не назначат членом окружного суда и столоначальника, даже образованного, инспектором или директором гимназии», – замечает Блинов, – «но… губернаторов …назначают из разных …чиновников, прокуроров, директоров учебных заведений, батальонных командиров, агрономов и проч.»

И.И.Колышко сообщает нам, что министр внутренних дел граф Д.А.Толстой (1882—1889), сам рязанский помещик, подбирал кандидатов в губернаторов из своих рязанских соседей13. Главным критерием его выбора была успешная хозяйственная деятельность помещика. «Достаточно было помещику прославиться племенным скотом, породистыми семенами, выписанной из-за границы новой жнейкой, Толстой посылал за ним, и дело кончалось назначением». Однажды, проезжая мимо имения зарайского помещика А.Г.Булыгина, Дмитрий Андреевич залюбовался на колючую изгородь, и этого было достаточно, чтобы помещик оказался в губернаторской «обойме» министра. Александр Григорьевич успешно просидел на двух губернаторских постах – в Калуге (1887—1893) и Москве (1893—1902), а потом сделал сногсшибательную карьеру в правительстве.

Князь Сергей Дмитриевич Урусов, получив в конце 1903 года предложение о замещении поста губернатора в Бессарабию (Кишинёв), чистосердечно признавался, что о Бессарабии он знал столько же, сколько о Новой Зеландии, если не меньше: Кишинёв был знаком ему только по названию и то благодаря сообщениям в газетах о погромах евреев 7—9 апреля 1903 года, – пишет он в своих воспоминаниях. Опыт общения с евреями он получил когда-то в Калужской губернии, заходя в магазин к торговцу Зусе Калманову Трейвасу. Впрочем, проблемы управления губернией волновали его меньше, чем внешняя сторона нового положения: как приехать, как принять представителей чиновничества, кому нанести визит и т. п.

Что же можно было говорить о предшественниках Урусова?

Г.Р.Державин, не ужившись с олонецким генерал-губернатором, попросился на другое место, в чём ему, по утверждению Бриллианта, помог находившийся у Екатерины «в случае» фаворит Ермолов. Гаврила Романович «подмазал» Ермолова обещанием купить ему в Тамбовской губернии рысака и подобрать для покупки подходящую деревеньку. (Державин в своих «Записках» пишет, что переслать коня Ермолову не успел из-за быстрого падения фаворита).

Гавриил Романович Державин (1743—1816). Поэт и государственный деятель Российской Империи, действительный тайный советник.

Князь Иван Михайлович Долгоруков, внук печально известного князя Ивана Алексеевича Долгорукова, фаворита императора Петра II, в 26 лет «наскученный» военной службой в гвардии и пребыванием в столице, в 1790 году был уволен к статской службе бригадиром – чиновником 5 класса по табели рангов, и был безмерно счастлив. Попасть в таком молодом возрасте в «генеральскую обойму» было дано не каждому! Вместе с молодой женой и малолетним сыном он покинул столицу и поселился у отца в Москве. «Попорхав» по московским салонам и растратив небольшие накопления, он вдруг осознал, что карман его пуст, что отец не настолько богат, чтобы содержать его с женой и сыном, и понял: что-то надо делать. Вариантов не было: надо было снова ехать в Петербург и искать место в штатской службе. Между тем, пишет он, штатская служба «после военной казалась мне гробом всех удовольствий моего возраста».

Гроб – не гроб, а «молодость не позволяла мне ещё проникнуть в тайны благополучия», а потому князь решил ехать в Петербург искать себе место. Надо сказать, что надежды на «проникновение в тайны благополучия» у молодого князя были. Благодаря своей жене, вышедшей из Смольного института и поступившей фрейлиной к великой княгине Марии Фёдоровне, князь Иван пользовался благосклонностью «молодого двора» и самого наследника великого князя Павла Петровича. Более того: Мария Фёдоровна и Павел Петрович устроили свадьбу своей безродной фрейлины на родовитом, но обедневшем княжеском сынке.

Прежде чем тронуться в путь, бригадир Долгоруков написал письмо-ходатайство императрице Екатерине Великой. В последний момент он передумал ехать в Питер и попросил своего влиятельного приятеля Ададурова проконтролировать ход рассмотрения своей просьбы. Прошло две недели, и от Ададурова в Москву прискакал курьер с известием о том, что князь Иван «по именному указу определён в Пензу в вице-губернаторы». Второе место в губернии и почти первое по важности в штатской службе! – восклицает князь в своих мемуарах. «Удача редкая, примерная! Вот как умела Екатерина заставить себя любить во всех углах своего государства».

Как потом выяснилось, Екатерина получила письмо Ивана Михайловича в тот момент, когда ей доложили об отставке пензенского вице-губернатора Копьева. На освободившееся место она тут же назначила Долгорукова. На место Копьева претендовали некоторые другие «тяжеловесы», причём им протежировали влиятельные родственники и приятели. Как пишет сам Долгоруков, между известием об освобождении вакансии и получением его письма Екатериной прошло около четверти часа, так что всем другим ходатаям просто не хватило времени, чтобы вмешаться в процесс.

Так или примерно так, большей частью через связи, шло назначение губернаторов, вице-губернаторов и прочих важных губернских чиновников. В данном случае князю Долгорукову и в самом деле здорово повезло: никакой «руки» у Екатерины у него не было, а если императрица и советовалась с кем-либо о кандидатуре Долгорукова, то им вряд ли был её сын или невестка. Екатерина II многим дала шанс в карьере, и Долгоруков был одним из них.

Нужно отдать должное новому вице-губернатору Пензы: мысль о том, как он, не имея никакого понятия о своей должности, будет её исполнять, глодала его душу. Как бы то ни было, перед отъездом в Пензу Долгоруков счёл необходимым съездить в Петербург и засвидетельствовать своё почтение нужным и важным сановникам.

К генерал-прокурору А.А.Вяземскому его просто не пустили. Александр Александрович, некогда умный и деятельный человек, превратился в старческую высокомерную развалину. Он с трудом передвигался, а в присутственное место его возили в коляске. Его в 1792 году сменил граф Самойлов – по характеристике Долгорукова, «человек глупый и никаких сведений не имеющий». Мемуарист снабжает это назначение язвительным комментарием: «Екатеринина голова могла заменять многих, под ней всякий всему был мастер».

Государственными финансами в империи должен был заниматься государственный казначей, но должность его пустовала. Екатерина пока не подыскала на неё подходящего кандидата, так что де-факто функции казначея выполнял Вяземский. Екатерина тактично продолжала сохранять за ним место. Долгоруков встретился с начальником 4-й экспедиции казначейства А.И.Васильевым, человеком деятельным, умным и внимательным14. Он надавал Долгорукову массу полезных советов и обещал всяческую поддержку.

На всякий случай Долгоруков попросился на аудиенцию к графу А.А.Безбородко (1747—1799), который официально занимался внешними делами, но частенько совал свой нос и в дела внутренние. Его приняли. Александр Андреевич сидел за карточным столом, Долгоруков постоял некоторое время у стола, понаблюдал за игрой и молча удалился. Безбородко «был умён, сведущ, прозорлив, но сладострастен, ленив и тщеславен», – написал потом князь Иван в своих мемуарах.

Интересен оказался визит в 1-й департамент Сената, в котором сосредотачивались документы губернских казённых палат и сидели сенаторы, которые фиксировали на них резолюции обер-прокурора Зубова, отца братьев-фаворитов Платона и Николая. «Этот старый пролаз понимал дело и был словоохотен», – резюмировал Иван Михайлович, – «но аргументы у нас были противоположные. Он любил цедить казённую бочку, в неё вливалось в Пензе с тамошних винокуренных заводов до трёхсот вёдер вина, а я готовился её затыкать, чтобы из неё не выдыхался спирт». Они друг друга, естественно, не поняли – один залезал в казённый карман, а другой хотел его туда не пускать, но приём был оказан вежливый. Визит к Васильеву был не единственный – за ним последовали ещё несколько посещений 4-й экспедиции казначейства. Они, пишет Долгоруков, стали единственным светлым воспоминанием о поездке в столицу и единственным полезным источником информации о будущей работе.

И, наконец, Иван Михайлович должен был быть представлен государыне. В воскресенье при выходе её из кавалергардской церкви он стал на колени «и с живейшим чувством благодарности поцеловал её руку».

Затем последовал процесс посвящения в вице-губернаторы. В Сенате при полном присутствии чиновников 1-го департамента был зачитан указ императрицы о назначении Долгорукова в Пензу. Характеристика «полный» действительности не соответствовала: большая часть сенаторов по болезни, по лени или по занятости якобы другими делами при процедуре посвящения не были. Присутствовали обер-прокурор, граф Зубов и сенатор барон Фитингхоф. После чтения указа Долгоруков в сопровождении Зубова прошёл в Исакиевскую церковь и принял там присягу.

Нужно было собираться в обратный путь. Оставалось только нанести прощальные визиты большому и малому двору, но тут случилось непредвиденное: в Петербург пришло известие о смерти князя Потёмкина-Таврического. Екатерине было не до приёмов каких-то вице-губернаторов. После консультации с Зубовым-старшим Иван Михайлович попрощался с в. к. Павлом и его супругой в. к. Марией Фёдоровной, и покинул Петербург.

Прежде чем выезжать из Москвы в Пензу, Долгоруков написал своему приятелю Чемесову, чтобы справиться о своём жилье. Тот сообщил, что Копьев уже освободил вице-губернаторский каменный дом, но он стоит совершенно пустой, и Чемесов предложил Долгорукову пожить первое время в доме у его отца. Уезжал князь один, оставив жену с детьми у своего отца в Москве в расчёте пригласить их в Пензу после устройства своего постоянного жилища. Получив благословение отца, он в половине ноября 1791 года выехал со слезами на глазах «и плакал ещё, когда записывался на заставе».

Ехали через Владимир, где представился двоюродному дяде по жене генерал-губернатору Владимирскому и Костромскому генерал-поручику Ивану Александровичу Заборовскому (1788—1796) и получил первое представление о провинциальной жизни. Заборовский оказал Долгорукову внимание, ввёл его в местное общество, повёл на концерт церковной музыки и в «клоб», где он от души танцевал. «Вся публика казалась мне довольна моим обращением, и один только старичок Языков, председатель гражданской палаты, увидя меня в плясовой зале в контреданце, заключил решительно и громко произнёс, что я только горазд прыгать и кланяться».

Иван Михайлович не обиделся, а поблагодарил его мысленно за правду-матку

Погостив три дня во Владимире, он отправился в Нижний Новгород. Хотя Нижний был не по пути, но в нём жил его начальник генерал-губернатор Иван Михайлович Ребиндер (1783—1791). Нужно было обязательно ему представиться, а заодно посмотреть на состояние деревень, которые его отец имел в этой губернии. Ребиндер встретил своего подчинённого со всем гостеприимством и милостиво разрешил ему пожить в Нижнем неделю, дабы познакомиться с губернским образом жизни. Князь Иван злоупотребил гостеприимством Ребиндера и задержался там на десять дней. Он, по его собственным словам, вообще бы оттуда не уехал, если бы его не выдворил генерал-губернатор. Всё объяснялось его отчаянным и скоропалительным романом с мадам Ф.Д.Прокудиной, в которую он успел влюбиться по уши.

Сразу по прибытии в Нижний Новгород Долгорукого ожидал курьер из Пензы, «оборванный солдат статной (штатной, Б.Г.) команды, беззубый инвалид, который вручил мне кучу пакетов из Казённой палаты» – ведомости и таблицы, составляющие сокращённую статистику Пензенской губернии.

В Нижнем был и «вице-губернатор г. Елагин, тучное животное, перенимая у людей, давал иногда и сам жирные столы. У него случилось мне быть в Екатеринин день на торжественной вечеринке. Много было карт, свеч, шуму, а удовольствия ни слабой тени», – сообщает не лишённый чувства иронии пензенский вице-губернатор, ещё не добравшийся до места своего назначения. Эту информацию Иван Михайлович получил из уст разговорчивых нижегородцев.

Познакомился нижегородский гость и с директором местной Экономии г-ном П.И.Прокудиным, которого он три года спустя выведет в своей пьесе «Дон Педро Прокодуранте» (наш герой был большим поклонником театра, любил играть на сцене, а также писал пьесы, стихи, печатался). Достаточно сказать, что Прокудин сам называл себя шельмой, а Долгоруков прибавляет: «таков и был на самом деле». «Прокодуранте» содержал богатый дом, всегда открытый для гостей, он с женой сидел на бархате и ел на серебре, содержал церковь с певчими, – одним словом, был местным магнатом. Брат его в Пензе тоже заведовал Экономией, так что читатель имеет все шансы встретиться с ним.

Пообщавшись с местным обществом и заглянув в родовые деревни, Иван Михайлович через Саранск выехал в Пензу. Тут он «увидел первые признаки моей знати: встреча городничего с драгунами, рапорты приставов и казначея, сходбище на квартере у меня всех городских чинов и тех праздных дворян, кои для того только живут иногда по городам, чтобы играть в карты по грошу и ходить на поклон к приезжим знатным особам». Все эти мелкие почести вице-губернатора он воспринял равнодушно.

3 декабря он, наконец, добрался до Пензы. Войдя в дом Чемесова, он снова расплакался, сразу поняв, что только привычка могла смирить его с пензенской действительностью.

Спустя много лет после вице-губернаторства в Пензе и нескольких лет работы в Соляной конторе Москвы наш герой снова стал проявлять беспокойство о своей застопорившейся карьере. Если многие чиновники маскировали свою просьбу о повышении в чине в форму проектов, суливших «большую государственную пользу», то Иван Михайлович Долгоруков решил действовать напрямки. В 1801 году он отправил Александру I ходатайство, написанное в стихотворной форме. Вот строфа из этого уникального стихотворного прошения:

Великий государь! Ты благ и правосуден;

Я двадцать лет служу – невинно обойдён.

Тронись и дай мне чин, сей дар тебе не труден,

Две строчки напиши – и буду я блажен.

Трудно сказать, чего в этом стихе было больше: наглости или наивности. Стих был передан государственному секретарю Трощинскому, а тот доложил его императору. Александр пришёл в негодование и формой, и содержанием такого ходатайства.

Успех явился совершенно с другой стороны. Директор Соляной конторы Мясоедов сжалился над своими обойдёнными в карьере подчинёнными и написал в сенат ходатайство о предоставлении князьям Долгорукову и Волконскому должностей, соответствующих их чину тайного советника. И ответ не замедлил сказаться: Александр «тронулся» и предложил князьям на выбор место губернатора.

Но щепетильный Долгоруков выразил недовольство решением императора попросил сенат лучше оставить его в Москве, нежели заставлять его подыскивать себе место. В крайнем случае, он был согласен возглавить Экспедицию Кремлёвского строения или место куратора Московского университета, если генерал-прокурор А.А.Беклемишев посчитает пребывание его в Соляной конторе неудобным. Тем более что Беклемишев был рядом, в Москве, куда он в конце лета 1801 года приехал в связи с коронацией Александра I. И Долгоруков зачастил к нему с визитами.

Несколько недель прошли в бесполезных толкучках в приёмной генерал-прокурора, где балом правил начальник его канцелярии Безак – по словам Долгорукого, грубая, беспардонная личность. Долгоруков приезжал в приёмную в 6 часов утра, встречал там восход солнца, дожидался приезда остальных посетителей, толкался с ними в общей зале, болтал и так убивал время до 12 часов. В это время появлялся Беклемишев, который обычно торопился во дворец к императору: «Он обыкновенно, никого не выслушав, двум-трём скажет что-нибудь язвительное или грубое, остальные раздвинутся, и он сквозь трёхсот человек пролетит в карету и помчится во дворец». Устав от бесплодных визитов, Иван Михайлович через свои связи добился, наконец, аудиенции у Беклемишева. Войдя в кабинет, Долгоруков не мог произнести ни слова – он только плакал. Генерал-прокурор всё понял без слов и пообещал ему помочь. И скоро о своём обещании забыл.

Атака в лоб не удалась, и тогда Долгоруков снова, как когда-то при устройстве в Соляную контору, послал свою верную супругу Евгению Сергеевну в Петербург просить, обивать пороги, умолять, – одним словом, действовать через связи. Связи «работали» во всех государствах и царствах и во все времена. Спустя 80 лет Салтыков-Щедрин в своих знаменитых «Помпадурах и помпадуршах» ярко описывает, как петербургский лоботряс Митенька Козелков, используя свою полоумную тётушку княжну Чепчеулидзеву-Уланбекову и её друга, бывшего камергера князя Оболдуй-Тараканова, добивается назначения губернатором в Семиозёрскую губернию.

Евгении Сергеевне удалось «пробиться» на аудиенцию к императрице, причём на этом пути ей встретился и император Александр Павлович, и его брат Константин Павлович, которые оказали ей все знаки внимания, но высказать свою просьбу о муже она им не отважилась. Получив от императрицы знаки «площадной приветливости», Долгорукова решила пойти на поклон к генерал-прокурору. «Жене – просить об муже, и чего? Награждения по службе!» – лицемерно сокрушается муж в лучших традициях греческой трагедии. Он понимает, что виноват в этом сам, но тут же находит себе оправдание: «А что делать, если ему уже отказали? А женщине, глядишь, и дадут скидку на её пол».

Евгения Сергеевна, прождав напрасно два часа (а не несколько недель, как муж), аудиенцию у Беклемишева, «к удивлению всей публики», не получает и едет в его дом вечером, где генерал-прокурор давал просителям вечернюю аудиенцию. Княгиня смирно просидела весь вечер в его прихожей, но никто к ней так и не подошёл и не спросил о её деле. Она уже собиралась уходить, когда сердобольные просители остановили её и сказали Безаку о том, что княгиня Долгорукова ожидает приёма у генерал-прокурора.

«Грубая и беспардонная личность» Безак доложил, но Беклемишев её не принял, потому что принимал посетителей в халате, а в таком виде принимать даму было не принято. Он назначил ей аудиенцию на восемь часов следующего утра, явно рассчитывая на то, что княгиня проспит, но Евгения Сергеевна приехала на приём заранее и сама, без доклада, прошла к Беклемишеву и доложила ему суть дела. Генерал-прокурор обещал доложить Александру I. В третий свой визит к генерал-прокурору Евгения Сергеевна получила, наконец, ответ: пусть её муж ждёт освобождения должности, не выезжая из Москвы. Это уже был результат. Во всяком случае, Иван Михайлович был благодарен своей «геройской» жене.

Ждать Долгоруков не хотел и написал письмо вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, которая когда-то вместе с Павлом благословила Долгорукова на брак с Евгенией Сергеевной, и «решительно просил сенаторского достоинства». Письмо было написано с такой желчью и дерзостью, что автор сам удивлялся, почему оно было оставлено без наказания. Вероятно потому, что Марии Фёдоровне было не до ходатайства какого-то князя: у неё совсем недавно умерла дочь Александра, и малый двор был в трауре. Впрочем, она дала ответ, что число сенаторов ограничено её сыном-императором, и ничего сделать не может. На этом все возможности стать сенатором у Долгорукова были исчерпаны. Оставалось только ходить по «большим господам» и напоминать им о себе – глядишь, и вспомнят!

После коронации Александра I Мария Фёдоровна неожиданно пригласила княгиню Долгорукову с четырьмя детьми к себе в Петербург. Надежда снова взыграла в сердце Ивана Михайловича, но… увы! Вдовствующая императрица оказала внимание княгине и одарила её детей. Но что это были за подарки! «Она из бумаги с конфектами вынула несколько бумажек с леденцов и раздала детям моим, повторяя каждому ласки и поцелуи», – возмущается князь, находя их не только царскими, но и просто обидными.

Пришлось забыть о сенаторском достоинстве и просить графа Васильева поговорить с Беклемишевым, что он, князь Долгоруков, согласен (так уж и быть!) стать губернатором. Он был согласен на всё, кроме Калуги – тамошние чиновники, которых недавно инспектировал Державин, славились своим сутяжничеством. Например, место в Нижнем Новгороде его бы устроило. Но губернатор Нижнего Новгорода Кудряшов оставлять синекуру не торопился, коронационные торжества между тем закончились, и петербургские сановники с берегов реки Москвы потянулись обратно на Неву. Долгоруков продолжал сидеть в Соляной конторе. Ему предложили Пензу, но возвращаться на место своего позорища15 он ни под каким видом не согласился.

В конце 1801 года император объявил конкурс на замещение десяти губернаторских мест. Долгоруков делает по этому поводу язвительное замечание: мол, Александр I предъявил к кандидатам такие высокие качества, с какими по всей империи и двух человек было не найти. Но стал ждать – его кандидатура была включена в список.

Спустя месяц, когда князь играл на сцене любительского театра и произнёс согласно роли фразу «Я могу увидеть себя облачённым какой-нибудь блестящей должностью», зал разразился бурными овациями. Он недоумевал над чрезмерной реакцией зрителей, но недоумение разъяснилось, когда он сошёл со сцены. Ему сообщили, что он назначен губернатором во Владимирскую область. Придя домой, он расплакался, сам не зная отчего: от радости или печали. Таковы были люди конца галантного века – с тонкой чувствительностью, искренними и в радости, и в печали и без зазрения совести требующих себе почестей и власти.

3 марта 1802 года новый владимирский губернатор был приведен к присяге в Успенском соборе обер-секретарём сената, а на следующий день, собрав котомку, приложившись к домашним образам, крепко обняв супругу и заручившись благословением матери, «бросился в коляску». Евгения Сергеевна, естественно, оставалась в Москве, пока супруг не устроит во Владимире семейное гнездо. Слёзы лились рекой из очей Ивана Михайловича и капали на капот сопровождавшего его до заставы приятеля. Пока был кто-то рядом, князю всё не верилось, что он покидает Москву надолго, ему всё казалось, что вот он пообедает с приятелем в трактире и вернётся с ним домой. Но нет, на заставе подняли шлагбаум, рогожский ямщик свистнул, лошади рванулись вперёд, и фигура провожавшего уплыла в небытие. 5 марта «из царства роскоши, довольства и свободы» он въехал в благословенный город Владимир, в котором проведёт целых десять лет.

Все губернаторы обычно получали 3 тысячи рублей подъёмных16, но князю Ивану по каким-то причинам их не выдали. Все вещи уже были заложены в ломбарде, и закладывать было нечего, так что ему пришлось одолжить две тысячи рублей у родственного князя Ю.В.Долгорукова, да тысячу рублей ему подарила тётушка княгиня Шаховская.

Согласно этикету, на границе Московской и Владимирской губерний нового губернатора встретил исправник г. Покров В. И.Ларионов. В Покрове ему передали целую кипу бумаг, касающихся текущих дел губернии, но князь Иван не удостоил ни одну из них своим вниманием. «Небольшой круг жителей города поторчали передо мною, потряслись раболепно, прятали пальцы в камзольные петли и, пожелав мне счастливого пути, разошлись по домам славить жёнам своим и домашним, с кем новый губернатор молвил, на кого взглянул, от кого отвернулся», – пишет он со снисходительным высокомерием об уездных жителях. Покров, во всяком случае, оживился, стал наполняться слухами, а кумушки – плести сплетни.

Проверив казённую кассу городка, заглянув в тюрьму к колодникам, он на следующее утро поехал во Владимир. Исправники других уездных городов, как и Покрова, исправно встречали Долгорукова, а во Владимире его ждали губернаторская карета и полицмейстер М.А.Трусов. Пока он ехал по городу, полицмейстер ввёл его в курс местных дел и событий, так что Иван Михайлович почувствовал, что въезжает в хорошо знакомый город. Изо всех окон на него глядели любопытные владимирцы, на квартире его ждали чиновники с тугими папками документов, но он, проехав через весь город, вошёл в собор, приложился к мощам трёх великих князей, которых он ошибочно считал своими предками17, затем заехал к архиерею и, получив благословение, отправился, наконец, на свою временную квартиру к вице-губернатору князю С.Н.Хованскому (1798—1802), с которым познакомился ещё в Москве. Супруга его предшественника д. с. с. Рунича Павла Степановича (1797—1802), переведенного в Вятку, ещё не выехала из губернаторского дома.

Как мы уже знаем, князь Иван привыкал к новым местам трудно. Входя в курс губернских дел и событий, он продолжал тосковать по Москве, супруге и детям. «Все глядели мне в глаза, доктора щупали пульс, архиерей делал поучения, Хованский тешил картами, – всё было не по мне, не на нрав», – вспоминает он о первых днях пребывания во Владимире. Он вызвал к себе сестру Елизавету с детьми и, не желая более стеснять семью Хованского, въехал во 10-ти комнатный флигель, располагавшийся на губернском дворе. И стал привыкать к «новому состоянию».

Менялись времена, меняли друг друга на троне Романовы, но процедура назначения губернаторов в целом оставалась неизменной вплоть до 1917 года: всё те же интриги и непрозрачность выбора, всё та же многозначительность выражения на лицах министров внутренних дел, всё те же волнения в губернских городах и первые шаги «новой метлы».

При Александре I гражданские губернаторы были подчинены МВД, в то время как восстановленные генерал-губернаторы своё подчинение императору сохранили. При Николае I возникли генерал-губернаторства, наделённые не только военно-административными и хозяйственными полномочиями, но и дипломатическими. Генерал-губернаторства располагались по границам Российской империи.

Вице-губернаторы председательствовали в казённых палатах, управлениях имуществом и финансами, а с 1837 года они стали председателями губернских правлений.

Третьим должностным лицом в губерниях стали дворянские предводители – институт, создание которого обязан усилиям Екатерины II. Они появились впервые в 1767 году, избирались на срок 3 года и постепенно приобретали всё большие значение и вес. К концу XIX века они на практике стали вторыми лицами губернии.

Ну а дальше шли директора и председатели экономии, казённой и уголовной палаты, статские и надворные советники, полицмейстеры, судьи, заседатели, городничие, капитаны-исправники, становые и прочая и прочая, кончая последним писцом.

Губернатор являлся представителем императора и обладал всей полнотой власти во вверенной ему губернии, но это не значило, что его власть на губернских жителей действовала автоматически и беспрепятственно. Он был также исполнителем политики и министерства юстиции, и министерства финансов, и министерства внутренних дел, и военного министерства. Роль этих министерств в формировании губернаторского корпуса к началу ХХ века только усилилось, а влияние на этот процесс у императоров соответственно уменьшилось.

Говоря современным языком, своей команды вновь назначенные губернаторы не имели и иметь не могли, поэтому им нужно было найти опору в подчинённых ему чиновниках, которые отнюдь не все отличались покорным послушанием и мягким характером. Губернское чиновничество представляло собой спаянный и по-своему дружный коллектив, всегда настороженный по отношению к губернатору-новичку и готовый затормозить любое его начинание, если оно угрожало их благополучию и возможности безнаказанно «стричь купоны». А без поддержки хотя бы части губернской канцелярии, судебной и казённой палат, полицмейстера, воинского начальника и предводителя дворянства губернатор рисковал «повиснуть в воздухе», а то и просто стать жертвой сговора или доноса и «загреметь из губернии под фанфары». Как пишет князь Долгоруков, в губернии было больше политики, чем при императорском дворе.

Нельзя забывать и о том, что над каждым губернатором стоял генерал-губернатор, который курировал несколько губерний и тоже проводил свою политику. Наличие ровных, деловых или дружеских отношений с наместником было для губернаторов залогом спокойной и длительной службы.

И ещё: в противовес губернаторской власти был создан институт дворянских предводителей. Блинов пишет, что столкновения дворянства с губернаторами чаще всего происходили на почве выборов дворянских представителей. В ведении уездных и губернских предводителей находились вопросы дворянского самоуправления, а также участие – в качестве членов различных комиссий – практически во всех губернских и уездных делах18. Со временем роль предводителей только увеличивалась, по важности своей роли в губернских делах они постепенно с третьего места, после вице-губернаторов, переместились на второе. Поэтому поддержание добрых отношений с губернским предводителем являлось насущной необходимостью каждого губернатора. Отсюда и их стремление повлиять на ход выборов и попытки продвинуть в дворянские предводители своего человека.

Странное положение складывалось также с назначением вице-губернаторов. Кошко пишет, что поскольку вице-губернатор назначался так же, как и губернатор, самостоятельно, и мнением губернатора о кандидатуре вице-губернатора в Петербурге не интересовались, то уже априори подчинённость вице-губернатора губернатору являлась если не фиктивной, то половинчатой. Награждения и меры наказания по отношению к вице-губернатору тоже осуществлялись петербургским министром, и губернатор в них никакой роли не играл. Всё это создавало напряжённость в отношениях между двумя главными губернскими чиновниками и сказывалось на результатах их работы. Часто, слишком часто, происходило между ними настоящее противостояние. Да, пишет Кошко, губернатор может отдавать вице-губернатору приказания, «но Боже упаси, если они выльются именно в форму приказания, надо покорнейше просить, иначе вы нанесёте смертельную обиду. Вы имеете право требовать исполнения приказания, но попробуйте это исполнение не одобрить, раскритиковать – этим вы наживаете себе явного врага». Тут от губернатора требуется максимум дипломатии.

Уезжая из губернского города, губернатор сдавал свои обязанности вице-губернатору. Возвратившись из поездки, он обнаруживал, что болезнь власти уже поразила вице-губернатора, сладость первенства забывалось трудно. В беседах с сослуживцами он теперь допускает недовольство и критику в адрес начальника, это немедленно передаётся губернатору, тот, естественно, возмущается, и возникает ещё один узел противоречий и недоразумений. «Вот и пошла писать губерния!» – делает Кошко грустное заключение.

В итоге губернатор подвергался определённому давлению и снизу, и сверху, и сбоку. Другое дело, что на практике влияние чиновников и предводителей на губернатора часто оказывалось незначительным, и губернатор умел воспользоваться своей властью. При Александре Благословенном губернатор стал самым занятым лицом в империи, если считать его занятием чтение и подпись бумаг и документов, оборот которых многократно возрос. Губернатор и его подчинённые буквально тонули в бумагах, которыми их усердно заваливал Петербург.

О том, каким принципом при подборе кандидатов на губернаторские должности пользовался министр внутренних дел граф П.А.Валуев (1861—1868), пишет Никитенко: «У меня нет губернаторов, а есть мои агенты».

Д.с. с. Иван Степанович Жиркевич, специалист по артиллерии, после увольнения из армии в 1833 году, как и князь Долгоруков, оказался не у дел и без средств существования и начал искать «место». Ему в этом помогал князь А.С.Меншиков, имевший тогда вес при дворе Николая I. Иван Степанович поставил князю условие, чтобы денежное содержание было не меньше 6 тысяч рублей в год. Пока суть да дело, Жиркевич заболел и лежал дома, мучаясь зубной болью. И вдруг из министерства внутренних дел к нему прибывает курьер с запиской, в которой сообщается, что он назначен губернатором Симбирской губернии. Жиркевич пишет, что «известие сие так потрясло чувства мои, что жестокая боль …в ту минуту миновала совершенно, и я шесть лет после того не страдал уже флюсом». Таким лечебным эффектом, оказывается, могло быть назначение на губернаторскую должность.

Министр внутренних дел Блудов рекомендовал Жиркевичу предварительно ознакомиться с состоянием дел в губернии и пройти «стажировку» у бывшего губернатора А.Я.Жмакина (1826—1831), а также у министра императорского двора князя Волконского и у его подчинённого Л.А.Перовского (1792—1856), вице-президента департамента уделов19. Главная особенность Симбирской губернии состояла в том, что её казённые крестьяне были переведены в удельные20. Жиркевичу сказали, что он не должен был принимать дела в Симбирске, пока не усвоит всю особенность управления удельными крестьянами. Иван Степанович честно признался, что понятие «казённый» и «удельный крестьянин» он услышал впервые.

Новоявленному губернатору нужно было явиться к государю императору, и тут получилась заминка: Жиркевич сказал, что у него нет мундира. Блудов, рассудив, что на шитьё мундира уйдёт много времени, а приступить к должности нужно было не медля, посоветовал Ивану Степановичу к старому мундиру пришить новый воротник.

При въезде в город Ардатов, стоявший на границе Симбирской губернии, Жиркевича никто не встретил. Более того, его приняли сначала за самозванца. Впрочем, всё скоро прояснилось, и по Ардатову городничий уже катал его в собственном экипаже под названием «тарантас», который он видел в первый раз в своей жизни. Когда городничий предложил Жиркевичу сесть в тарантас, он подумал, что городничий над ним над ним смеётся – настолько несуразно по сравнению с привычными каретами выглядел тарантас.

На пути из Ардатова в Симбирск губернатор потерпел аварию. Было половодье, и объезжая застрявший в рытвине экипаж, кучер Жиркевича тоже попал в яму. Послали за помощью в соседнюю деревню Баратаевку, принадлежавшее когда-то бывшему правителю наместничества генерал-поручику Петру Михайловичу Баратаеву (1780—1789), а теперь его сыну, бывшему губернскому предводителю штаб-ротмистру Михаилу Петровичу Баратаеву (1820—1835). Прошло много времени, прежде чем из деревни явилось около 30 крестьян, которые начали помогать, т.е. кричать и бегать без всякого толка. Впрочем, к утру всех перевезли и перенесли через скрывшийся под полой водой мост, и навстречу Жиркевичу вышел бывший губернский предводитель. Князь М. П.Баратаев приветствовал Жиркевича каламбуром:

– Ваше превосходительство не можете жаловаться, что вас в Баратаевке встретили сухо.

В Симбирск Жиркевич приехал тихо и, никого не беспокоя, устроился в «самой лучшей» гостинице города. Ему предложили прямо занять губернаторский дом, но он отказался. В номере не было даже зимних рам, некоторые стёкла разбиты, и прорехи были заклеены бумагой. Стоял конец марта, номер был не топлен, по грязному и рваному матрацу ползали клопы, а по голым стенам – пруссаки, т.е. тараканы. Иван Степанович просидел в нём до утра, а потом отправился к смещённому губернатору А.М.Загряжскому (1831—1835), ещё не выехавшему из губернаторского дома. Алексей Михайлович совсем недавно получил уведомление о своей отставке и освободить дом не успел. Он предложил Ивану Степановичу поселиться в своём законном доме, но тот наотрез отказался, чем вызвал несказанную благодарность и Загряжского, и его растроганной супруги.

Рязанский вице-губернатор М.Е.Салтыков, уже известный в России как автор «Губернских очерков», въехал в Рязань 15 апреля21 1858 года на простом дорожном тарантасе, как обычный обыватель, чем несказанно удивил местное чиновничество. На службу Михаил Евграфович явился без всякой помпы – дежуривший у входа в губернское правление швейцар принял его за обычного посетителя и спросил:

Как о вас доложить?

На первом же приёме служащих Михаил Евграфович, имея за плечами восьмилетний стаж служения в канцелярии вятских губернаторов, заявил:

– Брать взяток, господа, я не позволю и с более обеспеченных жалованьем буду взыскивать строже. Кто хочет со мной служить – пусть оставит эту манеру и служит честно. К тому же, господа, я должен сказать вам правду: я уже обстрелянный в канцелярской кабалистике гусь и провести меня трудно.

Михаил Ефграфович Салтыков-Щедрин (1826—1889).

Началась долгая и нудная борьба с взяточничеством, воровством и другими безобразиями. В Рязани взяткой считали только грубое вымогательство. Всё остальное называли «доходом». Стряпчий с годовым жалованьем 480 рублей имел «доход» в размере 2000 рублей.

Николай I был сильно недоволен саратовскими губернаторами, за каких-то 10 лет он сменил четырёх губернаторов, но положение в губернии от этого не улучшалось. Император дал указание министру внутренних дел А.Г.Строганову подобрать в Саратов «хорошего» губернатора. Тот представил ему двух кандидатов, но они показались Николаю не очень подходящими, и тогда он обратился к министру имуществ графу Киселёву. Граф указал на Фадеева. У Строганова при этом известии непроизвольно открылся рот – кандидат не имел никакого опыта работы на будущем поприще. Но нужно было срочно «затыкать дыру» в Саратове!

А.М.Фадеев (1841—1846), как всякий новичок на губернаторском поприще, решил досконально изучить наставление, специально составленное графом Д.Н.Блудовым, но обнаружил, что «во-первых, никакой человеческой силы не станет выполнить его в точности, а, во-вторых, что бóльшая часть указаний в нём суть фантазия». При своём назначении в Саратов обнаружил, что предшествующая губернская администрация «была такова, что лучше бы было, если ея вовсе не было».

Первым делом Андрей Михайлович занялся делами раскольников, которые сильно размножились в Саратовской губернии. Занимаясь мерами противодействия раскольничьим гнёздам, Фадеев попутно обнаружил неменьшее зло, угнездившееся в иргизских монастырях, в том числе и в женском. Монастырь подвергался регулярной «стрижке» со стороны уездной власти и был для неё, по словам губернатора, настоящим золотым руном. Монастырь разбогател на рыбной ловле в р. Иргизе, и с местными рыбаками у монахинь установились специфические отношения. От настойчивых притязаний рыбаков монахини откупались либо деньгами, либо «натурой». Как пишет Фадеев, «закинутые сети и невода доставляли на берег не только лещей и окуней, но и остатки трупов и костей новорожденных младенцев». Вещественные доказательства деяний отнюдь не праведных инокинь монастырь старался погасить щедрыми приношениями и взятками чиновникам Николаевского уезда. Фадеев выяснил, что одновременно иргизские монастыри являлись «средоточием, подпорой и орудием к распространению и утверждению раскола в России».

Фадееву надлежало привести указанные монастыри в единоверие. Многие губернаторы пытались это сделать, но были вынуждены отступить из-за фанатичного и упорного сопротивления и монахов, и паствы. Андрей Михайлович решил действовать иначе. Засунув рескрипт императора за пазуху, он явился в монастырь и заявил, что если монахи будут противиться воле государя, то он будет вынужден применить силу и вызвать войско. И тогда несогласные будут привлечены к строгой ответственности. Старообрядцы кинулись на колокольню, чтобы поднять народ, но обнаружили там двух жандармов и обрезанные верёвки на колоколах. Старообрядцы опешили и сдались. Все три монастыря в один день перешли в лоно официальной церкви.

В Петербурге были поражены успехом Фадеева, и Николай I поблагодарил его за службу. Дело, длившееся десятки лет, было закончено.

Потом губернатору пришлось преодолевать сопротивление саратовских крестьян, не желавших сажать картофель. Возникший бунт ему пришлось ликвидировать вместе с воинской командой и пушками. Впрочем, пускать в ход оружие не пришлось и обошлись розгами. В последующие 2—3 года картофель стал повсеместной и даже любимой культурой саратовского люда.

Затем Фадеев отправился искоренять зло в уезды. «Везде находил я множество беспорядков от дурного чиновничества. Делал, что мог к уменьшению зла, но, разумеется, успевал мало», – пишет он в своих воспоминаниях. Усердие «новичка» Фадеева вполне компенсировало отсутствие у него опыта, и он оказался на месте.

Пензенский губернатор и польский шляхтич В.П.Александровский (1862—1867) сделал свою карьеру у кавказского наместника князя М.С.Воронцова в качестве чиновника по особым поручениям. Как писал о нём председатель пензенской казённой палаты и писатель М.Е.Салтыков-Щедрин, Василий Павлович, «имея значительный рост и атлетические формы, приглянулся княгине», а уж княгиня смогла повлиять на мужа так, что Михаил Семёнович стал поручать Александровскому самые щекотливые дела. Ему пришлось расследовать дело богатого откупщика Посполитаки, который одновременно был фальшивомонетчиком. Александровский, уличив грека в преступлении, предложил ему на выбор два варианта поведения: или идти в Сибирь, или отдать за него свою дочь с приданым. Естественно, Посполитаки выбрал второе, а Александровский закончил следствие мужем девицы Посполитаки, принесшей ему в приданое 6 миллионов.

За Александровским числились и другие делишки, вроде присвоения чужих денег, но в Пензе он тоже сумел отличиться, выкрав из казённой палаты крупную сумму. Салтыков, естественно, не оставил это без внимания и доложил об этом министру финансов. Началась судебная тяжба, пребывание Салтыкова в Пензе стало невыносимым, и в 1866 году ему пришлось уйти с места председателя казённой палаты.

Самарский губернатор Владимир Васильевич Якунин (1906—1910), как и Жиркевич, тоже не мог пожаловаться на «сухой» приём, поскольку прибыл в место назначения на пароходе. У пристани его встретили вице-губернатор И.Ф.Кошко (1906—1907) и несколько чиновников. Приводить в состояние готовности пограничные уездные власти и торжественно встречать вновь назначенного губернатора на границе губернии уже стало не модным – над империей задули ветры либерализма и показного демократизма.

На следующий день всем чиновникам были разосланы повестки о том, что Якунин желает представиться своим подчинённым. Насмешники, пишет Кошко, уже назвали эту торжественную церемонию «большим выходом». Для знакомства с новым начальством были приглашены руководители всех учреждений и отделов и старшие чиновники губернского правления, дворянские предводители, представители земства и города – всего около 100 человек. Все, естественно, явились в мундирах. Кошко прошёл в соседнюю комнату и доложил Якунину, что все в сборе. Якунин в придворном мундире нервно прохаживался из угла в угол – было видно, что он волновался и робел. Трудно сказать, какие чувства обуревали в это время Якунина – ведь он прибыл на смену только что убитому эсеровскими террористами губернатору И.Л.Блоку. Наконец, он вышел из внутренних комнат в зал и произнёс краткую приветственную речь, после чего стал обходить собравшихся. Каждого из них представлял вице-губернатор. После этой церемонии Владимир Васильевич мог считать себя полноправным начальником губернии. А потом он около четырёх лет исправлял должность губернатора в Екатеринославской губернии.

Князь С. Д.Урусов получил в 1903 году назначение в Бессарабию по рекомендации министра внутренних дел В.К.Плеве (1902—1904), который предложил царю стабилизировать обстановку в губернии после еврейских погромов «культурными средствами». Урусов, получивший к этому времени богатый опыт работы в земских учреждениях и вице-губернаторства в Тамбове (1902), между тем, решил занять по отношению к всесильному министерству внутренних дел независимую позицию, полагая себя непосредственным слугой императора. Во время стажировки в министерстве он не стал заискивать перед его чиновниками и приглашать их в петербургские рестораны, чтобы заручиться потом их поддержкой. В его голове давно засел скептицизм по отношению к петербургским канцеляриям и любил рассказы о князе В.А.Щербатове, прекрасном администраторе, который будучи губернатором Саратовской губернии (1863—1869) стола все секретные пакеты с припиской «В собственные руки» складывал в ящик нераспечатанными, и их нашли только после его отставки. Зайдя на беседу к одному директору департамента и услышав от него поучения о том, что «губернатор должен быть скалой, о которую разбиваются все течения», Сергей Дмитриевич сразу «соскучился» и под предлогом занятости поспешил с этой беседы ретироваться.

Потом в июне была беседа с В.К.Плеве, который возомнил себя спасителем трона и которого прозвали русским герцогом Альба22. И.И.Колышко называл Плеве всероссийским Держимордой и палачом России. По словам Урусова, Плеве к 1903 году уже отработал манеру «осаживания» губернаторов и принял «стажёра» сухо и сурово. «Насколько он был прост, весел и любезен во время нашего последнего свидания в январе, настолько же он оказался величав, холоден и сдержан в июне», – отметил Урусов на аудиенции. Сергей Дмитриевич поблагодарил министра за оказанное ему доверие, и Вячеслав Константинович улыбнулся в ответ слабым движением губ. Поговорив о кишинёвских погромах, министр сообщил о том, что в Кишинёве будет заменен вице-губернатор и что Урусову нужно будет представиться Николаю II. Слава Богу, никаких поучений не последовало.

Сергей Дмитриевич Урусов (1862—1937).

Кроме Плеве, Урусов был ещё у нескольких министров, но ничего примечательного о беседах с ними он потом вспомнить не мог.

13 июня он получил уведомление о том, чтобы явиться к царю. К уведомлению был приложен билет на поезд в Петергоф и расписание поездов. На Балтийском вокзале он в 10.00 сел в поезд и поехал во дворец. В вагоне был ещё один пассажир – министр путей сообщения князь Хилков. На Петергофском перроне Урусова встретил лакей и посадил его в ожидавшую карету. В Петергофе Урусова поселили в одном из дворцовых зданий, предоставив в его распоряжение номер со спальней, кабинетом и приёмной. Подали чай и предупредили, что в распоряжении Урусова 20 минут.

Выпив чашку чая, Урусов снова сел в карету и поехал на аудиенцию. Его ввели в маленькую гостиную, примыкавшую к кабинету Николая II, где уже сидел министр путей сообщения. Из кабинета государя вышел Витте, когда до назначенного времени оставалось около 20 минут. Витте поприветствовал Хилкова, подал руку Урусову, сказал несколько слов флигель-адъютанту и ушёл. Первым в кабинет пошёл Хилков, а потом настала очередь Урусова. О содержании разговора с государем Урусов в своих записках многозначительно умалчивает.

По окончании высочайшего приёма Урусова в карете отвезли в номер, подали завтрак с вином и кофе и лакей опять сопроводил его до поезда.

Перед отъездом Сергей Дмитриевич снова посетил Плеве. Разговор касался общих вопросов и ничем примечательным новому губернатору не запомнился. Запомнилась только заключительная часть беседы, в которой Урусов сказал, что первое время ему придётся жить вне губернаторского дома, потому что его предшественник Р.С.фон Раабен (1899—1903) дом ещё не освободил и собирается пожить в нём ещё пару недель.

– Напрасно вы церемонитесь, – заметил Вячеслав Константинович. – После этого всякий посторонний заберётся к вам в дом, и вы будете его терпеть? Раабен уволен, и ему нечего делать в казённом доме, может переехать в гостиницу.

На прощание министр порекомендовал губернатору проявлять больше самостоятельности и ответственности. Последние слова были такие:

– И, пожалуйста, поменьше речей и поменьше сентиментального юдофильства.

Эти слова врезались Урусову навсегда в память. Проницательность Плеве, славившегося умением читать сердца, оправдалась в полной мере: Урусов, по собственному признанию, произносил в Кишинёве много речей и уехал оттуда с прочной репутацией юдофила.

Встреча нового губернатора – это, как уже убедился читатель, особая песня.

Урусов, несмотря на попытку ограничить число встречающих пятью-шестью главными чиновниками губернии, уже на вокзале в Бендерах увидел толпу, запрудившую перрон. Особенно много было евреев, которые, когда губернатор вышел на площадку вагона и отдал честь, устроили ему овацию. То ли вице-губернатор В.Г.Устругов (1892—1403) допустил утечку информации о времени прихода поезда, то ли ловкие кишинёвцы сами добыли эти сведения, но скромно въехать в Бессарабию у Урусова не получилось.

И.Ф.Кошко пишет, что наиболее болезненно назначение нового губернатора переживали губернские полицмейстеры и правители канцелярий. По мнению мемуариста, эти должности обычно сочетали в себе сплетение личных и деловых интересов губернатора, а потому вновь назначенный администратор губернии обычно менял и полицмейстера, и правителя канцелярии. Прежних добросовестных чиновников уволить бывает трудно, и тогда губернатор прибегает к испытанному средству, предлагая им повышение по службе.

В Кишинёве Урусов переехал в коляску и поехал по городу. На тротуарах густой толпой стояли мужчины, женщины и дети, они кланялись, махали платками, а некоторые даже падали на колени, что губернатора сильно поразило. Первым делом заехали в собор, потом в губернаторский дом, где Рудольф Самойлович фон Раабен ждал преемника с завтраком. После завтрака – визиты: архиерею, викарному епископу, армянскому вице-епископу, вице-губернатору, трём генералам, губернскому и уездному предводителям дворянства, председателю и прокурору суда, председателю губернской земской управы, управляющему казённой палаты, городскому голове. А на следующий день, в 11.00 Урусов назначил время для представления всем желающим. В 7 часов вечера губернатор вышел ознакомиться с городом, чтобы увидеть следы прошедшего еврейского погрома.

Сергей Дмитриевич пришёл к выводу, что еврейская проблема среди других дел обещала оставаться для него доминирующей. Евреи составляли половину 140 тысячного населения Кишинёва и после погрома, по информации Устругова, вели себя вызывающе: служебные обязанности игнорировали, на работу не ходили, на работу к себе христиан не принимали, носили траур и на общих гуляньях не показывались. В атмосфере города чувствовалось сильное отчуждение, рознь и вражда между христианами и евреями.

В поезде Урусов изучал справочник Кишинёва и узнал, что город стоит на реке Бык. Во время прогулки ни реки, ни какого бы то ни было ручейка он не обнаружил. Это была первый, но не последний сюрприз для Сергея Дмитриевича.

На следующий день, в 11 часов пополудни, в дворянском доме, в котором когда-то танцевал Пушкин, собрался народ, чтобы представиться новому губернатору. Он обошёл всех собравшихся, произнёс тщательно составленную речь и поблагодарил за честь познакомиться с ними. Вся процедура заняла 45 минут.

Потом Урусов отправился с визитами. Ему предстояло посетить 60 адресов, но хорошо, что не все оказались дома, так что к 16.00 процедура была закончена. Не обошлось без накладок: он хотел оставить визитную карточку у отсутствовавшего дома товарища прокурора Кенигсона, но по ошибке оставил её у присяжного поверенного Кёнигшатца. В Петербурге этой ошибки ему не простили: Кёнигшатц считался одним из самых неблагонадёжных лиц Кишинёва!

Как нам представляется, Урусов напрасно волновался по поводу «внешней стороны дела» – представление в городе прошло гладко, по всем правилам «песенного» искусства. А вот существо будущей работы представило для него куда больше волнений, хлопот и проблем. Вероятно, по этим причинам он продержался на посту менее полутора лет.

Одним из первых решений Урусова было вывод всех войсковых частей из Кишинёва и разрешение мирного шествия евреев по городу. Ему пришлось выдержать сильную критику и недовольство Петербурга, но эти меры, как ни странно, стабилизировали обстановку в губернии и обеспечили губернатору доверие еврейской общины23.

Итак, усевшись в губернаторское кресло, новый губернатор, говоря словами нашего сатирика, начинает создавать «новую эпоху»: он либеральничает, политиканит, стоит на страже; он устраивает союзы, объявляет войны и заключает мир. «Принимая в соображение одно, он не упускает из вида и другое, причём нелишним считает обратить внимание и на третье. В отношении одних действует мерами благоразумной кротости, в отношении других употребляет спасительную строгость. Он пишет обширнейшие циркуляры, в которых поощряет, призывает, убеждает, надеется, а в случае нужды даже требует и угрожает».

Впрочем, «создание эпох» стало уделом администраторов более позднего времени, когда в Россию стали задувать либеральные ветры. В конце XVIII– в начале XIX века губернаторами владели более простые и прозаические мысли.

Последуем в Пензу за вновь назначенным вице-губернатором И.М.Долгоруковым. Что представляла собой Пенза в описываемое время? Ф. Вигель пишет, что из некогда захолустного провинциального городка Пенза превратилась в довольно благоустроенный губернский город: «Правильные улицы, и из них иные мощённые, украсились каменными двух– и трёхэтажными домами и каменными лавками, а в них показались товары, кои прежде, хотя с трудом, можно было только выписывать из Москвы; явилась некоторая опрятность, некоторая бережливость, некоторый вкус… Гений и улыбка Екатерины творили чудеса».

Иван Михайлович по приезде в Пензу конечно же сразу нанёс визит своему непосредственному начальнику – губернатору или правителю наместничества генерал-поручику Ивану Алексеевичу Ступишину. Ещё в Петербурге он наслушался о нём самых противоречивых мнений, и вот теперь с любопытством приступил к его изучению. «Первая наша встреча была очень дружелюбна, мы взаимно полюбились один другому», – пишет Иван Михайлович, – «он хвалил меня, я прославлял его, и оба мы далее и далее друг в друге ошибались». Кто весть человека, токмо дух, живущий в нём, философски резюмирует вице-губернатор. К делам Ступишин был не способен, и вакуум власти заполнила его тёща, ставшая фактической хозяйкой Пензенской губернии. Тёща, пишет Долгоруков, «мыкаясь то в Питер, то в Москву, умела пронырством ума своего запужать его какими-то своими пустыми в столице связями», которые якобы могли доставить зятю пост генерал-губернатора всего южного края. Действовали тёща и жена через подьячего Полдомасова: в то время как женщины руководили головой Ступишина, Полдомасов водил его рукой, когда тот подписывал документы. Три брата Врасских – один был никуда негодным советником у Долгорукова, другой – прокурором, а третий – председателем Уголовной палаты и самым большим уголовным преступником Пензы – втёрлись в доверие недалёкого Ступишина и делали всё, что хотели.

Губернаторша, пригожая и ловкая дама, сразу взяла Долгорукова под своё покровительство, и он, «по навыку… в волокитстве не замешкал к ней пристраститься».

Председатель Гражданской палаты Жездринский давал Ступишину обеды, получая взамен возможность ничего не делать по службе и днём и ночью играть в карты. «Угождая испорченной нравственности губернаторских самок» (т.е. жены и тёщи Ступишина, Б.Г.), Жездринский снабжал их всякими сплетнями и слухами о тех, кто им не нравился.

Вице-губернатор, как мы знаем, обычно стоял во главе казённой палаты. Долгоруков, будучи довольно молодым человеком (ему было чуть за тридцать), в президентском кресле смотрелся «как дитя в колясочке» – во всяком случае, таким он представлялся своим подчинённым, да и себе тоже: «Живость моя, тонкий стан и молодость лица не соответствовали ни покрою, ни величине, ни убранствам позлащённых этих старинных кресел, на которых подагрик с отвислым зобом гораздо бы казался меня величавее…» О работе возглавляемой им палаты он имел самое смутное представление. Но Иван Михайлович был человеком смелым. Он перекрестился и, слегка надувшись, сел. Ему тут же выложили стопку тетрадей, из-за которых была видна лишь широкая его губа, придававшая «сановитость».

Князь, обладавший литературным талантом, оставил нам яркие характеристики главных лиц палаты. Директор экономии Неофит Прокудин, по его наблюдениям, «был человек самых развращённых правил, лукав, бесчестен, льстив, жаден к прибыткам, ума наглого, ленив к делам, пронырлив с начальниками, груб и самовластен с подчинёнными, – словом, детина удалой в черноте порока». В Петербурге все считали его вором, но он имел сильную защиту в лице г-на Зубова, отца известного фаворита Екатерины Великой. Прокудин заблаговременно уволился, не найдя в Петербурге одобрения своим попыткам подкопаться под вице-губернатора, зато вместо него в 1793 году появился Василий Николаевич Зубов, дядя екатерининского фаворита, который с не меньшим рвением и упорством вступил в борьбу с Долгоруковым.

Остальные 13 членов палаты не уступали в своих делах и поведении Прокудину. Кого только среди них не было: морские офицеры, поповичи, камер-лакеи, немцы и даже один 60-летний надворный советник, никогда не учившийся грамоте! Его рукой при подписи документов водил подьячий. Все они сидели за столами с красным сукном и «вершили» дела.

Долгоруков углубился в изучение наказов, регламентов и инструкций, направлявших его на путь неуклонного соблюдения законности и справедливости. Они «учили порядочно думать и рассуждать, открывали пути к правде и поощряли к подвигам чести», но вместо этого, пишет он, ему «надлежало прибирать хитрые обиняки, коверкать чистые идеи под титлом политики, навыкнуть ябедничать, крючкотворством заменять логику, пронырством мудрость, велеречием надутым простое природное чувство, сноравливать сильному, волочить нищего и зажмурясь смотреть на расхищение казённых кладовых».

Но не так был Иван Михайлович воспитан – во всяком случае, таким он предстаёт в своих мемуарах. Главным правилом он взял блюсти как зеницу ока целость царских доходов, не отступать от правды, соблюдать справедливость. Дела в палате и отчётность были запущены, сам Долгоруков был совершенный профан в делах, но он смело вступил в руководство палатой, полагая, что со временем всему научится. С первых же дней он обнаружил повальное и наглое воровство, поддельные отчёты, запущенность дел и полную некомпетентность практически всех чиновников палаты. Исключение составлял только один дельный и честный чиновник, да и тот грешил пристрастием к вину. Сражение с этими административными язвами, как мы увидим, оказалось ему не под силу.

Чиновники, обнаружив «неразумность молодого повесы», вздумавшего мешать им в своих тёмных делишках, прибегли к испытанному средству – поссорить его с губернатором. И быстро преуспели в этом. Искра неприязни была высечена из казалось бы пустякового дела. Наместническое управление – а Ступишин после неожиданной смерти генерал-губернатора И.М.Ребиндера стал врио генерал-губернатора – было за какие-то нарушения оштрафовано сенатом и должно было внести штраф в казённую палату. Ступишину внушили, что во всём виноват новый вице-губернатор, настаивавший на том, что бы деньги были непременно внесены в кассу палаты. Штраф в сумме 1000 рублей был взыскан, но отношения между губернатором и вице-губернатором стали более холодными.

Потом супруги Долгоруковы, любители Мельпомены, устроили в Пензе домашний театр, а после спектакля – ужин, на который, кроме четы Ступишиных, были приглашены представители местного общества, включая нескольких купцов. Недоброжелатели Долгорукова тут же пустили слух, что они пригласили на ужин «всякий сброд» в насмешку над губернатором!

Холодок в отношениях между двумя главными лицами губернии плавно перешёл в распрю, и распря расширилась и углубилась. Поводом для неё послужило празднование Петрова дня. Штаб-лекарь пригласил Долгоруковых к себе на бал, в то время как давал у себя обед председатель Верхнего земского суда Колокольцов. Иван Михайлович посчитал организацию любимого им праздника не совсем удачным и решил устроить торжественный обед у себя, но предварительно осведомился, не устраивает ли обед сам Ступишин. Губернатор обеда не планировал, но, узнав, что вице-губернатор имеет на такой обед виды, решил опередить его и обед у себя всё-таки организовал. Но настроение губернатора было уже испорчено – выходило, что Долгоруков вынудил его пойти на расходы и прочие неудобства, так что обстановка на обеде была напряжённой, все молчали, досадовали про себя, никто не танцевал, все ходили из угла в угол и о чём-то перешёптывались. Губернатор требовал от Долгоруковой каких-то объяснений. Одним словом, праздник был испорчен.

Потом прокурор подал на вице-губернатора донос, и Иван Михайлович, пытаясь оправдаться, вступил в долгие объяснения с Сенатом. Губернатор под видом сохранения мира и спокойствия в своём хозяйстве стал призывать вице-губернатора к примирению с доносчиком. Ивану Михайловичу это показалось и несправедливым, и оскорбительным, а потому стал возражать. Мало-помалу спор между ними стал приобретать жаркий характер, а потом Иван Михайлович просто хлопнул дверью и покинул кабинет Ступишина. Н.В.Гоголь ещё даже не родился, а материал к его повести о том, как поссорились Иван Алексеевич с Иваном Михайловичем уже был готов. Впрочем, Ступишин вёл себя в рамках приличий и подспудную борьбу со своим вице-канцлером вёл по всем правилам этого искусства.

На дворянские выборы в Пензу приехал князь Александр Куракин и «своим вельможным сиянием» осветил губернский город. Он усердно взялся за примирение Долгорукова со Ступишиным и достиг в этом деле некоторых успехов. Во всяком случае, видимость нормальных отношений между ними была на некоторое время восстановлена.

Кстати о выборах. Выбирали членов суда и предводителей дворянства, срок действия которых истекал каждые три года. Выборы 1792 года, как всегда, знаменовались шумными пирами, торжественными балами, роскошными обедами, сопровождавшимися неумеренными возлияниями, скандалами, ссорами и даже драками. Поскольку дворянского дома в Пензе тогда ещё не было, то для собраний и баллотировки голосов Ступишин отдал верхний этаж своего дома.

Каждое четвёртое утро дворяне, получив от полупьяного гарнизонного офицера повестку, собирались в губернаторском доме, шумно обсуждали кандидатуры и бросали белые шары в пользу того, на кого им через своих стряпчих указывал губернатор. Стряпчие открыто подходили к каждому выборщику, шептали ему на ухо нужную фамилию и указывали ящик, в который ему следовало бросить шар. «Если же кто дерзал иметь свою собственную волю, то таковой притеснялся, назывался преступником закона и подвержен бывал за упорство нередко несчастию», – сообщает нам свидетель Долгоруков.

Выбранная кандидатура подлежала утверждению губернатором. В процесс выборов губернатор не должен был вмешиваться, но на практике губернаторы сплошь и рядом, используя административный ресурс, нарушали закон. В Пензе по поручению Ступишина действовал всё тот же Полдомасов. Выборы благополучно закончились в три часа утра, всё прошло без сучка и задоринки, потому что Полдомасов заблаговременно составил список с нужными фамилиями и со своими подручными успешно обработал дворянских выборщиков. В губернские дворянские предводители был избран отставной артиллерийский капитан А.В.Мошков, Полдомасов, стряпчий по уголовным делам и никакого отношения к дворянским выборам не имевший, составлял акт и подсовывал его Ступишину. Тот, не глядя, ставил на нём свою подпись. Всё запили шампанским и не только шампанским – праздничные обеды после этого длились целые две недели – и, наконец, разъехались по домам, чтобы снова появиться в Пензе через три года.

Один из таких обедов давал местный откупщик купец Печерин. Но Печерин был подставным лицом, истинным откупщиком был князь Куракин. Сей мнимый откупщик то ли по собственному рассуждению, то ли по совету патрона, решил упоить приглашённое общество до смерти. «По несчастной необходимости» на обед был приглашён и князь Долгоруков. Гости сели за стол в два часа пополудни и закончили пить через четыре часа. От обилия напитков и блюд Иван Михайлович уже мысленно распрощался с жизнью, но Бог не дал умереть. Пили так, что князь Куракин при всех орденах и регалиях под гусли пустился в пляс с купцами и лихо отплясал «бычка». Иные, пишет Долгоруков, от умиления прикладывались с крестным знаком к его орденам, какой-то пьяный судья, прижав уже бесчувственного губернатора в угол, стал его целовать и чуть не задушил от избытка переполнивших его чувств.

Вечером князь Куракин, как ни в чём не бывало, в бодром и приподнятом духе, играл в карты. Долгоруков отходил от обеда всю ночь. «Умели мы перенять недостатки предков», – замечает он, – «а добродетелей их не заняли». Вот если бы с таким же усердием дворяне исполняли свой служебный долг!

Примерно так же проходили выборы и на местном, уездном, уровне.

После выборов Пенза опустела, притихла и затаилась снова, но ссора Долгорукова и Ступишина разгорелась с новой силой. Иван Михайлович решил отпроситься в отпуск, чтобы поехать в Петербург и попросить нового генерал-прокурора Самойлова либо перевести его в другой город, либо найти от нападок Ступишина хоть какую-нибудь защиту. Выполнить своё намерение Ивану Михайловичу удалось лишь в марте следующего 1793 года. Надежды на поездку возлагались большие, но всё случилось по сценарию, содержавшемуся в русской пословице: «Дурак бросит камень в воду, а десять умных не вытащат».

Вернувшись из Петербурга и не найдя там защиты или возможности перевестись в другой губернский город, Долгоруков продолжил борьбу с расхищениями, обманом и головотяпством своих подчинённых. Больше всего он расстраивался из-за того, что чиня ему препоны и подвохи, враги его вредили не столько ему самому, сколько делу и службе. Директор Экономии В. Н.Зубов настрочил на него донос, согласно которому вице-губернатор якобы расхитил деньги винокуренного завода на сумму в 1 миллион рублей. Из-за злости на начальника Зубов сильно переборщил с суммой: доход завода ограничивался суммой на 400 тысяч рублей меньше. Долгорукому не составило труда показать истинное состояние дела, и донос Зубова остался втуне. Доносчик был выгнан со службы своим племянником, фаворитом Екатерины Платоном Зубовым. А Долгорукого пока оставили в покое, и всё пошло по-старому.

Зубов ушёл, и на его место пришёл некто Плюсков и привёз с собой сильное подкрепление – два рекомендательных письма: одно – от самого графа Безбородко, который любил мутить воду в чужих епархиях, а другое – от своего тестя, кривого откупщика богача Мещанинова. Вторая рекомендация, иронизирует Долгоруков, должна была свести на «нет» первую, но в Пензе всё восприняли иначе. Плюсков был человек молодой, энергичный и сведущий в домоводстве – главным образом, в своём, добавляет наш ядовитый мемуарист.

Плюсков начал свою деятельность с соблюдением осторожности и «мужичков щипал помаленьку». Это был уже третий директор экономии при Долгорукове, а поскольку по христианскому закону человеку более трёх жён иметь запрещается, то у Долгорукова возникло предчувствие, что он уйдёт со своего места раньше Плюскова. Предчувствие это полностью оправдалось: вице-губернатор скоро потерял своё место, а директор экономии остался в Пензе.

В декабре 1796 года И.М.Долгоруков был отставлен от должности и покидал Пензу со слезами на глазах. Пензенская губерния была упразднена, а её территория поделена между соседними губерниями. Впереди маячила неизвестность, отсутствие денег на содержанье семьи, и он пребывал в состоянии тоски и обиды на начальство24.

На состояние дел в губерниях накладывала свой отпечаток извечная проблема взаимоотношений начальства со своими подчинёнными. Она, конечно, была не нова и давала о себе знать на протяжении всей нашей христианской цивилизации. Но от этого положение дел не становилось лучше.

У олонецкого наместника (губернатора) Г.Р.Державина с самого начала не сложились отношения с генерал-губернатором и генерал-поручиком Т.И.Тутолминым (1784—1793), который надзирал ещё и над Архангельской губернией. Проявления скрытой неприязни и вражды со стороны Тутолмина следовали одно за другим. Наместник сразу невзлюбил знаменитого поэта, в письме в Петербург он называет Гаврилу Романовича «изрядным стихотворцем, но плохим губернатором» и поставил своей целью изжить Гаврилу Романовича из губернии. Как пишет С.М.Бриллиант, Тутолмин не без оснований обвинял Державина в «наклонности переходить пределы власти, в стремлении выставить на первый план себя и свои заслуги», а Державин так же справедливо считал Тутолмина самовластным правителем, грубо подавлявшим всякую инициативу у подчинённых. О таких «бурбонах» поэт писал в своей оде на «На счастье»: «На пышных карточных престолах сидят мишурные цари». Добавим, что признанный всем светом поэт обладал к тому же неуживчивым горячим характером.

Из записок самого правителя наместничества Олонецкого края, т.е. губернатора Г.Р.Державина, наглядно явствует, каким нападкам он подвергался со стороны Тимофея Ивановича и его клевретов. Гаврила Романович оставил нам подробное описание одного глупого и неприглядного эпизода из своей повседневной губернаторской жизни.

На Фоминой неделе судебный заседатель Молчин шёл в присутствие и по дороге в присутствие столкнулся с ручным медвежонком, любимцем всего города, принадлежавшим асессору Аверину, проживавшему в одном доме с Державиным. Молчин взял медвежонка с собой в суд и в шутку представил его словами:

– Вот вам, братцы, новый заседатель Михаил Иванович Медведев.

Все посмеялись, прогнали медвежонка на улицу и принялись за работу. Молчин, придя к губернатору обедать, рассказал Державину о своей шутке, а Гаврила Романович, посмеявшись, сделал ему реприманд: мол, не дело было так шутить в присутственном месте – начальство может сделать шутнику большой «напрягай».

Прошёл месяц, и все забыли о шутке Молчина, но потом, кому нужно было, о ней неожиданно вспомнили. Из Петербурга просочились слухи о том, что судебный заседатель Шишков представил там эпизод с медвежонком в самом уродливом и нелепом виде. Губернатор, якобы, заставил Молчина привести медвежонка в суд, чтобы посмеяться над наместником Тутолминым, который, кстати, был человеком безграмотным. Медвежонок, по версии доносчика, был посажен в председательское кресло (а председателем суда был полковник Н. Тутолмин, двоюродный брат наместника), его лапу окунули в чернильницу и водили ей по бумажным чистым листам, которые подносил секретарь. Кто-то, якобы, стал возмущаться и требовать убрать медвежонка, но Молчин, якобы, зашикал на него и сказал:

– Не трогайте, медвежонок губернаторский!

В июле отсутствовавший Тутолмин вернулся в Олонецк и первым делом, не заходя к губернатору, приказал сделать запись о происшествии в суде – якобы от имени членов суда – в специальном журнале. Узнав об этом, Державин предложил Тутолмину, прежде чем официально заводить дело, встретиться с ним и узнать истинные обстоятельства этого смехотворного дела. Тутолмин предложение Гаврилы Романовича проигнорировал, вошёл с ходатайством в губернскую канцелярию и попросил суд примерно наказать тех, кто издевался над его честью и достоинством.

Державин, по своему положению, должен был рапорт Тутолмина завизировать, но он делать этого не стал и ждал, что будет дальше. Дальше «возник» другой клеврет наместника – прокурор, который подал протест за задержку в рассмотрении рапорта своего патрона. Державин был вынужден принять документ к рассмотрению и поставить на нём свою резолюцию: вызвать Тутолмина в присутствие и в его присутствии сделать Молчину выговор за неуважительное место к суду.

Тутолмину такая резолюция не понравилась: виновного наказывали за неуважение к суду, а не к нему. Он нажал на суд и добился того, чтобы Молчин был предан уголовному суду. Державин в ответ заявил о невозможности отменить определение губернского правления и предоставляет наместнику решение дела перенести в Сенат. Тутолмин и старый враг Державина генеральный прокурор А.А.Вяземский32 так и сделали. Особенно старался прокурор.

– Вот, милостивцы, смотрите, что наш умница стихотворец делает: медведей – председателями, – говорил он сенаторам.

Сенаторы к наместникам относились с большим пиететом и быстро состряпали Державину указ, в котором требовали объяснения по такому «государственному» делу. Объяснение последовало. Губернатор ещё раз подчёркивал в нём всю смехотворность и несуразность возникшего дела, недостойного правления Екатерины II. Сенат был вынужден замять дело и положить его под сукно.

А Державина, как мы уже знаем, на всякий случай перевели в Тамбов. Помпадур же Тутолмин остался на своём месте.

Наш знакомец владимирский губернатор И.М.Долгоруков (1802—1812), в отличие от Державина, в своих записках отзывается о Тутолмине в самых лестных выражениях: «Муж деятельный, умный, тонкий и самого благосклонного со всеми обращения». А всё дело в том, что Тутолмин, курируя в 1812 году ополчение в нескольких центральных губерниях, включая Владимирскую, выхлопотал Ивану Михайловичу орден Св. Анны.

Сам Долгоруков не смог ужиться с своенравным и независимым губернским предводителем Петром Прокопьевичем Курзаковым (1803—1805). Однажды Курзаков взял и вызвал во Владимир всех уездных предводителей на совещание, не предупредив об этом губернатора. Иван Михайлович был сильно рассержен: во-первых, съёзд уездных предводителей мог проходить только при разрешении губернатора, а во-вторых, отсутствие дворянских уездных предводителей на местах застопорило решение некоторых вопросов, что свело поездку Долгоруков по уездным городам на «нет». Губернатор сделал Курзакову выговор, но в ответ услышал грубые инсинуации. Долгорукову пришлось повысить голос, но «ничто на жаркую голову его не действовало». Губернатор сделал предводителю письменный выговор, но тот пожаловался министру внутренних дел Кочубею, а министр потребовал от Долгорукова ответа. После объяснения губернатора с министром Курзаков получил-таки реприманд и свои амбиции умерил, но отношения между губернским предводителем и губернатором были испорчены.

Возникали у губернатора проблемы и с Павлом Михайловичем Извольским (1806—1808), другим губернским предводителем. Найдя выбранных на очередном дворянском съезде чиновников негодными по своим личным и деловым качествам, Долгоруков, воспользовавшись своим правом, отказался утвердить их и снова навлёк на себя неудовольствие Петербурга. Между Владимиром и столицей началась обычная канцелярская тягомотина, которая длилась два года и закончилась ничем. Впрочем, избранные в губернское предводительство помещики к вящему удовлетворению губернатора так и остались сидеть в своих имениях.

Симбирский губернатор А.М.Загряжский (1831—1835) был слаб на язык и по этой причине испортил отношения с губернским предводителем князем М.П.Баратаевым (1820—1835). Когда Баратаев помолвил свою дочь с сослуживцем губернатора по гвардии с князем Дадьяном, Загряжский с усмешкой заявил Дадьяну, что он мог бы найти себе более выгодную партию. Эти слова дошли до сведения губернского предводителя, и отношения между ним и губернатором испортились так, что Николаю I пришлось разводить их и отзывать Загряжского с поста.

В 1796 году в верхнем эшелоне власти Пензенской губернии произошли радикальные перемены: в марте вместо губернатора И.А.Ступишина был назначен д. с. с. Михаил Яковлевич Гедеонов, и в этом же году Екатерина отозвала с должности генерал-губернатора М.В.Каховского и заменила его генерал-поручиком Андреем Ивановичем Вяземским. Ни Гедеонов, ни Вяземский вступать в должность не торопились и надолго остановились в Москве.

Исполнявший тогда обязанности губернатора князь И.М.Долгоруков сразу не понравился князю Вяземскому. Как пишет Иван Михайлович, причиной неприязни к нему нового начальника послужило его нежелание подольститься. В отличие от некоторых курируемых Вяземским чиновников, поспешивших в Москву представиться новому генерал-губернатору, отставной бригадир Долгоруков полагал, что представляться своим подчинённым должен был Вяземский. Льстивые угодники посылали к Вяземскому в Москву нарочных с отчётными документами, истощая на эти командировки и без того пустую губернскую казну, а Долгоруков ждал, когда Вяземский займёт своё служебное мест в Нижнем Новгороде. Как пишет Иван Михайлович, он был горд, а Вяземский – спесив, и в этом и крылась причина того, что Вяземский с самого начала не жаловал Долгорукова. Впрочем, невзгоды Ивана Михайловича скоро были компенсированы приездом в Пензу доброго губернатора Гедеонова.

Наконец, в губернию пожаловал и князь Вяземский. Приезд генерал-губернатора, пишет Долгоруков, можно было сравнить с прибытием какого-нибудь восточного сатрапа. Гедеонов по совету своего вице-губернатора решил встретить начальника с должным вниманием и почтением, но без «идолопоклонства». Привыкший к лести Волконский сразу это заметил и, вместо тщательно подготовленной квартиры, «под видом неведения», остановился в доме у какого-то мелкого чиновника. Было ясно, что Вяземский уже приготовил для пензенских руководителей «сюрпризы», и они не замедлили проявиться.

Как только Гедеонов с Долгоруковым заявились у Вяземского для представления, последний первым делом спросил:

– Знаете ли вы, кто вы и кто я?

После этого последовал выговор за то, что его на границе губернии не встретили. Гедеонов вышел от него, едва сдерживая слёзы. Не успели Гедеонов и Долгоруков опомниться от выволочки, как Вяземский приказал вернуть их и, «умеряя голос свой и все пылкие движения досады своей», позволил отвезти себя в приготовленную квартиру. Теперь Гедеонов и Долгоруков хорошо узнали, кто был господин Вяземский.

Десять дней, которые Вяземский прожил в Пензе, стали, по мнению Долгорукова, «предтечей того сурового государства, которое висело над головами нашими». Каждый день в семь часов утра он с Гедеоновым представал перед генерал-губернатором. Все эти дни они забыли про фраки, и не «вылезали» из мундиров и часами были вынуждены выслушивать все его глупые поучения. Он толковал им о каких-то экономических теориях, которых он наслушался в Англии и которые никак не подходили к российским условиям. Он требовал, чтобы губернское правление уподобилось полковой канцелярии, в которой он играл бы роль полковника, Гедеонов – майора, а Долгоруков – капитана. При этом Вяземский, при всей остроте своего ума, был «горяч до бешенства, спесив, властолюбив, враг противоречия, самовластен в заключениях, скор в предприимчивости». Обращался он к Гедеонову и Долгорукову исключительно официально, употребляя титулы и звания, и «титуловал себя своим чином». Даже при представлении дамам он не забывал сказать им, что он – генерал-губернатор. Когда он уехал, вся Пенза вздохнула с облегчением. «Участь равная всех начальников», – философствует князь Долгоруков, – «в глаза все им льстят, а заочно злословят».

А.Т.Болотов в своём жизнеописании приводит эпизод встречи в январе 1788 года губернатора в уездном тульском городе Богородицке. Местные чиновники, узнав о том, что губернатор должен посетить их город, собрались в гостеприимном доме Болотова и стали ждать. Ждали день, другой, а губернатора всё нет как нет. Просто ждать надоело и стали пить, гулять, играть в карты и веселиться. Так прошла неделя, и чиновники загрустили: куда же подевался губернатор. И вдруг к городничему примчался вестовой и сообщил, что губернатор приближается к Богородицку. Городничий бросил карты и сломя голову, еде успев накинуть шубу, бросился вон из дома. Он сел в стоявшие наготове сани и тут же исчез в поднявшейся метели.

Чиновники тоже забегали-засуетились, вызвали слуг и стали готовиться к встрече высокого начальства. Выехав за город, городничий стал пристально всматриваться в снежную круговерть, но ничего не видел.

– Так где же ты видел губернатора? – спросил он вестового.

– Да вон он!

Вестовой указал на какое-то тёмное пятно медленно приближавшееся к ним. Когда большое и тёмное пятно поравнялось с ними, городничий сбросил с себя шубу, выскочил из саней и стал перед ним низко кланяться. Но что за наваждение! Взглянув попристальней, городничий обнаружил перед собой …возок с сеном! Рассерженный глава города вернулся к своим товарищам ни с чем. Впрочем, его рассказ привёл чиновников в смешливое состояние и все, включая городничего, стали хохотать. Нахохотавшись досыта, снова взялись за карты. Время от времени кто-нибудь спрашивал:

– И как же тебя, братец Антон Никитич, угораздило раскланиваться перед возом с сеном?

И снова все принимались хохотать.

За картами последовал ужин, потом чиновники разъехались по домам, а хозяин тоже лёг спать в твёрдой уверенности, что ждать губернатора было уже бесполезно. Не успел он как следует расположиться на ночь, как появился запыхавшийся вестовой и доложил, что приехал Его Высокопревосходительство. Болотов пишет, что губернатор оказался человеком не гордым и приятным в общении. Он охотно принял все его извинения, отказался от ужина и попросил только чай. Пока готовили чай, губернатор грелся у печки и разговаривал с хозяином. Болотов с гордостью пишет, что губернатор «отменно» полюбил его, а он его в ответ «почитал и любил искренно». Остались довольны визитом и остальные богородицкие чиновники33.

Вятский губернатор Аким Иванович Середа (1843—1851) был ещё одним порядочным губернатором, прославившимся своим трудолюбием, преданностью делу и бескорыстием. К.И.Тюнькин пишет, как проснувшиеся к заутрене вятчане шли мимо губернаторского дома и наблюдали свет в его окнах. Аким Иванович всё работал и не ложился спать. Автор книги о М.Е.Салтыкове-Щедрине приводит рассказ вятских старожилов о том, как Середа выгнал из своего кабинета богатого купца Гусева, явившегося к губернатору «с обычной данью – двадцатью пятью тысячами на вызолоченном блюде».

А.И.Середа во многом способствовал акклиматизации сосланного в 1848 году в Вятку 22-летнего М.Е.Салтыкова, позаботившись и о его жилье, и о трудоустройстве в свою канцелярию. Кстати губернатор ещё в 1846 году в письме министру внутренних дел выразил пожелание присылать к нему в губернию политических ссыльных, которые своей образованностью и добропорядочностью могли приносить пользу, в то время как их вредные политические взгляды вятскими жителями не могли быть восприняты.

Заметим, что если политические взгляды молодого социалиста-петрашевца Салтыкова, будущего Щедрина, и вправду на вятчанах не сказались, то сам он, кажется, сильно приглянулся, молодой, красивой и своенравной губернаторше Наталье Николаевне, которая взяла его под свою опёку. Впрочем, Аким Иванович, много прощавший своей жене, особого внимания на это не обращал. Он был настоящим трудоголиком.

В Вятке, выведенной в «Губернских очерках под названием Крутогорска, Салтыков пробыл несколько долгих и мучительных лет.

Провинция не только трудилась в поте лица, но и пользовалась своим досугом в меру своего положения, наклонностей и культурного уровня. Конец XVIII века ознаменовался заметной тягой дворян к увеселениям. Балы, маскарады, обеды, вечеринки, карточные игры, танцы следовали непрерывной чередой. Внуки и внучки птенцов Пера Великого уже вполне усвоили европейский «штиль» жизни и одежды и, не жалея средств, усердно имитировали внешнюю парижскую, лондонскую и прочую мишуру. Серьёзные книги читали единицы – так же, как и настоящая музыка и живопись была уделом отдельных личностей.

«Род жизни был тщеславный», – пишет И.М.Долгоруков о пензенском обществе 1791 года. – «Губернатор имел свой день. Председатель Гражданской палаты, ленивый судья, но жестокий игрок, держал открытый дом, и с утра до вечера у него на нескольких столах козыряли в карты. Председатель Земской палаты, зажиточный также дворянин, давал еженедельно обед и вечеринки с музыкой. Вообще все старались роскошничать наперерыв один перед другим, и действительно, в Пензе тогда, по пословице русской, нельзя было распознать хвастливого от богатого. Можно было на всякий вкус найти беседу: у губернатора неумолкаемый разговор о старых походах; у Жедринского банк и все игры; у межевого президента (ибо тут была контора) неисчерпаемая чаша водки и вина, он был примерный пьяница; у председателя Уголовной палаты козни и лукавые шёпоты по вечерам; у Колокольцева молодечество, всякий непотребный глагол, – словом, всего было много, и всякий про себя думал, что он попал в тон общежития московского или петербургского…»

Иван Михайлович Долгоруков (1764—1823).

Вице-губернатора Долгорукого пензенское общество на первых порах усиленно опекало и приглашало в свои дома. Сначала его пригласил президент межевой конторы Маслов. Маслов уже несколько лет межевал жителей этого низового края. Межевать на его языке, пишет Долгоруков, означало произвольно нарезать участки, менять их и тасовать по своему произволу, как карты и отдавать за взятки.

«Коронный» обед Маслов давал по случаю именин жены. Придя в дом к Маслову, вице-губернатор обнаружил, что хозяин уже до обеда был мертвецки пьян, доказывая гостям, что «надворные советники в провинции так же умеют пить, как в гвардии последний полковой писарь».

В тот же вечер Долгоруков пошёл в клуб. «Что за зала! Что за музыка! Что за освещенье!» – восклицает бывший завсегдатай петербургских балов. – «Всё меня приводило то в смех, то в жалкое соболезнование». Однако подумав, что и ему теперь придётся разделять эти жалкие пензенские забавы, он перестал хохотать и поспешил представить их вполне приличными.

Самым уважаемым человеком в Пензе – непререкаемым старейшиной – был бывший воевода и отставной надворный советник Чемесов. Он, по словам Долгорукова, играл в Пензе роль, которую играл Шереметев в Москве – «так же пыщился, надымался, давал балы, приглашая на них всех без разбора, но был в обращении со всеми ласков и вежлив». Чемесов, по словам Долгорукова, плохой судья, плохой воевода, но добрый мужик, позиционировал себя патриотом, обожал Вольтера, при губернаторе вёл себя грубо и дерзко, проповедуя «самые жёсткие правды» и воображал себя Паниным в сенате.

Дамское общество, пишет Иван Михайлович, было довольно приятно (при этом читателю следует знать, что Долгоруков был большим аматёром по женской части и таял перед каждой юбкой), «иные попадались остры, любезны и очень ловки, но весьма редко; девушки все умели танцевать, щеголяли со вкусом и старались блеснуть нарядом».

Публичная жизнь, однако, была не развита, клуб был в «жалком состоянии», потому что не знали, как его «сладить», театром не интересовались, поскольку считали, что развлечений и так было предостаточно, например игра в карты.

До приезда в Пензу Иван Михайлович вместе с женой увлекался театром и, кажется, обладал определённым актёрским талантом. В Пензе театрального кружка не оказалось, и вновь испечённый вице-губернатор увлёкся танцами. Это если не шокировало местное общество, но, во всяком случае, сильно удивило: как такого высокого ранга чиновник мог опускаться до того, чтобы скакать кадрили или выделывать ножками всякие антраша. Не солидно-с! Но Долгоруков полагал, что в свободное от работы время человек мог заниматься чем угодно, тем более что танцы были куда лучше пьянства или карт. «Везде выказывать свой чин, по-моему, есть самое низкое чванство», – пишет он.

Провинциальные блюстители нравов были тогда всегда на страже. В 1805 году инспектор Веденяпин доносил училищному совету о поведение учителя французского языка Гессинга как «крайне противоположном добронравию и качествам, приличным званию наставника». Чем Гессинг не угодил Веденяпину, Дубасов не сообщает. А вот учитель истории Нащинский явно нарушил рамки добронравия: он придумал себе новый источник доходов, объявляя себя женихом в семействах, в которых были взрослые дочери. Родители дочерей переполнялись доверием от свалившегося на них счастья и снабжали «жениха» деньгами. А Инспектор училища Зайцев стал известен тем, что публично ругал матерным словом преподавателей.

Наш бытописатель Ф. Вигель рисует нам следующее изображение киевского общества. Он относит Киев к т.н. казённым городам, имея в виду, что в них встречаются большей частью люди казённые, служивые. Киевским наместником при Екатерине Великой был 80-летний «полумёртвый старец», старший генерал-поручик по армии Семён Ермолаевич Ширков (1782—1795). «Он разрушался, но всё упрямился оставаться на губернаторстве», – вспоминает Вигель. Губернатор пользовался уважением, но в народе ходили слухи о странном семействе курских помещиков Ширковых, члены которой обвинялись в насилии, кровосмешении и прочих преступлениях, «из коих некоторые были доказаны по делам».

Ширкова сменил представитель смоленских помещиков храбрый и израненный генерал Красно-Милашевич Василий Иванович (1797, 1799—1800), человек также умный, деловой и способный администратор. Он оставил у киевлян по себе добрую память, был человек холостой, небогатый, но раза два в год давал балы.

Киевские балы, начинавшиеся, как правило, не рани семи часов вечера, открывались обыкновенно польским, т.е. полонезом. Выступал обычно хозяин с какой-нибудь представительной дамой. За ним чинно следовали другие пары, мужчины важно выделывали замысловатые па, меняли руки, и всё это продолжалось не менее получаса. Потом начинались т.н. англезы и контрдансы, мужской ряд выстраивался напротив женского, и начинались своеобразные хороводы. Танцоры старались разнообразить танцевальные фигуры, каждый контрданс имел своё название. Например, один из них носил название Даниила Купера, другой назывался Березанью. Был танец Соваж, Английский променад, Pré juge vaincu и т. д. О мазурке и краковяке в Киеве ещё не слышали, хотя Варшава была рядом. Матрадура и тампета появились тоже позже. Вместо французской кадрили киевляне танцевали какой-то монюмаск. Когда весёлые и быстрые танцы надоедали, переходили к менуэтам и тяжеловесному немецкому аллеманду. В последнем особенно отличался полусумасшедший разрумяненный немец доктор Шёнфогель.

На киевских балах могли танцевать и украинские метелицу и казачка, русские и цыганские пляски – кто во что горазд. Заканчивались балы алагреком, который более известен под названием гросфатера.

Коноводом всех балов был 67-летний генерал-немец Нилус. Он распоряжался танцами, руководил музыкантами и с «неимоверной живостью плясал весь вечер до упаду». При этом он был подагриком, и иногда болезнь держала его дома, и тогда отсутствие его на балу сильно чувствовалось.

И. Дмитриев живописует умилительную картину симбирского общества екатерининского времени. Он утверждает, что все симбирские жители – от дворянина до простолюдина – «наслаждались совершенною независимостью… никто не нёс другой повинности, кроме поставки в очередь свою бутошника и, по временам, военного постоя». У каждого мещанина при доме был садик, на окне в бурачке росли розовые бальзамины, никто не платил налогов за клочок купленной или доставшейся от деда земли. Заграничные товары были дёшевы: фунт американского кофе стоил – кто поверит? – всего сорок копеек, «рубль ходил за рубль, серебра было много», а об ассигнациях и помину не было. «Первенствующие» и уважаемые в городе особы были комендант, начальник гарнизонного батальона и воевода. (Заметим, что воевода по значимости занимал третье место). Ни театров, ни клубов, разлучающих мужа с женой, не было. Слова «рассеяние» никто не знал и не понимал.

В круг общения симбирского жителя Дмитриева входили два-три человека, «умных, образованных, недавно покинувших столицу. Между ломбером, любимою тогда игрою, и ужином оставалось ещё довольно времени для разговоров». Говорили о литературе, театре, слушали анекдоты о соперничестве Ломоносова с Сумароковым, о шутках последнего над Тредиаковским, судили об их талантах и утешались надеждами на талант Фонвизина. «Иногда разговор принимал нечувствительно тон важный: сетовали об участи Москвы, где свирепствовало моровое поветрие, судили об мерах, принимаемых против него светлейшим князем Орловым или с таинственным видом, вполголоса, начинали говорить о политических происшествиях 1762 года». Отталкиваясь от государственного переворота Екатерины, «восходили» к временам Анны Иоановны и Бирона и до превратности судьбы русских вельмож.

Одним словом, не жизнь расстилалась перед будущим поэтом и государственным деятелем, а райские кущи. Впрочем, не будем укорять Дмитриева: воспоминания о юности своей мы сами часто склонны окрашивать в розовые тона.

В 1810 году владимирскому губернатору и столичному жителю И.М.Долгорукову, наоборот, местные нравы представлялись в самых мрачных тонах. Посудите сами: дворянский предводитель города Коврова Рогановский, «человек уже возмужалых лет», не получив развода с женой, женился на молодой девушке, а когда губернатор доложил об этом в Петербург и получил оттуда предписание отрешить Рогановского от должности и отдать под суд, вся общественность стала осуждать его за «донос». Вызванные в суд свидетели отказывались от своих показаний, и суд над Рогановским тянулся два года, пока его не убили собственные крестьяне.

Пожилой и богатый дворянин Кайсаров, овдовев после трёх браков и получив отказ заключить четвёртый, завёл любовницу и имел от неё внебрачных детей, которых крестил его сын от первой жены. Император Павел отказал ему в ходатайстве усыновить внебрачных детей, и тогда Кайсаров женил на любовнице сына от первого брака и навязал ему всех её детей. Таким образом, сын усыновлял своих побочных братьев! Начатое против Кайсаровых дело кончилось, когда отец и сын уже померли от пьянства.

Да что там рядовые дворяне! Губернский прокурор Бут открыто жил с местной Мессалиной, а потом женился на её дочери, наградив первую незаконными, а вторую – законными чадами. «Вот до чего доходило поведение дворянское», – возмущался Долгоруков, – «а везде были училища, пансионы, университеты, все хвастались просвещением». Там где портятся нравы, гибнут целые царства, делает справедливый вывод князь. И губернаторы тоже, добавим мы от себя.

В 1811 году во время крестного хода и торжественной литургии в Боголюбском монастыре по случаю возвращения иконы Богородицы протопоп Александр, то ли родственник Сперанского, то ли внебрачный сын митрополита Амвросия, по характеристике губернатора Долгорукова, «малый молодой, безобразного поведения, редко трезвый, ничему не обученный, дрянь в общежитии и поступках», устроил дебош. По указанию губернатора полиция удалила пьяного протопопа с праздника и отвела его к себе в участок протрезвиться. Долгоруков пишет, что всё это было сделано тихо и чинно, и о протопопе все скоро забыли. Но последствия этого инцидента оказались для князя чреватыми для его карьеры. Церковники взяли под защиту протопопа Александра, якобы «пострадавшего» от произвола губернатора. Тесть протопопа из местного владимирского причта, явился в дом к губернатору, «кричал, шумел и велеречил по торговому обычаю», требуя освободить зятя. Долгоруков вывел «защитника» за руку из своего дома и велел ему идти домой, благо зятя из съезжей уже выпустили на свободу.

Инцидент, казалось, был исчерпан, но не тут-то было. Дело доложили в Синод. Этим немедленно воспользовались недруги губернатора в Петербурге и Владимире. Они обвинили губернатора в избиении протопопа и грубом обращении с его тестем и, нагородив кучу лжи и клеветы, начали компанию по его дискредитации и удалению с губернаторского поста.

Вот так, практически на ровном месте, возник конфликт, в котором «политкорректный» Петербург взял сторону распоясавшихся попов. Из столицы приехал статский советник Харламов, чтобы расследовать это дело, которое дошло до самого царя. Причём первой мыслью Александра I было уволить губернатора с места.

Потом Долгоруков на почве нарушения закона о рекрутском наборе столкнулся с упоминавшимся выше вице-губернатором А.Е.Дюнантом (1809—1819). Дюнант, совершив по дешёвке купчую на двух дворовых людей, решил заработать на них и сдать в рекруты. При этом он не стал дожидаться положенного законом трёхлетнего срока после заключения купчей, а сразу представил их в качестве своих рекрутов. Чтобы обойти закон, Адриан Егорович инсценировал у себя кражу шкатулки с деньгами одним из этих купленных крестьян, а если крестьянин вор, то ему прямая дорога в армию. Купив крестьян по дешёвке, вице-губернатор мог получить за них рекрутские квитанции, которые котировались уже намного дороже купчей. Расчёты Дюнанта не оправдались, потому что Долгоруков доложил о его махинациях в Петербург.

Князю Ивану Михайловичу вспомнили другие «прегрешения», и судьба его как губернатора была предрешена. Дюнант в отместку подал на губернатора донос, обвинив его в поборах с крестьян на рекрутском наборе и в потворстве махинациям полицмейстера, якобы наживавшегося на пошивке мундиров для армии. В конечном итоге владимирские враги князя Ивана сумели создать в губернии соответствующее общественное мнение и «скушали» губернатора со всеми потрохами.

Поддерживать добрые отношения с местным обществом считалось долгом губернатора. Формой общения с обществом считались обеды, балы и вечера, и для устройства оных губернатор располагал специальными представительскими суммами. Тверской губернатор А.Н.Сомов (1868—1890), прославившийся своей скупостью, экономил на представительских. К обеду для гласных у него подавали дешёвые вина, а обеды для дворянства он устраивал один раз в три года. Вполне основательно предположить, что сэкономленные деньги он присваивал, а это уже подходило под уголовную статью о казнокрадстве.

Гражданского губернатора Архангельской области И.И.Огарёва (1831—1837) волновала другая беда – поголовное пьянство чиновников. Посетивший губернию в 1834 году А.В.Никитенко писал, что Илья Иванович решил по возможности держать подчинённых под своим неусыпным оком, приглашая их к себе на завтраки и на обеды. За не явившимся на трапезу чиновником, который уже успел «тюкнуть», он посылал дрожки. Прежде чем допустить запившего к делам, Огарёв был вынужден подвергать его процедуре отрезвления. Впрочем, продолжает Никитенко, пьянствовал весь город: «В случае сватовства родственники невесты, наводя справки о женихе, уже не спрашивают, трезвый ли он человек, а спрашивают, каков он во хмелю, ибо первое почти немыслимо».

Никитенко оставил нам интересную характеристику Огарёва и военного губернатора адмирала Романа Романовича Галла (1830—1836). Огарёв, пишет автор «Дневников», «не особенно широкого ума, не особенно образован, мало начитан, не честолюбив, но исполнен честности, прямодушия и …простого здравого смысла… Его предшественники …, может, были умнее его, но зато и лучше умели соблюдать личные выгоды». Огарёв объявил войну ворам и взяточникам и не поддаётся никаким соблазнам, которых в торговом городе Архангельске больше, чем где бы то ни было. Под стать гражданскому губернатору действовал и добродушный адмирал Галл.

Губернатор П. А.Булгаков (1843—1854) в полную меру «хлебнул» от выходок одичавшего тамбовский общества (см. главу «Курьёзы губернской жизни») и, как потом выражался, «не успевал отмаргиваться от замечаний» из Петербурга.

Одна тамбовская помещица приехала в Тамбов, чтобы лично увидеть находившегося там проездом великого князя Александра Николаевича. Отпущенные на визит наследника три дня кончились, а помещица так и не смогла лицезреть его. Наступила минута отъезда великого князя. Он уже садился в свой экипаж, и ямщик, натягивая вожжи, чмокал губами, как вдруг раздался зычный голос:

– Александр Николаевич! Александр Николаевич!

Наследник вздрогнул и оглянулся: в находившемся поодаль тарантасе стояла какая-то баба и что есть мочи кричала ему. То была наша помещица, увидевшая наконец предмет своего приезда в город. Булгаков, бледный как смерть, кинулся в её сторону, экипаж наследника престола тронулся с места, а бравая помещица, довольная, что её услышали, стояла во весь рост в тарантасе и махала отъезжающему Александру Николаевичу платком…

Другая помещица вознамерилась обратиться к императору Николаю с просьбой и, купив гербовую бумагу, настрочила её, употребив при обращении такие выражения, как «Всепресветлейший, Державнейший, Всеавгустейший Монарх». Дело было в августе, отправить своё прошение помещица в срок по каким-то причинам не смогла, а в сентябре тратиться на гербовую бумагу не захотела. Она просто переписала титул, заменив слово «Всеавгустейший» словом «Всесентябрейший» и …отправила бумагу по адресу. Какие последствия имело прошение для тамбовского губернатора, история умалчивает.

Но не только безграмотные и «крепколобые» помещики досаждали губернатору Булгакову, были штучки, исходившие от представителей высшей прослойки общества. В музыкальном мире России был широко известен хоровой дирижёр и композитор князь Юрий Николаевич Голицын (1823—1872). В 1851 году он был избран в дворянские предводители и, возможно, сделал бы себе и блестящую административную карьеру, но… на его пути встретилась женщина. И женщина была хорошенькой.

Увлечение ею стоило князю безумных денег, он разорил себя и жену, и последняя была вынуждена, чтобы остановить мужа, обратиться к помощи правительства (парткомов тогда ещё не было). Князя лишили поста дворянского предводителя, над ним учинили опеку, и для его более-менее сносного существования назначили некоторую сумму. Любому другому её бы за глаза хватило, но только не князю Юрию. И он решил увеличить свои доходы, выбрав для этого весьма оригинальный способ.

На одной из тамбовских окраин он нашёл свободный сарай, на воротах которого повесил вывеску следующего содержания: «Продажа дёгтю, рогож и гвоздей и прочего товара камергера двора Его Императорского Величества князя Юрия Николаевича Голицына». Зашедшие внутрь сарая могли также увидеть свисавшие с потолка связки баранок, что, вероятно, должно было свидетельствовать о желании камергера удовлетворить самые широкие запросы покупателей.

Разразился скандал. Булгаков поехал в «дегтярную» лавку уговаривать Голицына снять вывеску и прикрыть торговлю, но князь Юрий наотрез отказался. Понадобилось специальное решение Николая I, чтобы добиться требуемого.

Так что к середине XIX века губернские нравы мало изменились по сравнению с «галантным» веком. М.Е.Салтыков в январе 1851 года пишет из Вятки брату Дмитрию о том, что гибнет «среди нелепых бумаг губернского правления и подлейшего бостона». Погруженность в дела – канцелярская «галера» – не спасает от тоски и скуки, и Салтыков вынужден был погрузиться в забвение и оглушать себя либо водкой, либо карточными играми в бостон, вист и преферанс. Других развлечений в тогдашней Вятке не было.

В Рязань Салтыков как вице-губернатор попал в разгар подготовки реформы 1861 года и своей требовательностью к подчинённым сразу приобрёл лютую ненависть местного общества. Сочувствие к положению крестьян и попытки оградить его от помещичьего и бюрократическо-чиновничьего произвола вызвало ненависть со стороны помещиков. В 1861 году крепостническая Рязань пыталась даже судить Михаила Евграфовича за… демократизм!

Смоленский губернатор Н.П.Бороздна (1862—1871) в 1866 году жаловался Никитенко на распространение в губернии другой болезни – нигилизма. Стало расти число смолянок, не желавших вступать в законные браки и предпочитавших браки гражданские. Что бы говорил бедный Николай Петрович, доживи он до наших дней!

…Побываем теперь вместе с доктором Дримпельманом в новом таврическом городе Николаеве и перенесёмся в год 1788-й от рождества Христова. Когда извозчик, доставивший нашего мемуариста из Елизаветграда, остановился и сказал «Приехали», Дримпельман был, мягко говоря, шокирован. Кроме нескольких хижин из тростника и часовых, он ничего не узрел. Таков был тогда город Николаев.

Согласно приказу, Дримпельман должен был явиться к бригадиру Фалееву. Расспросив часовых, он узнал, что к Фалееву нужно было ехать ещё пять вёрст. Но Фалеева он встретил на полпути, в местечке под громким названием «Богоявление», в котором было 16 деревянных и крытых тростником хижин, а также палаток и татарских юрт. Это был госпиталь, в котором Дримпельману предстояло работать. Обслуживающий персонал жил в землянках.

Вновь прибывший стал искать своих будущих коллег, но всё никак не мог добиться на этот счёт ни от кого никакого толка. Так он остановился в раздумье на каком-то холме, как вдруг из-под его ног наружу вышел человек. Это был аптекарь, которого он знал лет десять тому назад по Кронштадту и который и ввёл Дримпельмана в курс дела. Аптекарь повёл Дримпельмана в свои подземные «хоромы». Землянка состояла из двух частей: одна отводилась под жилище аптекаря и его семьи, другая – под аптеку. Стены землянки были обмазаны глиной, потолок сделан из тростника и насыпки из земли, крошечные окошки с дрянными стёклами едва пропускали свет. Жена аптекаря и его пятилетняя дочь находились в последней степени чахотки.

Аптекарь стал рассказывать свою «одиссею», но Дримпельман извинился и поспешил выйти, сославшись на то, что снаружи его тоже ждали жена и дочь. Аптекарь выразил сочувствие коллеге и предложил на первый случай разместить жену и дочь Дримпельмана у себя. Дримпельман согласился, потому что других вариантов пока не было. Потом он явился к Фалееву, дом которого был выкрашен краской и имел черепичную крышу. Бригадир оказался дородным мужчиной, одетым в камчатый зелёных халат. На голове его красовалась голубая атласная шапочка, обшитая чёрной каймой, с которой свисала огромная тяжёлая, серебряного цвета, кисточка. «Бригадир вооружён был длинною трубкою и занимался чаепитием, сидя на софе», – завершает доктор описание внешности своего начальника.

Дримпельман представился по форме и стал намекать насчёт жилища для себя и семьи, но Фалеев ответил, что, кроме двух оставшихся палаток, ничего предложить ему пока не может. Впрочем, в Богоявленье Дримпельман не задержался, поскольку госпиталь оказался хорошо укомплектованным, и Фалеев отправил его обратно в Николаев. Там Дримпельман поселился в тростниковой хижине. В Николаеве он встретился с непредвиденноq опасностью: будущий город кишмя кишел змеями! Чтобы избежать змеиных укусов, пришлось поднимать постель на высокие деревянные колья.

Город строился быстро, и когда Дримпельман год спустя покинул Николаев, в нём было более 150 новых деревянных домов и около 2 тысяч жителей.

Москва долго и крепко держалась старинных обычаев, пока либеральные идеи окончательно не проникли в старинные особняки и даже купеческие дома. И.В.Селиванов пишет о московском шуте Иване Савельиче Сальникове, последнем из «могикан», всё ещё порхавшем по московским гостиным в 1830-х годах. Он одевался по моде времён Великой французской революции и выглядел ощипанным петухом, допускал в самых изысканных дамских салонах такие сальности, что от них у дам чуть не отваливались уши. Но терпели! Часто, приближаясь к девицам, он сначала ржал, как «припускной жеребец»35, потом храпел по жеребячьи, а завершал подход неприличным звуком губами.

Любимым обращением его к дамам было «ma chere». К чопорной княгине Татьяне Васильевне Голицыной, игравшей в карты, он мог обратиться примерно так: «Ах, Таничка, ma chere, какая к тебе игра-то припендерила!» Одной девице из знатной фамилии, неплохо игравшей на пианино, он говорил:

– Машинька, ma chere, поди сыграй на фортепихальцах!

Любимым предметом для своих шуток он выбирал сенаторов и часто говорил, что как только в Петербурге заведётся дурак, так его шлют сенатором в Москву.

О нравах и традициях дворянства дореформенной России говорить не приходится – всем известны язвы крепостничества. Рязанский уездный предводитель и славянофил А.И.Кошелев попытался смягчить эти нравы и хоть в какой-то мере урезать помещичью власть в отношении своих крестьян. С этой программой он решил баллотироваться на второй срок, хотя все его друзья и единомышленники советовали ему этого не делать – забаллотируют, а это такой позор для дворянина! Сам Александр Иванович тоже это понимал, но проигрыш в выборной кампании позором не считал.

Губернский предводитель Н.Н.Реткин (1836—1843) во всеуслышанье осуждал Кошелева:

– Не таким должен быть предводитель дворянства, – говорил он, – если я увижу, что мой брат дворянин зарезал человека, то и тут пойду под присягу, что ничего о том не знаю.

И Кошелева «блистательно забаллотировали» – против его кандидатуры две трети помещиков бросили чёрные шары. «Выбрали в предводители старика Штурма, который во всё трёхлетие ничего не делал», – заключает Александр Иванович.

Когда он в 1847 году подал министру внутренних дел Перовскому записку с проектом отмены крепостного права, благородное рязанское дворянство кричало, что «четвертовать его мало» за такие подлые идеи.

Пенза образца 1907 года, как и Москва, всё ещё придерживалась обычаев и нравов предков и, несмотря на некоторый «прогресс», всё-таки оставалась довольно консервативным обществом. Пензенский губернатор Кошко описывает случай, произошедший в Дворянском собрании, который буквально шокировал город. Некто г-жа Пушкина, стареющая шансонетка, сохранившая следы былой красоты, решила сделать себе рекламу, взявшись за организацию буфета на дворянском балу. Сама она, разодевшись в пух и прах, стала у входа в Дворянское собрание и приветствовала гостей, в то время как за стойку буфета поставила девиц из своего канкана, одетых в скромные ситцевые платьица, которые, по мнению губернатора, должны были свидетельствовать об их невинности. Дело закончилось скандалом, который Пенза помнила долго. Приглашать мадам Пушкину к себе домой – это ещё туда-сюда, но допускать её со своим «выводком» в Дворянское собрание – это никак не допустимо.

Недопустимо для пензенцев было и падение нравственного авторитета губернатора. Себе они могли позволить всё: и пьянство вкупе с дебоширством, и любовниц (любовников), и нарушение законов, но губернатор – извините! И в общем были правы: первое лицо в губернии должно блюсти себя в жёстких рамках и подавать всем пример.

Кошко, приехав в Пензу без семьи, зачастил в одну богатую купеческую семью, в которой шампанское лилось рекой, а столы ломились от угощения. У пензенцев сразу возникло подозрение: «новый» слаб на вино! Потом на одном большом приёме Иван Францевич, человек, заметим, сугубо трезвый, но искренно расположенный к людям, чокаясь с большим количеством гостей и пригубливая с каждым по глотку вина, вдруг почувствовал, что несколько перебрал, и удалился в спальню. Это тут же было отмечено бдительными блюстителями морали, и подозрение в склонности губернатора к вину укрепилось окончательно. Скоро об этом узнал Столыпин и при встрече задал Кошко нелицеприятный вопрос. Тот был шокирован тем, как несправедлива бывает молва, и как быстро губернские сплетни достигают столицы.

Иван Францевич, вопреки сложившемуся либеральному мнению, считал, что губернатор должен возглавлять губернское общество, не устраняться от людей, встречаться с ними, поддерживать в них доброе русское начало. «Если губернатор замкнётся в своём доме и не будет иметь с обществом широкого общения», – пишет он накануне октябрьского переворота, – «он осуждён на полную от всего отчуждённость». Все будут с ним в сугубо официальных отношениях, а это «повлечёт за собою лишь внешнее управление событиями, не допуская вас влиять на их самую сущность».

Быт губернаторов в ХХ веке был уже довольно скромным, и «закатывать» у себя в доме пиры на 200—300 человек, как это было прежде, в частности, при матушке Екатерине, никто уже не был в состоянии. Кошко пишет, что максимум, что он мог себе позволить, – это званый обед на 18 персон. При этом он старался приглашать гостей из разных слоёв общества, но вице-губернатора приглашал всегда. За столом у Кошко пили исключительно отечественное Абрау-Дюрсо. Губернатор буквально повёл у себя в доме борьбу с дорогими французскими винами.

Типичным примером сговора т.н. местного общества против неугодного правителя является дело камчатского уездного начальника А.П.Сильницкого. Сильницкий, бывший журналист, повёл борьбу против местных дельцов, занимавшихся хищническим промыслом в море. Он продержался в должности 14 месяцев, а потом купцы и барышники объявили Сильницкого сумасшедшим и лишили его властных полномочий36. Сильницкому с большим трудом удалось вернуться в Хабаровск.

С.Д.Урусов даёт описание высшего слоя общества Кишинёва образца 1903 года.

Его предшественник на губернаторском посту Р.С.фон Раабен, по характеристике Сергея Дмитриевича, откровенно смотрел на своё место как на синекуру, делами Бессарабской губернии не занимался, поручив всё вице-губернатору Устругову, а сам пустился во все тяжкие, чтобы добиться признания у местных дам или выигрыша за карточным столом. Прожив в Кишинёве четыре года, фон Раабен возмущался, что его уволили с места в то самое время, когда он начал знакомиться с губернией.

Вице-губернатор Устругов был откровенным юдофобом, его политика в отношении евреев, по мнению Урусова, включала лишь один пункт – притеснение. Впрочем, Устругов скорее всего был усердным исполнителем предначертаний, исходивших от министра внутренних дел В.К.Плеве.

Полицмейстер Кишинёва, бывший необыкновенно глупый и ленивый казачий есаул, под видом родственницы держал у себя дома любовницу.

Урусов пишет, что своими частыми пешими прогулками по Кишинёву сильно удивил жителей города. В их представлении губернатор должен был ездить по городу только в коляске. И уж совсем за рамки обычного выходили пешие визиты мадам Урусовой в местные магазины. Расплачиваться за покупки сразу для такого рода чиновников тоже считалось дурным тоном. Хороший тон предполагал брать товары в долг и не спешить с уплатой.

Клуб дворянского собрания предоставлял только один вид развлечений – карточную игру. Урусов пишет об излишней, по его мнению, терпимости кишинёвского общества к лицам с дурной репутацией. Такие лица «принимались всюду и пользовались полнейшим общественным равноправием». Удивляла губернатора и частая перемена в отношениях между знакомыми и друзьями. Много раз Урусов ставил своих гостей в неловкое положение: «Посадишь их рядом за стол, а они, оказывается, уже неделю как перестали друг с другом разговаривать. Только успеешь запомнить, что те или другие лица поссорились между собою, как они опять оказываются приятелями».

Губительно на местное общество действовала жара – тогда страсти разгорались и грозили перерасти в применение физического насилия. Урусов пишет, что сменивший Устругова вице-канцлер И.Л.Блок (1903—1905) в один из жарких периодов настолько потерял самообладание, что хотел подать в отставку: «Ему показалось, что он не способен работать, что всё идёт у него плохо, что везде царствуют взятки и злоупотребления, что мы с ним напрасно трудимся». А один околоточный надзиратель в ответ на простое замечание начальника ударил его по лицу и попал под суд.

М.Е.Салтыков-Щедрин ввёл в обращение ёмкое и меткое словечко «помпадур», подразумевая под ним корыстолюбивого, ленивого, надменного, чванливого и самовластного царского администратора, ослеплённого своей властью и пользующейся ею, как медведь в посудной лавке. Возможно слова «помпадур» и «самодур» являются в некотором смысле синонимами.

Как ни прискорбно автору сознавать, но материалы и источники, послужившие для написания этой книги, содержат главным образом сведения о помпадурах, нежели о чиновниках честных, бескорыстных и деятельных. Объясняется ли это тенденциозностью русских бытописателей и историков, или дело так и обстояло, судить трудно.

Михаил Евграфович в своих «Помпадурах и помпадуршах» даёт яркий образ губернатора «на все руки»: «…Сделайте меня губернатором – я буду губернатором, сделайте цензором – я буду цензором… Всем быть могу, могу даже быть командиром фрегата „Паллада“, и если Бог мне поможет, то, чего доброго, выиграю морское сражение». Главное, как утверждает щедринский отставной помпадур, чтобы наружность у кандидата в губернаторы была благородная, чтобы телом был не тучен и не скареден, ростом не громаден, но и мал, лицом чист без всяких там бородавок, а уж там Бог поможет!

Власть имеет необъяснимую притягательную силу, а где власть – там тщеславие, самолюбие, гонор, самоуверенность. Редко, ох как редко кому удаётся избежать болезни под названием «помпадурство»!

Вот, взять хотя бы князя Ивана Михайловича Долгорукова, владимирского губернатора. Человек культурный, просвещённый, тонкий и образованный, обладающий поэтическим даром, любитель искусств, а вот и он не смог избежать дурмана власти, возвышающей его над простыми смертными. Побывав в гостях у богатого покровского помещика Бехтеева, насладившись изысканным и обильным угощением и тонкими дорогими винами хозяина, посмотрев театральное представление домашнего театра, приняв участие в великолепном бале и налюбовавшись на фейерверк и наслушавшись грома пушечного салюта, умиротворённый князь восклицает:

– Как хорошо быть губернатором!

Редкая птица долетит до середины Днепра, сообщает нам Н.В.Гоголь. Редкий русский человек, вознёсшись на вершину власти, избегает участи помпадура, добавим мы.

Тобольский губернатор генерал-поручик Денис Иванович Чичерин (1763—1780) был, по всей видимости, помпадуром в полном смысле этого слова. Своим указом от 29 октября 1773 года он на сто с лишним лет предвосхитил образ чеховского унтера Пришибеева, в котором «приказать изволил, чтоб подтвердить всем живущим в городе Тобольске обывателям, дабы с полдня37, по пробитии одиннадцати часов, никто из домов своих не отлучался и так поздно по городу не ходил и не ездил». С ослушниками, пообещал Чичерин, будет поступлено по всей строгости.

В связи с участившимися в городе случаями воровства Денис Иванович предложил жителям держать на всякий случай заряженные ружья, а при обнаружении воров – стрелять им по ногам, «дабы чрез то можно было всю сию шайку собрать». Если учесть, что ружья были у очень небольшой части жителей Тобольска, то можно сделать вывод об эффективности этого указа. 22 октября 1776 года губернатор выступил уже в роли культуртрегера, приказав полицмейстеру Я. Мейбому проследить, чтобы «во всех харчевнях и где хлеб и калачи пекут, вымораживать тараканов». Вероятно, Чичерин хотел прекратить выпечки, при которых в хлеб и калачи попадали тараканы.

13 ноября того же года, возмущённый нарушением уже ранее изданного распоряжения, Чичерин снова строго-настрого наказывает всем обывателям и ямщикам никого из сибирской столицы без предварительной регистрации в полиции не возить. Нарушителей сего приказа губернатор обещал наказание «кнутом с вырезанием ноздрей» и билет на каторгу.

В саратовском наместничестве внутренний порядок был «не токмо забавен, но жалости достоин», пишет эскадронный начальник А. Пишчевич. Взять хотя бы тот факт, что в губернии безнаказанно действовали разбойники во главе с бывшим прапорщиком Родичевым. Всё объяснялось бездействием губернатора Ильи Гавриловича Нефедьева. Пшичевич так описывает рабочий день этого господина:

Вставал губернатор очень рано. Единственное дело, которым сей господин занимался в интересах губернии, было визирование некоторых бумаг, которые ему приносил секретарь Есипов. Делал он это под присмотром своей супруги. Часто, пока секретарь читал ему документы, губернатор засыпал, хотя только что встал с кровати. Есипову приходилось его будить и начинать снова.

После этого к губернатору приносят щенков, и тут он уж просыпается сразу и окончательно. Начинается сортировка животных: вот этих, самых лучших – себе, других – на подарки приятелям, а остальных – на выброс.

После щенков начинается туалет, во время которого он болтает всякий вздор с парикмахером и узнаёт последние городские сплетни. В десятом часу Нефедьев «принимает». На приём он времени почти не отпускал, потому что ждали карты. Затем обед, снова карты, а там уж и вечер. И так каждый день, кроме четвергов: в этот день его ожидала ответственная и почётная миссия – проверять исправность свеч на игорных столах. При сём, иронично замечает Пишчевич, губернатора нельзя было не похвалить. Он осознавал, что «губернаторская должность есть обширна, для исполнения которой потребны великие способности». Не признавая в себе никаких, он пустил дело на самотёк и чувствовал себя прекрасно: никто его не беспокоил, не проверял и не критиковал.

Что ж: и такой способ управления был намного лучше, чем правление какого-нибудь самодура, ежедневно показывавшего своим подчинённым и жителям губернии, где раки зимуют – как например наместник Сергей Васильевич Неклюдов, правивший в Тамбове и окрестных губерниях в конце правления матушки-Екатерины (1795—1796).

В прошении на высочайшее имя козловский купец Месилин писал:

«Тамбовские стряпчие Хвощинский и Каверин разорили и арестовали меня, но они на сие не осмелились бы, если бы правитель наместничества Неклюдов для жадного своего корыстолюбия не избрал их самыми лучшими насосами, глотающими в его пользу кровавый труд… И как узнал правитель о моих жалобах, то приехал в Козлов и посадил меня в тюрьму и велел выключить из купечества для отдачи в солдаты или же для отсылки на поселение».

К счастью, жалоба купца возымела действие. Неклюдова уволили в отставку и запретили ему проживать в Москве и Петербурге. В числе пунктов его обвинения значились взяточничество во время рекрутских наборов, освобождение за мзду разбойников и смертоубийц от судебного преследования, невыдача губернским и уездным воинским командам жалованья, противозаконная торговля алкоголем и др. За отказ дать взятку Неклюдов наказывал кнутом.

Не меньшим «помпадуром» и вором слыл и тамбовский градоначальник полковник Булдаков. В 1796 году одряхлевший полковник полностью запустил свои дела, и обыватели жаловались: «От сего вместо соблюдения порядка от самих блюстителей онаго происходит неустройство, бесчиние и дерзость». Преклонные лета не мешали ему, однако, строить на казённые деньги благополучие своего семейства. С этой целью он отдавал казённые деньги в рост, т.е. сдавал ростовщикам под проценты. В находившемся под его присмотром генерал-губернаторском доме пропало всё казённое имущество. Он списывал мебель, ковры, картины, гобелены как поломанные, избитые или изорванные от долгого висения, лежания или стояния, забирал их к себе в дом, но делился и с губернатором Лаптевым, губернским прокурором Замятиным и другими местными «шишками».

Примеру Неклюдова и Булдакова следовали уездные и другие начальники – рыба гниёт с головы. Кадниковский исправник (Вологодская губерния) Безобразов имел обыкновение избивать каждого встречного прохожего. Канцелярист Александров в каждой ссоре и драке прибегал к ножу. Другой кадниковский исправник заколол кинжалом дворянского заседателя Лобачёва. Чиновники вологодской казённой палаты избили канцеляриста Мишурина, и тот от побоев скончался. Лальского городничего фон Дельдена губернатор Мельгунов называл «неистовым». Дворянский заседатель Яренского земского суда вместе со стряпчим удавили судью. Что чиновники творили с крестьянами, описанию вообще не поддаётся.

Болезнь помпадурства поражала не только светских лиц, но и духовных. Об одном таком лице – тамбовском епископе Евгении – рассказывает хорошо информированный Дубасов. Епископ стал известен своим крутым нравом, и творившиеся в его епархии беспорядки вызывали у него «крайний гнев». Его инспекторские поездки по тамбовским приходам уподоблялись карательным экспедициям, и стон стоял по всей земле тамбовской. Провинившиеся священники подвергались самым жестоким наказаниям: их привозили в консисторию и сажали на рогатки и в колодки, били нещадно батогами и розгами. Если с рогаткой наказанный не мог лечь, то с колодкой – широким железным кольцом на шее – было вообще невмочь.

В случае особой провинности Евгений, в соответствии с придуманной им казуистической процедурой, лишал священников сана. Виновного в последний раз облачали, приводили его к алтарю и приказывали приложиться к алтарю и сделать три поклона. То же самое его заставляли сделать при выходе из алтаря, перед царскими вратами и молиться в церкви на все четыре стороны. После этого прощения священника вели в консисторию, где один из протоиереев читал ему т.н. синодскую конфирмацию, а потом синодский сторож постригал ему ножницами голову и снимал бороду. В заключение процедуры священника опять вели в консисторию и заставляли написать расписку в том, что не будет именоваться священником или дьяконом. Надобно заметить, что процедура эта проводилась в присутствии народа, что производило на жертву особенно тяжёлое впечатление. Один из священников, ожидавших такое наказание в консисторском карцере, не выдержал и повесился.

Очиститься от неугодных священников помог самодуру Евгению и указ синода, разрешавший отдавать в солдаты исключённых семинаристов и проштрафившихся церковников. Под «красную шапку» Евгению за короткий промежуток времени удалось отправить 476 новобранцев. Нет смысла говорить, что многие из них были вообще не виновны. Многих Евгений отправил в солдаты за малограмотность. Под общую «гребёнку» в 1831 году попадали способные и перспективные семинаристы. В солдаты «загремели» больной грыжей и уже немолодой, многосемейный сторож Лебедянской церкви, пожилой и многосемейный дьячок Шацкой церкви. По Тамбовской епархии прошли душераздирающие сцены проводов в солдаты, но Евгений был неумолим. Естественно, ему всё сошло с рук. Более того, ни в синоде, ни в правительстве, ни в администрации губернии не возникло даже и тени подозрения или недовольства действиями церковного помпадура.

Кстати, один из первых же губернаторов Тамбова оказался самодуром. Губернатор князь Михаил Иванович Давыдов (1780—1781) поссорился с директором экономии князем Василием Вяземским и запретил ему выезжать из Тамбова. Когда же Волконский, ссылаясь на служебную необходимость и приказание генерал-губернатора Воронцова, выехал в уезды проверять вверенные ему казённые учреждения, рассерженный Давидов выслал ему вдогонку военный отряд с приказом вернуть «нарушителя» обратно силой. Вяземский был застигнут при переправе через Цну и подчиниться силе не захотел. Завязалась потасовка, в ходе которой утонул в реке кучер Вяземского. Князю удалось вырваться и ускакать. Вскоре тамбовского помпадура уволили и, кажется, из списка кандидатов на высокие губернские должности был исключён.

Не удалось избежать обвинений в самоуправстве, т.е. в помпадурстве, и Г.Р.Державину – тому самому, который совсем недавно обвинял в этом своего начальника Тутолмина. В качестве примера Бриллиант приводит дело капитана Сатина, у которого возник имущественный спор с супругой. Державин, не имея на то никаких оснований, доказательств и, главное, полномочий, взял имение жены Сатина под опеку. Неправомерные действия губернатора пресёк Гудович и тем самым заложил основу для неприязненных отношений с Державиным.

Д.Н.Толстой вспоминает об одном эпизоде чиновничьего произвола, совершённого в 1818 году дворянским заседателем земского суда города Данкова (Тамбовской губернии) В.Н.Анохиным. Воспользовавшись старостью и болезнью графа Н.Ф.Толстого, отца мемуариста, Анохин в одно прекрасное утро, набрав солдат и полицейских, под предлогом ареста недоимочных рекрут ворвался в дом Толстых, расставил у всех дверей часовых и «с криками и буйством» стал ловить графскую прислугу. «Оскорблённый до глубины души отец едва переносит удар, отчаявшаяся мать в обмороке, мы (дети, Б.Г.) в слезах и воплях, прислуга кричит, рыдает и прячется», – пишет Дмитрий Николаевич. Анохин, бывший подьячий, дослуживший до классного чина и добившийся дворянского звания38, заковывает в кандалы своих бывших товарищей – камердинера, кучера и буфетчика, с которыми прежде игрывал в карты – и уводит их с собой. Естественно, никаких недоимочных рекрут у графа Н.Ф.Толстого не было. Не понятно, каким образом этот вопиющий безобразный поступок остался без внимания со стороны губернатора Безобразова. По всей видимости, немощный граф, стоявший одной ногой в могиле, был не в состоянии подать на Анохина жалобу.

Честный, деятельный и бескорыстный граф и фельдмаршал М.Ф.Каменский, набравшись опыта общения с тамбовскими чиновниками, проникся к этому сословию сильным недоверием и в своей последующей карьере усвоил в отношении их своеобразную строгую манеру: при малейшей ошибке или неисправности с их стороны он пускал в ход кулаки. Так став в 1802 году санкт-петербургским военным губернатором, он первым делом прогнал правителя канцелярии Соболева. В.Н.Геттун, служивший в канцелярии, вспоминает: «По явке к нему правителя канцелярии Соболева он его обругал и толкал кулаками своими под бока, так что Соболев козлиным голосом вопиял до небес и по возвращении домой занемог». С присланным министром юстиции Державиным новым правителем Крупенниковым Михаил Федотович как-то ужился, зато стал «гонять» своих секретарей: секретарь Куприянов продержался на своей должности неделю, назначенного вместо Куприянова переводчика Гудиму генерал-фельдмаршал тоже прибил и прогнал. На нового секретаря Геттуна, понравившегося на первых порах, но потом чем-то не угодившего, Каменский тоже поднял руку, но неожиданно получил отпор: Геттун взял в руки стул и сказал:

– Я – не Гудима, лишь только тронь, то и я пущу стул!

«Он отскочил и начал меня ругать», – пишет Геттун. – «А я ему отвечал: ˮСловами как хочешь изливай гнев свой, а рукам простору не давайˮ».

Геттун описывает одну из сцен приёма Каменским посетителей. Михаил Федотович проживал в трактире «Лондон» и имел обыкновение выходить к просителям в грубой солдатской шинели. Однажды в трактир на приём к Каменскому явился рослый и дородный итальянец. Войдя в небольшую комнату и увидев перед собой человека в шинели, итальянец спрашивает:

– Где фельдмаршал, граф и военный губернатор?

– Я и граф, и фельдмаршал, и военный губернатор, – отвечает Каменский.

Итальянец спускает с плеч шинель, бросает её на пол, делает поклон и хочет вручить графу прошение.

Фельдмаршал не берёт бумагу и спрашивает, в чём состоит его просьба.

– Прочитай, – отвечает итальянец и протягивает документ.

Фельдмаршал бумагу не принимает, а итальянец не говорит, зачем пришёл.

Наконец это противостояние начинает графу надоедать, и он отталкивает итальянца от себя, но тот отвечает:

– Устою!

– Врёшь, против меня и турки не устояли! – кричит Каменский. Он вытолкал ходатая вместе с бумагой в коридор, а вслед за ним выбросил его шинель.

Аудиенция была закончена.

В другом эпизоде, в котором Каменский принимал какого-то просителя-еврея, дело закончилось не только рукоприкладством и «брадодранием». Михаил Федотович выяснив, что проситель пришёл по делу, которое давно уже передано в производство компетентного департамента, порекомендовал ему обратиться по этому адресу. Когда же проситель стал настаивать, что дело находится в компетентности военного губернатора, граф вспылил:

– Как же ты смел лгать и заставил меня тратить время, нужное для важнейших дел?

Бывши свидетелем сцены, Геттун пишет: «Жид что-то буркнул, а фельдмаршал схватил его за бороду, повалил на пол и ну его бороду драть надвое на колено». Проситель с большим трудом вырвался из цепких фельдмаршальских рук и, оставив и шубу и прошение, опрометью выбежал на улицу.

В третьем эпизоде, описанном всё тем же Геттуном, в качестве жертвы выступал уже член управы благочиния статский советник и кавалер Соколовский. Каменский потребовал его к себе по какому-то делу, и Соколовский явился к графу сразу после того, как граф отобедал и пил чай. Чай граф наливал и подавал себе сам. В этот вечер он торопился в театр.

Соколовский, высокий дородный человек, вошёл и начал кланяться.

Фельдмаршал пригласил его сесть:

– Не хочешь ли чаю?

– Очень хорошо, – ответил советник и поклонился.

Михаил Федотович налил ему чашку чаю и подал. Соколовский, выпив чашку, чашки не опрокинул, что вынудило хозяина налить ему вторую и третью чашку. После третьей чиновник, наконец, поставил чашку на блюдце кверху дном.

– Не хочешь ли пуншу? – любезно спросил Каменский.

– Не худо, – промолвил Соколовский.

И хозяин снова стал обслуживать гостя, наливая ему вторую, третью чашку пунша. Наконец он сказал, что торопится в театр и попросил Соколовского доложить какое-то дело. Тот замялся и не мог вымолвить ни слова. Это вконец вывело Каменского из себя. Он схватил палку и ну «гвоздить» ею в толстое брюхо Соколовского, приговаривая:

– Вот тебе чай, а вот тебе пунш!

Соколовский бросился бежать, но граф и вслед ему продолжал «давать киселя».

В театр губернатор поехал в приподнятом настроении.

Кстати, «прибивал» граф Каменский чиновников статских – своего брата, военного офицера, он никогда не трогал. В обращении с дамами он проявлял исключительную галантность. Как-то он принимал двух петербургских красавиц, а закончив приём, расцеловал их и сказал:

– Вот, говорят, зачем фельдмаршал пошёл служить губернатором, а того и не знают, что ежели бы я не был губернатором, то и красавицы ко мне не заходили бы.

Известно, как трогательно уважительно относились друг к другу Каменский и Суворов.

Со временем российские нравы смягчались, прогресс и образование постепенно проникали в губернские и уездные города, а бюрократические порядки овладевали умами чиновников. К середине XIX века возник новый тип губернатора, так красочно описанный М.Е.Салтыковым-Щедриным. В обществе пустили корни либеральные идеи, возникла мода на либерализм. Как водилось и до сих пор водится в России, всякое новшество, перенимаемое с Запада, принимало весьма уродливые формы. Усваивалась не суть учения, а только её форма, признак и призрак содержания. Вот таким был семиозёрский губернатор Митенька Козелков, типичный представитель пореформенной России: шалопай с Невского проспекта, краснобай, болтун и бездельник, усвоивший три «принципа»: промышленность должна процветать, право собственности – гарантироваться, а порядок – неукоснительно соблюдаться.

Был ли самодуром пылкий и энергичный правитель Кавказа граф И.Ф.Паскевич Эриванский (1827—1831), судить трудно. Во всяком случае, признаки помпадурства нет-нет да в его действиях проявлялись. Граф не любил гражданские дела и предпочитал время проводить в походах. Все чиновники его гражданской администрации знали, как он не любил их доклады и бумаги. Однажды потребовалось срочно подписать некоторые бумаги, но никто не решался «потревожить» ими графа. Наконец уговорили пойти с докладом украинца Пилипейко, огромного детину, пользовавшегося некоторым доверием Ивана Фёдоровича.

Пилипейко открыл дверь наместнического кабинета и остановился в проёме, чтобы на всякий случай успеть во время отступить и избежать гнева наместника.

– Что тебе надо? – недовольно прорычал Паскевич при виде Пилипейко.

– Бумаги к подписыванию принёс, – робко ответил тот на чистом украинском языке.

Граф подбежал к Пилипейко, вырвал у него папку с документами и стал разбрасывать их по полу и топтать ногами, приговаривая:

– Вот тебе бумаги, вот тебе бумаги! Понимаешь?

– Понимать-то понимаю – як то не понять, – отвечал спокойно Пилипейко. – А хибаж я неправду казав, що не пидпыше? Так ни-таки, иды Пилипейку, у тебе, дескать, пидпыше. От-тоби, чортово батько, и пидпысав, та ще и пораскидав!

Дзюбенко пишет, что эти спокойные рассудительные слова магически подействовали на Паскевича: он вдруг успокоился и сказа мягко:

– А вот ты и солгал, что не подпишу. Давай их сюда!

Пилипейко не стал ждать второго приглашения, а быстренько собрал бумаги с пола и положил их на стол наместнику. Тот подписал всё, не читая.

Кажется не был помпадуром в истинном смысле слова и предшественник Паскевича А. П.Ермолов (1816—1827). Но в России большой начальник всегда внушал страх, а потому многие чиновники Ермолова боялись и трепетали перед ним. Один его чиновник, украинец Волынский, прослужив много лет на Кавказе, всё никак не мог вернуться к себе на родину – не хватало средств. Ему посоветовали обратиться к Ермолову и попросить у него денежное пособие, предварительно составив текст обращения и заставив Волынского выучить его наизусть – вроде «Ваше высокопревосходительство, войдите в моё бедное положение и помогите…»

Волынский старательно выучил текст и пошёл к Алексею Петровичу на приём. Ермолов был доступен для всех и принимал любого, кто хотел его видеть. Наместник обычно сидел в высоком вольтеровском кресле спиной к двери и в висевшее перед его глазами большое зеркало мог видеть вошедшего.

И вот Волынский, подойдя на цыпочках к кабинету Ермолова, всё ещё шевеля губами и произнося шёпотом нужные слова, тихонько открыл дверь и замер, увидев перед собой спину Алексея Петровича. Ермолов, увидев его в зеркале, продолжал что-то писать, в то время как Волынский продолжал стоять и шевелить губами. Наконец, Ермолов, держа в руках табакерку, резко повернулся в кресле, а Волынский, который никогда не видел своего высокого начальника, затрепетал, вспотел от страха и напряжения, в голове его всё перепуталось, и заученный текст исчез.

– Ваше… ваш прин… умн… – вот и всё, что он мог произнести.

– Что тебе нужно? – спросил Ермолов.

– Ничего, ваше высокопревосходительство, – с трудом произнёс малоросс, уставившись на табакерку, – тильки табачку понюхать!

Алексей Петрович протянул Волынскому табакерку, тот дрожащей рукой взял из неё щепотку табака и начал осторожно, «задним ходом», покидать кабинет. Отворив дверь, он рысью помчался прочь подальше от кабинета, чуть не сбив с ног идущего на приём полицмейстера. Ермолов, узнав позже о цели визита Волынского, оказал ему необходимую помощь. Несчастный Волынский никак не ожидал такого оборота и всем говорил, что скоро «загремит в Сибирь за понюшку табака».

Яркой по-своему личностью был саратовский, а потом пензенский губернатор Александр Алексеевич Панчулидзев. Он, пожалуй, поставил своеобразный рекорд и переплюнул всех своих коллег по части сидения в губернаторском кресле: 16 лет в Саратове и 28 лет в Пензе. Пензенский помещик и губернский чиновник Иван Васильевич Селиванов пишет, что он «воспитал целое поколение чиновников, которые считали его чуть ли не Богом – не честности, конечно, а силы и власти».

Один уездный исправник после встречи с Панчулидзевым сказал:

– Я имел удовольствие быть у вашего превосходительства.

– Не удовольствие, а честь! – скромно поправил его губернатор.

Что делалось в Пензенской губернии при Александре Алексеевиче, трудно описать, говорит Селиванов. Например, если исправник исправно платил дань советнику губернского правления, то он мог делать, что заблагорассудится. И жаловаться на него не имело смысла – виноватым будет признан тот, кто пожаловался.

Чиновником по особым поручениям у Панчулидзева был человек …умерший, т.е. он был жив, но по документам числился умершим. Его губернатор держал для выполнения самых деликатных поручений. Советник губернского правления, выезжавший на проведения следствия, открыто рассказывал, сколько и с кого он взял мзды. Когда в Саранске убили сидельца суконной лавки, советник посадил в каталажку десятки татар, прихватив нескольких человек даже из соседней Тамбовской губернии, а потом выпускал их по мере того, как они платили ему выкуп в размере от 1000 до 2000 рублей.

Становые пристава и исправники находились на содержании у воров и прочих преступников. Все откупщики платили губернатору дань. Когда пришёл запрос из Петербурга об урожае в губернии, Панчулидзев сказался больным. А когда председатель губернского правления И.В.Селиванов отправил министру ответ с известием об очень хорошем урожае зерновых, губернатор пришёл в ярость: он считал нужным сообщить в Петербург о плохом урожае, чтобы получить казённые субсидии и положить их себе в карман. И удивительно, что губернатору всё сходило с рук, а в Петербурге о нём знали то, что он считал нужным знать. Графы А. Ф.Орлов и А.А.Закревский ему покровительствовали.

Приехавший в Пензу с ревизией сенатор Сафонов попросил отвезти его на набережную. Когда ему сказали, что в Пензе никакой набережной нет, он не поверил: по всем документам, имевшимся в Петербурге, уже строилась два года и на её строительство были истрачены десятки тысяч рублей. Тут-то Сафонов и прервал «звёздную» карьеру Александра Алексеевича. Его отдали под суд и «распубликовали», т.е. сообщили о его преступной деятельности во все губернии. Перед тем как «загреметь под фанфары» Панчулидзев сделал на Селиванова донос, обвинив его в антигосударственной деятельности, за что Селиванов «поплатился» арестом, допросами в 3-м отделении и десятимесячной ссылкой в Вятку.

И что интересно: Панчулидзев снабдил ненавистного Селиванова двумя блистательными аттестатами, в которых он описал его деятельность в качестве саранского судьи, а потом и председателя губернского правления в самых лестных и превосходных тонах. Повторим вслед за Достоевским: сложен, ох как сложен русский человек!

В Вятке Селиванов, имея на руках блестящую аттестацию со стороны своего пензенского гонителя, в лице губернатора Акима Иванович Середы (1843—1851), умного и деятельного администратора и честного доброго человека нашёл самый благосклонный приём и тут же был назначен чиновником особых поручений. В Вятке он, наконец, узнал, за что подвергся аресту и ссылке. В документе 3 отделения, поступившем Середе, говорилось следующее: «За превратный образ мыслей, выраженный в литературных сочинениях и частной переписке». Под частной перепиской помощник Бенкендорфа Л. Дубельт имел в виду перехваченное письмо Селиванова к московскому профессору Кавелину, в котором он жаловался на трудную участь русского помещика. Литературных сочинений Иван Васильевич не писал вовсе, если не считать цитируемые здесь записки.

Интересные портреты иркутских помпадуров оставил нам декабрист барон В.И.Штейнгель. В 1806 году в Иркутск приехал новый генерал-губернатор – Иван Борисович Пестель (1765—1843), самовластно правивший Восточной Сибирью до 1819 года. Человек он был честный и неподкупный, но по характеру тяжёлый и жестокий. С собой он привёз нового иркутского губернатора Николая Ивановича Трескина (1806—1819) – это было условие, при котором он согласился править Сибирью. Иркутского губернатора А.М.Корнилова, честного и деятельного администратора, перевели в Тобольск.

Иван Борисович Пестель (1765—1843), отец декабриста П. И. Пестеля.

Трескин, сын священника, был подчинённым у Пестеля, когда тот был директором почт в Москве. «Я его, так сказать, образовал к службе», – говаривал позже Иван Борисович и подчёркивал исключительную честность своего ученика. Трескин имел одно достоинство: он был предан патрону, как верный пёс. По словам историка Э. Стогова, Трескин был деспот и самодур – достаточно упомянуть о его насилии, совершённом над местным архиереем: он заставил священнослужителя участвовать в маскараде. Самодуром он был тонким и затейливым. Он проявлял заботу о благоустройстве Иркутска и благополучии его жителей, но был при этом страшно корыстолюбив и якобы колотил себе капиталец в несколько миллионов рублей.

Барон Штейнгель приводит, однако, факты, вроде бы не подтверждающие мздоимства Николая Ивановича. Да и самодуром, как мы увидим ниже, он был своеобразным. Скорее, к нему подходило бы звание деспота.

Приехав в Иркутск, Иван Борисович обратился к чиновникам с такими словами:

– Когда государю императору угодно было назначить меня в Сибирь генерал-губернатором, то первая моя всеподданнейшая просьба была, чтобы переменить здесь белые воротники. Я был в Вятке на следствии: там тоже белые воротники – и все ябедники.

И язвительно засмеялся в нос:

– Хе-хе-хе!

Чиновники молча выслушали речь, почесали в затылках и разошлись. Нужно было подумать над сценарием, который бы помог им «сковырнуть» с места борца с белыми воротниками. Но Иван Борисович действовал опережающими методами и стал буквально искоренять «белые воротники», но при этом попадали ему под руку всё честные и порядочные чиновники. Уволив Корнилова вместе с вице-губернатором с самыми лестными характеристиками, Пестель тут же настрочил на них в сенат донос. В затянувшемся судебном деле они оправдались, но вышли из него морально и физически потрёпанными.

Начальника провиантского дела в Тобольске генерал-майора Ф.Т.Куткина он буквально замордовал. Применив к нему самые жестокие меры, кроме физических пыток, Пестель распорядился описать его имение. Его держали в тюрьме, лишив свиданий с женой и дочерью. Дочь его от слёз ослепла, а сам Куткин умер в тюрьме в 1815 году. Позже выяснилось, что вся вина Фёдора Тихоновича состояла в том, что он неправильно выдал прогонные одному комиссионеру на сумму 275 рублей.

В Иркутске Пестель отдал под суд председателя уголовной палаты Гарновского, человека, по характеристике Штейнгеля, умного и пользовавшегося всеобщим уважением иркутян. Гарновский тоже скончался в тюрьме.

Для планирования города Трескин начал сносить дома обывателей. Купцы Сибиряков, голова города, крепко стоявший за интересы бедного населения города, и Мыльников воспротивились сносу своих домов и подали жалобу министру. Жалоба попала к Трескину и Пестелю, и скоро двух братьев Сибиряковых отправили в ссылку в Нерчинчск и Жиганье, а Мыльникова – в Баргузин. Скоро братья Сибиряковы умерли в ссылке. Купца Киселёва довели до сумасшествия, его посадили в сумасшедший дом, где он при невыясненных обстоятельствах пропал.

У откупщика Перевощикова Пестель с Трескиным решили отнять патент и «для удобства» отдать откуп уездным комиссарам. Перевощиков и его жена стали протестовать и отстаивать свои права, но дело кончилось тем, что Перевощикова арестовали и отдали под суд. Суд быстренько насчитал на подсудимого сначала 600 тысяч, а потом – ещё 400 тысяч рублей. Одним словом, ободрали его как липку, а потом отправили на каторгу в Нерчинск.

Иркутские помпадуры «споткнулись» на деле «самого ничтожного чиновника» Петухова. Петухов был человеком грамотным и пожаловался министру Балашеву, а тот доложил её Александру I. И представьте себе читатель, жалоба была услышана, и Петербург взял Петухова под свою защиту! Чтобы избавить чиновника от преследований иркутского начальства, ему предложили место в Архангельске, но бедный Петухов к этому времени немного свихнулся и увлёкся вычислением вместимости …Ноева ковчега. Свой труд он посвятил государю «яко дань верноподданнической благодарности» за избавление от нападок Пестеля.

Как бы то ни было, пишет Штейнгель, по прошествии нескольких лет Пестель совершенно «зачистил» сибирский край от неугодных ему лиц и всюду расставил своих верных людей. Ему осталось только слегка «образовать» их к службе. Барон Штейнгель при этом отдаёт должное Пестелю за то, что тот уволил камчатского коменданта Кошелева и охотского начальника Бухарина, которые «неистовствовали» и грабили население без всякого разбора.

Трескин, несмотря на свои недостатки, тоже внёс лепту в наведение порядка в губернии. Он избавил край от бродяг и праздношатающихся и поставил на хорошую, солидную ногу полицию. Он частично выполнил поселенческую программу в Нерчинском и Нижнеудинском уездах, заставил в Нижнеудинске построить хорошую дорогу, из воров и бродяг сделал хлебопашцев и хозяев, «так что теперь они благословляют его память». Он отремонтировал Охотскую и Алданскую дорогу, а Тельшинскую суконную фабрику «довёл до такого состояния», что она стала поставщиком сукна для всей сибирской армии. К минеральным Тункинским водам он подвёл дорогу и назначил туда медицинский персонал.

В Иркутске Николай Иванович обновил и привёл в порядок все учреждения приказа общественного призрения (работный дом, больницу и др.), сам город «вычистил, выхолил, в присутственных местах у него всё ˮкипелоˮ». Он вникал в каждую мелочь и не знал отдыха: «Он только за обедом не был занят». Прежде чем принять то или иное решение, Трескин имел обыкновение всех расспросить, а потом только, выслушав разные суждения, брался за дело.

«Был ли Трескин человек бескорыстный?» – задаётся вопросом барон Штейнгель. Прямых доказательств в пользу или опровержение этого он не приводит. Зато он перечисляет некоторые факты из жизни губернатора, которые косвенно свидетельствуют о том, что можно утвердительно ответить на этот вопрос. Так в деле упомянутых выше купцов и Перевощикова он имел возможность получить от них взятку и освободить их от преследования, но этого не сделал и принципиально довёл судебные дела до конца. Во всяком случае, пишет барон, однозначно ответить на этот вопрос он затрудняется. Сам барон пишет, что от Трескина, кроме добра, ничего не видал и признаётся, что даже полюбил Николая Ивановича.

Когда Штейнгелю понадобилось жениться, он замолвил о нём слово у Пестеля. Пестель сказал, что хотя он и не знает барона, но полностью полагается на слово Трескина, который отрекомендовал Владимира Ивановича как человека порядочного и честного.

– Что вам угодно, то я и сделаю, – сказал он барону при встрече.

Пестеля, пишет барон, он любил менее. Его доверие к генерал-губернатору было подорвано открытием документов в канцелярии московского генерал-губернатора, из которых следовало, что Пестель вскрывал на почте письма и отправлял в Москву доносы.

Кстати, Трескин неоднократно говорил Штейнгелю, что без крутых мер навести порядок в крае было невозможно, и с ним в этом, вероятно, можно вполне согласиться. Другой вопрос – это соблюдение законности, и тут его действия вряд ли подлежат оправданию.

Русский человек, по словам Достоевского, ох как широк! В нём всего много – и плохого, и хорошего. Кажется, таким человеком и был человек иркутский губернатор Трескин. Оставляем читателю возможность самому составить об этом мнение.

Помпадурство не было чуждо и генерал-губернаторам. Военный генерал-губернатор Москвы генерал от инфантерии граф Арсений Андреевич Закревский (1848—1859), по словам Селиванова, нагонял на москвичей такого страха, «что никто не смел пикнуть даже, когда он ввязывался в такие обстоятельства семейной жизни, до которых ему не было никакого дела и на которые закон вовсе не давал ему никакого права». Его интересовало всё, например, сколько денег отец даёт дочери на булавки.

У каретника Ильина была красивая дочь. Генерал-губернатор как-то увидел её на публичном балу и поинтересовался, много ли денег ей дают на булавки. Та отвечала, что не дают ничего, но родители ей всё покупают. Тогда Закревский вызвал Ильина и спросил, почему он не даёт деньги дочери на мелкие расходы. Ильин ответил, что за этим следит его жена, которая и удовлетворяет все нужды своей дочери.

– Вздор! – отвечал Арсений Андреевич. – Давай ей 25 рублей в месяц – слышишь?

Ильин слышал, но подумал, что генерал-губернатор шутит, и оставил его приказ без последствий. Некоторое время Закревский снова увидел младшую Ильину и снова поинтересовался, получает ли она деньги от отца. Когда он услышал отрицательный ответ, то взбеленился, вызвал каретника снова к себе на ковёр и сказал, что он отнюдь не шутил, когда некоторое время тому назад уже делал каретнику внушения. Пришлось Ильину выполнить приказ Закревского. Он знал, что шутить с генералом было опасно.

У Закревского была своя домашняя «агентура», которая докладывала ему о том, что происходит в городе. За дворянами наблюдал товарищ председателя уголовной палаты Москвы Я. И.Ростовцев, за купцами следил некто Некрасов, который спал и видел себя председателем уголовной палаты и вёл подкопы под действующего председателя И.В.Селиванова.

Закревскому независимый во всём Селиванов тоже не нравился, но «спихнуть» его с должности он не мог, поскольку Селиванов был выбран на это место дворянами, и предводитель дворянства П.П.Воейков был хорошим приятелем Селиванову. За Селивановым генерал-губернатор учредил негласный надзор, о чём Ивану Васильевичу «по секрету» сообщил квартальный по месту жительства. Кстати, человек, который донёс Закревскому на Селиванова, скоро сошел с ума: он представил себе, что является министром юстиции и всем говорил, что скоро за ним из Петербурга придёт царский вагон и отвезёт в столицу к месту службы.

Не давала покою Закревскому и т.н. зелёная комната в английском клубе, где бывал Селиванов и человек пятнадцать «якобинцев». В один прекрасный вечер к Селиванову подошёл М.Н.Лонгинов, будущий орловский губернатор и бывший у Закревского вроде чиновника по особым поручениям, и стал говорить, что все жаль, что он, Селиванов, находится с графом (графом в Москве мог тогда быть только граф Закревский) в каких-то двусмысленных отношениях и что он, Лонгинов готов их помирить. Селиванов ответил, что ему неизвестно, по каким причинам граф на него сердится, но он готов пойти к нему и объясниться.

Через несколько дней Лонгинов сообщил Селиванову, что Закревский назначил ему время для аудиенции, и Иван Васильевич облёкся в форменный фрак и пошёл к нему на приём. Закревский вышел к Селиванову навстречу и сказал, что он его прощает. Селиванов попытался всё-таки выяснить, чем именно он навлёк на себя неудовольствие генерал-губернатора, но тот раздражённо повторил:

– Я уже сказал вам, что я вас прощаю. Кто старое помянет, тому глаз вон.

В другой раз Закревский придрался к Селиванову за то, что тот явился к нему не в мундире, а во фраке, хотя, пишет Селиванов, он бывал у него на приёме во фраке десятки раз. Прежде чем войти в кабинет генерал-губернатора, Иван Васильевич специально спросил его секретаря относительно фрака, но тот заверил, что Арсений Андреевич на эти мелочи никогда не обращает внимания и что все они всегда являются к нему в партикулярном платье.

Успокоенный этим, Иван Васильевич пошёл на приём к Закревскому. Селиванов доложил, что он вернулся из-за границы, где проводил отпуск, и счёл своей обязанностью явиться к нему.

– А-а-а! Так являться приехали! – вскричал генерал-губернатор. – Почему же вы не в мундире? Кажется, вы не молодой человек, чтобы не знать как надо являться к начальству. Впрочем, вы здесь не останетесь.

Оскорблённый выходкой, Селиванов поехал к Воейкову, рассказал о сцене у Закревского и попросил его дать отставку. Воейков и бывший при этом губернский прокурор Ровинский всё-таки сумели уговорить Ивана Васильевича с отставкой погодить.

Генерал-губернатор плохо знал свою грамоту, иностранных языков не знал вовсе и писал он так, как пишут ученики второго класса гимназии. Свою фамилию он долго писал как «Закрефский». Это не помешало ему сделать сногсшибательную карьеру – человеком он был смышленым и ловким.

Москва вздохнула только тогда, когда военным генерал-губернатором Москвы был назначен Павел Алексеевич Тучков (1859—1864)39. А.В.Никитенко пишет в своём дневнике о той радости, которая охватила москвичей при известии об отставке Закревского: «многие обнимались и целовались, поздравляя друг друга с этим событием, и благодарили государя». Тучков, в отличие от Закревского, на мелочи не разменивался, делал своё дело тихо, незаметно и спокойно. Его кредо заключалось в словах о том, что лучший генерал-губернатор тот, о котором не знают, есть он или нет. Главное дело генерал-губернатора – наблюдать за соблюдением законности. Когда Тучков умер в 1864 году, то выяснилось, что на его похороны не было денег. В Москве объявили подписку, и скоро необходимая сумма была собрана.

Всё помпадуры да помпадуры, скажет въедливый читатель. Где же помпадурши? А вот она, законная супруга пермского губернатора Богдана Андреевича Гермеса (1806—1818). Когда 23 сентября 1812 года в Перми появился сосланный М.М.Сперанский, губернатор и весь пермский мужской ареопаг положительно не знали, что им делать с Михаилом Михайловичем. Выручила их губернаторша Анна Ивановна, которая взяла сосланного в своё ведение. Богдан Андреевич, пишет М.А.Констанский, только по титулу являлся губернатором. Всеми делами правила его предприимчивая и властная супруга.

В высочайшем указе, полученным Гермесом, говорилось о том, чтобы держать Сперанского под строгим присмотром. Анна Ивановна расценила это буквально и распорядилась на квартире Сперанского у купца Попова выставить двух будочников.

– Пускай господин временщик при виде караульных поймёт конец своей роли! – сказала она своё веское слово.

Городничему Грену и двум частным приставам было вменено в обязанность входить без церемоний в квартиру Сперанского и рапортовать Анне Ивановне обо всём, что они там услышат и увидят. Никто не захотел общаться со ссыльным, опасаясь гнева помпадурши. А помпадурша решила сделать участь Сперанского ещё более невыносимой. По её наущению, как только он появлялся на улице, мальчишки, включая воспитанников гимназии, кричали «изменник, изменник!», а изгнанный со службы чиновник Воронин, прикидываясь помешанным, являлся пьяным под окна квартиры Сперанского и во всё горло распевал псалом «На реках вавилонских».

Некоторые благовоспитанные пермяки внушили Гермесу, что такое отношение к Сперанскому не соответствует ни христианской морали, ни законам России. Богдан Андреевич неожиданно внял этим внушениям и сделал запрос министру Балашову. Тот отписал губернатору, что сосланного государственного секретаря следовало «разуметь» как действительного тайного советника. Это привело пермские власти и в трепет, и в страх. Будочников из квартиры Сперанского убрали, а за ними, пишет Констанский, куда-то провалились Грен и приставы. Потом сам губернатор в сопровождении большой свиты нанёс ссыльному визит.

В 1814 году Сперанского перевели в Новгородскую губернию. Пермяки организовали ему торжественные проводы, в которых принял участие губернатор Гермес и его подчинённые. Об участии в проводах Анны Ивановны сведения отсутствуют.

Если жена костромского губернатора А.Р.Шидловского (1892—1897) и не была помпадуршей, то местные эскулапы сами возвели её на этот пьедестал. Заболевшей мадам Шидловской они предложили сдать на анализ мочу, и скоро костромичи, спешившие утром по делам, собственными глазами увидели материал для анализа. По улице шёл чиновник губернской канцелярии и нёс в руках две огромные четверти из-под водки, на дне которых болталась жёлтая жидкость. На одной бутыли была наклейка с чёткой надписью «Утренняя моча её превосходительства госпожи костромской губернаторши», а на другой – наклейка с аналогичной надписью, только вместо слова «утренняя» было написано «вечерняя».

Тверской вице-губернатор Александр Ефимович Измайлов (1826—1828), в отличие от Гермеса, был человеком иного склада и, судя по всему, старался не допустить вмешательство своей супруги в дела губернии. По этому поводу он сочинил ей стихотворное назидание в четырёх частях, отрывки из которого мы и приводим здесь:

Пункт первый

Хоть ты и очень мне мила,

Однако же отнюдь не смей входить в дела

Ни по которому палаты отделенью!

Не твоему, а моему ведь управленью

Палата здешняя поручена…

Смотри ж! Пока живём в Твери,

Ни с кем не говори ни про уездное правленье,

Не говори о том ни с кем – ниже со мной,

Не должен говорить муж о делах с женой!

Противно это учрежденью!

Вот так мягко, с юмором, но твёрдо и принципиально Александр Ефимович определяет жене рамки поведения.

Во втором пункте Измайлов советует жене вести себя скромно и достойно:

Не будь сударыня болтлива, Не будь горда, самолюбива, А более – спесива! …Кто старее тебя – тех выше не садись, Всегда им место уступай, Вице-губернаторством пустым не возносись!

Александр Ефимович предлагает ей брать пример с себя:

Хоть первый я в Тверской губернии поэт,

И в храм бессмертия мной кончена дорога,

Но я горжусь ли тем? Нет, нет!

В третьем пункте вице-губернатор предупреждает жену от занятий сплетнями и дружбы с подхалимами и льстецами. В том случае, если она не последует этому совету, он угрожает принять кардинальные меры:

Ты не прогневайся – взбешуся! На старости с тобою разведуся, Серьёзно говорю! А сплетниц кофеем горячим обварю, Пусть жалуются хоть царю!

В четвёртом пункте Измайлов не советует ей создавать словесный образ своего мужа как великого труженика, бескорыстного чиновника, который, жертвуя здоровьем, трудится на благо отечества:

Не должно уверять нам о себе словами,

А знаешь чем? Делами!

Поверь: не дураки в Твери…

Судя по всему, честный труженик Измайлов большой карьеры не сделал: после кратковременного вице-губернаторства в Твери в 1828—1829 гг. мы видим его в другой губернии на той же всё должности. А может быть виновата была во всём жена, не последовавшая его мудрым советам?

Киевский генерал-губернатор Д.Г.Бибиков (1837—1852) решил укрепить авторитет низшего полицейского звена, но действовал он самыми нелепыми способами. Как-то раз через территорию чигиринского помещика Михайловского ночью проезжал становой пристав. Лошадь попала в промоину, дрожки опрокинулись, и становой сильно ушибся. Оправившись от ушиба, становой направил Михайловскому предписание с требованием починить дорогу. Михайловский резонно ответил, что чинить ему дорогу некогда – шла уборка урожая. И вообще: зачем понадобилось становому ехать просёлочной дорогой, когда рядом есть «большак». Становой не замедлил пожаловаться на помещика Бибикову.

В один прекрасный день в дом Михайловского постучали. Он открыл дверь и увидел перед собой жандарма, предъявившему ему предписание генерал-губернатора доставить его в Киев и сдать тамошнему полицмейстеру. В доме поднялся страшный переполох, никто не мог догадаться, в чём состояла вина хозяина дома. Везли арестованного день и ночь, и, наконец, он предстал пред очами Дмитрия Гавриловича.

– Знаешь ли ты, какое значение имеет становой пристав? – начал генерал-губернатор. – Становой пристав есть мой представитель на месте, а я – представитель государя. Как же ты смел ослушаться и станового пристава да ещё написать ему дерзкий ответ?

И пошёл, и пошёл… Промыв мозги непонятливому помещику, он, наконец, отпустил его домой.

Даже либеральный нижегородский губернатор А.Н.Муравьёв (1856—1861), бывший декабрист, основатель «Союза благоденствия», ярый враг взяточничества и мздоимства, не был свободен от помпадурских чёрточек. Так, он довольно бесцеремонно обходился со своими подчинёнными. Одного своего высокопоставленного чиновника в звании действительного тайного советника уволил со службы так, что тот узнал об этом из газеты «Правительственный вестник». Он потребовал от Муравьёва объяснения, но губернатор прикинулся незнающим и встретил его градом встречных упрёков: как он мог подать прошение об отставке, не предупредив его об этом? Чиновник попытался найти правду в Петербурге, но успеха не имел.

Кроме того, Александр Николаевич был замешан в кумовстве, потакая своим родственникам и назначая их на синекурные должности. Некоторые родственницы, пользуясь предоставленными им правами и льготами, сильно компрометировали Муравьёва. Кумовство стало одной из причин, по которым известный писатель В.И.Даль разошёлся с губернатором.

Брат сего губернатора, М.Н.Муравьёв, известный в советской литературе как Муравьёв-Вешатель, тоже бывший декабрист, но от наказания освобождённый, был чужд всяких либеральных идей и проявил себя главным образом как государственник и ревнитель закона и порядка. При назначении его в 1835 году курским губернатором всё курское чиновничество дрожало от страха и, как выяснилось, не напрасно: то, что творилось в губернии, трудно было назвать хаосом. Самое подходящее название ему – бардак. Михаил Николаевич произвёл в их рядах такую чистку и такие сокращения, от которых у многих вылезшие из орбит глаза так и не сомкнулись. Муравьёв оставил на месте всего 9 человек, остальные примерно 100 вакансий пришлось заполнять заново. Был ли он помпадуром? Вряд ли. Все его действия были осмысленны, открыты и соответствовали закону. Никто из уволенных не мог пожаловаться, что с ним обошлись грубо или незаконно. Вместе с вице-губернатором Г.Ф.Авсеенко Муравьёв в течение двух лет ночами просиживал над бумагами и пытался восстановить порядок и справедливость.

Нельзя сказать, что Михаил Николаевич не имел трудностей при осуществлении своей деятельности. Он регулярно сталкивался то с военным министром, то с министром юстиции, то со всемогущим П.А.Клейнмихелем, Главноуправляющим путей сообщений и публичных зданий (1843—1855). Министру юстиции не понравилось то, что Муравьёв уволил председателя уголовной палаты, в то время как председатель регулярно получал от министра награды и поощрения. Военный министр ополчился на Муравьёва за то, что тот без согласования с ним назначил в г. Щиграх городничего. То, что обстановка в уездном городе требовала скорых и экстренных мер, министр принять не хотел. Вставлял палки в колёса и министр внутренних дел, игнорируя представления губернатора на замещение должностей.

Как бы то ни было, за четыре года правления Михаил Николаевич, по словам С.Д.Слатина, возродил губернию «к честной и разумной жизни». Его преемники К.А.Флиге (1839—1840) и А.П.Устимович (1840—1850) продолжали работать в том же направлении и оставили по себе в Курске самые лестные воспоминания.

Саратовский губернатор Кожевников Матвей Львович (1846—1854), из бывших казачьих офицеров, участвовавший в знаменитом Хивинском походе оренбургского генерал-губернатора Перовского, человек, в общем-то, добрый и умный, ополчился на дворян, носивших усы и бороду. Всех, кто носил длинные усы и бороду, он грозил привести на гауптвахту и насильно обстричь и обрить на барабане. Этим он сразу восстановил дворянство против себя, и они начали устраивать ему всякого рода демонстрации.

Кожевников любил заниматься делами в небольшой конторке, сидя в казачьем седле, специально вмонтированном в табурет. Как-то он, распекая одного чиновника, вывалился из седла, и пришлось вызывать доктора. Помещика Киселёва, игравшего на скрипке, губернатор подозревал в вольнодумстве и сослал его в ссылку в Вятку. Поводом для губернаторского гнева послужил отказ Киселёва сыграть с ним партию в бильярд. Впрочем, Киселёв поступил весьма грубо и неучтиво, заявив, что с незнакомыми людьми в бильярд не играет.

Кожемякин в последние годы своего правления испортил отношения с преосвященным Афанасием. Поводом для ссоры послужило поднятие на церкви Михаила Архангела колокола без разрешения губернатора. Афанасий, якобы, тайно отлучил за это губернатора от церкви. Как бы то ни было, Афанасий был не прав: о таком событии, которое было связано с безопасностью людей, следовало поставить в известность Матвея Львовича.

А не является ли помпадурство имманентным признаком всякой власти?

Такая крамольная мысль пришла автору при чтении откровенных и самокритичных мемуаров губернатора ХХ века И.Ф.Кошко. Будучи человеком честным и бескорыстным, жаждущим приносить пользу людям и государству, он не был избавлен от чувства тщеславия. Посудите сами, что он пишет по поводу своего производства в 1906 году в действительные статские советники: «Мне было всё-таки приятно стать настоящим превосходительством, а не ˮмаргариновымˮ. Кроме того, должен признаться, тешило право носить на пальто красную генеральскую подкладку, которой я не замедлил сейчас же и обзавестись». Конечно, это можно назвать мягким помпадурством, не имеющим ничего общим с самодурством и высокомерием. Кошко, как и многие из нас, не считает зазорным радоваться внешним отличиям. Он считает это вполне естественной чертой каждого нормального человека, ожидающего за свои труды справедливого вознаграждения. И с ним трудно не согласиться.

И тут, как назло, Ивану Францевичу предоставили решить трудную дилемму: то ли ехать в Туркестан на хорошо оплачиваемую должность управляющего государственным имуществом, то ли ждать назначения на губернаторскую должность – вариант, который имел в виду при первой же возможности П.А.Столыпин.

Сомнения разрешил жандармский полковник Бобров. Пост управляющего госимуществом он назвал второстепенным, «без видного общественного положения и почти без всякой самостоятельности». На этом месте необходимо стать хорошим хозяином, и ещё не известно, каким хозяином окажется Кошко. Совсем другое дело – губернаторство: первый человек в губернии, с ним все считаются, и каждый дорожит его расположением. Вы приезжаете в Петербург – и все двери перед вами раскрыты, к вашему голосу все прислушиваются. При этом – чудная квартира, порядочное содержание. Конечно, резюмировал полковник, сейчас губернатором быть опасно, но ведь не вечно будет длиться эта революция. Нужно смотреть в будущее.

То обстоятельство, что для губернатора хозяйственная жилка так же необходима, как для управляющего госимуществом, ни Бобров, ни Кошко в расчёт почему-то не взяли. Вероятно, они искренно полагали, что губернатором может быть любой мало-мальски образованный человек.

И Кошко, конечно же, выбрал губернаторство.

А.И.Кошелев описывает нам помпадура из среды дворянских предводителей, который, прослужив в должности уездного предводителя в Рязанской губернии, прославился своим самодурством и жестоким обращением с крестьянами и дворовыми. Автор записок дипломатично скрывает его аббревиатурой С. И. Ш. Он засекал крепостных до смерти, хоронил их у себя в саду и говорил, что засеченный пустился в бега. Он неоднократно попадал под суд, но выходил из судов чистый, аки белый лебедь, спасаясь от наказания взятками. При этом предводитель отличался набожностью: неукоснительно соблюдал посты и не пропустил ни одной обедни и ни одной заутрени. Отправляясь к заутрени, он приказывал; «Приготовить!», т.е. собрать кандидатов на наказание. Возвращаясь домой с заутрени, он шёл в контору и с Божьей помощью начинал сечь «виновных». Кончив процедуру, он говорил:

– Эй, скажи батьке благовестить.

Местный священник знал своё дело и начинал звонить в колокола, возвещая всем прихожанам благую весть, что сечение людей кончено.

В царствование Александра I для проведения следствия из Петербурга в Рязань приезжал флигель-адъютант. Он собрал против С. И. Ш. массу уликового материала, но когда прилёг поспать, помпадур выкрал у него все улики и уничтожил. Петербург не успокоился на этом и послал нового, как пишет Кошелев, более практичного флигель-адъютанта, но и на сей раз «Ш. вышел бел, как снег». Практичность следователя, вероятно, заключалась в умении брать взятки и прятать концы преступления.

Наш уездный герой спал и видел себя награждённым за «беспорочную» 35-летнюю службу особой пряжкой, но всё мешали некоторые компрометирующие записи в его послужном списке. В конце концов, и эти препятствия были успешно преодолены с помощью 35 тысяч рублей, и во время царствования строгого, но справедливого царя Николая I вожделенная пряжка «нашла героя» и украсила грудь помпадура.

Кошелев, заступивший в 1834 году в должность предводителя, столкнулся с престарелым своим предшественником всё на той же помпадурской почве. К Александру Ивановичу как-то явились двое дворовых С. И. Ш. и попросили забрить их в солдаты, потому что их хозяин морит голодом, заставляет работать и нещадно наказывает. Кошелев посылает С. И. Ш. письмо с требование явиться, но тот это требование игнорирует. Тогда Кошелев пишет второе письмо, в котором сообщает, что если помещик не явится, то он докладывает дело губернатору С.В.Перфильеву (1831—1836) и доставит помещика силой с помощью жандармов. С.И.Ш., наконец, приезжает к молодому предводителю и выслушивает предъявленные ему условия: обоих дворовых отдать в рекруты, наладить нормальное питание для своих дворовых, а наказывать их только через земскую полицию. Помпадур гневается, ругается и выполнять это условие отказывается. Тогда Кошелев спокойно заявляет, что даёт ему срок до 9 часов следующего утра одуматься. В противном случае – донос губернатору, жандармы, полиция…

К 9 часам следующего дня С. И. Ш. появляется у предводителя и нехотя даёт согласие выполнить поставленные перед ним условия. Помпадур побеждён. Но надолго ли?

В этой главе мы расскажем про мытарства тобольского губернатора Дмитрия Николаевича Бантыш-Каменского (1788—1850). Название главы мы позаимствовали у него самого – так называется его правдивый рассказ об опыте работы в Сибири в 1825—1828 гг. Д.Н.Бантыш-Каменского все знают как историка, менее известен он как дипломат и, кажется, совсем не известен как царский администратор.

Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский (1788—1850).

Друзья его предупреждали: не просись в губернаторы – попадёшь под суд. Бантыш-Каменский отговаривался тем, что будет соблюдать законы и справедливость.

Не успев усесться в губернаторское кресло, Дмитрий Николаевич по поручению западносибирского генерал-губернатора Петра Михайловича Капцевича (1822—1827) выехал в Ялуторовский округ, где три волости полтораста лет тягались за клочок земли. «Кроткими увещеваниями» новому губернатору удалось примирить враждующие стороны и водворить между ними согласие. Затем он отправился в Тарский округ и побудил тамошних татар к уплате податей и выполнению других повинностей.

Вернувшись в Тобольск, он занялся благоустройством города и в короткий период времени превратил его в изрядный, чуть ли не цветущий город. В первую очередь была санирована и отремонтирована тюрьма, при которой Бантыш-Каменский открыл церковь. Он исходатайствовал сбор в пользу города с прибывающих в Тобольск купеческих судов, лодок и возов и тем самым удвоил бюджет города. Он уговорил владельцев снести свои ветхие дома и выдал им на постройку новых некоторую денежную компенсацию. Он ввёл раздельное мытьё в банях для мужчин и женщин – до этого они мылись вместе! Он приказал перенести бойни и мясные лавки за черту города и тем самым избавил город от гнилостных испарений и болезней. В его непродолжительное губернаторство были исправлены мостовые, увеличена пожарная команда, реорганизована полиция, улицы осветились фонарями.

Капцевич не мог нарадоваться на нового тобольского губернатора и постоянно поручал ему самые щекотливые и ответственные поручения. Таким поручением стал в 1826 году вопрос урегулирования накопившихся за долгие годы недоимок. Многие волости и округа Тобольской губернии были не в состоянии нести бремя постоянно увеличивавшихся налогов. Крестьяне бунтовали, и потребовалось пустить в ход все средства – от увещеваний и списывания задолженностей до угроз применить экзекуции, прежде чем удалось урегулировать застарелый вопрос.

Бантыш-Каменский много внимания уделял положению коренных народов Сибири. Так он организовал снабжение голодавших вогулов казённым хлебом, способствовал искоренению в их среде огульного пьянства, идолопоклонства и приобщению их к христианской вере. Он склонил вогулов к разведению картофеля и выделки из крапивы дешёвых холстов, организовал врачебную помощь населению северной части губернии, где с 1816 года свирепствовала эпидемия сифилиса.

Понятное дело, такая деятельность Бантыш-Каменского многим «любителям старины» не понравилась. Особый зуб на него заимели приказные чиновники. Сначала к Дмитрию Николаевичу под видом доброжелателей стали приходить всякого рода наушники и крючкотворы, надеясь лестью подчинить губернатора своему влиянию. Начали они с того, что стали делать наговоры на П.М.Капцевича, надеясь поссорить его с генерал-губернатором. Но не на того напали! При первых же попытках очернить в разговорах начальника Дмитрий Николаевич дал резкий отпор. Тогда его враги начали вести с ним борьбу подспудными средствами, интригуя втихомолку и распространяя зловредные слухи.

Одним из них стал немец Миллер, почт-директор всея Сибири. «У нас на святой Руси в иностранцах нет недостатка», – пишет Бантыш-Каменский, – «…велика от некоторых и польза родине нашей. Но в большой семье не без урода». Вот таким «уродом» и был Миллер, обладавший неказистой внешностью, сварливым и завистливым нравом, угодник всякому начальству, но хваставший своей независимостью от губернаторов и прочего начальства и за глаза бранивший их всех подряд. Он называл всех взяточниками, но говорил Бантыш-Каменскому, что если бы он был губернатором, то брал бы с исправников мзду по десять тысяч, а с откупщиков – по тридцать тысяч рублей в год. Все берут, говорил Миллер, так почему бы и новому губернатору не воспользоваться такой возможностью?

Другим «уродом» был француз Коллет, советник главного управления Западной Сибири, «водивший за нос… семидесятивосьмилетнего Резанова, который подписывал бумаги, не зная, что подписывает» и «немца Машмейера, всегда пьяного, развратного поведения», выдававшего беглого купеческого сынка за своего племянника и жившего с одной замужней солдаткой, выдавая её за свою законную жену. Не имея ни веры, ни закона, этот одноглазый француз всюду проповедовал, что жить надо исключительно для наслаждений, открыто смеялся над религией и, пользуясь какой-то «подпорой» в Санкт-Петербурге, не щадил ни для кого ядовитого словца.

Когда в 1812 году французы вошли в Москву, сей обломок эмигрантской волны времён Великой французской революции всенародно преподнёс архиепископу Амвросию табакерку со словами: «Не угодно ли вашему высокопреосвященству московского табачку? Он теперь очень редок!» Амвросий запомнил это, и когда русские вошли в Париж, он так же всенародно поднёс Коллету табакерку и сказал: «Помните ли, Леонард Петрович, как вы угощали меня московским табачком? Не угодно ли вам парижского? Он теперь очень вздешевел!»

Вот эти отщепенцы и принялись за подкопы под губернатора. Своим орудием они избрали недалёкого и упрямого председателя губернского суда Кукуранова, человека, кривившего и совестью, и законами. Как-то Бантыш-Каменский выразил неудовольствие действиями Кукуранова, и этого было достаточно, чтобы Миллер и Коллет сблизились с ним, чтобы науськивать против начальника.

При выезде в Петербург Капцевича эти чиновники объявили «забастовку», отказываясь подчиняться исполнявшему генерал-губернаторские обязанности Бантыш-Каменскому. И снова пришлось прибегать к экстренным мерам, в частности, к увольнению строптивых чиновников.

В 1827 году Бантыш-Каменский посетил в Берёзове могилу А.Д.Меншикова и, распорядившись откопать его гроб, осмотрел его и описал. Тело бывшего временщика и одежда на нём хорошо сохранилась в мёрзлом слое земли. По приказанию Дмитрия Николаевича с усопшего сняли бантик из ленточки, частицу волос с брови, крест, кусок сукна, которым был обит гроб, шёлкового покрывала и позумента, а также кусок гроба из кедрового дерева, которые были отправлены правнуку умершего князю А.С.Меншикову.

В апреле Дмитрий Николаевич получил предписание от управляющего МВД В.С.Ланского о том, что до государя императора дошли сведения о вскрытии могилы Меншикова, что император интересуется, по чьему повелению это было сделано и требовал, чтобы тело было возвращено на прежнее место. Губернатор ответил, что гроб с телом Меншикова из земли не извлекался, что он хотел только уточнить место погребения бывшего фаворита и установить на могиле простой памятник. Инициативу вскрытия могилы Бантыш-Каменский взял на себя, принёс императору повинную и тем, казалось бы, закрыл дело.

Но дело на этом не кончилось, и в июне Ланской снова написал губернатору, что император в его отчёте нашёл неискренность, потому что тот умолчал о снятии с тела Меншикова креста и образцов тканей и волос и об отправлении их князю А.С.Меншикову. Николай больше всего возмутился тем, что у усопшего были вырезаны брови и глаз. Император требовал тщательного расследования всех обстоятельств инцидента.

В том же году Бантыш-Каменский решил войти в Сибирское учреждение с предложением об упразднении бесполезных т.н. дорожных команд, на содержание которых Тобольская губерния тратила столько же денег, сколько она собирала со всех земских повинностей, в то время как дороги по-прежнему оставались в первобытном состоянии. Идея дорожных команд принадлежала всесильному М.М.Сперанскому, но Бантыш-Каменский не побоялся вступить с ним в дискуссию.

Происки врагов губернатора возымели успех: в 1827 году в Тобольск из Петербурга выехали петербургские ревизоры сенатор Безродный и тайный советник Б.А.Куракин (1783—1850), племянник канцлера А.Б.Куракина. П.М.Капцевич в это время находился в Петербурге и прислал Дмитрию Николаевичу письмо, в котором сообщал, что по болезни к месту службы выехать не сможет. Было ясно: Петр Михайлович попал в опалу, и ему грозила отставка и увольнение с поста генерал-губернатора. Это была месть Сперанского за некоторые упущения в деятельности Сибирского учреждения. Бантыш-Каменский пишет, что Миллер, Коллет и Кукуранов едва не запрыгали от радости.

Ревизоры появились в Тобольске 9 мая.

Куракина губернатор знал по придворной службе. Старший ревизор Безродный оправдывал свою фамилию, и Дмитрий Николаевич ничего хорошего от него не ждал. Мало того, что этот человек не внушал ему доверия из-за низкого происхождения, но он был человеком «низких свойств». Безродный начинал карьеру в Киеве по интендантской части40, где за ним был обнаружен недочёт в 800 тысяч рублей. Он попал под суд, но через своих «благодетелей» Безродному удавалось судебное решение бесконечно оттягивать41. Потом ему как-то удалось пролезть в канцелярию Барклая-де-Толли, стать её начальником, потом – начальником канцелярии при графе Сакене, получить чин 3 класса, две российские звезды, прусский орден Красного Орла 2-го класса, аренду42 и звание сенатора. Всё это Бантыш-Каменскому стало известно уже позже. Безродный, «имея гнусную, рябую фигуру, спину сгибчивую, голос плаксивый перед вельможами», был горд, груб, дерзок, жесток перед младшими.

Куракин, хваставший своим графским девизом «Не по грамоте!» дал повод тобольцам называть его человеком безграмотным.

Как полагается, Бантыш-Каменский отдал приказание соответствующим исправникам встретить ревизоров на границе губернии, запретив им препятствовать общению ревизоров с жалобщиками. Как только ревизоры пересекли границу губернии, всё началось. В то время как Безродный кричал, топал ногами, пускал пену изо рта и нагонял страху на чиновников, Куракин хранил молчание, поправляя чёрную косынку, дёргая кверху бровями и гладя бакенбарды. Зачем открывать рот, когда Безродный кричал за десятерых!

В Тюмени Безродный посетил местную тюрьму и, обнаружив на лбу некоторых арестантов нечёткие знаки клейма, распорядился поставить им новые клейма. (Это жестокосердное распоряжение Бантыш-Каменскому удалось потом отменить). Губернский прокурор Щигров поспешил сделаться поклонником ревизорской команды. Он пробился на аудиенцию к Безродному, а с помощью своей красивой жены стал постоянным партнёром Куракина в карточных играх. Коллет проложил дорогу в кабинет Куракина с помощью родного языка и «беспрестанных комплиментов». Миллер с первыми петухами являлся к Безродному и тоже «надувал ему в уши».

При ревизии главного управления Безродный нашёл как будто «страшные упущения», «ревел, как лев» и с пеной у рта требовал общего реестра и общего журнала.

– Их не положено иметь Учреждением Сибирским, – говорил Бантыш-Каменский.

– Генеральный регламент повелевает, – кричал ревизор.

В губернском совете повторилась та же история: Безродный считал упущениями все правила делопроизводства, выполняемые строго по законным инструкциям. В губернском управлении ничего криминального Безродный не обнаружил, и князь Куракин изъявил Бантыш-Каменскому своё удовольствие. В казённой палате и в губернском и окружном судах нарушения были и немалые, но Безродный не сделал виновным чиновникам ни одного замечания. Понятное дело: эти чиновники стояли в оппозиции к губернатору.

Зато страшный гнев Безродного обрушился на полицмейстера Алексеева: у него оказались 3.065 рублей, изъятых у беглых крестьян, дело которых ещё не было закончено, и Безродный обвинил его в намерении эти деньги присвоить. Губернский оспенный комитет получил выговор за бездействие в период времени, когда комитета ещё не было. Но первый ревизор остался довольным тюремной пищей и несколько раз приходил в острог и вкушал щи и супы с ржаным хлебом.

В доме умалишённых произошла забавная сцена. Одна из пациенток спросила Безродного, кто он такой.

– Сенатор, – гордо ответил тот.

– А как прозываешься?

– Безродный.

– Безродный? – обрадовалась сумасшедшая. – И я безродная. У меня ни рода, ни племени… Нам бы сочетаться браком.

При всём желании Безродный не мог найти оснований для того, чтобы «свалить» тобольского губернатора. Повод для этого был: Бантыш-Каменского жаловал Капцевич, а Капцевича возненавидел Сперанский, который и настоял на присылке ревизоров в Тобольск. Безродный, чтобы угодить Сперанскому, пошёл даже на то, чтобы ходить переодетым по городу и расспрашивать о недовольстве губернатором всех встречных и поперечных. Он сделал попытку уговорить дивизионного командира Скерлетова сделать на Бантыш-Каменского донос, но генерал наотрез отказался. Единственные жалобы, которые услышал Безродный, исходили от крестьян, но жаловались они на высокие налоги, а именно об этом докладывали в Петербург губернатор и генерал-губернатор.

Но Безродный и тут нашёл, за что зацепиться. Он уведомил Бантыш-Каменского о том, что крестьяне жалуются на земских чиновников, которые якобы препятствуют подаче их жалоб ревизующим сенаторам. Губернское управление в назидание местным начальникам направило в уезды соответствующий циркуляр, но благодаря недругам губернатора этому циркуляру придали самое превратное толкование. Распространились слухи о том, что ревизоры будут штрафовать рублём всякого, кто не подаст им жалобу на власть. И жалобы на начальство посыпались, как из рога изобилия. Этого и добивался Безродный. Он назначил над подозреваемыми следствие, которое возглавили Коллет и прочие враги губернатора. Для нейтрализации негативных результатов следствия Бантыш-Каменскому удалось включить в состав следственной комиссии в качестве депутата честного чиновника Серебрянского и стал ждать результатов, уповая на одного Бога.

Между тем второй ревизор, князь Куракин, всячески демонстрировал своё расположение к губернатору, часто посещал его или приглашал к себе, хвалил местных чиновников и всячески «дурачил» Безродного. Когда Дмитрий Николаевич спросил, зачем же князь визирует все бумаги, которые сочиняет Безродный, тот ответил, что он пытается смягчить их содержание, а подписывает исключительно для формы. Он заверил Бантыш-Каменского, что имеет доступ к Николаю I и не допустит, чтобы бумаги Безродного опорочили губернатора.

Куракин своими манерами и одеждой произвёл в Тобольске настоящий фурор. По утрам, например, он принимал посетителей «в турецком шалевом халате с откидными назад длинными рукавами, в камзоле также шалевом, в чёрных бархатных панталонах, в красных туфлях и с расчёсанными на голове буклями». Купеческий сын Безродный пытался подражать своему товарищу и тоже принимал посетителей по утрам в белом халате, сшитом на манер солдатского, и в белых подштанниках.

В числе прочих ревизоры высказали претензии губернатору за его невнимание к эпидемии сифилиса. Когда же Бантыш-Каменский предложил построить для больных стационар, Коллет резко выступил против и предложил обходиться лечением больных на местах. Сенаторы согласились с ним и предложили губернатору напечатать для населения инструкции для самолечения, куда в качестве лекарственных средств включались бы декокты и пиво из молодого ельника, ячменя, овса и хлеба.

И вот, наконец, ревизоры приступили к самому, как они считали, серьёзному делу. Надев маску сочувствия, Безродный стал допрашивать губернатора по делу Меншикова практически как государственного преступника, предлагая во всём чистосердечно признаться. Он уверял Дмитрия Николаевича при этом в своём намерении ходатайствовать перед императором о снисхождении к совершённому государственному преступлению.

Бантыш-Каменский, вероятно внутренне усмехаясь над жалкой попыткой Безродного сыграть роль благодетеля, сослался на ответ Ланского от августа того же года. Июньское объяснение губернатора было доложено снова Николаю, он внимательно изучил его и пришёл теперь к выводу, что губернатора «подставили», в результате чего он, император, был дезинформирован. В итоге Николай ограничился замечанием о «неуместном любопытстве» историка Бантыш-Каменского, и дело было закрыто окончательно. Безродный был вынужден «проглотить» эту горькую пилюлю и допросы прекратить.

Долго ли коротко длилась ревизия, но и ей пришёл конец. Ревизоры из Тобольска ехали пугать Томск. Куракин при прощании ещё раз заверил Бантыш-Каменского в своём благорасположении, а Безродный наговорил грубостей. Ревизоры уехали, но ещё долго докучали Бантыш-Каменского всякого рода придирками, запросами, замечаниями. В этом им усердно помогали Коллет, Миллер, Кукуранов и Кº. Дело дошло до открытого неповиновения целого ряда чиновников, обработанных этой компанией во враждебном к губернатору духе – естественно, под видом попечения о государственных интересах.

Спасли Дмитрия Николаевича Николай I, изъявивший ему своё полное удовольствие, в частности, экономией на сумму 400 тысяч рублей, направив ему в декабре 1827 года свой особый рескрипт, и сенат, уловивший конъюнктуру и поспешивший высказать тобольскому губернатору своё «одобрямс».

Рассказав о своей деятельности в Тобольске, Бантыш-Каменский переносит своё рассказ в Петербург, откуда и грозила ему главная опасность. Она исходила в первую очередь от М.М.Сперанского (1772—1839), занимавшего в это время пост генерального директора Второго отделения личной канцелярии Николая I по кодификации законодательства России. Михаил Михайлович известен нам в первую очередь как видный государственный деятель первой трети XIX века, блестящий экономист и реформатор. Д.Н.Бантыш-Каменский показывает его с другой, мене известной всем стороны.

Пока суть да дело, вместо Капцевича в Западно-Сибирское генерал-губернаторство прибыл генерал-лейтенант Вельяминов Иван Александрович (1827—1834), по характеристике Дмитрия Николаевича, человек, «благородный во всём пространстве этого слова». Вельяминов и Бантыш-Каменский быстро поладили друг с другом, и Иван Александрович активно помогал Дмитрию Николаевичу всесторонне подготовиться ко встрече с петербургскими вельможами.

Бантыш-Каменский для встреч в Петербурге использовал данный ему трёхмесячный отпуск. Безродный и Куракин, направляемые Коллетом и Кº, буквально засыпали Вельяминова доносами на губернатора, и Вельяминов с Бантыш-Каменским еле успевали оправдываться перед Петербургом. Дмитрий Николаевич вырвался, наконец, из этого омута и направил свои стопы на запад. 10 мая 1828 года он прибыл в Москву, откуда после непродолжительного выехал в Петербург. Сразу по прибытии в столицу Бантыш-Каменский узнал от князя Александра Голицына и министра внутренних дел Арсения Андреевича Закревского, что сенат, науськанный Безродным и Куракиным, настроен к нему резко отрицательно, и если он не успеет оправдаться, ему угрожает опала.

Первым делом Бантыш-Каменский решил встретиться со Сперанским. Несколько дней подряд, вместо Сперанского, Дмитрию Николаевичу удалось лицезреть только швейцара и слышать от него слова вроде «дома нет», «изволил верхом поехать прогуливаться», «изволил выехать в Государственный совет», «никого не принимает, занимаясь делами» и т. п. Наконец, аудиенция состоялась. Каково же было удивление Бантыш-Каменского, когда Сперанский, как только тот вошёл в кабинет, бросился к нему на шею и стал обнимать и прикладывать свои щёки к его щекам.

«Иной подумал бы, что мне очень везёт у сего вельможи», – пишет Бантыш-Каменский, – «но я разумел его и внутренне говорил: ˮЛобзания Иудыˮ». Обменявшись обычными для начала разговора фразами, Дмитрий Николаевич сказал, что приехал в Петербург, чтобы узнать, в чём его обвиняют ревизоры. Сперанский прямо заявил, что виноват во всём …Капцевич, который якобы везде злословит его, Сперанского. Он, Сперанский, предложил ему мировую, но Капцевич её отвергнул.

– Если бы примирился, – сказал Сперанский, не моргнув и глазом, – не были бы у вас сенаторы. Теперь пускай отделывается своими боками.

Бантыш-Каменский был шокирован: Сперанский поднял ревизорскую бучу против губернатора только из-за того, что генерал-губернатор «злословит». Не беспорядки в губернии, не нарушение законов, не ущемление интересов империи, а личная обида на Петра Михайловича подвигла Сперанского на такой постыдный и чреватый последствиями шаг. И это был знаменитый неподкупный и честный реформатор, слуга царю и отечеству?

Бантыш-Каменский молчал, и Сперанский, наконец, спросил его:

– Следовательно, вы намерены оправдываться?

– Должен, – отвечал губернатор.

– Неужели думаете жаловаться государю?

– Может быть. Сам ещё не знаю, на что решиться.

– Мой совет: ничего не предпринимать прежде времени. Вас не обвинят, не истребовавши предварительно объяснения.

По возвращении в Москву в июне 1828 года Дмитрий Николаевич отправил на высочайшее имя подробное объяснение и приложил к нему документы и факты. В июле оно было передано Николаем I в Комитет министров. 30 июля того же года состоялся указ об увольнении Бантыш-Каменского от должности. Сперанский оказался прав: Николай I предпочёл губернатору сенаторов. Правосудие не состоялось – свершился Шемякин суд.

28 сентября он был «подвергнут ответственности» вместе с председателем губернского суда Кукурановым за существовавшие между ними распри, ссоры и разные беспорядки. К счастью, губернатора не признали в этом деле виновным, и он отделался только замечанием, «чтоб не простирал своего усердия до нарушения служебных порядков». Бантыш-Каменский, измученный физически, надломленный морально, заболел жёлчной горячкой. А по представлению Сперанского все враги Бантыш-Каменского получили повышение по службе и награды: ревизорам были пожалованы алмазные знаки ордена св. Анны 1-й степени, их помощники были повышены в чинах, Щигровскому дали орден св. Владимира4-й, а Коллету – 3-й степени. В августе 1829 года этот подлый французик, наконец, был уволен по старости на пенсию. По ходатайству «сердобольного» Сперанского ему назначили пенсию в размере его жалованья и снабдили «парашютом» в размере 5.000 рублей.

В начале 1829 года Бантыш-Каменский снова приехал по делам в Петербург, где посетил нескольких вельмож, включая и Сперанского. «Вельможи смотрели на меня… как на подсудимого», – пишет он. Князь А. Н.Голицын объяснил это положение тем, что нельзя было не давать веры двум сенаторам: вот один ревизор мог бы слукавить, а двое – никогда. А князь Д.И.Лобанов-Ростовский приветствовал Дмитрия Николаевича словами:

– Как осмелился ты доносить на двух сенаторов, облечённых монаршим доверием?

Князь почему-то не принял во внимание, что губернатор тоже был облечён монаршим доверием. Вот если бы он, Лобанов-Ростовский, был министром, то он оправдал бы Бантыш-Каменского. Он сказал бы государю, что тот сошёл с ума. «Уважение к летам и заслугам (Лобанова, Б.Г.) налагало на меня глубокое молчание», – с горечью сообщает Дмитрий Николаевич.

А один из судей, сенатор Егор Александрович Дурасов, заявил без всяких обиняков:

– Я сам сенатор и обязан поддержать товарищей. Если губернаторы будут уничтожать донесения сенаторов, к чему сенаторы?

Бантыш-Каменский опять смолчал, а мог бы и возразить: если ревизоры-сенаторы будут уничтожать донесения губернаторов, то к чему тогда губернаторы? Да что там сенаторы, современники Бантыш-Каменского! Спустя 40 лет автор статьи в «Русской старине» о его записках, пишет, что своими настойчивыми прошениями на имя императора Николая Дмитрий Николаевич только вредил себе.

…Свидание со Сперанским тоже было малоутешительным. Двери к сановнику открылись лишь с третьего приезда. Михаил Михайлович уже не бросался отставленному губернатору на шею и принял его очень холодно. Он изволил приподняться в кресле и указать визитёру на кресло напротив. Сперанский отлично выполнял роль лицемера и только в конце беседы вышел из неё и полюбопытствовал:

– Итак, вы решительно намерены утруждать государя?

Бантыш-Каменский ответил, что он вынужден это сделать, будучи незаконно обвинён сенаторами. Сперанский «поправил» его, указав, что жаловаться ему следовало не на ревизоров, а на Комитет министров и 1-й департамент правительствующего сената.

– И вы думаете, что государь предпочтёт вас двум сенаторам, первому департаменту и Комитету министров? – спросил Сперанский.

– Вся моя надежда на правосудие монарха, – ответил Бантыш-Каменский.

– Поверьте, что вы останетесь в накладе. С сильными слабому бороться невозможно. Сенаторам всегда даётся вера – они всегда останутся правыми.

Бантыш-Каменский ответил, что для императора все подданные равны, на что Сперанский возразил, что не всегда так делается, как думается. Дмитрий Николаевич сказал, что генерал-губернатор Вельяминов подтвердит его невиновность, но Сперанский опять сослался, что государь мнению генерал-губернатора всегда предпочтёт мнение сенаторов и министров.

Попрепиравшись несколько в таком же духе, Сперанский смягчил тон и заявил, что он лично никакого знакомства с ревизорами не имеет, посоветовал не тревожить Николая I и успокоил его словами, что состоять под судом – не великая ещё беда.

– Конечно, не беда состоять под судом для человека, который не дорожит своей честью, но всякому благорождённому больно, очень больно.

Фраза эта вряд ли могла понравиться Сперанскому – ведь сам он не был «благорождённым». На прямой вопрос Бантыш-Каменского, не взялся ли бы Сперанский похлопотать в его пользу, последний ответил отрицательно:

– Займёмся после, когда кончится ваше дело. А теперь унывать вам не для чего.

На этом Дмитрий Николаевич распрощался со Сперанским, чтобы никогда его больше не видеть.

Приговор сената гласил, что губернатор, проявляя должное служебное усердие, в общении с клеветниками Кукурановым, председателем губернского суда, и Машмейером, советником губернского управления, перешёл рамки приличия. Кукуранову «за дерзость против начальства, явное своевольство, неосновательные обвинения на личность …бывшего губернатора» объявили строгий выговор с занесением в служебный формуляр. В случае повторных таких действий ему угрожали более строгие меры наказания.

В 1830 году Бантыш-Каменский снова приехал в Петербург искать правду и имел беседу с обер-прокурором 1 департамента сената Журавлёвым. Глядя на эту беседу со стороны можно было подумать, что посетитель пришёл в присутствие с клещами и буквально силою, как гвозди из старого чурбана, стал вытягивать из обер-прокурора интересующие его сведения.

Бантыш-Каменский поинтересовался, в каком положении находилась его докладная записка, на что тот ответил, что слушание записки «остановлено по случаю некоторого соображения». Соображения принадлежали господам сенаторам и сводились к тому, чтобы к записке были приобщены некоторые пояснения. На вопрос, кому же было поручено дать эти пояснения, Журавлёв замялся, покраснел и запыхтел, начал бормотать, что за давностью времени и многими делами не помнит, но потом должен был признать, что пояснения были взяты от Безродного и Куракина. На просьбу ознакомиться с «опусами» ревизоров, Журавлёв ответил, что допустить этого не может, ибо дело может затянуться до бесконечности.

– Но неужели меня лишат права, предоставленного самими законами, обвинят, не выслушав оправдания? – воскликнул Дмитрий Николаевич.

– Вы лишились сего права по причине, что ваше дело поступило на доклад, – ответил обер-прокурор.

Бантыш-Каменский покинул присутствие, оставляя за собой право всё-таки подать в сенат объяснение. Объяснение попало в руки того же Журавлёва, а он к слушанию его просто не допустил, повторив уже сказанные им слова, что господа сенаторы изволили найти, что дело сие может длиться до бесконечности. Позже Бантыш-Каменскому стало известно, что два его прошения после доклада императору Николаю поступили в министерство юстиции с резолюцией обратить «внимание 1-го департамента правительствующего сената на неприличные и противозаконные выражения о моих сенаторах, ревизовавших Западную Сибирь».

В мытарствах бывшего губернатора наступила новая полоса – «сношения» с господами министрами и сенаторами. Первым оказался министр юстиции Дмитрий Васильевич Дашков, приехавший в конце 1831 года в Москву вместе с императором. С Дашковым Дмитрий Николаевич был знаком на правах «архивных юношей», когда-то трудившихся в архиве министерства иностранных дел. Теперь Дашков был важен, чопорен и недоступен. Он встретил бывшего товарища довольно холодно и на вопрос Бантыш-Каменского о причинах задержки его дела, ответил, что в этом виноват сам проситель, подавший жалобу на господ сенаторов.

– Я не жаловался, – возразил Бантыш-Каменский, – я оправдывался.

– Что вы мне говорите? – с жаром ответил Дашков. – Я читал всё дело, вы дерзко осмелились изъясняться против них, забыв всякое приличие, долг службы, подчинённость.

– Если ваше превосходительство читали всё дело, то, наверное, удостоверились в моей невинности и в пристрастных действиях обвинителей?

– Вы поступили противозаконно и заслуживаете строжайшего наказания в пример другим.

– Вся вина моя состоит в том только, что я, вместо настоящего наименования, назвал клеветников моих несправедливыми обвинителями.

При этих словах Дашков буквально взвился вверх:

– Какая дерзость! Называть клеветниками сенаторов, облечённых монаршею доверенностию!

И далее он преподал Бантыш-Каменскому урок основ российской правовой основы: младший по званию должен быть всегда виноватым перед старшим. Оправдываться бесполезно, ибо справедливость всегда на стороне старших. И точка!

В конце беседы этот столп юстиции обещал-таки посмотреть, как двигается дело. Естественно, он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь бывшему товарищу.

Бантыш-Каменский на следующий год снова поехал в Петербург и нашёл там сочувствующего и добросовестного чиновника в лице обер-секретаря Корсакевича. Тот вёл это злосчастное дело и признал, что никакой вины за бывшим тобольским губернатором не видит, но что он может сделать с всесильными сенаторами? Ещё одного честного чиновника Бантыш-Каменский нашёл в лице управляющего министерством внутренних дел Николая Петровича Новосильцева, который и дал всему делу иное направление.

Сенат должен был вынужден прислушаться к новой восходящей на петербургском небосклоне звезде и принял, наконец, благоприятное для искателя правды решение. В нём причина и следствие поменялись местами: хоть в своём служебном рвении бывший губернатор Тобольской губернии и нарушил рамки дозволенного, но, принимая во внимание его невиновность, выслугу лет и положительные отзывы генерал-губернатора Западной Сибири Вельяминова, «правительствующий сенат осмеливается на всё сие обратить милосердное воззрение его императорского величества».

6 марта 1833 года состоялось высочайшее решение: «Бантыш-Каменского избавить от всякого взыскания; обратить на службу, причём зачесть ему всё время невинного нахождения под судом – в годы службы. Г-м же сенаторам (ревизорам) поставить на вид неосновательность их донесения».

Князь Куракин после этого вышел в отставку, в отношении Безродного возобновили долго спящее дело о его провиантских махинациях, но его спас министр финансов граф Канкрин, бывший генерал-интендантом 1-й армии (у Барклая-де-Толли). Ещё ранее Канкрин исходатайствовал на свадьбу «бедняка» Безродного 10 тысяч рублей. Безродный снова воспрянул духом, получил действительного тайного советника, ордена и пр. Прошение же Бантыш-Каменского об оказании ему денежной помощи, поданное в январе 1834 года и подкреплённое поддержкой Вельяминова, было оставлено без внимания.

16 апреля 1834 года вышло высочайшее повеление, согласно которому Бантыш-Каменский был окончательно уволен от службы. Одновременно его лишили и чина, который должен был последовать согласно указу 1762 года.

В 1835 году фортуна неожиданно вновь повернулась к нему лицом – его назначили чиновником особых поручений при министерстве финансов, а 16 мая 1836 года он получил пост гражданского губернатора в Виленской губернии. Через три года он стал присутствующим в совете министерства внутренних дел, а в 1840 году – членом департамента уделов и тайным советником. В 1846 году Дмитрий Николаевич был награждён орденом Владимира 2-й степени.

Таким образом, административную карьеру Бантыш-Каменского в конечном итоге можно считать удавшейся. Впрочем, сам Дмитрий Николаевич вряд ли придавал этому особе значение. Он был оправдан по суду, и это было главное – как и его любовь к русской истории, которой он плодотворно занимался до самой своей смерти в 1850 году.

А.С.Пушкин считал его «настоящим историком». Таким он и остался в нашей памяти.

И кто ныне знает какого-то Безродного или князя Куракина?

Чиновничья практика России кишит примерами головотяпства, безалаберности, некомпетентности, неоправданной жестокости и легкомыслия. Наша страна по этому «виду спорта», несомненно, идёт впереди всей планеты. Вот навскидку пример из истории Тамбовского края – тут головотяпство губернатор чудесным образом соединил с «маниловщиной».

Приехавший в 1796 году в Пензу с ознакомительной поездкой генерал-губернатор Вяземский, мало соображая в делах, при проверке накопившихся за многие годы недоимок в губернии, указал в отчёте в сенат 80 тысяч вместо 600 тысяч рублей. Напрасно вице-губернатор Долгоруков пытался его «ввести в разум вещи» – генерал-губернатор стоял на своём. Потом это очковтирательство Вяземского стоило губернским чиновникам массу хлопот, разного рода ухищрений, объяснений перед Петербургом и выговоров от сената.

Потом генерал-губернатор, основываясь на английских теориях, дал директору экономии право объехать всю губернию и «проверить карманы» всех казённых учреждений. Пенза отнюдь не была Девонширом, а директор экономии – просвещённым английским чиновником. Директору, отъявленному хапуге и казнокраду, только того и надо было. Пустили щуку в пруд!

Головотяпство исходило из самого высокого учреждения – от генерал-прокурора Самойлова. Не успел Вяземский отъехать из Пензы, как Самойлов «спустил» в губернию указ отправить накопившиеся в губернской казне медные деньги водным путём. По р. Суре губернское правление отправляло обычно хлеб, но хлеб уже давно сплавили, а Сура к моменту получения петербургского предписания сильно обмелела, и суда по ней перестали ходить. Но если бы даже река была судоходной, баржи с хлебом отягощать медным грузом было опасно – баржи бы не выдержали и затонули. Вице-губернатору Долгорукову пришлось вступать с Самойловым в переписку и приводить ему вышеуказанные аргументы.

Павел I расправлялся с нерасторопными губернаторами быстро и без всяких хлопот. Достаточно было шефу драгунского полка, расположенного на т.н. сибирской линии, генерал-майору князю Адоевскому доложить императору, что тобольский гражданский губернатор Д.Р.Кошелев (1797—1802) отказался поправить ветхие казармы для его полка, как последовал высочайший указ не выплачивать губернатору жалованье до тех пор, пока казармы не будут приведены в надлежащий порядок. Думаем, эта мера сразу возымела действие. Вот бы применить её и в наше время!

В 1803 году, в царствование Александра Благословенного, вышел указ, чтобы в губернских городах не было домов, крытых соломой и чтобы начальство приняло все меры «к искоренению такого безобразия, соединённого с опасностью для пожаров». Тамбовский губернатор Александр Борисович Палицын «взял под козырёк» и отдал приказ полиции снять все соломенные крыши в Тамбове. Скоро город предстал во все своей наготе – по Тамбову будто ураган пронёсся и побросал все крыши с домов наземь. Скоро выяснилось, что на другие виды кровли, а именно на железо, у жителей города средств не было. Либеральный император и послушный губернатор помочь этому горю никак не могли. Пришлось снова крыть дома соломой… А в 1804 году в городе случился пожар, и большая его часть сгорела.

По инициативе Державина с обывателей Тамбова на мощение улиц была собрана солидная по тем временам сумма – 140 тысяч рублей – и заготовлен бутовый камень. И что? Гаврилу Романовича местные казнокрады в союзе с генерал-губернатором И.В.Гудовичем и генерал-прокурором с места прогнали, но о том, чтобы продолжить его начинание, и пальцем не шевельнули. Камень, мозоля глаза целой дюжине губернаторов, пролежал без движения целых 40 лет до 1822 года. А в 1804 году в городской грязи чуть не утонул архиерей Феофил.

То же самое с освещением города: фонарные столбы к началу правления Александра I все сгнили и вместе с фонарями упали на землю, и ни одному губернатору не пришло в голову распорядиться поднять их и поставить на место. Темнота в городе самым эффективным образом открывала простор для беспрепятственных разбоев, грабежей и воровства. В довершение картины, нарисованной всё тем же тамбовским краеведом, тамбовские жители спокойно вывозили навоз со своих дворов к собору, а то и просто сбрасывали его с высокого берега в Цну.

Неприглядный вид Тамбова был притчей во языцех. Слухи об этом достигли Петербурга, и министр внутренних дел В.П.Кочубей (1768—1834), человек честный и деятельный, в 1805 году отправил в Тамбов ревизора г-на Виена. На ревизора особенное сильное впечатление произвело состояние губернской тюрьмы, в частности, положение колодников, помещённых в две тесные сырые камеры. В них не только варили пищу для заключённых, но и оставляли места для заразных больных и рожавших женщин.

В ответ на подробный рапорт Виена Кочубей сделал (бывшему тобольскому) губернатору Дмитрию Родионовичу Кошелеву запрос: мол, не соблаговолите ли, Ваше Превосходительство, объяснить нам причины такого грустного положения в заведениях, «на пользу человечеству устроенных». Ответ Кошелева поражает своей беспрецедентной наглостью: он-де в момент ревизии г-на Виена находился в отъезде в городе Липецке, «следовательно, беспорядки в приказе общественного призрения прошли помимо него»43. Кроме того, рапортовал губернатор, виноват во всём нерадивый губернский прокурор. На этом инцидент был «исперчен». Плут и головотяп Кошелев «отписался» и оправдался, а в приказе общественного призрения, то бишь, в тюрьме, всё осталось по-прежнему.

Вообще Кошелев был ещё «той штучкой».

В 1805 году к нему с рапортом обратился врач Риккер и доложил, что продаваемая из местных погребов вино вызывает у её потребителей странные колики, что, по его мнению, указывает на то, что в напиток продавцы подмешивали вредные или ядовитые вещества типа сурьмы, купороса или янтарного масла. Аналогичные случаи Риккер уже обнаруживал в г. Шацке, и врач уговорил губернатора назначить следственную комиссию. Комиссия в составе врачебного инспектора О. Гирша и городничего майора Клементьева освидетельствовали винные погреба и нашла все вина хорошими. «А систематические колики», – глубокомысленно докладывала врачебно-полицейская комиссия Кошелеву, – «быть может, происходят от излишнего употребления тех виноградных вин или по несходству в сложении тела для употребления оных». Колики, по Кошелеву, были не у всех пьющих, а только у тех, у кого сложение тела не было подготовлено к отраве. На этом дело и закончилось.

Заметим попутно, что Клементьев отличался тем, что подвергал аресту каждого прохожего только за то, что тот гулял улице города. Он же задерживал жалованье солдатам ремонтной роты, отобрал у них все полушубки и сухарные мешки, а у кого их не было, брал штраф в размере 70 копеек. Он всё-таки «погорел» за свои проделки, но имущество его осталось не конфискованным.

Кавказский главноуправляющий князь П.Д.Цицианов (1802—1806) спал и видел, как можно было угодить императору, и «угодил», начав войну с Персией. Война проходила с переменным успехом, разожгла амбиции грузинских князей, оставшихся не у дел при присоединении Грузии к России, и в результате принесла русским солдатам на Кавказе много лишений и бед, а гражданской администрации – массу проблем. Цицианов заплатил за свой авантюризм всего лишь своей отставкой…

Рязанские чиновники «переплюнули» в наглости всех своих коллег тем, что при решении различных гражданских и уголовных дел ссылались на законы и указы, которых в природе не было. Они не только приводили названия законов и дату их принятия, но и цитировали целые абзацы из них. Существовал справочник Горешкина, но он был далеко не полным, а указы и законы всё поступали и поступали. Их подшивали в книги, книги превращались в толстенные гроссбухи, и найти там нужный закон или указ неопытному чиновнику было трудно или лень. Вот рязанцы и пользовались этим положением.

Московские, да и прочие чиновники, не стесняясь и не ожидая никакой проверки, делали с документами, что хотели. Им ничего не стоило изъять из дела доказательства вины преступника и прекратить его за неимением улик. Этот приём уже принадлежал к классике русского судопроизводства. Его и до сих пор применяют в нашем отечестве.

Черниговско-полтавско-харьковский генерал-губернатор, генерал-адъютант и генерал от кавалерии князь Н.А.Долгоруков (1840—1847) по наглости и бесстыдству, кажется, превзошёл всех своих предков. Без всяких хитростей он самым наглым образом стал «залезать» в кассу приказа общественного призрения. Он наворовал столько денег (Никитенко пишет о 140 тысячах рублей), что устал красть и жить. И умер. После него нашли его письмо на высочайшее имя, в котором он откровенно сообщал о своём преступлении. Мир праху его! Аминь!

Яркий образ самоуправства в лице киевского полицмейстера Голяткина рисует нам бывший судебный чиновник Ф.Я.Лучинский. Он обычно разъезжал по городу на тройке пожарных лошадей в сопровождении четырёх казаков: один казак скакал впереди тройки, двое – сзади, а четвёртый сидел на козлах и правил лошадьми. Когда Голяткин замечал какие-то нарушения, он останавливал тройку и тут же наказывал виновных. Казаки растягивали жертву на земле, один садился на ноги, другой – на голову, а третий отсчитывал удары нагайкой по голому телу. Четвёртый казак держал за уздцы лошадей, чтобы они не испугались воплей жертвы.

Служивший ранее у Голяткина частным приставом черкасский городничий Щербцов на тройке пожарных лошадей с казаками не ездил, поскольку ни тех, ни других в наличии не было. Городничий жил, однако, по строго заведенному порядку. К 9 часам утра квартальный надзиратель, в мундире, при шпаге и в треугольной шляпе, вёл полицейскую и пожарную команду из 14 нижних чинов к дому городничего. Он выстраивал их на дворе в шеренгу и ждал, когда выйдет Щербцов. Городничий выходил в шёлковом халате и с длинным чубуком во рту. Он никогда не служил в армии, но любил принимать рапорта. Квартальный отдавал рапорт, находил повод «распушить» его как следует за упущения в службе, подходил к команде и говорил:

– Здорово ребята!

– Здравия желаем, ваше скородие! – горланили «ребята», которым было под или за шестьдесят.

Городничий проходил вдоль шеренги, нюхал, присматривался к одежде, и если чуял запах перегара или неисправности в одежде, награждал виновных пощёчинами, ещё раз ругал квартального и «уплывал» в свой дом, попыхивая трубкой.

В 11 часов городничий появлялся в полицейском доме. Он ловко спрыгивал с дрожек, быстро взбегал по ступенькам, и если стоявший у входной двери десятский не успевал отворить её, то давал ему пощёчину. С другой стороны двери стоял другой десятский. В его обязанности было схватить на лету шинель городничего, повесить её на особую вешалку и отворить внутреннюю дверь в присутствие. В это время Шербцов ставил в угол свою шпагу, и если десятский оказывался нерасторопным или был неловким, то его тоже награждали пощёчиной.

Раздав пощёчины, городничий усаживался в кресло и тут же звонил и зычным голосом приказывал позвать квартального надзирателя. «Распушённый» с утра квартальный уже был на «стрёме», вбегал в кабинет к Щербцову и докладывал обо всех арестованных. Некоторых арестованных городничий желал выслушать лично. Он отпускал на волю редко – чаще арестованный кубарем выкатывался из его кабинета, а вслед за ним выбегал покрасневший от гнева Щербцов и производил над ним кулачную расправу. В кабинете, где висел портрет государя Николая и дорогое зеркало, он с арестованными не дрался.

Чаще всего его кулаки обрушивались на того, кто пытался произнести слово «закон». Это слово было для него всё равно, что красная тряпка для быка. Тогда городничий вылетал в присутствие и кричал:

– Сейчас я тебе покажу закон!

И показывал. Пощёчины следовали одна за другой.

– Город высочайше мне верен, а ты осмеливаешься говорить мне про закон! – возмущённо кричал он. – Увести!

Потом Шербцов в сопровождении квартального и десятских посещал тюрьму, наводил там порядок, показывая, где нужно искать закон, и умиротворённый, с улыбкой на устах, с чувством исполненного долга, пешком возвращался в присутствие и подписывал бумаги.

Так управлял Щербцов Черкасском с 1841 года по 1846 год, пока его карьера не прервалась самым неожиданным способом. В канцелярию городничего был принят дворянин Рогозинский, довольно образованный и воспитанный молодой человек. На рождественские праздники Рогозинский захотел отлучиться к своим знакомым и подал городничему прошение о том, чтобы казначейство выдало ему подорожную на использование почтовых лошадей. Щербцов счёл такой поступок нахальством, разорвал его прошение на клочки и как следует «распушил». Рогозинский молча вышел и уехал на каникулы в нанятом частном экипаже.

Между тем, «нахальство» Рогозинского не давало городничему покоя. После Рождества в городе стало известно, что Рогозинский вступил в переписку с какой-то учёной комиссией за границу, и это сразу дало повод для подозрений его в неблагонадёжности. Больше того: молодой человек одолжил у кого-то енотовую шубу, и ей владелец, опасаясь, что тот шубу не вернёт, подал на него жалобу. Этого было достаточно, чтобы Щербцов распорядился устроить на квартире Рогозинского обыск. Не найдя ничего подозрительного, квартиру опечатали.

Рогозинский подал жалобу гражданскому губернатору и генерал-губернатору Бибикову. Владелец енотовой шубы поспешил забрать свою жалобу из полиции обратно. Потом потерпевший обратился к городничему с просьбой открыть квартиру, чтобы забрать оставшиеся там на хранении 180 рублей. Никаких денег на квартире в самом деле не было, и ложное заявление Рогозинского окончательно вывело Щербцова из равновесия, и он приказал арестовать Рогозинского и посадить в каталажку. Рогозинский продолжал жаловаться на городничего в высшие инстанции, а городничий, не уступая ему, писал туда же, всячески очерняя арестованного и обвиняя его в неблагонадёжности.

«Губерния» не нашла в действиях Рогозинского ничего криминального и распорядилась освободить его из-под ареста. Действия же городничего были признаны неправильными. Щербцов был вынужден выпустить Рогозинского, но решение губернского правления о своих неправомерных действиях перед ним утаил. Тогда Рогозинский подал жалобу в министерство внутренних дел, и там решили, что с городничим в губернии поступили неправильно. Наказание нужно было ужесточить, и Щербцова отдали под суд.

Феликс Яковлевич пишет, что не знает, чем кончилось дело, но лет через семь он встретил Щербцова в Киеве… опять на должности частного пристава.

Саратовский краевед Шомпулев пишет, что полицейские должности страшно портили в то время людей, и бывшие частные приставы, превратившись в помещиков, продолжали практиковать свои методы воспитания на своих крепостных и развращая их своими пагубными привычками. Один такой саратовский помещик умер, не выпуская из рук нагайки. Родственники и слуги боялись подойти даже к мёртвому. Дунет в окно ветер, шелохнёт на умершем покрывало, так все со страху разбегались: вот сейчас он встанет и огреет кого-нибудь нагайкой!

Вятский купец Кузнецов рассказывает следующий эпизод из служебной жизни М.Е.Салтыкова-Щедрина в Вятке. Два чиновника, подчинённые Михаила Евграфовича, который служил тогда советником губернского управления, заехали в город Орлов (Вятской губернии) и посетили там местного купца А.В.Изергина, славившегося хлебосольством и отменным вином. Откушав и выпив как следует, чиновники, прощаясь с купцом, намекнули, что неплохо бы привезти своему начальнику подарок.– он так любит тенериф44. Изергин с удовольствием снабдил их бочонком тенерифа.

Некоторое время спустя Изергин оказался по делам в Вятке и встретился с Салтыковым. Он приехал не с пустыми руками, прихватив анкерок45 тенерифа. В конце разговора Изергин попросил Михаила Евграфовича «приказать получить» тенериф.

– Какой тенериф? – удивился Салтыков.

Изергин рассказал всё, как было.

В результате чиновник, выпивший за своего начальника вино, был уволен со службы. Кузнецов в конце рассказа пишет, что находятся люди, которые силятся доказать, что Салтыков-Щедрин в своих произведениях много преувеличивает и придумывает. Ему же всё описанное классиком кажется несомненным: если уж при честном Салтыкове чиновники пошли на «фортеля», то что же можно было ждать от тех, у кого начальники и сами был «зубастые щуки»?

Лучинский рассказывает, как функционировал черкасский уездный суд. Первое время, когда судьи и дворянские заседатели были выборными, всеми делами правил секретарь: он всё время был на месте, в то время как заседатели, местные помещики, приезжали один раз в две недели в уездный город и подписывали накопившиеся бумаги. При необходимости секретарь суда иногда развозил им бумаги по имениям и, естественно, мог давать тому или иному делу нужное ему направление. Заседатели были людьми достаточно обеспеченными, чтобы не брать взяток за свои услуги.

Положение изменилось, когда судьи и заседатели, по инициативе киевского военного генерал-губернатора Д.Г.Бибикова (1837—1852), стали назначаться государством и уже служили как чиновники. Вот тут-то и расцвели пышным цветом взяточничество и мздоимство. Чиновники, в большинстве своём отставные офицеры, мало того, что не обладали необходимой компетентностью, но нещадно «драли» с клиентов деньги. Один такой заседатель черкасского уездного суда, отставной подполковник, установил на свою подпись на бумаге таксу от 1 до 3 рублей. Он забирал бумаги к себе на дом, и когда приходил проситель, но с глубокомысленным видом указывал на стопку канцелярских бумаг на своём столе, и «для ускорения дела» просил взятку. Молодой Лучинский никакого жалованья в суде не получал. Мало того, за то, что его держали в суде, мать его к Рождеству и Пасхе привозила секретарю суда подарки в виде натуральных продуктов.

Когда Лучинского перевели в городскую полицию, он долго получал жалованье в размере 75 копеек в месяц. Настоящее своё жалованье согласно окладу в размере 7 рублей он получил через несколько лет.

Гдовский городничий подполковник Филипп Николаевич Кр-ский 1 декабря 1850 года послал следующий запрос своему начальнику петербургскому гражданскому губернатору Николаю Васильевичу Жуковскому (1843—1851):

«Если кто из чиновников, в какой бы то ни было компании, в присутствии моём, при свидетелях, дозволит себе бранить моих начальников неприличными словами, то имею ли я право таковых чиновников тотчас арестовать с посажением на военную гауптвахту?»

Спрашивая дозволения, Филипп Николаевич добавляет, что «этаких важных обстоятельств в городе Гдове по настоящее время в присутствии моём ещё не случилось», но даёт понять, что они могут случиться.

Николай Васильевич в своём ответе остался на подобающей высоте:

«К сожалению, я уже получаю от вас второй подобный рапорт, недостойный даже ответа: ибо каждый чиновник должен руководствоваться законами, а не спрашивать начальника губернии, особенно в таких обстоятельствах, которые в существе своём ничтожны, но доказывают желание городничего приобресть лишь власть более определённой законом».

22 марта 1801 года борисоглебский городничий Рудников прислал тамбовскому губернатору И.П.Бахметеву (1800—1801) жалобу на местных священников, которые на великий пост отказались исповедовать и причащать католиков и татар и спрашивал, как ему быть и не будет ли он нести ответственность за то, если какой-нибудь католик или татарин вдруг умрёт от тяжёлой болезни не причащённым и не исповеданным.

Рассерженный Иван Петрович был удивлён, что городничий обращается к нему с таким ничтожным делом и ответил, чтобы тот впредь «с такими нелепыми представлениями входить не осмеливался» и дал совет: раз уж он как православный христианин не знает правил церкви, воспрещающих приобщать иноверцев к святым таинствам, то обратился бы за наставлением к тем самым священникам, на которых жаловался.

И тут губернатор оказался на высоте положения!

Русский чиновник обладает удивительной способностью мгновенно откликаться на самые вредные правительственные инициативы, но остаётся глухим и немым там, где нужно действовать с пользой для общества. Министр внутренних дел Валуев в 1866 году добился царского указа, расширяющего права губернаторов, и нижегородский губернатор А.А.Одинцов (1861—1873) тут же на него откликнулся. Согласно А. В.Никитенко, Алексей Алексеевич тут же употребил свои права на борьбу с нигилистками. Всех женщин с коротко остриженными волосами и имевших в качестве головных уборов круглые шляпы, а вокруг шеи – башлыки, но не носивших кринолин, он приказал забирать в полицейские участки и предлагать им там скинуть всё нигилистское и надеть кринолины! А если они не послушаются, велено высылать их из губернии. (Между прочим, спрашивается: откуда у женщины в полицейском участке мог появиться кринолин, если она была приведена туда без оного? Вероятно, наш губернатор закупил их заранее и решил бесплатно раздавать их нигилисткам).

Екатеринославский губернатор И.Н.Дурново (1870—1882), впоследствии министр внутренних дел (1889—1895), сделал из губернии свою вотчину46. Этот «отец» губернии, по характеристике С.Ю.Витте, «был приятным предводителем дворянства, приятным губернатором и приятным товарищем министра внутренних дел, но человек он был не культурный, не умный, скорее ограниченный», но при этом хлебосольный, милый и очень хитрый. Колышко называет ещё два достоинства Ивана Николаевича, несомненно украшающие его как губернатора: изумительный бас и изумительный желудок.

Екатеринославский помещик и предприниматель А.Н.Поль, изучавший с 1872 года железорудные ископаемые Кривого Рога, мечтал освоить эти месторождения и сделать из Екатеринославской губернии своеобразную Бельгию.

– Бросьте, милейший… – раскатисто смеялся Дурново. – Прокопаете всё состояние.

Поль, по словам Колышко, маленький, чёрненький нервный фанатик и маньяк, у которого вечно не хватало средств, топал ножками:

– У меня в Кривом Роге на миллиарды угля и руды… У меня Бельгия, а я не могу добиться ссуды.

– Бросьте, – басил Дурново, – идёмте завтракать.

Самый приятный губернатор сидел уже в министерском кресле, когда Поль, так и не добившись ни у кого кредита, буквально за чечевичную похлёбку продал бельгийцам российскую жемчужину и с горя помер.

Вместе с вице-губернатором блестящим флигель-адъютантом В.П.Рокассовским (1881—1888), таким же мастером выпить, каким был мастером покушать его шеф, и предводителем дворянства Г.П.Алексеевым (1874—1886), любившим и то, и другое, ласковый и милый Дурново нажил бешеные деньги на строительстве Екатеринославской ж. д. и буквально объедался осетровой икрой, в обильных количествах поступавшей из Таганрога.

Приехавший в Екатеринослав через год после отставки Дурново князь В.М.Долгоруков (1883—1884), брат морганатической жены Александра II Юрьевской, не довольствуясь при объезде губернии хлебом-солью, потребовал, чтобы путь ему везде устилали ковры, и сменил в губернии режим ласки на режим розог. Как у него дело обстояло с басом и желудком, нам не известно.

Изобретательным по части взяток журналист Л. Львов (Клячко) называет петербургского градоначальника (1895—1904), а потом киевского генерал-губернатора генерала Н.В.Клейгельса (1903—1905). В один прекрасный день Николай Васильевич издал распоряжение для всех пивных и увеселительных заведений Петербурга закрываться в 23.00. Для популярных у публики ресторанов типа Кюба, Донона, Палкина, Фелисьена и др. это, по словам Львова, был «полный зарез» – их публика появлялась только после окончания театральных представлений. Всполошившиеся рестораторы стали ходатайствовать об отмене распоряжения – ничто не помогает. Николай Васильевич Клейгельс был строг и непреклонен: он решил раз и навсегда искоренить в столице пьянство. За своё усердие он получил благодарность от самого царя.

Некоторое время спустя в упомянутых ресторанах появился некий субъект, который утверждал, что для получения поблажки у градоначальника нужно было всего лишь купить… лишнюю лошадь. И в самом деле: обрадованным рестораторам во дворе Клейгельса выводили отслужившего свой срок в пожарной команде одра, годного, по словам Львова, лишь для татарина Мосягина, поставлявшего конину в некоторые столовые. Подчинённые Клейгельса предлагали купить его за 5 и более тысяч рублей (цена росла в зависимости от финансового и иного статуса ресторана). Купленную лошадь рестораторы забирать не торопились, и она предлагалась для покупки очередному ресторатору.

Осечка произошла из-за татарского ресторатора Карамышева, пожелавшего забрать одра на котлеты немедленно после свершения сделки. Карамышему без всяких обиняк объяснили, что ещё не все рестораторы «купили» лошадь, и нужно обождать. Карамышев согласился, и лошадь снова пустили в продажу. Сколько рестораторов «приобрели» лошадь, Львов не сообщает. Только через несколько недель почти все рестораны Петербурга вернулись к старому распорядку работы…

Петербург с точки зрения провинции казался грозным, над всеми возвышающимся начальником, указания которого не обсуждались, а принимались к неуклонному исполнению, будь это сбор недоимок, набор рекрутов или поимка белой вороны для императрицы Анны Иоановны. Вот, к примеру, вкусила как-то Екатерина II заморских «гуммера» (омара) и какого-то «ташенкрепса» (в переводе буквально «карманный рак») и приказала поискать оных в северных русских морях. Обер-прокурор князь А.А.Вяземский 11 ноября 1766 года немедленно «спустил» приказ архангельскому губернатору генерал-майору Егору Андреевичу Головцыну (1763—1780) «приложить старание» и проверить, «не попадутся ли у города Архангельского таковые-же раки во время либо сельдяного или иного рыбного промысла, и если найдутся, то б несколько залив в масле …с нарочным прислать сюда».

Губернатор получил эту депешу 25 ноября, а 5 декабря, наведя справки у разных рыбопромышленников «и по довольному моему разведыванию», отрапортовал Вяземскому, что ни «гуммеры», ни «ташенкрепсы» в рыбацкие сети архангельских рыбаков никогда не попадались. Какие-то раки «в океане-море около становища Кильдина» им иногда попадались, но «есть ли в них какое тело», они того не знают. Этих раков они сушили и продавали любопытным архангелогородцам, но не в пищу, а «только для их виду». Головцын уже дал распоряжение отловить указанных раков и сделать из них один залив с маслом. Одного засушенного рака губернатор тоже пообещал послать в Петербург. Кстати, губернатор и в самом деле произвёл настоящее «разведывательное» исследование и обнаружил раков, похожих на кильдинских, в лексиконе и книге норвежских учёных. Он приказал снять с рисунка копию, которую и поднёс вельможному господину в Петербурге.

Екатерине Великой нравились не только архангельские морпродукты – она открыла для себя и смоленские «сухие конфекты», о чём уже другой генерал-прокурор граф Александр Николаевич Самойлов (1744—1814) известил смоленского генерал-губернатора генерал-поручика Г.М.Осипова (1794—1796). Григорий Михайлович немедленно отозвался на запрос графа и сообщил, что конфеты в Смоленске больше не изготовляются, но он может поднести государыне некоторое их количество собственного изготовления. Графу генерал-губернатор послал наливок собственного изготовления.

Самойлов не замедлил поблагодарить за наливку и сообщить, что матушка государыня с удовольствием откушала смоленскую продукцию и пожелала получить ещё, но не позже грядущего поста. Осипов заверил Самойлова, что как только будут получены плоды нового урожая, смоленские дворяне, занимавшиеся изготовлением сухих конфет, непременно и в срок исполнят пожелание императрицы. И в феврале 1796 года Осипов направил Самойлову 35 ящиков сухих конфет и 12 ящиков пастилы, отметив их в списке пометкой «от себя», 15 ящиков конфет от помещиков Каховского и Мезенцева и ещё 12 банок варенья от помещика Чеславского. На этом полуторагодовая переписка смоленского генерал-губернатора с императорским двором была закончена. Видно, Екатерина на продукции смоленского губернатора уже набила оскомину.

Столица у жителей Российского государства всегда была также предметом всеобщего поклонения и надежд на справедливость. Сколько их было – известных и безвестных – ходатаев, прибывающих в Петербург с намерением доказать свою правоту и получить защиту от произвола местных властей. И скольким надеждам суждено было разбиться о неприступные двери и хмурые лица петербургских сановников! Несть им числа. Но русский человек живёт верой и надеждой на лучшее и не перестаёт обивать пороги центральных учреждений и в наше постиндустриальное времячко.

Поехал в 1793 году в Петербург искать защиту и наш знакомец пензенский вице-губернатор Иван Михайлович Долгоруков. Распря с губернатором Ступишиным и его «командой» допекли его окончательно. На случай, если не встретит сочувствия к своей жалобе, он, как мы помним, планировал просить генерал-прокурора Самойлова о переводе в другую губернию.

Материальное положение нашего героя было далеко не блестящим, приходилось то и дело «советоваться с кошельком», и он поселился на частной квартире в четвёртой роте Семёновского полка «за пять рублей с отопкой в десять дней». Хозяин квартиры, придворный мелкий служитель, сначала посчитал его за скрягу – такого ранга чиновники обычно селились в трактире Демута, проживали тысячи и ездили по Невскому проспекту цугом. Но, вникнув в положение Долгорукова и увидев, что «не душа лжёт, а мошна, стал сквозь зубы бормотать», что квартирант дурак, с чем квартирант и согласился.

Пешком вице-губернаторы тогда не ходили, и к Самойлову Долгоруков наехал в наёмной карете, в которую были впряжены четыре смирные лошадки. Генерал-прокурор жил в роскошном дворце. Было рано, и в приёмной зале Иван Михайлович оказался одним из первых. Мало-помалу зала наполнилась людьми, и некоторых по особому выбору стали вызывать в кабинет генерал-прокурора, но на Долгорукова сия благодать не распространилась.

Наконец все «особые» посетители были приняты, и дверь кабинета распахнулась. Вышел его высокопревосходительство и удостоил Долгорукова «мусульманской улыбкой». Но что такое? Самойлов был в армейском мундире и …при шпорах! «Генерал-прокурор в мундире в шпорах не обещал что-то ничего благоразумного и дельного», – пронеслось в голове вице-губернатора. Позже, пишет Долгоруков, люди привыкли ко всему, в том числе и к ботфортам, но при матушке Екатерине ботфортов гражданские чиновники ещё не носили. Впрочем, замечает он, знатные сановники задевали всякую губернскую «мелочь» и без шпор больнее, чем какой-нибудь худой кавалерист, пришпоривавший свою драгунскую клячонку.

«Между тем генерал-прокурор шаркнул, стукнул шпорами, потряс аксельбантом и, подняв очень высоко голову, выступил. Я приметил, что у кого душонка в вершок, у того голова всегда с большую тыкву», – метко комментирует мемуарист это «выступление» генерал-прокурора.

После «выступления» все посетители «посыпались» из приёмной на улицу. Наш герой сел в карету и помчался навещать родственников и знакомых. Для первого раза визит к Самойлову был вполне достаточен. Следующим утром можно было надеяться, что генерал-прокурор одарит его не только «мусульманской улыбкой», но возможно и парой слов. Впрочем, Самойлову было не до нужд «провинциальной мелочи». Он угождал и посвящал своё время графу дˮАртуа, только что бежавшему от гильотины из революционной Франции. Все двери столицы были открыты для бедного графа, все только и говорили о нём. «Тогда в Петербург валились, как саранча, отовсюду французские выходцы и многие жили насчёт нашего двора», – сокрушается Долгоруков.

В некотором смысле жизнь в Петербурге казалась пензенскому вице-губернатору приятной. Друзья и знакомые охотно его принимали, расточали ему вполне православные улыбки и комплименты, сажали за стол и отменно угощали. Но как только Иван Михайлович пытался заговорить о своих бедах и нуждах, улыбки с их лиц исчезали, с губ слетали неопределённые фразы типа «завтра», «надо посмотреть», «потерпите» или в воздухе повисало многозначительное «Гммм…» И на этом приятная жизнь кончалась.

Визиты в учреждение генерал-прокурора продолжались, но никакого толка из них не получалось. Князь Алексей Куракин, брат пензенского князя-помещика, знакомца Долгорукова, заведовавший всеми финансами, был мужчина вроде толковый и даже пытался настроить Самойлова на нужный лад, но «ведь бывают такие инструменты в свете, которых механизм столь испорчен с самого начала, что никакой настройщик не приведёт его на лад». Так что обширная голова Самойлова, пишет Долгоруков, создана была очевидно для того, чтобы выводить из терпения всех, кто к нему обращался.

Долгорукову советовали обратиться к Ермолову, правителю генерал-прокурорской канцелярии. Иван Михайлович послушался и сходил к этому «просвещённому невеже» и был вынужден признать, что лучше забыть этого человека навсегда. А между тем он каждый день ходил в приёмную генерал-губернатора, надеясь очевидно, взять упорством – ведь капля и камень точит! Что ж, Самойлов его, наконец, заметил и даже позвал к себе на обед. Более того, Долгоруков обедал у него дважды: один раз – как дальний родственник, а второй раз – вместе с сотрудниками его экспедиций. Разница между двумя обедами, пишет он, состояла только в том, что в первом случае за столом много болтали, а во втором – много пили.

И тогда Иван Михайлович решительно попросил Самойлова принять его у себя в кабинете. Генерал-прокурор снизошёл и принял. Но как только Долгоруков вошёл в кабинет, как через боковую дверь впорхнула генерал-прокурорша. Не успел Долгоруков открыть рта, чтобы начать разговор о своём деле, как она подскочила к мужу, потрепала его по отвисшим щёчкам, попеняла, что он слишком занят и не бережёт своё здоровье, и увела его с собой в карету, чтобы поехать в какое-то собрание.

«Вот и вся аудиенция!» – горько заключил наш вице-губернатор и решил бросить всё и вернуться обратно в Пензу. Досадуя и негодуя, Долгоруков заехал к старому знакомцу обер-шталмейстеру Нарышкину. Тот бросился Долгорукову на шею и, не придумав ничего иного, как спросил по-французски:

– Довольны ли вы своей участью?

Долгоруков с трудом удержался от того, чтобы не надерзить ему или, Боже упаси, влепить пощёчину. Одним словом, бедному вице-губернатору, вслед за Чацким, пришлось прокричать: «Карету мне, карету! Сюда я больше не ездок!» и ни с чем вернуться в свою пензенскую «пустыню».

В последний момент Долгоруков вспомнил о своей старой знакомой княгине Несвицкой. Выслушав его сетования, княгиня спросила, не хотел бы он вступить в команду князя Михаила Никитовича Кречетникова, который, будучи её любовником, заправлял тогда из Тулы принадлежавшей России частью Польши. Получив утвердительный ответ, она посоветовала, как составить к нему письмо, и Долгоруков воспрянул духом. Не откладывая дело в долгий ящик, он приехал к Несвицкой с готовым письмом, а княгиня приложила к нему письменное ходатайство от своего имени о переводе князя Долгорукова в Тулу. В этот же день от двора к Кречетникову в Тулу отправлялся курьер. Он забрал оба письма и уехал.

Долгоруков взбодрился – теперь оставалось ждать ответа из Тулы. «Счастие казалось ко мне так близко», – пишет он в своих мемуарах, – «как табак, который я из княгининой табакерки нюхал». Но мечтам избавиться от Пензы не суждено было сбыться: Кречетникову не хватило времени на то, чтобы дать ход ходатайству Долгорукова и Несвицкой: в мае наместник неожиданно «дал дуба».

Известие об этом наш вице-консул получил уже в Пензе. Он и так не уложился в отпущенный ему десятидневный отпуск и для продления оного по совету Самойлова сказался больным. Этот совет стал для Долгорукова новым поводом для возмущения: вместо того, чтобы своей властью распорядиться о продлении отпуска вице-губернатора на пару-тройку дней, генерал-прокурор, стоявший на страже закона, посоветовал его обойти обманным путём.

Да-а-а… С Петербургом нужно было обращаться осторожно – никогда не знаешь, откуда придёт беда. Пути Петербурга, как и господа Бога, для провинциалов были неисповедимы. А.В.Никитенко под впечатлением беседы с архангельским гражданским губернатором И.И.Огарёвым в 1834 году с горечью констатировал, что Петербург главным образом был заинтересован в циркуляции бумаг и мало вникал в заботы и нужды провинции. Огарёв в тяжелейших условиях быстро и эффективно сумел справиться с голодом во вверенной ему губернии, но не получил из столицы даже и «спасибо». Он приехал в Петербург, чтобы поговорить с министром внутренних дел о нуждах губернии, но «не дождался счастья». Илья Иванович был вынужден стать в общую очередь посетителей, и «тогда его выслушали уже ради стыда».

Петербург неутомимым оком следил за тем, что происходило в провинции и постоянно вносил поправки в те или иные тенденции её развития, дабы эти тенденции не превратились в доминанту. 18 марта 1837 года министр внутренних дел издал следующее циркулярное распоряжение:

«Статс-секретарь Танеев сообщил мне, что государь император, сверх дошедших до его величества из разных мест сведений, сам изволил заметить, что многие гражданские чиновники, в особенности вне столицы, дозволяют себе носить усы и не брить бороды по образцу жидов или подражать французским модам.

Его императорское величество изволит находить сие совершенно неприличным и вследствие сего высочайше повелевает всем начальникам гражданского ведомства строго смотреть, чтобы их подчинённые ни бороды, ни усов не носили, ибо сии последние принадлежат одному военному мундиру».

Ты представляешь себе, читатель, председателя казённой палаты с усами? Или советника губернского правления с окладистой бородой? Естественно, ответ будет отрицательным. Усы и борода у гражданских чиновников просто ужасно неприличны. Другое дело у каких-нибудь поручиков или генералов от кавалерии. Да, прав был Николай I, запрещая это безобразие на штатских лицах!

Сибирский генерал губернатор Иван Борисович Пестель (1806—1819) обратился к Александру I с просьбой поместить своих троих сыновей в Пажеский корпус. Генерал-губернатор считался «большой шишкой», и к его просьбе отнеслись внимательно. 1 марта 1810 года обер-прокурор князь А.Н.Голицын через генерала Ф.И.Клингера уведомил Пестеля о повелении императора о том, что вакансии в корпусе уже заполнены, и два старших сына генерал-губернатора – Павел (будущий декабрист) и Владимир – могут быть приняты сверхкомплектными пажами и учиться на собственном содержании. В качестве особой милости Павел и Владимир Пестели получили возможность жить в доме начальника корпуса генерал-майора Гогеля. Что касается младшего Бориса, то по высочайшему повелению его за неспособностью к военной службе из Пажеского корпуса уволили и определи в статскую службу с чином 14-го класса.

К началу ХХ века Петербург для губернаторов олицетворялся в страшном образе министерства внутренних дел. МВД всецело регулировало всю провинциальную жизнь России и в значительной степени «освободило» от этой роли государя императора. Управляющий земским отделом Г.Г.Савич, молодой и экспансивный человек, был одним из тех чиновников, кто определял атмосферу и в министерстве, и во всей империи. Георгий Георгиевич на духу не переносил вокруг себя нерадивых и неисполнительных чиновников и своеобразным способом избавлялся от них, сплавляя их в провинцию. Он вызывал к себе секретарей и кричал:

– Назначить Готовцева вице-губернатором! Нет, губернатором, немедленно, чтобы его и духу не было в отделе!

А Готовцев, заведующий переписной частью, именно этого и хотел. В.Ф.Романов пишет, что тот давно мечтал заполучить какое-нибудь тёпленькое местечко в отдалённой от столицы губернии.

МВД регулировало и контакты губернаторов с царём. Назначенный в Пензу губернатор И.Ф.Кошко (1907—1910), начавший «стажироваться» в министерствах, хотел бы встретиться с Николаем II, но премьер-министр Столыпин, сославшись на необходимость губернаторского присутствия в Пензе, рекомендовал Кошко в Петербурге не задерживаться. Императору оставалось только подписать указ о назначении губернатора, который готовило МВД.

МВД осуществляло также негласный надзор за губернаторами, для чего прибегали к услугам вице-губернаторов, жандармских офицеров и других губернских чиновников.

Кстати, Кошко, обожавший Столыпина и обязанный ему своим назначением в Пензу, в 1908 году сильно разочаровался в своём покровителе. «Споткнулся» Иван Францевич на деле одного уездного исправника, который в нарушение служебного долга оказывал революционерам услуги. Исправника отрешили от должности и отдали под суд, но у него в Петербурге оказались сильные покровители. В результате Пётр Аркадьевич в категорической форме приказа Кошко дело против исправника прекратить и представить ему какую-нибудь должность. Губернатор исполнил приказание, а сам подал в отставку.

Впрочем, времена стали меняться, и Петербург постепенно стал менять своё жёсткое и надменное отношение к провинциальным властям и рассматривать их как своих партнёров. Так, назначая к приамурскому генерал-губернатору П.Ф.Унтербергеру чиновника для изучения экономики края, министр финансов Н.В.Коковцов спрашивал Унтербергера, не будет ли с его стороны каких-либо препятствий к прикомандированию во Владивосток статского советника Н.В.Слюнина.

Петербург стал прислушиваться к мнению губернаторов, когда возникала необходимость принять то или иное сложное решение. В 1907 году француз Лойк де Лобель вместе с американцами предложил осуществить грандиозный проект соединить железной дорогой Чукотку с Аляской. Проект встретил резкие возражения со стороны Унтербергера, который считал проект не только вредным в экономическом плане, но и опасным с точки зрения безопасности России. Американские власти под строительство железной дороги просили предоставить им в аренду на 90 лет участок Чукотки. Лойк де Лобель нашёл и сторонников своей идеи, в частности, её поддержал иркутский губернатор А.Н.Соливанов, и в Петербурге началась по этому поводу оживлённая дискуссия. В конечном итоге одержала верх точка зрения Унтербергера. Совет министров поддержал мнение генерал-губернатора, а Николай II решение Совета утвердил.

Зато и Унтербергер, и Столыпин горячо поддерживали идею строительства Амурской железной дороги. Её как «антинародную» и ненужную отвергала политизированная сверх меры Государственная дума, и понадобилось энергичное вмешательство Петра Аркадьевича, для того чтобы преодолеть это препятствие, доказать несостоятельность доводов об убыточности дороги и претворить идею в жизнь. В 1916 году первый поезд прибыл по этой дороге во Владивосток.

Нужно отметить, что Унтербергер сумел создать о себе в Петербурге благоприятное мнение и своими здравыми идеями, и успешным управлением краем. В Результате Председатель совета министров Столыпин установил особый порядок рассмотрения всех предложений генерал-губернатора, касавшихся вопросов управления. Вопросы эти обсуждались в присутствии генерал-губернатора на чрезвычайных министерских совещаниях, а потом утверждались правительством. Новый порядок, пишет Дубинина, помог генерал-губернатору эффективно использовать свои командировки в столицу и претворить в жизнь некоторые свои предложения.

К сожалению, время Столыпина кончилось с его гибелью от рук террориста в 1911 году, и для провинции наступили иные времена. Чехарда с министрами и премьерами особенно пагубно сказывалась на решении задач, стоявших перед провинцией.

После появления пьесы Н.В.Гоголя писать о ревизорах легко: современному читателю не надо разъяснять, кто такие ревизоры, и с чем их едят. Но, с другой стороны, после Гоголя любой рассказчик рискует сбиться на повторы или жалкое подражание гениальному перу классика. Мы попробуем просто придерживаться сухих фактов.

Ревизии в России были давно. Деятельность воевод проверяли наши цари задолго до Петра Первого. Не мудрено, что после «широкого и вольного» правления Екатерины идея губернских ревизий пришла в голову Павлу I в 1799 году одной из первых, для чего он в указе от 6 декабря предложил сенату выбрать для этих целей самых опытных и добросовестных сенаторов. Эту же практику продолжили сыновья и внуки императора, но эффективность этих ревизий оставалась очень низкой в первую очередь потому, что мало кто осмеливался при живом губернаторе сообщать сведения о его неблаговидной деятельности. А во-вторых, сами ревизоры-сенаторы оказывались не на высоте поставленных перед ними задач.

Барон Б. Б.Кампенхаузен предлагал на момент ревизии удалять губернатора из губернии или вообще переводить его в другую губернию. К сожалению, к нему не прислушались, и дело шло по старинке, т.е. ни шатко – ни валко.

Одним из первых о сенаторских ревизиях дореформенной России осмелился рассказать Д. Н. Бантыш-Каменский (см. главу «Шемякин суд»). После 1861 года в контроле за губернаторами мало что изменилось. Наш знаменитый сатирик М.Е.Салтыков-Щедрин в «Мелочах жизни» так выразил своё отношение к ревизорам пореформенной России: «Сколько тогда одних ревизоров было – страшно вспомнить! И для каждого нужно было делать обеды, устраивать пикники, катанья, танцевальные вечера. А уедет ревизор – смотришь, через месяц записка в три пальца толщиной, и в ней все неправды изложены, а правды ни одной, словно её и не бывало».

Губернатор в недоумении чешет затылок: и это в благодарность за его обеды!

– А я ещё ему на дорогу целый коробок с провизией послал, – вздыхает вице-губернатор или председатель казённой палаты.

Но, ничего: повздыхают-повздыхают и отпишутся, оправдаются. Потому что ревизии эти, пишет Салтыков, делались для проформы. Никто её результатами не интересовался, главное было – поставить «галочку». Сатирик метко называет ревизорские набеги «вытиранием слёз» у обиженных. Понаедут ревизоры, шуму наделают, утешат словесно какую-нибудь жертву чиновничьего произвола и уедут. После них – хоть потоп, хоть трава не расти.

Были ещё сенаторские ревизии, которые назначались в исключительных случаях, и тогда ревизоры «производили сущий погром». Эти сенаторские ревизии, пишет Салтыков-Щедрин, можно было сравнить лишь с приездом в русское княжество татарского баскака. Сенатор приезжал с целой свитой чиновников, и каждый из них старался приметить недостатки, взять на подозрение или просто подсидеть не угодного чиновника. «Ни одна метла не мела так чисто, как мёл ревизующий сенатор», – утверждает многоопытный губернский чиновник Салтыков. После сенаторской ревизии в губернии камня на камне не оставалось: чиновники от губернатора до губернского писца увольнялись в отставку или отдавались под суд – причём, не всегда виновные. При этом, дрожавшие, как осиновые листы ревизуемые, безропотно «ублажали» ревизоров. Обеды, пикники, танцы шли своим чередом.

Кроме «утирания слёз», ревизоры использовали ревизии для своей будущей карьеры. Их показная принципиальность и неуклонное выполнение закона нравились в Петербурге. Впрочем, ревизии заканчивались не всегда бесплодно. Особенно богатыми результатами оказались ревизии при императоре Александре I Благословенном: проворовавшиеся губернаторы отдавались под суд и увольнялись с должности. Так ревизия Волынской губернии сенатором Сиверсом в 1815—1816 г.г. выявила вопиющее беззаконие, а отчёт о ней составил около 4.000 листов.

В начале 1830 года сенаторская ревизия нагрянула в Закавказье во главе с сенатором графом Кутайсовым, обер-бергхауптаманом Мечниковым и, как пишет член казённой палаты в Тифлисе Дзюбенко, «с значительным штатом и не меньшим, как водится, предубеждением против чиновников. Сильно всё переполошилось: наступило время усиленного, изнурительного труда, до того усиленного и усидчивого, что мне нередко приходилось буквально по целым суткам не спать». Особую окраску этой ревизии придала разразившаяся в Тифлисе холера.

В 1799 году для ревизии Соляной конторы в Москве были посланы сенаторы, генерал-поручики и бывшие генерал-губернаторы И.А.Заборовский (Владимир, 1786—1796) и князь А. И. Вяземский (Пенза, 1796—1797). Ревизоры так же мало понимали в бухгалтерии, как самоед в искусстве балета. Зборовский, человек мягкий и медлительный, задавал вопросы чиновникам конторы, в промежутках между которыми можно было добежать до польской границы, в то время как Вяземский, человек нервный и холерический, сыпал вопросы, не дожидаясь на них ответов. Но ни тот, ни другой в полученных ответах не разбирались. Отчётные документы были составлены на листах картона такой величины и с такими подробностями, что при их разборе разбежались бы все эксперты сената.

Автором таких «простыней» был чиновник Поярков. На нём и отыгрался начальник Соляной конторы Мясоедов, добившись его отставки, а на его место он рекомендовал бывшего калужского вице-губернатора Н.И.Вельяминова (1790—1792), прославившегося разорением казённой палаты и уволенного с должности с «волчьим билетом», не позволяющим ему занимать государственные должности.

При Павле I страх на губернии наводили наезды всяких фельдъегерей. Пензенский дворянин Копьев, побывавший в Петербурге и проезжая Москву, неосторожно пошутил над внешним видом русских военных. Не успел он добраться до Пензы, как в город прискакал высланный по повелению императора фельдъегерь, арестовал Копьева и увёз его с собой в кибитке в Петербург. Там Копьев был посажен в крепость. Пенза, не знавшая таких «присылок» со времён правления Анны Иоановны, была буквально повержена в шок. Павловский фельдъегерь показался им грозным ангелом, который «с пламенным оружием гнал Адама с Евой из рая».

Потом Пензу поразила ещё одна «присылка»: из Петербурга прибыл эстафет с письмом и деньгами на дорогу для коллежской ассесорши Тухачевской. Тухачевская тотчас поскакала в Питер, а недоумённый город погрузился в толки, пересуды и догадки. Потом выяснилось, что одна из дочерей Тухачёвской, помещённых в Смольный, заболела, и императрица, курировавшая это учебное заведение, распорядилась вызвать к ней мать.

Министр внутренних дел В.П.Кочубей, получив донос, решил проверить владимирского губернатора И.М.Долгорукова весьма оригинальным способом: он направил во Владимир своего сотрудника статского советника П. М. Литвинова в качестве частного лица. Губернатор когда-то служил с младшим братом Литвинова в гвардии, вместе с ним воевал на русско-шведской войне и оказал Литвинову соответствующее внимание. Литвинов объяснил Долгорукову, что во Владимире находится проездом на пути в Пензу, где его ждёт престарелый отец. Он предъявил губернатору рекомендательное письмо Кочубея, в котором министр просил удовлетворить любопытство своего проезжего путешественника и показать ему заведения приказа общественного призрения. Кроме этих заведений Литвинов проявил «частный» интерес и к другим губернским учреждениям, что вызвало у губернатора некие подозрения, а именно, что г-н Литвинов «потихоньку ревизует меня в моём деле». Тайная ревизия огорчила Долгорукова, но он «проглотил» эту горькую пилюлю, поскольку очень высоко ценил и личные, и деловые качества Кочубея и пользовался его протекцией.

Граф Кочубей, очевидно, имел склонность к назначению необычных ревизоров. Так в 1805 году он поручил ревизию всех сибирских губерний, включая Владимирскую, сенатору и графу Ю.А.Головкину (1762—1846), отправлявшемуся с большим и пышным посольством в Китай. Вероятно Виктор Павлович, поручая послу Головкину обревизовать все губернии на его пути в Пекин, поступал весьма здраво и разумно, экономя массу денег на ревизорах.

На ревизию во Владимире сенатор Головкин потратил три дня и провёл её с большим знанием дела. Он внимательно выслушивал ответы на свои вопросы, вникал в детали, был учтив, строг и справедлив и вынес лестную оценку трудам губернатора. Он проанализировал дело о ссоре губернатора с вице-губернатором, полностью признал правоту Долгорукова и пообещал приложить все усилия, чтобы удалить из Владимира вице-губернатора Г.И.Колокольцева как не отвечавшего требованиям своей должности. Но на то, чтобы удалить Колокольцева из Владимира, понадобилось ещё два год – Гаврила Иванович оставил свой пост лишь в 1807 году. Кочубей препроводил отчёт Головкина Александру I, убывшему на войну с французами, и императору, естественно, в это время было не до владимирских дел.

Обычно ревизор главное внимание обращает на книги и соответствие отчётных документов реальному состоянию дел в ревизуемом учреждении. С этой задачей может справиться любой подьячий или секретарь. Настоящий, умный ревизор должен, по мнению Долгорукова, смотреть на то, как чиновники исполняют свои обязанности. «Многие пучат глаза и на самую простую ошибку», – пишет он, – «и не видят или жмурятся, когда явный плут сыплет, как бисер, перед ним кучу указов на память, и думают, что тут бездна премудрости». Головкин, по оценке Долгорукова, «глядел на ошибку без сердца, выговаривал, исправлял, но сердился на одно нечестие и где примечал его, не уважал там ни чином, ни лицом».

При всём этом граф отдавал должное и досугу. Он с удовольствием давал угощать себя, принимал участие во всех увеселениях и развлечениях, устроенных губернатором. Долгоруков пишет, что он больше жалел об отъезде графа из Владимира, нежели радовался.

А в ноябре на имя Долгорукова пришёл императорский рескрипт от 18 ноября 1805 года, в котором Александр I, ссылаясь на отчёт графа Головкина, писал, что «с удовольствием я видел благоустройство и порядок, кои он нашёл в управлении Владимирской губернии при обозрении его», и сообщал, что «приказал я к получаемым вами окладам производить вам из казначейства столовые деньги по 200 рублей в месяц, доколе вы в настоящем вашем звании пробудете».

На этом недруги Долгорукова не успокоились и нашли новый повод наслать на него ревизора – непорядки в содержании корабельных лесов. Петербург немедленно выслал во Владимир действительного статского советника Арсеньева. Губернатор знал его по Петербургу как мужичка бойкого, лукавого и пронырливого, несколько стушевавшегося при Екатерине, но быстро сделавшего карьеру при её сыне главным образом благодаря принадлежности к секции мартинистов. Последнее время стал ярым мизантропом. Он каждый день обедал у князя Ивана, вёл себя вежливо и приветливо, а за спиной его собирал на него компромат и пылал злобой.

В своих докладах в Петербург Арсеньев, к примеру, писал, что владимирское губернское управление «не внемлет указам его императорского величества и отложилось от подданства высокомонаршей власти», т.е. фактически обвинял Долгорукова в государственной измене. Ревизор подозревал всех в воровстве, обмане, притворстве и не гнушался никакими средствами, чтобы уличить их в совершении преступлений. Так он докладывал, что за время правления Долгорукова в губернии было истреблено корабельного леса на сумму 40 миллионов рублей. Между тем, корабельного леса во Владимирской губернии практически уже давно не было, а указанной суммы хватило бы на покупку всего лесного массива не только во Владимирской губернии, но и во всей России.

Из дела о казённом лесе, которое никак не клеилось, Арсеньев стал «стряпать» общее дело, обвиняя в совершении беззакония всю губернскую администрацию. Только чудовищность и нелепость возводимых обвинений могла нейтрализовать усердие этого лжепатриота. Впрочем, министр Куракин отнёсся к Долгорукову вполне благосклонно и «лесное дело» несколько поправил в пользу губернатора, да и другие ответственные сотрудники министерства поняли, что «бешеный иллюминат» Арсеньев явно переходил границы всякого ревизорского рвения. Во время отпуска Иван Михайлович приехал в Петербург и удостоился десятиминутной аудиенции у императора Александра, а 25 августа 1808 года за «усердную службу и особенные труды» в управлении Владимирской губернией был пожалован в кавалеры ордена Святой Анны 1-го класса с лентой.

Саратовский губернатор А.М.Фадеев за свою бытность в губернаторском кресле перенёс множество ревизорских набегов. Об одном из них, ревизоре А.И.Середе, протеже министра Л.А.Перовского, адъютанте его брата Василия Алексеевича, оренбургского генерал-губернатора (1833—1842), Андрей Михайлович с философским терпением отозвался так: «Ревизор Середа в некоторых отношениях был человек недурной, но в высшей степени приказная строка, точь в точь как и его земляки» из Малороссии известные своим ябедничеством Кныш, Калач и Бублик. Середа оказался человеком трудолюбивым, но всё своё трудолюбие он обращал на пустячные недочёты и упущения в работе губернских канцелярий47.

Фадееву в 1844 году встретился и «настоящий» ревизор по фамилии Цеймерн, приехавший в губернию проверять судебные органы, и Андрей Михайлович с удовлетворением отметил это в своих воспоминаниях.

С ревизорами нужно было ладить. Астраханский губернатор И.С.Тимирязев (1834—1844), по мнению Фадеева, не сумел установить общий язык с ревизором князем Гагариным (вероятно потомком повешенного Петром Великим сибирского губернатора) и «загремел под фанфары».

Андрей Михайлович ошибался: всё обстояло значительно проще. Л.А.Перовский в это время проводил кампанию по удалению неугодных губернаторов, и Иван Семёнович стал одной из её первых жертв. Редактор записок Фадеева, некто Н.Ф., сообщает, что Перовский проводил чистку губернаторов не по деловому признаку – ему было совсем не важно, хорош или плох был тот или иной губернатор. Важно было расставить в провинции своих креатур! Проворовавшегося или не справившегося со своими обязанностями Перовский увольнял без всяких церемоний, а делового и честного администратора обкладывал со всех сторон своими людьми и устраивал настоящую травлю.

На место уволенных Лев Алексеевич назначал главным образом подчинённых своего брата, Оренбургского генерал-губернатора, человека делового и честного. Это, согласно Н.Ф., дало повод острослову и князю А.С.Меньшикову сказать Николаю I следующее:

– Хотя Оренбургская губерния последние годы плоха на урожаи пшеницы, но зато уродила губернаторов на всю Россию. Только велика ли их ценность?

И, наконец, в конце губернаторского срока Перовский заслал в Саратов ещё одного ревизора – К.Н.Григорьева. При этом Перовский вызвал Фадеева в Петербург, освободив для Григорьева поле деятельности. Григорьев, настоящий подьячий и крючкотвор, развернулся во всю ширь своего узкого кругозора и забил последний гвоздь в «гроб» губернатора. Впоследствии Григорьев, став по протекции Перовского костромским губернатором (1846—1847), за один год натворил такое, что был с треском уволен с должности. Перовский стоял за него горой, но А.Х.Бенкендорф оказался сильнее.

…Ничем не лучше оказывались и визиты в губернии и высокопоставленных царских министров. В августе 1843 года Саратовскую губернию посетил министр государственных имуществ (1837—1856) граф П.Д.Киселёв (1788—1872). Граф хорошо относился к Фадееву и во время недельного пребывания в Саратове попенял только его за ужасное состояние дорог. А потом Павел Дмитриевич решил проверить, как выполняется его переселенческая программа. Согласно этой программе, крестьянин, переселявшийся в Саратовскую губернию, получал дом, который должен был обойтись казне в 60 рублей. Первый удар по самолюбию министр государственных имуществ получил при проверке истинной стоимости домов: дом уже стоил не 60, а 80 рублей. Сколько граф ни торговался, сколько ни сердился, сколько ни пытался поймать местного управляющего государственной фермы, саратовского помещика Ю.Ф.Витте, на воровстве, цену сбить не удалось.

Получив эту горькую пилюлю, граф встретился с переселенцами, недовольными полученными земельными наделами. Они просили дать им возможность выбрать участки по своему вкусу. Началась нудная и долгая тягомотина: граф сладким голосом целых 2 часа приводил жалобщикам доводы о неудобоисполнимости их пожеланий и каждый раз спрашивал, понимают ли они его аргументы. Крестьяне в ответ низко кланялись, подтверждали, что даже очень хорошо его понимают, но очень просят исполнить их желание. В конце концов, терпение Киселёва иссякло, и он сухим и обиженным голосом сказал, что «этого сделать нельзя». При этом он им ласково улыбнулся, наклонил голову набок и, приложив два пальца к губам, удалился. (Фадеев пишет, что это было похоже на прощание графа с французскими актрисами). Крестьяне остались стоять, в недоумении раскрыв рты и не зная, как всё это было нужно понимать. Фадеев утверждает: они были уверены, что граф их пожелание непременно выполнит48.

…А Фадеева, между тем, вызвали на ковёр и по инициативе Перовского стали обвинять во всех грехах: что он распустил и избаловал саратовскую губернию; что все губернии идут вперёд по пути прогресса, только одна саратовская губерния тащится позади всех; что вовремя не уволил с должности частного пристава, связанного с ворами и разбойниками; что допустил разрытие саратовского кладбища; что в критических ситуациях губернатор уезжает из города; что неправильно взял прогоны во время настоящей поездки в Петербург и т. п.

Все чины губернии, включая Столыпина, выступили в защиту Фадеева, но в январе 1846 года Андрей Михайлович не стал дожидаться результат следствия и подал прошение об отставке. Надежды на то, что граф Киселёв возьмёт его к себе, не оправдались, зато его пригласил к себе наместник Закавказского края граф М.С.Воронцов. Согласно Н. Ф., проводы Фадеева из Саратова были печальны, многолюдны и изрядно орошены слезами саратовских жителей. Повсюду устраивались обеды, купцы предлагали безвозмездную денежную помощь, поскольку знали, что особых доходов у Андрея Михайловича не было, а крестьяне по пути Фадеева с женой и дочерью в Астрахань, предлагали им бесплатные продукты.

Нравы местных дам к концу XVIII в. прямо скажем несколько поиспортились – сказывалось чтение французских романов, знакомство с Европой и подражание великосветскому обществу Москвы и Петербурга.

Французский путешественник Белькур, посетив Москву, так охарактеризовал местных дам: «Дамы русские, побывав в Париже, по большей части усвоили себе дурной тон наших французских модниц… и привезли его с собой в Россию. Хорошего же тона они не приобрели и весьма далеки от этой цели как в отношении приятности разговора и ума, так и в отношении порядочности в обращении и в туалете. Другие дамы, не бывшие за границей, хотят подражать тем, которые подышали воздухом Франции, но им удаётся усвоить себе только дурное… К тому же они любят вино и крепкие напитки и много пьют их, подобно своим мужьям; как мужчины, так и дамы очень жестоки со своими рабами».

Одним словом, как выразился поэт XIX века, «ангел дьяволом причёсан и чертовкою одет».

Конец галантного XVIII века ознаменовался определённым падением нравов т.н. высшего общества России. Любовные приключения стали уделом чуть не каждой более-менее «понимающей о себе дамы» и чуть ли не каждого представителя сильного пола, которого не сдувало с тротуара ветром. Причём «помпадурили» главным образом состоящие в законном браке люди и не в последнюю очередь – губернаторы. Мужья таких помпадурш считали за счастье ходить с рогами, потому что помпадур обычно не забывал и про них, награждая их какой-нибудь денежной должностишкой. Вспомним хотя бы незабвенного Салтыков-Щедринского Бламанже, который буквально «сдавал в аренду» губернаторам свою супругу и которого наш маститый сатирик наверняка писал с натуры.

Вот и новый московский военный генерал-губернатор граф Иван Петрович Салтыков (1797—1804) тоже был «не дурак» по женской части. Граф был стар, но влюбчив, пишет Долгоруков, и не успел он прискакать из Киева во вторую столицу, как тут же «расставил все батареи» против прелестей одной своей родственницы —княгини Трубецкой. Да и что было делать военным генерал-губернаторам, как не влюбляться: ведь сам император Павел влюблялся в это время в мадмуазель Лопухину.

Будущая помпадурша Салтыкова в любовных делах нисколько не уступала старому повесе: «В этой битве княгинины способы были сто раз надёжнее, потому что она принялась за все обольщения, женскому полу свойственные», – комментирует записной ловелас Долгоруков. К тому же красавица княгиня пожимала лавры на сцене, сыграв заглавную роль в любительской постановке пьесы в домашнем театре князя Шаховского. Прусский кавалерист за весь свой век не выкурил столько трубок, сколько поцелуев обрушились на слабую ручку Трубецкой, пишет с завистью Иван Михайлович. С завистью, потому что после пензенского дела с Улыбышевой (см. ниже) сам он несколько стушевался и перьев перед московскими красавицами не распускал. Пока.

Думается, вышеприведенное наблюдение француза Белькура можно вполне распространить на провинциальных дам с той только оговоркой, что дам, которые «подышали воздухом Франции», в провинции практически не встречались. Там только иногда встречались, как пишет пензенский вице-губернатор и специалист по женской части И. М. Долгоруков, дамы «острые».

Иван Михайлович в своих мемуарах, написанных якобы исключительно в назидание своим детям, чистосердечно описывает свои амурные истории и признаёт свою слабость к женскому полу: «Я без чувствительного привлечения не мог прожить ни дня». Он искренно кается в своих грехах («сучил любовь, как селадон»), но при этом постоянно подчёркивает, что кроме своей жены Евгении никого не любил. Таков уж был наш чиновник-романтик губернского масштаба, беззаветно любящий театр и поэзию, пишущий и публикующий собственные стихи и пьесы, представитель знаменитого княжеского рода, дед которого, кстати, славился разнузданным и буйным нравом.

Сражаясь с порочными привычками местных чиновников, князь Иван сам успевал «влипать» в разного рода любовные похождения, главным образом платонические. Одну из этих историй мы расскажем здесь. Предметом его «поэтического» жара являлась некая г-жа Елена Александровна Улыбышева – «непригожа, но заманчива, молода, ухватки самые соблазнительные, приятный разговор, хорошие поверхностные познания, ум достаточный для общежития… мастерица… обольщать людей неопытных». Одним словом, дама, приятная во всех отношениях, «данником прелестей» которых и стал наш герой зимой 1793—1794 гг. Согласно «Русской старине»49, Улыбышева отнюдь не была дамой ветреной: она любила своего мужа и ребёнка, а вот повинуясь витавшей в воздухе «амурной субстанции», влюбилась в уже пожилого и некрасивого князя Долгорукова.

Муж указанной дамы, если верить Долгорукову, был тоже «принципиальный» поклонник дамских юбок, но ко всему прочему пил горькую и потихоньку притеснял свою жену. Так что Ивану Михайловичу сама судьба предоставляла обширное поле для демонстрации сочувствия к Улыбышевой, а от сочувствия до любви всего несколько шагов. «Тронет ли кого-нибудь такая картина, а наипаче того, кто влюблён в толико уничижаемый предмет? Трудно ли сочинить роман, когда воображение пылает, а сердце чувствительно?» – восклицает наш волокита.

Иван Михайлович решил спасти свой «предмет», убедил её уйти от мужа и договорился с отцом Улыбышевой принять у себя беглую дочь. Между любовниками началась лихорадочная и страстная переписка, о которой скоро узнала и Евгения Сергеевна, жена Ивана Михайловича. «О, достойная женщина!» – лицемерно восклицает он на страницах своих мемуаров. – «Никогда, никогда, я тебя не стоил!»

Мадам Улыбышева знала «несколько» французский язык и включала в свои письма стихи французских поэтов, придавая своему роману с женатым вице-губернатором настоящий, французский колёр. Писали не листы – писали друг другу тетради, сообщает Долгоруков. При этом, утверждает наш любовник, отношения с Улыбышевой у него были сугубо платоническими: «Никогда, никогда, Бог тому свидетель, уста мои её уст не коснулись».

Французская фраза «Я был в небытии, пока тебя не встретил!», содержавшаяся в одном письме Елены Александровны, стала «камнем основания погибели» вице-губернатора. Естественно, оскорблённый в своих супружеских чувствах г-н Улыбышев узнал об этой переписке жены с Долгоруковым и искал теперь только случая, чтобы отомстить ему. Как-то возвращаясь в Пензу из гостей и проезжая мимо села, принадлежавшего Колокольцеву, председателю Верхнего земского суда и родственника Улыбышева, Долгоруков едва не попал в настоящую засаду. Улыбышев подговорил нужных людей и дал им поручение как следует прибить селадона, но они не успели, потому что Иван Михайлович уехал из гостей прежде, чем они успели выставить кордон.

Узнав об этом, Иван Михайлович слегка присмирел и совать нос за пределы Пензы более не решался. Для рассеяния тоски по Улыбышевой он завёл роман с мадам Загоскиной, которая, по выражению самого любовника, «начинала делать бремя в моём сердце». Ведь сердце вице-губернатора было всегда открыто для этого бремени! А Улыбышева, между тем, не переставала «обременять» уже завоёванное сердце бедного Ивана Михайловича и, сидя в одиночестве в доме у отца, требовала «очной ставки». Любовник ссылался первое время на весенний разлив и половодье, но для страстной любви полые воды не могут служить оправданием. И Иван Михайлович поехал, но решил с полпути вернуться назад, чтобы засвидетельствовать свою любовь мадам Загоскиной, которая уже вытеснила мадам Улыбышеву из его сердца. Вместо себя Долгоруков решил послать нарочного с письмом, в котом он клялся Улыбышевой в любви до гроба и сравнивал её с самим божеством. Об этом быстро узнали в доме Колокольцевых, и посланник Долгорукова был людьми Колокольцева перехвачен, а письмо вице-губернатора у него изъято. Теперь г-н Улыбышев обладал против своего врага несомненным компроматом.

Пенза зажужжала, загудела, зашумела от слухов и пересудов. Давненько пензенское общество не получало такого повода для сплетен. Г-н Улыбышев, между тем, приехал в Пензу, ездил по домам и читал всем письмо Долгорукова к своей жене. Тут вице-губернатор увидел, наконец, всю «глубину изрытой подо мной ямы». Несчастному любовнику не оставалось делать ничего иного, как спасать свой брак с Евгенией Сергеевной, которая, кстати, была опять беременна. Сохраняя внешне вид неуязвимости, Иван Михайлович продолжал вести светский образ жизни и, как ни в чём не бывало, гулял и веселился вместе с супругами Загоскиными. А мадам Загоскина, шокированная распространившимися по губернии слухами, вспомнила о своём супружеском долге («она была благоразумна и любила добродетель») и стала показывать Ивану Михайловичу, что его визиты «её оскорбляли и страшили», а его оправдания, что эти визиты объясняются деловыми отношениями с её мужем, решительно отвергала. Ведь она, несомненно, была достаточно «остра» и тоже слыла дамой, приятной во всех отношениях!

И в это время пришло известие из Москвы о том, что умер отец Ивана Михайловича. Это был настоящий удар для Долгорукова, который искренно любил и почитал своего родителя. Нужно было срочно ехать на похороны. И тут автор мемуаров, отдавая последние почести отцу, делает для их читателей неожиданное открытие: оказывается, у папеньки давно была любовница, «благородная дворянка Аксинья Ивановна Похвиснева50». Пристрастие к оной дворянке у отца так сильно возросло, «что он вошёл с ней в теснейшую связь, любил её страстно, возил её с собою всюду» и прижил с ней двух детей: сына Григория и дочь Анну. Связь эта была легализована, и Похвиснева с детьми фактически стала членом семьи Долгоруковых. Умерший Михаил Иванович завещал проинформировать об этом свою супругу, спустя шесть недель после своих похорон. «О, какое примерное великодушие! Какая тонкость в чувствительности!», – восклицает мемуарист. И в самом деле – какая тонкость, какое великодушие по отношению к супруге, которая уже давно всё отлично знала, но сохраняла видимость неведения, примирившись с мужниными прыжками «налево»!

Вернувшись с похорон, Иван Михайлович узнал, что в городе его отлучку объясняли свиданием с мадам Улыбышевой. Что ж, пензенское общество судило в меру своей испорченности. Очевидно, г-н Улыбышев разделял сие заблуждение, беспробудно пил и готовил акт мести. Объект мести погрузился в текущие дела губернии, но был начеку и ждал, когда же гром, наконец, над ним разразится.

И он разразился. Как-то выходя из присутствия, он столкнулся в сенях с Улыбышевым. При выходе на улицу вице-губернатор увидел судью Сумарокова, «подлого сообщника пьяного Улыбышева», который задержал его на пороге несущественным разговором – несомненно, для того, чтобы дать Улыбышеву время собраться и набраться решимости. На пороге Долгоруков оглянулся, и тут Улыбышев нанёс ему удар по голове тростью. «Никто его тут не схватил, все бросились прочь», – с сокрушением пишет Иван Михайлович. Физическая боль была несравнима с моральным оскорблением, которое «выше было ужасов самой смерти». А что же предпринял он, гвардейский офицер, участник войны со шведами, князь, здоровый мужчина и прочая, и прочая? «Я был пешком и в фраке», – оправдывается он. – «Что оставалось делать мне, как не идти тотчас домой». Вот если бы он был на коне или в карете, а одет в сюртук или камзол, то, конечно же, дал бы Улыбышеву достойный ответ. Наш любовник оказался жидок на расправу.

Он пошёл к губернатору и потребовал отправить нарочного в Петербург с жалобой на Улыбышева …самой Екатерине. Ступишин справедливо отказал ему в этом, полагая, что обращаться к императрице с такой жалобой стыдно и непристойно для всех: и для самого жалобщика, и для губернатора. Тогда Долгоруков попросил Ступишина отправить жалобу с очередной почтой. О своём праве на защиту княжеского достоинства с помощью дуэли он знал, но оправдывался ссылкой на специальный указ о поединках, в которых говорилось, что тот, кто сам чинит расправу над обидчиком, теряет право иска в суде. Неужели он надеялся найти управу на Улыбышева в суде, отлично представляя, каково было тогдашнее правосудие? Сам себе противореча, Долгоруков пишет, что правосудие закрыло оба глаза на произошедшее, потому что Улыбышев спокойно и беспрепятственно разгуливал по Пензе и рассказывал всем, как он наказал прелюбодейство вице-губернатора. Ступишин пытался собрать хоть какие-то свидетельства и доказательства неблаговидного поступка Улыбышева, но сам потерпевший отказался в этом участвовать, полагая, что намерения губернатора были неискренними. Какие доказательства, если полгорода видели, как трость Улыбышева опускалась на его затылок? Иван Михайлович предпочёл уподобиться страусу, спрятавшего голову в перья, и ждать из Петербурга реакцию на свою жалобу.

Екатерина, рассмотрев жалобу и, очевидно, узнав все обстоятельства дела, приняла мудрое решение отправить пензенского вице-губернатора пока в отпуск. А в Пензу на расследование дела Улыбышева-Долгорукова был выслан экзекутор сената г-н Казнаков. Во Франции в это время как раз казнили королеву Марию-Антуанетту.

Возвратившись в Пензу, Долгоруков узнал, что Казнаков следствие ещё не закончил, и что весь город склонен был винить вице-губернатора, считая, что он жил с госпожой Улыбышевой. А Улыбышев по совету друзей успел принести повинную императрице, и Казнаков был настроен явно в его пользу. Улыбышев в письме Екатерине утверждал, что Долгоруков «вкрался к нему в дом», подружился с его хозяином и даже одалживал у него деньги, а потом «похитил» у него жену, которую он, Улыбышев, очень любит. Долгоруков скоро узнал, что императрица была сильно возмущена поведением своего вице-губернатора и якобы произнесла фразу: «Он потеряет место!» Несомненно, «заклятые друзья» Ивана Михайловича в столице добавили к объяснению Улыбышева свои «соображения» и окончательно сформировали у императрицы образ распутного и некомпетентного вице-губернатора.

Между тем, Казнаков закончил следствие и уехал в Питер, прихватив собой Улыбышева, а Евгения Сергеевна Долгорукова, узнав о страданиях нашего Вертера, простила его и тем сильно облегчила переживания своего непутёвого супруга.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Дело Долгорукова-Улыбышева было решено окончательно только в 1797 году, когда Иван Михайлович и думать о нём забыл и спокойно пользовался синекурой, предоставленной ему работой в Соляной конторе в Москве. Впрочем, когда он узнал, что Улыбышев был оправдан, то погрузился «в бесчувственную задумчивость».

Даже при строгом моралисте Павле I амуры продолжали безнаказанно порхать над Россией и творить свои коварные дела. Так в «Петербургских ведомостях» за 1798 год помещено объявление о продаже книги «Любовники и супруги или мужчины и женщины». Желающих заинтриговывают содержанием книги – там есть всё: и «разговор купидона с дурачеством или торжество дурачества над любовью; нечто на счёт гордых красавцев, которые пренебрегая всякую женского пола красоту, только в самих себя влюбляются; забавные грамотки к красавицам», а также сообщается «о немощи, жеманстве, хитростях, властолюбии и первой любви женщин, также и о… начальном распутстве мужчин».

Появилась в продаже и другая книга под названием «Нежные объятия в браке и потехи с любовницами (продажными)». Из книги можно видеть «выгоды и преимущества одной жизни перед другою». О, ужас! О, времена и нравы! И куда только смотрел император, бескомпромиссный блюститель нравственности?

Впрочем, скоро в «Санкт-Петербургских ведомостях» за 1799 год было помещено объявление о поступившей в продажу книги «Примечатель света или живи, подумав». Всего за 1 рубль 20 копеек молодой девице можно было узнать всё о том, как ей вступить в свет. Или вот книга «Четыре года жизни княгини К. или образец супружеской верности». Всего-то за 65 копеек дамы могли узнать, как княгиня К. изменяла мужу остальные годы своей жизни. Но как бы то ни было, тренд в сторону пропаганды добродетельного поведения дам при Павле I стал-таки заметен.

Тем не менее начало XIX века не только не образумило русских дам или «окоротило» их порывы к французской и вообще к европейской моде, а наоборот придало их энергии новый импульс. А. Миклашевский приводит в «Русской старине» поручение смоленской помещицы Акулины Елисеевны Свистуновой своему слуге, собравшемуся ехать в Смоленск. Безграмотная Свистунова в 1810 году написала ему реестр поручений и покупок, включавший в себя 53 пункта, причём на обороте листов значились ещё 19 пунктов, но Свистунова (или слуга) тщательно их вымарала.

Чего же хотела Акулина Елисеевна для своей особы? Первым делом шляпку пуховую «масонсон», перо струсовое (страусовое) на слоновой кости, уваль (вуаль) французскую с цветочками и уваличку полушёлковую, но непременно модного цвета. Ну и, конечно, мацерьяльного гардинапилю на капот, чулки ажурные с цветочками, парщатки (перчатки) галтерейной работы, башмаки аршавские (варшавские), перстень модный сяпир (сапфир), кружев английских на манер барабанных т. е. Брабантских, маленькую кларнетку (лорнетку), так как я близка глазами (т.е. близорука) и зонцик (зонтик) красный коленкоровый с набалдашником от жару.

Тут Свистунова перевела дух и начала нумерацию поручений сызнова. Вероятно, она поняла, что никаких её средств на все эти «галантереи» не хватит, и она сделал оговорку: если денег не хватит, то нужно взять их у нашего человека Павлика (по всей видимости, своего крепостного, отпущенного в город) – он должен продать корову помещицы, дежу51 масла да «творох салёнай». И вот тогда на вырученные деньги следовало купить подсвечники английские на манер абликаторовых, щипцы с модной пружинкой, малиновый анбончик, румян, картин тальянских на манер рыхвалеевой (Рафаэль) работы на холсте, для Машки голубые панчохи (чулки) со стрелками, кабат гризетовой, саян камлотовой и т. п. «Да ещё нельзя ли купить самих ручных булавок? Да ещё нельзя ли купить хорошаго кучиерёнка, да тамбурную иголочку?» Далее следуют ещё 23 пункта, в том числе: «Ахцти (ах-ти), забыла гребёнку в косу на голову… а ещё не забудьте (спросить) пачему (почём) животрепещущая малосольная рыба фунт»52.

И опять реестр прерывается размышлениями о деньгах. Свистунова чувствует, что в своих желаниях зашла слишком далеко – тут никаких денег не хватит. И тогда она вспоминает, что можно ещё продать кадку капусты квашеной, три куска холста, да льняное семя. Но не думайте, читатели, что духовные запросы были чужды Акулине Елисеевне. Отнюдь нет. Есть в реестрике и пункт – последний – купить нашему Мишке наскрипку, т.е. скрипку на манер английских и книжку «по вашему укушу» (т.е. вкусу) под названием роман ˮсочинение Любия Гарая и Поповаˮ».

Вот мы и получили некоторое представление о наших провинциальных дамах. Если читатель не разобрался в названиях некоторых товаров, заказанных мадам Свистуновой, пусть не смущается: автор заметки Миклашевский тоже не смог понять, что скрывалось за всякими абончиками, кабатами и сочинениями Любия Гарая.

В жизни русского человека передвижение по своим городам и весям имеет особое, я бы сказал, сакральное значение. Расстояния между населёнными пунктами в Российской империи не имели себе равных, а дороги… Да что о них говорить – читатель и сам знает, что такое наши дороги, и какая есть ещё беда. И 200 с лишним лет тому назад их состояние не выдерживало никакой критики. Самый главный тракт между Москвой и Петербургом ещё кое-как поддерживался в приемлемом состоянии, а до других транспортных артериях руки у властей не доходили.

Губернаторы и их чиновники обязаны были постоянно навещать жителей своих уездных городов и сёл, следовательно, в дороге они проводили достаточно длительное время. Использовали они главным образом собственный транспорт, в том числе и по нуждам, возникавшим у них в соседних губерниях. Существовал и почтово-ямщицкий сервис, например, между обеими столицами и между Петербургом и некоторыми крупными городами или, к примеру, на сибирском тракте.

Ю.М.Лотман сообщает, что при получении почтовых лошадей на станциях существовал строгий порядок. В первую очередь обслуживались фельдъегеря со срочными государственными пакетами, а потом уже давали лошадей согласно табели о рангах: чиновники I—III классов могли рассчитывать на 12, чиновникам IV—V классов давали до восьми лошадей, в то время как чиновникам VI—IX классов давали карету с упряжкой в две лошади.

Что касается наших императоров и императриц, то они после неусидчивого Петра I редко появлялись на русских дорогах и представление об их состоянии имели слабое. В сентябре 1801 года Александр I, «извещаясь по слухам и удостоверяясь по расспросам», написал графу Н.П.Румянцеву, главному директору водяных коммуникаций, рескрипт, в котором указал на плохое состояние московской дороги. Почему за сухопутную часть дорог должен был отвечать директор водяных коммуникаций, следовало бы спросить у Екатерины II. Это она ещё в 1773 году распорядилась назначить главным смотрящим за водяными и «сухими» путями графа Я.Е.Сиверса, одновременно наместника новгородского, Псковского и Тверского. Сиверс много сделал для улучшения водных путей, но до Московской дороги у него руки не дошли. Вероятно, потому и находился главный тракт Российской империи в неудовлетворительном состоянии, что она проходила по суше, а не по воде.

Дороги в России, как известно, были главным образом грунтовые, зимние и водные – по снегу, по воде или по льду, а транспорт был колёсный, санный, водный либо верховой. Во времена незапамятные для езды в России употреблялись огромные и неуклюжие «рыдваны» или «колымаги». Люди попроще ездили в одноколках, тележках и линейках.

В Вятской губернии чиновнику по особым поручениям М.Е.Салтыкову приходилось ехать в упряжке «гусем», когда в узкую, разбитую дорогу не могла «вписаться» даже пара лошадей, не говоря уж о тройке. Приходилось «сочинять» упряжь, в которой одна лошадь следовала за другой.

Кареты в качестве транспортного средства продержались около 150 лет. Их запрягали цугом в четыре и шесть лошадей, на запятках стояли форейторы иногда до трёх человек. Без форейторов обойтись было нельзя – выйти из кареты, которая, как правило, была на высоком ходу, без их помощи было невозможно. Форейторы опускали для выхода трёхступенчатую складную лестницу, по которой пассажиры спускались на землю. При Николае I кареты облегчились, упряжки уменьшились до двух-четырёх лошадей, появились мягкие рессоры и резиновые шины.

Извозчиков в старые времена вовсе не было – они стали появляться при Екатерине II вместе с «чудовищными» одноколками-дрожками под названием «гитара». На «гитарах» были сидения, на которых ездили верхом.

По части колёсного парка Россия была горазда на выдумки. Колёсные мастера ценились тогда так же, как ныне ценятся автомобильные «костоправы», механики и слесари. (Помните у Гоголя? Два мужика сидят и рассуждают, доедет ли колесо у тарантаса Чичикова до такого-то места). Да и по кузовным делам русский мужик был большим мастером. Переезд в карете, таратайке, коляске, телеге, колымаге нужно было оборудовать с всевозможным комфортом и надёжностью – ведь путешествовать нужно было и в дождь и в снежную метель, в жару и в холод.

Русские ездоки издавна славились своей удалью и быстрой ездой, и власти иногда предпринимали попытки умерить их пыл. В частности, императрица Анна Иоановна в 1730 году издала именной указ, чтобы извозчики «и прочих чинов люди ездили, имея лошадей взнузданных, со всяким опасением и осторожностью, смирно». Указ гласил, что «несмирные» извозчики за первую вину «будут биты кошками, за вторую – кнутом, а за третью сосланы будут на каторгу». Но «несмирные» люди не переводились, и Анна Иоановна издала второй, более грозный указ, но и он практически был проигнорирован. Соответствующие указы были изданы и в 1732, и в 1739 году, но эффект от них был такой же – нулевой. В 1737 году в Петербурге лихачи чуть не убили фельдмаршала Миниха, а стоявшего у него на запятках адъютанта «шибанули» так, что он едва остался жив.

Борьбу с лихачами продолжила и Елизавета Петровна. В именном указе за 1744 год говорилось, «что в Москве на лошадях ездят весьма скоро», а встречных прохожих не только бьют плетьми, но и топчут лошадями «без всякого рассуждения, и скверно бранятся»53. Указ снова предписывал ездить «смирно» и запрещал верховым людям иметь при себе плети. Аналогичный по содержанию указ был продублирован в 1752, 1755, 1756, 1759 и 1760 годах, но снова и снова русские ездоки его старательно не исполняли.

В 1763 году указ насчёт скорой езды издала и Екатерина Великая. Она решительно запретила ездить по столичному городу тройкам, а также свистеть кучерам и лакеям вельможных и прочих экипажей, проносившихся по улицам Петербурга с бешеной скоростью. За третью пристяжную лошадь полагался штраф в размере 500 рублей – деньги по тем временам громадные.

Павел I тоже не остался в стороне от борьбы с лихачами и тоже попытался навести в этой сфере порядок. Он расписал, какие кареты и упряжки могли иметь люди разного чина, кто не имел права ездить цугом (по 6 лошадей), как должны были одеваться лакеи, кучера и ездовые. Один из первых указов Александра I запрещал почтальонам, ездовыми и курьерам ездить по набережным и тротуарам. А.В.Никитенко в середине 1860-х годов писал в своём в дневнике: «Ежедневно почти ˮПолицейские ведомостиˮ извещают о задавленных и искалеченных на улицах скорою ездою, которая запрещена законом, но, видно, разрешена гуманным болваном генерал-губернатором Суворовым». Отсюда современный читатель может сделать вывод, откуда у нас по-прежнему большая смертность на дорогах.

Как пишет Болотов, путешествующие по России должны были вставать спозаранку, потому что первым делом нужно было накормить лошадей. Пока кучер кормит коней, седоки пьют чай и плотно закусывают, потому что совсем не известно, когда и каким будет обед. Горячее заменяет чаще всего чай, в то время как «прочие блюда состоят в солёном масле, немного нарезанных колбасах и куске разогретой жареной говядины». Щи на постоялых дворах были невкусны, несмотря на обильное сдабривание их собственными приправами.

Упряжки лошадей хватало всего вёрст на 30 непрерывной езды. Потом лошадей надобно было менять. Ужин на хозяйской квартире состоял обычно из кваса и мясной окрошки с добавлением куска разогретого мяса. Спать в крестьянских избах было жарко, к тому же докучали крики ребятишек и укусы злых насекомых, поэтому в летнее время путешественники спали в своих кибитках. Спали они так крепко, что часто просыпались уже опять в дороге. Чтение книг при сильной тряске исключалось, так что время в пути, если случался собеседник, проводили в разговорах. «Говорим по-французски, поём иногда от скуки песни и жустарим всё понемногу, накладенные по сторонам нас мешки, разные припасцы, как-то: яблоки, орешки, крендели с товарищи и прочее…», – делает наш бытописатель последний мазок кисти на свою картину.

Отметим при этом, что карету и выезд губернатор должен был содержать на свой счёт – казённого транспорта ему не полагалось. Конечно, губернаторы ездили с бóльшим комфортом и ночевать в крестьянской избе с клопами или в бричке на свежем воздухе им не приходилось. Во-первых, далее уездных городов их нога не ступала, а в уездном городе губернатор мог всегда остановиться в доме городничего или какого-нибудь богатого купца. А уж если ему всё-таки приходилось ночевать или отдыхать за пределами городов, то к его услугам всегда было имение какого-нибудь помещика. Пригласить губернатора в свой дом считалось за большую честь для хозяина.

Пензенский вице-губернатор Долгоруков ездил в Петербург и возвращался обратно на почтовых. Путь из Москвы к месту его службы в Пензу лежал через Владимир, где у нашего путешественника был дядя по фамилии Заборовский, «работавший» генерал-губернатором. После Владимира нужно было переправляться через Оку, находившуюся в пущем весеннем разливе, и Заборовский дал племяннику письмо муромскому исправнику с приказанием помочь на переправе. «Поезжайте по российским губерниям», – советует Долгоруков, – «берите от генерал-губернаторов письма к городничим, исправникам и подивитесь проворству этих крылатых служителей, кои вас везде перенесут, перетащат и путь ваш везде розами устелят».

Розами муромский исправник путь Долгорукову не устлал, а вот через Оку переправил благополучно. И почему он проявил такую ревность? А потому, рассуждает Долгоруков, что когда генерал-губернатор прогневается на него и станет бранить, то всё-таки выберет более мягкие выражения. «Вот вся выгода господ исправников и фокус-покус генерал-губернаторов!» – заключает наш путешественник. Пока исправник буквально в поте лица трудился на пароме, его пассажир сочинял песню о разлуке с Москвой.

Мелкие чиновники, конечно, пользовались почтово-курьерской связью, как, например, медик Э. Дриппельмана, которого судьба в «потёмкинские» времена занесла в Черноморские степи. В Херсоне он в «Адмиралтейс-Коллегии» пополнил свою аптечку, получил прогонные, фельдшера, двух солдат для охраны и отправился по степи в путь до Новомиргорода Киевской губернии, до которого от Херсона было 400 вёрст. Жалкое жильё в виде лачуги попадалось в степи не чаще, чем один раз на 30—40 вёрст. Единственное, чем можно было разжиться в них, была водка. Ни каких-либо съестных припасов, ни удобств там на предлагалось. Нужно было делать солидный запас еды самому.

Где-то на полпути путешественников застал дождь, и они остановились в каком-то шинке. Хозяин отвёл им грязную комнату, в котором кроме кривого стола и поломанной скамейки со стулом ничего не было. Увидев, что гости перетаскивают в дом промокшую насквозь перину, хозяин спросил, уж не собираются ли они у него заночевать. Получив утвердительный ответ, хозяин шинка стал их от этого отговаривать, утверждая, что по степи бродят разбойничьи шайки, и оставаться у него небезопасно. Дримпельман сказал, что разбойников он и его спутники не боятся, а в случае нападения, как-нибудь отобьются.

Оставив на всякий случай извозчика и фельдшера во дворе под возками и дав им по пистолету, Дримпельманс женой и денщиком расположились на ночь в доме. Вопреки рассказам хозяина, ночь прошла спокойно. Скоро они добрались до цели назначения.

Хорошо, что нашего медика миновала участь попадания под разбойничью руку. Поручику Смирному, путешествующему по Саратовскому наместничеству, повезло меньше. Эскадронный командир А. Пишчевич в своих мемуарах замечает: «Внутренний порядок всем наместничестве был не забавен, а жалости достоин: разбойники, видя себе покровительствуемых, смело везде делали грабежи и смертоубийства».

Пишчевич по полковой надобности послал поручика Смирному в Воронеж. Дело было зимой, снегу выпало много, дорога была наезжена только по одной колее. Ночью он повстречался с двумя санями, из которых первые, запряжённые одной лошадью, были крытые, а вторые несла удалая тройка, на которой сидели пятеро головорезов. Разъезжаясь с головными санями, поручик опрокинул их в сугроб. Проехав версты две-три, он оглянулся и увидел, что тройка его с криками и гиканьем догоняет. Догонявшие потребовали, чтобы он остановился. Ямщик ударил было по лошади, но было поздно: тройка обогнала его и остановила. Двое разбойников схватили сопровождавшего Смирнова карабинёра, а двое вразвалочку направились к поручику. Смирной почему-то оказался без оружия.

Смирной сказал, что он – офицер и что поживиться у него нечем, но разбойники считали, что тот – купец, а потому требовали денег. Тогда Смирной скинул шубу и показал им свой мундир. Разбойники стушевались и уехали, сказав Смирнову, что «твой кафтан тебя спас», а то бы не миновать ему смерти.

Доехав до деревни, в которой Смирной должен был поменять лошадей, он к своему удивлению обнаружил там спокойно разгуливающих разбойников. С ними была пожилая женщина, которой окружение оказывало некоторое уважение. Смирной рассказал деревенским о нападении на него разбойников и получил в ответ, что о них знает весь околоток, что возглавляет шайку отставной прапорщик, бывший гвардейский капрал Родичев, владелец деревни в том же околотке, но пятый год промышляющий разбоем. Женщина с ним была его матерью, которая отравила мужа ядом и во всём сопутствовала теперь сыну. Кстати, в кибитке, которую Смирной ненароком опрокинул в снег, сидела как раз сама Родичиха. Родичев потом подошёл к Смирному и порекомендовал ему о случившемся держать язык на замке.

Смирной стоял как громом поражённый: дворянин, столп государства, занимался разбоем!

…Летом 1836 года Николай I предпринял ознакомительную поездку по некоторым губерниям России. Проезжая из Пензы в Тамбов, императорский кортеж потерпел аварию. Вот как описывает это происшествие сопровождавший императора А.Х.Бенкендорф. Дорога была ровная, и лошади мчались с бешеной скоростью, несмотря на наступившую ночь. И вдруг раздались крики форейтора и кучера Колчина, лошади понесли, и «коляска опрокинулась с грохотом пушечного выстрела».

– Это ничего, – произнёс привычную фразу император Николай.

Поднявшись кое-как на ноги, Бенкендорф обнаружил Колчина и камердинера Малышева лежащими на земле без сознания.

– Выходите, – пригласил Бенкендорф царя. На его зов никто не откликнулся, и первый жандарм России схватил монарха за воротник шинели и буквально выволок его наружу. Первыми словами Николая были:

– Я чувствую, что у меня переломлено плечо.

И добавил философски:

– Это хорошо: значит, бог вразумляет, что не надо делать никаких планов, не испросив его помощи.

Бенкендорф послал за врачом в соседний городок Чембар (лейб-медик Арендт с генерал-адъюдантом Адлербергом от императорской кареты отстали). А пока Николай и Бенкендорф сидели на земле, встретившийся в ночи инвалидный солдат держал над ними горящий факел. И тут им обоим в голову пришла одна и та же мысль: большая власть на земле есть ничтожна и представляет собой всего лишь суету-сует и всяческую суету. Один, грозный владыка одной шестой мира, и другой, самый важный его слуга, сидят на голой земле одни, брошенные на произвол ночи и непредвиденных обстоятельств. Дорожные приключения нередко возбуждали у русских путешественников склонность к философствованию и к религиозной мистике. Император Николай и Бенкендорф исключением из этого обычая не стали.

В 1837 году, во время посещения Закавказского края, Николай I снова попал в аварию: кучер на крутом повороте не сумел справиться с упряжкой, и карета с императором опрокинулась на бок. Впрочем, император при этом не пострадал, и в ознаменование этого происшествия на Верейской возвышенности был поставлен гранитный памятник с надписью: «Живый в помощи вышнего». Наследники Николая, императоры Александр II и Александр III, тоже оказывались жертвами дорожных аварий.

В.И.Модестов, доцент, в ноябре 1867 года ехал с женой из Одессы в Казань к месту нового назначения в Казанский университет. Ехал на почтовых, т.е в колоссальных размеров тарантасе, влекомых пятью лошадями. Дорога заняла целый месяц, хотя никаких долгих остановок он нигде не делал. И хотя тарантас был довольно грубой и прочной работы, тем не менее, несколько раз у него ломалась ось, и нужно было сидеть день-два на станции и ждать, когда её починят.

От Кременчуга до Харькова ехали по лёгкому снегу, в то время как от Харькова до Тулы тарантас утопал в сугробах. И тут среди страшнейшей метели опять сломалась ось, и Модестову пришлось пешком возвращаться на предыдущую станцию, чтобы сообщить там о поломке. Все пожитки доцент оставил с ямщиком посреди поля. «Даже и теперь дрожь пробегает по коже, когда вспомнишь, сколько мы настрадались в этом …путешествии… в такую неудобную пору», – пишет Модестов, спустя 20 лет. Особенно тяжело эту поездку переживала жена Модестова. Особый ужас у неё вызвало «костоломное путешествие на почтовых санях от Нижнего до Казани по гористому берегу Волги, где сани то и дело ныряли в ямы…, встряхивая седоков так сильно», что не выдерживала и разбивалась вдребезги посуда. Волгу частью переезжали на санях, а частью, из-за растаявшего от оттепели снега и широкой промоины у казанского берега – «на широких татарских плечах».

Дороги и разбойники – два животрепещущие и тесно связанные между собой феномена русской жизни. Разбойничество – не только русский феномен, но в России оно получило особо грозное развитие и дожило аж до ХХ столетия.

Расцвет разбойничьего ремесла совпал с петровскими реформами, когда невыносимые поборы и рекрутчина вынуждала крестьян срываться с насиженных мест и ударяться в бега – практически в разбойники. Потом эта болезнь только распространялась всё шире и дальше, потому что весь «галантный» XVIII век Россия не вылезала из войн, истощая и казну, и доходы населения. Бироновщина ещё больше подстегнула этот процесс, и разбойный промысел стал повсеместным.

Разбойничество в XVIII столетии охватило всю центральную Россию и успешно перекочевало в век девятнадцатый. Наибольшее распространение разбойничество получило в Тамбовской губернии, которую не без основания считали воровским краем и притоном для беглых. Тамбовский край, находившийся тогда на окраине империи и заросший густыми обширными лесами, оказался особенно удобной территорией для многочисленных разбойничьих шаек.

Неспособность властей противостоять этому злу лишь подталкивала на выгодный «бизнес» людей, которые бы в других условиях сто раз подумали, прежде чем взяться за кистень и нож. В разбойных делах в Тамбовской губернии участвовали дворяне, как, например, лебедянский помещик Филин, священники и князья. Для поимки Филина губернатор А.Л.Львов (1801—1802) был вынужден высылать воинскую команду. Ещё в 1838 году по Борисоглебскому уезду губернии свободно «гуляли» 40 разбойничьих шаек. В одном только 1800 году в губернии было поймано 709 беглых крестьян.

Нельзя сказать, что с «воровством» не боролись.

При Анне Иоановне тоже пытались бороться с разбойниками, но эти попытки обходились местному населению боком. В Тамбовскую провинцию для этих целей послали Ребриковский полк и донских казаков, которые, наряду с преследованием разбойников, «делали озорничества, ознобляли народ на морозе и забивали многих на смерть плетьми и саблями». Истязуемых привязывали к столбам и оставляли их висеть по целым дням.

Ещё в 1780 году генерал-губернатор Р.И.Воронцов обращал на эту проблему внимание тамбовского губернатора А.И.Салтыкова:

«Как до сведения моего дошло, что ежегодно по наступлении весны по реке Мокше бывают воровские партии, то прошу ваше превосходительство тех округ к капитанам-исправникам послать указы и велеть для искоренения …злодеев… учредить из ближайших селений пикеты, а равно иметь для поиску оных разъезжие лодки».

Через шесть дней до сведения Воронцова дошли новые сведения, и Салтыков получил ещё один приказ обратить внимание на «воровские партии» в районе Шацка и Морши и выслать туда воинские команды, в частности, дотошный генерал-губернатор рекомендовал губернатору искать разбойников на пасеках и «в избах, где гнут ободья», т.е. дуги, заготовки для колёс и саней.

Как пишет Дубасов в указанных районах началась регулярная партизанская война. Пикеты из крестьян с приданными им солдатами вступали с разбойниками в настоящие пешие и конные бои с применением холодного и огнестрельного оружия. Многие тамбовские разбойники «оперировали» по рекам, передвигаясь, как указывалось выше, на лодках. Их шайки, как правило, насчитывали до 100 человек, в сёлах и городах они имели свои «опорные пункты» и своих людей, а потому действовали наверняка.

Дубасов описывает один из разбойничьих рейдов, совершённых в Тамбовской провинции весной 1735 года. Разбойники подплыли на лодках к селу Фроловскому рано утром и застали село врасплох. Они схватили местного священника и приволокли его к атаману.

– Как ты смел являться ко мне с пустыми руками? – закричал на священника атаман. – Ступай домой и поскорей неси дорогим гостям хлеба, соли и яиц.

Священник побежал домой за провизией, в то время как согнанные на берег реки жители Фроловского отсчитывали разбойникам деньги. Атаман оказался настоящим «христианином»: смягчившись от полученной дани, он пожертвовал церкви пригоршню серебряных монет и шёлковую женскую юбку на епитрахиль, а медной мелочью стал осыпать народ.

Отдохнув и насытившись, разбойники в полдень отплыли. На прощанье атаман оставил послание на имя шацкого воеводы Любимова: «Что не ловишь меня? А со мной 80 человек, и сие письмо писал я, атаман, для оправдания крестьян, дабы им не разориться. А были мы у села Фроловского с полдня, только пообедали».

Разбойники отплыли в село Сасово, «посетили» село Агламазово и Черниев монастырь. По пути моршанские «робин-гуды» ограбили таможню, разбили кабак, вылили на землю все алкогольные запасы, а кабатчика убили. В Агламазово разбойники заставили местного священника освятить их лодки. При водосвятии они чинно подходили к тарелочке и клали туда по копеечке. В Черниевом монастыре они, к всеобщему удивлению, никого и ничего не тронули – только взломали монастырскую кружку с деньгами.

Далее атаман повёл свою шайку на имение помещика Тюменева, который со своим семейством и дворовыми успел скрыться в лесу. Когда они начали грабить имение, их настигла воинская команд, взявшая в плен атамана Шустова. В Шацке Шустова подвергли розыску, т.е. пыткам, и бывший атаман «с того розыску… во всём повинился». Но шайка, лишившись атамана, не унывала и без него и продолжала «гулять» по округе. Вскоре она «с огненным оружием, палашами, кистенями и бердышами» напала на Вышенскую пристань, ограбила её и несколько дней пировала.

В 1753 году в Шацком уезде была разгромлена шайка, в которой атаманом был поп Андрей Андреев, а «есаулом» – его сын Василий. И Андреевы были не исключением – в шацких лесах «орудовали» несколько шаек, возглавляемых дьячками и попами. В 1764 году жители деревни Сосновка подали в Шацкую провинциальную канцелярию заявление следующего содержания: «Поп наш с братом и детьми почасту неведомо куда от дому своего отъезжает и с неведомыми людьми, ночным временем возвращаясь, пьянствует весьма безобразно».

В шацкой же провинции «работал» разбойником прапорщик Кареев, разграбивший поместья трёх помещиков и оставивший после этого нескольких убитых. Его пытались поймать, против него высылались воинские команды, но «он чинился тем командам весьма противен, и… была в поимке воров крайняя остановка». Помещик Самсонов в это время «специализировался» на грабежах купеческих и казённых судов, забивая их пассажиров плетьми и палками. На разбойный промысел выходили и дамы, как, например, помещица Кадомского уезда унтер-офицерша и княгиня Мария Алексеевна Енгалычева. Княгиня зимой 1744 года организовала нападение на дворовых людей кондуктора инженерного корпуса Савельева, ограбила и забила большинство их насмерть. Енгалычева разбойничала безнаказанно несколько лет. Власти знали об этом, но ничего с ней поделать не могли. А Кадомский уезд стал вообще известен «подвигами» своих помещиц.

В 1760 году разбойничьих шаек в Тамбовском наместничестве стало столько, что стало опасно выезжать за пределы городов. Местные Робин Гуды контролировали все дороги и пути и беспощадно грабили и убивали купцов, дворян и прочих зажиточных людей. Губернский сыщик Ададуров, в распоряжении которого имелась небольшой гарнизон, вызвал из Хопёрской крепости на помощь казачий отряд под начальством капитана Бутенева и двинул его на Ценский лес, кишевший разбойниками. Произошло настоящее сражение, в котором гарнизонная команда Бутенева, состоявшая из старых и дряхлых солдат-инвалидов, потерпела поражение. Сам Бутенев, капрал и несколько солдат были убиты.

Местные воеводы пытались привлечь к борьбе с разбойниками офицеров-отпускников, но большого желания потратить отпуск на поимку неуловимых «кудеяров» и «тяпкиных» у них не возникало.

Когда к троицкому воеводе из села прискакал нарочный с известием о том, что в селе Кимляй орудуют 20 разбойников, воевода только развёл руками: у его команды не было ни ружей, ни шпаг. Боеспособные части русской армии всегда находились на каком-нибудь театре военных действий на периферии империи. В центре страны располагались немногочисленные гарнизоны, состоявшие исключительно из старых солдат и солдат-инвалидов. Вспомним «Капитанскую дочку» А.С.Пушкина и крепость в Оренбургской губернии, в которую был направлен дворянский недоросль Гринёв.

Гарнизонные старички со страхом выезжали в походы на разбойников: многие из них считали, что разбойники заговорены и от пули, и от сабли и что бороться с ним не имело смысла. Они верили в рассказы о том, как пойманные разбойники рисовали на стенах камеры мелом двери и свободно возвращались на волю.

Пик разбойничьего промысла пал на время пугачёвщины. Разбойным духом, согласно Дубасову, были проникнуты целые деревни.

Разбойники орудовали и на Кавказе. Эриванский вице-губернатор (1861—1865), а потом и исполнявший обязанности губернатора Василий Афанасьевич Дзюбенко пишет об одном армянском разбойнике по кличке Кочо. Разбойными грабежами он наводил ужас на всю губернию, а под страхом за жизнь свою никто и не помышлял о его поимке, а многие жители оказывали ему содействие и давали приют. Однажды после грабежа двух армян в 1861 году Дзюбенко послал по свежим следам конный отряд, но пока военные его искал по губернии, Кочо на хорошем арабском скакуне появился в Эривани. Он до того был уверен в своей безопасности, что на главной площади города устроил для прохожих цирк, демонстрируя разные кунштюки со своим скакуном.

Дзюбенко вызвал к себе одного полицейского офицера из мусульман и приказал ему живым или мёртвым доставить Кочо. Несколько поразмыслив о смысле жизни, полицейский согласился выполнить приказ и, взяв собой приличное количество всадников, явился на площадь. Естественно, Кочо и след простыл, но полицейский, вычислив наиболее вероятный путь отступления разбойника, бросил отряд ему наперерез. Он выставил засаду и стал ждать. И Кочо некоторое время спустя появился перед засадой. Он нисколько не смутился и бросился на полицейских, размахивая шашкой. Раздался залп, потом другой, и Кочо свалился с коня.

Труп разбойника привезли в Эривань, и жители бросились смотреть на него. Полицейских наградили, а Дзюбенко эриванцы неофициально выразили сожаление по поводу «рискорбных» мер истребления разбойников. «Я до сих пор не могу объяснить себе этого прискорбия», – комментирует Василий Афанасьевич этот эпизод.

…Зимой 1844—1845 года в Обдорске, поселении Тобольской губернии, расположенном в 500 км от г. Берёзова, в 1560 км севернее Тобольска и в 70 верстах восточнее Уральских гор, насчитывавшем около 50 домов, проходила зимняя ярмарка. Всё было как обычно: приезжали инородцы и продавали шкуры, представитель властей потирал руки от хорошего ясака, купцы набивали мошну, народ гулял, т.е. обильно пил, дрался и орал песни, и вдруг по ярмарке пронеслась ужасная весть: верстах в 30—40 от Обдорска появился известный грабитель Вауль Пиэттомин. Кто-то видел его отряд на многих нартах, в которые были запряжены по 3—4 оленя. «Капитан Митька» – так звали исправника – совсем растерялся, потому что в его распоряжении не было ни одного солдата. Послали нарочного в Берёзов за казаками, там тоже всполошились и выслали отряд казаков во главе с пятидесятником (полусотником) А.М.Буториным.

Вауль был из самоедов, в 1840-х годах его можно было видеть среди арестантов берёзовской тюрьмы. Он судился за грабежи. Ему было тогда около 40 лет, он обладал довольно красивой внешностью, умными глазами и крепко сложен. Живя в тундре, он сколотил себе шайку из таких же самоедов и отбирал у богатых оленей и раздавал их бедным. К убийствам он никогда не прибегал, робкие его сородичи никакого сопротивления ему не оказывали. Одним словом, это был в полном смысле самоедский Робин Гуд! В Берёзове его судили и сослали в Енисейскую губернию, но оттуда он бежал и вот теперь появился под Обдорском с намерением забрать собранный ясак и раздать его бедным землякам.

Вауль и его сообщники были вооружены луками и стрелами, ножами и копьями для управления оленями. Достаточно было выстрелить по ним из ржавого ружья, чтобы разогнать и нагнать страху. Но главным оружием Вауля была молва.

В Обдорске только мещанин Николка Нечаевский, старый друг Вауля, оставался спокойным. Он явился к властям с неожиданным для них предложением поехать в лагерь к Ваулю и привезти его живым в Обдорск.

– Чем наградят меня? – поинтересовался Нечаевский.

Ему наобещали всяких милостей.

– Медаль дадут?

– Дадут, дадут, уж мы похлопочем, только спаси ради Бога!

Николка пробрался в становище Вауля и стал его обрабатывать. Он обещал прогнать всех царских продажных чиновников и доложить о справедливом Вауле русскому царю. Тот сделает его князем и посадит править в Обдорске. Вауль сразу заподозрил неладное и призвал на помощь шамана. Шаман приказал убить оленя, а вычищенную дочиста оленью шкуру повесить на шест. Он выстрелил в неё из лука, и из отверстия потекла кровь. После этого шаман категорически отговаривал Вауля от посещения Обдорска и предсказывал беду.

Нечаевский продолжал уговаривать Вауля, и тогда шаман вошёл в экстаз, закружился, закричал что-то даже непонятное самоедам и стал тыкать в себя ножом. Потом он упал и долго лежал, а когда встал, то ни одной колотой раны на нём не оказалось. Он снова сказал Ваулю, что русский его обманет, и тот решил посоветоваться со своими сообщниками. Нечаевский поклялся Николаем Чудотворцем, что не обманет. Самоеды сильно почитали этого святого и, наконец, решились. Они выработали план: Вауль с Нечаевским войдёт в Обдорск и захватит управу и начнёт княжить, а товарищи на всякий случай будут подстраховывать его на окраине селения.

Всё, конечно, для Вауля кончилось печально. Его схватили, заковали в цепи и отправили судить в Берёзов. После наказания кнутом его отправили на каторжные работы. Шайка разбежалась, а Нечаевскому и в самом деле выхлопотали медаль. Он поносил её пару лет, а потом умер. «Капитан Митька» умело доложил о своём участии в поимке Вауля губернатору К.К.Энгельке (1845—1852) и тоже «схлопотал» медальку.

Приамурские генерал-губернаторы в конце XIX – начале XX столетия боролось со своими разбойниками – хунхузами54, ставшими настоящим бедствием для русских поселенцев и казаков приграничных районов. Хунхузы появились в Маньчжурии и давали о себе знать вплоть до 40-х годов ХХ века. В Приморскую область они пришли в 60-х годах XIX столетия, а после русско-японской войны их нападения на русские поселения стали приобретать систематический характер и отличаться особой дерзостью и жестокостью. «Уголовная хроника Приамурья», – пишет Дубинина, – «была полна сообщениями о вымогательствах, грабежах, разбойничьих нападениях и зверских убийствах, совершаемыми хунхузскими шайками»

.

Арестованные железнодорожной стражей хунхузы.

В 1910 году группа депутатов III Государственной думы от Дальневосточного края направила запрос министру внутренних дел относительно мер, которые власти предпринимают в борьбе с хунхузами, и критиковало приамурского генерал-губернатора П.Ф.Унтербергера в непринятии эффективных мер для защиты населения. К этому времени хунхузы действовали на территории Приамурского края крупными отрядами до 500 человек, и борьба с ними стала приобретать характер настоящей партизанской войны.

Унтербергер был вынужден реагировать. Он дал указание собрать совещание военных и выработать план борьбы с разбойниками. В результате край был поделен на участки, в котором стали действовать воинские команды, созданы разведывательные и карательные отряды, организовано казачьи отряды самозащиты.

Но эти меры оказались паллиативными, и борьба с хунхузами продолжалась вплоть до 1940-х годов, когда за дело взялись советские чекисты. С ними были шутки плохи.

Переместимся в Могилёвскую губернию, в которой в 1782—1796 гг. генерал-губернаторствовал генерал-аншеф Пётр Богданович Пассек. С высоты своего положения Пассек лично описывает т.н. водочную суматоху – процедуру предоставления откупов на винное и очень прибыльное дело, на котором нечистые на руку дельцы и чиновники делали огромные состояния. Винокурение и само по себе давало большие прибыли, а вкупе с обманом государства и влезанием в государственные карманы они в русской истории могли сравниться только с прибылью, которые извлекали дельцы при строительстве железных дорог. Впрочем, и при этих чудовищных нарушениях закона государство не оставалось в убытке.

Историки утверждают, что, начиная с конца XVIII века, государство со всей энергией приступило к спаиванию населения. Порядок получения откупов был такой: некто брал патент на производство вина или водки, поставлял полученный продукт губернским казённым палатам, палата делала анализ напитка, в случае одобрения закупоривала бутылки казённой печатью, выплачивала откупщику деньги и пускала водку в продажу.

В Могилёвской губернии откупщиком был немец граф Аугсберг. Вино он делал в деревнях помещика Чудовского. Сначала всё шло гладко, без сучка и задоринки. Граф поставлял вино в казённую палату, палата брала пошлину и опечатывала своей печатью бутылки с вином. Все были довольны – особенно чиновники казённой палаты, у которых домашние буфеты стали ломиться от самых разных вин и водок: красных, жёлтых, зелёных, белых, сладких, горьких, сделанных, как определило государство, «на манер французских».

Походил Пётр Богданович по гостям (дело происходило в 1795 году), удивился очень и сильно позавидовал работникам казённой палаты: он, наместник, и то не смог предоставить своим гостям такой богатый набор горячительных напитков, каким обладали простые чиновники. Зависть, пишет Пассек, есть первородный грех человека, но без него общество было бы как часы без пружины. Позавидовав, генерал-губернатор тоже решил как-то поживиться продукцией Аугсберга. Но как подступиться к графу?

И тут к Петру Богдановичу является уголовных дел стряпчий по фамилии Целиковский, «человек рыжий, следственно по физике скорый, предприимчивый, решительный». Он пускается в разъяснения и вплотную подходит к тому, о чём думал сам Пассек, но до конца не договаривает.

– Что же теперь? – спрашивает наместник. – Ведь водка уже выпущена55.

– Да, выпущена, а другая впущена и уже печатается за городскими воротами в пустом доме г-на Толынского.

Наместник недоумевает:

– А почему всё делается не при казённой палате? Как дело обстоит с опечатыванием бутылок и взиманием пошлины? Сколько штофов проходит мимо казённой палаты?

– Обо всём этом и ещё о многом узнаем мы из бумаг в казённой палате сегодня или завтра пораньше, – отвечает Целиковский, – а теперь пойдёмте за ворота.

Пошли за ворота. В пустом доме Толынского они обнаружили множество наполненных винными штофами ящиков, над которыми трудились, опечатывая, сотрудник казённой палаты копиист Тимофеев и работник Аугсберга. Вскоре появился асессор казённой палаты Буров.

– Что вы опечатываете? – спросил его Пассек.

– А вам что за дело? – нагло ответил асессор. – О том знает палата казённая.

После такого грубого ответа Пассек отнял у работника печать и объявил Бурову, что она более не действительна и что палате следует изготовить новую печать. И объяснил Бурову, что он – губернский стряпчий и обязан смотреть за исполнением законов.

С изъятой печатью Пассек и Целиковский отправились к губернскому прокурору Герасимову. Прокурор присоединился к ним, и втроём они пошли к губернатору. Губернатор Г. И.Черемисинов (1794—1796) в доме зятя, соляного пристава Позднякова, играл в карты. Он выслушал всё и …ничего не сказал. Тогда троица праведников пошла в казённую палату, но нашли её запёртой. Наконец, они зашли к могилёвскому городничему, попросили выставить в доме Толынского караул и пошли спать.

Ранним утром все трое опять сошлись в казённой палате, но – увы! – водочного журнала не нашли. Он исчез. Пошли в уездное казначейство и обнаружили, что казначей 10-копеечную пошлину с каждого штофа не взял, поскольку не имел на то повеления казённой палаты. Прокурор потребовал от казённой палаты уничтожения изъятой накануне печати и изготовления новой, а также предъявления «левой» водки непосредственно в палату. Письменное требование на этот счёт прокурор послал и «молчаливому» губернатору.

«Не буйны ветры зашумели, не мутная лужа всколебалась – палатные члены всхорохорились», — пишет Пассек. – «Натурально! Кому приятно быть пойману на преступлении должности».

Далее Пассек использовал свою власть и издал некоторые распоряжения в духе вышеупомянутых требований могилёвского прокурора. Порядок, судя по словам мемуариста, был восстановлен, но были ли наказаны виновные? Отнюдь нет. Генеоал-губернатор Пётр Богданович Пассек пожурил губернатора Герасима Ивановича Черемисина, помахал у него перед носом пальчиком, и на этом всё успокоилось. Граф Аугсберг расширил сферу подношений и стал снабжать своей продукцией и прокурора Герасимова, и, естественно, генерал-губернатора Пассека. Мало того, граф учредил для генерал-губернатора «пансион» в размере 360 рублей в год, о чём Пассек пишет в своих мемуарах без тени всякого смущения.

Аналогичные сцены с винокурением происходили повсеместно по всей территории Российской империи. Владимирский губернатор И.М.Долгоруков, как и Пассек, тоже пытался навести хоть какой-то порядок в винных откупах, но, несмотря на отсутствие склонности к спиртным напиткам, которой был подвержен Пассек, успеха не имел. Чиновничество стояло стеной, покрывая преступления своих коллег, и откровенно плевало на единичные и робкие попытки губернаторов и генерал-губернаторов положить конец их беспредельному воровству.

Современному читателю трудно представить себе Россию конца XVIII – начала XIX века с её стихийными бедствиями и незащищённостью от «прилипчивых» болезней типа чумы, тифа и кори, регулярно навещавших страну и уносивших тысячи жертв. Медицина и санитария стояли на низком уровне, как, впрочем, и в других странах, а культурный уровень населения тоже оставлял желать много лучшего.

Вот как описывает доктор Дримпельман эпидемию чумы, посетившую Херсон в конце 1790-х гг. На борьбу с чумой правительство в помощь местным властям56 отправило из Петербурга команду медиков, которым предстояло преодолеть 1800 вёрст, прежде чем добраться до места назначения.

За несколько вёрст до Херсона взору приехавших врачей предстали поднимавшиеся к небу и заслонившие солнце зловещие клубы дыма и пара. Повсюду лежали кучи мусора, которые нужно было поддерживать в состоянии горения. Дым и испарения считались одним из важных методов против распространения заразы. Но всё это нисколько не помогало, пишет Дримпельман, чума в Херсоне продолжала свирепствовать.

Разместив команду приданных ему медиков, моряков и рекрут по квартирам, Дримпельман отправился осматривать город и в устроенный в двух верстах от него карантинный лагерь. Чума уже унесла жизни нескольких врачей. В лагере находились несколько сотен страдающих больных, которым помочь уже было нельзя. Все они были обречены на мучительную смерть. Спустя некоторое время все молодцы-рекруты, прибывшие в Херсон здоровыми, умерли. В городе как раз появились великолепные сочные и дешёвые дыни, арбузы и огурцы. Наевшись их, солдаты заболели диареей, а в сочетании с чумными бациллами это означало истощение организма и верную смерть.

И врачи, и больные размещались в карантинном лагере в землянках. Для доставки больных в лагерь и для подбирания трупов на улицах города использовались команды из каторжных заключённых. Впереди команды один из каторжников нёс белый флаг, так что встретившиеся прохожие могли увидеть их и свернуть в сторону. Каторжники отвозили трупы за город, обливали их известью и закапывали в землю.

Дримпельман держался два месяца, а потом болезнь настигла и его. У него началась головная боль, он потерял аппетит, и во всём теле наблюдалась слабость. На второй день опухли железы, и доктор понял, что заболел чумой. Он приказал вскрыть железы, с тем чтобы гной мог выйти наружу, и этим спас свою жизнь.

Действие чумы было мгновенным. Живший в одной землянке с Дримпельманом хирург лёг спать здоровым, а утром его нашли в постели мёртвым. Дримпельман пишет, что неоднократно подтверждалось следующее наблюдение врачей: чаще всех чумой заражались люди, испытывавшие перед ней страх. Меньше всех умерло, казалось бы, обречённых на смерть каторжников. Жители города, изолировавшие себя в домах, всё равно умирали и довольно часто по сравнению с другими.

Чума в Херсоне свирепствовала два года, а потом так же неожиданно кончилась, как появилась. Оставшихся в живых карантинных выпустили на волю, предварительно вытерев их уксусом. Всю одежду их предали огню, и власти выдали им бесплатно тулупы, рубахи, штаны, чулки и некоторую сумму денег в знак компенсации за понесённые им во время чумы убытки.

Подготовка к освобождению крестьян от крепостной зависимости сопровождался самыми нелепыми слухами и поступками. Волю ждали, о ней везде говорили, о ней ходили самые нелепые слухи. Н.А.Крылов приводит рассказы поволжских крестьян о том, что царь посылал волю в бочках с икрой, но господа не дадут её попробовать крестьянам и съедят всё сами. Пробовал царь послать волю крестьянам тайно, но помещики её задерживали на дорогах и не пропускали до места. Нашлись очевидцы, утверждавшие, что видели, как волю везли в Уфу и в Пермь на пяти тройках, а ямщики говорили, что в Казани она уже получена. 9 марта прошёл слух, что волю раздавали в Симбирске с соборной паперти. Потом прошёл слух, что один торговец из Спасска привёз листик воли с ярмарки и не хочет её продать даже за тысячу рублей. Торговец был смышлёный мужик: он припечатал листик к иконе и показывал её городничему, исправнику и другим господам, а они только руками всплеснули – украсть-то её никак нельзя!

Министр внутренних дел П.А.Валуев (1861—1868) в своём дневнике 5 марта 1861 года подтвердил, что народ был сильно разочарован реформой, которая окончательное и полное вступление закона откладывала на 2 года. Когда в Симбирске было официально объявлено о переходном двухгодичном периоде, в течение которых мужчины должны были по-прежнему работать на помещика, а от барщины освобождали только женщин, заговорили о том, что «мужичью волю» господа украли. Отправлялись ходоки на её поиски. Народ был так взбудоражен, что даже самые разумные старики становились легковернее детей. Впрочем, пишет Крылов, недоверие к господам дворянам у крестьян было сильнее всего.

В уездах «волю», т.е. сброшюрованные в толстую книгу положений манифеста от 19 февраля 1861 года, раздавали в руки отдельно помещикам и крестьянам. Крылов пишет, как крестьяне пошли со своим экземпляром книги к попу, чтобы перед чтением её отслужить молебен. Потом они пошли к местному грамотею. Читать крестьянин умел и каждое слово вроде бы понимал, но смысл предложений от него и от слушателей ускользал. Написано всё было суконным бюрократическим языком. Разъяснить крестьянам суть изложенного было некому – ведь господам они не верили, а даже грамотным крестьянам «барская» грамота была не понятна. Во избежание недоразумений симбирский губернатор запретил без дозволения начальства читать книгу крестьянам. Эта мера возбудила новые толки: значит, в книге было что-то такое, что начальство желало бы скрыть от народа. Книгу стали тайно показывать всяким «знающим» людям, слухи накручивались на другие слухи, и начальство было просто не в состоянии с ними справиться.

В с. Бездны Спасского уезда нашёлся сектант Антон Петров, который своё умение читать обратил в свою пользу, превратившись в единственного человека во всём уезде, который «правильно» понимал царский манифест. Народ к нему валил толпами, а когда уездное начальство попыталось взять Петрова, к нему крестьяне выставили стражу с топорами и никого к нему не подпускали. Предпринятые властями шаги только утверждали крестьян в мысли, что господа их обманывают. Петров вообще вообразил себя святым.

Казанский военный губернатор П.Ф.Козлянинов (1858—1863) сидел в Казани и о положении в Спасском уезде представлял плохо. Слышал, что там крестьяне бунтуют, а каково было истинное положение там, он не знал. Но рассудил так: раз бунтуют, надо выслать солдат. Когда прибывшие в Бездны солдаты взяли ружья на изготовку и стали целиться в крестьян, сгрудившихся вокруг избы, в которой сидел Петров, чей-то голос прокричал:

– Не бойтесь! Вас пужают!

К народу вышел с крестом священник и попросил всех покаяться и разойтись, но кто-то снова крикнул:

– Не слушайте его! Он подкупной

Потом перед людьми выступил воинский начальник, за ним – исправник, потом со слезами на глазах снова говорил священник, но толпа никого слушать не хотела и выдавать Петрова не хотела. И тогда совершилось то, что должно было совершиться. Солдаты не «пужали» – они стали стрелять боевыми патронами. Петрова схватили и отвезли, куда надобно. Но злоба крестьянская на господ от этого нисколько не уменьшилась.

На губернскую сцену в это время стали выходить т.н. мировые посредники. В соответствии с положениями манифеста, мировые посредники должны были разрешать поземельные споры, возникавшие между крестьянами и помещиками. Институт мировых посредников, выполнив свою роль, был упразднён в 1874 году.

В одной деревне Казанской губернии возникли недоразумения, подобные вышеописанным. Туда заявилась воинская команда во главе с полковником, который приказал позвать уполномоченных от крестьян и сразу стал на них кричать:

– Бунтовать вздумали! Запорю! На колени!

Некоторые из уполномоченных по привычке стали опускаться на колени, как вдруг один из мужиков сказал, чтобы они этого не делали. Это ещё больше распалило полковника, он вышел из себя и приказал схватить смутьяна и принести розги.

В это время из избы вышел мировой посредник. Он только что вступил в должность и появился в деревне вместе с воинской командой. Он увидел, как старого крестьянина раздевают и готовят к порке и мигом уразумел, что произошло. Он подошёл к полковнику и спокойным голосом сказал ему, что местные помещики не велят своим крестьянам становиться на колени, спросил, за что решили наказать старика и попросил не наказывать его.

– Спросите его сами! – предложил полковник.

– Ты что такое сказал? – спросил старика мировой посредник.

– Глуховат я, батюшка, не слышу.

Вопрос повторили громче, и старик признался, что он сказал, чтобы народ не становился на колени.

Крылов пишет, что розги тут же убрали, и инцидент был мирно улажен. В применении силы никакой нужды не оказалось. Мировой посредник отлично уладил весь конфликт.

Губернская жизнь не могла обходиться без курьёзных происшествий, во-первых, из-за сильного противоречия между провозглашёнными целями и реальной провинциальной действительностью и, во-вторых, благодаря эксцентрическим личностям, заполнявшим чиновничий аппарат и зачастую не обладавшим достаточной компетентностью в делах.

Курьёзы начались в самом начале губернской жизни.

Казанский губернатор и ближний воевода Пётр Матвеевич Апраксин (1708—1713) в мае 1711 года отправлялся в поход «для искоренения» кубанских татар. 30 мая, добравшись до Царицына, он стал печалиться, что оставил своё место пустым. Он начал думать, кого можно было оставить вместо себя в Казани, и никого не придумал, кроме своего 4-месячного сына Алексея. Он тут же написал указ «в такой силе, что он оставляет сына своего четверомесячна Алексея Апраксина наместником… Для малолетства его определил к нему старых своих слуг, которым приказал, чтоб его именем всякие дела отправляли». Извещение об этом сделали казанским жителям «на публичном месте», в присутствии самого «наместника», которого приказано было «при том держать под одеялом» – вероятно, чтобы не простудился.

Новый наместник исполнял губернаторские обязанности вполне исправно, и губернская машина крутилась обычным ходом, и возвратившийся из похода папаша объявил сынку всенародную благодарность. Для этого «наместника» мамка вынесла в палату под одеялом, дабы он не «испужался» народа. Но экс-наместник всё-таки заплакал, и Пётр Матвеевич был объяснить народу:

– Вот-ста, смотрите, какое у меня умное дитя: обрадовался мне и плакать стал.

Подчинённые наместника решили польстить начальнику и сказали, что ребёнок весь в своего отца.

– Да не в кого же де-ста быть, что не в нас, Апраксиных! – ответствовал польщённый отец61.

Вятский наместник Степан Данилович Жихарев (1780—1785), дед известного автора «Записок» Жихарева С. П., волею судеб и невежества стал волшебником, способным возвращать к жизни умерших. Всё началось со смерти жены богатого вятского купца, умершей при родах, так и не разрешившись младенцем. Наместнику доложили, что, несмотря на жаркое лето, никаких признаков разложения тела мёртвой купчихи не наблюдается. Степан Данилович поспешил лично удостовериться в этом.

Между тем местные церковные служители спешили с похоронами, получив от купца жирную мзду. Жихарев приказал вызвать лекаря. Лекарь явился с инструментами, чтобы произвести вскрытие тела. Купец и родственники воспротивились этому и лекаря прогнали. Ему тоже дали денег, а тело умершей поставили в церкви, отпели там, как положено, заколотили гроб и понесли на кладбище.

Опустить гроб в могилу не успели, потому что на сцене опять появился Жихарев с солидной свитой. Он приказывает гробовщикам открыть крышку гроба, а лекаря, уклонившемуся от исполнения своего долга, если он не оживит купчиху, обещает положить в гроб и живым закопать в землю. Он приставляет к похоронной команде и несчастному лекарю караул и заявляет, что они не получат ни есть, ни пить, пока не вернут умершую к жизни.

И произошло чудо: купчиха ожила и благополучно разрешилась младенцем. Но лучше бы она этого не делала: за наместником прочно закрепилась слава человека, способного оживлять мёртвых. От желающих воспользоваться его талантом не стало отбоя. Кто бы в губернии не умер, тотчас в приёмной Жихарева появлялись ходоки и просили совершить чудо:

– Ваше превосходительство, прикажите лекарю оживить покойника!

Естественно, Степан Данилович просил уволить от такой чести, но ему не верили. Люди говорили, что он отказывался не потому, что не мог, а потому что не хотел уважить. Разуверить их в обратном он так и не смог, и был вынужден попроситься в отставку62.

Рязанский губернатор А.С.Шишков (1801—1806) в феврале 1803 года получил рескрипт императора Александра I вот такого содержания: «Дошло до сведения моего, что судится в Рязани рязанский голова Истомин за произнесение им в пьянстве, что он рязанский государь. Я повелеваю прекратить сие дело и Истомина от суда учинить свободным, но от должности рязанского головы… отрешить, а на место его избрать другого достойнейшего». Рескрипт контрассигновал министр юстиции Г.Р.Державин.

Истомину повезло: живи он на лет 20—30 раньше, не сносить бы ему головы настоящей. Император Александр находился на пике своих либеральных мечтаний и к такого рода самозванцам относился снисходительно.

Во Владимирской губернии был Спасо-Ефимьевский монастырь, известный в начале XIX века теми, что в нём содержались государственные преступники из числа дворян. Так, при вступлении в должность губернатор Долгоруков в 1802 году обнаружил в монастыре заключённого барона Аша, наказанного ещё Екатериной II за то, что он отказался принести ей присягу. Потом барона удалось освободить из заключения, и он некоторое время в качестве приживалы жил в доме губернатора.

И при Александре I монастырь продолжал пополняться новыми арестантами. В 1803 году Долгоруков получил рескрипт о заключении в монастырь ярославского помещика генерал-майора Побединского, своего бывшего начальника во время службы в гвардии. Побединского осудил дворянский суд за якобы жестокое его обращение с крестьянами, но ознакомившись с делом и проконсультировавшись с Державиным, тогдашним министром юстиции, Долгоруков пришёл к выводу, что Побединский злодеем не был, а стал жертвой интриг своих врагов и неправосудия.

В 1805 году во Владимир приехал известный скульптор Филадельфи, и губернатор Долгоруков соблазнился возможностью увековечить себя в скульптуре. Начинать нужно было со снятия с лица маски. Скульптор прибыл в дом губернатора со своей женой, которая должна была замесить в корыте раствор алебастра. Рядом с комнатой, где всё это происходило, на всякий случай находился гувернёр губернаторских детей немец Венц, который, как с юмором пишет князь Иван, «ожидал новой моей рожи нетерпеливо». И вот Филадельфи «начал кидать» на обвязанного по рукам и ногам Ивана Михайловича «глыбы своего тёплого состава». Алебастр, залепивший рот, нос и уши, «поспел», т.е. стал застывать, а бедный губернатор – задыхаться, потому что скульптор то ли в спешке, то ли ещё по каким причинам, забыл вставить ему соломинку в рот или нос. Иван Михайлович в панике стал метаться, извиваться всем телом и мычать, и если бы Филадельфи не поторопился сделать отверстия в маске и снять её с лица, князь отдал бы Богу душу. Но искусство всегда требовало жертв!

Потом скульптор ещё долго работал над маской, вставил ей глаза, приделал к голове туловище, руки и ноги и получилась «кукла», совершенно похожая на оригинал. Скульптор был в некотором затруднении при выборе волос на голову «куклы». Выручила жена штаб-лекаря, у которой волосы оказались такого же цвета, как у её оригинала и которая отрезала свой шиньон и отдала его в жертву кумиру.

Когда скульптуру одели в вицмундир, усадили за стол, а в руку вставили перо, то сходство стало ещё более поразительным. Многие посетители, входя в губернаторский кабинет, принимали «куклу» за Ивана Михайловича, кланялись ей, вытягивались в струнку и ждали распоряжений. Женщины пугались скульптуры как привидения. «Эта штука стоила мне сто рублей», – вспоминает оригинал, – «но …я бы не взял десяти раз столько, чтобы ещё такие минуты ощутить».

Потом «куклу» князь вместе со своим домом сдал во владение владимирской гимназии. «Её там обломали, разбили, ободрали, испортили, и где она теперь… не знаю», – заключает мемуарист историю со своим скульптурным изображением.

Ю.М.Лотман приводит интересный эпизод, связанный с соблюдением этикета в отношениях между царскими чиновниками. Некий сенатор, приехавший с ревизией в губернию, в которой губернатором происходил из рода Мамоновых, вместо положенного «Милостивый государь!» обратился к губернатору с фразой «Милостивый государь мой!». Оскорблённый до глубины души губернатор своё ответное письмо сенатору начал словами: «Милостивый государь мой, мой, мой!», подчеркнув тем самым неуместность употребления притяжательного местоимения в официальном обращении.

Чем только не приходилось заниматься губернаторам! Вот тому же Ивану Михайловичу надлежало примирить двух губернских чиновников: прокурора Бута и майора гарнизонной роты Бедрицкого. Майор в пьяном виде разгулялся, а прокурор Бут дал ему пощёчину. Скандал в благородном городе Владимире! Губернатор сразу же попытался помирить поссорившихся, но потерпел неудачу. На помощь ему пришёл петербургский сенатор и Александровский кавалер Неплюев, специально посланный во Владимир для разбора этого дела. «Важное поручение!» – иронизирует Долгоруков в своих мемуарах.

Неплюев не был гением, пороха не изобрёл, и решил действовать прямо и смело. Он взял с собой Бедрицкого, губернатора и первых чиновников губернии и отправился на дом к Буту. Бут страдал от ревматизма и лежал в постели, когда к нему заявилась эта представительная делегация. Сенатор приблизился к кровати, и «измождённый губернатор, как после похода витязь, приподнялся и сидя на перине», выслушал напутствие Неплюева. Потом Бут протянул руку Бедрицкому и попросил у него прощения, «и Бедрицкий, как старый драбант, всемилостивейшее простил его». Майор стал было вспоминать о том, как он получил прокурорскую пощёчину, но Неплюев «прекратил его красноречие» и выгнал его прочь из дома. Потом все поехали к обедне к архиерею, а вслед им по улицам раздавался шёпот: мир, мир между Бедрицким и Бутом! Было зачем приезжать заслуженному сенатору в благородный город Владимир!

– Вот какова моя пощёчина, – долго хвастал потом майор Бедрицкий, – сенатора прислали заставить Бута повиноваться!

В 1831 году в Иркутске взбунтовался архиепископ Иреней. Он и раньше отличался экстравагантными выходками, но всё это ему как-то сходило с рук. На сей раз его отрешили от должности и решили отправить на успокоение в вологодский монастырь. Иреней оказал при этом сопротивление и неповиновение, что и дало повод для квалификации его поступка как бунт. Генерал-губернатор Восточной Сибири А. С.Лавинский (1822—1833) был вынужден направить об этом происшествии подробный рапорт Николаю I.

Согласно возникших вокруг его имени мифах, Иреней ещё двумя годами раньше «отметился» в Пензе, когда туда должен был якобы приехать Николай I63. Весь город чистился и приводил себя в порядок. Полицмейстер, объезжая город, обнаружил, что архиерейский дом, один из самых представительных зданий города, стоявший на главной площади, был весь загажен голубиным помётом. Полицмейстер по поручению губернатора Ф.П.Лубяновского (1819—1831) поехал к архиерею Иренею и попросил его почистить и выбелить.

– А для какой потребы нужно губернатору, чтобы почистили и побелили мой дом? – поинтересовался Иреней.

– Как – для какой? – удивился полицмейстер. – Да разве вашему преосвященству неизвестно, что на днях в Пензу пожалует государь император!

– Слышал, но не вижу причины, по которой мне следует чистить и белить дом.

Полицмейстер ответил, что государь император непременно проедет мимо архиерейского дома и увидит на нём «всю мерзость».

– Так, стало быть, губернатор желает, чтобы никакой мерзости бы не было во время бытности государя в Пензе? – ехидно спросил архиерей.

– Об этом и спрашивать нечего, – простодушно пояснил полицмейстер.

– Но, после этого где же будешь ты в это самое время?

– Разумеется, что я буду встречать государя вместе с губернатором и прочими властями, – не без гордости ответил полицмейстер.

– Ну, при таком случае, когда ты, высшая мерзость нашего города явишься перед лицом государя, то скажи губернатору, что мне не для чего чистить и белить свой дом, потому что мой дом втрое, вдесятеро чище тебя был, есть и будет.

При этих словах Иреней повернулся и ушёл.

Не будем вдаваться в глубокие рассуждения о пользе или вреде доносительства. Всё зависит от конкретных обстоятельств, побудивших человека прибегнуть к этому испытанному средству, чтобы обратить внимание властей на непорядок в управлении государством. Очевидно, что донос возникает тогда, когда власти и начальство либо потворствуют совершению преступлений, либо не замечают их, либо не принимают мер по тревожным докладам своих подчинённых и даже преследуют тех, кто высказывает в их адрес критику. В любом случае виновато начальство, неудовлетворительно выполняющее возложенные на него функции и своими действиями создающее атмосферу доносительства, и донос в таком случае морально оправдан. По укоренившейся советской традиции такой донос можно назвать сигналом.

Приводим один из таких сигналов, который был подан каргопольским уездным стряпчим Львом Посниковым 9 мая 1805 года Олонецкому губернскому прокурору С.Е.Тимирязеву. 4 мая Посников, услышав пушечные выстрелы, поспешил к городничему Борисову. Городничий объяснил, что те выстрелы «чинятся против дома каргопольского уездного казначейства… господином нижнего земского суда дворянским заседателем Рожновым» и что Борисову не удалось «воздержать Рожнова от того предприятия». Пальба продолжалась всю ночь, поэтому Посников счёл своим долгом донести об этом событии в Петрозаводск.

Что ж, и правильно сделал, скажем мы. Последователи Рожнова живы до сих пор и вполне безнаказанно нарушают покой граждан не только в новогоднюю ночь, но и тогда, когда им вздумается.

Другое дело, когда доносчик в первую очередь пытается выслужиться перед властью или «подсидеть» не понравившегося ему начальника. Такому доносу, даже если он и влечёт за собой позитивные результаты, оправдания быть не может. Кстати, такие доносы зачастую бывают ложными, а лжедоносчику на Руси полагался первый кнут.

Дубасов сообщает, что во времена Павла I в Тамбовской губернии сильно развилась тяга к доносам и ябедничеству. Губернатор Иван Петрович Бахметев, войдя в должность, обнаружил этот недостаток в своих подчинённых и доложил о нём в Петербург генерал-прокурору Обольянинову: «Отставные приказные служители, составляя собой довольное число, занимаются только праздностью… они подущают всех на просьбы, несоответственные ни справедливости, ни закону, ниже порядку. Не ограничиваясь писанием просьб в здешние места, они подвигают …на посылание подобных в С.-Петербург и тем составляют одну ябеду. Сие же люди… тем несноснее, что они поведения нехорошего и не имеют уже способности к статской службе». Сам Бахметев особыми деловыми качествами не отличался и написал свою жалобу в надежде заранее получить «индульгенцию» на неспособность к управлению Тамбовским краем. В ответ Обольянинов посоветовал ему усилить контроль за действиями своих подчинённых. Мудрый совет, однако!

О многообразии стоящих перед губернатором задач говорить не приходится. Бессарабскому (кишинёвскому) военному губернатору П.И.Фёдорову (1834—1854), к примеру, пришлось заниматься сохранением памятника старины от нашествия т.н. антиквариев, а попросту говоря – от всякого рода кладоискателей и любителей старины. 30 марта 1843 года Павел Иванович получил от председателя казённой палаты Каменец-Подольска статского советника А. Ключарёва письмо, в котором тот сообщал о покушении нелегальных антиквариев на Городищенский монастырь. Эти любители старины обманом и подкупом монахов растаскивали древности, что не могло не возмутить благородного сердца статского советника. Было ли душевное движение Ключарева искренним, можно судить по следующему отрывку из его письма:

«…Не мог я терпеливо выслушать неблагомеренного покушения и в уме своём воскликнул: напишу о сём покровителю бессарабских древностей, его превосходительству, да отвратит он злонамеренный ков! За что наше возьмут чужие, когда в Одессе есть и своё общество, и свои антикварии?»

Ключарев нижайше просит Фёдорова не гневаться на его решимость и смелость довести до сведения губернатора информацию о разграблении монастыря. Он явно хотел угодить высшему начальству, зная, что обращается не по адресу. Тем не менее, Павел Иванович отреагировал на «сигнал» и переадресовал его кишинёвскому архиерею Дмитрию (Сулиме).

Какую нелепую ситуацию мог создать донос, свидетельствует рассказ нашего знакомца владимирского губернатора Долгорукова.

В 1808 году некто, минуя губернатора, донёс непосредственно в Петербург, что в городе Муроме орудует шайка, занимающаяся изготовлением фальшивых денежных ассигнаций. Доносчик мотивировал свой поступок интересами государства. Петербург среагировал мгновенно и направил в Муром губернского секретаря Маковецкого. Маковецкий, не уведомив о своём задании губернатора, выдавая себя за провиантского офицера, предъявил свои полномочия муромскому исправнику и рьяно взялся за расследование, арестовывая всех, кого попало, и выбивая из арестованных показания с применением физического воздействия. В инструкции, полученной Маковецким от министра внутренних дел А.Б.Куракина, предписывалось проинформировать Долгорукова только в том случае, если ему удастся получить подтверждение указанному злоупотреблению.

В провинции шила в мешке не утаить, так что «секретный» следователь Маковецкий скоро был «расшифрован» – муромский городничий тайком проинформировал о нём губернатора. Губернатор был шокирован: выходило, что министр Куракин не доверял ему, послав Маковецкого во Владимирскую губернию с секретным заданием, во-вторых, министр грубо нарушил закон, категорически запрещавший такого рода следственные рейды, и в-третих, применение Маковецким во время дознания пыток и избиений затрагивало компетенцию губернатора, и спрос за это могут предъявить ему, а не губернскому секретарю Маковецкому.

Скоро и сам Маковецкий «прискакал» к Долгорукову и предъявил ему свои полномочия, в которых о побоях по отношению к подозреваемым, естественно, ничего не говорилось. Не доложить о грубом нарушении закона губернатор не мог, и направил Куракину соответствующие донесение, в котором спрашивал, допускать ли ему и дальше карательные методы Маковецкого или положить им предел.

Куракин доложил письмо Долгорукова Александру I, а потом, как будто только что свалился с неба и будто вовсе не он тайно направлял Маковецкого в Муром, в своём ответном письме спрашивал, почему он, Долгоруков, «допустил Маковецкого к пристрастным допросам, и в чём они состояли».

Пока Долгоруков пытался доказать министру, что он – не верблюд, Маковецкий «успешно» закончил следствие и в сопровождении примерно полусотни фальшивомонетчиков и свидетелей собирался отправиться в Петербург, где его ждали повышение в чине и орден. И тут Куракин выкидывает новый «фокус»: он отменяет решение о вывозе владимирских фальшивомонетчиков в столицу и предписывает Долгорукову отдать под суд всех выявленных Маковецким преступников. Губернатор снова в шоке: он знает, что все судебные дела тут же рассыплются, потому что все фигуранты дела заявят, что признательные показания ими были даны под пытками. До него доходят сведения о том, что Маковецкий награждён орденом за то, что «хорошо дерётся». Наконец Куракин предписывает губернатору, чтобы он с уже обличённых преступников никаких показаний больше не брал, а пока держать их в каталажке без суда.

Занятия литературным трудом, даже если литератором являлся высокопоставленный царский чиновник, могли иметь для него непредвиденные последствия. В 1791 году председатель колыванской64 уголовной палаты надворный советник Семён Шалимов направил в сенат донос на колыванского вице-губернатора и председателя казённой палаты Ахвердова за то, что последний в оскорбительной форме охарактеризовал деятельность указанной уголовной палаты и его председателя. Оскорбительная форма заключалась в том, что Ахвердов сочинил пьесу, в которой в художественной форме дал свою оценку злоупотреблениям, обнаруженным им в уголовной палате.

Сенат предпринял попытку примирить Шалимова с Ахвердовым, но в последний момент председатель уголовной палаты пошёл на попятную и предпочёл бомбардировать сенат новыми доносами. Сенат направил в Колывань своего представителя для расследования дела на месте, который пришёл к выводу о безосновательности доносов Шалимова, потому что в пьесе Ахвердова ничего оскорбительного для чести и достоинства Шалимова не оказалось. Впрочем, сенат разрешил конфликт в духе пророка Соломона: он постановил, чтобы Шалимов прекратил свои доносы, а Ахвердов – отказался от написания пьес с критикой местных чиновников.

В 1888 году в Приморскую область (столица Владивосток), входившую в Приамурское генерал-губернаторство, военным губернатором был назначен генерал-майор Павел Фёдорович (Фридрихович) Унтербергер (1842—1921), который проработал на этом посту около 9 лет и внёс весомый вклад в становление гражданской власти на вверенной ему территории, в заселение края переселенцами, в создание Уссурийского казачества и в экономическое и военное развитие Дальневосточного края в целом.

Портрет Павла Федоровича Унтербергера в казачьем мундире (художник Карелин).

Военный губернатор совмещал обязанности военного и гражданского управления области и назначался именным высочайшим указом по военному министерству. Павел Фёдорович одновременно являлся и высшим казачьим начальником области. В его распоряжении находился управленческий аппарат в составе 57 человек, что с учётом огромного объёма задач, стоявших перед губернатором и огромной территории области, на которой свободно могли разместиться Дания, Германия, Австрия и Франция, было явно недостаточно. Годовой бюджет этого аппарата составлял тогда всего 54.500 рублей. Приобретя сначала опыт работы военным инженером, Унтербергер хорошо изучил подведомственную ему территорию и успешно справлялся со своими губернаторскими обязанностями.

О том, как проходил один рабочий день губернатора, даёт нам представление его интересное письмо к матери в Дерпт65, которое он написал в 1893 году. Мы приводим его полностью с некоторыми орфографическими изменениями из книги Дубининой:

«Во сне я слышу два длинных гудка – это пароход ˮНовикˮ, который готов начать свой поход вдоль побережья, а значит должно быть 7 часов утра. Я встаю и иду в соседнюю небольшую детскую комнату, где маленькая Эрна уже проснулась, потягивается в своей колыбели и радостно смотрит на меня. Я иду в следующую, большую детскую комнату, но там я вижу, что служанка подметает комнату, и что маленькая Элла66 уже убежала, и слышатся её громкие крики в столовой, где фрейлейн Хирш занята приготовлением чая и кофе. Я возвращаюсь в спальню, умываюсь и направляюсь в столовую, где я приветствую фрейлейн Хирш словами ˮдоброе утроˮ, обращаюсь к маленькой Элле, которая протягивает ко мне ручки и делает непроизвольный книксен. Сразу же она начинает громко кричать ˮКа! Ка! ˮ, иногда произносит целое слово ˮкашаˮ…

С помощью пневматического звонка слуга вызывается с первого этажа наверх и получает заказ доставить кашу. Прежде чем её принесут, просматриваю, если это четверг или воскресенье, газеты. Наконец появляется каша, и маленькая Элла подбегает к столу и кричит попеременно: ˮКа! Каша! ˮ…

Во время ˮкрупяного пира» сверху сначала появляется Петер67, делает утренний поклон и пьёт приготовленный холодный чай (горячий он не любит) с белым хлебом и мёдом. Вскоре после этого появляются Гори и Маня68. Гори обычно не позволяет Элле бурно себя целовать, из-за чего она возмущённо кричит ˮГока-кока! ˮ Петер отправляется в гимназию.

Из наших окон мы видим бухту, приходящие или уходящие корабли. Сейчас бьёт 8 часов. Можно отчётливо слышать, как доносится до нас музыка с адмиральского корабля и видеть, как одновременно поднимаются флаги на всех кораблях. Звучит гимн и какой-нибудь марш. Этим церемония заканчивается. С заходом солнца вместо гимна играют ˮКоль славенˮ.

После чая дети спешат в сад играть. Иногда я спускаюсь вниз, чтобы посмотреть, всё ли в порядке, и в саду сорвать несколько ягод. Потом я направляюсь в конюшню и во двор. Часто я не успеваю даже туда дойти, т.к. какие-нибудь дела или телеграмма вынуждают меня задержаться.

Бьёт 9 часов. Вскоре звучит звонок в передней и появляется слуга с сообщением:

– Ваше превосходительство, господин полицмейстер пришёл.

Направляюсь в приёмную, и начинается обычный рапорт о сиеминутном положении в городе. Называется число людей, задержанных полицейским патрулём ночью, в большинстве пьяных. Затем: найден труп китайца с признаками насильственной смерти. Назначено расследование. Обнаружены 2 случая дифтерии в городе: у ребёнка шофёра из матросского квартала и у пассажира, прибывшего на пароходе ˮМоскваˮ. На мой вопрос, был ли сразу же введён карантин и вывешен ли жёлтый флаг, получаю положительный ответ. Приказываю немедленно в газетах предупредить жителей, что если они почувствуют боль в горле, должны сразу же обращаться к врачу. ˮПозаботьтесь о том, чтобы никаких контактов не было с теми, кто в зоне карантина. Это приказ! ˮ

Полицмейстер уходит, и я направляюсь в свой кабинет, где мне надо закончить письмо и отпечатать несколько фотографий. Затем направляюсь в столовую, где у стола с кофе сидит Эмми69, а на коленях у неё – Элла, которая энергично и много повторяет ˮбу-ка, бу-каˮ (булка) до тех пор, пока не получает печенье или кусок белого хлеба. Она наш общий центр, вокруг которого всё вращается. По-видимому, она станет блондинкой и притом единственной, т.к. у всех других детей волосы тёмные, особенно у Гори.

– Ваше превосходительство одна дама хочет вас видеть.

Это сообщает мне денщик.

– Зови её наверх.

Я выхожу из кухни, и на пороге появляется дама около 40 лет с тремя маленькими детьми.

– Чего вы хотите, дорогая?

– Ваше превосходительство, сжальтесь надо мной, прикажите моему мужу, чтоб он оставил меня в покое. Он пьянствует всё время и бьёт меня и детей.

– Как вас зовут?

– Анна Кошкина. Я зарабатываю свой хлеб сама. Работаю прачкой у Бабинцева и получаю 13 р. в месяц. Муж работает в порту, пьёт изо дня в день, а потом ещё требует у меня денег.

– Были ли вы в полиции?

– Была. Он много раз был задержан, но это не помогло.

Я по телефону приказал полиции, чтобы на следующее утро ко мне прислали этого мужчину. Попросил между тем, чтобы детям дали что-нибудь поесть.

Не проходит 10 минут, как снова:

– Ваше превосходительство, там один китаец, он хочет вас видеть.

– Ты ему сказал, что я каждый день в половине 12-го в администрации губернатора принимаю?

– Сказал, но он хочет, чтобы вы его приняли безотлагательно.

– Ну, хорошо, пусть поднимется!

Появляется китаец, который на ломаном русском языке объясняет, что городская комиссия сегодня его киоск (будку) без всякой причины закрыла. С трудом удаётся мне ему объяснить, что в таком случае он должен жаловаться в городскую думу.

Вернувшись в кабинет, вижу я, что отпечатки с негативов стали слишком чёрными. Нечего делать – я кладу новую бумагу.

Раздаётся звонок из передней. Денщик появляется и сообщает:

– Командир 9-го батальона!

– Проси его в маленькую гостиную.

Сцена приветствия. Это вновь прибывший полковник, который наносит официальный визит. Интересуюсь, где служил ранее, какое впечатление на него произвёл Владивосток и т. д. Через четверть часа его визит заканчивается.

Между тем снова приносят визитную карточку. Бывший английский капитан из Гонконга привёз для меня рекомендательное письмо нашего посланника из Пекина. Это требует дружественного приёма, который я непременно дам. Во время разговора выясняется, что капитан Муррай – заядлый охотник, он взял отпуск, чтобы приехать к нам, и просит у меня поохотиться в местах между Николаевском и п. Ольга. Я даю ему разрешение и одновременно сообщаю, что сегодня идёт корабль в Императорскую Гавань, чтобы доставить древесину: не хочет ли он воспользоваться этим удобным случаем, чтобы познакомиться с районом охоты. Он с радостью воспринял это и распрощался. (Позже я слышал, что ему там повезло и на обратном пути он выразил мне свою благодарность через Эмми, т.к. я отсутствовал тогда в городе).

Около 10 часов я завтракаю в спешке, хватаю шпагу и шапку и пешком спешу в администрацию губернатора. Швейцар распахивает большую стеклянную дверь, берёт мой плащ. Я поднимаюсь по лестнице и вхожу в зал, где я обычно работаю. На столе лежит гора бумаг для подписи и ещё одна – входящие документы. Из последних выделяю наиболее важные, прочие посылаю для просмотра вице-губернатору. Входящие телеграммы я обычно беру домой и приношу их на следующее утро в администрацию, что бы принять необходимые решения. Просмотр отдельных документов занимает обычно 1,5– 2 часа. Затем читаю и подписываю исходящие документы и телеграммы, что требует ещё большего времени. Сначала идут документы первого отдела: представления к чинам и званиям за выслугу лет, представления к пенсии вдовы, прошения к генерал-губернатору относительно соответствующей административной власти, о финансировании строительства дома для лесника в одном из районов, об учреждении новых должностей и т. д.

Появляется исполнитель:

– Ваше превосходительство, куда прикажете перевезти рыбу, конфискованную на незаконной рыбалке?

Этот охранник защищает побережье от неразрешённой ловли рыбы и морепродуктов.

– Передайте в полицию.

Я дополнительно распорядился, чтобы всё было продано открыто с аукциона.

Теперь я звоню. Появляется дежурный служащий.

– Я прошу к себе инспектора здравоохранения.

Через несколько минут появляется инспектор.

– Господин инспектор, я прошу доложить о санитарном списке с парохода ˮМоскваˮ. Сколько смертельных случаев было во время этой поездки? Я уже слышал об одном случае дифтерии.

– В целом на корабле умерли 47 из 300 детей, которые ехали с каторжанками, а также с женщинами, которые по доброй воле следовали за мужьями.

– Смертность громадная. Прикажите сейчас же составить комиссию под вашим председательством для расследования причин этого, – сказал я и потребовал проследить, нет ли на борту больных дифтерией. Затем я телеграммой осведомляю главнокомандующего острова Сахалин, чтобы он подготовился к приёму инфекционных больных.

Затем я работаю с горой исходящих бумаг второго отделения. Устав от сидения, подхожу к стойке и начинаю там прочитывать и подписывать бумаги. Это бумаги, касающиеся аграрных вопросов: предписание о сельской ярмарке, разрешение на получение строительных материалов в лесу без налогов для крестьян, которые будут поселяться, или для погорельцев, или, наконец для строительства церквей и школ. Далее – разрешения крестьянам для переселения с одного места на другое, ассигнование денег на расквартирование войск, распоряжение о покупке зерна для государства, распоряжение о новом дорожном строительстве и т. д.

Появляется архитектор и кладёт план больницы для экспертизы. Только закончил с этим, появляется дежурный и сообщает, что время приёма пробило, и в приёмной ожидает большое количество посетителей. Я выхожу, приветствую и начинаю по очереди принимать различные заявления.

Просьба о продаже древесины в районе заповедника, где это запрещено.

– Я не могу разрешить. Обратитесь к лесничему, он покажет вам место, где это не запрещено.

Крестьяне низко кланяются.

– Ну, мои дорогие, в чём нуждаетесь вы?

– Ваше превосходительство, руководитель по переселению не выплачивает нам положенных 100 рублей.

– Кто вы?

– Мы рыбаки из бухты Врангеля.

– А, я вспоминаю. Вы уже получили государственную помощь для переезда перед отправкой из Одессы в сумме 700 руб. из 800, вам причитающихся, пропили и прокутили эти деньги, вместо того чтобы вложить их куда надо. Оставшиеся 100 рублей вы не получите до тех пор, пока не исправите положение. Идите.

– У меня прошение на получение заграничного паспорта.

– Хорошо, приходите утром. Паспорт будет подготовлен.

Представитель фирмы Кунста и Альберса:

– Ваше превосходительство, нельзя ли ускорить выдачу распоряжения о выделении денег на строительство прогимназии?

– Я сегодня же отправлю телеграмму об этом, но не обещаю успеха из-за трудностей получить такие средства из государственной казны. Возможно, лучше обратиться к вновь назначенному генерал-губернатору70. Да поможет вам Бог!

Молодая красивая дама с польским акцентом:

– Ваше превосходительство, я хотела бы о своей просьбе тет-а-тет поговорить.

– Будьте любезны, подождите, пока я закончу с другими.

Прошение об утверждении плана для фабрики.

– Это нужно вам скоро?

– Да, ваше превосходительство, я хотел сразу начать работу.

Я обращаюсь к дежурному служащему:

– Пожалуйста, дайте знать районному архитектору, что я прошу его просмотреть план вне очереди.

Еврей жалуется, что полиция требует его выселения из города.

– К сожалению, я в этом не могу помочь. Недавно пришло правительственное распоряжение – не давать евреям разрешения селиться вне определённых для них мест. Данное вам разрешение на 1 месяц истекло.

– По крайней мере, ещё один месяц. У меня маленькие дети, а сейчас наводнение, и нельзя туда ехать. Ваше превосходительство, и сейчас для меня неподходящее время для переезда.

– Хорошо, я распоряжусь, чтобы вам до конца распутицы дали разрешение остаться на месте. Но подумайте: больше отсрочки для вас не будет.

– Ваша милость, мы переселенцы. – Это небольшая группа русских крестьян. – У нас нет ни гроша. Просим ссуду из государственной кассы.

– Вы здесь прописаны в какую деревню?

– В деревню Александровка.

– Есть ли у вас подтверждение вашей нужды от руководителя переселения?

– Да, вот бумага.

– Хорошо, друзья, приходите утром, чтобы получить распоряжение.

Дежурному служащему отдаю я бумаги, которые утром должны быть подписаны, чтобы крестьяне могли уехать, а не сидеть день в городе без необходимости.

Одна просьба о покупке земли.

– Хорошо, я передам на рассмотрение комиссии. Вы получите решение в полиции.

– Ваше превосходительство, сегодня полиция закрыла мой кабак.

– Возможно, к этому были основания?

– Абсолютно никаких, ваше превосходительство.

– Хорошо, оставьте прошение, я изучу его.

Очередь просителей подошла к концу, я обращаюсь к даме, которая хотела поговорить со мной наедине. Прошу её в соседнюю комнату.

– Пожалуйста, садитесь. Чем могу служить?

– Ваше превосходительство, я сюда прибыла на частном корабле к инженеру по транспорту С., который обещал в Одессе на мне жениться и прислал мне на переезд денег. Теперь, однако, выясняется, что он женат, хотя его жена не здесь, и он просит меня занять место экономки. Но я на это не согласна и прошу дать мне денег на возвращение назад.

– Есть ли у вас какой-то свидетель, способный подтвердить, что дело обстоит именно так? Или письмо господина С., где подтверждается то, о чём вы сказали?

– Нет, у меня нет ничего подобного.

– Была ли ваша прежняя жизнь безупречной?

После некоторого колебания:

– Нет, так нельзя сказать.

– Я поговорю с господином С. Но при таких обстоятельствах я боюсь, что мне не удастся чем—нибудь вам помочь.

Я берусь за бумаги 3-го отделения – они все судебные. Сначала очередь судебных приговоров о пересыльных, которыми должен заниматься губернатор. В первое время, когда я занял пост губернатора, это была неприятная обязанность после рассмотрения приговоров писать слова: ˮЯ удостоверяюˮ. Со временем нервы окрепли. Когда приговор нахожу абсолютно справедливым, пишу со спокойным сердцем эти слова. Само собой разумеется, приговор в соответствующем отделе администрации строго перепроверяется, прежде чем он будет представлен мне на подпись. Если возникают различия во мнениях между приговором суда и 3-м отделением моей канцелярии, тогда окончательное решение за мной.

Я ещё не просмотрел эту часть исходящих бумаг, как вошёл дежурный служащий и сообщил, что несмотря на окончание времени приёма, меня хочет видеть служащий телеграфа.

– Позволь ему войти, – ответил я.

Вошёл мужчина 40 лет, примерно моего роста и объяснил по секрету, что я должен распорядиться о выделении группы солдат, что у него есть возможность схватить фальшивомонетчиков. Я спрашиваю, каким образом. Он отвечает, что люди сами сознались.

– Каким образом? – мой следующий вопрос.

– Я живу в то самом доме, – говорит он мне, – и названные преступники живут на нижнем этаже. Я не видел этих людей воочию, но общался с духами, которые мне служат, и они мне помогут подтвердить, даже если вы их не увидите, поэтому я прошу вас, ваше превосходительство, немедленно приказать разместить у меня солдат.

Сейчас понимаю я, что имею дело с душевным расстройством. Я ответил ему, что он должен пойти к прокурору, что я не имею права никого арестовывать. В прокуратуру он не пошёл, а несколькими днями позже был помещён в лазарет.

В подавленном состоянии снова сажусь за бумаги. Здесь распоряжения о выговорах за плохое выполнение службы, объявления о распоряжениях в судебных делах, циркуляры со списками людей и т. д.

Входит вице-губернатор Павленко.

– Уже половина пятого, время заканчивать службу, нельзя всё решить!

– Это правда, Яков Павлович! У меня кружится голова, идёмте домой.

Наиболее важные бумаги я кладу в портфель, и мы спускаемся, позволяем швейцару одеть нас и выходим на улицу. Можно вздохнуть: 20 тысяч входящих и 20 тысяч исходящих бумаг ежегодно часто делают голову горячей, воспламеняют мозги.

Дом – это для меня большой отдых, могу поиграть с маленькой Эллой, подержать на руках маленькую Эрну.

Скоро подали обед. Время от времени случаются небольшие ссоры из-за сладкого между Маней и Гори, как было много лет назад у нас, милая мама, между Машей и Симоном.

После обеда иногда я езжу верхом, обычно не более 50 минут. Вечером я просматриваю принесённые важные бумаги. В половине 9 сообщает слуга:

– Ужин готов!

Дети, Маня и Гори, уже в 8 часов зашли ко мне сказать «Доброй ночи», тау что за вечерним столом собираемся только Эмми, фрейлейн Хирш и я, и редко – Петер, чаще он с детьми в 6 часов пьёт чай. Он любит рано ложиться спать.

После ужина я обычно пишу в кабинете письма или дневник (но нерегулярно). В половине 11 нажимаю звонок, в прихожей появляется казак.

– Ты ужинал?

– Да, Ваше превосходительство.

– Хорошо, закрой входную дверь и иди спать.

– Понял, ваше превосходительство.

Лампы гаснут, я иду в спальню, где Эмми обычно читает, сидя на диване. Скоро мы ложимся спать. И на следующее утро я буду разбужен гудком с ˮНовикаˮ.

Это мой обычный день во Владивостоке. Конечно, бывают дни, которые выводят нас из колеи и приносят изменения».

Возможность прокомментировать рассказ губернатора предоставляем самому читателю.

Россия и в более позднее время открывала новые территориально-административные единицы, в частности на Дальнем Востоке, где управлять огромными территориями в рамках старого административного деления стало трудно и неэффективно. Приамурский генерал-губернатор П.Ф.Унтербергер неоднократно предлагал Петербургу образовать Камчатское областное управление, но столичная бюрократия всё время откладывала решение по этому вопросу, пока, наконец, предложение Унтербергера в 1909 году не нашла решительную поддержку у Столыпина. На фоне хищнической хозяйственной деятельности русских дельцов, но, главным образом, американцев и японцев на Камчатке и прилегающих островах учреждение Камчатской области было весьма актуальным. Первым губернатором в Петропавловск был назначен протеже Унтербергера, в прошлом профессиональный медик, В.В.Перфильев (1909—1912). Продолжая работу Сильницкого по упорядочению рыбного и пушного промысла, Василий Васильевич практически с нуля энергично повёл дело создания на Камчатке инфраструктуры, начального образования, здравоохранения, почты, телеграфа.

Приамурскому генерал-губернатору, наряду с внутренними проблемами края, приходилось заниматься дипломатией и в определённой степени – формированием внешней политики России на Дальнем Востоке. Главной его заботой была, конечно, Япония – и до войны 1905 года, и после неё. Ещё будучи военным губернатором Приморской области (1888—1897), Павел Фёдорович совершил ознакомительную поездку в Японию и был удивлён курсом страны на создание большой армии и флота. На вопрос, с кем японцы собираются воевать, адъютант министра Окаямы с улыбкой на лице ответил: «С вами».

В 1909 году японцы открыли во Владивостоке консульство, и приамурским властям пришлось вплотную заняться дипломатическими делами. Но главной задачей генерал-губернатора было, конечно, наблюдение за происходящими в соседних странах процессами и информирование МИД России о тенденциях в политике Японии, Кореи и Китая. После Портсмутского мира в Хабаровске и Владивостоке отмечали энергичное проникновение японцев во все сферы жизни Дальнего Востока. Не достигнув своих целей в войне, Япония теперь пыталась добиться оттеснения России из региона экономическими и дипломатическими мерами. Особенно чувствительным для экономики края и болезненным для его властей был незаконный рыбный промысел японских рыбаков. Во весь рост вставала проблема японского шпионажа, на фоне проникновения японцев в Корею, Маньчжурию, Монголию и Китай и установления там угодных Токио режимов участились пограничных споры и инциденты. В записке «Неотложные нужды Приамурья» Унтербергер предупреждал Петербург о том, что Япония не успокоится на достигнутом и рано или поздно развяжет войну с Россией, в то время как «за последний год наш сосед Китай начинает принимать относительно нас заносчивое положение». Потому генерал-губернатор призывал правительство усилить военное присутствие России на Тихом океане и укреплять оборону края.

Впрочем, Хабаровск искренно старался к добрососедским отношениям с Японией, и Дубинина пишет, что Унтербергер во многом способствовал тому, что Япония накануне первой мировой войны стала союзницей России.

Мало можно назвать губернаторов, в честь которых были бы названы населённые пункты или улицы. Павел Фёдорович Унтербергер был удостоен такими почестями: в Никольске-Уссурийском (ныне Уссурийск) была улица Унтербергера, одна из казачьих станиц была названа Павелфёдоровка, на полуострове Муравьёва-Амурского имя Унтербергера носила бухта.

П.Ф.Унтербергер, во время войны член Государственного совета оставил по себе хорошую память, приняв участие в судьбе знаменитого путешественника и географа К.В.Арсеньева. Павел Фёдорович и Владимир Клавдиевич, несмотря на большую разницу лет, стали крепкими друзьями. Во время войны подполковник Арсеньев был прикомандирован к приамурскому генерал-губернатору Н.Л.Гондатти (1911—1917), а в январе 1917 года зачислили по военному ведомству и в мае отправили на действующий фронт. Но до театра военных действий Арсеньев не доехал: его сняли с поезда в Ачинске и вернули в Хабаровск в распоряжение Приамурского военного округа. Дубинина считает, что спас Владимира Клавдиевича Унтербергер.

Уже будучи в эмиграции престарелый остзейский немец Унтербергер в письме от 8 декабря 1920 года пишет русскому человеку Арсеньеву, теперь уже советскому чиновнику, много пережившему и потерпевшему в гражданскую войну, отчаявшемуся и потерявшему веру в русского человека, – пишет следующие пронзительные слова:

«Не теряйте веру в русский народ. Всё, что твориться теперь, есть результат того, что дурным и зверским качествам, которые кроются в каждом человеке, дан полный простор, и нет такой власти, которая бы их удержала, а напротив того, он властью как бы поощряется. Верьте мне, то, что теперь творится в России, в том же виде проявится в среде каждого народа, где установились бы порядки, существующие на нашей Родине. Как только наступят спокойные времена, – а они должны наступить, – всё резко изменится, и тот же народ ужаснётся, вникнув в то, что он натворил, когда его скверным качествам не было удержу».

Хорошо воспитывали немцев в царской России!

Двадцатый век принёс в Россию революции, и губернаторы и их подчинённые встретились с незнакомыми доселе вызовами. Если в предыдущем столетии им противостояли отдельные бунтари и разрозненные попытки народовольцев взбунтовать народ, то в 1905 году им противостояло организованное радикальное социал-демократическое движение (большевики, меньшевики и эсеры). В годы т.н. первой русской революции 1905—1906 гг. было убито более 25 губернаторов.

После убийства Плеве министром внутренних дел стал князь П.Д.Святополк-Мирский, ставший известным тем, что возобновил институт «обязательных постановлений» во всех губерниях российской империи. Если даже при Плеве «обязательные постановления» действовали в губерниях со сложной обстановкой, то теперь они применялись повсеместно71.

О.Л.Сухова пишет, что манифест 17 октября 1905 года, даровавший народу свободу и гражданские права, застал губернаторов врасплох и поверг их буквально в шок: «Это был прямой вызов прежним идеалам государственной службы и управления». Не все слуги царя оказались на высоте своего положения. Многие были растерянны и подавлены. На волне всеобщего возбуждения некоторые губернаторы поддались всеобщему психозу и стали заигрывать с революционерами, ходить с красными бантами и под красными флагами на демонстрации. Так, к примеру, уфимский губернатор Б.П.Цех (з) ановецкий в 1905 году участвовал в демонстрациях под красными флагами и даже уволил полицейских, которые препятствовали революционным выступлениям. Пермский губернатор А.П.Наумов подошёл к губернаторскому дому вместе с революционно настроенной толпой, неся в руках красный флаг.

Октябрьский манифест Николая II

Но большинство губернаторов были, конечно, верными своему долгу и присяге. Одним из таких людей был самарский губернатор Иван Львович Блок (февраль-июль 1906), погибший, кстати, от рук эсеровского террориста. Он чётко и ясно сформулировал кредо царского (государственного) служащего на все времена: «Если ты не одобряешь действия правительства, так выходи в отставку и делай и думай, что тебе угодно. А состоя на службе, получая жалованье и перекидываясь на сторону врагов, человек совершает гнусную измену, которая претит всякому сколько-нибудь порядочному человеку».

В ходе первой русской революции более 60 губернаторов, т.е. преобладающее большинство, не справились со своими обязанностями и были уволены со службы. Но были и положительные стороны событий: при назначении губернаторов перестали играть свою прежнюю роль фаворитизм и протекция. Понадобились государственники и люди с соответствующими деловыми качествами, не рассматривавшие свои должности в качестве синекуры и не испытывавшие страха перед террором. Губернаторы и вице-губернаторы оказались на передовом фронте борьбы с революционным террором и аграрными беспорядками.

Пензенский губернатор С.А.Хвостов, после того как прямо перед его домом был застрелен полицмейстер, полгода не выходил из дома, а когда он всё-таки покидал дом, с его женой случался обморок. Не выдержав обрушившегося на него испытания, Хвостов попросил перевести его в Петербург. И.Ф.Кошко вспоминал 12 лет спустя: «Когда состоялся этот переезд, и С.А.Хвостов при строгих предосторожностях сел в поезд и оставил Пензу, он и вся его семья облегчённо вздохнули». После всех переживаний Хвостов решил отправиться за границу и полечить нервы. Перед отъездом он заехал к премьер-министру П.А.Столыпину на Аптекарский остров, чтобы проститься. И что же? Он попал к Петру Аркадьевичу именно в тот момент, когда террористы как раз осуществили подрыв министерской дачи. Тяжело раненый Хвостов скончался в больнице. Иван Францевич заключает: «Да, мудрено не стать фаталистом перед этой грустной историей».

Сам Кошко был назначен вице-губернатором к Блоку, в не самую спокойную тогда Самарскую губернию. На первом же его выезде в уезд, где крестьяне самочинно захватили чужие покосы, на его глазах бунтовщики убили пристава с ямщиком и жестоко растерзали их тела. Пришлось вызывать солдат. Эстляндский полк и казаки метались по губернии и подавляли вспыхивавшие то тут, то там крестьянские восстания. В сёлах хорошо поработала партия эсеров. Неспокойно было и в самой Самаре. К вооружённым покушениям на представителей власти подключились и социал-демократы. После убийства Блока вся власть находилась в страшном ожидании очередного взрыва бомбы или покушения.

Почти одновременно с убийством Блока было совершено покушение на симбирского губернатора Старынкевича и казанского губернатора Кобеко. Приехавший из Петербурга высокий чиновник МВД, ознакомившись с обстановкой, сказал, что за это время многое теперь простится губернаторам на том свете.

Хотя покушение на здание самарского жандармского управления было предотвращено, тем не менее, возглавлявший его генерал так сильно перепугался, что попросил перевести его в другое место. В самарской газете генерал поместил объявление о том, что в связи с оставлением жандармским генералом таким-то (следовали набранные крупным шрифтом фамилия, имя и отчество генерала) своей должности продаётся корова. Последние два слова были напечатаны мелким шрифтом. Генерал, очевидно, полагал, что нельзя было сравнивать его с каким-то домашним животным. Этот шаг сильно возмутил исполнявшего обязанности губернатора И.Ф.Кошко, справедливо полагавшего, что человеку, призванному бороться с антигосударственной деятельностью, непозволительно так трусливо пасовать перед первым же вызовом.

Из-за безалаберности тюремного инспектора из самарской тюрьмы сбежал важный арестант. К нему на свидание пришла знакомая дама, передала ему дамское платье, в котором арестант спокойно вышел наружу и скрылся. Когда Кошко шифрованной телеграммой попросил Столыпина сменить тюремное начальство, через несколько дней текст этой секретной телеграммы был напечатан в левой самарской газете. Общая растерянность, трусость и предательство охватило и всю страну, включая петербургские верхи. (Кстати, своего шифра у вице-губернаторов и губернаторов в это время не было, и они пользовались услугами жандармского управления).

Во время аграрных беспорядков крестьяне разграбили и сожгли самарское имение бывшего посланника в Константинополе и действующего товарища министра иностранных дел Чарыкова, убили его управляющего, а тело его бросили в огонь. Приехавший на место Кошко созвал сельский сход и объявил мужикам, что если к назначенному времени разграбленное имущество не будет возвращено, а виновники не названы, то он отдаст приказ снести артиллерийским огнём часть их деревни.

Иван Францевич понимал, что угроза находилась в явном противоречии и с законом, и с его полномочиями, но решил действовать решительно. К назначенному времени к нему явились мужики и сообщили, что все зачинщики разбежались, но попросили продлить время ультиматума доследующего дня, пообещав в точности выполнить приказание вице-губернатора и доставить виновных в Самару. На следующий день мужики привели в жандармское управление 9 человек, виновных в поджогах и убийстве. Беспорядки в этом селе больше не возобновлялись.

Напряжённое ожидание и страх покушения, между тем, подействовал и на И.Ф.Кошко. Разыгравшееся воображение оказалось сильнее разумных доводов, и Кошко был вынужден вслед за жандармским генералом тоже бежать из Самары. Нервы его уже были до того расстроены, что сев уже в вагон поезда, он начал подозревать в террористических намерениях своих спутников. В результате им овладел такой животный страх (признание самого мемуариста), что он приказал носильщику вынести вещи на платформу и решил ехать в Петербург следующим поездом. «Когда я вернулся домой», – пишет Кошко, – «со мной случился нервный пароксизм: лихорадка меня до такой степени била, что я не мог промолвить слова и не смог объяснить людям своего неожиданного возвращения». На другой день лихорадка и паника не проходили. Иван Францевич, стыдясь своего поведения и не поставив никого в известность, решил бежать на пароходе. Он задолго до отхода парохода занял каюту, забился в угол, держа в кармане руку с браунингом и с бьющимся сердцем, стал ждать долгожданного свистка. Но и на пароходе Кошко вновь заподозрил какого-то пассажира и решил прервать путешествие и сойти в Симбирске. Только там, погуляв по городу и собрав свои мысли и волю в кулак, он пришёл к выводу о том, что все его подозрения были беспочвенны.

Сев на следующий пароход и подплывая к Казани, Кошко вдруг снова увидел того самого подозрительного пассажира, плывшего с ним от Самары. Его вновь охватили страх и подозрения: как получилось, что пассажир тоже плыл на другом пароходе? Так он промучился до Нижнего Новгорода, где сошёл на берег и сел в московский поезд. Подозрительного пассажира, слава Богу, он больше не увидел. На всякий случай Иван Францевич связался в Нижнем с жандармским начальством и добился того, чтобы до Москвы вместе с ним ехал жандармский унтер-офицер. Полное спокойствие он обрёл только по прибытии в первопрестольную. Там ему пришла в голову мысль о том, что подозрительным пассажиром мог быть жандармский агент, которого самарское начальство приставило для его охраны. Одним словом, годовое исполнение вице-губернаторских обязанностей полностью вывело здорового и жизнерадостного человека из строя. Таковы были тогда издержки губернаторской профессии. В 1907 году Кошко опять был назначен в Пензу, но уже губернатором. Там он с удвоенной энергией продолжал «сражаться» с революционерами. Кошко, оправляясь от полученного в Пензе испуга в Новгороде, пишет, что беспорядки 1905 года в Новгородской губернии обошлись без кровопролития.

Саратовский губернатор П.А.Столыпин (в 1903—1906 годах), ещё до своего назначения министром внутренних дел (1906), успел проявить себя в борьбе с революционерами. Он непрерывно находится в командировках по уездам – только летом и осенью 1905 года он десять раз посещает уездные города и сёла и гасит бунты то методами убеждения, то репрессиями. Кое-где его ждали как царя – на коленях, а где-то и с топорами и вилами, и тогда приходилось прибегать к помощи солдат и казаков. Казаки с нагайками, как говорили сами губернаторы, оказались более эффективным средством, нежели солдаты с ружьями. Детей казакам запрещалось трогать вообще, а вот женщин можно было полоснуть по задней части. В отношении мужчин, как можно понять, разбора не было.

Петр Аркадьевич Столыпин (1862—1911)

О подавлении крестьянских выступлений Столыпин писал: «Везде удалось выяснить зачинщиков и восстановить порядок: я просто потерял голос от внушений сходам, мои молодцы казачки сразу внушают известный трепет. Слава Богу, удалось арестами, без порки». Всего в распоряжении саратовского губернатора в это время находилась почти целая армейская дивизия: пехота, казаки, пулемётные роты и даже артиллерийская батарея.

В Балашове Столыпину пришлось спасать от самосуда разбушевавшейся толпы земских врачей. В октябре 1905 года в Саратове между революционно настроенными жителями и монархистами стали происходить настоящие бои, начались еврейские погромы. Губерния была объявлена практически на военном положении. Столыпин писал: «Пугачёвщина растёт – всё жгут, уничтожают, а теперь уже убивают. Во главе шаек лица, переодетые в мундиры с орденами. Войск совсем мало, я их так мучаю, что они скоро все слягут».

Для расследования погромных явлений и командования всеми армейскими и полицейскими силами в Саратовскую и Пензенскую губернию прибыл бывший военный министр генерал-лейтенант В.В.Сахаров. Губернаторы восприняли его появление как признак недоверия к ним со стороны Петербурга. Появление Сахарова доставило местным властям лишние хлопоты и неудобства: высокопоставленному генералу потребовались для размещения отдельные хоромы, а для поездки по губерниям – специальный поезд, охрана. У замороченных и без Сахарова губернаторов Столыпина и Хвостова времени на всю эту «дипломатию» просто не было.

22 ноября, так и не успев оказать существенную помощь губернаторам, Сахаров был застрелен в губернаторском доме в Саратове эсеркой А.А.Биценко, и его сменил генерал-адъютант К.К.Максимович.

Необычайную храбрость и хладнокровие в эти судьбоносные дни проявил новгородский губернатор остзейский немец Оттон Людвигович Медем (1896—1907), – по характеристике Кошко, горячий русский патриот и государственник. Он любил и где-то даже поэтизировал русского крестьянина, знал его жизнь и умел с ним разговаривать. Чем больше была опасность, тем меньше мер предосторожности он принимал каждый раз, выезжая к демонстрантам один, без всякой охраны, в стареньком дребезжащем тарантасике, и ужасно сердился, если его сопровождала полиция. Он входил в самую середину толпы, раскланивался перед народом, снимал фуражку и тихим голосом с немецким акцентом начинал говорить. Всё это в сочетании с бледной внешностью производило на людей неизгладимое впечатление, толпа постепенно переставала галдеть и молча выслушивала губернатора.

Граф был принципиальным юдофобом, никогда ничего не покупал у евреев и категорически не рекомендовал это делать и другим. Но когда после смерти своего родственника, женатого на еврейке, он стал наследником майората, то вопреки своим принципам, не признававшим брак с еврейкой достойным настоящего остзейца, отказался от миллионного наследства в пользу вдовы и её детей. Свой отход от священных принципов Оттон Людвигович объяснил тем, что вдова за многие годы замужества утратила свои еврейские качества, и было бы несправедливо лишать её и её детей средств к существованию.

Военному губернатору Приморской области В.Е.Флугу (1905—1910) пришлось оправдывать своё звание и участвовать в подавлении не только рабочих выступлений во Владивостоке, но и восстаний солдат и матросов. В 1907 году, во вторую годовщину Манифеста о свободе, эсеры подняли мятеж на миноносцах «Скорый», «Сердитый» и Бодрый» Тихоокеанского флота, а матросы с крейсера «Аскольд» отказались стрелять по ним. Растерявшиеся было власти сумели организовать оставшиеся верными правительству части и подавить восстание. Губернатор объяснял причины восстания в подрывной деятельности эсеров-максималистов и в слабой работе местного жандармского сыска.

Интересное отношение к революционным событиям продемонстрировал командующий Киевским военным округом генерал Драгомиров. Незадолго до японской войны в Киеве произошли студенческие беспорядки, и власти обратились к Драгомирову с просьбой выделить войска для их подавления. Драгомиров отказал, заявив, что его солдаты с мальчишками не воюют. Тогда с этой же просьбой к нему обратился Николай II. Драгомиров организовал осаду Киевского университета по всем правилам военной науки. Он везде расставил войска и артиллерию, а потом телеграфировал царю: «Войска в полной боевой готовности. Орудия на местах. Неприятеля не видать».

С.В.Любичанковский делает любопытный вывод: первая русская революция оказала на работу губернских аппаратов России самое оздоровляющее влияние. Противостояние власти и революционных масс вскрыло всю пагубность бюрократической административной машины и открыло шлюзы для её критики. Причём критика велась не только слева, но и внутри самого чиновничьего аппарата, – главным образом со стороны самих губернаторов, высших чиновников губернских правлений и даже министерств.

Со стороны чиновников более низшего звена этот процесс вызвал обратную реакцию: они стали создавать свои корпоративные объединения, чтобы противостоять задувшим по империи свежим ветрам обновления. Возникла идея создания Всероссийского союза чиновников. Прикрываясь лозунгами служения народу и идеями, близкими кадетской партии, чиновники на самом деле главной своей задачей видели защиту своих корпоративных интересов от посягательства начальства.

Председатель Совета министров С.Ю.Витте увидел в такой организации серьёзную опасность государственной идее и принял против неё крутые меры, потребовав от чиновников дать подписку о неучастии во Всероссийском союзе. Идею корпоративного союза вроде бы торпедировали, но чиновничество стало организовываться нелегально и стихийно72.

Тамбовскому губернатору Н.П.Муратову (1906—1912) пришлось «воевать» с «зеркалом русской революции» Л.Н.Толстым – вернее, с последствиями его смерти похорон. Уход в 1910 году великого писателя из жизни сопровождался массовыми демонстрациями и выражением признания заслуг Толстого в деле просвещения России и его критики церкви и государства. Сам царь Николай выразил «душевное сожаление о кончине великого писателя, воплотившего… в творениях своих образы одной из славных годин русской жизни».

Николай Павлович был глубоко не согласен с такой оценкой и в доказательство своей позиции приводил сочинения Толстого «Письмо к фельдфебелю», Памятка солдата», «Памятка офицеру» и «Николай Палкин и две войны», в которых писатель обрушился с оскорбительной критикой на церковь, Синод и государственную власть. Губернатор призывал общество не проводить каких-либо мероприятий, связанных со смертью писателя, которые, по его мнению, использовались фактически для подрыва власти и существующего строя. Примечательно, что Муратов оказался единственным губернатором и высокопоставленным чиновником, который пошёл против позиции своего правительства, и практически не был поддержан.

Острая борьба развернулась вокруг выборов моршанского предводителя дворянства К.А.Бенкендорфа. Губернатор использовал и свой административный ресурс, и правила политической борьбы, появившиеся в России после революции 1905 года, чтобы не допустить Бенкендорфа, главного «толстовца» Тамбовской губернии. Выиграв эту борьбу, Муратов проиграл её тамбовскому дворянству, которое убедило МВД России в необходимости «убрать» Муратова из Тамбова.

Николая Павловича перевели в соседнюю Курскую губернию73.

…Российским губернаторам приходилось защищать государство не только от подрывной деятельности революционеров, но и подавлять крупные восстания, каким явилось, например, восстание в Северо-Западном крае 1863 года.

Подавлял восстание уже знакомый нам граф М.Н.Муравьёв, получивший за это от императора Александра II титул «Виленский», а в советской истории – прозвище «Вешатель». Петербургская аристократия в именины графа поднесла ему в подарок икону. Военному губернатору Санкт-Петербурга (1861—1866), графу Рымникскому, князю Италийскому, генерал-адъютанту, генералу от инфантерии, внуку А.В.Суворова Александру Аркадьевичу было тоже предложено участвовать в этом подношении, но он отказался, сказав, что не может сделать чести такому людоеду, каковым, на его взгляд, был граф Михаил Николаевич.

Поступок «гуманнейшего» генерал-губернатора вызвал возмущение А.В.Никитенко, занесшего 16 ноября 1863 года в свой дневник следующую запись:

«О, гуманнейший генерал-губернатор! Как вы глупы! Неужели вы думаете, что бунты могут быть укрощаемы гуманными внушениями…? …О, гуманнейший генерал-губернатор! Разве вы не знаете, что наказание действительное только может укрощать некоторых, а не то, которое преступник выбрал бы для себя?»

И далее Никитенко критикует Суворова за его слишком либеральные действия, которые только подрывают авторитет полиции, потакают преступникам и мошенникам и усложняют жизнь честных петербургских жителей, и называет его слабоумным господином, ищущим популярности.

Александр Васильевич, уже 150 лет тому назад подметивший характерные черты поведения русских либералов, писал: «Нынешние крайние либералы со своим повальным отрицанием и деспотизмом просто страшны. Они в сущности те же деспоты, только навыворот…»

Какую свободу проповедуют они, спрашивает Никитенко и отвечает: свободу высказываться только самим и затыкать рты тем, кто имеет своё мнение, не согласное с их точкой зрения. «Посмотрите, какой ужас из этого произойдёт», – продолжает он, – «как они на вас накинутся за малейшее разногласие, какой анафеме предадут, доказывая, что вся свобода в безусловном и слепом поклонении им и их доктрине».

При чтении этих строк так и кажется, что наш публицист и государственный деятель говорит о российских либералах розлива 2018 года.

В победу в Отечественной войне 1812 года российские губернаторы тоже внесли свой вклад. «Год ужасный в летописях русских!» – пишет князь И.М.Долгоруков о 1812 годе. – «Всё страдало в России, а я сугубо».

Определённую мобилизующую роль в организации губерний на войну с оккупантами сыграл царский манифест по вопросам организации ополчения от 6 июля 1812 года, изданный в Полоцке, а также патриотические акции и призывы Синода. Все, а центральные губернии особенно, принялись в спешном порядке собирать ополчение, организовывать сбор денег, провианта и фуража для нужд сражавшейся армии. С исходом остатков французской армии из пределов России началась работа по восстановлению пострадавших от военных действий городов и налаживанию нарушенного административного управления. Естественно, основная тяжесть этой работы ложилась на губернаторов и губернские административные органы.

Костромская губерния, вместе с Казанской, Пензенской, Нижегородской, Симбирской и Вятской, входила в т.н. 3-й (резервный) ополченский округ74 под начальством бывшего посла при Наполеоне графа П.А.Толстого (1769—1844). Костромское ополчение планировалось сначала в количестве 11.000 человек (по 4 человека с о 100 душ) и должно было быть собрано к 1 сентября, но костромичи (губернатор Н.Ф.Пасынков) подготовили его уже к началу августа и увеличили количество ратников до 16.500 человек. Ополчение под командованием генерал-лейтенанта Бардакова выступило в поход в декабре 1812 года и приняло участие в боевых действиях в Пруссии, в частности в сражении при Глогау, и вернулось домой в начале 1815 года.

Ратник и обер-офицер конного полка Костромского ополчения.

Кроме воинов губерния сделала крупные пожертвования деньгами и натуральными продуктами. Пожертвования частных лиц достигли суммы в 102.872 рубля и 84 копейки золотом и серебром и 10.215 рублей ассигнациями. Денежный взнос от костромского дворянства выглядел ещё внушительней – он составил 250.000 рублей. Кроме того Костромская губерния взяла обязательство сформировать и снабдить амуницией один пехотный полк, определив на него расходы по 1 рублю с души. И ещё был собран и отправлен в действующую армию подвижный магазин из 400 двухконных повозок с кучерами, гружёных провиантом, хлебом в сухарях, овсом и крупами. Потом ещё были пожертвования сукнами, холстами, полотнами и пр. проявляя солидарность с жителями Смоленской губернии, наиболее сильно пострадавшими от войны, Костромская губерния отправила им большое количество зерна.

Некоторые губернаторы, как, например, гражданский губернатор Курляндии Ф. Ф.Сиверс, был поставлен во главе курляндского ополчения. Его воззвание к курляндскому дворянству, пишет Военский, было полно юношеского огня, удивительного для 65-летнего человека. Сиверс призывал своих земляков вспомнить былую славу рыцарских времён и принять участие в разгроме наполеоновской армии. Дворяне, даже пожилые люди, отозвались на призыв Сиверса с большим энтузиазмом, хотя, как пишет историк, курляндцы находились в российском подданстве всего 17 лет.

Кабанов пишет, что, к сожалению, с организацией ополчения в некоторых губерниях было не всё гладко. Некоторые помещики пытались поставить негодных по здоровью и физическому развитию рекрутов. А ярославский губернатор князь М.Н.Голицын (1801—1817), например, чинил препятствия графу М.А.Дмитриеву-Мамонову, намеревавшемуся за собственный счёт сформировать полк. Граф, человек гордый и вспыльчивый, перевёл свой полк в Москву, но и там встретил непонимание у генерал-губернатора Ф.В.Ростопчина (1763—1826), считавшего Дмитриева-Мамонова своим личным врагом. Интриги преследовали Дмитриева-Мамонова и в заграничном походе.

Ф.В.Ростопчин, вошедший в историю войны как русский патриот, проявляя усердие в выполнении наказов императора, часто перегибал палку. В частности, он, подозревая всех в шпионаже в пользу французов, жестоко обошёлся с проживавшими в Москве иностранцами. На его совести лежит также казнь невинного русского мещанина, заподозренного в пособничестве с французами.

Сам генерал-губернатор до последних дней утверждал, что Москву неприятелю не отдадут, хотя отлично знал, что это не так. В результате его ура-патриотической пропаганды многие жители столицы в последние минуты смогли ускользнуть от французов, как это сделал князь И.М.Долгоруков, понадеявшийся на Ростопчина, а многие были вынуждены остаться в оккупированном неприятелем городе. До сих пор не выяснена истинная роль Ростопчина в московском пожаре.

Впрочем, общий тон в российских губерниях был глубоко и искренно патриотичный, и в том, что вся страна поднялась на войну с оккупантами, в значительной мере «виноваты» и царские губернаторы.

Русско-японская война создала для губернаторов новые вызовы. Сахалинский губернатор генерал-лейтенант Н.М.Ляпунов (1898—1906) в буквальном смысле принял участие в русско-японской войне в качестве командующего армейскими частями, защищавшими остров от вторжения японцев. Война застала русских военных врасплох: они успели сформировать небольшую Александровскую команду и Дуйский батальон. Всего в распоряжении Ляпунова, согласно Дубининой, оказались 6404 пехотинца, 126 кавалеристов, 14 пушек и 12 пулемётов. Николай Михайлович военного опыта не имел, делал карьеру по военно-судебному ведомству и к руководству военными действиями способен не был.

Высадка японских войск на Сахалине.

Десантные силы японцев включали 15-ю пехотную дивизию, состоявшую из 12 пехотных батальонов, кавалерийского эскадрона и 18 полевых орудий, насчитывали около 14 тысяч человек. Японцы подошли к заливу Анива на 10 транспортах, высадку поддерживала 3-я эскадра адмирала Катаока. Полковник Арцишевский, командир Корсаковского военного поста, находившегося в 10—15 верстах от места высадки, пытался организовать сопротивление, используя снятые с крейсера «Новик» артиллерийские орудия. Японские миноносцы отогнать от берега удалось, но высадке помешать не удалось. Последние снаряды русские артиллеристы выпустили уже по японской пехоте..

Корсаковский пост после подрыва орудий был оставлен, и Арцишевский отвёл свой отряд к Маячной горе, но и там задержать превосходящие силы японцев не удалось, и через 9 дней Арцишевский капитулировал. В плен попали 50 офицеров и около 400 нижних чинов.

Высадившиеся 24 июня 1905 года в заливе Анива части стали продвигаться в северном направлении, а 10 июля 1905 года японцы высадили десант и на северной оконечности Сахалина. Высадку поддерживали два японских крейсера и несколько канонерских лодок. Потом японцы перерезали связь острова с материком. Скоро основные силы во главе с Ляпуновым – 70 офицеров и 3200 нижних чинов – сдались в плен. За ним последовали и другие разрозненные отряды оборонявшихся.

Но сдавались не все. Отряды под началом военного прокурора полковника Новосельского, командира 2-й дружины капитана Филимонова и артиллерийского штабс-капитана Благовещенского сумели прорвать кольцо окружения и перебраться на материк. «Кто не хотел сдаваться в плен, тот не сдался», – пишет М. Дикс, – «а если б были самостоятельные партизанские отряды, то завоевание острова не было бы закончено до заключения мира».

Японцы разрешили оставшемуся на острове вице-губернатору Ф.Ф. фон Бунге (1902—1917) осуществлять гражданское управление острова. Впрочем, японцы стали в массовом порядке высылать русское население с Сахалина, часть которого они вместе с пленными переправило сначала в Японию, а оттуда – в Одессу. 10 тысяч сахалинцев японцы в демонстративной форме высадили на русском материке в районе Де-Кастри, оставив их без всяких средств существования. Часть русских на подручных средствах сами переправились через Татарский пролив на материк. Канцелярия генерал-губернатора в Хабаровске была завалена просьбами о компенсациях за потерянные на Сахалине жильё и имущество.

Северная часть Сахалина согласно Портсмутскому миру осталась за Россией, и в начале октября 1905 года на Сахалин выехал полковник генштаба А.М.Валуев, чтобы принять территорию в управление от японских военных. В апреле 1906 года он по инициативе приамурского генерал-губернатора П.Ф.Унтербергера был произведен в генерал-майоры и назначен военным губернатором. В этом качестве он проработал до 1910 года.

Японцы разграбили и вывезли с северной части острова всё, что попадалось под руку. Население подвластной Валуеву территории составляло всего 3359 взрослых и 2141 детей. В МВД России в это время обсуждался вопрос об упразднении на Сахалине губернаторского управления, но благодаря настойчивости Унтербергера, утверждавшего, что стратегическое и геополитическое значение Сахалина, наоборот, возросло, такое решение не было принято. На Аркадия Михайловича выпала тяжелейшая доля восстановления административного управления и налаживания послевоенной жизни. Чтобы привести Сахалинскую область в более-менее «божеский» вид, ему пришлось бороться и с разрухой, и с петербургской бюрократией, и с происками японцев.

На южной части острова Япония учредила губернаторство Карафуто с административным центром в городе Отомари, ныне Корсаков.

Первая мировая война поставила губернаторов перед новыми вызовами и новыми обязанностями. Они ещё не успели освоиться с введённой в стране конституцией и как следствие этого – с возникшей в стране многопартийной системой, как на них обрушились новые проблемы. И административный аппарат бюрократической России на местах оказался не на высоте поставленных перед ними задач. Следует, правда, сразу оговориться, что и политика центральных министерств, в первую очередь министерства внутренних дел, отличалась крайней некомпетентностью и в значительной степени усугубляла ситуацию в провинциях.

Назначенный в 1915 году московским генерал-губернатором князь Ф.Ф.Юсупов-Сумароков—Эльстон (старший) заполнил вакансию, пустовавшую целых шесть лет, но по своим деловым качествам ни малым образом не отвечал ни этому посту, ни требованиям времени. Князь поселился в своём великолепном дворце и руководил губернией из своих апартаментов. Это был уже дряхлый немощный старец, и пробыл он на своём посту около 5 месяцев.

В.В.Брянский, секретарь московского градоначальника, приводит в своих воспоминаниях анекдотическую речь Юсупова, произнесённую им на одном из совещаний. К числу трудностей, с которыми генерал-губернатор считал необходимым бороться, он назвал обширность территории Российской империи. Сидевший в зале председатель земской управы Шлиппе ядовито заметил, что немцы в этой войне помогут генерал-губернатору бороться с этой проблемой. Оказалось, что Юсупов ошибочно перенёс обширность российских территорий из рубрики трудностей, с которыми надо было считаться, в рубрику трудностей, с которыми надо бороться.

Московский градоначальник А.А.Адрианов (1908—1915) ещё в июле 1914 года, когда место генерал-губернатора продолжало ещё пустовать, получил права «главноначальствующего», а потому был оскорблён назначением ещё одного главноначальствующего. «Опереточное» назначение Юсупова было сделано Николаем II спонтанно и без согласования с министром внутренних дел Н.А.Маклаковым (1871—1918). По мнению Брянского, Александр Александрович был одним из лучших градоначальников России. Старец Юсупов заверил его, что мешать ему не будет, и что государь назначил его, чтобы помогать градоначальнику бороться в Москве с засильем немцев. Брянский пишет, что из этого опереточного назначения ничего путного не вышло. Юсупов по-детски интересовался всем в Москве, и Адрианов превратился в его гида. Князь, с большими трудностями и унижениями вырвался в августе из Германии и теперь жаждал отомстить московским немцам.

Юсупову потребовался помощник по военным делам, и ему указали на генерала Окунькова, дежурного генерала штаба Московского военного округа. Ещё когда Юсупова встречали на Николаевском вокзале, он вытащил из кармана записную книжку, прочёл та что-то и спросил, здесь ли генерал Окуньков. Окуньков подошёл к Юсупову, представился, и тот пожал ему руку и попросил немедленно к нему заехать.

Вслед за Окуньковым к генерал-губернатору с докладом прибыл начштаба округа генерал Оболешев. Юсупов немедленно принял Оболешева и сказал:

– Ну и великолепно. Вы докладывайте, а мы с генералом Окуньковым поскучаем.

Резкий и вспыльчивый Оболешев заявил:

– Я, как начальник штаба, имею по закону право присутствовать при докладах моих подчинённых, но я в первый раз слышу, чтобы мои подчинённые присутствовали при моих докладах.

Юсупов обвёл грустными глазами обоих генералов и сказал:

– Ну, вот видите, как это неприятно. Пойдёмте завтракать.

Князь был добрым человеком и любил примирять.

Как человека честного и принципиального, Адрианова невзлюбил товарищ министра внутренних дел В.Ф.Джунковский, который своими упрямыми и тенденциозными приказаниями многократно ставил московского градоначальника в неловкие ситуации.

Владимир Фёдорович, будучи ещё губернатором Москвы (1905—1913), не мог простить Адрианову первенства в московских делах, возникшего после ухода с поста генерал-губернатора С.К.Гершельмана (1906—1909). При отсутствии генерал-губернатора функции между губернатором и градоначальником делились поровну, но Джунковский претендовал на полную власть и попытался интригами присвоить себе некоторые полномочия Адрианова. Губернатор постоянно делал градоначальнику выговоры за невыполнение его указаний, а Александр Александрович просто их игнорировал и продолжал делать своё дело.

В компетенции Адрианова была выдача заграничных паспортов, вследствие чего ему был подчинён иностранный отдел канцелярии генерал-губернатора. Французский консул как-то обратился к Джунковскому с просьбой ускорить выдачу загранпаспорта одному своему соотечественнику. Джунковский, претендуя на исполнение генерал-губернаторских обязанностей, дал указание иностранному отделу канцелярии выдать паспорт. Когда делопроизводитель отдела пришёл к Адрианову, тот приказал чиновнику рассмотреть ходатайство французского консула в обычном порядке, а консулу разъяснил, что губернатор Джунковский никакого отношения к выдаче паспортов не имеет.

Джунковский, узнав об этом, разъярился и снова сделал резкий выговор Адрианову. Последний больше не мог терпеть выпады губернатора и доложил об этом министру внутренних дел П.А.Столыпину. Министр устроил Джунковскому головомойку, и тот, внешне поддерживая с градоначальником вежливые отношения, затаил на него злобу. Отметим при этом, что сменивший Джунковского на посту губернатора граф Н.Л.Муравьёв (1913—1916) никаких подвохов градоначальнику, к счастью, не устраивал.

Противостояние Джунковского с московским градоначальником возобновилось на новом витке, когда Владимир Фёдорович стал товарищем министра внутренних дел. Началось всё в начале 1915 года с приказания МВД высылать из Москвы в отдалённые губернии всех граждан стран, воюющих против России. Несколько тысяч немцев, австрийцев, чехов и венгров, главным образом стариков, женщин и детей, были шокированы этой несправедливой, по их мнению, мерой и обратились с жалобами в Петербург. Там они нашли понимание у Джунковского, и вскоре МВД родило новое указание: высылать и интернировать только тех, кто не захочет принять российское подданство. Таковых в конечном итоге осталось не так уж и много, и, казалось, проблема худо-бедно была решена.

Владимир Фёдорович Джунковский (1865—1938). Помимо всего прочего – Председатель Московского столичного попечительства о народной трезвости. 25 января 1913 года Высочайшим указом был назначен товарищем (заместителем) министра внутренних дел Маклакова и командующим Отдельным корпусом жандармов.

Далее противостояние между Адриановым и МВД по этому вопросу продолжилось, но уже по частным делам, касающимся отдельных иностранцев. Брянцев приводит прямо анекдотический пример такого противостояния. Австрийский подданный славянского происхождения биржевой маклер барон Букович подлежал аресту и высылке, но по распоряжению Джунковского был оставлен в Москве. Но скоро выяснилось, что Букович – не простой военнообязанный, а был лейтенантом запаса австрийской армии, и Адрианов отдал приказ арестовать его и доложил об этом Джунковскому. Последний, приняв во внимание славянское происхождение Буковича, отменил приказ Адрианова и распорядился вернуть Буковича в Москву. Через несколько дней военная контрразведка раскрыла в Москве нелегальную немецкую организацию, занимавшуюся агентурной деятельностью в пользу Германии, и Букович, заподозренный в участии этой организации, снова был по приказу Адрианова арестован и выслан из Москвы. Джунковский не нашёл в материалах дела Буковича никаких компрометирующих его улик и распорядился вернуть Буковича в Москву. Адрианов доложил дело Буковича Юсупову, и Букович снова был арестован и выслан.

Читателю, вероятно, уже надоела чехарда с Буковичем, а каково было самому барону выдержать такое испытание?

Аналогичный, правда, не такой затяжной припадок бдительности московских властей поразил семью германского подданного Марка. Семья, особенно нелюбимая в Москве за её русофобство, подлежала высылке, но, как и в случае с Буковичем, была амнистирована Джунковским с мотивацией о том, что семья пользуется большой любовью московского купечества и собирается принять российское подданство. Спустя два дня Адрианов получил телеграмму от Маклакова, в которой спрашивалось, на каком основании «ненавидимая всем московским купечеством и презирающая всё русское семья» оставлена в Москве. Министр везде, где мог, противопоставлял германофильству Джунковского75 своё германофобство.

В Москве стал ощущаться недостаток мяса, и городское начальство приняло меры по снабжению города этим продуктом и по установлению на него твёрдой цены. Заместитель градоначальника Модль, отличавшийся, по мнению Брянского, грустью, был вынужден как-то выехать на овощной рынок на Преображенской площади, где какой-то торговец скупил всю картофель и начал торговать ею по двойной таксе. Отрегулировав этот вопрос, Модль неосторожно высказался, что в ближайшее время в Москве может ощущаться недостаток в некоторых продуктах. При этих словах толпа с криками «Немец хочет морить нас голодом, бей немца!» набросилась на него и стала избивать. Какая-то сердобольная торговка прикрыла его корзиной и тем спасла от смерти, а подоспевшая полиция оттеснила от него озверевшую толпу. Полицмейстеру генерал-майору Золотарёву, пользовавшемуся любовью и авторитетом москвичей, брошенный из толпы камень ранил генерала. Толпа тут же присмирела и стихла, а какой-то рабочий снял шапку и, выступив вперёд, сказал:

– Извините, ваше превосходительство, вы наш, русский, а мы немца бьём.

Адрианов, намеревавшийся давно избавиться от Модля, воспользовался, наконец, этим случаем. Модль, будучи уже частным лицом, уволенным на пенсию, во время очередных беспорядков, вышел на улицу, чтобы позлорадствовать над неумелыми действиями Адрианова, но был снова опознан бунтующими и жестоко избит.

Недовольство населению и военным в Москве прибавляла деятельность начальника Московского военного округа генерала А.Г.Сандецкого. Он «прославился» главным образом тем, что беспощадно «очищал» госпитали и лазареты от недолечившихся и больных офицеров, подозревая в каждом симулянта и дезертира, и вопреки заключениям врачей гнал их на фронт. Как-то на военно-врачебную комиссию с участием Сандецкого был вызван офицер, у которого вследствие ранения были на правой руке скрючены четыре пальца. Комиссия постановила освободить его от военной службы и уволить из армии. Тогда Сандецкий приказал больному положить руку на стол и изо всей силы ударил по ней кулаком. Все четыре пальца были сломаны, а офицер от боли потерял сознание.

Великая княгиня Елизавета Фёдоровна подала на Сандецкого государю жалобу, и рассвирепевший садист-генерал брызгал от возмущения слюной и кричал, что «сократит эту бабу». И начал преследовать великую княгиню, насмехаясь над её немецким акцентом и плохим русским языком. Но сократили самого Сандецкого.

Александру Александровичу Адрианову как-то донесли, что московские баптисты ведут среди населения агитацию против войны и убеждают своих единоверцев отказываться от военной службы.

Закрыть баптистские молельни Адрианов не решился, но и терпеть антивоенную агитацию тоже не мог. Брянский пишет, как умно вышел градоначальник из этого щекотливого положения. Вызвав их к себе, Александр Александрович выразил надежду, что они являются верными сынами своей родины. Баптисты это подтвердили. Тогда Адрианов спросил, молятся ли они во время богослужений за государя и победу русского оружия. Баптисты смутились, а потом сказали, что молятся, но не громко – про себя. Адрианов сказал тогда, что молчаливые молитвы порождают в Москве ненужные слухи, а между тем моления о благополучии государя и даровании русским победы никоим образом не противоречат их вере. Так зачем же совершать молитвы молча?

Попавшие в ловушку баптисты смутились и с мнением градоначальника были вынуждены согласиться. На следующий день оба молитвенных дома баптистов были закрыты. Отказаться от своего догмата о непротивлении злу насилием они не могли, но и агитировать против войны больше не осмеливались.

Но больше всего проблем доставляли градоначальнику немцы. Из Петрограда пришли указанию приступить к уничтожению немецкого засилья, т.е. к экспроприации у немцев собственности и закрытию фабрик и заводов. Обстановка на заводах, принадлежавших немцам, была напряжённой, часто случались эксцессы с человеческими жертвами (разумеется, среди немцев).

Адрианов метался по городу и одной рукой выполнял «указиловки» из Петрограда, а другой пытался гасить ненависть к немцам и спасать их от погромов. По Москве с царскими портретами ходили толпы народа и громили немецкие магазины и дома. Жандармов, чтобы сдержать бесчинства толпы, не хватало. Шла война, и все военные были на фронте. Адрианов пустил было в ход казаков и нагайки, но Главный Главноначальствующий, сохранявший олимпийское спокойствие, запретил ему всякое насилие. Князь не переставал повторять, что во всём виноват Петроград и что назревший нарыв должен рано или поздно лопнуть.

Москва, 1915 год.

Москва 27—28 мая 1915 года, по описанию Брянского, представляла собой удручающее зрелище: вся окраина бросилась в центр грабить немецкие, а заодно и магазины других владельцев, по улицам нескончаемым потоком двигались толпы народа, унося с собой награбленное добро. Власти смотрели на это глазами посторонних наблюдателей, потому что Юсупов запретил применять в отношении погромщиков силу. Полицейские изредка вмешивались в процесс, указывая, что магазин «русский». Толпа послушно отходила от магазина и находила какой-нибудь очередной «немецкий» магазин.

На вопрос, почему полиция не препятствует погрому, полицейские отвечали: «Не приказано». Прямые призывы городской думы и городского главы Челнокова к князю разогнать погромщиков услышаны также не были. (Зато просьбе фабриканта И.Д.Морозова Главноначальствующий внял и распорядился послать на его фабрику охрану). По мнению князя Юсупова, предпринимать ничего не следовало – нужно было дать вылиться народному негодованию. Выступая в думе и отвечая Челнокову, Юсупов утверждал, что никакой озверевшей толпы он на улицах не увидел. Он увидел «радостно настроенных жителей Москвы, расходившихся по домам с отнятым у их врагов добром, подобно тому, как в Святую Христову ночь православные люди возвращаются по домам с освящёнными куличами и пасхами, и я не вижу в них опасности».

Выступивший потом Адрианов взял всю вину за погромы на себя, заявив, что за 7 лет нахождения на посту градоначальника он отучил городовых от рукоприкладства, и вот теперь полиция, следуя категорическому запрету применять оружие, ничего не может сделать. К вечеру, убедившись в том, что погромы продолжаются, Юсупов неожиданно дал Адрианову разрешение применить силу:

– Сегодня можете действовать нагайками, а завтра – увидим.

Брянский пишет, что возвращаясь из Думы домой, он видел, что градоначальник недолго размышлял над словами Юсупова: конный отряд городовых успешно разгонял толпу погромщиков нагайками. Адрианов стоял в автомобиле и поощрял их криками:

– Бей эту сволочь!

Какой-то пьяный прапорщик, проходя мимо, стал осуждать его распоряжения, и Адрианов, вероятно, позабыв о своих принципах, съездил его по физиономии.

На следующий день, 29 мая, погромщики снова вышли на улицы, но увидев там полицию и воинские части, стушевались и стали обороняться. На улицах развернулись настоящие бои, хотя пускать в ход оружие войскам и солдатам было всё-таки запрещено. Впрочем, в одном месте офицер воинской части отдал приказ стрелять в толпу, в результате сражений в городе в этот день четверо было убито и ранено 28 человек.

Юсупов явно «протрезвел», радостных выражений на лицах погромщиков он больше не увидел и отдал приказ объявить Москву… на осадном положении:

– Надо прекратить это безобразие.

Брянский, проконсультировавшись с законом, обнаружил, что на осадном положении бывают только крепости, окружённые неприятелем, но сделать уже ничего не мог. С 8 часов вечера и до 6 часов утра москвичам было запрещено выходить на улицу. В подготовленных для расклеивания по городу объявлениях Брянскому удалось «растянуть» положения закона об осадном положении и приравнять Юсупова к командующему армией, а московский военный округ – к театру военных действий. Ничего поделать было нельзя: опереточному генерал-губернатору – опереточные полномочия. Впрочем, в последний момент его удалось уговорить и от осадного, и от военного положения, поскольку в его распоряжении чрезвычайных мер по наведению в городе порядка и так было предостаточно.

К вечеру 29 мая положение в Москве было нормализовано. Погром 27—28 мая обошёлся русскому государству в 200 миллионов рублей. Петербург был вынужден реагировать на эти события, и естественно, первым «загремел под фанфары» опереточный генерал-губернатор князь Юсупов. К сожалению, Джунковскому удалось «под сурдинку» удалить с поста московского градоначальника Александра Александровича Адрианова. Адрианову предложили подать формальное прошение об отставке, хотя, как явствовало из письма Маклакова, Николай II уже подписал указ о его устранении с поста московского градоначальника. Когда уволенный с должности Адрианов появился в Петербурге, Джунковский поспешил нанести ему визит вежливости и в беседе лицемерно утверждал, что всячески пытался уговорить Маклакова оставить Александра Александровича на прежнем месте.

Преемником Адрианова был назначен генерал-майор Е.К.Климович, который ранее руководил Московским охранным отделением. До его приезда обязанности градоначальника исполнял престарелый генерал Золотарёв. Придя в присутствие, он обнаружил на своём столе гору накопившихся бумаг. Чтобы просмотреть их все и подписать, потребовались бы недели. Генерал нашёл остроумный способ решить проблему: он попросил всех делопроизводителей дать ему честное слово и перекреститься на икону, что ничего преступного в бумагах нет, а потом целый день, не читая, их подписывал.

Климович, по характеристике Брянского, оказался хорошим градоначальником, но и он не угодил чем-то Петрограду, и скоро в Москву приехал с ревизией сенатор Гарин. Ревизия ничего предосудительного в действиях Евгения Константиновича не нашла, но Гарину он чем-то мешал, и вокруг градоначальника стали сгущаться тучи. Городской глава Челноков буквально начал травлю Климовича и засыпал Петроград доносами на него, которые при проверке оказывались клеветой и злостными наветами. Когда товарищем министра внутренних дел стал генерал Курлов, Климович попросился в отставку и уехал с понижением в Керчь. Керченцы долго помнили добрые дела своего градоначальника и сильно сожалели, когда Евгения Константиновича перевели в Ростов-на-Дону. Потом, с уходом Маклакова и назначением на его место Щербатова, в петербургских верхах началась такая чехарда, что даже недовольные Маклаковым губернаторы вспоминали о нём с уважением: при Маклакове они хотя бы знали, что он от них требовал, в то время как новый министр и сам, вероятно, не знал, что делает.

В Московской губернии положение по сравнению с Москвой было более спокойное – не в последнюю очередь благодаря своевременным действиям губернатора Н.Л.Муравьёва. Губернатор, по сравнению с Адриановым, обладал большей свободой, поскольку Юсупов в уездные дела не вникал.

В ночь с 28 на 29 мая на станции Александровской ж. д. Немчиновский Пост, где располагался крупный немецкий посёлок, «патриоты» из соседней деревни начали погром. Для локализации беспорядков Муравьёв направил туда 665-ю ополченскую дружину во главе с её командиром полковником Хатыбаевым. Хатыбаев порядок быстро восстановил, но, как пишет Брянский, нашёл картину погрома настолько отвратительной, а рожи погромщиков настолько наглыми, что решил без наказания этого дела так не оставить.

Не имея карательных полномочий, полковник решил воспользоваться услугами самих крестьян. Он призвал старосту и нескольких десятских и, показав им какую-то бумагу, сказал, что это – манифест, согласно которому староста и десятские провинившейся деревни подлежат порке. Пришедшие вместе со старостой мужики тут же и выпороли своих старосту и десятских.

После экзекуции староста попросил у Хатыбаева манифест, чтобы прочесть самому его содержание. Увидев, что всё это – липа, староста разозлился на мужиков, его выпоровших, и попросил разрешения выпороть их. Хатыбаев не возражал. Мужики были аккуратно выпороты. К вечеру ни одного не выпоротого крестьянина в селе не оказалось. Потом мужики подали жалобу Муравьёву, но тот заявил, что жалобе хода дать не может, поскольку мужики выпороли друг друга добровольно.

Нижегородскому губернатору Алексею Фёдоровичу Гирсу (1915—1917) пришлось вступить в борьбу с германофильствующей вдовой русского офицера. Землевладелица Княгининского уезда Куборовская получила для работы на своём хуторе пленного немца, но когда власти потребовали вернуть пленного обратно, вдова ответила отказом. Тогда полиция забрала пленного силой, но немец сбежал из-под конвоя и укрылся на хуторе у сердобольной вдовы. Пришлось на хутор высылать полицейский отряд и двух урядников, которым, наконец, удалось разлучить русскую Джульету со своим немецким Ромео. А.Ф.Гирс наложил на мадам Куборовскую штраф в размере 500 рублей.

Автор аноним Неосторожная езда в старину, «Русская старина», апрель 1877

Автор аноним Мнимые поджигатели, «Русская старина», октябрь 1879 года

Автор аноним Прибалтийский край, «Русская старина», июль 1882 года

Автор аноним76 Русский губернатор в Польше 1866—1868, «Русская старина», июнь, август 1884 года

Автор аноним Увлечение поэта. «Русская старина», январь 1897

Арсеньев А. В. Старинные дела об оскорблении величества. Исторический вестник, т. 4 1881 г.

Астров Н. И. Воспоминания. Париж, 1940 г.

Бантыш-Каменский Д. Н. Шемякин суд в XIX столетии, «Русская старина», июнь 1873 г.

Барш З. А. Обдорский возмутитель, «Русская старина», октябрь 1881 года

Бенкендорф А. Х. Отрывок из записок, «Русский архив», 1865 год, выпуск 2

Бирюкова Т. З. Москвичи и москвички. Истории старого города. М., Астрель, Олимп, 2009 г.

Благово Д. Д. Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово, М. «Наука», 2014 г.

Блинов И. Губернаторы. СПб., тип. К.Л.Пентковского, 1905 г.

Боголюбский С. Оригинальный вопрос начальству. «Русская старина», сентябрь 1895 г.

Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков 1738—1793, том 3, СПб. печатня Головина, 1872 г.

Боровков Н. А. Речь, произнесённая тверским вице-губернатором Измайловым вновь набранным в г. Кашино рекрутам. «Русская старина», апрель 1898 г.

Боровков Н. А. Воеводы старого времени. «Русская старина», февраль 1899 г.

Бриллиант С. М. Г.Р.Державин. Его жизнь, литературная деятельность и служба. Репринт: Челябинск, Урал LTD, 1998 г.

Брянский В. В. Записки. Воспоминания. М., Инф. Портал «Русский путь», Дом рус. зарубежья им. А. И. Солженицына

Бурышкин П. А. Москва купеческая. М., «Высшая школа», 1991 г.

Бутковская А. Я. Рассказы бабушки. «Исторический вестник», том 18/1884 стр. 594

Валуев П. А. Дневник министра внутренних дел, т.т. 1—2, М., АН СССР, 1961

В. З. Муравьёв в Вильне, «Русская старина», ноябрь 1898 г.

Вигель Ф. Ф. Записки, ImWerdenVerlag, Мюнхен, 2005 г.

Военский К. Священной памяти двенадцатый год, исторические очерки и статьи, относящиеся к 1812 году. СПб., изд. «Сельский вестник»

Гиляров-Платонов Н. П. Из пережитого, тт. 1—2, СПб, Наука, 2009

Гейис И. К. Петербургская старина. Новости, распоряжения правительства, объявления. «Русская старина», июль и сентябрь 1882, ноябрь 1883, март 1884, июль 1885 г.

В.Н.Геттун Записки. Исторический вестник, том 1 1880 г.

Голицын Н. С. Заметки. «Русская старина», июнь 1890 г.

Голохвастов П. Д. Историческое значение слова «кормление», «Русский архив», 1889 год выпуск 4

Горбунов И. Ф. Слова, вышедшие из употребления…. «Русская старина», сентябрь 1891 г.

Гордин Я. А. Мятеж реформаторов, СПб., Лениздат, 1989 г.

Готье Ю. История областного управления России от Петра I до Екатерины II, т. 1 и 2, М., тип. Лисснера и Совко, 1913; т.2 Л., АН СССР, 1941

Дзюбенко В. А. Полувековая служба за Кавказом. 1829—1876. «Русская старина», август и сентябрь 1879 г.

Долгоруков И. М. Повесть…, тт. 1—2 М., СПб., Наука 2004, 2005

Долгоруков И. М. Капище моего сердца, М., Наука, 1997

Д-ский Н. Холера в 1830—1831 гг. в Курской губернии. «Исторический вестник», том 25 июль 1886 г. стр. 132

Дубасов И. И. Очерки истории Тамбовского края выпуски 1—6, М. (вып. 1—3, тип. Е. Гербек и Русская типо-литография, 1883—1884) и Тамбов (вып. 4—6, тип. Губернского управления, 1887 и 1897)

Дубасов И. И. К биографии фельдмаршала графа М.Ф.Каменского,

«Исторический вестник», т. 2, май 1880, стр. 199

Дубасов И. И. Нечто о бывших городничих, «Исторический вестник» 1880 г., Год 1 том 1.

Дубасов И. И. Два тамбовских деятеля прошлого века, «Исторический вестник» т.2 август 1880, стр.797

Дубинина Н. И. Приамурский губернатор П.Ф.Унтербергер. Хабаровск, Приамурское географическое общество. Дальневосточный ГГУ, 2008 г.

Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века, «Русская старина», январь, февраль, март, август 1899 г.

Екатерина II Письма и указы к сибирскому губернатору Д.И.Чичерину, «Русский архив», 1891/ 5 (книга вторая)

Жеденов С. Н. Флоры-Лавры. «Русская старина», ноябрь 1890 г.

Жиркевич И. С. Записки. «Русская старина», июль, сентябрь 1878 г.

Жихарев С. П. Записки современника, М.-Л., Ан СССР, 1955 г.

Замостьянов А. А. Гаврила Державин, М., «Молодая гвардия», 2013 г.

Иванов-Разумник Р. В. М.Е.Салтыков-Щедрин. М., Федерация, 1930 г.

Измайлов А. Е. Инструкция моей жене, вице-губернаторше Тверской губернии. «Русская старина», март 1895

«Исторический вестник», раздел «Прошлое»:

– том 3 1881 г. Дело о нашествии антиквариев, стр. 865

– том 4 1881 г. Рескрипт Александра I рязанскому губернатору, стр. 467

– том 6 1881 г. Именные указы Павла I, стр. 203; Письмо генерал-прокуро-

ра Обольянинова тамбовскому губернатору Литвинову,

стр. 443

– том 8 1882 г. Переписка о скрытии запрещённых книг, стр. 235; Как по-

нималось прежде высочайшее позволение, стр. 236

– том 24 1886 г. К биографии томского губернатора Хвостова, стр. 477

– том 26 1886 г. Смоленские сухие конфекты, стр. 447

Кабанов А. К. Ополчения 1812 года. Сб. «Отечественная война и русское общество», том 5, М., изд. Сытина, 1912 г.

Карнович Е. П. Замечательные и загадочные личности XVIII и XIX столетий. Ленинград, Смарт, 1990 г.

К. Н. В. Провинциальная канцелярия и черты народной русской жизни. «Исторический вестник», том 18Я1884 стр. 191

Книга записная имянным письмам и указам императриц Анны Иоановны и Елизаветы Петровны С. А. Салтыкову 1732—1742, М., Университетская тип., 1878 г.

Князьков С. Областное управление Петра Великого. Время Петра Великого, М., Планета (репринт), 1991

Колышко И. И. Великий распад. Воспоминания. СПб., Нестор История, 2009 г.

Констанский М. А. Сперанский в Перми. «Русская старина», ноябрь 1893 года

Кошелев А. И. Записки 1812—1833 годы, М., Наука, 2002

Кошко И. Ф. Записки губернатора 1905—1914. Новгород, Самара, Пенза. Петроград, тип. Содружество, 1916 г.

Кривенко С. Н. М.Е.Салтыков. Его жизнь и литературная деятельность. СПб., тип. «Общественная польза», 1891 г.

Кузнецов А. Н. М.Е.Салтыков. Эпизод из пребывания его в Вятке. «Русская старина», июнь и ноябрь 1890 г.

Крылов Н. А. Воспоминания мирового посредника первого призыва и введение в действие положений 19 февраля 1861 года, «Русская старина», апрель и июнь 1892 г.

Кузнецов Е. В. Сибирский губернатор Д.И.Чичерин. Русская старина», июль 1891 г.

Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского

Дворянства. СПб., Искусство, 1994 г.

Лучинский Ф. Я. Провинциальные нравы за последние полвека. «Русская старина», сентябрь и октябрь 1897 г.

Львов Л. За кулисами старого режима, том 1, Ленинград, госуд. тип. им. Ивана Фёдорова, 1926 г.

Любичанковский С. В. Уральское губернское чиновничество в годы правления Николая II. «Исторический вестник», апрель 2013 г. т. 3

Лямин С. И Ловцов В. Война и мир тамбовского губернатора, Родина 12/2018

Мартемьянов П. К. Из записной книжки. «Исторический вестник», том 19/1885 стр. 350

Мельников Ф. Е. Краткая история древлеправославной (старообрядческой) Церкви, Барнаул, 1999 г.

Миклашевский А. Дамские поручения в начале XIX века. «Русская старина» август 1891 г.

Митрофанов А. Г. Повседневная жизнь русского провинциального города в XIX веке. М., Молодая гвардия, 2013 г.

Мышлаевский А. З. Четырёхмесячный младенец в должности казанского Губернатора. «Русская старина», апрель 1898 г.

Миллер О. Ф. Михаил Евграфович Салтыков, «Русская старина», июнь 1889 г.

Миллер Ф. И. Известие о дворянах российских, СПб., 1790

М….в П. Поиски морских раков, «Русская старина», июнь 1877 г.

Модестов В. И. Киев и Казань. «Исторический вестник», том 22 ноябрь 1885 г.

Никитенко А. В. Дневник, тома 1 и 2 (1955) том 3 (1956), М., Государственное издательство художественной литературы

Новиков А. Записки о городском самоуправлении. СПб., тип. Стасюлевича, 1904 г.

Письменное признание о взяточничестве. «Русская старина», октябрь 1898 г.

Репинский Г. К. Черты русских нравов в начале XIX века. «Русская старина», июль 1895 г.

«Родина», январь 2017 года стр.103 (ссылка на газету «Русское слово» за январь 1917 года.

Романов В. Ф. Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции 1874—1920. СПб., Нестор-История, 2012 г.

Сборник Города России в 1904 году. СПб., Центральный статистический комитет МВД, 1906 г.

Сборник Государственный контроль 1811—1911. СПб., Государственная типография, 1912 г.

Сборник Губернии Российской империи. История и руководители 1708—1717. М., Объединённая редакция МВД России, 2003 г.

Сборник Русский быт в воспоминаниях современников XVIII век, М., Астрель, 2012 г.

Савельев А. А.. Несколько слов о бывшем нижегородском губернаторе А. Н. Муравьёве, «Русская старина», июнь-июль 1898 г.

Селиванов А. Ф. Дело о подложной просьбе об увольнении от службы пензенского губернатора Филиппа Лаврентьевича Вигеля. «Русская старина», июль 1893 г.

Селиванов И. В. Записки дворянина-помещика, «Русская старина», июнь– август 1880 года, март 1882 года

Селифонтов Н. Н. Рескрипт Александра I о московской дороге и пояснение к нему, «Русская старина», январь 1878 года

Сергеев А. Н. Бунт архиепископа Иринея в Иркутске в 1831 г. «Русская старина», февраль 1879 г.

Серов Д. О. Пётр I как искоренитель взяточничества, «Исторический вестник», т. 3 апрель 2013 г.

Слатин С. Д. Рассказы о М.Н.Муравьёве. «Русская старина», ноябрь 1898 г.

Слезкинский А. Эдуард Васильевич Лерхе, «Русская старина», август 1898 г.

Соколова А. И. Встречи и знакомства, М., Новое литературное обозрение, 2017 г.

Сухова О. А. Губернаторы Поволжья и Урала в начале ХХ века.

«Исторический вестник», апрель 2013 года том 3

Трефолев Л. П. А.П.Мельгунов, генерал-губернатор екатерининских времён,

«Русский архив», 1865 год выпуск 8 стр. 931

Трефолев Л. П. Путешествие императора Павла по Ярославской губернии»,

«Русский архив», №2/1870

Толстой Д. Н. Записки, «Русский архив», 1885 год выпуск 5

Тучков П. А. Главные черты моей жизни, «Русская старина», ноябрь 1881 года

Тучков С. А. Записки, СПб., изд. «Свет», 1908 г.

Тюнькин К. И. Салтыков-Щедрин. Мюнхен, ImWerden Verlag 2009 г.

Унтербергер П. Ф. Приамурский край 1906—1910. Очерк. СПб., типография В.Ф.Киршбаума, 1912 г.

Урусов С. Д. Записки губернатора, М., изд. В.М.Саблина, 1907

Фадеев А. М. Из воспоминаний, «Русский архив» 1891/5 (книга вторая)

Харитонов А. А. Служба при князе Воронцове. «Русская старина» март-май 1894 г.

Циркулярное распоряжение МВД. «Русская старина», январь-март 1898 г., стр.262

Шимко И. И. Ссора двух председателей палат в городе Колывани в 1791—1793 гг. «Русская старина», март 1892 г.

Шомпулев В. А. Провинциальные нравы сороковых годов, «Русская старина» август 1898 года

Щепкин В. Н. Голода в России. «Исторический вестник»

Щепкина Е. Старинные помещики на службе и дома, СПб., тип. Стасюлевича, 1890 г.

Штейнгель В. И. Сибирские сатрапы. Письмо к А.П.Ермолову. «Исторический Вестник», т. 17 август 1884 г. стр. 366

Эварницкий Д. И. Первый екатеринославский губернатор. «Исторический вестник» том. 28, июнь 1887 г. стр. 630

Энгельгардт А. Н. Письма из деревни, т.т. 1—2 М., Алгоритм, 2014 г.

Яновский Н. Г. Алфавит губерний, уездов и волостей, Ромны, тип. Дельберг, 1896 г.