Не верьте!

Здесь всё безудержное враньё и выдумка: от первого — до последнего слова. И не говорите потом, что вас не предупреждали!

В общем, всё это случилось за год до начала первой пятилетки.

В жаркий августовский полдень в славном городе N повесился счетовод акционерного общества «Южрудмонторг» Сидор Герасимович Капустин.

От него осталась только предсмертная записка, комната в коммуналке на улице Дизельной (двадцать кв. метров, окно с видом на набережную) и великовозрастный сын Генка, пятнадцати лет от роду.

В найденной рядом записке были лишь следующие строчки:

Тем не менее срочно создали комиссию и принялась искать. Искали долго. Но, кроме гигантских счетов из модного столичного магазина «Мамбуринъ и сыновъя» за фильдеперсовые чулки, лифчики и прочее дамское непотребство, больше не нашли ничего.

Затем в городе N произошли и другие, не менее важные и масштабные события — так, супруга директора N-ской птицефабрики, женщина почтенная и возрасте, внезапно сбежала с фотографом Прошкой. Говорили, куда-то чуть ли не в Кисловодск, но это не точно. Или вот ещё хуже — старшая дочка председателя народного суда Авдотьина, внезапно остриглась и подалась в стенографистки. В это же время в реке Шайтанке нашли труп. Опознать утопленника не удалось. Ходили слухи, что это негодяй Прошка таки удрал от престарелой супруги директора N-ской птицефабрики, вернулся обратно в город и от невыносимых мук совести, утоп. Но более всего общество потряс последний случай, когда управляющий картонажной спичечной артелью «Дятел» Савва Илларионович Чванкин, придя поздно вечером из профсоюзного собрания, взял револьвер и застрелил сожительницу. На допросе вину свою товарищ Чванкин категорически не признавал, лишь хохотал зловещим голосом, да язвительно кукарекал.

Все эти события затмили нелепое происшествие с Капустиным, а потом и оно подзабылось. В коммунальную комнату на улице Дизельной сразу же заселили многодетного стахановца Заляпина, со слабоумной тёщей в придачу. А великовозрастного оболтуса Генку определили в трудовую школу при рабфаке, обучаться рабочей специальности.

К трудовой деятельности Генка оказался малопригоден. Был он ленив и безынициативен. Поэтому работы по его перевоспитанию предстояло много. В трудовой школе имени 5-го Декабря, как водится, его сперва определили в литейный цех, однако через три дня пришлось перевести в столярный, а ещё через день — в сборочный. В результате, пройдя малярный, жестяной, гончарный и фасовочный цеха (как любил шутить заведующий трудовой школой, — «семь кругов производственного ада»), Генка оказался в помощниках у Савелия Михайловича, или просто — Михалыча, вечно поддатого механика, который был когда-то знатным мастером, а нынче спился и в старом сарае ремонтировал моторы, дизель-генераторы, швейные машинки «Зингер», старые примусы, керосиновые лампы, дужки от очков и прочий ширпотреб.

Здесь, в обязанности Генки вменялось вовремя подавать Михалычу нужный инструмент, изредка мести мусор, по утрам в обязательном порядке бегать за чекушкой к хмурой кладовщице Никифоровне, и главное — не болтаться под ногами.

Так, в трудах и заботах прошло аж две недели, Генка вполне приноровился к такой жизни, когда однажды Михалычу притащили починить замысловатый буржуйский верстак.

Михалыч походил вокруг, почесал лохматый затылок, поскрёб заросший щетиной подбородок и выдал вердикт:

— Эх, была-не-была! Починим! Чего уж там.

После этого он полдня священнодействовал над агрегатом, время от времени экспрессивно разражаясь на великом могучем. А под вечер, ароматизируя всё вокруг многодневным перегаром, беспардонно растолкал Генку, который бессовестно дрых на куче старых тюфяков, сваленных под навесом рядом:

— Пойдём-ка, подержишь! — хмуро буркнул Михалыч.

Генка вздохнул и нехотя поплёлся следом. Ему дали держать верстак, пока Михалыч, помогая себе тихим матерком, ковырялся внутри. И тут Генка совершил ту самую роковую ошибку, из-за которой и закрутилась вся эта история, когда вдруг сказал:

— Михалыч, гля, оно искрит!

— Да не должно!

— Да, точно искрит!

— Вот ведь холера какая! Искрит! Генка, держи крепче, я сейчас! — с этими словами Михалыч бросился к распределительному щитку и повернул рычаг. Тотчас же раздался треск, жуткий генкин крик и от новенького верстака посыпались искры.

— Твою ж мать! — ахнул Михалыч, — гамбец верстаку!

Он бросился к агрегату и попытался приподнять крышку, откуда валил густой едкий дым. Кашляя, отплёвываясь и поминая чью-то мать, он даже не обратил внимания, что Генка лежит замертво.

Через миг набежал народ, начались ахи, охи. И никто не заметил, как из странного агрегата сквозь дым вылетел синий такой светлячок и, немного покружив, залетел Генке прямо в голову. Буквально через миг из отдушины в сарае вылетел ещё один клочок света, только уже белый, и залетел Генке в грудь.

А потом Генку выгнуло дугой, затрясло, он пару раз тяжко вздохнул и раскрыл глаза.

— Генка, паразит, чего развалился?! Давай-ка лучше подержи!

С некоторым трудом я таки открыл глаза и попытался сфокусироваться — передо мной расплывалась хмурая небритая рожа в ореоле едкого дыма пополам с таким перегаром, что я аж закашлялся.

Глюк, что ли? Или сон?

— Генка, ипиегомать, вставай говорю! — потребовал глюк, и я закрыл глаза.

Авось дурацкий сон закончится.

Не нравится мне что-то такая пробудка. К тому же меня здорово мутило. И сердце кололо так, что и аж дышать было трудно. Или это от вонючего дыма так мерзко, не пойму.

Я опять закашлялся. Что-то странный какой-то сон, очень уж реалистичный.

— Да что за холера! — меня потрясли за плечо с такой силой, что глаза поневоле сами раскрылись. — Ты меня не случаешь, что ли! На держи!

Мне в руки сунули какой-то то ли кабель, то ли шланг. Я машинально ухватился.

— А теперь тяни, Генка! — заверещал глюк.

Так как глюк явно меня с кем-то спутал — я не Генка, а Олег, так что шланг я бросил. Послышался треск и ругань.

— Вот алеганская халява! Не удержал, адиот! Давай еще разок тяни!

Всё. Мне этот странный сон надоел до чёртиков.

Но глюк продолжал нудеть. Чем окончательно меня задолбал.

— Да отвяжись ты от меня! — не выдержал я: тут и так голова разрывается, ещё и глюк этот.

Вот интересно, что это со мной? Неужели я так напился? Или сошел с ума и сейчас меня колют каким-нибудь галоперидолом в дурке?

Когда-то ещё моя покойная бабка Лукерья говорила, что, если заблудился в лесу и водит тебя там по кругу, нужно лишь вспомнить, какого числа был чистый четверг — и сразу отпустит. В подобное народное творчество я не верил, но методика была триггером, поэтому я решил воспользоваться и вспомнить, кто я. Авось дурацкий сон пройдёт.

Не без труда, напрягая память, сквозь мутную головную боль, я начал вспоминать.

Итак, зовут меня Олег Борисович Ермаков. Мне сорок три года. Живу в Астрахани, но это в последние годы. Так-то судьба меня по всей стране помотала. Да и за её пределами доводилось частенько бывать.

По образованию я учитель химии. По первому образованию. Одиннадцать лет после педына добросовестно отработал в средней школе в одном небольшом городке Пермского края. Ушел оттуда, чему несказанно рад: педагогов постоянно не хватало, приходилось порой и по два классных руководства тащить, и заболевших учителей всех подряд подменять. Руководство считало так: раз ты, Ермаков не женат (я тогда уже был в разводе), значит время у тебя свободное есть, вот и подмени, что ты, не человек, что ли? Оттуда я ушел по двум причинам: после того, как на протяжении полугода пришлось регулярно подменять повадившегося уходить в запой учителя пения, и когда пошло новое поколение избалованных детишек, родители которых смотрели на учителей, как на аниматоров.

«Хватит!», — сказал я себе и написал заявление. О чём до сих пор не жалею.

Затем лет шесть был какой-то адский круговорот, я и аниматором в египетском отеле успел поработать, и частным репетитором, и охранником в строительной фирме, и даже креативным директором в одном московском издательстве. В последние годы подвязался на онлайн коучинг — хлебная работа, если ты в теме…

— Генка, сукин сын! — опять заверещал глюк, — что же ты кровь мою пьешь, мироед! Вот я на тебя в СТК[1] пожалуюсь! Там они тебя быстро на повестку поставят! Будешь ответ держать и враз шелковым станешь, как миленький!

Он еще что-то долго и угрожающе бубнил, и под этот бубнёж я с трудом встал на ноги и сделал первые пару шагов. При этом меня повело в сторону, и я чуть не запнулся о корыто с грязной водой. Бросив взгляд вниз, я увидел своё отражение на водной поверхности и мне стало совсем дурно: оттуда на меня хмуро пялился невысокий остроносый подросток, примерно лет четырнадцати-пятнадцати, скуластый и вихрастый, с нескладными руками и ногами.

Ещё один глюк? Или всё это было правдой?

Я ущипнул себя за руку так сильно, что слёзы чуть не брызнули из глаз — нет, это точно не сон. И не глюк. Стопроцентно.

А, значит, это правда. Значит, я действительно умер в моём времени и возродился здесь, как и сказал мне тот… похожий на Николая-Чудотворца, вредный дедок в балахоне и ботаническом веночке.

От воспоминаний меня отвлек шум — в сарай заглянула чумазая голова пацана в спецовке.

— Уйди кибениматери отседова! — заверещал глюк и угрожающе замахал руками.

— Так горит же что-то у вас. А Васька сказал проверить, может, помощь нужна, — растерянно ответила чумазая голова.

— Это у тебя, мироеда, мозги горят! И у Васьки твоего, простигосподи! Не видишь, исперимента у нас! Уйди с глаз моих, холера, а то шлангом щас перетяну!

Голова исчезла.

— Еле поразгонял их всех! Понабежали, адиёты! Вишь, любопытно им! — проворчал глюк и принялся ковыряться в обгорелом агрегате.

А я, морщась от головной боли, попытался вспомнить, что со мной произошло.

Сперва шло туго, но потом вспомнил, как летел на самолете (только забыл, куда? И зачем?), по проходу прошла стюардесса проверить, пристёгнуты ли ремни перед взлётом и всё остальное. В соседнем ряду бизнес-класса, через проход от меня и чуть по диагонали, сидел толстый мужик в дорогом костюме и очках в золотой оправе и тыкал пальцами в экран планшета. Стюардесса подошла к нему и сделала замечание. В ответ он её послал. Буквально. Грубо. Громко. Завязалась перепалка. Голос стюардессы зазвенел от обиды. В ответ мужик на неё замахнулся. Вокруг сидело много народу, в основном мужики, однако не вступился никто, более того, все достали смартфоны и начали снимать. Растерянная стюардесса продолжала тонким голосом уговаривать придурка. Тот вскочил и швырнул ей в лицо журналы и ещё какую-то макулатуру, которой вечно набиты карманы впередистоящих сидений. Затем схватил её за руку и потянул. Я встал и подошел к мужику, пытаясь привести его в чувство. Он был хорошо бухой. Я оторвал его руки от стюардессы и толкнул обратно на сидение. Дальше — тупой удар по голове сзади, боль — и темнота.

Следующая «картинка», когда я стою в каком-то помещении. Напротив меня ехидно ухмыляется странный дедок, в балахоне. Я уже упоминал о его сходстве с Николаем-Чудотворцем, только на иконах у Николая вид мудрый и серьёзный, а вредный дедок постоянно ржал как конь, да и вообще вид у него был диковатый и чудной. Особенно из-за тщедушного веночка на голове, который, казалось, сплели из остатков школьного гербария. Естественно, дедок ржал с меня.

— Ну это ж надо! Умудрился скопытиться в бизнес-классе самолёта! — захохотал он. — Вот чего тебе спокойно не сиделось, а Ермаков?

— Кто вы и откуда меня знаете? — спросил я.

— Неправильный вопрос, — надулся дедок и так мотнул головой, что чудом держащийся на его плешивой голове веночек чуть не слетел. — У тебя ещё две попытки.

— Где я?

— Осталась последняя попытка! — важно заявил дедок, но потом не выдержал и прыснул со смеху, — просрёшь её, как просрал свою прошлую жизнь — отправлю на утилизацию!

Я хотел спросить, что происходит, почему он утверждает, что я умер, на каком основании он так веселится и насмехается надо мной, но потом глянул на свои руки (есть у меня такая привычка, в моменты задумчивости смотреть на кисти рук) и внезапно обнаружил, что рук как таковых у меня нету! Точнее вместо рук какая-то газообразная субстанция. Ног и остального, кстати, тоже не было. Меня аж перемкнуло.

— Вооот, начинаешь уже соображать, — довольно заржал дедок, наблюдая мою реакцию. — Так я жду вопрос, Ермаков. Который когда-то был Олегом Борисовичем. А теперь просто Ермаков. Но и это ненадолго. Так что задавай свой вопрос поскорее и проваливай. Некогда мне тут каждому сопли подтирать. Вон ещё их сколько!

Он махнул рукой по направлению куда-то мне за спину.

Я обернулся — сзади меня клубились тени. Много-много теней.

И я задал вопрос:

— Что со мной будет дальше?

— О! Растём над собой! — развеселился дедок и поддёрнул балахон. — Что ж, так и быть, отвечу, раз вопрос правильный.

— Буду признателен, — вежливо ответил я, хоть и раздражал он меня жутко.

— У тебя есть три варианта, — прищурился дедок. — И от твоего выбора зависит моё решение. Итак, вариант «раз» — ты возвращаешься обратно в самолет, в самого себя. Проживёшь долгую жизнь. Вот только отросток позвоночника у тебя переломан в кашу в результате неудачного падения. Так что будешь сильно ограничен в движениях. Как кабачок.

Он опять мерзко захохотал над собственной шуткой.

— Кто лежит такой пузатый и в рубашке полосатой? Это вам не пустячок, это чудо-кабачок! — процитировал он известные детские стихи и ехидно растянул рот до ушей.

— А другие варианты? — спросил я. Странно, но ужаса, шока, паники и других подобных эмоций не было. Только раздражение, но и оно шло больше фоном, как-то слабо.

— Не торопи меня! — возмутился дедок.

Вот гад, только что сам торопил меня, а теперь…

— Что позволено Юпитеру, не позволено быку! — нравоучительно заявил дедок и пошамкал губами. — Так вот о чём я? А-а-а, вспомнил. Вариант «два» — ты возвращаешься обратно в самолёт и вселяешься в тело Прокофьева.

— Кто такой этот Прокофьев? — невежливо перебил дедка я.

— А это тот хмырь, чей охранник тебя так неудачно вырубил, — хихикнул дедок, — очень обеспеченный человек, счета в швейцарском банке, вилла на Мальте и всё такое. Вот только немного посидеть в местах, не столь отдалённых, придётся. Из-за тебя, между прочим.

Я поморщился, а дедок продолжал веселиться:

— А знаешь, выбирай второй вариант, Ермаков! Такого ещё у нас не было — отсидеть за собственное убийство.

— А третий вариант? — сквозь зубы спросил я.

— Да зачем тебе третий вариант, а, Ермаков? — осклабился дедок, — ну подумаешь, отсидишь… там недолго, года полтора получится, потом всё равно ведь выпустят под залог, или как там оно у вас называется. И будешь, зато, потом жить на Мальте, представь себе! Заведешь двух сисястых мулаток и станешь прожигать кровные накопления Прокофьева. А уж поверь мне, их у него немало и прожигать там есть что. Можно будет мулаток менять ежегодно. И даже ежеквартально.

— Озвучьте третий вариант, — упёрся я.

— Ну как знаешь, — фыркнул дедок, как мне показалось, несколько уязвлённо, — ты попадёшь в начало всей этой истории, в ребенка или подростка, и сможешь прожить всю жизнь, считай, заново. Вот только там условие будет, небольшое, да и уровень жизни, я тебе прямо скажу, так себе.

— Какое условие?

— Ой, не начинай, — замахал руками дедок, — давай делай выбор, а остальное потом объясню!

Я задумался.

— Так что, выбираешь Прокофьева? — хитро подмигнул мне дедок, сделал неприличный жест и молодцевато крякнул.

— Третий вариант, — неожиданно даже для себя, сказал я.

— Да ладно! — изумлённо вытаращился на меня дедок, — ты же шутишь, Ермаков, да? А ведь я серьёзно спрашиваю.

— Третий вариант, — подтвердил я.

— Слушай, — нагнувшись ко мне, нервно зашептал дедок, — у нас, конечно, так не принято, но спишем на то, что у тебя посттравматический синдром и стресс. На дебила ты, вроде, не похож. Значит, стопроцентно — шок у тебя. Так что давай ещё раз выбирай, заново, пока я добрый.

— Третий вариант, — упрямо сказал я и вокруг всё засверкало и что-то громко бамбамкнуло.

— Ой, дураааак! — опечаленно вздохнул дедок. — Но как знаешь. Назад возврата теперь нет. Время пошло…

— А какое условие? — напомнил я.

— Условие? — поморщился дедок, — условие, Ермаков, тебе вряд ли понравится. Но ты сам выбрал.

Он вредно захохотал.

— Время пошло, вы сказали, — поторопил его я.

— А, ну да, — оглянулся на уплотнившийся вокруг туман дедок, — условие простое, как яйца кота. Ты должен изменить ход истории, Ермаков.

— В смысле? — не понял я, — а можно поконкретнее?

— Ну ты же учитель истории, Ермаков, — сказал дедок, — вспомни школьный материал и действуй.

— Я вообще-то учитель химии, — возразил я.

— Странно, — нахмурился дедок, — у меня здесь отмечено, что истории. Врёшь, небось?

— Историю я немного во второй четверти в девятом «А» и десятом «В» заменял, когда Инна Викторовна болела, — сказал я, — но это так…

— Вот видишь, — обрадовался дедок, — что-то же знать, значит, должен. Про Ассирийское и Вавилонское царства слышал же?

Я неуверенно кивнул.

— Вся остальная история человечества во многом на них схожа. Запомнил? Вот и действуй. Спасешь семь леодров с осьмушкой душ человечьих и условия сделки будут выполнены.

— Да вы с ума сошли! — возмутился я, хоть и не представлял, сколько это в перерасчёте на нашу метрическую систему, но в любом случае, спасать души не входило в мои планы, да и не умел я. — Как вы себе это представляете?!

— Я вообще не представляю, как это возможно, даже теоретически, — заржал вредный дедок, — но ты сам себе этот путь выбрал, Ермаков. Сам! Вот и займись теперь. А не выполнишь — твоя душа отправится туда, куда лучше не надо. На утилизацию!

Он хлопнул в ладоши и, подняв голову вверх, крикнул:

— Сделка! Первый пошёл!

Вдалеке что-то опять бабахнуло, аж стены задрожали. Меня начало быстро всасывать куда-то вниз.

— Постойте! — закричал я, — а подарок?

— Какой ещё подарок, Ермаков? — изумился дедок, — радуйся, что хоть жить будешь. Вот тебе и весь подарок. Хотя ну её нахрен, такую жизнь. Что ж ты, дурень, не выбрал Прокофьева?

— Если есть условие — должен быть подарок! — упрямо продолжил гнуть свою линию я. — Тем более, что условие настолько сложное!

— Ай, ладно, уговорил, шельмец, будет тебе подарок, — вредно хихикнул дедок. — Только потом не жалуйся!

— Так что за подарок? — потребовал я, чувствуя, что засасывает всё больше и больше.

— Ты сможешь видеть… — важно начал изрекать дедок, но тут меня окончательно засосало куда-то в трубу, и я так и не услышал, что я там смогу увидеть.

Очнулся в дыму в каком-то сарае.

— Ты почему мне не отвечаешь, ипиегомать? — орал тем временем надо мной глюк.

Оказывается, пока я предавался воспоминаниям, этот чёртов глюк что-то мне говорил, но вот что — не знаю.

Поэтому всё, до чего я додумался — просто пожал плечами. Чем, видимо, выбесил глюка окончательно.

— Всё! Эй, Кузька! Кузька, холера, где тебя носит?!

В сарай тотчас же просунулось веснушчатое курносое лицо пацана лет десяти:

— Чего кричите, дядя Савелий? Туточки я.

— Вон, забирай этого мироеда и веди на СТК! — велел глюк, которого, оказывается, звали дядя Савелий.

— Так а чегой он натворил такого, что сразу на СТК? — удивился Кузька. — Дядь Савелий, может вы сами всё порешаете? Ну накажите его сами как-то. Зачем же сразу на СТК? Не по-людски поступаете…

— Поговори мне тут! — прикрикнул глюк, — У меня сердце, конечно, доброе, что я и сам не рад! Вот вы и пользуетесь, гады!

— Какая тут доброта, чуть что — на СТК сразу, — продолжал ворчать Кузька.

— А я вот расскажу, какая. Давеча, значит, шел я такой по дороге, гляжу — гусеница лежит, большущая такая, с рогами. Так я взял прутик и отнес её в лес, чтобы колёсами не раздавили. Вот я какой добрый. А ты говоришь… Но этот оглоед даже меня выбесил! Так что веди его на СТК и точка.

— Есть! — упавшим голосом пискнул Кузька и кивнул мне, — айда!

Я встал и вышел за ним.

Мой сопровождающий был одет в темную бесформенную одежду, а на правой руке у него красовалась красная повязка.

Мы вышли из полумрака сарая на улицу, и я аж зажмурился от обилия света. Передо мной, на противоположной стороне широкого двора, тянулось двухэтажное здание пустотелого бетона под черепичной крышей, весь двор пересекали аккуратно посыпанные песком или мелкой сероватой дресвой дорожки. Между ними были разбиты огромные клумбы. И хотя ассортимент декоративных растений был крайне скуден, но левкои, ромашки, бархатцы и петунии содержались исправно — нигде ни сорняка, все растения высажены ровно по линеечке и политы.

Где-то вдалеке, в деревушке за медленной рекой, прокричал петух. Со стороны складских помещений потянуло живицей и сосновой стружкой — там явно были деревообрабатывающие мастерские.

— Сам виноват, Генка, — вдруг тихо сказал мне Кузька, воровато оглянувшись вокруг, — зачем споришься с ним, когда он трезвый? Вот теперь пожалуй на СТК.

— И что мне будет? — спросил я, так как совершенно не представлял, что такое СТК и что мне там будут делать. Надеюсь, смертная казнь за бросание шланга в этом мире не предусмотрена.

— Да откуда же я знаю? — раздраженно пожал плечами Кузька, — ты главное, когда на перед СТК выйдешь, стой ровно, смотри в глаза Виктору и не спорь. Понял?

Я кивнул.

— Тогда пошли быстрее, — поторопил меня Кузька и мы зашагали по одной из дорожек.

По дороге на СТК встречались люди. Мимо нас прошли две девушки, судя по вполне развитым формам — примерно лет семнадцати, они кивнули моему сопровождающему и посмотрели на меня заинтересованными взглядами. Я улыбнулся им, но ответной реакции не последовало: девушки фыркнули и отвернулись. Они были одеты в одинаково некрасивые мешковатые блузы из какой-то дешевой ткани, и грубоватые юбки ниже колена, которые сильно укорачивали и без того коротковатые ноги. Но, похоже, девушек это совершенно не смущало. Затем нас обогнал какой-то пацан, он был в такой же грубоватой, словно с чужого плеча, блузе, в бесформенных шортах и босой. Следом мы встретили ещё несколько человек и все они были одеты примерно также.

Мы направились прямо к зданию.

— Вытри ноги, — велел мне Кузька и я замешкался, сперва не поняв, чего он от меня хочет. Но затем я увидел перед входом, на крыльце, большую мокрую тряпку.

Я дисциплинированно пошаркал по ней ногами. Кузька, очевидно, удовлетворился, потому что велел:

— Ну сколько можно? Чегой ты возишься!

Я не стал акцентировать внимание на том, что это сам Кузька спровоцировал санитарную остановку и покорно вошел внутрь.

Неожиданно, внутреннее убранство здания оказалось более нарядным, чем снаружи — огромная, покрытая бордовым ковром, мраморная лестница вела на второй этаж. По бокам от лестницы параллельными рядами друг напротив друга стояли по большой напольной вазе с живыми цветами и камышом, по две псевдоантичные гипсовые статуи львов и быков, и по два фикуса в кадках. На выбеленных стенах висели дешевые портреты Карла Маркса, Ленина, Сталина и ещё каких-то деятелей (я их всех не знал даже). От лестницы в стороны отходило два коридора, но что там было дальше, я не развидел.

Мы поднялись наверх и очутились перед двустворчатой, крашенной белой краской, дверью, на которой висела картонажная табличка с лаконичной надписью «зал».

— Стой здесь, — велел мне Кузька, вздохнул и открыл дверь.

По ушам ударил шум от многих голосов. Судя по звонкости, там спорили дети. Дверь захлопнулась и о чем они спорили, я так и не понял.

Я недолго проторчал под дверью, когда она распахнулась и другой пацан, уже не Кузька, строго велел мне:

— Заходи!

Я вошел.

— Иди сразу вон туда, где стол, и стой смирно!

Я окинул взглядом помещение, которое действительно оказалось большим залом (скорее всего, раньше в этом помещении когда-то был бальный зал) и подошел к единственному столу.

В зале, на длинных крашеных диванчиках (или это были такие лавки, но со спинкой), сидели пацаны (девочек было всего трое). В центре, под красным флагом и большим портретом Сталина, стоял накрытый красной скатертью, письменный стол, за которым сидели два пацана постарше и двое взрослых, судя по всему — воспитатели. Все они строго уставились на меня.

— Капустин! — сказал тот пацан, что постарше, на голове его вилась чёлка с пробором, а над губой темнели усики. — Ты опять? Да сколько можно!

Я не знал, что я опять, поэтому промолчал, по совету Кузьки внимательно глядя парню в глаза.

— Что ты натворил? — спросил второй парень, пониже и поплотнее, волосы у него были рыжими, а лицо покрывали веснушки и прыщи.

Так как я не особо понял, что натворил, мне оставалось лишь промолчать. Что я благополучно и сделал.

— Кузька! — не дождавшись от меня ответа, позвал моего сопровождающего парень с усиками.

— Да я не знаю! — подпрыгнул Кузька, — я дежурил, а потом дядька Савелий меня кликнул и велел вот его на СТК отвести. Ну я и отвёл.

— Ну сколько раз тебе можно говорить, Кузька, не дядя Савелий, а Савелий Михайлович. Или товарищ Гук, — попенял парень с усиками. — Что за мещанское у вас воспитание — какие-то дяди, тёти? Пора уже привыкать, что у нас есть только товарищи!

— Извини, Виктор, вырвалось, — покаялся Кузька, у которого от смущения аж уши покраснели.

— И что товарищ Гук сказал?

— Да ничего, — пожал плечами Кузька, — мироедом его назвал. Ругался сильно. И всё вроде.

— Так, Никитин, — повернул голову Виктор к мелкому шкету, который сидел на ступеньке, — быстро ноги в руки и спроси у Михалыча, что Капустин в этот раз натворил!

— Слушаюсь! — пискнул Никитин и выбежал из зала.

В рядах пацанов зашумели.

— Так, тихо! — нахмурился второй парень, — у кого есть что сказать, поднимайте руку и говорите по очереди, как вызову.

Один из мальчишек тотчас же вскинул руку.

— Чуня, говори, — разрешили ему.

Пацан по фамилии (или кличке?) Чуня вскочил и возбуждённо затараторил:

— Этот Капустин ведёт себя как буржуй! Никогда не поможет дежурить, вчера в столовой хлеб раскрошил и не убрал за собой. А когда Наташа сказала убрать, он не послушался, а такую канитель развёл! И у Михалыча он постоянно дрыхнет под навесом, а не работает!

— Ты это видел? — нахмурился Виктор.

— Я сам не видел. А вот Колька видел и Ванька рассказывал.

— Что скажешь, Капустин? — строго взглянул на меня Виктор.

Я опустил глаза, чтобы не рассмеяться — паркет на полу был тщательно отполирован, но одна плашка немного раскололась и забугрилась, видимо сотни провинившихся ног, которые стояли здесь до меня, растоптали её.

— Ты гля, он даже говорить не хочет!

— Вот гад!

— Наглый какой! — раздались возбуждённые и возмущённые голоса пацанов.

Шум нарастал и уже начал приобретать угрожающие нотки. Но тут в зал вернулся Никитин.

— Там это… — попытался отдышаться он, — дядя Савелий говорит, что он трос уронил и верстак сломался.

— Что за верстак? — переспросил рыжий.

— Ну тот… буржуйский который, — пискнул Никитин.

Новость ошеломила присутствующих, так что Никитину даже не стали делать замечание, что он по-мещански неправильно назвал товарища Гука «дядей». Я тоже восхитился выдумкой дяденьки Савелия, видимо, станок у него уже был сломан, и он не нашел ничего лучше, чем обвинить во всём меня. Я помнил, как очнулся в едком дыму, как глюк ковырялся в недрах этого агрегата и матерился, и меня грызли смутные сомнения — вряд ли это Генка его сломал. А, судя по многодневному перегару от «мастера», он вполне мог сам напутать что-то с пьяных глаз.

— Ты зачем станок сломал? — обратился ко мне ранее молчавший воспитатель, в тёмно-синей блузе и пенсне.

— Я не ломал, — ответил я, чтобы не молчать.

— Ты гляди, он ещё и врёт! — послышались возмущённые голоса.

— Говори правду, — сурово потребовал воспитатель.

— Я говорю правду, — продолжал настаивать на своём я, — станок я не ломал.

— По-твоему, выходит, это Савелий Михайлович врёт? — задал провокационный вопрос рыжий парень.

— Я не знаю, — пожал плечами я, — спросите у него сами.

— Мы сейчас тебя спрашиваем! — завёлся Виктор, — ты, Капустин, форменный тунеядец! Ты нигде не хочешь работать! Уже во всех цехах побывал, а толку нету! Товарищ Гук согласился взять тебя в помощники, так ты и там нагадить успел! И в школе учёбой манкируешь! Вот что с тобой делать?

— В карцер его! На десять суток! — предложил рыжий и посмотрел на воспитателя.

— Да нет, Кривошеин, в карцер посадить — последнее дело, — не согласился воспитатель, — нам же нужно воспитывать его, сделать из него советского человека, а то он так все станки в нашей стране переломает.

Все сдержанно посмеялись над немудрёной шуткой.

— Станок стоит денег, — подал вдруг голос ранее молчавший второй воспитатель. — Вы лучше подумайте, товарищи, как Капустин будет финансовый убыток возмещать?

— А как он будет возмещать, если он работать не хочет? — вскинулся Кривошеин.

Все опять загалдели.

— Значит убыток будет возмещать его бригада. Раз не можете научить товарища работать. — Равнодушно пожал плечами второй воспитатель. — В какой он бригаде?

— В пятой, со мной, — мрачно сказал Виктор и с ненавистью глянул на меня, совсем не как на товарища.

В зале поднялся такой шум, что не было почти ничего не слышно. Особенно возмущённо кричали, как я понял, члены пятой бригады.

Шум становился всё громче, так что воспитателю пришлось даже постучать карандашиком по графинчику с водой.

Наконец, страсти поутихли и заседание продолжилось.

— Ну, значит, будете месяца два без полдников работать и по выходным всей пятой бригадой, — продолжил накалять обстановку воспитатель.

Концентрация ненависти ко мне в зале достигла предела.

Если бы взгляды умели сжигать, от меня уже остались бы одни головёшки.

— Да что ж это такое, Александр Степанович! — чуть ли не со слезами в голосе воскликнул тощий парень в очечках на длинном носу, — этот гад Капустин поломал ценный станок, а отрабатывать должны за него мы? А он тогда что будет делать?

Вопрос оказался крайне интересным и повис в воздухе.

— Полагаю, он будет цветочки на клумбе нюхать, — тихо съязвил какой-то мелкий шкет, но его услышали и весь зал грохнул от смеха.

— Тебе хорошо говорить, Сиволапов, ты в третьей бригаде! — крикнул другой шкет, — а мы из-за этого дармоеда вместо полдников получили дополнительную работу!

— Да, Сиволапов, вот иди к нам в бригаду, поработай вместо Капустина и тогда мы посмотрим, как ты шутить будешь! — поддержал шкета другой пацан.

Завязалась небольшая словесная перепалка, так что воспитателю опять пришлось стучать карандашиком по графинчику, чтобы утихомирить возбуждённую такой социальной несправедливостью толпу.

Я же тихо стоял и недоумевал — зачем воспитатели сеют вражду? Ведь после того, как пятая бригада отработает вместо Генки (я всё ещё не привык, что Генка — это я, слишком мало времени прошло и слишком много всего случилось, так что я не успевал реагировать). Так вот, после отработки ребята или изобьют Генку, или сделают его вечным изгоем в коллективе. Неужели этого результата добивается воспитатель? Точнее воспитатели, потому что странное предложение первого второй воспитатель не опроверг, а значит поддержал.

Между тем спор не утихал и непонятно в какие дебри рисковал уйти, как вдруг руку подняла одна из девочек, точнее уже девушка, на вид ей было лет шестнадцать.

— Наташа? — удивился Виктор и кивнул, мол, говори.

Шум к зале стих, всем интересно было, что она скажет. Видно было, что Наташа не частый оратор на подобных заседаниях, но авторитетом пользуется немалым.

— Товарищи! — сказала она, нервно откашлявшись, — мы тут с вами совсем не о том говорим. Нам нужно не о том говорить, как парням нашим заместо Капустина работать. А о том, где работать Капустину, чтобы отработать станок.

Зал загудел:

— Так он не будет работать!

— Ха! Нашла дурака! Будет он тебе работать!

— Капустин — тот ещё работничек! Приклеили горбатого до стены!

— Тихо, товарищи! Дайте же Наташе сказать! — гаркнул Виктор и все притихли.

— И я вот что считаю, — продолжила Наташа, — мы тут первый вопрос так и не смогли до конца решить — кому из воспитанников идти на эту агитбригаду, раз никто не хочет. А тут у нас второй вопрос возник — Капустин работать не желает, а отработать испорченный станок должен. Правильно?

— Да! — закричали со всех концов зала.

— Правильно!

Ребята слушали Наташу с интересом, многие вытянули шеи, чтобы лучше слышать. Кто-то переспросил у соседа не расслышанное слово.

— И вот что я подумала, дорогие мои товарищи! — Наташа лукаво взглянула на всех юркими чёрными глазами и внезапно прыснула от смеха, — а давайте эти два вопроса объединим? Капустина отправим в агитбригаду? И пусть они там с ним сами мучаются.

Зал грохнул от смеха и зааплодировал. Минут пять стоял такой хохот, шум и крики, что понять было решительно ничего невозможно.

Наконец, все прохохотались и Виктор, весело блестя глазами, подвёл итог:

— Итак, СТК и общим собранием коллектива постановили:

Первое — Геннадия Капустина отправляем на агитбригаду к товарищу Гудкову. Звания воспитанника трудовой школы имени 5-го Декабря Капустина не лишаем.

Второе — всю получку Капустина культпросвет будет напрямую перечислять в кассу трудовой школы имени 5-го Декабря.

Третье — по истечению срока отработки, когда штраф за испорченный верстак будет погашен, Капустина принять обратно.

Зал зааплодировал.

— Все согласны? — растянув рот до ушей, лукаво спросил Виктор.

Зал радостно зашумел, засмеялся.

— Тогда ставлю на голосование. Кто «за»?

Следует ли говорить, что голосовали все единогласно?

Всякое попаданство имеет свои как печальные, так и очень печальные стороны. Причем последние явно в преобладающем виде. Примерно так я размышлял, когда шел по коридору вслед за Кузькой, периодически ловя на себе ехидные, осуждающие, злорадные и лишь изредка сочувствующие взгляды.

Нет, я не стал спорить с СТК: во-первых, я ещё не осмотрелся в этом новом мире и не понял, как себя нужно правильно вести, во-вторых, мне здесь категорически не нравилось, и вполне может быть на агитбригаде будет лучше. Если же нет, то вернуться обратно я всегда успею.

— Ну, всё, — сказал Кузька, когда мы дошли до спального корпуса (это я понял, увидав в открытую дверь одной из комнат ряды коек, заправленные серовато-бурыми байковыми одеялами).

— Что всё?

— Пришли.

— И что мне делать? — спросил я.

Кузька глянул на меня, как на малолетнего дебила, и, вздохнув, ответил:

— Ну так это… собери шмотки и дуй в агитбригаду.

Я не возражал. Вся беда была в том, что я совершенно не знал, где находятся Генкины шмотки и куда конкретно мне дуть? Вроде ребята говорили, что он из пятой бригады. Но вот где спальня этой пятой бригады — неизвестно.

— Кузь, а давай ты со мной сходишь? Поможешь, — спросил я, хоть было и неловко напрягать мальчишку. Насколько я убедился, он был единственным другом Генки в этом заведении, и помогал, чем мог.

Кузьма вздохнул, поник, плечи его опустились и он, после секундного раздумья, отстранённо кивнул:

— Лады, пойдём.

Мы прошли по коридору и свернули в какой-то тупичок, где располагались две комнаты, друг напротив друга. В одну из них и завёл меня Кузька (сам бы я в жизни её не нашел!).

— Вот, — сказал Кузька.

В комнате у окна тянулся длинный стол со стульями, на стене висела такая же бесконечно-длинная деревянная полка со стопочками книг (скорей всего — учебники), под каждой стопочкой была приколота бумажка с написанной красным карандашом фамилией, а чуть дальше стояли рядами кровати, около каждой — небольшая тумбочка. Я посчитал — двенадцать. Выходит, что в пятой бригаде двенадцать человек. И вот теперь вопрос, какая из этих коек — Генкина?

Кузька стоял и терпеливо ждал, пока я соберусь, я же стоял и соображал, где кровать Генки.

— Ну ты это… давай быстрее, а то на обед опоздаем же, — нахмурился Кузьма.

— Кузь, вытащи всё у меня из тумбочки, я пока быстро книги отберу.

— Хорошо, — кивнул Кузька. Мне нравился этот паренек, он не спорил, не задавался, и чётко выполнял все мои просьбы, оказывая неоценимую помощь.

Мы резво бросились каждый к своему «участку» и принялись отбирать вещи. Краем глаза я посмотрел — Кузька подбежал к крайней слева кровати и принялся вытаскивать из тумбочки какую-то мелочёвку, одежду…

Я нашел бумажку с фамилией Капустин и снял стопку книг и тетрадей. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что это учебники, и что Генка учится в пятом классе. А ведь должен уже учиться примерно в восьмом. Лоботряс какой-то мне достался. Ну ничего, сейчас я чуть осмотрюсь и начну всё исправлять…

Я открыл Генкину тетрадь и заглянул. Там большими нескладными каракулями было выведено: контрольная работа, 15 сентября 1927 года. Захотелось со всей дури взвыть.

— Генка, я всё, — подал голос Кузька.

Я подскочил к кровати, на которой уже лежали две стопки одежды (повседневной и парадной), бельё и всякая мелочёвка — кусок коричневого мыла, полотенце, зубная щетка, круглая коробочка с дешевым зубным порошком, катушка суровых ниток с иголкой, небольшие ножницы, три пуговицы, рыболовные крючки, пара ржавых гаек и маленький перочинный ножик со сломанным лезвием.

— А куда всё сложить? — задумался я, ведь ни сумки, ни пакета у Генки не было.

— Да вот, — Кузька снял наволочку с подушки и протянул мне.

Я принялся торопливо напихивать всё в наволочку.

— А парадную форму зачем берёшь? — удивился Кузька, — тебе там всё равно на черновые работы возьмут, будешь декорации таскать и какахи за лошадьми убирать.

Я спорить не стал и вернул парадную одежду на место, в тумбочку.

— А учебники зачем? — продолжал допрашивать меня рачительный Кузька, — тебя всё равно от занятий до октября отстранили, потом, как обычно, на второй год оставят.

Но здесь я имел свою точку зрения — нужно было ознакомиться с новым миром, и книги мне пригодятся, почитаю.

— Учиться буду, — сказал я и Кузька спорить не стал, лишь по насмешливому взгляду, которым он меня окинул, стало ясно, что он ни капельки не верит в обучаемость Генки Капустина.

— Слушай, ещё же справку нужно! — хлопнул себя по лбу Кузька.

— Какую?

— А как тебя отсюда выпустят? Да и Гудков без бумаг не возьмёт.

— Слушай, Кузь, а где её брать?

— Ты давай доскладывайся, а я сбегаю к Виктору и возьму.

— Давай, — обрадовался я и Кузька вылетел из спальни, а я продолжил отбирать генкины вещи.

Я как раз сортировал книги (замусоленный библиотечный томик про Ната Пинкертона оставлю здесь, а вот учебник по истории — беру с собой!), как вдруг скрипнула дверь и в спальню, крадучись, вошли четверо пацанов.

Я продолжал спокойно собирать вещи, не обращая на них внимания, когда они вдруг подошли ко мне и обступили. Я поднял голову, один из них был Чуня, тот, что обличал Генку на собрании СТК.

— Ты шкурник и враг, Капустин! Думаешь, мы твою вражескую натуру не видим? Можешь не прикидываться! — звыпалил вдруг Чуня.

— Почему это я враг? — удивился я и добавил в наволочку учебник по естествознанию.

— Слушай ты! Если бы моё право, я бы тебя собственными руками застрелил бы, вражина буржуйская! — продолжал докапываться до меня Чуня.

— Сочувствую, — пожал я плечами, не желая спорить с ребёнком и продолжил собирать вещи.

— Да ты гля, какая сволочь! — закричал Чуня, — бей гада, ребя!

На меня набросились вчетвером. Я никогда не мог ударить ребенка, поэтому поначалу просто старался задержать их кулаки. Буквально через несколько минут эти детишки накостыляли мне, взрослому мужику, так, что я уже был не рад своим толерантным принципам.

Во мне закипела злость, и я со всей дури пнул ближайшего пацана по ноге. Тот взвыл, потирая больное место. На меня тут же кинулся другой шкет. Ему я отвесил смачную оплеуху. Он схватился за ухо и тоненько заныл на одной ноте. И тут сзади на меня набросили одеяло и принялись мутузить. Еле-еле я отбивался и одновременно прикрывал лицо от ударов.

— Хода! — вдруг крикнул какой-то шкет, который стоял с той стороны двери. — Сюда идут!

Пацаны бросили меня избивать и убежали.

Кряхтя и охая, я стянул одеяло с головы и попытался сесть, из разбитого носа текла кровь, заплывающий глаз видел плохо.

— Генка? — в спальню вбежал Кузька, — кто это тебя так? А я иду, слышу, голоса, поддал ходу, но не увидел кто. Ты их видел?

— Чуня с друзьями, — скривившись, сказал я, еле ворочая разбитыми губами.

— А, ну раз Чуня, то ничего не сделаешь, они всегда так, — вздохнул Кузька и протянул мне бумажку. — Вот твой документ.

Я молча вытер кровь с разбитой брови и забрал листок. С этой ситуацией еще предстояло разобраться. Причина такой вражды к Генке была мне непонятна. Кроме того, мне, видимо, предстояло пересмотреть свои толерантные принципы и раз я попал в тело подростка, значит в целях самозащиты дать сдачи такому же подростку не будет ничего предосудительного и аморального. В общем, Чуне я ещё накостыляю.

— Ну пошли пообедаем, что ли? — сказал Кузька, когда я собрался и кое-как привёл себя в порядок.

И мы пошли.

Столовая находилась в боковом ответвлении корпуса, судя по густым запахам еды, её пропустить было невозможно. Народ уже поел или допивал чай, поэтому мы спокойно устроились за столом, и дежурный воспитанник, в белом халате и красной повязке на рукаве, поставил перед нами глубокие миски с супом и тарелки с кашей, в которой угадывались волоконца чего-то рыбного. На десерт был бледный компот, недостаток фруктов в котором компенсировался изрядным количеством сахара.

Кузька торопливо утащил из подноса пару крупно нарезанных кусков ноздреватого серого хлеба и, оглядываясь, чтобы не заметил дежурный, сунул их за пазуху. Я не подал виду, что заметил. Очевидно голод — постоянный спутник в жизни этих детей.

Мы ещё доедали, когда к нашему столу подошли две девочки. Я узнал одну из них, это была та Наташа, что предложила отправить Генку в агитбригаду. Вторая была мне не знакома, коренастая блондинка с небесно-голубыми круглыми глазами и носом картошкой.

— Кто это тебя так, Капустин? — спросила Наташа, глядя на моё лицо.

Я не успел ответить, когда вторая фыркнула:

— Что Капустин, тебе не нравится, когда дают по морде? Не нравится, правда? — она довольно захихикала, — а когда за тебя вся бригада работать должна — нравится?

— Ты за меня тоже работала? — как можно спокойнее спросил я, отодвигая тарелку.

— Я не работала! А вот других работать чуть не заставили! — вздёрнула нос она, — Ха! Набили морду и всё! Получай подарочек!

— Ну, Смена, ну, перестань, — попыталась одёрнуть её Наташа, бросая тревожные взгляды по сторонам.

— Набитая морда до свадьбы заживёт, — как можно спокойнее ответил я (меня эта наглая девочка конкретно уже выбесила), пододвинул к себе обратно тарелку и нарочито медленно зачерпнул кашу, — а вот короткие кривые ноги не вырастут, даже до свадьбы. Хотя какая там может быть свадьба. Правильно, Смена?

Я обидно рассмеялся и демонстративно сунул ложку с кашей в рот.

Смена вспыхнула и хотела что-то ответить, но к нам уже спешил дежурный, поэтому ограничилась только злобным взглядом. Девочки ретировались, и мы с Кузькой доедали в тишине:

— Зачем ты её так? — спросил Кузька.

— Что так?

— Посмеялся над её ногами…

— А не надо было надо мной злорадствовать, — ответил я и приступил к компоту.

Мда. Походу врагов у Генки здесь и так хватает, а сегодня я нажил ещё и новых.

И вот первое моё рабочее поручение в этом мире — принести комсомольцу Зубатову из сельсовета синий саквояж с реквизитом.

Я аккуратно пристроил наволочку с генкиными вещами на сеновале (от греха подальше сунул её вглубь сена), и отправился на село. В агитбригаде, кстати, никто даже не спросил меня, обедал ли я или нет, да и запахов готовящейся пищи что-то не было слышно, хотя время было давно послеобеденное.

Я шел по грунтовке и безрадостно размышлял. В этой агитбригаде было не лучше, чем в трудовой школе. Нравы, вроде как посвободнее, но, зато, в школе хоть кормили. Не очень вкусно и полезно, зато нажористо и обильно. А где мне добывать провизию здесь, я не представлял совершенно.

По дороге до сельсовета со мной не произошло никаких происшествий, если не считать, что один из купающихся в лужах гусей надулся, зашипел, подбежал ко мне и попытался ущипнуть, угрожающе открывая клюв. Отмахнувшись от некультурной птицы, я заторопился дальше. Село меня раздражало. Впрочем, как и это время. Пройдя ещё немного я решил, что, если вопрос с кормёжкой не выяснится — вернусь обратно в школу.

Поплутав совсем немного, я отыскал сельсовет. Небольшая избушка, олицетворяющая местную власть, встретила тишиной, запахом мышей и запустением. В неухоженном палисадничке, окружавшем здание, лениво паслись неповоротливые толстобокие козы. На меня они не обратили совершенно никакого внимания.

Так как никакого замка на дверях не было (дверь подпирал обычный веник!), я беспрепятственно вошел внутрь. Там тоже оказалось безлюдно. Синий саквояж сразу обнаружился на стуле в единственной комнате. Прежде, чем взять его, я, нимало не предаваясь моральным терзаниям, раскрыл и проверил, что там внутри.

А внутри оказался пухлый каравай домашнего хлеба, заткнутая кукурузным початком бутыль мутноватого самогона, примерно на литр, десяток вареных вкрутую яиц, пару золотистых луковиц, завёрнутое в чистую тряпицу кольцо источающей умопомрачительный чесночный аромат колбасы, а также здоровенный шмат солёного сала, обложенный веточками свежей петрушки, и, судя по сладковато-нежному запаху дымка — гороховой соломкой осмоленного.

«Вот как. Реквизит у него, значит», — понятливо ухмыльнулся я. — «Вот сучонок. Ну ладно, раз реквизит, значит, реквизит. Пусть будет так».

Пока никого в сельсовете не было, я окинул взглядом заваленные бумагами два стола, полупустой шкаф и засиженное мухами окно. В шкафу я нашел сломанный барометр, какие-то древние агитационные брошюрки, пресс-папье в виде бюстика неизвестного античного мужика с крылышками и прочую дрянь.

Я вытащил всю снедь из саквояжа, отломал хороший такой шмат колбасы и немного хлеба и принялся торопливо уплетать. Вкус был изумительный. Это немного примирило меня с суровой действительностью. Если тут все продукты такого качества — то жить вполне можно.

Доев, я переложил оставшиеся продукты в найденную в том же шкафу рваную то ли занавеску, то ли кусок скатерти, которую завязал на три узла, чтобы не вывалилось. В саквояж же педантично сложил барометр, пресс-папье и все найденные брошюрки. Так как реквизита получилось маловато, то я заодно снял один из портретов вождей Революции, которые густо висели на стенах, и тоже добавил их туда, в коллекцию. Ах да, выбрал я, естественно, портрет Сталина.

И только я уже намылился обратно, как в сенях затопали и дверь распахнулась. Не то, чтобы я испугался, что меня засекут (вряд ли за сломанный барометр меня посадят, но разборок бы не хотелось).

— Милок, ты, что ль, будешь начальник новый? — с места в карьер требовательно спросила меня молодая бабёнка с рябым лицом.

— Нет, я из агитбригады, — вежливо ответил я, надеясь, что на лице не осталось крошек от хлеба, — сам вот тоже жду председателя.

— Ох ты ж божечки мои, — скривилась бабёнка и, шаркая ногами, ссутулившись, вышла вон.

А я добавил в саквояж еще найденный под шкафом дырявый ботинок и тоже заторопился обратно. Рабочий день у меня ещё не закончился.

На обратной дороге, я подвесил свёрток со снедью в ветвях старой липы так, чтобы и собаки не сожрали, и в густой кроне его не было видно. Насвистывая легкомысленную мелодию из Шнура, я неторопливо пошел на агитбригаду.

Во дворе промеж фургончиков на этот раз царила суета. Большинство членов агитбригады были в сборе и занимались каждый своими делами.

— Капустин, ты где там ходишь?! — сердито закричала на меня остроносая Клара. — Мне Макар сказал, что ты мне помогать будешь! Вот иди и помогай!

— Мне он ничего такого не говорил, — равнодушно пожал плечами я, — наоборот, они с Зубатовым отправили меня в сельсовет забрать саквояж.

— Принёс? — из фургона высунулась сердитая голова Зубатова, — тащи бегом сюда! Сколько тебя ждать можно?!

— Я возле входа в дом поставил, — сказал я, — можешь забрать.

— Так принеси сюда! — потребовал Зубатов.

— Э нет, я к тебе в прислуги не нанимался, — хмыкнул я и язвительно добавил, — видать, не всех мироедов и эксплуататоров в семнадцатом расстреляли.

Зубатов налился краской, но я не стал ждать его ответа и опять вошел в дом. В избе вкусно пахло топлённым молоком и жаренной картошкой.

— Товарищ Гудков, — сказал я, — имею к вам два вопроса.

Макар сидел над шахматной доской и грустно смотрел на фигурки.

— Ты в шахматы умеешь? — рассеянно спросил он, наморщив лоб.

— Не умею.

— Эх, где нам шахматиста взять? Даже сражнуться не с кем, — посетовал Гудков и добавил, — какие вопросы?

— Первый вопрос — когда будет обед?

— Обед? — растерянно переспросил Гудков и посмотрел на меня тихими глазами.

— Ну да, дело уже к вечеру, а нас ещё и не кормили.

— Вроде как сегодня Нюрка дежурит, — пробормотал Гудков, правда неуверенно.

— А что же, никто не ел ещё?

— Ну, у нас тут многие сами для себя готовят, раздельно питаются.

— А я?

— А ты найди Нюрку и спроси.

Поняв, что с продовольствием здесь нелады, я продолжил:

— И второй вопрос — я что, в услужение сюда нанялся? То Зубатову сумки подносить, то Кларе что-то помогать. Мы с вами вроде обсудили перечень моих обязанностей.

— Ну ты понимаешь, братец, — с обезоруживающей улыбкой развёл руками Макар, — мы же одну работу делаем с товарищами — культурно боремся с мракобесием. Можно сказать, ведём беспощадную идеологическую войну против суеверий и религиозных предрассудков у селян. И поэтому мы должны быть как единый кулак, действовать единым фронтом! А если каждый начнёт тянуть одеяло на себя — то идеологические враги нас одолеют. Ты понимаешь?

«Вот же сука», — восхищённо подумал я, но достойно ответить не успел, так как снаружи раздался истошный, полный ярости крик и в избу ввалился Зубатов, потрясая раскрытым саквояжем.

— Вор! — дико вращая глазами, заорал Зубатов.

«Не везёт мне в этом мире что-то на Викторов», — с оттенком легкой грусти подумал я, вспомнив второго Виктора из СТК.

— Что стряслось, Витя? — спросил Гудков, поморщившись, — зачем так орать?

— Он украл!

— Кто?

— Вот он! — указательный палец Зубатова осуждающе уставился на меня.

— Это серьёзное обвинение, товарищ Зубатов, — нахмурился Гудков, — если это так, то будем разбираться. Случаев воровства у нас в коллективе ещё не было.

Он повернулся ко мне:

— Ты действительно украл, Геннадий?

— Нет, — с подчёркнутым изумлением покачал головой я, — товарищ Зубатов гонял меня по личным делам, как прислугу, а когда я не поднёс саквояж к нему прямо в фургон, а поставил во дворе, — он решил отомстить мне.

— Лжец! — заверещал Зубатов.

— А что он украл? — спросил Гудков.

— Р-р-реквизит, — уши у Зубатова заалели.

— Но там разве не реквизит? — наивно удивился я и теперь уже мой указательный палец уставился по направлению в тёмный зев саквояжа.

— А что там? — заинтересовался Гудков. — Вытаскивай.

Зубков скрипнул зубами и принялся доставать пресс-папье, барометр, макулатуру. Последним был извлечён портрет Сталина и дырявый ботинок.

— Ну и что у тебя пропало? — удивился Гудков, — второй дырявый ботинок? И почему ты портрет Секретаря ЦК вместе с этим хламом хранишь, Виктор? Хочешь, чтобы проблемы у нас всех были?

Зубатов побледнел и посмотрел полным ненависти взглядом на меня. Проблем он не хотел. Гудков отобрал портрет и любовно пристроил его на стене избы, там, где раньше была икона, в красном углу.

— В общем, если сказать нечего, выметайтесь оба, — проворчал Гудков, — нам ещё репетировать. А ты, Капустин, ноги в руки и марш к Кларе, помоги ей с декорациями.

«То есть обед отменяется?», — подумал я злобно. Нет, в школе я пообедал, в сельсовете перекусил, кроме того, у меня в кармане был хлеб, который сунул мне Кузька и была заначка с экспроприированным у Зубатова продуктовым «реквизитом», так что дня два-три я точно не пропаду. Но это сейчас так, а вот что будет в последующие дни? Умирать с голоду я не намерен. Да и питаться всухомятку для желудка вредно.

Мы с Зубатовым вышли во двор.

— Я это так не оставлю, — зло прошипел он. Крыть ему было явно нечем.

— Всегда рад помочь товарищу, — бодро отсалютовал я, — Если ещё нужно будет принести какой реквизит, или отнести — обращайся, товарищ! Одну же работу делаем!

Зубатов зашипел что-то ругательное, а я отправился искать сперва Нюрку.

Нюрка нашлась на заднем дворике. Вместе с Люсей Пересветовой они выполняли танцевальный номер, который состоял из частых подпрыгивающих элементов с высоким поднятием коленок. На Люсины коленки, обтянутые трикотажными рейтузами, я аж залюбовался. Зёзик лихо аккомпанировал им на скрипке что-то дробно-цыганское.

— Чего тебе, мальчик? — спросила Нюра, когда они закончили танец и остановились отдышаться.

— Я насчёт обеда, — сказал я.

— Что? — вытерла пот со лба Нюра.

— Товарищ Гудков сказал, что ты дежурная и к тебе нужно обращаться насчёт обеда, — повторил я, — хотя скоро уже ужин.

— Я разве? — растерянно переглянулась Нюра с Люсей.

— Ну да, — задумчиво попыталась вспомнить Люся, обмахивая раскрасневшееся лицо платочком, — Клава же позавчера дежурила… вроде.

— Так будут меня кормить или нет? — я уже начал терять терпение от такого форменного бардака.

— Тебя ведь Гена зовут, да? — вспомнила Нюра, — ты видишь, мы сейчас репетируем, нам некогда, мы и так Зёзика еле уговорили, а ему же ещё свой номер репетировать. Ты подожди, мы закончим и потом тебя покормим.

— Да? — не повёлся я, — а долго ждать? И чем вы меня кормить будете? А вы-то сами что-то едите?

— Мы только утром пьем кофий и можем что-то днём перехватить, — пожала плечами Люся. — Нам же нельзя вес набирать. Но ты не беспокойся, у нас остался вчерашний кулеш, так что покормим. Приходи часа через полтора. А ужинами нас всегда в селе кормят, после представления.

Я хмыкнул и покинул негостеприимный дворик. Судя по звукам скрипки девушки продолжили репетировать.

Я умостился в тени от плетня, вытащил из кармана краюху хлеба и демонстративно принялся жевать чуть подсохшую уже безвкусную горбушку.

— Ты что это жрешь? — не заставил себя ждать обозлённый окрик Зубатова.

Я не ответил и продолжил молча грызть кусок хлеба.

Зубатов подлетел ко мне и выхватил из рук хлеб.

— Что, у сироты последний кусок хлеба отобрал и рад? — громко сказал я, поднимаясь, и с горечью добавил, — борцы за идеалы, мать вашу…

— Ты что творишь, Зубатов? — раздался мужской голос.

Я повернул голову — это был тот блондинистый франт, Гришка Караулов, которого обозвали «Фавном». Во дворе собралось большинство, кроме Люси, Нюры и Зёзика, которые яростно репетировали во внутреннем дворике.

— Он все мои продукты спёр! — возмутился Зубатов.

— Врёшь! — ответил я, — ты на меня взъелся, как только я пришел, и придираешься теперь постоянно. То, как прислугу меня гоняешь, то Гудкову бегаешь жаловаться, теперь вон последний кусок хлеба отобрал. Ну да, коли сила есть, то и сироту ограбить труд не великий… комсомолец, мля…

— Что ты сказал?! — психанул Зубатов.

— Отдай ему хлеб, — тихо и угрожающе сказал второй мужчина, который подошел и тоже всё слышал. Так как его со мной не знакомили, значит, это был силач Жоржик Бобрович.

— На, подавись! — фыркнул Зубатов и швырнул мне огрызок.

Кусок упал на траву.

— Мда, — покачал я головой.

— Это ты у Виктора хлеб забрал? — спросил Жоржик меня.

— Нет, это нам в школькой столовой давали, я с собой кусок прихватил, как знал, что тут кормить не будут. Хотите?

Я поднял огрызок и с наивным видом протянул Жоржику.

— Да нет, не хочу, сам доедай, — потрепал меня по заросшей голове силач. — А если этот хмырь тебя ещё задирать будет — смело говори мне. Разберусь.

— Спасибо! — от души поблагодарил я.

Не то, чтобы я опасался этого придурка, но всё-таки лучше, когда в коллективе есть не только одни враги.

Вторым приятным моментом стало то, что Клара Колодная тоже всё слышала и, когда я пришел к ней помогать с декорациями, тихо сказала:

— Ты, Гена, не думай, Виктор, в целом, неплохой человек. И хороший комсомолец. А то, что характер у него такой, ну так понимаешь, у таких красивых людей всегда сложный характер.

И тихо вздохнула, покраснев.

И я понял, что Клара Колодная отчаянно и безнадёжно влюблена в Виктора Зубатова.

Так вот, приятным моментом стало то, что Клара Генку почти не гоняла, жалела. Причём настолько, что я, видя, как она своими хрупкими ручонками таскает и переворачивает тяжелые фанерные декорации, сам, добровольно бежал и помогал ей.

— Ты что, меня видишь? — призрак настолько удивился, что аж завис, словно ледяная сульптура, но замерцал ещё больше.

С виду он напоминал лишенный плоти голый скелет, примерно такой же, как был у нас в школьном кабинете биологии, но с тем отличием, что наш школьный скелет был вполне осязаем, хоть и слегка покоцан, из гипса, а этот выглядел словно кости на рентгеновском снимке. И вдобавок пошло мерцал, как невыключенная новогодняя ёлка первого января в полдень.

— В-вижу, — ответил я совершенно растерянно.

— Это невозможно! Ты человек!

На эту тираду я не нашелся что возразить, и поэтому просто пожал плечами и развёл руками.

— Ты не можешь видеть меня, смертный! — не унимался призрак-скелет, очевидно приняв мой жест за выражение крайней непочтительности.

— Но вижу, — примирительно сказал я. — Сам удивлён не меньше.

— Вон из моей избы! — проскрипел призрак, уставившись на меня пустыми глазницами.

Я подошел к нему и потыкал рукой. Рука свободно прошла сквозь.

— Да ты обычное привидение, — зевнул я, всяких «Охотников за привидениями» и «Сверхъестественного» я насмотрелся в той жизни столько, что ой, и вполне себе знал, что если их не бояться, то ничего они сделать не могут, ну максимум — это сбросить спичечный коробок со стола на пол. Спичечного коробка у меня не было, стола тоже, так что я не стал переругиваться с непонятным призраком, за день устал и вымотался с этим переездом очень, поэтому завалился на полати и уснул крепким сном.

Утром, едва только забрезжил рассвет, меня разбудил крик петуха. Горластая скотина устроилась под окном и орала во всё горло дурниной.

— Пшёл вон, дебил! — я выскочил во двор и пугнул наглую тварь.

Петух, грузно спрыгнул на землю, обиженно покосился на меня налитым кровью глазом и поскакал прочь, но недалеко. Там он вспрыгнул на небольшой плетеный заборчик и опять заорал не своим голосом. Я поднял гнилое яблоко и метнул в дебила.

Не попал, но петух позорно бежал. Поле боя осталось за мной.

Сделав свои дела, я вернулся обратно в затхлость старого помещения. Улёгшись на смятую постель, я повернулся на бок, намереваясь подрыхнуть еще часика два. Мои коллеги всё равно раньше обеда не проснутся, так что нет смысла суетиться и мне.

— Человек, эй! — призрак вновь возник и решил обозваться. В свете утренних лучей солнца он мерцал не так интенсивно.

— Отстань, дрыщ, — вяло огрызнулся я, настроение с утра у меня обычно ни к чёрту. — Дай поспать.

— Ты не должен меня видеть! — опять напомнил мне призрак, — это невозможно!

— Слушай, ты дашь мне поспать или нет?! — вызверился я. Заколебал уже этот пасторальный зоопарк, сперва петух, теперь вот этот с утра нудит.

— Ты что меня не боишься? — удивился призрак.

Вот привязался с утра!

— А что тебя бояться? — развернулся к призраку я. Сон пропал. Они с петухом разбудили меня окончательно.

— Ну как же… — сказал призрак и замерцал более интенсивно, видимо, с целью попугать меня.

— И что дальше? — зевнул я и опять потыкал в рентгеновское мерцание рукой, — банальная рефракция и интерференция. Любой школьник знает.

— А знаешь, ты какой-то странный, как для человека, — сказал призрак. — Не боишься меня, не кричишь, в обморок не падаешь.

Я спорить не стал.

— А как тебя зовут? — спросил я, чтобы поддержать разговор. — Нормально же общаемся, а имени твоего не знаю.

— Енох, — важно надувшись, торжественно сообщил призрак скелета.

— Это что за имя такое?

— Так звали ветхозаветного святого! — проинформировал меня Енох. — Седьмое колено от Адама, между прочим.

— А меня — Генка, — сообщил я призраку имя хроноаборигена, в которого вселился позавчера. — Кстати, интересно, а ты давно здесь, Енох?

— Давно. Очень давно, — тоскливо прошелестел призрак.

— А наружу, во двор, выходишь?

— Увы, нет. Я привязан здесь. И моё существование ограничено стенами этой скорбной обители.

— То есть если завтра сельсовет снесет этот дом, то и ты исчезнешь? — уточнил я, и с подвыванием потянулся.

— Ну, рациональное зерно в твоих словах есть, Генка. Хотя и не совсем так.

— А как?

Призрак долго колебался, но в конце концов сказал:

— Здесь есть место, где я нашел свою смерть. Моя кровь когда-то пропитала доски. Понимаешь?

— То есть теоретически, если оторвать доску, то ты сможешь перемещаться вместе с нею? — заинтересовался я.

— Не знаю. Вряд ли, — забеспокоился призрак. — Ты явно что-то задумал, Генка.

— Да нет, я так просто спросил, — сказал я. — А вообще, я тут чуть больше недели поночую, и потом мы переедем в другое место, согласно графику. Так что не беспокойся, Енох. Твою тайну никто не узнает. Тем более, что кроме меня тебя больше никто не видит. А меня скоро здесь не будет.

Но призрак забеспокоился, замерцал. Очевидно, он долгое время уже находился здесь сам, и соскучился по нормальному общению. А тут появился я. Полноценный собеседник. И он аж воспрял. Но моё заявление, что я тут ненадолго, повергло его в шок. Я видел, что он остро боялся одиночества. Не хотел опять остаться сам в пустом ветхом доме.

Я прекрасно понимал, что творится у него в душе (если, конечно, у призраков души существуют. Ну или что там у них вместо этого), и не мешал. Пусть нормально отрефлексирует. Любое решение человек (или призрак) должен принять сам. Ну или должен думать, что сам.

Пока призрак предавался печальным размышлениям, я достал из торбы остатки колбасы, уже чуть подсохший хлеб, кое-как порезал всё это тупым перочинным генкиным ножиком и принялся за еду. Яйца и сало я пока ещё экономил, у них срок годности больше. Моментально нарисовался Барсик и прыгнул на импровизированный стол, который я соорудил прямо на полатях, где спал.

— Что, пришел, предатель? — упрекнул я его, — бросил меня тут наедине с этой нечистью, а сам слинял.

Барсик мой выпад оставил без внимания, натомись попытался цапнуть кус колбасы. Колбасу я не дал (самому мало осталось), правда потом таки пожалел наглую скотину и отрезал немного, а ещё дал хлеба. Барсик колбасу в два укуса сожрал и уставился на меня требовательным немигающим взглядом. Хлеб он демонстративно проигнорировал.

— Попрошу не выражаться и не оскорблять меня, — высокомерно заметил призрак.

— А что я такого сказал? — возмутился я, жуя колбасу. — Разве ты не нечисть?

— Нет, конечно же, — возразил призрак, — в иерархии потусторонних сущностей призраков как таковых не существует…

— Да ладно! Я в книгах читал про призраки!

— Жалкие писаки! — взорвался Енох, — Графоманы чёртовы! Один идиот когда-то ерунду написал, остальные подхватили.

— Так, а кто ты тогда?

— Это долго объяснять, — спрыгнул со скользкой темы Енох.

Ну ладно. Не хочет сейчас рассказывать — не надо. Всё равно выясню.

— Слушай, Енох, а почему ты не умер? Или ты умер?

— Сложный вопрос, — задумался Енох. Причём завис так надолго, что мне аж надоело ждать ответа. Поэтому я сунул в рот остатки колбасы, заслужив возмущённый взгляд Барсика и, торопливо пережёвывая, задал следующий вопрос:

— И что дальше делать будешь? Как долго ты вот так будешь здесь сидеть и мерцать? Или тебе нравится здесь?

— Пока эта обитель существует, буду существовать и я.

— Слушай, но скучно же? Вот так вот в этой тёмной избе сколько времени торчать. Неужели не хочется туда, на волю, в пампасы?

Енох не ответил, а вместо этого замерцал и некультурно исчез.

Ну и ладно. Я доел остатки хлеба, собрал свою «скатерть-самобранку», турнул наглого Барсика (пусть крыс и мышей лучше ловит) и вышел из избы во двор.

Начинался очередной день в этом, новом для меня, мире.

Что петух — тварь мстительная и дурная было ясно ещё изначально. Согласно классификациям Линнея, Ламарка и моей покойной бабки Лукерьи в иерархии животного мира петух стоит отнюдь не на самой высокой позиции, но при этом, не обладая особым умищем, отличается бестолковой злопамятностью. И вот я в этом дополнительно убедился. В общем, повесил я свой полупиджак сушиться на плетне, так он запрыгнул, сволочь, на него и нагадил. Одёжка у Генки и так была неказиста, а сейчас стала тем более. И вот что теперь делать?

Кипя праведным гневом, решил я отомстить. И отомстил самым что ни на есть примитивным образом (вычитанным когда-то мною как способ охоты таёжных аборигенов). Выкопал ямку, затем взял бутыль и выдавил в глинистой земле глубокую лунку, стенки которой обильно смочил для дополнительной скользкости: сверху лунка получилась довольно широкая, как раз под размер петуха, зато книзу — сужается. На дно лунки насыпал выпрошенных у Нюры жаренных семечек и вдобавок покрошил туда немного хлеба, что оставался из школьной столовой.

Засел в кустах и приготовился ждать. Когда я готовился, петух наблюдал за моими действиями с большим интересом, но в целом, неодобрительно. Дождавшись, когда я уйду, он бочком, бочком, подкрался к лунке и заглянул, склонив голову набок. Жаренные семечки призывно пахли и манили, и петушиная душа не выдержала — он попытался достать, нагнулся и скувыркнулся головой вниз, а толстой жопой вверх, только ноги торчать остались. Немного подёргавшись, он обречённо затих, видимо осознав, что выбраться из западни не получится. Я моментально выскочил из-за кустов, схватил пленника за ноги и выдернул. Петух и тут не сплоховал, заорал, изогнулся буквой «зю», захлопал крыльями и попытался меня злобно клюнуть.

Я мстительно набросил загаженный полупиджак ему на голову и потащил в избу. Настроение, испорченное Зубатовым, скакнуло вверх. Проблема с продовольствием на некоторое время была решена. Осталось раздобыть спички и кастрюлю для варки. Соль возьму у Клары. Очаг здесь, хоть и был в неприглядном состоянии, но нехитрую похлёбку приготовить кое-как на нём можно было. А то сидеть на сухомятке для желудка, говорят, плохо.

— И что ты с ним собираешься делать? — спросил Енох, когда я бросил связанного, словно мумия, пленника на полати и направился к очагу.

— Варить, — ответил я. — Куриный бульон очень полезный.

— Зря. Не делай этого, — вкрадчиво сказал Енох.

— Эта тварь обосрала мой пиджак. Единственный, между прочим. А ещё разбудила меня на рассвете. Он вполне заслужил свою участь. Тем более, у меня осталось только сало и четыре варенных яйца.

— И самогон, — напомнил Енох.

— Самогоном не насытишься, — нравоучительно сказал я и осторожно начал выгребать из очага старые угли. Надо было тщательно расчистить тут всё. — Кроме того, я — несовершеннолетний. Детям спиртное пить нельзя.

— Но за самогон можно обменять у селян еды, — вкрадчиво заметил Енох.

— Тоже верно, — кивнул я. Совет был вполне хорош. Очевидно, и от призраков бывает польза.

— Тогда отпусти петуха и сходи в село обменяй самогон.

— Ну, во-первых, нужно знать у кого и что обменивать, — начал загибать пальцы я, — во-вторых, Зубатов сейчас злой и пасёт меня. Увидит самогон — и мне капец будет. Выкрутиться больше не получится. В-третьих, самогон — это хорошо, это стратегический запас на трудные времена, задел на будущее. А петух — вот он, уже здесь. Сейчас я с очагом разберусь, согрею воды, ощиплю его и поставлю варить. К сожалению, у меня нет холодильника и придется варить его целиком. А, ну ещё кастрюлю раздобыть надо. Но в крайнем случае — возьму ведро, я видел у Жоржика есть.

— Послушай меня, отпусти-таки петуха, — продолжил нудеть Енох, проигнорировав всю мою аргументацию.

— И не подумаю, — отмахнулся я, выгреб остатки золы и вынес во двор.

— Зря ты меня не слушаешь, — замерцал мне в спину Енох.

— Вот чего ты прицепился? — взорвался я. — Этот петух тебе чем дорог? Может быть он твой родственник или ты из общества защиты животных? Слушай, а может ты вообще веган и буддист?

— Крик петуха отпугивает нечисть, — отстранённо заметил Енох.

— Кто-то еще недавно втюхивал мне, что нечисти и бесов не существует, — язвительно напомнил я, — а теперь, оказывается, что только петух может нас всех спасти. И вот как мне понять, когда ты врешь — в прошлый раз или теперь?

Енох, очевидно, обиделся, потому что торопливо замерцал и исчез.

Я не стал слушать эту ошибку альфа-распада и отправился искать ёмкость для приготовления еды.

Кастрюлю я не нашел, зато обнаружил на заборе у соседки большой и пузатый глиняный горшок, в котором хозяйки этого времени готовили пищу в печи. Одолжив без спросу на время данную ёмкость, я вернулся обратно. И первое, что увидел — петуха дома не было.

Может, крутился-вертелся и вывалился под полати?

Я согнулся, пытаясь высмотреть в пахнущей едкой пылью темноте под полатями мой будущий ужин, но петуха там точно не было.

Вот что за чертовщина?

Я вылез, отряхивая с головы сор и паутину и крепко задумался. Что-то мне здесь нравится всё меньше и меньше. Надо валить отсюда. Вот только вопрос — куда? Документов у меня нету, Генка — несовершеннолетний и очень бы не хотелось побираться по улицам и очутиться в допре.

В животе заурчало.

— Эй, Енох! Енох! — громко позвал я, — ты засранца этого, случайно не видел?

Призрак появился буквально передо мной и завис, невнятно мерцая, в воздухе.

— Петух исчез, — пожаловался я.

— Я его отпустил, — спокойно кивнул Енох.

— Как? — опешил я. — Ты же бестелесный призрак, ты даже горшок вон сдвинуть не можешь. Как ты петуха смог развязать, открыть дверь и вытолкать его из дома?

— Да, я не могу, — согласился Енох. — Но Барсик вполне может.

Я покрутил головой: скотина Барсик сидел в углу и с тупым и независимым видом вылизывал лапу.

— Да ладно, — не поверил я, — у него же ума не хватит провернуть всё это.

— У него не хватит, но я могу его заставить, — ответил Енох и я аж завис. Полезность привидения становилась всё очевиднее.

— Слушай, Енох. Раз уж ты оставил меня без обеда и ужина, так, может, ты скажешь Барсику, пусть сгоняет к какой-нибудь хозяйке и стащит мне пирогов? Хочу с грибами и кислой капустой. Хотя нет, лучше с картошкой и шкварками. Так нажористее.

— Я не могу управлять Барсиком на большом расстоянии, — вздохнул призрак, — а отсюда выбраться тоже не могу.

Вот чую, что выкрутился, а заловить не выходит.

Так как есть хотелось всё больше и больше (яйца и сало я пока экономил, да и без хлеба сало как-то не очень), то я отправился к Гудкову.

Тот сидел в доме за столом и пристально рассматривал от руки нарисованную картосхему, делая пометки в тетради. Пахло тушеной картошкой со свининой и печёными яблоками.

— Здарова, браток, — увидев меня, разулыбался руководитель агитбригады, — а у меня к тебе непростое поручение…

— Товарищ Гудков, — перебил я его, — я живу у вас третьи сутки. И меня ещё ни разу не покормили. Моя зарплата сразу уходит на счета школы, денег на руках нету, купить продуктов я не могу. Хлеб, который у меня был со школьной столовой, давно закончился. Я скоро умру от голода. Даже над крепостными в средние века так не издевались. Их хоть гнилой капустой, но иногда кормили… я читал.

— Так я же тебе сказал у дежурной спросить, — нахмурился Гудков (мой выпад ему явно не понравился). — Ты же не маленький, Капустин, чтобы за ручку тебя водить!

— Они на диетах, дежурные ваши, — скривился я, — даже себе не готовят.

— Ну тогда не знаю, — задумался Гудков и уставился на карту.

— Товарищ Гудков, так что мне делать? — напомнил я, — я есть хочу.

— Завтра мы ждём подводу с реквизитом, они и кое-какие продукты должны подвезти, — попытался обнадёжить меня Гудков.

— Я до завтра не доживу, — с тихой печалью сказал я, — умру с голоду. Уже три дня не ел почти ничего.

— А вот Зубатов говорит, что ты у него продукты спёр, — выдал Гудков. — Так что не умрёшь, Капустин.

— А если Зубатов врёт, и я умру? — прищурившись, произнёс я. — Где в советских законах такое есть, чтобы детей морить голодом и заставлять прислуживать Зубатову? Между прочим, я сирота.

Гудков аж завис.

— Ну знаешь…! — цыкнул он.

Потом подумал, быстро достал из кисета деньги, отсчитал немного мелочи и положил на стол:

— Сбегай вот на село, купи себе там чего-то. Здесь хватит.

На столе одиноко лежало несколько мелких монет.

— И что на эти деньги я могу приобрести?

— Ну… — замялся Гудков, — хлеба и молока тебе продадут точно.

Я сгрёб мелочь. Вот жадюга. Ну ладно, я ещё с вами со всеми разберусь.

— Спасибо, товарищ Гудков, — сахарным голосом поблагодарил я.

Гудков хмуро промолчал, рассматривая карту и давая понять, что он очень занят и я отнимаю его драгоценное время какой-то несущественной ерундой. О поручении он больше не упоминал.

Ну а я пошёл на село.

Дорога до тех пор петляла промеж утопающих в яблоневых садах избушек и домиков, пока не вывела меня к явно стратегической завалинке у перекрёстка, откуда прекрасно просматривались все дороги и улицы, и где сейчас собралось несколько баб и один старый дедок. Все они что-то активно обсуждали. Бабы при этом сплёвывали шелуху от семечек, а дед курил самосадный табак.

При виде меня все умолкли.

— Добрый день, — вежливо поздоровался я.

— И тебе здравия, — нестройным хором ответили крестьяне. А одна бабёнка, рябая, зато в стеклярусных бусиках, спросила с плохо сдерживаемым любопытством:

— Ты что ль с агитбригады тоже будешь?

— Ага, — кивнул я, не зная, гордиться своей принадлежностью к местной богеме, или же ноги в руки и бежать, пока не поздно.

— А правда, что у вас есть слепой предсказатель? — спросила одна.

— И бородатая женщина?

— И карла?

— А бабуина есть? Я в позапрошлом году была в Бобровке на ярмарке и такую бабуину в цирке видела! Ужасть прямо! — не унималась рябая бабёнка, — и вся жопа синяя у неё. Кошмар.

— Да нет, товарищи, у нас же не цирк, — снисходительно усмехнулся я, — приходите сегодня на представление и сами все увидите.

— Так бабуины не будет? — разочарованно спросила рябая.

— Зато у нас будет товарищ Зубатов, — торжественно сказал я, хотел добавить про жопу, но не стал, зато добавил другое, — это куда уж лучше, чем все эти ваши бабуины. Приходите на него посмотреть.

Бабы одобрительно загомонили и обещали прийти.

— Я вот что хотел спросить, — сказал я, когда эмоции от предстоящего зрелища немного улеглись, — у вас продуктов прикупить можно? А то наша подвода с едой только завтра придёт. Они там реквизит же ещё везут. А есть сегодня надо.

Я показал монетки. Если при моих словах, крестьянки воодушевились, то при виде жалких монет, от их добродушия не осталось и следа. Все враз заторопились по своим делам.

— Ну пойдём, я что-нибудь тебе дам, — вздохнула баба Фрося, когда мы остались одни. Старичок был не в счет, так как был глуховат, да и давно уже не в себе.

Мы пошли по улице, и баба Фрося воровато оглянувшись, спросила тревожным свистящим шепотом:

— Ну что там? Когда к Сомовым пойдёте?

— Завтра, — таким же шепотом сообщил я, — сегодня нельзя — подготовка к представлению у нас.

Мы дошли до зелёного забора, ворота были щедро разрисованы маками, правда чуть кривоватыми, но тем не менее. Почему-то я думал, что такая вот бабка должна жить в одинокой покосившейся избушке. Огромный дом, почти терем, меня, честно говоря, удивил. Во двор меня, правда, не позвали — баба Фрося велела подождать ее здесь, у калитки. Видимо, мой социальный статус подкачал. Ну да ладно.

Монеты она забрала с собой. Через минут пятнадцать, которые томительно тянулись и тянулись, она вышла обратно:

— На, держи, — строго поджав тонкие губы, она сунула мне торбу со снедью и проворчала. — На такие деньги разве что прошлогоднего снега купить можно, но я по старой дружбе собрала, что смогла.

Я поблагодарил и, не заглядывая в торбу, отправился обратно.

Зато дома я чертыхнулся — баба Фрося дала полкаравая хлеба, правда сильно сухого, точнее он давно превратился в монолитный камень и слегка отдавал плесенью. Ещё в торбе были две варёных репки, безвкусных даже с виду, творог в платочке и кусочек пожелтевшего старого сала, дубовая шкурка которого злобно ощетинилась кристаллами соли.

— Мда, — сказал я, — не густо.

— Нормальная еда, — примирительно прокомментировал Енох.

— Слушай ты! Радиоизотоп хренов! — вызверился я, — между прочим, это из-за тебя, скотина, я вместо наваристого бульона из петуха должен грызть заплесневелый хлеб! Уйди с глаз моих и больше никогда не разговаривай со мной!

Енох возмущенно померцал, но, видя, что я демонстративно его игнорирую, исчез.

— Барсик, иди сюда! — позвал я, — кис-кис сюда, дурень.

Кот осторожно выглянул из-за печки и уставился на меня желтоватыми глазами-крыжовниками.

— Жрать хочешь? — спросил я и насыпал прямо на пол немного творогу.

Барсик юрко скользнул к еде, подошел, понюхал, сердито чихнул и уставился на меня с осуждающим видом, мол, а где жратва.

— Ну извиняй, брат, чем богаты, как говорится, — вздохнул я, — вот не надо было этого вредителя слушать и петуха выпускать. Сейчас бы мы с тобой навернули полезного бульончика.

Я закинул «еду» к остальным продуктам и уныло пошел во двор: агитбригада готовилась к выступлению и мне нужно было помогать.

Ну и что вы думаете?

Древний призрак трясся как шестиклассница на первом свидании.

Но все прошло удовлетворительно. Пол там оказался совсем обветшалый, так что доску я отодрал вполне себе легко и быстренько. Главное, она не рассыпалась при этом в труху.

— Вот видишь, — сказал я Еноху, — а ты боялся. Охота была столько лет в этой одиночной камере сидеть?

— Да кто ж знал.

— Слушай, а если эту доску поломать на щепки поменьше? А потом раскидать на большой территории. Ты же сможешь по всей этой площади перемещаться, от щепки к щепке? Или распадёшься на несколько маленьких Еношиков и они будут торчать каждый возле своей щепки? — задумался я. — Может, эксперимент проведём, а?

— Не вздумай! Слышишь, человек! Не смей! Я согласия не давал! — завопил Енох, мерцая, как сломанный светофор.

— Я тоже согласия на выпуск петуха не давал, — мстительно напомнил я, — тем не менее кое-кто его выпустил. Так что давай торговаться не будем.

— Но там жизнь на кону не стояла! — заявил Енох.

— Зато там стоял на кону мой обед! А это, считай, почти то же самое. Если не больше!

С улицы меня окликнули помогать грузить реквизит.

— Сейчас! — крикнул в ответ я и повернулся к призраку, — так что, идём, Енох? Или ещё тут посидишь, поволнуешься?

— Идем! — Решительно сказал Енох и почти не замерцал, разве только немножко.

Теперь встал вопрос — куда девать этот кусок доски? Она получилась не очень большой, длиной, примерно, как школьный пенал и шириной в поладони. Карманов у меня в одежде предусмотрено не было. Генка носил бесформенную рубашку с широкими рукавами из немаркой ткани, которую заправлял в штаны. Вместо верхней одежды был полупиджак («полупердончик», как назвал его товарищ Караулов). Он тоже был без карманов, кроме того, болтался на Генке как половая тряпка на швабре.

Немного подумав, я взял торбу бабы Фроси (хоть какая-то польза), положил туда кусок доски, отломил и бросил туда кусок хлеба, для конспирации, а то мало ли. Немного подумав, добавил ещё перочинный ножик и луковицу. Теперь, если Зубатов отберет проверить, то весь этот хлам подозрений не вызовет.

Соорудив такую «экибану», я помахал Еноху, который от волнения даже мерцать перестал, и вышел на улицу.

— Ну что ты там так долго копаешься? — упрекнула меня Клара, — там Жорж про тебя уже раза два спрашивал.

— Проблемы у меня, Клара, — с превеликой печалью в голосе ответил я, — а сказать кому-то стыдно.

— Ну ты мне-то скажи, Гена, может, я посоветую что, — сразу взыграл материнский инстинкт у Клары пополам с любопытством.

— Ладно, смотри, — я со смиренным вздохом демонстративно-робко показал ей обосранный пиджак, — это все, что у меня есть из тёплой одежды. А гадский петух решил продемонстрировать на нём свой внутренний мир, а проще говоря — обгадил. Ты же сама видела в какие условия Гудков меня поселил. И вот скажи, что мне теперь делать — одеться тепло, чтобы не простудиться, но вонять как выгребная яма, или не одеваться и заболеть от холода?

— Ой, тоже мне беда, — рассмеялась Клара, — тебе, Гена, надо было сразу мне об этом сказать, у меня же весь реквизит и костюмы. Пойдем, давай. Сейчас быстро тебе подберём что-нибудь тёпленькое.

— А можно мне костюм человека-паука? Или Дамблдора? — зачем-то задал глупый вопрос я.

Клара хоть и не поняла, но рассмеялась, потрепала меня за волосы и потянула за собой. В её фургончике (у нее был отдельный фургончик под костюмы и реквизит), было тесно, затхло и скученно. Пахло сладкими женскими духами, мускусом и луком. Аж глаза заслезились. Но она ловко ориентировалась во всем этом бедламе. Порывшись в завалах из пропахших нафталином шляп и побитых молью накидок, она, наконец, издала довольный возглас и выудила мне одежду.

— Что это? — изумился я, рассматривая когда-то лиловое, а ныне порыжевшее, полотнище, отороченные крашеным мехом явно трижды переболевшего психогенным дерматитом кролика.

— Плащ рыцаря, — с тихой гордостью сказала Клара. — Даю на сегодня только. Так что аккуратнее пожалуйста, у меня их всего четыре, а для пьесы нужно три и один должен быть запасной. Не порви и не испачкай только. А завтра мы тебе что-нибудь поприличнее сообразим.

— Но я же в нём как дурак буду выглядеть! Люди засмеют!

— Нормально будешь выглядеть! Никто и не поймёт, артист ты или помощник по реквизиту.

— Ну ладно, — с сомнением сказал я, понюхал (уж лучше нафталин, чем петушиное дерьмище) и натянул лиловое недоразумение на себя.

— Ещё бы шляпу со страусовым пером и персиками, — вздохнул я.

— Паяц, — покачала головой Клара и прыснула от смеха.

— А поясок или веревочка у тебя есть какая-то? — решил обнаглеть до конца я. — Очень надо.

Клара нашла искомую веревочку, я подвязал торбу с обломком доски себе на пояс, сверху прикрыл плащом и пошел помогать Жоржику. Обхезанный пиджак оставил у Клары, она обещала днём его постирать и привести в нормальный вид.

Ну ладно, пока всё идёт вроде хорошо.

Пока мы обсуждали мой базовый гардероб с Кларой, Енох неприкаянно мерцал во дворе, рассматривая суету агитбригадовцев с жадным любопытством. Ещё бы, столько насидеться в одиночестве.

— Нет! — сказал Енох.

— Что нет? — сперва не понял я.

— Я не буду участвовать в ваших глупых человеческих играх, — ответил Енох сварливым голосом.

Я ж остановился от неожиданности. Ну, капец.

— То есть как это ты не будешь? — тихо переспросил я. — Надо помочь человеку, я тебя попросил всего-то пойти разговоры послушать. Это так трудно?

— Это не трудно, — сказал Енох. — Просто я не желаю заниматься всем этим. Кроме того, я тебе не прислужник, человек!

«Ага, вот, значит, как мы заговорили», — злобно подумал я. Хотел сказать ему пару ласковых, но этот гад просто взял и исчез.

Ну ладно.

Дощечка-то у меня, вообще-то.

Представление ещё продолжалось, но через два номера будет финал. Я опять встал на отведённое мне Жоржиком место — сторожить и подавать реквизит.

После представления был ужин. Накрыли стол в клубе от сельсовета. Кормили нас просто, но сытно. А ещё поили. Самогоном. Агитбригадовцы наклюкались знатно. А я впервые за эти дни наелся. Точнее обожрался. Пока председатель сельсовета с группой сельского актива провозглашали тосты, я стащил два больших пирога и приличный кусок запечённой рыбы. Всё остальное стояло далеко от меня и тянуться туда было неловко.

Во всяком случае завтрак и обед я себе обеспечил.

Теперь мне стало понятно, почему агитбригадовцы не заморачивались с готовкой.

— Капец! — растерянно сказал я, рассматривая изрядно заляпанный с одной стороны плащ. — Походу спалился…

— Ты же обещал! — Енох появился так внезапно, что я чуть не подпрыгнул и плащ аж выпал из моих рук.

— Фух! Напугал, гад! — нахмурился я, поднимая плащ с пола, — ты о чём?

— Спалил! — указательный палец Еноха обличительно уставился на меня.

— Да нет, это выражение такое, — усмехнулся я, — «спалиться» — это обозначает «попасться», «засыпаться».

— Как у вас, человечков, всё сложно, — со вздохом проворчал Енох, успокоенный, что ничего ужасного не произошло.

— А ты что ль сам человечком не был? — спросил я, — ну до того, как призраком стал? Не пойму, откуда такое пренебрежение к людям?

Енох вместо ответа замерцал и моментально исчез.

Что же, еще одна зарубка на память — выведать его историю. Сдается мне там много всего интересного должно быть.

Я опять растянул плащ, приблизил к окну и посмотрел на пятна на свету — нет, скрыть никак не получится, застирать — тем более. Клара обязательно заметит. Мало того, что мне попадёт за порчу реквизита, так ещё и сопоставить пятна извести на плаще и известковые надписи на заборах в селе ей будет не сложно.

И вот что делать?

Что делать, что делать?! Я покамест зашвырнул плащ под полати, потом что-нибудь придумаю.

— Брось плащ вон туда, — велела Клара, не поднимая головы от книги, и махнула рукой в сторону фургончика, когда я вышел во двор.

— Ой, Клара, ты меня извини, я, кажется, вчера его в сельсовете оставил, — показательно «покаялся» я. — Давай, я сейчас сбегаю принесу?

Я знал, что Клара — это не Зубатов, и просто так гонять туда-сюда не будет.

— Вот недотёпа! Растеряха! — со вздохом оторвалась от романа Клара, — ты бы ещё голову там забыл!

— Понимаешь, я же был не в себе после того случая с Анфисой, — тихо сказал я. — Первый раз вижу, чтобы человека до самоубийства довели. Я эту ночь почти не спал из-за этого.

Глаза Клары наполнились тревогой, и она моментально переключилась с плаща на более волнующую тему:

— Да, ты молодец, что спас её, Геночка! Чёрт! Когда уже все проснуться?! Нужно же бежать её выручать, а то там в селе чёрте-что сейчас творится!

Клара ещё долго ворчала и беспокоилась, а я был доволен, что она переключилась. Проблема с плащом отодвинулась ненадолго.

Я смотрел на призрачного старика и даже попытался махнуть ему рукой, но тот меня проигнорировал. Или не верил, что я его вижу, или ему было это безразлично. Странно, но наличие еще одного призрака в деревне привело меня в возбуждённое состояние:

— Слушай, а ты можешь поговорить с ним? — спросил я Еноха, который стоял на заборе и с высоты рассматривал всё, что происходило во дворе Сомова. — Позови его сюда.

— Не могу, — надувшись, сказал Енох и отвернулся, давая понять, что на этом разговор закончен.

— Но почему? — возмутился я.

— А что люди подумают, когда ты начнешь сам с собой тут разговаривать? Ты об этом подумал? — поддел меня Енох и переместился на землю, — А кроме того, мы пропустим поход к этой твоей Анфисе. Сам уже всем уши про неё прожужжал и теперь вдруг не пойдёшь.

— Да, ты прав, — вынужден был признать я, напоследок скользнув взглядом по фигуре призрачного старика, который теперь уже просочился сквозь стену мезонина в дом. — Значит, мы придём сюда сегодня ночью и поговорим с ним!

Енох подчёркнуто-демонстративно воздел глаза к небу, на котором выделялись несколько куцых облачков, а больше ничего примечательного и не было.

— А что, в деревне есть и другие призраки? — тихо спросил я его, когда мы вышли из двора Сомовых и пошли по дороге к Анфисиному дому.

— До того, как я застрял в этой чёртовой избе, я видел троих, — после небольшого раздумья, сказал Енох. — Но сейчас что-то я их уже не вижу.

— А куда они могли деваться? — тотчас же прицепился я.

Енох промолчал, не удостоив меня ответом. Вредный у него характер, и непонятно — это у всех призраков так или только у него? Для того, чтобы разобраться, мне следовало пообщаться с каким-либо другим духом.

Да уж, удружил мне похожий на Николая Чудотворца дедок с подарочком для попаданца, капитально удружил. Я, оказывается, призраки вижу. Ну а толку с того? И вот что мне с этим делать и как использовать «подарок» для достижения своих целей?

Ответ я додумать не успел — мы с агитбригадовцами подошли прямо к дому Анфисы. В отличие от усадьбы Сомова и дома бабы Фроси, жилище Анфисы и ее родителей было намного проще: неказистый одноэтажный домик, два подслеповатых окошка выходили на улицу. За ситцевыми занавесочками угадывалась герань. Палисадничек хоть и микроскопический, но видовой состав цветов там был намного выше, чем в предыдущих дворах. Видно было, что лелеяли этот цветничок с энтузиазмом. В общем, как говорится, бедненько, но чисто.

Гудков открыл калитку и вошел во двор. Мы, соответственно, все тоже.

— Комсомол? — отец Анфисы, высокий тощий мужик, встретил нас неприветливо, и даже враждебно. Его рябое лицо скривилось, словно он съел лимон, причём полностью, жидкая бородёнка топорщилась. Мне он не понравился, какой-то скользковато-унылый, что ли.

— Мы пришли поговорить насчёт Анфисы, — начал Гудков, но мужик его перебил:

— А неча за неё сюда ходить! И так, дрянь такая, на всё село опозорила, так ещё теперь безбожников нам во дворе только не хватало!

— Но послушайте… — попытался вразумить мужика Гудков.

— Нет! Это вы меня, комсомол, послушайте! Вон из моего двора, а не то…

— И что ты сделаешь, дядя? — явно «на публику» поигрывая мускулами, вперёд вышел Жоржик, наш силач. Сзади, ближе подошли Зубатов и Караулов, и стали плечом к плечу.

Анфисин отец при виде Жоржика и остальных парней стушевался, но воинственности всё равно не утратил:

— Что, молодёжь, втроем на старика? А ну, давай, налетай!

— Да кому ты нужен, папаша, — сплюнул Гришка Караулов, — мы по-хорошему пришли. Руку помощи твоей дочери протянуть, по-комсомольски…

— Да идите вы! — взревел мужик, — один вон уже протянул… руку помощи… теперь каждую ночь ворота дёгтем мажут! Позор на мою голову! У-у-у-у, дура, дура!

— Послушайте, уважаемый, — раздался звонкий голосочек Нюры Рыжовой, — то, что случилось, это беда. Бедная наивная девушка, и этот… Василий, воспользовался её неопытностью. Она же воспитывалась в хорошей порядочной семье и явно не знала, что вот в жизни так бывает…

— Да какое не знала она! — психанул мужик, — она же за этим Васькой как кошка драная сколько лет бегала. И вот добегалась, холера её забери!

— Так давайте лучше мы её заберем, — предложил Гудков и кивнул Нюре, мол, продолжай.

— Да, мы сейчас заберем её к нам, в агитбригаду, — добавила Нюра с мягкой улыбкой. — У нас как раз вон Кларе Колодной помощник по реквизиту и костюмам позарез нужен. Шить же Анфиса умеет? Вот и будет ей помогать.

Не дождавшись ответа от мрачно сопевшего мужика, она опять продолжила:

— Побудет у нас, научится с реквизитом и декорациями работать, а потом мы её у вас в клубе в библиотеку устроим. Будет ещё и кружок самодеятельности вести. Скоро колхоз у вас организовывать будут, так что работа ей найдётся.

— Да в гробу я видел эту её самодеятельность! Уже досамодеялась! — мужик схватился за голову и прохрипел, — идите по-хорошему вон отсюда, комсомол, а не то я сейчас вожжами всех перетяну! Богом молю, уйдите от греха, а то я за себя не отвечаю!

— Бога нет! — некстати влезла Люся Пересветова, но на неё яростно зашикали, и она спряталась за спины парней обратно.

В общем, в результате ушли мы восвояси. Мужик упёрся и только переругивался с нами. Разговор зашел в тупик, поэтому пришлось ретироваться.

Мы шли по селу, потерпев фиаско. Что настроения никому не добавляло.

Когда дорога дошла до развилки из двух дорог поуже, одна из которых шла к Сомову, я кивнул Еноху и тихонечко отстал от отряда. А потом припустил к его двору в надежде увидеть призрака.

Увы, увидеть его не вышло, зато ко мне прицепилась плюгавенькая собачонка, вся какая-то лишайная и боевая. Она воинственно облаяла меня, но, решив, что этого явно недостаточно, попыталась меня цапнуть. Еле-еле я от неё отбился и, чтобы не привлекать лишнего внимания, ретировался восвояси. Енох где-то опять потерялся, поэтому я отправился домой.

Серафим Кузьмич сидел перед домом на завалинке, устало откинувшись к стволу старой берёзы и внимательно разглядывал нас. Молодая луна освещала его нескладную фигуру, сотканную, казалось, из серебристой дымки. Его большие, как лопаты, крепкие кисти с распухшими в суставах пальцами постоянно шевелились, словно он перебирал чётки.

— Доброй ночи, Серафим Кузьмич, — сказал я. — Не ожидал здесь встретить ещё кого-то… эммм…

Я замялся. Назвать его призраком или привидением? А вдруг это не принято? Вдруг обидится?

— Мы неупокоенные души, или духи, если по-вашему, — сказал Серафим Кузьмич и пригладил окладистую бороду. — Но как по мне, это отдаёт изрядной чертовщиной. Мне больше по нраву слово «фантом».

— Фата-моргана, — влез в разговор Енох и нравоучительно добавил, — «… когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находит…[10]».

Серафим Кузьмич взглянул на него неодобрительно, но от комментария воздержался, проигнорировал.

— Меня другое удивляет, — между тем продолжил призрачный старик, — как ты нас видишь? Ты же живой человек. Ещё и с безбожниками этими водишься.

— А много тут вас? — вопросом на вопрос ответил я.

Старик опять промолчал. Немного пошамкал губами и глухо сказал:

— Я здесь остался, потому что Ванюшка, мой внук, отец этого шалопая Гераськи, был еще большим шалопаем. Пришлось задержаться, приглядывать, чтобы всё чин по чину было. Хозяйство большое же, нужен правильный подход. Потом уже и Герасим подрос, заматерел, начал научную методу применять. Интересно же, что получится.

Он помолчал, глядя куда-то перед собой, потом опять продолжил говорить:

— Взял вон Лазаря, так тот ему много чего помог, хоть и через жопу всё. Разве ж можно чтобы картошку после тыквы сажали? Всегда, если земля солёной стала, то озимую рожь надо сеять, а весной её прямо в землю запахать. Или белую горчицу. Тоже хорошо. Но это так, старческое брюзжание.

Он вздохнул и пристально взглянул на меня:

— Послушай, человек, у меня к тебе будет просьбица малая. Подсобишь?

— Что за просьба? — спросил я, — если в моих силах помочь — помогу. И, кстати, меня Геннадием зовут.

— Ой, ли? — насмешливо прищурился старик, — точно Геннадием? Чую, чуждое тебе это имя.

Я пожал плечами. Так-то да, я Олег. Но кто его знает, можно ли об этом говорить призракам? Тот вредный дедок мне никаких инструкций на этот счет не давал. Так что я решил промолчать.

— Передай моему правнуку, Гераське, чтобы запретил этому дурню Лазарю сыпать яд.

— Какой яд? — насторожился я.

— Да взял он моду под капусту яд сыпать. Тля вся эта сразу дохнет, красота, но ведь яд же!

— Х-хорошо, — удивился я, — попробую сказать. Только вряд ли он меня послушается.

— Но это не главная просьба, а так — предупреждение, — вздохнул Серафим Кузьмич и потупился, — скажи Гераське, что под старой клуней засыпанный погреб есть. Надо его раскопать. И слева, если от ворот смотреть, нужно копать в рост человека. Там бочонок будет. Ещё мой дед с батей туда на черный день деньги собирали. Потом уж и я маленько добавил. Но воспользоваться не довелось. А ему ой-как надо. Так что скажи, ладно?

У меня аж челюсть отпала. Вот это возможности! Всё-таки подарок вредного дедка может иметь практическую пользу.

Увидев моё вытянутое лицо, старик мрачно сказал:

— Даже не думай, не позволю!

— Что не думать?

— Я вашу человеческую породу хорошо знаю. Сам таким был когда-то. Эти деньги счастье принесут только моему кровному родичу. Для остальных оно проклято.

— Да не нужны мне ваши деньги, — поморщился я, — деньги деньгами, но всё-таки какие-то принципы у меня есть.

— Вижу, что есть, — кивнул Серафим Кузьмич, — это я так, для порядка. Предупреждение должен был сделать.

— Сказать-то я скажу, — задумался я, — вот только он мне не поверит.

— Почему это?! — вскинулся старик.

— Ну вот как вы это представляете, прихожу я к нему и с порога такой — «здрасьти, у вас под старой клуней клад зарыт. Мне ваш прадед вчера ночью сказал».

— Ну придумай что-нибудь. Ты же в школе вон учился. Грамотный, значит.

— Придумаю, — вздохнул я.

— Хорошо, — кивнул старик, — а теперь иди. Я долго не могу быть вне дома. Силы таять начинают.

— До свидания, — попрощался я.

Призрак кивнул и через миг мы с Енохом остались наедине под домом Сомова.

— Не связывался бы ты с ним, — проворчал Енох, — вот толку тебе с того, что мы сюда пришли? Только заданий тебе надавал. И вот как ты с ними выкручиваться теперь будешь?

— Что-нибудь придумаю, — отмахнулся я.

— Мне это всё не нравится, — судя по тону надулся Енох. — Это ни к чему.

— Слушай, Енох, а как узнать, тут другие призраки есть?

— Зачем они тебе? Новых заданий набрать хочешь? Нечем больше заняться?

Я не ответил. Я сам не знал, что сказать. Но мне нужно было что-то понять. Вот только что я даже сам себе сформулировать не мог.

Что делает кучно обосранный несколькими десятками птиц человек под ошеломлёнными и любопытными взглядами многочисленной публики?

Падает в обморок?

Бежит со сцены?

Визжит на одной ноте высоким голосом и требует прекратить это безобразие?

Возможно, возможно. Но только не Зубатов.

Первую секунду он опешил, обалдел даже. По шеренгам публики прошелся дружный полувсхлип-полувздох.

И тогда Зубатов воздел руки к небу и демонически возвопил:

— Да что ж это такое?! Даже силы природы помогают Красной Армии и советским людям! Уничтожить! Истер-р-р-рзать! Мер-р-рзавцы! Большевики! Ненавижу! А-а-а-а!!!

И красиво заламывая руки, выбежал со сцены под гром аплодисментов.

Я аж восхитился и невольно зауважал его.

Дальше играющим красногвардейцев Жоржику и Люсе пришлось по ходу пьесы импровизировать и тянуть время. Но когда Зубатов, уже более-менее очищенный от конечных продуктов воробьиного метаболизма, выскочил на сцену с огромным бутафорским пистолем и наставил его на Жоржика, суфлирующая Нюра повернулась ко мне и сделала большие глаза:

— Давай! — зашипела она.

И я жахнул колотушкой по металлической поверхности. Барабам получился знатный. Стоящие в первых рядах аж вздрогнули. Но потом дружно зааплодировали. Так что и свою долю оваций я тоже получил.

Скотина Енох после такой навязчивой демонстрации внутреннего мира пернатых обитателей Вербовки, старался не попадаться мне на глаза. И правильно, между прочим, делал.

После антирелигиозного водевиля была ещё лекция Лазаря Максимушкина о методах ведения сельского хозяйства по новым технологиям. Я никогда особо всем этим земледелием и удоями не увлекался. Поэтому Нюра, увидев, что я весь горю, отпросила меня у Гудкова, чтобы я шел домой.

Гудков отпустил меня без возражений. По-моему, он даже видеть меня не хочет.

— О чем? — удивился Сомов, но сразу же лицо его посветлело, — А, так ты же из агитбригады? Это Гудков тебя прислал?

— Да, — сказал я, решив, что легче начать издалека, заодно и задание начальства выполню, — сегодня в пять часов в клубе будет лекция Зубатова, а затем Нюра останется для беседы с девушками. А с парнями Гудков предлагает обсудить, как вы будете организовывать коммуну и колхоз.

— О! Хорошее дело! — расцвёл Сомов, — тогда передай Макару, что я буду. Обязательно буду! Да, молодец Гудков, молодец. Хорошо, как удумал! И Лазарь придёт, только опоздает немного.

— Понятно, — ответил я, мучительно раздумывая, как сообщить Сомову секрет прадеда. Вчера я продумать и отрепетировать не смог, заболел, температурил, а сегодня Гудков времени не дал.

— Ну ладно, паря, беги тогда к своим, а я пойду в поле, — кивнул мне Сомов и приготовился уйти.

Серафим Кузьмич взволнованно взглянул на меня и рыкнул:

— Да скажи же ты ему!

— Сейчас! — брякнул я на автопилоте.

— Что ты говоришь? — обернулся ко мне Герасим Сомов.

— Герасим Иванович, я вам ещё кое-что сказать должен, — замялся я, но решил импровизировать, раз так.

— Чего?

— Мне нынче сон приснился. Странный, — начал я торопливо, — приснился ваш прадед, который просил передать, что у вас во дворе зарыты деньги от вашего отца, деда и прадеда.

— Бред сивой кобылы! — возмутился Сомов, — пьяный, что ли? А ещё комсомолец!

— Скажи ему, что, когда он был маленьким, у него была деревянная лошадка, которую звали Манюша! — взволнованно сказал Серафим Кузьмич.

— Он много про вас говорил, — скороговоркой продолжал я, — например, в детстве у вас была деревянная лошадка, которую звали Манюша…

— Я не знаю, откуда ты узнал это. Может баба моя сказала, но ты меня на арапа не возьмёшь, паря, — с еле сдерживаемой угрозой в голосе сказал Сомов, — иди-ка ты по-хорошему отседова. Я только из уважения к Гудкову сейчас тебе рёбра не пересчитал!

— Скажи, что в детстве он разбил праздничную чашку отца и черепки под крыльцо спрятал! — почти выкрикнул Серафим Кузьмич.

— А ещё вы в детстве разбили чашку отца и спрятали черепки под крыльцом, — повторил я.

— И скажи, что прабабка Марфа его лёпушкой называла! Этого вообще никто не знает.

— А прабабка Марфа вас лёпушкой называла, — как попугай послушно повторил я.

Если Сомов ещё сомневался, то при последних словах он вздрогнул:

— Ч-что? — прохрипел он, беспомощно глядя на меня. — К-как же так?

— В общем слушайте, — я пересказал, где искать бочонок с деньгами.

— Этого… не может быть… — Сомов растерянно провёл ладонью по лицу и посмотрел на меня слезящимися глазами.

— Я не знаю, что вам ответить, — развёл руками я, — такой вот сон внезапно приснился. Серафим Кузьмич, ваш прадед, сказал передать вам это. А правда это или нет — я не знаю. Можете сами вырыть яму и посмотреть. Может быть это просто сон и совпадение только…

— Кхе! — недовольно кашлянул прадед Сомова.

— Но думаю, что сон вещим был…

— Да уж, — пробормотал Сомов, нахмурясь и о чём-то мучительно размышляя.

— Ну, я тогда пойду, — сказал я.

— Постой, — окликнул меня Герасим и в его голосе я уловил нотки сдерживаемой тревоги, — ты это, никому не говори только. Лады?

— Да я и сам хотел вас просить об этом, — кивнул я, — я же в комсомол скоро вступать собираюсь. А вы же сами понимаете…

— Это да, в комсомол тебя с такими снами точно не возьмут, — хохотнул Сомов, но тон его был уже спокойным. — Замётано!

С этими словами он вернулся в дом, а я вышел на улицу.

— Погоди! — сквозь ворота просочился Серафим Кузьмич и торопливо сказал, — спасибо тебе, Геннадий. Гераська таки поверил! Вон пошел к клуне. С лопатой. Ещё раз спасибо. Пойду я, приглянуть надо.

С этими словами он растаял в воздухе. А я закашлялся и пошел по дороге.

Было как-то непонятно: с одной стороны, гордость и радость, что помог. А с другой стороны, какая-то досада царапала внутри. Призрак сказал спасибо. И всё. А где фанфары? Где восхищённые девушки, которые должны бросать чепчики?

Ну ладно, это я с двадцать первого века, потому такой меркантильный, видимо.

Дорога от двора Сомова сбегала сперва с пригорка, а затем, сделав небольшой поворот, уходила влево. К развилке. Оттуда было два пути — можно было пойти по хорошей дороге, мощенной камнем, но так было дольше. А если напрямик, то дорога не ахти, грунтовая. Вся в ямах и колдобинах, зато почти в два раза быстрее. Нужно ли говорить, какой именно путь выбрал я.

Я шел напрямик, подставляя лицо последним теплым лучам, и размышлял, что делать с едой. Вчера есть не хотелось, да и Клара малиновым вареньем обкормила. Но сегодня я ещё даже не завтракал. Давиться плесневелым хлебом — ну такое себе. Сидеть впроголодь для молодого растущего организма пятнадцатилетнего мальчишки — совсем не вариант. А денег нет. Возможности подзаработать — нет. Воровать я не хочу. Да и не умею. И вот что мне остается?

А остается только одно — нужно использовать свою способность и заработать денег или еды. Отсюда вопрос — как уговорить Еноха помочь? И что эдакое выдумать, чтобы получить хоть какой-то доход?

Я так задумался, что чуть нос-к-носу не столкнулся с Анфисой.

— Привет! — сказал я, рассматривая её лицо.

Была она бледной, лицо осунулось, под глазами залегли тени.

— Здравствуй, — прошелестела она и перекинула толстую косу с одного плеча на другое.

— Ну как ты? — спросил я.

— Да ничего, — понурилась Анфиса, — сейчас меня почти не трогают. Общаться не общаются, но и не высмеивают, зато.

— Уже хорошо, — сказал я, — ты всё-таки подумай, Анфиса, может быть тебе действительно стоит с агитбригадой уехать? Немного поколесишь с нами, а потом в городе останешься. Работу в любом случае там найдёшь, рабочие руки везде пригодятся.

— Я уже думала об этом, — она впервые взглянула мне прямо в глаза. — Но пока не могу. Знаю, что дура я, но всё жду, надеюсь, что Василёк одумается и возьмёт меня замуж. Может, у него сейчас не получается, или родители не позволяют. Просто он — послушный сын и не хочет огорчать родителей.

Я слушал и не знал, что сказать: во все времена, во всех мирах влюблённые девки как были дурами, так и остались. И неважно — Анна Каренина это или Анфиса.

— Ты с ним говорила? — спросил я, заранее зная ответ. Но ведь нужно было хоть что-то спросить.

— Да, говорила, — по щекам Анфисы потекли слёзы.

— Понятно, — не стал развивать дальше тему я, — а отец сильно ругался, когда мы к вам пришли?

— Ой, ну он как всегда, — сквозь слёзы усмехнулась Анфиса, шмыгая носом, — ругаться-то он сильно не ругался, так, пару раз вожжами перетянул и всё.

Мне было жаль влюблённую дурёху.

— Слушай, Гена, — сказала Анфиса.

— Слушаю, — мысленно усмехнулся я (надо же, хоть и топилась, и была в состоянии аффекта, но имя моё запомнила).

— А вот скажи мне по правде…

— Что?

— А это твоих рук дело? — она внимательно всматривалась в моё лицо., пытаясь найти ответ на мучившие её вопросы.

— Что именно? — не понял сперва я.

— Ну… надписи на заборах…

Я сначала хотел сказать, что нет, не моих, потому что девка явно не семи пядей во лбу — возьмёт и кому-то проболтается. А мне бы этого не хотелось, во всяком случае хотя бы до тех пор, пока я не уеду с агитбригадой отсюда. Но потом я решил признаться — у меня вдруг возникла идея.

— Ну… я… — демонстративно скромно улыбнулся я, — хотел тебя защитить.

— Спасибо! — расцвела улыбкой Анфиса, и внезапно бросилась мне на шею и расцеловала в щеки. Гормоны пятнадцатилетнего пацана от соприкосновения с упругой девичьей грудью взбесились, словно вулкан Попокатепетль.

Чтобы не случилось конфуза, я торопливо отстранился:

— Только знаешь… — смущённо признался я, мощным усилием воли взяв себя в руки, — из-за этого проблема у меня.

— Какая? — забеспокоилась Анфиса, на щеках которой выступил лихорадочный румянец.

— Да я, когда заборы в темноте раскрашивал, подол плаща извёсткой испачкал. И сильно. А это не мой плащ. Он из реквизита. Теперь не знаю, как Кларе вернуть, чтобы она не догадалась, чья это работа в селе была. А то возьмёт и скажет Гудкову, и я даже не знаю, что потом будет…

— Ох ты ж, божечки мои! — охнула Анфиса.

— Вот… — беспомощно развёл руками я.

— Слушай, Гена, — мысли Анфисы шевелились слишком уж неторопливо, но я смиренно ждал, пока она самостоятельно придёт к правильному решению, — ты это… приноси плащ сейчас ко мне. Я его постираю.

— А твои если увидят?

— А их нету сейчас, — блеснула глазами Анфиса, — они на именины к мамкиному крестнику поехали. Вечером только вернутся, это в Бобровке аж.

Я совершенно не представлял географическое положение Бобровки, поэтому просто кивнул.

— Так что давай, сбегай. Прямо сейчас.

На этой оптимистической ноте мы расстались. Я невольно бросил взгляд на её грудь и пошел к нам на подворье. Мне повезло и агитбригадовцев я не встретил. Во дворе был только Зёзик, но он по обыкновению сидел на перевёрнутой бочке и что-то тихо пиликал на скрипочке.

Дома у меня всё было без изменений. Из натопленного дома выходить совершенно не хотелось. Да, на улице было хорошо, но уже по-осеннему свежо. Хоть Клара дала мне куртку, но вся остальная одежда Генки нуждалась в кардинальной реконструкции, а лучше — в полной замене.

Еноха не было, поэтому я схватил плащ, свернул его и сунул за пазуху.

Буквально через минут десять я уже стоял под воротами Анфисы и, озираясь, чтобы соседи не заметили, толкнул калитку.

— Заходи в дом, — крикнула она откуда-то из сарая, — я сейчас.

Ох и девка, ничему жизнь не учит, только-только такой скандал был, на всё село прославилась, и тут же среди бела дня парня одна дома принимает. Но в любом случае это не моё дело. Главное, пусть постирает плащ.

Я вошел в пахнувший тмином, зверобоем и яблочной сушкой сени, разулся на пёстро-лоскутном круглом коврике и вошел в дом. Большая, перегороженная большой печью комната сияла чистотой. На выскобленном до белизны дощатом полу лежали точно такие же круглые коврики из лоскутков, только более новые. Ближайшие полати от печи были прикрыты вышитыми занавесками, в щель между ними видна была горка подушек.

— А я капустки набрала, — Анфиса весёлым вихрем ворвалась в дом, — ты же голодный небось?

— Если честно, то в последний раз вчера обедал, — признался я, возрадовавшись в душе, что сейчас меня покормят.

И я не ошибся. Из ароматных недр печи Анфиса принялась ловко доставать горшки, жбаны и горшочки. Уже через пару минут передо мной на столе дымилась глубокая миска, полная ароматного борща, жирного и такого густого, что разваренный кусок мяса на мозговой косточке торчал оттуда практически вертикально. Анфиса поставила ещё горшочек со сметаной, крупно нарезала куски хлеба и сала. На другой тарелке высилась внушительная горка вареников с творогом. И каждый вареник был обстоятельный, размерами, примерно, как моя ладонь. А рядом, в маленьком горшке, была запеченная картошка с мясом и грибами, щедро залитая зажаренным луком со шкварками. Кислую капусту Анфиса перемешала с луком и залила пахучим подсолнечным маслом. От такого продуктового великолепия я с голодухи чуть язык не проглотил.

— Погоди! — сказала мне Анфиса и хитро подмигнула.

Она полезла куда-то в большой сундук и через миг вытащила оттуда бутыль мутного самогона. Примерно такого же, как я свистнул у Зубатова. Но только бутыль была раза в три побольше.

Она ловко разлила самогон по стопочкам и белозубо улыбнулась:

— Ну давай, за всё хорошее! — и первая лихо хлопнула стопку и закусила щепоткой капусты. — Ты давай, ешь, а я сбегаю постираю. Обычно мы на озере стираем, но вчера была баня и там ещё вода горячая, так что я управлюсь быстро.

Она убежала из дома, и я остался один. Умопомрачительные запахи были столь чудесны, что, недолго думая, я принялся насыщаться. Я не ел, я жрал. Точнее обжирался. Я навалил в миску с борщом целых три ложки сметаны. На кусок хлеба я положил сразу несколько кусков сала, один на другой.

Немного насытившись и утолив первый голод, я таки хлопнул стопочку самогона. Для пищеварения. Хоть мне в этом теле было всего пятнадцать лет и пить вроде как ещё и не стоит (да и вообще не стоит), но уж больно еда была вкусная. Да и для дезинфекции тоже не помешает, а то живу в непонятной халупе, где с гигиеной не ахти, Барсик спит рядом, а кто его знает, какие гельминты там у него.

В общем, аргументацию я составил, так что хлопнул с удовольствием. В голове приятно зашумело. Я теперь понял Гришку, который предпочитает каждую ночь ночевать у вдовушек на селе.

— Ну вот, — Анфиса вернулась в дом, когда я еще даже не приступил к вареникам. — Я же говорила, что быстро управлюсь.

Она показала мне мокрый свёрток.

— Только знаешь, ты его сушиться домой забирай, а то если отец увидит… сам понимаешь…

Я понимал. Где мне это сушить я тоже представлял слабо, но что-нибудь придумаю. В крайнем случае совру, что спасал Анфису на болоте и измазал в грязи и решил застирать. Думаю, прокатит.

— Спасибо, красавица, — благодарно улыбнулся я.

— Давай я тебе ещё вареничков подложу, — зачирикала Анфиса, опять подмигнула и налила ещё по стопочке, — ну, давай за наше знакомство!

Я вторую пить так-то и не хотел, но отказываться было не удобно, и я хлопнул свою стопку тоже.

— Закусывай варениками, — хихикнула Анфиса и подала пример.

Минуты три мы усиленно жевали вареники, обмакивая их в густую сметану.

— Гена, ты квас будешь? Ох, у меня и вкусный квас… мммм… — нараспев сказала Анфиса.

— Буду, — ответил слегка окосевший с непривычки к спиртному я.

— Ага, сейчас, — Анфиса наклонилась мимо меня, чтобы достать кувшин с квасом, который стоял на полке за моей спиной. Она случайно коснулась моего плеча грудью, и я позабыл о квасе.

— Мы с мамкой делали, — похвасталась Анфиса, налила мне в кружку кваса и опять потянулась мимо меня, чтобы поставить обратно, опять прикасаясь грудью.

Непроизвольно мои ладони вдруг очутились на её упругих ягодицах. Анфиса замерла, затем чуть потёрлась и хрипло прошептала:

— Иди сюда…

Квас мы так и не попробовали.

— И этим самым пролетариат взял в собственные руки борьбу с отжившими религиозно-церковными идеологиями, являющуюся одним из важнейших средств классовой борьбы… — Зубатов говорил уже битый час вместо отведённых ему на лекцию тридцати пяти минут.

Нет, я понимаю, что нужно было чем-нибудь «занять эфир» вместо Нюры, которую известие о гибели Анфисы вывело из работоспособного состояния.

В общем, Нюра осталась рыдать дома, а Зубатов пошел читать лекцию за себя и за неё. А меня подрядили ему в помощники: раздавать и собирать дидактический материал и раздаточные картинки. Ну и тащить ещё туда и обратно (естественно Зубатов мне не помогал).

Гудков с агитбригадовцами, как комсомольцы, отправились разбираться с ЧП, девушки остались плакать, ну а вот мы теперь тут, в сельском клубе (клубом назвать маленькую избушку с подслеповатыми окнами, в которой воняло заплесневелой древесной трухой и пылью, было сложно, но уж как есть).

Меня аж трясло всего внутри! Чёрт! Меня отправили сюда и даже слушать не стали! Как же плохо быть подростком! Никто серьёзно не воспринимает, зато работой завалить все норовят.

Я таскал, подавал, раздавал, собирал, перекладывал кипы бумажек и листочков, а сам, мыслями, был там, у пруда. Как сказал Пётр, именно там убили Анфису.

— Религия имеет своей задачей отвлечение пролетариата от его жизненных интересов… — упорно бубнил дальше Зубатов, стоя за декоративной трибункой, сбитой из фанеры.

В другое время я бы посмеялся или повозмущался над этим бредом, но сейчас мои мысли занимал единственный вопрос — как и что мне делать? Наконец, Зубатов дочитал вежливо позёвывающим крестьянам руководящие антирелигиозные тезисы и народ, взбодрившись, потянулся к выходу, стараясь поскорее покинуть душное помещение и общество душного лектора.

— Собери здесь всё и отнеси на бригаду, — велел мне Зубатов демонстративно пренебрежительным тоном, а я и так был в таком состоянии, что мог сейчас взорваться от малейшего слова.

Пришлось взять себя в руки:

— А ты? — выдавил из себя я.

— Не твоё дело! — вспылил он.

— А если Гудков спросит?

— Скажи, агитировать пошел, — отрезал Зубатов, давая понять, что всё, разговор закончен.

Не буду говорить, как сильно я обрадовался, что не придётся идти с ним вместе. Торопливо собрал все бумажки в большую стопку, подвязал холстиной, закинул на плечо и вышел во двор, с облегчением вдыхая свежий воздух, чуть горьковатый от запахов палой осенней листвы. Я решил идти по другой дороге, чтобы заскочить туда, к болоту, может, удастся разузнать хоть что-нибудь.

По дороге домой я повстречал Сомова, который шел навстречу. Увидев меня, он разулыбался:

— Здарова, Генка! — видно было, что он рад меня видеть, — ты откуда и куда?

— Здравствуйте, Герасим Иванович, — вежливо ответил я, в душе досадуя за задержку, — из клуба иду, домой уже. Зубатов там лекцию читал, а я вот помогаю.

— Лекцию? — усмехнулся Сомов, — селянам эти лекции как мёртвому припарка, но всё равно все ходят. А знаешь почему?

— Почему? — проявил вежливость я.

— А других развлечений в деревне и нету. А тут хоть какое-то оживление. Вот и ходят.

Я не знал, что ответить, стоял и думал, что бы такое сказать, чтобы вежливо было.

— Ты это… — сказал вдруг Сомов, закашлявшись.

— Что? — не понял я.

— Погоди, — остановился Сомов и, оглянувшись вокруг, тихо сказал, — а что тебе ещё снилось?

— Да ничего вроде, — сначала не понял я (мыслями был там, рядом с Анфисой).

— Я о том сне, где мой прадед… — терпеливо принялся объяснять Сомов, — он ещё что-то говорил?

— Говорил, — вспомнил я вторую просьбу Серафима Кузьмича, — сказал передать вам его запрет сыпать дуст под капусту.

— П-почему? — от удивления Герасим аж заикаться стал.

— Потому что это яд, — сказал я.

— Он так сказал?

— Он.

— И всё?

— Да вроде и всё.

— Ну ты это… если что вспомнишь ещё — говори, — сказал Сомов и быстрым шагом пошел дальше.

Вот жук! Значит нашел-таки клад. И даже ни слова не сказал.

Сплюнув с досады, я пошел своей дорогой.

По мере приближения к болотцу, мой шаг становился всё медленнее и медленнее. Не сказать, что я думал, что это из-за меня её убили — никто не видел, как я к ней приходил. И это точно. Тем более, что тут такого — мало ли почему я пришел? Может, с агитбригады с поручением прислали. Нет, это явно не повод убивать. Тогда что? Проболталась своему Василию о нашей связи? Или пошла сдуру троллить его, что мол, вот на меня как парни ведутся, а он приревновал и убил?

Да нет, бред какой-то. Ему явно было фиолетово на неё.

А кто тогда? Отец? Тоже вряд ли. Если после обмазанного дёгтем забора не убил. То сейчас тем более. Всё-таки родная дочь. К тому же, как я понял — единственная.

От болотца тянуло сыростью, торфом и сладковатым вереском. Земля под ногами зачавкала. Я старался искать место, куда ставить ногу — не хватало ещё ботинки промочить.

Чуть в стороне, в камышах, послышались голоса. Я ускорился.

Через пару шагов вышел к людям.

— А ты чего здесь делаешь? — сердито спросил Гудков.

— Зубатов сказал передать, что он ушел агитировать, — сказал я, немного подкорректировав, как всё действительно было.

— Ладно, иди уже, — чуть смягчился тон Гудкова, — девчатам нашим скажи, что мы тут задержимся.

— А где Анфиса? — спросил я, сглотнув комок в горле. — я гляну только.

— Перебьешься, — рыкнул Гудков. — Тем более её уже в холодную увезли. Следователь из города приехал. Разбираться теперь будет.

— Но…

— Иди давай! — повысил голос Гудков и добавил, — ишь, любопытный какой.

Пришлось уйти. Для виду. На самом деле, я немного отошел в сторону и, как только меня скрыли камыши, тихонечко, по кругу, вернулся, но так, чтобы меня видно не было. Голоса было слышно чуть сбоку, но глухо. Слова различить было тяжело.

— Енох, — тихо позвал я.

Ноль реакции.

— Енох, мать твою! — иди сюда! А то я сейчас твою деревяшку прямо тут утоплю! — зашипел я.

— И что ты так сердишься? — замерцал Енох и сообщил преисполненным добродетели голосом. — Перестань гневаться и оставь ярость; ибо дающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю…[12]

— Ты можешь пойти послушать, о чём они говорят?

— Могу. Но не хочу, — с чувством титанического самоуважения ответил призрак.

Я вытащил из-за пазухи дощечку и продемонстрировал строптивому недоразумению.

— Да понял я! — вспыхнул Енох и исчез.

Я остался в одиночестве. Рядом звенел комар, невзирая на холодную погоду. Очевидно на болоте был свой микроклимат или свои комариные законы. Зябко поёжившись, я приготовился ждать.

Енох появился минут через десять и сразу заявил:

— Никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей…![13]

— Слышь, продукт полураспада стронция, прекращай вот это! Говори, что узнал?!

— Они подозревают троих: Василия, отца Анфисы и какого-то Никиту.

— А как она сюда попала и как её убили, что-то известно?

— Непонятно, — развёл костлявыми руками Енох. — Они не могут понять, что ей понадобилось на болоте. Она почему-то бежала сюда, сильно торопилась, даже не оделась нормально. Выскочила, в чём была, из дома. А потом её кто-то огрел по голове. Камнем или чем-то твёрдым.

— А как её тут нашли? — спросил я, — обычно же тут не ходят особо.

— Старая Селезиха козу искала, та оторвалась с привязи и забрела сюда. Ну вот она и нашла Анфису твою.

— Так уж и мою, — я почувствовал, как мои уши заалели.

— Твою, твою, — хохотнул Енох. — А то я не знаю!

— Как думаешь, мог кто-то видеть, как я к ней приходил? — этот вопрос тревожил меня, не давал покоя.

— Да нет, точно никто не видел, — успокоил меня Енох. — Я бы заметил и глаза отвёл.

— Не знаю, что делать, — пожаловался я.

— Пошли домой, — сказал Енох, — ты вчера только больной был, а сейчас на болоте ходишь. Анфисе ты не поможешь уже. Зато сам опять заболеешь.

Здесь я признал его правоту.

Я сидел на завалинке и мрачно смотрел на облако, похожее на клок грязной шерсти. Настроение было ни к чёрту.

Вчера вечером я так воодушевился тем, что помогу общаться двум родным душам — Серафиму Кузьмичу и Герасиму Ивановичу, что ночью спал от силы несколько часов, а то всё сидел, мастерил доску. Сделать я её решил усреднённо, на манер «Скрижали небесного оракула» и спиритической доски Уиджа, в каком-то сериале в прошлой жизни видел, уже точно не помню в каком именно.

В общем, я нашел во дворе подходящую деревяшку, немного обрубил её топором, затем нанёс сверху слово «ДА», а внизу «НЕТ». Слева написал «ЗДРАВСТВУЙ», справа — «ПРОЩАЙ». Ближе к центру двумя рядами я написал буквы алфавита, а ниже — цифры, от нуля до девяти. Пирографа (электровыжигателя) у меня не было, поэтому я поступил просто: процарапывал генкиным перочинным ножиком необходимые буквы и цифры, затем осторожно заливал в царапины обычные школьные чернила. Дело было муторное, медленное, но в результате вышло неплохо.

— Зачем ты делаешь это? — проворчал Енох.

— Это доска, с помощью которой Сомовы смогут разговаривать, — ответил я, взял маленькую щепку и принялся придавать ей форму стрелки.

— «… Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят…»[14] — буркнул Енох и отвернулся.

— Это ты к чему сейчас? — спросил я не прекращая орудовать ножиком.

— Ничего хорошего из этого не выйдет!

— Почему?

— Если бы Господь хотел, чтобы мёртвые и живые общались, он бы позволил это, — процедил Енох. — «Так и при воскресении мёртвых: сеется в тлении, восстание в нетлении…»[15]

— И что? Мы же с тобой общаемся, — пожал плечами я и принялся закрашивать чернилами щепку.

— Вот увидишь, ничем хорошим это не закончится! — выпалил Енох, замерцал и исчез.

— А я причём? — я посмотрел в пустоту, зная, что он меня слышит, — я дам им возможность разговаривать, а дальше пусть уже сами.

— Это искушение! — не выдержал Енох и появился опять передо мной.

— Енох, — вздохнул я, — так исходя из твоей логики, и детей рожать не надо, вдруг из этого ребёнка преступник потом вырастет!

— Это другое! — окончательно рассердился Енох и исчез.

— Да ну тебя! — поморщился я, полюбовался результатом своей всенощной работы и с чувством выполненного долга лёг спать.

Еле-еле дождавшись рассвета, я схватил спиритическую доску и побежал к Сомовым. Хозяева уже проснулись и хлопотали во дворе по хозяйству. Где-то за домом мычала корова, требовательно похрюкивали свиньи. У ворот маячил Серафим Кузьмич. Увидев меня, он взволнованно замерцал, почти как Енох:

— Ну что? Сделал?! — выпалил он вместо приветствия.

— Вот, — с гордостью продемонстрировал я плоды своей ночной работы.

— А что это? — заинтересованно принялся рассматривать моё изделие Серафим Кузьмич.

— Это такая специальная доска, с помощью которой вы сможете в любое время общаться с Герасимом Ивановичем, — похвастался я.

— Ого! — восхитился призрак. — А как?

— Ну вот смотрите, — я положил доску на завалинке, сверху водрузил щепку. — Это стрелка. Попробуйте теперь её подвигать.

— Куда?

— Да давайте сперва просто по доске, проверим как вы можете передвигать предметы, — предложил я.

— Ага. Сейчас, — заволновался Сомов и торопливо дотронулся до щепки. Некоторое время ничего не происходило, а затем он очень медленно, с усилием, потянул её в сторону.

— Отлично! — обрадовался я, — а теперь давайте вверх.

Призрак потянул щепку вверх.

— Вниз, — скомандовал я.

Призрак повторил.

— Ну вот! — удовлетворённо констатировал я. — Теперь последнее задание. Я задам вопрос, а вы перетаскиваете стрелку и указываете острием на буквы. Из букв получается слово-ответ. Мой вопрос — какая ваша фамилия?

Призрак замялся.

— Что не так? — спросил я и повторил ещё раз. — Это же очень просто. Смотрите ещё раз. Ваша фамилия — Сомов, поэтому вы должны стрелкой показать по очереди буквы «С», «О», «М», «О», «В». Всё крайне просто. Понятно?

Призрак продолжал мерцать.

— Что? — не понял я. — Ещё раз объяснить?

— Дело в том, что я не умею читать, — тихо сказал Серафим Кузьмич.

Ну, капец, приехали.

Я сидел и хмуро смотрел в небо. Вся работа насмарку! Ночь не спал из-за чего?! Вот так всегда, стараешься, делаешь, чего-то добиваешься, что-то преодолеваешь, а потом из-за какой-то ерунды все усилия летят к чертям.

Призрак смущённо мерцал рядом.

— И что теперь делать, Генка? — спросил он с таким отчаянием, что мне стало жаль его.

— Учить читать вас надо, — вздохнул я.

— Ну так научи, — обрадовался старик.

— За день не научу, — развёл руками я, — и за неделю не научу. Были бы вы молодым — другое дело. А так надо недели две хотя бы. А через несколько дней мы отсюда уедем. И так из-за гибели Анфисы часть выступлений полетела к чертям. Мы сильно выбились из графика. Так что не успею.

— Что же делать? — запричитал Сомов. — Получается с Гераськой я поговорить так и не смогу?!

Не успел я ответить, как калитка распахнулась и оттуда вышел Герасим Сомов собственной персоной.

— О! Геннадий! — удивился он, — так рано, а ты уже здесь! Что-то стряслось? Или, может, опять сон увидел?

— Нет, — покачал головой я, не зная, что ему говорить.

— Скажи ему правду! — попросил старик.

Я укоризненно посмотрел на Серафима Кузьмича и сказал:

— Герасим Иванович, поклянитесь, что то, что я вам скажу, никто не узнает.

— Клянусь, — удивлённо сказал Сомов и добавил, — я слово всегда держу. И без клятв.

— Нет, Герасим Иванович, — не согласился я, — дайте кровную клятву.

— А что это?

— Поклянитесь жизнями и здоровьем своих детей и внуков, — потребовал я.

Не знаю, действует это, скорее всего обычное суеверие, но мне нужны были хоть какие-то гарантии.

— А зачем? — нахмурился Сомов.

Я молчал, испытующе, исподлобья глядя на него. Сомов стоял, мучительно о чем-то размышляя.

— Кажется я понял, — вдруг посветлел лицом хозяин дома. — Клянусь жизнями и здоровьем своих детей и внуков. Достаточно?

— Вполне, — кивнул я и принялся объяснять, — Герасим Иванович, мне не сон про ваш клад приснился. Мне об этом попросил передать лично Серафим Кузьмич.

Сомов только вытаращился на меня.

— Дело в том, что после смерти он не ушел туда, — я показал пальцем на обрывки облаков в небе, — а остался здесь.

— Да ты что? — охнул Сомов, — как же это?!

— Вот так, — вздохнул я, — иногда так бывает. Серафим Кузьмич был настолько привязан к своей семье и хозяйству, что до сих пор не может бросить всё это.

— А он… — начал Сомов, но сбился и сконфуженно умолк.

— Нет, он абсолютно безвредный, — успокоил его я, — это бестелесный дух.

— И он…? — не смог озвучить главный вопрос Сомов. Но я его прекрасно понял.

— Да, он и сейчас стоит рядом.

Сомов побледнел и отшатнулся.

— Я заболел и после этого стал видеть некоторых духов, — тихо сказал я, — вот ваш прадед и попросил меня передать вам то послание.

— Так, пойдём! — оглянувшись по сторонам, быстро скомандовал мне Сомов, — не надо тут стоять, чтобы все видели. Ещё услышит кто. Ты можешь сказать это прадеду?

— Он вас прекрасно слышит, — усмехнулся я, — можете ему сами сказать.

— Д-дедуль… — сказал Сомов, но запнулся и мучительно покраснел, — если вы меня слышите, то пойдёмте в дом. Там всё обсудим без чужих глаз.

Стрелка на спиритической доске задвигалась туда-сюда. Призрак подвигал её и с довольным видом посмотрел на меня.

— Чудны дела твои господи! — хотел перекреститься Сомов, но в последний момент испуганно одёрнул руку.

Призрак захохотал.

— Серафим Кузьмич не боится креста, — тоже улыбнулся я и взял доску в руки. — Пойдемте.

Мы торопливо вошли во двор.

— Герасим, что случилось? — из сарая выглянула его жена.

— Да всё нормально, — махнул рукой Сомов, — надо с парнем поговорить. Мы быстро.

— Гена, а ты завтракал? — ласково спросила хозяйка. После того, как она узнала, что я сирота, она относилась ко мне слишком уж жалостливо и покровительственно.

— Нет ещё, — ответил я.

— Я сейчас молоко перецежу и принесу, — улыбнулась она.

— Поставь на столе, Мария. Мы сперва поговорим, а потом уже пусть пьёт, — скомандовал Сомов и быстро потянул меня в холодную часть дома, где мы вчера разговаривали.

Здесь за ночь не изменилось ничего.

— Говори! — потребовал Сомов.

— Да что говорить, — я вытащил из-за пазухи спиритическую доску и положил её между нами на лавке. Сверху пристроил стрелочку. — Здесь всё просто. Сами же видите. Вы задаёте Серафиму Кузьмичу вопрос, а он стрелочкой показывает буквы ответа. Желательно, чтобы ответы были короткими, а вопросы конкретными. И наоборот — ваш прадед задаёт вам вопрос побуквенно. А отвечать вы можете вслух. Он вас прекрасно слышит. И рассказывать всё тоже ему можете.

— Ого! Здорово придумано! — восхитился Герасим и спросил, — а можно я сейчас ему вопрос задам?

— Дело в том, что у нас возникла проблема, — ответил я и развёл руками, — Серафим Кузьмич не умеет читать. Поэтому я не представляю, как вам теперь общаться.

— Да уж, — нахмурился Сомов и задумчиво почесал затылок, а призрак опять расстроенно замерцал.

— Можно научить его читать, но мы через пару дней уезжаем отсюда. А за пару дней мы не успеем. Да и работа у меня. Гудков на весь день не отпустит.

— А вот это? — показал пальцем на надписи Сомов. — Здесь же есть слово «да» и «нет». Ну и славно! Деда, смотрите — вот здесь слово «да». А внизу «нет». Задаю проверочный вопрос — меня зовут Герасим?

Стрелка задрожала и поползла вверх.

— Эвона как! — восхищенно разулыбался Сомов, — так мы и сейчас сможем этими двумя словами общаться. Уже хорошо! А я вас, дедуль, потихоньку читать обучу. Вон Любку обучил, и вас обучу.

— Ой, как хорошо! — чуть не в ладоши захлопал Серафим Кузьмич и с чувством сказал, глядя на меня, — спасибо тебе, Гена, с меня теперь должок.

— Всегда пожалуйста, — ответил ему я.

— Что он сказал? — заволновался Герасим, видя, что я разговариваю с пустотой.

— Поблагодарил меня и сказал, что с него должок, — ответил я.

— Ещё вопрос. Проверочный, — Герасим настороженно посмотрел на меня и сказал:

— Деда! Нашего пса звали Полкан?

Стрелка поползла к слову «нет».

— Буян?

Стрелка дрогнула, но осталась возле слова «нет».

— Миляй?

Стрелка переместилась к слову «да».

— Точно мой деда! — радостно выдохнул Герасим и немного виновато посмотрел на меня. — Извини, Геннадий, я должен был проверить. А то вдруг это ты сам как-то стрелку дёргаешь. Теперь я точно знаю, что это мой деда. А ты не сердись, ладно?

— Я не сержусь, — пожал плечами я, — сам бы поступил точно также.

Серафим Кузьмич одобрительно засмеялся.

— Контра! — вскочил Гудков, лицо его пылало, глаза бешено сверкали от злобы.

— Ты тупой, Гудков? — спокойно спросил я, незаметно нащупывая каменную «дубинку», — если бы я был контрой, то отправил бы это письмо уже давно. Ты бы и не знал. А я дал тебе почитать.

— Так товарищи не поступают!

— А молоко у ребёнка отобрать — так, значит, товарищи поступают? А впроголодь держать — так поступают? Или, если это ты — то можно, если другие — то контра?

— Да я тебя сейчас морду набью, сволота такая! Будешь кровавые сопли на кулак наматывать, гнида! — угрожающе рыкнул Гудков и потянул за свой ремень.

Я моментально вытащил из-за пазухи каменную «дубинку» и демонстративно подкинул в воздухе:

— Будем драться или ты сейчас извинишься и вернёшь деньги за молоко? — тихо, но угрожающе, спросил я. — И да, в случае, если выберешь первый вариант, письмо с доработками о драке уйдёт в Москву. Не сегодня, так завтра.

— Попробуй только! — вызверился Гудков, бешено вращая глазами.

— Ты сомневаешься? — усмехнулся я. — Тогда тебе меня убить придётся, Макар, потому что я это так не оставлю. Не позволю над собой издеваться! Не надо мне такого отношения.

Гудков вдруг откинулся к стене и расхохотался. Громко, смачно:

— Ну ты молоток, малой! — утирая слёзы, сказал он, отсмеявшись, — молодец, проверку прошел. Характер есть. Наш, советский.

Я молчал, просто смотрел на него.

— Держи, — Гудков отсчитал деньги и, посмеиваясь, положил на стол. — Закупи себе продуктов в селе. Можешь сейчас прям сходить. Скажешь Кларе, что я отпустил. Только не сильно долго там. И это… никто тебя больше не тронет, не боись. Зубатову скажу тоже, чтоб отстал.

— Благодарю, — вежливо сказал я, забирая деньги.

— Ты это… не сердись, Генка, — широко и обезоруживающе улыбнулся Гудков, — у нас тут все такую проверку проходят. Нужно понимать — наш, советский человек рядом с тобой, или мещанское дрянцо. Чтобы можно было уверенно спину в бою открыть и не бояться, что тебе туда нож воткнут. Ведь мы сейчас на передовой идеологической борьбы. Понимаешь?

Я понимал.

— Ну что, мир? — радушно протянул крепкую ладонь Гудков.

— Мир, — не менее радушно улыбнулся я ему и крепко пожал руку. И добавил, — ну как же вы меня разыграли, вот артисты! А я уже было и поверил!

— Ничего, брат, ты у нас ещё и не такое увидишь! — довольно хохотнул Гудков, — когда в коллектив вольешься. Ну, беги в село, а я ещё сводку закончить должен.

Из дома, где жил Гудков я вышел в смешанных чувствах. Ему я ни на секунду не поверил. То, что этот чмырь моментально сориентировался и включил задний ход — я даже и не сомневался. Ссыканул, гад. Одно дело запугивать сироту, беззащитного пацана, и совсем другое, когда тот начал зубы показывать.

И в его внезапное миролюбие я тоже не поверил. Он улыбается, а стоит чуть дать слабину — и мне крышка. Такие люди минуты позора не прощают. И то, что его позиционно уделал мелкий пацан — ещё хуже.

Но эта проблема будет в перспективе. В ближайшие дни он меня трогать не будет. Пока не придумает, как подставить. А мне нужно решать ряд проблем уже сейчас.

Я заскочил к себе и пересчитал деньги. А неплохо так Гудков подкинул! Нужно эту «дубинку» всегда с собой таскать, раз так помогает. А ведь у меня еще есть деньги от Сомова. Эдак я скоро разбогатею капитально.

Так. Продукты сейчас покупать не буду, Сомов прекрасно и так кормит. А перед отъездом прикуплю немного хлеба и сала в дорогу. Однако, в село сейчас-таки схожу. Во-первых, нужно купить молока Барсику. Он, конечно, у меня парень скромный, мышей вон старается ловить, но коту молоко обязательно надо. Или даже сырой рыбки, если получится. Но главное — надо выяснить, кто убил Анфису.

И начну я, пожалуй, с Василия. Пора бы уже познакомиться.

Село Вербовка хоть и небольшое, но церковь у них приметная. Я быстро шел по направлению золотеющего купола, и по мере приближения мои шаги становились все медленнее и медленнее. Пока вконец не остановился, прямо перед радушно распахнутыми потемневшими церковными воротами.

В голове мелькнула мысль — вдруг я сейчас переступлю этот порог, а меня там как жахнет? Раз я теперь вижу всякую нечисть, то в церковь меня может и не пустить.

И как я тогда?

А, с другой стороны, не проверишь — не узнаешь, да и способность дал мне похожий на Николая Чудотворца дедок, вряд ли он бы меня так подставил (хотя он-то, конечно, может, но я ему ещё нужен для выполнения дела).

В общем, себя я убедил и таки сделал шаг вперёд.

К моему облегчению ничего не произошло. От слова совсем. Я стоял перед церковью во дворе, и никакие молнии в меня не разили, громы не гремели и вообще, было тихо-тихо, если не считать тарахтевшей где-то неподалёку, на дороге, телеги.

Ну ладно.

Здесь было по-другому. Затрудняюсь объяснить, как, но совсем по-другому. Возможно, потому что вместо привычно-крепкого запаха от деревенских печей, настолько въевшегося во все предметы и который перебивал даже запахи мокрой увядающей листвы поутру и запах навоза, здесь пахло ладаном, свечным воском и умиротворением, даже во дворе.

Хорошо здесь пахло.

По православной традиции принято, входя в церковь, с поклоном перекреститься. Но так как за мной могли наблюдать, я просто вошел, и уже в дверях, мелко обмахнул себя торопливым крестом.

В помещении пахло сильнее. Пока глаза привыкали к полумраку, я просто шел к свечам. Мои шаги гулко отдавали в тишине, затихая где-то наверху, аж под сводами.

Справа была большая икона в опрятном чеканном окладе. Я остановился прямо перед ней. Хотелось рассмотреть всё, возможно я смогу идентифицировать того дедка и пойму кто же он такой. Почему-то в том, что он из категории святых или их приближенных я даже не сомневался.

Глаза привыкли к подрагивающему в отсвете язычков немногочисленных свечей освещению, и я рассмотрел потемневшее от времени изображение. Темноглазый святой заглядывал мне в душу строгим взглядом. Я аж поёжился. Но нет, точно не он.

Слева от алтаря была ещё одна большая икона. Я хотел уже подойти к ней, как вдруг в тиши храма раздался голос:

— Что могло понадобиться тебе в Доме Божьем?

— Извините, — смутился я, заозиравшись, — я думал, в церковь можно всем заходить.

— Можно то всем, но ты водишься с безбожниками, агитируешь за атеизм, — откуда-то сверху, по крутой лестнице, спускался священник.

Ещё совсем не старый, с окладистой бородой и тихими глазами. Спустившись, он кротко улыбнулся мне и пояснил, словно извиняясь:

— Птицу божью кормил. Там, наверху, под колокольней, ласточка живёт. Все её сородички давно уже улетели. Пора им. А вот эта не может. Что-то с крылом. Букашек давно уже нету, так она голодает, бедняга. Вот я и хожу, подкармливаю. Матушка Елена ворчит. Говорит, пачкает та сильно. Ну, а что поделать, на всё воля божья. Живая душа же…

Он вздохнул, смиренно покачал головой, а потом неожиданно пристально взглянул на меня:

— Так что ты ищешь тут?

— Я ищу ответы на вопросы, батюшка, — невольно смутился я.

— Ответы? Здесь, в Храме? — удивился он и строго добавил, — но ты, значит, верить должен.

— Здесь вопрос не в моей вере, — перебил я его, — мне нужно просто понять.

— Что заповедано тебе, о том надо размышлять, ибо не нужно тебе то, что сокрыто, — процитировал что-то библейское мне в ответ священник, затем неторопливо подошел к большому подсвечнику и начал аккуратно снимать со свечей нагар небольшими щипчиками, похожими на ножницы с коробочкой.

— Не буду спорить, — пожал плечами я и для убедительности развёл руками, но потом сообразил, что он меня всё равно сейчас не видит.

— И чем могу я тебе помочь, сын мой? — священник продолжал размеренно очищать свечи.

— Скажите, батюшка, а бывает, что после смерти душа человека не ушла на небо, или куда там, а осталась на земле?

— С чего такой вопрос? — он так удивился, что аж оторвался от свечей, отложил щипчики и повернулся ко мне.

— Ну вот интересно мне, — не сдавался я. — И вообще, бесы и всякая нечисть, они существуют?

— Во власти Господа Вседержителя врата смерти…

— Спасибо, — сказал я сухо, и собрался уходить.

— Постой, — остановил меня священник. — Об этом мы особо не поощряем такие разговоры. Но я тебе скажу так: ты же слышал об одержимых? Экзорцизме? Как Иисус Христос изгонял бесов из человека — об этом написано еще в Евангелии.

— Что-то слышал, — неуверенно кивнул я.

— Ну, а то, что имело место в былые времена, вполне может и повториться. А откуда такой интерес?

— Да наш лектор в лекции рассказывал, но говорил, что это стопроцентное шарлатанство, — дипломатично выкрутился я, — вот я и решил проверить. А то я уже много ошибок в их лекциях нахожу.

— Похвально, — усмехнулся священник и вдруг процитировал на одном дыхании, — «…бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п…».

— Это точно не из Библии, — растерялся я.

— Так и есть, — задумчиво кивнул священник, — статья такая была, «Социализм и революция» называется.

— И кто же такую ересь написал?

— Вообще-то Ленин, — блеснул глазами священник, или же мне так показалось в неясном мерцании свечей.

— Вы Ленина разве читаете? — удивился я.

— Хоть ваш Гудков и называет меня церковным мракобесом, но да, читаю. И Ленина тоже.

— А как с этими духами можно бороться? — решил свернуть с небезопасного разговора я, — Или нужно, чтобы обязательно был святой?

— Верой, сын мой. Только вера защитить может. И искренняя молитва…

— У меня ещё вопрос. А есть у вас какая-то книга, или брошюрка, где бы все святые были нарисованы? — спросил я.

— Так чтобы в одной книге — то нету, — сокрушенно покачал головой священник, — но у матушки Елены есть православный календарь, там лики святых и праведников часто бывают нарисованы. Могу спросить.

— Буду премного благодарен, — обрадовался я.

— Тогда приходи завтра, — сказал священник и добавил, — хотя, постой, подожди минутку.

Он торопливо вошел в небольшую боковую комнатушку, где, как я понял, была церковная лавка. Или что-то подобное. Пока его не было, я таки осмотрел другие иконы. Моего дедка нигде не нашел.

— Вот, — священник вышел и протянул мне небольшую брошюрку, — здесь главные молитвы, «Отче наш», «Верую». Почитай.

— Спасибо, — от души поблагодарил я, пряча брошюрку за пазуху, и спросил, — А во сколько прийти завтра можно?

— Божий Храм открыт для нас всегда.

Эту новость я переваривал уже дома. Как и в прошлый раз с Анфисой, туда набежало куча заинтересованных граждан и никто подростка на место преступления не допустил. Да и что бы оно мне дало?

Поэтому я вернулся домой и решил покормить Барсика и перекусить сам (бабка напоследок сунула мне полпирога с рыбой).

— Ну ты слышал? Слышал же? — Енох появился, как всегда внезапно. Был он возбужден и уже даже не мерцал, а мигал, как неисправная светодиодная лампочка.

— Ты о чем? — переспросил я, аккуратно пытаясь разрезать пирог под возмущенное ворчание Барсика, который уже почуял рыбу.

— Василия убили.

— А ты откуда знаешь? — прищурился я и положил кусочек пирога Барсику. — Ты же привязан к доске, а я ее с собой не брал. Значит, ты был здесь и соответственно никуда отлучиться не мог. Откуда ты узнал?

Но Енох не раскололся:

— Сорока на хвосте принесла, — загадочно ответил он.

— Знаешь, Енох, — я смерил призрака оценивающим взглядом, — мне это уже перестало нравиться. Причем давно.

— Что именно? — чуть занервничал скелетон.

— Ты уже определись — ты со мной или нет? — сказал я и направился к выходу из комнаты. — А то понадеяться на тебя нельзя, ты постоянно «на своей волне», а зачем мне такие люди в команде?

— Я не человек, — глухо возмутился Енох и пошел белыми бликами, словно индикатор на зарядном от Айкоса.

— Не начинай играть смыслами, — жестко сказал я, — всё-то ты понял.

— Не понял…

— А давай-ка я прикопаю деревяшку где-нибудь, тебе будет удобно кружить. Могу в центре деревни даже. Хочешь, возле колодца или в клубе?

— Не хочу, — надулся Енох, — ты обещал меня с собой взять. Мы даже договор как бы заключили. А теперь ты от своих слов отказываешься.

— Договор подразумевает двухстороннее сотрудничество, — мрачно заметил я, — а у нас получается, что я из тебя буквально вытаскиваю все.

— Но я же тебе помогаю! — возмутился Енох, — вчера вон с Барсиком.

— За Барсика, конечно, огромное спасибо, — улыбнулся я, вспомнив вчерашнее и лицо Зубатова. — Но в остальном ты помогаешь, только если сам захочешь. Меня так не устраивает.

В ответ Енох мигнул и исчез, оставив последнее слово за собой.

Вот гад!

Письмо меня озадачило. После того, как я попал в тело Генки Капустина, я даже как-то и не думал о том, что у него здесь есть родственники, что его кто-то может знать. Воспринимал просто как свое тело, немного маловатое, «не по плечу», но старался приноровиться и привыкнуть.

Письмо я, кстати, припрятал. Когда вернусь в город — тогда и подумаю, что делать. Честно говоря, трагедия и проблемы Генкиного отца меня волновали мало. Тут бы со своими проблемами разобраться. Но, тем не менее, я при случае спросил у Гудкова, когда мы планируем возвращаться домой.

— Что в город потянуло? Соскучился? — хмыкнул он.

— Да у нас в школе скоро будут «Веселые старты», — не моргнув глазом соврал я (я даже не знал, были ли уже в этом времени они или нет, но нужно было что-то говорить, поэтому брякнул, что первое на ум пришло), — хочу успеть вернуться, чтобы поучаствовать, а то опять наша команда продует.

— Успеешь, — затянувшись папиросой (разговор был во дворе, куда он вышел покурить), успокоил меня Гудков, — нам осталось на двух хуторах представления дать и в Вербовке заключительное. Сам же видишь, все к чертям полетело из-за этих мокрух.

— А уже знают, кто это? — воспользовался случаем, что у Гудкова благодушное настроение и спросил я.

— Если бы знали — этого урода уже давно повязали бы, — скривился Гудков.

Как представитель власти и комсомольский лидер, он был вовлечен в расследование, а оно не двигалось с мертвой точки, вот он и он злился.

— А откуда вы знаете, что это он, а не она? — опять спросил я.

— Да у бабы сил разве хватит, чтобы молодого здорового мужика убить?

— Она могла внезапно…

— Капустин, ты хоть представляешь, сколько силы надо, чтобы череп так проломить? — покачал головой Гудков, затушил папиросу, сплюнул и ушел в дом.

Я остался стоять во дворе в глубокой задумчивости. Честно говоря, после всех этих разговоров и расследований была у меня сперва гипотеза, что это какой-то оскорбленный парень, у которого Василий увел девушку. Но тогда смерть Анфисы сюда не вязалась никак. Вот зачем ему Анфису убивать? Тем более Василию она не нужна больше была.

В общем, куда не глянь — везде какие-то глупые тайны. И не продвинулся я ни на шаг.

— Что там написано? Что? — заволновался Серафим Кузьмич, заглядывая мне через плечо. Он не умел читать и не мог понять, почему так ехидно хохочет Енох, а я злюсь.

— Не знаю! Это латынь! — возмутился я, раздраженно перелистывая страницы.

— Ну, а чему ты удивляешься? — хмыкнул Енох, — европейская культура в этом плане намного сильнее, чем ваша славянская. Чернокнижие Европы там опережает всех, ну, разве что, кроме индийских магов и персидских знахарей. Хотя в своё время замечательной силы были месопотамские жрецы разных культов.

— Да мне как-то по-барабану, кто там кого опережает, — нахмурился я, — но латынь! Латынь! Это какая-то насмешка! И вот что мне теперь делать?

— Ничего, — «утешил» меня Енох, — будешь жить и дальше, как жил. А книгу эту нужно уничтожить…

— Ну уж нет! — нахмурился я и сунул книгу за пазуху.

— Ты всё равно не знаешь латыни, читать не сможешь, а, следовательно, она бесполезна для тебя, — поддел меня Енох. — А вот попадёт к кому-то нехорошему в руки, и будет как с Лазарем.

— Не попадёт, — буркнул я, — теперь она моя.

— Получается, Лазарь-то знал эту вашу латынь? — подал слово ранее молчавший Серафим Кузьмич.

— Угу, — мрачно кивнул я.

— А что это за язык такой? — не унимался старик.

— Это нынче мертвый язык, — снисходительно пояснил Енох, — но у них там, в Европах, все службы католические на этом языке происходят.

— А Лазарь откуда мог знать мёртвый язык? — удивился Серафим Кузьмич. — вряд ли он бывал в Европах, на него глянешь — обычный сиволапый селянин.

— Скорей всего именно поэтому он и поступил в институт на агронома, — задумался я, — в некоторых вузах не только названия растений и животных по латыни студентам зубрить надо, но и краткий курс латинского языка есть. А даже если и нет, то в библиотеке учебники и словари по любому должны быть.

— И где ты эти словари и учебники возьмешь? — подколол меня Енох, — в Европу в ближайшее время ты не попадёшь, в институт тоже не поступишь, сперва хоть двойки свои исправь. В магазинах вряд ли книги на мёртвых языках имеются, сейчас там всё больше «Капиталы» да «Антидюринги».

Я задумался. А ведь он, чертяка такой, прав.

И вот что мне делать? Я, конечно, поищу словари в магазинах, но не думаю, что там что-то есть. В городской библиотеке тоже ловить нечего — там все старые книги сожгли, а новодел не представлял для меня интереса.

— Буду, значит, искать учителя латыни, — неуверенно сказал я. — Сейчас этот предмет в школах не ведется, но раньше в гимназиях, говорят, был. Так что мог остаться какой-нибудь старый учитель.

— Сомневаюсь, — не разделил мой оптимизм Енох, — их всех во время Революции перестреляли, а кто успел — тот за границу сбежал. А пролетариат латынь точно не знает. Незачем.

— Для начала спрошу у священника, — решил я.

— Ага, и книгу ему ещё покажи, — хихикнул Енох.

— Книгу никому показывать не буду, — не повелся на примитивный троллинг я, — а вдруг он латынь знает. Он же стопроцентно в семинарии учился, там должны были изучать.

— Не факт, — не согласился Енох, но я уже всё решил. Кроме того, больше спросить было не у кого, а начинать поиск надо.

Эх, как же я жалел, что в этом времени нет Интернета, взял бы сейчас и зафигачил через гугл-переводчик! За пару часов у меня весь текст на русском был бы. Но что толку сожалеть, надо пользоваться тем, что есть. Зато здесь еда вкусная и экологически чистая. На сомовских разносолах Генка отъелся, раздался в плечах. Я видел себя в зеркале (у Марии было) — так Генка вымахал хорошо так. Куртка, которую дала Клара, раньше болталась на вырост, а теперь стала как раз впору. Если так и дальше пойдёт, то через месяц надо искать новую одежду, на размер больше.

По поводу одежды я особо не парился. Денег, что дал мне Сомов за клад, хватит и на одежду, и на полгода безбедного существования. В деревне я их не тратил, экономил, все равно столовался у Сомовых, а больше мне ничего и не надо было. Один раз только не удержался — купил в местной лавке огромный сахарный леденец на палочке, уж больно сладкого хотелось: организм молодой, быстро растёт, энергии надо много.

— Ты можешь отвести всем глаза, я выйду? — спросил я Еноха.

Тот недовольно крякнул, но кивнул.

Вот и ладненько. Наше взаимодействие хоть и со скрипом, но продвигалось вперёд. Да уж, не так просто заставить служить себе многовекового призрака. В своё время я много перечитал всевозможной фэнтезийной литературы, в основном, электронные книги, так вот там любой попаданец сразу и легко приобретал себе сторонников и питомцев. Видимо, они были какие-то везучие, не то, что я. Или, может, это мне Енох такой вредный попался (хотя тот дедок был тоже вредный, так что это не случайность уже, а тенденция).

Никем не замеченный, я вернулся обратно к нам во двор. Наших никого ещё не было, одна лишь Клара с задумчивым видим чинно гуляла по двору. Увидев меня, она обрадовалась:

— А где все наши? — шмыгнув покрасневшим носом, спросила она и зябко закуталась поглубже в шаль крупной вязки.

— Возле сельсовета, — ответил я, — не вернулись ещё, видимо.

— А ты не с ними разве? — удивилась она и намотала ещё один край шали на плечи.

— Был сперва с ними, но замёрз и вернулся, — отмазался я, — всё равно там уже всё понятно.

— А что там случилось? — заинтересовалась Клара и даже терзать свою шаль забыла.

Я кратко, в двух словах, рассказал о бабке Фросе и о Лазаре.

— Да нет, этого не может быть! — убеждённо заявила Клара, — никакого волшебства не существует, это давно научно доказано!

— Согласен! — кивнул я, — не существует. Но вербовцы — народ тёмный, мракобесный, верят во всё это. Вот старухе и поверили. Вот Зубатов считает, что она с ним личные счёты сводит. За капусту. А Гудков думает, что это у нее после удара голова повредилась. Старенькая ведь уже, череп хрупкий, остеопороз опять же. Да многие на селе так думают.

— Всё правильно Виктор говорит! — убеждённо заявила Клара (ну кто бы сомневался!), — эта старуха ещё до всего этого приходила нас против Лазаря настраивать. Ох и тёмные же люди, в любую чепуху поверить готовы и хорошему человеку жизнь испортить!

— Это потому, что он прогрессивный комсомолец и выращивает урожаи на научной основе, — толерантно поддакнул я и ушел к себе.

Расстались мы с Кларой абсолютно довольные мнением друг друга.

Я, конечно, знал правду, но мне нужно было алиби. В том, что Лазаря не сегодня — завтра выпустят, я даже и не сомневался. И первое что он сделает — пойдёт проверять свою книгу. А её уже нету. И он сразу начнёт искать. И очень может быть, что кто-то проболтается, что я ушел от сельсовета раньше. А так у меня есть свидетель, что я замёрз и вернулся домой. А лишних полчаса, которые я провёл во дворе Сомова, никто не вычислит.

Возвращение моё в трудовую школу имени 5-го Декабря прошло без особых фанфар — буднично и незаметно, словно насморк. Я пришел, сдал заведующему бумагу от Гудкова о том, что с такого-то по такое-то число пребывал в составе агитбригады «Литмонтаж» и осуществил выезды по таким-то и таким-то деревням и сёлам. В агитбригаде выполнял работу помощника по реквизиту. Подпись, дата.

— Угум-с, — мельком просмотрев бумажку, глубокомысленно изрёк заведующий, угрюмый, совсем ещё не старый мужчина с бабским блинообразным лицом, и поправил очочки на мясистом носу в красных прожилках.

Я стоял перед его столом и ожидал вердикта. Сесть мне не предложили.

— И чем ты занимался в агитбригаде? — спросил заведующий, хотя в бумажке было всё прекрасно написано.

Благоразумно воздержавшись от едкого комментария, я ответил:

— Боролся с мракобесием и религиозными предрассудками среди крестьян.

— Во как завернул, — заведующий отложил бумажку и уставился поверх очочков на меня. Глаза его при этом не выражали никаких эмоций и понять хоть что-то по мимике было решительно невозможно.

— А как ты боролся… с мракобесием среди крестьян? — передразнил он меня.

— Путем культурной агитации и пропаганды атеизма, — не остался в долгу я.

— Между прочим, у него ведомость по возмещению ущерба за порчу станка лежит. Погашенная, — сообщил Енох, заглядывая в лежащие на столе документы из-за плеча зава. — Так вот, может тебе будет интересно, и если ты не понял, то твой долг закрыт.

Я изрядно удивился, ведь пробыл в агитбригаде всего каких-то две недели и в любом случае зарплата младшего помощника по реквизиту не перекрывает цену импортного станка.

— Похвально, — кивнул заведующий и потерял ко мне интерес, — можешь быть свободен.

Вместо того, чтобы, красиво вскинув руку в салюте, промаршировать прочь, я задал вопрос:

— А что там по станку, Пётр Захарович? На сколько я уже возместил так называемый долг?

— Что значит «так называемый»?! — аж возмутился заведующий, — ты как это разговариваешь со старшими, Капустин?! Совсем там, в агитбригаде распустился?! И тебя это не должно касаться!

— Как это не должно меня касаться?! — в ответ тоже возмутился я, — Пётр Захарович, что происходит? Мне незаконно, без всякого расследования, впаяли какой-то мифический долг, основанный на претензии пьяного человека. Сдали меня в какое-то рабство в эту агитбригаду! Отчисляли на ремонт всю мою зарплату! Я жил впроголодь! А теперь вы мне вот это говорите? Я вас не понимаю, Пётр Захарович! Конечно, мне обязательно, я подчёркиваю — обязательно, нужно знать, сколько на меня ещё денег в долг повесили! Может, я до теперь смерти не рассчитаюсь! А, может, пока я пахал в агитбригаде, ваш этот пьяный специалист еще что-то придумал на меня взвалить!

Я выпалил всё это на одном дыхании. По мере моего монолога лицо заведующего меняло окраску словно мимический индонезийский осьминог при виде креветки: сначала он порозовел, затем покраснел, потом стал багровым и, наконец, резко побледнел, аж до синевы.

— Ты что, сволочь?! Ты что это позволяешь?! — сиплым от возмущения голосом прошипел он и, уже громко, заорал, — эй, кто там?! Дежурный!

В кабинет вбежал парень лет семнадцати.

— В изолятор его!

— Есть! — вскинул руку в салюте парень и толкнул меня в спину, — пошли, Капустин!

— Погоди, мы с Петром Захаровичем ещё не закончили, — дёрнул плечом я и повернулся к заведующему.

Тот от удивления стал похож на офигевшего долгопята.

— Пётр Захарович, — спокойно продолжил я, — я хочу получить ответ на мой вопрос. Вопрос повторю, специально для вас — сколько денег из моей зарплаты ушло в счет закрытия моего долга за порчу станка? И сколько я ещё должен?

— Ты что, не слышал?! — заверещал заведующий дежурному, — в изолятор! Живо!

Дежурный толкнул меня сильнее. Пришлось идти, иначе началась бы драка. Этого я не планировал. По дороге я сказал Еноху:

— Останься, послушай.

Енох замерцал и исчез, а мы пошли дальше по коридору.

— Заткнись, Капустин, и иди, — проворчал дежурный, решив, что это я говорю ему, и опять больно толкнул меня в спину.

— Ещё раз толкнешь — я тебе глаза выдавлю, — мрачно пообещал я дежурному.

Дальше шли молча. Но хоть толкаться тот перестал.

Навстречу нам показались ребята в спецовках. Парни и девушка. Парней я не знал, а девушка была Смена. Она вытаращилась на меня, как на привидение, и язвительно сказала:

— Что ты уже опять натворил, Капустин?

— Танцевал фокстрот в Красном уголке, — в тон ей ответил я, получил замечание от дежурного, и мы двинулись дальше.

Мы вышли из центрального здания, прошли по дорожке среди цветников, которые уже практически отцвели, и направились к отдельно стоящему одноэтажному зданию.

Дежурный отпер дверь и буркнул:

— Входи давай!

Я вошел, дверь со стуком захлопнулась и послышался звук проворачиваемого ключа в замке. Скрип шагов на посыпанной песком дорожке отдалился, и я остался один в тишине.

Комната была достаточно большой, но чистой. Пахло хлоркой и хозяйственным мылом. Там стояла заправленная серым одеялом кровать, стул, стол и два старых рассохшихся шкафа. Я открыл их и заглянул — пусто. Непонятно, зачем они здесь. Ну да ладно.

Я сел на стул и задумался.

Ситуация получилась дурацкая. Не надо было заедаться с заведующим. Но, с другой стороны, я же имею право знать, что там с долгом. И вообще — как-то странно всё это. И долг мне как-то чересчур быстро впаяли, и меня в агитбригаду эту спровадили, отношение тоже какое-то странное. В общем, мутно всё как-то.

Мысли переключились на позавчерашнее:

— Ну что? Что там было? — вскинулся я.

— Хорошо, что я остался! — замерцал Енох, — ты представляешь, Генка, этот твой заведующий, как только ты ушел, сразу начал писать записку!

— И что там? — поторопил набивающего себе цену Еноха я.

— Суть записки дословно такая: «Он сегодня вернулся в город».

— Ого, — сказал я, — и что?

— Не знаю, — пожал костлявыми плечами призрак, — потом он встал и ушел с этой запиской, а я так далеко от тебя отлететь не могу. Пришлось возвращаться.

— Угум-с, — глубокомысленно сказал я и задумался.

— Что угумс? — замерцал Енох. — Что угумс, Генка?

— Всё ясно, — пояснил я, хотя самому было ни черта не ясно.

— Ты знаешь, кто это?

Я отрицательно покачал головой. То, что заведующий что-то затевает, было понятно с самого начала. Вот только что и с какой целью? Что ему нужно от пятнадцатилетнего двоечника?

— Сегодня вторник, — вкрадчиво напомнил Енох.

— Знаю, — нахмурился я.

Я уже себя корил, надо было тогда сдержаться. В результате сижу в изоляторе, а у меня сегодня встреча с дядей Колей. Не знаю, кто это, но сходить бы надо. Раз уж я попал в тело Генки, то не стоит отмахиваться от его прошлого и всего, что связано с ним.

— Тебя сегодня точно не выпустят, — проворчал Енох.

— Знаю, — повторил я.

— И что ты будешь делать? — не унимался Енох.

— Надо попасть в город, — сказал я.

— Как? — вытаращился на меня Енох, — вообще-то ты заперт в изоляторе на висячий замок, выйти отсюда не можешь. А выпускать тебя явно не собираются. Дня три точно будешь сидеть здесь, пока заведующий не разберется с той запиской.

— Ну да, ты прав, — кивнул я и задумался, — так, ужин у нас через четыре часа, полдник мне однозначно не положен. Значит, всё это время меня не тронут.

— И что?

— А то, я вполне могу отлучиться в город, и никто не заметит.

— И как же ты отсюда выберешься? — ехидно спросил Енох. — Вообще-то дверь заперта, а через стены проходить ты не можешь.

— Не могу, — покладисто согласился я. — Поэтому выйду через окно.

— Оно забито, вообще-то, если ты не заметил, — голос Еноха сочился ядом, словно тюбетейка Тамерлана.

Я подошел к окну и осмотрел его. Енох был абсолютно прав — окно было практически монолитным, выдавать стекло не получилось бы — от многочисленных слоёв краски оно накрепко сцементировалось.

— Ну вот, я же говорил! — ехидно осклабился Енох. — будешь сидеть тут три дня. А дядя Коля, кто бы он ни был, тебя не дождется.

— Не мешай, Чапай будет думать, — цыкнул я на призрак.

— Кто такой Чапай?

— Заткнись, говорю!

— Поду-у-умаешь, — обиделся Енох и исчез.

Вот и хорошо, хоть спокойно подумаю.

Я осмотрел помещение. За шкафом находилась еще одна дверца. Я толкнул её — открыто. В небольшой, примерно два на три метра комнатке в полу был слив, рядом стоял таз с водой. Ага. Туалет и ванная. А я-то думал, как здесь справлять гигиенические процедуры. Хотя удивительно, ведь почти во всех зданиях удобства были во дворе.

Ни окон, ни дверей в помещении не было.

Чёрт!

От такой досады я пнул ни в чем неповинный таз, расплескав драгоценную воду, и вернулся обратно. Время шло, а вариантов не было.

Я окончательно рассердился и плюхнулся на кровать. Которая жалобно скрипнула под моим весом. Я уставился на потолок и вдруг увидел на нём небольшой люк. Первоначально я его не заметил, так как доски были забелены известью и практически не отличались от потолка.

Конечно! Выход на чердак был в каждом здании, даже таком небольшом. Меня буквально сдуло с кровати. Я подпрыгнул и толкнул люк рукой, он чуть поддался.

Не заперто!

Теперь встал вопрос, как мне туда забраться? Эх, сюда бы чердачную лестницу! Я хотел подтянуть кровать, но смысла не было — она оказалась низкой и спинки были совсем маленькие и хлипкие. А вот шкаф я, поднатужившись, таки сдвинул и довольно легко взобрался наверх. Крышка поддалась и уже через мгновение надо мной зиял провал чердака, откуда явственно потянуло сквознячком.

— Ты возвращаться разве не собираешься? — Енох материализовался так внезапно, что я чуть не рухнул обратно на пол, чудом удержавшись в проеме люка.

— Напугал! — буркнул я и подтянулся наверх.

— Не собираешься? — назойливо повторил Енох.

— До ужина успею, — отрезал я, осматривая пыльный, пропахший мышами чердак.

— А если они придут и увидят, что тебя нету? — не сдавался Енох.

— Так здесь останешься ты и отведёшь глаза, — решил я.

— Я могу отвести глаза от предмета, чтобы его не заметили, — возмутился Енох, — а наоборот — не могу.

— Так учись, — ответил я.

— Генка, ну возьми меня с собой! — замерцал Енох, — вдруг там моя помощь нужна будет?

— Да какая там помощь? — поморщился я чихнул от пыли, — а здесь вот мог бы и помочь. Если не глаза отвести, то хоть послушать, что к чему.

— Ну, Генка… — заканючил Енох.

Но я был непреклонен и оставил дощечку на чердаке, аккуратно пристроив её у стенки. Енох надулся и исчез.

Как обычно, впрочем.

Но не всё было так легко и просто, как хотелось.

Легко решить, что, мол, вот вернусь на Агитбригаду, поеду с нею в Ольховку и там найду отца Демьяна, а уж он, только увидев такого красивого меня, моментально обучит меня латыни. А на самом деле проблем зашибись, как много. Это у нас, в моем времени, захотел — вызвал такси или же сел на автобус там, на маршрутку, на скутер и т. д., и поехал, куда надо. В эти же смутные времена в провинции было особенно неспокойно. Все боролись против всех: кулаки с бедняками, церковники с атеистами (и даже внутри церкви пару раз за последние годы, как я понимаю, жахнул раскол), герои гражданской войны с тыловиками, которые где-то отсиделись. Комсомольцы обличали мещан, бывшие красные командиры — проповедников «тьмы и мракобесия». И так далее.

В общем, чехарда творилась такая, что сам чёрт голову сломит.

И одинокий подросток, бредущий куда-то по дороге, мог запросто угодить под облаву или ещё в какой-нибудь нехороший переплёт. Поэтому я и решил держаться пока школы и агитбригады. А там дальше видно будет.

Так я размышлял, торопливо направляясь обратно в трудовую школу.

На углу Рыбинского переулка и улицы Интернационала находилась лавка, где продавали «шорно-седельные изделия городского и обывательского образца». На самом деле, судя по витающим вокруг ароматам — там был явно какой-то наркопритон.

И вот же угораздило меня сократить путь! Просто хотел чуть дальше, за углом, прикупить беляшей. А то непонятно, что там мне с ужином перепадёт, вдруг в изоляторе принято держать узников на хлебе и воде. А у меня растущий организм.

В общем, когда меня окликнула девица, я даже почти и не удивился:

— Мущщина, угостите даму папиросочкой? — игриво взмахнув сильно накрашенными ресницами, произнесла девица, явно немолодая, порядком истасканная, в стеклярусных бусах и плиссированной короткой юбке, облегающей толстые ляжки в фильдеперсовых, словно измазанных салом, чулках, и послала мне кокетливый воздушный поцелуй.

— Не курю, — кратко ответил я и хотел уже прибавить шагу, но настырная дамочка цепко ухватила меня за рукав и томно выдохнула:

— А, может, такой приятный мущщина желает отдохнуть в салоне? За два часа другривенный.

Я аж отшатнулся от такого предложения. Возможно, был бы Генка, он бы и повёлся, но я-то примерно представлял, сколько народу прошло через «салон» и какие букеты болезней там цвели, поэтому отрезал:

— Нет. Спешу.

И тут дамочка пронзительно завизжала, продолжая цепляться за мой рукав:

— Спаситя-я-я-я! Убиваю-у-у-ут!

Из-за угла выскочили два мужика, явно блатной наружности.

Один, повыше, с багровым носом и непокорной копной сальных волос, лихорадочно блестя глазами с расширенными до черноты зрачками, заявил, растягивая слова:

— А что это ты, паря, к честной девушке пристаешь?

Я промолчал, не давая втянуть себя в разговор.

Второй подельник между тем молвил, через слово хихикая:

— Хи-хи, поглумиться над барышней, хи-хи, хотел?

Тем временем барышня, полезла ко мне в карманы.

— Да он совсем пустой, — презрительно растягивая слова, сказала она.

— Я из трудовой школы имени 5-го Декабря, — сказал я, — тороплюсь я, мужики. Меня в изолятор посадили, а надо было в город отлучиться. Так я тихонько сбёг. Теперь надо до проверки успеть вернуться. Иначе заведующий в карцер посадит.

— Хи-хи, во даёт! — расхохотался вдруг хихикающий подельник, — молодёжь нынче какая, хи-хи, шустрая пошла.

— Ладно, иди давай, — хохотнул и себе багровоносый. — И не ходи здесь лучше.

— Понял, не буду. Спасибо, дяденьки! — сказал я и со всех ног припустил по дороге, пока они не передумали.

Повезло, что уголовники явно были под наркотой.

После моей «чудесной» сдачи экзаменов отношение ко мне со стороны заведующего изрядно переменилось, причём явно в лучшую сторону. Я так и не понял, что конкретно послужило основной причиной — резкое «поумнение» Генки или же вероятность того, что в доме его отца отыщутся бумаги с информацией об исчезнувших миллионах.

Но, как бы то ни было, но меня буквально уже на следующее утро выпустили с изолятора, и я теперь мог свободно перемещаться. Во всяком случае, по территории школы точно.

Я теперь обитал в спальне бригады номер пять. В бригаде было двенадцать человек. Скажу честно, я и в том времени был индивидуалистом и пускал в свою жизнь далеко не всех, а в этой тоже ничего менять не собирался. Пока так и выходило: в агитбригаде я жил сперва на сеновале, затем в маленьком домике, сам-один. В школе я первую ночь ночевал в изоляторе опять сам. Теперь же мне предстояло жить в общей спальне, где, кроме меня, обитало еще одиннадцать человек, что мне совершенно не улыбалось. Кроме того, в такой обстановке общение с Енохом было невозможным.

Мое возвращение в общую спальню бригада встретила гулом неприятного удивления:

— Что, Капустин, тебя уже выпустили? — поддел меня Виктор. — Интересно, надолго ли?

— Пока опять не напортачит где-нибудь, — хохотнул низенький толстячок с глазами навыкате и толстыми мясистыми губами.

— Не накаркай, Ванька, — скривился Виктор, — мы и так из-за него из отстающих не вылазим. Всучили нам в бригаду гопоту эту на свою голову.

Он неодобрительно взглянул на меня и отвернулся.

Настрой бригады по отношению к Генке был демонстративным, вызывающе-враждебным. Мне это не нравилось. Такое отношение нужно сразу давить в зародыше. В любом коллективе, который является прообразом стаи зверей, всегда жесткая иерархия и там всегда пытаются найти «слабое звено» и сделать его козлом отпущения, лишь бы не себя. И хоть я здесь надолго оставаться не собирался, но становиться мальчиком для битья не входило в мои планы, поэтому я спокойно, но жестко сказал:

— В чём именно из-за меня бригада на нижних позициях?

— Да во всем! — рявкнул мясистогубый Ванька.

Послушались возмущенные голоса.

— Давай конкретно, — не пожелал уступить я и обратился к Виктору, как к старшему, — Виктор, объясни, а как это я довёл бригаду до отставания? Это точно именно я или всё-таки это суммарно по делам всех членов бригады?

— В учебе хотя бы! — запальчиво влез белобрысый пацан с такой светлой кожей, что она казалась аж прозрачной. Он был альбинос, но с чёрными глазами.

— Ладно. Учёба. Вот смотрите: я вчера сдал экстерном за два с половиной класса все экзамены и меня перевели с пятого в седьмой класс, — спокойно сказал я. — Теперь до нового года планирую сдать за седьмой и за восьмой сразу. Возможно и за полгода за девятый. Этого достаточно, чтобы бригаде выйти из отстающих?

В ответ послышался гул удивленных голосов.

— Да ну ты брось!

— Брешешь!

— Комиссия из четырех учителей приняла у меня экзамены, — ответил я, — все предметы сдал на «отлично», только историю на «четыре».

— А какого ангела ты тогда месяц дурака в школе валял? — возмутился Виктор.

— Если вы помните, то я попал сюда после смерти отца. Практически в тот же день, как его похоронили. А смерть его была трагической, между прочим. У меня была тоска и скорбь. А вы, вместо того, чтобы подать товарищу руку помощи, помочь, поддержать в трудную минуту — целую обструкцию мне устроили, — упрекнул я, — и какие вы товарищи после этого? Правильно, что бригада на последнем месте. За эгоизм и рвачество вам и последнее место — много будет!

Как ни странно, никто в ответ на мой агрессивный выпад не возмутился. Парни явно не находили себе места от смущения, им было совестно.

Можно было бы на этом всё и закончить, но я уж решил дожать, чтобы раз и навсегда расставить точки над «i».

— Еще какие показатели я вам снизил?

— Ну, работа, на пример, — сказал Виктор авторитетным голосом, — ты работать отказывался. А если работал, то плохо. Станок вон сжег.

— Конечно, внезапно остаться одному без отца и матери — это любого из колеи выбьет, — согласился я, — но сейчас я работаю не просто хорошо, а очень хорошо. Из агитбригады на меня положительную характеристику вон написали. Сейчас вот опять просят меня включиться в их работу. А это, между прочим, не гайки в цеху крутить, здесь передовая по борьбе с мракобесием у крестьян, очень ответственная и сложная работа. Это — война, ребята. Война настоящая, война за правду. Вы представляете, один раз селяне чуть не убили нас. Там действительно опасно.

Глаза у парней зажглись от любопытства. Пацаны же ещё.

— Расскажи!

— Как?

— Что там было?

Я, не скупясь на краски, живописал, как в первый день на агитбригаде селяне принялись крушить декорации и жечь реквизит. И как нам пришлось буквально бежать оттуда. Затем я рассказал, как в Вербовке убили местных «Ромео и Джульетту» — Василия и Анфису, и обвинили во всем комсомольца Лазаря, как сказали, что он с нечистой силой знается, а он всего лишь по советской науке капусту выращивал.

В разговоре мы уселись за стол, я рассказывал, рассказывал, а пацаны задавали вопросы. Мы просидели так до самого сигнала «отбой».

Зато симпатии к Генке (в смысле ко мне) в бригаде развернулись на 180 градусов.

От неожиданности я чуть не грохнулся на пол.

Да что за хрень?!

Я обернулся и мои глаза полезли на лоб — над старым креслом парил призрак.

— Сынок? — всё также чуть насмешливо растягивая слова повторил он и добавил. — И что же ты здесь ищешь?

— Учебник, — сам не знаю зачем я так ляпнул.

— Какой учебник? — удивился призрак.

— По истории КПСС, — бодро отрапортовал я, окончательно придя в себя.

— Врёшь, — покачал головой он.

— Вру, — не стал спорить я.

Призрак перестал парить и опустился на пол. Был он по цвету похож на Анфису, только зелёный оттенок более насыщенный, но не совсем зелёный, а скорее серо-зелёный.

— Ты весь в меня, — хихикнул вдруг он. — Когда я ставил какую-то цель, я всегда её добивался…

Слово «добивался» он произнёс так, что меня тут же накрыл какой-то животный, необъяснимый иррациональный страх. Хотелось броситься на пол, забиться куда-то в угол, или в норку, и скулить, выть, рыдать от страха.

Страх поднимался от кончиков пальцев рук и ног, шел выше, выше, аж до колен и локтей, при этом немели руки и ноги, затем ещё выше, до плеч и паха; страх давил на грудь, стискивал ледяными пальцами сердце, немым криком застревал в горле.

Усилием воли я сглотнул ком в горле и выдавил:

— Яблочко от яблоньки недалеко падает.

— Какое яблочко? — переспросил призрак и страх моментально исчез.

— Поговорка есть такая, — объяснил я, пытаясь отдышаться и прийти в себя, — народная.

— Наро-о-одная, — коверкая слова, передразнил меня призрак, — кому интересен этот народ?! Люмпены! Маргиналы! Человеческая труха! Сделали революцию и тут же просрали всё, что можно!

Я молча созерцал эту вспышку ярости.

— Ты хоть знаешь, какая идея всего этого у них? Главная мечта?

— Нет, — покачал головой я.

— Коммунистический рай! Да-да-да! Опьяневшая голытьба вообразила, что на земле можно создать рай, где будут жить люди, свободные от любого труда, от любых забот, хлопот и проблем. Ты это представляешь, сынок? Представляешь такое общество, которое всё им дает, но ничего не требует взамен? Каково, а?

Я молчал.

— Женщины у них будут общие, на всех, дети — общие, на всех. Ничего своего, ничего личного! Даже исподнее! Ты это представляешь?

Я не знал, что ответить.

— Тебе нужно в столицу, — вдруг резко успокоившись, сказал призрак. — Найди там магазин «МамбуринЪ и сыновья». Ключ у Мамбурина.

— И что я ему скажу? С какой стати этому Мамбурину отдавать незнакомому человеку ключ?

— А это меня должно волновать? — пошел рябью призрак, — привезешь ключ сюда, я дальше скажу, что делать.

— Но…

— Ты же миллионы мои ищешь? — ехидно захихикал призрак. — Вот и делай, как я говорю. А теперь уходи отсюда, и быстро. Через пару минут вернется Заляпин. А у него рука тяжелая. Проверять не советую.

Я не стал дожидаться нового хозяина и выскочил из комнаты, правда дверь за собой запереть успел.

Я шел по дороге на Батюшкино (то есть Красный Коммунар, конечно же, но мы привыкли говорить так). Пять вёрст хоть и не далеко вроде, а ветер пронизывающий, поэтому почти бежал всю дорогу, чтобы согреться.

И только добежав до окованных металлом ворот школы, подумал: почему призрак не увидел, что я не его сын?

— Запрыгивай, Генка, — сказал Жорж и я влез в фургон.

Жорж правил лошадьми, а я уселся позади него, места было маловато, но ничего, мы привыкшие. Я отодвинул подальше какой-то нависающий тюк и потянул на себя тяжелую бархатную портьеру, укрыв нею ноги: стало значительно уютнее и теплее. Мы ехали опять тремя фургонами, как и в прошлый раз. В одном — агитбригадовцы, в другом — девушки, а в третьем, которым правил Жорж, — реквизит и декорации из хозяйства Клары Колодной.

Мы мягко скользили по рыжеватой грунтовой дороге средь убранных полей, расчерченных густыми лесополосами некогда раскудрявых березок, а нынче, в связи с осенью, давно облетевших и поникших. Между ними, кое-где остро торчали угловатые ели. В общем, грустная осенняя пастораль, настолько же грустная, как у меня на душе. Я места себе не находил — хоть убей не помнил, куда дел эту грёбанную доску. И вот как я теперь Еноха вызывать буду? Он хоть и вредный, но я уже к нему привыкать начал. Да и польза от него иногда бывает.

Я поёжился. Остро пахло сырой листвой, грибами и грядущими событиями. Было не то, чтобы холодно, но ветерок сорвался какой-то неожиданно злой, так и норовил забраться под одежду. Хорошо, что я закутался по плечи в портьеру. Главное теперь, чтобы Клара не засекла.

Стартовали мы сегодня рано утром по направлению на юго-запад, начало агитмарафона было в деревушке, которая ранее, до Революции, носила, как по мне, шикарное название Христорождественская. Поэтому после семнадцатого года её срочно переименовали в село Краснобунтарское.

Как оказалось — в точку.

Потому как корабль назовешь — так он и поплывет. Очевидно, прав был автор приключений капитана Врунгеля. Село Краснобунтарское действительно из благолепно-христовоздвиженского стало красным и бунтарским.

В этом мы убедились.

На развилке от города на Краснобунтарское трясся от холода лохматый мужик в фуфайке и синем картузе.

— Тпр-р-ру! — гаркнул Жорж и потянул за вожжи. Лошади резко встали, и я чуть не вылетел на дорогу, хорошо, что окутавшая меня портьера самортизировала.

— Тебе куда? — деловито спросил Жорж у мужика.

— На Краснобунтарское, — шмыгнул тот посиневшим носом.

— Залезай, — милостиво велел Жорж и кивнул мне, — Генка, давай-ка двигайся.

Пришлось потесниться.

Мужик оказался печником, который ездил с бригадой в город на заработки, но вынужден был сейчас возвращаться сам, так как у него родилась дочка. Звали печника Никитой. Был он долговяз, некрасив, и суетлив какой-то мелкой юркостью, так характерной для людей мнительных.

Он устроился в фургоне и, ароматизируя всё вокруг самогонными парами, слезливо вещал:

— Понимаете, мужики, дочка родилась. Я так ждал, ждал, а она дочку… Дочка, это же не пацан. Дочка — это же баба, а кому баба нужна? Толку с не все равно нету. Только детей рожать, её дело бабье. А мужик — это ух!.. это мужик! А Варька обещалась родить сына, а теперь все говорят — девка. Понимаете, мужики, у меня должен был сын родиться. А если девка — то скорей всего и не моя она. Приеду — убью Варьку! Нагуляла, я знаю. Пока я деньги в поте лица зарабатываю… а она девку родила… сука…

Жоржу, наконец, надоело слушать этот поток пьяненького сознания, и он задал вопрос:

— И что там у вас в селе интересного?

— Дык это… — сбился с мысли Никита, — у нас там ого!

— Ну так расскажи, — подбодрил его Жорж: дорога длинная, пейзаж однообразный и ехать было все равно скучно.

— Расскажу. Чего бы не рассказать, — взбодрился Никита. — В общем, тут дело такое. Совсем недавно была у нас такая прямо история, что мы своего попа прогнали.

— Комсомольцы прогнали?

— Да нет, почему сразу комсомольцы? Сами прогнали. Мужики.

— А церковь как же? — удивился Жорж. — Пустая стоит?

— А в церкви теперь сделали заготконтору.

— А чем поп не угодил вам?

— Да это длинная история, — почесал заросший затылок Никита.

— А ты рассказывай, ехать-то еще долго, — хмыкнул Жорж.

— Ну слушай, раз хочешь. В общем, последние три года подряд пошли у нас страшные неурожаи. Раз за разом. Одни старики говорили, что из-за засухи это. Другие, что это боженька на нас разгневался.

— А поливать не пробовали? — хмыкнул Жорж.

— Да мы уж по-всякому пробовали. — выдохнул облачко перегара Никита и спросил, — Я закурю?

Дождавшись кивка Жоржа, он вытащил кисет, неторопливо и обстоятельно сделал из табака «козью ножку», раскурил её и только после этого продолжил рассказ:

— Поливали. Конечно поливали. Да по-всякому было. Даже на огородах, которые бабы поливали постоянно, вырастало совсем мало. Морковь как палец. Репа кривая и косая, вся какая-то мелкая. Капуста вообще не родила, её тля сразу сжирала. А потом бабка Дуся сказала, что это нечистая сила так резвится. Сон ей был такой. Вещий. В общем, собрались мужики, подумали и позвали попа. Отец Гавриил отслужил ажно пять молебнов, справил крестный ход. Всё село прошло крестным ходом.

Он выпустил струйку табачного дыма и надолго задумался.

Мы с Жоржем терпеливо ждали продолжения. Фургоны тихо скользили среди осеннего увядания под низким от разбухших свинцовых облаков небом. Во втором фургоне, который ехал впереди нас, девчата затянули тихую песню.

— А на следующий год урожай стал еще хуже, — наконец, отмер Никита. — Поп денег много взял, некоторые последние копейки отдавали. А Ковалевы так одолжились. Из-за неурожаев все в деньгах сильно просели. Поп деньги взял, а результата-то нету! Вот мужички и обиделись. Пошли выяснять, а он сразу ругаться начал и карой небесной грозить. Вот мужики побили попа и выгнали. А тот анафему наложил и сбежал. Так что теперь это село безбожников.

— Из-за неурожая?

— Да там дальше история же была. — хохотнул рыжий. — В общем, слушайте. Когда попа выгнали, общество разделилось. Одни говорили. Что надо за попом бежать, просить прощения и возвращать. А другие кричали. Что денег больше нету и нечего его возвращать. Чуть до драки не дошло. А потом бабка Дуся и говорит, что ей её прабабка рассказывала, а той — её прабабка, что в давние века люди, если не могли к богу дозваться, отправляли ему специальное послание.

— И что? — заинтересованно спросил Жорж.

— Отправили мы послание. — Кивнул Никита и выбросил окурок на дорогу, — Написали обращение, где рассказывали о своих бедах и просили боженьку помочь, чтобы урожай был, а то, мол, не переживём мы эту зиму. Письмо положили в бутылку, а бутылку бросили в реку.

— Оригинальный способ общения с богом, — не выдержал я.

— Мал ты ещё, чтобы в делах небесных разбираться, — отрезал Никита и продолжил рассказ. — Бросили, значится, в реку и ждём результата.

— Надо было в небо запускать, — буркнул я. — Бог вообще-то, говорят, на небе, а не в воде. В воде русалки же только согласно народныих преданий и легенд.

— И как ты бутылку в небо запустишь? — пожал плечами Никита, проигнорировав мою шпильку о русалках, — она же на землю обратно упадет.

— Можно было воздушного змея сделать, или на шаре запустить.

— Как это ты представляешь, к богу змия запустить? Он его за искушение Адама и Евы из рая изгнал, а мы его обратно в рай, что ли запустим? Ты соображай же, парень, что говоришь!

Я аж восхитился этой немудреной логикой.

— И чем все закончилось? — перебил нашу теологическую перепалку Жорж. — Помог вам боженька урожайность повысить?

— Да как вам сказать, — задумчиво пожал плечами Никита, — Через две недели приехали в село к нам агрономы. Оказывается, бутылку рекой выбросило в городе N, там мужики в Шайтанке сетями рыбу ловили и случайно выловили эту бутылку. Вытащили и увидели внутри бумажку. Раскупорили, прочитали и отнесли в краевой комиссариат земледелия. А там почитали, посмеялись и решили помочь краснобунтарям — прислали нам агрономов, семена и минеральные удобрения.

— Ну ничего себе! — хохотнул Жоржик, — прямо кино.

— А дальше было ещё чудесатее! — и себе хохотнул Никита, — эти агрономы обучили всех передовым агротехнологиям, нашли ошибки и с тех пор урожаи у нас не хуже, чем в соседней Ольховке. Особенно репы и свеклы!

При слове Ольховка я насторожился:

— А далеко от вас Ольховка? — осторожно спросил я.

— А зачем тебе? — заинтересовался Жорж.

— Да родственники у меня там должны жить, отец когда-то говорил, — соврал я, — хорошо бы сбегать туда и узнать. Вдруг они там. У меня же совсем никого на свете не осталось.

— Ну ты это… — смутился Жорж, — времени будет достаточно, — в какой-то день сбегаешь. А нет, так я тебя отвезу.

— Да там семь верст всего, если через лес, — махнул рукой Никита. — У нас парни туда на танцы бегают. Там клуб большой и девок много.

— Ну вот и сходишь, — сказал Жорж.

А я обрадовался.

Скоро я смогу прочитать книгу Лазаря.

Село Ольховка ничем не отличалось от сотен других таких же сёл. Домики за заборчиками, мычание коров, кукареканье петухов, лай собак, дым из печных труб. На этом, пожалуй, всё. Я прошел про раскисшей глинистой дороге, поднялся на небольшой холм и увидел приземистый домишко, на крыше которого словно небрежной рукой прикрепили миниатюрный купол с крестом наверху. Церковь у них такая.

Однако от церквушки доносился довольно-таки бойкий колокольный перезвон. На вечернюю службу, наверное.

И такой в этом хлипком домишке с крестом был диссонанс с Краснобунтарским, где огромную красивую церковь перевели под заготконтору, что невольно я покачал головой.

Мимо торопливо и деловито прошли две старухи в праздничных шерстяных платах, по направлению к церкви. Я увязался за ними.

Внутри церковного домика было почти также, как в любой другой церкви, только бедно. Также приятно пахло ладаном и елеем, также потрескивали свечи перед образами. Отсутствие утвари пытались замаскировать вышитыми покрывалами, кусками растянутой пёстрой ткани, цветами, ветками можжевельника. Получилось празднично, но бедненько. Приход у отца Демьяна явно был не из богатых.

Сам священник был видным, русоволосым, нестарым ещё человеком с библейскими миндалевидными глазами и таким глубоким обволакивающим голосом, которому, наверное, позавидовал бы сам Высоцкий. Недаром призрак той старушки так восхищался.

Отец Демьян затянул какой-то длинный-предлинный псалом, и от его мощного, проникающего на молекулярный уровень пения у меня аж мурашки пошли по коже. От воздействия молитвы меня отвлекла одна из старушек, которая внезапно бухнулась на колени и принялась свирепо отбивать поклоны. Вторая бабулька делала то же самое, но как-то более бездушно что ли, автоматически. И на колени не опускалась.

Когда отец Демьян закончил песнопения, две какие-то тощие девицы с бескровными прыщеватыми лицами неразборчивым речитативом ещё немного прочитали церковных псалмов. А затем началось форменное столпотворение. Только лишь закончилось главное действо и наступил черед для исповедания, как все бабы, тётки, девки и старушки всех возрастов, от пятнадцати до девяноста пяти лет одновременно ломанулись к отцу Демьяну. Каждая старалась обратить его внимание на себя, что напомнило мне концерты «Ласкового мая», которые периодически показывали по телевизору в моем детстве.

Отец Демьян, очевидно, давно уже привык к такому проявлению веры прихожанок, потому что моментально навёл порядок. И прихожанки смирные, робкие, кротко стояли в очереди за благословением, потупив глаза.

Когда всё закончилось и даже самые упоротые дамы покинули храм, мы с отцом Демьяном остались вдвоем. Священник уже давно бросал на меня любопытные взгляды, но не предпринимал никаких попыток завязать разговор. А я просто изучал ситуацию.

Наконец, он не выдержал первым и спросил:

— И что же привело тебя сюда, на край географии?

— Край географии? — удивился я.

— Ну да, наши ольховцы так шутят, — пояснил отец Демьян, — единственная дорога, что ведет сюда, здесь же и заканчивается. А дальше — непроходимый лес и болота.

— Поэтому вы сюда из города и переехали? — не удержался от вопроса я.

— Ну если ты так прекрасно знаешь мою биографию, то, может, скажешь, что же привело тебя в эту глушь?

— Мне сказали, что вы знаете латынь, — сказал я.

— А зачем тебе латынь? — вопросом на вопрос ответил поп.

— Хочу поступать на агронома, — озвучил почти правдоподобную версию я.

— А если по правде? — раскусил меня отец Демьян.

— Хочу понять, чем литургии католичества отличаются от наших, — опять попытался выкрутиться я.

— Ты говоришь неправду, — покачал головой священник и со вздохом процитировал, — «Злой порок в человеке — ложь[18]…»

— Почему вы решили, что неправду? — опешил я.

— Тебе нужно сделать перевод книги, — просто сказал отец Демьян, а у меня чуть экзистенциальный шок не случился.

— Откуда вы…?

— Да тут уже один человек приходил, искал. Спрашивал не приходил ли ты?

Какая-то дичь.

— И как он мог знать, что я сюда приду? — вытаращился на священника я.

— Мне сложно сказать, откуда он знал, — пожал плечами отец Демьян. — Может быть, из-за того, что я единственный с глубоким знанием латыни остался в нашей губернии. А, может, еще как-то проведал…

— А что вы ему сказала?

— Правду. Что ты не приходил.

— А если он еще раз придет, вы можете сказать, что не видели меня? — спросил я.

— «Не желай говорить какую бы то ни было ложь; ибо повторение её не послужит благу[19]…» — нравоучительно произнёс священник, но меня аж распирало от этой информации.

— Кто он? Какой из себя? Давно это было? — продолжил допрос я.

— Приходил позавчера. Волосья белые, заросшие, — принялся перечислять особые приметы священник, — очень загорелый, как арап прямо.

«Лазарь» — получил подтверждение я, и сердце аж ёкнуло.

— Вижу узнал ты его, сын мой, — пророкотал священник.

— Узнал, — кивнул я.

— И что он тебя ищет? — полюбопытствовал он.

— Он в Вербовке двух людей убил, парня и девушку. И бабку изувечил. Но, вижу отпустили его, — расстроенно поморщился я и добавил. — Так есть ли у вас учебник латыни? Или словарь? А лучше и то, и то.

— Убил говоришь? — скорбно задумался священник, немного подумал и добавил, — пожалуй есть у меня, чем тебе помочь.

У меня от радости аж ухнуло сердце.

— Скажите, а купить у вас можно? — принялся выяснять я. — Любую цену отдам.

— Мне эти книги самому нужны, — нахмурился священник, — Я для проповедей иногда примеры из малого катехизиса использую для сравнения. А он у меня на латыни.

— И что же мне делать? — расстроился я, — мне очень нужно. И только у вас есть. Если даже я выпрошу у вас на пару дней почитать, то мы здесь недолго и скоро уедем и переписать учебник и словарь я физически не смогу, тем более на латыни.

— Жди здесь, — велел священник, который уже принял какое-то решение, и вышел из здания церкви.

Я недолго оставался в одиночестве, когда он вернулся. В руках он держал две довольно увесистые и потрёпанные книжки. Сердце моё затрепетало.

— Вот. Держи, — он сунул мне книги. — «Латинская прозаическая композиция Карра Пирсона» и «Классический латинский словарь».

— Сколько я должен? — с восторгом спросил я.

— Нисколько, — чуть поморщился священник и печально вздохнул.

— А вам как же?

— У меня другие есть, — отмахнулся священник. — Ибо сказано в Писании: «Вникай в себя и в учение, занимайся сим постоянно; ибо, так поступая, и себя спасешь, и слушающих тебя[20]…»

— Спасибо огромное, отец Демьян, — от души поблагодарил его я, — я позанимаюсь, выполню перевод, и по возможности верну вам книги.

По-моему, он не поверил мне, но ничего не сказал, благословил лишь.

Уходя от щедрого священника, я таки положил два червонца в коробочку для пожертвований на благоустройство храма.

— Хорошо, что предупредил, — кивнул я Еноху и принялся искать место, где спрятать книги.

— Вот видишь! И что бы ты делал без меня! — ворчливо принялся развивать благодатную тему Енох, попутно набивая себе цену, — а ты ещё меня брать с собой не хотел.

Пока он кудахтал, я бегло осмотрел окрестности и, недолго думая, сунул книги в разлогое дупло, высоко в кроне старого граба. Авось, никто не заметит. Отошел два шага, глянул — не видно. Вот и ладненько.

Подстраховавшись таким вот образом, я, беззаботно посвистывая, отправился на агитбригаду.

Там, прямо во дворе меня уже поджидали. Все были в сборе, мужики, тихо переговариваясь, курили, девушки щелкали семечки чуть в стороне.

Когда я вошел во двор, все разговоры моментально смолкли.

— А вот и наш Капустин! — преувеличенно-весело воскликнул Зубатов. — Явился, не запылился!

— Где ты был? — не стал разводить церемонии Лазарь.

— Не твое дело, — буркнул я и хотел пройти в дом, где мы ночевали, но тот ухватил меня за рукав и грубо рванул на себя.

— Зачем ты ходил в Ольховку?

— Не твоё дело! — повторил я.

— Не хами старшим, сопляк, — Лазарь дал мне подзатыльник, аж слёзы брызнули из глаз. Рука у него была тяжелая.

— Ах ты ж, урод! — взревел я и бросился на него.

Мощным ударом Лазарь отбросил меня в сторону, что я аж отлетел и врезался в фургон, заставив тяжеленую конструкцию пошатнуться.

— Не трожь пацана! — из-за фургона появился Жорж и встал так, чтобы закрыть меня собой.

— Пусть украденную книгу вернет! — окрысился Лазарь и попытался обойти Жоржа.

— А! Опять Капустин у нас за старые штучки взялся! — тут же влез Зубатов и злобно уставился на меня. — А я говорил, не берите этого вора в агитбригаду, да кто ж меня слушает.

— Меня заведующий школой попросил, — мрачно ответил ему Макар, который рассматривал меня с нескрываемым отвращением.

— Верни книгу! — опять ощерился Лазарь, и Жорж, сплюнув себе под ноги, отошел в сторону.

— Иди ты в жопу, придурок! — с ненавистью сказал я, вытирая кровь из разбитой брови.

— Да я тебя сейчас на ремни порву, тля! — заорал, брызгая слюной, Лазарь и опять бросился ко мне.

И такая меня злость взяла, что я аж подскочил с места и с почти полным разворотом в прыжке жахнул пяткой круговой удар ему в голову, заодно, крутнувшись полумесяцем, пяткой второй ноги пробил ему печень. Лазаря согнуло пополам и вырвало, а упал он ещё до того, как я приземлился на жухлую траву, красиво крутнув ещё одно полусальто.

Надо было видеть лица агитбригадовцев. Очевидно не каждый день они наблюдают как подросток исполняет «полумесяц пятьсот сорок» из арсенала показательных выступлений тхэквондо. Ну что ж, будем считать, что я привнёс элементы мировой культуры в их отсталое мировоззрение.

— Ещё сомнения есть? — спросил я тихо стонущего Лазаря.

Судя по звукам, у Лазаря сомнений больше не возникало. Вот и чудненько. Я исподлобья посмотрел поочередно на всех, остановив взгляд на Зубатове:

— Я надеюсь, вопрос с воровством книг закрыт?

Так как возражений от коллектива не последовало, я изобразил взгляд Шрека и застенчиво спросил:

— А раз так, давайте теперь позанимайтесь со мной уроками, а? У меня по математике не получается решать уравнения с двумя переменными. И по географии с движением литосферных плит я тоже совсем запутался.

Только этого мне и не хватало! Сейчас из меня еще и дрессировщика делать станут. А там и Зубатов подозревать меня начнет.

Нет! К чёрту такое!

Поэтому я развернулся к Гришке и, как ни в чём ни бывало, сказал:

— Быть дрессировщиком — это моя мечта. Но пока ещё не получается. Дело в том, что эти белки — мои. Я их из дому с собой привёз. И они действительно могут выполнять одну-две команды. Но не всегда, а когда им хочется.

— А почему тогда я у тебя никогда их не видел? — удивился Гришка.

— Да трусливые они, — пояснил я, — прячутся постоянно, не выманишь.

— А где ты их взял? — не унимался Гришка. — Первый раз ручных белок вижу.

— Да отцу ещё когда-то клиент подарил, — объяснил я, — он там какую-то бухгалтерскую услугу делал, угодил, вот тот и решил порадовать старика. В городе N все знали, что мой отец зверей любил.

Я скривился и вздохнул, дав понять, что эта тема разбередила мои раны. Гришка Караулов, при всей своей безбашенности, был натурой тонкой, поэтому поторопился сразу поменять тему:

— А я в село иду. Хочу продуктов подкупить. Ты со мной?

— А идём! — согласился я.

Продукты действительно заканчивались, да и хотелось уже парного молочка или творожку. Побаловать себя, в общем.

Я свистнул белкам, и они упрыгали в густоту ветвей.

— Ты что, отпустил их? — удивился Гришка, проследив взглядом мелькнувшую рыжую молнию.

— Я всегда их отпускаю, — пожал плечами я.

— И они не убегают?

— Нет, привыкли ко мне.

Гришка удивлённо посмотрел ещё раз на деревья, куда упрыгали Чип и Дейл, но ничего не сказал. Некоторое время мы шли молча, перешли по старому позеленевшему от сырости мостку из трухлявых бревен через мелкую, заиленную то ли речушку, то ли вообще ручей, и вышли на пологий берег, там и сям поросший пучками засохшего камыша, почерневшего, пыльного и воняющего жабами. Ветерок слегка трещал в его зарослях.

Короче, пасторалька не айс.

Да и вообще это село мне не сильно и нравилось. Если бы не необходимость в учебниках, я бы сюда ни ногой. Кстати, мои книги так и остались в том дупле.

С каждым разом уединятся становится все труднее и труднее.

Тем временем мы, миновав первый двор, вышли в село и пошли по грунтовой дороге.

Гришка уверенно вел куда-то конкретно, я здесь никого не знал, поэтому просто шел с ним, особо не задумываясь.

Мы подошли к опрятному домику за невысоким по здешним меркам забором. Под окнами, в палисадничке, нарядно пестрели мелкие астры и заячий холодок.

Гришка дёрнул калитку, и мы вошли внутрь.

— Дарья! Дарья! — крикнул он, и из дома выглянула женщина средних лет.

Рассмотрев нас, она хрипло крикнула:

— Чичас иду! — и скрылась обратно.

— Городские мы для неё, — пояснил мне Гришка, усмехнувшись, — пошла праздничный платок переодевать и фартук. Подождём.

Он присел на чурбачок для колки дров, вытащил папиросу и закурил. Мне присесть было негде, поэтому я топтался рядом.

Буквально через минуту две, хозяйка вышла к нам, широко улыбаясь. Была это дородная женщина, совсем ещё нестарая и даже красивая, если бы отсутствие большинства зубов не портило всё впечатление. От этого и щеки её запали, а кожа обвисла.

— Григорий Валентинович пожаловали! — разулыбалась она сиплым голосом и натужно закашлялась.

— Чего это ты разболелась, Дарья? — спросил Гришка и затушил бычок, помахав рукой, чтобы дым поскорее развеялся.

Тётка принялась объяснять, как ходила на речку полоскать бельё и что-то там ещё, и как местная фельдшерица давала порошки, но те не помогли, и дышать над горячей картошкой тоже не помогло, и ещё что-то там не помогло, Гришка кивал, сочувствовал, а вот я причину понял сразу — сзади, за Дарьей, следовал призрак, который уцепился за её шею и буквально душил.

— Так молочка мы у тебя не купим? — спросил Гришка.

— Почему это? — заволновалась тётка, — и молочко есть, и творожок, и яйца. Всё есть. А если хотите, я вам уточку зажарю. А? Хотите уточку?

— Уточку хотим, — вздохнул Гришка, — только времени у нас ждать столько нету, — скоро репетиция у меня.

— А давайте я тогда блинов вам состряпаю? Блины-то всяко быстрее будут. Со сметанкой. Ску-у-усно! А могу оладушек пожарить и шкварками с жаренным луком их облить. Хотите?

Гришка сглотнул и жалобно произнёс:

— Ну вот что ты за человек такой, Дарья?! Все мои слабости знаешь и пользуешься этим. Тебе же печь топить надо. И сколько это времени займёт?

— Зачем печь? — Удивилась тётка, — я, как одна осталась, печь раз в три дня топлю. А так-то у меня плита в летней кухне есть, ещё мой покойный Никодимушка сделал. Вот и подтапливаю помаленьку, то еду приготовить, то воды согреть. Там-то быстро.

— Быстро — это сколько?

— Ну, если оладушки — то час где-то, надо же и шкварки пережарить. — прохрипела Дарья и опять закашлялась, аж лицо посинело.

— Нет, Дарья, в другой раз тогда, — вздохнул Гришка. — У нас Зёзик со скрипкой нарасхват, а скоро моя очередь репетировать.

— Гриша, — сказал вдруг я, глядя на тёткины мучения, — ты тогда иди репетируй, а я могу остаться подождать. Тетя Дарья нам оладушек сделает, я тут поем и заодно тебе принесу. Даже если немного остынут, то всё равно вкусно же, со шкварками и луком если.

— Не остынут! — замахала руками Дарья. — Не остынут, Гришенька! Я их в егольник сложу, он с крышкой — так что долго не остынут.

— Правда, Генка?! — обрадовался Караулов. — Вот удружил! Я же все эти дни о Дарьиных оладушках только и мечтал!

Мы с Гришкой взяли у тетки Дарьи по десятку свежайших яиц, по крынке молока и творога. Гришка ещё, хитро мне подмигнув, прикупил бутыль мутного самогона и заказал оладушек. Расплатился, кстати, и за себя, и за меня тоже.

— Да я и сам могу заплатить, Гриша, — смутился от такого великодушия я.

— Ничего, я накануне хорошо подкалымил, — хмыкнул Гришка, — когда-нибудь у меня денег не будет, тогда уже ты заплатишь. Тем более, ты тут сидеть ждать будешь. Так что все честно.

Он забрал купленные продукты, прихватив и мои тоже.

— Только смотри, чтобы Зубатов не забрал, — предупредил его я.

— У меня не заберёт, — хохотнул Гришка и отправился на агитбригаду.

А мы остались с тёткой Дарьей вдвоём. Точнее втроем, если считать эту тварь за личность.

Тётка Дарья поковыляла в летнюю кухню, тварь — за ней. Ну и я следом.

Дарья отлила в большую миску кисляка и принялась возиться с тестом.

— Сейчас поставлю доходить, и потом уж плиту растоплю, — пояснила она, — а то выгорает быстро, а я дрова берегу.

— Скажите, тетя Дарья, а этот кашель и боль в горле, у вас когда оно началось? — спросил я, глядя, как тварь, которая была серо-зелёного цвета, от моих слов стала совершенно селадоновой и потемнела.

— Ох ты ж божечки мои, — зашлась в кашле женщина, — ой горюшко, отдышаться не могу.

Я подождал, когда приступ пройдет и повторил вопрос.

— Так я ж Гришке рассказывала уже, — прохрипела тётка. — ты же слышал.

— Меня другое интересует, — покачал головой я, — что перед этим походом на речку было? Куда вы ходили? С кем разговаривали? Постарайтесь вспомнить.

— Зачем? — удивилась тётка, накрыла тесто чистой тряпицей и принялась вытаскивать из холщового мешочка куски солёного сала. Выбрав, на её взгляд, самый подходящий, остальные она сложила обратно.

— Долго объяснять, — отмахнулся я, глядя, как она ловко нарезает сало кусочками.

— К Хромой Таньке заходила только, — задумчиво сказала она, не замечая, как кусочек сала прилип к ножу и сейчас отвалился на землю.

— Что за Танька?

— Да есть тут у нас одна, ворожка она, — вздохнула Дарья.

— А зачем заходили?

— Да надо было… — тётка сердито фыркнула и принялась деловито чистить лук с таким видом, словно она делает доклад на Генеральной Ассамблее ООН, не меньше.

— А всё же?

— Ну вот что ты прицепился, а? — вызверилась тётка, — сказала, надо было, значит надо было!

— Хочу попробовать вам помочь, — тихо сказал я, — а для этого мне нужно понимать ситуацию.

— Да что там понимать! Мне Евдокимовна, хвельшерка, ажно два сильных порошка дала, и то не помогло! А чем ты мне поможешь?

— А я помогу, — упрямо повторил я, — только ответьте на мои вопросы.

— Во прицепился, — с досадой покачала головой Дарья, — ну на карты я ходила бросить. Ты только не вздумай своим рассказать, а то начнется потом… эта… как её? Агитация! Во!

— Не скажу, — усмехнулся я. — То есть вы сходили к этой Таньке Хромой, она вам погадала на карты и потом вы пошли на речку стирать, да?

— Да.

— А с Танькой вы ссорились или что?

— Нет, не ссорились.

— Ну, ладно, — сказал я и чуть отошел, а то едкий запах лука начал выедать глаза. А вот Дарья хлопотала, причем над самым порезанным луком, и ей хоть бы хны.

— Отстань от неё, — очень тихо сказал я твари.

Та только ощерилась и ещё сильнее ухватила бедную тётку за шею. Дарья аж зашлась в приступе кашля. В груди у неё клекотало, как в кипящем котле.

Я понял, что договориться не выйдет и принялся тихо читать «Отче наш», а следом «Верую». Когда дошел до слов: «… Чаю воскресения мертвых, ожидаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь…» — тварь начало корёжить, а тётка Дарья захрипела и упала в обморок.

Я принялся второй раз читать эти молитвы — тварь затряслась и съежилась.

На третьем заходе она дико заверещала и лопнула на тысячи мелких клякс, которые моментально испарились в воздухе.

— Тётя Дарья! Тётя Дарья! — я легонько похлопал её по щекам.

— А? что? — вскинулась тётка.

— Уже всё.

— Что все? — ошалело крутила головой Дарья. Упала она прямо в летней кухне и теперь сидела на грязном полу промеж рассыпанного картофеля и очисток от лука.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я.

— Эммм, — удивлённо протянула тётка, — а ты знаешь, хорошо! Горло не болит, не жжется. Кашлять не хочется. Давно такого не было уже. А что ты сделал?

— Да ничего, — отмахнулся я (не хватало ещё мне раскрыться).

— Нет, ты что-то сделал! — упрямо твердила тётка. И так прицепилась ко мне, мол, расскажи и расскажи, что только мой предупредительный окрик:

— Тетя Дарья, гля, у вас тесто из миски полезло!

Отвлек её от допроса.

К слову сказать, она таки что-то заподозрила, потому что расстаралась на славу, настряпала этих оладушек полную миску с горкой, накормила меня от пуза, ещё и Гришке огромная порция досталась. В общем, хороший ужин получился.

Отбившись от принудительного гостеприимства тётки Дарьи, я схватил миску с оладушками и побежал на агитбригаду.

Там во дворе стоял Гришка и под визгливые звуки скрипки Зёзика, с декоративным надрывом пел:

Я махнул ему рукой. Гришка кивнул мне, не прекращая пения. Я поставил крынку с оладушками на чурбачок в зоне его видимости.

Гришка, увидел и махнул рукой, показывая, что понял.

Песня полилась дальше:

Ну а я решил вернуться в село. Нужно было посетить Таньку Хромую.

Лазарь! Опять этот Лазарь!

Почему-то я даже не удивился. Только сказал ей:

— Покажи бумажку эту.

— Ты же отберешь, — отрицательно покачала головой Танька Хромая и спрятала руки за спину.

— Зато ты жить дальше будешь. Жить здесь, в Краснобунтарском, в своем доме, а не в тайге, в промёрзшем бараке для каторжных, — заметил я и эта аргументация перевесила сомнения гадалки.

Она встала и, тяжело ковыляя, подошла к большому сундуку в красном углу, под иконой, между прочим. Хлопнула тяжелая крышка, Танька покопалась немного внутри и вытащила аккуратно сложенный листочек из школьной тетради, примерно четвертинка.

— Вот, — жадно пожирая глазами свое сокровище, она нехотя протянула бумажку мне.

Я развернул. Корявым ученическим почерком там было написано:

— Бред какой-то, — покачал головой я.

— Не бред! Не бред! — вспыхнула Танька, — он сказал, что после гадания нужно сразу же четко прочитать эти слова вслух. Ни одно слово или букву пропустить нельзя! И тогда оно исполнится и бабы будут довольны, а слава обо мне, как о сильной пророчице и гадалке, пойдёт по всей губернии.

— И ты читала?

— Читала, — вздохнула Танька.

— Кому читала?

Танька замялась, глаза её воровато блеснули и забегали туда-сюда.

— Татьяна, — решил я дожать аферистку, — говори правду, дело серьёзное. Если они все завтра-послезавтра перемрут, то как думаешь, какая слава о тебе пойдёт по всей губернии? Думаешь, люди не поймут, не сопоставят? И что они потом с тобой сделают, тебе рассказать?

Танька побледнела и прошептала непослушными губами:

— Сперва Дарья Когутиха приходила, потом Матрёна, ну, которая сноха Федьки Кота, и ещё Катька с Козьего хутора. Завтра должна ещё Верка прийти.

— Понятно, — кивнул я. — В общем так, бумагу эту я у тебя забираю. И не кривись! Ты меня благодарить должна! И пойду погляжу, живы ли Матрёна и Катька. А то Дарья чуть не умерла от проклятия.

Танька испуганно икнула. Руки её ходили ходуном.

— А ты прекращай чернокнижие это! — строго велел я, — и Лазарю, если он тебя найдёт, скажешь, что сослепу листок в печи на растопку сожгла. Поняла?

— Поняла, — мелко-мелко закивала Танька и кинулась мне целовать руки.

— Стой! — отстранился я, — не для тебя это делаю. Людей жалко. Ведь проклятие это, когда убьет баб, на которых ты его напустила, дальше пойдёт по селу гулять. А когда убьет всех — к тебе обратно вернется.

Танька ойкнула и закрыла лицо руками.

— Ты понимаешь, что ты чуть душу свою не погубила? — нанёс контрольный я. — Проклятие из тебя душу бы выпило и только одна оболочка останется. Ты этого хочешь? Чтобы после смерти сразу в ад на веки вечные?

Плечи Таньки затряслись в рыданиях.

Я не запугивал её, она дура хоть и неграмотная, но очень амбициозная, сейчас ещё что-то придумает. Где гарантия, что Лазарь ей ещё какой-то листок не даст? Или не дал? А так я её хоть припугнул хорошенечко и теперь она сто раз подумает, прежде чем в это всё опять ввязываться. А то, что Лазарь её так не оставит, я был уверен на все сто.

Я посмотрел на съежившуюся Таньку, и тихо вышел из дома, прихватив с собой злополучный листок, который я сунул за манжет рукава куртки (надо-таки будет в городе купить себе нормальную одежду, в школе хоть и выдают, но она ужасная и неудобная).

Мда. Кто бы подумал, что тут такое творится, в этой милой сельской глуши.

И откуда эти слова переписаны? Неужели из книги, которую я стянул у Лазаря? Это что же, получается, что слова такую силу имеют?

Хотя, чему я удивляюсь, если святая молитва способна души изгонять, то почему где-то не может существовать антимолитва, которая, наоборот, эти злые души притягивает? В общем, с этим мне ещё предстоит разобраться.

Насколько я понимаю, то Козий хутор находился совсем рядом, через лес от Краснобунтарского, и в противоположном направлении от Ольховки. В лесу была пробита широкая просека и селяне бесконечно мотались туда-сюда, потому что в Козьем была мельница.

Время ещё было не очень позднее, так что я направился на хутор. Искать Катьку. Матрёна жила в Краснобунтарском, это рядом, так что её я оставил напоследок.

Хуторок Козий был уютным и небольшим, всего домиков на шесть. К моему удивлению, хуторок абсолютно никак своему названию не соответствовал — никаких коз я там так и не заметил. Обычная сельская местность, только дворов мало.

Вечерело, но солнце еще не село. Стоял необычайно теплый для осеннего времени вечер. Я с наслаждением вдохнул запах свеженарубленных дров, сдобных пирогов, смешанный с мягким ароматом почему-то ладана.

Неожиданно, но я недавно понял, что запах ладана мне нравится. А запах пирогов — тем более. Хорошо, что перед этим наелся оладушек со шкварками у тетки Дарьи, иначе захлебнулся бы слюной.

По описанию, которое дала мне Танька Хромая, искомая Катька обитала в доме за зелёными воротами. Я осмотрел ворота всех домов Козьего, зелёных было двое. Один двор я сразу отмёл — ворота были старые, облупившиеся, да и сам домишко почти врос в землю. По всей видимости там доживала свой век какая-нибудь одинокая старушка, или, может, старичок. Молодая девка бы такого неопрятного вида не допустила бы — люди засмеют, и кто замуж потом такую «хозяйку» возьмёт, да и невместно по сельским меркам.

Вторые ворота были как раз те, что мне надо — новые, свежевыкрашенные, да ещё и с нарисованными алыми петухами. По моему представлению именно в таком месте должна жить девка на выданье.

Однако, именно там наблюдалась какая-то непонятная суета: из ворот то выходилито входили люди. При этом лица у них были какие-то строгие, замкнутые, что ли. Я вошел во двор вслед за двумя пожилыми женщинами. Они сразу же пошли в дом. И я — за ними. В доме запах ладана значительно усилился. Я вошел в горницу и увидел причину — на покрытом белым полотном столе лежала девушка, руки у нее были сложены на груди, лицо заострилось и вытянулось. Рядом, у затянутого простыней зеркала, сидели заплаканные старушки и женщины. Одна из них негромко читала из небольшой книжицы что-то речитативом.

И всё бы ещё так себе, но на груди мёртвой девушки сидела душа, тёмно-зеленого, почти до черноты, цвета и сыто мерцала.

Не успел.

Я стянул с головы картуз и остановился в нерешительности, не зная, что делать. Тем временем та тётка, что вычитывала, встала, закрыла книжицу, кивнула другой женщине и вышла из горницы в сени. На её плечах сидела душа, которая в последнюю секунду ловко переметнулась с мёртвой девушки на эту.

Поэтому я торопливо вышел вслед за нею.

А здесь мне делать всё равно уже нечего.

Тем временем женщина вышла во двор, постояла немного, словно собираясь с силами и, понурившись, ссутулив плечи, очевидно что душа давила на них, побрела прочь.

Я — следом.

Что примечательно, женщина жила в Краснобунтарском, потому что пошла к лесной просеке. Я — за ней.

Она шла не быстро, так что я догнал её и буквально шел следом.

Что характерно, она не обращала на меня никакого внимания, шла, ссутулившись и что-то невнятно бормотала себе под нос.

Я догнал её и сказал:

— Извините, хочу вас спросить.

Женщина дёрнулась, словно от пощёчины, и посмотрела на меня так, словно видела впервые, хотя я полдороги шел следом, и совершенно не скрывался.

— Что? Что такое? — голосом смертельно уставшего человека спросила она.

— А эта девушка, Катя, отчего она умерла, не знаете?

— Не знаю, — горько вздохнула та и её плечи поникли ещё ниже. — Никто понять не может. Жила себе. Здоровая была, веселая, а потом раз — и всё.

Она опять тяжко вздохнула.

— А люди что говорят? — спросил я.

— Да ничего особо не говорят, — задыхаясь, ответила тётка. — Никто ничего не понимает.

Видно было, что тяжело ей, с тварью этой. Называть тварь душой не получалось, настолько она присосалась к бедняге.

Женщине было уже очень нехорошо, на лбу выступила обильная испарина, руки дрожали.

— Слушайте. А что вы там, в доме читали? — спросил я. — И зачем?

— Предначинательные молитвы, — ответила она совсем слабым голосом. — На исход души читаются.

— А можно я вас совета спрошу, раз вы в этом разбираетесь? Вот послушайте и скажите, правильно я произношу или нет? — и я принялся читать «Отче наш», а затем, без перерыва, следом — «Верую».

Тварь на шее у тётки завизжала, заметалась. Видно, что у тетки аж голова от этого закружилась и она без сил опустилась прямо на землю.

Когда я второй раз прочитал «Отче наш» и «Верую» — тварь истончилась, а глаза тётки закатились.

Эта тварь была значительно сильнее той, что напала на Дарью. Поэтому мне пришлось ещё трижды прочитать обе эти молитвы, пока тварь совсем не исчезла, истлев прямо на глазах.

— Ох, — сказала тётка и несмело улыбнулась, щеки её порозовели, губы из бледных приобрели краски. Она легко поднялась на ноги и отряхнула пальто от опавших листьев.

Походу она даже не поняла, что сейчас было. Вот что слово святое делает.

— Угу, — кивнул я, собираясь уходить. Мне здесь делать уже было нечего.

Но тётка, которой уже стало совсем хорошо, нашла во мне соратника и попутчика и разразилась длинным-предлинным рассказом. На меня был вывален ворох новостей: кто родился, кто женился, кто помер. Затем последовали детальные характеристики жителей Краснобунтарского. Воспользовавшись моментом и тёткиной словоохотливостью, я спросил про Матрёну.

— Да ледащая она, — пренебрежительно хмыкнула тётка, которая оказалась той ещё сплетницей, — нечего о ней говорить!

— Наверное, красивая? — предположил я, лишь бы поддержать разговор из вежливости.

— Да так-то она может и ничего, баба как баба, но у неё на поллица родимое пятно. Её отец замуж как выдавал, платом эти поллица ей прикрыл, а жениха взяли из Чухаловки, это ажно на краю губернии, он даже не знал, какая она. Сам-то он сирота, из бедной семьи, там только мать осталась, так отец Матрёны его в примаки к себе, значит, взял. А что, хозяйство у него справное, так тот и пошел.

Тётка осуждающе покачала головой и продолжила:

— А уж после свадьбы он как увидел её лицо — месяц потом горькую пил. Но ничего не поделаешь. Зато бил ее как сидорову козу, смертным боем, за обман значится. А потом он утоп. Сказывали, что это рук Матрёны дело. Но свидетелей этого нету. Так, только слухи одни, да предположения.

Она взглянула на меня, проникся ли я и, убедившись, что проникся (я поддакивал во всех нужных местах), продолжила:

— А недавно к нам в Краснобунтарское нового ветеринара прислали, хороший мужик, справный, с усами такими, что прямо ух, так Матрёна на него сразу глаз положила. А куда ж это годится, что вдова на парня метит, коли в селе молодых девок полно. Общество сперва и возмутилось, как водится. Но зазря, он на нее разве посмотрит, с такой-то рожей?

Я помотал головой, мол, нет, с такой рожей, точно она ветеринару не нужна. Тем более, если он с усами.

— Так что ничего ей не обломится! — удовлетворенно заметила тётка и перекинулась на обсуждение какого-то Афанасия и повела подробную речь о том, как он подло ловит рыбу на общественном пруду и не соблюдает очередь.

Я дальше уже не слушал. Тем более, что мы дошли в село. Еле-еле отвязавшись от назойливой тётки, я пошел на агитбригаду.

Всё. На сегодня приключения окончены.

В доме, в котором мы с парнями ночевали все вместе, было тихо и спокойно. Со двора доносились команды Нюры:

— И раз, и два!

Видимо, девушки всё ещё репетировали. Парней где-то не было, кроме Жоржа, который развалившись на своём матрасе, преспокойно дрых, нимало не волнуясь за завтрашнее представление.

Стараясь не разбудить его, я вытащил из торбы первый попавшийся учебник и принялся невнимательно листать его. Это давало мне возможность подумать, ничего не делая вполне легально.

Итак, сегодня этот мир мне открылся с другой, обратной стороны. Я в реальности увидел антимолитвы. Может, они называются как-то по-другому, но так как я не знал, как правильно, то назвал пока для себя их так. И вообще, кто бы мог подумать, что у Слова такая сила. Как хорошая, так и плохая.

Надо с этим ещё разобраться. Всё больше и больше я понимаю, что мне нужно после школы, если я таки захочу продолжать учебу и получить диплом о высшем образовании, то надо поступать на филологический факультет. Интересно, если ли в этом времени в институтах факультеты, где бы углублённо изучали латынь, древнегреческий и старославянский?

И тут дверь хлопнула и в дом зашла Клара:

— О, ты тут, Генка! А я ищу тебя, ищу! — сказала она.

— Так я же не нужен вам сегодня, — удивился я, — что случилось?

— Да я нашла в реквизите две хорошие рубахи, хотела, чтобы ты померил, может, заберешь и носить будешь.

— О! Рубахи — это хорошо! — обрадовался я.

Дела с гигиеной в агитбригаде обстояли из рук вон плохо. Пока ещё было тепло, парни обмывались по очереди из бочки, в которую я обычно наносил воды с вечера. Когда же похолодало, то процесс омовения по утрам превратился в форменное мучение. Раз в неделю мы ходили в общественную баню в селе (если такая была), или же просились к кому-то из селян, за небольшую плату. Хотя селяне старались чужих в личные бани не пускать, но были и такие (типа вдовы или просто бедняки, которым лишняя копейка была ой как нужна. Правда в этом случае приходилось самим воду носить и топить).

Девушкам было проще — Жорж каждый вечер грел им два ведра воды, и они мылись у себя, в большом корыте, по очереди. Там же потом и стирались.

У парней процесс стирки был намного сложнее.

Были такие, как Гришка Караулов, который в любом селе умел найти какую-нибудь развесёлую вдовушку, у которой и ночевал, и столовался, и обстирывался.

А вот Зубатов и Гудков обычно нанимали женщину из села. Жорж, я видел, стирал сам. Стирал ли Зёзик — мне не известно, я никогда не видел, а платить селянкам он тоже не платил: Зёзик был невероятно скуп в таких мелочах.

Хуже всего было мне. По первой я особо не заморачивался. Я не только столовался у Сомовых, но и отдавал жене Герасима Ивановича — Марии, вещи в стирку. А вот теперь, стирка стала серьёзной проблемой. Как стирать груботканую одежду из тяжелых тканей без стиральной машинки и моющих средств — я не представлял совершенно. И не умел. Поэтому для меня предложение Клары о двух запасных рубашках было заманчивым. Иметь запасную одежду на выезде — замечательно. Буду менять по мере загрязнения, а в школу вернусь — отдам в прачечную. У нас есть.

— Иду, — подхватился я и захлопнул учебник.

— Ой. Ты уроки учишь, да? — смутилась Клара, — Я тебя отвлекла? А что читаешь?

Она взяла в руки книгу и посмотрела на нее.

— Хрестоматия по русской литературе? А что именно ты читал?

— Льва Толстого, — возьми да брякни я.

— Ой, он такой прогрессивный писатель, так о всё любви тонко понимает, — мечтательно защебетала Клара, — Так красиво пишет, особенно его «Анна Каренина»… это же такой шедевр!

— Учитывая, как он со своей женой обращался, то понимает, что роль бабы — рожать детей и помалкивать.

Надо было видеть лицо Клары в этот момент.

Нюрка закатила глаза и обмякла, Матрёна зашипела совсем уж не по-людски и продолжила душить девушку.

— Изыди! — рыкнул я и пнул её с такой силой, что она невольно аж отлетела в сторону. Любой человек, после такого удара ещё долго лежал бы, оглушенный. Матрёна же моментально поднялась, взвыла и ринулась ко мне с такой скоростью, что я чуть не пропустил её нападение. В последний момент я оттолкнулся и подпрыгнул вверх, разминувшись с её скрюченными пальцами буквально на пару миллиметров.

Матрёна яростно зарычала и развернулась. Но я уже отбежал в сторону.

— Держи её! — закричали зрители.

Несколько мужиков кинулись к ней и попытались схватить за руки.

Матрёна разметала их по сторонам с такой невероятной силищей, что один мужичок аж заверещал от боли, когда она ударила его в тщедушную грудь.

— Стой, дура! — крикнул Гудков и вытащил револьвер, — стрелять буду!

Но Матрёна не обратила на него никакого внимания и попёрла опять на Нюрку, которая хоть в сознание и пришла, но копошилась на одном месте, перепугано хлопая овечьими глазами.

Я понял, что сейчас она опять будет её душить и со всего размаха налетел на Матрёну сзади, и с силой толкнул её в спину. Та отлетела и ударилась о край помоста. Очевидно, что удар вышел такой силы, что одна из деревянных свай, на которых стоял помост, подломилась и вся сцена с декорациями и Жоржем в придачу рухнула на Мартёну, похоронив её под обломками.

Я оглянулся: Нюра опять находилась без сознания, Гудков, бледный, с испариной на лбу, стоял, направив револьвер в нашу сторону. Руки его при этом тряслись.

Я подскочил к нему и отвёл дуло вверх. Не хватало ещё случайную пулю поймать.

— Макар. — Тихо сказал я, — Всё уже. Всё.

Тот посмотрел на меня и взгляд его стал осмысленным.

— Не стреляй, — повторил я.

И тут в этот миг, обломки сцены зашевелились и из-под них, отплёвываясь и рыча от бешенства полезла Матрёна. Мужичок, которого она пнула в грудь, тоненько взвыл от ужаса и на четвереньках, быстро-быстро засеменил прочь.

Я подскочил к одержимой, тут же на неё набросились все мужики, что были в шатре. Матрёну скрутили, связали и хорошо отпинали.

— В холодную её! — со сдерживаемым бешенством прошипел Гудков, пряча револьвер в кобуру. — Где председатель сельсовета?

Кинулись искать.

Председателя нигде не было.

— Да он к тёще на именины поехал, — подала голос одна из баб.

— Твою ж мать! На советскую власть нападение, а он к тёще на пироги поехал! Под трибунал отдам! Чёрте что! Распустились тут, понимаешь ли! Я найду, кто организовал всё это!

— Да мы сами не понимаем, что на неё нашло! Вроде смирная баба раньше была, — заволновались селяне.

— Не могла глупая баба всё сама измыслить! — отрезал Гудков и проследил глазами за мужиками, которые уводили избитую, окровавленную Матрёну. Юбка её была разорвана до колена, платок в пылу драки где-то потерялся и начавшие седеть космы висели сальными клочьями. Под глазом стремительно наливался лиловый синяк.

И ведь она не виновата.

Тварь, раздувшаяся, потемневшая до черноты, сидела у неё прямо на голове и щерилась в мою сторону.

Нужно было с этим что-то делать.

Тем временем Клара, Люся и ещё какие-то бабы бросились к Нюре, подняли её и куда-то увели. Гудкова окликнул какой-то мужик, секретарь сельсовета, как я понял, и они тоже ушли.

Жоржик, постанывая, и держась за отбитый бок, грустно глядел на кучу обломков, в которую превратилась сцена и декорации.

Народ, гудя и обсуждая ужасное происшествие, начал потихоньку рассасываться.

На меня никто не обращал внимание.

Я вышел из шатра и заторопился к холодной, где заперли Матрёну. Пока она была наполовину в оглушенном состоянии, я хотел прочитать над ней молитвы и изгнать тварь. Но, к моему огорчению, вокруг избы, где была холодная, плотно стоял народ и даже не думал расходиться. Ещё бы! Такое происшествие.

В толпе мелькнул и исчез Лазарь.

Чёрт! Нужно с этим что-то делать.

Я торопливо скользнул за чью-то плетеную из лозы клуню и тихо позвал:

— Енох!

Пространство привычно замерцало, пошло рябью и передо мной появился знакомый скелетон-призрак.

— Ты видел? — сказал я, — быстро дуй к холодно, послушай, что народ говорит. И будь осторожен, там Лазарь. Я не знаю, видит ли он души или чувствует их, но просто постарайся не попадаться ему на глаза.

— А ты куда? — спросил Енох.

— К отцу Демьяну, — торопливо сказал я и заспешил прочь.

Давно я так не бегал. И хотя я сейчас был в теле пятнадцатилетнего пацана, выросшего на экологически чистых продуктах этого времени, но даже для него такая нагрузка была запредельной. От Ольховки Краснобунтарское отделало семь вёрст. Я их преодолел примерно минут за сорок.

Когда я влетел в церковь (хорошо, что открыто было), я думал, что моя печень выскочит из живота, а сердце, как сумасшедшее, билось где-то в горле и всё норовило выскочить наружу.

— Что случилось, сын мой? — на пороге церкви появился отец Демьян и посмотрел на меня обеспокоенно.

— Се-сечас… ми-минутку… — я всё не мог отдышаться.

— На-ко, испей, — отец Демьян протянул мне ковшик.

Я жадно припал к холодной влаге и пил, пил, пил, и не мог напиться. Пил до тех пор, пока мой живот не раздулся как барабан и внутри не забулькало.

И тут в груди у меня словно пожар разгорелся. Меня выгнуло и затрясло в припадке, резкая боль пронзила все моё тело, каждую мышцу, каждую жилку, а в глазах потемнело.

Не знаю, сколько продолжался приступ, по-видимому, я в какой-то момент потерял сознание. Когда в голове прояснилось, надо мной склонилось встревоженное лицо отца Демьяна:

— Сейчас как? — тревожно спросил он, вглядываясь в мои глаза.

— Нор-нормально, — просипел я, постепенно приходя в себя.

— Вот и хорошо, — удовлетворённо сказал священник и поднялся с колен. — Святая вода всегда творит чудеса и очищает.

Святая вода⁇ Так это меня от святой воды так выгнуло?!

Я аж опешил от его слов.

— Не удивляйся, сын мой, — спокойно молвил отец Демьян, — ты черноты злой нахватался. Пришлось помочь маленько.

Ну ничего себе!

— Да всё правильно, — задумчиво протянул я и рассказал отцу Демьяну обо всём, что произошло, умолчав о том, что я попаданец и о договоре с вредным дедком, похожим на Николая Чудотворца.

— Покажи-ка ту записку мне, — сказал священник.

Я вытащил листочек из-за манжеты куртки и протянул отцу Демьяну.

Тот раскрыл и пробежался глазами по строчкам.

— Странно, — пробормотал он. — Погоди-ка, я сейчас приду.

С этими словами он вышел из церкви, оставив меня сидеть на полу в одиночестве.

Не успел я ещё окончательно отойти, как он вернулся. В руках он держал книжицу, небольшую такую, изрядно потрёпанную.

— Что это? — спросил я.

— Словарь латинского языка. Самый обычный, для лицеистов, — невнимательно ответил мне священник, заглядывая в листочек.

Затем он сказал мне:

— Не отвлекай меня, — и принялся что-то торопливо писать. Я встал с пола, побродил по церкви, посмотрел на иконы, понюхал ладан, посидел на скамеечке для бабушек, которая стояла у стены, а священник всё писал, заглядывал в словарь, опять писал, вычеркивал, сверял с записями в словаре, что-то хмурился, кивал сам себе головой.

Наконец, он устало поднял голову от бумаг и улыбнулся мне:

— Ну, вот и всё, сын мой, — сказал отец Демьян, — вот мы и разобрались с этими письменами.

— А что это?

— Да вот, сам смотри, — он протянул мне листочек, где внизу, под каракулями с непонятными словами угловатым каллиграфическим почерком священника было написано:

— Что это?

— Это так называемая транслитерация, — усмехнулся священник, — хоть и корявенько сделана, но это она.

— Что такое транслитерация? — я поморщился, напрягая память, голова всё ещё болела, — Что-то знакомое, но не припомню, запамятовал.

— Это запись русскими буквами латинских слов, — ответил священник, — а я записал правильно. Теперь смотри дальше, я нашел продолжение этого отрывка текста. Вторая строчка звучит так:

— Ну, круто, — растерянно протянул я, — только я не совсем понимаю, что это. Точнее вообще не понимаю.

— А вот и перевод, — вздохнул отец Демьян, — только он очень примерный:

— Бред какой-то, — покачал головой я, — как эта абракадабра может на людей черные души напускать?

— Сатанизм, — горько сказал священник.

— А этот текст, он откуда?

— Из одной из древних священных книг.

— А как же они так действуют?

— Очевидно, в сатанинских обрядах их применяют.

— Как?

— Мне нужно проверить, есть у меня одна мысль, но я хочу посмотреть… я не уверен… — задумался отец Демьян, — ты приходи завтра с утра, я посмотрю и тогда точно скажу…

— Хорошо, — кивнул я.

— Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Вполне хорошо.

— Возьми святой воды.

— Бутылки нету.

— Да вот, здесь мало лампадное было, я сюда налью — он протянул мне небольшую миниатюрную бутылочку, примерно на 300 миллилитров, и наполнил её святой водой.

— Спасибо, — я сунул бутылочку за пазуху, и мы распрощались. Бумажку с записями я оставил у него.

Я вышел из церкви и вдохнул чистый лесной воздух. Немного подмораживало и траву прибило изморозью. Я шел, но не быстро, потому что от этой изморози трава стала скользкой, а мои ботинки, выданные кладовщиком трудовой школы имени 5-го Декабря, не отличались качеством и сильно скользили. Я банально боялся навернуться.

Это-то меня и спасло.

Мимо пронеслась какая-то хрень, я еле успел увернуться.

Что это было, я не понял, меня обдало вихрем воздуха, и оно унеслось.

Чудны дела твои…

Я пожал плечами и пошел дальше.

В холодной бесновалась Матрёна, сквозь тонкие стены было прекрасно слышно, как она рычала, кричала и грызла спутывающие её верёвки. Два мужика, которых Гудков поставил охранять вход, постоянно трусовато оглядывались назад и нервно курили, тихо переговариваясь.

Пользуясь тем, что возле холодной в это время никого уже не было, я пристроился за стеной и принялся вполголоса начитывать молитвы. Матрёна заорала не своим голосом, захрипела, завыла, перепугав бедных мужиков окончательно.

Наконец, когда я пошел по двенадцатому кругу и мой язык уже начал прилипать к нёбу, Матрёна затихла и за стеной холодной наступила тишина. Прочитав молитвы ещё по одному разу — контрольный, я позвал:

— Енох!

Воздух замерцал, заискрился, и Енох появился передо мной.

— Ты можешь глянуть, что там? — спросил я, кивнув на холодную, только будь осторожен, там эта черная душа.

— Не учи учёного, — буркнул Енох и прошел сквозь стену. Я невольно восхитился — вот бы мне так научиться.

Не успел я отдышаться, как призрак уже вернулся.

— Ну что? — спросил я.

— Душа исчезла. Баба сомлела, — ответствовал Енох и язвительно добавил. — Все беды от баб. А особенно от таких вот уродливых на рожу баб.

— Да Матрёна-то причём? — поморщился я, — она же не виновата, что на неё Танька порчу навела с этой душой.

— А вот не надо было по гадалкам этим ходить, и порчи не было бы, — резонно заметил Енох. — Судьбу человеку знать не положено, иначе бог бы изначально такую способность людям даровал бы.

— Ну, когда вариантов больше нет, человек за любую соломинку хватается. — Сказал я и перевёл разговор на другую тему, — А что люди говорят?

— Люди, как люди! — отмахнулся Енох, — ерунду всякую болтают. Им лишь бы повод был посплетничать.

— То есть ты ничего такого и не узнал?

— Ну почему это не узнал? — изволил чуть обидеться Енох, — я узнал, что Лазарь сейчас одну вдову обрабатывает, Настасьей зовут. Живёт он у неё. И он ей про тебя что-то говорил, только я, кроме твоего имени, не разобрал больше ничего.

— Угу, — пробормотал я озадаченно, — час от часу не легче.

Мы все, кто находился сейчас во дворе, подорвались и стремительно побежали к холодной.

Дверь в помещение была открыта, у входа толпился встревоженный, любопытствующий народ, понукаемый грозными окриками одного из охранников, что постарше. Я просочился внутрь, не обращая внимания на возмущение расталкиваемых людей. Мне нужно было видеть, что происходит.

Матрёна лежала на полу, вся облитая водой, словно мокрая курица. Её лицо, разукрашенное всеми видами синяков и кровоподтёков, было мертвенно-бледным. Точнее та его половина, не обезображенная родимым пятном. Однако, по еле вздымающейся груди было видно, что она жива.

— Жива? — озвучил мои мысли Гудков, который вбежал буквально следом за мной (а я порадовался, что успел первым, иначе бы не пустили. Как тогда, на болоте).

— Угум-с, — кивнул грузный мужчина с пышными георгиевскими бакенбардами на висках, местный фельдшер, как я понял. — Клим и Никита снять успели.

Клим и Никита, те два охранника, которые сторожили её у входа в холодную, стояли тут же. Гудков прицепился к ним с расспросами, а я осмотрел Матрёну: черной души на ней больше не было. Она была чиста.

— А ты что здесь делаешь? — наконец, заметил меня Гудков, — а ну-ко, кыш отсюда!

Он грозно посмотрел на охранников и велел:

— Очистить помещение от посторонних!

Те мгновенно бросились выполнять приказ.

Я, чтобы не провоцировать лишних разборок, тихо вышел. Да и всё, что нужно, я уже видел.

В лаунж-джазовой прохладе кафешантана, где нынче подавали жасминовых устриц в крыжовнике, морского ежа под укропно-огуречным соусом и даже свиную ногу с чёрной смородиной, за столиком почти у самой сцены, восседали мы, то есть Гришка Караулов, Жорж Бобрович, Зёзик Голикман и я.

Агитбригада вернулась обратно в город Nближе к обеду, и, как и в прошлый раз, все разбежались, а Гришка позвал меня отметить благополучное возвращение в родные пенаты.

— Но мне же в школу! — попытался спрыгнуть я, правда слова мои звучали явно неубедительно даже для самого себя.

— Воскресенье, вечер, — насмешливо ухмыльнулся Гришка, — кому ты там, в той школе, нужен?

— Ага, будешь там клеить модели бумажных самолётиков и завидовать нам, — поддакнул Жорж, — а мы сейчас закажем жаренной кабанины в хвойно-ягодном соусе из можжевельника и брусники. А ты будешь кушать кашку с компотиком.

— Не-е-е, парни, я предпочитаю простые шкварки. Без можжевельника, — скривился Гришка. — И чтобы лука туда побольше.

— Тогда уж лучше жаренные свиные колбаски с чесноком, — не согласился Жрож.

— Посидишь с нами чисто символически, недолго, — успокоил меня Зёзик, хотя мы все прекрасно понимали и какие будут эти «чисто символические посиделки» и какое «недолго».

В общем, я торопливо сдался, пока они не передумали.

И вот сейчас мы все, в ожидании заказа, сидели у сцены и пялились на сисястых дамочек, настолько лихо отплясывающих фокстрот, что короткие, по нынешней моде, плиссэ, поминутно подпрыгивали, оголяя ляжки в фильдеперсовых чулках почти по самое немогу.

Парням принесли две бутылки «настоящего заграничного портвейна» (по выражению Зёзика), а мне пока зельтерской (боялся на голодный желудок пить спиртное).

Весёлая музыка оттеняла завуалированно трагическую обречённость в глазах почтенной публики, которая состояла из весьма разных прослоек — от «старой» буржуазии, косившей под мелких соцслужащих, до нэпманов, коммерсантов и совсем уж уголовников и пролетариев. Дамы были разодеты по последних «парижских» модах, обязательно с перьями на платьях и мушками на густо напудренных физиономиях. Мужчины же были по-разному: от строгих костюмов и полуфраков до русских косовороток и сапог с высокими голенищами. И вся эта публика ела, пила, пыхтела папиросками и заливалась хохотом. Гремела музыка. Народ гулял, как в последний раз. Так, как умеют гулять только на Руси.

Тем временем нам принесли заказ и спиртное, и мы налегли на угощение.

Примерно полчаса мы люто игнорировали все эти пляски и песни, усиленно поглощая деликатесы.

— У меня тост, — сыто откинувшись на подушки диванчика, объявил Гришка, — предлагаю выпить за нашу агитбригаду! Ведь только проводя суровую и беспощадную идеологическую войну против суеверий и религиозных предрассудков, мы можем себе позволить эту ногу кабана в можжевеловом соусе и чесночные колбаски! И даже медальоны из дикого оленя!

— За агитбригаду культстроителей коммунизма! — одобрительно поддержал его Зёзик. — За нас!

Все весело чокнулись и дружно выпили.

Я хоть и пил шампанское, но пили мы много, а я не отставал от товарищей.

Хмель ударил в голову. Теперь даже подзатасканные дамы из подтанцовки кафешантана воспринимались как вполне даже симпатичные и миловидные женщины.

В кафешантан вошла новая девица, в шелковом коротком платье с пайетками и с заниженной, по моде, талией. На руках у неё красовались длинные чёрные перчатки, волосы её были уложены крупными волнами, а на шее красовалась длинная нитка жемчуга. Глаза и губы дамы были столь густо и ярко накрашены, что, казалось, она сошла с экрана чёрно-белого кино.

Она присела за столик, официант поднёс ей стакан зельтерской и какой-то салат, в котором она принялась вяло ковыряться, поминутно обводя томным взглядом посетителей кафешантана.

— Гля, какая Афродита! — восхищённо присвистнул Зёзик, — вот я бы её щя…

Но что он её «щя», Зёзик так и не договорил, мечтательно умолк на полуслове, пожирая девицу плотоядным взглядом.

— Да она на тебя даже не посмотрит, — беззлобно поддел его прямолинейный Караулов. — Такая краля.

— Ага, не в коня корм, — поддакнул Жорж и со смаком откусил свиной колбаски.

А у меня взыграл хмель пополам с гормонами. Потому что ничем другим объяснить то, что я дальше отчебучил, нельзя.

— Мужики! — сказал я, икнув, — ставлю червонец, что она будет моя!

— Да ты совсем с ума сошел, Генка! — хохотнул Гришка! — во даёт!

— Ну, а пусть! — не поддержал его Жорж, — ставлю тоже червонец, Генка, что она тебя отбреет за пару минут!

— И я ставлю! — включился Зёзик. — Что отбреет!

— Не отбреет!

— А вот и посмотрим! — заспорили мужики.

— Да вы что! — попытался внять голосу их разума Гришка, — откуда у пацана из трудовой школы такие деньги? Чем он их вам отдавать потом будет?

— А нечего мазу бросать, если так! — проворчал Зёзик и отхлебнул пива, которым он запивал водку.

Сделали ставки.

Чуть покачиваясь, я направился к девице.

— Девушка! Уже час я сижу и придумываю повод с вами познакомиться! — с обаятельной улыбкой заявил я, подойдя к столику вплотную, — но можно я хотя бы закажу вам чего-нибудь выпить?

— Даже не знаю… — явно растерялась она, окинув брезгливым взглядом мой неприхотливый наряд воспитанника трудовой школы.

— Да это я со съемок только вернулся. Не успел переодеться. В кино я снимаюсь, — на голубом глазу соврал я, — сами же знаете, какой там плотный график. Ведь вы же тоже снимаетесь в кино?

— Н-нет, — растерялась она. Взгляд её мгновенно преобразился на заинтересованный.

— Ужасно! — покачал головой я, — живёте с такой красотой и не снимались в кино! Я завтра же поговорю с режиссером! У нас как раз есть одна главная женская роль! Если позволите. Вы же позволите?

— Д-да, — пробормотала она, хлопая густо накрашенными ресницами.

— Нельзя лишать человечество права на счастье, — продолжал напирать я, — Они должны увидеть вас в этом фильме!

— А что за фильм? — оживилась девица и аж заёрзала на стуле.

— «Звёздные войны», — важно ответил я и добавил, — А можно я просто посижу пару минут здесь рядом с вами и помечтаю, что мы знакомы? Зато мне все в этом ресторане будут завидовать.

Девица хихикнула, и я тут же уселся рядом и сказал:

— Ваших родителей нужно объявить народными героями за то, что они создали такую восхитительную красоту! Так как вас зовут, вы говорите?

— Изабелла, — томно проворковала она.

Угум, она такая же Изабелла, как я Фердинанд Арагонский. Какая-нибудь Маруся или Оксана, — мелькнула молнией в голове мысль, но была тут же благополучно забыта.

А потом понеслось — я засыпал девицу комплементами, она млела и улыбалась. Я заказал нам выпить, и мы вполне мило болтали — арсенал пикаперского съема работал и в этом времени.

Нужно ли говорить, что это пари я выиграл и ночной кастинг на главную роль «Звёздных войн» прошёл дома у Изабеллы?

Я высыпал опавшую листву, обрывки бумажек, куски досок и щепок, и прочий мусор из тачки в общую кучу, и устало выдохнул — до конца назначенной ежедневной «отработки» оставалось ещё около часа, а я уже совсем что-то замотался.

— Капустин, хватит лодырничать, возле Доски почёта еще много мусора осталось! — заявил Чуня, глядя на меня наглым взглядом.

Я вздохнул и поплёлся туда. Вот же «повезло» — мало того, что СТК назначил трудовую повинность за мой проступок, так ещё отрабатывать велели вместе с Чуней. Но и этого оказалось мало садистам от педагогики — в нашей бригаде из двух человек бригадиром поставили Чуню.

Можете себе представить, как этот малолетний засранец принялся самоутверждаться за мой счёт? В общем, терпение моё и так уже было на исходе и лишь необходимость поскорее получить реабилитацию, чтобы отправиться в столицу на поиски злоебучего Мамбурина, удерживала меня от необдуманных поступков. Например, сломать Чуне нос.

— Капустин! — опять заорал придурок, — ты здесь плохо убрал!

— Где? — удивился я, ведь я точно помнил, что убрал там нормально.

— Вот где! — хохотнул Чуня и высыпал на только что убранное мною место у овальной клумбы кучу окурков из большого вазонного горшка, который местные рабочие — истопник, дворник и мастера школьных цехов, использовали вместо пепельницы. Причём говнюк постарался рассыпать их на максимально большую площадь — веером.

— Ну что же ты, Капустин? — уже открыто глумился надо мной Чуня, — иди убирай! Я кому приказал! Языком вылизывай, гнида! Бегом!

— А то что будет? — тихо, но отчётливо спросил я.

— Ты уже забыл, как мы тебе тёмную устроили, урод? — откровенно забавлялся над ситуацией Чуня, — можем повторить!

— И вот так, девушки, он постоянно у нас в школе развлекается, — обратился я к стоящим уже минуты три за спиной у Чуни Наташе и Смене, которые всё прекрасно слышали. — Сами же видите.

— Ч-что-о-о? — хрипло заблеял Чуня, который от испуга аж дёрнулся и уставился на девчонок полубезумными глазами.

Да и девушки стояли явно в шоке.

— А теперь скажите, товарищи комсомолки, как мне следует поступить? — продолжил я, — Идти и покорно убирать эти окурки, раз бригадир велел? Или сломать Чуне нос и опять сидеть в изоляторе?

— Погоди, Геннадий! — выкрикнула Наташа нервно, — мы сейчас дежурного позовём! Нужно на СТК, раз такое дело!

— Как ты мог, Чумаков! — со слезами в голосе воскликнула Смена.

— Да вы всё не так поняли! — тоненьким голоском заверещал Чуня, — это мы так тренируемся! Номер у нас, к самодеятельному конкурсу! Ну скажи им, Капустин!

Но Наташа и Смена не стали слушать его до конца и уже убежали искать дежурного. Чуня разразился потоком ругательств и угроз в мой адрес.

Ну, а я молча стоял и улыбался.

Нужно ли упоминать, что после СТК с меня наряды по уборке территории моментально сняли, а вот в изолятор отправился теперь уже Чуня.

— Т-ты что, меня видишь? — призрак удивился до такой степени, что аж воспарил под засиженную мухами лампочку, кокетливо выглядывавшую из-под пыльного абажура с бахромой и замызганными висюльками.

— Отвечай на мой вопрос, а то хозяйка твоя сейчас вернётся, — потребовал я строгим голосом.

— С ума сойти, — пробормотал призрак, потрясенно тряся головой, и спланировал обратно вниз.

— Как вы себя чувствуете? — в комнату вбежала запыхавшаяся гадалка со стаканом воды, — Вот, пожалуйста.

Она протянула мне стакан, из которого мне пришлось-таки для виду отпить, тщательно сдерживая брезгливую гримасу — стакан был изрядно изгваздан, а на ободке были разводы от засохшей помады.

— С-с-спасибо, — пробормотал я, — мне уже немного лучше. Но, пожалуй, я пойду. Боюсь, что сердце не выдержит…

— Идите, идите, — торопливо воскликнула гадалка, она, явно боясь, что я передумаю и окочурюсь прямо здесь, в её комнате. Даже об оплате не заикнулась.

Я грузно встал и, тщательно пошатываясь, побрёл к выходу.

Вслед мне доносились облегчённые вздохи гадалки и сердитые вопли призрака:

— Куда же ты?! Постой! Человек! Эй! Да ответь! Ты меня и вправду видишь?!

На пороге я обернулся и сказал, глядя на призрак:

— Конечно, да.

— Что вы спросили? — встрепенулась гадалка, но я уже закрыл дверь с той стороны, не обращая внимания на матерящегося призрака.

Легко, словно пятиклассник на переменке, я сбежал по ступенькам, бормоча детскую считалочку про «А» и «Бэ», которые сидели на трубе, и дальше по смыслу.

Не успел я оказаться на улице, как сверху буквально на меня спланировал гадалкин призрак.

— Это невозможно! — поблёскивая одним глазом, обличительно заявил он, тыкая в меня призрачным пальцем.

— Значит, невозможно, — развёл руками я и направился дальше.

— Эй! Погоди! Постой! Постой, говорю! — опять заверещал призрак.

Я остановился.

— Не отходи так далеко, я же не могу туда перемещаться!

Я вернулся под окно и посмотрел на одноглазого.

— Не может быть, что ты меня видишь! — заявил мне призрак и добавил непреклонным тоном, — ты же человек!

— Ты так и будешь дальше причитать или разговор будет конструктивным? — зевнул я.

— А как ты можешь меня видеть? — спросил призрак.

— Э, нет! — покачал головой я, — это не справедливо, товарищ одноглазый, — я на твой вопрос ответил. Теперь — моя очередь. Или никакого разговора у нас с тобой не выйдет.

— Спрашивай, — вынужден был согласиться призрак.

— Твоя хозяйка…

— Она мне не хозяйка! — заверещал одноглазый и в подтверждение своих слов сердито замерцал.

— А кто она тебе? — удивился я, — я же сам видел, как ты ей гадания подсказываешь.

— Дура она тупоголовая! — заявил призрак и надулся.

— Некоторые хозяева не блещут умом, но это не отменяет того, что они — хозяева, — философски хмыкнул я и задал вопрос, не дав обиженному призраку возразить, — так ты видишь будущее и умеешь воздействовать на людей?

— Только на некоторых, — кивнул призрак и заржал, — ну таких, как эта дура. У которых мозг как орех размерами.

— И ты видишь будущее?

— Нет, ну что ты! — рассмеялся призрак, — будущее видеть никому не дано.

— Но ты же подсказал ей, что мне предстоит дальняя дорога и свидание с мёртвыми, — напомнил я.

— А вот это уже второй вопрос, — злорадно отдал мне призрак.

— Не согласен, — покачал головой опять я, — это был первый вопрос, но ты ответил только на его половину, вот и приходится уточнять.

— Ладно, отвечу, — скривился призрак, — будущее я не вижу, но вижу эманации мыслей и эмоций, и могу по ним составить представление, что гложет человека. А дальше — дело техники! Нужно лишь говорить ему то, о чём он думает.

— А у меня разве эманации мыслей о мёртвых? — удивился я.

— Да, причём немалые, — кивнул призрак, — но я, если честно, думал, что ты просто скоро поедешь куда-то далеко на похороны.

— Не совсем, но примерно так, — согласился я и великодушно позволил, — задавай свой вопрос.

— Ты знаешь, почему я не ушел за грань после смерти?

— Примерно представляю, — сказал я, — кстати, я могу отправить тебя туда, если хочешь. Только мне подготовиться надо.

— Нет-нет! — испуганно замахал руками одноглазый, — я пока туда не хочу. Мне и здесь весело!

— Ну, как знаешь, — сказал я и задал вопрос, — значит, эта гадалка — обычная аферистка?

— Скорее она актриса и сердцевед, — сказал призрак, — к ней приходят все эти заплаканные барышни, она выслушивает их печальные истории и что-то там советует. Им главное, чтобы их выслушали.

— А ты ей подсказываешь…

— Да, так интереснее, — хихикнул призрак, — скучно же тридцать лет по квартире болтаться. Там почти ничего не изменилось, разве что некоторые жильцы поменялись.

— Последний вопрос, — сказал я, — к гадалке некто Лазарь за последние пару недель не приходил?

— Нет, из мужиков был только ты и наборщик из «Горполиграфа», рыжий такой.

— Понятно, — сказал я, — ладно, приятно было поболтать. Но мне пора.

— Эй! Постой! — возмущенно закричал призрак, — ты не можешь взять и вот так уйти!

— Почему?

— Возьми меня с собой! — требовательно замерцал призрак и аж потемнел от эмоций, — мне эта гадалка и её протухшая квартира уже поперек горла стоят. Еще немного и я её придушу!

— В принципе, а зачем ты мне? — спросил я, — но, если прямо очень-очень хочешь — пошли. Только быстро, а то я в школу опаздываю уже.

— В какую школу? — удивился призрак.

— Учусь я в школе, — пояснил я, — в трудовой школе имени 5-го Декабря. У нас после десяти вечера не пускают. Режим у нас. Детское учреждение же. Воспитательное. А вернуться я должен сегодня, у меня увольнительная только на сегодня. Или ты думал, что я веду богемный образ жизни, и мы с тобой будем по театрам и ресторанам куролесить?

Судя по растерянному виду призрака, именно так он и думал.

— Ладно, мне действительно пора, — хмыкнул я.

— Погоди, — умоляюще прошелестел призрак, — уж лучше в школу, чем тут. Ну не могу я больше!

— Ладно, где ты привязан? — спросил я.

— Чего-о? — удивился призрак.

— Ну, где место, на котором тебя убили?

— На кухне, возле плиты, — ответил призрак, и я завис. И вот как прикажете выдрать кусок пола из коммунальной кухни средь бела дня, и чтобы жильцы не вызвали милицию?

— Боюсь, я ничем тебе помочь не смогу, — грустно покачал я головой. Этот одноглазый мне нравился своей бесшабашностью и удалью. Это не зануда Енох, который всё норовил мне Библию цитировать и поучать. Но дело действительно было невозможное.

— Ну пожалуйста, — призрак так умоляюще меня просил, что моё сердце дрогнуло.

— Ладно, я что-нибудь придумаю, — нахмурился я, уже чувствуя ту кучу проблем, которые на меня вот-вот свалятся из-за всего этого. — А ты будешь выполнять всё, что я тебе скажу?

— Буду! — торжественно вскинул руку в пионерском салюте одноглазый.

— А как зовут тебя?

— Филимон Поликарпович, — степенно представился призрак и даже изобразил нечто типа полупоклона.

— А я — Генка, — сказал я и добавил, — Вот и познакомились.

Мы договорились, что я приду завтра или послезавтра и попробую как-то проникнуть в квартиру и отодрать ту доску.

На том и расстались.

— Стой! Стой же! — вытаращив от неожиданности и без того изрядно выпуклые глаза, так, что он стал похож на афигевшую сову, закричал Лазарь и попытался схватить меня.

— Иэээх! — с силой оттолкнул я его и ловко запрыгнул на подножку мимопроходящего трамвая.

Трамвай с дребезжанием и лязгом покатил дальше, набирая скорость и звеня на поворотах, а я приподнял козырёк фуражки и ехидно отсалютовал Лазарю.

— Что это было? — спросил маячивший рядом Филимон Поликарпович, который с восторгом крутил головой по сторонам, а его единственный глаз аж сиял от воодушевления.

— Давний враг, — лаконично ответил я, заставив тощего оборвыша, который тоже висел на подножке, вылупиться на меня удивлённо.

— Он тебя явно преследует, — заметил одноглазый.

Отвечать я не стал, чтобы не пугать людей вокруг (кроме беспризорника, рядом ещё хотел сэкономить на проезде очень тощий студент и какая-то очкастая курсисточка неказистого вида).

— Теперь куда? В школу? — спросил Филимон Поликарпович, когда я спрыгнул на повороте у большого кирпичного здания с лаконичной вывеской «Оптово-розничный магазин и склады Торопова», совсем чуть-чуть разминувшись с суровым кондуктором.

— В школу успеется, — ответил я и поёжился от усиливающегося промозглого ветра, — сейчас бы поесть не мешало.

— Здесь рядом хороший кафешантан, — воодушевился Филимон Поликарпович, — там такие девчули из подтанцовки, с такими ножками — пальчики оближешь! А одна, Лили, такая красотка!

— Ты уже три десятка лет там не был, — усмехнулся я, — все твои девчули давно постарели. А красотка Лили превратилась в артрозную старуху с распухшими суставами и скрипучим голосом.

— Зато там есть другие! — резонно заметил призрак.

Возразить мне было нечего, да и живот подводило от голода (я остался сегодня без обеда из-за всего этого), так что пошел я в кафешантан.

Прошлый раз, когда я был тут с Гришкой, Жоржем и Зёзиком, меня пропустили без возражений. Сейчас же дорогу преградил швейцар, точнее даже придверник, так как сложно назвать швейцаром этого плотного человека с розовым, точно ошпаренным банным паром лицом, тонкими набриолиненными усиками и с хохолком рыжеватых поседевших волос. Он был в русских сапогах, в поддевке по-купечески, но зато расшитой позументами, и в капитанской фуражке с кокардой. И хоть вид его был грозен и молодцеват, чем-то он неуловимо напомнил мне репетировавшего Кольку в рыжем парике и с хризантемой на груди.

— Куда?! — строго окликнул меня придверник (вот принципиально не буду называть его швейцаром, раз так).

— Туда, — кивнул я на дверь, из-за которой раздавались визгливо-заливистые звуки скрипки, грохот пианино, раскаты смеха и хрипловатый женский голос что-то надрывно пел.

— Не положено! — рявкнул скотина придверник и посмотрел на меня свысока и с каким-то затаённым злорадством.

— Почему это? — удивился я, — раньше пускали.

— Детям не положено! — упёрся тот. — Иди, мальчик, гуляй. Не то милицию позову.

— Сунь в зубы, — подал голос одноглазый.

Я аж вздрогнул:

— Чего?

— Не положено, говорю! — повторил придверник, решив, что это я у него спрашиваю, призрака он же видеть не мог.

— Дай ему на лапу, говорю! — фыркнул призрак и расхохотался, — дай барашка в бумажке! Подмажь колёса! Позолоти ручку! Да что ты как нерусский вылупился на меня, денег, говорю, дай ему, а то не пустит!

Я хмыкнул, вытащил из бумажника чуть примятую купюру, которая неуловимым образом исчезла в недрах облачения придверника. И сам он мгновенно изменился: счастливо улыбаясь от лицезрения моей физиономии, угодливо распахнул дверь, и чуть даже присогнулся в поклоне:

— Прошу! Прошу, ваше сиятельство! — и подмигнул мне, зараза. — Сегодня для мужчин покажут особо интересные эксцентрические танцы!

Слово «мужчин» он выделил и подчеркнул особой интонацией. Видимо, чтобы подольстить такому молокососу, как Генка Капустин.

Сзади заливисто надрывался от хохота одноглазый Филимон Поликарпович.

В лицо ударила музыка, весёлый шум, запахи еды на любой, даже самый взыскательный вкус. По залу сновали молодцеватые официанты в атласных косоворотках, вооруженные заставленными яствами подносами и радушными улыбками. На сцене, слегка приплясывая в такт толстыми ногами в фильдеперсовых чулках, вполголоса пела пышногрудая женщина. Была она в ярко-лиловом платье с пайетками и с таким глубоким вырезом, что мой одноглазый спутник аж завизжал от восторга, когда она чуть наклонилась, и срочно полетел поглазеть поближе.

— Далеко не отлучайся! — велел я ему, и официант, пробегающий рядом и, видимо, принявший это на свой счет, угодливо склонился в поклоне, между делом сообщив:

— Есть шикарные перепела с клубникой и шпинатами, — наклонился он ко мне. — Но рекомендую обратить внимание на жиго ягнёнка в гранатовом соусе.

Но я, не мудрствуя лукаво, заказал шею поросёнка с горчицей и молодым картофелем. Винную карту даже смотреть не стал — не хватало ещё явиться в школу с перегаром. Взял лимонаду.

Официант провёл меня к крайнему столику, поближе к сцене и слегка разочарованно умчался выполнять заказ. А я откинулся на спинку стула и принялся наблюдать эстраду. Пока я разговаривал с официантом, репертуар певички сменился и сейчас она, томно раскачиваясь посреди сцены, пела что-то совершенно душераздирающее:

Как по мне — слишком примитивно, но народу нравилось. Рядом, за соседним столиком сисястым талантом восхищался тучный господин, явно из совслужащих:

— Ты посмотри, Галя, какая экспрессия! Шедеврально! — алчно вытаращившись на внушительные формы примы, он схватил бокал и надолго припал к нему.

Сидящая рядом Галя, тощая дама в соболиной горжетке, явно его восторгов не разделяла и лишь пренебрежительно поджала губы. Её явно было жарко в мехах, но красота требует жертв, и она терпеливо сидела, демонстрируя всем дорогой наряд, жемчуга, золото, и томительно ожидая, когда же всё это, наконец, закончится, чтобы вернуться домой, стереть разъедающий лицо грим и сбросить тесные туфли.

Тем временем певичка затянула какой-то цыганский романс, а у меня над головой внезапно прозвучал знакомый голос, и так это было неожиданно, что я чуть на стуле не подпрыгнул:

— Генна-а-аша-а, — томно растягивая слова, рядом со мной присела Изабелла. — Куда же ты пропа-ал? Я всё жду, жду…

— Дела были, — пожал плечами я и, заметив её голодный взгляд, который она бросила на заварную пироженку, что я как раз уже доедал, и, как джентльмен, спросил, — что тебе заказать?

Это была моя стратегическая ошибка.

И понеслось. Недаром говорят, что на шару и уксус сладкий. Изабелла скромничать не стала и заказала: блины с дичью и брусникой, блины с белужьей икрой, пшённую кашу с раковыми шейками, запечённую осетрину «по-московски», оленину под пармъскимъ сыром, строганину из муксуна, заливное из стерляди, клубничное пралине и лимонный мусс. Немного задумавшись, добавила ещё седло барашка с пряной морковью и жаренными сливами, окончательно осчастливив официанта надеждой на будущие очень щедрые чаевые.

— Я даже боюсь подумать, шампанское урожая какого года она сейчас выберет, — насмешливо хмыкнул призрак, который увидев Изабеллу, моментально материализовался возле моего столика, — а мадама пожрать явно любит. Кстати, у тебя денег хоть хватит всё это оплатить?

Я не ответил, слушая воркование Изабеллы, лишь обжёг одноглазого злым взглядом.

— Ладно, молчу, молчу! — поднял руки в жесте примирения призрак, — но есть одна просьбишка малая, когда тебя за неуплату в милицию забирать будут, брось, пожалуйста, деревяшку куда-то в угол, хочу здесь остаться. А не с тобой по тюрьмам сидеть.

Я промолчал, хоть на язык просилось многое.

Денег и вправду не было столько, чтобы оплатить все эти деликатесы.

— Генна-а-аша-а, я на минуточку, — счастливо и сыто прощебетала Изабелла, поднимаясь из-за стола, — носик попудрю.

Я безучастно кивнул, судорожно размышляя, что же делать. Если я свалю сейчас, то как оно будет? Хотя этот цербер при входе не выпустит.

Так что же делать?

Видимо последнюю мысль я озвучил вслух, так как одноглазый, бросив пялиться на танцующих на сцене фокстрот дамочек сказал:

— А здесь играют?

— Должно быть, — равнодушно пожал плечами я, настроения вообще не было.

— Раньше на втором этаже здесь было казино, — сообщил мне призрак, — а вот как оно сейчас, ума не приложу. Как я понимаю, у вас случилась недавно революция?

Я кивнул.

— Могли и закрыть. А ты спроси тогда у официанта, — решил одноглазый, — он знает.

Я подозвал официанта и спросил его, играют ли здесь.

— Шмен-де-фер? Макао? Баккара? Рулетка? — тихо прошептал официант, наклонившись ко мне.

— Давай макао! — зажегся призрак и радостно потёр руки.

Я хотел сказать, что не умею, но при официанте не стал. Одноглазый явно понял моё замешательство и хвастливо заявил:

— Зато я умею! Ого! Ещё как умею! Сейчас деньжат с этих жирножопых толстосумов срубим! Эххх!

Буквально через пару минут я уже сидел за круглым столом на втором этаже, и банкомёт, судя по выправке, явно из бывших белогвардейцев, лихо перетасовывал карты. Кроме меня, за столом было еще шестеро, всё мужчины, явно нэпманы довольно-таки блатной наружности. Я уже аж пожалел, что повёлся на совет одноглазого.

А вот он был явно в своей стихии.

Когда банкомёт сдал всем по карте, одноглазый пролетел вокруг стола и заглянул каждому под руку.

— Отлично! Просто отлично! — засиял он и велел мне, — проси сейчас прикуп и поднимай ставку в два раза!

Игра обещала быть огонь!

— Сколько можно тебя ждать?

Это были первые слова, с которыми меня встретил Енох на пороге того захудалого домишка в Вербовке.

— Я тоже рад тебя видеть, — широко улыбнулся я.

— Как можно было допустить, чтобы сожгли мою дощечку? — возмутился призрак, — а потом ещё и щепку!

— Ну извини, — покаянно пожал я плечами, — так вышло.

— Какие у нас теперь планы? — сходу спросил Енох, как только я отпилил новый кусочек дощечки от трухлявого пола в избе, и он опять почувствовал свободу.

— Сперва я хочу пожить в городе, примерно недели две, или больше, — ответил я, — придётся снять комнату где-то.

— А деньги у тебя хоть есть? — подозрительно покосился на меня скелетон.

— Есть, — вздохнул я, вспомнив одноглазого жулика и нашу игру в макао.

— А зачем тебе в городе жить? — сварливо поинтересовался Енох, — в школе жить также можно, только бесплатно!

— В школе я не могу спокойно сесть и переводить книгу Лазаря, — ответил я, — там такой надзор, сам понимаешь. А у меня уже просто сил нет от любопытства. И быстро это не сделаешь, раз навыков перевода с латыни нету.

— Так-то тебя заведующий и отпустит! — скептически покачал головой Енох.

— Отпустит, я навру ему, что ищу записи отца, — хмыкнул я, — он-то всё ещё лелеет мысль завладеть его миллионами… Как и некий дядя Коля, кем бы он ни был.

— А потом?

— А потом у меня два варианта — искать того отшельника, но это в соседней губернии, в какой-то непонятной пещере, или же ехать в столицу к Мамбурину и попробовать отобрать у него проклятый ключ.

— Тогда в путь! — замерцал Енох и ехидно заметил, — Главное, опять не напартачить…

Я усмехнулся. Ничего не меняется.

— Слушай, — вспомнил вдруг я, — тебе фамилия Авдотьин что-нибудь говорит?

— Хм… Авдотьин… Авдотьин… вроде нет, — пожал костяшками плеч Енох. — А что?

— Да вот не даёт она мне покоя и всё. Сам не пойму…