На рассвете того дня моему свекру Чжао Цзя и во сне не могло присниться, он и думать не мог, что через семь дней умрет от моей руки, смертью, более бесславной, чем у старого пса, верного своему долгу. Я даже подумать не могла, что такая простая девка, как я, сможет удержать острый клинок и убить собственного свекра. Впрочем, тем более я представить себе не могла, что свекор, свалившийся на меня будто бы с неба полгода назад, окажется заплечных дел мастером, способным убить человека и глазом не моргнуть. Свекор мой носил маленькую шапочку с кисточками, похожую на дынную корку, длинный халат и куртку поверх него, крутил четки в руках, прогуливаясь по двору. Процентов на восемьдесят он напоминал официально отошедшего от дел чиновника, процентов на девяносто – почтенного отца семейства, чей дом полон детей и внуков. Но он не почтенный отец семейства и тем более не чиновник, свекор мой – главный палач судебного зала столичного министерства наказаний, первый клинок Великой Цинской империи, мастер рубить головы, знаток жестоких наказаний прошлых эпох, а также специалист по изобретению и изготовлению орудий пыток. В министерстве наказаний он служил почти сорок лет и голов напоотрубал, как он сам говорил, больше, чем собирают в год арбузов во всем уезде Гаоми.

Вечером того дня мне было тревожно на душе и не спалось. Я ворочалась на лежанке-кане[1] туда-сюда, как большой блин. Мой отец Сунь Бин был брошен в тюрьму по приказу начальника уезда Цянь Дина, последнего сукина сына, человека предельно распущенного в своей беспощадности. Какой бы он ни был плохой, Сунь Бин же мне отец, вот на душе кошки и скребут, и сон не идет. Чем дольше не спится, тем тоскливей на душе, чем тоскливей на душе, тем больше не до сна. Слышу, как мясные псы хрюкают за оградой, как жирные свиньи лают в хлеву. Свиньи лают, как псы, собаки хрюкают, как свиньи. Смерть их близка, а они еще и представление устраивают. Хрюкающая собака – все равно собака, а лающая свинья остается свиньей. Вот и отец неродной – все же отец. Хрю-хрю-хрю. Гав-гав-гав. Как же надоели эти звуки, докучают они мне. Понимают, твари, что скоро им конец. Смертный час отца тоже не за горами. Такие вещи звери чувствуют острее, чем люди, ощущают разносящийся с нашего двора запах крови, видят, как прогуливаются в лунном свете стаи собачьих душ и стада свиных духов. Знают, что завтра рано утром, когда заалеет солнце, им настанет время свидеться с Янь-ваном[2]. Они беспрестанно кричат, издают вопли перед гибелью. А как ты, батюшка, там, в камере смертников? Хрюкаешь ли, лаешь ли? Или заходишься «кошачьими» ариями из маоцян? [3] Слышала я рассказы тюремщиков, мол, в камере смертников достаточно протянуть руку, чтобы набрать целую пригоршню блох, а тамошние клопы жиреют, разрастаясь до размеров крупных горошин. Ах, батюшка, батюшка, вот и прошли твои счастливые дни, когда вокруг тишь да гладь. Ты и думать не думал, что свалится каменная глыба и всей тяжестью придавит тебя в камере смертников…

Клинок входит белым, а выходит красным. Мой муж Чжао Сяоцзя – большой мастер по части забоя собак и свиней, его хорошо знают во всем уезде Гаоми. Здоровенный, плешь на полголовы, гладкий подбородок, днем ходит одуревший, ночью лежит бревном. Со дня нашей свадьбы раз за разом слышу от него сказку про усы тигра, ему еще мать ее рассказывала. Не знаю уж, какие подлецы так будоражат Сяоцзя из раза в раз, но в ночи он все пристает ко мне, чтобы я добыла ему вьющийся золотистый волосок из усов тигра, который, если сунуть в рот, помогает распознать истинный облик человека. Пристает ночь за ночью, болван, просто рыбий пузырь какой-то, никакого сладу с ним нет. Пришлось сказать, что добуду. Этот дурак сворачивается в голове кана, храпит, зубами скрипит, да еще и приговаривает во сне: «Папка, папка, папка, смотри, смотри, смотри, яичко почеши, лапшу отбрось…» Надоел до смерти! Толкаешь его ногой, а он съеживается, переворачивается на другой бок, причмокивает языком, словно только что съел что-то вкусное, и продолжает бормотать, беспрерывно храпеть и скрипеть зубами. Ну его, слабоумного! Буду спать, не обращая на него внимания!

Согнувшись, я села, опираясь спиной о холодную стену, выглянула в окно, где расплескивается, как вода, и разливается по земле свет луны. Собачьи глаза в хлеву сверкают зеленоватым светом, как маленькие фонарики, одна пара, две, три… Много их. Печальную мелодию выводят осенние насекомые. Стуча деревянными подметками непромокаемых сапог, идет ночной сторож, улица выложена голубоватыми плитками, стучит колотушка, доносятся звуки гонга. Третья смена стражи[4]. Третьи стражи, глубокая ночь, кругом тихо. Весь город спит, только не спится мне, не спят и свиньи, не спят и собаки, не спит и мой отец.

Слышится хруст, это мышь грызет деревянный сундук. Швыряю в нее огрызком метлы, мышь убегает. В это время из комнаты свекра доносится слабый шорох. Опять катятся горошины по столу. Потом я узнаю, что старый хрыч считает не горошины, а человечьи головы; одна горошина – одна человечья голова. Ублюдок даже во сне думает вслух об отрубленных головах. Дрянь старая… Я вижу, как он поднимает меч, наносит удар сзади по шее отца, голова катится по улице, за ней бежит стайка ребятишек, детишки пинают голову. Чтобы избежать преследования ребятни, голова запрыгивает на ступеньки моего дома, потом закатывается во двор. Она кружит по двору, за ней с лаем бежит собака. У головы отца опыт большой, несколько раз собака чуть не укусила. Но сзади-то у башки еще есть коса, которая проходит наискосок и бьет собаке прямо в глаза. Собака воет и сам пошла ходить кругами. Избавившись от собаки, голова отца стала кататься по двору, как огромный головастик плавает в воде. Длинная коса волочится сзади, как хвост…

От кошмарного сна меня пробудили колотушка и четвертая смена стражи. Я проснулась вся в холодном поту. Моих сердец стало множество, и все они страшно колошматили. Свекор все еще считал свои горошины, дрянь старая. Только теперь я поняла, почему он так страшит людей. От его тела веяло холодом, и это чувствовалось даже на расстоянии. Он прожил в своей выходящей на солнечную сторону комнате всего полгода, а там уже было холодно, как в могиле, так мрачно и страшно, что даже кошка не осмеливалась ловить там мышей. Я не решалась входить к нему, потому что вся покрывалась гусиной кожей. Когда Сяоцзя было нечего делать, он проникал в эту комнату, приставал к отцу, чтобы тот потчевал его сказками, надоедливый, как трехлетний ребенок. В самые жаркие летние дни он вообще не выходил из комнаты отца, даже со мной не спал. Отец у него был за жену, а я за отца. Чтобы не проданное за день мясо не завонялось, Сяоцзя подвешивал его на балку в отцовой комнате. Ну и кто скажет, что он дурачок? Кто скажет, что он не глупый? Когда свекор изредка выходил на улицу, даже злые кусачие собаки, повизгивая, забивались в уголки стен. Рассказывают еще более удивительные вещи: мол, однажды свекор похлопал ладонью большой тополь на улице, дерево задрожало беспрестанной дрожью так, что все листья зашелестели. Вспомнился мне собственный отец Сунь Бин. Батюшка, ты на этот раз заважничал, верно, как Ань Лушань[5], переспавший с императорской наложницей Ян-гуйфэй[6], или как Чэн Яоцзинь[7], похитивший планы правителей Суй[8]. Это не предвещает ничего хорошего, трудно сохранить жизнь. Пришел на ум Цянь Дин, господин Цянь, выходец из цзиньши[9], чиновник пятого класса, начальник уезда, без пяти минут помощник правителя области, отец родной для народа, мой названый отец, старый обезьяний дух этакий. Отвернулся от меня и не признает. Как говорится, не смотри на монаха, смотри на Будду, не гляди на рыбу, нужно еще на воду поглядеть. Эй, господин Цянь… Вдобавок к личным отношениям, когда я на эти три года стала женщиной, к которой ты мог забираться на кан, вспомни и о том, что за три года ты выпил у меня столько кувшинов подогретого желтого вина, съел столько пиал жирной собачатины, прослушал столько пропетых мной отчетливо и мелодично арий маоцян. Подогретое желтое вино, жирная собачатина, женщина, возлежащая на кане. Господин, я вам прислуживала лучше, чем прислуживают государю. Господин, я поставила на кон тело, что глаже сучжоуского шелка, слаще дыни, засахаренной в гуаньдунском сахаре[10], и шла на все любовные игры, столько раз позволяла вам постичь истинно сущий Путь, столько раз давала вам возможность стать небожителем. Почему же ты не можешь быть милостивым к моему отцу? Почему ты вошел в сговор с этими немецкими дьяволами[11], которые схватили моего отца и сожгли мою родную деревню. Знай я, что ты такая дрянь безжалостная, вылила бы желтое вино в ночной горшок, закопала бы собачатину в свином хлеву, арии пела бы в глухую стенку, тело свое бросила бы псам…

С беспорядочным стуком колотушки наступил рассвет. Я спустилась с кана, надела все новое, помыла лицо, напудрилась, наложила румяна, втерла в голову лавровое масло. Достала из котла разваренную собачью ногу, завернула ее в листья лотоса и сунула в корзинку. С корзинкой в руках вышла на улицу навстречу все еще льющемуся с запада лунному свету и по выложенной плиткой дорожке зашагала к уездной управе. С тех пор, как отца арестовали и заключили в тюрьму, я каждый день ходила навестить его, но так ни разу и не попала к нему. Цянь Дин, сволочь ты этакая! В прошлом, если меня не было три дня с собачатиной, ты посылал за мной Чуньшэна, ублюдка мелкого, а теперь вообще стал прятаться, чтобы не встречаться со мной. А еще поставленные тобой перед воротами управы стражники с дробовиками и луками, которые всегда держались со мной особенно почтительно! Мелочь подлая! Прежде им не терпелось бухнуться на колени и отбивать земные поклоны. Теперь, морды собачьи, напускают на себя свирепый вид и норовят передо мной важничать. А ты еще взял да поставил перед воротами четырех немецких солдат с их чужеземными винтовками! Когда я с корзинкой приблизилась, они нацелили мне в грудь штыки. Скалятся во весь рот, но, похоже, не шутят. Эх, Цянь Дин, Цянь Дин, предатель ты, и с иностранцами якшаешься, рассердилась я на тебя. Гляди, сама отправлюсь в столицу и подам жалобу на высочайшее имя. Сообщу, что ты трескал собачье мясо на халяву, завладел чужой женой… Эх, Цянь Дин, я готова рискнуть и разбить голову о золотой колокол, чтобы с тебя содрали форму и открыли подноготную не знающего жалости подлеца.

Мне ничего не оставалось, как с корзинкой в руках удалиться от ворот. За моей спиной мелкие ублюдки, поставленные часовыми, презрительно захихикали. Ишь храбрецы! Пес неблагодарный, забыл, как вместе со своим папашей, который никак не умрет, в ноги мне кланялся? Если бы не я, смог бы ты, голодранец, торговец плетеными туфлями, занять место у уездной управы с дробовиком в руках и получать часть сезонного урожая? А ты, маленький попрошайка, ведь сидел на корточках у котла на улице в любые морозы! Не замолви я за тебя словечко, разве стал бы ты лучником? Это я за тебя хлопотала, позволяла полицейскому начальнику Ли Цзиньбао меня прицеловывать да по заду гладить, да и начальнику тюрьмы Су Ланьтуну меня по заду гладить да прицеловывать. А вы вон какие – смеете, глядя на меня, шуточки отпускать, презрительно посмеиваться в мою сторону, а на людей, кто побогаче, глазами собаки смотрите. Да Вас, выблядки собачьи, даже если бы и сплоховала, к мясу бы и не подпустила. Меня мертвецки пьяную не купишь за кувшин вина. Погодите, отдышусь вот, вернусь и разберусь с каждым.

Я оставила за спиной управу – чтоб ей пусто было – и побрела по выложенной плитами дороге домой. Батюшка, старый повеса, после сорока-пятидесяти ты неважно руководил труппой маоцян, шатался по улицам, пел про императоров, генералов и сановников, изображал талантливых ученых и красоток, разыгрывал любовные трагедии, зарабатывал, сколько придется, ел дохлых кошек и собак, пил водку и вино, ел и пил вдоволь, якшался со всяким сбродом, взбирался на холодные стены, чтобы спать на теплом кане, довольствовался большим счастьем и малым, вел беспечную жизнь небожителя, стремился пускать пыль в глаза, болтал чепуху, говорил то, что не осмелится сказать бандит с большой дороги, обделывал дела, на какие и разбойник не решится, в конечном счете оскорбил служителя в управе, вызвал гнев начальника уезда, батогами тебе всю задницу расквасили, но ты головы не склонил, чтобы признать себя побежденным, дрался со всеми. Бороденка у тебя повыдранная, как у ощипанного петуха, она что обрезанный конский хвост. С театральной труппой ничего не вышло, вот ты открыл чайную, дело хорошее, жил себе тихо-мирно. Кто ж знал, что ты, как говорится, пожалеешь розог и испортишь ребенка, позволишь жене болтаться, накликаешь беду. Вот ее и полапали, ну, полапали и полапали. Ты же не стал молча сносить обиды и оскорбления, как добропорядочный человек, для которого пострадать – счастье, вытерпишь – пребудешь в мире. Поддавшись настроению, отлупил палкой немецкого инженера, чем и вызвал ужасные бедствия. Немцев даже император боялся, а ты – нет. Вот и накликал беду: деревня кровью умылась, двадцать семь душ погибло, в том числе младший брат и сестра, а также дочка. Но ты так разошелся, что на этом не остановился, сбежал на юго-запад провинции Шаньдун, завел дружбу с ихэтуанями[12], по возвращении возвел алтарь, вывесил флаги и палил из пушек, встал во главе бунтовщиков, собрал войско с самодельными ружьями и пушками на плечах, с широкими мечами и длинными пиками. Они разрушали железную дорогу, сжигали будки, убивали иностранцев, строили из себя героев, в конце концов так набедокурили, что уничтожили небольшой городок, причинили страдания народу, а ты сам оказался в тюрьме, живого места не осталось… Глупый батюшка мой, сердце твое заплыло свиным жиром. В какую пагубу ты угодил? Лиса-оборотень в тебя вселилась? Хорек одурманил? Пусть даже немцы своей железной дорогой испортили фэншуй нашему северо-восточному краю – уезду Гаоми, преградили водные пути нашего края, но ведь испорчен фэншуй не нашего дома, преградили водные пути не к нашему очагу. Зачем тебе нужно было лезть в вожаки? Вот и получилось, что попали в птицу высокого полета. Не зря говорят, что прежде чем переловить воров – поймай их предводителя. Или, если готовишь соевые бобы для всех, а котел у тебя взрывается, то беда только твоя. У тебя, отец, на этот раз большие проблемы: перепугался императорский двор, разгневались великие державы. Слышала я, что шаньдунский генерал-губернатор Юань Шикай, его превосходительство Юань, вчера вечером в паланкине с восемью носильщиками прибыл в уездную управу. Клодт, генерал-губернатор Цзяоао[13], в полной форме с «маузером» на боку тоже ворвался в управу верхом на заморском скакуне. Стоявший на посту лучник Сунь Хуцзы шагнул вперед, чтобы преградить ему путь, но получил удар плетью от этого заморского дьявола и поспешил скрыться, но на его жирном ухе так и осталась красоваться рана шириной с палец. Нет, отец, на сей раз тебе не сбежать, твою круглую голову непременно выставят напоказ на открылке в форме иероглифа «восемь». Если даже Цянь Дин, его превосходительство Цянь, глядя мне в лицо, захочет отпустить тебя, то Юань Шикай, его превосходительство Юань, тебя не отпустит; если даже Юань Шикай, его превосходительство Юань, соизволит отпустить тебя, то генерал-губернатор Клодт не отпустит. Покоритесь воле Неба, батюшка!

Мысли мои мешались, пока я торопливо шла по мощеной дороге на восток, навстречу багровому солнечному диску. Из корзинки разносился аромат собачьей ноги. На зеленоватой плитке то тут, то там встречались лужицы крови. В моем смятенном состоянии я увидела катящуюся по улице голову отца. Ты катился, отец, и пел арию из оперы. Про «кошачью оперу» маоцян говорят, что она напоминает вопли привязанной к колу женщины. Музыка изначально не особо выдающаяся, таковой ее сделал своим пением мой отец. Не знаю, сколько женщин Гаоми потеряли голову от его голоса, сладкого, как сочный арбуз. Своим голосом селезня он очаровал и мою покойную матушку, которая вышла за него замуж. А матушка была знатной красавицей у нас в Гаоми, даже на сватовство цзюйжэня[14] по фамилии Ду не ответила, а решительно последовала за отцом, этим актеришкой без гроша за душой… Навстречу попался батрак семьи Ду, глухой Чжоу. Он шел с водой, изогнув спину, как сушеная креветка, и вытянув красную шею, с копной ослепительно-белых волос на голове и лицом, покрытым сверкающими капельками пота. Натужно пыхтя, он торопливо отмерял широкие шаги. Вода из ведер переливалась через край, оставляя у него за спиной связки жемчужинок. Я вдруг увидела, отец, что в одном из его ведер плавает твоя голова. Вода в ведре обрела багровый цвет. До меня донесся запах горячей крови. Такой же разносится, когда мой муж Чжао Сяоцзя вспарывает животы свиньям. Жуткое зловоние. Глухой Чжоу и думать не думал, что через семь дней, когда он пойдет на место казни приговоренного к смерти отца послушать маоцян, пуля из «маузера» немецкого дьявола пробьет ему живот, и оттуда, как угорь, выскользнет цветастая кишка.

Проходя мимо меня, он с трудом поднял голову и оскалился в презрительной улыбке. Даже такой чурбан, как этот глухой, смеет презрительно смеяться в мою сторону. Батюшка, видать, на этот раз ты обречен, не говоря уже о Цянь Дине. Прибыл представитель императорского дома, так что твоей казни не избежать. Упадочное настроение вернулось, но сдаваться я не желаю. Батюшка, мы с тобой, не имея цели, будем действовать напропалую, как говорится, будем выдавать дохлую лошадь за живую. Полагаю, в данный момент начальник Цянь в компании прибывшего из провинции Цзинань Юань Шикая и примчавшегося из Циндао Клодта возлежит в гостевом доме при управе и покуривает опиум. Дождусь, пока Юань и Клодт укатят, еще раз нагряну в управу с собачатиной. Пусть только я увижу его, а там придумаю, как заставить его смиренно выслушать меня. Тогда уже не будет начальника Цяня, будет лишь старший внучок Цянь, который будет вертеться, как мне захочется. Больше всего я боюсь, батюшка, что тебя затолкают в арестантскую повозку и отправят под конвоем в столицу, и случится, как говорят, то, когда «умер единственный сын у старухи, а дядюшки нет»[15]. А если казнь будут проводить в уезде, то у нас будет на них управа. Сделаем козлом отпущения какого-нибудь нищего. Как говорится, украдем балки и заменим на бревна. Пусть слива засыхает вместо персикового дерева. Хотя вспомнишь, батюшка, как ты бессердечно к матушке относился, так мне не следовало бы спасать тебя ни в первый раз, ни во второй, ни в третий, а давно позволить тебе упокоиться, чтоб поменьше ты причинял женщинам горя. Но ты, в конце концов, отец мне. Нет неба, нет и земли, без курицы не будет и яйца, нет любви, нет и пьесы. Не будь тебя, не было бы и меня. Прохудившуюся одежду можно поменять, лишь отца не поменяешь. Вот впереди Храм Матушки-Чадоподательницы, поспешу-ка я обнять ноги Будды. Коли нездоров, обращаешься к врачу. Войду и попрошу Матушку-Чадоподательницу явить чудодейственную силу, спасти и сохранить тебя, обратить несчастье в удачу, вырвать тебя из когтей смерти.

В Храме Матушки-Чадоподательницы темно и гулко, в глазах помутилось, кромешная тьма. Лишь бьется о балку большая летучая мышь, а может, и не летучая мышь вовсе, а ласточка. Точно: ласточка. Глаза понемногу привыкли к темноте храма, и я увидела перед статуей Матушки-Чадоподательницы десяток развалившихся на полу нищих. От вони мочи, испускаемых газов и еще какой-то дряни меня чуть не вытошнило. Матушка-богиня, в чем-то ты, видать, провинилась, раз тебе приходится оставаться под одной крышей с этой стаей диких котов. Они потягивались, подобно змеям, выходящим из состояния оцепенения ранней весной, поочередно разминали закоченелые конечности, потом лениво один за другим встали на ноги. Их вожак Чжу Восьмой – с проседью в бороде, с воспаленными кругами под глазами – состроил мне гримасу, сплюнул в мою сторону и заорал:

– Вот беда, неразбериха, глаз открыл, а тут крольчиха!

По его примеру и остальная шайка стала плевать в мою сторону и галдеть, как попугаи:

– Вот беда, неразбериха, глаз открыл, а тут крольчиха!

Мне на плечо молниеносно вспрыгнула мохнатая краснозадая обезьяна, напугала меня так, что чуть душа в пятки не ушла. Не дожидаясь, пока я приду в себя, эта тварь запустила лапу в корзинку и выудила из нее собачью ногу. Через мгновение она снова сидела на свечном столике, еще миг – и она перемахнула на плечо Матушки-Чадоподательницы. Пока она прыгала туда-сюда, железная цепь у нее на шее звенела, хвост, как метла, поднимал слои серой пыли, от которой в носу засвербело. «Апчхи!» Чтоб тебя, обезьяна вонючая, скотина человекоподобная! А та уселась на корточки на плече Матушки и, оскалившись, впилась в собачью ногу. Беспорядочно елозя лапами, обезьяна измазала маслом весь лик Матушки. Матушка не сетовала и не сердилась, выносила все безропотно, сама великая доброта и великая скорбь. Но если Матушка даже обезьяну приструнить не может, как же она спасет жизнь моего отца?

Ах, батюшка, батюшка, отчаянный вы человек, вы как хорек, который пытается овладеть верблюдицей: всегда выбираете, где потруднее. Обрушившаяся беда потрясла небо и всколыхнула землю. Даже Цыси, вдовствующая императрица нынешней династии, знает ваше великое имя. Даже великий немецкий император Вильгельм осведомлен о деяниях ваших. Вы – человечишка из простого народа, бродячий актеришка, который еще и заикается, – расшалились до такой степени, что и после падения считаете, что не зря пожили в этом мире. Как поется в той песне, «лучше прожить три дня кипучей жизни, чем тысячу лет дрожать от сдерживаемого гнева». Ты полжизни пел арии, батюшка, изображал на сцене жизнь других, а теперь наверняка хочешь рассказать о себе, играть и играть, пока в конце концов вся твоя жизнь не станет спектаклем.

Нищие окружили меня, кто-то тянул ко мне изъеденные язвами, сочащиеся гноем руки, кто-то оголял покрытый чирьями живот. Они верещали на все лады, кто громко, кто не очень, издавая странные звуки, одни что-то распевали, другие голосили, как родня по усопшему, выли по-волчьи, кричали по-ослиному, ничего не разберешь, все в полном беспорядке, как куча куриных перьев.

– Сделай милость, сделай милость, сестра Чжао, Си Ши[16] собачатинная ты наша. Пожалуй пару медяков, вернется два юаня… А не дашь, так и не надо, воздаяние будет сразу…

Под свои пронзительные вопли эти сучьи отродья стали кто щипать меня за ляжки, кто хватать за зад, а кто еще где лапал… Все норовили поймать рыбку в мутной воде, как говорится, по плети до тыквы добраться, поживиться по полной. Я хотела прорваться к выходу и убежать, но меня останавливали, хватая за руки и за талию. Я рванулась к Чжу Восьмому. Ну, погоди, Чжу Восьмой, я тебе сегодня задам. Чжу Восьмой поднял лежавший рядом бамбуковый шест и легонько ткнул меня в колено, под коленками все застыло, и я рухнула на пол. Чжу Восьмой презрительно усмехнулся:

– Жирная свинья налетела на ворота, кто же от дармовщинки откажется! Начальник Цянь, ребятушки, ест мясо, а вы бульону испейте!

Нищие накинулись на меня, повалили на землю и разом стащили штаны. В этот переломный момент я сказала:

– Чжу Восьмой, сукин ты сын, не по-мужски греть руки на чужой беде. Знаешь ли ты, что моего родного отца Цянь Дин в тюрьму упрятал, и его собираются обезглавить?

– А кто твой отец? – недовольно прикрыв воспаленные глаза, спросил Чжу Восьмой.

– Ты, Чжу Восьмой, с открытыми глазами посапываешь, делаешь вид, что храпишь! [17] Все в Китае знают, кто мой отец, как ты можешь не знать? Мой отец – Сунь Бин из нашего северо-восточного края, мой отец – исполнитель маоцян Сунь Бин, мой отец – Сунь Бин, который разбирал железную дорогу, мой отец – Сунь Бин, предводитель народа, сражавшегося с немецкими дьяволами! – Чжу Восьмой встал, сжал кулаки, приставил их к груди в малом поклоне и без передышки проговорил:

– Виноват, прости, хозяюшка, нельзя винить темного человека! Мы тут знаем лишь, что Цянь Дин – твой названый отец, не ведали, что Сунь Бин – твой родной батюшка. Цянь Дин – ублюдок, а твой батюшка – герой! Твой батюшка силен духом, не побоялся выступить против заморских дьяволов по-настоящему, мы от всей души его почитаем. Если мы можем быть чем-то полезны, ты, хозяюшка, только скажи. А ну, ребятки, на колени, земным поклоном просите прощения у хозяюшки!

Толпа нищих все как один опустились на колени и стали отбивать мне поклоны, настоящие, со стуком и лбами в пыли. Они хором возопили:

– Всяческого благополучия хозяюшке! Всяческого благополучия хозяюшке!

Даже сидевшая на плече Матушки мохнатая обезьяна отбросила собачью ногу, оставляя грязные следы, спрыгнула вниз и, вытянув лапы перед собой, стала в подражание людям кланяться, да так чудно, что всех рассмешила. Чжу Восьмой распорядился:

– Братки, чтобы завтра поднесли хозяюшке пару жирных собачьих ножек.

– Не нужно, не нужно, – поспешила отказаться я.

Но Чжу Восьмой сказал:

– Давайте без церемоний, нашим ребяткам, что пойдут добывать собачьи ноги, это легче, чем прихлопнуть вошь на ширинке.

Нищие захихикали, у некоторых был полный рот желтых зубов, у других зияли дыры. Мне вдруг показалось, что эти нищие такие милые. У них такая интересная жизнь. Солнечные лучи, которые наконец полились от входа, теплым багряным светом осветили их улыбающиеся лица. В носу засвербело, из глаз потекли горячие слезы. Чжу Восьмой сказал:

– Хозяюшка, хотите устроим налет на тюрьму?

– Нет, нет, – сказала я. – Ни в коем случае. Дело моего отца из ряда вон выходящее, у входа в тюрьму стоят стражники уездной управы, Клодт прислал еще отряд немецких дьяволов.

Чжу Восьмой распорядился:

– Семерочка Хоу, выйди-ка погуляй, будут новости, тут же сообщи.

– Повинуюсь! – ответил Семерочка Хоу. – Он поднял лежавший перед Матушкой гонг, взвалил на спину суму, свистнул: – Сыночек, пойдем с папой! – Мохнатая обезьяна сразу запрыгнула ему на плечо. Хоу ударил в гонг, затянул песню, и они ушли. Я подняла голову. От всего тела глиняной Матушки по-прежнему исходил свет, на мокром лице, похожем на серебряное блюдо, выступили капельки пота – Матушка явила себя, Матушка явилась! Матушка, оборони моего батюшку!

Я вернулась домой, окрыленная надеждой. Сяоцзя уже встал и точил во дворе нож. Он улыбнулся мне теплой и дружеской улыбкой. Я тоже улыбнулась ему тепло и по-дружески. Он попробовал нож пальцем, но остался недоволен остротой, опустил голову и продолжил работу. Из-под сермяжной рубахи долькой чеснока выпирало дюжее тело с черной порослью на груди. Я вошла в дом. Свекор сидел в полудреме с закрытыми глазами на сандаловом кресле с подлокотниками, украшенными резными драконами на спинке и инкрустированными золотой нитью. Кресло он привез из столицы. Свекор перебирал четки из сандалового дерева и что-то бормотал, не знаю, то ли славословия, то ли ругательства. В зале было сумрачно, только редкие лучи солнца проникали через оконный переплет, поблескивая золотом и серебром на его худом лице с глубокими глазницами, высокой переносицей и плотно сжатым ртом, похожим на шрам от меча. На короткой верхней губе и удлиненном подбородке ни волосинки, что тут удивляться слухам о том, что он вернулся из императорского дворца старшим евнухом. Волосы на голове уже поредели, требуется немало черных нитей, чтобы с трудом заплести косичку.

Он чуть приоткрыл глаза, и меня коснулась полоска ледяного света. «Вы уже поднялись, батюшка?» – спросила я. Он кивнул и продолжал бормотать, перебирая четки.

По заведенному несколько месяцев назад порядку я взяла роговой гребень, причесала свекру волосы и заплела косичку. Вообще-то это должна была делать служанка, но у нас в доме служанки не было. Невестки тоже свекра не причесывают. Если увидит кто, разве не заподозрят в снохачестве? Я же была уверена в руках этого старого хрыча: ну позволяет себя причесывать, и ладно. На самом деле я сама приучила его к этому недостатку. Тем ранним утром, когда он только что вернулся и сам с ломаным гребнем в руках без всякого удовольствия причесывал себя, Сяоцзя, «почтительный сын», подошел и взялся за это дело сам, приговаривая:

– Отец, у меня волос на голове мало. Маленьким я слышал, как мама говорила, что это от стригущего лишая, на твоей тоже волос немного, – тоже, что ли, такая история?

Сяоцзя особым тактом не отличался, и старый хрыч, изобразив гримасу, сказал, что его наказание в том, что почтительный сын причесывает ему голову, это, мол, одно блаженство, потому что именно так, по всей видимости, Сяоцзя выщипывает щетину у мертвой свиньи. В тот день я только вернулась от начальника Цяня, и настроение было прекрасное. Чтобы порадовать отца и сына, я тут же предложила:

– Батюшка, давайте я причешу вас.

Послушно расчесала его волосенки, привязала черные нитки и заплела большую косу. Потом поднесла к его лицу зеркало. Он разгладил наполовину настоящую, наполовину поддельную косу, и в мрачных глазницах блеснули слезы. Такое случалось крайне редко. Сяоцзя дотронулся до его глаз и спросил:

– Отец, вы плачете?

Свекор покачал головой:

– У ныне правящей императрицы есть специальный евнух для расчесывания, но она его услугами не пользуется, ее всегда расчесывает Ли Ляньин, начальник дворцовой стражи Ли.

Я не поняла, к чему он нам это сказал, а Сяоцзя, очарованный рассказами отца о пекинской жизни, пристал к нему с просьбой рассказать еще. Не обращая на него внимания, свекор достал из-за пазухи банкноту и передал мне:

– Невестка, купи пару чжанов[18] заморской ткани, сшей себе что-нибудь, премного благодарен за то, что ухаживаешь за мной в эти дни!

На другой день я еще крепко спала на кане, когда меня разбудил Сяоцзя.

– Чего тебе? – рассердилась я. Сяоцзя уверенно и смело заявил:

– Вставай, вставай, отец ждет, чтобы ты причесала его!

На миг я замерла, чувствуя в душе невыразимое упрямство. Вот уж поистине: открываются врата добродетели – хорошо, а вот закрыть их трудно. Кем он меня считает? Старый хрыч, ты не императрица Цыси, а я не начальник дворцовой стражи. Причесала один раз твою высохшую, наполовину седую, вонючую собачью шерсть, а ты посчитал, что тебе выпала счастливая судьба возжигавшего лучшие ароматы восьми поколениям предков. Да ты просто кот, нажравшийся вонючей рыбы, или изведавший вкус хорошей жизни холостяк, которому хочется еще и еще. Считаешь, что дал мне бумажку в пять лянов[19], и можно как угодно помыкать мною? Тьфу! Ты подумал, кто ты такой, и кто такая я? Еле сдерживая охвативший меня гнев, я спустилась с кана, собираясь высказать свекру всю злость, чтобы он оставил свои коварные замыслы. Но не дав мне даже раскрыть рот, старый хрыч поднял глаза на потолок и, словно разговаривая сам с собой, произнес: «Не знаешь, кто причесывает уездного начальника Гаоми?»

Я похолодела. Казалось, старик передо мной не человек, а призрак под человеческой личиной, иначе как бы он узнал, что я причесывала начальника Цяня. Озвучив свой вопрос, он выпрямил голову и сел в кресле прямо. Меня пронзили два мрачных луча света из его глаз. Раздражение тут же отпустило, я покорно подошла сзади и принялась расчесывать его псиную шерсть. При этом невольно вспомнились прекрасные, блестящие и гладкие, приятно пахнущие, лаково-черные волосы названого отца. Держа в руках жидкую косичку, смахивавшую на хвост плешивого осла, я невольно вспоминала увесистую и толстую, вроде саму по себе двигающуюся большую косу названого отца. Этой косой он проводил мне по телу от макушки до пяток, как сотней коготков. Касание приводило в смятение, будто изливалась каждая пора тела…

Что делать, расчесывай, сама приготовила горькое вино, сама его и пей. Я только начинала расчесывать названого отца, а он протягивал руку и гладил меня, и, бывало, расчесывание еще не заканчивалось, а мы двое уже приникали друг к другу. Не верю, чтобы старый хрыч оставался спокойным. Ждала, когда он начнет карабкаться вверх по шесту. Только посмей, хрыч старый, сразу сделаю так, что заберешься и не спустишься. Когда дойдет до этого, будешь покорно слушаться меня. Когда дойдет до этого, я тебе голову расчесывать не буду, буду чесать твою штуковину. Ходят упорные слухи, что у старика за пазухой спрятано сто тысяч лянов. Рано или поздно ты их вытащишь для меня. Я надеюсь, что он начнет карабкаться вверх, но старый хрыч оказался довольно устойчив. Пока не карабкается. Не верю, что в Поднебесной есть коты, которые не едят тухлятину. Хрыч старый, посмотрю, как долго ты сможешь сдерживаться! Распускаю косичку, прохожусь гребнем по мягким спутанным прядям. Сегодня утром мои движения особенно нежны. Сдерживая тошноту, я поглаживаю мизинцами основания его ушей, трусь грудью о шею со словами: «Батюшка, моего родного отца арестовали и посадили в тюрьму. Вы, почтенный, бывали в столице, авторитет у вас огромный, не могли бы выступить в его защиту?» От старого хрыча ни звука, никакой реакции. Я знаю, со слухом у него все в порядке, лишь прикидывается глухим. Берусь за его плечи, повторяю сказанное еще раз. По-прежнему ни звука. Неожиданно солнечный свет скользнул, осветив латунные пуговицы на коричневой шелковой куртке свекра, потом его маленькие ручки, неторопливо перебирающие четки из сандалового дерева. Эти белые нежные ручки никак не соответствовали ни его полу, ни возрасту. Приложите меч к моей шее, я не поверю, не смею верить, что это руки, которые всю жизнь рубили головы мечом. Раньше я не могла в это поверить, а сейчас наполовину верю, наполовину нет. Я еще крепче прижалась к его телу и кокетливо проговорила: «Батюшка, мой отец совершил преступление, но вы бывали в столице, повидали мир великих, помогите принять решение!» Я вцепилась в его костлявые плечи, опустила ему на шею свои увесистые титьки. Из моего рта один за другим лились чарующие звуки. Когда я так ластилась к Цянь Дину, начальнику Цяню, у того сразу размягчались кости, немели мускулы, и он делал все, что я захочу. Но эта старая образина – просто каменное яйцо какое-то, которое не берет ни масло, ни соль. Даром, что мои груди, которые мягче дыньки, прыгают во все стороны, а волны моего распутства вздымаются выше Храма Золотой горы[20]. Старик остается недвижным и бессловесным. И вдруг я замечаю, что маленькие ручки перестали перебирать четки, что эти пухлые ручонки слегка задрожали. Я безумно обрадовалась: не выдержал, в конце концов, старый хрыч? Жаба под ножкой кровати продержится недолго. Когда ты заставил меня причесывать твою собачью голову, я не думала, что удастся вытащить у тебя из-за пазухи пачку денег, что ты еще посмеешь шантажировать меня связью с господином. «Батюшка, помоги придумать, как быть!» И продолжала кокетничать у него за спиной. Вдруг послышался холодный смешок, похожий на крик дикой кошки из черной сосновой рощицы посреди заброшенного поля в безлунную ночь, и сердце затрепетало от ужаса. Тело объяло морозом, все мысли и надежды исчезли незнамо куда. Человек ли этот старый хрыч? Может ли человек издавать подобный смех? Нет, он не человек, он демон, точно. Он и не мой свекор, я живу с Чжао Сяоцзя десять с лишним лет, и он никогда не говорил, что у него есть какой-то обретающийся в столице отец. Не только он не говорил, не поминали об этом во всем разбирающиеся, много видевшие и много знавшие соседи. Он мог быть кем угодно, только не моим свекром. Да и лицом нисколько не походит на моего мужа. Ты, наверное, дрянь старая, дикий зверь в человечьем обличье? Другие боятся вас, всей этой нечисти, а я не боюсь. Погоди вот, в загоне есть черный как смоль пес. Скажу Сяоцзя, чтобы убил его, наберу таз крови этого пса, неожиданно вылью тебе кровь на голову, и выявится твой бесовский облик.

На Праздник Чистого света[21] моросил мелкий дождь, между небом и землей клочками ваты неторопливо плыли серые облака. Рано утром вслед за нарядно одетыми мужчинами и женщинами я вышла из Южных ворот города. В тот день у меня был с собой бумажный зонтик, на котором был изображен Сюй Сянь, встречающий на озере Белую Змейку[22], а гладко причесанные волосы заколоты зажимом в виде бабочки. На лице тонкий слой пудры, румяна на щеках, на переносице – мушка размером с горошину, на губах – красно-вишневая помада. Одета я была в розовую батистовую кофту и бирюзовые батистовые штаны. Иностранцы – люди скверные, но ткани у них отличные. На ногах у меня были туфли из зеленого шелка с вышитыми желтыми уточками-мандаринками и розовыми цветками лотоса. Не будут смеяться, что ноги большие? А вы посмотрите: большие ли у меня ноги? Я незаметно глянула в ртутное зеркало. Оттуда смотрела прелестная красотка с искрящимися глазами. Сама себе нравлюсь, почему же не понравлюсь всем этим мужчинам? Хотя из-за положения отца на душе кошки скребут, но, как говорит названый отец, чем горше на душе, тем больше радости должно быть на лице, нельзя, чтобы люди видели, что у тебя что-то не так. Ладно, ладно, ладно, смотрите, смотрите, смотрите, сегодня мне нужно помериться красотой с женщинами города Гаоми, доказать, что любые барышни из семей цзюйжэней, любые дочери академиков «Ханьлинь»[23] не стоят даже пальца моей ноги. Мой единственный недостаток – большие ноги, и все из-за того, что моя матушка умерла рано, и некому было бинтовать их, вот и болит душа, когда речь заходит о ногах. Мой названый отец говорит, что ему нравятся женщины с нормальными ногами, к нормальным ногам и интерес естественный. Забравшись на меня, он любит, когда я колочу его пятками по заду. Колочу, а он громко кричит:

– Ножки большие – слитки золотые, маленькие ножки – копытца да рожки…

Хотя мой родной отец в то время заклинал духов и поставил у нас на северо-востоке алтарь, готовясь встретить вооруженных немцев, и хотя мой названый отец из-за дел моего родного отца пребывал в беспокойстве и смятении, безрадостный из-за двадцати семи убиенных душ, в Гаоми все было тихо и мирно. Казалось, произошедший на северо-востоке Поднебесной кровавый инцидент не имеет к обитателям уездного города никакого отношения. Мой названый отец начальник Цянь приказал возвести на военном плацу за Южными воротами высокие качели из пяти толстых и прямых еловых бревен. Вокруг качелей собрались парни и девушки со всего города. Девушки разряжены в пух и прах, у парней косы расчесанные, гладкие и блестящие. Раздаются радостные возгласы и смех. Ко всему этому примешиваются лоточники, возглашающие:

Пословица гласит: полноводный поток течет, полная луна на убыль идет, людям нравится не делать добрых дел, собаки любят бросаться за дерьмом. Когда я снискала большую известность на качелях, мой родной отец Сунь Бин встал во главе жителей Северо-Восточного Китая, которые с лопатами, мотыгами, двузубыми крюками, коромыслами, деревянными вилами, кочергами окружили домики немцев на железной дороге. Они перебили предателей-китайцев, захватили в плен трех иностранных солдат. Содрали с них одежду, привязали к большой софоре и помочились им в лицо. На построенном участке дороги выкорчевали деревянные столбики с указателями и сожгли, разобрали рельсы и бросили в реку, выкопали шпалы, растащили по дворам и покрыли ими свиные хлева. Сожгли и будки на построенном участке.

В самой высокой точке взлета качелей мой взгляд пересек стену, и я увидела весь город в домах, похожих на рыбью чешую. Мне открылась дорога перед управой, выложенная зеленоватой плиткой, многослойная черепичная крыша высоких палат, где обитал мой названый отец. Через парадную арку управы проследовал его паланкин с четырьмя носильщиками, впереди ударами гонга дорогу расчищал служитель в красной шапке и черной одежде, позади следовали две шеренги сопровождения, тоже в красных шапках и черных одеждах, с высоко поднятыми зонтами, веерами и табличками для приказов. За всей толпой и следовал собственно паланкин названого батюшки. Держась за шесты паланкина, за ним выступали двое охранников с мечами. Сзади следовали письмоводители шести отделов управы и выездные лакеи. Негромко прозвучали троекратные удары гонга, служащие управы издали устрашающий крик, носильщики перешли на быстрый семенящий шаг, почти не касаясь земли. Паланкин покачивался вверх и вниз словно лодочка на волнах.

Я пересекла взглядом город и обратила взор на северо-восток, где со стороны Циндао тянулась немецкая железная дорога – длинная змея с размозженной головой, которая кривилась и изворачивалась. Тьма-тьмущая людей разлилась в полях бледно-зеленым цветом весеннего разлива и, размахивая разноцветными флагами, роем устремилась к железной дороге. Тогда я еще не знала, что во главе этой смуты был мой отец, знала лишь, что бездумно качаюсь на качелях. Я заметила, что на железной дороге, словно живые деревья, поднимаются столбы черного дыма, и вскоре оттуда стали доноситься приглушенные звуки.

Кортеж моего названого отца приближался, он понемногу продвигался к Южным воротам города. Все громче звучали гонги, все четче слышались выкрики, флаги повисли под дождем, словно пропитанные кровью собачьи шкуры. На лицах носильщиков я заметила капли пота, до меня донеслось их тяжелое дыхание. Пешеходы по обеим сторонам улицы торжественно останавливались, склонив головы и не смея болтать и шевелиться. Не было слышно даже известных своей злобой собак семьи первого по списку цзюйжэня Лу. Видать, авторитет названого отца как чиновника весомее священной горы Тайшань, раз даже эти скоты не смеют раскрыть пасть. На сердце стало горячо, там небольшой очаг, а на нем – маленький чайник с вином. Дорогой названый батюшка, думаю о тебе всей душой! Окунуть бы тебя в это вино! И я с силой послала качели вверх. Пусть названый батюшка через занавески паланкина увидит мою прекрасную фигуру.

С качелей далеко видать, народу тьма-тьмущая – зависшая над землей черной тучей кожа земли[26]. Не разберешь, кто там мужчины, женщины, старые, малые, не поймешь, кто есть кто, но от флагов рябит в глазах. Вы что-то кричите – на самом деле не разберешь, что именно, я лишь догадываюсь, что вы обязательно должны что-то кричать. Мой родной отец – родом из певцов, исполнитель маоцян во втором поколении. Эта опера, известная как «кошачьи мелодии» – изначально неприметное народное искусство, – усилиями отца развилась и приумножилась, стала известна от Лайчжоу на севере до Цзяочжоу на юге, от Цинчжоу на западе до Дэнчжоу на востоке – во всех четырех округах и восемнадцати уездах. Когда Сунь Бин горланил, женщины заливались слезами. Он вообще любил громко кричать. А если ведешь за собой войско, как тут без криков? Вид прекрасный, все видно как на ладони. Чтобы увидеть побольше, я изо всех сил раскачивала качели. А эти болваны внизу все думают, что я для них представление устраиваю. Аж самодовольно прыгают от радости. В тот день я оделась легко, да еще от тела исходит ароматный пот – названый батюшка говорит, что мой пот напоминает аромат розовых лепестков. Знаю, все сокровища моего тела проявляются со всей очевидностью: попка назад, титьки вперед – и толпа этих не годящихся ни на что слабаков поедает тебя взглядами. Холодный ветер забирается под одежду, завихряется под мышками. Звуки ветра, дождя, распускающихся цветов персика. Намокшие от дождя бутоны тяжелы. Крики служащих, скрип железных колец, выкрики лоточников, мычание телят – все слилось в одно. Это шумный праздник, цветущее третье число третьего месяца по лунному календарю. В юго-западном углу, где старые могилы, несколько седовласых старух жгут бумажные деньги. Над кладбищем ветерок поднимает клубы дыма, которые смешиваются друг с другом, как черные деревья с белыми. Из южных ворот наконец показывается кортеж названого батюшки, все зрители под качелями поворачивают головы. «Уездный начальник прибыл!» – раздались возгласы. Кортеж названого отца сделал круг по плацу, служаки по-собачьи воодушевились, выпятили грудь и подобрали животы, вытаращив выпученные глаза. Вас, названый отец, я видела сквозь бамбуковые занавески паланкина, видела шарик и павлиньи перья на шапке, ваше квадратное багровое лицо. Борода у вас на подбородке из прямых и жестких волос, похлеще проволоки, опусти в воду, и то не поплывут. Эта ваша борода нас и связывает, как сброшенные Лунным старцем красные нити[27]. Не будь такой у вас и у моего родного отца, где бы вы нашли такую сладкую названую дочь?

Служащие управы вдоволь продемонстрировали свое величие – а на самом деле, названый батюшка, ваше величие. Паланкин остановился у края плаца. Площадка со всех сторон окружена персиковым садом, деревья одно за другим начинали цвести, и в туманной мороси все вокруг окружала розовая дымка. Шагнув вперед, один из чиновников с коротким мечом за поясом раздвинул занавески паланкина и позволил моему названому батюшке выйти. Поправив шапку с шариком и перьями, батюшка тряхнул рукавами в форме лошадиного копыта, сложил на груди сжатые кулаки в малом поклоне и зычным голосом обратился к нам: «Почтенные старики, горожане, с праздником!»

Это у вас все деланое, названый отец. Вспомнилось, как вы забавлялись со мной в западном павильоне. Меня неудержимо стал разбирать смех. Вспомнилось, какие вам выпали невзгоды этой весной, и мне не удалось сдержать слез. Я остановила качели, держась за веревки и стоя на подножке. Сжав губы, с мокрыми глазами, с накатывающими в душе волнами горького, острого, кислого и сладкого, я стала смотреть, как названый отец разыгрывает комедию перед этими обезьянами. «В нашем уезде всегда поощрялась посадка деревьев, – говорил он. – Особенно приветствовалась посадка персиковых деревьев…»

Радостно подхватив его слова, стоявший позади староста дворов за южной стеной громко воскликнул:

– Уездный начальник подает личный пример. В этот погожий дождик на Праздник Чистого света он собственными руками посадит персиковое дерево на благо нас, простых людей…

Названый батюшка покосился на перебившего его старосту и продолжил:

– Горожане, поверните головы. За домами и пред ними, у края полей – везде персиковые деревья. Горожане, меньше занимайтесь пустяками, меньше ходите на базар, больше читайте книги, больше сажайте персиковые деревья. Не пройдет и десяти лет, как наш уезд Гаоми весь станет персиковым от посаженных деревьев, народ будет петь и плясать, празднуя прекрасную жизнь в великом благоденствии!

Названый батюшка продекламировал строфы, взял поданную мотыгу и выкопал лунку для дерева. Лезвие мотыги наткнулось на камень и высекло несколько больших искр. В это время к нему подкатился Чуньшэн, особый выездной лакей при батюшке. Он суетливо отвесил поклон и запыхавшись доложил:

– Плохо дело, господин, плохо дело…

– Что такое? – строго вопросил названый батюшка.

– Смутьяны северо-востока взбунтовались… – ответил Чуньшэн.

Услышав эти слова, названый батюшка отшвырнул мотыгу, тряхнул рукавами и, пригнувшись, залез в паланкин. Носильщики подняли его и устремились бегом, за ними последовала толпа людей из управы, спотыкаясь, как стая бездомных псов.

Я стояла на качелях, провожая глазами кортеж названого отца, а в душе чувствовала несказанное огорчение. Ты, родной батюшка, такой прекрасный праздник испортил. В удрученном настроении я спрыгнула с качелей, смешалась с шумной толпой, терпеливо снося попытки бродяг вызволить рыбку из мутного водоема, и не зная, то ли пройти в персиковый сад и полюбоваться цветами, то ли вернуться домой готовить собачатину. Как раз в тот момент, когда я не могла принять решение, ко мне стремительно подбежал болван Сяоцзя – лицо раскрасневшееся, глаза круглые – и стал лепетать толстыми губами, запинаясь:

– Мой отец, мой отец вернулся…

Вот диво дивное, свекор с небес свалился. Разве твой отец не умер давным-давно? Ведь от него больше двадцати лет ни слуху ни духу?

Лоб Сяоцзя покрылся потом, он так же запинаясь проговорил:

– Вернулся, правда, вернулся…

Мы с Сяоцзя, не останавливаясь, бежали домой. По дороге я, запыхавшись, раздраженно спросила, как ни с того ни с сего мог появиться какой-то отец? Скорее всего, это некий голодранец явился надуть нас. Все же интересно посмотреть, что это за нечистая сила. Рассердит он меня – возьму кочергу, сперва ноги переломаю, потом доставлю названому батюшке в управу. Там разбираться не будут, сначала вломят ему пару сотен палок, чтоб живого места не осталось, чтобы обделался и обмочился. Тогда посмотрим, посмеет ли он походя выдавать себя за чьего-либо отца.

Сяоцзя останавливал всех подряд и с таинственным видом сообщал:

– Мой отец вернулся!

Люди при этом терялись в догадках, не в состоянии взять в толк, о чем речь, а он тут же кричал:

– У меня есть отец!

Мы еще не добежали до ворот, а я уже заприметила возле них коляску, запряженную парой лошадей. Вокруг нее толпились соседи по улице. В толпу протиснулось несколько детей с пучками волос на макушках. Лошади были гнедые жеребцы, толстые как свечи. На коляске лежал толстый слой желтой пыли, видать, этот человек проделал неблизкий путь. Народ смотрел на меня как-то странно, глаза поблескивали, как дьявольские огни на кладбище. Владелица мелочной лавки матушка У обратилась ко мне с притворными поздравлениями:

– Поздравляю, поздравляю! Вот уж поистине: счастье есть – не поспешай, счастья нет – повсюду край. Цайшэнь[28] благоволит к богатым и знатным, и так жизнь полыхает, а тут с неба еще сваливается богатый батюшка. Тетушка Чжао, жирная свинья в ворота летает, а во дворе – мулов и лошадей целое стадо. Поздравляю, поздравляю!

Я зыркнула на эту бабу, у которой рот что твой ночной горшок:

– Мелете что ни попадя, матушка У? Если у тебя в семье отца недостает, давай уводи, и вся недолга, мне ничуть не жалко!

– Вы что, серьезно? – хихикнула она.

– Конечно, серьезно, кто захочет забрать его, тот лошак, ослом зачатый и кобылой вскормленный!

Меня зло прервал Сяоцзя:

– Пусть кто-либо посмеет похитить моего отца, до смерти затрахаю!

Круглое, как блин, лицо матушки У мгновенно покраснело. Эта нарочно распускающая слухи сплетница с языком, как помело, знала про мою любовную связь с начальником Цянем и в душе на этот счет хранила целый кувшин выдержанного уксуса, такого кислого, что зубы сводит. Заставила она меня скривить шею, вынудила Сяоцзя грязно выругаться, поставила нас в неудобное положение, потрепала языком и ушла. Я ступила на каменные ступени нашего дома и обратилась к собравшимся: «Уважаемые соседи, хотите посмотреть – заходите, не желаете заходить – катитесь отсюда, нечего стоять и глазеть попусту!» Толпа смущенно разошлась. Я эту компанию знаю, на словах – одни красивости, лебезят передо мной, а за спиной бранят, стиснув зубы, желая, чтобы я обнищала, пела на улицах и просила подаяние. С такими я, невзирая на лица, обращаюсь без всяких церемоний.

Ступив за ворота, я громко вскрикнула: «Божество каких высоких небес явилось нам? Откройте мне глаза!» А в душе думала: нельзя быть мягкой. Настоящий он отец или нет, нужно сперва показать ему свою власть, чтобы он понял, что хозяйка – человек суровый, и в будущем не самодурствовал. Посреди двора я увидела сияющее пурпурное кресло из сандалового дерева с высокой спинкой и подлокотниками да тощего старикана с маленькой торчащей колом косичкой, который нагнувшись, комком шелковой ваты тщательно обтирал сиденье от пыли. На самом деле кресло и так сияло, в него можно было смотреться, как в зеркало, и протирать его не было нужды. Услыхав мой крик, он неторопливо выпрямился, повернулся и окинул меня холодным взглядом. Мама дорогая, взгляд из этих запавших глазниц острее ножа, которым муж Сяоцзя колет свиней. Сяоцзя семенящей походкой подбежал к нему и, раскрыв в дурацкой улыбочке рот, подобострастно проговорил:

– Батюшка, а это моя жена, мне ее матушка сосватала.

Старый хрыч и в глаза мне не взглянул, что-то промямлил, не знаю уж, что он хотел сказать.

Тут с плетью в руке зашел попрощаться возница коляски, который наелся и напился в харчевне Ван Шэна напротив. Вынув из-за пазухи банкноту в один лян, старый хрыч передал деньги ему, отвесил малый поклон, приложив к груди ладонь на кулак, и отчетливо произнес:

– Счастливого пути, приятель!

Ух ты, у этого старого хрыча столичный говор, почти такой же, как у начальника Цяня. Возница глянул на номинал банкноты, и его страдальческое лицо тут же превратилось в цветочный бутон. Он отвесил один глубокий поклон, второй, третий, беспрерывно рассыпаясь в благодарностях:

– Благодарствую, барин, премного благодарен, премного благодарен…

Ого, старый хрыч, ты, видать, не из простых! Не скупится, похоже, точно при деньгах, вон куртка выпячивается, как пить дать, там банкноты. Тысяча лянов или того больше? Ладно, в наши дни у кого молоко, тот и мать, у кого деньги – тот и отец. Вот я и бухнулась перед ним на колени, звучно отбила земной поклон и как в опере пропела:

– Невестка почтительно представляется свекру!

Увидев меня на коленях, Сяоцзя тоже суетливо опустился на землю, со стуком отбил поклон, ни слова не говоря, только по-дурацки хихикая.

Старый хрыч не ожидал, что я вдруг разведу такие церемонии. Он был совсем сбит с толку. Свекор протянул одну за другой обе руки. Я так испугалась, что просто остолбенела, ох, что это были за руки… Казалось, он хочет помочь мне встать, но он не помог подняться ни мне, ни тем более Сяоцзя, а лишь произнес:

– Будет, будет, какие церемонии среди своих.

Мне ничего не оставалось, как неловко вставать самой. За мной встал и Сяоцзя. Старик сунул руку за пазуху. Я в душе была вне себя от радости, думая, что сейчас он вытащит пачку банкнот и пожалует ее мне. Он долго шарил за пазухой, вынул какую-то бирюзовую фитюльку и передал мне со словами:

– В первый раз встретились, а подарить тебе нечего, держи вот маленькую безделушку!

Взяв эту безделицу, я так же, как он, сказала, мол, какие церемонии среди своих. Штучка была увесистая, мягкая и гладкая, зелень радовала глаз. С начальником Цянем я спала уже несколько лет, и он оказал на меня немалое культурное влияние. Я уже не была человеком заурядным и сразу поняла, что вещь хорошая, только узнать бы, что это.

Сяоцзя, надувшись, с обидой смотрел на отца. Тот усмехнулся:

– Нагни голову!

Сяоцзя послушно опустил голову, и старый хрыч повесил ему на шею что-то продолговатое, сияющее серебряным блеском на красной тесемке. Сяоцзя поднес эту штуку к моему лицу, и я увидела, что это шейный амулет, замок долголетия. У меня невольно раскрылся рот, и про себя я подумала, что старый хрыч, наверное, считает, что его сыну едва исполнилось сто дней.

Позже это подношение старого хрыча при первой встрече я показала названому отцу. Он сказал, что это кольцо надевают на большой палец при стрельбе из лука, оно гранится и полируется из наилучшего изумруда, считается дороже золота, и такое сокровище могут носить только императорские родственники и потомки знатных фамилий. Левой рукой названый батюшка ласкал мою маленькую грудь, правой играл с этим кольцом, без конца восклицая:

– Прекрасная вещь, прекрасная, воистину прекрасная вещица!

– Я сказала, что подарю ее ему, если нравится.

– Как можно, как можно, – воскликнул он, – чтобы благородный муж отбирал любимое!

– Я женщина, – возразила я, – разве может для меня быть любимым кольцо для стрельбы из лука?

Названый отец продолжал вести себя с напускной церемонностью, и я спросила:

– Так ты хочешь его или нет? Не хочешь, так я его разобью.

Он тут же сказал:

– Ах, сокровище мое, ни в коем случае, хочу.

– Надел кольцо на палец и время от времени подносил к глазам, чтобы полюбоваться, даже забывал о таком важном деле, как ласкание моей груди. Позже названый батюшка повесил мне на шею нефритового бодхисатву на красном шнурке. У меня аж глаза загорелись, как понравилось украшение, вот уж точно женская вещица.

– Спасибо, названый батюшка, – сказала я, поглаживая его бороду.

Он перевернул меня лицом вниз, оседлал, как коня, и, тяжело дыша, проговорил:

– Красавица моя, хочу хорошенько покопаться в прошлом этого твоего свекра…

Под мрачный и холодный смешок свекра от его сандалового кресла и сандаловых четок в руках вдруг пахнуло тяжелым ароматом, от которого у меня зарябило в глазах и сердце бешено забилось. Ему было наплевать, жив или мертв мой родной отец, он не обращал внимания на мои заигрывания. Весь дрожа, он встал, отшвырнул четки, с которыми недавно не мог расстаться. Глаза сверкали похожими на звездочки лучиками. Что за огромная радость так взволновала его душу? Какая такая огромная беда так напугала его? Он протянул свои маленькие, как у призрака, ручонки, постанывая и с надеждой глядя на меня безо всякой злобы. Он взмолился:

– Руки помыть… Руки помыть…

Я зачерпнула из чана пару черпаков холодной воды и налила в медный таз. Свекор нетерпеливо погрузил руки в воду. У него изо рта вырвалось какое-то шипение, не поймешь, что он при этом чувствовал. Руки покраснели, как раскаленные угли, нежные пальчики изогнулись, став похожими на красные лапки маленького петушка. Мне смутно показалось, что его руки раскалены докрасна, как сталь. Вода в тазу будто бы забурлила пузырями, поднялся пар. Это было настолько диковинно и странно, что у меня глаза на лоб полезли. То, что старый хрыч кладет горящие огнем руки в воду, наверняка говорит о том, что, когда ему станет лучше, он вскоре помрет. Смотри, как ослаб: глаза как щелочки, с шипением втягивает воздух через прорехи между зубами. От одного вдоха до другого был большой перерыв. Ясно, что перед тобой заядлый курильщик опиума. Легкой тебе смерти, старый осел. Не думала, что ты еще будешь откалывать такие дьявольские штучки, вот ведь нечистая сила.

Достаточно расслабившись, он поднял мокрые красные руки и снова уселся в свое кресло. Только теперь он не жмурился, а, широко открыв глаза, пристально вглядывался в свои руки, смотрел на капли воды, стекавшие с кончиков пальцев и падавшие на пол. Он сидел умиротворенный, выбившийся из сил, испытывающий полное удовлетворение, как мой названый батюшка, только что слезший с моего тела…

Тогда я еще не знала, что он – знаменитый заплечных дел мастер, я всецело была поглощена мыслью о купюрах у него за пазухой. Я любезно говорила: «Батюшка, я за вами уже ухаживаю, чтобы вам было хорошо, а жизнь моего родного отца может прерваться, если не вечером, то на рассвете. Мы как-никак свойственники, вы должны помочь мне. Вы спокойно подумайте, а я пока приготовлю вам кашу из фиолетового риса со свиной кровью».

Набрав воды, я промывала рис у колодца во дворе, а в душе царила какая-то пустота. Подняв голову, посмотрела на высоко взметнувшиеся ввысь карнизы Храма Бога-покровителя города. Там ворковала стайка серых голубей, птицы теснились там, словно что-то обсуждали. На выложенной плиткой улице за стеной звонко зацокали копыта, показались на конях немецкие солдаты. Над стеной я видела их высокие круглые шляпы с перьями. Сердце беспокойно забилось, я догадалась, что эти прихвостни заморских дьяволов прибыли к нам по поводу моего отца. Сяоцзя уже наточил ножи, разложил рабочие инструменты. Взяв ясеневый шест, он вытащил из хлева черную свинью. Крюк на конце шеста впился в нижнюю челюсть зверя. Свинья пронзительно взвизгнула, и щетина на загривке встала дыбом. Подогнув задние ноги, она изо всех сил ногами и задом упиралась в землю, глаза налились кровью. Но кто сможет противостоять нечеловеческой силище нашего Сяоцзя? Только гляньте, как он напрягает поясницу, используя силу рук и ножищ, каждая из которых что твоя мотыга, оставляя с каждым шагом отпечаток в земле на три цуня[29] глубиной, тащит, как плуг на пашне, черную свинью, а та оставляет копытцами две свежие борозды. Не успела оглянуться, а наш Сяоцзя уже подтащил черную свинью к верстаку. Держа одной рукой шест, другой – свинью за гузно, он с гиканьем выпрямляется, и большая жирная свинья весом двести цзиней[30] бухается на верстак. Свинья уже не понимает, где она, уже забыла, что нужно вырываться, она может лишь разевать пасть и испускать предсмертные вопли да сучить ногами. Сяоцзя опускает впившийся в свинью крюк, отбрасывает его в сторону, попутно хватает из таза для крови остро наточенный сверкающий нож – и раз! Как бы между делом, мимоходом, как протыкают соевый творог, вонзает этот нож свинье в грудь, и еще раз с силой загоняет его по самую рукоятку. Пронзительное верещание вдруг стихает, остается лишь невнятное повизгивание. Очень скоро прекращается и оно, свинья лишь подергивается, подрагивают ноги и шкура, подрагивает даже щетина. Сяоцзя вытаскивает длинный нож, поворачивает тушу так, чтобы ножевая рана приходилась напротив таза для сбора крови. Посверкивающая, похожая на красный шелк горячая кровь фонтаном бьет в таз.

У нашей семьи большой, в половину му[31], участок с загоном для собак, свинарником, посадками роз и пионов. Устроены шесты для развески мяса, стоят чаны и кувшины с вином, во дворе построена кухня под открытым небом, повсюду разносится запах крови. С жужжанием роятся пьющие ее зеленоглазые мухи. Носики их не подводят.

В ворота вошли двое курьеров из управы – мягкие молодцеватые красные шапочки, черные мундиры, широкие черные кушаки, на ногах сапоги с выступающим впереди швом на голенище и эластичной подошвой, мечи на поясе. Я узнала их: это были стражники из конной стражи. Бегали они быстрее зайцев. Только имен их я не знала. Из-за того, что мой родной отец сидел в тюрьме и на душе было пусто, я лишь слегка улыбнулась им. Обычно я и глазом не вела в сторону таких потрохов ослиных, от которых простому люду один вред. Они вежливо кивнули мне, еле выдавив из себя нечто вроде косой улыбки. Улыбки покинули их лица столь же внезапно. Вынув из-за пазухи черную полоску бумаги, они помахали ею и уже серьезно заговорили:

– Имеем честь вручить приказ достопочтенного начальника уезда о вызове Чжао Цзя для допроса.

Подбежал Сяоцзя с ножом в крови заколотой свиньи, любезно поклонился и спросил:

– Что случилось, господа посыльные?

Те с суровым видом вопросили:

– Ты Чжао Цзя?

– Я Сяоцзя, Чжао Цзя – мой отец.

– А где твой отец? – продолжали ломать комедию посыльные.

– Мой отец в доме.

– Твой отец должен пройти с нами! – заявили посыльные. Я уже насмотрелась на их песьи морды и сердито сказала: – Мой свекор не выходит из дома. А что стряслось?

Видя, что я разгневалась, посыльные состроили жалостливые лица:

– Сестрица Чжао, мы тоже действуем по приказу, нарушил ваш свекор закон или нет, мы, посыльные, откуда мы знаем?

– Уважаемые, погодите, вы приглашаете моего отца поесть-попить? – с любопытством спросил Сяоцзя.

– Откуда нам знать? – молвили посыльные, покачивая головами. И вдруг загадочно улыбнулись: – А может быть, нам поесть собачатины и шаосинского вина выпить?

Я, конечно, поняла, какую гадость несут эти псы посыльные, они имели в виду мои дела с начальником Цянем. Но до моего толстяка Сяоцзя это, естественно, не дошло. Радостный, он побежал в дом.

Я вошла вслед за ним.

Цянь Дин, сукин ты сын, какого черта ты задумал? Арестовал моего родного отца, со мной видеться избегаешь; а тут с утра пораньше прислал двух прихвостней арестовать отца моего мужа. То-то будет потеха, если родной отец, отец мужа и названый отец встретятся в судебном зале. Я как-то пела в спектакле «Трое судей встречаются в суде». Но не слышала, чтобы в суде встречались трое отцов. Не иначе как ты, старый хрыч, переживаешь, что так и не увидишь меня. А вот если мы увидимся, я тебя хорошенько расспрошу, что, как говорится, за зелье ты подаешь в своем кувшине.

Подняв рукав, Сяоцзя вытер пот с лица и торопливо проговорил:

– Батюшка, хорошие новости, прибыли посыльные начальника уезда, чтобы пригласить вас на желтое вино с собачатиной.

Свекор сидел в своем кресле прямо, положив уже не красные ручки на подлокотники. Глаза прикрыты, не издает ни звука, не понять, невозмутим он или притворяется.

– Отец, скажите что-нибудь, рассыльные ждут во дворе, – волнуясь, торопил Сяоцзя. – Отец, можете ли вы взять меня с собой посмотреть, что и как в управе. Жена часто там бывает, прошу ее взять меня с собой, так не берет…

Я поспешила прервать речи толстяка:

– Батюшка, не слушайте вздор, что несет ваш сын! Как они могут пригласить вас пить вино? Они пришли арестовать вас! Разве вы совершили преступление?

Свекор лениво приоткрыл глаза и протяжно вздохнул:

– Пусть даже совершил, как говорится, придет враг – его отразят генералы, разбушуется паводок – его остановит дамба, что тут удивляться! Позовите, пусть войдут!

Сяоцзя повернул голову и крикнул за ворота:

– Слышали, нет? Отец сказал, позовите их, пусть войдут!

Свекор усмехнулся:

– Молодец, сынок, так и надо с ними!

Сяоцзя выбежал во двор и заявил посыльным:

– А вы знаете, моя жена – любовница начальника Цяня!

– Вот дурак! – Свекор беспомощно покачал головой, метнув в мою сторону острый взгляд.

Посыльные со странным смешком отпихнули Сяоцзя в сторону и, положив руки на рукоятки мечей, бодро и молодцевато, со свирепыми лицами направились в дом.

Из глаз-щелочек свекра вырвались полоски холодного света. Он пренебрежительно окинул взглядом посыльных, потом задрал голову и больше не обращал на них внимания.

Посыльные переглянулись. Один из них официальным тоном спросил:

– Ты и есть Чжао Цзя?

Свекор будто задремал.

– Отец – человек пожилой, туговат на ухо, – раздраженно сказал Сяоцзя. – Чуть погромче!

Посыльный гаркнул:

– Чжао Цзя, по приказанию уездного начальника Цяня ваш покорный слуга приглашает вас проследовать в управу.

Подняв на него глаза, свекор неспешно произнес:

– Возвращайтесь и доложите вашему начальнику Цяню, что у меня, Чжао Цзя, ноги не ходят, выполнить приказ не могу!

Посыльные вновь переглянулись, один прыснул со смеху. Но улыбка тут же исчезла, и на лице появилось глумливое выражение:

– Не хотите ли вы, чтобы начальник Цянь за вами паланкин прислал?

– Так было бы лучше всего, – ответил свекор.

Не в силах сдержаться, посыльные расхохотались. И смеясь, заявили:

– Хорошо, хорошо, оставайтесь дома и ждите, когда начальник Цянь самолично прибудет за вами!

Смеясь, посыльные вышли из дома, во дворе их смех стал еще разнузданнее.

Вышедший вслед за ними Сяоцзя заносчиво сказал:

– Ну как вам мой отец? Все вас боятся, а он нет!

Посыльные глянули на Сяоцзя, и их обуял новый приступ смеха. Потом, пошатываясь, они ушли. Их смех доносился даже с улицы. Я понимала, почему они так смеются. Свекор тоже.

Вошел недоумевающий Сяоцзя:

– Батюшка, а что они все время смеются? Мочи полоумной старухи напились, что ли? Я слышал, как плешивый Хуан рассказывал, что, напившись мочи полоумной старухи, начинаешь хохотать без умолку. Наверняка мочу пили, вот только чью?

Явно обращаясь ко мне, а не к Сяоцзя, свекор сказал:

– Сынок, люди не могут оценивать сами себя, эту истину твой отец уразумел лишь на склоне лет. Начальник уезда Гаоми, считай, из «тигров»[32], но носит на шапке хрустальный шарик и перо с одним глазком, как чиновник пятого класса; его жена – внучка Цзэн Гофаня[33]. Как говорится, лучше быть живой крысой, чем мертвым правителем области. Твой отец чиновником не был, но отрубленных им голов с красным шариком на шапке хватит на пару больших корзин! Да и снесенными мной головами аристократов и знати тоже можно пару больших корзин наполнить!

Разинув рот и оскалившись, Сяоцзя не мог взять в толк, правильно ли он понял слова отца. Я-то, конечно, все до конца поняла, что он имел в виду. За несколько лет, проведенных с начальником Цянем, мой кругозор значительно расширился. Услышав то, что он сказал, я внутри похолодела, на теле выступила куриная кожа. На лице наверняка не было ни кровинки. За полгода толки о моем свекре расползлись по улицам фонтанчиками ветра и конечно же достигли и моих ушей. Собравшись с духом, я спросила:

– Свекор… Вы и вправду занимались этим ремеслом?

Тот уставился на меня своими ястребиными глазами и, останавливаясь после каждого слова, словно выплевывая железные шарики, произнес:

– В каждом… ремесле… свой… мастер! Знаете, кто это сказал?

– Это пословица, ее все знают.

– Нет, – сказал свекор. – Это сказал один человек, обращаясь ко мне. Знаете кто?

Я лишь покачала головой.

Свекор встал с кресла, держа четки в обеих руках. Одуряющий аромат сандала опять наполнил всю комнату. Отощавшее лицо покрылось слоем благородного золота, и он надменно, с искренним почтением и признательностью произнес:

– Императрица Цыси!

Что ты выпучила глаза и уставилась на меня, моя распутная невестка? Не боишься, что они у тебя выскочат из орбит? Твой свекор действительно занимался этим ремеслом, с семнадцати лет, когда разрубил по пояснице работника казначейства, укравшего серебро государственной пробы, до шестидесяти, когда провел «Казнь тысячи усекновений» наемного убийцы, устроившего покушение на сановника Юаня. Так вот и зарабатывал на хлеб целых сорок четыре года. И чего ты еще пялишься? Таких выпученных глаз я повидал немало, таращились они по-настоящему, вы таких не видали. Во всей провинции Шаньдун нет человека, который бы видел такое. Не говоря о том, чтобы видеть, от одного рассказа об этом в штаны наложите от страха.

В десятый год правления Сяньфэна[34] старший дворцовый евнух Сяо Чунцзы, который ведал императорским ружейным арсеналом, дерзнул украсть и продать императорское семизвездное охотничье ружье. Его поднесла Сяньфэну русская императрица, и вещь это была непростая, чудесная. Позолоченный ствол, посеребренный затвор, приклад из сандалового дерева с семью инкрустированными бриллиантами размером с лущеный арахис каждый. Это ружье стреляло серебряными пулями, ими можно было сбить феникса в небе, уложить цилиня[35] на земле. Со времен сотворения мира этот дробовик единственный в своем роде, второго такого нет. Видя, что Сяньфэн целыми днями хворает и память его ослабла, евнух Сяо Чунцзы взял на себя смелость украсть семизвездное ружье и продать. Говорят, он получил за него три тысячи лянов и приобрел отцу имение. Этого негодяя черт попутал, он забыл элементарную истину, а именно, что любой, кто стал императором, – дракон, настоящий сын Неба. Настоящий сын Неба разве не затмевает умом своих современников? Разве он не отличается прозорливостью? Батюшка Сяньфэн был еще более непостижим, своими драконьими глазами он мог ясно разглядеть малую былинку. При свете дня он казался почти таким же, как все, но с наступлением темноты от него начинало исходить сияние, и ему почти не нужен был фонарь для чтения и письма. Рассказывают, что в начале зимы того года батюшка Сяньфэн вознамерился ехать за стену на облавную охоту именно с тем самым семизвездным ружьем. В полном замешательстве Сяо Чунцзы распростерся перед государем и стал нести всякие глупости. Сперва говорил, что ружье утащила белая лиса, потом, что его унес гриф. Батюшка Сяньфэн исполнился царственного гнева, велел выпустить высочайший указ о передаче Сяо Чунцзы в особый департамент по разбирательству с дворцовыми сановниками для проведения строгого допроса. В этом заведении под пытками Сяо Чунцзы признал все как есть. От ярости из глаз его величества искры сыпались, он скакал по дворцовым покоям и бранился на все лады:

– Сяо Чунцзы, так и так восемь поколений твоих предков! Вот уж смельчак! Крыса, что лижет зад кошке! Чтобы осмелиться воровать в нашем доме! Я не император буду, если не всыплю тебе по первое число!

Батюшка Сяньфэн решил выбрать особо жестокую казнь, чтобы проучить Сяо Чунцзы. Как говорится, зарезать курицу, чтобы лисам неповадно было. Государь велел департаменту наказаний представить список казней. Департамент – несколько сановников, ведающих наказаниями для евнухов, – представили ему, как меню, список наказаний из своей практики. Там, конечно, были и палочные удары, и «давление жердью»[36], и закатывание в циновку, и удушение мешком на голове, и разрывание пятеркой лошадей, и разрубание на куски, и многое прочее. Государь слушал-слушал, качая головой и приговаривая: «Так себе, не очень, какой-то старый суп и объедки, все тухлое и вонючее. Для этого случая вам нужно обратиться в министерство наказаний и пригласить для наставления кого-нибудь из тамошних умельцев». Государь дал устное распоряжение, чтобы свои варианты жестоких наказаний представили и министерство наказаний, и тюрьмы, и судебные секретари. Получив высочайший указ, тогдашний министр наказаний его превосходительство Ван в тот же вечер разыскал бабушку Юя.

Кто такой бабушка Юй? А это мой наставник. Конечно же, он мужчина. Почему «бабушка»? Так вот, слушайте, это в нашем ремесле титул такой. Во времена династии Цин при министерстве наказаний, тюрьмах и судебных секретарях всего было четыре человека в ранге палачей. Самых старших по возрасту, имеющих самый длинный послужной список, самых искусных и называли «бабушками». Остальные трое в зависимости от послужного списка и мастерства подразделяются на старшую тетку, вторую тетку и свояченицу. Когда случается страдная пора, работы много и не справляешься, можно временно нанять подручного, которых называют «племянниками». Вот я как раз с племянника и дорос до бабушки. Легко ли это было? Нет, не легко, действительно нелегко. В судебном зале министерства наказаний я целых тридцать лет был бабушкой. Министры, товарищи министров сменялись, как лошадки в фонаре[37], только я, бабушка, стоял незыблемо, как гора Тайшань. Люди презирают наше ремесло, но когда занимаешься им, начинаешь презирать всех без разбору, ровно как ты презираешь свиней и собак.

Так вот, его превосходительство министр Ван вызвал бабушку Юя и меня, твоего отца, к себе в канцелярию на беседу. Мне в тот год исполнилось двадцать лет, и меня только повысили из старших теток в бабушки. Это было против всяких правил, проявление полной благосклонности ко мне. Бабушка Юй сказал мне:

– Сяоцзя, когда наставник стал старшей теткой, ему было больше сорока, а ты, негодник, стал старшей теткой уже в двадцать. Быстро идешь вверх, прямо как июньский гаолян!

Его превосходительство Ван безо всяких обиняков сказал:

– Государь издал указ: он хочет, чтобы мы, министерство наказаний, предложили особенную казнь, чтобы проучить сановника, который украл ружье. Вы у нас специалисты, подумайте хорошенько. Нельзя не оправдать доверия государя, а тем более подорвать репутацию нашего министерства.

Бабушка Юй на минуту задумался, потом сказал:

– Ваше превосходительство, ваш покорный слуга думает, что государь досадует на этого Сяо Чунцзы прежде всего за то, что тот имеет глаза да не видит. Давайте уважим мнение нашего владыки.

– Совершенно верно, – обрадовался Ван. – Если есть какой-нибудь замечательный способ, то давай выкладывай быстрее!

– Есть одна казнь, – продолжал бабушка Юй, – называется «Засов Янь-вана», другое название ей – «Два дракона играют жемчужинами». Не знаю, подойдет ли такое наказание или нет.

– Быстро рассказывай, слушаю, – нетерпеливо сказал Ван.

Бабушка Юй тут же подробно объяснил, как ставится «Засов Янь-вана». Выслушав, его превосходительство Ван засиял от радости и сказал:

– Вы сперва возвращайтесь и приготовьтесь, ждите, пока я получу одобрение государя.

– Изготовить этот «засов Янь-вана» – дело очень хлопотное, – сказал бабушка Юй. – Железный обруч должен быть ни твердый, ни мягкий. Нужно использовать высокосортное кованое железо, а оно требует тысячекратной ковки и стократной закалки, чтобы его можно было использовать. В столице нет ни одного мастера, кто мог бы сделать эту работу. Надеюсь, ваше превосходительство даст некоторое время, чтобы я взял с собой подмастерье и сделал все сам. У нас там ничего нет. На инструменты как-нибудь наскребем с подмастерьем, и надеюсь, что ваше превосходительство соблаговолит выделить немного денег, чтобы ваш покорный слуга смог закупить сырье…

Его превосходительство Ван холодно усмехнулся:

– А от продажи человеческого мяса на лекарства вы за год разве не получаете достаточно большой доход?

Бабушка Юй торопливо бухнулся на колени, и я, твой отец, конечно, вслед за ним. Бабушка взмолился:

– Ни одно деяние не ускользнет от глаз вашего превосходительства, но все же изготовление «засова Янь-вана» – дело государственной важности…

– Вставайте, – велел его превосходительство Ван, – выделяю вам две сотни лянов серебра. Сотня вам – учителю и ученику – в награду за ваши труды. На эту работу ты должен потратить все силы, недопустима никакая небрежность. Дворцовый сановник совершил преступление. Во все предшествующие династии казнь проводил департамент по разбирательству преступлений дворцовых сановников; но вот эту задачу государь поручил нашему министерству наказаний, это дело – как поднятие целины. Это ясно говорит о том, что государь постоянно думает о нашем министерстве наказаний, ценит нас, милость его безбрежна! Вы должны быть внимательны, работа, сделанная блестяще, порадует государя, что ни сделай, вопросов не будет. Но если сделаете свое дело отвратительно, то вызовете неудовольствие государя, посрамите наше министерство. Ваши собачьи головы будут торчать в другом месте.

Мы с бабушкой Юем с ужасным трепетом в душе взялись за выполнение этой славной задачи, с радостью получили деньги, отправились в хутун[38] к югу от Храма Защиты Отечества[39], где располагалась община мастеров по металлу, нашли там лавку одного кузнеца, который по нашему рисунку сделал железную основу «засова Янь-вана», потом на улице тяглового скота купили немного невыделанной бычьей кожи, велели сделать сыромятные веревки и привязать к железной основе. Подсчитали, оказывается, даже четырех лянов не потратили. Из суммы в сто девяносто шесть лянов двадцать пошло на золотой браслет для любовницы, которую его превосходительство Ван содержал в хутуне Цзинлин, а из оставшихся ста семидести шести старшая тетка получил шесть лянов, бабушка Юй – сто, твой отец – семьдесят. На эти деньги твой отец, вернувшись в родной край, купил этот дом, а заодно взял в жены твою мать. Если бы не было сановника Сяо Чунцзы, укравшего ружье государя императора, твоему отцу не на что было бы вернуться домой, не было бы денег на покупку дома и на женитьбу, а не женился бы, не было бы и тебя, сынок, не будь у меня сына, конечно, не было бы и тебя, невестка. Теперь поняли? Вот почему я захотел рассказать вам про дело этого Сяо Чунцзы. У каждого дела есть свой корень и верхушка. Дело Сяо Чунцзы с ружьем – ваш корень и есть.

За день до казни его превосходительство Ван не мог успокоиться и приказал доставить под стражей из тюрьмы одного из осужденных, чтобы мы продемонстрировали в судебном зале «засов Янь-вана». Выполняя приказ его превосходительства Вана, мы с бабушкой Юем наладили «засов Янь-вана» в сборе на голову несчастного осужденного. Тот громко возопил:

– Господин, господин, я же не отказывался от данных ранее показаний! Я не отказывался от показаний! Почему же вы хотите казнить меня?

– Все для государя! – возгласил его превосходительство Ван. – Начинайте казнь!

Процесс осуществления казни был очень прост, времени потребовалось совсем немного, ровно столько, чтобы выкурить трубочку табака. Голова осужденного раскололась, выступил мозг, и так он умер. Его превосходительство Ван заявил:

– Эта штука действительно довольно жестокая, но вот умирает человек слишком быстро. Государь не очень-то об этом задумывался, он позволил нам самим выбрать казнь с тем, чтобы Сяо Чунцзы получил должное наказание. На всех сановников, которые увидят, что Сяо Чунцзы не заслужил доброй смерти, это окажет воздействие. Казнь одного в назидание сотне другим! Вы сбрую на него натянули, поднатужились, пшик! И готово! Проще, чем кролика удавить, куда это годится? Поэтому прошу вас, надо процесс проведения казни сделать не таким кратким, она должна длиться по меньшей мере пару часов, чтобы она была занимательнее любого театрального действия. Вы же знаете, что при дворце есть не одна театральная труппа. Блестящих актеров у нас несколько тысяч, они все пьесы в Поднебесной уже переиграли. Надо, чтобы с этого Сяо Чунцзы пот лил рекой, чтобы вы двое тоже были в поту. А то вы совсем не показали, на что способен судебный зал нашего министерства, и не показали полную величественность «засова Янь-вана».

Его превосходительство Ван распорядился доставить из тюрьмы другого осужденного, чтобы мы могли продолжить репетицию. Голова у этого преступника была с большую плетеную корзину, «засов Янь-вана» для него был маловат, и пришлось приложить немало усилий, прежде чем нам все-таки удалось впихнуть это устройство ему на башку подобно тому, как ставят обруч на бочку. Огорченный Ван презрительно проговорил:

– И это за две сотни лянов вы изготовили такую штуковину?

Одной этой фразой он напугал нас так, что пот прошиб. Бабушка Юй казался спокойным, но потом признался, что струхнул порядочно. На сей раз казнь, можно сказать, прошла успешно: промучились добрых два часа, безвинный с большой головой настрадался вдоволь, прежде чем упал и испустил дух. Как бы то ни было, наградой нам стало улыбающееся лицо его превосходительства Вана. Глядя на мертвые тела, он сказал нам:

– Возвращайтесь, приводите в порядок рабочий инструмент, замените сыромятные замаранные кровью ремешки на новые, протрите обруч, лучше всего – нанесите слой лака. Почистите мундиры и все остальное, чтобы государь и дворцовые увидели, какие хорошие манеры у палачей из нашего министерства наказаний. Говорить можно много, но, короче говоря, успех – единственный вариант, неуспеха быть не может! Если допустите промах – подведете все министерство, и этот «засов Янь-вана» будет помещен уже на ваши головы.

На другой день со вторыми петухами мы уже были на ногах и стали готовиться. Надо идти во дворец казнь проводить, дело особой важности, какой тут сон? Даже прошедший через бесчисленные бури и волны бабушка Юй ворочался на кане туда-сюда. Не прошло и часа, как он слез с кана, достал с подоконника ночной горшок, помочился, потом закурил. Пока вторая тетка со свояченицей хлопотали по хозяйству, разводили огонь и готовили еду, ваш отец еще раз тщательно осмотрел «засов Янь-вана», убедился, что нет ни одного изъяна, и передал на последнюю проверку бабушке. Бабушка Юй ощупал каждый цунь «засова Янь-вана», удовлетворенно кивнул, бережно завернул его в три чи[40] красного шелка и почтительно возложил перед фигурками предков. В нашем ремесле основателем профессии считается Гао Яо[41], человек большой добродетели и таланта, живший в эпоху Трех Властителей и Пяти Императоров[42], выдающаяся личность, который чуть не унаследовал царский трон от почтенного Да Юя[43]. Все нынешнее уголовное право и виды наказаний установлены Гао Яо. Как рассказывал наш наставник бабушка Юй, отец-основатель во время казни людей по большей части не пользовался мечом, он лишь уставлял взгляд на шею преступника, слегка сдвигал взор в сторону, и голова человека сама катилась на землю. У Гао Яо были раскосые глаза, так называемые «глаза красного феникса», изогнутые брови, лицо темнее финика, очи, как ясные звезды, на подбородке – три прекрасные пряди волос. Обликом он был вылитый Гуань Юньчан[44], господин Гуань из «Троецарствия»[45], бабушка Юй говорил, что господин Гуань на самом деле был перерождением Гао Яо.

Мы кое-как перекусили, сполоснули рот и почистили зубы, помыли руки и лицо. Вторая тетка со свояченицей помогали бабушке Юю и вашему отцу надеть новую с иголочки форму и ярко-красные войлочные шапочки. Пытаясь подольститься, свояченица сказала:

– Наставник, старший подмастерье, вы будто получили степень цзиньши на императорских экзаменах!

Бабушка Юй зыркнул на него и сказал, чтобы тот не болтал лишнего. По установлениям нашей профессии запрещалось смеяться и подшучивать до работы и во время ее. Даже одно насмешливое слово было нарушением запрета и могло вызвать дух безвинно погибшего. Как вы думаете, что за маленькие завихрения нередко поднимаются на месте казней у Прохода на овощной рынок?[46] Это не ветер, это духи безвинно погибших и есть!

Бабушка Юй достал из своего плетеного сундука связку дорогих сандаловых благовоний, осторожно вытащил три палочки, зажег от дрожащего пламени свечи перед образом отца-основателя и воткнул их в кадильницу перед табличкой с его именем. Он встал на колени, мы трое тоже поспешили опуститься на колени. Бабушка негромко проговорил нараспев:

– Батюшка-основатель, батюшка-основатель, сегодня проводится дворцовая казнь, очень важная, уповаем на твое благословление! Смилуйся над нами малыми, позволь сделать все благополучно, дети тебе челом бьют!

Бабушка поклонился, с глухим стуком ударившись лбом о синие кирпичи пола. Вслед за ним поклонились и мы, с тем же глухим стуком ударившись лбом о те же синие кирпичи пола. В пламени свечи лик отца-основателя отливал красным. Мы отвесили девять таких поклонов, потом вслед за бабушкой встали и отступили на три шага. Выбежавший на двор вторая тетка принес чашу из светло-синего гладкого фарфора. Сбегавший туда же свояченица вернулся с большим белым петухом с черным гребнем. Вторая тетка поставил фарфоровую чашу перед прямоугольным столиком для жертвоприношений и, наклонившись, опустился на колени сбоку. Свояченица встал на колени перед столиком, левой рукой придерживая голову петуха, правой – ноги птицы, и растянул перед собой петушиную шею. Вторая тетка взял из фарфоровой чаши маленький нож в форме ивового листа и ловко провел им по шее петуха. Крови сначала не было, и мое сердце бешено заколотилось: отсутствие крови предвещало неблагоприятный ход казни. Но через мгновение черно-красная кровь с шипением брызнула в фарфоровую чашу. Кровь такого белого петуха с черным гребешком – самая горячая, всякий раз перед проведением большой казни мы покупаем такого. Через какое-то время кровотечение прекратилось, чашу поставили на жертвенник, двое младших братьев поклонились до земли, согнувшись в поясе, и отошли назад. Вперед вышли мы с бабушкой, встали на колени, отвесили три земных поклона. Следуя примеру бабушки, я окунул указательный и средний пальцы левой руки в петушиную кровь и, как актер накладывает грим, стал наносить ее себе на лицо. Петушиная кровь обжигающая, аж пальцы зачесались. Лица у нас двоих оказались измазаны в крови. Остатками крови вымазали руки. Наши с бабушкой лица стали такими же красными, как лицо отца-основателя. Зачем мазать лица петушиной кровью? Чтобы сохранить единство с отцом-основателем, чтобы все эти духи безвинно погибших знали, что мы – ученики и последователи господина Гао Яо. Во время проведения казни мы вообще не люди, мы – небожители на службе государственного правосудия. Вымазав руки и лица, мы с бабушкой спокойно уселись на табуретки и стали ждать вызова во дворец.

Занималась заря. На софорах во дворе каркали вороны. Из тюрьмы, нашего «небесного хлева»[47], доносились безудержные женские рыдания. Так каждый день рыдали в ожидании исполнения приговора мужу. Плакали женщины и дети, уже наполовину помешавшись рассудком. Я, твой отец, тогда был еще молод, отсидел на своем посту уже довольно долго, но в душе все смешалось, и сидеть ровно не получалось. Я покосился на бабушку, тот восседал чинно и торжественно, что твой железный колокол. Подобно ему, я задержал дыхание, избавившись от раздражения, и привел в порядок душевное состояние. Петушиная кровь уже подсохла, отвердела, и на наших лицах образовалось некое подобие сахарной оболочки шариков боярышника. Привыкнув к ощущению этого панциря на лице, я понемногу ощутил какую-то неопределенность в душе и с этой неопределенностью последовал за бабушкой по глубокому и мрачному ущелью. Мы шли, шли, шли, а конец ущелья все терялся вдали.

Тюремный делопроизводитель господин Цао наконец подвел нас к двум небольшим паланкинам с зелеными занавесками и, указав на них, дал нам знак садиться. Неожиданно радушный прием привел меня в полное замешательство. До того времени я никогда в паланкине и не ездил. Посмотрел на бабушку, тот тоже остолбенело разинул рот, не поймешь, то ли заплакать собирается, то ли чихнуть. Стоявший у носилок евнух с заплывшим подбородком хрипло проговорил:

– Ну в чем дело? Думаете, паланкины малы, что ли?

Мы с бабушкой по-прежнему не осмеливались сесть в паланкины и во все глаза смотрели на господина Цао. Тот рявкнул:

– Это не из уважения к вам, а чтобы избавить вас от лишнего внимания. Что застыли? Быстро в паланкины! Вот уж впрямь, собачьей голове на золотом блюде не удержаться!

Четверо носильщиков, евнухи с голыми подбородками, стояли перед и за паланкинами, засунув руки в рукава. На лицах их застыли презрительные мины. От их отвращения я набрался смелости. Евнухи вонючие, мать вашу, я сегодня благодаря Сяо Чунцзы и вас, зверей двуногих, прославлю. Я сделал пару шагов, раздвинул занавески и сел в паланкин. Бабушка тоже уселся.

Паланкин поднялся с земли и, покачиваясь, двинулся вперед. Твой отец слышал, как евнухи-носильщики негромко ругались хриплыми голосами:

– Тяжеленные какие эти палачи, немало человеческой кровушки попили!

Обычно они носили если не матушку-государыню, то императорских наложниц. Этим мужикам и во сне не снилось, что придется нести двух палачей. В глубине души я, твой отец, был доволен, тело в паланкине ходило туда-сюда, выдавая, насколько этим поганым евнухам было не по себе. Паланкины только вышли за ворота министерства наказаний, как сзади послышался громкий крик свояченицы:

– Бабушка, бабушка, «засов Янь-вана» забыли!

В голове у меня загудело, в глазах потемнело, по телу покатились крупные капли пота. Я кувырком выкатился из паланкина и принял из рук свояченицы завернутый в красный шелк засов. Что у меня творилось в душе, и не передать. Бабушка тоже вывалился из паланкина, тоже весь в поту, ноги у него дрожали. Не вспомни свояченица – большой беды было бы не миновать. Господин Цао ругался на чем свет стоит:

– Мать вашу разэтак, все равно что чиновник потерял большую печать или портной ножницы дома оставил!

Я, твой отец, вообще-то собирался хорошенько обдумать свое состояние после того, как сел в паланкин, но все настроение было испорчено произошедшим. Я попросту скорчился внутри и больше не смел и думать о том, чтобы даже заговорить с евнухами.

Не знаю, как долго мы ехали, но вдруг паланкин плюхнулся на землю. Голова шла кругом, когда я выбрался наружу. Поднял я голову, и моему взору открылся блеск и великолепие. Выгнув спину, с «засовом Янь-вана» в руках, я шагал вслед за бабушкой. Бабушка следовал за ведшим нас через дворец евнухом, который, поворачивая туда-сюда, вывел нас в просторный двор. Там было полно коленопреклоненных людей – безусых, в желто-бурой одежде и круглых черных шапочках. Укравший ружье Сяо Чунцзы уже был привязан к столбу. Этого человека небольшого роста с правильными чертами лица, культурного и спокойного, на первый взгляд можно было принять за взрослую девушку. Особенно выделялись глаза: двойные веки, длинные ресницы, выразительные очи, похожие на черные виноградины. Как жаль, вздохнул про себя твой отец, как жаль такого хорошего человека. И такого красивого мальчика лишили всего сущего, привезли во дворец, чтобы сделать евнухом. Как на это пошли его родители?

Перед привязанным к столбу Сяо Чунцзы был возведен временный помост для зрителей, по центру которого стояло несколько резных кресел из сандалового дерева. А в самом центре – особенно массивное кресло. На нем лежала подушка желтого цвета с вышитым золотым драконом. Наверняка это был «драконий престол» для государя императора. Твой отец также заметил начальника нашего министерства наказаний, его превосходительство Вана, товарища министра – его превосходительство Те, и еще много других сановников с шариками из драгоценных камней и коралла. Съехались, наверное, чиновники из всех министерств. Теперь они торжественно стояли перед помостом навытяжку, опустив руки и не смея даже кашлянуть. Действительно, манеры во дворце отличны от обычных. Тишина, тишина, тишина такая, что сердце твоего отца беспорядочно забилось. Лишь воробьи, прилетевшие с глазурованной черепицы крыши, обменивались чириканьем, не понимая сложности бытия. Неожиданно седовласый краснощекий старик евнух, который давно уже стоял на высоком помосте, четко и протяжно провозгласил:

– Государь прибыл!

Все скопище красных и синих шариков перед помостом вдруг стало ниже, слышался лишь шелест отбрасываемых в сторону рукавов. Везде, насколько хватало глаз, чиновники всех шести министерств и придворные дамы опустились на колени. Твой отец собрался было тоже встать на колени, но тут же получил сильный удар по ноге. И сразу увидел сверкающие глаза бабушки. Тот, задрав голову, стоял сбоку от столба, как каменное изваяние. Я тут же пришел в себя, вспомнив правила ремесла. Так было во все века: палачи с измазанными петушиной кровью лицами уже были не люди, а символы божественного и величественного государственного правосудия. Мы не должны были вставать на колени даже перед императором. Следуя примеру бабушки, твой отец выпятил грудь, подобрал живот и тоже превратился в каменное изваяние. Этой высочайшей чести, сынок, не говоря уже о крохотном уезде Гаоми, или солидной провинции Шаньдун, или безбрежной великой империи Цин, были удостоены лишь мы двое.

Донеслись звуки губных органчиков-шэнов и флейт-ди, которые постепенно приближались. За неспешной музыкой меж двух высоких стен показалась свита государя императора. Впереди выступали два евнуха в желто-буром с курильницами в форме благовещих зверей в руках. Из пастей животных клубился синеватый дымок. Эти благовония нить за нитью проникали в мозг, и от них на уме становилось то исключительно ясно, то сильно туманно. За евнухами с кадильницами следовали государевы музыканты, позади них – еще две шеренги евнухов с флагами, ритуальными зонтами из шелка и веерами. Все это сливалось в одно сплошное красно-желтое пятно. За ними шли восемь флигель-адъютантов с булавами, круглыми топориками, бронзовыми клевцами и серебряными пиками. Затем следовал ярко-желтый паланкин, который несли двое высоченных евнухов, а в паланкине уже восседал государь император Великой империи Цин. Позади государева паланкина две дворцовые дамы с опахалами из павлиньих перьев загораживали государя от солнца. Еще дальше – несколько десятков пышно разодетых несравненных красавиц – государевых жен и наложниц в паланкинах, плывущих этакой цветистой плотиной. За ними тащился еще длинный хвост людей. Потом бабушка рассказывал, что во дворце государева свита значительно упрощена, если это была церемония вне дворца, можно было увидеть только голову священного дракона, а хвоста уже было не видать. Один только большой государев паланкин могли нести шестьдесят четыре носильщика.

Прекрасно обученные евнухи быстро заняли свои места. На зрительском помосте расселись государь и наложницы. Император Сяньфэн в желтом халате и золотом венце сидел в одном чжане от меня. Твой отец разглядывал его, не отрывая глаз. У господина Сяньфэна лицо худощавое, нос с большой горбинкой. Правый глаз немного меньше левого. Большой белозубый рот, на губе повисли небольшие усики, козлиная бородка, на щеках – несколько оспин. Государь безостановочно кашлял, беспрестанно сплевывал, одна из фрейлин сбоку принимала плевки в сверкающую золотом плевательницу. По обеим сторонам от государя, словно распростертые крылья феникса, сидели десяток женщин с высокими прическами, украшенными большими разноцветными цветами, с которых свисали шелковые кисточки, почти такие же, какие можно увидеть у вас на театральной сцене. У каждой женщины цветущее лицо, от тел исходит пьянящий аромат. У сидевшей вплотную к императору справа – напудренное овальное лицо, вишневые губы, обликом с ней и небожительнице не сравниться. Знаете, кто это был? Скажу, перепугаетесь: сама вдовствующая императрица Цыси!

Воспользовавшись перерывом в плевках государя, суровый старый евнух на помосте легким движением руки, словно прихлопывая муху мухобойкой, заставил всех коленопреклоненных перед помостом чиновников шести министерств и тьму-тьмущую придворных девиц с силой втянуть воздух, как при сосании молока, и хором прокричать:

– Десять тысяч лет нашему императору, десять тысяч раз по десять тысяч лет!

Я только тогда понял, что мне лишь казалось, будто находившиеся под помостом стоят, склонив головы, и не смеют их поднять. На самом деле они украдкой следили за происходящим на помосте. Государь кашлянул:

– Все сановники могут подняться.

Начальники отвесили земной поклон и хором прокричали:

– Благодарим за милость, государь!

Затем, снова кланяясь и взмахивая рукавами в виде копыт, они поднялись, и склонившись в поясе, разошлись на две стороны. Из их рядов вышел начальник министерства наказаний, его превосходительство господин Ван, взмахнул рукавами, опустился на колени, отбил поклон и отчетливо доложил:

– Ваш покорный слуга, начальник министерства наказаний Ван Жуй по приказу государя велел изготовить «засов Янь-вана», выбрал известных и умелых палачей, которые прибыли во дворец с орудием казни и готовы совершить ее. Извольте дать указание, государь.

– Знаю, встань! – сказал правитель.

Его превосходительство Ван снова поклонился, поблагодарил за милость и отошел в сторону. В это время государь что-то невнятно произнес, на слух не разберешь. У государя явно была чахотка, и жизненных сил не хватало. Старый евнух протяжно, как в театре, передал указание:

– Государь приказал начальнику министерства наказаний Ван Жую преподнести этот «засов Янь-вана» на высочайшее одобрение.

Его превосходительство Ван маленькими шажками подбежал к твоему отцу, вырвал у него из рук завернутый в красный шелк «засов Янь-вана» и, держа тот на вытянутых руках, словно котел с пышущей жаром бараниной, подошел к помосту, осторожно и медленно ступая, и поднял руки с «засовом Янь-вана» гораздо выше шарика у себя на шапке. Вперед выступил старый евнух. Нагнувшись, он принял орудие казни, поднес к государю, поставил на столик, развернул несколько слоев шелка, и наконец эта штука предстала перед всеми. Сверкая режущим глаз блеском, засов смотрелся очень величественно. Денег на него потрачено было немного, зато я получил за работу немало. Только что сделанный засов был невзрачный и измазанный, смотреть было не на что. Твой отец три дня чистил его наждачной бумагой, пока он в конце концов не засиял. Семьдесят л я н о в получены были не задарма.

Протянув смуглую руку, государь указательным пальцем с длинным желтым ногтем потрогал эту штуковину. Не знаю, от тепла или от холода, но государь свой палец тут же отдернул. Я слышал, как он опять что-то невнятно произнес. Старик евнух взял засов и поднес его к глазам каждой из женщин государя. Они по его примеру стали трогать замок кончиком указательного пальца – этакими яшмовыми ростками – и делали вид, что им страшно, отворачивая застывшие безо всякого выражения лица в сторону. В конце концов старик евнух передал эту штуковину все так же стоявшему на коленях под помостом его превосходительству Вану, а тот, почтительно приняв ее, встал с согнутой спиной, стал пятиться в мою сторону и вернул ее мне.

На помосте старик евнух склонил голову к государю и что-то спросил. Было видно, как государь кивнул. Евнух вышел вперед и пропел:

– Государь дал указание: подвергнуть совершившего тяжкое преступление Сяо Чунцзы смертной казни!

Привязанный к столбу Сяо Чунцзы зарыдал и громко возопил:

– Ах, государь, государь, смилуйтесь, пощадите собачью жизнь раба своего… Раб никогда больше не посмеет…

В этот момент на помосте и перед ним императорские телохранители стали грозно смыкать ряды. Лицо Сяо Чунцзы побледнело, губы побелели, он уже больше не кричал, только, вконец обмочившись, хлопал глазами и негромко молил нас:

– Братцы, братцы, кончайте быстрее, ваш брат даже в преисподней будет поминать вашу доброту…

До того ли нам было, чтобы слушать его лепет? Да и смели ли мы слушать его? Задушит его веревка, он возрадуется, а нам несдобровать. Может, государь и пощадит нас, а вот его превосходительство Ван – вряд ли. В смятении развернув орудие казни и встряхнув его, мы с бабушкой подняли замок. После прикосновений государя и его жен эта штуковина неожиданно прибавила в весе. Каждый из нас держал один конец сыромятной тесемки. Заранее выверенными движениями мы сперва встали лицом к сидящему на помосте государю и его женам, потом – лицом к сановникам и министрам, наконец – лицом к коленопреклоненным евнухам и фрейлинам. Все как в театральном представлении. Тут ведающий казнями старший евнух вместе с начальником министерства наказаний его превосходительством Ваном, переглянувшись, возгласили:

– Начать казнь!

Вот уж и вправду Небо услышало наши молитвы. Сверкающий железный обруч пришелся прямо по голове Сяо Чунцзы, не свободно и не туго. Надели мы засов на него без особых усилий. Выразительные глаза Сяо Чунцзы выглядывали как раз через два отверстия обруча. Нахлобучив обруч на провинившегося, мы с бабушкой Юем отступили на шаг, натянув сыромятные тесемки. Сяо Чунцзы еще лепетал:

– Братцы… Братцы… Доставьте радость…

До него ли было кому-то в этот момент! Твой отец смотрел на бабушку Юя, бабушка Юй смотрел на твоего отца, мы понимали друг друга без слов и лишь чуть кивнули друг другу. В уголках рта бабушки Юя заиграла легкая улыбка – его привычное выражение при выполнении работы. Он палач благовоспитанный. Легкая улыбка – сигнал к действию. Мускулы руки твоего отца тут же напряглись, но лишь немного, и сразу чуть расслабились. Профану эти наши напряжения в основном незаметны, но на самом деле бечевка все время должна натягиваться… Сяо Чунцзы издал странный звук, пронзительный и высокий, превосходящий по громкости волчий вой в зверинце. Мы понимали, что государю и его женам этот звук понравился, и стали потихоньку натягивать и отпускать бечевку – это было не столько убиение человека, сколько извлечение музыкантом-виртуозом увлекательных звуков из своего инструмента.

Этот день пришелся как раз на осеннее равноденствие. Голубое небо, яркое солнце, вокруг красные стены и глазурованная черепица, все ослепительно сверкало, как огромное зеркало, отражающее небо и землю. Неожиданно я почувствовал бьющее в нос зловоние и тут же понял, в чем дело: этот ублюдок Сяо Чунцзы еще и наделал себе в штаны. Твой отец украдкой окинул взглядом помост и увидел, что глаза государя

Сяньфэна округлились, лицо сделалось цвета чистого золота. Из его жен кто смертельно побледнел, кто разинул зияющие, как черные пещеры, рты. Сановники и министры стояли, вытянувшись в струнку, и дыхнуть боялись. Евнухи и фрейлины стукались лбом о землю в поклоне так быстро, будто толкли чеснок, а несколько слабонервных уже упали в обморок. Мы с бабушкой Юем обменялись взглядами и снова поняли друг друга без слов. В этой ситуации мы думали почти одинаково. Настало время, чтобы Сяо Чунцзы получил за свою вину почти сполна. Нельзя было, чтобы его зловоние оскорбляло чувства государя и его жен. Некоторые из них уже закрывали шелковыми платками рты. Обоняние у жен было тонкое, не такое, как у государя, который любил воскурить. Надо было срочно заканчивать работу, пока порывом ветра вонь дерьма Сяо Чунцзы не достигла носа государя. Государь начнет искать виноватого, и нам придется всю эту пакость расхлебывать. Внутренности подлеца Сяо Чунцзы, наверное, уже сгнили. Зловоние проникало прямо в мозг, от человека так нести никак не могло. Твоему отцу, по правде говоря, хотелось отбежать в сторону и проблеваться как следует, но это было никак не позволительно. Если бы мы с бабушкой Юем не сдержали рвоту, это неизбежно вызвало бы рвоту у тех, кто был на помосте и под ним, и тогда – полный провал. То, что нас с бабушкой Юем пустят в расход, – еще пустяки, то, что с головы его превосходительства Вана полетят перья, тоже не столь важно, по-настоящему важно то, что это может повлиять на здоровье государя. Это только пришло мне в голову, а бабушка Юй успел подумать об этом давно. Замечательное представление надо было заканчивать. Поэтому мы, наставник с подмастерьем, прилагая безостановочную силу, заставили обруч раз за разом впиваться в череп Сяо Чунцзы. С виду голова невезучего Сяо Чунцзы стала похожа на стянутую посередине тыкву-горлянку. Пот, катившийся с негодника, давно высох, теперь с него текло нечто похожее на лак, вонючее и смердящее, почти как вонь из штанов. От вопля, который издал из последних сил негодяй, твоему отцу, привыкшему лишать людей жизни, стало плохо. «Засова Янь-вана» не вынес бы никто, сделанный из меди или железа, разве что Сунь Укун, которого ничем нельзя было пронять, который даже провел у Верховного достопочтенного владыки Лао в печи для изготовления пилюли бессмертия семью семь сорок девять дней, но не покорился злому духу. Но даже царю обезьян было не по силам противостоять обручу, который на него возложил заклятьем Сюаньцзан[48]

На самом деле самым впечатляющим эффектом от действия «засова Янь-вана» было то, что произошло с глазами преступника. Твой отец наклонялся телом назад и чувствовал, что дрожь Сяо Чунцзы передается от сыромятной бечевки на руку. Какая жалость, что эти выразительные глаза, которые могли говорить сами за себя и покорять сердца девиц и замужних женщин, постепенно выдавливались через отверстия «засова Янь-вана». Черные, белые, с выступившими кровяными прожилками. Вылезая, глаза становились все больше, как яйцо, появляющееся в гузке несушки. Они лезли и лезли… Один за другим раздались хлюпающие звуки, и наконец глазные яблоки Сяо Чунцзы повисли на «засове Янь-вана». Мы с бабушкой Юем такого результата и ожидали. По предварительной договоренности мы растягивали и растягивали этот процесс. Небольшими усилиями морковка проникала в задний проход все плотнее и плотнее. По достижении ключевого момента мы сделали резкое усилие, и раздалось чмоканье. Лишь тогда мы с бабушкой Юем позволили себе долгий выдох. Не знаю когда, но оттого, что мы обливались потом, петушиная кровь на лицах растворилась и капля за каплей начала стекать нам на руки. Казалось, что это из наших голов льется кровь. При взгляде на лицо бабушки Юя было понятно, что творится на лице у меня.

Сяо Чунцзы еще не испустил дух, но уже был в обмороке, глубоком, почти смертельном. Череп его уже треснул, из дыр сочились мозг вперемешку с кровавой пеной. Слышно было, как на помосте вырвало какую-то даму. Пожилой сановник с красным шариком совсем непонятно к чему бухнулся головой в землю, и его шапка отлетела далеко в сторону. На этом мы с бабушкой Юем хором крикнули:

– Казнь закончена, просим его превосходительство засвидетельствовать!

Начальник министерства наказаний его превосходительство Ван прикрыл уголком рукава лицо, глянул в нашу сторону, повернулся к переду помоста, встал навытяжку, взмахнул рукавами, опустился на колени и сказал, обращаясь вверх:

– Казнь закончена, прошу государя засвидетельствовать!

Государь напряженно кашлянул, выдержал паузу, потом обратился к находившимся на помосте и рядом с ним:

– Все видели? Это вам урок!

Говорил он негромко, но все на помосте и рядом с ним ясно услышали его.

Судя по словам государя, обращался он к евнухам и фрейлинам, но все начальники шести министерств и вельможи один за другим попадали на колени, словно у них ноги подломились. Они наперебой безостановочно отбивали земные поклоны, кто кричал «нашему императору десять тысяч лет, десять тысяч раз по десять тысяч лет», кто – «виновный чиновник заслуживает десяти тысяч смертей», кто – «благодарим вседержителя за драконовую милость». Этот гвалт продолжался довольно долго и позволил нам с бабушкой Юем разглядеть всю суть этих высокопоставленных чиновников.

Государь встал. Старик евнух громко возгласил:

– Возвращаемся во дворец!

Государь отбыл.

За ним отбыли и жены.

Отбыли и евнухи.

Осталась лишь кучка соплеподобных сановников и тигроподобный Сяо Чунцзы.

Ноги твоего отца одеревенели, перед глазами затанцевали золотые искорки. Если бы меня не подхватил бабушка Юй, то я бы еще до отбытия государя со свитой рухнул бы прямо рядом с мертвым телом Сяо Чунцзы.

Вы еще смеете пялиться на меня?

Я так долго распространялся, чтобы вы поняли, почему ваш отец так обращается с этими посыльными. Какой-то незаметный начальник уезда, незначительный чиновник посылает двух мелких пособников и думает, что таким образом вызовет меня на поклон. Слишком он высокого мнения о себе. Твой отец, еще не достигнув двадцати лет, осуществил перед лицом государя Сяньфэна и нынешней императрицы Цыси такую потрясающую работу, что потом во дворце ходила молва, будто государь, раскрыв золотые уста, сказал следующее:

– И все же палачи министерства наказаний сработали на совесть! Слаженно и четко, размеренно и аккуратно, где отпустят, где затянут, целое представление для нас устроили.

Министру Вану пожаловали титул младшего опекуна наследника престола, он получил повышение и стал одним из знатных людей, и на радостях пожаловал мне с бабушкой Юем два отреза красного шелка. Спроси вон у этого по фамилии Цянь, видел ли он царственный лик государя Сяньфэна? Не видел, он даже лик нынешнего императора Гуансюя[49] и то не видел. Видел ли он грациозный образ нынешней императрицы? Не видел, он ее даже со спины не видел. Поэтому твой отец может позволить себе важничать в его присутствии.

Подождем немного, и полагаю, что начальник уезда Гаоми Цянь Дин, начальник Цянь, сам явится приглашать меня к себе. Не по своему желанию, а по приказу прибывшего из провинции его превосходительства Юаня. Твой отец с его превосходительством Юанем неоднократно пересекался, однажды выполнял для него работу, выполнил прекрасно, незаурядно, его превосходительство Юань был очень рад, пожаловал мне коробку жареной плетенки с коноплей с восемнадцатой улицы в Тяньцзине. Думаешь твой отец, всего полгода назад как вернувшийся, просто так из дома не выходит, ни с кем не общается? В твоих глазах какой-то замшелый пень. На самом деле твой отец все понимает, только притворяется дурачком. В душе у него высоко подвешено зеркало, и весь мир освещен, как на ладони. А ты, сноха, человек одаренный, как говорится, воруешь кур и ищешь собак, твои тайные любовные делишки тоже не прошли мимо моих глаз. Сынок бессилен, ничего удивительного, что красный абрикос свесился через стену. Ты женщина, к тому же молодая. Если молодуха ненасытная, то порока здесь нет. Отец твой родной – смутьян, навел шуму на всю округу, теперь в тюрьме, я все знаю. Он у немцев на счету как опасный преступник, так что ни уезд Гаоми, ни провинция Шаньдун не возьмут на себя ответственность отпустить его. Отец твой обречен. Юань Шикай, его превосходительство Юань – человек безжалостный, для него убить человека все равно что клопа раздавить. Сейчас он популярен в глазах иностранцев, даже нынешней императрице приходится доверяться ему, чтобы навести порядок. Я предполагаю, что он непременно устроит большое представление из лишения твоего отца жизни, чтобы его увидели не только немцы, но и весь народ уезда Гаоми и провинции Шаньдун. Чтобы они стали действительно покорными, а не разбойниками, убийцами и поджигателями. Немцы строят железную дорогу, императорский двор все с ними согласовал. Вот и остается один вопрос: как быть с твоим отцом? Он, что называется, плотник с надетой кангой[50]. Сам заварил кашу, сам и расхлебывай. Не говоря уже о том, что ты не спасешь его, не спасти его и начальнику Цяню. Сынок, нам с тобой выпала благоприятная возможность появиться в обществе. Твой отец изначально собирался уйти от дел, скрыться под чужим именем, тупо умереть на родине своей смертью, но Правитель Небесный не согласился. Сегодня утром эти руки вдруг запылали и зачесались, и твой отец понял, что дела наши не закончены. На то воля Неба, от нее не уйдешь. Тебе, невестка, не надо ни плакать, ни досадовать. Я получил величайшее благодеяние от нынешней императрицы, не смею оказаться виноватым перед императорским двором. Я не буду убивать твоего отца, на это есть другие. Лучше было бы мне лишить его жизни, нежели поручать это каким-то дилетантам-недоучкам, этим «трехлапым кошкам». Как говорится, «кровь гуще, чем вода». Я могу пустить в ход все накопленное мастерство, чтобы его казнь прогремела как следует, чтобы и после смерти его славное имя вошло в историю. Сынок, твой отец еще хочет поправить вывеску над твоим домом, чтобы открыть глаза на истину всем соседям справа и слева от нас. Разве они нас не презирают? Вот и хорошо! Мы им и покажем, что работа палача – тоже вполне себе искусство. Этим искусством добрый человек не занимается, а плохой с ним и не справится. Это ремесло показывает состояние духа императорского двора. Если оно процветает, то императорский двор тоже переживает расцвет; приходит в запустение – существование императорского двора тоже подходит к концу.

Пока паланкин начальника Цяня еще не прибыл, сынок, отец расскажет тебе о делах нашей семьи. Если сегодня не расскажу, потом, боюсь, свободного времени не будет.

В год, когда твоему отцу исполнилось десять лет, дед твой заболел холерой. Утром заболел, а в полдень умер. Тогда по всему уезду Гаоми умирали в каждом доме, отовсюду слышался плач над покойниками. Соседи друг на друга внимания не обращали. Твой покойник, ты и хорони. Выругавшись вдоволь, мы с твоей бабушкой оттащили деда, как дохлого пса, на общее кладбище для неимущих и кое-как засыпали его там. Не успели мы повернуть обратно, как примчалась стая диких собак и раскопала мертвое тело деда. Я поднял кирпич и изо всех сил швырнул в них. Собаки уставились на меня кроваво-красными глазами, оскалив белые клыки и пронзительно завывая. Они жрали мертвецов, измазанные с головы до ног, одна на другой, каждая свирепая, как маленький тигр, ужас один. Твоя бабушка потянула меня прочь со словами:

– Сынок, здесь не только твой отец, пусть жрут!

Я понимал, что человеку со стаей бешеных собак не справиться, остается лишь отступить, глядя, как одни рвут на нем одежду, другие впиваются в кожу и плоть, третьи рвут на части внутренности, четвертые грызут кости.

Прошло пять лет, и в уезде Гаоми распространился брюшной тиф, твоя бабушка утром заболела, а в полдень умерла. На этот раз я притащил ее тело к снопу соломы и сжег. С тех пор твой отец остался один как перст, никакой поддержки, днем ходил по дворам и просил еду, вооружившись корешками и ковшиком из тыквы. Ночью забирался в сноп соломы, сидел там на корточках в каркасе котла. Какие тут удобства и какой сон? В те времена таких, как я, попрошаек было хоть пруд пруди, и добывать еду было нелегко. Бывало, обегаешь за целый день не одну сотню дворов и даже корки сушеного батата не выпросишь. Когда стало видно, что можно сдохнуть от голода, твой отец вспомнил, что твоя бабушка при жизни говорила, что у нее есть двоюродный брат, который служит в столице при большой управе рассыльным и живет совсем неплохо, нередко посылал домой с оказией деньги. Вот твой отец и решил отправиться в столицу искать приюта у родственника.

По дороге выпрашивал еду, иногда помогал людям на подхвате, так и брел, волоча ноги, то голодный, то сытый, и наконец добрался до столичного града. Вошел твой отец в Пекин с толпой виноторговцев через «Врата Славного правления»[51]. Смутно помнились рассказы твоей бабушки о том, что ее двоюродный брат служит посыльным в министерстве наказаний, стал расспрашивать, где находятся шесть министерств, так и нашел министерство наказаний. У больших ворот стояли два дюжих солдата. Как только твой отец приблизился, один из солдат тупой стороной меча отогнал его на чжан. Твой отец стал действовать издалека. Конечно, первый поворот прочь от ворот не мог заставить меня отказаться от своих намерений, и я целый день кружил вокруг министерства наказаний. По обеим сторонам улочки, где располагалось министерство, имелось несколько ресторанов, места «собраний дворцовых» и «сходок добродетельных», с роскошными фасадами, шумными клиентами. В оживленные часы по обеим сторонам улочки выстраивались конные экипажи, по всей улице разносились ароматы деликатесов. Были еще закусочные без названий, где продавали пирожки на пару, хлебцы, блины, загустевший соевый творог… Кто бы мог подумать, что в Пекине столько вкусностей, неудивительно, что жители других земель бегом бегут туда. Твой отец с детства хлебнул горя, был живеньким и наблюдательным, нередко помогал служащим в лавках выполнять кое-какую работу и взамен получал полную чашку объедков. Пекин все же город большой, и там просить еду легче, чем в Гаоми. Люди с деньгами нередко, сидя за столом, полным курятины, утятины и рыбы, ткнут пару раз палочками в блюда и больше ничего и не хотят. На объедках живот у твоего отца день за днем округлялся. Наевшись досыта, я находил уголок, где не дуло, и спал. Под теплым солнышком я слышал, как мой скелет с треском растет. На второй год жизни в Пекине твой отец вытянулся на голову, ну что твой сухой росток под весенними дождями.

Так я и коротал беззаботно дни. И вот в сытой жизни твоего отца внезапно случилась большая перемена: меня до полусмерти избила шайка нищих. Верховодил у них одноглазый мужик. Единственный большой глаз у него ярко сверкал, а через все лицо тянулся шрам от меча. Обличье пугающее. Он заорал:

– Ублюдок мелкий, вылез незнамо откуда, как дикий кот, да еще смеет хапать еду на моей территории! Увижу еще раз, что вертишься на этой улице, отрублю тебе собачью ногу, выколю твои собачьи глаза!

В полночь твой отец, весь дрожа, с трудом выбрался из вонючей канавы и свернулся клубочком. Я чувствовал, что хочу умереть. В этот момент я смутно увидел стоявшую передо мной твою бабушку. Она сказала:

– Не печалься, сынок, скоро тебе улыбнется удача.

Я торопливо разлепил глаза. Передо мной не было вообще ничего, лишь холодный осенний ветер шумит в кронах деревьев, несколько сверчков, которым вскоре суждено замерзнуть, стрекочут в гнилой траве у канавы, да множество звезд моргают с небес. Но стоит закрыть глаза – и вот она, твоя бабушка, стоит передо мной и говорит, что мне скоро улыбнется удача. Открываю глаза – ее нет.

На следующее утро красный диск солнца осветил красиво сверкавший иней на сухой траве. Стая ворон с карканьем пролетела на юг города. Не знаю, зачем они торопились на юг, но и сам побрел туда же. Я был голоден до невозможности, хотел пройтись по придорожным харчевням и поклянчить еды, чтобы набить живот, но боялся наткнуться на одноглазого дракона. И тут вдруг заметил в золе у дороги капустную кочерыжку, поднял ее, снова забился в угол стены и, усевшись на корточки, стал с хрустом жевать. За этим занятием я и увидел, как из двора министерства наказаний вылетел десяток больших коней, а на них солдаты в серых мундирах с красной каймой и летних шапочках с красными кисточками. Всадники загарцевали по свежеуложенному желтозему улицы. За поясами у них были короткие мечи, в руках хлысты, которыми они стегали всех подряд: человека – так человека, собаку – так собаку. Таким образом на улице в конечном счете никого и не осталось.

Через некоторое время из двора министерства наказаний выехала деревянная арестантская повозка. Ее тянул тощий мул с позвоночником, выступавшим ввысь, как лезвие меча, и ногами-палками. У стоявшего в повозке арестанта из-за распущенных волос лица почти не было видно, глаз и бровей – тем более. Повозка покачивалась, несмазанные оси скрипели. Перед повозкой шли наездники, только что разгонявшие всех на улице, а за ними – десяток трубачей с большими трубами. То, что играли трубачи, почти не поддается описанию. Не музыка, а какое-то мычание стада плачущих коров. За повозкой следовала еще одна горстка верховых чиновников в яркой парадной одежде, среди них – один толстяк, усики которого расходились от носа двумя устремленными вниз полосками в форме иероглифа «восемь». Усы казались ненастоящими, а присобаченными ему к лицу клеем. За чиновниками следовали еще десять конников. По обе стороны повозки шла пара людей в черном, с затянутыми кушаками, красными шапочками на головах и широкими мечами в руках. Лица у них были багрово-красные. Тогда я не знал, что это петушиная кровь. Оба мужчины ступали легко и беззвучно. Твой отец пристально смотрел на них, в душе немного восхищенный их манерами. Тогда я подумал, что, может, когда-нибудь научусь, как они, бесшумно ступать, как большой черный кот? Вдруг я услышал рядом голос твоей бабушки:

– Сынок, это и есть твой дядя!

Я торопливо обернулся, сзади лишь серая стена, никакой бабушки нет и в помине. Но я понял, что это говорил ее дух. И потому громко крикнул: «Дядя!» И сразу же почувствовал резкий толчок в спину и невольно выскочил к повозке.

Этот рывок был действительно от незнания почем фунт лиха. Следовавшие за повозкой чиновники и солдаты замерли. Одна из лошадей резко встала на дыбы и заржала, сидевший на ней солдат свалился наземь. Я бросился к двум людям в черном с большими мечами и заплакал: «Дядя, вот я, считай, нашел вас…» В один миг нахлынули многочисленные детские обиды, и из глаз покатились слезы. Эти двое держались очень торжественно. Сжимая большие мечи в руках, они тоже застыли. Казалось, они потеряли дар речи, смерили друг друга взглядами и вопрошали друг друга одними глазами: «Ты – дядя этого маленького попрошайки?»

Не дожидаясь, пока они ответят друг другу, солдаты впереди и сзади арестантской повозки очнулись и с грозными криками, подняв оружие, окружили нас. Мою голову накрыло холодным металлическим блеском. Я почувствовал, как здоровенная рука вцепилась мне в шею и подняла над землей. Кости моей шеи под пальцами словно хрустнули. Я болтал ногами и руками в воздухе и слезно вопил: «Дядя, дядя…» Потом этот человек швырнул меня на землю, как отшвыривают дохлую лягушку. Я уткнулся зубами в еще теплый конский навоз.

Позади арестантской повозки на рослой гнедой лошади восседал смуглолицый толстяк. На голове у него была шапка с шариком из синего хрусталя и павлиньими перьями, а на груди длинного халата был вышит белый леопард. Я понял, что это важный чиновник. Опустившись на одно колено, солдат звонким голосом доложил:

– Ваше превосходительство, тут какой-то маленький попрошайка.

Двое солдат притащили меня к чиновнику. Один схватил меня за волосы и повернул мое лицо вверх, чтобы сановнику было видно. Смуглый толстяк глянул на меня, вздохнул и заорал:

– Проклятый мальчишка, чтоб тебе ни дна ни покрышки! Уберите с глаз моих это дерьмо!

– Так точно! – громко откликнулся солдат, схватил меня за руку, оттащил к обочине и швырнул вперед с напутственным «мать твою так!».

Под лошадиное ржание остальных мое тело взлетело вверх и шлепнулось вниз головой в глубокую вонючую грязь сточной канавы.

Твой отец не без труда выбрался оттуда, в глазах было темно, ничего не видно. Надрал я травы, стер грязь с лица, открыл глаза и только тогда увидел следующий на казнь по желтозему отряд, который двинулся дальше на юг, взметая за собой тучи пыли. Твой отец смотрел на эту процессию, и душа была полна тоски и отчаяния. В этот момент над ухом снова прозвучал голос твоей бабушки:

– Сынок, иди посмотри! Он и есть твой дядя!

Повернувшись в поисках твоей бабушки, я увидел желтую дорогу с дымящимся навозом да нескольких воробьев, которые, склонив головки, высматривали черными глазками что-нибудь съестное в кучках дерьма. Где же твоя бабушка? Эхма… Стало неимоверно тяжело, и не удержавшись я заплакал в голос. Я рыдал долго, эта вонючая придорожная канава и то не такая длинная. Душа моя была полна тоски и негодования по отношению к твоей бабушке. Матушка, вы сподвигли меня на то, чтобы броситься с признанием к дяде, но кто он, мой дядя? Вашего сына подняли, как дохлого котенка, и швырнули в вонючую придорожную канаву. Еще немного, и прости-прощай жизнь вашего сыночка. Неужели вы не знали, что так и будет? Матушка, если вы на самом деле владеете даром предсказания, то укажите мне действительно ясный путь, позвольте сыну избежать моря страданий. Если же вы лишены этого таланта, тогда просто не надо и говорить. У сыночка, помрет он или выживет, в любом случае петушок в небо смотрит. Вам ни о чем беспокоиться не следует. Но ваша бабка меня не слушала, и в мозгу раз за разом звучал все тот же старческий голос:

– Сынок, иди посмотри, он и есть твой дядя… Он и есть твой дядя…

Твой отец как сумасшедший помчался вперед в надежде догнать процессию. Только когда я несся изо всех сил, твоя бабушка прикрыла рот. Стоило мне чуть замедлить шаг, как в ушах опять начинал звучать ее ворчливый голос, приводящий душу в смятение. Твоему отцу невольно приходилось мчаться как угорелому. Пусть эти солдаты в летних шапочках с красными кистями снова швырнут меня в вонючую канаву. Все лучше, чем призрачное брюзжание. Следуя за процессией, я вышел из города через ворота Сюаньумэнь и зашагал по зажатой болотистыми низинами неровной дороге, которая вела к месту казни у Прохода на овощной рынок. Тогда я впервые ступил на эту известную дорогу, теперь же она хранит много отпечатков моих ног. За стеной все смотрелось более уныло, чем в городе, по обеим сторонам дороги приземистые домишки были скованы между зеленью огородов. Там росла капуста, редька, торчали подставки для бобов с увядшими листьями и беспорядочно спутанными лозами. В огородах, согнув спины, работали люди. Одни, похоже, не обращали никакого внимания на шумную процессию, другие продолжали работу, бросая в сторону идущих презрительные взгляды, были и такие, кто трудился, не поднимая головы.

Недалеко от места казни извилистая дорога неожиданно растворялась в просторах плаца. Там, вокруг высокого эшафота, сгрудилась толпа праздных зевак. Среди них затесалось несколько нищих, там же был и избивший меня одноглазый дракон, видать, это тоже была его территория. Пешие и конные солдаты построились. Отличающиеся превосходными манерами палачи открыли дверцу повозки и вытащили осужденного. Возможно, ноги у него были перебиты. Пока его волокли, мне пришли на ум разваренные перья лука. Палачи доставили свою ношу на эшафот, убрали руки, и человек обвалился на помост грудой плоти, в которой словно не осталось костей. Из толпы зевак, окружавшей эшафот, раздались выкрики. Собравшиеся были недовольны таким никудышным поведением осужденного. «Трус! Тряпка! – орали они. – Вставай! Спой нам пару песенок!» Приободренный ими, осужденный медленно задвигался, но перемещались у него лишь куски плоти и, с огромным трудом, еще и кости. Зеваки орали все громче, чтобы вселить в него бодрость духа. Опираясь руками об эшафот, он в конце концов поднял верхнюю половину тела, выпрямился, все еще стоя на согнутых коленях. «Давай, парень, скажи что-нибудь почетче! – орали зеваки. – Скажи пару слов! Скажи, снесут голову – останется рана размером с чашку! Скажи, через двадцать лет снова будешь добрым молодцем!»

Но осужденный шамкал ртом, пару раз всхлипнул, а потом громко прокричал:

– Правитель Небесный, на меня возвели напраслину!

В толпе все вдруг закрыли рты и тупо уставились на человека на эшафоте. Двое палачей по-прежнему вели себя безупречно. И тут ворчливый голос призрака твоей бабушки опять зазвучал у меня в мозгу:

– Крикни, сынок, сыночек милый, он же твой дядя!

Старушечий голос звучал все чаще, он возносился все выше, говорил все более строгим тоном, и я чувствовал, как шею охватывает могильный холод. Не крикни я, она протянула бы руку и задушила меня. Выхода не было, и твой отец, несмотря на риск быть зарубленным большими мечами свирепых солдат, трижды всхлипнув, громко крикнул:

– Дядя…

В этот миг все взгляды обратились на твоего отца. Взор чиновника, отвечавшего за исполнение смертных приговоров, взгляды конных и пеших солдат, взгляды зевак и нищих – все эти взоры я предал забвению, лишь взгляд осужденного запомнился мне на всю жизнь. Он резко поднял окровавленную голову, открыл залепленные кровью глаза и словно выпустил в меня две красные стрелы, сразив наповал. В этот миг смуглый толстяк, инспектор по казням, громко возгласил:

– Пора начинать…

По его возгласу трубачи печально вострубили, конные, втянув губы, загудели. Один из палачей ухватил осужденного за косичку, потянул вперед, отчего шея осужденного выпрямилась, как палка. Другой перехватил меч на руку, повернулся всем телом вправо, потом непринужденно повернулся назад влево, и хлоп! – сверкнула полоса белого света, за нею последовал и оборвался вопль несправедливо осужденного, а палач впереди уже высоко вздернул его голову. Палач с мечом встал рядом с напарником, и, обратившись лицом к инспектору по казням, они хором воскликнули:

– Просим ваше превосходительство засвидетельствовать казнь!

Сидевший верхом смуглый чиновник махнул рукой висевшей в воздухе голове, словно прощаясь с приятелем, повернул коня и поскакал прочь от места казни. В это время зрители – бесстрашные нищие впереди всех – с радостными криками столпились вокруг эшафота в ожидании, когда можно будет забраться туда и поживиться одеждой осужденного. Кровь вытекала из тела небольшими каплями. Половина ее вырывалась из шеи вверх. Тело вдруг упало вперед, словно перевернувшийся большой кувшин с вином.

И только тут твой отец понял, что его дядя не чиновник, ответственный за исполнение приговора, не палач и никто из солдат, а тот, кому отрубили голову.

Вечером того дня твой отец нашел кривую иву, снял кушак на штанах, завязал узел, накинул на развилку и влез в петлю головой. Отец умер, мать тоже, а дяде – единственному, у кого можно было поискать приют, – отрубили голову. Твой отец остался в этом мире один-одинешенек, податься некуда, так что лучше всего было умереть. Когда я уже нащупал нос владыки Янь-вана, чья-то большая рука вдруг поддержала меня за попу.

Это был тот самый человек, который отрубил голову дяде.

Он отвел меня в ресторан, где все подавали в горшочках, заказал рыбьи головы с соевым творогом и велел мне есть. Я ел, он не ел, сидел передо мной и молча смотрел. Принесенную официантом чашку чая тоже не стал пить. Я наелся и, сыто рыгнув, посмотрел на него. Он сказал:

– Я – хороший друг твоего дяди, если хочешь – будешь моим учеником!

Перед глазами промелькнул его молодцеватый вид днем: сначала он недвижно стоит навытяжку, потом быстро перемещается вправо, правая рука описывает половинку полной луны, хлоп! – на половинке жалобного вопля о напраслине голова моего дяди уже взмыла высоко вверх… В ушах снова зазвучал голос твоей бабушки, на этот раз она говорила особенно мягко, это позволило мне ощутить, насколько она была тронута произошедшим:

– Сынок, милый, быстро на колени и кланяйся наставнику.

Я встал на колени, поклонился учителю до земли, глаза были полны слез. На самом деле я ничуть не переживал о смерти дяди, я переживал о себе самом. Глазницы были полны горячих слез, потому что и думать не думал в своих мечтах, что дела мои устроятся так быстро. И еще я хотел тоже стать человеком, который не моргнув глазом может отрубить голову другому. Их холодные прекрасные лики подобно пронизанным светом льдинкам засверкали в моих мечтах.

Сынок, о своем наставнике я прежде уже рассказывал тебе больше сотни раз – это был бабушка Юй. Впоследствии он поведал мне, что с моим дядей, ставшим тюремным стражником, они побратались, но дядя совершил преступление и умер от его руки. На самом деле это была огромнейшая удача, что все произошло с одного удара, быстрее ветра. Бабушка Юй рассказал, что перед тем, как голова дяди слетела с плеч, он услышал его слова:

– Брат, это племянник, сын моей сестры, позаботься о нем!

Мяу-мяу… Не заводи речь, пока не научишься мяукать, как котенок.

Мама говаривала, что у тигра усы по всей морде, и только один волос среди них самый длинный, драгоценный. Если кто добудет этот драгоценный волосок, то нужно носить его на себе, и тогда можно будет увидеть подлинную суть любого человека. Мама говорила, что все люди в мире – это звери, перевоплотившиеся в людей. Перед глазами обладателя драгоценного волоска людей уже не останется. На улицах, в переулках, в винных лавках, в банях будут одни быки, кони, собаки, кошки и так далее. Мяу-мяу. По ее рассказам, был один человек, который, будучи в провинции Гуаньдун, убил тигра, заполучил драгоценный волосок и, боясь потерять его, завернул чудо дивное в несколько слоев ткани да пришил себе тот сверточек мелкими стежками к подкладке куртки.

Когда он вернулся домой, мать спросила его:

– Ну что, сынок, ты столько лет пробыл в провинции Гуаньдун, разбогател, наверное?

Тот человек с довольством отвечал:

– Разбогатеть не разбогател, добыл лишь одно сокровище.

И с этими словами вырвал из куртки сверток, развернул ткань слой за слоем, вынул тот волосок и протянул ей. Но, подняв глаза, не увидел мать, перед ним стояла старая полуслепая собака. Тот человек испугался не на шутку, повернулся и выбежал из дома во двор, где столкнулся со старым конем, тащившим мотыгу. Изо рта у коня торчала длинная курительная трубка, он попыхивал ею, выпуская из больших ноздрей струйки белого дыма. Человек струхнул окончательно и хотел было перепрыгнуть через стену и бежать куда глаза глядят, только услышал, как сзади старый конь обратился к нему по детскому имени:

– Это ты, Сяобао? Родного отца не узнаешь, что ли, ублюдок?

Человек сразу понял, что это проделки тигриного волоска у него в руке, торопливо замотал его обратно, упрятал, чтобы не видеть больше, и только тогда увидел, что отец никакой не старый мерин, а мать никакая не старая сука.

Я всегда мечтал о таком же тигрином волоске. Мяу-мяу. Каждого, кому бы я ни рассказывал о тигрином волоске, я начинал расспрашивать, где можно добыть такой. Одни говорили, что его стоит поискать в чащобах северо-востока. Я бы и отправился туда, но жену жаль одну оставлять. Был бы у меня такой тигриный волосок – вот было бы здорово! Поставил бы на улице стойку для мяса. Глядь, идет, переваливаясь, здоровый хряк – черная атласная шапочка в форме верхушки тыквы, длинный халат и клетка с певчим дроздом в руках. Подошел и кричит:

– Сяоцзя, а ну-ка пару цзиней свиной грудинки отвесь!

Хоть и вижу большого хряка, по голосу понимаю, что передо мной Ли Шичжай, господин Ли, отец сюцая[52], живущий неподалеку. Он знает много иероглифов, вот всякий встречный и относится к нему с почтением. Тому, кто почтения к нему посмеет не проявить, он может во всю глотку рявкнуть: «Паршивец, негодный для обучения!» Но кто может знать, что своим истинным ликом он – большой хряк? Он и сам об этом не знает, знаю лишь я. Но скажи я ему, что он – свинья, он и без посоха с навершием в форме головы дракона мне голову расколотит.

Хряк еще не ушел, как подошла, переваливаясь с боку на бок, большая гусыня с бамбуковой корзинкой на крыле. Подойдя к стойке, она покосилась в мою сторону и будто бы с лютой ненавистью прошипела: «Сяоцзя, злодей ты с черною душою, вчера продал мне студень из собачатины, так я в нем кругленький ноготь нашла! Ты, случаем, не человечину под видом собачатины продаешь? – Она повернулась к черному хряку: – Слышал, нет? Позавчера ночью в семье Чжэн зверски избили вскормленную сноху[53]. Так избили, что живого места не осталось, вот ведь нелюди! – Сообщив эту чушь собачью, большая гусыня вновь поворачивается ко мне: – Наруби-ка мне пару цзиней сушеной собачатины для разнообразия». Кем ты себя воображаешь, бабка вонючая? Тебя, гусыню толстозадую, зарезать бы на холодец, чтобы не приходила и не несла чепуху, подумал бы я про себя.

Эх, был бы у меня такой тигровый волосок, вот было бы здорово. А нету его у меня.

В тот день после полудня шел сильный дождь. Дядюшка Хэ сидел в своей винной лавке и пил вино. Языкастый он господин, щеки как у обезьяны, глаза бегают, в своем истинном облике он наверняка большая мартышка. Между делом я и с ним заговорил о тигровом волоске.

– Вы, дядюшка Хэ, многое повидали и много знаете, – сказал я. – Наверняка слышали о тигровом волоске? Верно, знаете, где можно добыть такой?

Он усмехнулся:

– Эх, Сяоцзя, Сяоцзя, увалень ты этакий, ты здесь вот мясо продаешь, а жена твоя где?

– Моя жена понесла собачатину названому отцу начальнику Цяню.

– А по-моему, так человечину понесла, – сказал дядюшка Хэ. – У твоей жены мясо белое, ароматное!

– Вы, дядюшка Хэ, ваши шуточки бросьте, наша семья продает только свинину и собачатину, как мы можем продавать человечину? К тому же начальник Цянь не тигр какой-нибудь, разве он станет есть мясо моей женушки? Если бы он ее ел, то от нее давно бы ничего не осталось, а она жива-здорова.

Дядюшка Хэ странно засмеялся:

– Начальник Цянь не белый тигр, он – синий дракон, это твоя жена – белая тигрица.

– Вы, дядюшка Хэ, ерунду какую-то несете, у вас же тигрового волоска нету, как вы можете видеть истинный облик начальника Цяня и моей жены?

– Эх ты, увалень, – протянул дядюшка Хэ. – Налей-ка мне чашку вина, расскажу тебе, куда нужно отправиться, чтобы добыть тигровый волосок.

Я торопливо налил ему чашку до краев, рассказывай, мол, быстрее.

– Как ты знаешь, – начал он, – эта вещь драгоценная и стоит недешево. Мне этот тигриный волосок нужен совсем не для продажи, а чтобы позабавиться. Представь себе: идешь себе по улице с этим волоском и видишь разных животных в одежде и шапках, к тому же говорящих, как люди, вот, должно быть, забавно. Ты и вправду хочешь добыть тигриный волосок?

– Хочу, очень хочу, даже во сне о нем думаю.

– Ну хорошо, – сказал дядюшка Хэ. – Нарежь мне тарелку готовой собачатины, и я расскажу.

– Дядюшка Хэ, вы только расскажите, где можно добыть тигриный волосок, я вам эту собаку целиком принесу, ни медяка не возьму. – Я принес ему собачью ногу и в нетерпении уставился на него.

Дядюшка Хэ, не спеша потягивая вино и закусывая собачатиной, медленно проговорил:

– Ты действительно хочешь иметь тигриный волосок?

– Дядюшка Хэ, я вам и вина налил, и мясца принес, если не скажете – значит, вы просто обманщик. Вернусь домой, все жене расскажу. Я-то может, и дам себя в обиду, а вот жена моя меня в обиду не даст, она своим языком без костей враз тебя до ворот управы доведет, батогов по мягким местам получишь.

После упоминания жены дядюшка Хэ спешно сказал:

– Сяоцзя, добрый Сяоцзя, теперь все скажу, но ты должен поклясться, что никому не передашь сказанного, особенно своей жене, иначе даже если добудешь тигриный волосок, ничего ты с ним не увидишь.

– Хорошо, хорошо, хорошо, никому ничего не скажу, даже жене. А если кому-нибудь и скажу, пусть у моей жены живот заболит.

– Ты, Сяоцзя, мать твою, что за клятвы даешь? – осерчал дядюшка Хэ. – Какая связь между мной и тем, что у твоей жены живот болит?

– Как какая? У нее живот как заболит, так у меня душа будет болеть, из-за этой ее боли я так переживаю, плакать хочется!

– Ладно, – сказал дядюшка Хэ, – скажу, пожалуй! – Он выглянул на улицу, боясь, что подслушают. Там шелестел ливень, вода стекала со стрехи белой занавеской. Когда я поторопил его, он сказал: – Осторожность не помешает, если кто услышит, не видать тебе сокровища. – Потянулся он ко мне через стол, придвинулся горячим ртом к моему уху и зашептал: – Твоя жена часто ходит к начальнику Цяню. У него на кровати расстелена шкура тигра. Выдерни из нее волосок – горя от того никому не будет. Только запомни: пусть твоя жена поможет тебе выдернуть волосок завитой, золотистого цвета, лишь такой – настоящее сокровище, никакой другой не сработает!

Когда жена, отнеся собачатину, вернулась, было так темно, что ни зги не видать.

– Ты чего так поздно?

Она усмехнулась:

– А ты раскинь мозгами, дурень, разве не надо было подождать, пока начальник наестся? К тому же на улице дождь, пасмурно, да и стемнело рано. Ты что еще огня не зажигаешь?

– Я цветов не вышиваю, книг не читаю, чего переводить масло в лампе?

– Молодец, Сяоцзя, правильно рассуждаешь. Бедные и богатые относятся к маслу в лампе по-разному. К тому же мы с тобой не бедняки. Названый отец сказал, что начиная с этого года наша семья будет освобождена от уплаты налогов деньгами. Так что жги лампу спокойно.

Я высек огонь и зажег лампу с соевым маслом, она шпилькой для волос приподняла фитиль, и комната залилась светом, как на Новый год. В свете лампы ее лицо раскраснелось, глаза блестели, словно она выпила не меньше полцзиня выдержанного шаосинского.

– Ты что, вино пила?

– Вот уж действительно у обжоры нюх острый. Названый отец испугался, что я замерзну, пока доберусь до дома, вот и налил мне остатки вина из кувшина. Дождина хлещет как из ведра, кто-то продырявил дно Небесной реки… Не оборачивайся, я переоденусь, все мокрое.

– Зачем переодеваться? Залезай сразу под одеяло!

– Хорошая мысль, – хихикнула она. – Кто посмеет сказать, что наш Сяоцзя глупый? Наш Сяоцзя все смекает.

Она сняла одежду и бросила ее в деревянный таз. Сверкнуло белизной тело, как вытащенный из воды большой угорь, раз! – и она шмыгнула на к ан, два! – залезла под одеяло. И я тоже, скинув штаны, забрался туда что голозадая обезьяна.

– Не трогай меня, дурень, – сказала она, завернувшись в одеяло. – Я весь день пробегала, кости рассыпаются.

– Да не трогаю я тебя. Хочу лишь, чтобы ты согласилась добыть для меня тигриный волосок.

– Глупый, – хохотнула она, – где я тебе его добуду?

– Сегодня один человек рассказал мне, как ты можешь это сделать.

– Кто сказал?

– Какая тебе разница, кто меня надоумил? В любом случае, я хочу, чтобы ты мне добыла волосок. Только мне нужен обязательно завитой да золотистый.

Ее лицо вдруг залилось краской, и она заругалась:

– Это что за сукин сын тебе все это вещал? Гляди, спущу я шкуру его собачью на барабан! А ну говори, что за ублюдок тебя подстрекает?

– Хоть убей, не скажу, я уже дал клятву на твоем животе. Если скажу – у тебя живот заболит.

Она покачала головой:

– Дурень ты дурень, жена должна тебе еще игрушки подавать. Ну где я тебе на свете такое найду?

– Если кто угодно может раздобыть это чудо, то разве моя жена не сможет? Я о тигрином волоске полжизни мечтал. Умоляю тебя, помоги мне заполучить его!

Жена теперь была уже в крайнем раздражении:

– Ну где мне добыть его? Еще какой-то завитой… Вот дурак, совсем болван!

– Говорят, что тигриная шкура лежит на кане у начальника Цяня. Если такая шкура в самом деле у него есть, значит можно с нее и волосок поиметь.

Вздохнув, она проговорила:

– Сяоцзя, Сяоцзя, ну что я тебе могу сказать на это?

– Прошу тебя, помоги мне добыть волосок. Если не станешь этого делать, то я тебя больше не отпущу носить собачатину. Народ вообще говорит, что ты носишь одну человечину.

Она стиснула зубы:

– Это кто еще говорит?

– Не твое дело, кто говорит, в любом случае, говорят.

– Хорошо, Сяоцзя, – сказала она. – Я добуду тебе волосок, а ты не будешь приставать ко мне?

Я рассмеялся во весь рот.

На другой вечер жена и впрямь помогла мне получить тигровый волосок. И вручила мне его – золотистый такой – со следующими словами:

– Держи крепко, а то улетит! – А потом расхохоталась, да так, что выпрямиться не могла. Я крепко держал этот волосок с колотящимся сердцем. Неужели так легко я заполучил сокровище, о котором мечтал полжизни? Я внимательно рассматривал волосок. Действительно, завитушкой, с золотистым верхом, как и говорил дядюшка Хэ. Держа его, я чувствовал, как немеет запястье. Какое тяжелое это сокровище! Поднял голову и сказал жене, что сейчас посмотрю, из кого она переродилась. Поджав губы, она усмехнулась:

– Посмотри, посмотри, феникс я или павлин?

– Дядюшка Хэ говорил, что ты – белый тигр!

Ее лицо тут же переменилось, и она зло бросила:

– Так вот кто этот старый болтун, что мелет всякий вздор! Вот завтра же названый батюшка притащит его к воротам управы и всыплет ему пару сотен палок, чтобы тот опробовал вкус жареного мяса с бамбуком.

Сжимая в руке тигриный волос, я не мигая смотрел на жену в ярком свете лампы. Сердце билось неуверенно, руки подрагивали. Правитель Небесный, о Правитель Небесный, сейчас я увижу истинный облик жены. Кем она предстанет передо мной? Свиньей? Собакой? Зайчихой? Овцой? Лисой? Ежихой? Пусть превращается в кого угодно, только умоляю, не в змею. Я с детства боюсь змей. И сейчас боюсь, уже взрослым, только наступлю на плетеную веревку, как отскочу в сторону на три чи. Мать говорила, что змеи могут обращаться в женщин, а красивые женщины – по большей части змеи. Заснув в объятиях змеи, обратившейся женщиной, можно проснуться с высосанными напрочь из башки мозгами. Оборони, Правитель Небесный! Пусть будет жаба, пусть ящерица. Все не страшно, только не змея. Если она – змея, то соберу все свое свиное хозяйство и поджав хвост убегу куда глаза глядят. Мечусь из одной крайности в другую, как катающийся по земле осел, и все поглядываю на жену. Я специально сделал фитилек в лампе повыше. Огонь пламенеет, как цветок граната, ярко освещая всю комнату. Ее иссиня-черные волосы будто только что смазаны соевым маслом. Блестящий лоб краше выступов белого фарфора. Изогнутые брови как два ивовых листка. Белоснежный нос, будто вырезанный из нежного клубня лотоса. Искрящиеся влагой глаза – черные виноградинки в яичном белке. Чуть-чуть большеватый рот, накрашенные красным губы. Уголки рта подняты вверх, как у свежего водяного ореха. У меня даже глаза разболелись, а увидеть, кем она была в прошлой жизни, так и не удавалось.

Скривив уголки рта, жена насмешливо проговорила:

– Ну что, усмотрел? Говори, из кого я переродилась?

Я растерянно покачал головой:

– Не вижу, ты остаешься собой. Что же это такое, почему, попав ко мне в руки, это сокровище не действует?

Она ткнула пальцем мне в голову со словами:

– Злой дух тебя попутал. Всю жизнь на волосинке построил. Мать по ходу рассказала тебе сказку, а ты, что называется, взяв колотушку, принял ее за иглу. Теперь-то выкинул это из головы?

Я покачал головой:

– Ты не права. Как моя матушка могла обмануть меня? На этом свете кто угодно может обмануть меня, но не матушка.

– Почему же тогда ты с тигриным волоском в руке не видишь, из кого я переродилась? А я про тебя и без волоска могу сказать, что ты – из свиньи, из тупого хряка.

Я понимал, что это она ругается. Без тигриного волоска она не может видеть мой истинный облик. Но вот почему же я все еще не могу видеть ее истинный облик с волоском в руке? Почему потеряло силу это сокровище? Э-э, плохо дело! Дядюшка Хэ ведь говорил, что если я открою кому-либо его имя, сокровище потеряет силу. А разве я сам только что не проговорился, назвав его имя? Я страшно расстроился. Какая глупость, пустил на ветер с таким трудом добытое сокровище.

Я застыл с волоском в руке, и горячие слезы полились у меня из глаз.

Увидев, что я плачу, жена вздохнула:

– Дурень, когда ты перестанешь глупости пороть? – Она перегнулась, отобрала у меня тигриный волосок и – фух! – сдунула его. Волосок исчез бесследно.

– Мое сокровище! – И я зарыдал во весь голос.

Она обняла меня за шею и стала утешать:

– Ну будет, будет, перестань дурачиться, давай я тебя обниму и поспи хорошенько.

Я вырвался из ее объятий с криком:

– Мой волосок, мой тигриный волосок! – В его поисках я обшарил весь кан. В душе я тут же возненавидел жену лютой ненавистью. Заплатишь мне за мое утраченное сокровище, поплатишься за все! Я схватил лампу и с рыданиями и ругательствами продолжал искать.

Жена непонимающим взглядом смотрела на меня, все покачивая головой и вздыхая. И наконец сказала:

– Не ищи, он здесь.

Я был вне себя от радости:

– Где? Где?

Взяв указательным и большим пальцем изогнутый тигриный волосок с золотистой верхушкой, она вложила его мне в руку со словами: «Следи за ним хорошенько, еще раз потеряешь, я не виновата!» Я крепко сжал его, хоть и не действующее, но все же ценное сокровище. Но почему оно все-таки не действует? А ну-ка попробуем еще. Я снова уставился на жену, думая про себя: если сокровище подействует, то моя жена точно окажется змеей, змеюка она и есть. Но жена так и осталась женой, и больше ничем.

Она добавила:

Мой отец и впрямь суров! Упрямо отправил назад посланных начальником Цянем служащих управы. Ты, отец, не знаешь, насколько строг начальник Цянь, а я, возможно, даже слишком хорошо знаю. Сяокуй с маслобойни в Дунгуане только плюнул в сторону его паланкина, как его тут же заковали в цепи и увели. Полмесяца спустя отец Сяокуя нашел поручителя, продал два м у земли и выкупил сына. Но ноги у Сяокуя вдруг оказались разные, одна длинная, другая короткая, и он ходил, загребая ими и выписывая на земле разные фигуры. Все называли его иностранцем, говоря, что эти фигуры вроде как заморские буквы. После этого кто бы ни поминал начальника Цяня в его присутствии, Сяокуй падал сразу в обморок с полным ртом слюны. Сяокуй понял, какой суровый человек начальник Цянь, и теперь никогда не плюется в сторону его паланкина. Только завидев паланкин, он хватается за голову и бежит прочь. Отец, вы сегодня немаленькую беду на себя навлекли. Я мало в чем разбираюсь, но вот в отношении начальника Цяня я совсем не дурак. Хоть он и названый отец моей жены, но это человек нелицеприятный, если он арестовал даже такого никудышного малого, как мой тесть, то с какой стати он пощадит тебя?

Тем не менее я понимал, что отец не тот человек, которого можно легко одолеть. Мой отец не размазня, которого можно проткнуть, как кусочек соевого творога, он человек железный, в столице многое повидал, срубил столько голов, что только на повозке возить или в лодку грузить. Если схлестнуть их с начальником Цянем, то это будет битва дракона с тигром. И заранее не известно, кто кого одолеет. Сегодня, в этот самый опасный момент, я вдруг вспомнил про свой тигриный волосок. На самом деле я никогда и не забывал про него. Жена говорит, что это мой талисман, с ним можно превращать неудачу в удачу. Я торопливо запрыгнул на к а н, вынул из щели в стене красный сверток, развернул его слой за слоем и увидел тот самый тигриный волосок, изогнутый, с золотистым кончиком. Держа сокровище в руке, я ощутил, как волосок пришел в движение. Он выпирал, как пчелиное жало, и впивался в ладонь.

Большая белая змея толщиной с ведро стояла перед каном, вытягивая голову и выбрасывая пурпурный язычище. Ее алые губы то размыкались, то смыкались, и в конце концов из них донесся голос моей жены: «Сяоцзя, что ты задумал?» Правитель Небесный, ты прекрасно знаешь, что я боюсь змей, но как нарочно сделал мою жену змеей. Истинный облик моей жены – большая белая змея. А я десять с лишним лет валялся с ней на кане, не зная об этом. «Сказание о Белой Змейке» сразу вспомнил, вспомнил и то, как моя жена в свое время выступала в театре и в этой пьесе играла Белую Змейку, а я – ее любимого Сюй Сяня. Чего же прямо тогда она не высосала мои мозги? Моя жена все же не полностью змея, лишь родилась с головой змеи. У нее есть ноги, руки, спереди – пара титек, на голове растут волосы. Но и змеиной головы было довольно, чтобы у меня душа в пятки ушла. Тигриный волосок обжигал ладони, как угли, и я отбросил его. В этот миг все мое тело покрылось испариной.

Жена презрительно рассмеялась. Увидев ее истинный облик, ее нынешняя внешность мне вдруг показалась чуждой и страшной. Большая, толстая и извивающаяся белая змея, прятавшаяся в ее теле, могла в любой момент разодрать тонкую оболочку и явить свое первоначальное обличье. А возможно она уже знает, что я увидел ее истинный облик. Может, поэтому как раз улыбка на ее лице стала поразительно пустой и фальшивой. «Ну что, увидел? – спросила она. – Из какой твари я переродилась?» Неожиданно ее глаза стали излучать холодный свет. Изначально красивые-прекрасивые, они стали отвратительными и злыми, это были настоящие змеиные глаза!

Я попытался за глупой улыбкой скрыть панический страх. Губы не шевелились, лицо онемело, наверняка в ожидании того, что сейчас она дыхнет на меня своим ядовитым дыханием и ужалит меня насмерть.

– Не видел… – пролепетал я. – Ничего не видел…

– Обманываешь, – холодно процедила она. – Ты непременно должен был что-то увидеть. – Изо рта у нее вылетела струйка холодной вони – точно змеиный запах. Смрад ударил мне в лицо. – Рассказывай как есть, из какой твари я переродилась? – На ее лице блуждала странная улыбка, на коже поблескивали светлые пятнышки, похожие на чешую.

Я решительно не хотел говорить правду, правду говорить – себе вредить. Обычно человек глупый, в такой момент я проявил себя совсем не как дурак. – Ничего я не видел, правда.

– Ты меня не обманешь, Сяоцзя, ты – ребенок, не умеющий врать. Все лицо у тебя покраснело, и пот выступил. Быстро говори, кто я? Лиса? Или хорек? А может быть – угорь?

Угорь – двоюродный брат змеи, все теплее и теплее, в западню она меня загоняет. Нет, я на ее удочку не попадусь, если сама не скажет, что переродилась из белой змеи, из меня такой глупости не выдернет. Скажи я это, она сразу же может обрести свой истинный облик, разинет пасть размером с таз для крови и проглотит меня. Нет-нет, она же знает, что у меня с собой нож. Как садану, брюхо ей вспорю, она тоже в живых не останется. Своим языком, что потверже клюва дятла будет, она может пробить дыру в моем черепе, а потом все его содержимое высосать начисто. Вытянет мозг мой из головы и за костный мозг примется, а потом будет кровь высасывать, пока одна кожа не останется, в нее она и завернет груду пустых костей. Давай, давай, строй свои козни. Стальными клещами мне рот не откроешь. Мать давно говорила, мол, если ничего не знаешь, то о чем ни спросит даже святой небожитель, ничего из тебя все равно не вытянет.

– Не видел я ничего, правда.

Она вдруг сменила суровое выражение лица и расхохоталась. После этого змеиного в ее лице стало меньше, а человеческого – больше, в основном осталось в ней только человеческое. Она переместила свое нежное тело на внешнюю сторону кана и при этом, обернувшись, проговорила:

– Возьми свое сокровище и погляди, из какой скотины переродился этот твой отец, сорок четыре года убивавший людей. Думаю, моя догадка почти наверняка будет точной: он от ядовитого змея!

Опять змея! Ясное дело, как говорится, «вор кричит – держите вора». Но меня такими уловками разве проведешь?

Сокровище я засунул в щель в стене. Теперь я жалел о том, что связался с ним. Люди все-таки мало понимают, какую беду могут накликать на свою голову, а чем больше знаешь, тем больше неприятностей. А главное – нельзя познать подлинное обличье человека, потому что, познав его, уже не отделаешься от знания этого. Вот познал я истинное обличье жены, получается, самая лучшая жена на свете и не жена вовсе. Если бы я и не знал, что она на самом деле змея, то все равно бы не осмеливался бы дремать в ее объятиях. Ну вот теперь знаю, что она змея. И вот как я теперь смогу даже подумать спать рядом с ней? Не стану я разгадывать и подлинное обличье отца. И так уже близких людей совсем нет, жена вон – змея. Один отец и остался.

Спрятав сокровище, я вошел в главный зал. Представшая перед глазами картина повергла меня в трепет. Силы небесные, на сандаловом кресле моего отца примостился на корточках черный барс, худой, кожа да кости. Он покосился на меня, выражение глаз знакомое. Я понял, что черный барс и есть подлинный облик моего отца. Барс раскрыл огромную пасть и, поглаживая усы, сказал:

– Ну что, сынок, теперь ты знаешь? Твой отец – главный палач великой империи Цин, отмеченный похвалой нынешней государыни императрицы. Не суждено ему быть забытым среди людей нашего ремесла!

У меня сердце захолонуло. Всего бросило в дрожь. Правитель Небесный, что же это, в конце концов, такое? Мама говорила, что тот человек, который добыл в провинции Гуаньдун тигриный волосок, спрятав его, видел только настоящий облик людей. Отец его уже не был старым мерином, а мать не была старой сукой. И вот я тоже спрятал волосок в трещине стены. Почему же тогда мой родной отец – черный барс? Думал, у меня в глазах рябит, словно сила этого сокровища осталась в моей руке и продолжала давать о себе знать. Мало того что моя жена – белая змея, теперь отец предстает в образе черного барса. К такому концу меня привел мой жизненный путь? Я в панике выбежал во двор, набрал ведро холодной воды из колодца, разбрасывая во все стороны брызги, вымыл руки, промыл глаза, чуть ли не всю голову засунул в ведро. Странные вещи происходят одна за другой с утра, голова уже вспухла, может, от холодной воды полегчает.

Когда я вернулся в главный зал, на кресле из красного сандала с резными спинкой и подлокотниками по-прежнему сидел черный барс, а не мой отец. Зверь презрительно глянул на меня, выражение глаз явно говорило, что он ждал от меня чего-то большего. На крупной, покрытой пушистым мехом голове высилась красная шапочка в виде арбузной корки, по краям шапочки торчали поросшие густой шерстью уши, которые будто бы стояли настороже. Вокруг широкой пасти железными проволоками топорщились во все стороны усы. Высунув большой колючий язык, барс проворно облизал себе щеки и нос, потом раскрыл красную пасть и зевнул. На нем был длинный халат, сверху – коричневатая куртка-магуа, которую надевают поверх халата. Две большие толстые лапы, торчащие из широких рукавов, смотрелись так странно и забавно, что я не знал, плакать мне или смеяться. Лапы чрезвычайно ловко перебирали сандаловые четки.

Матушка когда-то говорила, что тигр, перебирающий четки, лишь прикидывается добрым человеком. Что же тогда следует ожидать от барса, перебирающего четки?

Я медленно пятился назад. По правде говоря, я собирался бежать. Жена – большая белая змея, отец – огромный черный барс, ясно, что жить в такой семье невозможно. Кто бы из них ни проявил первым свою дикую природу, терпеть дальше обоих у меня намерения не было. Если даже они раньше испытывали расположение ко мне и не собирались сожрать меня, как можно жить в вечном страхе за свою жизнь? Как можно жить с притворной улыбкой и бояться, что у них возникнут подозрения на мой счет. А если они и засомневаются во мне, то уже некуда будет и деться. Этот черный барс, хоть и немолодой, но задние ноги, скрещенные на кресле, у него крепко напряжены и с виду полны упругости. Прыгнет на пол и сразу пролетит по меньшей мере чжан. Длинные клыки что зубья бороны, хоть и старые. Легонько куснет и горло сразу перережет. Даже если я, напрягая все силы, уберегусь от старого барса, то большая белая змея точно меня не упустит. Матушка говорила, что зрелая змея – это полдракона. Как придет в движение, любого скакуна обгонит. А родная мать матушки видела, как змея с руку толщиной и длиной с коромысло догнала в траве олененка. Тот прыжок за прыжком несся как стрела. А что же змея? Подпрыгнув передней половиной тела, она понеслась, раздвигая траву по обеим сторонам и шелестя, как ветерок. Непонятно как, но она заглотнула олененка одним глотком. Моя жена толщиной с ведро и двигается по сравнению с проглотившей олененка змеей не знаю во сколько раз быстрее. Хоть я и бегаю быстрее дикого зайца, все равно это не сравнится с тем, как она уносится в облачные дали.

– Сяоцзя, ты куда? – послышался сзади угрюмый голос. Обернувшись, я увидел, что черный барс приподнялся в кресле. Передние лапы – на подлокотниках, задние – на зеленых плитках пола, ясный взгляд уставлен на меня. Силы небесные, старик уже собрался прыгнуть вперед, если сейчас прыгнет, то даже в худшем случае окажется на середине двора.

Сяоцзя, Сяоцзя, ни в коем случае не паникуй, наказывал я себе, чтобы набраться смелости, и, хохотнув, произнес:

– Отец, я с той свиньей должен разобраться, свинину надо продавать свежей, тяжелой и манящей…

Барс холодно усмехнулся:

– Тебе нужно приготовиться к тому, чтобы сменить ремесло, сын мой, это как другую кисть брать в каллиграфии. Забивать свиней – низкое занятие, а вот убивать людей – высший класс.

Продолжая отступать, я сказал:

– Верно говоришь, отец, отныне я свиней колоть не буду, буду учиться у вас забивать людей…

В это время белая змея подняла голову, на белоснежной шее замерцали серебряным светом большие чешуйки размером с медную монету. Помереть можно от страха! Из большой пасти вырвался смех, похожий на кудахтанье несушек, кладущих яйца. Я услышал ее голос:

– Ну что, Сяоцзя, разглядел, нет? Отец твой из какого животного переродился? Из волка? Тигра? Или ядовитой змеи? – На моих глазах шея с чешуйками стремительно вытянулась вверх, красная кофта и зеленые штаны соскользнули вниз по цветастой змеиной коже. Черно-красное жало во рту чуть не коснулось моих глаз. Мама!

Объятый ужасом, я резко отпрыгнул назад. Бах! В ушах раздался громоподобный звук, перед глазами запрыгали золотые искорки. Мама! Изо рта пошла белая пена, и я потерял сознание…

Потом жена рассказала, что у меня случился приступ падучей. Ерунда все это, у меня вообще никогда не было падучей, откуда ей было взяться? Ясно, что от испуга перед змеей я шаг за шагом отступал и ударился затылком о дверной переплет, где как раз был вбит здоровенный гвоздь. Вот гвоздем мне и пробило голову, и я сразу потерял сознание.

Я услышал, как откуда-то издалека женский голос зовет меня:

– Сяоцзя… Сяоцзя…

Не знаю, чей это был голос: матери или жены. Голова раскалывалась от боли. Я хотел открыть глаза, но веки были будто приклеены, и не разлепишь. До меня донесся какой-то неясный аромат, следом за которым я ощутил запах гнилой травы, а потом и знакомую вонь свинарника. Голос настойчиво звал:

– Сяоцзя, Сяоцзя…

Внезапно прохладой пахнуло мне прямо в лицо, и в голове вдруг просветлело.

Я открыл глаза, и первое, что я увидел, было пляшущее разноцветное пятно, похожее на радугу в небе. Потом я увидел слепящий солнечный свет и лицо размером с обжаренную в масле рисовую булочку, почти прилипшее к моей собственной физиономии. Это было лицо жены. Я услышал ее голос:

– Сяоцзя, ты напугал меня до смерти! – Я почувствовал ее руки, влажные от пота. Она тянула изо всех сил и с трудом поставила меня на ноги.

Повертев головой в разные стороны, я спросил:

– Где я?

– Где ты еще можешь быть, глупый, дома, – ответила она.

Дома? Я болезненно нахмурился, и все вдруг вспомнилось. Правитель Небесный, не надо мне этого вашего тигриного волоска, не надо. Я захотел первым делом бросить его в огонь.

С презрительным смешком жена прижалась ртом к моему уху и проговорила шепотом:

– Болван, ты считаешь, что это все был тигриный волосок? Это всего лишь волосок с моего тела!

Я покачал головой:

– Голова болит, страшно болит. Неправда, неправда, где у тебя на теле могут быть такие волоски? Пускай волосок с твоего тела, но я с его помощью все же увидел твой истинный облик. А без него – и первоначальное обличье отца.

– Ну и скажи, в образе чего ты меня увидел? – полюбопытствовала она.

Я оглядел ее большое, нежное белое лицо, ее руки и ноги, посмотрел на сидящего в кресле отца, который был вовсе не отцом, а барсом. В самом деле, будто бы только от долгого сна пробудился.

– Наверно, я спал, вот мне и приснилось, что ты – змея, а отец – черный барс.

Жена странно усмехнулась:

– А может, я на самом деле змея? Змея я и есть! – Ее лицо вдруг вытянулось, глаза стали зелеными. – Если я и впрямь змея, – злобно проговорила она, – хочу впиться в твой живот! – Ее лицо вытянулось еще больше, глаза еще сильнее позеленели, на шее опять появились мерцающие чешуйки. Я торопливо прикрыл глаза и громко закричал:

– Нет! Ты не змея, ты человек!

В это время ворота нашего дома резко распахнулись.

Я увидел, как у обеих створок встали, опираясь на рукоятки кинжалов, только что выгнанные отцом посыльные из управы. Эта парочка обратилась в серых волков в одежде и шапочках. У меня закружилась голова, и я поспешил закрыть глаза, надеясь спастись от сновидений. Когда я снова открыл взор, их морды уже больше походили на лица посыльных, но на руках по-прежнему росла длинная серая шерсть, а пальцы все еще загибались железными крюками. К своему огорчению, я понял, что волос с тела жены обладает еще большей сверхъестественной силой, чем тигриный. Тигриный волосок действует, лишь когда его крепко держишь в руке, а вот волосок жены стоит лишь приложить к ладони, как его магическая сила тут же накрепко опутывает тебя, держишь ты его в руке или выбросишь, помнишь ли ты о нем или уже забыл.

Встали волки-посыльные у обеих створок ворот нашего дома, открывая взгляду паланкин с четырьмя носильщиками. Паланкин твердо опустился на зеленую плитку улицы перед воротами. Четверо носильщиков – по своему изначальному обличью ослы с длинными ушами, хоть и скрытыми под высокими шапками трубочкой, но все равно явственно проступающими под тканью – сверкающими передними копытами держали шесты паланкина. В уголках рта у них выступила пена, и они с трудом переводили дыхание. Похоже, они всю дорогу бежали. Натянутые на копыта сапоги покрывал толстый слой пыли. Советник по судебным делам Дяо, которого народ называл исключительно «советник Дяо» – большой остроносый еж – розовыми передними лапками отдернул занавеску паланкина. Я узнал паланкин начальника Цяня. Сяокуй плюнул в сторону этого паланкина и накликал на себя большую беду. Я знал, что из паланкина вот-вот появится начальник уезда Гаоми Цянь Дин, начальник Цянь, и еще, конечно, названый отец моей жены. По идее названый отец моей жены приходится названым отцом и мне тоже. Я всегда хотел вместе с ней нанести ему визит, но она всегда напрочь отнекивалась.

Честно говоря, начальник Цянь относится к нашей семье неплохо, уже несколько лет как освободил нас от денежного налога. Но он не должен был за плевок ломать Сяокую ноги. Сяокуй – мой добрый приятель. «Ты дурак, Сяоцзя, – сказал он мне как-то. – Начальник Цянь подарил тебе зеленую шапку[54], что же ты ее не надеваешь?»

Вернувшись домой, я сказал жене: «Жена, а жена, Сяокуй говорит, что начальник Цянь подарил мне зеленую шапку, что это за шапка такая? И почему ты не даешь мне на нее посмотреть?»

Жена изругала меня: «Ты болван, а Сяокуй – негодяй, не смей больше ходить к нему, иначе больше с тобой спать не буду!»

Не прошло и трех дней, как Сяокую стражники управы перебили ноги. Перебить человеку ноги за плевок – это вы, начальник Цянь, палку перегнули. Но разу уж сегодня явились к нам, то посмотрю вот, из какого животного вы переродились.

Из паланкина высунулась большая, с плетеную корзину величиной, голова белого тигра. Силы Небесные! Вот из кого, оказывается, переродился начальник Цянь – из белого тигра. Ничего удивительного, матушка говорила, что императоры перерождаются из истинных драконов, а высокопоставленные чиновники – из прирожденных тигров. На голове у белого тигра – чиновничья шапка с синим шариком, одет он был в красный чиновничий халат, на груди вышита пара необычных белых птиц – курицы не курицы, утки не утки. Тело у него крупнее, чем у отца, он – дюжий тигр, а отец – лишь исхудавший барс. Он похож на тесто из белой муки, отец – на черный древесный уголь. Вышел тигр из паланкина и вразвалочку вошел в наши ворота. Тигр шагал широко и уверенно. Перед ним поспешал еж. Забежал в наш двор и громко провозгласил: «Господин уездный начальник прибыл!»

Подойдя ко мне, тигр оскалился, напугав меня так, что я зажмурился. До меня донесся его голос:

– Ты и есть Чжао Сяоцзя?

Торопливо согнувшись в поклоне, я ответил:

– Да, да, ваш покорный слуга Чжао Сяоцзя.

Пока я кланялся, он уже больше чем наполовину скрыл свой истинный облик. Остался лишь торчавший из-под халата кончик хвоста, который волочился по земле, собирая немало грязи. Про себя я подумал: «Тигр, у нас во дворе в грязь намешались и свиная кровь, и собачье дерьмо, скоро вам на хвост мухи налетят». Не успел я подумать об этом, как целое скопище мух, мирно сидевших на стене, поднялось в воздух и с жужжанием налетело на хвост. Они садились не только на хвост начальника, но и ему на шапку, на рукава и на воротник. Начальник доброжелательно обратился ко мне:

– Сяоцзя, сходи к себе в дом, сообщи, что начальник уезда просит аудиенции.

Я сказал:

– Прошу начальника самого зайти, а то мой отец кусается.

Советник по судебным делам сразу обрел облик ежа и нахмурился:

– Ну и дерзок ты, Сяоцзя, смеешь ослушаться приказа господина! Быстро заходи и зови отца!

Подняв руки, начальник Цянь сдержал грозный господский рык, наклонился и вошел в главный зал нашего дома. Я поспешил за ним, решив посмотреть, какова будет встреча тигра и барса. Мне показалось, что они с первого взгляда стали смертельными врагами. Из глоток вырвался негромкий рык, шерсть на загривках встала дыбом, глаза загорелись зеленым огнем, оскалились белоснежные клыки. Белый тигр не сводил глаз с черного барса, черный барс не сводил глаз с белого тигра. Белый тигр ходил кругами вокруг черного барса, черный барс ходил кругами вокруг белого тигра. Ни тот ни другой не хотели выказать слабость. Мать говорила, что, как правило, дикие звери, готовясь к нападению, всегда топорщат усы и выпучивают глаза, разевают пасти и скалят зубы для пущей важности, чтобы сперва подавить соперника своей мощью. Стоит одному проявить трусость и потерять авторитет, прижав уши, поджав хвост или опустив взгляд, так победителю хватит нескольких беспорядочных укусов, и все будет кончено. Если и тот и другой звери через силу крепились, не желая терять авторитет, тогда ожесточенной схватки было уже не избежать. Когда драки нет, то и смотреть не на что, интересно наблюдать именно реальную жестокую схватку. Я надеялся, что отец сможет решительно выступить против начальника Цяня, и оба не станут уступать. Они ходили друг против друга кругами, все быстрее, все яростнее, от отца вздымался черный дымок, от начальника Цяня – белый пар. Из главного зала они переместились во внутренний дворик, оттуда – на улицу, кружили и кружили, у меня даже в глазах зарябило. Тела зверей завертелись волчком, в конце концов они слились воедино. В черном появилось белое и покатилось, как яйцо. В белом образовалось черное и свилось в веревку. Они метались по двору с востока на запад и с юга на север, то забираясь на крышу, то скатываясь в колодец. Вдруг раздался громогласный гул, задрожали горы, забурлило море, кроль поспешил покрыть крольчиху, и, наконец, все успокоилось. Белый тигр и черный барс, высунув языки и зализывая раны на плечах, сидели по-собачьи в половине чжана друг от друга. От этой великой схватки тигра и барса у меня в глазах все померкло, я исполнился и восторга, и ужаса, все тело покрылось испариной. Но победителя они так и не выявили. Пока звери грызлись, сплетясь в один клубок, мне очень хотелось помочь отцу-барсу, но вмешаться было невозможно.

Начальник Цянь злобно смотрел на моего отца, на его лице играла презрительная улыбка. Отец с точно такой же презрительной улыбкой не сводил лютого взгляда с начальника Цяня. Мой отец по большей части избегал заглядывания прямо в глаза начальнику уезда, того самого начальника, который избил до полусмерти Сяокуя. Мой отец – настоящий барс, настоящий осел, настоящий бык. Когда пересекаются взгляды таких двух людей – это как скрещиваются мечи в поединке. Чик, чик! Только искры летят в разные стороны. Попали они и мне в лицо, несколько больших волдырей у меня сразу вскочило. Но отводить взгляд никто не хотел. У меня сердце прямо в горле засело, только раскрой рот и выскочит, упадет на землю, тут же превратится в дикого зайца и, задрав хвост, вприпрыжку удерет со двора, выбежит на улицу, за ним погонятся собаки, но сердце-заяц бегает быстро и умчится на южный склон пощипать зеленой травки. Ах, какая травка, трава-мурава, наедайся вдоволь и с удовольствием, наращивай жирок, чтобы по возвращении в грудную клетку не поместиться. Вижу, как мускулы зверей напряглись, потихоньку показались и таящиеся в лапах когти. В любой момент они готовы были броситься вперед и откусить друг у друга кусок величиной с яйцо. Именно в этот напряженный момент из внутренних покоев вышла моя жена, внося лезущие в нос ароматы, цветущую, как розы, улыбку, раскинувшиеся во все стороны ажурные локоны. Вихляет бедрами, будто веревку вьет. Перед глазами мелькнул ее истинный облик, но он тут же затерялся в ее коже, белой и нежной, ароматной и сладкой. Жена делано опустилась на колени и голосом слаще меда, кислее, чем уксус, произнесла:

– Смиренная Сунь Мэйнян почтительно представляется господину начальнику уезда!

Своим коленопреклонением жена тут же истощила силу начальника Цяня. Взгляд его заблуждал, он закашлялся, как простуженный козел. Было ясно, что этот кашель притворный. Я хоть и дурак, но тоже смог разглядеть это. Он смотрел на жену искоса, не смел смотреть ей прямо в глаза, не смел задерживать на ней взгляд, его взор прыгал туда-сюда, как саранча, и со стуком натыкался на стены. Лицо у него, бедняги, дергалось, не знаю, то ли от смущения, то ли от страха. Он без конца повторял:

– Не надо церемоний, не надо церемоний, поднимись, поднимись…

Встав, моя жена сказала:

– Говорят, господин посадил в тюрьму моего отца, требует у иностранцев большую награду. А я было приготовила собачатину с шаосинским, собралась отнести господину, чтобы поздравить!

Начальник Цянь хохотнул, надолго задумался, потом ответил:

– Как чиновник на содержании императорского двора разве я могу работать не с полной ответственностью?

Моя жена залилась хохотом, безо всякого страха подошла, ухватила начальника Цяня за черную бородку, повертела его толстую косу. Мама, что же ты меня не родила с такой толстенной косой? Потом подошла к сандаловому креслу, не зная ни закона земли, ни велений Неба, встала за ним и ухватила за косичку уже моего отца.

– Только посмотрите друг на друга: один – мой названый отец, другой – отец моего мужа. Названый отец арестовал моего родного отца и хочет, чтобы отец моего мужа убил его. Названый отец, отец моего мужа, жизнь моего родного отца – в ваших руках!

Проговорив эти безумные слова, жена отбежала в угол и стала сквозь рыдания давиться сухой рвотой. Болея душой за нее, я конфузливо подошел и стал гладить ее по спине:

– Женушка, ты что хочешь, вытянуть из них всю бодрость духа?

Жена выпрямилась и с полными слез глазами яростно бросила:

– Болван, у тебя еще хватает совести задавать мне такие вопросы? Я для продолжения вашего рода забеременела незаконным ребенком!

Ругая меня, жена не сводила глаз с начальника Цяня. Взгляд отца же был устремлен на крышу. Наверное, рыскал там глазами в поисках обосновавшегося на кровле большого геккона. Начальник Цянь был совсем не в своей тарелке и ерзал задом, словно маленький мальчик, сдерживающий понос. По голове у него скатывались капли пота. Вперед вышел и согнулся в поклоне советник Дяо:

– Господин, нам стоит совершить сначала служебные дела, его превосходительство Юань в главном зале ждет ответа!

Начальник Цянь утер рукавом халата пот с лица, разгладил растрепанную моей женой бородку, снова откашлялся по-козлиному, потом со спокойным лицом, хотя и с крайней неохотой, поклонился отцу:

– Если я не ошибаюсь, вы и есть знаменитый Чжао Цзя, бабушка Чжао.

Держа двумя руками четки из сандалового дерева, отец встал и гордо сказал:

– В силу того, что у простолюдина Чжао Цзя в руках четки из сандалового дерева, которые ему собственноручно пожаловала нынешняя императрица, простолюдину Чжао Цзя не полагается вставать на колени перед почтенным начальником.

С этими словами отец высоко поднял эти будто тяжелые, как железная цепь, четки высоко вверх, словно ожидая чего-то.

Начальник Цянь отступил на шаг, сдвинул вместе ноги, привел в порядок широкие рукава, отбросил их, упал на колени, стукнулся лбом об пол и слезно воскликнул:

– Верный слуга, начальник уезда Гаоми Цянь Дин желает императрице долгой жизни!

Потом он встал и сказал:

– Не я осмеливаюсь утруждать нефритовые стопы бабушки. Вас приглашает к себе генерал-губернатор провинции Шаньдун его превосходительство Юань.

Не обращая внимания на слова начальника Цяня, мой отец, перебирая руками четки и высматривая геккона на крыше, произнес:

– Господин начальник уезда, кресло, на котором сидит простолюдин, пожаловано ему самим государем, и согласно официальным установлениям, в кресле следует признавать государя!

Лицо начальника Цяня тут же побагровело, сделавшись темнее сандала. Похоже, он был вне себя от гнева, но сдерживался, не смея выказать его. Мне казалось, что отец, заставивший господина встать перед ним на колени, уже и без того перевернул небо и землю, смешал чиновников и простой люд. Зачем, спрашивается, вынуждать начальника опускаться на колени второй раз? Нужно вовремя остановиться. Матушка говорила: император – чиновник большой, но он далеко на краю небес; начальник уезда – чиновник маленький, но он совсем близко, прямо перед тобой. И этот служака может придраться к какой-нибудь мелочи, и мы получим по первое число. Отец, начальник Цянь человек совсем не безропотный. Я уже вам рассказывал, как мой хороший приятель Сяокуй плюнул в сторону его паланкина, и ему тут же переломали все ноги.

Вращая глазами, начальник Цянь холодно спросил:

– В этом кресле государь где и в какое время сиживал?

– В восемнадцатый день последнего месяца года Земляной Свиньи в зале Человеколюбия и Долголетия императорского дворца государыня императрица выслушала доклад начальника дворцового охранного отряда Ли Да о моей деятельности и соблаговолила в нарушение правил принять у себя простолюдина. Государыня пожаловала простолюдину четки, позволила простолюдину сложить меч и встать на праведный путь. Потом она велела просить награды у государя. Государь встал и сказал, мол, мне нечего подарить тебе, но, если тебя не смущает его тяжесть, можешь увезти с собой вот это кресло.

На мрачном лице начальника Цяня мелькнула презрительная усмешка:

– Я особым талантом и знаниями не блистаю, малообразован и ограничен, но сколько я ни читал сочинений, древних и современных, китайских и иностранных, мне не встречалось упоминание об императоре, который с легкостью передал бы собственное седалище другому человеку, не говоря уже о том, чтобы пожаловал его палачу! Вы, бабушка Чжао, не слишком ли перебрали с этим враньем? Смелость в голову ударила? Что же ты не утверждаешь, что государь пожаловал тебе и владения Великой Цинской империи за триста лет, сто тысяч л и гор и рек? Вы в министерстве наказаний столько лет упражнялись с мечом, наверное, должны знать кое-какие государственные установления. Так позвольте спросить, эта искаженная передача высочайших указов, поддельные святыни, клевета, возведенная на головы императрицы и императора, как должны наказываться по закону? «Казнью тысячи усекновений» или «Разрубанием по пояснице»? Полным истреблением рода или казнью родственников преступника?

Отец ты мой, откуда с утра пораньше такое беспричинное сумасбродство? Это ведь навлечет на нас страшную беду. Я испугался так, что душа ушла в пятки, и, торопливо бухнувшись на колени, стал молить о пощаде.

– Начальник Цянь, если мой отец тебя обидел, разруби его на куски и скорми собакам, поделом ему, но мы-то двое вас не раздражали, беду не навлекали, вы уж сделайте милость, не истребляйте наш род. Если вы нас истребите, кто будет носить вам мясо и вино? К тому же моя жена только что призналась, что беременна! Если уже истреблять весь род, то может быть обождать хотя бы, пока она родит?

Меня высмеял советник Дяо:

– Ты, Чжао Сяоцзя, тупица порядочный, раз уж речь идет об истреблении рода, тут уж косят траву и вырывают корни, будет убита вся семья и ни одного побега не останется. Неужели можно оставить твоего сына, чтобы он продолжал род и дальше?

Подошедший отец пнул меня и выругался:

– Проваливай отсюда, размазня! Когда все спокойно, еще держишься почтительным сыном, а как наступила беда, становишься совсем никчемным? – Отругав меня, он повернулся к начальнику Цяню: – Если у вас, господин начальник уезда, есть подозрения, что я распространяю клевету и дурачу народ, почему бы вам не съездить в столицу и не поспрашивать государыню и государя? Если же дальняя дорога вам в тягость, нелишне по возвращении спросить его превосходительство Юаня, он, почтенный, наверняка узнает это кресло.

Слова моего отца были с подвохом, и начальник Цянь попался на крючок. Чиновник закрыл глаза и вздохнул. Открыл глаза и сказал:

– Ладно, мои знания неглубоки, пусть бабушка Чжао посмеется надо мной! – Начальник Цянь сложил руки, поклонился отцу малым поклоном, затем снова опустил рукава, насупил брови, звучно откинул рукава, бухнулся на колени и, обращаясь к креслу, отбил земной поклон и громко прорычал, словно публично выругался: – Покорный слуга начальник уезда Гаоми Цянь Дин желает нашему императору десять тысяч лет, десять тысяч лет, десять тысяч раз по десять тысяч лет!

Маленькие ручки отца, перебирающие четки, беспрерывно дрожали, в глазах лучилось неприкрытое довольство.

Начальник Цянь поднялся и с усмешкой проговорил:

– Нет ли у бабушки Чжао других высочайших подарков? Я один поклон совершил, второй совершил. Третий и четвертый раз тоже надо будет кланяться?

Отец усмехнулся:

– Начальник, простолюдин не виноват, таковы установления императорского двора.

– А раз нет, то попрошу бабушку Чжао пройти вместе со мной, его превосходительство Юань и генерал-губернатор Клодт почтительно ожидают в уездной управе!

– Осмелюсь попросить господина распорядиться, чтобы ваши люди захватили с собой это кресло, хочу, чтобы его превосходительство Юань рассудил, настоящее оно или нет.

Начальник Цянь задумался на миг, потом махнул рукой:

– Хорошо. Эй там, сюда!

Двое волков, вновь ставших служителями управы, подняли императорское кресло отца и вслед за ним и начальником Цянем вышли к воротам. Мою жену во дворе одолевала страшная рвота, она всхлипывала и в перерыве между приступами тошноты, вся в слезах, громко крикнула:

– Отец, постарайтесь выжить, дочка уже забеременела для вас внуком!

Я видел, как начальник Цянь то краснел, то бледнел, ему было не по себе, а на лице моего отца все больше проявлялось самодовольное выражение. Перед паланкином начальник Цянь и отец стали церемонно пропускать друг друга, как два чиновника различного ранга, как два взаимно уважающих и взаимно любящих приятеля. В конце концов никто из них так и не сел в паланкин, а потому двое служащих управы стали запихивать в него кресло, оно не вошло, пришлось перевернуть его и нести на жердинах паланкина. Опершись на паланкин, отец вступил в него, положил туда четки и снова вылез. Занавески паланкина опустились и загородили неприкосновенную вещь. Освободив маленькие белые ручки, отец с необычайно довольным видом поглядывал на начальника Цяня. Тот странно усмехнулся, мгновенно поднял руку, размахнулся и попал прямо по щеке отца со звонким шлепком, словно прихлопнул жабу. Застигнутый врасплох, отец стал выписывать круги, а как только приобрел равновесие, его настигла еще одна оплеуха начальника Цяня. Она была посильнее, отец пошатнулся и упал на землю. Оглушенный ударами, отец с растерянным видом сидел на земле. Он опустил голову и сплюнул кровью вместе с парой зубов.

– Пошли! – скомандовал начальник Цянь.

Носильщики подняли паланкин и резво взяли с места. Двое солдат подняли отца и, взяв за руку с каждой стороны, потащили, как дохлого пса. Начальник Цянь, выпятив грудь, величественно шагал впереди, этакий петух, только что сошедший с обтоптанной курочки. Он не опускал голову, чтобы смотреть под ноги, и поэтому споткнулся о кирпич и чуть не распластался, как собака в дерьме, хорошо, что его поддержал советник Дяо. Но в суете у начальника Цяня упала на землю шапка, он торопливо поднял ее и напялил на голову, сначала криво, пришлось поправлять. Начальник Цянь следовал за паланкином, советник Дяо за ним, сзади два солдата тащили волочившего ноги отца, а в самом хвосте бежала стайка ребятни. Так они и шествовали, спотыкаясь, десяток с лишним человек, по направлению к управе.

Из глаз у меня брызнули слезы, в душе я сожалел, что только что, рискуя жизнью, не бросился к Цянь Дину. Неудивительно, что, ругая меня, отец сказал, что в обычные дни я почтительный сын, а в трудный момент становлюсь никудышной размазней. Мне следовало палкой перебить ему ноги, проткнуть ему ножом живот… Выбрав большой нож, я выбежал во двор, а потом на улицу, решив догнать паланкин Цянь Дина, но меня отвлекло любопытство. Следуя за роем мух, я нашел место, куда отец выплюнул зубы изо рта. Там действительно было целых два зуба, задние, коренные. Я поковырял эти зубы ножом, на душе стало очень тяжело, на глаза выкатились две слезы. Затем я встал, плюнул вслед уходящим вдаль теням, громко выругавшись:

– Мать твою этак… – И негромко добавил: – Цянь Дин!

Присядь, жена, зачем тратить силы на такую черную работу, как подогрев вина и готовка еды? Эти слова я говорил тебе тысячу раз, но ты все пропускаешь их мимо ушей. Садись! Мы с тобой – муж и жена, сегодня выпьем в свое удовольствие, пока не напьемся. Не надо бояться, что хватим лишку, не надо ничего бояться, что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Не надо говорить, что двор глухой, комната тайная, где совсем ничего не слышно. Даже в чайных домиках и винных лавках, где много народу, я говорю все, что на душе лежит, выкладываю то, что на сердце накипело. Среди твоих предков, жена, – важные чиновники Великой империи Цин. Выросла ты в богатой семье, твой дед – Цзэн Гофань. Чтобы вызволить родной край из опасного положения, он все глубоко и всесторонне обдумал, трудился в поте лица, не щадил себя ради страны, действительно можно сказать, предотвратил катастрофу в самый страшный момент, став оплотом державы. Если бы не семья почтенного Цзэна, то славной цинской династии давно бы уже не было, вряд ли она дотянула бы до сегодняшнего дня. Давай, жена, хлопнем стопочку. Не думай, будто я пьян. Я совсем не пьян. Сколько бы я ни пил, вино может опьянить лишь мою плоть, но не дух. Скажу откровенно, жена, без утайки, существование империи Цин уже подошло к концу. Императрица узурпировала власть, император – марионетка, петухи насиживают яйца, курицы возвещают рассвет, ян и инь поменялись местами, черное смешалось с белым, подлые люди оказались в силе, бесчинствует колдовство – абсолютно невообразимо будет, если уж такой императорский двор возьмет да не потерпит крах! Ты уж позволь, жена, высказаться всласть, а то одним молчанием и задохнуться можно! Династия Цин со всеми ее хоромами, которые вот-вот рухнут… Если уже собирался падать, так падай, пока не поздно! Хочешь сгинуть, так погибай теперь же! Зачем, спрашивается, цепляться за такое неопределенное положение, когда нет ни жизни, ни смерти. Ты, жена, мне рот не затыкай, вино не отнимай, дай выпить и наговориться вволю! Августейшая и благородная императрица, принявший волю Неба великий император – правители огромной страны – пренебрегают всеми приличиями и у всех на глазах дают аудиенцию палачу. Что такое палачи? Человеческие отбросы, которых даже в «низкие» профессии не запишешь![55] Такие сановники, как я, работают с утра до ночи, трудолюбивы и внимательны, ведут дела, но для нас потрясающая редкость даже бросить взгляд на царственный лик. А таких ублюдков, хуже некуда, вызывают на торжественную аудиенцию! Императрица жалует им четки, император дарит кресло, еще немного, и чиновничий титул можно давать да повышать по службе. Твой дед, жена, почтенный Цзэн Гофань стратегии разрабатывал, тремя армиями командовал, были у него и Южный поход, и Северный поход, ратные подвиги и достижения – государь и то драконье кресло ему не пожаловал, верно говорю? Твой дядюшка, боец за Родину почтенный Цзэн Гоцюань на передовой бросался первым в атаку, отважно сражался, чудом остался в живых. Но ему императрица четок не подарила, правильно рассказываю? А вот драконье кресло и четки наши правители пожаловали кому? Какому-то палачу! Эта скотина, хвастаясь подарками государя и государыни, стал необдуманно важничать, принудил меня к коленопреклонению и челобитию перед креслом и четками – и перед ним тоже! Разве можно такое терпеть! Я чиновник незначительный и человек легкого нрава, но все же солидный и благородный, цзиньши сразу по обоим спискам[56], официальное лицо пятого класса. И когда такого человека, как я, подвергают унижению и позору, как тут не прийти в ярость! А ты еще говоришь, что нетерпимость к пустякам может испортить большое дело. Но если доходит до такого беспредела, то о каких больших делах вообще можно говорить? На улицах ходят постоянные слухи о том, что объединенные войска восьми держав уже у ворот города, императрица и император не сегодня завтра бросят все и убегут на Запад, а Великая Цинская империя уже на краю гибели. И в такой момент я еще должен набраться терпения?! Я не стану терпеть! Я ничего не прощу! Жена, как только эта скотина возложила в паланкин драконье кресло и четки, я от души вломил пару затрещин по его тощей песьей морде! Хоть какая-то отдушина! И каждая затрещина получилась звонкая. Эта псина, склонив голову, пару зубов своих собачьих выплюнул с кровью. У меня до сих пор рука болит. Удовольствие, да и только! Налей-ка мне вина, супруга.

После моих затрещин вся спесь этой скотины рассыпалась в пух и прах, он и хвост поджал, как пес шелудивый. Но я заметил, что в душе он не покорился, нет, не покорился. Эти глубоко посаженные глаза, в которых даже белка не видно, сверкали ярко-зеленым светом, как блуждающие огоньки. Этот подлец совсем не слюнтяй. За парадной аркой управы я спросил его:

– Бабушка Чжао, как себя чувствуешь?

Угадай, что он сказал? Хихикнув, этот мерзавец произнес:

– Приложился ты, начальник, хорошо, настанет день, когда я верну тебе должок.

– Не настанет для тебя такой день, – ответил ему я. – Золотую пластинку проглочу, повешусь, отравлюсь, горло себе перережу, но к тебе в руки не попаду!

А он продолжает:

– Боюсь только, что к тому времени это от тебя, начальник, зависеть не будет! – И еще вставил: – Много у меня на памяти примеров таких начальников, как ты.

Да, жена, твоя правда. Ударив его, я только руки запачкал. Я – человек представительный, начальник уезда, чиновник императорского двора, мне не пристало препираться с таким подлым человеком. Кто он вообще такой? Свинья? Так она посолиднее его будет! Собака? Та поблагороднее. Но мне-то как быть? Его превосходительство Юань распорядился пригласить его. А воля чиновника столь высокого ранга довлеет над тобой со всей силой! Вот я и послал людей с приглашением, но посланники вернулись ни с чем, пришлось отправиться самому. Похоже, в глазах его превосходительства Юаня мы, целый начальник уезда, в подметки не годимся какому-то палачу.

Перед входом в судебный зал я схватил этого зверя за руку. А рука у него горячая, как уголья, мягкая, как комок теста, не как у обычных людей. Я хотел ввести его в зал за руку, изобразив радушие, чтобы скотине было трудно поведать о своих бедах. Но негодяй легко выдернул руку. Глядя на меня, он загадочно усмехнулся. Не знаю, какие коварные планы зрели у него внутри. Он залез в паланкин, напялил на шею четки, потом вскинул это тяжеленное сандаловое кресло себе на голову ножками вверх. Этот ублюдок собачий, вроде такой хилый, соплей перешибешь, сумел водрузить себе на голову целое кресло! Так он и вошел, пошатываясь, в судебный зал со своим талисманом на голове. Я неловко проследовал за ним. В зале рядом с генерал-губернатором Клодтом сидел его превосходительство Юань Шикай, и по лицу того сразу разлилось изумление. Выражение на лице у Клодта – нечистокровного и лукавого ублюдка – установилось ничуть не менее озадаченное.

Скотина с креслом на голове опустился на колени прямо по центру зала и отчетливо произнес:

– Бывший судебный палач министерства наказаний, сподобившийся милостивого разрешения государыни императрицы удалиться на покой и вернуться в родные края доживать дни свои, простолюдин Чжао Цзя предстает перед вашими превосходительствами!

Его превосходительство Юань поспешно встал, выставив вперед солидный животик, мелкими шажками бегом спустился в зал и, оказавшись перед этим прохвостом, принялся снимать с него тяжеленное кресло. Оно оказалось слишком массивным, и даже приподнять его Юаню не удалось. Видя, что ничего не получается, я торопливо шагнул вперед, помог его превосходительству Юаню снять кресло с головы плебея. Мы осторожно развернули кресло и установили его посередине зала. Встряхнув рукавами, его превосходительство Юань снял с себя обеими руками головной убор, опустился на колени для земного поклона и провозгласил:

– Верный слуга генерал-губернатор провинции Шаньдун Юань Шикай желает государыне императрице безграничного долголетия!

Я почувствовал, будто над головой грянул гром, и совсем онемел в своем уголочке. Лишь когда его превосходительство Юань закончил ритуал, я вдруг осознал, что совершил ужасное преступление, за которое следует небесная кара. Я в панике бросился на колени и снова исполнил ритуал троекратного коленопреклонения и девятикратного челобития этой скотине, его креслу и четкам. От холодных кирпичей зала я набил себе на лбу шишку. Пока я отбивал поклоны креслу, выблядок Клодт шушукался с сидевшим рядом переводчиком. На вытянутой худой роже иностранца застыла презрительная улыбка. Эх, великая Цинская династия, такая вот ты и есть: своих чиновников презираешь, а иностранцам угождаешь. У этого гада Клодта со мной всегда были трения, полагаю, в присутствии его превосходительства Юаня он ни одного доброго слова про меня не скажет. Ну да ладно, будь как будет. Что бы вы ни говорили, ублюдки, схватить Сунь Бина вам помог я.

Скотина так и остался стоять на коленях и вставать даже не собирался. Его превосходительство Юань сам начал тянуть его вверх, а тот не встает. Понимаю, что дело плохо, и этот мерзавец хочет доложить о двух затрещинах. Так и есть! Он снял с шеи четки и, подняв их обеими руками, произнес:

– Прошу, ваше превосходительство, помочь простолюдину советом!

Его превосходительство Юань хмыкнул, посмотрел на меня и бросил:

– Излагай!

Подлец и заявляет:

– По словам начальника Цяня, я говорю неправду и распространяю слухи.

– Какую именно неправду и какие слухи? – спросил его превосходительство Юань.

– Он говорит, что это драконье кресло и четки – обычные простонародные вещицы, утверждает, что простолюдин вводит всех в заблуждение, чтобы сыскать себе пустой славы!

Его превосходительство Юань глянул на меня и сказал:

– Это называется дальше своего носа не видеть!

– Ваше превосходительство, – стал оправдываться я, – ваш покорный слуга ошибочно полагал, что правила этикета недоступны простонародью, а высокие чиновники освобождены от наказаний. Как может государь огромной страны давать аудиенцию палачу да еще одаривать его таким ценными подарками? Оттого я и испытывал сомнения.

Его превосходительство Юань сказал:

– У тебя знания и опыт неглубоки, ты, как говорится, заглатываешь древность, но не усваиваешь ее. Нынче государыня императрица действует в соответствии с требованиями эпохи, делает все возможное, чтобы добиться процветания страны, любит народ, как сына, бережно относится к настроениям подданных. Как солнце, она проливает свет на все сущее. Ее сияние достается поровну и большим деревьям, и низким травам. У тебя душа ограниченна, малая утроба да куриные кишки. Цепляешься за старое, придерживаешься установленных образцов, мало видел – многому дивишься.

Мерзавец тут вставляет:

– А еще начальник Цянь выбил простолюдину два зуба.

Его превосходительство Юань хлопнул ладонью по столу, встал и гневно произнес:

– Бабушка Чжао при трех императорах прослужил в министерстве наказаний, работал при тюрьмах и судебных секретарях, много лет проводил государственные казни, он мастер своего дела, внес большой вклад в дела державы, даже государыня императрица высоко ценила его. А ты, мелкая сошка, начальник уезда, смеешь ему зубы выбивать! Совсем не чтишь в душе государыню императрицу и государя императора?

Я застыл, как пораженный молнией, меня прошиб холодный пот, вся одежда промокла, колени подогнулись. Я рухнул на пол и, кланяясь, стал молить о пощаде:

– У вашего покорного слуги кругозор ограниченный, терпимость незначительная, виноват я перед бабушкой, оскорбил авторитет императора. Мое преступление заслуживает самой высокой кары, но все же уповаю на прощение вашего превосходительства!

Его превосходительство Юань долго вздыхал, потом молвил:

– Ты проявил высокомерие по отношению к императорскому двору, позорно ударил простолюдина, нужно было бы строго наказать тебя, но поминая о том, что ты при содействии генерал-губернатора Клодта поймал главаря бандитов Сунь Бина – а это заслуга немалая, – посчитаем, что этим деянием ты искупил свою вину!

Кланяясь без остановки, я твердил:

– Благодарю ваше превосходительство за оказанную милость, благодарю ваше превосходительство за оказанную милость…

Его превосходительство Юань продолжал:

– Пословица гласит: «Ударь человека, но не заставляй его терять лицо, а разоблачив человека, не вскрывай его недостатки». Ты ни с того ни с сего выбил безвинному человеку два зуба, если простим тебя, боюсь, бабушка Чжао сочтет это за оскорбление. Так вот, ты дважды поклонишься ему и дашь ему двадцать лянов на лечение зубов.

Теперь ты, жена, понимаешь, какому глубокому бесчестью я подвергся сегодня. Проходя под низкой стрехой, разве может человек не опустить голову? Скрепя сердце, я опустился на колени, хотя внутри меня всего рвало на части, и с глазами, налившимися кровью, отбил этой зверюге еще два поклона…

А эта тварь, с улыбочкой приняв от меня чествование, нагло заявила:

– Начальник Цянь, у простолюдина дома хоть шаром покати, есть нечего, жду пока рис упадет в котел. Надеюсь, по этим двадцати лянам достопочтенный сановник рассчитается со мной незамедлительно.

При этих словах его превосходительство Юань расхохотался. Юань Шикай, его превосходительство Юань, подлец этакий, взял и в присутствии иностранца и какого-то палача опозорил подчиненного. Я великолепно сдал экзамены на степень цзиньши по двум спискам, я выдающийся чиновник императорского двора, а ты, его превосходительство Юань, так позоришь просвещенного человека, неужели не боишься задеть чувства всех чиновников Поднебесной? Это только с виду вы вместе унижаете лишь одного маленького начальника уезда Гаоми. На самом деле вы позорите престиж великой династии Цин. Желтолицый переводчик все переводит раздающийся на весь зал диалог Клодту, который убьет человека и глазом не моргнет, а тот смеется еще звонче его превосходительства Юаня. Эх, жена, твоего мужа сегодня выставили дрессированной обезьяной. Какой величайший позор и унижение, величайший позор и унижение! Ты, жена, позволь мне выпить, позволь напиться до чертиков и отдохнуть душой. Эх, его превосходительство Юань, неужто вы не знаете, что человек образованный готов пойти на смерть, но не допустит опозорить себя? Успокойся, жена, руки на себя не наложу. Когда-нибудь принесу жизнь во имя великой Цинской династии, но сейчас еще не время.

С молчаливого согласия его превосходительства Юаня этот невежа с довольным видом уселся в гребаное кресло из пурпурного сандала. Я стоял навытяжку, как какой-нибудь дежурный служитель управы. В груди все бурлило, горячая кровь то и дело бросалась в голову. В ушах шум, руки распухли, так и хотелось броситься вперед и схватить эту гадину за горло. Но я не смел, сознавая, что я трус. Втянув голову, опустив плечи, я изо всех сил старался изобразить на лице улыбку. Я, жена, негодяй, не знающий ни стыда, ни совести, ни горячности! По терпеливости, считай, нет мне равных в Поднебесной!

Его превосходительство Юань обратился к этой животине:

– Бабушка Чжао, время летит быстро, после неприятностей в Тяньцзине сколько лет прошло?

– Лишь восемь месяцев, ваше превосходительство.

– Понимаешь, зачем я призвал тебя?

– Простолюдин не знает, ваше превосходительство.

– Знаешь, почему императрица вызвала тебя на аудиенцию?

– Простолюдин слышал, будто начальник дворцового охранного отряда Ли рассказывал, что ваше превосходительство перед императрицей хорошо отзывались о простолюдине.

– Нас двоих поистине свела судьба! – сказал его превосходительство Юань.

– Простолюдин вовек не забудет милости вашего превосходительства. – Мерзавец встал, отвесил поклон его превосходительству Юаню и снова забрался на кресло.

– Сегодня я пригласил тебя потому, что хочу, чтобы ты за меня – и, конечно, за императорский двор – выполнил одну работу.

– Не знаю, что за работу ваше превосходительство имеет в виду.

Его превосходительство Юань усмехнулся:

– Ты палач, мать-перемать, какую еще работу можешь делать?

– По правде сказать, ваше превосходительство, – заявил презренный, – после казни в Тяньцзине у меня запястье болит, уже меча не поднять.

– Драконье кресло поднимаешь, а меч не поднять? – хохотнул его превосходительство Юань. – Не иначе как после аудиенции у императрицы ты моментально превратился в Будду?

Скот соскользнул с кресла и встал на колени:

– Ваше превосходительство, ваш покорный слуга не смеет, ваш покорный слуга что-то навроде свиньи или пса, мне никогда не стать Буддой.

Его превосходительство Юань ответил холодным смешком:

– Если ты сумеешь стать Буддой, то и любая сволочь сможет.

– Верно говорите, ваше превосходительство.

Его превосходительство Юань спросил:

– Знаешь, что натворил смутьян Сунь Бин?

– После возвращения в родные места ваш верный слуга сидит взаперти и о том, что творится у него за воротами, не ведает.

– Я слышал, Сунь Бин – родственник кого-то из твоих детей?

– Ваш покорный слуга служил в столице, несколько десятков лет в родные места не возвращался, семейными делами покойная жена занималась.

Его превосходительство Юань сказал:

– Сунь Бин стал заодно с бандитами-ихэтуанями, собрал вокруг себя толпу бунтарей, породил споры в разных областях, добавил бесконечных хлопот государю и императрице, и по законам Великой Цинской империи он преступник, достойный истребления девяти поколений семьи.

– Дело вашего покорного слуги – лишь принимать распоряжения и исполнять приговоры, в законах я не разбираюсь.

– По закону ты тоже в числе этих девяти поколений, – заметил его превосходительство Юань.

– Ваш покорный слуга лишь полгода, как вернулся в родные края и – сущая правда – никакого Сунь Бина и в глаза не видел.

Его превосходительство Юань продолжал:

– Сердца людские подобны стали, законы подобны печи. С прошлого года бандиты-ихэтуани неистовствуют, они ненавидят образование, уничтожают все иностранное, вызывают международные конфликты, порождают страшнейшие бедствия. Великие державы сейчас осадили Пекин, обстановка опасная. Сунь Бин хотя и схвачен, но его сторонники еще бесчинствуют по всей округе. В восточных провинциях народ скорый на руку и смелый до дерзости, в уезде Гаоми люди еще более упрямые и неуправляемые. Когда вокруг волнения и смута, то государство в смертельной опасности, без применения тяжких наказаний смутьянов не обуздать. Я сегодня позвал тебя, во-первых, чтобы побеседовать по старой дружбе, а во-вторых, хочу, чтобы ты придумал такой вид казни для Сунь Бина, который мог бы устрашить смутьянов и отвратить других от волнений.

Дослушав до этого момента, я заметил, что глаза негодяя стали излучать яркий блеск, озаряя тощее лицо, похожее на лезвие меча – только что вынутая из горна полоска стали. Его несуразно маленькие ручонки, похожие на двух зверьков, лежали на коленях и с шелестом подрагивали. Я понимал, что у этого скота дрожь не от трусости, в мире, наверное, нет ничего, что могло бы заставить трястись руки палача, истреблявшего людей тысячами. Было ясно, что руки у него дрожат от возбуждения, как у волка, учуявшего мясо. В глазах этой зверюги появилась злоба, хоть он и произносил почтительные и смиренные слова. Да, он – грубый и невоспитанный палач, но, похоже, прекрасно ориентируется во всем объеме знаний цинского чиновничества. Он скрывал невежество, сохранял простоту, усыплял бдительность, чтобы заманить в ловушку, избегал столкновения там, где противник имеет реальную силу, и, прикидываясь дураком, наносил удар в самое слабое место. Он опустил голову и произнес:

– Ваше превосходительство, ваш покорный слуга – человек темный, исполняю лишь наказания по приказу начальства…

Его превосходительство Юань расхохотался, а, отсмеявшись, с разлитым по лицу добросердечием спросил:

– Бабушка Чжао, наверно, опасается навредить престижу семьи, потому и не желает продемонстрировать свое мастерство?

Этот живодер – настоящий демон. Почуяв за шуточками его превосходительства Юаня злоязычие и углядев за улыбкой господина ядовитую гримасу, он соскочил с кресла и бухнулся на колени со словами:

– Ваш покорный слуга ничего не смеет. Ваш покорный слуга уже говорил землякам, что на самом деле боится лишь того, что отнимет у уездных коллег заслуженную пиалу риса…

– Так вот ты чего опасаешься, – хмыкнул его превосходительство Юань, – со способного и спрос больше.

– Раз уж его превосходительство так ценит своего верного слугу, мне нечего и опасаться, я даже не боюсь показаться смешным.

– Говори же, расскажи о всех казнях, которые осуществлялись начальством в народе в прежние эпохи. Только помедленнее, чтобы переводчик успевал переводить заморскому гостю.

– Как говорил вашему покорному слуге его наставник, из разрешаемых уложениями нынешней династии казней самая жестокая – «Казнь тысячи усекновений».

– Ну, это твой коронный номер. Когда ты в Тяньцзине казнил Цянь Сюнфэя, ты изобразил для нас как раз «тысячу усекновений». Штука неплохая, вот только смерть наступает слишком быстро…

При этих словах его превосходительство Юань многозначительно кивнул в мою сторону. Жена, его превосходительство Юань – большой мастер по части уловок, все он видит и слышит, а потому он не мог не знать, что Сюнфэй – мой родной младший брат. И действительно, Юань с улыбочкой уставился на меня. Улыбка напоказ, а вот взгляд колет, как жало скорпиона. И, будто припомнив, Юань меня и спросил: «Начальник уезда Гаоми, слышал я, что этот покушавшийся на меня Цянь Сюнфэй – твой двоюродный брат?»

Ох, жена, меня словно громом поразило, да холодный пот прошиб. Не зная, как быть, я рухнул на колени и стал отбивать поклоны. Вот ведь какая беда свалилась на голову твоего мужа сегодня! Мелькнула даже дерзкая мысль, что, как говорят в деревне, помрешь или жить останешься – все равно будешь лежать торчком вверх. А потому лучше уже говорить как есть, а не скрывать, чувствуя, что совесть нечиста.

– Докладываю вашему превосходительству, – сказал я, – Цянь Сюнфэй – мой родной брат, третий по старшинству, у дяди не было детей, вот он его и усыновил для продолжения рода.

Юань Шикай кивнул и продолжал:

– Да, у дракона девять детей, и все разные. Все письма, что ты ему написал, я читал, сразу чувствуется, что писал цзиньши по двум спискам, из известной семьи. Послания твои красноречивы, написаны грамотно и возвышенно! А вот письмо, которое написал тебе он, ты, наверное, и не читал. В нем он разрывает с тобой всякие отношения да ругает тебя на чем свет стоит. Ты, начальник уезда Гаоми, человек честный и неглупый, а я всегда считал, что честность и есть ум. Эх, уездный, на шапке твоей перья длинные, но птица ты невысокого полета! Вставай!

Жена, ах, жена! День сегодня выпал мне такой неудачный, то одна напасть, то другая. Наливай давай! Ну что ты мешаешь мне напиться и расслабиться?

Мы с тобой, жена, знали только, что третьего брата казнили в Тяньцзине «тысячей усекновений», но и думать не думали, что исполнителем казни мог быть этот поганец Чжао Цзя. Вот уж действительно правду говорят: с врагом непременно повстречаешься на узкой дорожке! Юань Шикай – человек дальновидный и расчетливый, на устах мед, а за пазухой нож, попасть к нему в руки, боюсь, не к добру. Пей, жена, счастье не беда, от судьбы не уйдешь, человек живет один век, травы и деревья – одну осень, уж была не была.

В общем, взгляд этого негодяя воровато скользнул по моей шее, наверное, изучал, как голова у меня крепится, прикидывал, где лучше мечом приложиться.

Его превосходительство Юань, больше не обращая на меня внимания, повернулся к Чжао Цзя:

– Кроме «тысячи усекновений», есть ли еще какие-нибудь впечатляющие казни?

– Ваше превосходительство, кроме «тысячи усекновений», самая жестокая при этой династии – «Разрубание по пояснице».

– Ты эту казнь проводил?

– Можно сказать, что да, проводил один раз.

– Тогда не спеша расскажи, чтобы генерал-губернатор Клодт послушал.

– Ваше превосходительство, – начал мерзавец, – в седьмой год правления Сяньфэна, когда вашему покорному слуге было семнадцать лет, я стал «племянником» у палачей министерства наказаний, тюрем и судебных секретарей и, повинуясь тогдашнему бабушке, наставнику вашего покорного слуги, служил я у него на подхвате как подмастерье. Пока бабушка выполнял основную работу, ваш покорный слуга помогал со стороны, прилежно обдумывая каждое движение наставника. Тогда на «Разрубание по пояснице» был осужден рабочий императорского казначейства. Этот негодяй был высокий и здоровенный, ему в открытый рот кулак засунуть было можно. Рабочие казначейства, ваше превосходительство, – все большие мастера серебро тырить. Входя в казначейство, они были обязаны раздеваться догола. И выходили оттуда, естественно, тоже голыми, но и это не останавливало их от воровства. Угадайте, ваше превосходительство, куда они прятали серебро? В задний проход.

– Как объяснить «задний проход»? – спросил желтолицый переводчик.

Его превосходительство Юань зыркнул на него:

– Очко это в заднице! А ты покороче давай!

– Есть, ваше превосходительство, ваш покорный слуга будет излагать покороче. За время правления династии Цин каждый год была недостача серебра, не знаю, сколько чиновников казначейства было безвинно казнено, но никому даже в голову не пришло, что за этим могут стоять рядовые рабочие. В каждом заведении – свои правила, в каждый дом есть свой вход. Так вот, рабочие казначейства, несмотря на скудное жалованье, понастроили себе роскошные апартаменты и большие дворы, содержали красивых жен и наложниц. И у всех у них приумножение семейного благосостояния держалось исключительно на заднем проходе. Надо сказать, задний проход – место нежное, нежелательно, чтобы даже песок туда попадал, но рабочие казначейства как-то умудрялись запихивать туда слитки по пятьдесят лянов серебра. По возвращении домой парни сандаловыми палками делали себе задний проход пошире. По форме эти палки походили на ослиное хозяйство. За много лет пользования они пропитывались кунжутным маслом, из пурпурных становились розовыми, блестящими и гладкими. Подразделяли эти палки на большие, средние и малые. Сначала в дело шли палки поменьше, затем – средние и большие. Задний проход расширяли днем и ночью, пока он не становился невероятно вместительным, прекрасным тайником для расхитителей казенного серебра. В день, когда все случилось, мордастый рабочий засунул себе в задний проход аж три слитка. На проверке при выходе из казначейства его лицо исказилось гримасой боли, и каждый шаг он делал с трудом, словно на голове у него стояла чашка воды, а в заднице застрял огроменный кусок дерьма. У чиновника казначейства зародились подозрения, вот он и пнул работника под зад. Удар был несильный, но ноги парня сразу расслабились, и из зада вывалился целый слиток серебра. Чиновник раскрыл рот от удивления, пнул его еще пару раз, и из зада выскочили еще два слитка. «Ах ты, ублюдок, – разразился бранью чиновник, – в задницу себе три моих годовых жалованья засунул!» Тут стало ясно, откуда берется богатство этих работников. А потому теперь анусы всех рабочих казначейства проверяют длинным щупом. Когда о случившемся доложили наверх, господин Сяньфэн был взбешен и повелел конфисковать все имущество рабочего, а его самого приговорить к смертной казни. Специально для него бабушке Юю велели придумать особую казнь: ввести в задний проход раскаленный докрасна железный прут. Не успел Юй даже привести казнь в действие, как людям стало известно, что чужое добро берет за ребро.

В день казни народу у Прохода на овощной рынок было море, простому люду приелись казни через отсечение головы, и перспектива повидать новую кару их вдохновляла. За приведением приговора в исполнение наблюдал его превосходительство помощник министра наказаний Сюй, а также высокопоставленный чиновник ревизионной палаты его превосходительство Сан. Все было устроено особенно торжественно. Готовясь к проведению казни, палачи полночи не спали. Бабушка самолично точил большой топор-сюаньхуа. Свояченица только умер от болезни, вот старшая тетка и вторая тетка готовили деревянную колоду, веревки и тому подобное. Я поначалу думал, что в «Разрубании по пояснице» используется меч, но бабушка сказал, что со времен основателя нашего ремесла в этой казни используется именно топор. Перед отъездом бабушка велел мне на всякий случай все-таки захватить с собой и большой меч.

Рабочего казначейства под конвоем доставили на эшафот. Этот негодяй настолько перебрал с «последними чарками», что его охватило пьяное буйство. Глаза красные, изо рта брызжет белая пена, просто бешеный бык какой-то. Плечи здоровенные, в один миг обрушивается силой в тысячу сто цзиней. Старшей тетке и второй тетке вдвоем было не справиться с ним. Когда преступник начал дебоширить, пришедшие поглазеть стали шумно выражать ему свое одобрение. И чем громче они его выражали, тем больше этот негодяй бесновался. С большим трудом удалось уложить его на колоду. Старшая тетка спереди прижимал голову, вторая тетка сзади придерживал ноги. Рабочий ничуть не успокоился, а все молотил ручищами вокруг, как цепами, пинался во все стороны своими лошадиными копытами, извивался, как змея, выгибался спиной туда-сюда, как червяк. Чиновник, ответственный за исполнение приговора, не стал ждать, пока мы разберемся с этим типом, а торопливо отдал приказ о приведении приговора в исполнение. Бабушка занес топор и с размаху яростно рубанул. Полоса белого света и легкий ветерок. Когда бабушка поднимал топор, воцарилось глубокое молчание. Как только топор опустился, зрители разразились радостными криками. Я услышал шипение и увидел, как брызнула красная струя. Лица старшей тетки и второй тетки залило горячей кровью. Вот только удар топора не разрубил рабочего напополам. Работу еще только предстояло довести до конца. В тот момент, когда бабушка опустил топор, позвоночник рабочего изогнулся в сторону, в результате чего удар пришелся на живот и прорубил его. Страдальческий вопль заглушил радостные крики. Колоду с хлюпаньем прикрыли вывалившиеся кишки. Бабушка хотел вытащить топор, но удар получился слишком сильный, и топор вошел в колоду чересчур глубоко. Бабушка лихорадочно пытался вытащить его, но, к сожалению, топорище, замаранное кровью, походило на вьюна, которого хватаешь, а он выскальзывает, и сколько усилий ни прилагай, все напрасно. Зрители возмущенно начали выкрикивать свое неодобрение. Рабочий дергал конечностями и оглушительно ревел. Я, переволновавшийся, но сметливый подмастерье, не дожидаясь бабушкиного распоряжения, шагнул вперед с большим мечом в руках, нацелился на прорубленный бабушкой разрез, сжал зубы, зажмурился и, опустив меч, рассек рабочего пополам. Тут бабушка пришел в себя, повернулся к чиновнику, ответственному за проведение казни, и громко крикнул: «Казнь завершена, прошу ваши превосходительства засвидетельствовать!» Оба их превосходительства, смертельно бледные, застыли в оцепенении. Старшая тетка со второй теткой отпустили окровавленные руки и, свесив измазанные головы долу, поднялись на ноги. Задняя половина тела рабочего корчилась в легких судорогах, где и лежала, но уже без каких-либо резких движений. А вот с верхней половиной все было исключительно плохо. Ваше превосходительство, если бы не видел собственными глазами, а только слышал рассказ об этом, то я сам не поверил бы, да и когда видел все собственными глазами, и то немного не поверил бы им, подумал бы, не вижу ли я кошмарный сон. Этот тип, вероятнее всего, в прошлом перерождении был стрекозой. Стрекоза же, потеряв нижнюю половину тела, еще может летать. Вот я и увидел, как рабочий, опираясь обеими руками, выпрямился половиной тела и стал беспорядочно скакать по эшафоту. От всей липучей крови, льющейся из кишок, и у нас промокли ноги. Лицо этого человека слепило желтизной, как листовое золото. Изо рта, который вертелся из стороны в сторону, как утлая лодчонка на волнах, слышался рев, в котором уже было не разобрать слов, и с клокотанием вырывалась кровавая пена. Поразительнее всего вела себя его косичка. Она, как хвост скорпиона, задиралась крючком, ненадолго выпрямлялась на затылке, а потом вяло свешивалась вниз. Зрители перед эшафотом замолкли, самые смелые смотрели, не отрывая глаз, а вот ваш покорный слуга прикрыл-таки глаза рукой. Были и такие, кто не выдерживал, хватался руками за горло, и их выворачивало наизнанку. Наблюдавшие за исполнением приговора чиновники, пришпоривая лошадей, умчались прочь. Мы вчетвером застыли на эшафоте, глядя, как выказывают все свои возможности верхней половинки тела рабочего казначейства. Прошло еще немного времени – достаточного на одну трубку табаку, – и он нехотя рухнул ничком. Во рту еще что-то булькало. И если закрыть руками глаза и только слушать, то можно было подумать, что это грудной ребенок гулит, напиваясь молока.

Закончив живописать разрубание по поясу, мерзопакостная животина умолкла с белой пеной в уголках рта. Бегающими глазами негодяй стал изучать выражения лиц его превосходительства Юаня и Клодта. Перед глазами Юя все еще стоял страшный образ рассеченного напополам рабочего казначейства, а в ушах звучал пронзительный рев. Его превосходительство Юань слушал рассказ жадно, прищурившись и не проронив ни звука. Клодт же внимательно прислушивался к бормотанию переводчика, то и дело наклоняя голову, чтобы взглянуть то на Юаня, то на Чжао. Его движения и выражение лица напомнили мне сидящего на скале орла.

Наконец, его превосходительство Юань заговорил:

– Ваше превосходительство генерал-губернатор, с моей точки зрения, нужно применить разрубание пополам.

Переводчик негромко перевел сказанное. Клодт пролопотал несколько слов на своем языке, и переводчик сказал:

– Генерал-губернатор желает знать, как долго может прожить преступник после разрубания пополам.

Глянув в сторону своего живодера, его превосходительство Юань поднял подбородок, предлагая палачу дать ответ.

Тот сказал:

– Вообще-то он может прожить столько, за сколько выкуривают трубку табака, но это неточно. Некоторые умирают сразу, как подрубленное деревце.

– Генерал-губернатор говорит, что разрубание не годится, – рапортовал переводчик, – потому что преступник умрет слишком быстро. Эта казнь смутьянов в трепет не приведет. Господин полагает, что, возможно, есть некая особенно жестокая казнь, при которой преступник испытывает крайние мучения и какое-то время не умирает. Генерал-губернатор выражает надежду, что после проведения казни преступник проживет дней пять. Лучше всего, чтобы он дожил до 20 августа, до церемонии открытия движения по участку Циндао – Гаоми.

– Подумай хорошенько, есть ли такие казни? – спросил его превосходительство Юань.

Паршивец покачал головой:

– Ни одна казнь не сгодится, чтобы продлить жизнь преступника на пять дней, даже повешение.

Клодт снова что-то пробормотал переводчику, и тот сказал:

– Генерал-губернатор говорит, что Китай отстает во всем, но вот по казням он впереди всего мира. У китайцев в этом отношении особый талант. Дать человеку умереть только после великих мучений – это китайское искусство, суть китайской политики…

– Дери воздух и дальше, – негромко бросил превосходительство Юань, который тут же, чтобы скрыть ненароком вылетевшую непристойность, громко обратился нетерпеливым тоном к своему поганцу: – Все-таки поразмысли хорошенько. – А потом повернулся к Клодту: – Ваше превосходительство генерал-губернатор, если в вашей стране есть такие замечательные наказания, мы бы были благодарны вам за возможность узнать о них. Этому важнее было бы у вас поучиться, чем строительству железных дорог.

Переводчик передал Клодту слова его превосходительства Юаня. Клодт, нахмурившись, задумался. Мерзавец, повесив голову, тоже, судя по всему, размышлял над поставленной перед ним задачкой.

Клодт вдруг оживился и стал что-то бубнить переводчику. Тот сказал:

– Его превосходительство генерал-губернатор утверждает, что в Европе есть некий вид казни на колу: человека сажают на кол, и он может умирать довольно долго.

Глаза скота мгновенно просветлели, и он в приподнятом настроении заявил:

– Ваше превосходительство, ваш покорный слуга вспомнил! В прежние годы я слышал от своего наставника, что наставник его наставника в правление Юнчжэна[57] провел над человеком, нагадившим вблизи императорской усыпальницы, сандаловую казнь.

– Что за сандаловая казнь? – спросил его превосходительство Юань.

– Наставник вашего покорного слуги отзывался на ее счет не очень четко, но, судя по всему, сандаловый кол забивают человеку в задний проход, пока он не выходит позади шеи, потом этого человека привязывают к дереву.

– Мысли великих умов текут в одном направлении! – холодно усмехнулся его превосходительство Юань. – И сколько этот человек проживет?

– Наверное, дня три, может, четыре.

Его превосходительство Юань велел переводчику быстро сообщить это Клодту. Тот, услышав о сандаловой казни, пришел в восторг и коряво озвучил: – Халасо, сандалофый касни каласо!

Его превосходительство Юань резюмировал:

– Ну, раз генерал-губернатор Клодт говорит «халасо», значит, так тому и быть. Сунь Бину назначается сандаловая казнь, а вы должны сделать так, чтобы он прожил пять дней. Сегодня 13 августа, завтра даем один день на подготовку, послезавтра, 15 августа, начинаем казнь.

Зверюга неожиданно рухнул на колени:

– Ваше превосходительство, вашему покорному слуге лет немало, руки-ноги уже не так расторопны, чтобы сделать такую большую работу, ему потребуется помощь.

Глядя на Юя, его превосходительство Юань сказал:

– Пусть из тюрьмы уезда Гаоми выделят палачей тебе в помощь.

– Ваше превосходительство, – возразил мерзавец, – ваш покорный слуга не хотел бы, чтобы коллеги из уезда вмешивались в это дело.

– Боишься, что заслуги твои себе присвоят? – засмеялся его превосходительство Юань.

– Смилостивьтесь, ваше превосходительство, разрешите моему сыну быть моим помощником.

– А чем твой сын занимается?

– Режет свиней и собак.

– Ну, значит человек опытный! – снова усмехнулся его превосходительство Юань. – Хорошо. В бою лучше всего опираться на родных. Войско должно быть сплоченным, как отец и сын, так что твое предложение я поддерживаю.

Невежа так и оставался на коленях и не вставал.

– Что еще сказать хочешь? – спросил его превосходительство Юань.

– Ваше превосходительство, ваш покорный слуга тут подумал, что для проведения этой сандаловой казни нужно построить высокий эшафот два чжана высотой, установить на нем толстую колонну, и к ней прибить перекладину. Еще нужно сбоку эшафота устроить дорожку из досок, чтобы исполнители казни поднимались и спускались.

– Вернешься к себе, нарисуй эскиз, пусть начальник уезда Гаоми по нему все сделает.

– Еще понадобится пара заготовок сандалового дерева, выструганных по форме драгоценных мечей, эту работу ваш покорный слуга сделает сам.

– Пусть начальник уезда Гаоми поможет тебе в этом.

– Нужно двести цзиней очищенного кунжутного масла.

– Ты что, хочешь зажарить Сунь Бина под вино? – прыснул его превосходительство Юань.

– Ваше превосходительство, когда кол из сандалового дерева будет выструган, его нужно будет опустить в масло и проварить в нем по крайней мере сутки. Таким образом он беспрепятственно войдет в преступника и не будет впитывать кровь.

– Сделать все это пусть тебе тоже поможет начальник уезда, – сказал его превосходительство Юань, – если требуется еще что-то, лучше говори до конца.

– Еще требуется десять мотков веревки из сыромятной кожи, – стал перечислять негодяй, – одна деревянная киянка, один белый петух, две войлочные шапочки красного цвета, две пары кожаных сапог, два комплекта черной одежды, два красных шелковых пояса, два острых ножа в форме бычьего уха, а также сто цзиней белого риса, сто цзиней белого хлеба, сотня куриных яиц, двадцать цзиней собачатины, двадцать цзиней говядины, полцзиня женьшеня высшего качества, один горшок для варки лекарств, триста цзиней дров, два ведра для воды, один чан для воды, один большой котел и один маленький.

– Тебе нужно, чтобы кто-нибудь еще принимал участие и что-то делал?

– Ваше превосходительство, послушайте, что вам скажет ваш покорный слуга: после проведения казни во внутренностях ран не будет, но кровь будет течь беспрестанно. Чтобы он прожил еще какое-то время, нужно каждый день вливать в него отвар из женьшеня. В противном случае ваш покорный слуга не может гарантировать, что после совершения казни он сможет прожить еще пять дней.

– А с отваром ты можешь гарантировать, что после казни он сможет прожить еще пять дней?

– Ваш покорный слуга клянется! – твердо заявил мерзавец.

– Начальник уезда, – произнес его превосходительство Юань, – помоги палачу с составлением подробного списка всего необходимого и отправляй людей на закупку без всякого промедления!

А негодяй продолжал стоять на коленях.

– Вставай! – велел его превосходительство Юань.

А подлец все стоял на коленях и отбивал поклоны.

– Ну довольно, – рассердился вконец его превосходительство Юань, – хватит стучать своим собачьим лбом! Слушай хорошенько: если проведешь сандаловую казнь успешно, то пожалую вам с сыном сто лянов серебра. Если же паче чаяния что-то пойдет не так, то прикажу вас самих посадить на сандаловый кол и повесить на столб просушиться!

Скотина все-таки отбил еще один звонкий поклон:

– Благодарю, ваше превосходительство!

– Тебя, начальник уезда, это тоже касается! – добавил его превосходительство.

– Я, конечно, предприму все возможное, – ответил я.

Его превосходительство Юань встал и вместе с Клодтом направился к выходу из зала. Но, пройдя пару шагов, он обернулся, будто что-то внезапно вспомнил, и как бы между прочим спросил:

– Начальник уезда, слышал я, что ты привез из провинции Сычуань к себе на службу сына Лю Пэйцуня?[58]

– Да, ваше превосходительство, – абсолютно четко подтвердил я, – уезд Фушунь в Сычуани – родной край Лю Пэйцуня. Я в Фушуне одно время служил. Госпожа Лю с семьей сопроводила гроб с покойником в родные места. В знак дружбы во время сдачи экзаменов я приходил в дом к Лю, чтобы почтить память покойного, а также поднес семье десять лянов. Вскоре из-за чрезмерной скорби госпожа Лю отбыла на запад верхом на журавле. Перед кончиной она передала мне на попечение Лю Пу. Тот по характеру человек внимательный, дела ведет осмотрительно. Я и устроил его курьером при управе.

– Эх, начальник уезда Гаоми, человек ты бесхитростный, прямой, не лебезишь перед власть имущими, отличаешься глубокой любовью и преданностью, – с непостижимой таинственностью проговорил его превосходительство Юань. – Но подотстал от жизни.

Опустив голову, я сказал:

– Премного благодарен вашему превосходительству за наставление!

– Эй, Чжао Цзя, – сказал его превосходительство Юань, – а ведь ты этому Лю Пу – смертельный враг, убийца отца!

Гад за словом в карман не полез:

– Его казнь ваш покорный слуга выполнил исключительно по приказу императрицы.

Жена, что же ты больше не наливаешь мне? Давай-давай, наливай, наливай. И сама опрокинь чарочку. Ты бледна. Что ты плачешь? Женушка, не плачь, я уже принял решение. Ни в коем случае нельзя позволить, чтобы этот мерзавец заполучил сто лянов серебром и чтобы осуществились коварные замыслы этого подонка Клодта. И еще я никак не могу позволить, чтобы все вышло по желанию Юань Шикая. Юань изрезал на куски моего родного брата. Бесчеловечно! Жестоко! Ох, как безжалостно! У Юань Шикая на языке мед, а на сердце лед. Он мягко стелет, да жестко спать. Он не сможет простить мне обиду. Разделается с Сунь Бином, а затем разделается и с несчастным сановником. Жена, как ни крути – все смерть, так лучше уж умереть в радости. В такие времена живут собаки, а мрут люди. Мы с тобой муж и жена уже десять с лишним лет, и хоть до сих пор не состряпали мальчика или хоть полдевочки, но живем в мире и согласии. Как говорится, муж запевает, жена подпевает. Завтра утром возвращайся-ка ты в Хунань, коляску для тебя я уже приготовил. В моей семье еще есть десять м у поливной земли, пять тростниковых домиков, за эти годы накоплено примерно триста лянов серебра. Этого будет достаточно, чтобы ты провела свои оставшиеся дни в грубой одежде и питалась простой пищей. Когда ты уедешь, мне не о чем будет беспокоиться. Эх, милая, не плачь, от твоих слез сердце разрывается. Жить в такой беспокойный век одинаково нелегко и чиновнику, и простолюдину. В смутное время человеку хуже, чем собаке в мирное. Жена, когда вернешься в родные места, возьми на воспитание сына второго младшего брата, пусть вместо тебя заботится о стариках и проводит их в последний путь. Я уже написал письмо, они не могут не ответить. Когда птица умирает, ее крик разрывает сердце; когда умирает человек, то для него находят добрые слова. Ты только, жена, ни в коем случае так не говори! Если ты тоже умрешь, кто будет жечь за меня траурные деньги? Ждать меня здесь ты тоже не можешь. Если ты будешь здесь, то я не смогу решиться на большое дело.

Жена, есть одно, в чем я перед тобой виноват, давно хотел сказать. Впрочем, рассказывать, в общем-то, нечего, ты и сама знаешь. У меня уже три года связь с Сунь Мэйнян, дочерью Сунь Бина, невесткой Чжао Цзя, она уже понесла ребенка от меня. Жена, в память о наших супружеских отношениях за эти десять лет, подожди, пока она родит. Если будет мальчик, то подумай, как увезти его в Хунань, а если девочка – ничего и делать не надо. Это последний мой наказ тебе. Прошу принять поклон от Цянь Дина!

С подбородка новоназначенного начальника уезда Гаоми Цянь Дина водопадом свешивалась красивая борода. Он поднялся на присутственное место в зале. Со своей прекрасной бородой, умудренный коварством под стать злым духам, он внушал страх всем этим волкам и тиграм – письмоводителям шести отделов и другим чиновникам управы. Предшественник Цяня – уродливый тип с длинным носом и впалыми щеками, с жалкими волосенками на подбородке, как у крысы, – свою должность купил. Человек невежественный, он только и знал, что загребал деньги нечестным путем. Сидя в судебном зале, он походил на макаку, которая в замешательстве вечно хватается за уши и чешет щеки. Своей безобразной внешностью и бесстыжестью предшественник заложил прекрасные основания для прихода во власть Цянь Дина. Глядя на сидевшего с важным видом начальника уезда, мелкие чиновники в нижней части зала смотрели и слушали совсем по-другому. Восседавший наверху Цянь Дин с удовлетворением ощущал дружественные взгляды снизу.

Он сдал экзамены на степень цзиньши еще в правление Гуансюя, в год Овцы – 20-й год 60-летнего цикла. В одно время с ним сдавал Лю Гуанди – один из широко известной шестерки реформаторов[59]. Лю был в списке сдавших тридцать седьмым, а Цянь – тридцать восьмым. После сдачи экзаменов Цянь задержался на два года в маленькой управе, потом посредством личных связей добился службы на периферии. Дважды он служил начальником уезда, сначала в Дяньбае в провинции Гуандун, потом в Фушуне в провинции Сычуань, а Фушунь как раз – родина Лю Гуанди. И Дяньбай, и Фушунь – места отдаленные и труднодоступные, одни бесплодные земли и бурные реки вокруг. Народ там жил очень бедно, и если бы даже Цянь вознамерился стать продажным чиновником, то большого навара не получил бы. Поэтому третье назначение в Гаоми, где и транспортное сообщение получше, и материальное довольство побогаче, хоть и такое же по уровню, как два предшествующих, сам Цянь считал продвижением по службе. Устремления у него высокие, дух бодрый, красное лицо сияет блеском, густые брови, как спящие шелковичные черви, глаза блистают, как черный лак, борода лошадиным хвостом свешивается до края столика. Хорошая растительность на лице естественно добавляет лишние пять баллов к успеху на поприще чиновника. Сослуживцы подшучивали: «Братец Цянь, если бы Живая Будда[60] могла бы увидеть вас хоть одним глазком, пусть не сразу, но обязательно бы назначила вас начальником округа».

Жаль только, до сих пор не удается предоставить государю и императрице возможность взглянуть, насколько достопочтенный Цянь благороден и величественен. Глядя в зеркало и расчесывая бороду, он невольно глубоко вздыхал: к сожалению, подвела это величавое лицо борода, дающая ощущение божественной легкости и радости.

На долгом пути из Сычуань в Шаньдун к новому месту службы, в маленьком храме на берегу Хуанхэ на границе с провинцией Шэньси Цянь вытянул жребий при гадании, и ему достался результат наиболее благоприятный из девяти возможных: много счастья и много успеха. Текст на гадательной бирке гласил: «Если карась достигнет вод Западной реки, то гром ударит среди ясного неба». Предсказание потрясло его беспросветно мрачное среди меланхолии и безуспешности душевное состояние и наполнило лежащий перед ним путь уверенностью и надеждами. После прибытия в уезд, хоть и измученный тяготами путешествия верхом, а также немного простуженный, он, сойдя с коня, немедленно приступил к работе. Закончив прием дел от предшественника, он сразу занял свое присутственное место, чтобы дать аудиенцию подчиненным, и произнес инаугурационную речь. Он был в хорошем расположении духа, и поэтому прекрасные слова лились из него, как вода из источника, мощно и непрерывно. На его счастье, его предшественник был тупицей, который и двух слов связать не мог. Голос Цяня, и так притягательный и в некотором смысле даже царственный, в связи с заложенным простудой носом звучал еще более приятно, чем обычно. По выражению устремленных на него глаз Цянь понял, что добился ожидаемого результата. Закончив речь, указательным и большим пальцами он довольно свободно пригладил бороду и объявил, что покидает зал заседания. При этом он обвел глазами всех присутствующих, чтобы каждый ощутил на себе взгляд начальника. Он заставил их прочувствовать всю глубину и непостижимость своей фигуры. Одновременно и предупредительный удар в колокол, и знак одобрения. Потом он встал со своего места, повернулся и ушел, чистый и проворный, как свежий ветер.

На устроенном вскоре для местных именитых жителей ужине его мужественное лицо и красивая борода снова обратили на себя внимание многих. Слизь и заложенный нос к тому времени уже прошли. Выдержанное желтое вино и собачье мясо, которыми славится Гаоми, на все сто пришлись Цяню по вкусу: желтое вино расслабляет мышцы и оживляет циркуляцию крови, а собачье мясо улучшает цвет лица. Поэтому его лицо начало еще больше лучиться, а усы и борода стали еще более впечатляющими. Со стопкой в руке он громко, мощно и убедительно обратился к рассевшимся сельчанам, решительно обещая в течение срока своего правления принести народу благоденствие. Его речь то и дело прерывали аплодисменты и приветственные возгласы, а по окончании бурные рукоплескания продолжались столь долго, сколько сгорает наполовину палочка благовоний. Высоко подняв стопку, Цянь произнес тост в честь всех этих людей в маленьких шапочках-арбузных корках и с козлиными бороденками. Они дрожа вставали, дрожа протягивали стопки, дрожа пили до дна. Цянь особо представил селянам одно из блюд на столе. Это была большая изумрудная капуста, живая, с виду не знавшая дыма и огня очага. Его подданные смотрели на это блюдо, но никто не осмеливался приступить к трапезе, все боялись, что начнутся шуточки, и они в один миг потеряют лицо. Цянь объяснил сельчанам, что на самом деле это готовое блюдо, а внутри него – с десяток известных редких деликатесов. Он тихонько поворошил капусту палочками, и кочан, вроде бы цельный, с хлопком стал распадаться, явив разноцветную начинку. Помещение тут же наполнилось изысканными ароматами. Селяне, по большей части сущие деревенщины, обычно привыкли наедаться до отвала мясом и рыбой. Такой новизны и живописности они никогда не видывали, а таких запахов им не доводилось нюхать. Подбадриваемые начальником уезда, они стали тыкать палочками, подцеплять на пробу капустные листья и, положив в рот, один за другим качали головами и рассыпались в похвалах. Вперед вышел уездный чиновник, ведавший налогообложением, советник Сюн и, не теряя времени, представил им супругу начальника уезда – новую матушку простого народа Гаоми, двоюродную внучку Цзэн Гофаня. Как бы невзначай Сюн заявил, что, мол, дева самолично явилась на кухню и приготовила для всех изумрудную капусту – знаменитое блюдо, рецепт которого передавался в их семье по наследству. Когда Цзэн Гофань служил в Пекине при главе министерства церемоний, он проводил на кухне неоднократные опыты, в результате которых и получилось это выдающееся произведение кулинарного искусства. Это блюдо объединяет в себе знания целого поколения известных сановников. Таланты Цзэн Гофаня проявились в первую очередь в литературном творчестве и военном деле, но и в кулинарии он также выделялся недюжинными способностями. Эти слова советника были встречены еще более горячими аплодисментами. На глазах нескольких пожилых селян выступили слезы и покатились по изрезанным морщинами щекам. Полившиеся вслед из ноздрей сопли повисли на реденьких бородках.

После трех стопок селяне стали по очереди произносить тосты в честь Цянь Дина и возносить ему хвалу. Каждый выражался по-своему, по-особенному, но никто не забывал сказать пару слов о бороде начальника. Кто-то говорил: начальник – поистине переродившийся Гуань Юньчан или возродившийся У Цзысюй[61]. Другой провозглашал: ясное дело, начальник – воплощенный Чжугэ Лян[62] или спустившийся на землю небесный царь Вайшравана[63]. Цянь Дину, вопреки всем его амбициям, трудно было противостоять этому калейдоскопу подхалимов. Если за тебя пьют, то нужно обязательно тоже пить, а если пить, то осушать стопку до последней капли. Он невольно забыл все чиновничье высокомерие, вел увлеченный разговор, прыгал от радости, в полной мере выказывал свою подлинную суть и действительно стал с народом одним целым.

В тот день он напился вдрызг, да и селяне тоже нагрузились так, что валялись вповалку. Эта пирушка прогремела на весь уезд и на долгое время стала темой ожесточенных пересудов. О большом изумрудном кочане капусты слухи ходили вообще как о чуде из чудес. Поговаривали, что в нем устроен механизм с потайным ходом, другим не открыть, как ни пытайся, а начальник Цянь палочками в кочерыжку тыкнул, кочан тут же распустился, как лотос, на десяток лепестков, и на вершине каждого лепестка сияло по целой жемчужине.

Вскоре все знали, что новоприбывший начальник уезда – муж внучатой племянницы Цзэн Гофаня. У него и вид величественный, и растительность на подбородке можно по красоте сравнить с роскошной бородой Гуань Юньчана. У начальника уезда не только вид представительный, он еще и цзиньши в двух списках, первый кандидат на должность. Человек талантливый и красноречивый. Выпьет тысячу стопок и не пьянеет, а если напьется, то не теряет головы. Как говорится, яшмовое дерево на ветру, весенние горы под дождем. К тому же супруга начальника уезда – женщина из поистине знатного рода, не только необычайная красавица, но и обладает несравненной добродетелью. Их появление непременно должно было принести народу уезда Гаоми великое счастье.

В Гаоми на северо-востоке Китая был еще один человек с великолепной бородой. Этот муж по фамилии Сунь, именем Бин, возглавлял труппу маоцян.

«Кошачья опера» – это театральное представление, которое зародилось и развилось именно в Гаоми. Оно отличается прекрасным пением и особым подходом к актерской игре, насыщено мистикой и в полной мере отражает душу народа Гаоми. Сунь Бин – реформатор и продолжатель традиций этого театра, пользуется высоким авторитетом в своей среде. Исполняет арии в амплуа бородатых молодцев[64], никогда не использует накладные усы и бороду, потому что со своими собственными у него выходит более естественно. Деревенскому богатею Лю особо нравился драгоценный Сунь, и он устроил для него угощение. Сунь Бин ел и пил. За одним столом с ним сидел некий Ли У, служивший в охране управы. Во время застолья Ли У, как официальное лицо, сидел на самом почетном месте. Он громогласно распространялся обо всем, что касалось начальника уезда: о его высказываниях и манерах, о его вкусах и пристрастиях. Наконец, в запале своих речей Ли У заговорил о бороде начальника.

Хотя Ли У был в отпуске, он был одет по полной форме, не было при нем лишь черно-красной дубинки. Он оживленно жестикулировал, орал во всю глотку, пугая сидевших рядом с ним простых селян так, что они глядели на него, широко распахнув глаза и открыв рот, и совсем забывали про еду и питье. Навострив уши, они слушали его разглагольствования, во все глаза смотрели, как он брызгает слюной во все стороны. Сунь Бин много путешествовал и считался человеком многоопытным, обычно, когда Ли У не было в их компании, обязательно оказывался в центре внимания, но если Ли У задерживался с утра до вечера, то на Сунь Бина уже никто и не смотрел. Артист попивал чарку за чаркой, закатывал глаза и фырканьем выказывал свое презрение к прихвостню. Но никто не обращал на него внимания, и уж тем более Ли У не замечал, что за столом сидит человек, достойный его, он знай лишь живописал бороду начальника:

– … У простого человека в бороде в лучшем случае не больше тысячи восьмисот волосков, а сколько в бороде начальника, угадайте? Хэ-хэ, не знаете? Так и не угадаете! В прошлом месяце я с начальником ездил по уезду разбираться в быте народа, так от нечего делать мы и разговорились. Начальник спросил меня: «Ли, угадай, сколько у меня волос в бороде?» Я говорю, мол, начальник, ну как я могу угадать. А он в ответ: «Почти уверен, не угадаешь! Этих волосков у меня девять тысяч девятьсот девяносто девять! Без одного десять тысяч! Жена мне посчитала». Я спрашиваю: «Как можно столько волос точно сосчитать?» Начальник говорит: «Жена у меня – человек обстоятельный, умница, каких поискать, сто волосков отсчитает и тут же ниточкой завяжет, а потом считает дальше. Никакой ошибки быть не может». Я говорю: «Барин, если у вас вырастет еще один волосок, составится же целое число!» А он отвечает: «Ты, Ли, не понимаешь, в мире больше всего избегают чего-то совершенного! Глянь на луну на небе: вот какая круглая, но тут же идет на убыль. Плоды на деревьях созревают и сразу падают на землю. В любом деле должен быть небольшой недочет, только тогда счастье сможет продержаться долго. Девять тысяч девятьсот девяносто девять – самое счастливое и самое большое число в Поднебесной. Ни простолюдину, ни сановнику не додуматься до иероглифа «десять тысяч», до заключенной в нем сокровенной тайны. Усвой это хорошенько, Ли!» Эти беспредельно загадочные слова начальника я до сего дня понять не могу. Потом он снова обратился ко мне, сказав: «Ли, о том, сколько у меня волосков, во всем мире знают лишь трое: ты, я и моя жена. Тебе следует держать язык за зубами. Если это число выплывет наружу, то не миновать беды, нас всех ждет большое несчастье».

Ли У поднял чарку с вином, сделал глоток, взял палочки, поковырялся в тарелке и фыркнул. Было ясно, что еда ему была не по нраву. В конце концов он подцепил росток зеленой фасоли и с хрустом разжевал его коренными зубами. Наевшись, он мрачно поскрипел зубами, как мышь. Тут прибежал со свининой сын хозяина Лю. От блюда валил пар. Деликатес специально поставили перед Ли У. Сынок вытер замасленной рукой пот со лба и, будто извиняясь, произнес:

– Не уважили мы вас, почтенный дядюшка Ли, мы из крестьян, хорошую еду не готовим, угощайтесь.

Ли У смачно сплюнул на пол застрявший в зубах росток зеленой фасоли, потом стал палочками барабанить по столу, разглагольствуя явно невеселым, снисходительно дружеским тоном:

– Почтенный Лю, вот в чем ты не прав! Считаете, я поесть пришел? Если бы твой дядюшка хотел наесться от пуза, то устроился бы в ресторанчике, где и рта раскрывать не надо, одно за другим на столе появляются и трепанги с абалонами, верблюжье копыто и медвежья лапа, голова обезьяны и ласточкино гнездо. Во-первых, ешь, во-вторых, пробуешь, в-третьих, любуешься – вот это я понимаю, пирушка! А у тебя здесь что? Два блюдца недоваренных ростков фасоли, тарелка переваренной вонючей свинины, кувшин кислого желтого вина, ни горячего, ни холодного. Это у вас считается пиром на весь мир? Такое жалкому актеришке подают! Мы к тебе приходим, чтобы, во-первых, превозносить твоего отца, сохранять его лицо, во-вторых, поболтать с земляками. Твой дядюшка вечно в хлопотах, прямо огонь из задницы пышет, выкроить время ему ой как непросто!

Слушая поношения и наставления Ли У, сынок хозяина кивал и кланялся, а воспользовавшись тем, что Ли У закашлялся, убежал со всех ног.

– Хозяин Лю ведь тоже считается грамотным селянином, – сказал Ли У, – как он воспитал такую деревенщину?

Все смущенно притихли, не смея отвечать на слова Ли У. Разгневанный Сунь Бин протянул руку, придвинул к себе тарелку свинины, стоявшую перед Ли У, со словами:

– Великий посыльный Ли привык к деликатесам. А вы перед ним ставите тарелку жирной свинины. Разве не ясно, что такое ему приелось? Простому народу набить брюхо простой едой – в самый раз смазать кишки, а также погадить вволю!

При этом он, ни на кого не глядя, отправлял кусок за куском в рот свинину в масле и соевом соусе. Ел и приговаривал себе под нос:

– Славная вещь, славная, поистине, мать твою, отменное кушанье!

Ли У сердито уставился на Сунь Бина, но тот даже головы не поднял. Его раздражение не нашло отклика, оставалось лишь с разочарованием отступить. Он обвел взглядом присутствующих, скривил рот и покачал головой, выказывая презрение вышестоящего, который столкнулся с беспомощностью нижестоящих. Сидевшие за столом, опасаясь скандала, стали выпивать за здравие друг друга. Ли У тоже осушил чарку, вытер рот рукавом и возобновил разговор, который оборвал. Он сообщил господину Лю:

– Земляки, мы все – братья, желаем друг другу добра, поэтому я поведал вам секрет бороды начальника. Мы с вами породнились, хоть и не родственники. Земляки, вы услышали мой рассказ, а теперь пусть мои слова переварятся у вас в животе и покинут ваше тело навсегда. Ни в коем случае нельзя делиться этой историей с кем-то еще. Если мой рассказ выйдет за пределы этого стола и дойдет до ушей начальника, то ваш брат лишится напрочь причитающейся ему пиалы риса. Об этих делах должны знать лишь трое: начальник уезда, его жена и я. Покорнейше прошу вас сохранить мою тайну, будьте добры!

Ли У покрыл ладонью сжатую в кулак руку и отвесил всем малый поклон. Народ загудел в ответ:

– Не беспокойся, виданное ли дело, чтобы мы, земляки из северо-восточного края, подвели такого человека, как вы, господин Ли! Мы все – соседи! Только и ждем, чтобы погреться в лучах вашей славы. Как это мы будем болтать, чтобы навредить вам?

– Как раз потому, что мы все свои. А братья не боятся давать волю языкам. – Ли У снова опрокинул чарку и негромким голосом таинственно начал: – Начальник часто зовет вашего брата к себе в канцелярию побеседовать. Мы сидим друг против друга, совсем как братья, пьем желтое вино, закусываем собачатиной и говорим обо всем под Небесами: от древности до наших дней, от Китая до чужеземных стран. Начальник – человек многомудрый, нет такого другого в мире, обо всем он знает. Пить желтое вино и есть собачатину нашему начальнику очень нравится. Как-то мы с ним заболтались до полуночи, и встревоженная жена послала за нами служанку. Та постучалась в окно: «Барин, супруга говорит, время позднее, пора заканчивать!» – «Мэй Сян, – ответил начальник, – возвращайся и скажи жене, чтобы отходила ко сну без меня, а я тут с Ли еще посижу!» Вот жена начальника на меня зуб и заимела. Захожу я на женскую половину по делам и как раз столкнулся с ней. «Постыдился бы, Ли, – сказала она, останавливая меня, – всю ночь с хозяином болтал о том о сем, даже меня в сторону задвинул. Высечь, что ли, тебя, негодный?» Я напугался и затараторил: «Секите, секите, госпожа!»

Тут в разговор встрял туншэн[65] Мада:

– Братец Ли, вот не знаю, как выглядит супруга начальника уезда, говорят, рябая она…

– Ерунда это! Сущая ерунда! Того, кто говорит такое, надо после смерти поместить в ту часть преисподней, где вырывают языки! – Ли У побагровел и раздраженно продолжал: – Вот что скажу тебе, Мада… У тебя в голове что ли сплошное соевое молоко или одна каша? У тебя там полно всяких людей по фамилии Чжао, Цянь, Сунь, Ли, Чжоу, У, Чжэн и Ван, да еще всевозможные фразочки, типа «Небо темно, а земля желта» да «Вселенная беспредельно широка»[66]. Почитал ты все это, и на этом забросил книги?! Даже не хочешь пошевелить мозгами и подумать, из какой семьи супруга начальника уезда! Она же настоящая дама из высшего общества, драгоценная жемчужина на ладони. С детства она была окружена мамками и няньками, толпы служанок ходили за ней, в доме она знала только чистоту, даже если печенька к Празднику Весны[67] упадет на пол, и то ни пылинки к ней не пристанет. Ну как в таком доме она могла заразиться какой-нибудь оспой? А если она не болела оспой, то откуда взяться оспинкам? Если только ты ей, Мада, кожу ногтями сам и не разодрал!

Все невольно расхохотались. Тощее лицо Мады залилось краской от стыда, и он, признавая, что не прав, произнес:

– Верно, верно, как такая небожительница могла заболеть какой-то оспой! Отвратительная молва!

Ли У покосился на Сунь Бина и тарелку перед ним, на которой уже совсем не осталось мяса, сплюнул и продолжал:

– У нас с начальником Цянем установились самые что ни на есть братские отношения. Он сам как-то сказал мне: «Ли, мы с тобой поистине от природы подходим друг другу, не знаю уж почему, но чувствую, что мы с тобой соединены сердцами, легкими, внутренностями, желудками…

Сунь Бин презрительно рассмеялся, чуть ли не выплевывая все бывшее у него во рту мясо. Повертев шеей, он все-таки проглотил мясо и сказал:

– Значит, если начальник Цянь наедается, и ты голодным не остаешься?

Ли У рассердился:

– Сунь Бин, ты что такое говоришь? Актеришка! С утра до вечера играешь всех этих императоров, генералов и ученых, но ничего не смыслишь в преданности, гуманности и справедливости, воспеваемых до облаков, и не знаешь, как вести себя! На стол выставили такое яство, а ты ешь все один. Как еще у тебя хватает наглости с таким полным ртом, что масло наружу течет, влезать в разговор, говорить гадости и молоть чепуху!

Сунь Бин усмехнулся:

– Если вам даже эти ласточкины гнезда, верблюжьи копыта и медвежьи лапы приелись, как можно принимать близко к сердцу тарелку жирной свинины?

– Ты душонкой подлого человека меришь сердце благородного мужа! – сказал Ли У. – Считаешь, я это за себя говорю? Я за всех присутствующих здесь почтенных братьев заступаюсь!

Сунь Бин снова усмехнулся:

– Они уже досыта твою задницу зализали, зачем им еще мясо есть?

Толпа злобно загудела и стала на все лады ругать Сунь Бина. Сунь Бин ничуть не рассердился, смел с тарелки остатки мяса, оторвал себе кусок пампушки и насухо вытер им остававшийся соус. Потом сыто рыгнул, закурил трубку и довольно затянулся.

Покачав головой, Ли У вздохнул:

– Есть родители – человек станет взрослым, нет родителей – другим приходится воспитывать человека. Надо бы, чтобы начальник Цянь схватил тебя да всыпал тебе полсотни палок!

– Будет, будет вам, брат Ли У, – сказал Мада, – древние непринужденный разговор приравнивали к вину, а простую беседу – к мясу. Вы нам лучше расскажите еще немного про начальника Цяня и дела в управе, и мы, считай, наелись!

– Что-то у меня и настроения нет! – протянул Ли У. – Короче говоря, с начальником Цянем нам, простому народу из уезда Гаоми, очень повезло. Начальник Цянь – человек больших способностей. Как долго он задержится в нашем крошечном Гаоми? Рано или поздно его повысят. Только из-за славной бороды, как у бессмертного, его могут сделать сразу генерал-губернатором провинции. Если все сложится так же удачно, как у Цзэн Гофаня, то вполне возможно станет он основанием целой династии именитых сановников и опорой всего государства.

– Если начальник Цянь станет крупным чиновником, то брат Ли У тоже пойдет вверх, – добавил Мада. – Под лунным светом и плешивая голова сверкает. Вода поднимается, а лодочка вслед за ней. Братец Ли, я, скромный студент, поднимаю тост за вас, а то, боюсь, пойдете вы вверх, и мы вас уже больше и не увидим!

Ли У поддержал тост и сказал:

– На самом деле, когда служишь, все можно свести к одному слову: преданность! Хозяин обращает на тебя улыбку – задирать нос не надо. Пнет – тоже обижаться не стоит. Такие люди, как начальник Цянь Дин и Цзэн Гофань, спустились они к нам с небес или переродились из драконов и змей? Они вообще не такие, как мы, слабые существа. Что собой представляет Цзэн Гофань? Он – переродившийся удав. Все говорят, что у этого почтенного человека был лишай. Заснул он как-то, а поутру слуги вытащили у него из-под одеяла кусок белой кожи. Начальник Цянь как-то потихоньку сообщил мне, откуда это берется. Ясно, что это драконы и змеи показывают свою истинную сущность. А что представляет собой начальник Цянь? Вам скажу, только вы никому не рассказывайте: в другой вечер мы с начальником так заболтались, что там же, в Западном цветочном павильоне, и уснули на кане. Я вдруг ощутил на теле огромную тяжесть, и во сне мне привиделось, что на меня положил лапу тигр. От страха я проснулся, открыл глаза, а на моем теле лежала всего лишь нога начальника Цяня…

Народ, затаив дыхание и побледнев, вкушал каждое слово, изливавшееся изо рта Ли У. Тот опрокинул чарку вина:

– Только тогда я понял, почему борода начальника Цяня такая пышная! Это от тигра!

Сунь Бин выбил трубку о ножку стола, потом, надув щеки, продул отверстие. Засунул трубку под мышку и стал двумя руками приглаживать бороду, как на сцене, разведя локти в стороны, торжественно и непринужденно. И затем выразительно произнес тоном, с которым исполнял арии бородатых героев-шэнов:

– Тупица Ли У, возвращайся к своему хозяину и скажи, что эта его борода не сравнится с порослью у меня меж ног!

Ранним утром на следующий день голого Сунь Бина, у которого в животе еще не успела переварится вся свинина, четыре стражника вытащили из-под одеяла и швырнули на пол. Спавшая с ним в одной красной сорочке актриса из труппы, исполнительница ролей героинь Лю Таохун, дрожа, вжалась в угол кана. В суматохе служители разбили ночной горшок, повсюду растеклись нечистоты, и Сунь Бин весь пропитался ими, как замаринованный овощ. Актер громко вскричал:

– Братцы, скажите, что случилось?

Выкрутив ему руки, двое стражников заставили Сунь Бина встать. Их товарищ зажег лампу на стене. В золотистом свете актер разглядел улыбающееся лицо Ли У и обратился к нему:

– Ли У, мы с тобой и в прежние времена не враждовали и в последнее время не конфликтовали, с чего ты хочешь навредить мне?

Ли У сделал пару шагов вперед, размахнулся и отвесил Сунь Бину оплеуху, которую скрепил плевком в лицо, и выругался:

– Актеришка вонючий, мы действительно никогда не враждовали, но ты злобствовал по поводу начальника Цяня. Твой брат лично подносит начальнику Цяню пиалы с рисом. Так что, прости, приходится тебя арестовать!

– Какая ненависть может быть у начальника Цяня ко мне? – удивился Сунь Бин.

Ли У усмехнулся:

– Память у тебя, брат, короткая! Разве не ты вчера своими устами изрек, что его борода не сравнится с порослью у тебя между ног?

– Ли У, – проговорил Сунь Бин, не сводя с того глаз, – ты человека грязью обливаешь! Когда это я мог говорить подобные слова? Что я: сумасшедший или дурак говорить такую чепуху?

– Ты и не сумасшедший, и не дурак, – сказал Ли У, – но душу тебе свиным жиром залило.

– Сухое дерьмо к человеку не липнет, – отозвался Сунь Бин.

– Сам сделал, сам и ответ держи! – рявкнул Ли У. – Одеваться будешь или нет? Не желаешь, так иди голым, быстрее все провернем. Нам тут некогда чесать язык с тобой, поганым актеришкой. Вот и покажешь сразу начальнику Цяню, сколько у тебя волос между ног!

Под тычками стражников Сунь Бин, спотыкаясь, вошел в судебный зал управы. Голова слегка кружилась, все тело ныло и пылало от множества ран. Он провел в заключении три дня. На теле у него копошились клопы и вши. За три дня тюремщики выволакивали его из камеры шесть раз, всякий раз с черной повязкой на глазах. На тело дождем падали удары плетьми и палками, после чего его тыкали обратно в стенку, как слепого осла. За три дня тюремщики потчевали его только раз мутной водой да одной чашкой прокисшего риса. Сунь Бина мучали невыносимые голод и жажда, все тело болело. Клопы и вши всю кровь ему наверняка успели высосать. Он видел, как эти маленькие кровососы поблескивают на стене целыми гроздьями, как пропитанные маслом пшеничные зерна. Он чувствовал, что не выдерживает, еще три дня, и точно помрет здесь. Он уже пожалел, что ради минутного удовольствия высказал слова, которые говорить не следовало. Пожалел и о том, что схватил ту тарелку свинины. Очень хотелось отхлестать свои щеки как следует, чтобы наказать себя за брань, которая натворила столько бед. Но стоило ему поднять руку, как в глазах помутилось, рука затвердела, как железная палка на морозе, заболела и тяжело свесилась с плеча, как бычье ярмо.

День был пасмурный, и в судебном зале горел десяток больших свечей из бараньего жира. Пламя свечей трепетало, повсюду летела копоть. От горящего бараньего жира разносилась едкая вонь. Голова снова закружилась, подступила тошнота, в желудке болталось что-то твердое, переворачивалось, на губах выступила вонючая жидкость. Его вывернуло наизнанку. Стало стыдно, появились даже угрызения совести. Он вытер рот и бороду и только собирался сказать что-то в извинение, как услышал разносящиеся из темных уголков по сторонам зала приглушенные, ритмичные, изощренные звуки: – «У… Вэй». Этот звук Сунь Бина сильно испугал, сначала он не понимал, что ему и делать. В этот миг один из конвоиров пнул его под сгиб колена, и он невольно опустился на твердый каменный пол.

На коленях оказалось легче, чем на ногах. А на душе значительно прояснилось после того, как желудок освободился от остатков еды. Он вдруг ощутил, что не стоит хныкать и дрожать от злости. Натворил что-то – отвечай. Подумаешь, снесут голову – рана с плошку останется. Судя по всему, жалеть его начальник уезда не станет, прикидываться дурачком тоже не стоит. Как ни крути, семь бед один ответ, не лучше ли показать геройский дух? Возможно, после двадцати лет на сцене, про него еще что-нибудь напишут и споют, тоже, считай, оставит после себя добрую славу. С этой мыслью он почувствовал, как горячая кровь забурлила в жилах и яростно запульсировала в висках. Сразу ослабли жажда во рту, боль в животе и немощность во всем теле. Глаза увлажнились, снова стали двигаться глазные яблоки. Голова тоже заработала лучше. В памяти пронеслось множество трагических обстоятельств, в которые попадали сыгранные им на сцене герои – настоящие мужи, а заодно и слова из этих арий.

Он выпятил грудь, поднял голову, а служащие, преисполненные сознанием своей власти в этой мрачной обстановке, продолжали тянуть свое:

Первое, что он увидел, подняв голову, был начальник уезда. Тот сидел с прямой спиной под доской с горизонтальной надписью «Честный и справедливый», в ярком свете от свечи, за тяжелым и увесистым канцелярским столом с кровавокрасной резьбой, с красным лицом и длинной бородой, внушительный, как статуя божества. Начальник уезда неотрывно разглядывал его. Сунь Бин невольно признал, что у того на самом деле была благородная внешность, он оказался не таким, каким его описывал этот болтун Ли У. Особенно борода, падающая на грудь, действительно длинная и шелковистая, как лошадиный хвост, каждый волосок дивный сам по себе. Невольно стало совестно, в душе зародились какие-то чувства сострадания к начальнику, словно к единородному брату после многолетней разлуки.

Начальник уезда ударил деревянной колотушкой, и звонкий звук разлетелся по залу. От испуга только было расслабившееся тело Сунь Бина напряглось. Глядя на строгое лицо начальника, он сразу будто пробудился, поняв, что судебный зал не театральная сцена, начальник не бородатый молодец, а сам он не славный господин с расписным лицом[68].

– Коленопреклоненный, назови свое имя!

– Простолюдин Сунь Бин.

– Откуда родом?

– С северо-востока Китая.

– Сколько тебе лет?

– Сорок пять.

– Чем занимаешься?

– Руководитель театральной труппы.

– Знаешь, почему ты здесь?

– Ваш покорный слуга напился, болтал чепуху, оскорбил вашу милость.

– Что за чепуху ты болтал?

– Ваш покорный слуга не смеет повторить.

– Но ты все же скажи.

– Ваш покорный слуга не смеет повторить.

– Говори.

– Ваш покорный слуга сказал, что борода начальника не сравнится с порослью у меня между ног.

В зале с двух сторон исподтишка захихикали. Вновь подняв голову, Сунь Бин увидел, что на лице начальника вдруг промелькнула озорная улыбка, но она быстро сменилась поддельной серьезностью.

– Смельчак Сунь Бин, – проговорил, снова ударяя колотушкой, начальник, – почему ты захотел оскорбить меня?

– Ваш покорный слуга достоин смерти… Ваш покорный слуга услышал, что у вашего сиятельства борода хорошо растет, в душе не смирился с этим, вот и брякнул нелепицу.

– Хочешь со мной бородами помериться?

– Ваш… Ваш покорный слуга никаких достоинств не имеет, но считает, что борода на свете – первейшее дело. В роли Гуань Юньчана в пьесе «С мечом на пир» ваш покорный слуга даже накладными усами и бородой не пользовался.

– Встань, хочу посмотреть на твою бороду.

Сунь Бин встал, покачиваясь, словно в утлой лодчонке среди волн.

– Борода у тебя действительно неплохая, но вовсе не лучше моей.

– Ваш покорный слуга не согласен.

– Что, помериться со мной желаешь?

– Ваш покорный слуга хочет меряться с вашим сиятельством в воде.

– Что ты имеешь в виду?

– Борода вашего покорного слуги может погружаться в воду и не тонуть, так и будет стоять торчком!

– И всего-то? – Начальник задумчиво разгладил собственную бороду. – Ну а если проиграешь?

– Если проиграю, то бороду вашего покорного слуги будем считать растительностью у вас между ног, начальник!

Зал огласил несдержанный смех служителей управы. Начальник резко стукнул колотушкой и строго прикрикнул:

– Смельчак Сунь Бин, ты снова смеешь хулу нести!

– Ваш покорный слуга заслуживает смерти.

– Сунь Бин, ты поносил чиновника императорского двора, за что по закону следует суровое наказание, но, учитывая то, что ты ведешь себя достойно, человек ты прямой и готов отвечать за содеянное, из милости не буду следовать закону и согласен помериться с тобой бородами. Если выиграешь, твоя вина снимается. Если проиграешь, то собственными руками выщиплешь ее и с этого времени отпускать бороду тебе будет запрещено! Согласен?

– Ваш покорный слуга согласен.

– Всем покинуть заседание! – С этими словами начальник Цянь встал и удалился как приятный ветерок, скрывшись за ширмой.

Местом меряния бородами выбрали боковой дворик между парадной аркой и большими воротами управы. Начальник Цянь не хотел, чтобы это мероприятие принимало слишком большие масштабы, и пригласил на него лишь десяток шэньши[69], которые обладали достаточным авторитетом в уездном городе. Он пригласил их, во-первых, как зрителей, а во-вторых, как свидетелей. Однако новость о том, что начальник Цянь и Сунь Бин будут меряться бородами, уже разлетелась повсюду, и с утра пораньше толпы народа, жадного до зрелищ, стали собираться перед управой. Те, кто пришел первыми, держались подальше от грозных ворот и глазели издалека. Пришедших становилось все больше, и толпа, толкаясь, подходила все ближе к воротам. Как говорится, когда людей много, закон не работает, потому неудивительно, что простой народ, который обычно проходил мимо управы, не смея поднять головы, в конце концов оттеснил в сторону нескольких стражников, стоявших у входа в ворота, и волной хлынул через проем. Дворик мгновенно заполнился людьми, но из-за ворот безостановочно напирали другие. Некоторые отчаянные сорвиголовы из молодежи забирались на деревья у стены и на саму высокую стену.

Тяжелыми деревянными скамьями посередине уже было отгорожено многоугольное, почти что круглое пространство. Приглашенные шэньши сидели на длинных скамьях с серьезными лицами, словно держали тяжелую ношу на плечах. На скамьях устроились также советник по судебным делам, чиновник по налогам и письмоводители шести отделов. За скамьями кругом выстроились стражники, они и сдерживали напор толпы. В середине пространства стояли две высокие деревянные бочки с водой. Меряющиеся бородами еще не прибыли на место действа. Люди были возбуждены, на лицах у всех выступил пот. Через толпу вьюнами проскользнула стайка ребятишек, вызывая то там, то здесь суматоху. Стражники уже стояли на ногах нетвердо, словно стебли кукурузы, гнущиеся во время наводнения. Обычно они оскаливали клыки и выпускали когти, а сегодня были сама доброжелательность. Из-за этого особого состязания народ и власть вдруг прониклись друг к другу необычайной теплотой. Под натиском толпы одна из длинных скамеек опрокинулась. Высокорослый шэньш и с трубкой в руке отскочил в сторону и тупо посмотрел на людей взглядом боевого петуха, хотя в душе он больше уподобился петушку, который задумался, склонив набок голову. Толстый шэньши с седеющей бородой стоял на земле на карачках, визжа, как поросенок, и отчаянно пытался встать, уворачиваясь от чужих ног. Отряхивая от грязи длинную шелковую рубаху, он во всю глотку ругался, и его пухлое лицо приобрело цвет только что вынутой из печи лепешки с кунжутом. Одного из стражников прижали к краю скамьи так, что сломали ребро. Он верещал, как свинья под ножом, пока товарищи не спасли его от толпы. Старшина стражников Лю Пу – смуглый, худощавый и высокий, способный молодой человек – встал на табурет и мягко призвал на своем характерном сычуаньском говоре:

– Земляки, не давите, не давите, не хватало еще кого-нибудь насмерть задавить.

Минула половина утра, и наконец появились главные действующие лица. Уездный начальник Цянь неторопливо прошел через парадную арку и спустился во двор по ступенькам, ведущим в судебный зал. Под лучами яркого солнца он приветственно помахал народу. На цветущем лице играла великодушная белозубая улыбка. Народ заволновался, но неявно: никто не подпрыгивал, не издавал приветственных криков, не прослезился. Всех поразила манера чиновника держаться. Большинство из присутствующих уже знали, как он выглядит, но воочию видели его немногие. В тот день он был не в официальном одеянии, а в повседневной одежде. Голова его была непокрыта, череп спереди гладко выбрит, с легкой зеленцой, как панцирь краба, сзади волосы аккуратно прилизаны и блестят. До самой поясницы свешивается большая, толстая и длинная коса. К кончику косы привязан кусок прекрасного зеленого нефрита и серебристый колокольчик, легко позвякивающий при каждом движении. Одет он был в просторный халат из белого шелка, на ногах – завязанные шелковыми ремешками на лодыжке черные матерчатые туфли с многослойной подошвой. Мешковатые штаны топорщились под халатом, как плавающая по морской глади медуза. Но самым впечатляющим в его облике была, конечно, борода. Это была не просто борода, а висящий на груди уездного отрез черного атласа. Такая блестящая, такая гладкая! Прекрасная борода укрывала белоснежное одеяние начальника, и глядя на нее, люди испытывали счастье.

Одна женщина в толпе не сводила глаз с уездного начальника, который покачивался, как яшмовое дерево под ветерком, в душе она онемела, ноги стали невесомыми, на глазах выступили слезы. Еще пару месяцев назад вечером под моросящим дождем она была очарована его прекрасными манерами, но тогда начальник был в форме чиновника и казался немного суровым, совсем не таким, как сейчас, в этой повседневной одежде. Если в чиновничьей форме уездный выглядел недосягаемым, то в домашней одежде он виделся весьма доступным.

Той молодой женщиной была Сунь Мэйнян.

Сунь Мэйнян проталкивалась вперед, устремив немигающий взгляд на уездного. Поднимал ли он руку, выставлял ли ногу, изменял ли выражение глаз – все это опьяняло ее сердце и завораживало ее дух. Ее не смущало, что она наступает кому-то на ноги, она не обращала внимания, что кто-толкает ее плечом. Доносившиеся со стороны ругань и жалобы почти не достигали ее слуха. Кто-то узнавал в ней дочь актеришки Сунь Бина – одного из главных участников состязания бород – и считали, что она тревожится за судьбу отца. Люди по мере возможности подавались в сторону, чтобы пропустить ее поближе к кольцу. В конце концов она уткнулась коленями в тяжелые скамейки и просунула голову между головами стражников. Сердце уже покинуло ее, опустилось на грудь уездного начальника, словно ручная птичка, и свило себе там гнездышко, чтобы выводить птенцов в пробирающей до самых костей нежности.

От пленительного солнечного света глаза начальника сияли чувственным блеском. Почтительно прижав к груди кулак, накрытый сверху ладонью другой руки, он поприветствовал шэньши, а затем и народ, но ничего не сказал, сопроводив жесты лишь очаровательной усмешкой. Сунь Мэйнян показалось, что, когда взгляд начальника скользнул по ее лицу, он вроде бы особо задержался на нем, от этого ее тело почти совсем потеряло чувствительность. Все жидкое в ней – слезы, сопли, пот, кровь, костный мозг – растеклись, как шарики ртути, пропитали ее всю, заставив светиться изнутри. Она ощутила себя будто в сновидении, белоснежной пушинкой, пляшущей под ветерком в воздухе.

В это время с восточной стороны двора из тюрьмы, наводившей страх на простой люд, двое стражников вывели рослого, дюжего Сунь Бина. Выражение его лица, чуть опухшего, было твердое. На шее виднелось несколько багровых синяков. Но держался он неплохо, возможно, собрался-таки с духом. Когда он встал плечом к плечу с уездным, народ невольно почувствовал благоговейное уважение к новоприбывшему герою действа. По одежде и наружности с уездным его было не сравнить, но борода на груди действительно также представляла собой нечто незаурядное. Даже чуть погуще, чем у уездного, но спутанная и не такая гладкая. И все же замечательная. Худой шэньши негромко сказал толстому:

– У этого человека гордая осанка и прекрасные манеры, просто восторг, он явно совсем не из простых!

– Ничего удивительного – пренебрежительно откликнулся толстяк, – он ведь лицедей, поет оперы маоцян!

Со скамейки поднялся секретарь по судебным делам, которого определили распорядителем на состязании бород, и громко возгласил хриплым прокуренным голосом:

– Господа шэньши, почтенные земляки, поводом к сегодняшнему мерянию бородами стали непочтительные речи смутьяна Сунь Бина, который оскорбил господина начальника уезда. Сунь Бин совершил тягчайший проступок, и следовало наказать его по закону, но так как это его первый проступок, начальник уезда явил милость и смягчил приговор. Чтобы убедить Сунь Бина в своей правоте, начальник уезда принял его вызов помериться бородами. Если побеждает Сунь Бин, то начальник прекращает его преследование по закону. Если побеждает начальник, то Сунь Бин сам выщипывает себе бороду и больше ее никогда не отращивает. Сунь Бин, все так?

– Так! – Сунь Бин вздернул голову. – Премного благодарен начальнику за великодушие!

Секретарь по судебным делам запросил мнение уездного. Тот лишь слегка кивнул, мол, начинайте.

– Меряние бород начинается! – громогласно объявил секретарь по судебным делам.

Тут Сунь Бин резким движением сорвал с себя рубаху, обнажив исполосованные плетью плечи, и закрутил вокруг головы большую косу. Затем подтянул пояс, топнул ногой, расправил плечи и глубоко вздохнул, сосредоточив всю силу тела, все движение на подбородке. В результате, словно по волшебству, его борода зашуршала, задрожала и через некоторое время обратилась в прямые железные пруты. Потом он поднял подбородок, выпрямился, стал опускаться и неторопливо погрузил всю бороду в воду.

Уездный Цянь не напускал на себя важный вид, пока Сунь Бин колдовал со своей бородой. Он стоял в сторонке и с усмешкой наблюдал за происходившим, обмахиваясь бумажным веером. Народ, покоренный его изящными манерами, поведение Сунь Бина воспринял как показное и отвратительное, в духе избиения на улице продавца поддельных лекарств. Когда Сунь Бин погрузил бороду в бочонок с водой, уездный Цянь сложил веер, который все это время держал в руках, и засунул в широкий рукав. Затем легким движением тела, поддерживая бороду обеими руками, тряхнул ею, и она вольно расправилась на ветру, от чего бедная Сунь Мэйнян чуть там же концы не отдала. Начальник тоже поднял подбородок, выпрямился, стал опускаться и погрузил всю бороду целиком в воду.

Люди вставали на цыпочки, вытягивали шеи, широко открыв глаза и пытаясь разглядеть бороды в воде. Но большинству это не удавалось, видно было лишь безмятежную улыбку уездного и напряженное багровое лицо Сунь Бина. У стоящих впереди, в сущности, просто не было возможности четко рассмотреть бороды в воде. Тому мешал яркий солнечный свет и коричневые деревянные бочонки.

Но секретарь по судебным делам, выполняющий обязанности судьи, и цзюйжэнь Шань ходили взад-вперед между бочонками, сравнивали обстановку и там, и здесь, и на их лицах разливалась радость. Для толпы секретарь громко выкрикивал:

– Кто из зрителей хочет посмотреть поближе, выходите вперед!

Перешагнув через скамейку, Сунь Мэйнян проскользнула на пару шагов вперед и очутилась перед уездным. Она не поднимала головы, но ей были ясно видны кончик его толстой косы, глубокий спинной желоб, белокожие крылья ушей. Губы пересохли, жадная мысль терзала душу, как мелкая букашка. Как хотелось нагнуться и сразу исцеловать все его тело нежными губами, но позволить себе такое ей не хватило смелости. В душе поднималось чувство, гораздо более глубокое, чем страдание. Несколько тяжелых слез капнуло на ладную шею уездного. Из бочки исходил слабый аромат. Борода начальника, волосок к волоску, отвесно свешивалась в воде, как раскинувшее корни водяное растение. Невозможно было отойти от него, но советник с цзюйжэнем настояли, чтобы она задержалась и у бочонка Сунь Бина. У того борода тоже вся была погружена в воду и тоже смахивала на водяное растение со множеством корней. Советник указал на плавающие на поверхности волосы с проседью:

– Видела, тетушка? Вот и скажи всем по справедливости! То, что мы говорим, не считается, в зачет пойдут твои слова. Говори, кто проиграл, кто победил.

Поколебавшись, Сунь Мэйнян глянула на раскрасневшееся лицо отца и в его красные – вот-вот кровь брызнет! – глаза. В них она прочла, что он на нее рассчитывает. Но следом она посмотрела в полные чувств, выразительные глаза уездного. Казалось, рот связало чем-то липким и густым. Советник с цзюйжэнем не отставали, и она со слезами в голосе произнесла:

– Начальник выиграл, а отец проиграл…

Две головы разом выскочили из бочонков, по мокрым бородам стекала вода. Обладатели бород помотали ими, и во все стороны дождем полетели капли. Они посмотрели друг на друга. Сунь Бин, вытаращив глаза и разинув рот, тяжело переводил дыхание. Начальник был безмятежен и невозмутим.

– У тебя, Сунь Бин, есть что сказать? – со смешком проговорил уездный.

Губы Сунь Бина дрожали, но он не произнес ни слова.

– Согласно уговору, Сунь Бин, ты должен выщипать себе всю бороду!

– Ну что, Сунь Бин, завязал узелок на память? Не дерзнешь теперь всякую околесицу нести?

Сунь Бин двумя руками поглаживал бороду и, задрав голову, вздохнул:

– О-хо-хо, выдергивай давай эти нити заблуждений и страданий! – Тут он напрягся и выдрал себе целый клочок бороды. Швырнул его на землю, с подбородка покатились капельки алой крови. Когда он ухватил еще кусок и собрался выдрать и его, Сунь Мэйнян, вся в слезах, рухнула на колени перед уездным. Прелестная женщина, она не могла не вызывать восхищения. Глядя на него, она чарующим голосом взмолилась:

– Пощади моего батюшку, начальник…

Уездный прищурился, на лице отразилось некоторое изумление, а вроде бы даже радость, а больше всего – растроганность, губы шевельнулись, и он то ли произнес вслух, то ли нет:

– Это ты…

– Встань, дочка. – Из глаз Сунь Бина брызнули слезы, и он негромко добавил: – Не надо никого просить…

Начальник Цянь сначала растерялся, потом открыто рассмеялся. А отсмеявшись, сказал:

– Вы считаете, я действительно хочу, чтобы Сунь Бин выщипал бороду? Он сегодня хоть и проиграл, таких прекрасных бород, как у него, в Поднебесной немного найдется. Он сам желает это сделать, а мне этого не хочется! Цель сегодняшнего состязания, во-первых, умерить его заносчивость, а во-вторых, добавить вам всем радости. Сунь Бин, я признаю тебя невиновным, носи свою бороду и исполняй свои прекрасные арии!

Сунь Бин опустился на колени и поклонился.

Толпа долго охала и вздыхала.

От шэньши неслись безудержные восхваления.

Мэйнян стояла на коленях и взирала лишь на обворожительное лицо начальника Цяня.

– Дочь семьи Сунь справедлива и бескорыстна, она женщина с мужским характером, такое поистине редко встречается. – Уездный Цянь повернулся к чиновнику, ведавшему налогообложением: – Жалую ей лян серебра!

Висящая высоко в небесах ясная полная луна похожа на обнаженную красавицу. Только что колотушка отбила третью стражу, в уездном городе покой и тишина. Свежий ветерок летней ночи несет запахи растительного и животного мира, все вокруг накрыла украшенная жемчужинами бескрайняя дымка. Нагая луна озаряет блуждающую по собственному двору Сунь Мэйнян. Она тоже обнажена, тело сверкает под луной. Лунный свет струится, как вода, а она, словно большая серебристая рыба, купается в нем. Это полностью распустившийся цветок, до конца созревший плод, молодое здоровое тело. Все безупречно от головы до ног – исключая ноги. Кожа блестит, лишь один шрам прячется на затылке под густыми волосами.

Этот шрам – след укуса востромордой ослицы в детстве. В то время она только научилась ползать. Она не знала, что ее мать уже наглоталась опиума и, раскинувшись на кане, вознеслась в мир иной. Забраться на аккуратно одетое тело матери для Мэйнян было все равно, что покорить горный хребет. Хотелось есть, хотелось попить молока, она попила, но хотелось еще, и она захныкала. Потом свалилась с кана и заплакала пуще прежнего. Вокруг никого не было. Она выбралась на улицу. Почуяла запах молока. Увидела сосущего молоко осленка. Его маму, известную своим норовом, хозяин привязал под ивой. Девочка подползла к ослихе и хотела посоперничать с осленком за молоко. Рассерженная ослиха разинула рот, укусила ее за голову, качнула пару раз и отбросила далеко в сторону. Кровь залила маленькое тельце. Мэйнян разревелась в голос, плач напугал соседей. Жалостливая соседка подняла ее с земли и засыпала рану известью, чтобы остановить кровь. Рана оказалась очень большой, все были уверены, что она умрет. Даже талантливый отец тоже не сомневался, что она помрет, но она оказалась стойкой и выжила. Правда, до пятнадцати лет оставалась худой, а на затылке красовался большой шрам. Вместе с труппой отца она много где побывала, выступала на сцене в ролях детей, маленьких демонов, котят. Когда ей исполнилось пятнадцать, Мэйнян потянулась вверх, как всходы зерновых под весенним дождем после долгой засухи. В шестнадцать у нее выросли пышные волосы на голове, как взрываются обильными побегами ветви поваленной ивы. Черные волосы вскоре скрыли шрам на затылке. К семнадцати годам кожа у нее налилась жирком, и тогда все поняли, что она все же девочка. А до этого из-за больших ног и редких волос в труппе все считали ее лысым мальчишкой. В восемнадцать она стала самой красивой девушкой в Гаоми. Народ с сожалением говорил:

– Если бы не большие ноги, то ее могли бы выбрать наложницей императора!

Из-за больших ног – рокового изъяна – в двадцать лет она уже стала старой девой, которую никто не хотел брать замуж. Позже прекрасную, как цветок, Сунь Мэйнян, как это ни печально, выдали за Чжао Сяоцзя, мясника с восточной заставы уездного города. Когда Мэйнян переехала в дом мужа, мать Сяоцзя еще была жива. Эту женщину с маленькими ногами с души воротило от больших ног невестки, и она, в конце концов, стала мечтать о том, чтобы ее сын с помощью ножика для очистки мяса от костей привел в порядок ноги жены. Сяоцзя не отважился на такое, и старуха решила взять дело в свои руки. Сунь Мэйнян с детства жила вольной жизнью труппы, упражнялась с копьем и палкой, делала кульбиты, ее совсем не воспитывали в духе троякой покорности и четырех достоинств[70], она оставалась непослушным ребенком и в зрелости. А как стала женой, приходилось молча сносить обиды и оскорбления, хотя было тяжело до смерти. И вдруг свекровь на своих маленьких ножках набросилась на нее с ножом. Тут гнев, копившийся в груди Мэйнян, яростно выплеснулся. Ее ноги взлетели, в полной мере показывая преимущество больших ног и боевых искусств, которым она научилась в труппе. Свекровь из-за своих ножек вообще стояла неустойчиво, куда ей выдержать напор «летающих ног»? Стоило ногам невестки взлететь, как она тут же грохнулась на пол. Невестка подскочила и, усевшись на нее, как У Сун на тигра[71], задала ей трепку, да такую, что свекровь разрыдалась и наложила полные штаны. После такой выволочки свекрови занеможилось, пошли вспучивания в животе, и вскоре она преставилась. С тех пор Сунь Мэйнян обрела свободу и стала настоящей хозяйкой дома. Она устроила небольшую винную лавку и доставляла жителям уездного города желтое вино и готовую собачатину. Муж тупой, жена вольная, красавица заделалась кабатчицей, и торговля процветала. Городские бродяги слетелись было поживиться, но у них, похоже, ничего не вышло. И с тех пор Сунь Мэйнян получила три прозвища: фея с большими ногами, наполовину красавица и собачатинная Си Ши.

На десятый день после грандиозного меряния бородами, когда вал возбуждения, поднятый в сердцах обитателей уездного города непринужденными манерами и великодушием начальника Цяня, еще не спал, настало время многокрасочного праздника: смотрин жен.

По традиции каждый год восемнадцатого числа четвертого месяца в обычные дни строго охраняемый третий двор городской управы, куда не только простой народ, но даже уважаемые люди не могли как попало захаживать, был весь день открыт для женщин и детей. В этот день супруга уездного начальника с самого утра в сопровождении мужа сидела нарядная в третьем дворе и с улыбкой принимала гостей. Это был ритуал близости к народу, а заодно немного пускание пыли в глаза, мол, муж в почете и жена в достатке.

На манеры и внешний вид уездного народ уже насмотрелся, уши женщин тоже давно полнились слухами о происхождении и образованности его жены. Люди с нетерпением ждали наступления праздничного дня. Всем хотелось знать, какова супруга подобного небожителю уездного. Разговоры об этом давно носились по улицам и проулкам, словно ивовый пух: одни говорили, что она одарена редкой и бесподобной красотой, которая покоряет города и государства, другие считали, что у нее все лицо рябое, и вообще она уродливая, как воплощенный злой дух. Эти прямо противоположные мнения еще больше возбуждали женское любопытство. Молодые женщины, конечно же, хотели убедиться, что жена уездного очаровательна, подобно цветку и яшме. Женщины постарше и опытнее считали, что на свете не может быть такой совершенной красоты. Они больше желали увериться в правоте поговорки: «Добрый человек хорошей жены не найдет, урод цветущую ветку в жены берет». В доказательство они приводили красавицу жену предыдущего уездного начальника, человека ничем не выдающегося. Но молодухи, особенно незамужние, все так же принимая желаемое за действительное, рисовали себе образ жены нового уездного как спустившейся с небес красавицы.

Сунь Мэйнян надеялась в этот день превзойти женщин всего уезда. С начальником она уже два раза виделась. Первый раз одним вечером ранней весной под моросящим дождем, когда она швыряла чем-то в кошку, стащившую рыбу, и нечаянно попала в паланкин уездного, а потом провела его в свою лавку. При ярком свете свечи ей открылся возвышенный лик уездного, его манера держаться, он будто сошел с новогодней картинки[72]. Говорил он изысканно, вел себя доброжелательно, даже в серьезном разговоре мог проявлять неожиданное тепло и участие. Если такого мужчину сравнить с ее собственным мужем-мясником… Да какое тут может быть сравнение! В тот момент в ее сердце, по сути дела, не было места для мужа Сяоцзя. Она не чуяла под собой ног, сердце стучало, лицо пылало. Она использовала весь набор вежливых слов и суетливого радушия, чтобы скрыть охватившее ее смятение, но все же опрокинула рукавом чарку с вином и перевернула коленом табуретку. Хотя обычно под взглядами уставившихся на него людей уездный умел вести себя официально, его неестественное покашливание и подернутые влагой глаза позволили ей распознать нежные чувства в его сердце. Вторая встреча произошла на мерянии бородами. На этот раз она выступала в качестве абсолютного арбитра спора и не только более четко разглядела облик начальника, но и почувствовала исходящий от его тела благоуханный аромат. Большая, блестящая и гладкая коса, стройная шея были так близко от ее иссушенных жаждой губ, так близко… Вроде бы ее слеза упала ему на шею… Ох, начальник, вот бы моя слеза действительно упала тебе на шею, вот бы ты это почувствовал… Чтобы отметить ее бескорыстность и справедливость, уездный пожаловал ей лян серебра. Когда она шла получать причитающееся, бухгалтер с козлиной бородкой окинул ее странным взглядом с головы до ног. Взгляд особенно задержался на ногах, и ее сердце с небесной выси рухнуло в глубокий пруд. По глазам она догадалась, что он, должно быть, сказал про себя. Сердце зашлось криком: «О Небеса, о Земля, о мать, о отец, я всю жизнь пыталась справиться с этими большими ногами. Если бы тогда моя свекровь действительно смогла сделать мои большие ноги маленькими с помощью ножа, которым колют свиней, я вытерпела бы всю боль, лишь бы она это сделала. Если для того, чтобы мои ноги стали маленькими, потребовалось бы уменьшить мой век на десять лет, я согласна была бы прожить хоть на двенадцать лет меньше!» При этой мысли Мэйнян невольно вознегодовала на отца. Эх, отец, ты и мать мою в могилу свел, и мне навредил, жил только для себя, на дочку наплевал, держал меня за мальчишку и не удосужился найти человека, который забинтовал бы мне ноги… Будь твоя борода лучше, чем у уездного, я все равно присудила бы победу не тебе.

С пожалованным ляном серебра Сунь Мэйнян вернулась домой. При воспоминаниях о преисполненном чувств взгляде начальника ее охватило волнение, а от мыслей о том придирчивом взгляде чиновника сердце вновь захолонуло. В последнее время все женщины в городе покупали косметику, шили новые наряды, ну прям невесты на выданье, а Сунь Мэйнян еще сомневалась, идти ей на эти смотрины или нет. Хотя она виделась с начальником всего пару раз, и он не сделал ей ни одного комплимента, она упрямо считала, что они с ним уже понимают друг друга без слов и рано или поздно переплетутся шеями, как уточки-мандаринки[73]. Когда на улице женщины перешептывались и спорили между собой о том, какой на вид будет супруга уездного, которая должна была вот-вот предстать перед ними, ее лицо невольно вспыхивало, словно обсуждали человека из ее семьи. На самом деле она не знала, надеется ли, что его супруга окажется красива, как небесная фея, или уродлива, как злой дух в человечьем обличье. Если у нее облик небесной феи, разве Мэйнян сможет перестать думать о ее супруге? А если она уродлива, как злой дух, то разве это не будет чересчур несправедливо по отношению к нему? Она хоть и ждала наступления смотрин, но и боялась их приближения.

С петухами она проснулась, насилу дождавшись, когда начнет светать. Не хотелось ни готовить, ни тем более наряжаться. Она ходила туда-сюда из дома во двор и обратно, и на ее необычное поведение обратил внимание даже тупоголовый Сяоцзя, как раз резавший свинью.

– Жена, ты чего бегаешь туда-сюда? – поинтересовался он. – Подошвы чешутся? Коли так, могу помочь, мочалкой потереть.

– У кого подошвы чешутся? Живот у меня пучит, если не двигаться, проблем не оберешься! – резко и грубо прикрикнула она на Сяоцзя, сорвала цветок с гранатового дерева, пылающего, как огонь, рядом с колодцем и загадала: если будет четное число лепестков, то пойду в управу посмотреть на супругу начальника; если нечетное, то не пойду, хотя и хочется до смерти свидеться с ним.

Один за другим она стала срывать лепестки. Один, два, три… девятнадцать, число нечетное. На миг она похолодела, настроение упало до крайности. «Не считается… Когда я загадывала, я была неискренней. Так что этот раз не считается». Она сорвала еще один, особенно пышный цветок и, держа его обеими руками и закрыв глаза, взмолилась: о святые на небесах и на земле, ниспошлите мне желанное поучение… И со всей серьезностью стала отрывать лепестки. Один, два, три… Двадцать семь, нечетное. Она швырнула смятую чашечку цветка на землю и бессильно свесила голову на грудь. Подошедший Сяоцзя заискивающе, с особой осторожностью спросил:

– Жена, цветами украситься хочешь? Коли так, могу помочь приладить.

– Пошел ты вон, не выводи меня из себя! – раздраженно рявкнула она, повернулась и кинулась в дом, где упала навзничь на кан и натянула одеяло с головой.

Поплакав, она почувствовала себя значительно легче. Умылась, причесалась, достала из сундука наполовину прошитые подошвы, села, поджав ноги, на кане и усердно принялась с хрустом прошивать их, стараясь превозмочь раздиравшие ее сомнения и не слушать радостные возгласы и смех женщин на улице. Снова с дурацким смехом вбежал Сяоцзя и спросил:

– Жена, народ идет смотреть на супругу начальника, ты идешь?

Ее сердце тут же смешалось.

– Жена, я слышал, будут сласти разбрасывать! Возьмешь меня с собой половить?

Вздохнув, она сказала ему материнским тоном:

– Сяоцзя, ты что, маленький? Смотреть на супругу начальника – дело женское, что тебе там делать, единственному мужчине? Не боишься, что от стражников управы палками схлопочешь?

– Я хочу сласти половить.

– Хочешь сластей – пойди да купи.

– Купленные не такие вкусные, как пойманные.

Радостные возгласы и смех женщин на улице врывались в дом, подобно обжигающему огненному валу, больно опаляя все тело. Она с такой силой вонзила иголку в подошву, что та сломалась. Мэйнян отбросила все на кан и разлеглась на нем сама, в крайнем смятении колотя кулачками по краю.

– Жена, а жена, опять живот пучит? – опасливо прогнусавил Сяоцзя.

– Пойду! – сжав зубы, выкрикнула она. – Хочу глянуть, какова ты из себя, благородная супруга!

Она одним махом спрыгнула с кана, совсем позабыв о том, как она только что гадала на лепестках, словно идти в управу на смотрины супруги с самого начала было дело решенное. Набрала воды, еще раз умылась и, сидя перед зеркалом, накрасилась. Из зеркала на нее смотрела женщина припудренная, с яркими губами, и, хотя веки чуть припухли, красавица, безо всякого сомнения. Если уж совсем откровенно, она давно приготовила все новое, оставалось только вынуть из сундука и переодеться прямо в присутствии Сяоцзя. При виде ее груди тот возбудился.

– Славный Сяоцзя, – словно утешая ребенка, проговорила она, – жди дома, наловлю сластей и принесу тебе.

Вышедшая на улицу в красной кофте, зеленых штанах, зеленой юбке до земли поверх штанов Сунь Мэйнян походила на пышный цветок целозии. Был погожий весенний день, ярко светило солнце, нежно задувал южный ветерок, несший с собой свежий дух пшеницы, которая вот-вот должна была налиться желтизной. Волнующий южный ветер, разлитое в воздухе дыхание весны – самая что ни на есть пора для водоворота женских чувств. Сердце пылало, так и хотелось одним шагом достичь управы, но длинная юбка волочилась по земле, быстро идти не получалось. Сердце пылает, да вот досада, идешь медленно. Сердце пылает, да вот улица длинна. Решительно приподняв юбку и дав свободу своим большим ногам, Мэйнян одну за другой стала обгонять женщин, семенивших враскачку на маленьких ногах.

– Куда торопишься, сестрица Чжао?

– Тетушка Чжао, не на пожар ли спешите?

Не обращая внимания на расспросы, она пронеслась по проулку семьи Дай прямо к боковым воротам управы. Из-за стены дома Дай свешивалась половина цветов грушевого дерева. Легкий сладкий аромат, жужжание пчел, щебетание ласточек. Сорвав маленькую веточку с цветами, она на ощупь приладила ее к волосам у виска. В доме залаяла чуткая собака. Мэйнян отряхнула с себя несуществующую пыль, опустила юбку и вошла в боковые ворота управы. Привратник кивнул ей, она ответила легкой улыбкой. Прошмыгнув дальше, Мэйнян подошла к воротам в третий дворик. Здесь стоял молодой человек с черными бровями и грозным видом, с нездешним говором. На мерянии бород Мэйнян уже приметила его и знала, что он доверенное лицо уездного. Он кивнул ей, она ответила вновь тенью улыбки. Во дворике уже было полно женщин, между ними шныряли дети. Мэйнян бочком протиснулась в самые первые ряды. Впереди под навесом стоял длинный столик, а за ним два кресла, на левом восседал начальник Цянь, на правом – его супруга в парадном головном уборе с фениксами, вытянув спину в единую тонкую линию. Под пленительными лучами солнца ее красное одеяние сверкало, как алая заря. Лицо супруги прикрывала розовая вуаль, смутно виднелись лишь общие контуры ее черт, самого лица было не разглядеть. На душе Мэйнян полегчало. Она понимала, что до сего момента больше всего боялась, что у супруги будет лицо писаной красавицы. А раз она не смеет выставить лицо напоказ, значит, не такая уж она и красивая. Мэйнян невольно выпятила грудь, в душе загорелся огонек надежды. Тут она ощутила разливавшийся вокруг нее аромат сирени. Оказывается, по обеим сторонам дворика два больших куста покрылись плотной дымкой цветов. А еще она увидела под навесом несколько ласточкиных гнезд и больших ласточек, деловито шныряющих туда-сюда. Из гнезд доносился писк желторотых птенцов. Говорят, ласточки никогда не строят гнезд в управах, они избирают своим пристанищем крестьянские дома, где царят добро и согласие. Но теперь вот множество ласточек настроили гнезда и здесь, и это, наверное, добрый знак. Удачу принес в их края этот высокообразованный и добродетельный человек, а совсем не его супруга, скрывающая ото всех свое лицо. Мэйнян перевела взгляд с лица супруги на лицо барина, и их взгляды встретились. Она ощутила, что в его глазах разгорелось пламя, и ее сердце тут же наполнилось нежностью. Эх, барин, барин. Вот уж не думала, что вы, такой небожитель, возьмете в жены женщину, которая закрывает лицо и не смеет смотреть в глаза людям. Или у нее лицо и впрямь в черных оспинах? Струпья на веках и плоский нос? Или зубы черные? Эх, барин, обидно за вас… Пока Мэйнян была погружена в свои мысли, до нее донеслось легкое покашливание супруги уездного начальника. Вслед за этим покашливанием взгляд барина перестал быть таким напряженным, он склонился к супруге и что-то прошептал. Служанка в высоком головном уборе с корзинкой фиников и арахиса стала горсть за горстью разбрасывать лакомства в народ. Бросавшиеся за вкусностями дети создавали то тут, то там сумятицу в толпе. Мэйнян заметила, что супруга начальника будто ненароком приподняла длинную юбку, открыв остренькие крошечные ножки. Такие обычно называют «золотыми лотосами». Сзади в толпе тут же послышались вздохи восхищения. Ножки супруги были действительно хороши, и Мэйнян не знала куда деваться со своими большущими ногами. Хоть те были скрыты под юбкой, она вдруг уверовала, что супруга начальника давно знает, что у нее ноги большие. И что ей известно и то, что Мэйнян влюблена в уездного и все время думает о нем. Вот эта дама нарочно и выставила напоказ свои «золотые лотосы», чтобы опозорить ее, нанести ей удар в самое больное место. Она не собиралась, не желала смотреть на маленькие ножки супруги, но взгляд неумолимо устремлялся на них. Такие остренькие, они походили на пару свежих водяных орехов. Прекрасно сшитые туфельки с вышивкой в виде красного астрагала на зеленом шелке. Ножки супруги словно какой-то магией заставили Мэйнян из семьи Сунь капитулировать. Ей казалось, что глумливый взгляд проникает сквозь розовую ткань и достигает ее лица. Нет, пронзает вуаль и юбку и достигает ее больших ног. Мэйнян будто видела, как поднялись уголки рта супруги начальника и на лице той появилась надменная усмешка. Мэйнян поняла, что проиграла, потерпела полное поражение. У нее лицо императрицы, а ноги точь-в-точь как у служанки. В смятении она стала пятиться, казалось, за спиной послышались смешки. Только теперь она поняла, насколько выдвинулась из толпы и оказалась прямо перед начальником и его супругой. Мэйнян охватил еще больший стыд, она стала отступать в еще большей панике, ноги под ней путались, она наступила на юбку, которая с треском порвалась, и Мэйнян упала навзничь.

Потом она раз за разом вспоминала, что, когда она споткнулась и упала, барин мгновенно вскочил за длинным столиком. Она точно помнила, что на его лице появилось выражение жалости и заботы, которое бывает лишь у сострадающих всем сердцем родных людей. Еще она точно помнила – она отчетливо увидела это, – что он готовился перебраться через столик, подбежать к ней и помочь встать, но тут супруга своей маленькой ножкой яростно пнула его в голень. Барин оцепенел от неожиданности, а потом медленно опустился в кресло. Пока ножка супруги производила под столом вышеописанные действия, ее обладательница продолжала сидеть прямо, будто ничего не случилось.

Под насмешки стоявших за ней женщин Мэйнян с жалким видом поднялась на ноги. Приподняв юбку и даже не стараясь скрыть свои большие ноги, которые она только что выставила во всем их безобразии перед барином и его супругой, Мэйнян повернулась и стала протискиваться через толпу. Крепко сжав зубы, она сдерживала всхлипы, но слезы, как вода в источнике, наполнили глазницы. Добравшись до края толпы, она услышала, как у нее за спиной некоторые женщины хихикают, а другие снова восхваляют маленькие ножки супруги начальника. Она поняла, что та опять якобы случайно, а на самом деле намеренно, продемонстрировала собравшимся свои маленькие ножки. Вот уж, как говорится, немного красоты затмит сто уродств, своими ножками супруга барина заставила людей забыть обо всех пересудах по поводу ее внешности. Перед тем, как выбраться из толпы, Мэйнян бросила последний взгляд на начальника, их взгляды опять, как по волшебству, встретились. Она ощутила, что своим взором, полным печали и грусти, он словно успокаивает ее, а возможно, проявляет сочувствие к ней. Закрыв лицо рукавом, она выбежала из ворот третьего двора и, только оказавшись в проулке семьи Дай, жалобно заплакала.

В полном замешательстве Мэйнян вернулась домой. К ней сразу пристал Сяоцзя, требуя сластей. Она оттолкнула его в сторону, вошла в дом, упала на кан и разрыдалась в голос. Оказавшийся рядом с ней Сяоцзя тоже начал всхлипывать вслед за ней. Она села, схватила старую метлу и принялась колотить себя по ногам. Испуганный Сяоцзя схватил ее за руки, и она уставилась на него с искаженным от злобы лицом:

– Сяоцзя, а Сяоцзя, возьми нож и отрежь мне ноги…

История с маленькими ножками супруги уездного начальника отрезвила Мэйнян, как ведро холодной воды. Из-за случившегося она не спала несколько дней. Вот только этим остреньким ножкам упорно противились обстоятельства третьей встречи с барином, особенно многозначительные и долгие взгляды его глаз и выражение безграничной заботы на лице. В конечном счете в думах Мэйнян маленькие ножки супруги барина превратились в смутный мираж, а нежные взгляды уездного и его прекрасная внешность становились все более отчетливыми. Он заполнил все свободное пространство в ее голове. Посмотришь на дерево, и оно, колыхаясь, превращается в уездного Цяня. Взглянешь на виляющий собачий хвост, а это, оказывается, большая коса уездного Цяня. Разводя в очаге огонь, в языках пламени она видела его улыбающееся лицо. Идя по улице, она неожиданно для самой себя натыкалась на стены домов. Порезав палец при резке мяса, она не чувствовала боли. Могла спалить до угольков целый котел собачатины и не уловить запах гари. Все, на что она ни бросала взгляд, могло превратиться в уездного Цяня или часть его тела. Закрыв глаза, она чувствовала рядом его тепло. Ощущала, как колет нежную кожу его жесткая борода. Каждую ночь ей снилось, как они соприкасаются телами. Ее резкие выкрики так пугали Сяоцзя, что он скатывался с кана. Лицо ее осунулось, тело стремительно худело, но влажные глаза горели. Голос странным образом охрип. Она часто испускала негромкие грубые смешки, на которые способна лишь женщина, сердце которой опалено любовной страстью. Она понимала, что у нее тяжелейшая форма любовной тоски. Понимала и то, что это страшно. Женщине с таким недугом хочется жить дальше лишь при условии, что она будет делить ложе с мужчиной, по которому она сохнет, иначе кровь истомится, разовьется туберкулез, она начнет харкать кровью и умрет. Дома было уже не усидеть. То, что привлекало ее в прошлом, приносило радость, например получение прибыли и любование цветами, теперь оставляло ее совершенно равнодушной. Она не испытывала наслаждения от аромата хорошего вина. Точно так же прекрасные цветы казались бледными. Трижды в день с бамбуковой корзинкой в руках, в которой лежала собачья нога, она прогуливалась перед воротами управы. Она надеялась невзначай встретить выходящего начальника, а если не встретить его самого, то хотя бы увидеть его большой зеленый паланкин. Но уездный, как залегшая на глубину старая черепаха, и носу не казал наружу. Она ходила кругами, и ее хриплые чувственные смешки приводили в замешательство стоявших на страже у ворот солдат. Ей так и хотелось крикнуть в глубь ворот управы, выкрикнуть сдерживаемую в душе печаль, что бы услышал начальник, но она могла лишь приглушенно бормотать:

– Мой любимый… Мой дорогой… Помру скоро, как скучаю по тебе… Сделай милость… Бедная, бедная я…

Горячие слова любви сложились в душе в страстную арию маоцян, и от ее многократного повторения настроение поднялось, глаза забегали, словно страстно танцующий над ярким пламенем мотылек. Солдат и служащих управы это ее поведение страшно пугало, они хоть и хотели воспользоваться случаем и поживиться за ее счет, но боялись, что случись что, просто так не отделаешься. Ее мучил огонь чувств, она барахталась в море страсти. В конце концов она обнаружила, что харкает кровью.

Это открыло какой-то просвет в ее замутненном мозгу. Он – представительный начальник уезда, чиновник императорского двора, а ты кто? Дочь актера, жена мясника, да еще с большими ногами. Он высокого сословия, а ты низкого. Он – цилинь могучий, а ты – собака бродячая. Из этой пламенной неразделенной любви определенно ничего не выйдет. Ты по нему вся истомилась, а он и ведать не ведает о тебе. А если бы и ведал, то разве что презрительно усмехнулся бы и не признал бы твои ничтожные чувства. Ты сведешь себя в могилу своими страданиями, и поделом тебе твоя несчастная судьба. Сочувствия, а тем более понимания, ты ни у кого не встретишь, все будут насмехаться над тобой и поносить. Насмехаться будут над тем, поскольку ты не понимаешь, что небо высоко, а земля глубока, что дважды два четыре. Люди будут ругать тебя за несбыточные мечты, что, мол, обезьяна пытается поймать в воде луну, что ты носишь воду в бамбуковой корзине, что, мол, захотела жаба лебединым мясом полакомиться. Очнись, Сунь Мэйнян, знай свое место! Забудь начальника Цяня. Луна – штука хорошая, но под одеяло ее не затащишь. Барин – мужчина привлекательный, но он – небожитель. Она решительно должна направить все стремления на то, чтобы позабыть начальника Цяня, который довел ее до кровохарканья. Она расцарапала ногтями свои большие ноги, исколола иглой кончики пальцев, исколотила кулаками голову, но отделаться от начальника Цяня, этого нависшего над ней наваждения, было непросто. Он неотступно следовал за ней, не уходил ни с ветром, ни с дождем, его не брал ни нож, ни огонь. Обхватив голову руками, она в отчаянии заплакала, негромко ругаясь:

– Несчастье мое, отпустил бы ты меня… Пощади меня, я исправилась, я больше не посмею, неужели ты оставишь меня, лишь когда я умру?

Чтобы забыть Цянь Дина, она привлекла к себе не разбирающегося в делах житейских Сяоцзя. Но Сяоцзя не Цянь Дин, ровно как женьшень не ревень. Как лекарство от ее хвори Сяоцзя не годился. После Сяоцзя тоска по Цянь Дину стала еще более настоятельной, словно в огонь подлили еще бочку масла. Набирая воды из колодца, она увидела свое иссохшее лицо. У нее закружилась голова, в горле стоял то ли привкус сырого мяса, то ли терпкая сладость. Силы Небесные, неужто это конец? Неужели так, ничего не поняв, и умру? Нет, я умирать не хочу, я жить хочу.

Она собралась с духом, взяла с собой собачью ногу, две связки медяков и, пройдя несколько кривых переулочков, пришла в хутун Шэньсянь заставы Наньгуань и постучала в ворота знахарки матушки Люй. Вынула ароматную собачью ногу и захватанные медяки и положила на столик для подношений, где стояла ритуальная табличка с лисом-оборотнем. При виде собачьей ноги у матушки Люй раздулись ноздри. А при взгляде на медяки темные глаза заблестели. У матушки Люй началась одышка. Чтобы унять дыхание, она зажгла ветку дурмана и жадно вдохнула пару раз исходящий от нее дымок. Потом сказала:

– Непростая у тебя хворь, тетушка!

Сунь Мэйнян опустилась на колени и всхлипнула:

– Матушка, спасите меня…

– Говори, дитя мое. – Вдыхая дурман, матушка Люй окинула Сунь Мэйнян взглядом и многозначительно проговорила: – Что можешь скрыть от родителей, от лекаря не скроешь, говори…

– Матушка, у меня язык не поворачивается…

– Что можешь скрыть от лекаря, от провидца не скроешь…

– Ах, матушка, я полюбила одного человека… Я сгораю от страсти по нему…

Матушка Люй лукаво улыбнулась:

– С такой внешностью, как у тебя, тетушка, неужто нельзя найти себе достойную пару?

– Матушка, ты не знаешь, кто он…

– Ну и кто это может быть? Неужто святой из девяти гротов-обиталищ бессмертных? Или архат с Западных небес?

– Не святой и не архат. Матушка, это начальник уезда Цянь…

Глаза матушки Люй снова засверкали, но она переборола чувство любопытства и воодушевления.

– Ну, и что ты собираешься делать, тетушка? Хочешь, чтобы я по-своему помогла тебе?

– Нет, нет… – с полными слез глазами еле выдавила из себя Мэйнян. – Это же небо и земля, абсолютно невозможно…

– Тетушка, это же дела между мужчиной и женщиной, как ты не понимаешь! Стоит тебе уважить лису-оборотня, да будь у него сердце из железа, и то есть способ заманить на удочку!

– Матушка… – Она закрыла лицо руками, слезы сплошным потоком текли между пальцами. – Сделайте что-нибудь, чтобы я забыла его…

– Тетушка, а зачем это делать? – удивилась матушка Люй. – Раз уж ты любишь его, почему не завершить дело свадебкой? Из всего, что есть в этом мире, разве что-то может быть приятнее пламенной любви? Что вы за глупости-то говорите!

– А что, вправду можно… завершить дело свадебкой?

– Искренняя вера творит чудеса.

– Мое сердце абсолютно искреннее!

– Тогда вставай на колени.

Следуя наказам матушки Люй, Сунь Мэйнян с белоснежным шелковым платком за пазухой побежала в поля. Вообще-то она была из тех, кто страшно боится змей, но сейчас надеялась встретить именно их. В тот день матушка Люй велела ей встать на колени перед табличкой с изображением лисы-оборотня, закрыть глаза и молиться. Бормоча что-то под нос, матушка Люй быстро позволила лисе-оборотню вселиться в себя. После этого голос у нее стал тоненьким, как у трехлетней девочки. Лиса наказала Мэйнян отправиться в поля, найти там двух спаривающихся змей, завернуть их в шелк, подождать, пока они расползутся. На шелке должна остаться капля крови. С этим шелком, заявила лиса, нужно пойти к человеку, который у тебя на сердце, покачать перед ним тканью, и он пойдет вслед за тобой куда угодно. С этого времени его душа будет пригвождена всецело к ней. И если ей вдруг захочется, чтобы он не думал больше о ней, то его придется зарезать ножом.

Держа в руке бамбуковый шест, Мэйнян прибежала в далекие от города луга. Она специально выбрала эти болотистые низины, чтобы порыскать там змей среди пышно разросшейся водяной травы. Над головой с криками кружились любопытствующие птицы. Перед лицом пританцовывали бабочки. Сердце ее тоже порхало, как бабочка. Ноги ступали словно по нежному хлопку, тело было слабое, ее немного пошатывало. Она колотила по траве, вспугивая беззубок, кузнечиков, ежей, диких кроликов… Вот только змей совсем не было. Мэйнян и хотела наткнуться на змей, и боялась этого. Сердце ходило ходуном и рвалось из груди. Тут раздался шорох, и из травы выскользнула большая желто-коричневатая змея и уставилась на нее со свирепой и мрачной гримасой. Из пасти твари то и дело вылетал черный язык, а на треугольной морде застыла холодная усмешка. В голове Мэйнян зазвенело, в глазах потемнело, на какое-то время все исчезло из виду. В смятении она услышала, как у нее изо рта вырвался странный переливающийся звук, и она шлепнулась задом на траву. Когда она пришла в себя, змеи уже и след простыл. Вся одежда промокла от пота. Сердце колотилось, словно в грудную клетку ударялись голыши гальки. Она раскрыла рот и отхаркнулась кровью.

Ну и дура же я, думала она, зачем поверила выдумкам колдуньи? Что у меня не идет из головы этот Цянь Дин? Разве лучше его нет никого? Разве он не обычный человек со всеми присущими простому человеку потребностями? Пусть даже он заберется на меня, разве не будет все то же самое, что с другими мужчинами? Какая разница между ним и Сяоцзя? «Не надо глупости пороть, Мэйнян!» – она словно услышала строгий голос с высоты небес. Подняла глаза к небу, а там в невыразимо ясной голубизне не было ни облачка. Весело перекликались в полете стайки птиц. На сердце просветлело, как в небе. Со вздохом она будто очнулась ото сна, встала, отряхнула с зада травинки, поправила сбившиеся в суматохе волосы и отправилась домой.

Пока она шла мимо залитых водой низин, в ее прояснившемся сознании произошла еще одна перемена. На сверкающем, как зеркало, озерце она увидела двух цапель с белоснежным оперением. Они были неподвижны, будто простояли там уже тысячу лет. Самец положил голову на спину самке, она изогнула шею назад, заглядывая ему в глаза. Это была пара молчаливых влюбленных, в тишине и покое наслаждающихся нежностью друг друга. И вдруг, то ли потому, что ее появление вспугнуло их, то ли потому, что они все время ждали, когда она появится, чтобы устроить для нее особое зрелище, большие птицы вытянули шеи, расправили белое с черным оперение, и громко, вкладывая всю душу в звук, закричали. Своим страстным кличем они приветствовали ее появление. Потом цапли сплелись гибкими, как змеи, шеями. Вот уж не думала, что шеи у них такие длинные. Я обвиваюсь вокруг тебя, ты оплетаешь меня, и мы сплетаемся вместе в один чувственный канат. Обкручиваем, обвиваем друг друга, становимся единым целым… Словно и вечности не хватит, чтобы сплестись достаточно тесно, будто бы никогда и никак нам не остановиться. Наконец птицы оторвались друг от друга. Затем, потянувшись клювами вперед, они принялись быстро, но нежно расчесывать друг другу перья. С взглядами, полными любви, они расчесывали друг друга от головы до хвоста, не пропуская ни перышка… Это проявление любви меж двух птиц настолько растрогало Сунь Мэйнян, что у нее на глазах выступили горячие слезы. Она упала на влажное разнотравье, чтобы ее слезы пропитали траву, чтобы сердцебиение отдалось земле. Донельзя взволнованная, она бормотала:

– Силы Небесные, правитель Небесный, преврати меня в белую цаплю, и начальника Цяня тоже… Люди делятся на благородных и подлых. Птицы все равны. Правитель Небесный, молю тебя, сделай так, чтобы наши шеи сплелись, чтобы их связала красная нить. Чтобы я расцеловала все его тело, да ни одного волоска не пропустила, а еще чтоб сбылись мои надежды, и он в ответ покрыл поцелуями все мое тело. Мне так хочется проглотить его целиком, и еще надеюсь, что и он съест меня. Правитель Небесный, пусть наши с ним шеи совьются вместе навсегда, и никто не сможет их разъединить, пусть волосы на наших телах распустятся, как павлиний хвост… Какое это должно быть огромное счастье, незабываемая любовь…

От ее пышущего жаром лица пожухла трава. Ее руки глубоко прокапывали землю, вырывая корни из почвы.

Встав на ноги, она, пошатываясь, как пьяная, направилась к паре птиц. На лице, измазанном бурой землей и зеленой травой, играла ослепительная улыбка. Она вытянула вперед руку. Сжатый в ней белый шелк развернулся на ветру. И впрямь завороженная, она бормотала:

– Птицы, а птицы, дайте мне каплю крови, много не надо, лишь одну капельку, чтобы осуществить мою мечту. Ах, птицы, ведь мы – это вы, а вы – это мы. Дайте ему познать мое сердце, то есть познать ваше сердце, чтобы все наши сердца бились в унисон! Поделитесь кусочком своего счастья, птицы, лишь кусочком, я не жадная, всего одного кусочка мне хватит, ну дайте один кусочек, птицы, мне, жалкой женщине с душой, сожженной любовью дотла…

Птицы взмахнули крыльями и устремились прочь от нее. Интересно, ловки или нет их удивительно длинные ноги? Они раскололи ясное серебристое зеркало мелководья, и по воде поплыли красивые круги. На ходу птицы ускоряли темп и бежали все быстрее. Журавли звучно шлепали по воде, как по разбитому стеклу, поднимая и разбрасывая вокруг себя мелкие осколки. В конце концов, птицы выпрямили ноги, прижали их под раскрытые, как веера, хвосты и взлетели. Вначале они летели у самой поверхности воды, а потом, когда сели у противоположного берега озерца, то уже превратились в неясные белые точки… Ее собственные ноги увязли в иле, будто она тоже простояла там тысячу лет… Она увязала все глубже, ил засосал ее по бедра, она чувствовала, что уже сидит на прохладном иле разгоряченным задом…

Из ила ее спас только вовремя примчавшийся Сяоцзя.

После того она тяжко разболелась. А выздоровев, по-прежнему постоянно думала только о начальнике Цяне. Матушка Люй втихомолку принесла ей пакет коричневого порошка и сочувственно сказала:

– Дитя мое, лиса-оборотень из жалости к тебе велела мне принести порошок для прерывания чувства, выпей его.

Мэйнян смерила взглядом мешочек с порошком и спросила:

– Добрая матушка, скажи, что это?

– Твое дело выпить, потом расскажу, иначе не подействует.

Она высыпала порошок в чашку, залила водой, потом, зажав нос от дурного запаха, выпила.

– Ты вправду хочешь узнать, что это, дитя мое? – спросила матушка Люй.

– Да, хочу.

– Тогда рассказываю, милая. Матушка – человек мягкосердечный, сил нет смотреть, как ты, такая пышущая жизнью красавица, погибаешь, и что решительно нет способа избавиться от этой напасти. Лиса-оборотень не хотела идти на такие средства, но твой недуг слишком серьезен, а у нее нет лучшего снадобья, чтобы спасти тебя. Это тайный рецепт, который передается в нашем роду из поколения в поколение, всегда от женщины к женщине, не к девушке. Честно скажу: настой, который ты только что выпила, сделан из дерьма человека, что у тебя на сердце! Все настоящее, никаких подделок. Добыть это средство было нелегко, за три связки медяков Ху Четвертый, повар в семье уездного начальника, тайно вынес главный ингредиент для отвара прямо из нужника начальника. Я положила это сокровище на кусок черепицы и высушила, растолкла в порошок, потом добавила кротонового семени и ревеня, чтобы получилось сильнодействующее лекарство. Такое средство матушка просто так не применяет, потому что, по словам лисы-оборотня, черная магия может сократить век человека на этой земле, но мне так обидно было за тебя. Ну проживешь ты на пару лет меньше, но ведь будешь жить. После приема снадобья, дитя мое, тебе станет понятно, что дерьмо воняет и у таких славных господ, как начальник Цянь…

Матушка Люй не успела договорить, как Сунь Мэйнян согнулась в поясе, и ее вырвало зеленой желчью.

После столь мучительного события душа Мэйнян, которую будто обволакивал слой свиного жира, стала постепенно проясняться. Мысли о начальнике все еще не оставляли ее, но уже не доводили ее до полного отчаяния. Рана на сердце, хоть и доставляла боль, все же зарубцевалась. У Мэйнян появился аппетит, соленое стало соленым, сладкое – сладким. Понемногу восстанавливалось и ее тело. После всей череды волнительных крещений любовью, прелесть ее красоты поубавилась, зато в душе ее прибавилось целомудрия. Правда, по ночам Мэйнян по-прежнему спала плохо, особенно когда все вокруг заливал лунный свет.

Лунный свет, подобный золотому песку и серебряной пыли, с шелестом падал на бумагу поверх окна[74]. Сяоцзя, раскинувшись на кане, спал как убитый и громко храпел. Обнажившись, Мэйнян вышла во двор, и лунный свет с плеском заструился по ее телу. Ощущение было невыразимо приятным, но и преисполнило ее печалью, застарелый сердечный недуг не упустил возможность царапнуть ее своей нежной колючкой. Эх, Цянь Дин, Цянь Дин, начальник Цянь, любимый мой, когда ты наконец узнаешь, что есть женщина, которая не спит из-за тебя по ночам? Когда ты наконец узнаешь, что есть тело, подобное перезрелому медовому персику, которое только и ждет, когда станет твоим… Луна на небесах, богиня, разве ты не близкий друг всех женщин? Говорят еще, что ты – Лунный старец. Все так? Если так, то почему же ты не передаешь ему весточку от меня? Если не ты Лунный старец, ведающий делами любовными между мужчинами и женщинами, то на какой из звезд на небе мне искать его? Или скажи, какое божество правит любовью в этом мире? С луны слетела белая ночная птица и опустилась на крону дерева фирмианы[75] в углу двора, сердце аж подпрыгнуло. Лунный старец, ах, Лунный старец, все мы в твоей власти, у тебя нет глаз, но ты способен созерцать все в этом мире, у тебя нет ушей, но тебе дано слышать сказанное в уединении, вот ты и услышал мою мольбу и прислал мне птицу-вестника. Что это за птица? Она белая и большая. Белое оперение сияет в лунном свете, глаза – кусочки желтого золота, вышитые на белом полотне. Сидит птица на самой верхней ветке в кроне фирмианы и очень красиво, очень по-дружески глядит на меня с высоты. Птица, ах птица, священная птица, возьми своим клювом точеного нефрита мои думы – более пылкие, чем пламя, более затяжные, чем осенние дожди, более спутанные, чем разнотравье, – и доставь их человеку, который у меня на сердце. Лишь бы он узнал, что я готова скатиться по горе мечей, прыгнуть в море огня, лишь бы узнал, что я готова стать порожком его дверей, чтобы он обивал меня ногами, готова обратиться в кобылу, на которой он скачет и которую он охаживает плетью. Скажи ему, что я ела его кал… Барин, любимый барин, братец мой, сердце мое, судьба моя. Птица, ах птица, лети поскорее, ты уже переполнена моими мыслями и чувствами, мои мысли и чувства подобны цветущему дереву, насквозь пропитанному кровавыми слезами, дереву, от которого разносится мой аромат, один цветок – мои слова любви, пышно цветущее дерево – это все мои слова, любимый… Вся в слезах, Сунь Мэйнян стояла на коленях под фирмианой и смотрела на сидящую в ее кроне птицу. Губы Мэйнян тряслись, изо рта ее слышалось тихое бормотание. Она была искренне растрогана этим видением. Птица в ответ издала громкий крик, взмахнула крыльями и исчезла в свете луны, не оставив от себя ни следа. Так тает кусочек льда в воде, так исчезает луч света в пламени…

Громкий стук в ворота напугал ослепленную любовью Сунь Мэйнян до полусмерти. Она метнулась в дом и торопливо оделась. Обувь надевать было некогда, и она, ступая своими большими босыми ногами по мокрой от росы земле, подбежала к воротам и, схватившись за сердце, дрожащим голосом спросила:

– Кто там?

Она так надеялась на чудо, так надеялась, что ее искренность настолько тронула Небо и Землю, что боги бросили красную нить человеку, который у нее на сердце. И вот он сам пришел к ней по лунной дорожке. Она чуть не упала на колени в надежде, что мечта сбылась. Однако из-за ворот донесся тихий ответ:

– Мэйнян, открой…

– Кто ты?

– Дочка, это я, твой отец!

– Отец? Как ты здесь очутился посреди ночи?

– Не спрашивай, у отца беда стряслась, быстрее открывай!

Она лихорадочно отодвинула засов и открыла ворота. Те заскрежетали, и в них тяжело ввалился ее отец, знаменитый на весь родной край актер Сунь Бин.

При лунном свете Мэйнян увидела, что лицо отца было в крови. От бороды, хоть и не победившей в недавнем состязании, но все же роскошной, осталось лишь несколько волосков, завивавшихся на кровавом пятне во всю нижнюю челюсть.

– Отец, что случилось?

Она разбудила Сяоцзя и устроила отца на кане, раздвинула палочками сомкнутые челюсти и влила в них полчашки холодной воды. Только тогда отец пришел в себя. Очнувшись, он тут же стал ощупывать подбородок, потом заскулил, горько, как обиженный мальчик. С подбородка капала кровь, оставшиеся от бороды волоски липли к коже. Мэйнян состригла их ножницами, зачерпнула из корчаги горсть муки и засыпала рану. Лицо отца совершенно преобразилось, став похожим на морду неизведанного зверя.

– Кто же так разуделал тебя?

Заплаканные глаза отца сверкнули зелеными искорками. Заходили желваки на щеках, заскрипели зубы.

– Это он, наверняка он. Он же и выдрал мне бороду… Но зачем? Он и так победил, почему было не оставить меня в покое? Он же перед всеми объявил мне прощение, зачем втихую наносить удар в спину? Жестокий разбойник злее ядовитого скорпиона…

Теперь Мэйнян почувствовала, что раз и навсегда избавилась от любовной тоски. При воспоминании о том, как она теряла голову последние несколько месяцев, душу охватил стыд и сожаление. Будто она вошла в сговор с Цянь Дином, чтобы вырвать отцу бороду. Ты, начальник Цянь, поистине коварен! Это ты называешь справедливостью и милостью? Какой из тебя великодушный отец народа? Ты – безжалостный бандит! Меня извел так, что я ни на что не похожа. Из-за такого человека я довела себя до полного изнеможения? Но тебе не следовало так зло обходиться с моим отцом – человеком, который уже признал себя побежденным. Ты перед всеми помиловал его, растрогал меня так, что я встала перед тобой на колени, разбил мне сердце, а также завоевал себе добрую славу человека искреннего и прямодушного, но в душе ты не оставил отца в покое. Скотина ты, зверь в человечьем облике, как я могла так потерять из-за тебя голову? Ты представляешь, какой жизнью я жила последние несколько месяцев? Ото всех этих мыслей Мэйнян ощутила нестерпимую скорбь и гнев. Эх, Цянь Дин, ты лишил моего отца бороды, а я лишу тебя твоей собачьей душонки.

Мэйнян тщательно отобрала две собачьи ноги пожирнее, почистила их, положила в булькающий котел со старым отваром и стала варить мясо. Для пущего аромата добавила в котел пряностей. За огнем она следила сама, сначала варила на большом огне, потом на медленном. Аромат собачатины стал слышен на улице. На него прибежал завсегдатай лавки лопоухий Люй Седьмой и заколотил в дверь:

– Большеногая фея, а большеногая фея, каким ветром расчистило небо? Ты, что ли, снова взялась собачатину готовить? Сперва закажу одну ногу…

– Ногу мамаши своей закажи! – громко выругалась Мэйнян, постучав ложкой по краю котла. Ночью она превратилась в прежнюю «собачатинную Си Ши», которая в радости смеялась, а в гневе бранилась. Чарующая нежность тех времен, когда она тосковала о Цянь Дине, улетучилась неизвестно куда. Она съела чашку каши с собачьей кровью да плошку собачьих потрохов, потом почистила зубы солью мелкого помола, прополоскала рот чистой водой, причесалась и умылась, наложила свинцовые белила и румяна, скинула старую одежду и надела новую, перед зеркалом намочила и пригладила волосы, на висок приспособила красный бархатный цветок. Глянула на себя мельком: смотрюсь изысканно и привлекательно. Собственная внешность ее пленила, в душе вдруг снова всколыхнулась прежняя нежность. Разве так идут убивать? Так идут красоваться. Собственная мягкотелость ужасно напугала ее, и она торопливо перевернула зеркало и крепко стиснула зубы, чтобы в груди загорелся огонь ненависти. Дабы укрепить решимость и веру в себя, она специально прошла в восточную комнату посмотреть на подбородок отца. Мука в его чертах уже подсохла, от него несло кислятиной, вокруг раны роились мухи. От этой картины стало тошно во рту и больно на сердце. Взяв щепку, Мэйнян потыкала в подбородок отца, он промычал что-то во сне, проснулся от боли, раскрыл отекшие глаза и растерянно уставился на нее.

– Отец, ну вот скажи, – начала она ледяным тоном, – что ты делал в городе за полночь?

– С девочками развлекался, – откровенно ответил отец.

– Не от их ли мухогонок ты бороды лишился? – проговорила она, издевательски сплюнув.

– Нет, с ними все было хорошо, как они могли мне бороду вырвать? Вот когда я оттуда вышел – ведь это заведение в проулке позади управы, – выскочил какой-то человек с закрытым лицом. Он сбил меня с ног, а потом вырвал бороду!

– Он один смог вырвать тебе всю бороду?

– Он боевыми искусствами владеет мастерски, к тому же я был пьян.

– А почему ты решил, что это он?

– У него на подбородке был черный мешочек, – убежденно заявил отец. – Такие носят лишь те, у кого хорошие бороды.

– Ладно, пойду мстить за тебя! Хоть ты и сволочь, но все же отец мне!

– А как ты собираешься мстить за меня?

– Пойду и убью его!

– Нет, тебе его не убить, ничего у тебя не выйдет. А вот если бороду ему вырвешь – считай, отомстила.

– Хорошо, пойду вырву ему бороду!

– Тебе и бороду ему не вырвать, – покачал головой отец, – ноги у него упругие, с ровного места подпрыгивает на три ч и, сразу видно – искусный воин!

– А ты разве не знаешь, что, когда добро вырастает на ч и, зло возрастает на целый чжан? Зло перекрывает любую добродетель!

– Жду от тебя добрых вестей, – усмехнулся отец, – боюсь только, это все ни к чему. Что швырять в собаку пирожком с мясом – улетит, не вернешь.

– Поживем – увидим!

– Дочка, я хоть человек никчемный, но все же твой отец, поэтому советую тебе никуда не ходить. Я полночи не спал и, думаю, много что понял. Вырвали мне бороду – значит, я получил по заслугам и жаловаться мне не на кого. Скоро я собираюсь вернуться домой, но ни одной арии мне больше не спеть. Я всю жизнь выступаю на сцене, но особого успеха не добился. Как говорят у нас в театре, актер должен «родиться вновь, сменив в себе все кости, и заделаться новым человеком». Вот, получается, с вырванной бородой я и стал новым человеком!

– Я не только ради тебя стараюсь!

Мэйнян прошла на кухню, вытащила железной шумовкой из котла собачьи ноги, слила воду и посыпала кушанье ароматным перцем с солью. Нашла пару сухих листов лотоса, завернула ноги и положила в корзинку. Из корзины с инструментами Сяоцзя она выбрала нож для очистки костей от мяса, проверила его остроту на ногте и, довольная, спрятала на дне корзинки. Сяоцзя недоуменно спросил:

– Жена, а нож тебе зачем?

– Убить надо кое-кого!

– Кого это?

– Тебя!

Сяоцзя только потрогал себе шею и хихикнул.

Подойдя к воротам управы, Сунь Мэйнян незаметно сунула серебряный браслет в руку стоящего на посту с ружьем охранника по имени Сяо Дунь, и, ущипнув того за ляжку, негромко сказала:

– Позволь мне войти, дружок.

– А зачем? – От удовольствия глаза солдатика превратились в щелочки, и он кивнул на большой барабан рядом с воротами. – Хочешь подать жалобу – ударь в большой барабан, и вся недолга.

– Какая у меня может быть обида, чтобы бить в барабан и вопить о ней? – Половиной душистой щеки она прижалась к уху солдата и прошептала: – Ваш начальник направил ко мне человека, передал, чтобы я принесла ему собачатины.

Солдат потянул носом:

– Вкуснятина, какой аромат! Кто бы мог подумать, что начальника Цяня потянет на такое лакомство!

– Кого из вас, мужланов вонючих, не потянет на такое?

– Тетушка, ты уж подожди, пока начальник не наестся, позволь братцу погрызть оставшиеся косточки…

Она смерила взглядом пасть солдатика:

– Ишь, раскатал губу, а кусок-то не на твой роток! Скажи лучше, где сейчас может быть начальник?

– Сейчас… – стражник поднял голову и глянул на солнце, – сейчас он, скорее всего, работает у себя кабинете в канцелярии, вот где!

Она вошла в ворота, миновала прямой как стрела проход, пересекла дворик, где проходило меряние бородами, прошла под парадной аркой, очутилась в служебном дворике шести отделов и двинулась по галерее по восточной грани судебного зала. Встречавшиеся на пути поглядывали на нее не без любопытства. Мэйнян отвечала всем подобострастной улыбкой, трогая чувства и ввергая случайных встречных в сладостное томление. Глядя на нее, чиновники охотно кланялись и в возбуждении раскрывали рты, чуть ли не истекая жадной слюной. Они переглядывались и понимающе кивали друг другу. Несет собачатину, ну да, несет собачатину, начальник любит такие штуки. Какая же она, сука, вся из себя ладная, пухлая и гладкая… Все это проносилось в их воображении, и на лицах выступали похотливые улыбочки.

Войдя во второй зал, она ощутила, как сердце яростно забилось, во рту пересохло, ноги подогнулись. Показывавший ей дорогу молодой письмоводитель остановился и, собрав губы трубочкой, указал на кабинет с восточной стороны. Она было повернулась, чтобы выразить благодарность пареньку, но тот уже скрылся в дворике. Она стояла перед украшенной резными панелями большой дверью. Глубоко вздохнула, чтобы успокоить нахлынувший прилив чувств. Из расположенного позади второго зала кабинета для свершения налоговых дел и наказаний тянулся густой аромат сирени, от которого она не находила себе места. Она поправила волосы на висках и красный цветок из бархата, затем рука скользнула вниз и пригладила косой запах платья. Она несильно потянула дверь. Путь ей вдруг преградила зеленая портьера с вышитыми серебристыми цаплями. В душе яростно заклокотали жизненные силы, перед глазами вдруг ясно возникла та самая пара влюбленных цапель, слившаяся в поцелуе и обвившаяся шеями, которую она видела на озерце. Лишь крепко закусив губу, Мэйнян смогла сдержать разрывавшие ее на части позывы разрыдаться. Уже было не понять, что в конце концов бурлит в душе. Любовь? Или ненависть? Вражда? Или обида? Сказать точно не представлялось возможным. Она чувствовала лишь, что грудь сейчас пойдет по швам. Мэйнян с трудом отступила на пару шагов и уперлась головой в прохладную стену.

Затем, стиснув зубы и смирив бушующую в сердце бурю, она вернулась к портьере. Из кабинета донесся шорох переворачиваемых листов и стук крышки чайной чашки. Следом послышалось легкое покашливание. Сердце подступило к горлу, перекрыв дыхание. Это было покашливание любимого человека, который являлся ей во снах. Но это же было покашливание и злейшего врага, внешне великодушного и милосердного, а в душе лютого и бесчеловечного мерзавца, вырвавшего бороду ее отцу. Вспомнилось унижение неразделенной любви, вспомнились наставления матушки Люй и мерзопакостное снадобье, которое ей пришлось принять. Мародер, теперь я поняла, зачем я пришла сегодня, зачем под предлогом мести за отца обманом привела саму себя сюда… На самом деле болезнь уже проникла в меня глубоко до мозга костей, и в этой жизни ее не вылечишь. Я пришла молить его об избавлении от недуга, я ведь понимаю, что он вообще не может обратить внимание на меня, большеногую жену мясника. Даже если я брошусь к нему в объятия, то он может немедленно отослать меня прочь. Нет у меня надежды, нет мне спасения, я умру перед ним или заставлю его умереть перед собой, а потом разделю с ним его конец!

Чтобы набраться мужества и прорваться через портьеру, нужно было всеми силами укрепиться в ненависти, но ненависть – что кружащий под весенним ветром ивовый пух. В чувстве не было ни основания, ни основательности. Налетит ветерок и сдует его без следа. От аромата сирени голова шла кругом, и сердце не находило места. И в этот момент из кабинета еще донесся легкий свист, похожий на щебетание птички, приятный и трогательный. Трудно было представить, что солидный начальник уезда мог насвистывать, как легкомысленный юноша. Она почувствовала, словно по телу пробежал приятный холодок, кожа вдруг покрылась мурашками, а в голове открылась щель. Правитель Небесный, не надо больше, мужество и так вот-вот оставит меня. Волей-неволей она изменила намерению, достала со дна корзинки нож и сжала его в руке, решив войти и вогнать ему это острие в самое сердце, а потом пронзить и свое собственное сердце, чтобы его и ее кровь слились воедино. В отчаянии она резко откинула портьеру, боком шмыгнула в кабинет, и вышитая портьера тут же отделила ее от внешнего мира.

Большой широкий письменный стол, на нем – четыре драгоценности рабочего кабинета[76], на стене – свитки с каллиграфическими надписями, в углу – подставка для цветов, на ней – цветочные горшки, а в них – цветы. Ну и еще солнечный свет, проникающий через прозрачные квадратики окна. Это и многое другое она смогла понемногу разглядеть после того, как отступил наплыв чувств. Пока она отдергивала портьеру и вбегала в кабинет, ее глаза видели лишь барина. Он был в свободной повседневной одежде, полулежал в высоком кресле с резной спинкой и подлокотниками. Ноги в белоснежных хлопчатобумажных чулках покоились прямо на столе. Уездный, похоже, испугался и в растерянности поспешно убрал ноги со стола. Он сел в кресле прямо, положил книгу и уставился на нее:

– Ты…

Теперь они смотрели в глаза друг другу, и этот взгляд красной нитью сплетал их воедино. Она чувствовала, что опутана невидимыми узами с головы до ног, и из этих пут ей было не под силу вырваться. Бамбуковая корзинка и сжатый в руке нож упали на квадратные плитки пола. Нож сверкнул, но она этого уже не видела, как и он. От собачьих ног разносился аромат, но она его не чувствовала, как и он. Из глаз брызнули горячие слезы, они вырывались из глазниц, стекали по мокрому лицу, замочили одежду на груди. В тот день она была в шелковой сиреневой кофте с яркой зеленой каймой на рукавах, воротнике и по подолу. От высокого стоячего воротничка шея казалась еще более белоснежной. Высокие груди бездумно ворковали под одеждой. Чуть порозовевшее лицо, миловидное, нежное, робкое и застенчивое, походило на цветок лотоса в каплях росы.

В душе начальник Цянь был глубоко растроган. Будто спустившаяся с небес красавица походила на возлюбленную, встреченную после долгой разлуки. Он встал, обошел стол, не сводя с нее глаз. Острым выступом набил себе синяк на бедре, но не ощутил этого. В его сердце оставалась лишь одна эта красавица, похожая на готовую прорвать тонкие стенки куколки и расправить крылья бабочку. Кроме нее для него в этот момент не существовало ничего. Его глаза повлажнели. Дыхание стало тяжелым. Он протянул руки, раскрыв объятия. Когда до нее остался один шаг, он остановился. Оба не сводили друг с друга глаз, полных слез. Силы накапливались, жар усиливался. В конце концов – неизвестно, кто был первым, кто вторым, – оба молниеносно провалились друг в друга. Они сплелись, как две змеи, вкладывая в объятия всю силу. Оба перестали дышать. Суставы тел захрустели. Устремившиеся друг к другу губы сомкнулись. Сомкнулись и склеились. Он и она закрыли глаза. Лишь горячие губы и языки сошлись в неудержимом поединке не на жизнь, а на смерть, все перевернулось вверх дном. Заглатывая друг друга, пылающие жаром губы плавились, как солодовый сахар… Потом все пошло своим естественным чередом. Как говорится, когда тыква созревает – черенок сразу отпадает. Никакая сила уже не могла их остановить. Среди бела дня в величественном кабинете, где не было ни ложа, украшенного слоновой костью, ни брачного одеяла с утками-мандаринками, он и она сбросили более не нужные им одеяния, породив очарование на полу, и прямо там, посреди квадратной плитки, обратились в небожителей.

2 марта 1900 года, второе число второго месяца 37-го года по 60-летнему календарю, 26-й год правления императора Великой Цинской империи Гуансюя. По преданию, именно на второй день второго месяца залегший дракон поднимает голову. Весеннее солнце входит в силу, над землей начинает подниматься пар. Не за горами то время, когда в поле выходят быки, проводится боронование и влагозадержание. В этот день в поселке Масан, входящем в уезд Гаоми на северо-западе Поднебесной, обычно устраивают ярмарочный день. Плевавшие всю зиму в потолок крестьяне собираются вместе по делу и без дела. Те, у кого нет денег, бродят по улице, глазеют вокруг, смотрят бесплатные представления. Те, кто при деньгах, едят свежеиспеченные булочки, сидят в чайных, пьют подогретое вино. Стоит ясная солнечная погода, хотя временами еще и поддувает северный ветерок. И все же наконец-то наступили первые по-настоящему весенние деньки, легкий холодок уступает теплу, красивые женщины уже сменили неуклюжие куртки и штаны на ватной основе на изящные платья и халаты на подкладке, открывающие ладные фигуры.

Ранним утром Сунь Бин, хозяин «Чайной Суня», с коромыслом на плече и деревянными ведрами забрался на высокую дамбу, спустился на деревянную пристань у реки Масан и набрал чистой воды, чтобы приготовиться к очередному дню торговли. Он заметил, что еще вчера плававший у берега раскрошенный лед за ночь растаял, и бирюзовую поверхность воды теперь покрывала зыбь, а над рекой поднимался холодный пар.

В начале прошлого года было не так холодно, весна ранняя, осень дождливая, но ни града, ни саранчи, считай, шестьдесят-семьдесят процентов урожая собрали. Войдя в положение простого народа, начальник уезда Цянь доложил наверх о наводнении и освободил жителей Гаоми от пяти частей податей, жизнь народа даже по сравнению с богатыми урожаями прошлых лет стала вдруг немного более зажиточной. В благодарность о заботе начальника народ скинулся на почетный зонт с именами дарителей и избрал Сунь Бина, чтобы преподнести дар главе уезда. Сунь Бин настойчиво отказывался, но земляки стали сетовать на него как на бездельника, и зонт попросту бросили в торговом зале его чайной. Сунь Бину ничего не оставалось, как положить зонт на плечо и пойти в управу к уездному Цяню.

Сунь Бин отправился на поклон к начальнику впервые с того времени, как ему вырвали бороду. Шагая по главной улице, он не понимал, что у него на душе: то ли стыд, то ли гнев, то ли скорбь. Что уж точно – ныл подбородок, горели уши, и на руках выступил пот. На приветствия знакомых он хоть и отвечал, но страшно краснел. В каждом слове он слышал скрытую насмешку и издевку. И хотелось бы разгневаться, но для этого не было причин.

Сунь Бин вошел в управу, и служитель сразу провел его в приемную. Бросив зонт, Сунь Бин повернулся и хотел было уже уйти. И тут же ясно услышал из-за двери смех Цянь Дина. Цянь Дин в тот день был в длинном халате и куртке-магуа, в шапочке с красными кистями на голове, с бумажным складным веером в руках. Воистину достойный внешний вид, чтобы подчеркнуть непринужденность манер. Уездный быстрыми шагами приблизился и дружески протянул руки навстречу гостю:

– А, Сунь Бин, вот уж нечего сказать, у нас двоих без драки не сложились бы отношения!

Глядя на роскошную бороду Цянь Дина, Сунь Бин подумал о своей собственной бороде, когда-то такой же великолепной. От нее остался один плешивый и уродливый подбородок. В душе пронесся вихрь чувств. Хотелось сказать что-то откровенное и колкое, но изо рта вырвалось лишь:

– По поручению народа нашего северо-восточного края простолюдин хочет вручить начальнику в дар зонт… – С этими словами он раскрыл над головой уездного большой зонт красного цвета, исписанный именами земляков. Начальник взволнованно ахнул:

– Я человек совсем без талантов и добродетелей, как можно принять такую высокую похвалу? Не смею, поистине не смею…

От скромности Цянь Дина Сунь Бин почувствовал себя немного легче, он выпрямился и сказал:

– Если у начальника не будет других распоряжений, то простолюдин спешит откланяться.

– Ты от имени земляков вручил мне зонт, оказал мне такую честь, как можно просто так взять и уйти? – И Цянь Дин громко позвал: – Чуньшэн!

Явившийся Чуньшэн согнулся в поклоне:

– Чего изволите, барин?

– Приказываю устроить торжественный банкет, – сказал Цянь Дин. – Теперь же дай указание письмоводителю написать приглашения, чтобы мы позвали на него десяток наших самых именитых шэньши.

Банкет получился замечательный. Уездный сам подносил всем чарки с вином, и настойчиво угощал гостей. Попеременно произносили тосты и десять самых значительных шэньши. Сунь Бина накачали спиртным настолько, что ноги его не держали. Обида на сердце и труднообъяснимый конфуз исчезли без следа. Когда служитель управы, поддерживая Сунь Бина за руку, вывел того на улицу, бывший артист во всю глотку затянул арию в стиле «кошачьей оперы»:

В прошлом году на душе у жителей Гаоми было довольно радостно, но были события и невеселые. Самым неприятным обстоятельством оказалось следующее: немцы вознамерились построить железную дорогу Циндао – Цзинань и проложить ее через их родной край. На самом деле слухи о том, что немцы хотят построить железную дорогу, возникли еще несколько лет назад, но народ не принял их всерьез. Лишь когда в прошлом году полотно дороги доползло до них из самого Циндао, все поняли, что вопрос стоит серьезно. Стоя на высокой дамбе реки Масан, можно было видеть, как с юго-востока к их родным местам подбирается это полотно, похожее на земляного дракона, разлегшегося привольно на полях. За поселком Масан немцы построили бараки для дорожных рабочих и еще склад материалов. Домики стояли недалеко от насыпи и издалека походили на два больших корабля, следующих друг за другом.

Натаскав чан воды, Сунь Бин отложил ведра и коромысло и велел недавно нанятому слуге Шитоу развести огонь и вскипятить воды. Потом Сунь Бин протер столы, стулья и скамейки, вымыл чайники и чашки, широко открыл ворота на улицу и присел за прилавком, покуривая в ожидании клиентов.

После того, как ему вырвали бороду, в жизни Сунь Бина произошли серьезные изменения.

Утром того дня в доме дочери он лежал на кане и смотрел на уже закинутую на балку веревочную петлю, ожидая вестей о том, удалось дочери убийство или нет, и одновременно готовясь покончить с жизнью на этой веревке. Потому что знал, что, раз дочь пошла на убийство, вне зависимости от того, удастся ей задуманное или нет, темницы ему не избежать. В уездной тюрьме он уже побывал, знал тамошние жестокие порядки, поэтому предпочел бы покончить с собой, чем опять подвергнуться мучениям.

Сунь Бин провалялся на кане целый день, то засыпал, то просыпался, то дремал. В полудреме под лунным светом в мозгу у него проявился образ страшного лиха, будто спустившегося к нему с небес… Высокий ростом душегуб с крепкими ногами и быстрыми движениями, негодяй сильно походил на огромного черного кота. Сам Сунь Бин во сне шел по узкому переулку от башни «Десяти ароматов» к подворью семьи Цао. Под светом луны, заливавшим, как водой, дорожку из зеленоватых плит, покачивалась на земле его длинная тень. От вина и блуда в пресловутой башне ноги ослабли, и голова кружилась, поэтому, когда фигура в черном внезапно появилась перед ним, он подумал, что это ему привиделось. Презрительная усмешка попутчика сразу заставила прийти в себя. Сунь Бин инстинктивно вынул из-за пояса и бросил перед собой несколько оставшихся медных монет. Когда упавшие на каменную мостовую медяки отзвенели, он непослушным языком пролепетал:

– Дружище, я Сунь Бин из Гаоми, бедный актер, исполнитель арий маоцян, все деньги потратил на любовь, как-нибудь пожалуй ко мне в родной край, брат исполнит для тебя хоть несколько опер подряд… – Человек в черном даже не глянул на медяки. Шаг за шагом он продвигался навстречу ему. Сунь Бин почувствовал исходящий от тела этого малого холод, и в голове сразу значительно прояснилось. Только теперь он понял, что столкнулся совсем не с бандитом с большой дороги, а с врагом с миссией возмездия. Мысли закрутились, сменяя друг друга, как лошадки в фонарике, перебирая тех, кто мог быть его врагами. Одновременно Сунь Бин пятился назад, пока не забился в темный угол стены, куда не падал лунный свет. Человек в черном же оставался на свету, все его тело сверкало серебристым блеском. Через черную маску вроде можно было различить контуры лица. В глаза Сунь Бину вдруг бросилась поросль, выступавшая из-под спускающейся на грудь человеку черной ткани. Ему показалось, что в тумане, царящем в голове из-за этого внезапного происшествия, открылся просвет, и сверкнул таинственный свет. Из-под оболочки человека в черном словно проступил образ начальника уезда. Чувство ужаса тотчас исчезло, в сердце всколыхнулась ненависть и презрение. «Так это ты, начальник», – злобно бросил он. Все с тем же холодным смехом человек в черном подтянул смятую маску и тряхнул ею, будто хотел этим движением подтвердить, что суждение Сунь Бина верно. «Послушай, начальник, – сказал Сунь Бин, – чего тебе, в конце концов, от меня надо?» Он сжал кулаки и приготовился схватиться с уездным, который прикинулся ночным прохожим. Но не успел он двинуться, как почувствовал острую боль в подбородке, часть бороды оказалась в руке человека в черном. С пронзительным криком Сунь Бин бросился на него. Он полжизни отыграл на сцене, умел делать кульбиты, умел падать, все это было не настоящее боевое искусство, но чтобы справиться с каким-нибудь сюцаем, сил ему хватало с избытком. Воспрянув духом, разъяренный Сунь Бин рванулся в полосу света, чтобы схватиться с человеком в черном не на жизнь, а на смерть, но не успел он даже коснуться того, как рухнул навзничь на мостовую. С тупым звуком он ударился затылком о камни и от боли на время потерял сознание. Придя в себя, он ощутил на груди тяжесть большой ноги человека в черном и, еле дыша, проговорил: «Начальник… Разве ты не помиловал меня? Почему же ты опять…» Человек в черном презрительно усмехнулся, по-прежнему не говоря ни слова, ухватил Сунь Бина за бороду, резко рванул, и клок бороды остался у него в руке. От боли Сунь Бин вскрикнул. Отбросив клок бороды в сторону, человек в черном поднял валявшийся рядом камень и наладил его прямо в рот Сунь Бина. Потом точным и сильным движением в один миг вырвал у Сунь Бина остатки бороды. К тому времени, когда Сунь Бин еле-еле поднялся на ноги, человека в черном и след простыл, и если бы не острая мучительная боль в подбородке и затылке, можно было бы подумать, что это был сон. Сунь Бин вытащил заполнивший весь рот камень, из глаз полились слезы. На ярко освещенных булыжниках мостовой он увидел собственную бороду, похожую на ком спутанных водорослей, и скорчился от обиды…

К вечеру зашел веселый зять, кинул ему большую печеную лепешку и в том же прекрасном настроении вышел. Дочь вернулась из города, когда уже зажгли фонари. В ярком свете красной свечи она, казалось, испытывала беспредельную радость и совсем не была похожа на человека, вернувшегося после убийства или после покушения на убийство, скорее, на участницу недавнего торжественного свадебного банкета. Не успел он раскрыть рот и что-то спросить, как она помрачнела:

– Вздор ты говоришь, отец! Начальник Цянь – кабинетный ученый, руки у него мягкие, как ватная подкладка, как он может быть разбойником в маске? Мне кажется, ты позволил этим вонючим шлюхам накачать тебя лошадиной мочой до отупения, так что глаза уже не видели, и голова не работала, вот и несешь околесицу. Тебе даже в голову не пришло, что если начальник Цянь захотел бы вырвать тебе бороду, зачем ему, высокопоставленному чиновнику, делать это самому? Если бы он действительно хотел выдрать тебе бороду, то он мог бы заставить тебя сделать это прямо на вашем состязании. Зачем он тогда помиловал тебя? И то за грязные ругательства в его адрес он мог запросто казнить тебя, даже не доказывая твою вину, сгноить тебя в тюрьме, как многих до тебя, а он же еще меряться с тобой бородами вздумал. Ты уже пятый десяток разменял, а все такой же бесстыжий развратник, только постарел. Дни напролет спишь среди цветов, целые ночи витаешь в ивах, втихую ищешь продажную любовь. И вообще, думаю, что тебе бороду посланник правителя Небесного вырвал. Это тебе с Небес предупреждение: если не раскаешься, в следующий раз голову оторвут!

Дочь трещала без умолку, и Сунь Бин разволновался так, что весь взмок. Он с подозрением смотрел на ее серьезное лицо и про себя думал: «Что за чертовщина? В том, что она сказала, восемь фраз из десяти были не ее. Не прошло и одного дня, а она совсем другая». Он холодно усмехнулся:

– Мэйнян, чем Цянь околдовал тебя?

– Что ты такое говоришь, отец? – вспыхнула Мэйнян. – Начальник Цянь – человек благородный, на меня ни разу косо не взглянул. – Она достала из-за пазухи сверкающий белизной слиток серебра и бросила на кан. – Он сказал, мол, дрянь этот актеришка, скучающая без дела черепаха, приличные люди так себя не ведут. Начальник жалует тебе пятьдесят лянов серебра, чтобы ты вернулся домой, распустил труппу и занялся мелкой торговлей.

В негодовании Сунь Бин хотел запустить в нее слитком, проявить твердый характер истинного жителя северо-востока Поднебесной, но когда серебро попало ему в руки, от ощущения прохлады и мягкости его уже никак было не выпустить из рук.

– Дочка, этот слиток не свинец ли с оловянным покрытием?

– Что за глупости, отец? – разгневалась Мэйнян. – Не думай, будто я не знаю, что ты выделывал с матерью. Ты по природе – гуляка, мать в гроб загнал, да и меня из-за тебя черная ослица чуть не загрызла. Я всю жизнь на тебя обиду держу! Но отцов не меняют, даже смертельно ненавистный человек остается тебе отцом. В этом мире есть лишь один человек, который желает тебе добра: я! Отец, послушай, что говорит начальник Цянь: займись чем-нибудь серьезным, возьми в жены подходящую женщину, если такая у тебя есть на примете, да поживи несколько лет спокойной жизнью.

Со слитком серебра за пазухой Сунь Бин отправился на малую родину. По дороге он то трясся от ярости, то исполнялся стыда. Встречая людей, он закрывал рот рукавом, боясь, что кто-то приметит его окровавленный подбородок. По пути он присел на корточки у реки Масан и принялся рассматривать в воде, как в зеркале, свою изуродованную внешность. Его лицо избороздили морщины, волосы на висках были будто покрыты инеем, как у старца в преклонных годах. Он глубоко вздохнул, зачерпнул воды, превозмогая боль, умылся и пошел домой.

Труппу Сунь Бин распустил. С сиротой Сяо Таохун, исполнявшей у него в труппе женские роли, у него и прежде была связь, а раз уж такое дело, то почему бы не взять ее в жены? Хоть и поговаривали, что у них разница в возрасте немаленькая, но с виду они подходили друг другу. На деньги, пожалованные начальником Цянем, пара купила выходящий на улицу дворик, переделала его и устроила там «Чайную Суня». Прошлой весной случилась радость: Сяо Таохун родила Сунь Бину сразу и дракона, и феникса[77]. Начальник Цянь прислал человека с подарками: пара серебряных шейных замочков, весом в один лян каждый. Этот дар потряс весь Гаоми. Пришедших с поздравлениями оказалось слишком много, чтобы всех вместить в маленький дворик, потребовалось организовать больше сорока столов с праздничным угощением. Люди по секрету говорили, что начальник Цянь – наполовину зять Сунь Бина, а Сунь Мэйнян – наполовину начальник уезда. Когда Сунь Бин слышал такое, ему становилось очень стыдно, но со временем он закрыл на это глаза. Потеряв бороду, он, словно лихой скакун с обрезанными гривой и хвостом, утратил внушительный вид, да и норова у него поубавилось, хмурое и злое лицо постепенно стало спокойным и округлилось. Теперешний Сунь Бин вел тихую и размеренную жизнь, преисполненную умеренного счастья. У него был цветущий вид, стал он доброжелательным и миролюбивым, и вконец начал походить на деревенского шэньши.

Утром чайная была битком набита. Скинув халат на вате и оставшись в куртке на подкладке, Сунь Бин с закинутым на плечо полотенцем и большим медным чайником с длинным изогнутым носиком в руке бегал туда-сюда, и от хлопот на лбу у него выступила испарина. В театре он играл роли пожилых и стариков, исполнял арии уныло и торжественно; накопленный на сцене опыт ему, как ни странно, очень пригодился в торговле. Он размеренно приветствовал завсегдатаев и носился по залу чуть ли не приплясывая. Он был шустрый и расторопный, все движения у него были точно рассчитаны, в такт одно другому. Он почти что слышал в ушах размеренную игру барабанов и цитры-цинь, сопровождавшие любую постановку маоцян, и прекрасные мелодии, которые выводили в унисон флейта-пипа и деревянный рожок: вот зазвучал «Линь Чун мчится в ночи», вот – «Сюй Цэ бежит к городской стене», а далее – и «Уловка с пустым городом», «Павильон Ветра и волн», «Ван Хань берет взаймы на Новый год», «Чан Мао плачет над кошкой»… Он заваривал чай и доливал воды, бегая туда-сюда, и, погруженный в счастье труда, забывал, что у него впереди, а что позади. На заднем дворе заливисто засвистел чайник. Он помчался за кипятком. Служка Шитоу с растрепанными волосами, засыпанными угольной пылью, раздувал мехи. Увидев хозяина, он стал орудовать ими еще старательнее. На печке стояли в ряд четыре больших медных чайника. Полыхал огонь, на него с бульканьем выплескивалась кипящая вода, поднимая белый дымок. В ноздри бил запах горящего угля. Жена Сяо Таохун вела за руку делающих первые шаги детей, она думала сходить с ними поглазеть на рынок Масан. Улыбающиеся личики сияли, как цветы.

– Баоэр, Юньэр, скажите «папа»!

Оба пролепетали что-то смутно несуразное. Он отставил чайник, вытер рукавами руки, обнял обоих и прижался к нежным личикам испещренным шрамами подбородком. От головок детишек шел сладкий запах молока. Дети заливисто смеялись, и сердце Сунь Бина растаяло каплей меда. Во рту стало сладко аж до горечи. После этого его поначалу медленная поступь стала легче и стремительнее, посетителям он отвечал звонче. Что бы ни отражалось у него на лице, по едва уловимой улыбке можно было видеть, что он предельно счастлив.

Когда выдалась свободная минутка, Сунь Бин оперся о прилавок, закурил трубку и глубоко затянулся. Через приоткрытые ворота он увидел, как жена с детьми смешались с толпой, идущей по направлению к рынку.

За столиком перед самым окном сидел состоятельный человек с большими ушами и квадратным лицом. Фамилия его была Чжан, имя – Хаогу, второе имя – Няньцзу, а в народе его называли Чжан Эръе – второй, мол, господин Чжан. Ему было чуть за пятьдесят лет, но со своим румяным лицом он выглядел в самом расцвете сил. На макушке большой круглой головы – маленькая черная атласная шапочка в виде арбузной корки, в передней части которой был нашит прямоугольный изумруд. В Гаоми Эръе был известен как человек высокообразованный: он купил себе титул ученого при Академии сынов государства[78], спускался на юг до самого правобережья реки Янцзы, заходил на севере дальше Великой Китайской стены, рассказывал, что как-то провел ночь любовных наслаждений со знаменитой пекинской куртизанкой Сай Цзиньхуа. Эръе знал обо всем в Поднебесной, стоило кому-то завести речь о чем-то – Эръе с готовностью поддерживал беседу. В «Чайной Суня» он был частым гостем, стоило ему зайти, все вокруг сразу замолкали. Взяв чайную чашку расписного фарфора с изящным голубым узором, Эръе снял крышку и, сжимая чашку тремя пальцами, аккуратно снял с чая пенку. Подул, отхлебнул глоток и, пошлепав губами, воскликнул:

– Хозяин, что это чай какой-то безвкусный?

Сунь Бин торопливо выколотил трубку, подбежал мелкими шажками и склонился в поклоне:

– Эръе, да ведь это первосортный «Колодец дракона», который вы обычно пьете.

Эръе прихлебнул еще глоток, посмаковал и заявил:

– И все же безвкусный!

– Может, тогда вам кабачков поджарить? – деловито предложил Сунь Бин.

– А поджарь в самом деле! – одобрил Эръе.

Сунь Бин бегом вернулся за прилавок, подцепил иглой освобожденный от семечек кабачок и стал поджаривать его над соевой лампой, поворачивая туда-сюда. Торговый зал быстро наполнился необычным запахом.

Вытянув полчашки крепкого чая с кабачком, Эръе явно воспрял духом и переводил взгляд живых, как рыбки, глаз с одного посетителя на другого. Сунь Бин знал, что гость вскоре захочет поразглагольствовать. Молодой барчук У, болезненный и худой, хрипло спросил, обнажив черные от табака и чая зубы:

– Эръе, свежие новости про железную дорогу есть?

Эръе поставил чашку на стол, надул верхнюю губу, фыркнул носом и, уже сложив у себя в голове готовую речь, снисходительно начал:

– Конечно, есть. Я вам уже говорил, что старый друг нашей семьи из провинции Гуандун, господин Цзян Жуньхуа – главный редактор бюллетеня «Всемирный вестник»[79]. Дома у него целых два телеграфных аппарата, и он получает свежие новости из Японии и стран Запада. Вчера мы получили срочное сообщение от него. Достопочтенная Будда Цыси провела беседу в зале Вечного долголетия при Дворце Безмятежного спокойствия[80] с чрезвычайным посланником немецкого императора. Обсуждались вопросы строительства железной дороги Цзяочжоу – Цзинань.

Барич У хлопнул в ладоши:

– Эръе, не рассказывай, позвольте вашему покорному слуге угадать!

– Валяй, угадывай, – согласился Эръе. – Угадаешь, за весь сегодняшний чай заплачу.

– Какой ты человек, Эръе, воистину самоотверженный! – воскликнул У. – Я думаю, наша петиция сыграла свою роль. Путь пролегания железной дороги изменится!

– Вот счастье-то, вот счастье, – пробормотал седобородый старик. – Мудрейшая Будда, мудрейшая!

Покачав головой, Эръе вздохнул:

– Каждый платит за свой чай сам.

– Ну так путь дороги изменят или нет? – рассердился У. – Или все усилия с нашей стороны, со стороны народа, были напрасны?

Сунь Бин мчался по узкой дорожке, в ушах у него свистел ветер. Он чувствовал, что бурлящая кровь толчками добирается до головы. В ушах стоял грохот, в глазах темнело. Попадавшиеся на пути люди, словно склеенные из картона, разлетались в разные стороны от поднимаемой его бешено мчавшимся телом волны. Одно за другим скользили по обе стороны от него искаженные лица. На свободном пространстве перед лавкой китайской медицины Цзи Шэнтана и мелочной лавкой Ли Цзиньцзи плотная толпа образовала круг. Сунь Бин увидел толпу и услышал хриплую брань жены и плаксивые завывания Баоэра и Юньэр. Сунь Бин и сам взревел по-звериному и, высоко подняв пурпурную жужубовую палку, в бешенстве рванулся вперед. Люди один за другим освобождали ему проход. Он увидел, как двое немецких инженеров, длинноногих, как цапли, с головами, похожими на продолговатые деревянные барабанчики-банцзы, один спереди, другой сзади лапали его жену. Та лихорадочно пыталась увернуться от них, но когда она закрывала грудь, не удавалось прикрыть зад, а когда закрывала зад, оставалась открытой грудь. Немцы орудовали розовыми руками, густо поросшими тоненькими волосами, и от них, как от осьминогов, было никак не отделаться. Их зеленые глаза поблескивали, как блуждающие огни. Несколько стоявших рядом китайцев-предателей, которые сопровождали немцев на рынок, хлопали в ладоши и громко смеялись. А Баоэр и Юньэр катались по земле, пытась встать, и плакали. Рявкнув, как раненый дикий зверь, Сунь Бин, словно под порывом черно-красного ветра, опустил жужубовую палку – а она потяжелее железа будет – на переливавшийся серебристо-серым удлиненный затылок немца, стоявшего, наклонившись, к нему спиной и уже запустившего обе руки между ног его жены. Когда палка соприкоснулась с черепом иноземца, послышался хруст, похожий на липкий треск засохшего клея, и его запястье сильно тряхануло. Длинное тело немца как-то странно подпрыгнуло и тут же обмякло, но его длинные руки так и оставались в штанах жены. Своим телом немец придавил Сяо Таохун к земле. Сунь Бин увидел, как из головы немца потекло много черно-красной крови, и почувствовал ее горячую вонь. Увидел он и как только что радостно улыбавшееся лицо немца, прямо у него на глазах лапавшего грудь его жены, мгновенно исказилось дьявольской гримасой. Ему ужасно хотелось еще раз взмахнуть палкой ударить и этого заморского каналью, но руки ломило, они онемели, и палка выпала на землю. На только что нанесенный смертоносный удар ушли все силы. Он также приметил тени заносимых у него за спиной орудий, от коромысел и мотыг до железных заступов и метел, в придачу к лесу сжатых кулаков. Гремели крики: «Бей!» Прихлебатели-железнодорожники и предатели-китайцы подхватили напуганного до смерти немца, выскочили из толпы и, спотыкаясь, побежали прочь, оставив на растерзание толпе тело того немца, которого сразил удар Сунь Бина.

Застыв на минуту, Сунь Бин опустил голову и бессильными руками отбросил в сторону лежавшее на жене и еще странно подрагивающее тело немецкого инженера. Руки немца, засунутые в штаны жены, походили на корни дерева, такие же бесконечно длинные. Спина жены была заляпана кровью. От отвращения Сунь Бина чуть не вытошнило. Он только и думал, что его сейчас вырвет, даже не поднял с земли жену. Она поднялась сама. Спутанные волосы, изнуренное лицо в грязи, слезах и крови. Она казалась страшно уродливой. С рыданиями Сяо Таохун бросилась к нему в объятия. Его мутило, не было сил даже обнять ее. Она вдруг вырвалась и бросилась к плачущим на земле детям. Он стоял и пристально смотрел на тело немца, которое безостановочно дергалось в конвульсиях.

Стоя перед телом похожего на дохлую змею немца, Сунь Бин смутно чувствовал, что пришла большая беда. Но в душе звучали праведные аргументы, которые он с сознанием собственной правоты мог высказать в свою защиту. Немец приставал к моей жене, и руки уже запустил ей в штаны. А еще он обижал моих детей. Вот я и ударил его. Если бы он твою жену так лапал, смог бы ты остаться равнодушным? К тому же я совсем не собирался убивать его, это у него голова такая непрочная. Ему казалось, что его справедливые и суровые слова логичны. И земляки могут выступить свидетелями, и железнодорожные рабочие тоже. Еще можете спросить у второго немца, если у него совести хватит, он тоже может подтвердить, что они первые стали приставать к жене, обижать детей, вот он сгоряча и ударил одного из них палкой. Сунь Бин хоть и чувствовал, что здравый смысл на его стороне, но в ногах все так же не было сил, во рту стояла сухая горечь. Неотступное чувство близкой беды охватило всю голову и не проходило, из-за него он в какой-то степени утратил способность мыслить. Собравшиеся на улице зеваки, которых было уже довольно много, незаметно расходились. На обочинах торговцы вразнос стали лихорадочно собирать свои пожитки, они, похоже, посчитали, что надо пока не поздно покинуть это опасное место. Лавки по обеим сторонам улицы среди бела дня закрылись, вывесив деревянные таблички о переучете. Сероватые улицы вдруг стали значительно шире, только северный ветер гнал по ним сухие листья и клочки бумаги. Несколько грязных псов тявкали, спрятавшись в переулках.

Сунь Бин смутно чувствовал, будто стоит со своей семьей на сцене и множество людей смотрят на спектакль, который разыгрался с их участием. Сквозь щели дверей окружающих лавок, через глазки в окнах близлежащих домов, а также из многих потаенных мест на них устремились любопытные взгляды. Прижимая к себе детей, жена дрожала под холодным ветром. Она жалостно смотрела на него, умоляя о великодушии и прощении. Дети, как насмерть перепуганные птенцы, уткнулись головками в грудь матери. Его сердце, словно проткнутое тупым ножом, невыносимо болело. Глаза воспалились, в носу свербело, невольно родилось стойкое перед лицом горя чувство. Он пнул корчащееся в конвульсиях тело немца и выругался:

– Валяешься здесь, мать твою, мертвым прикидываешься! – потом поднял голову и громко обратился ко всем этим прячущимся глазам: – Вы, земляки, то, что сегодня произошло, все видели, ежели власти придут разбираться, вы уж, господа хорошие, скажите пару слов по справедливости, со всеми церемониями прошу. – Он сложил руки в малом поклоне и сделал круг посреди улицы. – Убил его я, мне и отвечать, ни в коем случае не стану впутывать вас, уважаемые соседи!

Он сгреб в охапку детей, чтобы жена могла поддерживать полы одежды, и зашагал к дому. Дул холодный ветер, он чувствовал холодок в спине, там, где промокшая от пота куртка задубела и терла кожу.

На другой день Сунь Бин как всегда утром открыл двери чайной, взял тряпку и протер стулья в зале. Служка Шитоу на заднем дворике старательно орудовал мехами, кипятя воду. На плите посвистывали вскипевшие четыре больших медных чайника. Солнце на юго-востоке уже клонилось к полудню, а ни одного посетителя в чайной так и не появилось. На улице было безлюдно, ни души. Только холодный ветер проносил мимо сухие ветки и опавшие листья. Жена с ребенком в каждой руке следовала за ним, не отставая ни на шаг. В ее больших черных глазах, которые ничего не могли скрыть, бился лучик страха и беспокойства. Сунь Бин погладил головки детей и с беспечным смехом сказал жене:

– Возвращайся в дом, отдохни, ничего, все в порядке, они пристают к женщинам из порядочных семей, и если кому и нужно рубить головы, то только им!

Сам он понимал, что его спокойствие напускное, потому что тряпка у него в руке непроизвольно дрожала. Отослав жену на задний дворик, он уселся в торговом зале, хлопнул по столу и затянул во всю глотку очередную арию из маоцян:

Допев арию, он будто открыл дамбу на реке, из него сразу хлынули накопленные за полжизни тексты песен. Чем больше он пел, тем мужественнее, тем равнодушнее относился к своему горю. Полоски горячих слез пролегли по пятнистому голому подбородку.

В тот день все жители Масана молча слушали его пение.

За пением прошел долгий день, к вечеру кроваво-красный диск солнца озарил ивовую рощу на дамбе. В пышной верхушке одной из ив расчирикалась стайка воробьев, словно намекая ему на что-то. Он закрыл двери чайной и с жужубовой палкой в руках уселся перед окном в ожидании. Пробил дырку в бумаге окна и стал наблюдать за происходящим на улице. Шитоу принес ему миску риса. Сунь Бин положил немного еды в рот, но в горле сразу встал комок. Он закашлялся, и рисинки железными опилками вылетели у него через нос.

– Парнишка, – обратился он к Шитоу, – у хозяина беда приключилась, немцы рано или поздно придут мстить, так что пока их нет, убирался бы ты скоренько подобру-поздорову!

– Хозяин, я не уйду, буду драться вместе с вами! – Шитоу достал из-за пазухи рогатку. – Из рогатки бью особенно точно!

Сунь Бин не стал больше уговаривать Шитоу. Горло настолько охрипло, что ничего было не выговорить. Грудь страшно болела, голос сел, как в то время, когда он учился выступать на сцене. Руки и ноги еще дрожали, в душе еще звучали вычурные тексты арий.

Когда над верхушками ив повис серп новой луны, он услышал цокот копыт с запада, где улица была вымощена булыжником. Сунь Бин резко вскочил, сжав разгоряченной рукой палку, и приготовился дать отпор гостям. Под неярким светом месяца к нему приближался, покачиваясь, большой черный мул. На муле сидел человек в черном, его лицо было закрыто черной повязкой, и лица было не видно.

Перед воротами человек скользнул с седла и постучался.

Сжимая в руках палку и задержав дыхание, Сунь Бин притаился за воротами.

Стук был негромкий, но частый.

– Кто? – хрипло спросил он.

– Я!

Он тут же узнал голос дочери и торопливо открыл ворота. Одетая в черное Мэйнян проскользнула вовнутрь и сразу сказала:

– Отец, ничего не говори, быстро беги!

– Почему это я должен бежать? – вспыхнул он. – Они сами первыми стали приставать к женщинам из приличных семей…

Дочь перебила его:

– Отец, ты навлек на себя большую беду, немцы уже отбили телеграммы в Пекин и Цзинань, Юань Шикай прислал ответ с приказом начальнику Цяню арестовать тебя хоть ночью. Отряд конных стражников уже недалеко отсюда!

– Но ведь есть высшая справедливость…

Он хотел еще попрепираться, но дочь вышла из себя:

– Дело не терпит промедления! Огонь уже опаляет тебе брови. А ты пустые разговоры ведешь! Хочешь остаться в живых – беги и скрывайся, не хочешь – жди, когда они явятся!

– Я убегу, а они как же?

– Уже едут. – Дочь прислушалась, и действительно вдалеке послышался негромкий топот конских копыт. – Отец, уходишь или остаешься, решай сам! – Она боком выскочила из дома, но тут же оглянулась и бросила: – Беги, пусть Сяо Таохун прикинется сумасшедшей!

Дочь одним прыжком вскочила на мула и пригнулась, слившись с ним в одно целое. Мул фыркнул и понесся вперед. Мерцание звезд мелькнуло на его крупе, который тут же погрузился в темноту, и топот копыт стал удаляться на восток.

Поспешно закрыв ворота и повернувшись, Сунь Бин увидел жену, которая стояла перед ним, уже распустив волосы, измазав лицо углем. Из-под разодранной верхней одежды выглядывала белоснежная грудь.

– Послушайся Мэйнян, беги! – строго сказала она.

При взгляде в сияющие в полумраке глаза жены сердце охватило страдание. В этот особенный миг он осознал, какими смелыми и сообразительными могут быть мягкие с виду женщины. Он рванулся к жене и крепко обнял. Она с силой оттолкнула его:

– Беги, отец моих детей, не думай о нас!

Он перепрыгнул через ворота чайной, направился по маленькой тропинке, по которой обычно ходил за водой, и забрался на большую дамбу Масан. Спрятавшись за большой ивой, он мог видеть притихший городок, серую дорогу и свой домик. Отчетливо слышался режущий сердце плач Баоэра и Юньэр. В небе на западе низко висел изогнутый, как бровь красавицы, полумесяц, который казался в этот миг необычайно чарующим. Широко раскинувшийся небосвод был усеян звездами, они сверкали, как драгоценные камни. Городок был погружен во мрак, ни в одном доме не горел огонь. Но Сунь Бин знал, что никто не спит, все молча вслушивались в происходящее на улице, будто сидя во мраке, можно отвести беду. Топот копыт раздавался все ближе, собачий лай уже слышался во всем городке. Черные конники сплоченным строем надвигались все ближе, сколько их, было не разобрать, слышался лишь топот копыт по булыжной мостовой, да только было видно, как от ударов копыт в стороны разлетаются большие темно-красные искры.

Конный отряд столпился у ворот чайной и, беспорядочно покружив, остановился. Сунь Бин увидел, как с неясных силуэтов лошадей соскочили неясные силуэты стражников. Они принялись шуметь и галдеть, словно стараясь выманить свою добычу. Пошумев, они зажгли привезенные с собой факелы, которые осветили темную улицу и дома, а также ивы на дамбе. Сжавшись всем телом, Сунь Бин укрылся за ивой. Из гнезд на дереве, хлопая крыльями, взлетели напуганные вороны. Повернувшись, он глянул на реку, приготовившись прыгнуть в воду и спасаться бегством. Но стражники не обратили никакого внимания на вороний переполох. Тем более никому не пришло в голову проехать дозором по дамбе.

Теперь он ясно разглядел, что лошадей было девять. Были они и пестрые, и белые, и вороные, и рыжие, и саврасые. Все – жеребцы местных кровей, наружностью не выделяющиеся, не тучные и не мощные, гривы непричесанные, сбруи обветшалые. На двух лошадях вообще не было сбруи, вместо нее на круп коням накинули мешки. При свете факелов головы лошадей казались большими и неповоротливыми, глаза ярко светились. С особым вниманием стражники оглядели горизонтальную вывеску над входом в чайную, затем принялись неторопливо стучать в ворота.

Никто им не открыл.

Стражники стали ломиться в ворота.

Сунь Бин смутно чувствовал, что солдаты совсем не собирались арестовывать его, иначе они бы так не мешкали и не стали бы так терпеливо стучать в ворота. Среди них было немало умельцев перемахивать через стену и врываться в чужие дома. В душе у него родилось немало симпатии по отношению к стражникам. Он, конечно, понимал, что за ними стоял уездный Цянь, а за ним – его родная дочь Мэйнян.

В конце концов ворота под ударами раскрылись, стражники с факелами в руках самодовольно вошли внутрь. Следом он услышал рыдания и смех жены, прикинувшейся сумасшедшей, и плач перепуганных детей.

Стражники провели какое-то время внутри, потом вышли, одни, что-то бормоча, кое-кто зевал. Перед чайной они задержались еще немного, погалдели, сели на лошадей и уехали. Улица огласилась топотом копыт и осветилась огнем факелов, потом все исчезло, и городок вновь погрузился в тишину. Он хотел было спуститься с дамбы и вернуться домой, но увидел, что в тысячах домов, будто по приказу, зажгли огонь, все вокруг ярко осветилось. Чуть спустя на улице появились несколько десятков светильников и фонарей, они собрались в длинную огненную змею и быстро двинулись к его дому. Из глаз у него потекли горячие слезы.

Прислушавшись к советам опытных стариков, несколько дней после этого Сунь Бин днем скрывался, а к вечеру, когда затихали шаги людей, осторожно появлялся. Скрывался он в ивняке на другом берегу реки. Там был с десяток глинобитных хижин, где крестьяне сушили табак. Днем он спал в этих хижинах, а к вечеру перебирался через реку и возвращался домой. Наутро заворачивал в узелок жареные лепешки, набирал воды в тыквы-горлянки и шел назад в хижину.

На больших ивах рядом с его пристанищем было около десятка сорочьих гнезд. Он лениво валялся на глиняном кане, ничего не делая, ел и спал, спал и ел. Поначалу и выходить боялся, но постепенно утратил бдительность. Оставаясь под деревом и задрав голову, он наблюдал, как ссорятся между собой сороки. С ним познакомился высокий молодой человек, который пас коз. Его звали Му Ду, он был очень простодушный, и смекалки ему остро недоставало. Сунь Бин делился с ним жареными лепешками и еще рассказал, что он и есть тот самый Сунь Бин, который убил немецкого инженера-железнодорожника.

Седьмое число второго месяца, пятый день со дня убийства немецкого инженера, полдень. Сунь Бин съел пару жареных лепешек, запил холодной водой и улегся на к а н, слушая в смутной полудреме, как хлопочут сороки и стучат дятлы. Неожиданно с другого берега реки донесся резкий выстрел. Он первый раз в жизни слышал, как стреляет скорострельная винтовка с казенной частью, это было совсем не похоже на стрельбу из самодельных ружей и пушек. Сердце замерло, он понял, что дело плохо. Соскочив с кана и схватив жужубовую палку, он спрятался за обветшалой створкой двери и стал ждать врагов. Следом раздалось еще несколько выстрелов. Они также донеслись с противоположного берега. Не усидев в хижине, Сунь Бин выскользнул за дверь, согнувшись, перепрыгнул ветхую глинобитную стену и побежал в ивняк. В Масане вопили женщины, плакали дети, раздавалось ржание коней и рев ослов. Лаяли собаки, и все сливалось в один гул. Что происходит на том берегу, было не видать, но он мгновенно сориентировался, заткнул палку за пояс и забрался на самое высокое дерево. Завидев вторгшегося в их владения человека, сороки стали все вместе яростно нападать на него. Размахивая палкой, он раз за разом отгонял их. Сунь Бин встал рядом с огромным сорочьим гнездом, держась за ветку и глядя на другой берег. Перед его глазами весь городок был как на ладони.

Он увидел, что полсотни высоченных заморских жеребцов рассыпались на пустыре перед его чайной. Иностранные солдаты в великолепных мундирах и украшенных перьями цилиндрических шапочках стреляли из синеватых винтовок с примкнутыми штыками по дверному окну его дома. Из дул винтовок вращающимися маргаритками вылетали и долго висели в воздухе облачка белого дыма. Медные пуговицы на мундирах солдат и блестящие штыки сверкали на солнце и резали глаз. Позади иностранных солдат стояли солдаты цинской армии в летних шляпах с красной бахромой и белыми кругами на груди и спине. В глазах у Сунь Бина потемнело, жужубовая палка выпала из рук и, с треском ударяясь о ветки, упала на землю. Хорошо, что он крепко уцепился рукой за ветку, а то и сам бы свалился.

Сердце объяло огнем, он понял, что беда действительно пришла. Но в нем еще теплилась надежда, что жена применит все накопленные за много лет способности, особенно в том, как изображать сумасшедшую, а эти немецкие солдаты, так же как и присланные уездным Цянем стражники, покрутятся какое-то время и уедут несолоно хлебавши. И он тут же принял решение, что если сможет пережить эту опасность, то немедленно заберет жену и детей и переберется в другие места.

Вскоре началось самое страшное. Он увидел, как два немецких солдата, схватив жену за руки, тащат ее к дамбе. Жена пронзительно кричала, ее ноги волочились по земле. Детей нес к дамбе длинный немецкий солдат, взяв каждого за ногу, как носят кур и уток. Шитоу вырывался из рук еще одного немецкого солдата и, похоже, укусил его. Потом Сунь Бин увидел, как маленькая черная фигурка Шитоу отступала на дамбе, отступала, пока не наткнулась на ствол винтовки стоявшего позади него немца, и не сверкнул на солнце пронзивший его штык. Вроде бы парнишка вскрикнул, а может, никакого крика и не было. Черным шариком Шитоу скатился вниз по дамбе. Прижавшийся к дереву Сунь Бин увидел лишь кровавый отблеск, обжегший ему глаза.

Все немецкие солдаты отступили на дамбу и, одни с колена, другие стоя, навели винтовки на жителей городка. Стреляли они очень точно, почти после каждого выстрела падал человек – на улице или во дворе, ничком или навзничь. Цинские солдаты факелами подожгли его дом. Сначала валил похожий на дерево черный дым, который поднялся до небес, через какое-то время взметнулись большие, золотисто-желтые языки пламени. С треском разлетались искры, их становилось все больше и больше, огонь и дым направлялись в разные стороны, дым и жар вместе с густой копотью долетали до его лица.

Происходили еще более ужасные вещи. Он увидел, что, таща и толкая его жену, немецкие солдаты срывали с нее одежду, пока она не осталась нагишом… Зубы глубоко вонзились в кору дерева, лоб он разбил себе в кровь. Сердце огненным шаром устремилось на другой берег, но тело оставалось на дереве, словно привязанное, и он был не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Немцы подняли белое тело жены, раскачали и бросили, как большую белую рыбу, в воды реки Масан. Беззвучно подняв множество белых брызг, множество белых цветов, оно беззвучно пошло ко дну. Наконец, немецкие солдаты высоко подняли на штыки Юньэр и Баоэра и тоже швырнули в реку. Как в кошмарном сне, глаза застила кровавая пелена, сердце пылало огнем, тело безвольно застыло. Он трепыхался из последних сил, и в конце концов со звериным ревом тело освободилось, обрело способность двигаться. Он яростно рванулся вперед, и тело, ломая ветки, тяжело рухнуло на мягкий песок под деревом.

Стоило открыть глаза, как в них ударил луч света, пробивающийся сквозь ветви ив. В мозгу промелькнули страшные картины, которые он видел с вершины дерева, и сердце болезненно сжалось, как мошонка быка при неожиданном ударе. С этого момента в ушах зазвучал торопливый, как сигнальный огонь, бой гонгов и барабанов, словно пролог перед началом большого представления оперы маоцян. За боем последовали протяжные, печальные переливы шалмея-соны и труб под непрерывный с циклическим повторением аккомпанемент цитры-цинь, где струнами служили кот да кошки. Эти звуки, которые полжизни сопровождали его, притупили сердечную боль, словно стерев с лица земли высокие горные пики и завалив песком ущелья глубиной в десять тысяч чжанов, образовав обширное плоскогорье. Стаи сорок, следуя громыханию музыки в его сердце, театрально парили, словно кружащиеся в небе темные облака; а перестукивание не знающих устали дятлов служило учащенным ритмом этой музыки. Тонкие ветви ив колыхались под ветерком, как когда-то его пышная борода.

Под исполненную горечи и негодования арию в душе он, опершись на ствол дерева, с трудом встал, покачивая головой и топая ногами. Бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум… Бум-бум-бум… Бум!

Опираясь на палку из жужуба, которая принесла ему столько несчастий, он, пошатываясь, вышел из ивовой рощицы.

Размахивая жужубовой палкой, он крушил все направо и налево, во все стороны, бил так, что на ивах трескалась кора, так, что застонали деревья и травы.

Бам-бам-бам-бам-бам… Трах-бах-бах…

Размахивая палкой и спотыкаясь, он рванулся к реке Масан. Вода доходила ему до пояса. Ко второму месяцу лед в реке уже растаял, но озноб пробирал до костей. Однако он совершенно не чувствовал холода, душу ему грел жгучий огонь мести. Идти было трудно, вода, словно толпа заморских солдат, задерживала его, мешала. Он лез напролом, колотил воду палкой. Плюх-плюх-плюх-плюх-плюх-плюх! Звуки ударов лезут в уши, брызги летят во все стороны.

Брызги летят в лицо, одни не ясно какие, другие сероватые, третьи кроваво-красные.

Работая руками и ногами, он забрался на дамбу, опустился на колени, лаская еще не совсем засохшие следы крови.

Все руки в крови и грязи. От еще не догоревшего дома идут обжигающие волны жара. Воздух полон обжигающих частиц пепла. В горле собрался противный ком сладкого, горького и соленого. Он опустил голову, и его вытошнило кровью.

В этой бойне погибло двадцать семь жителей Масана. Люди подняли тела свои близких на дамбу, уложили рядами, стали ждать, когда прибудет посмотреть на них его превосходительство начальник уезда. Под руководством Чжан Эръе несколько молодых парней прыгнули в реку, в пяти л и вниз по течению выловили тела Сяо Таохун, Баоэра и Юньэр и положили вместе с остальными. Тело жены прикрыли старой курткой, из-под которой торчали белесые, как у больного, застывшие ноги. Сунь Бин вспомнил времена, когда она выступала в роли молодой кокетки в темной одежде: с фазаньим пером на голове, драгоценным мечом на поясе, в вышитых туфлях с красными бархатными цветками величиной с кулак на носках. Как она пела и плясала, размахивая длинными рукавами, лицо как цветок персика, тонкий, как тополь, стан, поет как иволга, посмотришь – залюбуешься!

Сунь Бин увидел, как из паланкина, согнувшись, вышел начальник Цянь. Всегда ходивший со спиной прямой, как створка двери, он непонятно от чего странно горбился. Обычно сиявшее улыбкой лицо было страшно перекошено. Борода, всегда вольно развевавшаяся, как хвост скакуна, была всклокочена, как хвост тощего осла. Неизменно чистые и прозрачные, несравненно проницательные глаза померкли и потухли. Не зная, куда девать руки, он то сжимал их в кулаки, то напряженно хлопал себя по лбу. Двое телохранителей с мечами осторожно шли позади него, не понимая, то ли охранять его, то ли приглядывать за ним. Один за другим уездный осмотрел все тела на дамбе. Земляки молча следили за ним. Уголком глаза начальник Цянь окидывал стоявших в благоговейной тишине сельчан. На его волосах быстро выступили капли пота. В конце концов он остановил суетливую поступь, утер пот рукавом и заговорил:

– Старики, земляки, вы должны превозмочь…

– Вы, господин, уж выступите за нас… – яростно заголосили земляки, сплошной стеной упав на колени.

– Быстро встаньте, дорогие земляки. У меня сердце кровью обливается в связи с этим кровавым побоищем, но мертвых не воскресишь, прошу вас приготовить гробы. Предание земле упокоит их…

– Неужто наши люди погибли зазря? Неужто позволим заморским дьяволам так бесчинствовать?

– Земляки дорогие, ваше горе – это и мое горе, – пустил слезу уездный, – ваши отцы и матери – мои отцы и матери, ваши дети – и мои тоже. Всячески надеюсь, что вы, дорогие земляки, не будете горячиться и не станете действовать, поддавшись настроению. Я завтра же отправляюсь в столицу провинции просить аудиенции у его превосходительства генерал-губернатора. Обязательно от вашего имени буду добиваться справедливости!

– Мы придем туда с телами на плечах!

– Нет-нет, никак нельзя, – заволновался начальник Цянь. – Прошу поверить, я обязательно буду на вашей стороне, была не была, рискну этой шапкой с перьями!

Под горькие стенания народа Сунь Бин увидел, как начальник Цянь незаметно подошел к нему и негромко произнес:

– Сунь Бин, будь добр, пройдись со мной.

Вновь зазвучавшая в душе Сунь Бина музыка вдруг нахлынула с еще большей силой, словно раскололась земля, будто сошла лавина в горах и закружилась вихрем. Брови сомкнулись, тигриные глаза округлились, он высоко замахнулся своей жужубовой палкой…

Нацелившись на голову начальника Цяня, он нанес яростный удар…

Начальник Цянь ловко ушел в сторону, и палка Сунь Бина со свистом рассекла воздух. Увидев, что господин в опасности, управские выхватили мечи и бросились к Сунь Бину, чтобы схватить его. Сунь Бин издал крик, ему одному, как бы он ни старался, было трудно противостоять стольким солдатам. Он вышел из себя, обернувшись разъяренным зверем, из глаз летели огненные искры. Народ как один разгневался, поднялась волна возмущения. Палка Сунь Бина летала туда-сюда, один толстяк из управских не успел уклониться, получил удар по поясу и, перевернувшись пару раз, скатился по дамбе. Возведя глаза к небу, начальник Цянь вздохнул:

– Эх, я старался как мог, остается полагаться на волю Небес. Дело касается иностранцев, земляки, никак нельзя поступать необдуманно. Тебя, Сунь Бин, я сегодня отпускаю, но думаю, пусть ты сумеешь уйти от расплаты в первый день месяца, на пятнадцатый ты не уйдешь. Берегись!

Под охраной управских уездный Цянь забрался в паланкин. Паланкин пришел в движение, ноги носильщиков только мелькали, и процессия быстро исчезла в опустившихся сумерках.

Этой ночью Масан не спал, тут и там голосили женщины, в лавках гробовщиков до самого света стучали долота. Наутро соседи стали помогать обряжать покойников и укладывать тела по гробам. Вереницу свежих гробов заколачивали гвоздями.

После похорон живые бестолково бродили, словно пробудившись от кошмарного сна. Толпы народа собрались на дамбе и вглядывались через поля на бараки железнодорожников. Высокую насыпь железной дороги уже дотянули до Лютин, самой восточной деревушки родного края, всего в шести ли от Масана. Будут разрушены могилы предков, завален слив от наводнений, нарушен тысячелетний фэншуй. Очень большое впечатление производили слухи об отрезанных и уложенных под шпалы косах, и никто не мог быть уверен, что его голову минует опасность. Отцы-чиновники – все прихвостни иностранцев. Для народа наступили тяжелые времена. За ночь Сунь Бин полностью поседел, остатки бороды превратились в жесткую щетину, сами собой ломались и выпадали. Со своей палкой в руке он носился по городку, словно в помешательстве, как вмиг постаревший молодой воин из театра. Народ смотрел на него с сочувствием, считая, что он уже помутился рассудком, и никто не ожидал, что он вдруг бросится на землю и выступит с такими ясными суждениями:

– Земляки, я, Сунь Бин, убил немецкого инженера, накликал беду, принес всем почтенным соседям несчастье,

Свяжите меня и передайте Цянь Дину, пусть он только в переговорах с немцами добьется изменения железнодорожного пути. Сунь Бин умрет без сожаления.

Люди подняли Сунь Бина и наперебой стали уговаривать его:

Народ скинулся на дорожные расходы и в тот же вечер проводил Сунь Бина в путь. Сдерживая слезы, Сунь Бин запел:

Народ запел в ответ:

Минуло двадцать дней, и как-то после полудня Сунь Бин вернулся в Масан. Он был в белом халате, в блещущих серебром латах, на спине – шесть серебристых верительных флажков, на голове – серебристый шлем с красными кисточками в кулак величиной. Лицо у него было раскрашенное, красное как киноварь, брови прочерчены, как острия меча. На ногах у него были сапоги с толстой подошвой, в руке – жужубовая дубинка. Шел он вразвалку с важным видом. Вплотную за Сунь Бином следовали два храбрых генерала. Один – подвижный и ловкий, на поясе – повязка из тигровой шкуры, на голове – золотой обруч, в руке – жезл исполнения желаний. Он пронзительно завывал и прыгал, как царь обезьян Сунь Укун, великий мудрец, равный Небу. У другого из-под наброшенного на плечи черного халата торчал большой голый живот, на голове была шапочка буддийского монаха. Он тащил за собой навозные вилы, и это, разумеется, был сам небесный главнокомандующий Чжу Унэн, также известный под именем Чжу Бацзе[83].

Как только эта троица появилась на дамбе реки Масан, из-за черных туч выглянул луч солнца. В своих ярких доспехах, при такой диковинной внешности, они смотрелись только что спустившимся с облаков небесным воинством. Первым увидел их барич У, но он не сразу признал Сунь Бина. Сунь Бин улыбнулся ему, тот сначала ничего не понял, а потом задрожал от ужаса. Прямо на глазах У странная троица зашла в лавку на западной окраине городка, где продавали жареные пельмени-лубао, и больше не показывалась оттуда.

С наступлением сумерек все жители городка в соответствии со старинной традицией вышли на улицу есть кашу из больших фаянсовых чаш. Барич У бегал из восточного конца улицы в западный, разнося весть о прибытии чародеев. Народ считал, что У напускает таинственности, гоняется за химерами, ему верили всегда лишь наполовину и воспринимали его слова в лучшем случае как соленья, которыми хорошо заедать рис. На западной окраине вдруг раздались звуки гонга. Все увидели Сыси, парня, служившего в лавке, торговавшей жареными пельменями. Тот с куском черной кошачьей шкуры на голове, с лицом, размалеванным под кота, энергично приближался к толпе. Кошачий хвост у него на шее болтался туда-сюда. Он бил в гонг и громко кричал:

– Так это был Сунь Бин! – удивленно провозгласил Барич У. – Понятно, почему лицо показалось знакомым, да и неудивительно, что он мне улыбнулся!

После ужина у моста запалили большой костер, искры озаряли полнеба. Народ, заинтересованный донельзя, собирался у костра в ожидании выступления Сунь Бина.

Недалеко от костра поставили стол восьми небожителей[85], на нем установили курильницу и зажгли три палочки благовоний. Рядом с курильницей поставили два подсвечника с большими красными свечами из бараньего жира. Колеблющийся огонь свечей добавлял немало мистики предстоящему событию. От искр, с треском летящих от костра, вода в реке блестела серебром. Двери в лавку жареных пельменей были плотно закрыты. Народ заволновался. Кто-то закричал:

– Сунь Бин, а Сунь Бин, уехал на пару недель, и думаешь, никто тебя не узнает? Чего духами и демонами прикидываться? Выходи быстрей, покажи, чему научился из волшебных искусств ихэтуаней.

Высунувшийся в щелку ворот лавки Сыси негромко проговорил:

– Не шумите, они священный отвар пьют!

Двери вдруг широко распахнулись, как пасть огромного зверя. Народ в полной тишине, выпучив глаза, ждал появления Сунь Бина и великих небожителей, которых он привел. Так ждут выхода на сцену знаменитого актера. Но Сунь Бин не выходил. Покой, тишина, только речной поток бурлит, разбиваясь об опоры моста, лишь трещат искры костра, словно трепещущий на ветру красный шелк. Кто-то из пришедших оказался раздосадован, кто-то пришел в движение, и в движение немалое. И вдруг высокий-превысокий голос завел арию сюйшэна из оперы маоцян, с легкой хрипотцой, но все же с известным изяществом:

Звук тянулся все выше и выше, как коленца бамбука, пронзая облака, неторопливо понижался, потом вдруг вновь устремлялся вверх, еще выше, а затем уносился ввысь, да так высоко, что не видать и следа… Сыси лихорадочно заколотил в гонг, безо всякого ритма, как попало. И вот появился Сунь Бин. Он одет был так же, как и днем: белый халат и серебристый шлем, на красном лице брови прочерчены, как острия меча, парадные сапоги с толстыми подошвами, жужубовая палка. Вплотную за ним следовали Укун и Бацзе. Сунь Бин обежал собравшихся у костра, ноги его почти не отрывались от земли – поступь молодого воина в опере маоцян, но с характерными очертаниями женщины-воина. Это были маленькие шажки, переходившие в поистине быстротечный полет, как плывущие облака и текущая вода. Потом последовал удар ногой, и Сунь Бин мгновенно преобразился. Он отклонился назад, сделал кульбит и упал на землю. Наконец, Сунь Бин застыл в позе доблестного героя, стойкого в своем горе, и запел:

Когда Сунь Бин закончил петь свою «кошачью арию», народ уже смотрел на него пренебрежительно, мол, какой это божественный Кулак, какие-то перепевки из старого театра. Сжав кулаки, Сунь Бин согнулся перед всеми в малом поклоне:

– Земляки, во время нынешнего визита в Цаочжоу я познакомился с великим учителем Чжу Хундэном[87]. Услышав, что в нашем родном крае немецкие дьяволы насильно строят железную дорогу и убивают безвинных, почтенный брат исполнился благородного гнева. Изначально Чжу Хундэн сам хотел возглавить небесное воинство, чтобы отправиться уничтожать иностранцев, но он слишком занят военными делами и не нашел возможности освободиться от них. Почтенный специально передал мне все секреты шэньцюань и приказал по возвращении воздвигнуть на родине священный алтарь, учить всех шэньцюань и изгонять иностранных дьяволов из Китая. Эти двое присланы великим учителем, чтобы помочь воздвигнуть алтарь и практиковать боевые искусства: второй наставник брат-обезьяна и третий наставник братец-хряк. Они оба обладают чудесной способностью противостоять ударам мечей и копий, чуть позже они это вам продемонстрируют. А теперь сделаю почин и покажу землякам немного из того, чем владею сам. Положу начало делу. Как говорится, брошу кирпич, и может быть, получу взамен яшму.

Сунь Бин отложил жужубовую палку, достал из узла Сунь Укуна лист желтой бумаги для жертвоприношений и поджег от огня свечи. Бумага в его руке сгорела, пепел скрутился, взлетел и закружился в потоке воздуха от костра. Покончив с этим, Сунь Бин опустился на колени перед столиком и почтительно отбил три земных поклона. Затем встал, достал из узла талисман с велением Неба, положил в большую черную чашу и сжег, налил в черную чашу воды из тыквы-горлянки на поясе, размешал пепел новыми красными палочками для еды, поставил на столик. Снова встал на колени и отбил три поклона, потом, не вставая с колен, взял двумя руками черную чашу и выпил ее содержимое одним глотком. Опять трижды совершил поклон, затем закрыл глаза и стал что-то бормотать. Наверняка это была молитва. Она была неразборчивой, в толпе могли разобрать лишь отдельные слова, а общий смысл – нет. Говорил он то громко, то тихо, с беспрерывными переливистыми интонациями, они были красивы, как вышитая парча, от них слипались веки, одолевала зевота и наступала сонливость. Вдруг Сунь Бин громко вскрикнул, изо рта у него пошла белая пена, все тело задергалось в конвульсиях, и он упал оземь. Очнувшиеся зрители бросились было помочь ему, но их остановили Укун и Бацзе.

На глазах застывших в напряженном ожидании людей Сунь Бин выгнулся, как карп, и вскочил. Дюжее тело взлетело, как перышко, на три чи, а потом устойчиво опустилось на землю. Все прекрасно знали Сунь Бина, знали, что он всего лишь вольный актеришка, который тяжело дышит на сцене после пары кульбитов, а тут вдруг взял и исполнил выдающийся трюк из цингуна[88]. Пораженные земляки разом лишились дара речи. В ярком пламени костра глаза Сунь Бина блестели изумительным светом. Необычайно сияло и его раскрашенное красным лицо. Оно казалось и знакомым, и чужим. Когда он открыл рот, все тотчас узнали характерные для Сунь Бина интонации, но сразу поняли, что это говорит не Сунь Бин. Незнакомый голос был выразительным и отчетливым, внушительным и величественным, словно грозный и необоримый глас великого духа:

Сердца людей вдруг зависли, как тяжелые красные яблоки на гибкой ветке, покачались и с металлическим звоном упали.

– Это великий генерал Юэ!

– Воплощенный Юэ Уму!

Один человек опустился на колени, за ним как один последовали другие. Им достаточно было лишь увидеть, как вольный и выдающийся дух Юэ Фэя переселился в Сунь Бина и как он покружился на «летающих ногах», легкий и стремительный. Его тело поднималось и опускалось, за спиной развевались на ветру верительные флажки. От серебристых лат волнами шло сияние. Сунь Бин сейчас был не человек, а дракон среди людей. Перестав кружиться в воздухе, он поднял гладкую жужубовую палку и принялся, как серебряной пикой, колоть налево и направо. Выпад вверх, блок вниз. Двигался он, как чудовищный питон, огромный змей. У зрителей рябило в глазах, сердца были полны искреннего восхищения, все наперебой отбивали земные поклоны. Наконец, Сунь Бин отложил дубинку в сторону и великолепным золотым голосом запел:

Слушай приказ, Укун…

Наряженный под Укуна второй наставник поспешно выступил вперед, опустился на одно колено и произнес:

– Здесь, генерал!

– Приказываю показать все восемнадцать приемов обезьяньего жезла.

– Слушаюсь!

Укун подтянул тигровую шкуру на поясе, поднял руку и провел по лицу. Убрав ее, он будто сменил маску, лицо стало живым и подвижным, как у обезьяны. Его гримасы и ужимки были очень забавными, но смеяться никто не посмел. Перестав гримасничать, Укун издал странный вопль и, взяв обеими руками жезл исполнения желаний, сделал кульбит. Все восхищенно охнули. После такой реакции он еще больше воодушевился, зашвырнул жезл в небо, высоко подпрыгнул вслед за ним, выполнил в воздухе два кульбита подряд, уверенно и беззвучно опустился на ноги, не качаясь, вытянул руки и поймал упавший с неба жезл. Все движения точные, без единой ошибки, тютелька в тютельку. Раздались бешеные аплодисменты, под них царь обезьян стал при свете костра показывать, что еще умеет из владения жезлом. Он был разворачивающим свои кольца водяным драконом, а жезл – драконом летящим, он колол, ударял, разбивал, выметал, толок, давил, прикрывал, хлестал, сеял смуту и раздоры. Все движения были донельзя отточены, было на что посмотреть. Жезл свистел в воздухе, почти незаметный. Напоследок царь обезьян воткнул его в землю вертикально, как шест, одним махом запрыгнул на его вершину, застыл на одной ноге в позе золотого петуха и поднес ладонь к бровям, как обезьяна, вглядывающаяся вдаль. Затем соскочил с переворотом назад, мягко опустился на землю и повернулся к народу, сложив руки в малом поклоне. И, вопреки всему проделанному, он не задыхался, не истекал потом, стоял прямо и естественно. Народ хлопал в ладоши, раздавались крики:

– Браво!

Командующий Юэ снова скомандовал:

– Бацзе, слушай приказ!

Третий наставник Бацзе подбежал вразвалочку и хрипло отрапортовал:

– Я здесь, генерал!

– Великий генерал приказывает тебе продемонстрировать народу восемнадцать приемов с вилами!

– Есть!

Волоча железные вилы, Бацзе улыбался дурацкой улыбочкой, словно какой-нибудь болван, идущий в поле раскидывать навоз. Народ увидел, что его оружие и есть используемый для этого сельскохозяйственный инструмент. Точно такой же был у всех местных, и все умели им пользоваться. Дурашливо улыбаясь, Бацзе протащил вилы вокруг и раз, и два, и три. Народ захихикал, думая в душе: этот третий наставник, он что, только и умеет ходить кругами с глупой улыбочкой? А тот, завершив третий круг, отбросил вилы, встал на четвереньки и пошел еще на один круг. На ходу он похрюкивал, как свинья, которая роется в земле в поисках еды. Толпа в конце концов не выдержала и расхохоталась. Но взглянув на командующего Юэ, застыла в торжественном молчании, словно каменные статуи. А про себя все думали: у этого третьего наставника, наверное, тоже какой-нибудь козырь припасен на конец!

И действительно, третий наставник перестал копаться в земле, как старая свинья, на четвереньках взлетел над землей и помчался быстрее настоящей свиньи, правда все еще похрюкивая. Пробежав так пару кругов, он стал кататься по земле, как черный вихрь, и неожиданно встал на ноги. В руках у него непонятно откуда очутились вилы с железными зубьями. За всеми его движениями, на первый взгляд неумелыми и неуклюжими, взгляд знатока видел скрытую утонченность и мастерство. Народ и братца-хряка приветствовал аплодисментами.

Тут заговорил командующий Юэ:

– Земляки, послушайте, я получил приказ Нефритового императора, что правит на Небесах, прибыть, чтобы установить здесь священный алтарь, и собрать всех для занятий боевыми искусствами. Нужно вставать на войну с заморскими дьяволами. Заморские солдаты переродились из цзиньского войска[90], а вы – потомки армии генерала Юэ Фэя. Заморское войско вооружено иностранными винтовками и пушками. Как им противостоять, если не заниматься каждый день боевыми искусствами? Нефритовый император велел поучить вас шэньцюань. С этим искусством вы будете неуязвимы для мечей и копий, для огня и воды, станете богатырями с крепкими телами. Есть ли у вас желание прислушаться ко мне, вашему главнокомандующему?

Народ зашумел:

– Хотим слушаться главнокомандующего Юэ, руководи нами!

Юэ и скомандовал:

– Генералы Сунь и Чжу, слушайте мой приказ!

– Слушаем, генерал!

– Приказываю показать нам искусство «Покрова золотого колокола»![91]

– Есть! – отозвались Сунь и Чжу.

Командующий Юэ собственноручно сжег два амулета и предложил генералам испить получившийся из золы напиток. Затем Юэ произнес заклинание, сопровождая его движениями пальцев, причем на этот раз он говорил особенно четко, видимо, специально для того, чтобы все ясно расслышали и запомнили его слова:

Закончив читать заклинание, командующий набрал полный рот чистой воды и окропил все тело Укуна, затем точно так же окропил Бацзе и огласил:

– Готово, начинайте!

Сунь Укун перевел дух и указал пальцем на голову. Чжу Бацзе размахнулся вилами, наметился в голову Сунь Укуна и обрушил на нее всю силу удара. Но шея Сунь Укуна даже не двинулась, а голова осталась целой и невредимой.

Чжу Бацзе, выдохнув, указал на живот. Сунь Укун размахнулся жезлом и ударил товарища прямо в брюхо. От своего сокрушительного удара Укун даже отскочил назад. А Бацзе, почесывая живот, только захихикал.

Командующий Юэ сказал:

– Если кто не верит нам, то прошу выйти и попробовать самому!

Один горячий молодец по фамилии Юй, именем Цзинь, был известен неистовым характером и однажды ударом кулака свалил быка. Юй выскочил в круг, подобрал кирпич и швырнул в голову Укуна. Кирпич разлетелся на куски, а голове Укуна ничего не сделалось. Юй Цзинь послал Сыси в лавку за кухонным тесаком, а сам обратился к командующему Юэ:

– Вы же не против, командир?

Тот лишь молча усмехнулся.

Чжу Бацзе кивнул.

Юй Цзинь размахнулся и со всей силы нанес удар тесаком по животу Бацзе. Раздался лишь звонкий скрежет, словно рубанули по железу. На животе Бацзе добавился еще один белый шрам, а лезвие тесака зазубрилось.

Не осталось таких, кто не преисполнился бы искренним восхищением умениями героев. Люди один за другим выражали желание поучиться у них боевым искусствам.

Командующий Юэ сказал:

– В шэньцюань самое замечательное – то, что его быстро постигаешь, пусть даже у тебя нет сил курицу связать, было бы желание, искренняя вера творит чудеса. Выпил напитка с заклинанием и можешь перевоплощаться в любого святого небожителя, в какого хочешь, в того и воплощайся. Хуан Тяньба[93] – так Хуан Тяньба, Люй Дунбиня[94] – так Люй Дунбиня. Перевоплотившись в небожителей, сможете преуспеть в боевых искусствах и исполниться большой силы. Выпьете еще зелья, и ваши тела алмазом не пробуравишь, станете вы неуязвимы для мечей и копий, для воды и огня. Станете Кулаками справедливости и согласия, и ваших достоинств будет не перечесть. В бою сокрушите любого врага, а в мирное время будете хранить всеобщий покой.

Все как один радостно закричали:

– Хотим командующего Юэ в наставники!

Десять дней спустя наступил Праздник Чистого света 37-го года по 60-летнему календарю, что считается 1900 годом по чужеземному. Утро отметилось мелким моросящим дождем. Сунь Бин отдал приказ своему отряду, собранному из только что обученных людей, выступить и атаковать жилища немецких строителей-железнодорожников.

Все эти десять дней он днем и ночью под защитой Суня и Чжу воздвигал у моста священный алтарь. Все силы отдавались на написание магических формул и чтение заклинаний да на обучение земляков защите от пуль и снарядов. Подходящие по здоровью мужчины в поселке вступили в священную дружину: принимали присягу у алтаря и обучались шэньцюань. Принять участие во всеобщем действии приходили даже молодые люди из окрестных деревень, являвшиеся в Масан прямо со своим провиантом. Молодой человек Му Ду, который пас коз на дамбе реки Масан, и горячая голова Юй Цзинь стали верными телохранителями Сунь Бина. Му Ду и Юй Цзинь вполне могли сойти за сопровождавших некогда Юэ Фэя Чжан Бао и Ван Хэна. В дни занятий боевыми искусствами каждый здоровяк выбирал себе по душе особо почитаемого духа небесного или земного, знаменитого полководца древности или современности, героев и просто выдающихся людей и воплощался в него. На плацу перед всеми представали Юэ Юнь, Ню Гао, Ян Цзайсин, Чжан Фэй, Чжао Юнь, Ма Чао, Хуан Чжун, Ли Куй, У Сун, Лу Чжишэнь, Ту Синсунь, Лэйчжэньцзы, Цзян Тайгун, Ян Цзянь, Чэн Яоцзинь, Цинь Шубао, Юйчи Цзиндэ, Ян Цилан, Хуянь Цин, Мэн Лян, Цзяо Цзань… В общем, всевозможные персонажи из театра, герои из книг, духи из сказаний вышли из пещер и спустились с небес, чтобы воплотиться в жителях поселка Масан и проявить свои необыкновенные дарования. Сунь Бин, уподобившись противостоявшему цзиньскому войску знаменитому полководцу и верноподданному сановнику Юэ Фэю, собрал под своей властью всех преисполненных беззаветными чувствами преданности и долга героев Поднебесной, владеющих боевыми искусствами былых времен. За быстротечные десять дней земляки обрели твердость тела, какую и алмаз не берет, и были в полной мере готовы помериться с германскими дьяволами – кто кого.

Авторитет командующего Юэ рос, на его призыв откликались сотни людей. Среди его последователей насчитывалось уже восемьсот человек. Юй Фэй, обернувшийся Сунь Бином, очаровал всех женщин, они покрасили для него много ткани в красный цвет и раскроили окрашенную ткань на головные повязки и пояса для тех, кто был под его командой. Еще Юэ Фэй задумал сделать огненно-красное знамя и вышить на нем семь звезд Большого ковша. Восемьсот бойцов он разделил на восемь отрядов, а каждый отряд – на десять взводов. У каждого отряда был свой командир, у взвода – старшина. Старшины подчинялись командиру отряда, командиры отрядов – покровителям Сунь Укуну и Чжу Бацзе, а те – командующему Юэ Фэю.

В день Чистого света еще только светало, когда командующий Юэ и его два защитника поставили у моста столик для курильницы и водрузили флаги главнокомандующего. Красные головные повязки и пояса были розданы всем еще накануне вечером. С третьими петухами был разослан приказ собраться всем бойцам. Женщины посреди ночи встали готовить еду. Какую еду? Какую наказал им готовить командующий Юэ:

Чтобы было вкусно, командующий Юэ распорядился, чтобы женщины в каждом доме еще приготовили густой бобовый соус с острым перцем и зеленым луком. Женщинам пришлось по душе распоряжение главнокомандующего, они в точности выполнили его наказ. Со слов командующего Юэ, если кто-то ослушался его распоряжений, то навлек бы на весь люд страшные неприятности. Какие неприятности? На поле боя заклинание не будет действовать, а ведь у пуль глаз нет, им без разницы, куда лететь. Еще командующий Юэ потребовал у своих воинов накануне не возлежать с женщинами, а то в бою бойцов точно настигли бы пули. В его словах звучало беспокойство за безопасность каждого, а потому никто не посмел счесть их за пустословие.

Когда утром запели птицы, герои со всех сторон и дальних далей Поднебесной, словно готовясь к большой сходке, стали группами по двое-трое собираться у моста. Командующий Юэ был очень недоволен теми, кто тянулся позади всех, и хотел строго наказать некоторых, но, подумав, отказался от этого намерения. Все, приходившие за десять дней до того, были крестьяне, не приученные к дисциплинированности, а тогда было время свободное от сельскохозяйственных работ, великий праздник. Что кто-то вообще пришел, уже было неплохо. Конечно, были и такие стойкие, которые явились на место даже раньше командующего Юэ.

Задрав голову, Юэ посмотрел на небо: все в тумане, и солнца не видно. Прикинул, что минула уже половина утра. Поначалу он предполагал застать немцев еще под одеялами, но, похоже, этой задумке не было суждено осуществиться. Но раз уж так сложилось, лучше поздно, чем никогда. Ведь собирать всю братию в одном месте оказалось не так просто. Хорошо еще, народ был готов ринуться в бой. Слышались разговоры и смех. В прошлый раз, когда все переживали гибель своих домашних, настроение было совсем другое. Командующий Юэ и его телохранители посоветовались и решили тут же выступать, принеся предварительно жертву знамени перед алтарем.

Личный ординарец Сыси, получивший повышение по службе от командующего Юэ, но предпочитавший остаться со своей кошачьей шкурой на голове, громко ударил в гонг и заглушил гомон толпы. Юэ Фэй вскочил на табуретку и отдал приказ:

– Построиться по отрядам и взводам перед алтарем на принесение жертвы духам!

Бойцы какое-то время беспорядочно толкались и еле-еле построились. Все стояли в красных повязках и поясах. Кто-то – с копьями, кто-то – с тесаками, кто-то – с плетенками. У потомков искусных воинов по домам оставалось от предков только такое оружие. Но гораздо больше было таких людей, кто пришел с обычными крестьянскими орудиями: железными мотыгами, деревянными вилами, двойными крюками да граблями для навоза. Зато людей было много, в общей сложности семьсот-восемьсот человек – вполне себе войско. Командующий Юэ был взволнован, он прекрасно понимал, что сталь закаляется в огне, а скопление мужей становится войском, лишь приняв боевое крещение. То, что за десять дней из толпы крестьян получилось такое сборище, уже само по себе было чудом. В переброске войск, рассылке офицеров, боевых позициях и построении рядов предполагаемый командующий Юэ ничего не смыслил и во всем полагался на Чжу Бацзе, который втихую давал ему указания. Братец-хряк успел отслужить в поселке Сяочжань недалеко от Тяньцзиня[95], прошел подготовку по новому уставу и даже видел руководившего обучением знаменитого Юань Шикая, его превосходительство Юаня. Командующий Юэ отдал приказ:

– На алтарь! Принести жертву знаменам!

Так называемый «алтарь» составляла курильница, поставленная на столик восьми бессмертных. За столиком в землю были воткнуты два флага, один – белый, другой – красный, с древками из свежесрезанных ивовых веток, с которых даже не сняли бирюзовую кору. Красный – флаг алтаря, на полотнище белыми нитками были вышиты семь звезд Большого ковша. Белый – флаг главнокомандующего, на нем красными нитками был вышит огромный иероглиф, обозначавший фамилию полководца. Вышивка была выполнена двумя барышнями со светлыми головами и искусными руками из семьи портного Ду. Замужние женщины такую работу делать не могут. У тех, кто замужем, руки уже нечисты. Дозволишь им вышивку – колдовство не сработает.

Когда началось жертвоприношение, при полном безветрии вдруг заморосил дождь. Оба флага тяжело обвисли, полотнища совсем не развевались. Мелкий сбой, но что поделаешь? При этом на фоне сумрака и мелкой мороси красные повязки на головах бойцов смотрелись особенно ярко. От этого бьющего в глаза влажного красного цвета командующий Юэ испытывал особый душевный подъем.

Еще больше горячности добавлял мероприятию своим медным гонгом Сыси. Этот паренек превзошел даже малыша Айху из романа «Семеро храбрых, пятеро справедливых». За эти дни Сыси и гонг исколотил до вмятин, и руки об него отбил, пришлось перевязать их белыми тряпицами. Под напряженный бой люди собирались с духом, понемногу крепло чувство собственного величия и торжественности момента. Сунь Укун и Чжу Бацзе притащили овцу со связанными ногами и водрузили ее на столик. Овца оказалась непокладистой, все время поднимала шею и вертела головой, вращала белесыми глазами и жалобно блеяла. Сердце сжималось от ее криков, всем было немного жалко животное. Но жалость жалостью, а жертву нужно было совершить. Перед боем с немецкими дьяволами заклание овцы было благоприятным знаком. Сунь Укун прижал голову овцы, оттянув ей шею, а Чжу Бацзе взял резак для соломы, поплевал на руки, ухватился за ручку, отошел на пару шагов, занес резак и одним движением отсек овце голову. Сунь Укун поднял башку и показал всем присутствовавшим. Из тела овцы хлестала кровь.

С серьезным лицом командующий Юэ набрал в ладони крови и окропил обвисшие знамена. Затем опустился на колени и совершил земной поклон. Все вокруг тоже опустились на колени. Командующий Юэ поднялся и расплескал оставшуюся кровь на головы бойцов. Крови было мало, людей много, всех не окропишь. Те, на кого она попала, невероятно оживились. Во время церемонии командующий Юэ что-то бормотал. Это было обращение сразу ко всем божествам, давно уже обговоренное. Времени оставалось мало, и все не успевали выпить чашу с пеплом сожженного заговора о вселении в каждого бойца духа того или иного небожителя. Вот Юэ и молился сразу за всех. Искренняя вера творит чудеса, и командующему Юэ хотелось, чтобы каждый молча обратился к своему небожителю с просьбой войти в него. Через какое-то время командующий торжественно возгласил:

– Духи неба и земли, имею честь пригласить наших покровителей явить себя. Во-первых, прошу танского монаха Сюаньцзана явиться Чжу Бацзе. Во-вторых, прошу Ша Уцзина[96] явиться Сунь Укуну. В-третьих, прошу явиться Лю Бэя[97] и Чжугэ Ляна. В-четвертых, прошу явиться Гуань Гуна и Чжао Цзылуна. В-пятых, прошу явиться нашего спасителя от помешательства Будду Шакьямуни. В-шестых, прошу явиться «черный вихрь» Ли Куя. В-седьмых, прошу явиться преодолевающего время Ян Сянъу. В-восьмых, прошу явиться У Суна и Ло Чэна. В-девятых, прошу явиться Бяньцюэ, чтобы врачевать болезных. В-десятых, прошу явиться Небесного царя Вайшравану, Цзиньчжа, Мучжа и Нэчжа. Спуститесь с Небес во главе стотысячного воинства, дабы помочь нам уничтожить немецкое войско, вернуть покой в Поднебесную. Нефритовый император, поспеши приказом своим…

Всех вдруг словно охватила нечеловеческая мощь, кровь забурлила. Люди воспряли духом, ощутили прилив сил, мускулы напряглись. Бойцы вместе испустили вопль, запрыгали, как дикие звери, сплошь одни встопорщенные бороды и выпученные глаза. Пришли в движение руки и ноги. Разом все обрели вид необыкновенный.

– Выступаем! – приказал командующий Юэ.

С жужубовой дубинкой в руках командующий выехал верхом первым. У Сунь Укуна в руках был красный алтарный флаг, у Чжу Бацзе – белый флаг командующего, Сыси шел и продолжал колотить в свой гонг, позади тянулись все остальные. Сопровождали их самые разные небожители, хором издавая боевой клич.

Масан стоит на одноименной реке, в южной части поселка расположена сама река Масан с большой дамбой, а на севере открывается необозримая равнина. Для защиты от солдат и бандитов городок был окружен округлой стеной. В ней есть ворота западные, восточные и северные. Стена выше человеческого роста, за ней ров с водой, а перед воротами – висячие мосты.

Войско командующего Юэ вышло из городка через северные ворота. За ним следовала охочая до зрелищ ребятня. Дети несли ветки деревьев, стебли гаоляна и подсолнухов, лица их были измазаны сажей или красной краской. Подражая взрослым, они вторили слабыми голосочками боевому кличу и шагали тоже горделивой поступью. Старики, собравшиеся у стены, жгли благовония, молились о победе.

За границей городка командующий Юэ стал двигаться все быстрее. Ускорился и бой в гонг Сыси. В одном ритме с ним зашагали и бойцы. Бараки железнодорожников были расположены недалеко от городка, выйдешь за стену – сразу наткнешься на них. То и дело начинал моросить мелкий дождь, в полях то тут, то там поднимался туман. Уже зазеленела озимая пшеница. Над просторами тяжело нависло дыхание земли. По краям канав, как звездочки или золотые слитки, к солнцу тянулись цветы дикого латука. По краям дороги, обсыпанные цветками, словно снегом, стояли дикие абрикосы. Войско вспугнуло двух горлиц, которые ловко взлетели в небеса. Вдали в леске раздавался голос кукушки.

Железная дорога Цзяочжоу – Цзиань от Циндао до Гаоми уже была в основном построена. Она равнодушно пролегла по полям, словно злой дракон, у которого видна голова, но не видно хвоста. Несколько человек работали на насыпи, колотя по земле стальными инструментами. Над хижинами вился беловатый дымок. Хотя оставалось идти еще несколько л и, командующий Юэ уже учуял аромат жареного мяса.

Когда до бараков железнодорожников осталось около одного л и, командующий Юэ обернулся и оглядел свое войско. То, что на выходе из поселка еще можно было назвать стройными рядами, уже расстроилось до невозможности. В полях дороги не было, везде липкий чернозем, поэтому у каждого на ноги налипло много грязи. Все шлепали по землянистому месиву, неуклюжие, как медведи. Командующий приказал Сунь Укуну и Чжу Бацзе замедлить шаг, а малышу Сыси перестать бить в гонг. Подождав, пока подтянутся остальные, он скомандовал:

– А ну, ребятки, отряхнуть грязь с ног и приготовиться к атаке!

Бойцы принялись в тесноте отряхивать ноги, некоторые умудрялись отряхивать грязь в лицо другим, отчего возникла еще большая сумятица в рядах. Некоторые, переборщив, умудрились сбросить с ног и обувь. Увидев, что момент настал, командующий громко крикнул:

– Башки стальные, железные животы, стеной железной обнесем их притон, так что ружья и пушки не придут им на помощь. На штурм, бойцы, сносите железную дорогу, бейте заморских солдат, пусть на многие поколения воцарится Великое спокойствие!

Отдав приказ к атаке, командующий Юэ высоко поднял жужубовую дубинку и с боевым кличем на устах смело устремился вперед. Сунь Укун и Чжу Бацзе с развевающимися флагами последовали за ним. У упавшего носом вниз Сыси обувь увязла в черной грязи. Он стряхнул обувь, вскочил на ноги и, не обращая внимания, что босиком, бросился вперед. Хором подхватив боевой клич, бойцы, как рой пчел, толпой двинулись к баракам железнодорожников.

Работавшие на железной дороге поначалу подумали, что это какое-то представление. Но когда «представление» приблизилось, они поняли, что это народная смута. Все рабочие побросали инструменты и разбежались.

Бараки охранял небольшой отряд немецкой морской пехоты, всего человек двенадцать. В это время они принимали пищу и, услышав на улице крики, выскочили посмотреть. Поняв, что дело неладно, они торопливо забежали обратно и прозвучал приказ: «К оружию!» Когда командующий Юэ на всем скаку оказался в десятке с чем-то метров от бараков, немецкие солдаты уже выбегали оттуда с винтовками наперевес.

Юэ увидел, как немецкие солдаты встали на одно колено и из их винтовок стали вылетать белые пары дыма. Одновременно в ушах прозвучали хлопки выстрелов, сзади кто-то вскрикнул от боли, но Юэ даже не обернулся, думать было некогда. Он чувствовал себя качающимся бревном, которое несет бурный поток, и, не чуя под собой ног, ворвался в барак немецких дьяволов. Посреди помещения стоял длинный стол, на котором лежал горшок, полный свинины, и были разложены сверкающие ножи и вилки. В ноздри ворвался дразнящий аромат. Один солдат наполовину залез под кровать, и его длинные ноги торчали наружу. Их и подцепил вилами Чжу Бацзе. Тут же донесся протяжный вопль, слов было не разобрать, наверно, звал на помощь папу и маму. Командующий Юэ вылетел наружу в погоню за пустившимися наутек солдатами. В основном они бежали в сторону железнодорожной насыпи, и толпа бойцов с криками их уже преследовала.

Лишь один немец побежал в противоположную сторону. Командующий Юэ вместе с Сыси направились за ним. Бежал этот солдат не очень быстро, и расстояние между ними стремительно сокращалось. Длинные ноги немца двигались неуклюже, как две негнущиеся деревянные палки. Его бегство смотрелось очень потешно. Неожиданно немец спрыгнул в канаву, и над ее краем поднялся синеватый дымок. Мчавшийся впереди Сыси вдруг подпрыгнул и уткнулся головой в землю. Командующий Юэ еще подумал, что тот упал случайно, но тут же заметил вытекающую из головы товарища струйку крови. И понял, что в него попала немецкая пуля. В душе тут же зазвучала скорбная песнь. Размахивая дубинкой, он бросился к немцу. У самого уха пролетела еще одна пуля. А он уже успел добраться до немца. Тот нанес удар винтовкой с примкнутым штыком, но командующий дубинкой отбил его. Немец что-то гортанно выкрикнул и бросился бежать по дну канавы. Командующий Юэ ринулся за ним. Немец в своих высоких кожаных сапогах шлепал по грязи, словно тащил за собой два тяжеленных глиняных кувшина. Собрав все силы, командующий Юэ рубанул его дубинкой по шее. Немец издал странный вопль, и от его тела разнеслась баранья вонь. «От овцы этот тип родился, что ли», – мелькнула мысль.

Немец уткнулся головой в грязь. Подождав, пока он неуклюже поднимется на ноги, командующий Юэ ударом дубинки расплющил его высокую шапку. Он хотел еще раз ударить немца по голове, но тут увидел, что тот жалко завращал голубыми глазами, прямо как та белая овца, которую принесли в жертву, освящая знамена, и его запястье дрогнуло. Но руку он не отвел, и удар жужубовой дубинки вместо головы пришелся по плечу.

Ночью восьмого дня двенадцатого месяца на двадцать второй год правления Гуансюя прошел большой снегопад.

Ранним утром столица Поднебесной стояла в белоснежном серебристом наряде. Под перезвон колоколов во всех храмах главный палач министерства наказаний Чжао Цзя повернулся и спустился с кана, переоделся в обычную одежду и в сопровождении новенького ученика отправился, прижимая к груди большую чашку, в храм на раздачу каши[107]. Покинув безлюдную улицу у министерства наказаний, они смешались с суетливой толпой нищенствующих и бедствующих. Для нищих и бедных это был добрый час, их сине-красные от мороза лица светились радостью. Под ногами скрипел снег. Софоры вдоль дороги, одетые в серебро и яшму, казалось, расцвели белыми цветками. Из-за густых туч выглядывало солнце, белый снег и красные лучи светила сплетались в единую восхитительную картину. Вместе с людским потоком Чжао Цзя и подмастерье двигались по улице Сидань на северо-запад, туда, где были расположены большинство храмов Пекина. Из-под множества навесов, где бесплатно раздавали кашу, уже вился дымок. Очутившись недалеко от арки Сисы, стоявшей здесь многие столетия вопреки всем кровопролитиям, разворачивавшимся вокруг нее, они увидели, как из леска за складом вылетели стаи ворон и серых журавлей.

Вместе с проворным и сообразительным учеником Чжао Цзя встал в очередь за кашей перед Храмом Обильной помощи[108]. Под временно установленным на площадке перед святилищем огромным котлом весело пылали сосновые дрова, и жар шел во все стороны. Чжао Цзя обратил внимание, как непоследовательно ведут себя нищие, закутанные в какие-то тряпки в клетку: с одной стороны, жмутся к котлу, чтобы погреться, с другой – боятся потерять место в очереди. Жар от котла шел клубами вверх, поднимаясь на несколько чжанов, и крутился там, не расходясь, словно славный шелковый балдахин над экипажем императора. Пара согнувшихся перед котлом немытых монахов с лопатами в руках помешивали варево. Касаясь дна, лопаты скрежетали так, что зубы сводило. Стоявшие на заснеженной земле без конца переминались с одной задубевшей ноги на другую, и вскоре снег под ногами вытоптался. Наконец, каша сварилась. В чистом морозном воздухе аромат настоящей еды был таким насыщенным, что голодные люди заволновались. Глаза стоявших в очереди засияли счастьем. Вобрав голову в плечи, несколько маленьких, как обезьянки, нищих то и дело пробирались вперед, вытягивали головы к клокочущему котлу, жадно вдыхали пару раз и торопливо бежали назад на свое место в очереди. Народ все чаще притопывал ногами, и одновременно каждый из собравшихся широко раскачивался всем телом из стороны в сторону.

Чжао Цзя был в чулках из собачьего меха и валенках, а потому холода не чувствовал. Он не притопывал и, конечно, не качался. Не сказать, чтобы он недоедал, он пришел в очередь за кашей не для того, чтобы набить живот, а лишь из уважения к наставлениям, оставленным предыдущими поколениями палачей. Как пояснял наставник, палачи испокон веков приходили на восьмой день двенадцатого месяца в храм за чашкой каши, чтобы показать основателю буддизма: заниматься их ремеслом – все равно, что просить милостыню, не то чтобы палачам по природе нравилось за лишнюю пиалу риса убивать людей. Поэтому дармовая каша была для палачей средством приравнивания себя к простолюдинам. Хоть палачи могли каждый день есть печеные лепешки с мясом, раз в год они отправлялись отведать и каши.

Чжао Цзя считал себя самым уравновешенным из людей в длинной очереди, но вскоре заметил среди покачивающих головами и прищелкивающих языками нищих еще одного человека, стоявшего неколебимо, как гора Тайшань. Черный халат на вате, войлочная шапка, сверток из синей ткани под мышкой – типичный облик мелкого столичного чиновника. В синем свертке была сложена чиновничья форма, надеваемая только при входе в управу. Но каким бедным ни был бы столичный чиновник, все равно ему было чем поживиться у ежегодно прибывавших в столицу по делам коллег из провинций. По крайней мере, иметь стабильный доход в виде подношений «на лед и уголь» мог себе позволить каждый служака. Даже если чиновник был исключительно бескорыстен и отказывался и от денег «на лед и уголь», среднее жалованье бюрократа позволяло питаться одними мучными изделиями и прочими вкусностями. Как же этот господин дошел до того, чтобы встать в очередь нищих и бедняков, которые ждут у храма раздачи бесплатной каши? Чжао Цзя очень хотелось подойти и взглянуть в лицо этого человека, но он понимал, что в столице кого только нет. Пекин – это место спрятавшегося дракона и спящего тигра, нельзя поручиться, что на постоялом дворе не найдешь кого-нибудь совсем выдающегося. Перед рядовым разносчиком бульона с ушками вполне могла оказаться самая незаурядная личность. Мудрец свои способности не выказывает, а если выказывает, то, значит, он и не мудрец вовсе. Император Тунчжи[109] нынешней династии своим гаремом не пользовался, бегал к «диким курочкам» в район Ханьцзятань. Деликатесы императорской кухни правителю приелись, он ходил на улицу Тяньцяо пить соевое молоко. Вот и этот большой человек впереди, как знать, за кашей ли пришел сюда? При этой мысли Чжао Цзя встал поустойчивее, оставив все намерения пойти посмотреть на этого человека, чтобы по лицу определить его намерения. Аромат каши становился все гуще, стоящие в очереди непроизвольно продавили людей впереди, расстояние между людьми становилось все меньше. Вот и Чжао Цзя тоже постепенно оказался прямо рядом с солидным человеком. Стоило склонить голову набок, Чжао Цзя сразу разглядел половину лица. Господин держался прямо и не косился по сторонам. Чжао Цзя увидел лишь непослушную косу, свешивающуюся на затылок, и засаленный воротник. Мясистые уши, раковины и мочки отморожены, кое-где из воспаленных мест вытекает желтый гной.

Волнительный момент наконец настал. Раздача каши началась, и очередь медленно двинулась вперед. С обеих сторон потока людей то и дело проносились запряженные лошадьми или мулами повозки с зимними шторами, а также пробирались столичные простолюдины с корзинами в руках за кашей для родственников. По мере приближения к котлу аромат становился все плотнее. До Чжао Цзя доносилось урчание в животах. Получив кашу, кто-то усаживался на корточки у дороги, кто-то вставал в углу стены и, держа плошку обеими руками, с прихлюпыванием пил. Руки у всех были черные-пречерные. Стоявшие у котла два монаха, орудуя большой железной ложкой с длинной ручкой, наскоро разливали кашу в протянутые плошки. С краев плошек и дна черпака каша мелкими каплями падала на землю. Двое паршивых псов, не обращая внимания на боль от пинков, слизывали с земли рисовые зерна. Наконец, очередь дошла до господина. Чжао Цзя видел, как тот достал из-за пазухи небольшую плошку и протянул монаху. Лицо монаха приняло странное выражение. В этой очереди у всех были плошки одна другой больше, некоторые плошки вообще больше смахивали на тазики, а плошку этого человека, фарфоровую с синими разводами, можно было покрыть ладонью. Монах осторожно протянул полный каши черпак – в несколько раз больше плошки – и, чуть наклонив его, медленно стал наполнять плошку с кончика черпака. Человек переложил сверток с одеждой под мышку, взял плошку обеими руками и вежливо кивнул. Господин, опустив голову, отошел к обочине, присел на корточки и, подобрав полы халата, принялся беззвучно есть. В тот самый момент, когда господин повернулся с плошкой в руках, Чжао Цзя понял, что этот горбоносый человек с широким ртом и бледным лицом голодающего – управляющий какого-то департамента в министерстве наказаний. Чжао Цзя узнал внушительное лицо, но не знал имени человека. В душе он непроизвольно исполнился восхищения господином. Чтобы получить должность управляющего в шести министерствах, необходимо быть выдающимся цзиньши, но чтобы человек в таком почетном статусе пошел с плошкой в руках на раздачу бесплатной каши вместе с нищими, было нечто неслыханное. Чжао Цзя не один десяток лет вращался в управах и знал, как загребают деньги чиновники и как они получают повышение. Сидящий у дороги на снегу с плошкой каши в руках человек был если не особенный глупец, то совершенномудрый, каких поискать.

Получив кашу, Чжао Цзя с учеником тоже присели на корточки у дороги и принялись неторопливо есть. Рот был занят кашей, но одним глазом Чжао Цзя следил за господином. Тот крепко сжимал свою изящную синеватую плошку, было очевидно, что он греет о нее руки. Вокруг бедняки и нищие каких только звуков не издавали, хлебая кашу, лишь он ел беззвучно. Доев, чиновник закрыл плошку и лицо широким рукавом. Чжао Цзя сразу догадался для чего. И действительно, дождавшись, когда тот опустит рукав, он заметил, что плошка начисто вылизана. Человек засунул ее за пазуху и торопливо зашагал на юго-восток.

Чжао Цзя и ученик последовали за ним, в сторону управы министерства наказаний. Ноги у господина были длинные, а шаг широкий, при каждом шаге голова склонялась вперед, как у норовистой лошади. Чжао Цзя с подмастерьем поспевали за ним чуть ли не бегом. Впоследствии, вспоминая это преследование, Чжао Цзя не мог вразумительно объяснить, что его на это толкнуло. Когда этот человек дошел до ресторана «Большой горшок» и собирался свернуть в узкий хутун, чтобы срезать путь, он поскользнулся, упал назад и растянулся на земле. Синий сверток отлетел далеко в сторону. Чжао Цзя в душе перепугался, собрался было подойти и помочь встать, но не желая беспокоить, остался стоять, где стоял. Полежав, человек, похоже, с трудом, встал, сделал пару шагов и упал снова. Чжао Цзя понял, что тот сломал себе что-то, сунул плошку ученику, подбежал, помог человеку подняться и, заботливо глядя на покрытое каплями пота лицо, спросил:

– Не ушиблись, почтенный?

Ни слова не говоря, человек оперся на плечо Чжао Цзя, шагнул пару раз, и его лицо искривила гримаса боли.

– Похоже, вы сильно ушиблись, господин.

– Ты кто такой? – недоверчиво спросил человек.

– Почтенный, ваш покорный слуга – служитель в судебном зале министерства наказаний.

– В судебном зале министерства наказаний? – повторил человек. – Коль скоро это министерство наказаний, почему я тебя не знаю?

– Вы, почтенный, вашего покорного слугу не знаете, а ваш покорный слуга вас знает, – сказал Чжао Цзя. – Желаете, чтобы покорный слуга что-то сделал, только прикажите.

Человек еще раз попытался сделать пару шагов, но его тело ослабло, и он уселся на снег:

– Не могу идти, помоги остановить повозку, чтобы доставить меня домой.

Чжао Цзя явился в сопровождении повозки угольщика, запряженной мулом, и доставил пострадавшего сановника в маленький обветшалый храм за большими Западными воротами[110]. Во дворе храма высокий ростом, но слабый, того и гляди, от ветерка повалится, юноша занимался на заснеженной земле боевыми искусствами. Было очень холодно, а он – в одной нательной рубашке, с бледного лица градом катил пот. Когда Чжао Цзя, поддерживая сановника, вошел во двор, юноша подбежал к ним с криком: «Отец!» Глаза у него были полны слез. Огонь в храме не горел, под холодным ветром шелестела оконная бумага, трещины в стенах заделаны обрывками ваты. На кане, съежившись, сучила нитку женщина. Желтое лицо, в волосах полно белизны, с виду старуха старухой. Доведя человека вместе с юношей до кана, Чжао Цзя поклонился малым поклоном и собрался уходить.

– Фамилия моя Лю, имя Гуанди, в двадцатый год правления Гуансюя сдал экзамены на степень цзиньши, в судебном зале министерства наказаний служу управляющим уже много лет, это мои жена и сын, живем мы небогато, уж не взыщите, бабушка, – приветливо провозгласил сановник.

– Вы уже поняли, кто ваш покорный слуга, почтенный… – покраснел Чжао Цзя.

– На самом деле, работа, которую выполняешь ты, и то, чем занимаюсь я, чем-то похожи. Это работа на государство, служение государю. Но по сравнению со мной ты важнее, – вздохнул Лю Гуанди. – Если в министерстве наказаний не будет хватать управляющих, оно все же останется министерством наказаний; а вот если в нем не будет тебя, бабушки Чжао, оно и считаться таковым не будет. Потому что, согласно тысячам законов, государству все равно в конце концов приходится полагаться на твой меч.

Чжао Цзя упал на колени и со слезами на глазах проговорил:

– Ваши слова, сановник Лю, воистину растрогали вашего покорного слугу, в глазах человека постороннего наше ремесло – дело подлое и грязное, а вы нас так высоко превозносите.

– Встань, встань, старина Чжао, – сказал Лю Гуанди. – Сегодня тебя не угощу чем-то, но как-нибудь приглашу на вино. – Потом велел долговязому парню:

– Пу, сынок, проводи бабушку Чжао.

– Как можно затруднять молодого господина. – поспешно заявил Чжао Цзя.

Молодой парень с усмешкой сложил руки перед грудью в знак уважения. Его воспитанность и почтительность произвели на Чжао Цзя неизгладимое впечатление.

В первый день первого месяца двадцать третьего года правления Гуансюя одетый по форме Лю Гуанди с пакетом из промасленной бумаги в руках вошел в восточный флигель, где жили палачи. В тот момент истязатели играли на пальцах и пили вино, праздновали наступление новой Весны. Завидев входящего сановника, все растерялись. Босоногий Чжао Цзя соскользнул с кана и встал перед ним на колени:

– С Новым годом, ваше превосходительство!

Следом за Чжао Цзя с кана спустились остальные. Опустившись на колени, все хором провозгласили:

– С Новым годом, ваше превосходительство!

– Встаньте, – сказал Лю Гуанди, – все вставайте, пол холодный, забирайтесь на кан.

Палачи встали навытяжку, не смея и подумать о возвращении на кан.

– Сегодня я на дежурстве, решил повеселиться вместе с вами. – Развернув промасленный пакет, Лю Гуанди достал вареную солонину, а из-за пазухи выудил бутыль подогретого вина: – Мясо домашнее, вино приятель прислал, попробуйте.

– Мы, недостойные, не смеем разделить трапезу с сановником! – сказал Чжао Цзя.

– Нынче Новый год справляем, к чему эти церемонии? – сказал Лю Гуанди.

– Ваше превосходительство, мы, недостойные, действительно не смеем… – снова было начал Чжао Цзя.

– Ну что ты заладил, старина Чжао? – Лю Гуанди снял шапку, скинул халат. – Все в одной управе служим, какие могут быть церемонии?

Палачи не сводили глаз с Чжао Цзя. Тот сказал:

– Раз почтенный Лю к нам относится с таким уважением, то мы с удовольствием повинуемся приказу! Просим вас первым на кан, почтенный!

Лю Гуанди скинул сапоги, забрался на кан и уселся, скрестив ноги:

– Как у вас кан нагрет! Жар еще держит.

Палачи глупо захихикали. Лю Гуанди сказал:

– Неужели мне вас придется сюда собственными руками затаскивать?

– Забирайтесь, забирайтесь, – скомандовал Чжао Цзя, – не гневите почтенного.

Палачи стали скованно забираться на кан, поджимая руки и ноги. Чжао Цзя взял стопку, наполнил ее, встал на колени на кане и поднял стопку обеими руками:

– Почтенный Лю, недостойный поднимает тост за вас, желаю вам повышения по службе и богатства!

Лю Гуанди принял стопку, выпил до дна и пошлепал губами:

– Хорошее вино, выпейте и вы!

Чжао Цзя выпил, и душу его окутала волна тепла.

Лю Гуанди поднял свою стопку:

– Ты, старина Чжао, на мое счастье доставил меня при первой встрече домой, я все еще твой должник! Давайте, подливайте себе, хочу выпить за вас всех!

Взволнованные палачи осушили стопки. Чжао Цзя со слезами на глазах сказал:

– Сановник Лю, я не слышал, чтобы с тех времен, когда Пань-гу отделил Небо от Земли[111], или со времени трех властителей и пяти императоров до наших дней сановники пили с палачами и встречали Новый год. Ребята, давайте же выпьем за сановника Лю!

Палачи встали на кане на колени, подняли стопки за Лю Гуанди и выпили.

Тот чокнулся с каждым и с блеском в глазах проговорил:

– Вижу, парни, вы народ крепкий, как говорится, головой подпираете Небо, а ногами стоите на Земле, без смелости в вашем ремесле никак, а смелость приходит с выпитым, так что пьем до дна!

Пропустив еще по несколько стопок, палачи постепенно оживились, стали держаться естественнее, нашли куда девать руки и ноги. Один за другим они предлагали тосты за Лю Гуанди, уже большими чарками пили вино и большими кусками ели мясо. Лю Гуанди тоже отбросил высокомерие и впился зубами в свиное копыто в соевом соусе. Вымазанные жиром щеки сановника ослепительно блестели.

Они съели целый поднос мяса, выпили целый кувшин вина и все были довольно навеселе. Чжао Цзя улыбался во все лицо. У Лю Гуанди в глазах стояли слезы. Старшая тетка нес какую-то околесицу. Вторая тетка похрапывал с открытыми глазами. У свояченицы язык отказывался ворочаться, было непонятно, что он говорит.

Лю Гуанди спустился с кана, повторяя:

– Вот весело так весело!

Чжао Цзя помог Лю Гуанди натянуть сапоги, а племянники – надеть халат и шапку. В сопровождении толпы палачей Лю Гуанди, покачиваясь, осмотрел комнату орудий казни и, увидев меч «Главнокомандующий» с красным шелком на рукоятке, вдруг спросил:

– Бабушка Чжао, а сколько голов с красными шариками срублено этим большим мечом?

– Ваш покорный слуга не считал… – ответил Чжао Цзя.

Лю Гуанди потрогал лезвие, покрытое пятнами ржавчины:

– Этот меч совсем не острый.

– От человеческой крови мечи больше всего тупятся, – объяснил Чжао Цзя, – приходится всякий раз точить перед тем, как пустить в дело.

Лю Гуанди усмехнулся:

– Бабушка Чжао, мы с тобой, считай, старые друзья, если я однажды попаду в твои руки, то ты уж, пожалуйста, наточи этот меч поострее.

– Ваше превосходительство… – сконфуженно пробормотал Чжао Цзя. – Вы такой неподкупный, благородный.

– Неподкупные заслуживают смерти, а благородным доброй смертью помереть не дадут! – вздохнул Лю Гуанди. – Так что, бабушка Чжао, считай, что договорились!

– Ваше превосходительство…

Покачиваясь, Лю Гуанди вышел из восточного павильона. Палачи смотрели ему в спину со слезами на глазах.

Под унылые звуки двенадцати больших труб шесть прославившихся на всю Поднебесную реформами 35-го года 6о-летнего цикла благородных мужей под присмотром двенадцати официальных лиц в мундирах выбрались из старой тюремной повозки и по ступенькам взошли на эшафот высотой в полчи.

На эшафот настелили новый красный ковер, вокруг набросали новый толстый слой желтой земли. При взгляде на такую обстановку у главного палача судебного зала министерства наказаний бабушки Чжао Цзя на сердце чуть отлегло. Вместе со своими подмастерьями он поднялся на эшафот вслед за шестью благородными мужами. Большие трубы продолжали издавать заунывные звуки, один другого печальнее. Со лбов трубачей катился пот, щеки надувались, как кожаные шарики. Чжао Цзя бросил взгляд на выстроившихся в шеренгу шестерку сановников. Выражения лиц у них у всех были разные. Тань Сытун, задрав подбородок, смотрел в голубое небо с торжественно-печальным выражением на смуглом худом лице. Вплотную к нему стоял молодой Линь Сюй, на маленьком мертвенно-бледном лице которого не было ни кровинки. Бледные тонкие губы что-то безостановочно бормотали. Дородный Ян Шэньсю склонил большую квадратную голову набок, из искривленного рта лилась прозрачная слюна. Кан Гуанжэнь с его утонченным лицом нервно всхлипывал, то и дело поднимая рукав, чтобы вытереть слезы и сопли. Низкорослый черноглазый Ян Жуй испуганно озирался с эшафота, словно ища внизу, в толпе, своих старых знакомых. Высоченный, дюжий Лю Гуанди держался строго и торжественно. При взглядах вниз в горле у него урчало.

Наступил полдень. Отбрасываемые тени стали почти перпендикулярны установленным за эшафотом еловым столбам. Тот осенний день выдался очень славный и ясный, небо приняло приятный темно-голубой оттенок. Все, что заливал солнечный свет, – красный ковер на эшафоте, красные накидки на надзирающих за казнью чиновниках, красные флажки, знамена и балдахины почетного караула, красные шарики на головах чиновников, красные кисти на шапках солдат, красная лента на рукоятке меча, величаемого «Главнокомандующим», – испускало повсюду пылающие отблески. В небе над местом казни ходила кругами и кувыркалась, звонко посвистывая, большая стая белых голубей. Тысячи людей, пришедших посмотреть на казнь, солдаты удерживали более чем в сотне шагов от эшафота. Все вытягивали шеи и нетерпеливо вглядывались в ту сторону, с беспокойством ожидая того момента, который дарует им возбуждение, страдание или ужас.

Ожидал начала и Чжао Цзя. Он надеялся, что надзирающий чиновник быстро отдаст приказ, что он скоро выполнит свою работу и что тут же вернется домой. Стоя перед шестью благородными мужами и глядя в их выразительные лица, он не знал, куда деваться. Толстый слой петушиной крови лежал на лице плотной маской, но в душе оставалась напряженность, чуть ли не стыд, будто он остался перед толпой совсем голый. Куда-то делась решительность, выработанная за долгие годы казней, исчезло безразличие, все было как в первый раз. Обычно стоило одеться в красное, нанести на лицо кровь, как сердце охладевало, словно черный камень на дне глубокого пруда. Чжао Цзя смутно казалось, что во время казни душа его безмятежно спит в самой холодной, в самой глубокой каменной расщелине, а приговор исполняет не знающая ни тепла, ни чувств машина убийства. Поэтому после окончания казни, умыв лицо, он совсем не чувствовал, что только что убил человека, все ощущалось смутно, как в полусне. Но сегодня ему казалось, что накрепко засохшая маска из петушиной крови кусок за куском отваливается, словно размытая дождями штукатурка. Душа, прятавшаяся в каменной расщелине, зашевелилась. Самые разные чувства – сочувствие, ужас, смущение – крохотными ручейками просачивались из внутренней расщелины. Он знал, что выдающемуся палачу во время торжественной казни нельзя проявлять чувства. Если безразличие тоже считать за чувство, то лишь оно и могло быть его единственным чувством во время исполнения наказаний. Любые другие проявления чувств могли испортить его репутацию. Чжао Цзя не смел смотреть в глаза шести благородным мужам, особенно не смел он встречаться глазами с бывшим управляющим в министерстве наказаний, сановником Лю Гуанди, с которым он установил особенно искренние дружеские отношения. Стоило взглянуть в горящие гневом глаза сановника Лю, как на никогда не взмокавших руках тут же выступал холодный пот. Чжао Цзя поднял глаза к небу, и в них зарябили крылья беспрестанно кружившей стаи белых голубей. Сидевший внизу эшафота главный инспектор казни сановник Ган И[112], прищурившись, глянул на солнце, потом покосился на шестерку благородных мужей на эшафоте и дрожащим голосом прокричал:

– Время наступило провинившимся чиновникам благодарить государя за милость.

Чжао Цзя будто самого помиловали, он резко повернулся и принял из рук помощника тяжелый меч «Главнокомандующий», который предназначался для казни высших чиновников четвертого класса и выше. Ради глубокоуважаемого сановника Лю он самолично всю ночь точил этот меч до невероятной остроты, им чуть ли не волосок можно было рассечь. Полой одежды он насухо вытер влажные руки и правой рукой сжал рукоятку меча так, чтобы лезвие легло на предплечье и поперек груди.

Кто-то из шести благородных мужей всхлипывал, кто-то вздыхал.

Чжао Цзя вежливо поторопил:

– Прошу господ сановников занять свои места.

Тань Сытун громко воззвал:

Договорив, Тань яростно закашлялся, лицо стало как золотистая фольга, глаза налились кровью. Он первым опустился на колени, опираясь двумя руками о землю и вытянув шею. Свободно висящая коса соскользнула с затылка и свесилась до земли.

Линь, оба Яна и Кан опустились на колени вслед за Тань Сытуном и обессиленно растянулись на земле. Линь Сюй всхлипывал, как обиженная маленькая девочка. Кан Гуанжэнь плакал в голос, колотя ладонями по эшафоту. Ян Шэньсю, опираясь руками, глядел во все стороны, и никто не знал, кого он хотел высмотреть. Один Лю Гуанди стоял с высоко поднятой головой, не желая опускаться на колени. Глядя на его кожаные сапоги, Чжао Цзя нерешительно поторопил:

– Почтенный… займите свое место…

Бешено вращая округлившимися глазами, Лю Гуанди уставился на Ган И, инспектора казни, сидевшего под эшафотом, и скрипучим голосом вопросил:

– Почему не допрашивают, а сразу казнят?!

Ган И не посмел взглянуть Лю Гуанди в глаза и поспешно отвернул пухлое смуглое лицо в сторону.

– Почему не допрашивают, а сразу казнят? Есть в этом государстве законы или нет? – снова вопросил Лю Гуанди.

– Я уполномочен лишь проконтролировать приведение приговора в исполнение, ни о чем другом не ведаю, прошу брата Пэйцуня войти в мое положение… – пролепетал сконфуженный Ган И.

Ли Жуй, стоявший на коленях рядом с Лю Гуанди, потянул его за одежду:

– Пэйцунь, Пэйцунь, раз такое дело, о чем тут говорить! Вставай на колени, подчиняйся указу!

– Эх, Великая Цинская династия! – Лю Гуанди выдохнул, расправил смятую одежду и опустился на колени на эшафот. Стоящий под эшафотом рядом с главным инспектором казни чиновник громко провозгласил:

– Благодарите ее величество Старую Будду за великую милость!

Из всей шестерки лишь Линь, оба Яна и Кан в замешательстве выполнили большой церемониальный поклон из трех коленопреклонений с девятикратным челобитьем. Тань Сытун и Лю Гуанди стояли, выпрямив шеи, и челом бить не собирались.

Чиновник вновь громко провозгласил:

– Провинившиеся чиновники, земным поклоном благодарите государя императора за великую милость!

На этот раз все шестеро стали кланяться вместе. Тань Сытун кланялся часто, как чеснок в ступке толок, и при этом скорбно восклицал:

– Ах, государь, государь! Все труды пошли прахом, государь!

Лю Гуанди бился лбом так, что стуком отзывался эшафот. На истощенном лице пролегли две полоски мутных слез.

Ган И в крайнем раздражении скомандовал:

– Начать казнь!

Чжао Цзя согнулся перед шестеркой в глубоком поклоне и негромко проговорил:

– Отправляю вас, господа сановники, к славным пределам.

Он со вздохом отбросил все личные соображения и сосредоточил силы тела и ума на запястье правой руки. Казалось, меч и человек слились в одно целое. Чжао Цзя шагнул вперед, протянул левую руку, схватил Лю Гуанди за конец косы и изо всех сил потянул вперед, отчего кожа на шее Лю сильно напряглась. Полагаясь на многолетний опыт, глаза сразу наметили на шее место, где меч вошел бы безо всяких помех. Когда Чжао Цзя повернулся всем телом вправо, чтобы меч, вращаясь вместе с телом, легко опустился на шею Лю, из толпы зрителей вдруг донесся громкий протяжный вопль:

– Отец…

Из толпы нетвердой походкой выбежал долговязый молодой человек с взлохмаченной головой. Чжао Цзя, который уже почти коснулся мечом шеи Лю, резко отдернул орудие. Кистью он, ясное дело, ощутил тяжесть устремившегося вниз «Главнокомандующего», который торопился испить крови. Этот юноша был не кто иной, как Лю Пу, сын сановника Лю, которого Чжао Цзя встретил в маленьком храме за Западными воротами. Подавляемые суровым ремеслом, много лет не испытываемые скорбь и сочувствие захлестнули душу, как водный поток. Выведенные из оцепенения солдаты, держа наперевес винтовки с красными ленточками, беспорядочной толпой бросились к юноше. Надзирающий за казнью сановник Ган И в растерянности вскочил и пронзительно завизжал:

– Хватайте его! Хватайте! – Охранники за его спиной вытащили мечи из ножен и рванулись к Пу. Не успели они своими винтовками и мечами коснуться его, как он уже упал на колени лицом к Ган И и принялся отбивать земные поклоны. Солдаты замерли, тупо глядя на залитое слезами бледное лицо юноши. А тот искренне умолял:

– Ваше превосходительство, сделайте милость… Ваш покорный слуга желает принять смерть вместо отца…

Лю Гуанди поднял голову, у него перехватило дыхание:

– Пу, сынок, глупышка…

Лю Пу прополз на коленях пару шагов и, глядя на стоящего на эшафоте отца, еле слышно проговорил сквозь слезы:

– Отец, дозволь сыну умереть вместо тебя…

– Сынок… – глубоко вздохнул Лю Гуанди, и его изможденное лицо мучительно перекосилось. – После смерти отца не нужно чрезмерно тратиться на похороны, будут вам деньги подносить родные и знакомые, не бери ни медяка. Отправлять гроб с телом в родные места нет нужды, найди поблизости местечко да закопай. Покончишь с делами, быстро возвращайся с матерью в Сычуань, ни в коем случае в столице не задерживайся. Потомство твое пусть читает книги и просвещается, но твердо помни, что не надо сдавать экзамены на чиновника. Это последний наказ отца, давай беги быстрее прочь, не смущай мою решимость. – Закончив речь, Лю зажмурился, вытянул шею и обратился к Чжао Цзя: – Действуй, старина Чжао, ради нашей дружбы сделай свою работу быстро!

Глазные впадины Чжао Цзя защипало, чуть не полились слезы, он негромко сказал:

– Не волнуйтесь, сановник.

Плакавший навзрыд Лю Пу на коленях приблизился к лошади Ган И, умоляя:

– Ваше превосходительство… Ваше превосходительство… Дозвольте принять казнь вместо отца…

Ган И поднял рукав, чтобы закрыть лицо:

– Увести его!

Подошли несколько солдат и оттащили рыдающего Лю Пу в сторону.

– Привести казнь в исполнение! – отдал приказ Ган И.

Чжао Цзя снова схватил Лю Гуанди за кончик косы и тихо проговорил:

– Воистину виноват, сановник! – Потом молниеносно сделал полуоборот вокруг своей оси, и голова Лю Гуанди оказалась у него в руке. Он ощутил, насколько она была тяжелой, тяжелее всех голов, которые ему приходилось отрубать. Обе руки – с мечом и с головой – немного заныли. Высоко подняв голову Лю, он громко крикнул надзирающему чиновнику: – Прошу ваше превосходительство засвидетельствовать казнь!

Ган И мельком глянул на эшафот и тут же отвел взгляд.

Подняв голову Лю, Чжао Цзя, как заведено, показал ее стоявшим под эшафотом зрителям. Кто-то выражал шумное одобрение, кто-то плакал. Лю Пу без сознания лежал на земле. Чжао Цзя заметил, что глаза сановника Лю были широко открыты, брови были сведены, зубы были сдвинуты в сторону и клацали. Чжао Цзя был уверен, что голова Лю продолжает жить, а его глаза, конечно же, еще видели палача. Правая рука, которой он держал голову, болезненно застыла. Коса, за которую он держал голову, была как скользкий угорь, трепыхалась и норовила выскользнуть из мокрой от пота и крови руки. Чжао Цзя заметил выкатившиеся из глаз чиновника слезинки, которые постепенно темнели, словно заливаемые водой угли.

Чжао Цзя опустил голову Лю Гуанди. Выражение мертвого лица было безмятежным, и палач в душе немало успокоился. «Сановник Лю, – сказал он про себя, – работу свою я выполнил довольно аккуратно, не мучил вас, почтенного. Не зря мы с вами познакомились». Потом с помощью подмастерья Чжао Цзя, так же ловко орудуя мечом, обезглавил Таня, Линя, обоих Янов и Кана. Своей превосходной техникой он проявил уважение ко всем шести благородным мужам.

После этой потрясающей казни в столице среди простого народа было много пересудов. Обсуждали в основном два момента: потрясающую технику Чжао Цзя и необычное поведение шести благородных перед лицом смерти. Говорили, что из глаз отрубленной головы Лю Гуанди текли слезы, а изо рта слышалось громкое слово: «Государь». А отделенная от тела голова Тань Сытуна будто бы успела продекламировать какие-то красивые строфы…

Эта наполовину верная, наполовину придуманная молва принесла Чжао Цзя огромную славу. Впервые древнее и презренное ремесло палача попало в поле зрения людей и его высоко оценили. Неслышно, как ветерок, эта народная молва проникла и в императорский дворец и достигла ушей императрицы Цыси. Эта свалившаяся на Чжао Цзя невероятная слава предопределила весь его дальнейший жизненный путь.

Рано утром группа высших офицеров правого крыла императорской гвардии из поселка Сяочжань под Тяньцзинем прибыла вместе с военным оркестром и батальоном кавалерии к небольшой пристани на северном берегу реки Хайхэ для встречи товарища военного министра и юридического комиссара провинции Чжили[113], его превосходительства Юань Шикая из Пекина. Тот ездил в столицу с пожеланиями долголетия и подарками для возобновлявшей свое действенное правление вдовствующей императрицы Цыси.

Среди прибывших на встречу были советник начальника управления по военным делам Сюй Шичан, впоследствии – президент Китайской республики[114], старший инспектор управления по военным делам Фэн Гочжан, впоследствии – президент Республики, офицер среднего звена Чжан Сюнь, впоследствии – генерал-инспектор района Янцзы и «маршал с косой», выступивший за реставрацию Китайской империи во главе с Пу И[115], командир второго пехотного батальона Дуань Чжигуй, впоследствии – министр сухопутных сил Республики, командир третьего дивизиона артиллерии Дуань Цижуй, впоследствии – премьер-министр и президент Республики, командир третьего пехотного батальона Сюй Банцзе, впоследствии – глава администрации президента Республики, заместитель командира третьего пехотного батальона Ван Шичжэнь, впоследствии – премьер Республики… В то время это были амбициозные молодые офицеры, они и в самых смелых мечтах представить себе не могли, что через пару десятков лет в их руках может оказаться судьба Китая.

В рядах встречающих один человек по знаниям превосходил всех в правом крыле императорской гвардии. Это был Цянь Сюнфэй, командир отряда конной охраны Юань Шикая. Его одним из первых послали учиться в Японию, где он закончил офицерскую школу. Высокий и стройный, густые брови вразлет, большие глаза, ровные белоснежные зубы. Он не курил, не пил, не играл в азартные игры, не таскался по проституткам, был строгим и дисциплинированным. Юань Шикай очень ценил его как за внимание к людям, так и за прекрасную стрельбу. В тот день Цянь восседал на белоснежном коне, форма его была отглажена, сапоги – начищены, на ремне из бычьей кожи висели два золотистых пистолета. За ним крыльями ласточки расходились шестьдесят боевых скакунов. Охранники, восседавшие на них, все были отборные молодцы, грудь вперед, живот поджат. За плечами у всех были скорострельные тринадцатизарядные винтовки немецкого производства. По сторонам они не глядели, напуская на себя вид немного деланый, но все же внушительный.

Время уже перевалило за полдень, а пароход с его превосходительством Юанем все никак не показывался. На обширной глади Хайхэ не было видно ни одной рыбацкой лодки. Лишь несколько белоснежных чаек то кувыркались в воздухе над рекой, то скользили по ее поверхности вдоль течения. Уже стояла глубокая осень, и большинство деревьев сбросили листву, лишь на некоторых дубах и кленах еще оставались красные или золотистые листья, которые придавали обоим берегам Хайхэ особую прелесть. Небо было покрыто рваными тучами, с северо-востока дул влажный ветер, который нес с собой соленое дыхание залива Бохайвань. Лошади вдруг начали беспокойно бить копытами, махать хвостами и фыркать. Конь под Цянь Сюнфэем то и дело поворачивал голову и покусывал седока за колени. Цянь Сюнфэй украдкой посматривал на высших офицеров рядом. Лица у тех раскраснелись, сырой и холодный ветер очевидно забирался им под самую форму и продувал их внутренности до костей. На носу у Сюй Шичана повисла сопля, у Чжан Сюня из глаз текли слезы, и он позевывал, Дуань Цижуй наклонился вперед на лошадиную шею и, казалось, вот-вот должен был свалиться. Остальные, судя по их виду, тоже находились в столь бедственном положении, что и слова не подберешь. В душе Цянь относился к сослуживцам с презрением и стыдился их компании. Он тоже испытывал усталость, но считал, что всегда нужно сохранять выправку бравого офицера. При ожидании, когда немеют все члены, лучший способ убивать время – предаваться пустым мечтаниям. Глаза Цяня вроде бы просто созерцали широкую гладь реки, но в действительности перед ним колыхались картины из прошлой жизни.

– Малыш Сицзы, а малыш Сицзы! – звучал в ушах бесконечно родной голос, то удаляясь, то приближаясь, как при игре в жмурки. И перед глазами ясно предстала картинка из детства в родных краях, когда они со старшим братом гонялись друг за другом на краю рисового поля. В ходе этих наивных догонялок тело брата постепенно становилось выше и кряжистее. Брат подпрыгивал и протягивал руку, чтобы схватить удирающего малыша за черную блестящую косу, но никак у него не получалось. Иногда кончики пальцев явно касались кончика косы, но стоило попытаться ухватиться за него, как коса ускользала, словно хвост черного дракона. От огорчения старший брат даже топнул ногой и расплакался. Брат вдруг резко обернулся, и это был уже не подрастающий юноша с голым подбородком, а чиновник императорского двора с красивой развевающейся бородой. Цянь тотчас же вспомнил ссору с братом перед отъездом в Японию. Брат был не согласен с тем, что он отказался от экзаменов на чин. А он ему сказал, что взлелеянные государственными экзаменами – ходячие трупы. Брат хлопнул по столу так, что от сотрясения вся вода выплеснулась из чашек. Глупость! Борода брата дрожала, от гнева весь его величественный вид переменился. Но гнев быстро перерос в скорбный смех над собой. «Если на то пошло, – сказал брат, – сколько талантливых и гениальных людей с древности до наших дней можно считать никчемными, ходячими трупами! Даже почитаемые тобой Вэнь Тяньсян[116] и Лу Фанвэн[117] – тоже никчемные! Тоже ходячие трупы! А в этой династии Цзэн Вэньчжэн[118], Ли Хунчжан[119], Чжан Чжидун[120] – тем более никчемные, бездарные, как твой старший брат, их можно считать лишь живыми мертвецами, которые и ходить-то сами не могут!» – «Старший брат, я не это имел в виду». – «А что ты имеешь в виду?» – «Я считаю, что Китай должен идти вперед, нужно отменить экзамены, создать учебные заведения нового типа, отказаться от всех устоявшихся шаблонов и устаревших учебных предметов, обратить большее внимание на общеобразовательные дисциплины. Необходимо в наши глубокие и грязные стоячие воды влить свежую и чистую струю. Китаю нужны коренные изменения, иначе он через какое-то время погибнет. Но чтобы провести эти изменения, Китаю нужно учиться у иностранцев. Я для себя уже все решил, и ты, брат, с твоими замшелыми идеями мне не препятствуй». Брат вздохнул: «Каждому свое, насильно мил не будешь, но я все же считаю, что лишь выходя в мир после сдачи экзаменов, можно стать солидным человеком, все остальное – ересь, даже если удастся занять высокое положение – все равно уважать не будут…» – «В смутные времена, брат, превыше всего ценятся дела военные, в мирное время – дела гражданские, из нашей семьи уже вышел один цзиньши – ты собственной персоной, и этого достаточно, дай младшему брату поучиться военному делу». «Цзиньши, цзиньши, – тяжело вздохнул старший, – звание одно, и все. Хоть выходишь на службу в платье на подкладке, сидишь в присутствии, много там не заработаешь, а еда – рис с половинкой утиного яйца…» – «В таком случае, брат, почему же ты хочешь, чтобы я оказался в том же тупике, что и ты?» Брат горько усмехнулся. А ходячие трупы ведь не научили мыслить иначе…

Ветер постепенно крепчал, на Хуайхэ поднимались серые валы. Вспомнилось возвращение в родной Китай на японском колесном пароходе «Пусан». За пазухой у него лежало рекомендательное письмо господина Кан Ювэя с просьбой аудиенции у Юань Шикая…

Осень. С рисовых полей вокруг Сяочжаня разносился запах колосков. Перед аудиенцией у его превосходительства Юаня Цянь Сюнфэй два дня незаметно покрутился в поселке, изучая все взглядом знатока. На плацу ежедневно тренировались солдаты и офицеры новой армии, они действительно отличались отличной выправкой и при себе носили самое передовое оружие, все здесь было упорядоченно и слаженно, никакого сравнения с вконец опустившейся в своем разладе японской армией. Посмотрев на солдат и познакомившись с офицерами, Цянь Сюнфэй еще до встречи с его превосходительством Юанем преисполнился глубокого уважения к нему.

Резиденция его превосходительства Юаня располагалась на расстоянии двух полетов стрелы от казарм. По обе стороны от входной арки, как черные стальные башни, стояли четыре дюжих охранника. Все – в кожаных ботинках и обмотках, с кожаными патронташами на кожаных ремнях, в руках – немецкие винтовки с казенной частью, синеватые стволы которых были похожи на оперение ласточек. Цянь представил на входе письмо Кан Ювэя, и привратник пошел доложить.

Его превосходительство Юань был занят едой. С обеих сторон ему прислуживали две красивые служанки.

– Наилучшие пожелания от вашего покорного слуги, ваше превосходительство! – На колени Цянь не встал, не исполнил и малого поклона, а вытянулся в струнку и поднял правую руку, отдав честь по-японски.

Выражение лица его превосходительства быстро сменилось: явная немилость в холодном взгляде, целиком окинувшем Цяня, вдруг растаяла, обратившись в восхищение. За этим последовал легкий кивок:

– Кресло!

Цянь понял, что заранее продуманный план встречи с его превосходительством уже произвел на командира очень хорошее впечатление. Служанка придвинула Цяню кресло. Кресло было очень тяжелое, и служанке пришлось приложить на его передвижение немало усилий. Цянь почувствовал нежное дыхание красавицы и исходящий от ее шеи аромат орхидеи. Стоя навытяжку, он проговорил:

– Не смею сидеть перед вашим превосходительством.

– Ну тогда стой, – сказал Юань.

Облик его превосходительства – большие глаза, густые брови, широкий рот, нос с горбинкой, крупные уши – был точно такой же, какими рисуют знатных чиновников на картинках в книгах. Говорил он с густым акцентом своих родных мест, что в провинции Хэнань, голосом чистым и насыщенным, как выдержанное рисовое вино. Его превосходительство начал есть и будто забыл про него, стоявшего навытяжку недвижно, словно тополь. Юань был в домашнем халате и шлепанцах, с распущенной косой. На столе были расставлены тушеные свиные ножки в соевом соусе, жареная утка, тушенная в соевом соусе баранина, жареный окунь, большая тарелка вареных яиц, а также целая корзинка белоснежных пампушек. Аппетит у его превосходительства был отменный, и ел он с удовольствием, целиком отдаваясь еде и никого не замечая. Одна служанка чистила яйца от скорлупы, другая вытаскивала из рыбы кости. Его превосходительство Юань съел одно за другим четыре яйца, сгрыз две свиные ножки, слопал всю утку с кожей, проглотил с десяток кусков баранины, расправился с половиной рыбы, сжевал пару пампушек и выпил три бокала вина. В завершение трапезы он прополоскал рот чаем, вытер полотенцем руки, затем откинулся на спинку кресла, сыто рыгнул, закрыл глаза и стал ковыряться в зубах, словно вокруг никого не было.

Цянь Сюнфэй знал о некоторых странностях характера сановника и его особых приемах изучения человека с тем, чтобы обнаружить его таланты, поэтому счел, что таким бесцеремонным поведением его превосходительство приглядывается к его персоне. Он так и стоял навытяжку уже целый час, однако ноги не дрожали, в глазах не рябило, в ушах не звенело, осанка не изменилась, что говорило об образцовой выправке и прекрасной физической форме.

Глаз его превосходительство не размыкал, милые служанки расположились сзади и спереди от него. Одна колотила начальнику по ногам, другая массировала ему плечи. Из горла Юаня вдруг послышался звучный храп. Служанки украдкой поглядывали на Цянь Сюнфэя, на губах у них то и дело проскальзывали доброжелательные усмешки. В конце концов его превосходительство перестал храпеть, открыл глаза, зорко осмотрелся, словно и не дремал, и неожиданно спросил:

– Кан Ювэй пишет, что ты талантлив и эрудирован, в военном деле преуспел над остальными, это правда?

– Почтенный Кан оказывает мне слишком много чести!

– Ума у тебя палата или голова мякиной набита, для меня значения не имеет. Но я хочу знать, чему ты учился в Японии.

– Пехотный устав строевой подготовки, наставления по стрельбе, действия на открытой местности, тактика, вооружения, фортификационные сооружения, топография…

– Стрелять умеешь? – неожиданно перебил его Юань Шикай, вытянувшись.

– Я прекрасно владею всеми видами оружия пехоты, особенно револьверами, могу стрелять с обеих рук. Не скажу, что со ста шагов пробиваю тополиный лист, но в пределах пятидесяти стреляю без промаха!

– Тому, кто посмеет бахвалиться передо мной, может не поздоровиться! – ледяным тоном заявил Юань Шикай.

– Готов продемонстрировать вам мои умения!

– Отлично! – Хлопнув в ладоши, Юань Шикай оживился: – Как говаривают у меня на родине, мул или лошадь – главное, чтоб везли. Эй, ко мне! – Один из молодцов-охранников подошел и остановился в ожидании приказаний Юаня. – Приготовить пистолеты, патроны и мишень.

На стрельбище расставили плетеные стулья, чайный столик и зонт от солнца. Юань Шикай извлек из изящной атласной коробки пару позолоченных пистолетов:

– Это мне немецкие друзья подарили, еще не стрелял из них!

– Позвольте, я опробую их для вас, ваше превосходительство!

Охранник зарядил пистолет и передал Юаню. Тот взял и усмехнулся:

– Говорят, настоящие вояки считают пистолет своей женщиной, не позволяют другим касаться его. Верно это?

– Как вы выразились, ваше превосходительство, многие военные действительно почитают оружие за спутницу жизни, – сказал Цянь, ничуть не выказав слабости, – но я считаю, что на самом деле считать оружие своей женщиной – осквернять его и превращать в своего раба. По моему мнению, настоящие военные должны считать оружие своей матерью.

Юань Шикай язвительно усмехнулся:

– Сравнивать оружие с женщиной – уже вздорное измышление, сравнивать его с матерью – тем более нелепо. Ты считаешь сравнение оружия с женщиной осквернением по отношению к нему, но неужели, сравнивая его с матерью, ты не боишься, что тем самым оскорбишь память всех матерей? Оружие можно в любой момент заменить, а мать разве поменяешь? Оружие помогает тебе убивать, а мать? Матери позволишь помогать тебе убивать?

Под острым испытующим взглядом Юань Шикая Цянь растерялся.

– Вы, молодые военные, получив японское или западное образование, сразу задираете нос, одно бахвальство, чуть откроете рот – одни нелепые рассуждения из него летят. – Между делом Юань Шикай выстрелил в расстилающиеся перед ним поля. Из дула закурился дымок, в воздухе запахло порохом. Юань поднял другой пистолет, выстрелил в воздух, пуля с громким свистом улетела в небеса. Отстрелявшись, Юань холодно произнес: – На самом деле пистолет – это пистолет, никакая он тебе не женщина и тем более не мать.

Продолжая стоять навытяжку, Цянь Сюнфэй опустил голову:

– Благодарю ваше превосходительство за учение, готов переменить мою точку зрения. Правильно вы говорите, пистолет – это пистолет, никакая не женщина и тем более не мать.

– Не надо карабкаться вверх по моему шесту. Сравнение пистолета с матерью для меня неприемлемо; а вот в сравнении его с женщиной какая-то доля истины есть. – Юань Шикай бросил ему пистолет: – Насладись вот этой дамочкой. – Цянь Сюнфэй вытянул руку и выхватил оружие из воздуха, словно живого попугая. Юань Шикай бросил ему и второй пистолет: – Насладись еще одной, экие сестры-красавицы! – Цянь точно так же поймал и второй пистолет. С двумя пистолетами в руках он ощутил, как заиграла в жилах кровь. Юань Шикай стрелял из них как-то наплевательски, словно неотесанный мужлан лапал юных сестер-близняшек. Сердце в тот момент сжалось от боли, но ничего с этим поделать было нельзя. Сжав золотистые пистолеты в своих руках, он ощутил, как они подрагивают, услышал, как они постанывают, а еще ощутил их привязанность, в глубине души он действительно отказался от подхваченных у кого-то слов, сравнивающих оружие с матерью. Оружие надо сравнивать все же с юной девой-красавицей. Беседа дала понять, что Юань Шикай не только в военных делах разбирается, но и имеет широкие познания в других областях.

– Стреляй, а я посмотрю, – сказал Юань Шикай.

Цянь продул оба дула, положил пистолеты на ладони и несколько секунд рассматривал. Они посверкивали под солнцем. Бесспорно, сокровища среди пистолетов. Он сделал пару шагов вперед и, почти не целясь, будто произвольно, быстрее, чем за полминуты, сделал с обеих рук шесть выстрелов подряд. Вернулся побежавший за мишенью охранник и положил ее перед Юань Шикаем. В центре мишени были видны лишь шесть отверстий, аккуратно сложившиеся в цветок сливы. Все в окружении Юань Шикая захлопали.

– Хорошо стреляешь! – На лице его превосходительства Юаня наконец-то появилась искренняя улыбка. – Что хочешь за это?

– Позвольте мне стать владельцем этих пистолетов! – твердо заявил Цянь.

Уставившись на него, Юань Шикай на мгновение замер, потом вдруг громко расхохотался и сказал, отсмеявшись:

– Тогда уж сразу будь им мужем!

На этом месте воспоминаний Цянь погладил висящие на поясе золотистые пистолеты, похолодевшие от ледяного ветра. Гладил и подбадривал: не бойтесь, мои хорошие. И умолял: красавицы вы мои, помогите мне! Когда завершим это дело, меня могут убить, но память о золотистых пистолетах сохранится на века. Он чувствовал, как они начали теплеть. Все верно, пистолеты мои, будем терпеливо ждать, ждать, пока прибудет наш сановник, в будущем году в этот день у него будет годовщина. Отряд конников за спиной еще больше заволновался. Всадники основательно продрогли и проголодались, как и их скакуны. Ледяным взором Цянь окинул офицеров с обеих сторон. Они выглядели отвратительно, казалось, вот-вот свалятся с коней. Лошади нервничали, со ржанием кусали друг друга, беспокойство не прекращалось, накатывая волна за волной. Небо мне в помощь, думал он, все выбились из сил, и, когда внимание ослабнет, настанет прекрасная возможность действовать.

Наконец, с верховьев реки донеслось пыхтение двигателя. От этих звуков настроение поднялось, руки невольно вцепились в рукоятки пистолетов, но Цянь Сюнфэй тут же разжал их. Вернулся его превосходительство Юань, нужно продемонстрировать бурный восторг перед отрядом охранников за спиной и перед сослуживцами по бокам. Все офицеры воодушевились, кто торопился высморкаться, кто вытирал слезы, кто прочищал горло, в целом каждый старался предстать в лучшем виде для встречи его превосходительства Юаня.

Там, где река впадала в залив, появился черный пароходик. Из высокой трубы валил густой дым. Его пыхтение слышалось все громче, от него дрожали барабанные перепонки. Пароход разрезал воду острым носом, в стороны от которого отходили нескончаемые белые буруны. За кормой он оставлял глубокий след, от которого разбегались волны к отмелям на обоих берегах. Цянь громко скомандовал:

– Дивизион, на две стороны разомкнись! – Конники, мастерски управляя лошадьми, рассредоточились по берегу на расстоянии десяти шагов друг от друга. Кони стояли мордами к реке, всадники сняли винтовки с плеч и взяли на руку дулами в небо.

Оркестр заиграл приветственный марш.

Пароход сбавил скорость и зигзагом подошел к пристани.

Руки потянулись к пистолетам на поясе, они дрожали, как пойманные птички, нет, как две женщины. Не бойтесь, мои милые, не надо бояться.

Пароход подошел к пристани, дал долгий гудок. Два матроса на носу бросили причальный конец. На пристани кто-то поймал его и закрепил на железном кольце на берегу. Шум парохода затих. В это время из каюты выскользнули несколько телохранителей и выстроились по сторонам трапа. Вслед вышел его превосходительство Юань. Сановника сразу можно было опознать по круглой голове.

Цянь вновь ощутил, как пистолеты в руках задрожали.

Десять дней назад, когда в лагерь у Сяочжана дошли известия о кровавой казни шести благородных мужей в столице, Цянь Сюнфэй сидел в казарме и чистил золотые пистолеты. Вбежал запыхавшийся вестовой и доложил:

– Командир, его превосходительство Юань прибыл!

Он поспешно собрал пистолеты, но не успел закончить, как широкими шагами вошел Юань Шикай. Вытянув перепачканные в ружейном масле руки, Цянь вскочил. Сердце беспрестанно билось. За Юань Шикаем он увидел четырех высоченных личных телохранителей с пистолетами в руках и перекошенными злобой лицами, готовых в любой момент открыть огонь. Он хоть и командовал отрядом конной охраны, но не имел права приказывать охранникам, которые были земляками его превосходительства. С почтением вытянувшись в струнку, Цянь доложил:

– Ваш покорный слуга не знал о приезде вашего превосходительства, прошу прощения, что не вышел встречать вас!

Зыркнув по лежащим в беспорядке на столе оружейным частям, Юань Шикай хохотнул:

– Цянь, чем занимаешься?

– Чищу оружие.

– Неправильно говоришь, – хихикнул Юань Шикай. – Нужно говорить: обтираю женушек мокрым полотенцем!

Цянь вспомнил про сравнение пистолета с женщиной и сконфуженно улыбнулся.

– Слышал, ты общался с Тань Сытуном?

– Ваш покорный слуга лишь однажды виделся с ним у господина Кана.

– Так уж и однажды?

– Перед вашим превосходительством врать не смею.

– Как ты оцениваешь этого человека?

– Я считаю, ваше превосходительство, – твердо заявил он, – Тань Сытун – мужчина благородный, может быть откровенным другом, а может и смертельным врагом.

– Как это понимать?

– Тань Сытун – дракон среди людей, человек выдающийся, ради друга жизни не пожалеет, с врагом тоже может быть благородным. Убив Тань Сытуна, можно прославиться на весь мир. Убитый Тань Сытуном тоже, считай, отдал жизнь не напрасно!

– Восхищаюсь твоей прямотой, – вздохнул Юань Шикай. – К сожалению, получить пользу от Тань Сытуна я не могу. Ты ведь знаешь, что ему уже отрубили голову у Прохода на овощной рынок?

– Ваш покорный слуга уже знает об этом.

– И что ты думаешь про себя?

– Про себя я печалюсь.

– Вносите! – Юань Шикай махнул рукой, и с улицы вошли двое из его свиты с большим коробом для съестного. Короб был из черного лака и расписан золотом. – Я приготовил для тебя два блюда, выбери одно! – сказал Юань.

Большой короб открыли, там оказалось две коробки поменьше. Их поставили на стол.

– Прошу! – хихикнул Юань Шикай.

Открыв одну коробку, он обнаружил фарфоровую плошку с красными цветами, в которой было шесть шариков из свинины, зажаренных в соевом соусе.

В другой коробке лежала кость с остатками мяса.

Цянь поднял взгляд на Юаня. Тот с усмешкой смотрел на него.

Опустив голову, он подумал и взял кость с остатками мяса.

Довольный Юань Шикай кивнул, подошел к нему и похлопал по плечу:

– Неплохо соображаешь. Эту кость мне императрица пожаловала, мяса на ней немного, но аромат очень неплохой, наслаждайся на здоровье!

Руки на пистолетах задрожали, в душе разлилась клокочущая ненависть. Цянь Сюнфэй увидел, как Юань Шикай при поддержке охранников ступил на покачивающийся трап. Под звуки оркестра все офицеры спешились и опустились на колени для встречи, не спешился лишь он. Махнув рукой, Юань Шикай приветствовал подчиненных. На его широком, упитанном лице разлилась великодушно-снисходительная улыбка. Он обвел взглядом подчиненных, и наконец его взор встретился со взглядом сидевшего в седле Цянь Сюнфэя. В этот миг стало ясно, что Юань Шикай все понял. Это и входило в его планы, он как раз не хотел, чтобы Юань Шикай остался в неведении, от чьей руки пал. Цянь пустил коня вперед и одновременно выставил вперед пистолеты. Всего через секунду морда его коня уткнулась в грудь Юань Шикая. Цянь громко воскликнул:

– Ваше превосходительство Юань, вот вам месть за шестерых благородных мужей!

Цянь наставил пистолет, который держал в правой руке, на командующего и одновременно нажал на спусковой крючок. Но ожидаемого грохота выстрела не последовало, как не последовало и резкого запаха пороха. Не увидел он и то, как разлетелась на куски большая голова Юань Шикая – зрелище, несчетное число раз прокручивавшееся у него в мозгу.

Цянь наставил и пистолет, который держал в левой руке, и тоже зажал спусковой крючок. Но ожидаемого грохота выстрела опять не последовало, как и резкого запаха пороха. И снова толстенная башка Юань Шикая не рассыпалась вдребезги, хотя эту картину несчетное число раз он рисовал себе в мыслях.

Офицеры в ужасе замерли, ведь если бы не нелепость с пистолетами, Цянь вполне успел бы перестрелять всю сходку будущих президентов и премьер-министров, и всю еще несвершившуюся новейшую историю Китая пришлось бы переписывать, но в этот решающий момент пистолеты подвели его. Поднеся их к глазам, Цянь посмотрел на них и со злобой швырнул в реку, смачно выругавшись:

– Шалавы вы эдакие!

Выскочившие из-за спины Юань Шикая телохранители стащили его с коня. К нему кинулись и поднявшиеся с колен офицеры, которые все как один впились в его тело.

Юань Шикай же не выказал никакой паники, лишь легонько пнул пару раз сапогом прижатое к земле его дюжими телохранителями лицо бывшего подчиненного и, покачав головой, молвил:

– Ах, какая жалость, какая жалость!

– Ваше превосходительство Юань, ты верно говорил, – воскликнул он с болью в голосе, – пистолет никакая не мать!

Юань Шикай лишь усмехнулся:

– Как, впрочем, и не женщина.

На другой день после кровавого инцидента в Масане Цянь Дин сидел в своем кабинете и собственноручно набрасывал текст телеграммы, которую хотел отправить главе округа Лайчжоу Цао Гую, начальнику области Цайин Тань Жуну и генерал-губернатору провинции Шаньдун Юань Шикаю с сообщением о чудовищном преступлении, учиненном немцами в Гаоми. Накануне вечером Цянь лично осмотрел место происшествия, и трагические картины произошедшего теперь одна за другой мелькали перед его глазами. В ушах попеременно звучали неумолимый плач и брань народа. Начальник уезда кипел гневом, кисть его летала, как ветер, в каждой черте на бумаге отражалась его глубокая печаль.

Крадучись вошел старый советник по судебным делам и вручил ему телеграмму. Послание Юань Шикай передал правительству Лайчжоу. Теперь оно настигло и уезд Гаоми. Генерал-губернатор по-прежнему торопил власти уезда Гаоми со скорейшей поимкой Сунь Бина и передачей его в руки правосудия. Кроме того, уезду Гаоми предлагалось изыскать пять тысяч лянов серебра для возмещения убытков немцам. В телеграмме также высказывалось требование подготовить щедрые подарки, доставить их в больницу, устроенную христианами в Циндао, и навестить получившего ранение головы инженера, чтобы умиротворить немцев и замять это дело. И так далее в том же духе.

Дочитав телеграмму, Цянь Дин хлопнул по столу и вскочил. С губ его слетело ругательство:

– Сволота! – Относилось ли это к его превосходительству Юаню или к немцам, оставалось неясно. Он заметил, как трясется козлиная бородка советника и как мелькают дьявольские огоньки у того в глазках. Начальник уезда терпеть не мог советника, но вынужден был полагаться на него. Отменный крючкотвор, дальновидный и расчетливый, тот прекрасно разбирался во всех хитросплетениях государственной службы, а заодно приходился двоюродным братом советнику по судебным делам в управе правителя района. Уездному приходилось заботиться о том, чтобы бумаги, исходившие от уезда, не оставляли без внимания в управе района, поэтому без этого старика ему было никак не обойтись. – Советник, распорядись, чтобы седлали коней!

– Осмелюсь спросить начальника, куда седлать коней?

– В Лайчжоу поеду.

– Не ведаю, зачем начальник отправляется туда.

– Хочу встретиться с сановником Цао, чтобы добиваться справедливости для народа Гаоми!

Советник бесцеремонно взял только что написанный начальником текст телеграммы, пробежал его глазами и осведомился:

– Правильно понимаю, что именно эту телеграмму надо послать его превосходительству генерал-губернатору?

– Совершенно верно, прошу вас только доработать текст.

– Ваше превосходительство, я, недостойный, последнее время глохну и слепну, голова уже не такая светлая. Если служить дальше, боюсь, не справлюсь с делами вашего превосходительства. Прошу вас, смилуйтесь, отпустите вашего покорного слугу в родные места на покой. – Советник неловко улыбнулся, достал из рукава наспех написанное письмо и положил на стол: – Это прошение об отставке.

Уездный мельком глянул на документ и холодно усмехнулся:

– Дерево еще не упало, советник, а мартышки уже разбегаются!

Советник не рассердился, а лишь учтиво улыбнулся.

– Даже если людей связать вместе, то они все равно не станут мужем и женой, – добавил уездный. – Раз уж собрался уходить, останавливать тебя бессмысленно. Так что действуй по собственному желанию.

– Премного благодарен вашему превосходительству за милостивое разрешение!

– Вернусь из Лайчжоу, устрою тебе проводы с вином.

– Благодарю за радушие, ваше превосходительство.

– Не стоит благодарностей! – махнул рукой уездный.

Дойдя до двери, советник обернулся:

– Ваше превосходительство, мы с вами, в конце концов, какое-то время служили вместе. По мнению недостойного, в Лайчжоу вам ехать нельзя. И эту телеграмму в таком виде отправлять не стоит.

– Объясни, что не так, советник.

– Ваше превосходительство, недостойный скажет лишь одно: вы как чиновник отвечаете перед начальством, а не перед народом. Если стал чиновником, то нельзя быть честным. Если хочешь все по-честному, то не надо было идти в чиновники.

Уездный снова холодно усмехнулся:

– Метко сказано. Если есть еще что сказать – выкладывай, советник.

– Быстро схватить Сунь Бина и предать суду – единственный способ для вас избежать беды, ваше превосходительство, – проговорил советник, глядя на него в упор горящим взглядом. – Но я знаю, что вы этого не сделаете.

– Значит, настоящая причина твоего ухода не желание вернуться в родные края на покой, а стремление убраться подальше от беды.

– Ваше превосходительство – человек мудрый, – ответил советник, – на самом деле, если вы сможете порвать связь с той женщиной, то арестовать Сунь Бина будет проще простого, как ладонь перевернуть. Если же вы не желаете брать инициативу на себя, то позвольте недостойному послужить вам верой и правдой, как верный пес или надежный скакун.

– В этом нет нужды! – бросил уездный. – Поступай по собственному разумению, советник!

Советник сложил руки на груди в поклоне:

– Тогда, ваше превосходительство, прощайте, желаю вам лично разобраться во всем!

– Береги себя, советник! – Уездный повернулся и крикнул во двор: – Чуньшэн, вели седлать коней!

В полдень уездный на белой лошади-четырехлетке, в полном чиновничьем облачении, под охраной доверенного слуги Чуньшэна и начальника конной стражи Лю Пу, выехал из северных ворот уездного города. Вплотную за ним следовали Чуньшэн на рослом черном муле и Лю Пу на быстром скакуне. И лошади, и мул провели зиму в конюшне, и широкие просторы вместе с запахами ранней весны будоражили их, они весело взбрыкивали и без конца звучно фыркали. Мул Лю Пу покусывал за круп белую лошадь уездного, и от этого та резко отскакивала вперед. Дорога была трудная, все подтаяло, и на поверхности земли проступила черная грязь. Лошади шли неустойчиво, уездный был вынужден гнуться вперед, обеими руками крепко вцепившись во взлохмаченную гриву лошади.

Так, двигаясь на северо-восток, они через час пересекли бурные весенние воды реки Масан и выехали на бескрайние просторы северо-восточного Китая. Ласково грело полуденное солнце, на освещаемом золотистыми лучами пространстве среди сухой травы и стерни пробивались крохотные, как ворсинки, ростки новой зелени. Напуганные топотом копыт, по пути то и дело вылетали и отскакивали врассыпную дикие кролики и лисы. Во время своего путешествия трое из Гаоми видели высокое полотно железной дороги Цзяочжоу – Цзинань и работающих на нем людей. Светлое настроение уездного, вызванное необозримыми далями и высоким голубым небом, совершенно испортилось при виде длинной, как змея, магистрали. В голове одна за другой проносились картины недавнего кровопролития в Масане. Он ощущал подавленность в душе и неровно дышал. Цянь Дин ударил белую лошадь каблуками сапог, от боли та пустилась вскачь, его тело, следуя движениям лошади, закачалось бешено во все стороны, и напряженное настроение, похоже, понемногу само собой растряслось.

Солнце уже клонилось к западу, когда они въехали в пределы уезда Пинду. В деревеньке Цяньцю они отыскали богатый двор, где можно было покормить лошадей и перекусить самим. Хозяин – седоволосый сюцай – встретил начальника уезда со всем уважением и почитанием и предложил им вино и еду: дикого кролика, тушенного с морковью, тушеный же соевый творог с капустой и кувшин желтого вина из проса. Приятные слова и чистосердечный прием вызвали у начальника уезда прилив гордости. Он чувствовал, как в груди волнуется возвышенный дух, как бурлит горячая кровь. Старик-сюцай предлагал ему остаться переночевать, но уездный твердо решил продолжать путь. Взяв его за руку, старик со слезами на глазах сказал:

– Такие хорошие чиновники, как вы, сановник Цянь, которые не останавливаются перед трудностями, ратуют за народ, так же редки, как перо феникса и рог цилиня. Повезло народу Гаоми!

Уездный взволнованно проговорил:

– Мне, почтенный шэньши, платит жалованье императорский двор, и еще я пользуюсь поддержкой народа, как же мне не отдавать вам все силы!

В кровавом свете сумерек Цянь Дин забрался на свою кобылу, малым поклоном простился со старым сюцаем, который проводил его до самой околицы. Там Цянь вытянул лошадь плетью, та с долгим ржанием выбросила передние ноги и с воинственным видом рванулась вперед, как стрела. Уездный не обернулся, но в душе у него пронеслось множество классических стихов о проводах. Заходящее солнце, вечерняя заря, старая дорожка, засохшее дерево, озябшие вороны… Все эти мысли переполняли его грустью, но сердце радовалось и полнилось отвагой.

На всем скаку они вылетели из деревни, и перед ними открылась еще более безлюдная и отдаленная местность. Широкий простор. Земли болотистые, низинные, малонаселенные. Среди сухой травы в половину человеческого роста смутно виднелась извивающаяся серой змейкой тропинка. Лошади, вскинув голову, мчались по ней, ноги всадников с непрерывным шуршанием терлись о сухую траву по бокам. Постепенно все больше темнело, мерцал лишь рог новой луны. Пурпурный небосвод украсился роскошными созвездиями. Задрав голову, уездный смотрел на них… Великолепная Большая Медведица, мерцающий Млечный Путь, проблески метеоров прорезают небесный свод. Ночь была все глубже, и вокруг становилось все холоднее. Лошадь бежала все медленнее, уже не мчалась, перешла на рысцу, потом – на быстрый шаг, наконец – на ленивую поступь. Уездный подхлестнул ее. Лошадь с досадой подняла голову, рванула вперед, но через пару шагов снова пошла неохотно и устало. Порыв в душе понемногу ослабевал, жар в теле постепенно угасал. Ветра не было. Влажный морозный воздух, словно острое лезвие, резал неприкрытые участки кожи. Уездный заткнул плеть за луку седла, убрал руки в широкие рукава одежды, поводья откинул на сгиб руки, сжался всем телом и дал кобыле волю идти как придется. Здесь, в глубине просторов полей, дыхание лошадей и шорох одежды, трущейся о сухую траву, звучали пугающе громко. Изредка из отдаленных деревень доносился глухой лай собак, и от этого ночь становилась еще более таинственной и непредсказуемой. В душе уездного поднялось горестное чувство. Выехали они в спешке, и он таки забыл надеть безрукавку на лисьем меху. Это был подарок высокопоставленного тестя. Помнится, тесть вручал ему эту штуку с особой торжественностью. С виду невзрачную вещь командующему Цзэн Гофаню пожаловала государыня императрица. Лет безрукавке было немало, она отсырела, в ней завелись насекомые, лисий мех кое-где обтерся, но она давала необычайное тепло. Думая о забытой верхней одежде, уездный погрузился в воспоминания о прошлом.

Вспомнились горести детства, бедность и старательная учеба, вспомнилось ликование от поступления в среднюю школу, вспомнились поздравления сверстников, когда он породнился с внучкой семьи Цзэн, в том числе поздравления от учившегося вместе с ним в средней школе Лю Пэйцуня, брата Лю Гуанди. Лю Пэйцунь был силен в каллиграфии, письмена у него походили на людей, а еще он писал превосходные стихи. Чтобы поздравить его со вступлением в брак, Лю написал молодым такое красивое пожелание: «Две жемчужины – талантливый юноша и прекрасная дева – образовали прекрасный союз». В то время перед Цянь Дином словно открывался большой светлый путь. Но, как говорится, «мертвый правитель района хуже живой крысы». Цянь застрял на шесть лет в министерстве общественных работ, жил в ужасающей нищете, поневоле приходилось пользоваться положением жены, обращаться к семье Цзэн, хлопотать о переводе в провинцию. Потом несколько раз он менял место службы, пока его не назначили начальником уезда Гаоми, на этот, считай, тучный пост. Попав в Гаоми, он изначально намеревался всесторонне проявить свои способности и умения, достичь успехов и понемногу продвигаться вверх. Но очень скоро Цянь понял, что в таком месте, как Гаоми, на которое зарятся чужаки, о повышении мечтать не приходится, а тем более – о титуле знатного вельможи. Удастся просидеть весь срок без происшествий – и то, считай, повезло. Ах, настали последние дни династии, звонкий колокол выброшен, талантливые люди не нужны, громыхает лишь глиняный котел[121], можно просто плыть по течению и заниматься самосовершенствованием…

Из глубины воспоминаний вырвала внезапно всхрапнувшая под ним лошадь. Недалеко в зарослях травы сверкнули две пары ярко-зеленых глаз.

– Волки! – воскликнул уездный и машинально сжал окоченелыми ногами брюхо лошади, а руками суетливо натянул поводья. Лошадь заржала, встала на дыбы и сбросила его на землю.

Следовавшие за лошадью уездного Чуньшэн и Лю Пу, у которых от холода свело распахнутые рты, увидели, что начальник упал. На миг оба растерялись и застыли. Но заметив, что волки устремились в погоню за лошадью, окоченевшие мозги подключились к делу. Со свистом и криками Чуньшэн и Лю Пу неуклюже вытащили мечи из ножен и, понукая мула и скакуна, ринулись наискосок. Силуэты волков, мелькнув в густой траве, исчезли.

– Господин, господин, – с громкими криками Чуньшэн и Лю Пу скатились на землю и нетвердыми шагами бросились выручать его.

Ноги уездного застряли в стременах, тело повисло позади крупа лошади. Испуганная криками Чуньшэна и Лю Пу белая кобыла дернулась вперед. Уездный волочился по земле, беспрестанно крича от боли. Если бы не сухая трава, то он бы себе разбил голову в кровь. Опытный Лю Пу велел Чуньшэну перестать кричать. Оба успокоились и ласково позвали:

– Лошадка, хорошая лошадка, белая лошадка, не бойся… – При ярком свете звезд они подбирались к ней все ближе и, наконец, оказались совсем рядом. Лю Пу ринулся как стрела и обхватил лошадь за шею. Чуньшэн еще не совсем соображал, и Лю Пу прикрикнул:

– Быстрее выручай господина, болван!

Чуньшэн суетливо размахивал руками, он не понимал, что нужно делать, и только заставлял уездного стонать от боли.

– Ты хоть что-нибудь как надо сделать можешь? – разозлился Лю Пу. – Держи тогда лошадь!

А сам высвободил одеревеневшие ноги начальника из стремян, ухватил того за талию и поставил прямо. Как только ноги уездного коснулись земли, он скорчился, вскрикнул от боли и сел.

Казалось, все тело застыло и не слушается. Невыносимо болели затылок и лодыжки. В душе Цянь Дин печалился и негодовал попеременно, но не знал, на кого излить свои чувства.

– Как вы, барин, ничего? – Чуньшэн и Лю Пу робко склонились над ним.

Глянув на смутные очертания лиц свиты, уездный тяжело вздохнул:

– Проклятье! Быть хорошим чиновником совсем не просто!

– Барин, в трех ч и над головой ясное небо, – сказал Лю Пу. – Правитель Небесный не обойдет вниманием ваши старания.

– Правитель Небесный наверняка пошлет вам высокий пост и богатство! – добавил Чуньшэн.

– А есть ли на самом деле Правитель ваш Небесный? – задумался уездный. – Если лошадь не затаскала меня до смерти – значит, он есть, как думаете? Гляньте-ка, не сломал ли я ногу.

Лю Пу развязал поясок на ноге начальника, засунул руку в щель и тщательно там все ощупал:

– Успокойтесь, барин, перелома нет.

– Откуда ты знаешь?

– Когда ваш покорный слуга был маленьким, покойный отец научил меня немного растиранию тела и костоправству.

– Ох, я понятия не имел, что братец Пэйцунь еще и в костоправстве разбирается, – снова вздохнул уездный. – Только что вот ехал и вспоминал время, когда мы с твоим отцом вместе сдавали экзамены в средней школе, тогда мы были молоды, полны сил, охвачены идеалами, собирались вершить великие дела для страны, а теперь… – с грустью оборвал он. – Перелома нет? Значит, Правитель Небесный и впрямь существует. Помогите мне встать, друзья!

Встав по обе стороны и поддерживая начальника под руки, Чуньшэн и Лю Пу подняли его и попробовали провести. Ног под собой Цянь Дин не чуял, колющая боль пронизывала его от стоп до головы.

– Друзья мои, соберите травы и запалите костер погреться, а то мне и на лошадь не забраться.

Он сел на землю, растирая закоченевшие руки, и смотрел, как Чуньшэн и Лю Пу сгребают траву по обеим сторонам дороги. В свете звезд их силуэты то сгибались, то разгибались, как огромные твари, устраивающие себе логово. Из темноты доносилось тяжелое дыхание и треск ломаемой сухой травы. С Млечного Пути вниз то и дело устремлялись потоки метеоритов. В их проблесках виднелись синеватые лица слуг и заросшая травой пустошь. По лицам свиты можно было догадаться, как выглядит его собственное, скукожившееся от холода лицо. Он вдруг вспомнил о шапке, символе чиновничества, и торопливо распорядился:

– Чуньшэн, брось собирать траву. Я шапку потерял.

– Погодите, вот запалим огонь, при свете легче будет искать, – сказал Чуньшэн.

Чуньшэн посмел не повиноваться приказу, а также открыто выразить свое мнение насчет головного убора, и от такого необычного поведения слуги уездному только и оставалось, что без конца вздыхать. Этой глубокой ночью посреди пустыря любые давние устои требовали сильных поправок.

Слуги сгребали перед ним сухую траву, пока не получилась небольшая копна. Потрогав ее, сырую, пахнущую инеем, он громко осведомился:

– Чуньшэн, есть чем разжечь?

– Худо дело, нету, – ответил Чуньшэн.

– У меня в мешке есть, – сказал Лю Пу.

Начальник вздохнул с облегчением:

– Ты, Лю Пу, – человек обстоятельный! Запали огонь, а то я задубел совсем.

Лю Пу достал из мешка кресало, кремень и трут, присел на корточки перед кучей травы и принялся высекать огонь. От кресала с кремнем разлетались тысячи искорок, с шорохом сыпавшихся на сухую траву. Через некоторое время Лю Пу подул на трут. Под его дыханием трут постепенно краснел. Потом Лю Пу набрал в рот побольше воздуха и подул ровно и долго. Наконец, пыхнул крохотный язычок пламени. Настроение уездного поднялось. Не сводя глаз с отсвета разгорающегося огня, он на время забыл о телесной боли и душевных печалях. Лю Пу приложил трут к траве. Та без особого желания вспыхнула слабым огоньком, который, казалось, скоро погаснет. Лю Пу приподнял траву, очертил круг, покачал кучу в руках из стороны в сторону. Огонек становился все больше и вдруг разгорелся ярким пламенем. Лю Пу быстро сунул трут под траву, оттуда поднялся белый дымок, повеяло горьким ароматом, и душа уездного исполнилась благодарности. Белый дым становился все гуще, его словно можно было выхватить из воздуха. Наконец пробилось гулкое золотистое пламя. Дым тут же истончился. Затрещал режущий глаз огонь, осветивший большую часть пустыря, на котором они оказались. К зарождающемуся костру сбились, фыркая и крутя хвостами, лошади и мул. На узких длинных мордах животных словно заиграли улыбки. Глаза лошадей и мула сверкали, как алмазы, а головы их будто стали неестественно большими. Уездный приметил свою шапку. Та лежала на охапке травы, как несушка на яйцах. Он велел Чуньшэну принести ее. Шапка была в грязи и трухе, хрустальный шарик на верхушке – символ ранга – сбился на сторону, одного пера не хватало. «Очень плохой знак, – мелькнула мысль. – Да ну их, все эти знаки», – тут же поправил он сам себя. «Какие тут могут быть плохие и неплохие знаки. Ты только что вообще мог умереть, когда лошадь тебя тащила по земле!» И с этим Цянь Дин натянул шапку на голову, не из желания продемонстрировать свой авторитет в этих местах, а из желания погреть черепушку. Грудь быстро согрелась от пылающего огня, а спина как раз застыла, как железо. На внезапное тепло заледеневшая кожа отзывалась болью и покалыванием. Уездный немного отодвинулся назад, но тепла по-прежнему недоставало. Тогда он встал и повернулся к огню спиной, но как только та согрелась, грудь успела замерзнуть. Поэтому он снова был вынужден повернуться грудью к огню. От всех этих поворотов туда-сюда тело вновь обрело живость. Лодыжки еще болели, но было очевидно, что тяжких повреждений у него не было. Настроение еще более улучшилось. Все три животины в свете огня жадно хватали сухую траву, и их удила бряцали особенно звонко. Белая лошадь помахивала хвостом, как большой связкой распущенных серебряных нитей. Искры в костре постепенно становились все меньше, они летели во все стороны, как несущаяся вниз вода. Трава, разгораясь, трещала все реже и тише. Огонь мало-помалу быстро распространялся дальше, а в выжженных местах на ровной поверхности подымался ветер. В свете костра то и дело выскакивало что-то пушистое: то ли зайцы, то ли лисицы. В темноте небес с криками пролетали птицы, может, жаворонки, а может, горлицы. Костер догорал, осталась лишь кучка темно-красной золы. А во все стороны катился настоящий степной пал – зрелище весьма впечатляющее. Возбужденный уездный заявил, весело поблескивая глазами:

– Такое за всю жизнь не увидишь. Чуньшэн, Лю Пу, не зря мы с вами в это путешествие отправились!

Сели они на своих лошадей и мула и продолжили движение в сторону Лайчжоу. Огонь уже распространился далеко и походил на сверкающие волны прибоя. Холодный ночной воздух нес его шире и дальше.

Ранним утром уездный и его спутники достигли Лайчжоу. Ворота были закрыты, подъемный мост был поднят, стражников на воротах не было видно. Громко кричали петухи в крестьянских хозяйствах, деревья и стебли травы были покрыты инеем. Начальник заметил, что на брови Чуньшэна и Лю Пу тоже лег иней, и тут же представил, как выглядит сам. На лицах свиты был слой черной пыли, ясное дело, он и сам приехал такой же. Он предположил, что появление на приеме у его превосходительства начальника района с лицом, покрытым инеем, обветренным и запыленным, произведет на начальство самое благоприятное впечатление. Он помнил, будто за главными воротами районного центра был каменный мост и не было подвесного, но теперь каменный мост уже снесли и заменили на подвесной из больших сосновых досок. Должно быть, для того, чтобы предотвратить нападение ихэтуаней на защищенный крепостной стеной и рвом город? Уездный в душе не считал это правильным, он верил, что крестьяне могут восстать, только если на другой день их ждет гибель от голода.

На горизонте показался красный шар солнца, и городские ворота широко распахнулись, со скрежетом стал опускаться и подъемный мост. Путешественники известили стражников на воротах, кто они такие, и верхом проследовали за городскую стену. Копыта лошадей и мула звонко цокали по белым камням. На улице было тихо и спокойно, лишь несколько вставших спозаранку местных набирали воду в колодце. Над колодцем поднимался белый пар, сруб был покрыт узорчатым инеем. От лучей красного солнца непокрытую кожу чуть покалывало. Ведра приятно звенели, когда их вешали на коромысла. Пришедшие за водой удивленными взглядами смеряли приезжих.

На улочке перед районной управой за воротами небольшой харчевни, где подавали говяжьи потроха, уже выставили большой котел, за которым стояла светлолицая женщина с большим черпаком на длинной ручке в руках. В котле бурлил отвар, валил горячий пар, пахло потрохами и кинзой. Перед харчевней всадники спешились. У уездного сразу подкосились ноги. Чуньшэна и Лю Пу тоже пошатывало. Поддерживая начальника, они устроили его на скамью недалеко от котла. Зад у начальника был широкий, и узкая скамейка сразу опрокинулась под ним. Уездный плюхнулся оземь враскорячку. Плохо сидевшая на голове шапка свалилась и откатилась в грязную лужу. Сконфуженные своим упущением Чуньшэн и Лю Пу бросились поднимать начальника. Тот успел измарать себе всю спину и косу. Свалился с утра пораньше, да шапка упала – снова плохой знак. Раздосадованный, он хотел было отругать спутников, но увидел, как они расстроились, и слова застряли в горле.

На еще кривых от поездки ногах Чуньшэн и Лю Пу подняли уездного. Уже отбросившая черпак и суетливо подбежавшая к ним женщина подобрала и принесла ни на что не похожую чиновничью шапку, кое-как вытерла с нее подолом платья грязь и с извинениями передала уездному.

От звуков ее голоса, звонкого и приветливого, в душе уездного разлилось необыкновенное тепло. Он принял шапку и надел на голову. Оглядев женщину, Цянь Дин увидел в уголке ее рта черную родинку размером с горошину. Лю Пу вытер своим платком грязь и воду с косы начальника, перепачканной, как хвост страдающего поносом быка. Чуньшэн же, выпучив глаза, заорал на женщину:

– Ослепла что ли, дрянь такая? Видела ведь, что господин приехал. Почему сразу стул не вынесла?

Уездный остановил разошедшегося без причины Чуньшэна и поблагодарил трактирщицу. Та зарделась, бросилась в дом, принесла захватанный жирными пальцами стул и поставила позади начальника.

Опустившись на стул, Цянь Дин ощутил боль во всех суставах. Штуковина между ног была холодная и твердая, как кусок льда. Бедра невыносимо пылали жаром. В душе он был глубоко взволнован как скачкой в звездной ночи невзирая на ветер и иней, так и своим поведением во имя вверенного ему народа. Цянь Дину казалось, что его благородный дух выплескивается и разносится вокруг в утреннем воздухе, как аромат того же отвара говяжьих потрохов из большого котла. Тело уездного походило на промерзшую насквозь редьку, которая под нежданными лучами солнечного света начинает оттаивать снаружи, гнить и изливать из себя липучую желтую жидкость – чрезвычайно мучительный, но и чрезвычайно благостный процесс. Из глаз Цянь Дина потекли вязкие слезы, мешавшие видеть. Ему привиделось, что перед ним возникло множество коленопреклоненных жителей родного уезда Гаоми. Те задирали навстречу ему лица, полные признательности, а губы их бормотали простые, но бьющие в самое сердце слова:

– Добрый наш начальник… Настоящий господин Цинтянь…[122]

Женщина из харчевни расставила перед ними три большие плошки черного цвета с засаленной суповой ложкой в каждой, потом положила рядом по печеной лепешке с кунжутом, насыпала в отвар кинзы и перца с солью. Она действовала проворно и ни разу не спросила, что они хотят или не хотят, словно обслуживала завсегдатаев и знала их вкусы как свои пять пальцев. Ее большое круглое белое лицо вызвало у начальника уезда множество теплых чувств. Ему смутно казалось, что эта женщина невероятным образом тесно связана с торговкой собачатиной из Гаоми. Женщина взяла черпак с длинной ручкой, помешала говяжьи потроха в котле: сердце, печень, кишки, желудок, легкие… От чудного запаха у уездного слюнки потекли. В стоявшую перед ним большую плошку положили черпак потрохов, потом налили бульона. Женщина, наклонившись, всыпала туда пол-ложки молотого перца. Шепотом она заявила: «Перца побольше – против простуды». Уездный растроганно кивнул, помешал в плошке ложкой, губы сами приникли к краю плошки и со свистом втянули большой глоток. Содержимое плошки, словно обжигающе горячая мышь, стало раздирать рот. Выплюнуть – непристойно, а держать во рту – обожжешься. Остается лишь стиснуть зубы и глотать. От жара в животе сердце защемило, а от смятения чувств выступили сопли и слезы.

После того, как несколько десятков глотков отвара из говяжьих потрохов разнеслись по животу, из пор Цянь Дина выступили и разбежались, как мелкие букашки, капли пота. Женщина все время помешивала в котле черпаком, то и дело подливала им, чтобы плошки оставались наполненными до краев, как бы они быстро или медленно ни ели. В конце концов уездный поблагодарил ее малым поклоном: «Хватит, тетушка, не добавляй больше». Та улыбнулась: «Ешьте на здоровье, господин».

Наевшись, Цянь Дин воспрял духом и телом, ноги хоть и побаливали, но стоял он на них твердо. На углу улицы он заметил человек десять простолюдинов. Они собрались, поглядывая на него, и было непонятно, то ли это просто зеваки, то ли они не смели зайти и поесть из-за его шапки. Он велел Чуньшэну расплатиться, но женщина отказалась, сказав, что, почтив своим присутствием и согласившись есть еду для бедняков, господин и так превознес ее, о каких деньгах можно говорить. Цянь Дин на миг задумался, потом достал из кошеля на поясе яшмовую подвеску:

– Ты, тетушка, так радушно нас принимала, отблагодарить нечем, вот небольшая безделица твоему мужу на память! – Женщина залилась краской, хотела было снова отказаться, но уездный уже передал подвеску Чуньшэну, а тот вручил ее ей со словами:

– Раз наш господин подносит, бери и никаких церемоний! – Женщина держала подвеску в ладонях, онемев от растерянности. Уездный встал, поправил одежду, повернулся и направился в сторону улицы. Он знал, что за ним наблюдает множество взглядов. У него даже мелькнула мысль о том, что через много лет эта его трапеза супом из потрохов у котла под открытым небом станет любимой темой для разговоров, преданием со всякими добавлениями и преувеличениями, ее могут даже сделать сюжетом для целой оперы маоцян и представлять на всеобщий суд из поколения в поколение. А еще он подумал, что будь под рукой бумага и кисть, следовало бы придумать этой несущей тепло женщине название для харчевни или написать стихотворение энергичными росчерками, чтобы ей было всегда чем привлекать к себе новых посетителей. По главной улице Цянь Дин шел, задрав голову и выпятив грудь, с достоинством императорского чиновника. При этом в голове крутились мысли о луноподобном лице Сунь Мэйнян, о белокожей и длинноногой продавщице супа с потрохами и, конечно же, о собственной жене. Одна казалась ему холодной, как лед, другая – жгучей, как огонь, третья – уютной, как теплое одеяло.

Аудиенцию у начальника района уездный получил быстро. Она состоялась в кабинете его превосходительства. На стене там висела картина тушью «Бамбук» кисти великого художника Чжэн Баньцяо, который когда-то был главой уезда Вэйсянь. Глазницы начальника района были синие, веки – красные, лицо – усталое, он все время позевывал. Уездный подробно рассказал о причинах и следствиях событий в Гаоми и о страшной резне, устроенной там немцами. В его словах неизменно сквозил гнев к немцам и сочувствие к простому народу. Выслушав доклад, начальник района долго размышлял, и первое, что он спросил, открыв рот, было:

– Уездный Гаоми, а Сунь Бина арестовали?

Уездный ответил не сразу.

– Ваше превосходительство Хуэй, Сунь Бин скрылся, правосудию еще не предан.

Начальник района впился в его лицо колким взглядом, так что уездный и не знал, куда деваться. Сухо усмехнувшись, районный негромко спросил:

– Слышал я, что между вами, старший брат, и дочерью Сунь Бина… хэ-хэ-хэ… есть нечто примечательное, может, из-за этого ты так одержим?

Уездный оцепенел, его пробил холодный пот.

– И что же ты не отвечаешь? – прикрикнул начальник, изменившись в лице.

– Ваше превосходительство Хуэй, ничего безнравственного между вашим покорным слугой и дочерью Сунь Бина нет… мне всего лишь нравится, как она готовит собачатину…

– Братец Цянь… – На лице начальника района снова появилось заботливое и сердечное выражение, и он проникновенным голосом проговорил: – Мы с тобой на казенном коште, нас осыпают милостями государыня и государь, мы должны верно служить им, только тогда можно не посрамить собственной чести. Если же ради себя самого, тайных любовных связей попирать закон и халатно относиться к своим обязанностям, то…

– Ваш покорный слуга не смеет…

– Несколько мертвых смутьянов – это, считай, ничего страшного не произошло, – спокойно заявил районный, – если немцы на счет этого успокоились, то не нужно больше их провоцировать, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Но эти двадцать семь жизней… – возразил уездный, – надо же это как-то объяснить народу…

– Что ему надо объяснять? – Начальник округа хлопнул по столу. – Неужто ты надеешься, что немцы их родственникам что-то заплатят?

– Но нельзя же все так и оставлять, – не уступал уездный, – иначе мне, начальнику уезда, будет стыдно людям в глаза смотреть.

Начальник района холодно усмехнулся:

– Никаких других ответов у меня для тебя не имеется. Обратись ты к начальнику области Таню, генерал-губернатору Юаню, государыне императрице, и все они скажут тебе то же самое, что и я.

– Но двадцать семь жизней, ваше превосходительство!

– Если бы ты как следует выполнял свои обязанности, то давно бы уже изловил Сунь Бина, передал бы его немцам, они не посылали бы войска, и эти двадцать семь человек тоже не погибли бы! – Начальник района похлопал по лежавшим на столе документам и со злобной усмешкой заявил: – Говорят, брат Цянь, что именно из-за предоставленных тобой сведений Сунь Бин и сбежал, и если это дойдет до ушей его превосходительства Юаня, тебе, брат, ох как не поздоровится!

Пот с уездного катился градом.

– Поэтому, братец Цянь, твое первоочередное дело не просить за простой народ, а как можно скорее арестовать Сунь Бина и отдать под суд, – продолжал начальник района, – если Сунь Бин будет пойман, для всех – начальников, подчиненных, любого, кто имеет отношение к этому делу, а равно и тех, кто вообще по нему не проходит, – это будет хорошей развязкой истории. Если же Сунь Бин останется на свободе – всем нам несдобровать!

– Ваш покорный слуга понимает…

– Братец, – с усмешкой продолжал правитель области, – что, в конце концов, за чаровница эта Сунь Мэйнян, что она сумела так тронуть тебя? – В его голосе звучала неприкрытая издевка. – Ведь не может быть, чтобы у нее было сразу четыре титьки и аж две щелочки?

– Ваше превосходительство шутить изволит…

– Слышал я, ты тут на дороге упал, даже шапка с головы слетела? – многозначительно молвил районный, уставившись на макушку уездного. Не дожидаясь ответа, он взялся за чашку чая и постучал крышкой по краю. Потом встал: – Берегись, старший брат, шапка упала – это ерунда, а вот если голова слетит – это дело серьезное!

Вернувшись из центра района, уездный заболел. Сначала болела голова и рябило в глазах, мучали рвота и понос. Потом держалась высокая температура, он был без сознания и бредил. Жена пригласила врача и расставила во дворе курильницы, по ночам отбивала поклоны и молилась. То ли подействовало лекарство, то ли боги уберегли, но из носа уездного вытекло полчашки черной крови, и, наконец, жар отступил, а понос прекратился. Уже шла вторая декада второго месяца по лунному календарю, из провинции и области на Цянь Дина сыпались телеграммы, призывающие арестовать Сунь Бина. Уездные письмоводители бегали, как мартышки с опаленным задом, а начальник уезда целыми днями пребывал в полузабытьи, отказывался от еды и питья, никакой речи о возвращении к его обязанностям и быть не могло. Высказывались даже опасения, что он вообще не оправится от своего недуга. Жена готовила ему сама, вкладывала все свое умение в блюда, но как она ни старалась и на какие уловки ни шла, аппетита у уездного так и не было.

За десять дней до Праздника Чистого света жена уездного вызвала Чуньшэна, выездного лакея уездного, на беседу в восточную гостиную.

В крайнем волнении Чуньшэн вошел и увидел, что хозяйка, нахмурив брови, сидит с мрачным выражением лица, выпрямившись в кресле, как изваяние святой. Он поспешно бухнулся на колени:

– Госпожа вызывала недостойного, какие будут приказания?

– Хорошеньких ты дел натворил! – ледяным тоном начала она.

– Ничего я не натворил…

– А как барин с этой Сунь Мэйнян спутался? – сурово вопросила она. – Разве не ты, подонок мелкий, был между ними посредником?

– Вы, госпожа, на меня напраслину возводите, – спешил оправдаться Чуньшэн, – я лишь верный пес при барине, на кого покажет, того и кусаю.

– Ишь расхрабрился, Чуньшэн, еще хитрить смеешь! – разозлилась она. – Научил вас господин всяким гадостям!

– Это и впрямь напраслина на недостойного…

– Подлый Чуньшэн, морда собачья, ты, доверенное лицо барина, не только не отговаривал его очистить сердце, умерить желания да хорошенько выполнять обязанности чиновника, а наоборот, вовлек его в прелюбодеяние с женщиной из простонародья. Возмутительно! За такое дело следовало бы отрубить твои собачьи ноги, но, имея в виду, что ты несколько лет служил барину верой и правдой, на этот раз тебя прощаю. Отныне обо всем, что происходит рядом с барином, ты должен сразу извещать меня, иначе придется платить и по новым, и по старым долгам!

Чуть ли не наделавший себе в штаны от страха Чуньшэн бил земные поклоны:

– Благодарствуйте за милосердие, госпожа, Чуньшэн все сделает, как велите.

– Отправляйся в ту лавку, где торгуют собачатиной, и вызови мне Сунь Мэйнян, – бросила она, – мне нужно переговорить с ней.

– Госпожа, – набрался смелости Чуньшэн, – вообще-то эта Сунь Мэйнян… женщина разумная и человек хороший…

– Много болтаешь! – мрачно сказала госпожа. – Об этом барин знать не должен, если посмеешь проговориться ему…

– Недостойный не посмеет…

Когда слухи о том, что уездный болен и не встает, достигли ушей Сунь Мэйнян, душа ее воспылала, она забыла о сне и еде, переживала больше, чем при вести о смерти мачехи и ее детей. Взяв с собой желтого вина и собачатины, она пару раз пыталась навестить его, но ее не пускали стражники. Прежде хорошо знакомые солдаты отворачивались от нее, не признавая, словно в управе появился новый хозяин и специально издал приказ не пускать ее.

Мэйнян растерялась и пала духом, но каждый день с корзинкой собачатины в руках прогуливалась по главной улице. Люди показывали на нее пальцами и шушукались, будто обсуждая некую диковину. Чтобы помолиться за здоровье уездного, Мэйнян обошла все окрестные большие и малые храмы, где приносили благодарственные жертвоприношения за урожай. Даже в те храмы, которые вообще не имели никакого отношения к здоровью людей, она заходила, воскуривала благовония и отбивала земные поклоны. Когда она вышла из одного такого храма, перед ней образовалась стайка ребятишек. Дети громко заладили песенку, которой их явно подучили взрослые:

Эта песенка походила на специально переданную весть об уездном и вызвала в душе Сунь Мэйнян целую бурю эмоций. Узнав из песенки, что его болезнь так серьезна, она тут же залилась слезами. Тысячу раз повторяла про себя его имя, перед ней постоянно представало измученное болезнью лицо. Родной мой, взывало ее сердце, ты заболел из-за меня, если с тобой случится непоправимое, я тоже не смогу жить дальше… Я не смирюсь, я несмотря ни на что хочу увидеться с тобой, испить с тобой последний кувшин вина, съесть последний кусок собачатины. Хоть я и понимаю, что я не твоя, ты в моем сердце давно мой, я связала свою жизнь с твоей. Еще я знаю, что ты не такой, как я. Между тем, что думаешь ты, и тем, что думаю я, – огромная разница. Еще я понимаю, что ты вряд ли по-настоящему любишь меня. И, тем не менее, я – как раз та женщина, которая появляется перед тобой, когда тебе нужна женщина. Понимаю, ты любишь мое тело, мою страстность, но, когда постарею, стану, как говорится, пожелтевшей жемчужиной, ты можешь меня и отбросить от себя. Еще я знаю, что бороду моему отцу на самом деле вырвал ты, хотя ты это категорически отрицаешь. Ты всю жизнь сломал моему отцу и вытравил оперу маоцян из нашего родного Гаоми. Я знаю, что ты сомневался, арестовывать моего отца или нет, но если бы правитель провинции его превосходительство Юань гарантировал, что, поймав Сунь Бина, ты сразу получишь повышение по службе, то ты сразу арестовал бы его. Отдай государь император высочайший указ убить меня, то ты подступил бы ко мне с ножом. Естественно, перед этим в душе ты будешь сильно переживать, но в конце концов нож в дело пустишь… Хоть я и понимаю так много, понимаю почти все, понимаю, что моя слепая страсть может закончиться лишь горестной развязкой, все же я безумно люблю тебя. На самом деле, когда мне очень хочется мужчину, я неизменно думаю только о тебе одном. Я люблю твой облик, твою ученость, но не твою душу. Твою душу я не знаю. К чему мне ее знать? Я – женщина простая, с меня довольно и того, что я могу какое-то время до смерти любить такого мужчину, как ты. Ради любви к тебе я не считаюсь даже с полным разорением и гибелью моей семьи, с тяжелыми ударами, которые получает родной отец. Моя душа, моя плоть полностью держится на тебе, на тебе одном. Я понимаю, что тоже больна, больна с того момента, как увидела тебя, и болезнь моя ничуть не легче твоей. Ты говоришь, я – твое лекарство, а я говорю, ты – мой опиумный мак. Случись тебе умереть на улице, я тоже умру перед управой. У тебя множество разных причин умереть в покоях. У меня же будет только одна, на улице перед управой я умру только из-за тебя. Если я умру, а ты нет, то ты будешь оплакивать меня три дня. Если ты умрешь, а я нет, то я буду оплакивать тебя всю жизнь. А, на самом деле, умри ты, умру и я. На такую несправедливую сделку я тоже готова, я – твоя собачонка, стоит тебе свистнуть, тут же прибегу, буду вилять хвостом, кататься по земле, лизать тебе сапоги. Понимаю, ты любишь меня, как обжора кот любит большого желтого окуня. Я же люблю тебя, как птенец любит большое дерево. Я люблю тебя не зная стыда, с чистой совестью. В моей любви нет ни цели, ни будущего. Мне не подвластны мои ноги, тем более не подвластно мне мое сердце. Ради тебя я заберусь на гору мечей, пройду через море огня. Мне ли обращать внимание на людские пересуды? Из песенки детей я узнала, что это твоя жена не дает мне пройти по проторенной дорожке. Я знаю, что она из рода сановников, благородного происхождения, полна учености и таких больших планов, что будь она мужчиной, то давно бы стала крупным чиновником, вельможей при царствующей династии. Я понимаю, что я, дочь актера и жена мясника, никакая ей не соперница. Но, пусть ворота закрыты, буду биться о них головой до крови, как слепая, пока они не откроются и мне не улыбнется удача. Отброшу все правила приличия, не пустят через главные ворота, так я пойду через задние, не получится через задние, я попытаюсь через боковые, не удастся через боковые, заберусь на дерево или на стену вскарабкаюсь, целый день буду кружить у управы, так или иначе, но продерусь к нему…

Свет полумесяца освещает заднюю стену уездной управы, за ней – сад, где обычно уездный прогуливается с супругой и любуется цветами. Толстая ветка большого вяза свесилась через стену, сверкая корой под лунным светом, как блестящая чешуя дракона. Встав на цыпочки, Сунь Мэйнян едва коснулась пальцами коры. Холодная, она напомнила ей о змеях. Промелькнуло воспоминание о том, как пару лет назад она, расстроенная, забрела в поля в поисках пары змей, и сердце охватила волна позора и унижения. Ах, барин, я, Сунь Мэйнян, так люблю тебя, а ты разве способен понять мои страдания? Твоя супруга, внучка известного сановника, образованная и талантливая женщина из знатного рода, разве может понять мои чувства? Госпожа, у меня нет злого умысла отбить у тебя мужа, на самом деле я – лишь подношение в храме предков и готова к тому, чтобы славное божество мной воспользовалось, а потом отказалось от меня. Неужели ты еще не заметила, госпожа, что благодаря мне ваш супруг оживает, как всходы при благодатном весеннем дожде после долгой засухи? Ах, госпожа, если бы вы и вправду были человеком великодушным, то вам следовало бы поддерживать наши отношения с ним. Будь вы человеком благоразумным, то вам не стоило бы пускать меня в управу. Ах, барыня, останавливаете вы меня тоже понапрасну. Вы, может быть, смогли бы остановить Сюаньцзана, Ша Уцзина, Сунь Укуна и Чжу Бацзе, когда те отправились на Запад за священными книгами. Но вам не под силу остановить Мэйнян, идущую на встречу с Цянь Дином. Великолепие Цянь Дина, его статус и домашнее имущество – все ваше, а вот тело Цянь Дина, идущий от него запах, капли его пота – мое. Госпожа, с малых лет я следовала за отцом, выходила на сцену, пела арии. Хоть и не порхаю, как ласточка, но ногами выделывать всякое могу. Хоть не умею взлетать на карнизы и ходить по стенам, на дерево запросто залезу. В народе говорят: собака в крайности на стену бросается, кошка на дерево взлетит. Я, Мэйнян, не собака и не кошка, а на дерево заберусь и на стену вскарабкаюсь. И то не из желания себя поставить ниже кого-либо. С моими способностями я поменяю местами ян и инь. Я не буду ждать возлюбленного, как Цуй Инъин в Западном флигеле, а уподоблюсь Чжан Цзюньдуаню, который глубокой ночью перепрыгнул через стену, чтобы встретиться с Инъин. Мэйнян перепрыгнет через стену, чтобы навестить возлюбленного. Вот только не знаю, поставит ли кто и сыграет ли на сцене это мое возвращение к «Западному флигелю»[124]. Сунь Мэйнян отступила на пару шагов, подтянула пояс, подобрала одежду, размяла ноги и спину, сделала глубокий вдох, потом рванулась вперед в прыжке, тело взмыло ввысь, двумя руками она уцепилась за ветку. Ветка стала раскачиваться, с нее, ухнув и хлопая крыльями, взлетела напуганная сова и беззвучно скрылась где-то в управе. Барин любил этих птиц. В зернохранилище управы на большой софоре обычно обитало несколько десятков сов. Барин говорил, что они – духи-хранители зерна, гроза мышей. Поглаживая бороду, барин произносил нараспев: «Мыши в казенном амбаре размером с черпак, откроешь ворота, не разбегутся никак»[125]… Какой же он начитанный! Ах, барин, во всем разбирается, в древности и современности. Родной ты мой! Двумя руками Мэйнян подтянулась на ветке, подпрыгнула и уселась на нее.

Только пробили третью стражу, в управе стояла тишина. С ветки она всматривалась в сторону управы, рассматривала, как серебрится стеклянный шарик на крыше беседки посреди садика, как поблескивает вода в прудике поблизости. В западном павильоне вроде бы смутно горит свет лампы, наверняка это место, где барин лечится. Ах, барин, я знаю, ты наверняка, подняв голову, всматриваешься, томишься, как крутой кипяток. Не переживай, милый, Мэйнян из семьи Сунь уже почти на стене. Пусть даже супруга сидит рядом с тобой, как тигр, стерегущий добычу. Пусть ее плеть погуляет по моей спине, все равно хочу навестить тебя!

Пройдя пару шагов по ветке, Сунь Мэйнян спрыгнула на гребень стены. То, что случилось затем, запомнилось ей на всю жизнь. Она поскользнулась и упала за высокую стену. Тело с треском ударилось о зеленый бамбук. Зад пронзила боль, рука покрылась царапинами, встряхнуло все внутренности. Она ухватилась за ствол бамбука и с трудом встала, с досадой глядя на свет лампы из западного павильона. Потрогав себя сзади, наткнулась на что-то липкое. «Что это? – испугалась она. – Неужели до крови разбилась?» Поднеся руку к лицу, учуяла страшную вонь и поняла, что вонючая масса – собачье дерьмо. Силы Небесные, это у кого же такое черное сердце, кто потерял совесть и придумал коварный план, чтобы навредить Сунь Мэйнян таким позорным образом? Неужели я приду к барину в таком виде, с задом, вымазанным собачьим дерьмом? Неужели я решусь посмотреть в глаза барину Цяню и потеряю вконец лицо, появившись перед ним в таком омерзительном виде? Она пришла в отчаяние, стало досадно и обидно. Болей, Цянь Дин, умирай, пусть твоя благородная супруга станет вдовой, не хочет быть вдовой – пусть отравится, повесится, покончит с собой во имя долга и чести, станет героиней-мученицей[126], а народ Гаоми соберет деньги и отстроит ей памятник.

Сунь Мэйнян подошла к вязу, обхватила толстый ствол и стала карабкаться на него. Куда делась та ловкость, как у белки? Каждый раз она забиралась лишь до половины и соскальзывала вниз. Руки и ноги оказались измазаны в черном и зловонном. Фу, какая гадость, ствол оказался тоже в собачьем дерьме. Сунь Мэйнян принялась вытирать руки о землю, обливаясь слезами от досады. В это время от декоративной горки донесся холодный смешок, мелькнули две человеческие тени с фонарем. От фонаря исходил тусклый красный свет, похожий на свет, с помощью которого в сказаниях выходит на дорогу лиса-оборотень. У этих двоих в черном лица были скрыты под тряпицами, не разберешь, мужчины это или женщины, и, конечно, не разглядишь наружность.

Испуганная Сунь Мэйнян встала, поднесла к лицу грязные руки, не желая никого видеть от стыда. Но как закроешься руками, измазанными в собачьем дерьме? Она низко повесила голову, невольно сжалась всем телом и отступила к основанию стены. Один из людей в черном, высокий, поднес фонарь к лицу Сунь Мэйнян, словно для того, чтобы тот, что пониже, смог получше рассмотреть ее. Низкорослый поднял руку с палкой, которой распугивают змей, ткнул ей в подбородок Мэйнян и заставил ее поднять голову. От стыда она смешалась, сил сопротивляться не было. Она зажмурилась, по щекам потекли слезы унижения. Человек с палкой глубоко вздохнул. Это была женщина. Стало ясно, что перед ней супруга барина Цяня. Горестные переживания в душе мгновенно претерпели перемену и сменились желанием вести себя вызывающе, и сразу появились силы претворить это в действие. Сунь Мэйнян высоко вздернула голову, на лице появилась легкая усмешка, в душе нашлись колкие слова для соперницы. В голову пришло: не сказать ли, мол, госпожа закрывается черным не потому ли, что прячет от людей свое рябое лицо? Но не успела она раскрыть рот, как госпожа шагнула вперед, с силой рванула ее за воротник, и у нее в руке тускло сверкнула штуковина. Это был тот самый нефритовый будда, которого его превосходительство Цянь вручил ей в обмен на кольцо для стрельбы из лука. Не помолвочный подарок, но все же талисман. Мэйнян кинулась за ним как сумасшедшая, но дылда в черном пнул ее по коленному изгибу, ноги подкосились, и она рухнула на колени. Заметив, что черная вуаль на лице госпожи подрагивает и тело покачивается, Мэйнян решила, что вся уже пропиталась собачьим дерьмом. О каком тут спасении лица говорить? Ты собираешься опозорить меня, но и я тоже должна вставить тебе пару шпилек, чтобы заставить тебя пострадать.

– Знаю я, кто ты, – выпалила Мэйнян, – знаю, что у тебя вся морда рябая. Мой любимый говорит, что от тебя несет какой-то дрянью, во рту личинки мух ползают, он уже три года с тобой не спит. На твоем месте я давно бы нашла веревку и повесилась. Если женщина докатывается до того, что мужчина ее не хочет, то она ничем от гробовой доски не отличается…

Выговорила все это Сунь Мэйнян, и тут послышался суровый голос коротышки в черном:

– Шлюха, – ругалась она, – воровски пробралась к любовнику в управу да меня сильно ударила. Задать ей полсотни плетей, а потом вышвырнуть через собачий лаз!

Детина в черном вытащил из-за пояса гибкую плеть, ударом сбил Мэйнян с ног, и, не дожидаясь, когда она будет ругаться дальше, изогнутой кожаной плетью вытянул ее по заднице.

– Мамочка! – вскрикнула она от нестерпимой боли, второй удар последовал сразу за первым и пришелся по бедру. В это время она заметила, что невысокая фигура в черном – мерзкая женушка уездного – удалилась, покачиваясь. Третий удар человека в черном вышел сильным и жестоким, а четвертый – послабее. Пятый был еще легче, чем четвертый, а потом удары и вовсе приходились по стене. Сунь Мэйнян поняла, что ей попался добросердечный человек, но она притворно кричала, чтобы подыграть ему. В конце концов человек в черном вытащил ее через калитку западного павильона, отодвинул щеколду и вышвырнул на улицу, где она скорчилась и застыла на каменной мостовой переулка с восточной стороны управы.

Сунь Мэйнян лежала на кане, то скрежеща зубами, то ворочаясь с разбитым сердцем. Скрежетала зубами из-за злобного коварства этой женщины, сердце разбивалось, когда она вспоминала прикованного к постели барина. Она раз за разом бранила себя на чем свет стоит за нерешительность, руку искусала до крови; но величественное лицо Цянь Дина все равно представало перед глазами.

Во время этих страданий перед ней появился Чуньшэн. Словно завидев близкого человека, Сунь Мэйнян крепко схватила его за руку и спросила с глазами, полными слез:

– Чуньшэн, милый, как там барин?

Чуньшэна невероятно растрогало то, какой она стала из-за переживаний. Бросив взгляд на Сяоцзя, как раз снимавшего с собаки шкуру, он негромко проговорил:

– Простуда у барина совсем не хорошая, мысли путаются, нервы никуда не годятся, не ест и не пьет, день ото дня худеет, если так будет продолжаться, с голоду умереть может.

– Ах, барин! – издала Сунь Мэйнян горестный вопль, и слезы хлынули у нее из глаз.

– Госпожа велела привести тебя, чтобы ты пришла с желтым вином и собачатиной, подняла ему настроение и аппетит! – улыбнулся Чуньшэн.

– Госпожа? Даже не поминай эту вашу госпожу, – сквозь зубы прошипела она, – самый ядовитый скорпион в мире порядочнее ее!

– Сестрица Сунь, наша госпожа человек великодушный, за что ты ее так ругаешь?

– Тьфу! – злобно сплюнула Сунь Мэйнян. – Великодушная, скажешь тоже, да ее сердце двадцать лет в одном чане с черной тканью вымачивалось, каплей ее крови лошадь отравить можно!

– Чем госпожа перед тобой провинилась? – улыбнулся Чуньшэн. – Получается, вор больше сердится, чем обворованный, по умершей матери так не плачут, как по неумершей.

– Катись-ка ты отсюда! – сказала Мэйнян. – Отныне я с вами, управскими, дела не веду.

– Сестрица Сунь, неужто ты о барине не думаешь? – озорно поинтересовался Чуньшэн. – Если о барине не думаешь, неужто о его косе не вспоминаешь? Если о косе не думаешь, неужто о его бороде не вспоминаешь? Если о бороде не вспоминаешь, неужто не думаешь о его…

– Пошел ты, какой тут барин-небарин, умрет вот, и какое тогда ко мне, простолюдинке, будет отношение? – Она говорила эти жестокие слова, а из глаз катились слезы.

– Сестрица Сунь, ты плохо разбираешься в людях, может, и не понимаешь, кто перед тобой? – сказал Чуньшэн. – Вы с барином уже стали одно целое, обруби кость – плотью связаны, потянешь за ухо – щека задергается. Хватит, бросай ломаться и пойдем со мной.

– Пока там эта ваша госпожа в управе, я в туда больше ни ногой.

– Сестрица Сунь, на этот раз сама госпожа велела мне пригласить тебя.

– Ты, Чуньшэн, очки-то не втирай, дрессированную обезьяну из меня не делай. Надо мной так поиздевались, что уже в глаза людям смотреть противно…

– Сестрица Сунь, так ли уж тебя страшно обидели?

– Ты правда не знаешь или притворяешься? – взорвалась Сунь Мэйнян. – Почтенную женщину избили у вас в управе!

– Вы, должно быть, бредите, сестрица Сунь? – изумился Чуньшэн. – Кто в управе посмеет поднять руку на вас? Вы в глазах таких слуг, как я, давно уже вторая жена. Все стараются угодить вам изо всех сил, кто посмел избить вас?

– Ваша эта госпожа, она и послала человека всыпать мне пятьдесят плетей!

– Это надо проверить. – С этими словами Чуньшэн потянулся приподнять ей одежду.

Мэйнян отмахнулась от его руки.

– Собрался полапать почтенную женщину? Неужто не боишься, что барин лапы твои собачьи пооттяпает?

– Ну и вот, сестрица Сунь, говорю же тебе, ты с барином близка! Стоило недостойному лишь руку протянуть, ты сразу о нем поминаешь! – защищался Чуньшэн. – Я ведь тебе правду говорю, барин на этот раз болен очень серьезно, госпожа тоже в безвыходном положении, вот и зовет вас, как живую бодхисатву. Сама подумай, есть ли у нее другой способ позвать тебя? Даже если считать, что именно она подослала кого-то избить тебя, это тоже можно объяснить. Она велела мне пригласить тебя, и это говорит о том, что она уступает, признает свое поражение. Сколько тебе еще придется ждать, если ты не воспользуешься случаем и не сядешь на осла, когда дорога в гору? Ведь стоит тебе поухаживать за барином, чтобы он быстрее пришел в себя, как ты станешь человеком заслуженным, и даже госпожа будет вынуждена благодарить тебя, тайное станет явным, заветное – общеизвестным. Сестрица Сунь, тебе удача привалила. А идти или не идти – тебе самой решать…

С корзинкой собачатины на руке Сунь Мэйнян толкнула калитку западного павильона и сразу увидела чинно сидевшую в кресле смуглую женщину с усыпанным оспинами лицом и опущенными уголками губ. Пылающее тело вдруг остыло, пышно распустившиеся цветы сердца словно покрылись толстым слоем инея. Она смутно почувствовала, что снова попала в ловушку, которую ей устроила жена уездного. Но она все же была дочь актера, и ей не впервой было напускать на себя важный вид. Она все же была женой мясника, и для нее блеск ножа и вид крови были привычным делом. В конце концов, она – возлюбленная уездного, знает, что такое чиновничья добродетель. Мэйнян быстро уняла смятение и воспрянула духом на борьбу с женой уездного. Две женщины, две пары глаз, смотрящих прямо друг на друга, ни та, ни другая не желала проявить слабость. Взгляды скрестились, как клинки, в душе у каждой звенел свой монолог, складывающийся в изящную сценку.

Под целительным уходом Мэйнян аппетит Цянь Дина стал постепенно налаживаться, день ото дня просветлялся его ум и ободрялось его настроение. Он прочел накопившиеся документы и все хмурился, лицо заволокло тучами.

Поглаживая Мэйнян по округлому заду, уездный сказал:

– Эх, Мэйнян, Мэйнян, за то, что я не арестовал твоего отца, его превосходительство Юань может арестовать меня.

Мэйнян подсела к нему:

– Барин, мой отец набросился на немца, но ведь дыма без огня не бывает. Немцы убили мою мачеху и их детей, а еще захватили и перебили двадцать четыре невинных человека. Они и так достаточно поживились, к чему еще арестовывать моего отца? Есть ли на свете справедливость?

– В чем могут разбираться женщины? – горько усмехнулся уездный.

Мэйнян ухватила его за бороду и нежно промурлыкала:

– Я ни в чем не разбираюсь, но знаю, что мой отец невиновен.

– Что бы я ни думал о вине твоего отца или ее отсутствии, с приказами чиновников не поспоришь! – вздохнул уездный.

– Пощади его, милый, – сказала Мэйнян, вертясь у Цяня на коленке, – ты ведь величественный начальник уезда, неужели ты не защитишь безвинного простолюдина?

– Ну как с тобой говорить, сокровище мое!

Обвив его шею руками, Мэйнян терлась о него гладким, как яшма, телом и притворно надула губки:

– Я тут вот так ухаживаю за тобой, а ты не хочешь защитить моего папку?

– Ну-ну-ну, – запротестовал уездный, – телеге, чтобы перевалить через гору, нужна дорога, а корабль можно вести и против ветра. Мэйнян, скоро Праздник Чистого света. Хочу, как и в прошлом году, установить качели на площади у южных ворот, чтобы ты покачалась вволю. Еще хочу насадить персиковых деревьев, чтобы оставить о себе память простому народу. Ах, Мэйнян, в этом году на Чистый свет я еще здесь покувыркаюсь, а вот на будущий год не знаю, где буду на праздник!

– На будущий год вас, барин, глядишь, к празднику повысят до начальника округа, нет, даже повыше!

При вести о том, что Сунь Бин на Праздник Чистого света собрал народ и напал на бараки железнодорожников, в голове уездного на миг образовалась пустота. Отбросив заступ для посадки деревьев и ни слова не сказав, он по-кошачьи шмыгнул в паланкин. Он понимал, что чиновничья карьера висит на волоске.

Вернувшись в управу, Цянь Дин заявил собравшимся письмоводителям и советникам:

– Моя карьера, друзья, нынче, считай, подошла к концу. Хотите работать – оставайтесь ждать следующего уездного, не хотите – определяйтесь заранее со своим будущим!

Переглянувшись, все какое-то время стояли молча.

С горькой усмешкой уездный повернулся, зашел в кабинет, громко хлопнул дверью и заперся изнутри.

Когда захлопнулась дверь, все вздрогнули. Настроение было удрученное и растерянное. Советник по податям отошел к окну и громко сказал:

– Ваше превосходительство, как гласит пословица, вторгнется враг – найдутся генералы, разбушуется паводок – дамба остановит, из любого положения есть выход, Словом, абсолютно безвыходных положений на свете не бывает, вам непременно следует поразмыслить над ситуацией.

От уездного не доносилось ни звука.

Советник тихо сказал Чуньшэну:

– Давай быстро на женскую половину, сообщи супруге, а то вдруг что-нибудь случится.

Уездный снял форму и бросил на пол. Сорвал шапку и швырнул в угол. И завел речь, обращаясь к самому себе:

– Без чиновничьего поста чувствуешь большое облегчение, потерявши голову по волосам не плачут. Государь и государыня, ваш подданный не может быть верным вам до конца. Ваше превосходительство Юань, ваше превосходительство Тань, ваше превосходительство Цао, ваш покорный слуга не может добросовестно работать на вас. Супруга, не могу ради вас выполнять свой долг. Мэйнян, родная моя, я не могу вдоволь повеселиться с тобой. Сунь Бин, негодяй ты эдакий, черепашье отродье, я не посрамил перед тобой свое имя.

Уездный встал на табурет, развязал шелковый пояс, закинул на балку, затянул петлю и просунул в нее голову. Взявшись за внешний край петли, он осторожно поправил в петле бороду, чтобы та аккуратно падала на грудь. Через узорчатый переплет окна и проклеванную воробьями бумагу было видно хмурое небо и тонкие серебристые полоски дождя, застывшие под дождем советники, письмоводители, слуги и стражники, пара ласточек, строящих гнездо из глины под стрехой западного павильона. Дождь еле слышен, ласточки щебечут, в лицо бьет насыщенный дух жизни… Кожа чувствовала прохладу слабого весеннего заморозка, ощущение любимой теплой плоти Мэйнян из семьи Сунь в один миг наполнило тело и душу. Ее жаждал каждый кусочек его кожи. Женщина, ах, женщина, ты такая волшебная, такая прелестная, я прекрасно понимаю, что моя карьера сломана на твоем теле, но я так схожу с ума по тебе, так привязан к тебе… Уездный понял, что если он будет размышлять дальше, то может утратить смелость распрощаться с жизнью, и решительно толкнул ногой табурет. Будто сквозь сон он услышал пронзительный женский вопль. Жена, что ли, пришла? Или Мэйнян? Он тотчас ощутил сожаление, изо всех сил попробовал за что-то ухватиться, но уже не было сил поднять руку…

В паланкине с четырьмя носильщиками уездный отправился в Масан. Для внушительности он взял с собой двадцать человек уездного войска, в том числе десять лучников и десять стрелков с дробовиками. При выезде из города его паланкин миновал плац Академии Всеобщей добродетели, где упражнялись двести сорок немецких солдат. Все в пестрой форме, высокие здоровяки, они смотрелись грозной силой. Отовсюду раздавались громкие команды. Уездный в душе перепугался. Страх на него нагнал не только внешний вид немецких солдат. Стало страшно от винтовок Маузера у них в руках и тем более от стоявших на плацу двенадцати горных орудий Круппа. Задрав к небу толстые и короткие шеи, как черепахи, последние стояли, с виду невероятно тяжелые, каждая на двух покрашенных железных колесах. Когда его превосходительство Юань занял свой пост, Цянь Дин с десятком начальников других уездов ездил в город Цзинань и лицезрел привезенные им из Сяочжаня в Тяньцзине пять тысяч новых сухопутных войск, и тогда почувствовал, как у него расширился кругозор. Раньше он самонадеянно считал, что Китай уже имеет вооруженную силу, могущую противостоять мировым державам. Но при сравнении с представшим перед его глазами оснащением немецких войск было предельно понятно, что новые войска, укомплектованные немецким оружием и прошедшие обучение под началом немецких офицеров, – товар второсортный. Разве могут немцы поставить самое современное оружие стране, которую они пытаются расчленить? Бестолковый вы, ваше превосходительство.

На самом деле никакой Юань не был бестолковый, бестолковым был сам уездный. Потому что его превосходительство ничуть не рассчитывал использовать эти новые войска, чтобы воевать с сильными державами.

В тот день на плацу в Цзинане его превосходительство Юань велел своим артиллеристам произвести три выстрела. С центра плаца снаряды перелетели речушку и горушку и упали на усыпанную галькой отмель. Уездный с коллегами в компании артиллерийских офицеров проследовали верхом к месту падения снарядов. Глазам уездного предстали расположенные треугольником на отмели воронки глубиной два ч и. От взрыва камни в воронках разлетелись острыми осколками на несколько чжанов, в рощице рядом с отмелью перерезало несколько небольших деревьев толщиной с руку, на местах разрезов обильно сочился древесный сок. Уездные начальники прищелкивали языком от восторга и беспрестанно вздыхали про себя. Но продемонстрированные в тот день пушки казались мелким потомством новых двенадцати орудий. Уездный понял, почему его превосходительство Юань уступал необоснованным требованиям немцев, понял, почему в деле Сунь Бина командир выступал, как слабовольный отец, который помыкает собственным ребенком в пользу дитяти сильного. Сынка и так уже обидели, а отец хочет ему еще оплеуху отвесить. Неудивительно, что его превосходительство Юань сказал о тайном предупреждении народу Гаоми:

– Вам нужно знать, что у немцев прочные корабли и мощные пушки, им нет равных. Если вы затеете беспорядки, то потерпите поражение еще раз. Тем, кто хоть немного разобрался в каких-то вещах, не нужно вставать на те же грабли. Разве не гласит пословица: покладистый выживает, упрямый наживает беду? Надеюсь, вы крепко запомните эти мудрые слова…

Сравнив свой отряд стрелков и лучников, которым он когда-то гордился, с отрядом немцев, уездный помрачнел и головы не поднимал. Его бойцы тоже были сконфужены и ехали по дороге рядом с Академией, как прелюбодеи, которых голыми ведут по улицам. Уездный-то думал, что появление его войска перед переговорами укрепит престиж царствующей династии, продемонстрирует немцам мощь Китая, но уже осознал, что это была глупая затея, все равно что смотреться в зеркало, прикрыв глаза. Неудивительно, что когда он отдал приказ уездному войску выступить в полном снаряжении, лица свиты исказились странными гримасами. Они несомненно побывали в Академии Всеобщей добродетели, видели оружие немецких солдат и их строевые занятия, а он в это время лежал больной. Он помнил, как во время болезни ему докладывали, что немецкие войска без разрешения вошли в город и расположились лагерем в Академии Всеобщей добродетели. Причиной занятия Академии могло послужить ее название: во «Всеобщей добродетели» при должном внимании вполне можно было разглядеть «Благоприятствование немцам»[128]. Потому-то те и обосновались там. В то время уездный решил покончить с собой и к таким жутким новостям не прислушивался. Только после того, как это не удалось, он понял, что немцы вошли в город самочинно. Насильственный захват Академии был достойным пиратов деянием в обход властей уезда Гаоми и, конечно, великой Цинской империи. Цянь Дин собственноручно составил дипломатическую ноту в весьма резких и справедливых выражениях и отправил ее с Чуньшэном и Лю Пу командующему немецкими войсками Клодту с требованием принести извинения уезду, немедленно вывести войска из города и вернуть в место их дислокации согласно условиям Цзяоаоского арендного договора между Китаем и Германией[129]. Но вернувшиеся Чуньшэн и Лю Пу передали слова Клодта о том, что размещение немецких войск в уездном центре Гаоми уже получило одобрение Юань Шикая и правителей Цин. Пока уездный колебался между верой и неверием, посыльные правителя Лайчжоу уже примчались к нему на быстрых конях, чтобы передать телеграммы его превосходительства Юаня и указания правителя округа Цао. Его превосходительство Юань приказал уездному Гаоми предоставить немецким войскам все удобства при размещении в уездном городе, а также быстро изыскать способ освобождения захваченных мятежниками Сунь Бина немецких заложников. Его превосходительство многозначительно писал: «В прошлый раз в результате инцидента с миссионерами в уезде Цзюйе мы потеряли суверенитет большой части провинции Шаньдун, если на этот раз погибнут заложники, то трудно себе представить, насколько печальные последствия обрушатся на наши головы. Китай может потерять далеко не только свою территорию. Нельзя гарантировать целостность имущества и личную безопасность кого-либо. Сейчас, в этот критический момент, вы должны думать прежде всего о государстве и государе, отдавать все силы на то, чтобы активно заниматься делами. Те, кто попирает закон ради личной выгоды, затягивает дела и ленится, должны понести суровое наказание. Закончив разбираться с бандитами-ихэтуанями на севере провинции Шаньдун, немедленно прибуду проверить, как обстоят дела в Гаоми… После случившегося второго числа второго месяца я посылаю очередную телеграмму уездному начальнику Гаоми с распоряжением схватить главаря бандитов Сунь Бина и заключить его в тюрьму, чтобы избежать таких инцидентов в дальнейшем, но в пришедшей ответной телеграмме звучат граничащие с преступлением оправдания и предельные глупости. Подобные оттягивания в конечном счете чреваты еще большими беспорядками. Начальник Цянь халатно относится к служебным обязанностям, следовало бы отстранить его от должности и строго наказать, но при сегодняшней нужде государства в сведущих чиновниках и с учетом наличия у начальника Цяня родственников среди важных сановников правящей династии ему оказывается снисхождение. Теперь, когда он совершил серьезный проступок, мы надеемся, что он обелит себя будущими заслугами. Мы рассчитываем, что в ближайшем будущем заложники будут освобождены, а немцы обретут умиротворение».

Прочитав телеграмму, уездный уставился на мрачное лицо жены и глубоко вздохнул:

– Эх, жена, и зачем тебе надо было спасать мне жизнь?

– Неужели твое сегодняшнее положение сложнее, чем у деда, когда он потерпел поражение от тайпинов[130] в Цзингане? – сказала жена, проницательно глядя на него.

– Твой дед тоже прыгал в реку, чтобы покончить с жизнью!

– Да, мой дед прыгал в реку, чтобы покончить с жизнью. Но после того, как его спасли подчиненные, он извлек урок из пережитого, воодушевился и проявил усердие, учел свои ошибки, возобновил карьеру, остался несломленным, прошел через все трудности, в конце концов одним ударом овладел Нанкином, истребил длинноволосых и преуспел в великих делах. Дед снова стал известным сановником, опорой государства, его жене был пожалован титул, который был закреплен за потомками. Все они жили в роскоши, ставили храмы, и слава деда останется в веках. Вот как должен вести себя настоящий мужчина и великий муж!

– За двести с лишним лет этой династии был лишь один Цзэн Гофань! – Уездный задрал голову и посмотрел на высоко повешенную на стене фотографию Цзэн Гофаня. Гофань на карточке был стар и немощен, но по-прежнему не утратил властности. Цянь Дин бессильно проговорил: – Мои способности скромны и знания поверхностны, да воля еще слабая, хоть ты меня и спасла, ничего сделать не могу. Жена, ты вот из знатного рода, а вышла за меня, этакого ходячего мертвеца!

– С какой стати супруг принижает свои достоинства? – строго сказала жена. – Ты прекрасно разбираешься в книгах и поэзии, полон замыслов, здоров телом, превосходишь других в военном искусстве, и наговаривают на тебя не потому, что ты бездарный, а потому, что тебе удобного случая не представилось!

– Ну а сейчас представился? – насмешливо скривил уголки губ уездный.

– Конечно, – подтвердила жена, – сегодня, когда бандиты-ихэтуани сеют повсюду смуту, великие державы бросают на нас алчные взгляды; Сунь Бин бунтует, немцы выходят из себя, положение государства шатко, Китай – разве что готовая развалиться куча яиц. Если бы мой муж смог воодушевиться, спасти заложников и, воспользовавшись случаем, схватить Сунь Бина, то это непременно получило бы высокую оценку его превосходительства Юаня. За этим последовала бы не только отмена наказания, но и повышение по службе. Неужели это не прекрасный момент для великих дел?

– Своими рассуждениями ты заставила меня посмотреть на все другими глазами! – не без иронии сказал уездный. – Если Сунь Бин учиняет беспорядки, на это есть причина, нет дыма без огня.

– Муж мой, жену Сунь Бина опозорили, поэтому он ранил немца, – эти чувства можно понять. Немцы устроили скандал, чтобы свести счеты, – тоже логично. После этого Сунь Бину следовало смиренно ожидать решения властей. Совсем не нужно было вступать в сговор с бандитами-ихэтуанями, возводить себе священный алтарь и во главе многотысячной толпы нападать на жилища железнодорожников. Захватывать заложников – еще большее беззаконие. Что это, муж мой, если не смута? – с суровым видом резко бросила супруга. – Ты кормишься на жалованье, получаемое от великой империи Цин, ты – ее чиновник, почему во времена бедствия ты не стараешься ратовать за государство, а все усилия направляешь на оправдание Сунь Бина? Твое сочувствие выглядит как выгораживание преступника. Любить простой народ – значит пресекать действия бандитов. Муж мой человек ученый и умный, как могло случиться, что он такой бестолковый? Неужели из-за какой-то торговки собачатиной?

Под ее пронзающим, как шило, взглядом уездный стыдливо повесил голову.

– Рожать я не могу, это один из законных поводов развода[131], и я благодарна мужу за то, что он милостиво не бросает меня, вовек этого не забуду… – с глубоким чувством сказала она. – Когда все успокоится, я сама подобрала бы супругу добродетельную девицу, чтобы хоть одного ребенка вырастить для продолжения рода Цянь. Если супруг все так же увлечен девицей из семьи Сунь, пусть мясник из рода Чжао разведется с ней, и супруг сможет принять ее в качестве наложницы, и я обеспечу ей радушное обхождение. Но всего этого не случится, если супруг не сумеет освободить заложников, арестовать Сунь Бина. Ни тебе, ни мне после смерти не упокоиться, и этой женщиной, будь она самой невиданной красоты, мужу насладиться не придется.

Уездный обливался потом и беззвучно шевелил губами.

Уездный сидел в паланкине, и его настроение менялось от бурлящего негодования до полной подавленности. Проникавшие сквозь бамбуковые занавески лучи солнца падали то на руки, то на ноги. Через щели в занавесках было видно, как по шеям носильщиков тек пот. Тело уездного поднималось и опускалось вслед за покачиванием паланкина, так же неустойчивы были и мысли. В голове мелькали, сменяя друг друга, суровое смуглое лицо жены и обворожительно белый лик Мэйнян. Жена – это рассудок, карьера и величие, красивая Мэйнян – это чувственность, жизнь и любовь. Обе необходимы, но если выбирать одну, то… то… единственным выбором будет жена. Внучка Цзэн Гофаня, несомненно, была права во всем. Если не освободить заложников, если не будет схвачен и отдан под суд Сунь Бин, то все пойдет прахом. Ах, Мэйнян, твой отец – твой отец, а ты – это ты, ради тебя я должен арестовать твоего отца, его арест – тоже ради тебя.

Паланкин миновал каменный мост через реку Масан и по перекопанной во многих местах дороге прибыл к западным воротам Масана. Солнце стояло в полудне, но ворота были крепко заперты. На высоком крепостном валу громоздились кирпичи и обломки черепицы, и копошилось множество народу с мечами, копьями и дубинками в руках. Высоко над башнями ворот реяло большое полотнище оранжевожелтого цвета с вышитым на нем большущим иероглифом «Юэ» – именем сунского героя Юэ Фэя. Под знаменем стояло несколько стражников – молодых людей в красных повязках, с красными поясами и намалеванными красными лицами.

Паланкин уездного опустился перед воротами, и Цянь Дин, согнувшись, вышел. С башни донесся звонкий окрик:

– Кто таков?

– Начальник уезда Гаоми Цянь Дин!

– Зачем явился?

– Договориться о встрече с Сунь Бином!

– Наш главнокомандующий сейчас занимается боевыми искусствами, никого не принимает!

Уездный презрительно усмехнулся:

– Ты, Семерочка Юй, поменьше бы мне голову морочил, в прошлом году ты играл на деньги, и я, зная, что у тебя дома семидесятилетняя старуха мать, пожалел тебя, не всыпал сорок палок, думаю, не забыл еще?

– Я нынче юный генерал Ян Цзайсин, что воевал при династии Сун! – осклабился Семерочка Юй.

– Да хоть Нефритовый Император, все равно ты – Семерочка Юй! Быстро позови мне Сунь Бина, не то приволоку в управу и палками угощу!

– Тогда погоди, – сказал Семерочка Юй, – пойду доложу.

Уездный глянул на своих сопровождающих, на лице у него появилась невольная улыбка, и он подумал: эге, а они все простые крестьяне!

На башне ворот появился Сунь Бин – в белом халате, в серебристом шлеме с бутафорскими крылышками на голове и с дубинкой из жужуба в руках.

– Неведомо откуда явившийся генерал под стеной, немедля назови имя свое!

– Ох, Сунь Бин, Сунь Бин, неплохо ты играешь свою роль! – насмешливо сказал уездный.

– Главнокомандующий с неизвестными не разговаривает, быстро назови себя!

– Что за беззаконие, Сунь Бин! Слушай же: я не кто иной, как представитель великой династии Цин, начальник уезда Гаоми по фамилии Цянь, именем Дин, второе имя – Юаньцзя.

– Ах, ты, оказывается, начальник незначительного уездишки Гаоми, – сказал Сунь Бин, – разве тебе в управе хорошо не служится, зачем сюда пожаловал?

– А ты, Сунь Бин, даешь мне спокойно править?

– У меня, главнокомандующего, одно великое дело – уничтожать иностранцев, недосуг мне заниматься делами твоего малого уездишки.

– Я прибыл тоже ради великого дела искоренения иностранцев. Быстро открывай ворота, а то придет большое войско и перебьет всех, и правых, и виноватых!

– Если есть что сказать – говори снаружи, я тебя услышу.

– Дело секретное, надо переговорить наедине!

Поколебавшись, Сунь Бин сказал:

– Позволяется войти лишь тебе одному.

Уездный забрался в паланкин и скомандовал:

– Поднимайте!

– В паланкине нельзя!

Уездный раздвинул занавески:

– Я – чиновник императорского двора, мне положено в паланкине!

– Тогда пускай входит только паланкин!

– Ждите за воротами! – приказал уездный своим сопровождающим.

– Ваше превосходительство! – Лю Пу и Чуньшэн вцепились в шесты паланкина. – Ваше превосходительство, вам нельзя отправляться одному!

– Успокойтесь, – рассмеялся уездный, – командующий Юэ – человек благоразумный, как он может причинить мне вред?

Ворота со скрипом отворились, и паланкин уездного, покачиваясь, двинулся внутрь. Стрелки и лучники хотели было ворваться вслед за ним, но со стены градом посыпались кирпичи и обломки черепицы. Сопровождающие хотели еще открыть огонь, но уездный громко прикрикнул на них.

Паланкин миновал только что обшитые жестью сосновые ворота, от которых еще шел густой запах смолы. Через занавески Цянь Дин увидел, что по обеим сторонам улицы появились шесть кузнечных горнов, от которых доносилось шипение мехов. Полыхали языки пламени, рядом с горнами толпились крестьяне, там ковали оружие, звенели удары молотов, во все стороны летели искры. По улице ходили женщины и дети, у одних в руках были только что поджаренные большие лепешки, у других – большие пучки очищенного лука. Все были с угрюмыми лицами, но яркими искорками в глазах. Мальчишка с собранными в пучок волосами и с голым круглым животом нес черный кувшин, от которого шел жар. Паренек покосился на паланкин уездного и вдруг, разинув рот и отбивая ногой ритм, затянул тонким голоском арию из оперы маоцян:

Громкое пение ребенка повеселило уездного, но умиление тут же сменилось проникающим до мозга костей унынием. Цянь Дин вспомнил про немецкие войска на строевых занятиях на плацу Академии Всеобщей добродетели и при взгляде на то, до чего довел Сунь Бин невежественных жителей Масана своими темными делишками, у сановника в сердце зародилось еще более обостренное чувство ответственности, столь необходимое для спасения народа в момент наивысшей угрозы. В душе звонко и клятвенно прозвучало: супруга сказала правильно, при смертельной опасности для страны или для народа я не могу искать смерти, в такое время пытаются покончить с собой только бесстыжие трусы; благородный муж, родившийся в беспокойное время, должен в подражание Цзэн Гофаню не останавливаться ни перед чем, чтобы предотвратить катастрофу и помочь народу в беде. Эх, Сунь Бин, подлец ты этакий, из-за личной вражды хочешь повести тысячи жителей Масана на тяжкие испытания. Мне, хочешь не хочешь, придется поставить тебя на место.

Перед паланкином на гнедой лошади ехал, опустив голову, Сунь Бин и показывал дорогу носильщикам. Волосы на передних ногах его лошади были стерты сбруей, и наружу проглядывала зеленоватая кожа. К тощему костлявому крупу кое-где пристал жидкий желтоватый навоз. Уездный с одного взгляда понял, что эту клячу когда-то запрягали в крестьянскую повозку, а теперь она, бедная, ходила под командующим Юэ! Перед лошадью бежал вприпрыжку молодой парень с лицом, измазанным красным, с гладкой дубинкой в руке, похожей на ручку от мотыги. Позади следовал еще один с виду поосновательнее, с лицом, измазанным черным, тоже с гладкой дубинкой в руке, похожей на ручку от мотыги. Уездный догадался, что эти двое изображали еще двух персонажей из сказаний о Юэ Фэе: перед лошадью – Чжан Бао, другой, за ней – Ван Хэн. Сунь Бин восседал прямо, в одной руке – поводья, другой, рисуясь, самопровозглашенный командующий поднимал над собой жужубовую дубинку. Такая манера ездить верхом, должно быть, подходит, когда под тобой быстроногий скакун, и ты стоишь на пограничной заставе при леденящем свете луны или оказался в чистом поле. Но, к сожалению, думал уездный, скакуна под Сунь Бином не было. Восседал он на самой обыкновенной старой кляче, которую то и дело пробирал понос, а ехал «командир» по узкой улочке, где ветер взметал пыль, где курицы искали в грязи корм и где тощие собаки гоняли друг друга. Следуя за Сунь Бином и его охранниками, носильщики вышли на излучину пересохшей речки в самом центре городка. Глазам уездного предстали несколько сот мужчин в красных повязках и поясах. Они спокойно сидели на ровном ложе русла, как глиняные изваяния. На подмостках перед мужчинами, сооруженных из кучи кирпичей, несколько человек в пестрой одежде во всю глотку медленно и печально распевали арию из оперы маоцян, слова которой уездный, прошедший по обоим спискам цзиньши, наполовину не понимал:

Перед недавно воздвигнутым на берегу навесом из циновок Сунь Бин спешился. Лошадь помотала гривой, словно стряхивая с нее сор, закашлялась, потом выгнула задние ноги и выпустила позади себя целую лужу жидкого помета. Шедший перед лошадью Чжан Бао привязал ее к засохшей старой иве, двигавшийся сзади клячи Ван Хэн принял у Сунь Бина жужубовую дубинку. Сунь Бин посмотрел на паланкин, и на лице у него появилось выражение, которое уездный расценил как заносчиво глупое. Носильщики опустили паланкин и раздернули занавески, уездный вышел. Сунь Бин, выпятив грудь, вошел под навес, Цянь Дин последовал за ним.

Под навесом горели две свечи, их пламя освещало висевшее на стене изображение божества: фазаньи перья на голове, парадный халат, расшитый драконами, красивая борода на треть как у Сунь Бина, на семь частей как у уездного. Благодаря Сунь Мэйнян уездный прекрасно разбирался в маоцян. Он знал, что на самом деле это изображение основателя «кошачьей оперы» Чан Мао, которого Сунь Бин призывал на защиту ихэтуаней. Войдя под навес, уездный услыхал в сумраке пугающие звуки и, всмотревшись, увидел стоявших с обеих сторон восьмерых молодых людей, четырех с черными лицами и четырех с красными, наряженных соответственно в черную и красную одежду, которая при движении шуршала, как разрезаемая ножницами бумага. Одеяния на поверку в самом деле оказались сделанными из бумаги. В руках юноши тоже держали дубинки, которые, судя по отполированности, тоже были ручками от мотыг. В душе уездный еще больше запрезирал Сунь Бина. Ты, Сунь Бин, да, напридумал себе много нового, но как ни крути, все равно это лишь забава, достойная разве что импровизированной деревенской сцены. Но в то же время Цянь Дин понимал, что немцы так не думают, равно как и императорский двор и его превосходительство Юань, а уж тем более три тысячи масанских крестьян и стоящие на посту молодые люди, как и их предводитель Сунь Бин.

После беспорядочных выкриков, объявляющих, что командующий Юэ занял место под навесом, Сунь Бин, пошатываясь, доплелся до кресла из палисандра и уселся. Немного наигранно, с хрипотцой, он протяжно произнес:

– Приезжий воевода, назови имя свое!

Уездный презрительно усмехнулся:

– Как говорят у вас в Гаоми, ты, Сунь Бин, зажав нос, рыло не задирай. Я приехал, во-первых, не арии твои слушать, а во-вторых, не подыгрывать тебе в театре, который ты тут развел. Я приехал сообщить тебе, что, в конце концов, от жара золы тоже горячо.

– Ты кто такой, урод, чтобы сметь вести такие речи с нашим командующим? – Чжан Бао, что бежал впереди лошади, ткнул уездному дубинкой в нос. – Наш командующий стоит во главе могучего войска, побольше числом, чем у тебя, мелкого уездного начальника!

– Не надо забывать, Сунь Бин, – сказал уездный, поглаживая бороду и впившись взглядом в плешивый подбородок Сунь Бина, – как ты потерял свою бороду!

– Я давно знал, что это твоя работа, злодей ты этакий, – рассердился Сунь Бин. – Еще я знаю, коварная душонка, что перед тем, как равняться бородами, ты намазал свою клеем с сажей, если бы не это, я бы тебе не проиграл! Ну проиграл я, и ладно, а вот зачем надо было прощать меня при народе, а потом подсылать человека, чтобы мне бороду вырвал?

– А ты не интересовался, кто тебе бороду выдрал? – усмехнулся уездный.

– Разве не ты?

– Ты угадал, – спокойно продолжал Цянь Дин, – твоя борода действительно лучше моей, и не придумай я заранее хитроумный план, проиграл бы точно. А помиловал я тебя прилюдно, чтобы именитые селяне увидели, какой у них начальник великодушный, а ночью в маске вырвал тебе бороду, чтобы убавить твое высокомерие, чтобы ты действительно стал человеком.

– Ах ты пес! – хлопнул по столу разгневанный Сунь Бин. – Слуги, схватить сукина сына и выдрать ему бороду! Ты мой подбородок оставил бесплодным солончаком, вот и я из твоего пустыню чахлую сделаю!

Подскочили Чжан Бао и Ван Хэн с дубинками в руках, восемь служек тоже напустили на себя грозный вид.

– Я чиновник императорского двора, начальник уезда, посмотрим, кто из вас осмелится тронуть меня хоть пальцем! – сказал уездный.

Пропев эти реплики, будто бы исполняя маоцян, Сунь Бин схватил жужубовую дубинку и приблизился к уездному.

И занес дубинку, чтобы вмазать Цянь Дину по голове.

Уездный спокойно шагнул назад, уклонился от удара, заодно схватил дубинку и потянулся вперед, в результате чего Сунь Бин растянулся на земле.

Нацелив дубинки на голову уездного, к нему бросились Чжан Бао и Ван Хэн. Ловко, как кот, Цянь Дин отскочил, потом рванулся вперед проворно, как леопард, с громким стуком столкнул охранников головами, и их дубинки неизвестно как оказались у него в руках. Левой уездный огрел Чжан Бао, правой – Ван Хэна. Удары сановник сопроводил бранью:

– А ну убирайтесь прочь, ублюдки! – Закрыв лица руками, Чжан Бао и Ван Хэн с дикими криками выскочили из-под навеса. Одну дубинку уездный отбросил, а с другой в руке строго прикрикнул: – А вы, прихвостни мелкие, ждете дубинкой от меня получить или сами уберетесь? – Увидев, что дело плохо, восьмерка служек, кто бросив дубинку, кто таща ее за собой, пчелиным роем вылетели прочь из шатра.

Уездный схватил Сунь Бина за горло и поднял его с земли:

– Говори правду, Сунь Бин, где немцы?

– Убей меня, Цянь… – протянул Сунь Бин. И сразу сквозь зубы пропел:

– Где немцы?

– Эти-то? – презрительно усмехнулся Сунь Бин и снова завел:

– Ты убил их?!

– Они живы и здоровы, если ты такой ученый, возьми и верни!

– Сунь Бин. – Уездный ослабил хватку и продолжал уже сравнительно дружелюбно: – Скажу тебе по правде, немцы уже собираются арестовать твою дочь Мэйнян, если ты не вернешь им людей, они повесят Мэйнян на башне городских ворот!

– Пускай вешают, если хотят, – заявил Сунь Бин. – Выданная замуж дочь что пролитая вода, мне за ней уже не уследить!

– Сунь Бин, Мэйнян – твоя единственная дочь, не забывай, скольким ты ей в жизни обязан, если не отдашь немцев, то сегодня уведу тебя с собой! – И схватив Сунь Бина за руку, уездный вывел его из-под навеса.

Под гул голосов к уездному и Сунь Бину со дна высохшего русла черной тучей надвигались несколько сотен мужчин с намалеванными красным лицами под руководством пары человек в театральных костюмах и гриме. Толпа мгновенно окружила Цянь Дина и Сунь Бина. В центр одним махом выскочил старший наставник в повязке из тигровой шкуры с намалеванной на лице мордой обезьяны и железным жезлом в руках. Им условный Сунь Укун ткнул в голову уездного и с явным акцентом приезжего осведомился:

– Откуда взялась такая дерзкая нечисть, что смеет притеснять нашего командующего?

– Уездный начальник Гаоми, приехал с требованием выдать немецких заложников и заодно арестовать Сунь Бина!

– Какой еще уездный начальник! Ясное дело, нечисть, принявшая человеческий облик. А ну, молодцы, развейте его колдовские чары!

Уездный не успел никак отреагировать, а его уже облили сзади собачьей кровью. Голову и лицо сразу накрыло красным. А затем его всего еще окатили жидким навозом. Цянь Дин по жизни всегда был чистюлей, никогда его так не поливали грязью. Казалось, внутренности и желудок переворачиваются, хотелось лишь согнуться в приступе тошноты, и он выпустил Сунь Бина.

– Сунь Бин, завтра в полдень за северными воротами уездного города ты должен передать мне заложников, иначе твою дочь ждет большая беда. – Уездный попытался вытереть лицо, в результате навоз и грязная кровь попали ему в глаза, но даже в столь незавидном положении он оставался непреклонен: – Не пропускай мои слова мимо ушей.

– Прикончить его! Прибить этого сукина сына чиновника! – хором выкрикивала толпа.

– Земляки, я же для вашего блага стараюсь! – искренне возопил уездный. – Завтра срочно доставьте заложников, а потом делайте, что хотите, только не слушайте Сунь Бина и не безобразничайте! – Потом он с изрядной иронией обратился к стоявшим перед ним братьям-наставникам: – Вот вы двое! Я помню давешний строгий приказ его превосходительства Юаня истребить всех ихэтуаней до единого без всякого попустительства. Вы явно приехали издалека, а значит, вы как бы в гостях у нас. Я как имеющий все полномочия предоставляю вам путь спасения: немедленно покидайте эти места, а то прибудет провинциальное войско, от него вы уж точно не скроетесь!

Двое братьев-наставников, наряженных как Сунь Укун и Чжу Бацзе, опешили, а воспользовавшийся этим уездный громко продолжал:

– Сунь Бин, речь идет о жизни твоей дочери, если не хочешь нарушать договоренность, то завтра в полдень жду тебя за северными воротами уездного города у моста через реку Саньли! – Затем Цянь Дин вырвался из толпы и стремительно зашагал к улице. Носильщики в суматохе взялись за ручки паланкина и рысью последовали за ним. Уездный услышал, как ряженый Сунь Укун не очень чисто затянул на мотив маоцян:

Выйдя из поселка, уездный понесся во всю прыть, носильщики и солдаты толпой устремились за ним. Они чувствовали разносившуюся от него страшную вонь, видели, что он измазан красно-желтым, но смеяться не смели, и плакать не плакали, и спросить не осмеливались, лишь бежали вплотную за ним. Добежав до моста через Масан, уездный сиганул в воду, только брызги разлетелись в разные стороны.

– Ваше превосходительство! – вместе воскликнули Чуньшэн и Лю Пу.

Они решили, что он прыгнул в реку, чтобы покончить жизнь самоубийством, торопливо выбежали на берег и собирались броситься в воду спасать его, но увидели, что голова начальника уже показалась над водой. Шел четвертый по лунному календарю месяц, было еще холодно, от синеватой воды в реке веяло стужей. Уездный скинул одежду, оставив ее отмокать, потом снял и шапку, чтобы отмыть.

Завершив омовение, измученный уездный с помощью свиты выбрался на берег. Он весь дрожал и корчился от холода. Накинув куртку Чуньшэна и натянув штаны Лю Пу, он забрался в паланкин. Чуньшэн положил одежду уездного на верх паланкина. Шапку начальника Лю Пу повесил на шест, носильщики спешно подняли паланкин, уездное воинство потянулось следом, так они и вернулись в уездный город. Сидя в паланкине, уездный подумал: «Проклятье, на злодея какого-то в театре похож!»

То, что немцы арестовали Сунь Мэйнян и посадили ее в тюрьму, на самом деле уездный придумал спонтанно или в душе предвидел как возможное действие немцев, если Сунь Бин будет и дальше удерживать заложников. Цянь Дин с несколькими приближенными прибыл на встречу с генерал-губернатором Цзяоао Клодтом, который тоже был в сопровождении некоторого числа людей, в условленном месте на севере города у моста через реку Саньли. Клодту уездный ничего не сказал об обмене заложниками, сообщил лишь, что Сунь Бин образумился и согласился на передачу. Услышав это, Клодт очень обрадовался и через переводчика сообщил уездному, что если заложники будут успешно возвращены, то он лично будет ходатайствовать перед его превосходительством Юанем о награждении уездного. Цянь Дин горько усмехнулся и в душе оставался как на иголках. Накануне Сунь Бин выражался крайне неопределенно, и уездный подозревал, что это не предвещало трем немцам ничего хорошего. Цянь Дин доверился судьбе, поэтому ничего не сказал про Сунь Мэйнян никому, в том числе Чуньшэну и Лю Пу, а лишь велел им приготовить небольшой паланкин с парой носильщиков и положить в него большой валун.

Солнце уже стояло высоко. Клодт забеспокоился, то и дело поглядывал на карманные часы и через переводчика наседал на уездного, мол, не выкинет ли Сунь Бин какой фортель. Уездный ограничивался туманными выражениями, уходя от прямого ответа. Он весь горел от нетерпения, но вид делал непринужденный и беззаботный, даже обратился к переводчику с острым подбородком:

– А спроси-ка ты, любезный, у господина Клодта, почему у него глаза зеленые?

Переводчик, запинаясь, не знал, как такое спросить. Уездный расхохотался в ответ.

На одной из прибрежных ив стрекотали две сороки. Черно-белое оперение мелькало в покрытых желтым пухом, как у гусенка, ветвях – ожившая картина. По тропинке на противоположном берегу пара простолюдинов толкала груженые тачки вверх по дамбе. Еще не заехав на мост, они увидели на другом берегу восседающего на рослом скакуне Клодта и уездного, стоящего перед паланкином с четырьмя носильщиками, и поспешно ретировались.

В полдень по немощеной дороге с севера под грохот барабанов и звуки труб показался вооруженный отряд. Клодт торопливо стал всматриваться в даль через бинокль, уездный тоже изо всех сил вглядывался в ту сторону, прикрыв глаза ладонью. Клодт рядом громко воскликнул:

– Сянь, нет никто, посему нету?

Уездный поднял переданный Клодтом бинокль, и далекий отряд оказался прямо перед его глазами. Он увидел Сунь Бина в том же ветхом театральном наряде, с той же жужубовой дубинкой, на той же старой кляче, выражение лица не разберешь – то ли глупая ухмылка, то ли хитрая улыбочка. Перед ним, конечно, – шустрый Чжан Бао, позади, естественно, – неуклюжий Ван Хэн. Братья-наставники Сунь Укун и Чжу Бацзе следовали за Сунь Бином верхом. За ними шли четверо музыкантов – двое с сонами, которых иногда называют китайскими гобоями, и двое с трубами. За музыкантами медленно тащилась большая деревянная повозка, запряженная парой мулов, на которой был устроен навес. За повозкой выступали с десяток молодцов в красных повязках, с мечами и копьями в руках. Не было видно лишь немецких солдат. В душе уездный похолодел, хотя представшее перед ним зрелище в основном можно было предвидеть. В думах Цянь Дина еще теплилась надежда, что трое немецких заложников находятся под навесом в повозке, которую неторопливо тянули мулы. Уездный вернул бинокль обеспокоенному Клодту, не глядя ему в глаза. Про себя он прикидывал, может ли повозка вместить трех здоровенных немецких солдат. Одно из двух: первое – Сунь Бин отнесся к немцам со всей почтительностью и доставил их сюда на повозке; второе – в повозке лежали растерзанные тела. В чудеса уездный не верил, но на этот раз взмолился про себя: духи Земли и Неба, обороните, сделайте так, чтобы троица немецких солдат ехала живой и невредимой в той повозке. Даже если они не выйдут, а их вынесут, то пусть вынесут живыми, тогда еще можно будет о чем-то говорить, если же вынесут три трупа… О последствиях уездный не смел и задумываться. В этом случае ближайшими для него перспективами были кровопролитное сражение и страшная бойня, и, конечно же, ни о каком повышении по службе не могло быть и речи.

Пока уездный витал мыслями в облаках, войско Сунь Бина постепенно приближалось к мосту. Теперь уездный и без бинокля видел его в мельчайших деталях. Внимание Цянь Дина сосредоточилось на таинственной повозке. Она покачивалась на неровной дороге, вроде бы в ней что-то было, но тем не менее, она выглядела совсем невесомой. Высокие, обитые железом, колеса медленно крутились и скрипели. Подойдя к мосту, войско остановилось, перестали играть и музыканты. Сунь Бин въехал на лошади на дамбу и громко возгласил по-театральному:

– Я – Юэ Фэй, главнокомандующий великой династии Сун! Назови свое имя, предводитель варваров!

– Немедленно отпусти заложников, Сунь Бин! – громко крикнул уездный.

– Пусть этот пес заморский сначала отпустит мою дочь, – сказал Сунь Бин.

– По правде говоря, Сунь Бин, они твою дочь и не арестовывали. Смотри, смотри. – Уездный открыл занавешенный вход в малый паланкин. – Здесь только камень!

– Я давно знаю, что ты враньем занимаешься, – засмеялся Сунь Бин. – У командующего в уездном городе полно глаз и ушей, про вас я давно все знаю.

– Если ты не отпустишь заложников, то безопасность Мэйнян я не смогу обеспечить! – сказал уездный.

– О дочери я уже не думаю и никаких чувств к ней не испытываю, останется она в живых или умрет – на твое усмотрение, – заявил Сунь Бин. – Но я человек великодушный и, хотя заморские псы бесчеловечны, не могу не придерживаться справедливости. Привез тебе этих трех тварей и сейчас отпускаю их!

Он махнул рукой назад, несколько ихэтуаней вытащили из повозки три холщовых мешка и подтащили к мосту. В мешках шевелилось что-то живое. Изнутри раздавались странные звуки.

Ихэтуани остановились на середине моста и стали ждать приказа Сунь Бина. Тот громко скомандовал:

– Отпускайте!

Ихэтуани развязали мешки, встряхнули их, оттуда показались двое поросят в немецкой военной форме и белая собака с немецкой фуражкой на голове. Животные без оглядки с хрюканьем и лаем бегом бросились к Клодту, как дети к родному отцу.

– Они сами превратились в свиней и собак! – на полном серьезе произнес Сунь Бин.

– Они сами превратились в свиней и собак! – хором прокричали его подчиненные.

Уездный не знал, плакать ему или смеяться от того, что произошло. Клодт вытащил пистолет и выстрелил в Сунь Бина. Пуля с характерным звуком попала в жужубовую дубинку, которой тот размахивал. По тому, как Сунь Бин вел себя, создалось впечатление, что не пуля попала в дубинку, а он отбил ее дубинкой. Клодт выстрелил еще раз, одновременно один из стоявших позади Сунь Бина молодцов пальнул в Клодта из длинноствольного дробовика. Вылетевшая дробь рассыпалась вокруг, как из-под взмаха метлы. Несколько дробинок попали в статного жеребца Клодта, тот резко встал на дыбы от боли и сбросил седока. Таща за собой Клодта, конь рванулся к реке. В этот острый момент уездный совершил большой прыжок и, подобно огромному леопарду, повис на шее испуганной лошади. Он успокоил жеребца, у которого из-за дроби с глазами было совсем плохо. А подбежавшая свита вытащила из стремян Клодта, которому дробинка пробила ухо. Потрогав ухо, Клодт увидел кровь и стал визгливо орать.

– Что так кричит его превосходительство генерал-губернатор? – осведомился уездный у переводчика.

– Его превосходительство генерал-губернатор сказал, что будет жаловаться на тебя его превосходительству Юаню! – заикаясь, пролепетал тот.

Немецкие войска вместе с ехавшими не одну ночь из города Цзинань солдатами из правого крыла императорской гвардии окружили Масан. Пехотинцы Цин – впереди, немцы – сзади. Они поспешно начали атаку. Уездный и командир батальона пехотинцев Ма Лунбяо стояли, словно два телохранителя, слева и справа от Клодта, у которого было перевязано ухо. Позади них в ивняке изготовилась немецкая артиллерия, у каждой пушки стояли навытяжку четверо солдат, словно четыре деревянных столба. Цянь Дин все еще не знал, отправил ли Клодт телеграмму его превосходительству Юаню с жалобой на него, потому что во второй половине дня, когда только закончилась комедия с передачей «заложников», батальон под командованием Ма Лунбяо, измученный долгим маршем, прибыл на точку.

Организовав питание и ночлег для солдат, уездный специально устроил банкет в честь командира Ма. Человек скромный и приветливый, тот во время застолья все время выказывал уважение почтенному Цзэн Гофаню, а также заявил, что давно восхищается ученостью уездного. Перед завершением банкета командир Ма тайком сообщил Цянь Дину, что Цянь Сюнфэй, казненный «тысячей усекновений» в Сяочжане, был ему хорошим другом. С этого момента уездный почувствовал, что его отношения с командиром Ма приобрели какую-то особую теплоту, казалось, они много лет уже близкие друзья и не имеют секретов друг от друга.

Желая помочь командиру Ма отличиться, Цянь Дин послал всех пятьдесят бойцов своего уездного войска показывать дорогу цинским и немецким солдатам, чтобы еще в предрассветной темноте завершить окружение Масана. Уездный и сам выступил вместе с ними, потому что встреча с «заложниками» накануне оказалась пустой тратой времени, которая ему никаких очков не принесла. Сунь Бин сыграл с уездным злую шутку, немало позабавившись и над ним, и над немцами. В ушах то и дело звучали крики Сунь Бина и его подчиненных: «Они сами превратились в свиней и собак! Они сами превратились в свиней и собак!» Вообще-то, думал уездный, я давно должен был понять, что они не могут оставить в живых трех немцев. Сам же узнал от кого-то, будто бы Сунь Бин и его головорезы поочередно мочились в лицо трем привязанным к дереву солдатам, а потом наверняка принесли немецкие сердца и печенки в жертву духам двадцати семи убиенных жителей Масана. Все это надо было принять в расчет, а я наивно полагал, что немцы еще могут быть живы, да еще смехотворно мечтал, что спасение заложников станет большой заслугой и привлечет ко мне внимание его превосходительства Юаня. На деле разговор с женой спровоцировал меня на беспримерную глупость. Этому подонку Клодту тоже не повезло, он выстрелил в Сунь Бина, а в конечном счете поучаствовал в сотворении легенды, будто бы Сунь Бин настолько хорошо владеет боевыми искусствами, что может отбивать летящие в него пули. А в действительности это одна из шавок Сунь Бина пульнула из дробовика, ранила скакуна Клодта да еще прострелила Клодту ухо. Уездный понимал, что телеграмма с жалобами Клодта, возможно, уже отправлена, а если и нет, то рано или поздно будет отправлена. Может быть, его превосходительство Юань уже покинул Цзинань и уже двигается по направлению к Гаоми, и если он успеет до прибытия сановника арестовать или убить Сунь Бина, то голову еще можно будет сохранить, если нет – все пропало.

Уездный обратил внимание, что уездное войско под началом Лю Пу, которое двигалось впереди гвардейцев, шагало к крепостному валу согнувшись. Эти молодцы в обычное время относились к простолюдинам, как волки и тигры к добыче, а когда приходилось воевать, становились вдруг трусливы, как мыши перед котами. Поначалу ряды солдат были рассредоточены, но чем ближе они подходили к стене, тем плотнее они сбивались вместе, словно спасающиеся от холода куры. Не имея военного опыта, уездный все-таки не один десяток раз штудировал сочинения почтенного Цзэн Гофаня и знал, что обороняющимся такие тесно сгрудившиеся отряды легче всего перебить. Цянь Дин пожалел, что перед началом наступления не подготовил солдат, но сейчас было уже поздно. Так они наклонясь и шли. На стене было тихо, словно никого там и не было. Но уездный понимал, что люди там точно должны были быть. Он уже заметил, что через каждые несколько чжанов над стеной поднимался густой дым. Цянь Дин почти ощущал запах варившейся каши. Из военных сочинений почтенного Цзэн Гофаня он знал, что обороняющиеся на стене варят рисовый отвар не для пропитания, а для того, о чем он был весьма осведомлен, но боялся себе представить. Его войско остановилось в нескольких чжанах от стены, стрелки и лучники принялись стрелять по стене из дробовиков и луков. Разрозненных выстрелов прозвучало около двадцати – так себе залпы. Потом и эти жалкие звуки смолкли. Одни пущенные лучниками стрелы перелетели через стену, другие попали в нее. Стрельба из луков оказалась еще менее действенной, чем выстрелы из дробовиков, это была уже почти что ребячья шалость. Отстрелявшись, стрелки опустились на колени и принялись заряжать дробовики с дула порохом из висевших на поясах пороховниц. Эти пороховницы, сделанные из тыкв-горлянок, снаружи были обработаны маслом тунгового дерева. Гладкие и блестящие пороховницы смотрелись очень красиво. Не так ведь давно, выезжая со стрелками на поимку азартных игроков и воров, уездный испытывал гордость за эти двадцать с лишним ослепительных пороховниц. Теперь же в сравнении с оснащением китайских гвардейцев и немецких солдат они казались просто детскими игрушками. После зарядки оружия и повторной хаотичной стрельбы стрелки с громкими криками устремились к стене. Ее нельзя было назвать неприступной, всего около чжана в высоту. На ней развевалось много сухой прошлогодней травы, хотя она колыхалась не так неистово, как сердце уездного. Вперед выбежали двое носильщиков с приставной лестницей. В силу своей работы, которой они занимались не один год, у них выработалась своеобразная размеренная походочка, они по сути уже не столько бежали, сколько – в самый ответственный момент штурма поселка – ступали по земле так же беззаботно, словно несли на себе паланкин уездного во время какой-нибудь неспешной прогулки. Приблизившись к стене, носильщики приставили к ней лестницу. На стене по-прежнему движения не было, и в душе уездный понадеялся, что все обойдется. Поставив лестницу, носильщики встали с обеих сторон и взялись за лестницу, чтобы та не упала. Стрелки и лучники столпились у лестницы и один за другим полезли вверх. Когда на лестницу забрались три человека, а первый уже достиг верхнего края стены, там появилось множество ихэтуаней в красных повязках. Осажденные незамедлительно вылили на лезущих по лестнице солдат полный котел жидкого отвара. От последовавших душераздирающих воплей уездного затрясло. Цянь Дин почувствовал, что в любую минуту может наделать в штаны, и, накрепко закусив губу, еле сдержался от конфуза. Стрелки на лестнице лицом навзничь посыпались на землю, а те, что стояли у подножия лестницы, без оглядки рванулись прочь. Ихэтуани на стене грохнули довольным смехом. В это время из лагеря донесся звук трубы, и к стене на полусогнутых, с винтовками наперевес устремились, стреляя на ходу, прекрасно обученные солдаты гвардейского корпуса.

После того, как ихэтуани отбили первую атаку гвардейцев, в ход пошли кипяток, горячая каша, самодельные бомбы, кирпичи, обломки черепицы и камни, а также большие самодельные пушки. Уездный понял, что Сунь Бина он недооценил. Он-то считал, что Сунь Бин только и может, что прикидываться небожителем и морочить людей, ему даже в голову не приходило, что тот обладает таким богатым талантом в делах военных. Уездный много знал, потому что много читал, а Сунь Бин овладел всем благодаря театру, и не только в теории, но и на практике. Увидев, как лучшие солдаты великой империи Цин и его уездное войско терпят позорное поражение, Цянь Дин получил незначительное утешение, даже позлорадствовал немного. Томительное беспокойство исчезло, снова вернулись мужество и уверенность. Теперь-то он разглядел, что из себя представляли немецкие солдаты. Цянь Дин взглянул искоса на Клодта, следившего в бинокль за происходящим у стены. Лица генерал-губернатора полностью было не увидеть, зато были очень даже видны ходившие на скулах желваки. Изначально следовавшие за гвардейцами немецкие солдаты не только не пошли в атаку, но и отступили на несколько десятков чжанов назад. Похоже, это было задумано заранее. Клодт опустил бинокль, и на лице у него появилась презрительная усмешка. Он что-то громко скомандовал артиллеристам за спиной, и деревянные истуканы напряженно задвигались. Через несколько секунд из двенадцати орудий стаей черных ворон с пронзительным свистом полетели снаряды, на стене и за ней стала подниматься белая пороховая дымка. Раздались оглушительные взрывы. На глазах уездного после разрыва нескольких попавших в стену снарядов разлетелось множество осколков кирпичей и черепицы вперемешку с оторванными частями тел. Раздался еще один залп, снова посыпались части тел и обломки кирпича с черепицей. Со стены доносились вопли. Разлетелись на куски и большие сосновые ворота. Клодт взмахнул красным флажком, который ему передал кто-то из свиты. С винтовками наперевес, с боевым кличем на устах, немецкие солдаты, задирая длинные ноги, бросились к пролому в воротах. Собравшиеся с силами гвардейцы пошли во вторую атаку с другой стороны. Лишь уездное войско, потерпевшее большие потери, лежало в низинке, охая и стеная на все лады. В душе Цянь Дина воцарилось смятение, он понимал, что на этот раз поселок будет разгромлен, и несколько тысяч вверенных ему в управление жителей будут обречены. Процветающий городок, первый поселок в Гаоми, перестанет существовать. Перед лицом выказывавших свое превосходство немцев в сердце уездного возродилась любовь к простому народу. Но он понимал: он бессилен что-то сделать. Даже если отец-государь лично явился бы на место сражения, он все равно не смог бы остановить атаку немецких солдат, уверовавших, что победа уже была у них в кармане. Теперь уездный был на стороне земляков, он надеялся, что сельчане воспользуются тем, что немцы еще не ворвались в поселок, и будут быстро спасаться бегством на юг, там путь штурмующим преграждала река Масан. Большинство живущих у реки умели плавать. Цянь Дин знал и о небольшом отряде гвардейцев, оставленном в засаде на южном берегу реки, но земляки могли все же спастись по воде, и он верил, что гвардейцы не будут стрелять в барахтающихся в воде женщин и детей. В конце концов, кто эти гвардейцы: немцы или китайцы?

Однако события развивались не так, как предполагал уездный. Хлынувшие через пролом в воротах немецкие солдаты неожиданно исчезли, за воротами поднялся столб дыма и пыли, и вскоре оттуда послышались крики немцев. Уездному сразу стало ясно, что смекалистый Сунь Бин устроил за воротами большую западню. Клодт изменился в лице, он лихорадочно замахал флажком, приказывая своим войскам отступить. Уездный понял, что жизнь немецких солдат стоит немалых денег, а изначальный план Клодта одержать победу, не потеряв ни одного солдата, с треском провалился. Генерал-губернатор, впрочем, очевидно хотел, чтобы его артиллеристы и дальше вели огонь из пушек, и позади пушкарей было столько ящиков со снарядами, что от городка могли легко остаться одни развалины. Уездный также полагал, что окончательная победа в этом бою должна была остаться, разумеется, за немцами. Клодт и впрямь принялся что-то громко кричать командиру артиллеристов. И тут мелькнувшая в голове Цянь Дина мысль преобразилась в дерзкий замысел. Он сказал стоявшему позади Клодта переводчику:

– Скажи Клодту, чтобы он приостановил огонь из пушек, мне нужно сообщить ему кое-что важное.

Переводчик перевел его слова, и Клодт действительно приказал своим артиллеристам остановиться. Ярко-зелеными глазками Клодт уставился на уездного, с Цянь Дина не сводил глаз и удрученный Ма Лунбяо.

– Господин генерал-губернатор, – сказал уездный, – в Китае есть поговорка: «Ловишь бандитов – начинай с главаря». Эти простолюдины посмели сопротивляться вашим солдатам и правительственным войскам, только когда их сбил с толку Сунь Бин, во всем виноват он один, стоит лишь схватить Сунь Бина и строго наказать его, то разрушать железную дорогу больше никто не станет. Как говорится, убей одного, чтобы напугать сотню. И все задачи вашего превосходительства будут выполнены. Я полагаю, ваша держава пришла в Китай для того, чтобы извлекать из него богатства, а не воевать с его народом. Если ваше превосходительство считает, что в моих словах есть доля истины, то я хочу в одиночку пойти и уговорить Сунь Бина выйти и сдаться.

– Ты что, хочешь помочь Сунь Бину советом? – вопросил Клодт через переводчика.

– Я – чиновник великой империи Цин, моя семья живет в уездной управе, – сказал Цянь Дин, – поэтому иду на риск по собственному желанию, ради того, чтобы отряд вашего превосходительства не нес дальнейшие потери. Ваши солдаты прибыли издалека, каждый – на вес золота, если потери вашего превосходительства будут слишком велики, то разве ваш император за это вас похвалит?

– Пусть сановник Ма Лунбяо поручится за тебя! – сказал через переводчика Клодт.

– Братец Цянь, я понимаю, что ты имеешь в виду, – протянул сильно встревоженный Ма Лунбяо, – на случай, если этот коварный народ…

– Сановник Ма, у меня половина шансов на успех, – торжественно заявил уездный, – я не хочу смотреть, как цветущий город моего родного уезда ровняют с землей, и тем более не желаю я видеть, как убивают его невинных жителей.

– Если ваше превосходительство сумеет в одиночку склонить Сунь Бина к признанию поражения и предотвратить бессмысленные потери правительственных войск, а также сохранить невинные жизни простого народа, – искренне воскликнул Ма Лунбяо, – то я непременно буду просить перед его превосходительством Юанем о повышении или награде!

– Так уж сложилось… Я не стремлюсь отличиться, лишь бы не провиниться, – сказал уездный. – Прошу его превосходительство Ма сказать Клодту, что после того, как я выманю Сунь Бина, он должен отвести войска!

– Сделаем, как просишь! – Ма Лунбяо вынул из-за пазухи новенький пистолет и протянул уездному со словами: – Возьми, братец Цянь, на всякий случай.

Тот отмахнулся:

– Прошу его превосходительство Ма не забывать о людях в городе! Убедите Клодта не открывать огонь из пушек. – Затем Цянь Дин вскочил на коня и помчался к пролому в воротах с криком: – Я – уездный начальник Гаоми, приятель вашего главнокомандующего, мне нужно обсудить с ним важный вопрос…

Миновав на всем скаку ворота, уездный обогнул большую западню, в которую угодили, а теперь корчились, крича от боли, десяток с лишним немецких солдат. Дно западни в один чжан глубиной было утыкано острыми, как лезвия, бамбуковыми колышками и стальными зубцами. Одни солдаты, пронзенные ими, умерли сразу, а вот другие, получив тяжелые ранения, лежали теперь, как проколотые булавками лягушки. Со дна западни разносилась бьющая в нос вонь. Сунь Бин не только усеял все внизу остриями, но и залил дно ямы нечистотами. Уездный вдруг вспомнил, что когда пару десятков лет назад иноземцы вторглись в Китай, один высокопоставленный провинциальный чиновник со всей серьезностью подал доклад государю, в котором сообщал, будто бы заморские солдаты – большие чистюли, больше всего боятся дерьма, и если каждый воин Поднебесной будет носить при себе ведро нечистот, то при вступлении в бой нужно будет лишь разлить его вокруг, и иностранные солдаты отступят, зажимая нос, а некоторые даже могут умереть от рвоты. Говорили, что император Сяньфэн отнесся к этому предложению с большим одобрением, счел его очень изобретательным, полагая, что с помощью такого трюка можно будет не только одолеть врага, но и сэкономить Поднебесной большие средства. Эту анекдотическую историю уездному как-то рассказала жена, он тогда посмеялся, ему и в голову не приходило, что, чуть видоизменив подход, эту уловку сможет применить Сунь Бин. Вот уж не знаешь, смеяться или плакать от такого чисто китайского способа ведения войны. На самом деле из вчерашнего фарса с передачей «заложников» уездный уже вынес некоторое понимание военного искусства Сунь Бина. Да, тот был очень неопытен, во многом поступал совсем по-детски, но иногда сверх всяких ожиданий мог изобрести что-то невероятное и действовал с поразительной эффективностью. Объезжая западню, уездный заметил также по обе стороны крепостного вала большие потери среди ихэтуаней. Многих ранили осколки котла, в котором варилась жидкая каша. Пышущая жаром жижа и кровь иностранцев слились в один поток. Еще живые мучительно стенали. На большой улице, по которой он проходил недавно, бесцельно носились туда-сюда, как безголовые мухи, ихэтуани в красных повязках и женщины с детьми. По сути дела, городок уже сломлен, мелькнула мысль, немецким солдатам ничего не стоит стремительной атакой занять его. При этом уездный понял, что принял бесподобно мудрое решение пожертвовать одним Сунь Бином, чтобы спасти тысячи жизней. Необходимо заставить его выйти, если не уговорами, то оружием. Хотя он и не взял у Ма Лунбяо пистолет, Цянь Дин был уверен, что и без него может справиться. Он почувствовал, что его охватывает глубокое патетическое чувство от собственной доблести, в ушах словно загремели барабаны и запели рожки. Цянь Дин помчался к возведенному на краю высохшей речки навесу, туда, где находился Сунь Бин.

На дне высохшей речки несколько сотен ихэтуаней пили из больших чаш с размешанным в воде пеплом заговора о вселении в каждого бойца духа того или иного героя. Сунь Бин стоял на кирпичном возвышении и громко исполнял свои заклинания. Ихэтуаня из Цаочжоу, наставника Сунь Укуна видно не было, лишь наставник Чжу Бацзе исполнял рядом с возвышением приемы с граблями в поддержку ритуала Сунь Бина. Уездный скатился с коня, забрался на возвышение, ударом ноги опрокинул столик с курильницей, стоявший перед Сунь Бином, и громко возопил:

– Сунь Бин, на стене льется рекой кровь твоих людей, а ты здесь народ лукавыми речами смущаешь!

Из-за спины Сунь Бина выскочили телохранители, уездный мгновенно переместился на их место, достал из рукава блестящий кинжал и приставил его к спине Сунь Бина, ровно напротив сердца.

– Всем не двигаться!

– Сукин ты сын, чиновник, опять явился мешать делу священного кулака! – гневно выкрикнул Сунь Бин. – У меня железная голова, железные руки, железное тело, ни меч, ни копье их не пробьют, ни огонь, ни вода не нанесут мне вреда!

– Земляки, сходите посмотрите, что делается на стене, разве может человеческая плоть противостоять пушкам? – И уездный смело добавил: – Даже вашего брата-наставника Сунь Укуна, самого продвинутого в боевых искусствах, разнесло на куски!

– Вранье! – заорал Сунь Бин.

– Сунь Бин, – презрительно бросил уездный, – ты свое-то тело научился защищать от мечей и пик?

– У меня тело твердое, как алмаз, даже пуле этих заморских псов его не пробить!

Уездный наклонился, вытащил кирпич из кладки и сильно хлопнул им Сунь Бина по лбу. Самопровозглашенный небожитель сразу же откинулся назад. Уездный за ворот поднял его и сказал:

– Вот, пусть все посмотрят, какое у тебя твердое, как алмаз, тело!

По лбу Сунь Бина побежала струйка черной крови, словно к нему на физиономию забрался земляной червь. Второй брат-наставник Чжу Бацзе размахнулся вилами, метя в зад уездного. Тот увернулся и одновременно метнул кинжал, попав в живот Чжу Бацзе, который со стоном скатился с возвышения.

– Видели, земляки? – крикнул уездный. – Ваш брат-наставник и хранитель алтаря не смогли избежать даже моего кирпича и ножичка, разве они смогут укрыться от немецких пушек?

Воля ихэтуаней начала давать слабину, у возвышения начался гул голосов.

– Сунь Бин, – обратился к нему уездный, – ты – человек хороший, ты же не станешь ради себя одного посылать на смерть всех жителей города? Я уже договорился с немецким генерал-губернатором, и если ты сдашься, то он отдаст приказ своим войскам отойти. Ты, Сунь Бин, уже натворил много дел, напугавших весь мир. Если ты пожертвуешь собой, то спасешь жизнь земляков и оставишь о себе вечную славу!

– Эх, на все воля Неба, – глубоко вздохнул Сунь Бин и запел:

Крепко схватив Сунь Бина за руку, уездный спрыгнул с возвышения и, воспользовавшись неразберихой в толпе, поспешно направился в сторону больших ворот, даже про коня забыл.

Выходя с Сунь Бином из Масана, уездный чувствовал себя героем, но дальнейшие события стали для него сокрушительным ударом, заставившим понять, что он совершил ошибку еще более глупую, чем при выдаче «заложников». Клодт отнюдь не стал отводить войска при сдаче Сунь Бина. Увидев, что уездный тащит ему главаря восставших, генерал-губернатор немедленно отдал приказ артиллеристам. Одновременно загрохотали все двенадцать пушек, и множество снарядов со свистом полетели в Масан. Городок заволокло пороховым дымом, заполыхали пожары, послышались душераздирающий плач и непрекращающиеся крики людей. Сунь Бин как сумасшедший вцепился в горло уездного, и тот не сопротивлялся ему, готовый принять смерть. Только подскочивший к ним Ма Лунбяо спас положение, скомандовав охранникам окоротить Сунь Бина, сохранив уездному жизнь. Под злобную ругань Сунь Бина уездный закрыл глаза. В полузабытьи он слышал, как немцы пошли в атаку, и понял, что самый процветающий городок Гаоми перестал существовать. И повинен в том был не то Сунь Бин, не то немцы, не то он сам.

Еще вчера никого не боявшийся старший служитель управы Сун Третий, которого звали Третьим барином, пес, знающий, что за ним хозяин, лиса, пользующаяся могуществом тигра, сегодня стоит передо мной, подобострастно улыбаясь. Эти холопы, вчера ходившие с прямой спиной, сегодня сгибаются в три погибели. Сосунки! Я вертелся в столичной управе сорок лет, каких только людей я не видывал… Через какие переделки я только не проходил… Такие птичьи лица – во всех управах Поднебесной. Если у служащих в управе Гаоми не такой набор птичьих лиц, то родной край и вовсе не вотчина великой династии Цин. От всех склонившихся передо мной в глубоком поклоне неслось:

Я велел сыну закрыть ворота, взял ножовку по металлу и прямо на заляпанном кровью верстаке, где кололи свиней, распилил сандаловый брус пополам. Звук пиления красного сандала страшно режет уши. Это из-за ножовки по металлу. Из-под нее летели большие искры. Полотно пилы нагрелось так, что обжигало руки, а в нос проникал дивный аромат паленого сандала. Я тщательно обстрогал оба куска рубанком, придав им форму длинного меча. Концы получились не только острые, но и округлые, как стрелки ароматного лука. Сначала обработал эти два куска крупным наждаком, а затем мелким наждаком отшлифовал до зеркальной гладкости. Хотя сам я сандаловую казнь никогда не проводил, но знал, что для такого великого дела нужен хороший инструмент. К большой работе нужно как следует подготовиться, этой доброй привычке я научился у бабушки Юя. Шлифовка сандаловых колышков заняла всю половину дня, но с наточенным топором не оплошаешь при рубке. Как подготовишься к работе, так она и пойдет, дырявой сетью рыбы не наловишь. Не успел я закончить со своими сокровищами, как в ворота постучал служитель управы и сообщил, что в соответствии с моей просьбой посланные начальником уезда Гаоми Цянь Дином люди уже построили в центре города на плацу перед Академией Всеобщей добродетели помост, с которого, как уже пошла молва, будут возносить на Небо еще добрых сто лет. Нужный мне навес тоже воздвигнут, большой котел установлен, от него уже разносится запах кунжутного масла. Малый котел тоже на месте, туда положили говядину. Я принюхался, и действительно осенний ветер нес густой аромат.

Невестка как убежала с утра, так и не возвращалась. Ее состояние понять можно, все-таки родного отца казнить будут, если не в душе она боль испытывает, то в теле – уж точно. Куда она могла отправиться? К названому отцу, начальнику Цяню просить о пощаде? Твой названый отец, невестка, уже что глиняный бодхисатва, который переходит вброд реку. И самого себя защитить не может. Но не проклинай его, думаю, близится не только день, когда твой родной отец Сунь Бин испустит дух, но и время, когда несдобровать и твоему названому отцу.

Я скинул старую одежду, надел новое, с иголочки, парадное платье. Черный халат был перехвачен красным поясом, красная войлочная шапка была украшена множеством красных завязок. На ноги я надел черные кожаные сапоги. Верно сказано: о человеке судят по одежде, о коне – по сбруе. В парадном платье выглядишь по-другому.

– Отец, – хихикнул сын, – это мы что делать будем? Оперу маоцян мурлыкать с кошками?

«С какими это кошками? Может, еще подвывать по-волчьи, как твоя мать!» Я ругал сына про себя, зная, что долго говорить с ним бесполезно. Только велел ему сменить забрызганную, всю в пятнах свиного жира и собачьей крови одежду. Паршивец сказал:

– Отец, закрой глаза и не смотри. Жена, когда переодевается, всегда заставляет меня закрывать глаза.

Я сощурил глаза, но все равно было видно, как сын снимает одежду, обнажая свою грубую наготу. Глянул ему между ног, и стало ясно, что от его инструмента пользы ему по жизни мало.

Сын натянул высокие черные кожаные сапоги с мягкой подошвой, затянулся поясом из красного шелка, надел красную шапку с завязками. Высокий и дюжий, он выглядел грозно, почти что герой. Но постоянно скалился, хватался за уши, почесывал щеки, в общем – чистая обезьяна.

Я взял под мышку сандаловые колышки, велел сыну захватить белого петуха с черным гребнем, и мы, выйдя из ворот, направились к Академии Всеобщей добродетели. По обе стороны улицы уже выстроилось множество зевак, мужчины и женщины, старые и малые, которые смотрели на нас, разинув рот, словно рыбы, выплывшие на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Я шел, задрав голову и выпятив грудь, вроде бы и не глядя по сторонам, но все подмечая по пути. Сын глазел направо и налево, раскрыв рот и то и дело по-дурацки хихикая. Большой петух все норовил вырваться у него из рук и возмущенно кудахтал. Вся улица была какая-то осоловевшая: сын – дурачок, люди по сторонам – еще хуже. Земляки, представление еще не начиналось, а вы уже дураки дураками, что, интересно, вы будете представлять собой завтра? У вас же есть такой земляк, как я! Считай, повезло. Если хотите знать, то скажу: из всех представлений в Поднебесной нет более впечатляющего, чем убийство человека. Из всех способов убийства человека в Поднебесной нет более впечатляющего, чем сандаловая казнь. Найдется ли во всем Китае палач, кроме меня, который сумеет провести такую? Только благодаря тому, что у вас есть такой земляк, как я, вы сможете увидеть великолепное представление, которого во всем мире никогда не было и, наверное, не будет. Что это, если не удача? Сами посудите, какое счастье вам подвалило.

Я привязал белого петуха к столбу под навесом. Птица глянула на меня искоса сверкающими зоркими глазками. Я дал задание сыну:

– Сяоцзя, возьми чистой воды из чана и замеси немного теста.

Тот, как и петух, посмотрел на меня искоса:

– А зачем?

– Просто сделай, не надо болтать лишнего.

Пока сын месил тесто, я огляделся: перед навесом все было открыто, за ним – закрыто, от помоста до него было довольно далеко. Прекрасно, это как раз то, что мне и было нужно. Пол был устлан неплохо, на мягкой пшеничной соломе лежали золотистые тростниковые циновки. От свежей соломы и новых циновок исходил приятный аромат. Мое сандаловое кресло было поставлено посередине навеса, уже ждало, когда я в него сяду. Подошел я к большому котлу, опустил в него сандаловые колышки в форме мечей, и из котла сразу поднялся аромат сандала. Стоит положить сандал в масло, он погружается на дно, и на поверхности торчит лишь квадратное охвостье. Говорят, варить его нужно три дня и три ночи, но сейчас на это нет времени. Поварим один день и одну ночь – все равно сгодится. На самом деле эти гладкие сандаловые колышки и без варки в масле не впитывают кровь. Тебе тоже повезло, свояк, что такое орудие казни используется. Я уселся в кресло и стал смотреть, как клонится к западу красный шар солнца, как опускаются сумерки. В вечерней мгле воздвигнутый на толстых бревнах красной сосны помост казался мрачным и внушал страх, как застывший лик великого небожителя. Уездный начальник и впрямь потрудился на славу. Помост внушительный, окружен дымкой, на него спускаются облака. Что ж, уездный Цянь, тебе дорога в министерство общественных работ обеспечена, ты горы свернешь, управляя большими стройками, нечего зарывать свои таланты в крошечном уезде Гаоми. А ты, свояк Сунь Бин, тоже, считай, в нашем северо-восточном крае персона немалого масштаба. Хоть я тебя не очень жалую, но понимаю, что ты – личность незаурядная, если тебя не уничтожить, то обязательно придумаешь себе новую затею, и тогда нам никто из живых и никто из бессмертных уже не помогут. Лишь такая сандаловая казнь, лишь такой помост подходят тебе. Эх, Сунь Бин, повезло тебе в прошлой жизни, заявил о себе ты громко, вот и попал ты ко мне в руки, вот и пришло тебе время прославиться на многие годы, оставить навеки славу о себе!

– Отец, – с восторгом возгласил у меня за спиной сын, держа кусок теста величиной с шлифовальный круг, – тесто готово.

Вот негодник, весь мешок муки замешал. Ну и ладно, завтра нам предстоит действительно тяжелый труд, животы пустые нам ни к чему. Я отщипнул кусок теста, вытянул в полоску и бросил в кипящий котел с кунжутным маслом. Тесто сразу завертелось там, как угорь на последнем издыхании. Сын радостно запрыгал, хлопая в ладоши:

– Хворост! Хворост!

Мы с сыном стали одна за другой бросать полоски теста в котел. Они сначала уходили на дно, но быстро всплывали и начинали крутиться вокруг сандаловых колышков. Я жарил тесто в масле, чтобы колышки немного пропитались полезными свойствами мучного. Я знал, что колышки пройдут через задний проход Сунь Бина, потом пронзят все его тело. После купаний с кусочками теста колышки даже еще немного подпитают Сунь Бина. Вокруг разнесся аромат хвороста, и скоро кушанье было готово. Я принялся вынимать полоски теста щипцами с длинными ручками.

– Ешь, сынок. – Опершись спиной о навес, сын откусил обжигающую рот полоску, набил полные щеки, и на лице у него разлилось удовольствие. Я взял одну полоску и тоже стал неторопливо смаковать. Лакомство получилось необычным; от него пахло сандалом, от него пахло Буддой. Получив от Старой Будды сандаловые четки, я долгое время постился. В очаге пылали сосновые дрова, клокотал котел с маслом. Поев, я отрезал пару кусков говядины величиной с кулак и снова бросил в котел. Это я сделал для того, чтобы сандаловые колышки, напитавшись духом зерновых, пропитались еще и духом мяса, от него дерево станет еще мягче. Все для свояка! Подошедший сын пробубнил:

– Отец, я мяса хочу.

Я с любовью взглянул на него:

– Это мясо есть нельзя, сынок, погоди немного, из малого котла поешь. После казни этого твоего тестя, что арии свои кошачьи горланит, ты будешь, как говорится, мясо есть, а он будет молчать, будто отвар пьет.

Ко мне подбежал за дальнейшими указаниями лукавый лицемер, начальник управских служителей Сун Третий. Он раболепствовал передо мной, холуйская душа, словно перед важным начальником. Я, конечно, принял важный вид и прокашлялся:

– Сегодня делать нечего, осталось проварить эти сандаловые колышки, но это дело не ваше, вы ступайте, делайте ваши дела.

– Недостойный не может уйти. – Слова управского начальника выскальзывали из гладких губ, словно вьюны. – Остальные тоже не могут.

– Это ваш уездный не разрешает вам уйти?

– Нет, не уездный, а генерал-губернатор провинции Шаньдун, его превосходительство Юань. Он приказал оставаться здесь и охранять вас, батюшка, как зеницу ока.

Своей собачьей лапой командир управских ухватил полоску теста и запихнул в рот. Глядя на его измазанные маслом губы, я задумался. Вот ублюдки, никакое я для них не сокровище, они только ведут себя так, потому что у меня сокровенный дар, который им нужен. Я вытащил из-за пазухи сандаловые четки, пожалованные нынешней императрицей, мудрейшей Цыси, и стал перебирать их. Закрыв глаза, я начинал собираться с духом, словно погрузившийся в созерцание буддийский монах. Откуда вам, негодяи, знать, что у меня на душе? Вы не догадаетесь об этом, даже если в лепешку разобьетесь.

Казнив «тысячью усекновений» доброго молодца Цянь Сюнфэя, я собрал инструменты, забрал ученика и собирался той же ночью вернуться в Пекин. Я хотел покинуть это оживленное место, оставаться там было опасно и недопустимо. Я взвалил на спину свои пожитки и уже думал пуститься в путь, и тут меня задержал свирепый телохранитель его превосходительства Юаня. Он встал передо мной и, глядя в безоблачные небеса, сказал:

– Не торопись, палач, его превосходительство Юань вызывает тебя!

Я велел ученику ждать меня на постоялом дворе, а сам ноги в руки и последовал за посыльным. Пройдя не через одну заставу, я наконец преклонил колени перед его превосходительством Юанем. К тому моменту я уже весь взмок и тяжело дышал. Отбивая звучные земные поклоны, я заметил на лице вельможи довольное выражение. Я знал, что за двадцать три года перед глазами Юаня промелькнуло, как в фонарике с лошадками, множество высокопоставленных чиновников и талантливых личностей, и он просто не мог упомнить такого малозначительного человека, как я. А вот я помнил его превосходительство Юаня очень хорошо. Двадцать три года назад Юань был еще лишь подававшим надежды безусым юношей и нередко выходил из ворот управы вслед за своим дядюшкой, Юань Баохэном, который служил заместителем министра наказаний. В свободное время его превосходительство Юань прибегал в восточный флигель, где жили палачи, и много болтал со мной. Да, сановник, поначалу вы проявляли большой интерес к мастерам нашего смертоносного ремесла и даже как-то сказали еще здравствовавшему тогда бабушке Юю:

– Бабушка, возьмите меня в ученики!

Бабушка Юй в страхе ответил:

– Вы, барич Юань, смеетесь над нами, недостойными!

А вы, сановник, тогда в полной серьезности заявили:

– Я не шучу! Великий муж, рожденный в смутное время, если не ухватывает печать чиновника, то берется за рукоятку меча!

– Бабушка Чжао, неплохо сработано! – перебил мои воспоминания голос уже достопочтенного Юаня. Его голос гудел, словно звучал изнутри колокола, и разносился до самых глубин души.

Я понимал, что моя работа в самом деле была сделана неплохо. Репутацию министерства наказаний я не подорвал. При великой династии Цин только я один и оставался, кто мог провести «тысячу усекновений» на подобном уровне. Но перед его превосходительством Юанем я не смел важничать. Хоть я – человек маленький, но отдавал себе отчет в том, какое положение при дворе занимал его превосходительство Юань, возглавляющий отборные войска великой династии Цин. А потому я скромно молвил:

– Сработано не очень хорошо, не оправдал надежды вашего превосходительства, уповаю на ваше великодушие, безмерное, как море.

– Твоя речь, бабушка Чжао, выдает в тебе человека начитанного.

– Что вы, ваше превосходительство, недостойный – полный неуч.

– Понятно, – усмехнулся его превосходительство Юань. В его устах вдруг зашелестел выговор выходца центрального Китая. Чиновник будто бы сбросил форменную одежду и надел вместо нее халат из холстины на вате: – Если пса десять лет в управе держать, то он тоже будет лаять по-книжному.

– Верно сказано, ваше превосходительство, недостойный и есть пес из управы министерства наказаний.

Юань жизнерадостно расхохотался, а потом сказал:

– Вот и славно, добрый молодец только и должен что самоуничижаться! Ты – пес из министерства наказаний, а я – пес имперского двора.

– Недостойный не смеет себя на одну доску с вашим превосходительством ставить… Вы – яшма, в золото оправленная, я – речной голыш…

– Чжао Цзя, ты помог мне совершить это большое дело, как мне отблагодарить тебя?

– Недостойный – пес, взращенный государством, а вы, ваше превосходительство, – сановник и опора государства. Недостойный обязан служить вам верой и правдой.

– Это ты правильно говоришь, но я хочу все же наградить тебя. – Юань бросил взгляд на свою свиту. – Выдать бабушке две сотни лянов серебра и проводить его в столицу!

Я бухнулся на колени и отбил его превосходительству Юаню звучный поклон.

– Недостойный вовек не забудет вашей доброты, но денег принять не смеет.

– Как это? – холодно вопросил Юань. – Мало тебе, что ли?

Я тут же отбил еще один звучный поклон:

– Недостойный в жизни ста лянов не получал, разве я посмею принять сразу двести? Ваше приглашение в Тяньцзинь на проведение казни и так имеет для меня большое значение, сие мероприятие и без того укрепило мой престиж в управе министерства наказаний, а если еще получить от вашего превосходительства деньги… Слишком уж большая честь для меня.

Помолчав, Юань молвил:

– Бабушка Чжао, такое впечатление, что ты не получил должной награды за свои труды.

Я поспешил отбить еще один поклон:

– Нет-нет, ваша затея недостойному очень понравилась, иметь возможность применить свое мастерство в интересах императорского двора – редкая удача, какую и в трех жизнях не встретишь.

– Хочу оставить тебя при военном трибунале, Чжао Цзя. Как тебе такая идея?

– Предложению вашего превосходительства недостойный перечить не смеет. Служу я в управе министерства наказаний больше сорока лет, своими руками казнил девятьсот восемьдесят семь преступников и помогал на казнях без числа. Принимал я щедроты государства, по сути, отдавал все силы до самой старости. Но после казни Тань Сытуна и всей шестерки славных сановников появилась у меня острая ломота в запястьях. Как заступит, даже палочки для еды взять не могу. Хотел бы вернуться в родные места на покой, прошу ваше превосходительство уведомить всех в министерстве наказаний о вашем милостивом разрешении.

Сановник Юань холодно усмехнулся. Я и не знал, как это понимать.

– Недостойный заслуживает смерти, ваше превосходительство, я даже не из простолюдинов девяти низких профессий, уйду – псом буду, останусь – буду как собака на сене. Я не вижу никакой нужды надоедать высоким сановникам. Недостойного дерзновенно считают подлым, но я всегда выполнял работу без подлостей, я – символ силы и власти государства, у государства может быть множество законов, но все они выполняются через посредство недостойного. У меня ни учеников нет, ни годового жалованья, ни месячного довольствия, мы кое-как пробавляемся, продавая остающееся от казней сыровяленое мясо на лекарства. Я в министерстве наказаний прослужил больше сорока лет, но не имею ни медяка сбережений. Надеюсь вот, что министерство наказаний выплатит мне подъемные в связи с отъездом и не позволит мне докатиться до бродяжничества. Прошу справедливости для моих братьев по ремеслу, уповаю на то, что государство внесет палачей в штат министерства наказаний и будет выплачивать ежемесячно хоть сколько-нибудь денег. И за себя прошу, а паче за других. Недостойный полагает, что пока существует государство, важно сохранять и ремесло палача. Нынче в стране смута, преступникам из чиновных несть числа, разбойников что волосков, и государству срочно нужны отличные палачи. Недостойный не боится рискнуть жизнью и лишь просит пощады. Смилуйтесь же, ваше превосходительство!

Договорив, я бухнулся на колени, отбил его превосходительству поклон и с пола тайком следил за его реакцией. Юань спокойно поглаживал черные как смоль висячие усики, словно в глубоком раздумье. И вдруг улыбнулся:

– Ты, бабушка Чжао, не только руками работать горазд, у тебя еще и язык хорошо подвешен!

– Недостойный заслуживает смерти, но сказал все как есть. Знаю, что вы – человек дальновидный, обликом незаурядны, поэтому и дерзнул говорить с вами по душам.

– Чжао Цзя, – Юань неожиданно перешел на шепот и промолвил с таинственным видом: – Ты же меня еще помнишь?

– Ваше превосходительство – человек солидный, недостойный с первого взгляда вспомнил.

– Я имею в виду не сейчас, а двадцать три года назад. Тогда мой двоюродный дядюшка был заместителем министра наказаний, и я нередко захаживал в управу. Помнишь меня тогда?

– У недостойного глаза плохие, и память никуда не годится, никак не вспомнить вас. Но я помню его превосходительство Юань Баохэна. Когда он занимал должность в министерстве наказаний, его превосходительство осыпал меня милостями…

На самом деле, как же мне не помнить ваше лицо, превосходительство Юань? Вы в то время были озорным юношей. Дядюшка ваш хотел, чтобы вы книги читали, продвигались по службе, прославились на государственных экзаменах. Но вы были из другого теста, совсем не книжник. В свободную минуту вы ускользали в боковой дворик, чтобы поякшаться с нами. Вы прекрасно знали наши правила. Было дело, в тайне от дядюшки вы уговорили бабушку Юя, тайно переоделись в форму палача, намазали свое круглое лицо петушиной кровью, отправились вместе с нами на казнь у Прохода на овощной рынок, зарубили зайца, дерзнувшего бегать по могиле императора, и припугнули преступника, позарившегося на мавзолей прежних правителей. Во время казни я держал осужденного за косичку, чтобы он вытянул шею. Вы замахнулись большим мечом и, не дрогнув ни лицом, ни рукой, с одного удара – второго не потребовалось – спокойно снесли осужденному голову. Потом ваш дядюшка прознал об этом и в нашем присутствии отвесил вам увесистую оплеуху. Мы испугались так, что стали отбивать ему частые поклоны.

– Подлая дрянь! – ругался ваш дядюшка. – Как только осмелился ты вытворить такое!

Вы же решительно стояли на своем:

– Не гневайтесь, дядюшка, ваше превосходительство. Когда разбойники убивают людей, то это плохо. А вот когда людей казнят, то это верность государству. Вашему глупому племяннику хочется на поле боя, а такого нынче и нет. Вот и приходится закалять свою смелость на месте казни! – Ваш дядюшка еще продолжал рычать, но мы поняли, что он уже смотрел на вас совсем другими глазами…

– Ты, старина Чжао, человек неглупый, – усмехнулся его превосходительство Юань. – Ты не можешь не помнить меня, ты боишься, что я стану осуждать тебя. На самом деле я не считаю это злодеянием. Когда я, следуя указаниям дядюшки, читал книги в управе министерства наказаний, я глубоко и основательно изучил ремесло палача и многому научился. Участие вместе с вами в казни тем более позволило мне обрести особое отношение к человеческой жизни. Этот незабываемый период жизни оказал на меня огромное влияние. И я хочу пригласить тебя на работу к себе в знак благодарности.

Я без конца отбивал земные поклоны и благодарил. Его превосходительство Юань сказал:

– Вставай, повремени с возвращением в Пекин, возможно, нас с тобой еще ждут многие приятные сюрпризы.

Весть о том, что после успешной казни в Тяньцзине я удостоился теплой встречи у Юань Шикая, подобно камню, брошенному в пруд, подняла во дворе министерства наказаний целую волну. Знакомые на улице поглядывали на меня как-то необычно, я видел в их глазах зависть, но и преклонение перед моими заслугами. Даже спешившие на службу помощники с тюками сложенной одежды при виде меня кланялись в молчаливом приветствии. Это говорило о том, что даже эти прошедшие по обоим спискам сановники выказывали мне особый почет. В такой ситуации сказать, что я в душе был недоволен, было бы неправдой, сказать, что я голову терял от радости, тоже было бы преувеличением. Я всю жизнь обретался в управе и разбирался, где глубоко, где мелко, когда огонь пылает, а когда тлеет. Понимал, что самым высоким деревьям до неба не дотянуться, людям с самым высоким положением до гор далеко, а прихвостню, как бы он ни возвышался, следует прислушиваться к распоряжениям хозяина. На другой день после возвращения в столицу меня принял у себя заместитель министра наказаний, его превосходительство Тун. Присутствовал и сановник Сунь, который ведал тюремными делами. Тун расспрашивал меня о том, как происходила казнь в Тяньцзине, спрашивал во всех подробностях, не опуская мелочей. Я по порядку отвечал. Он интересовался вооружением и подготовкой новых войск из Сяочжаня, спрашивал, как экипированы солдаты, какого цвета у них форма, какая там погода и каково состояние воды в реке Хайхэ, и, наконец, когда спрашивать было больше нечего, поинтересовался, как выглядит его превосходительство Юань. Я сказал, что очень хорошо, на лице румянец, как колокольная медь, заметил, что недостойный своими глазами видел, как он за один присест съел яичницу из шести яиц, большую пампушку и целую миску жидкой пшенной каши.

Его превосходительство Тун посмотрел на Суня и вздохнул:

– Полон жизни и энергии, будущее неизмеримо!

Сунь поддакнул:

– Юань Шикай всю жизнь обучался боевым искусствам, и аппетит у него, конечно, хороший.

Заметив настрой Туна, я решил заодно вставить сущее вранье и сказал:

– Его превосходительство Юань велел недостойному передать вашему превосходительству привет!

– Правда? – взволновался тот. Я утвердительно закивал.

Тун заявил:

– К слову о моем родстве с Юань Шикаем, племянница от второй жены его двоюродного деда Юань Цзясаня – моя родная тетка!

– Его превосходительство вроде бы упоминал об этом, – подтвердил я.

– Вьющиеся усики тыквы – все родственники, что и говорить! – воскликнул Тун. – Старина Чжао, что касается казни в Тяньцзине, где ты представлял министерство наказаний, то задача тобой была выполнена очень хорошо, репутация министерства только укрепилась, государственный секретарь его превосходительство Ван тоже очень доволен. Сегодня я призвал тебя, чтобы объявить тебе благодарность. Надеюсь, ты не зазнаешься, будешь добросовестно отдавать государству все силы.

– Ваше превосходительство, – сказал я, – после возвращения из Тяньцзиня у меня все время болит запястье, недостойный…

Сановник Тун перебил меня:

– Императорский двор уже работает над изменениями в законодательстве, согласно которым тысяча усекновений, разрубание пополам и другие жестокие казни могут быть отменены. Боюсь лишь, отныне тебе, бабушка Чжао, негде будет применить себя! Ваше превосходительство Сунь, – сановник Тун встал, – выделите от вашего управления тюрем десять лянов серебра для Чжао Цзя, только не забудьте передать ведомость в министерство! Вознаграждение – тоже задумка превосходительства Вана!

Я тут же опустился на колени, отбил земной поклон, потом, согнувшись в поясе и пятясь, вышел, обратив внимание, что лицо сановника Туна вдруг помрачнело и стало отличаться от того дружелюбного выражения, с каким он претендовал на родство с его превосходительством Юанем, будто они с ним были Небом и Землей. Переменчивые настроения у сановников не редкость, я их норов знаю и ничуть не удивился.

Шел на убыль первый месяц, приближался второй. Плакучие ивы на краю речки, что протекает перед министерством наказаний, стали покрываться зеленью, софоры во дворе деловито облепило множество ворон, но приятные сюрпризы, которые мне сулил его превосходительство Юань, так и не наступали. Неужели он имел в виду награду в десять лянов от сановника Туна? Нет, конечно, нет, от пожалованных им двухсот лянов я же отказался! Так эти десять лянов – вот и весь «приятный сюрприз», что ли? Я твердо верил, что слова Юаня были вовсе не шуткой, что мы с его превосходительством – старые друзья и что он не может оставить своего верного пса с пустым брюхом подлизывать чужую мочу.

Вечером второго числа второго месяца начальник Сунь лично уведомил меня, чтобы утром в четвертую стражу я встал, подогрел воду и помылся, из еды съел только полпампушки, никакого имбиря, чеснока и иных вещей, дающих резкие запахи. Мне было наказано одеться во все новое и не иметь при себе никаких острых предметов. В пятую стражу я должен был прибыть к тюремному приказу и там ждать. Я сначала хотел спросить, в чем, собственно, дело, но, при взгляде на торжественно вытянувшуюся физиономию Суня, мне только оставалось, что крепко-накрепко прикрыть рот. Было предчувствие, что наступило время «приятного сюрприза», о котором говорил его превосходительство Юань. Но кто – уж точно не я – мог подумать, что меня, убийцу людей, лично императрица Цыси – пусть здравствует она десять тысяч лет! – и государь император – да здравствует он десять тысяч раз по десять тысяч лет! – удостоят высочайшей аудиенции!

Когда пробили третью стражу, я уже был на ногах. Засветил фонарь, разжег огонь под котлом, велел племянникам подниматься и греть воду. Охваченные воодушевлением, все встали, глаза горят, говорят негромко. Старшая тетка, волнуясь, помог мне помыться в большом тазу, вторая тетка обтер меня, свояченица помог обрядиться в новое. Этого мальца, симпатичного и смышленого, я вытащил из полумертвых от голода маленьких попрошаек. Он был послушен и почтителен ко мне, как сын. Глаза его светились идущей изнутри радостью. Тем ранним утром все мои ученики были полны ликования, ведь у наставника счастье, как же не возрадоваться и ученикам. И их радость была настоящей, не поддельной.

– Вы, парни, не торопитесь ликовать, – сказал я, – еще неизвестно, удача это или беда!

– Удача, – высунулся свояченица, – ручаюсь, что удача!

– В конце концов наставник стар, – вздохнул я, – только бы ничего не свалилось на мою бедную головушку.

– Не может быть, – заявил вторая тетка, – как говорится, старый имбирь всегда острее, старый конь борозды не портит, вы же сколько-то десятков лет назад совершили большую казнь при дворе!

При этих словах я предположил, что во дворце опять провинился какой-нибудь евнух, и меня вызывают проводить казнь. Но почувствовал, что и это не так. Когда вместе с бабушкой Юем мы казнили евнуха Сяо Чунцзы с помощью «замка Янь-вана», во дворе нам задачу обозначили заранее, четко и ясно, никаких омовений и переодеваний не было, не говоря уже о разрешении съесть всего полпампушки. Но если это не казнь, то к чему позвали палача? Неужели… неужели мне хотят голову отрубить? Вот с таким смятением в душе я съел полпирожка с мясом, почистил зубы каленой солью, прополоскал рот чистой водой. Вышел на улицу, отыскал на небе три звезды, сулившие счастье, продвижение по службе и долголетие. Те только начинали клониться к западу. Четвертую стражу еще не отбивали, оставалось много времени. Решил я было сказать пару напутственных слов сопровождавшим меня подмастерьям, но тут услыхал первый крик чьего-то петуха и сказал им:

– Лучше раньше, чем позже. Пойду я. – Ученики толпой последовали за мной до самого тюремного приказа.

В начале второго месяца по лунному календарю в столице еще очень холодно. Чтобы поберечь свои душевные силы, под одежду я надел фуфайку. Но тело все равно пробрал утренний холодок. Безостановочно застучали зубы, невольно втянулась шея. Небо вдруг стало лаково-черным, слепящие звезды стали светить особенно ярко. Час я выдержал, пробили наконец пятую стражу. Небо с восточной стороны уже походило на белое рыбье брюхо. В городе и за его пределами все пришло в движение, со скрежетом отворились городские ворота, заскрипели тележки водовозов. В большой двор министерства наказаний быстро въехала запряженная лошадьми коляска, перед ней вбежали двое слуг с красными фонарями, украшенными большими черными надписями: «Тун». Сановник самолично пожаловал. Слуги раздвинули теплые зимние занавески, и оттуда вышел его превосходительство Тун, с шубой на лисьем меху на плечах. Слуги отвели коляску в сторону, а сановник Тун, покачиваясь, подошел ко мне. Я торопливо поклонился, а Тун прокашлялся, сплюнул, оглядел меня с головы до ног и сказал:

– Ну, старина Чжао, повезло тебе безмерно!

– Человек я подлый, жизнь моя ничтожна, во всем опираюсь на заботу вашего превосходительства.

– Когда войдешь, отвечай хорошо, то, что следует, не говори, что не следует… – В полумраке глаза сановника сверкнули.

– Недостойный понял.

– Вы все возвращайтесь к себе, – обратился сановник к моим подмастерьям, – ваш наставник сегодня – баловень судьбы.

Ученики ушли, перед приказом остались лишь я и сановник Тун. Его слуги стояли вдалеке у коляски. Красные фонари уже были потушены, в темноте слышалось, как хрустят ароматным кормом лошади. По запаху я понял, что едят они соевые бобы, смешанные с соломой.

– Ваше превосходительство, не знаю, можно ли недостойному…

– Закрой рот, – ледяным тоном бросил Тун. – На твоем месте я вообще бы ничего не говорил, пока императрица и государь не спросят!

Неужели…

Когда я вышел из паланкина, который несли два евнуха, мне таинственно кивнул еще один служака – спина с небольшой котел, в длинном желто-буром халате. Следуя за ним, я прошел по многоярусным галереям, пока не очутился в дверях огромного зала, который казался выше небес. Уже показался красный шар солнца, заполыхала заря. Я украдкой поглядывал по сторонам, и мой взгляд встречал то тут, то там золотистое сияние и яркий блеск, словно разгорелся небесный огонь. Евнух со спиной-котлом стал яростно тыкать куда-то пальцем, я посмотрел в ту сторону, где пол, выложенный синей квадратной плиткой, был чист, словно только что вычищенное днище котла. Я не понял, что имел в виду почтенный евнух, думал найти ответ на его лице, но он уже отвернулся от меня. Он стоял, сложив руки, почтительно и подобострастно, и стало ясно, что мне было предложено ждать здесь. Тут я уже определенно понял, что меня ждет. Вот тот «приятный сюрприз», о котором говорил его превосходительство Юань! Из большого зала, опустив голову, согнувшись в поклоне, на цыпочках то и дело выходили сановники с красными шариками на шляпах. У всех на лицах застыла торжественность, а дыхание было совсем сбивчивое. У некоторых на коже блестящие капли пота. Посмотрел я на сановников, и сердце бешено забилось, ноги задрожали, по спине пробежал холодок, а ладони покрылись горячим потом. Неизвестно, что меня ждет – удача или беда, моя бы воля, я бы тут же сбежал отсюда мелкой рысью, спрятался в своей маленькой комнатушке и выпил бы сразу целую флягу выдержанного вина, чтобы умерить страх. Но в такой ситуации от меня уже ничего не зависело. Из больших дверей, которые выпускали из себя лишь людей, не смевших поднять головы, появился цветущего вида старший евнух с красным шариком на шапке и махнул стоявшему передо мной коллеге. От большого лица почтенного слуги шло сияние, словно он только что достиг полного просветления. Мне никто не говорил, кто он такой, но я догадался, кто это еще, если не Ли Ляньин, главный евнух! Ли и его превосходительство Юань, с которым мы были в дружеских отношениях, были почти что побратимами во всех жизненных делах. Получение мной аудиенции у императрицы, скорее всего, стало возможным благодаря усилиям главного евнуха Ли. Я не знал, как быть, и стоял, как дурак. Евнух со спиной-котлом вдруг дернул меня за рукав и прошептал:

– Иди быстрей, тебя вызывают!

Тут я услышал, как кто-то звучно провозгласил:

– Вызывается Чжао Цзя!

Вообще не помню, как я прошел в огромный зал. Помню лишь, что, войдя, сразу увидел перед собой роскошные сверкающие одеяния, словно передо мной явились золотой дракон и алый феникс. Когда я был маленьким, мать рассказывала, что все императоры – переродившиеся золотые драконы, а императрицы – вновь воспылавшие алые фениксы. Дрожа от страха, я упал на колени. Казалось, что пол горячий, как печь, в которой только что развели огонь. Я стал отбивать земные поклоны, один за другим, и только потом понял, что разбил лоб до крови и стал похож на гнилую редиску. Не знаю даже, насколько мой вид был отвратителен для взоров императрицы и императора. Десять тысяч смертей на мою голову! Мне нужно было почтительно пожелать им десять тысяч раз по десять тысяч лет, но я совсем сбился с толку, голову будто опустили в бочку с клеем, я только и знал, что отбивал земные поклоны.

Остановила меня от поклонов, ухватив за косичку, чья-то крепкая рука. Я же упрямо пытался продолжить биение о горячий пол, но тут услышал сзади голос:

– Перестань кланяться, Старая Будда хочет говорить с тобой!

Спереди донеслось хихиканье. Я поднял голову, в которой уже все помутилось, и увидел сидящую прямо передо мной на престоле и сверкающую с головы до ног пожилую женщину. «Проклятье, – чуть не вырвалось у меня, – да это же наимудрейшая, да ниспошлется ей долгая жизнь, нынешняя вдовствующая императрица, Старая Будда Цыси». С престола неторопливо донесся вопрос:

– Скажи-ка мне, как тебя зовут, убивец?

– Недостойного зовут Чжао Цзя.

– Из каких ты мест?

– Недостойный из уезда Гаоми, что в провинции Шаньдун.

– Сколько лет занимаешься своим ремеслом?

– Сорок лет.

– Сколько человек казнил собственноручно?

– Девятьсот восемьдесят семь.

– О, да ты просто злой дух, убивающий людей!

– Недостойный заслуживает смерти.

– За что ты заслуживаешь смерти? Смерти достойны те, кому ты отрубал голову!

– Так точно.

– А скажи, Чжао Цзя, когда ты убиваешь человека, тебе страшно или нет?

– Сначала было страшно, теперь уже нет.

– Что ты делал в Тяньцзине по поручению Юань Шикая?

– В Тяньцзине по поручению его превосходительства Юаня недостойный проводил «Казнь тысячи усекновений».

– Это когда с живого человека срезают по кусочку, чтобы он не умер хорошей смертью?

– Так точно.

– Мы тут с государем говорили, надо бы эту казнь отменить. Ведь все хотели реформ? Вот это и будет реформа, верно говорю, государь?

– Верно, – прозвучал передо мной сдавленный голос. Набравшись смелости, я поднял голову, мельком бросил взгляд. Перед императрицей слева я увидел кресло и сидящего на нем человека. Он был в ярко-желтом халате, на груди мерцал вышитый золотой дракон, на голове держалась высокая шапка со сверкающим на ней бриллиантом размером с куриное яйцо. Под шапкой виднелось вытянутое овальное лицо, белое как фарфор. Государь… Правитель Небесный! Да ведь это государь великой династии Цин! Я вдруг понял, что императору, позволившему заправлять государственными делами Кан Ювэю и иже с ним, с императрицей приходилось несладко, но государь он государь и есть! Десять тысяч раз раз по десять тысяч лет государь! А император продолжал:

– Многопочтенная все сказала верно.

– Слышала я от Юань Шикая, что ты хочешь подать в отставку по старости и вернуться в родные края.

В словах императрицы явно чувствовалась насмешка. Я перепугался, как говорится, так, что сразу растерял две трети души, которыми наделило меня Дао, и бросился отбивать земные поклоны:

– Недостойный смертью повинен, десятью тысячами смертей, свиньям и собакам подобен, не следовало беспокоить этим Старую Будду. Недостойный не ради себя просит, недостойный полагает, что хоть палачи и низкого сословия, но работа, которую они выполняют, далеко не самого низкого качества. Палач представляет авторитет государства. В государстве действуют тысячи установлений, но в конечном счете все они сводятся к работе палача. Недостойный считает, что палачей нужно включить в штат министерства наказаний, чтобы они каждый месяц получали какие-то деньги. Еще недостойный надеется, что императорский двор сможет установить для палачей порядок выхода на пенсию, чтобы палачам было на что жить в старости и не приходилось бродяжничать по улицам. Недостойный… Недостойный надеется также на установление у палачей наследственности, чтобы те в старости познали какой-то почет…

Императрица грозно кашлянула. Меня затрясло, я поспешно закрыл рот и бухнулся на колени, отбивая поклоны и бормоча под нос:

– Недостойный смертельно провинился… Недостойный смертельно провинился…

– Тем не менее сказанное им имеет некоторый здравый смысл, – сказала императрица. – Каждый в обществе, как известно, занимает свое место, и одного места без другого не бывает. Как говорили в древности, в каждом ремесле есть свои умельцы, свои мастера, вот ты, Чжао Цзя, по-моему, и есть в своем ремесле самый верховный умелец.

И императрица пожаловала меня званием чжуанъ-юаня – первого среди палачей. О бескрайняя слава Небес! Я продолжал отбивать земные поклоны.

– Ты, Чжао Цзя, казнил столько людей для великой династии Цин, проделал тяжкую работу, пускай это не самые что ни на есть доблестные подвиги. Юань Шикай с Ли Ляньином за тебя слово замолвили, так что я нарушу заведенный порядок и пожалую тебе шарик чиновника седьмого ранга[139] и отпущу в родные края на покой. – Императрица на этих словах бросила на пол четки из сандалового дерева. – Как сложишь смертоносный меч, ты уж исправляйся, вставай на путь Будды!

Я лишь продолжал отбивать поклоны.

– Ну а ты, государь? – молвила императрица. – Чжао Цзя столько людей нам казнил, даже этим твоим доверенным приспешникам головы поотрубал, разве не следует и тебе что-то ему пожаловать?

Уголком глаза я увидел, как государь торопливо вскочил с кресла и растерянно проговорил:

– Так у меня ничего нет, что я ему пожалую?

– По моему мнению, – холодно проговорила императрица, – вот это кресло, которое ты освободил, ему и стоит пожаловать!

Опустилась ночь. Сяоцзя сидел на теплой соломенной циновке, опершись спиной о столб навеса и прищурившись, как большой заяц. Пламя в печке освещало его молодое лицо. Из лоснящегося рта то и дело вылетали то ли невероятно глупые, то ли совершенно мудрые фразы, то и дело врывавшиеся в мои воспоминания и рассказ: «Отец, а какое у императора обличье?» От этих бесконечных вставок между моими воспоминаниями и тем, что происходило перед глазами, устанавливалась какая-то тесная связь. «Отец, а у императрицы тоже титьки есть?» Я вдруг ощутил запах гари из котла с маслом и испугался. До меня вдруг дошло: Правитель Небесный, котел с маслом это не котел с водой, водой можно только обвариться, а от масла можно и пожар устроить! Я вскочил с циновки и громко крикнул:

– Сынок, быстро сюда!

Подскочив к котлу, я не стал искать щипцы и прямо голыми руками вытащил из него сандаловые колышки. Поднес их к фонарю и тщательно осмотрел. Они отливали черным и испускали аромат. Похоже, не обгорели. Я обтер их, обжигающе горячие, белой тряпицей, повертел, слава всем богам что на Небе и на Земле, ничего не обгорело. Должно быть запах горелого шел от говядины. И я вытащил поварешкой остатки мяса и отбросил их в сторону. Раздался опасливый голос старшего управских:

– Случилось что, батюшка?

– Нет, ничего.

– Ну и хорошо.

– Почтенный Сун, батюшка – чиновник седьмого ранга, я теперь вас не боюсь! – встрял сын. – Отныне только попробуй обидеть меня, сразу пулю схлопочешь, – сказал он, ткнув указательным пальцем в голову Суна Третьего, – бах, и все мозги вон.

– Братец Сяоцзя, разве я когда-нибудь обижал вас? – молвил Сун Третий. – К чему говорить о том, что ваш батюшка стал чиновником седьмого ранга? Даже когда он им не был, то я все равно не смел задевать вас. Вашей супруге стоило лишь скривить рот перед начальником Цянем, и служба вашего покорного слуги могла пойти наперекосяк.

– Эй, глупыш, опять людей разыгрываешь.

Я обратил внимание, что в тени помоста стояло несколько служителей управы. Я убавил огонь и добавил масла в большой котел. Потом осторожно погрузил в него два драгоценных колышка. И напомнил себе: «Чжао Цзя, аккуратнее!» Как говорится, человек уйдет – останется имя, дикий гусь пролетит – останется свист крыльев, вот лишь когда удастся успешно совершить сандаловую казнь – ты действительно станешь палачом-чжуанъюанем. А если она у тебя не получится, то твое славное имя на этом и кончится.

Пожалованные императрицей четки я повесил на шею, сошел с драконьего престола, на котором сидел государь, поднял глаза к небу, на редкие звезды и уже взошедшую на востоке луну, похожую на серебряный таз. Под этим особенно ярким лунным светом душу охватило беспокойство, будто должно было случиться что-то значительное. Взяв себя в руки, я вдруг подумал, что сегодня четырнадцатое число восьмого месяца, а завтра будет пятнадцатое, Праздник Середины осени. Самый благоприятный на свете день. Вот уж счастливчик ты, Сунь Бин, что его превосходительство Юань выбрал для казни такой славный день! При свете огня в печке и мерцании луны на небосводе я смотрел, как два сандаловых колышка переворачиваются в масле, как две свирепые черные змеи. Рукой, обернутой белой тряпицей, я взялся за один колышек и вытащил его – ничего делать кое-как я не смел. Колышек был весь блестящий и невероятно скользкий, одна за другой капли масла собирались на его остром конце, потом соединялись в одну линию и беззвучно падали в котел. Было ясно видно, что масло стало вязким и тягучим. От него шел запах гари. И чувствовалось, что сандаловый колышек прибавил в весе. Я понял, что он пропитался немалым количеством масла, изменились свойства дерева, оно стало крепким и скользким – прекрасным орудием казни.

Пока я в одиночестве любовался сандаловым колышком, сзади коварно подкрался начальник управских служителей Сун Третий и надменно поинтересовался:

– Батюшка, разве смысл не в том, чтобы просто пригвоздить человека, зачем тратить так много усилий?

Я покосился на него и фыркнул. Что он понимает? Знает лишь, как, пользуясь авторитетом хозяина, притеснять простой народ да деньги со всех драть.

– Вообще-то, вы, батюшка, можете спокойно возвращаться домой и ложиться спать, эти пустячные дела поручите нам, недостойным, и вся недолга. – Он крутился у меня за спиной и не умолкал: – Если говорить об этом сукином сыне Сунь Бине, он, можно считать, человек выдающийся. И умом одарен, и храбростью, готов действовать и отвечать за свои поступки, этакий добрый молодец, на судьбу ему жаловаться грех, вырос в Гаоми, в этом медвежьем углу, вот его способности и проявились не сразу. – Встав у меня за спиной, Сун Третий, похоже, хотел вызвать мое расположение и продолжал: – Вы, батюшка, давно не бывали дома, не знаете подробности об этом своем родственнике, а недостойный много лет с ним приятельствовал, даже про родинки, что у него на хозяйстве повскакивали, все мне известно.

Таких людей я повидал немало: псы, знающие, что за ними хозяин, лисы, прикрывающиеся силой тигра, лицемеры, которые с людьми ведут себя по-человечески, а с нечистью – по-ихнему. Но мне неохота была разоблачать его. Пусть себе болтает языком за спиной, тоже, считай, при деле.

– Сунь Бин – талантище, говорит, как по писаному, услышишь – не забудешь. Жалко вот необразованный, а то с десятью степенями цзиньши вернулся бы, – продолжал Сун Третий. – В тот год, когда умерла матушка старины Циня, пригласили труппу Сунь Бина петь в погребальном покое. Старина Цинь – добрый приятель Сунь Бина, а его матушка была Сунь Бину названой матерью. Сунь Бин запел с особым чувством. Но на песнь никто не обратил внимания, у стоявших у гроба любящих детей и внуков и так душа разрывалась от горя. И тут из гроба послышался стук. У любящих детей и внуков, а также у пришедших послушать пение души в пятки попрятались от страха, все побледнели. Кто мог постучать из гроба, если не разгневанная покойница? В этот самый момент Сунь Бин подходит к гробу названой матушки и с гордым видом открывает крышку. Старушка вдруг садится, и ее глаза сверкают во все стороны, словно два светильника во мраке ночи.

запел Сунь Бин, —

Сунь Бин раскрывает рот и поет то мужскую партию, то женскую, то всхлипывает, то ликует, перемежая это все мяуканьем на все лады, в общем устроил он в погребальном покое исполненное живительных сил театральное представление. Сыновья и внуки позабыли про свое горе, зеваки тоже забыли, что есть еще воскресшая из мертвых старуха, так и сидящая прямо в гробу, и вместе с ними слушали пение. Когда Сунь Бин взял последнюю верхнюю ноту, подобную последнему отзвуку хвоста взмывшего вверх воздушного змея, бабушка Цинь медленно закрыла глаза, удовлетворенно вздохнула и камнем рухнула в гроб. Вот так, рассказывают, Сунь Бин может пением возвращать покойников к жизни. Но он своим пением не только покойников к жизни возвращает, может и живого запеть до смерти. К жизни он вернул только бабушку Цинь, а сколько этот ублюдок запел до смерти – не счесть, как звезд на небе… – За разговорами Сун Третий поглядывал по сторонам, ухватил в котле кусок говядины и расплылся в бесстыжей улыбочке: – У твоей говядины, батюшка, вкус особый…

Он не договорил, тело этого ублюдка вытянулось, на голове с грохотом распустился алый цветок, и Сун Третий рухнул головой вниз в котел с кипящим маслом. Одновременно с увиденным и услышанным я почуял, как к аромату сандалового дерева из котла примешался пороховой дым. И тут же смекнул, что произошло: кто-то выстрелил из-за угла. Стреляли, конечно, в меня, а козлом отпущения оказался обжора Сун Третий.

Неожиданно из переулка Яньчжи, что к юго-западу от управы, вывалила толпа в разноцветных нарядах. Все они разнились по выражению лиц и росту. Верховодил у них вымазанный пудрой красавчик, с нарисованным румянами большим красным ртом, смахивал он на призрак повешенного. Малый приблизился вприпрыжку ко мне. На нем были куртка из красного шелка на подкладке ниже колен (наверняка с покойника сняли). Черные ноги были оголенные, большие багровые ступни. Обезьянка на плече, в руках медный гонг. Это был не кто-то посторонний, а Семерочка Хоу из шайки нищих. Он трижды ударил в гонг – дан-дан-дан – и высоким голосом пропел строку из оперы маоцян:

Глотка у него и впрямь была луженая, голос чарующий. От чего народ не знал, плакать или смеяться. Вслед за ним все нищие хором замяукали:

После этого пара молодых нищих, имитируя мурлыканье котов, исполнили интерлюдию к «кошачьей опере»:

После интерлюдии я почувствовала, как запершило в горле, но сегодня мне было не до пения. А вот Семерочка Хоу петь собирался. Миряне, неважно, за чиновников они радели или за народ, в той или иной степени были опечалены, а вот нищий Семерочка Хоу не знал печали и пел:

После минутного замешательства я тут же вспомнила, что завтра пятнадцатое число восьмого месяца. Четырнадцатого числа каждый год в уезде Гаоми отмечается День нищих. Все страждущие уезда трижды проходят шествием по улице перед управой туда и обратно, первый раз громко исполняют арии из маоцян, во вторую проходку выделывают цирковые номера, а в третью с развязанными большими мешками на поясе сначала проходят по улице на юг, потом поворачивают на север, останавливаются у ворот домов и собирают полные чашки рисовой муки и всякой другой снеди, которую им подают хозяйки и невестки. Каждый год в этот день они подходят к воротам нашего дома, и я всегда высыпаю из бамбукового футляра в разбитый ковш одного из них целую горсть засаленных медяков. А какой-нибудь озорной безобразник – кто бы ни оказался на его месте – еще непременно раскроет рот и крикнет: «Благодарствуй, названая матушка, что деньги пожаловала!» Каждый раз в это время вся эта голытьба начинает бросать на меня взгляды. Понимая, что эти гады в душе пялятся на меня, я специально, наклонив голову и сжав зубы, улыбаюсь им, намеренно бросаю в толпу быстрые выразительные взгляды, чтобы привлечь этих макак и пошалить, кручу одно за другим сальто в воздухе, что вызывает громкие вопли и крики одобрения у сопровождающих их ребятишек и стоящих вдоль дороги зевак. Мой муж веселится пуще отмечающих свой день нищих. Встает он рано утром, не колет свиней и не режет собак, а ходит за шествием нищих, пританцовывает, то поет вместе с ними, то мяукает, как они. Исполнять арии маоцян у Сяоцзя не получается, а вот мяукать он научился, это он может. И теперь мой Сяоцзя мяучит то как кот, то как кошка, то зовет кошку, как кот, то собирает разбежавшихся котят, как кошка, да так, что у людей свербит в носу и слезы текут. Ну просто сирота, тоскующий по матери.

Я видела, как процессия нищих с важным видом прошла перед грозными солдатами,

Четырнадцатого числа восьмого месяца во главе процессии нищих уезда Гаоми шел их вожак, и кортеж моего названого батюшки вынужден был уступать им дорогу.

Если бы так дерзнул нарядиться какой-нибудь мелкий чиновник из простых, то это расценили бы за бунт, и за жизнь провинившегося наверняка нельзя было бы поручиться. Но подобное нарушение правил ношения одежды Чжу Восьмым и за нарушение не считалось,

В этом году процессия была довольно необычна, нищие толпились вокруг пустого кресла, никакого почтенного Чжу Восьмого и в помине не было, куда он, интересно, делся?

Я, Мэйнян, родилась и выросла в уезде Гаоми, рано вышла замуж и перебралась в уездный город. До замужества следовала за отцовской труппой маоцян, пела по городам и деревням. Хотя уездный город большой, я его изъездила весь. Смутно помню, что отец специально учил нищих представлениям. Я тогда была еще маленькая, голова у меня была бритая и блестящая, как низ деревянной чашки, и все принимали меня за мальчика. Отец говорил, что актеры и нищие – изначально одна семья. Просить подаяние – это, по сути дела, устраивать представление, а проводить представление – это, по сути дела, нищенствовать. Так что с ремеслом этих нищих я связана судьбой. И их процессия в четырнадцатый день восьмого месяца не представлялась мне чем-то необычным. А вот немецкие солдаты из города Циндао и гвардейцы из города Цзинань видели такое впервые. Словно завершая приготовления перед большим сражением, они хлопали по ложам винтовок, круглыми глазами смотрели на это удивительное явление и шумно горланили. Когда процессия неторопливо приблизилась, они уже не сжимали винтовки так крепко, и на лицах появились странные гримасы. У гвардейцев они не были такими же смешными, как у немцев, потому что то, что Семерочка Хоу пел, немцы совсем не понимали, а воспринимали лишь мяуканье, которое примешивалось к пению. Я понимала, что на душе у этих нищих тоскливо, зачем тогда столь многие из них научились мяукать? Внимание всех было сосредоточено на процессии нищих, и обо мне, задумавшей ворваться в управу, забыли, а у меня голова пылала, но взялся за гуж, не говори, что не дюж, когда переворачиваешь кабачок, масло неизбежно брызжет во все стороны. Нельзя было упускать посланный самим Небом удобный случай. Половлю-ка я рыбку в мутной воде, поджарю-ка я бобы на раскаленной сковородке да соли в них добавлю, в общем, воспользуюсь всеобщей суматохой. Только так Мэйнян проложит себе путь в высокие палаты.

Приняв решение, я стала выжидать наиболее подходящий момент. Гонг Семерочки Хоу звучал все громче, арии маоцян преисполнялись все большей скорби. Мяукать нищие научились прилежно, орали старательно, один за другим нарочно корчили солдатам чудные рожи. Приблизившись ко мне, они словно пароль какой получили, неожиданно вытащив из-за пазухи кошачьи шкуры, с головой и хвостом, большие и маленькие, большие накинули себе на плечи, а маленькие напялили на голову. Эту внезапную перемену солдаты созерцали, разинув рот. Когда еще я проложу себе дорогу в палаты, если не сейчас? Я бочком проскользнула в промежуток между немецкими солдатами и китайскими гвардейцами и устремилась прямо к главным воротам управы. На миг застывшие от удивления солдаты пришли в себя и устремили мне в грудь штыки. Я набралась решимости. Помру – так помру. Только я собралась броситься на острия штыков, как из процессии метнулись двое дюжих нищих, один схватил меня за руку и потащил назад. Я еще вырывалась, желая броситься на штыки, но сил у меня для этого уже не было. Умереть я не боялась, но где-то в глубине души умирать не хотела. Если не увижусь с Цянь Дином, то не видать мне покоя после смерти. На самом деле выглядела я, как осленок, вознамерившийся спуститься по лестнице. Нищие, галдя кто во что горазд, окружили меня, и не успела я ахнуть, как очутилась в плетеном кресле на бамбуковых шестах. Пока я барахталась, пытаясь спрыгнуть, четверо нищих с криком взвалили шесты себе на плечи. Я взмыла вверх, покачиваясь вместе с креслом над их головами, душа вдруг заныла, а из глаз хлынули нескончаемые слезы. Нищие еще пуще развеселились от того. Снова вовсю загремел гонг их вожака Семерочки Хоу, который еще громче запел:

Сидя в плетеном кресле, я не по своей воле двигалась вместе с нищими на восток, и ворота управы остались позади. Процессия свернула с главной улицы, прошла пару десятков шагов, и моим глазам предстал Храм Матушки-Чадоподательницы с заросшей щетинником крышей. Нищие вдруг прекратили пение и крики. Они пошли быстрее и мелкими шажками. Я уже поняла, что сегодняшнее шествие они затеяли не для того, чтобы получить еды, а ради меня. Если бы не они, то, возможно, мою грудь уже пронзили бы немецкие штыки.

Кресло уверенно опустилось на разбитые каменные ступеньки перед храмом. Тут же подошли двое нищих и, взяв меня за руки, потащили в темень святилища. Оттуда донесся чей-то голос:

– Доставили?

– Доставили, Восьмой господин! – хором ответили державшие меня нищие.

Я увидела Чжу Восьмого, который сидел на драной циновке, откинувшись спиной на статую Матушки-Чадоподательницы и играя чем-то отливающим зеленым светом.

– Свечу! – приказал он.

Тут же появился маленький нищий с бумагой для розжига. Коротышка зажег спрятанный за статуей Матушки-Чадоподательницы огарок свечи белого воска, и храм сразу ярко осветился. Стало ясно видно даже помет летучих мышей на лике Матушки. Чжу Восьмой ткнул пальцем в циновку:

– Присаживайтесь.

Что оставалось делать? Я плюхнулась на циновку. Было ощущение, что ног нет. Ах, бедные ножки мои, с тех пор, как отца схватили и посадили в кутузку, вы мотались туда-сюда, все подошвы стерлись… Милая левая ножка, милая правая ножка, ох, как тяжело пришлось вам!

Чжу Восьмой смотрел на меня проницательным взглядом, словно ждал, когда я раскрою рот и заговорю. То, что светилось зеленым в его руках, изрядно потускнело. При ярком свете свечи я наконец разглядела: это был сверток из марли, а внутри него – несколько сотен светлячков. Я недоумевала про себя, не понимая, зачем этому господину играться с насекомыми. Когда я уселась, нищие тоже раздобыли себе циновки и сели, а некоторые и вовсе улеглись. Но сидели и лежали они молча, даже необычайно бойкая обезьянка Семерочки Хоу тихо пристроилась перед ним. Лапы и голова у нее, как всегда, беспрестанно двигались, но потихоньку. Чжу Восьмой смотрел на меня, все нищие тоже, разглядывала меня даже мохнатая обезьянка. Я отвесила Чжу Восьмому поклон:

Спаси моего отца, Восьмой господин. Его превосходительство Юань, немец Клодт да уездный глава Цянь Дин

проводить казнь будет мой свекор Чжао Цзя и мой муж Чжао Сяоцзя. Они не хотят отцу легкой смерти, хотят, чтобы он полуживым-полумертвым помучался пять дней после казни, до тех пор, пока не откроется движение по железной дороге между Циндао и Гаоми… Прошу Восьмого господина вызволить моего отца, иначе его убьют. Удар меча – и с ним будет покончено, нельзя потакать козням заморских дьяволов, господин мой Чжу Восьмой…

пропел Чжу Восьмой, а потом сказал:

– Эти пирожки не подаяние, я посылал мальца к Цзя Четвертому купить их специально для тебя.

Из-за статуи Матушки выбежал маленький нищий с маслянистым бумажным пакетом и положил его передо мной. Чжу Восьмой потрогал его:

– Без еды какая сила, раз не поешь, оголодаешь страшно. Ешь, пока горячие.

– Восьмой господин, огонь уже брови обжигает, зачем мне пирожки?

Чжу Восьмой протянул правую руку, на которой было на один палец больше, чем нужно, покачал ею у меня перед глазами. Вдруг в руке появился блестящий ножичек. Ловко орудуя острием, Чжу Восьмой легко вскрыл упаковку, и передо мной появились четыре пышущих жаром больших пирожка. Слойка от Сун Сихэ, лепешка от Ду Куня, моя же собственная вареная собачатина да булочки из кислого теста от ЦзяЧетвертого – это четыре знаменитых кушанья уезда Гаоми. В Гаоми лавок, торгующих собачьим мясом, немало, почему же знаменитым блюдом стала именно собачатина, которую варят в моей семье? А у нашей собачатины исключительный вкус. Почему у нее исключительный вкус? Потому что, готовя собачатину, мы всегда незаметно добавляем к собачьему мясу свинину, а когда собачья нога и свиная нога доходят вместе с бадьяном, имбирем, корой пробкового дерева и сычуаньским перцем, я еще потихоньку вливаю в котел чашу желтого вина. Вот и весь секрет. Господин Чжу Восьмой, если вы сумеете спасти моего отца, то я каждый день буду посылать вам собачью ногу и кувшин вина. Только гляньте на эти четыре пирожка: три внизу, один сверху, чем вам не молитвенный подсвечник? Вот уж действительно заслуженная слава:

Чжу Восьмой подал ножик мне, чтобы я поела, а может быть, чтобы я не обожгла о пирожок руки. Или он, возможно, опасался, что руки у меня нечистые. Отмахнувшись от ножика, я прямо рукой схватила пирожок. Тот грел пальцы, в ноздри сразу полез запах теста.

Хоть я и не из высшего общества, но, считай, женщина из приличной семьи. Перед столькими нищими я не могла показать себя жадной до еды. Я должна была щипать пирожок маленькими кусочками, но рот меня не слушался. Он сразу откусил большую часть пирожка Цзя Четвертого, кусман размером больше моего кулака. Я знаю, что женщина, когда ест, должна тщательно пережевывать все и медленно глотать. Но из горла у меня высовывалась жадная ручка, которая хватала только что откушенный кусок и мгновенно утаскивала его за собой вниз. Вкуса пирожка я и не успевала ощутить, а его и след уже простыл. Даже сомнение появилось, попал ли этот пирожок вообще ко мне в живот. Говорят, нищие обладают таким колдовством, что могут устроить взбучку подлому псу за стеной да управлять мыслями других людей. Вроде бы пирожок попал мне в рот и опустился в живот, а может быть на самом деле ко мне в живот он не попадал. Возможно, он оказался в животе Чжу Восьмого. Если пирожок и попал ко мне в живот, то почему внутри такая пустота, и есть хочется еще больше, чем до того, как я к этим пирожкам прикоснулась? Руки не повиновались мне, сами по себе схватили второй пирожок, который я в три приема слопала. Проглотив два пирожка, я, наконец, почувствовала, что в животе что-то обосновалось. Торопливо заглотнула я и третий пирожок, и в животе появилась некоторая тяжесть. Я понимала, что наелась, но руки сами уже добрались до последнего пирожка. В моих маленьких ручках он выглядел большим, как увесистая, отвратительная голова. При мысли о том, что три таких больших, увесистых, отвратительных пирожка уже упокоились у меня в животе, я звонко и позорно рыгнула. И хотя живот был полон, рот еще не насытился. Но как-никак, три больших пирожка уже оказались у меня в животе, потому ела я медленно, и все не сводила глаз с того, что передо мной. Я чувствовала на себе проницательный взгляд Чжу Восьмого, а у того за спиной сверкало еще несколько десятков глаз-звездочек. Все нищие смотрели на меня, и я понимала, что в их глазах я из небожительницы превратилась в обычную, жадную до еды бабу. Эх, все говорят, мол, человеческая жизнь – это вдох полной грудью, а не лучше ли сказать, что жизнь – это полный рот еды. Живот набил – лицо сохранил; живот пустой – ни стыда ни совести.

Обождав, пока я проглочу последний кусок пирожка, Чжу Восьмой хихикнул:

– Ну что, наелась?

Я смущенно кивнула.

– А раз наелась, послушай, что я тебе скажу, – тихо начал Чжу Восьмой, поигрывая ножичком и светлячками. У него глаза загорелись зеленым светом. – Для меня твой отец – герой. Ты, может, и не помнишь, маленькая тогда была, а мы с ним давно дружили. Он научил меня двадцати четырем ариям из «кошачьей оперы», а моих детей – всяким уличным представлениям, чтобы было чем зарабатывать нам себе на жизнь. Даже идею об этих процессиях четырнадцатого числа восьмого месяца мне подсунул твой отец. За одно то, что его душа полна маоцян, я хочу вызволить его из тюрьмы. У меня есть превосходный план: подкупить начальника тюрьмы уездной управы господина Су Ланьтуна, тюремщика-ублюдка со шрамом на глазу, чтобы он осуществил у себя в тюрьме одну подмену, как говорится, украл все балки и заменил на бревна. Я уже и человека, готового отдать свою жизнь, нашел – глянь, вот он. – И Чжу Восьмой указал на нищего, который крепко спал, уткнувшись в угол стены. – Он уже пожил достаточно и по обличью похож на твоего отца. Сам выразил желание умереть вместо него. После его смерти мы с его детьми установим ему памятник, будем каждый день жечь на его могиле благовония.

Я торопливо бросилась на колени, отвесила этому молодцу звучный поклон. Глаза были полны горячих слез. Я дрожащим голосом произнесла:

– Дядюшка, вы – бесстрашный и мужественный человек, жертвуете собой во имя высших идеалов, вы – глубоко нравственный человек, оставите потомкам после себя добрую славу. Вы – герой несгибаемого духа. Если взамен на вашу смерть, отец останется жив, то Мэйнян в душе будет сильно страдать. Если отец сможет выжить, то я непременно скажу ему, чтобы сочинил про вас маоцян, которая будет передаваться из уст в уста…

Мужчина открыл невидящие, как у пьяного кота, глаза, взглянул на меня, повернулся и опять звучно захрапел.

К вечеру я проснулась от кошмарного сна. Мне приснилась благовоспитанная черная свинья на помосте у Академии Всеобщей добродетели. За ней стоял мой названый отец Цянь Дин. Посреди помоста расселся рыжий зеленоглазый заморский дьявол с носом с горбинкой и порванным ухом. Это был не кто иной, как Клодт, – тот подлец, который убил мою мачеху, погубил ее детей, спалил дома моих односельчан. У него все руки были в крови моих земляков! Ненавистный враг, при встрече с которым глаза загораются гневом. Так и хочется броситься на него и загрызть до смерти, но я – маленькая беззащитная девочка, ни вершка железа в руках, броситься на него – значит потерять жизнь. Рядом с Клодтом сидел важный чиновник с красным шариком на шапке. У сановника было большое квадратное лицо и обвислые усики. Я сразу догадалась, что это знаменитый генерал-губернатор провинции Шаньдун Юань Шикай. Именно он погубил шестерку благородных мужей, именно он перебил всех ихэтуаней в Шаньдуне, именно он пригласил моего свекра, этого скота старого, на казнь моего отца. Поглаживая кончик бородки, Юань смешливо пропел:

Я втайне обрадовалась и собралась было на коленях просить за отца, но лицо его превосходительства Юаня вдруг переменилось, словно белый иней покрыл зимнюю тыкву. Он махнул рукой назад, и рядом с черной свиньей появились мой свекор с сандаловыми колышками, пропитанными кунжутным маслом, и Сяоцзя с большим молотом из жужуба, вымоченным в соевом масле. Два палача, один высокий, другой маленький, один толстый, другой тощий, инь и ян, безумный и тупой. Юань Шикай уставил взгляд на Цянь Дина и с издевкой спросил:

– Ну как дела, сановник Цянь?

Цянь Дин опустился на колени перед Юань Шикаем и Клодтом и с глубочайшим почтением проговорил:

– Чтобы завтрашняя казнь прошла без сучка и без задоринки, ваш покорный слуга специально велел Чжао Цзя с сыном поупражняться на свинье, жду указаний вашего превосходительства.

Его превосходительство Юань посмотрел на Клодта, тот кивнул. Юань Шикай кивнул тоже. Цянь Дин встал, мелкими шажками подбежал к черной свинье, схватил ее за уши и приказал свекру с Сяоцзя:

– Начинайте.

Свекор засунул в задний проход свинье колышек сандалового дерева, с которого еще капало кунжутное масло, и велел Сяоцзя:

– Давай, сынок.

Сяоцзя встал боком, расставив ноги, поплевал на руки, размахнулся промасленной киянкой, целясь в край сандалового колышка, и нанес безжалостный удар. Колышек вошел сразу аж наполовину. Черная свинья резко вздыбилась, одновременно издав душераздирающий визг. Она метнулась вперед и сбросила Цянь Дина с помоста. Слышно было, как тот звучно шлепнулся, будто упал не на землю, а на большой барабан. Следом донесся его пронзительный вопль:

– Мама дорогая, насмерть разбился.

Хотя Цянь Дином я была недовольна, плотское чувство к нему во мне оставалось. Сердце пронзила острая боль, и несмотря на беременность, я одним прыжком спрыгнула с помоста и помогла встать любимому. Успела заметить лишь, что лицо у него стало золотисто-желтым, а глаза были закрыты, словно жизнь его пришла к концу. Я укусила его за палец, ущипнула точку под носом, и в конце концов из него вырвался долгий вздох, и желтое лицо порозовело. Он схватил меня за руку и с выступившими на глазах слезами проговорил:

– Ах, Мэйнян, о тебе сердце болит больше всего. Я жив или мертв? Я проснулся или сплю? Я человек или злой дух?

– Милый мой Цянь Дин, – ответила я, – как ни говори, что ты умер, ты жив, как ни говори, что ты проснулся, ты спишь, как ни говори, что ты человек, ты скорее похож на злого духа!

В это время на помосте возникла суматоха,

Я пробудилась. Мое сердце отчаянно билось, вся одежда промокла от холодного пота.

– Выспалась? – с улыбкой спросил Чжу Восьмой.

Я принялась извиняться:

– Так неудобно, Восьмой господин, такой напряженный момент, а я спать завалилась…

– А это и хорошо. В этом мире те, кто способен вершить большие дела, после еды засыпают. – Чжу Восьмой придвинул ко мне еще четыре больших пирожка Цзя Четвертого: – Ешь потихоньку и слушай мой рассказ о том, что произошло сегодня. Твой свекор заточил колышки из сандала, уездный пригнал людей, возвел у Академии Всеобщей добродетели помост под открытым небом, почти как театральную сцену,

Перед воротами управы по-прежнему полно часовых, все под строжайшей охраной. Нашу любимую неразлучную компанию – Цянь Дина, Юань Шикая и Клодта – нигде не видно. Посланного мной сметливого паренька, который, прикинувшись продавцом овощей, пытался пройти в ворота управы, чтобы разведать, что там и как, немецкий солдат пырнул штыком. Похоже, через главные ворота не пробраться…

Чжу Восьмой еще не договорил, как за воротами храма раздался визг. Все в испуге смотрели, как прискакала обезьяна Семерочки Хоу, а вслед за ней ввалился и он сам. Его лицо переливалось сиянием, словно на него пролилось много лунного света. Он поспешил к Чжу Восьмому и стал докладывать:

– Радостная новость, Восьмой господин, долго я просидел в сточной канаве за управой, но все же дождался новостей от почтенного тюремщика. Он сказал, чтобы мы во второй половине ночи забрались на заднюю стену управы – стражники в это время усталые и сонные – и незаметно произвели подмену, чтобы ввести всех в заблуждение. Обманом заставим императора переплыть море! Я заодно осмотрелся, за задней стеной управы есть старый кривой вяз, по нему можно забраться туда.

– Ну, ты и впрямь мастак, мать твою так ее и растак! – Чжу Восьмой расцвел и возбужденно продолжал: – Сейчас все, кто сумеет заснуть – спите, кому не спится – лежите и крепитесь духом. Пришло время вам, ребятки, постараться как следует. Наше дело – все равно что Клодта в задницу поиметь. Пусть эти ублюдки остаются себе в полном неведении. – И заявил тому самому молодцу, который лежал на циновке, готовясь подменить моего отца: – А ты, Сяо Шаньцзы, поспал уже довольно, вставай, наставник приготовил тебе кувшин доброго вина, а еще есть жареная курица без косточек. Наставник тоже выпьет и закусит за то, чтобы проводить тебя. Если вдруг передумал – мы тут же заменим тебя. Вообще-то дело наше грандиозное, оно позволит тебе прославиться. Я знаю, ты неплохо поешь, ты ведь – ученик самого Сунь Бина. Твой голос – прямо копия голоса Сунь Бина, и выглядишь ты почти как Сунь Бин. Сунь Мэйнян, посмотри внимательно, этот обормот похож на твоего отца или нет?

Тот дядька лениво поднялся, широко зевнул, утер с губ слюну, потом встряхнулся и повернул ко мне грубое продолговатое лицо. Обликом он действительно был очень похож на отца. Такой же нос с горбинкой. Правда, губы совсем не такие, у отца толстые, а у этого тонкие. «Вот бы губы ему чуть потолще, – подумала я про себя, – был бы вылитый отец, а если нарядить в одежду отца, то вообще будет идеально, не отличишь. Как говорится, платье небожителей не имеет швов, все шито да крыто».

– Забыл сказать еще одну важную вещь, Восьмой господин, – выдавил из себя Семерочка Хоу. – Почтенный тюремщик особо отметил, что нужно сразу передать вам: Сунь Бин в тюрьме ругается на чем свет стоит, и Клодт настолько разгневался, что рукояткой пистолета выбил ему пару зубов…

Взгляды всех мгновенно обратились на рот Сяо Шаньцзы. За ниточкой губ скрывался полный рот ровных зубов. Нищие едят все подряд, грызут сталь и жуют железо, и у всех крепкие зубы. Не отрывая глаз ото рта Сяо Шаньцзы, Чжу проговорил:

– Ты все слышал, подумай, хочешь – так хочешь, не хочешь – так не хочешь, наставник тебя не заставляет.

Сяо Шаньцзы разинул рот, словно нарочно выставив напоказ хоть и не белые, но абсолютно ровные желтоватые зубы, и усмехнулся:

– Наставник, ученику даже жизни не жалко, зачем мне эта пара зубов?

– Молодец, Сяо Шаньцзы, недаром ты – мой ученик! – растроганно воскликнул Чжу Восьмой. Двумя руками он встряхнул мешок со светлячками, которые слой за слоем, словно дымка, озарили своим слабым светом его грудь и косматую седую бороду.

– Наставник, – сказал, щелкая ногтем себе по зубам, Сяо Шаньцзы. – Заныли уже зубки, вели подавать вино и мясо!

Двое маленьких нищих торопливо принесли из-за спины Чжу Восьмого жареную курицу, завернутую в свежий лист лотоса, и кувшин выдержанного рисового вина. Еще до того, как лотосовый лист развернули, я почувствовала аромат курицы, а приятный запах вина услышала еще до того, как открыли кувшин. Запахи эти непохожи, но смешиваясь, они привносят с собой насыщенную атмосферу грядущего Праздника Середины осени. Сквозь щель в воротах храма в нашу обитель ворвался лунный свет, и в этом лунном свете чья-то рука развязала измазанный маслом лист лотоса, в этом лунном свете замерцала золотистая курятина, в этом лунном свете чья-то черная рука поставила рядом с курицей пару неглубоких черных чашек с цветной лазурью, в этом лунном свете Чжу Восьмой запихнул светлячков с руки в переметную суму на поясе, похлопал зелеными руками – я заметила, какие у него длинные и ловкие пальцы, каждый как маленький человечек, владеющий даром слова, – и пару раз подвинулся, пока не оказался напротив Сяо Шаньцзы, который собрался в тюрьму, чтобы заменить моего отца. Чжу Восьмой налил чашку вина и поставил перед Сяо Шаньцзы. Тот торопливо принял вино и будто бы смущенно сказал:

– Наставник, как можно, чтобы вы, почтенный, наливали недостойному?

Чжу Восьмой налил вина и себе, чокнулся с Сяо Шаньцзы. Раздался звонкий звук, полетели редкие брызги вина. Мужчины взглянули друг на друга, в их глазах словно заплясали яркие звездочки. Будто зачеркало кресало по кремню. Губы обоих задрожали. Мужчины вроде и хотели что-то сказать друг другу, но так ничего и не вымолвили, а потому задрали головы и с бульканьем выпили. Отставив чашку, Чжу Восьмой собственноручно отодрал куриную ногу с куском кожи и передал ее Сяо Шаньцзы. Тот принял ножку, вроде бы хотел что-то заметить, но так ничего и не сказал, а потом рот у него уже был забит курятиной. Я смотрела, как он перекатывает мясо во рту пару раз, а потом проглатывает, словно вниз по горлу спускается засевшая там мышь. По правде, хотелось вернуться домой и приготовить для смельчака собачью ногу, но на то нужно было время, которого у меня уже не было. На приготовление собачьей ноги нужны один день и одна ночь, иначе вкус будет не тот. Я смотрела, как Сяо Шаньцзы умял большие куски мяса с ножки и принялся обгрызать сухожилия, словно желая показать мне и толпе нищих свои прекрасные зубы. Сяо Шаньцзы скалил выдающиеся резцы, как это делает белка, сидящая на сосне и грызущая семечки. Зубы у него были желтоватые, но крепкие. После сухожилий он с хрустом стал грызть саму кость. Я не видела, чтобы он что-то выплевывал, разжеванные кости он проглатывал. Бедолага, знай я раньше, что ты сегодня будешь жертвовать собой, идя на смерть вместо моего отца, давно пригласила бы вас в наш дом и устроила бы вам настоящий пир на весь мир, чтобы вы поели по-людски. Но, к сожалению, на свете нет людей, которые бы обладали даром предвидения того, что может произойти с ними. Когда Сяо Шаньцзы догрыз куриную ногу, Чжу Восьмой положил перед ним еще одну. Сяо Шаньцзы поднял руки перед собой, поклонился ему малым поклоном и торжественно заявил:

– Благодарю наставника за представленную недостойному возможность проявить себя!

Потом он нащупал позади себя половинку кирпича и вдарил себе по губам, слышно было лишь глухое чмоканье. На землю выпал зуб, закапала кровь.

Пораженная толпа безмолвно смотрела на это зрелище, переводя взгляды с окровавленного рта Сяо Шаньцзы на хмурое лицо Чжу Восьмого. Чжу Восьмой подцепил указательным пальцем выпавший зуб и поднял глаза на Семерочку Хоу:

– И все же, сколько зубов потерял Сунь Бин?

– Почтенный тюремщик сказал, что два.

– Ты точно так слышал?

– Точно так, Восьмой господин.

– Дело дрянь. – Чжу Восьмой озадаченно посмотрел на Сяо Шаньцзы. – У наставника язык не повернется велеть тебе сделать это еще раз…

– Не переживайте, наставник, ну ударил раз, ударю и два, – пробормотал Сяо Шаньцзы, сплюнув кровью, и взялся за еще за один кирпич.

– Не спеши… – строго начал Чжу Восьмой.

Но Сяо Шаньцзы уже ударил кирпичом по губам.

Откинув его, Сяо Шаньцзы опустил голову и выплюнул два зуба.

Глядя на образовавшуюся большую щербину во рту Сяо Шаньцзы, Чжу Восьмой рассердился:

– Вот ублюдок! Сказал же: не спеши, не спеши! А ты поспешил, вот на этот раз и выбил, мать твою, на один зуб больше! Выбил больше, чем надо, и что теперь?

– Не гневайтесь, наставник, в нужный момент просто закрою рот и не буду открывать, вот и все, – прошамкал Сяо Шаньцзы.

В полночь в соответствии с указаниями Чжу Восьмого я накинула на себя драную куртку, надела рваную соломенную шляпу и вместе с нищими тихо вышла из ворот храма. На улице ни звука, ни души. От ослепительно-яркого диска луны исходил холодный сочно-зеленый свет. Какое-то наваждение. Меня невольно пробил озноб, и сами по себе застучали зубы. Этот звук звенел в ушах, и казалось, что он может разбудить весь город.

За Семерочкой Хоу, который вел группу с обезьянкой на плече, вышагивал рослый Сяо Луаньцзы с железной лопатой в руках, говорили, что он был мастер пробивать стены и прорывать ходы. Рядом с ним следовал Сяо Ляньцзы с веревкой из бычьей кожи на поясе, говорили, что он был большой умелец лазать по деревьям и залезать на крыши. За ним шел Сяо Шаньцзы, обладатель великой добродетели, беззаветно преданный, человек с высоким чувством долга и благородством, обезобразивший себе лицо, не щадивший себя самого. О нем будут помнить в веках, как о великом герое. Только взгляните на него, ничего не боится, ступает уверенно, браво и молодцевато, словно направляется на великий пир. Таких людей и за несколько сот лет единицы встретишь. За Сяо Шаньцзы шел сам предводитель нищих, почтенный Чжу Восьмой, тоже великий муж, который грызет сталь и жует железо. Почтенный Чжу ведет за руку меня, красавицу-девицу. Маленький отряд, но все как на подбор лучшие мужи, славные командиры, опоры династии, добрые молодцы, воплощенные драконы и тигры, несущиеся на помощь ветры, достойные продолжатели дел великого прошлого… Да просто – хорошие люди…

Следуя за Семерочкой Хоу, мы пересекли главную улицу, свернули в переулок, где трудились кузнецы, оттуда вышли к рынку, где торговали соломенными сандалиями. Прижимаясь к невысокой стене, опоясывавшей рынок, и скрываясь в ее тени, мы, согнувшись, перебежками вырвались на улочку семьи Лу. Оттуда взошли мы на мост через речку Сяокан. Вода под мостиком была белая как серебро. Перейдя мост, проскользнули в переулок, где располагались маслобойни. За этим переулком нашим глазам наконец открылась высокая стена, за которой находился сад управы.

Я присела на корточках в тени стены и тяжело дышала. Сердце ухало, как барабан. Нищие так тяжело не дышали, лишь сверкали глазами. Огоньки светились даже в глазках обезьянки. Послышался голос Чжу Восьмого:

– Ну, за дело, пора!

Сяо Ляньцзы снял с пояса веревку, размахнулся, и вот уже веревка свисает с дерева. Только посмотрите, как Сяо Ляньцзы орудует руками и ногами, не то что похож на обезьяну, любую обезьяну он с легкостью переплюнет, хлоп-хлоп-хлоп, и уже на дереве, перебрался на ветки, а оттуда прыгнул на стену, по веревке спустился за стену, и через мгновение оттуда вылетел другой конец веревки. Чжу Восьмой ухватился за веревку, поднатужился, похоже, ему уже все было нипочем. Чжу Восьмой передал веревку Семерочке Хоу. Тот подбросил сидевшую на плече обезьянку вверх, та запросто взлетела на дерево и запрыгала по веткам. Сам Семерочка, взявшись за веревку и упершись ногами в стену, легко вскарабкался и по свисающей с дерева веревке мгновенно спустился за стену. Кто следующий? Чжу Восьмой подтолкнул вперед меня. Сердце сжалось, все тело похолодело, ладони покрылись холодным потом. Я взяла веревку, она оказалась холодная, как змея, самая настоящая змея. Держась за нее, я сделала два шага по стене, руки заломило, ноги обмякли, все тело дрожало. Совсем недавно я забралась на дерево без всякой веревки, а сегодня и с веревкой никак. В ту другую ночь я была ловкая, как кошка, а нынче неповоротливая, как свинья. И дело вовсе не в том, что родной отец уступает названому отцу по важности, и не в том, будто бы я волнуюсь за сыночка, который подрастает у меня в животе. Все дело в том, что с этой стеной я уже и без того натерпелась. Пословица гласит: «кого змея укусит, тот три года веревки боится». Глянула я на ветку над стеной, тут же почувствовала, как от тела собачьим дерьмом несет, а зад аж заболел от потуг. Чжу Восьмой шепнул мне на ухо:

– Мы не своим отцам идем на выручку, а твоего спасаем!

Чжу Восьмой правду сказал. Чтобы выручить моего отца, нищие рисковали собственной жизнью. Как я могу в такой ответственный момент быть такой беспомощной курочкой? При этой мысли смелости во мне прибавилось. Я вспомнила про Хуа Мулань, которая вместо отца пошла на военную службу, вспомнила про дожившую до ста лет матушку Шэ[141]. Дерьмо дерьмом, а плетка плеткой. Не хлебнешь горя, не станешь человеком. Не испытав в жизни приключений, не стоит даже выходить на сцену. Чтобы прославить себя и свое имя в веках, я стиснула зубы, топнула ногой, поплевала на ладони. Руки – на веревке, ногами – в стену, лицо – к синему небу с диском луны. Снизу толпа нищих толкала меня под зад, толкала так, что я, покачиваясь, почти что полетела к облакам. Слово за слово, шаг за шагом, и вот я уже сидела на корточках на гребне стены и смотрела в сторону управы, где черепица под светом луны походила на рыбью чешую. Под стеной ждал готовый подхватить меня Семерочка Хоу. Я вцепилась в свисающую с дерева веревку, зажмурилась и, собрав волю в кулак, прыгнула в бамбуковую рощу.

Вспомнилось, как мы с Цянь Дином наслаждались любовью в Западном павильоне, как я стояла в изголовье кровати, смотрела в заднее окно, через которое открывался прекрасный вид в сад. Первое, что тогда бросилось мне в глаза, была эта бамбуковая рощица, а еще пионы и розы. Еще припомнился удушающий аромат распускающейся сирени. Посреди сада есть небольшой насыпной холм с хризантемами в горшках. На берегу крохотного лотосового пруда – ажурные пористые камни из озера Тайху, что в провинции Цзянсу. Лотосы посреди пруда не уступали по красоте любой красавице. В том саду бабочки пили цветочный нектар, гудели пчелы. По саду гуляла смуглая женщина со строгим лицом, как у Баогуна, неподкупного судьи из сказаний. За дамой следовала служанка с осиной талией и живой походкой. Я знала, что гулявшая по саду женщина ничего особого из себя вроде бы и не представляла, но именно ей довелось стать женой уездного начальника. К тому же мне известно, что она благородного происхождения, образованна, одарена и остроумна, управские при виде ее неизменно пугались, а уездный при ней шел на любые уступки. Я как-то тоже захотела погулять по тому саду, но Цянь Дин не пустил меня. Он прятал меня в Западном павильоне. Мы с ним, любовники вне закона, боялись встречи с людьми. Не думала, что сегодня снова окажусь в этом саду, правда, не для прогулки, а чтобы выручить важного человека.

Все собрались в бамбуковой роще. Семерочка Хоу позвал обезьяну, и та резво спустилась с дерева. Сидя на корточках, я услышала, как пробили третью стражу в узком проходе посреди управы, и далеко, и близко, потом снова – и близко, и далеко. Из ближайшего к нам дворика донесся шум, видимо, менялся караул перед главными воротами. Через мгновение все звуки затихли, только осенние насекомые звонко выводили печальные мелодии где-то неподалеку. Сердце бешено колотилось, хотелось что-то сказать, но я не смела открыть рот. Чжу Восьмой и остальные тихо сидели, не двигаясь и не шумя, словно пять черных камней. Только обезьянка время от времени дергалась, и ее тут же спешил успокоить Семерочка Хоу.

Луна уже стала клониться к западу, проливая в ночи свой холодный свет. На листьях и стволах бамбука выступила осенняя роса. Казалось, вся рощица покрылась слоем масла. Росой смочило мою рваную плетеную шляпу, драную куртку, стало мокро даже под мышками. Так и сидели мы без дела. А скоро уже светать начнет, Чжу Восьмой, беспокойно думала я. В это время опять послышался шум, крик, горестный вопль, звон гонга. И я увидела, как управу осветила полоса красного света.

Из узкого прохода рядом с Западным павильоном крадучись выскользнул человек небольшого роста, одет он был в форму служителя управы. Приблизившись к рощице, он не сказал ни слова, лишь махнул рукой, и мы последовали за ним по узкой дорожке, прошли мимо Западного павильона, мимо налогового управления, мимо архива, мимо канцелярии, пока перед нами не появился храм предков, что при тюрьме. Перед ним были устроены камеры.

Во дворе пылал пожар, искры поднимались в небо на три чжана. Начался он на большой кухне, где готовили для сотрудников управы. Облака порождают дождь, вот и пламя вызывает ветер. От густого дыма першило в горле. Вокруг поднялся страшный беспорядок, словно бы мы забрели в муравейник, и начался галдеж, будто бы мы ворвались с железными палками в логово ворон. Стражники бегали туда-сюда с ведрами воды и коромыслами. Пользуясь суматохой, мы прошли каталажку для мелких нарушителей, миновали камеры для женщин. Подошвы обуви словно по маслу ступали. Легко передвигаясь, как стая котов, незаметные, как добрые боги или злые духи, мы проскользнули к камере смертников. В ней вонь стояла такая, что задохнуться можно, крысы здесь обитали величиной с кошек. Компанию им составляли блохи размером с горошины. В камеру вела низенькая дверь, окон в помещении совсем не было, и здесь была темень кромешная.

Господин тюремщик открыл замок на двери, все время приговаривая «быстрей, быстрей, быстрей». Чжу Восьмой забросил внутрь своих светлячков, и темница озарилась зеленым светом. Я тут же увидела бледное лицо отца, губы в кровавых подтеках, выпавшие зубы. Батюшка уже и на человека не был похож.

– Отец! – вырвалось у меня, но тут же большая ручища зажала мне рот.

Руки и ноги отца были скованы цепью, а цепь была обвязана вокруг стоявшего посреди узилища камня разбойников. Даже обладая недюжинной силой, освободиться от всего этого было бы нелегко. При мерцании светлячков господин тюремщик открыл замок на цепи и освободил отца. Сяо Шаньцзы сбросил верхнюю одежду и оказался в рванье того же цвета, что и на отце. Он уселся туда, где только что сидел отец, и позволил господину тюремщику заковать себя в цепи. Два человека стали торопливо одевать отца в одежду, скинутую Сяо Шаньцзы. Отец же упрямо выворачивался, не помогал им и шепеляво крикнул:

– Что вы делаете? Что вы задумали?

Тюремщик спешно зажал ему рот, а я негромко приговаривала:

– Отец, очнись, это твоя дочь Мэйнян пришла спасать тебя.

Отец продолжал что-то говорить. Чжу Восьмой двинул ему кулаком в солнечное сплетение так, что отец, даже не охнув, потерял сознание. Сяо Луаньцзы присел, взял отца за руки и взвалил себе на спину. Тюремщик все негромко торопил: «Быстро уходите!»

Полусогнувшись, мы вышли из камеры и на фоне всеобщей неразберихи, пустились бегом по узкой дорожке позади храма. Навстречу с ведрами воды в руках из парадной арки выскочили служители управы. На ступеньках арки стоял уездный Цянь Дин и громко кричал:

– Все по местам, отставить суматоху!

Мы присели на корточках в тени позади храма, боясь пошевелиться.

В свете красных фонарей на дорожке перед аркой появился большой чиновник, за ним толпились охранники. Кто это, если не шаньдунский генерал-губернатор Юань Шикай? Цянь Дин торопливо устремился ему навстречу, опустился на одно колено и отчетливо произнес:

– Не углядел ваш покорный слуга, случился пожар в кухне. Я навел страху на ваше превосходительство, за что достоин десяти тысяч смертей!

Мы услышали, как Юань Шикай приказывает уездному:

– Немедленно послать людей проверить тюрьму, не сбежал ли кто!

Уездный опрометью вскочил и во главе стражников убежал по направлению к тюрьме.

Мы сидели тихо, невольно прижимаясь к земле. Слышно было, как покрикивает во дворе тюремщик и как открываются железные двери камер. Мы ждали подходящего момента, чтобы убежать, но посередине двух дорожек во дворе стоял Юань Шикай со своими охранниками, и никуда уходить они вроде бы не собирались. Наконец, рысью прибежал уездный, снова преклонил перед Юань Шикаем колени и сообщил:

– Докладываю вашему превосходительству: проверка тюрьмы завершена, все до одного преступники на месте.

– А что Сунь Бин?

– Накрепко прикован к камню!

– Сунь Бин – преступник, опасный для императорского двора, на завтра назначена его казнь, если что пойдет не так, то не сносить вам всем головы!

Юань Шикай повернулся и направился к резиденции для гостей, а уездный, встав, с поклоном провожал его. Я с облегчением выдохнула. Но в это время отец, пришедший в себя болван старый, совсем свихнулся. Он с растерянным видом встал и захныкал:

– Где я? Куда вы меня притащили?

Сяо Луаньцзы резко потянул его за руки и повалил на землю. Отец перекувырнулся и выкатился на ярко освещенное луной место. Сяо Луаньцзы вместе с Сяо Ляньцзы рванулись к нему, как голодные тигры, и, взявшись каждый за ногу, собрались затащить его в тень. А отец, отбрыкиваясь как мог, громко заорал:

– Отпустите меня, сволочи вы этакие, я никуда не пойду! Отпустите меня!

Вопли отца привлекли внимание солдат, холодным блеском сверкнули штыки на винтовках и пуговицы на мундирах. Чжу Восьмой негромко скомандовал:

– Ребятки, уходим!

Отпустив ноги отца, Сяо Луаньцзы и Сяо Ляньцзы на миг застыли, но увидели солдат и побежали им навстречу. К хлопкам выстрелов примешался крик кого-то из солдат:

– Ассасины здесь!

Чжу Восьмой коршуном рванулся к отцу, крики отца оборвались, и я поняла, что горло того сдавили длинные тонкие пальцы предводителя нищих. Поняла я и то, что задумал Чжу Восьмой: он хотел прикончить отца, чтобы сандаловая казнь не состоялась. Семерочка Хоу схватил меня за руку и потащил в другую сторону, на запад, но и оттуда нам навстречу бежала толпа управской челяди. Семерочка Хоу бросил обезьянку вперед, она с визгом вцепилась в шею управского, и мы тут же услышали, как тот пронзительно заорал от страха. Семерочка бегом потащил меня от дверей канцелярии к задней части судебного зала. Из канцелярии тоже выбежали управские. Доносившиеся из большого двора за аркой выстрелы, гудение огня и крики людей слились воедино, пахнуло кровью и гарью, и серебристый свет луны вдруг стал кровавокрасным.

Мы бежали по восточной дорожке на север, надеясь добраться до заднего садика и спастись бегством. Сзади доносился топот все большего числа ног, вокруг нас свистели пули. Когда мы добежали до небольшой кухоньки рядом с Восточным павильоном, Семерочка Хоу рухнул на землю и несколько раз перевернулся. Его рука, державшая мою, бессильно обмякла. На спине упавшего проступила отливавшая густо-зеленым кровь, горячая, словно только что выжатое масло. Я не знала, как быть, но тут меня схватила чья-то рука и потянула с дорожки. Боковым зрением я заметила промчавшихся мимо солдат.

Так я оказалась в личных покоях уездного в Восточном павильоне. А затащила меня туда его жена. Она сорвала с меня драную плетеную шляпу и халат, тут же свернула их и выбросила в заднее окошко. Подтолкнула меня к кровати с балдахином, заставила лечь и накрыла одеялом. Опустив с обеих сторон синий полог, жена уездного отгородила меня от внешнего мира, и стало темно.

Было слышно, как солдаты с криками пробежали в задний дворик, по обеим сторонам дорожки, впереди и позади женской половины, слева и справа от бокового дворика, крики расходились волнами по всей управе. Наконец, настал самый страшный миг: нестройный топот послышался во дворике Восточного павильона. Я услышала чей-то голос: «Ваше превосходительство, это личные покои уездного начальника!» Следом донесся звук, будто кого-то вытянули кнутом. Полог раздвинулся, под одеяло скользнуло холодное тело в легкой одежде и тесно прижалось ко мне. Я поняла, что это тело супруги уездного, тело, которое когда-то обнимал и мой любимый Цянь Дин. Следом раздался стук в дверь. Затем в дверь стали ломиться, и мы с госпожой обнялись. Я почувствовала, что ее тело дрожит, а мое дрожит еще больше. Я услышала, как дверь в комнату распахнулась. Супруга уездного отпихнула меня к краю кровати, плотно укрыла одеялом, а затем наполовину приоткрыла полог. Я понимала, что прическа у госпожи в беспорядке, одежда наполовину распахнута, словно она только что пробудилась ото сна. Послышался грубый мужской голос:

– Госпожа, по приказу его превосходительства Юаня ваш покорный слуга прибыл ловить убийц!

Госпожа холодно усмехнулась:

– Во времена моего деда Цзэн Гофаня, когда он водил войска в бой, для поддержания воинской выучки и борьбы за чаяния народа, отстаивались все устои и правила, была установлена жесткая дисциплина. В частности, военным запрещалось входить во внутренние покои. Похоже, его превосходительство Юань Шикай так обучил свои новые войска, что совсем в них былой выправки не осталось!

– Ваш покорный слуга никак не хотел обидеть госпожу, надеюсь, вы простите мне мою поспешность!

– Что значит хотел – не хотел? Что значит обидел – не обидел? Нужно ловить ассасинов – ловите, нужно смотреть – смотрите. Но помните, что вы такое себе позволяете лишь потому, что думаете, будто бы семейство Цзэн Гофаня пришло в упадок!

– Вы все правильно говорите, госпожа, но ваш покорный слуга – человек военный, я лишь подчиняюсь приказам вышестоящих!

– Отправляйся-ка ты к этому своему Юань Шикаю и вызови его сюда, хочу спросить, какое вообще может быть основание для того, чтобы врываться в мои покои? Глубокой ночью, в третью стражу, посылать солдат, чтобы они проникли во внутренние покои чиновника, унижать его супругу, губить ее репутацию – вот какой, оказывается, этот ваш Юань Шикай, сановник династии Цин? У этого его превосходительства Юаня дома разве нет жен и наложниц, сыновей и дочерей? Человек ученый предпочитает смерть унижению, а женщина готова сгинуть, но не допустить позора. Я с Юань Шикаем насмерть бороться готова!

Как раз в это время снаружи послышались торопливые шаги, и кто-то негромко сказал:

– Его превосходительство уездный вернулся! Его превосходительство вернулся!

Супруга в голос разрыдалась.

Уездный ворвался в комнату, переполненный чувствами:

– Супруга, никчемный я человек, заставил тебя так перепугаться!

Ушли солдаты губернатора, закрылись двери и окна, потушили свечи, сквозь полог над кроватью вновь полился лунный свет, в комнате снова установилась мягкая светотень. Я выбралась из постели и негромко сказала:

– Благодарю госпожу за спасение, если мне будет дарована еще одна жизнь, то обязательно стану в ней вам коровой или лошадью!

Сказав это, я хотела сразу выйти. Но супруга уездного ухватила меня за рукав. В сумраке ее глаза поблескивали, и я почуяла исходящий от ее тела тонкий аромат кассии. Я вспомнила про дерево во дворике. На Праздник Середины осени над осыпанной золотом кассией витает точно такой же приятный запах. Должно быть, именно там супруга уездного пьет вино и любуется луной. Я хоть и не могла вместе с любимым любоваться луной, но и у меня было ощущение тайного свидания в управе, вдали от всех сложившихся обстоятельств. Все вокруг утверждали, что именно мой батюшка нарушил всеобщую великую безмятежность. Я же полагаю, что все же немцы оказались слишком бесчинными в своем произволе. Вспомнилось, как трогательно и печально выглядел отец, от чего грустные думы переполнили сердце. Эх, отец, старикан ты несчастный, совсем умом двинулся! Чтобы спасти тебя, дочка все ноги оттоптала. Чтобы вызволить тебя, нищие день и ночь хлопотали. Для твоего спасения Сяо Шаньцзы целых три зуба себе выбил, всю грудь измазал себе кровью. Для твоего спасения Чжу Восьмой лично взялся за дело. Чтобы выручить тебя, столько нищих пожертвовали своей жизнью. Столько усилий потрачено, чтобы тайно подменить тебя и вызволить из камеры смертников, казалось, что все уже подходило к развязке… Но надо было тебе во что бы то ни стало бестолково раскрыть рот и заорать…

– Сейчас тебе нельзя уходить, – прервала мои путаные мысли супруга уездного. Слышно было, что в переднем дворе ничего еще не успокоилось, оттуда то и дело доносились крики солдат.

Уездный отправился дежурить на ночь в судебный зал, то был приказ Юань Шикая. Да как я могла все позабыть, что едва избежала опасности, исходившей от прорвавшихся в покои солдат. Госпожа встала и закрыла дверь. В свете оплывшей кровавыми слезами свечи я увидела ее покрасневшее то ли от волнения, то ли от гнева лицо. Послышался ее ледяной голос:

– Ваше превосходительство, я тут решила вместо вас завести себе любовницу!

Уездный глянул за окно, торопливо подошел к кровати, откинул одеяло, увидел меня и резво накинул одеяло обратно мне на лицо. Я услышала его негромкий голос:

– Супруга, ты же знаешь свой долг. Забудем прежние раздоры. Кто ты, как не самая великая из женщин? Цянь Дин тебе бесконечно признателен.

– Ну так что, отпустить ее или оставить?

– На ваше усмотрение.

Снаружи раздался чей-то крик, и Цянь Дин быстро вышел. Со стороны могло показаться, что он спешил по делам службы, но на самом деле хотел избежать очередной неловкой ситуации. Такие развороты нередко случаются в театре, так что я все сразу поняла. Супруга уездного задула свечу и впустила в комнату лунный свет.

Я растерянно уселась на табуретку в углу. Во рту пересохло, глотка горела. Супруга уездного, словно в ту вселился дух небожительницы, сразу поняла, что я мучаюсь от жажды, собственноручно налила в чашку холодного чая и подала ее мне. Немного поколебавшись, чашу я приняла и, выпив до дна, поблагодарила:

– Спасибо, госпожа.

– Не думала, что ты к тому же талантливая и смелая воительница! – насмешливо проговорила супруга уездного.

Я ничего не ответила.

– Тебе в этом году сколько лет?

– Докладываю госпоже: простолюдинке сейчас двадцать четыре года.

– Слышала, ты уже беременна?

– Простолюдинка молода и невежественна. Если я как-либо обижаю этим госпожу, то надеюсь, что вы проявите ко мне снисхождение. Как гласит пословица, человек высокого положения не видит вины человека простого, а душа первого человека среди первых лиц должна быть широка, как море.

– А ты за словом в карман не лезешь, – супруга уездного говорила абсолютно серьезно. – Можешь поручиться, что ребенок у тебя от барина?

– Да, ручаюсь.

– Тогда чего ты желаешь: остаться или уйти?

– Желаю уйти! – без капли сомнения сказала я.

Я стояла у колонны передней арки перед управой, с нетерпением вглядывалась внутрь управы. Я всю ночь не сомкнула глаз, с риском для жизни пережила потрясающие события, и хотя моей истории еще придется подождать появления на сцене, рано или поздно этот сюжет положат на музыку, вынесут на суд публики и сделают достоянием общественности. Вчера ночью супруга уездного посоветовала мне уехать подальше, чтобы избежать бед и страданий, и даже сунула мне пять лянов серебра. А я не уехала, сказала, что не уеду, вот и не уехала, умру я в уезде Гаоми, но напоследок устрою много шуму, поставлю кверху дном и Землю и Небо.

Земляки все знают, что я – дочь Сунь Бина, горой стоят за меня, как стая клушек защищает одного цыпленка. Пара седоволосых старух сунули мне горячее яйцо. Я сначала не хотела брать, так они с плачем запихнули его мне в карман:

– Поешь, доченька, не мори себя голодом…

Вообще, в душе я понимала, что перед тем, как с отцом случилась беда, у всех этих женщин уездного города, старых и молодых, будь то дамы из приличных семей или проститутки из публичных домов, при упоминании моего имени просто зубы чесались от невозможности укусить меня. Они ненавидели меня за связь с начальником уезда, за то, что живу я зажиточно, за то, что могу спокойно бегать на своих больших ногах. А тут еще, как нарочно, начальнику Цяню понравились как раз мои большие ноги. Когда вы, отец, пошли на бой с пушками и знаменами, все местные женщины переменили отношение ко мне. Когда вас взяли в плен и посадили в тюрьму, то отношение ко мне стало еще лучше. Теперь, когда в уезде на плацу у Академии Всеобщей добродетели воздвигли помост, и по всем деревням объявили о том, что вы, отец, приговорены к сандаловой казни, ваша дочь стала сразу для всех жителей Гаоми дражайшей дочуркой, которой все сочувствуют.

Солнце поднялось уже высоко, но в уездной управе еще было тихо. Думаю, ждут полудня, чтобы вытолкать моего отца из камеры смертников. В это время из переулка семьи Дань, что наискосок от главных ворот управы, медленно вышла группа достойных с виду людей в халатах и шапках. Переулок семьи Дань – самый знаменитый во всем нашем уезде. Он знаменит тем, что из него как-то вышли сразу два цзиньши. Слава этих господ осталась в прошлом, а теперь семью Дань поддерживал один цзюйжэнь. Уже старенький, этот господин прославил род Дань отменным знанием старых книг. Благодаря своим просветленным мыслям он стал первым авторитетом в уезде. Хотя дедушка этот никогда не заходил к нам домой выпить вина и купить собачатины, а жил дома взаперти, читал книги, писал письмена и рисовал горы и реки, для меня он был человеком далеко не посторонним. Из уст барина Цяня я слышала имя этого почтенного старца не менее ста раз. Глаза барина каждый раз загорались. Поглаживая бороду, уездный смотрел на иероглифы и картины, написанные рукой почтенного старца, и приговаривал: «Выдающийся человек, выдающийся, как могло случиться, что он оказался невостребованным?» Через некоторое время он опять с чувством вздыхал: «Как такой человек мог оказаться не у дел?» Его слова оставили меня в недоумении. Как-то я стала его расспрашивать по этому поводу. Но Цянь Дин ничего ясно не ответил, а лишь заявил, поддерживая меня за плечо: «Лучшие люди Гаоми признают за ним первенство, но при дворе вскоре откажутся от отбора путем экзаменов, к сожалению, у него не будет возможности, как говорится, урвать ветку коричневого дерева в Лунном дворце. Не выбиться ему в большие люди!» Я посмотрела на эти горы, похожие на горы, но и не горы, на деревья, похожие на деревья, но и не деревья, на смутные фигуры людей, на покосившиеся иероглифы, и так и не увидела, что во всем этом было хорошего. Сама я – простая женщина, могу спеть что-нибудь из маоцян, а больше ни в чем не разбираюсь. А господин Цянь – из цзиньши, человек ученый, то, что он понимает, и говорит, – все хорошо. И господин Дань, которым барин так безмерно восхищается, конечно же, – еще более достойный небожитель, чем мой любимый.

У цзюйжэня Даня густые брови, большие глаза, вытянутое лицо, широкий нос и громадный рот, борода лучше, чем у обычного человека, но не лучше, чем у моего отца и Цянь Дина. После того, как отцу бороду выдрали, первой в Гаоми стала борода Цянь Дина, а борода цзюйжэня Даня – только второй. Когда господин Дань вышагивает перед прочими людьми – ни дать ни взять вождь. Шея чуть кривая, не знаю, всегда ли она была такой, или только сегодня искривилась. Прежде видела его пару раз, но никогда не обращала внимания на эту мелочь. С шеей набок вид у него диковатый, посмотришь – не знаток литературы, а главарь прячущихся в горах изгоев. За Данем теснились почтенные жители Гаоми. Вон тот толстяк в шляпе с красными завязками – Ли Шицзэн, он держит закладную лавку. А тот худышка, что постоянно отводит глаза, – Су Цзыцин, владелец лавки тканей. Этот с лицом, испещренным неглубокими белыми оспинками, – хозяин аптеки Цинь Жэньмэй… Все первые люди города пришли. У кого-то вид торжественный и благоговейный, в стороны не косится. Кто-то в панике поглядывает налево и направо, будто какую-то опору себе ищет. Некоторые идут, опустив голову, глядя под ноги, будто не узнают знакомых. Вся эта компания вышла из переулка семьи Дань, привлекая к себе взгляды с обеих сторон главной улицы. Глядя на них, кто-то ничего не понял, а кто-то сразу понял все. Понявшие говорили:

– Вот и славно, вот и хорошо, цзюйжэнь Дань спустился со своих вершин, значит, Сунь Бин в живых останется!

– Что уж говорить о начальнике Цяне и всех шэньши нашего уезда, его превосходительство Юань тоже наверняка захочет высказать некоторое почтение господину Даню!

– Государь не может не учитывать чаяния народа, пошли все вместе!

И большая часть толпы пристроилась позади господина Даня и шэньши, тесно сомкнувшись на пустыре перед управой. Стоявшие по обе стороны ворот немцы и гвардейцы Юань Шикая, словно смурные псы, облитые холодной водой, тут же воодушевились, подняли винтовки, которые они вытянули у ног, как палки. Я видела, как из глаз немецких солдат заструился зеленый свет.

С тех пор, как немецкие дьяволы высадились в Циндао, до моих ушей доходило множество странных слухов. Говорили, что у этих тварей ноги прямые, как палки, коленок нет, ноги у них не сгибаются, повалятся они наземь, и им уже не встать. Это, ясное дело, враки. Вот они, немецкие солдаты, передо мной, на них узкие брюки, где эти коленки выпирают, как пестики для толчения чеснока. Говорят еще, что эти твари, подобно мулам и лошадям, как вскарабкаются на тебя, так сразу истекают. Но я слышала, как проститутки перешептывались. Правитель Небесный, какие там мулы и лошади! Немцы все – сущие свиньи, заберутся на тебя и откажутся слезать, и часа два им будет мало. Еще ходят слухи, что эти твари везде отыскивают смышленых мальчиков с правильными чертами лица и хорошо подвешенными языками, излавливают их, подрезают им ножом язычки, а потом заставляют их учить свою дьявольскую речь. Я спросила об этом начальника Цяня, он посмеялся, сказал, что это, возможно, и правда, но у нас нет мальчика, поэтому нам бояться не стоит. Он погладил мне живот своей мягкой рукой и сказал, посверкивая глазами:

– Эх, Мэйнян, Мэйнян, родила бы ты мне сына!

– Боюсь, что не смогу, если бы могла рожать, то почему не родила, живя с Сяоцзя столько лет.

Барин ущипнул меня:

– А разве ты не говорила, что Сяоцзя – дурачок? Разве не говорила, что он ничего в таких делах не понимает?

Руки у барина сильные, от боли аж слезы потекли.

– С тех пор, как мы с тобой поладили, я Сяоцзя к себе не подпускала, не веришь, спроси у него.

– Славно придумано, – сказал он, – вот так я, выдающийся начальник всего уезда, прямо пойду разузнавать, как обстоят дела в моих владениях, у дурачка?

– Так и у начальника всего уезда дружок вроде бы не из камня высечен, – парировала я, – и он, сморщившись, болтается свободной сопелькой. Не вздумал ли властитель целого уезда ревновать меня к дураку?

После моих слов Цянь Дин убрал руку и захихикал. Потом обнял меня:

– Сокровище, ты мое – благое снадобье, с которым я обретаю свободу и блаженство, ты чудодейственное средство, которое специально для меня сотворил Нефритовый Император…

Я зарылась лицом у него на груди и промурлыкала:

– Барин, названый батюшка мой, выкупил бы ты меня у Сяоцзя, чтобы я триста шестьдесят дней в году ухаживала за тобой. Никакого положения мне не надо, только быть твоей личной служанкой и служить тебе.

Он покачал головой:

– Это нам ни к чему! Как я, видный человек, начальник уезда, чиновник императорского двора, могу умыкнуть чужую жену? Если об этом станет известно, то вся Поднебесная будет смеяться надо мной, боюсь, чиновничью шапку сохранить на голове будет трудно.

– Тогда брось меня прямо сейчас, – сказала я, – и с сегодняшнего дня я ни шаг не подойду к управе.

Он поцеловал меня в губы:

– Но как же я могу расстаться с тобой? – и спел отрывок из маоцян:

– Как, ты и маоцян петь умеешь? У кого это ты научился, родной мой господин!

– Чтобы научиться чему-либо, надо поладить с наставником! – озорным тоном заявил он и, отбивая такт по моему заду и подражая голосу моего отца, ритмично запел:

– Чего тебе тосковать, разве я не лежу рядом с тобой, полная жизни, не разгоняю твою тоску?

Он не ответил, а, пошлепывая меня по заду, как по барабану маоцян, и четко и громко отбивая ритм, запел дальше:

– Как ты умеешь обманывать меня приятными речами. Что во мне доброго, я же простая крестьянка, продавщица собачатины!

Он пел и пел, повернув меня на спину, и его распущенная конским хвостом борода закрыла мне лицо… Ах, названый отец, как в песне поется:

Я увидела, как цзюйжэнь Дань, а за ним и толпа господ шэньши, приблизился к свирепым солдатам, которые вытаращили глаза и взяли свои большие винтовки на руку. Все шэньши, кроме Даня, замедлили шаги, словно между ног у них неожиданно оказались булочки из рисовой муки, словно ступни их вдруг связал клей. Цзюйжэнь Дань медленно отделился от толпы и вышел вперед, будто вожак птичьей стаи. Он миновал первую арку. Защелкали затворы винтовок в руках солдат. Оробевшие шэньши остановились за аркой и дальше не пошли, а цзюйжэнь Дань остановился перед ней. Я выскочила из горстки женщин, пробежала несколько шагов до арки, опустилась на колени лицом к шэньши и спиной к цзюйжэню Даню и громко зарыдала, перепугав их всех. Собравшиеся в панике завертели головами. Я запела, взывая к ним:

Пока я рыдала, высоченный Дань приподнял полы длинного халата, сделал пару шагов вперед. Ноги у него подогнулись, и он опустился перед солдатами на колени. Я понимала, что цзюйжэнь Дань опустился на колени не перед солдатами, а перед управой уезда Гаоми, перед начальником уезда Цянь Дином, моим названым отцом господином Цянем.

Первым на колени опустился цзюйжэнь Дань, его примеру последовали все шэньши, скоро тьма народа стояла на коленях по всей улице. Цзюйжэнь Дань вынул из-за пазухи свиток бумаги, развернул перед собой. На бумаге четко были видны большие письмена. Цзюйжэнь Дань стал громко читать:

Цзюйжэнь Дань двумя руками поднял прошение над головой и долго не вставал, словно ожидая, что кто-то подойдет и возьмет бумагу у него. Но подобные волкам и тиграм солдаты плотно встали перед входом в управу, безмолвствовавшую будто заброшенный старый храм. С балок кухни горевшего вчера ночью подворья еще тянулись струйки сизого дыма, а от голов нищих у входа уже разило вонью.

Если бы я сама не принимала в том действии участия, не видела все те картины собственными глазами, то в жизни не смогла бы представить того, что произошло прошлой ночью, как вспомнишь, сразу охватывает запоздалый страх. А подумаешь, и не страшно ничего, сразу думаешь о том, как не щадили своей жизни нищие. Отрубят тебе голову – будет тебе всего лишь рана размером с чайную чашку.

Почему же, почему, отец, скажи, ну почему?

Время от времени из управы вылетал кто-то из чиновников и с опаской, как дикий кот, прошмыгивал мимо. Прошло время, за которую целую трубку можно выкурить. Цзюйжэнь Дань застыл в той же позе, словно глиняное изваяние. Шэньши и народ за ним оставались в том же положении. Из управы не доносилось ни звука. Вновь пролетело время на то, чтобы трубку выкурить. В управе все оставалось недвижным, солдаты перед воротами стояли, вытаращив глаза и сжимая винтовки, будто перед лицом могучего врага. По шее цзюйжэня Даня текли капли пота. Прошло еще немного времени, и руки цзюйжэня Даня начали дрожать, пот заструился у него по спине. Но за воротами управы по-прежнему царила мертвая тишина.

Неожиданно в толпе заголосила старушка из семьи Сун:

– Смилуйтесь…

За ней в плач ударились другие:

– Смилуйтесь… Смилуйтесь…

Мои глаза затуманились от горячих слез. Было смутно видно, как толпа земляков на главной улице стала отбивать земные поклоны. Множество тел поднимались и опускались, слева и справа слышался плач и стук лбов о камни.

Земляки простояли на коленях на главной улице перед воротами до самого полудня, сменились три караула солдат, но никто так и не вышел из ворот, чтобы принять прошение из рук цзюйжэня Даня. Высоко воздетые руки старика постепенно склонились, прямое тело мало-помалу сгибалось в пояснице. И в конце концов почтенный цзюйжэнь Дань повалился на землю. А в это время…

Мяу-мяу, мяу-мяу, какая печаль на сердце…

Рука Чжу Восьмого железным крюком сжала мне горло, из глаз искры посыпались, в ушах – грохот, глаза вышли из орбит, виски распирает… Чувствую, что вот-вот попрощаюсь с жизнью. Но нет, так я умереть не могу, очень уж западло погибнуть от руки Чжу Восьмого. Я родился героем, умереть тоже нужно мощно. Братец Чжу Восьмой, Сунь Бин понял, что ты всем этим хотел показать. Ты боялся, что меня пригвоздят сандаловыми колышками, казнят такой казнью, что папу с мамой кричи не кричи, боялся, что придет время, мне и при желании будет не помереть, и в живых остаться не получится, вот ты и задумал задушить меня, чтобы расстроить планы немецких дьяволов. Отпусти руку, брат Чжу Восьмой. Задушив меня, ты лишь опозоришься да лишишь себя доброго имени. Ты не понимаешь, что, подняв знамя сопротивления в борьбе с немцами, я совершил свой подвиг лишь наполовину. Если я сбегу с полдороги, то все пойдет на спад и останется незавершенным. Я хочу проехать по улице, распевая маоцян. В жизни надо быть твердым и неприступным, как железо или алмаз. А смерть должна наступить красиво и торжественно. Дай же мне на эшафоте, что в пять чжанов, показать присутствие духа. Хочу своим видом пробудить всех почтенных земляков, ошеломить заморских дьяволов. С приближением смерти на меня снизошло прозрение, и я пальцами вцепился в глаза Чжу Восьмого и начал бить его коленом ниже живота. Чувствую, как полилось что-то горячее… Его пальцы разжались, а моя шея освободилась.

В лунном свете я увидел множество солдат и офицеров, выстроившихся вокруг нас с Чжу Восьмым. Лица у них распухли, подобно раздуваемому мясником мочевому пузырю свиньи. Некоторые из военных приблизились, схватили меня за руки и поставили меня на ноги. Зрение у меня наконец-то восстановилось, и я увидел перед собой давнего друга, нищего Чжу Восьмого. Тот лежал на боку. Его тело сотрясала дрожь. Вся голова Чжу Восьмого была залита чем-то синим, и от него разносилась жуткая вонь. Только тогда я понял, почему он отпустил меня – совсем не из-за того, что я сопротивлялся, а потому что его сильно ударили по голове солдаты.

Солдаты толпой потащили меня через парадную арку и каменные воротца, задержались они только на площадке перед главным залом. Подняв голову, я увидел, что величественный судебный зал уже ярко освещен. Фонарь, подчеркивающий присутствие Юань Шикая, висел высоко под передней балкой здания. Фонарики правителя уезда Гаоми робко теплились по сторонам. Тащившие меня солдаты вошли в судебный зал. Только тут они ослабили хватку и швырнули меня на каменный пол. Опираясь на пол, я приподнялся. Ноги подкосились, тело закачалось. Один из солдат пнул меня под колено, и я невольно осел на камни. С помощью рук я вытянул ноги перед собой и так и остался сидеть на полу.

Разместившись поудобнее, я поднял голову и увидел круглое поблескивавшее лицо Юань Шикая и вытянутое сморщенное лицо Клодта. Уездный Цянь Дин стоял в сторонке, согнувшись и сгорбившись, жалкий и унылый. До меня донесся голос Юань Шикая:

– Разбойник, представший перед судом, назови свое имя!

Я рассмеялся в голос.

– Ваше превосходительство Юань, воистину у вас, благородного человека, глаза никуда не годятся, я, как говорится, не меняю имени в пути и фамилии при остановке. Я – великий вождь, поднимающий народ на сопротивление немцам. Звать меня Сунь Бин, а теперь, осененный божественным Юэ Фэем, я готовлюсь принять наказание в павильоне, где бушуют ветры и гремят волны!

– Внести фонари! – рявкнул Юань Шикай.

Несколько фонарей нависло над моим лицом.

– Уездный начальник Цянь, это как понимать? – холодно вопросил Юань Шикай.

Цянь Дин поспешно шагнул вперед, поднял рукава халата и опустился на одно колено:

– Докладываю вашему превосходительству: ваш покорный слуга только что был с проверкой в камере смертников. Сунь Бин все еще там, сидит в цепях, надежно прикован к камню.

– А это тогда кто?

Уездный поднялся, встал передо мной, принялся с помощью фонаря внимательно разглядывать мою физиономию, глаза его при этом поблескивали, как блуждающие огни.

Я поднял подбородок и разинул рот.

– Смотри, смотри хорошенько, сановник Цянь, мой подбородок ты должен точно узнать, еще совсем недавно его украшала роскошная борода. А тут во рту когда-то были зубы, такие, что кости перекусывали и железо пережевывали. Бороду мне ты собственноручно выдрал, а зубы Клодт мне пистолетом выбил.

– Если ты – Сунь Бин, то кто тогда тот Сунь Бин, который в тюрьме? Или ты умеешь раздваиваться? – спросил Цянь Дин.

– Не я умею раздваиваться, это вы смотрите и не видите.

– Всем на постах повысить бдительность, главные ворота запереть, внутри управы искать по всем углам разбойников, и живых, и мертвых. Всех сюда в зал, – отдал приказ своим подчиненным Юань Шикай. Большие и малые головы роем умчались вон. – Ну, а ты, уездный, быстро отправляйся за этим своим вторым Сунь Бином, я все же хочу убедиться, кто из них – настоящий, а кто – нет!

Очень скоро солдаты притащили в зал тела четырех нищих и обезьянки. На самом деле сказать «тела» было бы неуместно, ведь почтенный Чжу был еще жив. Из его горла вырывалось клокотание, а на губах цветком хризантемы пузырилась кровавая пена. Сидя в трех ч и от него, я увидел, что его еще не закрывшиеся глаза давали мутный отсвет. Этот отблеск словно стальным острием пронзил мое сердце. Почтенный Чжу Восьмой, брат мой любезный, мы уже двадцать лет дружим с тобой, я хотел в этом году собрать в городе всю труппу маоцян, чтобы дать представления, ты пригласил меня в Храм Матушки-Чадоподательницы выпить с тобой три чашки вкусного. Ты – большой поклонник маоцян, можешь даже декламировать со сцены. Голос у тебя хрипловат, но ты научил его мяукать. Ты вполне сносно исполняешь арии бородатых героев и поешь с бесконечным очарованием. Ах, любезный брат, вспомнил дела твои былые, и не избавиться от душевного волнения, один за другим рвутся наружу тексты арий. Я чуть не запел на весь зал, но тут снаружи послышался шум.

Под лязг кандалов толпа служителей управы доставила в зал Сяо Шаньцзы. В рваном белом халате, кандалы на руках и ногах, все тело в кровоподтеках, губы разбиты, в щербатом рту не хватает трех зубов, глаза пышут огнем… Все его движения сходны с моими, только зубов у меня на один больше. Я про себя невольно изумился, впечатлившись тем, как тонко провел этот спектакль почтенный Чжу Восьмой. Если бы не лишний выбитый зуб, боюсь, и родная мать не признала бы меня.

– Докладываю вашему превосходительству: ваш покорный слуга доставил вам преступника Сунь Бина, – доложил уездный, поспешив опуститься на одно колено.

Юань Шикай и Клодт в изумлении вытаращили глаза.

Сяо Шаньцзы стоял с достоинством, по лицу его гуляла улыбка умалишенного.

– Почему не преклоняешь колена, дерзкий арестант? – сурово вопросил Юань Шикай, ударив деревянной колотушкой.

– Являясь в залы на поклон к вышестоящим, я преклоняюсь перед небожителями и государями. Неужели мне положено склоняться перед такими чужеземными бродячими псами, как вы? – подражая моему голосу, пылко проговорил Сяо Шаньцзы.

Этот негодник был словно создан для исполнения оперы. Как-то по приглашению почтенного Чжу Восьмого я отправился в Храм Матушки-Чадоподательницы, чтобы учить нищих театральным текстам, и оказалось, что многие из них талантом не отличаются, лишь из одного Сяо Шаньцзы могло получиться нечто путное. Я разучил с ним по действию из «Хунмэньского пира» и «Погони за Хань Синем». Пел Сяо Шаньцзы отчетливо и мелодично, к театру относился с увлечением. Я даже хотел привлечь его работать в труппе, но почтенный Чжу Восьмой собирался оставить его главным после своего ухода на покой.

– Братец Сяошань, как ты? Столько лет не виделись! – приветствовал я его малым поклоном.

– Брат Сяошань, как ты? Столько лет не виделись! – Он поднял руки под лязг кандалов и, повторив мои слова, тоже сложил их в малом поклоне.

Надо же, белиберда какая. Целую сценку из «Прекрасного царя обезьян» разыграли мы с ним на двоих в судебном зале.

– Эй, приговоренный к смерти, преклони колени и отвечай на вопросы! – грозно сказал Юань Шикай.

– Я – как бамбук на ветру, скорее сломаюсь, чем согнусь, как яшма в горах, скорее разобьюсь на осколки, чем отдамся вам в руки.

– На колени!

– Режь, убивай – что угодно, а вот чтобы я встал перед тобой на колени – не выйдет!

– А ну поставьте его на колени! – взъярился Юань Шикай.

Набежала свора управских. Волки и тигры выкрутили Сяо Шаньцзы руки, навалились ему на шею и поставили-таки на колени посреди зала. Но стоило им отпустить руки, он, как и я, не стал стоять на коленях, а сел на пол. Я оскалил зубы, он тоже оскалился, я вытаращил глаза, и он тоже. Я сказал: «Какой же ты болван, Сяо Шаньцзы». И он сказал: «Какой же ты болван, Сяо Шаньцзы». Наше с ним передразнивание оказалось таким потешным, что в конце концов гнев Юань Шикая рассеялся. Он мелко захихикал. По-дурацки засмеялся и сидевший рядом с ним Клодт.

– Сколько служу чиновником, сколько странных людей и дел перевидал, а такого смертника еще не видывал, – заявил Юань Шикай с холодной усмешкой. – Уездный начальник, ты человек многоопытный и большого знания, объясни-ка мне в чем тут дело!

– У вашего покорного слуги знания и опыт ограниченны, уповаю на указания вашего превосходительства! – подобострастно воскликнул Цянь Дин.

– Поди разберись вместо меня, кто из двоих сидящих в зале Сунь Бин.

Цянь Дин подошел к нам и стал переводить взгляд с меня на Сяо Шаньцзы. На лице уездного отразилась нерешительность. Я понимал, что этот хитрющий, как обезьяна, начальник с одного взгляда может определить, кто настоящий Сунь Бин. Чего же он тогда изображает сомнение? Неужели вспомнил про любовную связь с дочерью и хочет защитить меня, своего бесславного недотестя? Неужто задумал послать на сандаловую казнь вместо меня нищего?

Уездный долго смотрел на нас, потом повернулся к Юань Шикаю:

– Докладываю вашему превосходительству: глаза у вашего покорного слуги никуда не годятся, никак не могу различить.

– А ты еще раз взгляни, попристальнее.

Уездный подошел, всматривался в лицо то одного, то другого и, наконец, покачал головой.

– Ваше превосходительство, ну не различить никак.

– А ты в рот им загляни!

– И у того, и у другого зубов не хватает.

– Есть разница?

– У одного трех зубов не хватает, у другого двух.

– У Сунь Бина сколько не хватало?

– Ваш покорный слуга точно не помнит…

– Сукин сын Клодт пистолетом три зуба выбил! – оживился Сяо Шаньцзы.

– Нет, Клодт мне два зуба выбил, – громко поправил я.

– Уездный начальник, ты, должно быть, помнишь, сколько зубов выбил Сунь Бину губернатор Клодт?

– Ваше превосходительство, ваш покорный слуга в самом деле точно не помнит…

– Значит, ты не можешь точно сказать, кто настоящий, а кто нет?

– У вашего покорного слуги зрение никудышное, правда, не вижу…

– Раз уж ты, уездный начальник, точно не помнишь, не стоит и разбираться, – махнул рукой Юань Шикай. – Отправьте обоих в тюрьму, а завтра они вместе пойдут на сандаловую казнь. Тебе, уездный, этой ночью караулить их в тюрьме, если с этими двумя преступниками пойдет что-то не так – спрос будет с тебя!

– Ваш покорный слуга непременно приложит все силы… – согнулся в поклоне уездный. С него градом катил пот, от прежде вольного сияющего облика не осталось и следа.

– Раз приключился такой цирк с подменой, значит, определенно не обошлось без управских, – уверенно заключил Юань Шикай. – Взять под стражу начальника тюрьмы, тюремщиков камеры смертников. Всех арестовать! А наутро допросим каждого как следует!

Не дожидаясь, пока за ним придут, начальник тюрьмы повесился на балке тюремного храма. Управские стражники перетащили его, как дохлого пса, к двум дорожкам за парадной аркой и положили рядом с Чжу Восьмым и Семерочкой Хоу. Когда солдаты тащили меня в тюрьму, я увидел несколько палачей, которые, выполняя неизвестно чей приказ, отрубали головы убиенным. Сердце невероятно защемило, в душе клокотали угрызения совести. Я подумал, что, наверное, виноват, нужно было послушаться почтенного Чжу Восьмого, бесшумно скрыться, чтобы планам Юань Шикая и Клодта не было дано исполниться. Ради завершения своего подвига, ради сохранения в веках своего имени, ради пресловутых чести, любви к людям и справедливости загублены столько жизней. Прочь, досадные мысли, осталось продержаться одну долгую ночь до рассвета.

По указанию уездного нас с Сяо Шаньцзы приковали к одному камню. В камере зажгли три большие свечи, снаружи высоко повесили фонарь. Уездный принес стул и уселся рядом с камерой. Через окошко величиной с чайную чашку за его спиной было видно семь-восемь служителей управы, а позади них кругом стояли солдаты. Огонь на кухне уже погас, но жар и запах гари становились только сильнее.

Удар гонга возвестил четвертую стражу.

Отовсюду стали доноситься крики петухов, свет фонаря постепенно мерк, свечи в камере тоже наполовину прогорели. Уездный сидел на стуле, свесив голову, как побитый инеем росток, не в духе, ни жив ни мертв. Я понимал, что дела у парня плохи, даже если голову сохранит, то шапку чиновника точно потеряет. Эх, Цянь Дин, куда делся твой вольный дух, когда ты, выпив вина, читал стихи? Где бешеная энергия, которую ты демонстрировал во время поединка наших бород? Уездный, уездный, мы же с тобой не враги, чтобы встречаться на узенькой дорожке, завтра со смертью враз кончатся наша с тобой взаимная любовь и неприязнь.

Сяо Шаньцзы, Сяо Шаньцзы, ты, по сути дела, – мой ученик. И вот мой ученик обезобразил себя и сам себя посадил в тюрьму ради меня. Уже этой чести и отваги достаточно, чтобы твое имя воспевали многие века. Но зачем тебе нужно было с пеной у рта настаивать, что ты – Сунь Бин? Я понимаю, ты отдаешь себе отчет в реальном положении дел, в том, что тебе непременно отрубят голову, но это значительно легче принять, чем все то, что связано с сандаловой казнью.

– Братишка, зачем тебе все это? – негромко обратился я к нему.

– Наставник, – еще тише ответил он, – к чему я себе выбил три зуба, если не собираюсь дать посторонним отрубить мне голову?

– Но ведь тебе грозит сандаловая казнь!

– Наставник, нищие мучают сами себя сызмальства. Когда господин Чжу Восьмой взял меня в ученики, то первое, что он сделал, – заставил меня ткнуть самого себя ножом. С тех пор я долго тренировался на своей плоти, резал себя вдоль и поперек. В Поднебесной есть нищие, которые всегда счастливы, но нет таких, кто не вынес бы мучений. Наставник, советую вам все же признать, что вы не Сунь Бин, чтобы они не доставили вам боли и чтобы на казнь вместо вас пошел я. Я готов понести за тебя сандаловую казнь, а слава человека, принявшего такую кончину, останется за тобой.

– Раз уж ты принял твердое решение, – сказал я, – давай тогда плечом к плечу ворвемся в ворота преисподней. Покажем всем, как надо умирать. Пусть эти заморские дьяволы и предатели посмотрят, какой самоотверженный народ в Гаоми!

– Наставник, до наступления света еще есть время, чтобы не терять его, расскажите мне лучше о происхождении «кошачьей оперы», – попросил Сяо Шаньцзы.

– Хорошо, Сяо Шаньцзы, любезный брат. Пословица гласит: «перед смертью слова человека идут от сердца». Вот наставник и расскажет тебе всю историю маоцян от макушки до хвоста.

Говорят, что в годы правления под девизом Юнчжэн в нашем северо-восточном крае Гаоми появился удивительно талантливый человек по имени Чан Мао. У него не было ни жены, ни детей, лишь была с ним черная кошка, и они во всем поддерживали друг друга. Чан Мао был лудильщиком котлов и другой медной посуды, он день-деньской ходил по улицам и переулкам со своими инструментами и кошкой. Мастер Чан Мао был замечательный, человек он был порядочный и общался в округе со многими. Однажды случилось ему участвовать в похоронах друга. Стоя перед могилой, Чан Мао вспомнил, как при жизни друг по-доброму относился к нему, и невольно исполнился скорби, растрогался, запричитал, да так мелодично и прочувствованно, что родственники покойного забыли о своих рыданиях, а зеваки перестали шуметь. Каждый почтительно внимал его стенаниям, проникнувшись глубоким чувством. Люди и думать не думали, что у лудильщика Чан Мао ко всему прочему и голос был такой великолепный!

Это было важное время в истории маоцян. Чан Мао пел от всего сердца, изливал душу, он по-женски причитал, взывая к небу и стукаясь лбом о землю, и по-мужски бесслезно говорил все, что в голову придет. Скорбящим он нес утешение, не ведающим страданий доставлял удовольствие. Это была самая что ни на есть революция в традиции оплакивания на похоронах. Люди теперь все слышали и видели по-новому. Они уподобились буддистам: смотрели на западные небеса и видели землю обетованную, красочно расписывая, что там небесные цветы падают с выси. Или стали как путники, измазанные в пыли с дороги и вдруг попавшие в баню, где им открылась возможность смыть с себя прах земной жизни, выпить горячего чая, пропотеть каждой порой. Вот пошла из уст в уста молва, все уже знали, что лудильщик Чан Мао не только мастер лудить медную посуду, но и обладатель славной луженой глотки, а также отличной памяти и хорошо подвешенного языка. Постепенно стали находиться семьи умерших, которые приглашали его на похороны, чтобы он поговорил и спел перед могилой, утешил душу усопшего, смягчил скорбь родственников. Поначалу Чан Мао отвергал такие предложения: разве дело причитать перед могилой мертвеца, к кому ты не имеешь никакого отношения? Но народ приглашал его раз за разом, один раз не идешь, второй воздерживаешься, а на третий раз отказать совсем трудно. Не зря же великий полководец Троецарствия Лю Бэй, приглашая Чжугэ Ляна в советники, трижды заходил к тому в шалаш. Тем более что все они жили в одних краях, все были близкие земляки. Когда постоянно сталкиваешься друг с другом, на сто лет вперед-назад, то как тут не породниться? Живым земляка не увидел, так мертвому в лицо посмотришь. Человек в смерти уподобляется тигру, а тигр – барану. Мертвый человек важен, живой – ничтожен. Вот Чан Мао и пошел на похороны. Один раз, два, три… Всякий раз его принимали, как почетного гостя, с горячими приветствиями. Дерево боится, что дерьмом с мочой корни ему обольют, ровно так же человек опасается возлияний и пресыщений. Бесконечно благодарный за щедрый прием лудильщик, конечно, работал для людей не покладая рук. Нож чем больше точишь, тем он острее, в мастерстве чем больше упражняешься, тем оно совершеннее. После неоднократных экзерсисов искусство пения и словесного обращения Чан Мао обрело новые высоты. Чтобы придать своему пению новое звучание, Чан Мао попросился в ученики к самому большому авторитету в округе, господину Ма Дагуаню, и нередко уговаривал того поведать рассказы о древности до наших дней. Каждый день на рассвете Чан Мао отправлялся на дамбу практиковать свои вокальные способности.

Поначалу Чан Мао приглашали исполнять песни перед могилой бедняки, а когда слава о нем разнеслась, его стали на церемонии звать и богатые. В те годы любой мог позвать его на похороны и чуть ли не на самые большие праздники в Гаоми. Не боясь перспективы пройти туда-сюда несколько десятков л и, народ от мала до велика приходил послушать певца. А если Чан Мао на похоронах не выступал, то как бы ни был пышен эскорт и как бы обильны ни были жертвоприношения,

людей на такие обряды являлось совсем немного. В конце концов Чан Мао забросил свои лудильные инструменты и стал профессиональным плакальщиком.

Говорят, при резиденции Конфуция, что располагается в той же провинции Шаньдун, тоже служили профессиональные плакальщицы: несколько женщин с очень хорошими голосами. Но они выдавали себя за родственников усопшего, делали вид, что переполнены горем, потрясали плачем небеса, а воплями корежили землю. Их плач не мог сравниться со скорбью Чан Мао. Почему наставник сравнивает плакальщиц из управы Конфуция с основателем нашего ремесла? Потому что несколько десятилетий назад кто-то пустил ложный слух о том, что Чан Мао начал свою профессиональную карьеру, получив указания от этих плакальщиц. В связи с этим наставник специально ездил в город Цюйфу, чтобы разобраться во всем. Там до сего дня есть профессиональные плакальщицы. Что бы они ни пытались выпалить из себя, ни о каких потрясающих основы Неба и Земли притч во языцех, которыми славился основатель маоцян, и говорить не приходится. Эти плакальщицы в сравнении с Чан Мао что земля в сравнении с небом, что фазан в сравнении с фениксом.

Чан Мао перед могилой часто импровизировал, в слова выступления он вкладывал события из жизни покойного. Такие, как он, обладатели живого таланта, говорят, как пишут, ритмично, в рифму, незамысловато, но с высоким литературным мастерством. Слова плачей Чан Мао являлись, по сути дела, пропетыми траурными речами. Впоследствии, чтобы угодить слушателям, Чан Мао больше не ограничивался изложением жизни усопшего и его восхвалением, а во множестве приплетал в свои речи реалии сегодняшней жизни. Вот это, по сути дела, уже была наша опера маоцян.

Я прервал рассказ и глянул на сидевшего рядом с камерой уездного. Тот сидел, склонив голову, словно почтительно слушая. Хочется послушать, так слушай, тебе же на пользу будет. Не послушав маоцян, невозможно понять, почему мы в Гаоми такие. Не зная истории маоцян, нельзя разобраться в душе нашего народа. Я нарочно повысил голос, хотя глотка саднила, словно изрыгала огонь, а язык болел.

Я уже упоминал, что у отца-основателя была кошка, и кошка эта была не обычная, а волшебная, как рысак по кличке Красный заяц, на котором скакал герой Гуань Юя. Чан Мао очень любил эту кошку, и она отвечала ему той же теплотой. Куда бы он ни шел, кошка следовала за ним. Когда Чан Мао выступал перед могилой, кошка сидела перед ним и внимательно слушала. В самом печальном месте она начинала в унисон с ним издавать горестные вопли. Основатель маоцян обладал незаурядным голосом, и его кошке в мяуканье тоже не было равных в Поднебесной. Из-за того, что Чан Мао постоянно сопровождала кошка, люди того времени даже прозвали его плакальщиком-кошатником. До сего дня рифмованные частушки на эту тему имеют хождение среди земляков Гаоми…

– Лучше ваши поучения слушать, чем вопли кошки Чан Мао, – с чувством вставил Сяо Шаньцзы.

А потом кошка эта взяла и сдохла. Насчет того, как это случилось, есть несколько версий: одни говорят, что она умерла от старости, другие утверждают, что ее отравил кто-то из театральной труппы другого уезда, третьи заявляют, что ее избила до смерти женщина, которая хотела выйти замуж за Чан Мао, но получила от того отказ. Как бы то ни было, кошки не стало. Чан Мао сильно переживал и с трупиком зверушки на руках проплакал три дня и три ночи. И не просто плакал, а плакал и пел, пока на глазах не выступила кровь.

После пережитого горя Чан Мао изготовил себе из шкур диких зверей головной убор и костюм. Маленький головной убор из шкуры дикой кошки с высокими ушами он в обычные дни носил на голове. Хвост накладывался поверх косы. Большой наряд был сшит из десятка с лишним шкурок и походил на величественную парадную форму. Сзади одеяния тащился большой толстый хвост. С тех пор Чан Мао и на похороны стал приходить в таком кошачьем одеянии.

После смерти кошки в выступлениях основателя маоцян произошли значительные перемены. Раньше в его пении было что-то радостное, что-то воодушевляющее. После того, как кошки не стало, в песнях Чан Мао стали преобладать печальные мотивы. Да и форма песен тоже изменилась: во время печального пения Чан Мао то и дело вставлял самые разные грустные мяуканья – интерлюдии между основными частями номеров. Все это вылилось в яркие особенности, которые маоцян сохраняет и по сей день.

– Мяу-мяу! – Не сдержав чувств, Сяо Шаньцзы пару раз мяукнул.

После смерти кошки Чан Мао и ходил, и разговаривал, словно подражая ей, будто бы душа кошки вселилась в него, и они духом с нею слились воедино. Даже глаза у Чан Мао постепенно изменялись: днем они сужались до щелочек, а вечером и ночью сверкали в темноте. А потом и сам отец-основатель умер. По преданию, перед смертью он обратился в огромного кота с крыльями, прорвал бумагу в окне, выпал во двор на большое дерево, затем взлетел и отправился прямо к луне. После кончины Чан Мао ремесло оплакивания пошло на убыль, но приятные на слух, душераздирающие мелодии продолжали и продолжают звучать в сердцах людей.

В годы правления Цзяцина[142] и Даогуана в пределах нашего северо-восточного края начались регулярные выступления небольших трупп, подражавших голосу и мелодиям Чан Мао. Обычно такие представления устраивали супружеские пары с ребенком: мужчина пел, женщина подпевала, а ребенок в кошачьем костюме им подмяукивал. Бывало, что артисты пели на похоронах у богатых людей – обрати внимание, это был уже не «плач на похоронах», а именно «пение на похоронах». Но гораздо чаще такие труппы выступали на рынках. Муж с женой играли и пели, а ребенок в кошачьем наряде ходил, мяукая, с корзинкой в руках и собирал деньги. Репертуар таких артистов в основном состоял из отрывков больших пьес: например, таких, как «Лань Шуйлянь торгует водой», «Вдова Ма плачет на могиле», «Третья сестра Ван думает о муже» и других. Представления были, по сути дела, сбором подаяния. Поэтому нас, возникших в те годы актеров маоцян, и нищих связывало одно ремесло. Иначе мы с тобой даже не стали бы наставником и учеником.

– Ваши слова, наставник, совершенно справедливы, – сказал Сяо Шаньцзы.

В таком виде представления маоцян продолжались не один десяток лет. В те времена в маоцян не было музыкального сопровождения, не было каких-либо правил игры. Тогдашний маоцян и был, и не был театром. Помимо семейных выступлений, о которых я тебе только что рассказал, были еще собратья из крестьян, которые в свободное от полевых работ время колотили в маленький гонг, как у продавцов сладостей, и в маленький барабанчик, как у продавцов соевого творога, и, импровизируя со словами, развлекались пением в подвалах, где плели соломенные сандалии, или в доме на кане, чтобы рассеять скуку и страдания. Эти маленькие гонги, как у продавцов сладостей, и маленькие барабанчики, как у продавцов соевого творога, стали для нас в маоцян самыми ранними музыкальными инструментами.

Наставник тогда был молодой, с живым умом – это не бахвальство. В восемнадцати деревнях уезда Гаоми голос наставника считали лучшим. Люди собирались послушать, как я пою, и слава моя постепенно росла. Сначала являлись жители этой же деревни, потом стали приходить послушать меня и люди из окрестных сел. Народу было много, на кане и в подвале все уже не помещались, и представления переместились во двор и на ток. На кане и в подвале можно петь сидя, а вот во дворе или на току так не споешь – двигаться надо. В повседневной одежде двигаться тоже не годится, нужен театральный костюм. А когда ты на себя нацепил театральный костюм, то бледная физиономия уже не подходит, приходится наносить грим. Нанесли мы грим, одного гонга и барабанчика стало мало, потребовалось полноценное музыкальное сопровождение. В те времена к нам заезжали самодеятельные труппы из других уездов, в том числе «ослиные» труппы с юга Шаньдуна, они обычно устраивали представления верхом на осликах. Имели место и «скользящеголосые» труппы из Циндао, у них каждая фраза скользила сверху вниз, как человек скользит вниз по склону. Были также «петушиные» труппы из провинции Хэнань и примыкающих к Шаньдуну земель, они после каждой пропетой фразы выдавали фальцетом звук, похожий на крик петуха после того, как он прокукарекает. У всех этих трупп было свое музыкальное сопровождение, обычно хуцинь, которую чужеземцы называют китайской скрипкой, флейта, а также сона и труба. От единомышленников мы получили эти инструменты для музыкального сопровождения маоцян. Наши представления заметно улучшились. Но твой наставник все время стремился всех превзойти, не желал брать что-то готовое от других. К этому времени у нашего театра уже было свое название – маоцян. Нам хотелось, чтобы он был непохож на другие театральные жанры, и, помимо мяуканья, нам это удалось сделать благодаря маоху – «кошачьей скрипке», которую изобрел твой наставник. И когда этот инструмент у нас появился, то маоцян наконец встала на ноги.

По сравнению с другими видами хуцинь наша маоху была, во-первых, больше, а во-вторых, четырехструнная и с двойным смычком, при игре на таком инструменте получается двойной звук и двухголосный мотив, необыкновенно приятные на слух. Хуцинь обтягивается змеиной кожей, а наша маоху – выделанной шкурой котенка. Хуцинь звучит однообразно, а на нашей маоху можно имитировать и мяуканье кошки, и лай пса, и рев осла, и ржание лошади, и плач ребенка, и смех девушки, и кукареканье петуха, и квохтанье несушки – во всей Поднебесной нет звука, который нельзя воспроизвести на нашей маоху. С появлением маоху наш театр маоцян и прославился, и влияние заезжих трупп на Гаоми прекратилось.

Вслед за маоху наставник придумал «кошачий барабанчик» маогу, покрытый кошачьей кожей, а еще с десяток кошачьих театральных масок – радостную, сердитую, коварную, верную, любящую, обиженную, ненавидящую, гадкую… Можно ли сказать: не будь меня, Сунь Бина, не было бы и маоцян в сегодняшнем виде?

– Верно сказано, наставник, – согласился Сяо Шаньцзы.

– Впрочем, я, конечно, не основатель маоцян, им является Чан Мао. Если маоцян – большое дерево, то Чан Мао всегда был и всегда будет его корнем.

– Любезный брат, каким двум спектаклям наставник обучил тебя десять лет назад?

– «Хунмэньскому пиру», наставник, – негромко проговорил Сяо Шаньцзы, – а также «Погоне за Хань Синем».

– Эх, братец, эти пьесы наставник позаимствовал из других жанров театра. Возможно, ты знаешь, что я успел поработать статистом в десятке с лишним театральных трупп из других мест. Изучая театр, я побывал и на правобережье реки Янцзы, и в Шаньси, пересекал Янцзы, отметился и в Гуандуне, и в Гуанси. Нет ни одной оперы в Китае, которую наставник не смог бы петь, нет ни одной роли в Поднебесной, которую наставник не сумел бы исполнить. Аки пчела он собирал пыльцу со всех цветов, чтобы создать мед нашего маоцян.

– Вы, наставник, человек – выдающийся!

– В душе твой наставник с самого начала вынашивал грандиозные замыслы, хотел всю оставшуюся жизнь руководить нашей маоцян. Хотел отправиться петь в Пекин, представить маоцян государю и императрице. Хотел довести маоцян до уровня общенационального театра, чтобы весь китайский театр представляла лишь одна опера маоцян, чтобы по обоим берегам Янцзы ни одна мышь больше не смела пищать что-то иное. Но, к моему большому сожалению, вынашивая амбициозные планы, он и подумать не мог, что один негодяй вырвет ему бороду. Борода придавала твоему наставнику и внушительность, и смелость, и дарование, и душевность нашей маоцян, без бороды наставник стал будто кот без усов, как петух без перьев, как добрый конь с отрезанным начисто хвостом… Эх, брат любезный, наставнику не оставалось другого выхода, как только сменить ремесло и открыть небольшую чайную, чтобы жалко влачить свои дни… Воистину: постарел, не добившись своих целей, а тело умерло, и осталось только героям оплакивать его!

Тут я увидел, как задрожало тело уездного. А в глазах Сяо Шаньцзы заблестели слезы.

– Эх, братец, коронный номер у нас – «Чан Мао плачет перед гробом». Это первая большая пьеса, которую создал твой наставник. Мы этой пьесой каждый год открывали сезон и всегда исполняли первой. Сыграешь ее хорошо – весь сезон будет успешным; как с ней что не задалось, так и в сезоне что-то приключается. Ты вот – из наших земляков, сколько раз смотрел ее?

– Не помню, наверное, пару десятков раз.

– По-твоему, ее когда-нибудь играли одинаково?

– Нет, наставник, всякий раз, когда я смотрел эту пьесу, было ощущение полной новизны, – заявил погруженный в воспоминания Сяо Шаньцзы. – Врезалось в память даже, при каких обстоятельствах я впервые видел ее, тогда я был еще маленьким, но на голове у меня красовалась котеночья шапка. Вы, наставник, в тот день играли Чан Мао. Пели так, что воробьи с деревьев на землю падали. Меня больше всего привлекало не ваше пение, наставник. Больше всего мне был интересен на сцене большой мальчик, наряженный кошкой. Он мяукал на все лады, и все у него выходило по-разному. К середине пьесы взрослые и дети перед сценой совсем разошлись. Малыши шныряли между ног у взрослых, упражняясь в мяуканье. Рядом со сценой стояли три больших дерева, и мы наперегонки стали карабкаться на них. Обычно я не особо умел лазать по деревьям, а в тот день забрался очень проворно, словно настоящий котенок. На тех деревьях и впрямь было много котов, не знаю, когда они туда позабирались. Они стали громко мяукать вместе с нами, мяуканье неслось отовсюду – и на сцене, и перед ней, и на небе, и на земле. Мужчины и женщины, взрослые и дети, настоящее и притворное мяуканье – все смешалось вместе, все рвали глотки, чтобы испустить звуки, которые обычно не в силах издавать, делали движения, какие обычно никогда не делали. Народ взмок от пота, из глаз покатились слезы. Обессиленные, все повалились на землю, тела походили на россыпь пустых скорлупок. Мальчишки один за другим посыпались с деревьев, как увесистые черные камни. Настоящие коты тоже один за другим послетали вниз, словно вмиг обратившись в летучих мышей с перепонками между лап. Последнего мотива в пьесе я не помню. Что-то вроде «моя любимая кошка, мяу-мяу-мяу…». Это последнее «мяу» у вас, наставник, получилось как-то особо воспаряющим, оно улетело выше крон больших деревьев, на несколько десятков чжанов ввысь, а за ним и все собравшиеся в душе вознеслись к облакам.

– Ты, брат, вполне способен исполнить заглавную роль.

– Нет, наставник, если бы я смог выступать на одной сцене с вами, то я хотел бы выступать в наряде кота.

Я с глубоким чувством посмотрел на этого замечательного представителя нашего северо-восточного народа и сказал:

– Дружок, мы уже прямо сейчас разыгрываем с тобой последнюю выдающуюся оперу маоцян. Может, она будет называться «Казнь сандалового дерева».

По заведенному много лет назад обычаю, нас доставили в судебный зал, принесли четыре блюда в коробочках, кувшин вина, стопку лепешек и щепоть лука. В одной коробочке была жареная свинина, в других – жареная курица, рыба и говядина в соевом соусе. Лепешки были большие, с крышку от котла размером, лук был свежий, искрящийся влагой. От подогретого вина шел пар. Мы с братом Сяошанем улыбнулись друг другу. Два Сунь Бина – один настоящий, другой нет – подняли чашки, чокнулись, и вино забулькало в глотках. Когда вино оказалось в желудке, на глазах выступили слезы: вот оно – воодушевляющее братство вольницы, плечом к плечу бросаем последний взгляд на родные места прежде, чем прыгнуть в пучину преисподней. Скоро обратимся мы в радугу и взлетим на девятые небеса. Наедаемся мы с Сяошанем досыта, зубы наши, правда, никуда не годятся, глотаем, не пережевывая. На смерть мы смотрим, как на возвращение домой, и оттого исполняемся храбрости. Великому представлению положено начало!

Арестантская повозка выкатилась на улицу, зевак пруд пруди. Вот оно – самое популярное театральное представление: стойкий и мужественный человек едет на казнь. Я, Сунь Бин, сыграл в тридцати пьесах, но только сегодня я сорву наконец свой самый большой триумф.

Впереди сверкали штыки, позади поблескивали красные и синие шарики на шапках, посверкивали и глаза земляков по обе стороны улицы.

Неожиданно я увидел дочку, малютку Мэйнян, которая пряталась в толпе женщин. Сердце заныло, глазницы запылали, на глаза выступили слезы.

Деревянные колеса повозки тарахтели по булыжной мостовой, солнце пригревало так, что зачесалась голова. Громыхали расчищавшие дорогу медные гонги, легко веял августовский ветерок. Я посмотрел в высокое, голубое, как черепица, небо, и душу охватило уныние. При виде голубого неба и белых облаков невольно вспомнились чистые воды реки Масан, на поверхности которой отражались белые облака. Я носил эту чистую воду, обслуживая прибывающих отовсюду клиентов у себя в чайной. Вспомнилась жена Сяо Таохун, вспомнились мои малыши. Проклятые немецкие дьяволы, нарушили вы своей железной дорогой весь фэншуй нам и погубили мой Гаоми. При этих печальных мыслях горло зазудело, и я высоким мотивом из маоцян поблагодарил односельчан:

Когда я пропел это, народ по краям дороги дружно разразился «браво». Любезный брат Сяо Шаньцзы, не теряя времени, мяукал на все лады, чтобы добавить моему пению блеска.

подпел любезный брат.

На глазах земляков блестели горячие слезы. Вслед за Сяо Шаньцзы стали громко мяукать дети, а потом и взрослые. Тысячи людей мяукали так, словно собрались вместе кошки со всего мира.

Я увидел, что маоцян из-за моего пения и мяуканья земляков заставил Юань Шикая и Клодта побледнеть, как и заморских солдат и офицеров, будто бы те увидали перед собой сильного врага. В жизни лишь однажды можно так петь, Сунь Бин. Ты умираешь не зря!

– Мяу… мяу… мяу…

Продрав глаза, я увидел красное зарево – не пожар ли там? Э-ге-ге, не пожар это, это солнце восходит. В соломе полно мошек, закусали они меня так, что все тело чешется. От недожаренных в масле «утопленников» живот всю ночь вертело, а зад пучило. Отец еще не черный барс, он все еще отец. Перебирая сандаловые четки, он сидит, этакий таинственный волшебник, на пожалованном государем императором драконьем престоле. Мне тоже хотелось посидеть в этом кресле, но отец не позволял, сказал, что никто не может сидеть на нем, если он не рожден от драконовых чресел, что, мол, посидишь на нем, геморрой будет – обманывает, наверное, сам-то рожден от драконовых чресел, почему же тогда сын не такой? Если отец такой, а сын нет, то отец не отец и сын не сын. Давно уже слышал, как люди говорят, что «от дракона рождается дракон, от феникса – феникс, а от мыши что родится, то сразу в норку шмыг». Отец сидит в кресле, пол-лица красное, поллица белое, глаза вроде открыты, а вроде нет, губы то ли двигаются, то ли нет, словно спит.

– Пап, а пап, – говорю я, – а позволь мне посидеть в кресле, понаслаждаться, пока никого нет.

Отец посуровел:

– Нельзя, сейчас нельзя.

– А когда можно-то будет?

– Вот большую работу закончим, тогда можно, – все с таким же суровым лицом проговорил отец. Я знаю, такое лицо он состроил нарочно. В душе он страшно любит меня. Я же такой хороший мальчик, всем сразу нравлюсь, как отец может меня не любить? Я приникаю к нему сзади, обнимаю его за шею, тихонько трусь подбородком о шею и говорю:

– Если ты не позволяешь мне посидеть в кресле, то, пока никого нет, расскажи мне о Пекине.

Отец раздражился:

– Каждый день рассказываю, откуда мне взять для тебя столько историй?

Я понимаю, что отмахивается он притворно, на самом деле ему нравится рассказывать о Пекине.

– Ну расскажи, – пристаю я, – если нет ничего нового, расскажи еще раз что-то старое.

– Какой смысл рассказывать старое? Если даже доброе слово повторять три раза, то и собака не будет слушать меня.

– Собака не будет слушать, а я буду, – сказал я.

– Вот ведь негодник, никакой управы на тебя нет. – Отец взглянул на солнце. – Еще есть немного времени, давай я расскажу тебе про Го Мао.

Я не забыл ни одного отцовского рассказа, их было всего сто сорок один. Все он брал из головы. В голове у меня множество выдвижных ящичков, как в шкафу в лавке с лекарствами. В каждом ящичке – один рассказ. Еще много ящичков стоят пустыми. Я уже просмотрел все истории из ящичков, и рассказа про Го Мао там не оказалось. Здорово, радость какая, это что-то новое! Я выдвинул сто сорок второй ящичек и приготовился загрузить туда рассказ про Го Мао.

– В годы правления Сяньфэна в районе Тяньцяо появились отец с сыном, отца звали Го Мао, сына Го Сяомао. Оба занимались звукоподражанием. Знаешь, что такое звукоподражание? Это когда умеют имитировать самые разные звуки.

– А они мяукать умели?

– Когда взрослые рассказывают, дети не лезут с расспросами! В общем, отец с сыном давали уличные представления и очень скоро стали знаменитыми. Мой собственный отец был тогда «племянником» у бабушки Юя. Услышав про них, папа тайно от бабушки один убежал в Тяньцяо посмотреть представление. Добравшись на место, он увидел лишь пустырь, окруженный толпой людей. Отец был тогда росточка небольшого, совсем щуплый, вот он и пролез у людей между ног. Перед ним предстал мальчишка, сидевший на небольшой табуретке и прикрывавший лицо шапкой. Сзади была натянута синяя занавеска, из-за которой донесся крик петуха. После этого с разных концов волна за волной запели десятки других голосов. Среди этого кукареканья можно было расслышать и первые попытки прокукарекать молодых неоперившихся петушков. Слышно было также, как эти молодые петушки хлопали крыльями. Потом старуха принялась поднимать старика и сына. Старик кашлял, отхаркивался, высекал огонь, чтобы закурить, выбивал трубку о край кана. Сын храпел, пока на него не прикрикнула старуха. Встал сын, что-то бормоча себе под нос, зевая и нашаривая одежду. Скрипнула дверь, сын подошел к углу стены и стал мочиться, потом набрал воды и умыл лицо. Старуха развела огонь и поставила на него воду, послышалось пыхтение мехов. Потом стало слышно, как отец с сыном заходят в хлев и хватают свинью. Свинья начинает носиться по всему хлеву. Она разносит калитку в хлев, носится по двору, опрокидывает ведро с водой и разбивает ночной горшок, проникает в курятник, где испуганно кудахчут куры, сразу летящие на забор. Слышно, как сын хватает ее за задние ноги. Подошедший отец вместе с сыном выволакивают ее за задние ноги из курятника. У свиньи голова застряла в курятнике, она отчаянно визжит. Ей вяжут ноги веревкой. Отец с сыном волокут ее на верстак, где они колют свиней. Она барахтается на нем. Звук удара по голове дубинкой, который наносит сын свинье, и как свинья при этом хрюкнула. Затем слышно, как сын точит нож на камне. Отец тащит таз, чтобы собирать кровь. Сын всаживает нож свинье в шею. Свинья орет. Плеск крови, бьющей из раны на землю, а потом в таз. Следом старуха приносит таз горячей воды. И все трое начинают суетливо удалять щетину с трупика. После этого сын вспарывает свинье брюхо и вынимает внутренности. Слышно, как подобравшаяся собака утаскивает часть ливера и как ее честит и лупит старуха. Отец с сыном развешивают мясо по крюкам. Появляются покупатели. Среди них старуха, старик и женщина с ребенком. После того, как мясо распродано, слышно, как отец с сыном подсчитывают деньги. Когда подсчет окончен, семья усаживается кружком хлебать клейкую жидкую кашу… Неожиданно синяя занавеска отдернулась, и зрители увидели, что за ней ничего не было, там только сидел один совсем высохший старичок. Все захлопали. Малец встал и пошел по кругу собирать деньги. Медяки сыпались в шапку обильными каплями дождя, некоторые монеты упали на землю. Все это – то, что увидел отец, ни полслова неправды здесь. Все как в старой поговорке: каждое ремесло предполагает свой талант.

Закончив рассказ, отец остался сидеть с закрытыми глазами в полудреме, а меня все не оставляла опьяняющая дымка от услышанного. К тому же ведь история отца была про таких же, как мы, отца и сына. Мне казалось, что, рассказывая все это, отец на самом деле рассказывал про нас с ним. Получается, что он и есть этот подражатель Го Мао, а я – тот маленький мальчик, собирающий в шапку деньги по кругу. Мяу-мяу… Мяу…

В Пекине отец устроил столько представлений с казнями, посмотреть на которые приходили тысячи зрителей. Стольких людей так привлекало отцовское мастерство, и я с готовностью мог себе представить, как слезы наворачиваются у них на глазах. Вот бы я в то время был рядом с отцом, с шапкой в руке и шкурой котенка на голове ходил по кругу и собирал деньги. Красота! Собирал бы я деньги и мяукал – «мяу-мяу». Вот бы было зрелище! А сколько денег мы бы собирали! Отец, ну правда, почему ты давным-давно не вернулся домой и не признал меня, а потом не взял с собой в Пекин? Будь я сызмальства рядом с тобой, теперь тоже был бы мастером казнить людей…

Когда отец только вернулся, тайком сказали мне как-то товарищи, что, мол, Сяоцзя, твой отец не человек. А кто он, если не человек? Злой дух в теле умершего. Сам подумай, Сяоцзя, говорили они, мать твоя, когда умирала, говорила, что у тебя есть отец? Не говорила? Ясное дело, что нет. Мать не сказала, что отец есть, а тут вдруг какой-то отец появляется, словно с неба свалился или из-под земли вылез. Кто он, если не злой дух?

Всех матерей ваших в топку! Мяу-мяу! Схватил я большой тесак да как прыгну к этим негодяям, которые только и знают, что языком чесать. У меня отца двадцать с лишним лет не было, с такими трудами заимел его, а вы тут смеете говорить, что он мне не отец, и не только то, что он мне не отец, а еще, что он не человек, а дух! Набрались вы наглости, во все глаза на меня уставились. Мыши вы, которые лижут зад кошке. Вот я и занес свой тесак над вами. Мяу-мяу, мог бы этим тесаком развалить вас с макушки до пят. Отец говорил, что в уголовном уложении это называется «большой разруб». Вот я сегодня и устрою «большой разруб» вам, ублюдкам, смеющим утверждать, что мой отец вовсе не отец мне. Увидев, что я вышел из себя, товарищи обделались от страха и разбежались. Мяу-мяу! Хм, берегитесь, крысы длиннохвостые, мой отец себя в обиду не даст, и я не такой покладистый, как вы думаете. Мяу-мяу! Кто не верит, подходите, полюбуйтесь: вот мой отец – палач, восседающий на драконьем престоле. Сам государь император пожаловал ему право действовать по своему почину: человека увидит – казнит, собаку увидит – убьет. А я – отцовский подручный, мне голову человеку снести – что собаку зарезать.

Я попросил отца рассказать еще одну историю, но тот говорит:

– Не приставай, готовься лучше, чтобы не суетиться, когда придет время.

Знаю, сегодня предстоит большое дело. И это день большой радости для нас с отцом, ведь отныне возможностей послушать его рассказы будет больше! Что-то особо вкусное зараз не съешь. Вот проведем мы сандаловую казнь, и душа отца возрадуется. А потому не стоит жалеть, что он еще не выложил мне одну за другой все истории, что держит в себе! Я встал и направился за навес облегчиться, а по дороге оглядел все, что творится вокруг. Вон помост – что театральные подмостки под открытым небом. В лучах солнца, хлопая крыльями, купается стая диких голубей. Вокруг плаца расставлены солдаты и столбы, столбы и солдаты. По бокам плаца установлена пара десятков больших стальных пушек, кто-то называет их черепахами, я же говорю, что это пушки собачьи. Черепахи они или собаки – не очень-то и важно. Все равно эти орудия все гладкие-прегладкие да тявкают изредка. Единственная разница: на черепахах – мох, а на собаках – шерсть и подшерсток. Мяу-мяу…

Я повернулся к навесу, праздные руки зудели, хотелось найти им занятие. Обычно в это время я уже развешивал освежеванных свиней и собак на крюки, в воздухе вместе с птичками носился запах свежего мяса, а перед лавкой нашего дома выстраивались в очередь покупатели. Я с большим тесаком в руке стою у разделочного стола, беру еще теплое мясо, ударом тесака почти безошибочно отрубаю, сколько надо. Покупатели показывают мне большой палец: молодец, Сяоцзя! Сам знаю, что молодец, ваших добрых слов мне для понимания этого не надобно. Но сегодня я здесь впервые, нам с отцом предстоит большая работа, и эта работа поважнее, чем свиней колоть. А что с клиентами? А что с ними? Да ничего, переживут один день без мяса.

Отец ничего не рассказывает, скучно – сил нет. Подошел я к очагу. Огонь почти погас, масло в котле тоже не бурлит, только посверкивает, не масло, а большое зеркало, в медной оправе, посветлее, чем у моей жены, каждый волосок на лице отражается. На земле перед очагом и на приступке засохла черная кровь. Это кровь Суна Третьего. Она пролилась не только на землю перед очагом и на приступку, но и прямо в котел с маслом. Не от того ли масло такое светлое? После сандаловой казни я хочу установить этот котел с маслом у нас во дворе, пусть жена на себя любуется. Будет плохо вести себя с отцом – не позволю ей смотреться. Прошлой ночью я спал неспокойно, во сне услышал, как бабахнуло, и Сун Третий полетел головой вперед в котел с кипящим маслом, и когда его голову вытащили оттуда, она уже наполовину сварилась. Вот ведь забавно. Мяу-мяу…

Кто же так метко стреляет? Отец понятия не имеет, слышавшие выстрел и подоспевшие с осмотром солдаты – тоже. Только один я все знаю. В уезде Гаоми лишь два таких метких стрелка: один – Нюцин, охотник на зайцев, другой – уездный начальник Цянь Дин. У Нюцина есть лишь один левый глаз, правый выбило при разрыве ствола ружья. Правда, лишившись левого глаза, Нюцин стал стрелять еще лучше. Зайцев он снимал на бегу. Стоило ему вскинуть ружье – и зайцу было уже не избежать встречи с царем преисподней Янь-ваном. Нюцин – мой добрый приятель, мой добрый приятель – Нюцин. А еще чудо-стрелок из местных – уездный начальник Цянь Дин. В поисках лекарственных корешков в лугах на западной окраине, чтобы вылечить жену, я видел, как охотились Цянь Дин вместе с Чуньшэном и Лю Пу. Чуньшэн и Лю Пу верхом подымали трупики зайцев с земли, а уездный прямо со своего коня выхватывал из-за пояса пистолет и стрелял, почти не целясь. Ба-бах – и заяц подпрыгивает на полчи и падает замертво.

Я лежал в сухой траве, боясь пошевелиться. Слышно было, как Чуньшэн льстиво хвалит стрельбу уездного. Лю Пу же сидел на лошади, свесив голову, безо всякого выражения на лице, непонятно почему. Мэйнян рассказывала, что Лю Пу – доверенное лицо уездного – был названым сыном супруги начальника, человеком ученым и способным. Зачем ему, спрашивается, с такими способностями служить кому-то загонщиком? Если человек способный – ему бы нужно, как моему отцу, с выкрашенным красным лицом задирать большой меч над головой, и – хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! – вот уже шесть голов валяются на земле.

Не то, что уездный метко стреляет, подумал я про себя, ему просто повезло, что кошка наткнулась на дохлую мышку. Вовсе необязательно, что он в следующий раз попадет. Уездный словно прочитал мои мысли, поднял пистолет и подстрелил пролетавшую пичугу. Мертвая птица черным камнем упала прямо рядом с моей рукой. Мать твою, чудо-стрелок, мяу-мяу! Подбежала охотничья собака уездного. Схватив пичугу, я встал, жар от тушки обжигал руку. Собака с громким лаем прыгала передо мной. Я тебя не боюсь, собака, это ты меня боишься. При виде меня все собаки Гаоми поджимают хвосты и поднимают бешеный лай. Боятся. Это значит, что в своем подлинном обличье я – тоже черный барс, как отец. Для виду собака уездного заливалась яростным лаем, но в этом лае я слышал уверенность, что за ней хозяин. А в душе она меня ой как боится! Ведь я в Гаоми – собачий Янь-ван. Заслышав собачий лай, прискакали Чуньшэн и Лю Пу. С Лю Пу я был незнаком, а Чуньшэн – мой добрый приятель, он нередко заходит в нашу лавку поесть мяса и выпить вина, и я всякий раз принимаю его по высшему разряду.

– Сяоцзя, – спрашивает Лю Пу, – ты как здесь оказался? Что здесь делаешь?

– Лекарственные корешки копаю, жена захворала, вот и пришел зеленые листочки и красные стебельки прострелтравы для нее набрать. Знаешь, где тут можно поживиться прострел-травой? А если знаешь, то скорей скажи, а то хворь у моей жены не из легких.

Подъехавший уездный смерил меня с головы до ног свирепым взглядом. Осведомился он, откуда я и как меня зовут, я не ответил, он что-то пробормотал. В детстве матушка учила, мол, будет чиновник тебя спрашивать о чем-то, так ты притворись немым. Слышно было, как Чуньшэн тихо говорит уездному на ухо:

– Это муж красотки, что торгует собачатиной, полудурок… – Ах, Чуньшэн, так и так твою бабушку, подумал я про себя, а я еще только что думал, что ты мне добрый приятель, какой же ты добрый приятель? Какой добрый приятель называет друга полудурком? Мяу-мяу, маму твою разэтак? Если я полудурок, то ты – полный дурак…

У Нюцина ружье стреляет дробью, а уездный палил из заморского пистолета пулями. У Суна Третьего в голове лишь одно отверстие, ну и кто, кроме уездного, мог сделать этот выстрел? Вот только зачем уездному убивать Суна Третьего? А-а, понятно, Сун Третий наверняка крал у уездного деньги, его, уездного, деньги, разве можно было спустить ему это с рук? Если ты крадешь у уездного деньги, то иначе и нельзя! Поделом, поделом! Эх, Сун Третий, при жизни ты обычно ошивался у ворот управы с внушительным видом, но, завидев меня, ни звука не издавал. А нашей лавке задолжал пять связок монет, до сих пор не вернул. Ты мне их уже и не вернешь, да и я не смею требовать. Ладно, хоть денежки наши ухнули, но и ты жизнь потерял. Что важнее – жизнь или деньги? Конечно, жизнь важнее, вот ты с долгом и предстанешь перед господином Янь-ваном.

Прошлой ночью, как только прогремел выстрел, роем налетели на наш навес солдаты и офицеры. Они поспешно вытащили из котла верхнюю половину тела Суна Третьего. От его головы разносился вкусный аромат, капала кровь вперемешку с маслом, ни дать ни взять – только что приготовленный огромный засахаренный шарик на палочке. Мяу-мяу. Когда солдаты положили Суна на землю, тот был еще жив, и ноги подергивались, как у недорезанной курицы. Солдаты вытаращили глаза, не зная, как быть. Подбежал их старший, торопливо затолкал меня с отцом под навес и пальнул туда, откуда прилетела пуля. Никогда в жизни никто не стрелял так близко от моих ушей, да еще из иностранного пистолета, говорят, оружие немецкого производства бьет на три ли, а пуля заморская легко пробивает стену. По примеру старшины солдаты принялись палить в том же направлении. Из стволов курился дымок, запахло порохом, как на Новый год от фейерверка. Потом старшой гаркнул:

– В погоню!

Солдаты и офицеры с криками устремились в указанном направлении. Мяу-мяу! Я тоже хотел побежать за ними, поглядеть, что будет, но меня схватил за руку отец. И куда побежали эти дурни, подумал я про себя. Уездный наверняка на своем быстроходном скакуне, и пока вы возились, вытаскивая Суна Третьего из котла, он уже вернулся в управу. Коня под ним зовут Красный заяц, отличный рысак, огненно-рыжий, ни единого волоска другого цвета, летит, как сноп искр, блистает на скаку, копытами гремит. Поговаривают, что конь уездного изначально принадлежал господину Гуань Юю, благородному герою из сказаний. В день лошадка проходила тысячу л и, не ела траву, а, проголодавшись, набирала рот земли, при жажде напивалась ветром – это мне отец рассказывал. Он говорил также, что на самом деле Красного зайца следовало бы назвать «Едоком земли» или «Хмельным ветром», есть землю и пить ветер – особенности души этого коня. Вот уж поистине прекрасный конь, настоящее сокровище, когда мне удастся заиметь такого? Как только у меня такое сокровище появится, следует первым делом посадить на коня отца. Тот точно скажет, что не желает ездить верхом, и тогда на коня будет позволено сесть мне. Хорошее надо в первую очередь предлагать отцу, а я – самый почтительный сын, самый почтительный в Гаоми, самый почтительный в округе Цайчжоу, самый почтительный в провинции Шаньдун! Мяу-мяу!

Солдаты какое-то время бегали где-то, потом стали по двое, по трое возвращаться. Старшой сказал отцу:

– Бабушка Чжао, для вашей безопасности прошу не отлучаться из-под навеса ни на шаг, это приказ его превосходительства Юаня.

Отец промолчал, лишь презрительно усмехнулся. Несколько десятков солдат и офицеров плотно окружили навес, мяу-мяу, чтобы охранять нас как зеницу ока. Старший задул свечи и расположил нас там, куда не доставал лунный свет. Еще он спросил отца, готовы ли сандаловые колышки в котле. Отец сказал, что в основном готовы, и старшой вытащил дрова из печи и залил водой. Сладкий запах гари ударил мне в нос. В темноте было слышно, как отец, наверно, говорит сам с собой, а может, обращается ко мне:

– Слава тебе, Правитель Небесный, уберег сандаловые колышки!

– Отец, что ты говоришь?

– Ложись спать, сынок, завтра предстоит большой день.

– Отец, может, тебе спину кулаками помять?

– Не надо.

– Может, почесать тебя?

– Спать ложись! – В голосе отца скользнуло нетерпение.

– Мяу-мяу!

– Спи давай.

На рассвете стоявшие вокруг навеса солдаты разошлись, их сменили немцы. Они рассыпались по всему плацу лицом наружу, задом вовнутрь. Потом снова пришли китайские солдаты, тоже рассыпались по плацу, но не так, как немцы, а задом наружу, лицом вовнутрь. После этого появились шесть китайских и шесть немецких солдат, четверо встали вокруг навеса, четверо вокруг помоста, четверо перед помостом. Среди четверых, стоявших вокруг навеса, двое были чужеземные, двое – юаневские. Лица наружу, спины внутрь, все, словно соревнуясь, вытянулись, как палки. Мяу-мяу, ну прямо-прямехонько!

Отец на миг перестал перебирать четки, ни дать ни взять старый буддийский монах Амитабха. Амитабху часто зовет моя жена. Мои глаза шилом впились в руки отца. Мяу-мяу, это же руки не обычные, это руки великой империи Цин, руки государства, руки императрицы и государя императора, да будет им десять тысяч раз по десять тысяч лет. Как задумают императрица Цыси с государем императором казнить кого, так делают это руками отца. Императрица так отцу и велит: а ну, палач, помоги нам умертвить такого-то! А отец отвечает: так точно! Государь император приказывает: а ну, палач, помоги нам умертвить такого-то! А отец оглашает: так точно! Руки отца и впрямь хороши, в покое походят на пару пичужек, а когда приходят в движение – на два перышка. Мяу-мяу… Помню, жена говорила, мол, как странно, что у отца руки такие маленькие; глядя на его руки, тем более чувствуешь, что он человек непростой. Если не злой дух, то уж точно мог бы сойти за небожителя. Даже если эти ручки тебя таки укокошат, ты все равно не поверишь, что эти руки казнили тысячи людей. Больше всего они подходят для родовспоможения. Я тут повитух называю «бабушками-счастье». Добрые «бабушки-удача»! Вдруг стало понятно, почему в столице все называли отца «бабушкой». Он же принимает роды. Только все бабки-повитухи – женщины, а отец – мужчина, так же? Точно мужчина, я когда мыл его, видел его маленькую писюльку, этакую побитую морозом морковку, хэ-хэ… Что смеешься? Хэ-хэ, маленькая морковка… Глупый ты сын! Мяу-мяу, неужто мужчина может принимать роды? Над таким ведь насмехаться будут. Ведь мужчина-повитуха все, что у женщины между ног, увидит? А за это его разве не изобьют палками до смерти? Чем больше думаешь об этом, тем непонятнее становится. Ладно, хватит, у кого есть желание, пусть об этом и думает.

Отец вдруг широко открыл глаза, огляделся вокруг, повесил четки на шею, встал и подошел к котлу с маслом. В масле всплыли два отражения: его и мое. Масло в котле яснее зеркала, четко отражает каждую пору у нас на лицах. Отец взялся за сандаловые колышки, приподнял их, и тягучая поверхность масла пришла в движение. Изменилось и лицо мое, стало оно каким-то вытянутым, козлиным. Я отшатнулся в изумлении. Оказывается, мой истинный облик – козлиный! Вот они, рога на голове! Мяу-мяу! Мой истинный облик стал для меня полным разочарованием. Истинный облик отца – черный барс, уездного – белый тигр, жены – белая змея, а мой собственный – длиннобородый козел. Ерунда какая-то, никакой я не козел! Отец вынул сандаловые колышки, осмотрел их в солнечном свете, как мастер-кузнец осматривает только что выкованный чудо-меч. Масло с колышка сверкающей линией падало обратно в котел, тягучая струя оставляла на поверхности маленькие водоворотики. Отец позволил почти всему маслу стечь с колышка, достал из-за пазухи тряпицу белого шелка, осторожно протер колышек, и вскоре все масло осталось на тряпице. Он положил тряпицу на приступку котла, одной рукой взялся за рукоятку колышка, другой за его острие, с силой согнул, и колышек немного скривился. Отец ослабил руки, и колышек тут же принял изначальную форму. Отец положил его на приступок, взял второй колышек, тоже слил с него масло, протер насухо тряпицей, согнул в руках, отпустил, и колышек тотчас вернулся в изначальную форму. Отец явно остался доволен этим, по лицу было видно. Такое благодушное выражение случалось с ним довольно редко. От счастья и у меня в душе распустились цветы. Мяу-мяу! Хороша сандаловая казнь, если может доставить отцу такую радость, мяу-мяу!

Отец отнес колышки под навес и положил на маленький столик. Потом опустился на колени на циновку и с огромным почтением отбил несколько поклонов, словно отдавая дань стоявшему позади столика божеству, которое было невидимо для глаз обычного человека. Покончив с этим, он уселся в кресло, посмотрел на солнце, прикрывая глаза ладонью. Солнце поднялось уже на один бамбуковый шест, к этому времени я обычно успевал продать почти всю свинину, и мне предстояло резать собак. Посмотрев на солнце и не глядя в мою сторону, отец отдал приказ:

– Режь петуха, сынок!

Мяу-мяу! Мяу…

Отец отдал приказ, и сердце мое возрадовалось! Мяу-мяу-мяу, дорогой отец! Надоевшее ожидание наконец закончилось, началось самое интересное. Я взял из корзины сверкающий нож для отделения мяса от костей и поднес к лицу отца, чтобы тот оценил. Отец кивнул. Я подошел к петуху. Тот, завидев меня, заклекотал, забил крыльями, задрал гузку и выдавил из себя кучку белого помета. Обычно в это время петух стоял на зеленом валу и кукарекал, сегодня же я веревкой привязал его к столбу. Взяв ножик в зубы, я освободил руки, схватил петуха за крылья и зажал ему лапы ногами. Отец раньше уже говорил, что сегодня петуха будем резать не на еду, а на кровь. Я подставил под шею птицы большую черную чашу, чтобы собирать ее кровь. Петух был горяченный и отчаянно вертелся, пытаясь вырваться. Я ухватил его за голову, чтобы тот вел себя поприличнее, а то помирать пора, а он все ведет себя совсем бестактно, вон свиньи во много раз сильнее тебя, собаки во много раз злее, я никого не боюсь, неужто тебя, цыпленка задрипанного, испугаюсь? Бабушку твою эдак. Я повыщипал перья у петуха на шее, натянул кожу, ловко провел ножиком, сделал надрез. Кровь не пошла, и я немного напрягся. Потому что помнил, что говорил отец: если в день казни у убитого петуха не идет кровь, то все потом пойдет наперекосяк. Я поспешно резанул еще раз, на этот раз кровь брызнула и зажурчала. Словно маленький мальчик, сладко проспавший всю ночь, писает на рассвете, мяу-мяу. Ярко-красная кровь белого петуха заполнила всю черную чашу и пролилась мимо, на землю.

– Все, отец, – сказал я, бросая обмякшего петуха на землю, – зарезал.

На лице отца сияла ясная улыбка. Он махнул мне рукой и поставил на колени перед собой. Погрузил руки в петушиную кровь, словно желая, чтобы они напились. Я подумал, что у его рук есть рты, и они могут пить кровь. Хихикая, отец сказал:

– Закрой глаза, сынок!

Надо закрыть, так закрою. Я – хороший мальчик, послушный. Обнял отцовы ноги, уперся лбом в его колени, изо рта самопроизвольно вырвалось:

– Мяу-мяу… Пап-пап-пап…

Отец коленями сдавил мне голову:

– Подними лицо, сынок.

Я поднял голову, заглядывая во взволнованное лицо отца. Я – хороший мальчик, послушный. Не было отца – слушался жену, появился отец – слушаюсь его. Неожиданно вспомнилась жена, больше дня ее не видел, куда она делась? Мяу-мяу… Окровавленные руки отца коснулись моего лица. Пахло гораздо более противно, чем от крови свиней. В душе я не желал, чтобы лицо мне мазали петушиной кровью, но отец был суров. Ослушавшись отца, я мог получить в управе от пяти до двадцати палок, и кожа на заднице сошла бы до мяса. Мяу-мяу! Отец еще раз погрузил руки в чашу и продолжил намазывать мне лицо. Не только лицо, но и уши намазал. Не знаю, нарочно это было сделано или случайно, но кровь попала мне и в глаза. Те страшно заболели, мяу-мяу, все вокруг стало как в тумане, глаза застлало красной пеленой. Я замяукал и стал звать отца: «Отец, ты мне глаза повредил». И с мяуканьем стал тереть их ладонями. Чем больше тер, тем становилось светлее, пока не начал разбираться, что к чему. Плохо дело, плохо, мяу-мяу, снова стал действовать чудесный волосок тигра, мяу-мяу… Отец исчез, и передо мной возник черный барс. Держась на задних лапах, тот погрузил передние в чашу с петушиной кровью. Капли крови стекали с черного меха, словно зверь был тяжело ранен. Кровавыми лапами барс провел по заросшей густой шерстью морде, оставив на ней ярко-красную полосу, похожую на петушиный гребешок. Я давно знаю, что истинный облик отца – черный барс, поэтому особо не удивился. Мне не хотелось, чтобы тигриный волосок действовал все время. Поработал какое-то время – и хватит. Но на этот раз его действие длилось долго, мяу-мяу, почему-то его облик не возвращался к обычному. Это немного раздражало, но что-то поделать с этим я не мог. Сердце и печалилось, и радовалось. Печалилось потому, что перед глазами не было никого, к кому я всегда испытывал бы неприязнь, а радовалось из-за того, что не было никого, кто мог бы, подобно мне, увидеть истинный облик человека. Оглянувшись по сторонам, я тут же приметил стоявших на страже на плацу юаневских и иностранных солдат: все – волки с длинными хвостами и псы с куцыми хвостиками, а еще какие-то лисы – недоволки, недопсы – попадались изредка. Еще был один то ли волк, то ли пес, судя по одежде – кто-то из младших начальников. Наверное, смесь собаки с волком, я таких ублюдков называю «шавками». Эти дряни нахальнее волков, свирепее собак, укусят кого, тот и слова сказать не сможет. Мяу-мяу.

Вымазав всю петушиную кровь из чаши себе на морду и передние лапы, отец-барс глянул на меня черными блестящими глазами, вроде бы чуть усмехнулся и оскалился, открыв целую пасть пожелтелых зубов. Хотя произошедшая с ним перемена была велика, различить его дух и облик еще было можно. Я тоже улыбнулся ему во весь рот. Мяу-мяу. Враскачку отец направился к своему пурпурному креслу. Хвост высоко выпирал у него из штанов. Усевшись в кресло, отец прищурился, словно достиг состояния полного покоя. Я оглянулся по сторонам, зевнул, мяукнул и сел позади него на доску, глядя на косо лежащую на земле тень от помоста. Погладил отцов хвост. Отец высунул длинный шершавый язык, с урчанием лизнул мне волосы на голове, и я заснул.

Меня разбудил страшный шум. Мяу-мяу! Трели заморского рожка и грохот гонгов и иностранного барабана, в которые грубо и мощно ворвался пушечный залп. Тень от помоста стала уже совсем короткой, со стороны улицы на плац вступало что-то яркое и слепящее. Неизвестно когда, но зеленые накидки стащили с больших пушек на краю плаца, и орудия теперь посверкивали на солнце своими светло-зелеными телами. Позади каждой пушки суетились четверо овчарок в мундирах, и хотя до них было далеко, шерсть на их телах сразу бросалась в глаза. Пушки походили на больших черепах, они то и дело высовывали и втягивали шею. Высунут немного шею вперед, выплюнут из пасти огненный шар, а после того оттуда же вылетает белый дымок. Собаки двигались позади пушек, словно деревянные куклы, такие несуразно маленькие. Выглядело все это очень забавно. Глаза мои стали видеть плохо. Подумав, я понял, что это от пота. Потер лицо рукавом, глядь, а рукав красный. Ничего страшного, зато с глазами вновь произошла перемена. Лицо отца перестало быть мордой барса, у него только тело зверя осталось, на заду еще что-то выпячивалось, видать, хвост еще на месте. У солдат при пушках головы тоже стали человеческими, а тела оставались собачьими. Вот и хорошо. Так и на душе стало намного легче, понимаешь, что все еще живешь среди людей. Но выражение лица отца было странное, не очень похожее на человеческое. Тут отец лизнул меня своим большим языком, я почувствовал себя счастливым и сразу замурлыкал. Мур-мур…

Среди входивших на плац войск двигался большой паланкин с синим верхом, перед ним шагали со знаменами, шелковыми зонтами и веерами образины с человечьими головами и звериными телами. Несли паланкин страхолюдины с телами лошадей и человечьими головами или с конскими головами и человеческими туловищами. Среди этих существ были еще и те, чьи тела венчали коровьи головы. Позади паланкина на заморской лошади восседало чудище с волчьей головой и человеческим телом. Я, конечно, понял, что это Клодт, немецкий генерал-губернатор Циндао. Я слышал, что его прежний скакун был убит моим тестем из самодельной пушки, а новую клячу он наверняка отобрал у кого-то из подчиненных. После Клодта шли еще конные, а за ними ехала тюремная повозка с двумя смертниками. А ведь говорили, что к сандаловой казни приговорен лишь один мой тесть? Почему же смертников двое? За повозкой следовала длинная вереница солдат, по бокам которых теснилось много простого люда. Мохнатых голов там было немало, я все же знал, что это простой народ. Где-то глубоко в душе вроде билась мысль, и глаза искали в разномастной толпе ей подтверждение, только как мысль-то облечь в слова? А и не надо особых слов. Я искал жену. После того, как вчера утром она убежала, напуганная моим отцом, я ее больше не видел, и знать не знал, ела она что-нибудь, пила ли. Хоть она и большая белая змея, но все же, как и прекрасная Бай Сучжэнь из сказок – змея добрая. Если она Бай Сучжэнь, то я – ее суженый Сюй Сянь. А кто же тогда Сяо Цин, которая была Бай Сучжэнь подругой и прислужницей? Кто Фа Хай, злой буддийский монах, вечно преследовавший молодых? А-а, точно, точно, Фа Хай – это Юань Шикай! В глазах просветлело, и я увидел, увидел, увидел-таки свою жену, зажатую в толпе женщин, она поднимала плоскую белую голову и высовывала багровый язык, протискиваясь вперед. Мяу-мяу! Из горла рвался громкий крик, но на меня глазами барса зыркнул отец:

– Не верти головой по сторонам, сынок!

После троекратного пушечного залпа надзирающий за казнью тигр-чиновник громко обратился к сидевшим посреди помоста Юань Шикаю и Клодту:

– Ваш покорный слуга, начальник уезда Гаоми, докладывает вашим превосходительствам, что до назначенного времени еще четверть часа. Личность осужденного Сунь Бина установлена, палачи на месте. Прошу указаний ваших превосходительств!

Юань Шикай на помосте вытянул тонкую и длинную черепашью шею. Из-под халата высовывалась пластина на спине, похожая на крышку котла. Одежда была натянута, словно зонтик из промасленной бумаги. Не тот ли это зонт, который Сюй Сянь одолжил у дружественных змеек, чтобы пересечь озеро, вот только каким образом этот зонт попал под халат Юань Шикаю? А-а, так это не зонт, это черепаховый панцирь! И смех и грех, как такое пресмыкающееся смогло стать важным сановником. Мяу-мяу! Круглая черепаха Юань свесил черепашью голову к морде серого волка Клодта, что-то проскрипел на черепашье-волчьем, затем вытащил красный приказной флажок и махнул им в сторону. Эта отмашка тебе не фунт изюму, это решительный удар, как говорится, острым ножом, которым разрезают спутанную коноплю или плотный кубик соевого творога без каких-либо обиняков. Видно, что у этой большой черепахи богатый опыт, это не обычная черепашка, а черепаха высокого ранга, обычной черепахе таким большим чиновником не стать. Правда, разница между этой рептилией и моим отцом все равно была очень большая. Увидев, что его превосходительство Юань дал отмашку красным флажком, чиновник, надзирающий за казнью, быстро собрался, неожиданно подпрыгнул на полцуня, глаза его загорелись пугающе злобным зеленым огнем. Тигриные усы встали дыбом. Зверь красиво оскалился и высоким голосом прокричал во всю глотку:

– Время пришло! Начать казнь!

Прокричав это, он снова сжался, усы еще больше затопорщились. Нет нужды сообщать мне твое имя, я и так знаю, что ты – Цянь Дин. Хоть на твоей белой тигриной голове и красуется черная шелковая шапка, хоть на тебе большой красный халат, хоть твой хвост спрятан под халатом, я сразу узнал тебя лишь по тому, как ты говоришь. Договорив, чиновник, согнувшись в поклоне, встал рядом со станком для казни, и его морда постепенно приобрела человеческий облик. Лицо, покрытое потом, имело вид очень жалкий. Десяток пушек бухнули три раза, и задрожала земля. Вслед за отцом, прежде чем взяться за большую работу, я, пользуясь возможностью, огляделся вокруг. По краям плаца собралось множество народу. Мужчины и женщины, стар и млад. Кто-то сохранял свой истинный облик, кто-то изменил его на человеческий, кто-то застыл где-то в процессе перемены, оставаясь полулюдьми-полузверями. Издалека было не распознать, кто есть кто, свинья, пес, корова или баран, видно было лишь огромное множество больших и малых голов, поблескивавших на солнце. Я гордо выпятил грудь и задрал голову – мяу-мяу! Потом я опустил глаза на свою новую, с иголочки, форму: длинный черный халат, как у монаха, широкий кумачовый пояс с большими кисточками, черные шаровары, высокие сапоги из оленьей шкуры. На голове у меня была круглая шапочка, которую я не мог видеть, а вот все остальные другие – только ее и видели. На лице и ушах у меня был толстый слой петушиной крови. Кровь уже высохла, во многих местах растрескалась, кожу очень неприятно тянуло во все стороны, но как бы неприятно мне ни было, кровью мазаться надо, так завещали предки. По словам отца, не будет установлений – круг не будет кругом, а квадрат не будет квадратом. Из-за того, что в петушиной крови на лице образовалось множество маленьких трещинок, отец во многом вернул человеческий облик, и теперь из него получился получеловек-полубарс. Его руки снова обрели форму человеческих, человеческим стало и лицо, только уши еще торчали торчком, как у барса, тонкие и прозрачные, с множеством выступающих волосков. Отец поправил на мне форму и негромко сказал:

– Не бойся, сынок, смело берись за дело, как отец тебя учил, пришло время нам с тобой не ударить в грязь лицом!

– Отец, я не боюсь!

Отец заботливо глянул на меня:

– Молодец, сынок!

– Пап-пап-пап, ты знаешь? Народ говорит, что мы с уездным одну поварешку в котле не поделим…

Я давно уже обратил внимание, что на тюремной повозке было аж две клетки с осужденными, в обеих – по Сунь Бину. Оба Сунь Бина вроде бы и на одно лицо, а если присмотреться, то между ними обнаруживалась большая разница. Истинный облик одного из этих Сунь Бинов – большой черный медведь, а другого – большой черный боров. Мой тесть – герой и не может быть свиньей, может быть только медведем. В восемьдесят третьей истории, что рассказывал мне отец, как раз и говорится о схватке черного медведя с тигром. В этой сказке медведь бьется с тигром на равных, но в итоге терпит поражение. Медведь терпит поражение не потому, что у него мало способностей, а потому, что он слишком уж честолюбив и искренен. Каждый нанесенный удар для него – битва на смерть. По словам отца, тигр, ощутив голод, сразу же отправляется на охоту за чем угодно, будь то фазан, антилопа или заяц. А если тигр хочет попить, то немедленно идет к горному источнику. Медведь же не ест и не пьет, а яростно вытаскивает с корнем небольшие деревья, расчищая поле боя, ему не нравится, когда недостаточно просторно. Наевшись и напившись, тигр возвращается, и бой с медведем возобновляется. В конце концов силы медведя сдают, тигр его одолевает и становится царем зверей. Вот как я опознал настоящего Сунь Бина. Кроме того, из этой парочки я могу отличить тестя по выражению глаз. У настоящего Сунь Бина взгляд вдохновенный, посмотрит на тебя – искры разлетаются. Ненастоящий же Сунь Бин отводит померкший взгляд, будто чего-то боится. Мне показалось, что лицо ненастоящего Сунь Бина тоже было очень знакомое, немного подумал и узнал его. Он не чужак, а нищий по имени Сяо Шаньцзы, верный ученик почтенного Чжу Восьмого. Каждый год четырнадцатого числа восьмого месяца он с красными перчиками на ушах изображает из себя сваху. А сейчас, на пятнадцатый день восьмого месяца, он вдруг взялся исполнять роль моего тестя. Ну просто смех да и только.

Отец гораздо раньше меня заметил, что осужденных на одного больше. Но старик в жизни видал всякое, подумаешь, на одного больше, да хоть на десять больше – разницы-то? Я услышал, как отец себе под нос буркнул:

– Хорошо, что лишний колышек приготовили.

Отец – поистине человек прозорливый, самому Чжугэ Ляну не уступит в смекалке.

Кого приколотим первым? Настоящего или поддельного Сунь Бина? Я пытался найти ответ на лице отца. Но его взгляд был устремлен на инспектирующего казнь Цянь Дина, а глаза того, обращенные на отца, были туманные, как у слепого. Выражение глаз Цянь Дина говорило отцу, что уездный уже ничего вокруг себя не замечал. Кого хочешь, того первым и приколачивай – все равно. Отец перевел взгляд на осужденных. В глазах поддельного Сунь Бина сквозило смятение, а глаза настоящего сияли. Настоящий Сунь Бин слегка кивнул отцу и звонко проговорил:

– Сколько лет, сколько зим, свояк!

Отец улыбнулся во весь рот и сложил руки перед грудью в малом поклоне:

– Свояк, поздравляю, большое событие!

Тесть радостно ответил:

– У тебя в первую очередь!

– Кто первый, вы или он? – спросил отец.

– Стоит ли спрашивать? – живо откликнулся тесть. – Как гласит пословица, кровь не водица!

Отец ничего не сказал, с усмешкой кивнул. Потом его усмешку будто бы сорвали и унесли, как ветерок уносит лист белой бумаги. Остался чугунный лик. Отец обратился к управским стражникам, сопровождавшим осужденных:

– Снимите кандалы!

Сбитые с толку стражники оглянулись по сторонам, словно ожидая чьего-то еще приказа. Отец нетерпеливо повторил:

– Снимите кандалы!

Стражники трясущимися руками сняли с тела тестя железную цепь. Тот расправил руки, смерил взглядом орудия казни и, как художник, который уже знает, как нарисует бамбук, уверенно улегся на сосновую доску, которая была значительно уже его тела.

Доска была очень гладкая, ее отцу тщательно обработал самый лучший в уезде столяр. Доска лежала плашмя на верстаке, на котором кололи свиней. Этот сосновый верстак использовался в нашем доме лет десять, пропитался свиной и собачьей кровью и был тяжелый, как железо, сюда его доставили из нашего двора с десятикратными передышками четверо дюжих управских посыльных. Устроившись на доске, тесть повернул голову и смиренно спросил отца:

– Правильно лежу, свояк?

Не обращая на него внимания, отец согнулся, вынул из-под верстака первосортную веревку из воловьей кожи и передал мне.

Я давно уже устал ждать, быстро принял у отца веревку и, как тренировался заранее, стал привязывать тестя. Тот недовольно бросил:

– Ты, зять, совсем плохо меня вяжешь, будто не уважаешь!

Отец рядом сосредоточенно следил за моими движениями и безжалостно поправлял там, где я вязал не так. Тесть сопротивлялся и орал во всю глотку, показывая, что он недоволен тем, как его привязывают. Он совсем разошелся, и отцу пришлось строго напомнить ему:

– Свояк, не упрямьтесь. Чего бояться, что перестаете владеть своим телом.

Тесть еще пошумел, но я его все же крепко-накрепко привязал к доске. Отец попробовал просунуть палец под веревку, у него не получилось, как и должно было быть. Отец удовлетворенно кивнул и тихо проговорил:

– Действуй.

Я торопливо подошел к корзине с ножами, взял ножик, который недавно использовал, чтобы зарезать петуха, схватил тестя за штаны, ловко резанул кругом, открыв половину его зада. Отец положил мне под руку пропитавшуюся маслом киянку из жужуба. Он сам выбрал из двух сандаловых колышков тот, что выглядел поглаже, и тщательно протер его смоченной в масле тряпицей. Стоя слева от тестя, он ткнул круглым и гладким острием колышка, похожим на лист камыша, тестю пониже копчика. Тесть безостановочно ворчал, из его рта сыпались разные выражения, в которые он то и дело вставлял словечки из арий маоцян. Было такое впечатление, что он абсолютно не думает о начинающейся казни. Но я слышал в его дрожащем голосе и видел в безостановочно подрагивающих ногах и животе глубокое внутреннее напряжение и страх. Отец с ним больше не разговаривал, он твердо держал обеими руками колышек, лицо его спокойно светилось красным, он смотрел на меня снизу вверх, и его взгляд был полон ободрения и надежды. Я чувствовал, что он действительно очень хорошо ко мне относится. Мяу-мяу, во всем мире не найдешь лучшего отца. Какое великое счастье, что у меня есть такой замечательный отец, мяу-мяу! Если бы моя мать всю жизнь не постилась и не молилась Будде, то я бы такого прекрасного отца не заимел. Отец кивнул, мол, действуй. Я поплевал на ладони, встал боком, расставив ноги, чтобы стояли крепко, словно собирался вбивать колышек в землю.

Подняв промасленную киянку, сначала потихоньку, чтобы набить руку, я стал постукивать по тупому концу колышка. Мяу-мяу, неплохо, сподручно. Стал я стучать сильнее, размеренно. Колышек цунь за цунем проникал в тело тестя. Удары киянки звучали негромко – бам-бам-бам. Мяу-мяу. Стук даже не заглушал тяжелого дыхания тестя.

Колышек проникал все глубже, и тело тестя стала бить дрожь. Оно хоть и было крепко привязано, но вся плоть дрожала, приводя в движение тяжелую сосновую доску. Я продолжал размеренно стучать – бам-бам-бам. Накрепко запомнил я отцовы наставления: если есть сила в руках, сынок, то у тебя все получится.

У тестя стала сильно мотаться по доске голова. Казалось, он сам растягивает себе шею. Если бы я не видел все собственными глазами, то и я бы не подумал, что шея человека может двигаться подобным образом: она резко вытягивалась до предела, словно растягиваемая веревка, будто голова хотела отделиться от тела и куда-то укатиться; потом шея резко втягивалась в тело, так, что шеи уже было и не видно, будто голова тестя росла прямо из плеч.

Бам-бам-бам…

Тело тестя пылало жаром, пот пропитал одежду. Когда он поднимал голову, было видно, как с макушки льется пот, желтый и густой, словно только что вынутый из котла рисовый отвар. Когда он поворачивал голову в сторону, я видел, что лицо у него раздулось и смахивало на золотистый медный таз. Глубоко запавшие глаза походили на глаза свиньи, которую я надувал перед тем, как снять шкуру… Мяу-мяу… Надутые мной же глаза…

Хлоп-хлоп-хлоп…

Сандаловый колышек уже вошел почти наполовину. Мяу. Ароматный запах сандала… Мяу… До этого времени мой тесть еще не голосил. На лице отца светило полное уважение к претерпевающему казнь. Потому что перед началом казни мы с отцом продумывали все, что может приключиться. Больше всего отец переживал по поводу всевозможных громких воплей и завываний, отчего я – впервые участвующий в казни юнец – мог бы задрожать от страха, заученные движения пойдут не так, колышек зайдет на недопустимую глубину, и я поврежу тестю внутренности. Отец даже приготовил для меня пару затычек, чтобы, случись такое, он мог бы заткнуть мне уши. Но тесть пока звуков не издавал, хотя его дыхание было громче и тяжелее, чем у черного быка, который тащит плуг. Но орать он не орал, слезы не проливал и прощения не просил.

Хлоп-хлоп-хлоп…

Я заметил, что у отца тоже катятся капли пота, а отец ведь человек непотливый. Мяу… Державшая колышек рука, похоже, дрогнула, в глазах отца случилась какая-то паника. Видя такое состояние отца, я тоже пришел в замешательство. Мяу, вообще-то мы ничуть не надеялись, что Сунь Бин сожмет зубы и не произнесет ни слова. Имея дело со свиньями, мы уже привыкли к воплям. Я резал свиней больше десяти лет, и за это время мне попалась лишь одна немая свинья и барахталась она так, что у меня руки и ноги отваливались, потом более десяти ночей кряду снились кошмары, в которых та свинья презрительно посмеивалась надо мной. Так что прошу вас, тесть, кричите! Мяу-мяу, а от него ни звука… У меня вдруг обмякли кисти, чуть закачались ноги, отяжелела голова, зарябило в глазах, в них стал затекать пот. Отвратительно пахло петушиной кровью. Голова отца превратилась в голову барса, красивые маленькие ручки покрылись черной шерстью. Тело тестя тоже покрылось черной шерстью, поднимающаяся и опускающаяся голова стала головой огромного медведя. Тело тестя стало значительно больше, силы в нем тоже намного прибавилось, веревки истончились и стали ломкими, казалось, что они в любой момент могут лопнуть. Моя рука потеряла уверенность. Я промахнулся и попал прямо по лапам отца. Отец охнул и опустил руку. Я еще раз промахнулся, на этот раз вдарил еще сильнее, и колышек в руках отца потерял равновесие, задрался вверх, и явно вошел не туда, куда нужно, пробив внутренности Сунь Бина. По колышку хлынула струя крови. Сунь Бин вдруг издал пронзительный вопль. Мяу-мяу, отвратительнее, чем у всех заколотых мной свиньей. У отца из глаз искры посыпались.

– Осторожнее! – негромко проговорил он.

Подняв рукав, я вытер лицо и тяжело перевел дух. На фоне вопля Сунь Бина, который становился все выше и пронзительнее, вернулось спокойствие, кисти окрепли, ноги встали твердо, исчезла тяжесть в голове, в глазах уже не рябило. Мяу… Лицо отца приобрело прежний облик. Голова тестя тоже перестала быть головой медведя. Я с воодушевлением продолжал наносить точные удары колотушкой.

Бам-бам-бам…

Вопль Сунь Бина звучал безостановочно, в нем тонули все звуки вокруг. Колышек восстановил равновесие и, направляемый отцом, цунь за цунем входил меж внутренностей и позвоночника Сунь Бина все глубже и глубже…

Из тела тестя вырывался будоражащий воображение звук, словно у него внутри засела стая котов в любовном томлении. От этого звука я не знал, что и думать, может, уши мои уже подвели меня. Странно, странно, очень странно будет, если у тестя в животе – коты. Я почувствовал, что опять отвлекаюсь, но в этот решающий момент меня успокоил и ободрил отец. Когда Сунь Бин особенно жутко возопил, усмешка на лице отца заставляла ощущать сердечную близость с родителем. Смеялись и глаза, и брови отца. Глаза у него сузились до щелочек. Будто он проводил не самую жестокую казнь в Поднебесной, а, покуривая кальян, слушал театральное представление, мяу-мяу…

В конце концов сандаловый колышек вышел у Сунь Бина из плеча, в том месте у него сразу выпятилась одежда. Отец с самого начала рассчитывал, что колышек выйдет у Сунь Бина изо рта, но, рассудив, что тот всю жизнь любил петь, а вышедший изо рта колышек не позволит ему это делать, направил колышек так, что он вышел из плеча. Я отложил киянку, взял ножик и прорезал тестю одежду на плече. Отец знаком велел мне бить дальше. Взяв киянку, я ударил еше с десяток раз, мяу-мяу, и сандаловый колышек более-менее равномерно пронизал тело Сунь Бина. Сунь Бин еще орал благим матом, ничуть не с меньшей, а возможно даже с большей силой. Отец тщательно осмотрел места входа и выхода колышка. По колышку стекала кровь. По лицу отца разлилось удовлетворение. Я услышал, как он протяжно вздохнул, и по его примеру тоже испустил протяжный вздох.

Под руководством отца четверо управских стражников сняли с верстака сосновую доску с тестем и осторожно положили ее на открытый помост, который был выше всех крыш в уездном городе. Одной стороной помост плотно примыкал к навесу, из изначальной необструганной доски получалась длинная дорожка, забраться по которой ничего не стоило, но с четверых дюжих стражников просто лил пот, и они один за другим протопали по ней, оставляя мокрые следы. Сунь Бин был крепко привязан к доске. Он продолжал вопить, но хрипло, сил его легких уже не хватало на крики. Мы с отцом забрались на помост вслед за стражниками. Наверху помоста была выстелена из широких досок ровная площадка, от которой веяло ароматом сосновой смолы. В самом центре площадки возвышался толстый сосновый ствол, чуть ниже вершины был прибит белый брус длиной три цуня, вся эта конструкция была очень похожа на крест, который я видел в чужеземной церкви у северных ворот.

Стражники осторожно положили Сунь Бина, потом отошли в сторону и стали ждать распоряжений. Отец велел мне взять ножик и перерезать стягивавшие тело Сунь Бина веревки, и как только я это сделал, тело тестя сразу свободно повисло. Руки и ноги неистово задергались, а вот туловище, скрепленное сандаловым колышком, не шевелилось. Чтобы сохранить ему силы и чтобы он своими резкими движениями не нанес вреда внутренним органам, под руководством отца и с моим участием четверо стражников подняли Сунь Бина, засунули его ноги в черную деревянную колоду, а руки привязали к поперечине белого цвета. Так он и встал на ровной площадке. Свободной оставалась у него лишь голова, изо рта которой раздавались громкие проклятия:

– Клодт, твою бабушку! Юань Шикай, твою бабушку! Цянь Дин, твою бабушку! Чжао Цзя, твою бабушку! Ай…

Струйка крови из уголка рта стекала ему на грудь.

Мяу-мяу…

Когда я сошел с помоста, поднял голову и огляделся по сторонам, сердце вдруг сжалось и перехватило дыхание. Мяу…

С четырех сторон плаца стояло множество людей. Под ослепительно-белыми лучами солнца их головы сверкали. Ясное дело, головы взмокли от пота, если бы не пот, то они никак не могли бы так сверкать. В небо вместе с голубями взлетали ругательства Сунь Бина, они перекатывались во все стороны волна за волной. Среди простого народа, как колонны, возвышались солдаты, иностранные и юаневские. В голове билась мысль, мяу, ты знаешь, о чем я думаю. Взгляд блуждал по толпе, искал кого-то. А, нашел! Жену держали за руки две дородные женщины, а еще одна дылда крепко обнимала ее за талию так, что жене было не сделать и полшага вперед, она могла лишь подпрыгивать. До ушей вдруг донесся ее пронзительный плач, густо-зеленый, как лист бамбука.

От плача жены сердце охватило волнение. После того, как у меня появился отец, я почувствовал, что жена мне уже и не столь близка, но до его появления более родного человека, чем жена, у меня не было. Жена среди бела дня позволяла мне сосать ее грудь. При одной мысли о груди жены мой петушок раскукарекался. Мяу-мяу, я вспомнил, как она сказала: «Катись отсюда к своему папочке, сдохни там в его комнате!» Я не пошел, так она принялась пинать меня… При воспоминании о достоинствах жены в глазах защипало, в носу засвербело, мяу-мяу, я чувствовал, что вот-вот польются слезы. Я сбежал с помоста, собираясь броситься туда, к жене, чтобы погладить ее грудь, услышать ее запах. В кармане лежал солодовый леденец, отец мне его купил. Леденец недоеденный, вот и отдам ей, пусть съест. Но в мою кисть вцепилась чья-то маленькая горячая рука. Даже смотреть не надо было, ясно, что это рука отца. Отец потащил меня к верстаку для убоя свиней. Там нас ждал еще один осужденный, ждал еще один проваренный в кипящем масле гладкий сандаловый колышек. Отец рта не раскрывал, все, что он хотел сказать мне, он передал рукой. В ушах раскатывалось несказанное им. Сын, ты делаешь великое дело, не надо предаваться пустым мыслям, нельзя из-за какой-то женщины отставлять в сторону дела государственные и дела цинского двора, это недопустимо, за это можно и голову сложить. Отец много раз говорил тебе: в нашем ремесле, как только мы нанесем на лица кровь белого петуха, мы уже не люди, нас уже не касаются людские страдания. Мы – орудия государевы, на нас смотрят как на исполнителей закона. Как ты можешь при таких обстоятельствах идти к жене, чтобы передать ей солодовый леденец? Отец тебе не разрешит такого, а их превосходительства Юань Шикай и Клодт – тем более. Взгляни на помост, на своего тестя, который разыгрывает для всех нас большое представление, а теперь посмотри на наблюдающих за этим сановников – они злющие, как тигры и волки.

Глянул я на помост. Лица Юань Шикая и Клодта и впрямь потемнели от злости, из их глаз вылетали снопы лучей зеленого цвета, похожие на острия иглы или пшеничные ости, и попадали прямо в меня. Торопливо понурив голову, я вслед за отцом вернулся к верстаку. А про себя бубнил: «Не плачь, жена, все равно этот твой отец – нехороший отец, сама рассказывала, как он позволил ослу прокусить тебе голову. Вбили такому отцу сандаловый колышек куда нужно – и поделом. Если бы моему отцу, такому хорошему, сделали то же самое, то вот по нему стоило бы поплакать. А по такому отцу, как Сунь Бин, плакать не надо. Ты думаешь, ему очень больно, это не обязательно так, на самом деле он совсем гордый, вон недавно с моим отцом обменялся приветствиями, мяу-мяу…»

Цянь Дин все так же стоял, где стоял, словно глядя перед собой, но я-то знал, что он ничего не видит. Тоже мне надзирающий за казнью чиновник, дрючком своим все бахвалится, а никакой пользы от него нету, уставился на своих подчиненных, а мы с отцом отдуваемся за всех. Раз повозка привезла двух Сунь Бинов, значит, нам с отцом обоих казнить нужно будет одной сандаловой казнью. Настоящего Сунь Бина мы уже успешно отправили на помост. По выражению лица отца я понял, что у нас с ним вышла небольшая оплошность, но в основном все прошло довольно успешно. Коли первая лошадь на скачках добивается успеха, то и вторая уже несется вихрем. Двое стражников вынули из-под Сунь Бина сосновую доску и положили ее на верстак для колки свиней. Отец спокойно сказал охранявшим ненастоящего Сунь Бина стражникам:

– Снимите кандалы.

Стражники сняли с тела ненастоящего Сунь Бина тяжелые цепи. Освободившись от них, тот не стал, как настоящий Сунь Бин, потягиваться, а наоборот, подобно расплавившейся свече, невольно растекся по земле. Лицо было бледное, губы еще бледнее, как порванная оконная бумага. Глаза закатились, белые, как у откладывающего яйца мотылька. Подтащив его к верстаку, стражники отпустили руки, и смертник, как комок грязи, рухнул на землю.

Отец велел стражникам поднять ненастоящего Сунь Бина и положить на сосновую доску на верстаке для колки свиней. Он лежал на доске, корчась всем телом. Отец дал мне знак связать его веревкой. Я умело привязал его к доске. Не дожидаясь указаний отца, я взял маленький нож для очистки мяса от костей и пропорол отверстие в штанах ненастоящего Сунь Бина на заду. Отдернул ткань – ой, это просто невозможно. Из штанов ублюдка понесло жуткой вонью. Этот тип уже успел обделаться.

Нахмурившись, отец наладил сандаловый колышек пониже копчика ненастоящего Сунь Бина. Я взял киянку, шагнул к нему, неторопливо занес ее и тут же почувствовал, как в лицо ударила еще более отвратительная вонь. Отбросив киянку и зажав руками нос, я бегом бросился прочь, словно пес, оглушенный зловонием хорька. Отец крикнул мне вслед, строго, но негромко:

– Вернись, Сяоцзя!

Крик отца пробудил во мне чувство ответственности, я остановился, а потом неохотно, кругами, приблизился к нему. У ненастоящего Сунь Бина, наверное, все нутро гнилое, не может так страшно вонять обыкновенное дерьмо. Как быть? Отец еще держал обеими руками сандаловый колышек, ожидая, что я начну колотить по нему киянкой. Кто его знает, что еще вылетит у этого мерзавца из задницы, когда колышек будет входить в его тело? Отец уже много раз говорил о важности сегодняшнего дела, и я понимал, что даже если у него пули будут вылетать из задницы, я все равно должен буду стоять там и работать киянкой. Только вот вонь, вылетающая из второго смертника, будет пострашнее, чем пули. Я чуть шагнул вперед, в животе все бурлило и рвалось наружу. Пожалей меня, батюшка! Если бы только мне не нужно было проводить эту казнь. Боюсь, что заживо задохнусь газами еще до того, как забьем колышек до конца…

Небо смилостивилось, в последний момент восседавший на помосте и вроде бы клевавший носом Юань Шикай отдал приказ заменить для осужденного Сяо Шаньцзы изначально назначенную сандаловую казнь на отсечение головы от тела. Услышав этот приказ, отец отбросил сандаловый колышек, нахмурился, затаил дыхание, выхватил из-за пояса у ближайшего к нему стражника короткий меч, одним прыжком вернулся назад, с несвойственной его возрасту расторопностью взмахнул мечом, блеснуло лезвие, и никто глазом моргнуть не успел, как отсеченная голова настоящего Сяо Шаньцзы, ненастоящего Сунь Бина упала под верстак.

Мяу…

Голова Сяо Шаньцзы упала на землю, белое солнце вдруг стало красным. Почтенный Чжао Цзя – эта скотина, которая хуже свиньи или собаки, – высоко поднял голову, с которой все еще капала кровь, и ткнул мне ее прямо в лицо. С наигранно торжественным выражением на лице, вызывающим только брезгливость и тошноту, Чжао Цзя провозгласил:

– Казнь завершена, прошу ваше превосходительство засвидетельствовать!

Сердце мое было в смятении, перед глазами висела красная пелена, в ушах грохотали ружья и пушки, повсюду чувствовался запах крови, в нос било гадкое зловоние. Совсем в тупик уже зашла Великая Цинская династия! Что она сделает с тобой, Цянь Дин? Предоставит тебя самому себе или погребет тебя вместе с собой? Одна нерешительность – не знаешь, как быть. Оглядываешься вокруг – всеобщая мерзость и полное запустение. Согласно достоверным сведениям, императрица, захватив с собой государя, уже бежала в Тайюань. А в Пекине уже бесчинствуют злодеи: в императорском дворце, в наисвященнейшем месте, самовольно устроили казармы войск восьми держав[145]. Может уже и нет никакого императорского двора, и от него в разрушенной столице осталось одно название? Однако Юань Шикай, его превосходительство Юань, не повел на защиту столицы отборные войска, созданные на казенные сто миллионов лянов серебра, не пошел он убивать предателей и ловить главарей, а остался в Шаньдуне, заодно с заморскими дьяволами подавлять наших единокровных братьев. Ясное дело: у волчонка – волчье сердце. Как говорится, амбиции и замыслы Сыма Чжао известны каждому[146]. Даже озорники из глухих переулков напевают: «Нечисты дела в империи Цин, гуляют по ней многие ветры и волны. А Юань уже не военачальник, ему бы сразу в императоры». Эх, великая Цин, вырастила тигра ты на свою голову. Эх, Юань Шикай, сколько в тебе скрытого коварства. Ты устроил резню моему народу, защитил право иностранцев на дорогу, кровью простолюдинов ублажил великие державы. У тебя в руках – крупные военные силы, ты спокойно созерцаешь и пережидаешь крупные перемены, крепко держишь инициативу, да и всю судьбу великой Цин. Императрица, государь, как же вы этого не понимаете? Если вы искренне верите, что Юань защитит и избавит вас от трудностей, то пускай уж рухнет вся трехсотлетняя династия… Если быть искренним с самим собой, то я ни в коей мере не был решительно и бесповоротно преданным государю сановником. Мне недоставало жертвенности собой во имя высших идеалов, я не был храбрецом, готовым собственноручно убить предателя, я с детства только и делал, что читал книги и занимался фехтованием да боевыми искусствами – вот и все. По храбрости я уступал актеришке Сунь Бину, а по чувству справедливости – нищему Сяо Шаньцзы. Я был поддакивающим трусом, идущей на уступки тряпкой. То величественный и жесткий, то чрезмерно осторожный, как крыса, которая, высовываясь из норки, оглядывается туда-сюда, я, как всякое пустое место, был полон нерешительности. Я подчеркиваю свое превосходство над простыми людьми, но льщу и заискиваю перед начальством и иностранцами. Я – бесстыжий негодяй и подхалим, только и знающий, как третировать нижестоящих. Трусливый уездный начальник Гаоми Цянь Дин! Ты еще при жизни – ходячий труп. По сравнению с тобой даже Сяо Шаньцзы, наложивший в штаны от страха перед казнью, в три тысячи раз сильнее. Коли нет дерзания, позволяющего головой подпирать небо, а ногами стоять крепко на земле, вот и живи прихвостнем. Сам привык к этому, сделался псом – так исполняй свои обязанности надзирающего за казнью. Собрав рассеянный взгляд, я увидел перед собой палача Чжао Цзя с человеческой головой в руке, четко услышал его доклад об усекновении, будто то было большим достижением, и до меня дошло, что надо что-то делать. Я быстрым шагом вышел на передок помоста, приподняв халат и взмахнув рукавами, встал на одно колено перед восседавшими в креслах предателем и бандитом и громко возгласил:

– Казнь завершена, прошу ваши превосходительства засвидетельствовать!

Юань и Клодт тихо перебросились парой слов. Клодт расхохотался. Оба негодяя встали и по ступенькам у края сцены спустились вниз.

– Вставай, начальство Гаоми! – ледяным тоном бросил Юань Шикай.

Поднявшись, я последовал за ними. Дюжий Юань Шикай и длинный, как соломина, Клодт шли плечом к плечу, шагая в ногу, как утка и цапля, и неторопливо направлялись к месту совершения казни. Я опустил брови и свесил голову, но не отрывал взгляда от их спин. У меня в сапоге был острый кинжал, и будь у меня хоть чуточку смелости, то я бы в этот момент мог заколоть обоих – и предателя, и бандита. Я был хладнокровен и спокоен, когда один руководил поимкой Сунь Бина, но теперь, когда я следовал за руководством, у меня поджилки тряслись. Видно было, что, уподобляясь тигру и волку в отношениях с простым народом, я перед начальством и иностранцами оказывался тупым бараном. Да и не бараном даже, тот может рогом наподдать. Нет, я – трусливая крыса.

Остановившись перед добрым молодцем Сунь Бином, Юань Шикай и Клодт задрали головы, чтобы посмотреть на распухшее от крови, сильно изменившееся лицо смертника. Изо рта у того текла кровь, от опухших глаз остались одни щелочки. Из-за выбитых зубов ругательства, вылетавшие из него, выходили шепелявыми, но разобрать их еще было можно. Он костерил Юань Шикая и Клодта почем зря, даже пытался кровавой слюной плюнуть им в лица. Но сил, очевидно, Сунь Бину не хватало, и слюна превращалась в пузыри, как у улюлюкающего младенца, балующегося икринками краба, то и дело вылезающего из своей норки. Юань Шикай довольно кивнул:

– Начальник Гаоми, выдать Чжао Цзя с сыном вознаграждение, как договорено, а также включить их в число служителей, ответственных за казни, и назначить им жалованье.

Шедший позади меня Чжао Цзя бухнулся на колени на доску, которая вела наверх помоста, и громко воскликнул:

– Благодарю ваше превосходительство за оказанную милость!

– Ты, Чжао Цзя, уж постарайся, – дружески, но строго продолжал Юань Шикай, – надо, чтобы он не умер, чтобы непременно дотянул до двадцатого, до церемонии открытия движения по железной дороге, прибудут иностранные журналисты все снимать. Если он у тебя помрет раньше, то не обессудь, но наша с тобой дружба на том закончится.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – в полной готовности ответил Чжао Цзя, – недостойный обязательно приложит все силы, чтобы преступник дожил до двадцатого, до церемонии открытия.

– Начальник Гаоми, вижу, постарался ты для государыни и государя, привел три смены стражников, чтобы попеременно несли дежурство, – с усмешкой проговорил Юань Шикай, – их пока обратно отправлять не надо. После открытия железной дороги уезд Гаоми станет столицей великой Цин. Если тебя к тому времени не повысят, то все равно разбогатеешь. Говорят же вроде, что каждый свисток паровоза – на вес золота. А по чести, дружище, теперь я вместо тебя заправляю уездом и всем народом в нем!

Юань Шикай громко расхохотался, я поспешно опустился на колени и на фоне хриплых проклятий Сунь Бина проговорил:

– Премного благодарен вашему превосходительству за покровительство, ваш покорный слуга будет трудиться со всей ответственностью!

Взявшись за руки, словно пара неразлучных друзей, Юань Шикай и Клодт сошли с помоста. В окружении юаневских и иностранных солдат большой паланкин Юаня с восемью носильщиками и высокий скакун Клодта покинули плац и направились к уездной управе. На плацу поднялась пыль, на главной улице по синим плиткам звонко зацокали лошадиные копыта. Управа уже стала для Юань Шикая и Клодта временной резиденцией, а Академия Всеобщей добродетели превратилась в конюшню и казарму для иностранных солдат. С их уходом стоявшие по бокам плаца зрители из простонародья начали двигаться вперед. Я испытал замешательство и испуг. Только что сказанные его превосходительством Юанем слова разволновали душу. Когда тот сказал, мол, ты еще можешь получить повышение… Повышение, повышение… В душе моей забрезжила надежда. Это значит, что, по мнению его превосходительства Юаня, я все-таки – толковый служащий, и его превосходительство Юань не держит на меня зла. А ну прикинем. В деле Сунь Бина именно я все устроил как надо. В одиночку пробрался в стан противника, один захватил Сунь Бина, избежал потерь среди правительственных войск и иностранных солдат. Проведение сандаловой казни я взял под свою личную ответственность, трудился денно и нощно, все делал в кратчайшие сроки, с наилучшим качеством, приготовил все инструменты и сооружения, необходимые для проведения этой потрясающей казни, у любого другого чиновника такого великолепия не получилось бы. Возможно даже, что его превосходительство Юань и не такой двуличный, каким все его считают, возможно, он талантливый и имеет далеко идущие планы: великая верность в чем-то подобна большому предательству, а истинный ум всегда напоминает сущую глупость. Может быть, его превосходительство Юань – главная опора в деле возрождения великой империи Цин. Эге, я все же – маленький глава уезда, повинуюсь приказам высшей власти, честно исполняю свой долг, свои дела обделываю только в заданных пределах, а все, что касается дел государственных, – не мое дело. Пусть о том пекутся императрица и государь. К чему таким маленьким людям, как я, браться не за свое дело?

Я преодолел сомнения и колебания, снова обрел находчивость и деловитость, отдал приказ трем сменам стражников расположиться на помосте и под ним и охранять лежавшего на кресте Сунь Бина. Люди надвигались со всех сторон плотными рядами. Казалось, что собрались простолюдины со всего уезда. Бесчисленные лица, сияющие кровавыми отблесками в лучах заходящего солнца. Над нашими головами промелькнули вороны, они уселись на отливающую золотистыми бликами крону дерева на восточном краю плаца, там у них были гнезда, там был их дом.

– Почтенные земляки, возвращайтесь по домам, возвращайтесь и живите вопреки всем унижениям. Я, начальник уезда, взываю к вам! Зачем становиться ягнятами, которым уготовано заклание! К чему вам противиться уже свершившемуся. Принявший сандаловую казнь на помосте Сунь Бин, прародитель вашей маоцян – печальный тому пример.

Но народ пропускал мои благожелательные увещевания мимо ушей и, подобно волнам, набегающим на отмель, невольно надвигался на помост, окружая его. Стражники мои один за другим обнажили мечи, как перед приближающимся врагом. Народ хранил молчание со странным выражением на лицах, от которого я пришел в смятение. На западе заходило багровое солнце, на востоке появился месяц Луны – яшмовый заяц на небосклоне. Мягкий свет заходящего солнца смешался над плацем Всеобщей добродетели с прохладным и чистым серебристым сиянием полной луны, смешался над помостом, смешался на лицах людей.

– Расходитесь, почтенные земляки, возвращайтесь по домам…

Народ безмолвствовал.

И тут давший горлу передышку Сунь Бин запел. Его рот шепелявил, грудь вздымалась, как старые кузнечные мехи. С места, где он лежал, можно было полностью обозревать окружающую обстановку. Оказавшись в таких обстоятельствах, хватило бы дыхания, как тут упустить возможность запеть. То был дар, данный Сунь Бину от природы. Даже можно сказать, он ждал такой возможности. Я внезапно понял, что народ сгрудился у помоста совсем не за тем, чтобы похитить Сунь Бина, а чтобы услышать его пение. Простолюдины тянули вверх головы, невольно разевали рты, как заядлые театралы, пришедшие насладиться зрелищем.

Сунь Бин раскрыл рот, и из него полилась печальная мелодия маоцян. От долгой ругани и воплей горло у него подсело, но от этого и от растерзанного тела пение выходило торжественно-печальным и унылым, потрясая душу и трогая сердце. Я невольно признал, что выросший в одной из захолустных деревушек небольшого уезда Сунь Бин – талант, герой, человек не хуже тех, что вошли в жизнеописания, оставленные после себя Великим историком Сыма Цянем[147], его имя останется в веках, на устах потомков, в текстах маоцян. По имеющимся у меня сведениям, после поимки Сунь Бина в северо-восточном крае даже появилась временная труппа маоцян. Туда во время смуты вошли те, кто выступал на похоронах и поминаниях погибших. Всякий раз при их выступлениях все начиналось с плача, плачем и заканчивалось, но в текстах арий уже присутствовали слова о борьбе Сунь Бина против немцев.

Люди внизу помоста стали всхлипывать, задыхаясь от плача, но среди всхлипов кое-где раздавалось скорбное мяуканье. Даже в этих печальных обстоятельствах люди не забывали подпевать поющему.

Народ под помостом в тот миг вдруг словно ощутил свой долг поддержать поющего. Все, не сговариваясь, разразились мяуканьем на все лады. На фоне этого песнопения вдруг разнесся горестный и скорбный крик, похожий на крутящийся под небом белый дымок:

Чувственный пыл этого крика слился с великой скорбью маоцян, с хриплым пением Сунь Бина на помосте, с мяуканьем толпы под ним и придал сцене еще больший накал. Я ощутил острую боль в сердце, словно меня ударили кулаком в грудь. Любимая пришла. Возлюбленная моя, родная дочь Сунь Бина, Сунь Мэйнян. Хоть в последние дни я страшно перепугался и трепетал, как сухой желтый листок на дереве под ветром, но ни на миг не забывал я об этой женщине, и совсем не потому, что она уже носила под сердцем моего ребенка. Я увидел, как Мэйнян продвигалась через толпу, как угорь через стайку черных рыб. Толпа расступалась перед ней, очищая дорогу к помосту. С распущенными волосами, в неопрятном платье, с грязным лицом она походила на вернувшуюся к жизни покойницу, в ней не было ничего от прежней ясности и прелести. Но это несомненно была Мэйнян. Кто, как не она, был готов рвануть к помосту? Я обдумывал, пустить ее на помост или нет.

Пение Сунь Бина прервали жестокие приступы кашля, в перерывах между которыми из его груди вырывался петушиный хрип. Солнце уже закатилось. На фоне темно-красного зарева у линии горизонта освежающее сияние полной луны разливалось по большому вспухшему лицу смертника бронзовым блеском. Большая голова Сунь Бина неловко качалась, постукивая по толстому сосновому столбу. Изо рта смертника вдруг хлынула черная кровь. По помосту разнесся омерзительный запах. Голова бессильно упала на грудь.

Меня охватила паника, нехорошее чувство черной тучей накрыло сердце. Неужели он вот так взял и умер? Как будет рвать и метать его превосходительство Юань! В какую ярость придет Клодт! Лопнет, как мыльный пузырь, вознаграждение Чжао Цзя с сыном, мое повышение тоже окажется лишь радужной мечтой. Я вздохнул и снова задумался. Помер – ну и ладно, помер – вот и прекрасно, помер – вот и нарушил все планы Клодта, вся его торжественная церемония открытия железнодорожного движения теперь сорвется. Ох, и посчастливилось тебе помереть, Сунь Бин! Светлой смертью ты умер! Ты сохранил твердость духа героя, подал народу пример. Останься ты в живых еще четыре дня, испытал бы ты мучения, какие и представить невозможно. А ты, Цянь Дин, остался в этом гибнущем государстве, когда императорский двор скитается бездомным, остался ты в пору бедствий, когда проливаются реки крови. И у тебя еще находится наглость думать о повышении. Насколько это низменно, насколько глупо! Правильно, Сунь Бин, что ты так умер, совсем не нужно было жить дальше, давно бы уже вознесся ты на небеса и зажил бы ты там на широкую ногу…

Из-под навеса появились Чжао Цзя и Сяоцзя. Чжао Цзя шел впереди с бумажным фонарем, Сяоцзя шел позади с черной чашей в руках. Размеренными маленькими шагами они ступили на доску, ведущую на помост, и прошли рядом со стоявшей на ней Мэйнян.

– Отец, что с тобой сделали… – всхлипнула Сунь Мэйнян и бегом, топая по доске, кинулась за ними. Я шагнул в сторону, и они миновали меня. Стражники на помосте бросили на меня взгляды. Я ответил им невидящим взором. Все мои помыслы были сосредоточены на Чжао Цзя, Сяоцзя и Мэйнян. Все они – родственники. Пришли на помост к претерпевающему жестокую казнь Сунь Бину, и в этом ничего особого не было. Будь здесь его превосходительство Юань, он, наверно, тоже не стал бы мешать им.

Золотистый свет высоко поднятого фонаря Чжао Цзя осветил спутанные волосы на голове Сунь Бина. Свободной левой рукой Чжао Цзя поднял голову Сунь Бина за подбородок. Я увидел лицо смертника. Я посчитал, что тот уже умер, но он все еще был жив. Грудь его все еще яростно вздымалась и опускалась, из носа и рта вырывалось тяжелое дыхание, похоже, жизненная сила в нем была еще сильна, от этого я ощутил не только разочарование, но и удовлетворение. Внутри появилось смутное чувство, что Сунь Бин вовсе не арестант, которого подвергают мучительной казни, а смертельно больной, хотя у меня уже не оставалось надежды на его исцеление. До меня дошло, что палачи хотят продлить существование умирающего, продлить до всех допустимых пределов… Что касается меня, то в вопросе того, должен ли Сунь Бин был умереть или еще пожить, у меня были большие сомнения.

– Дай ему женьшеневого отвара! – велел Чжао Цзя сыну.

Только теперь я почуял горьковатый аромат первоклассного женьшеня из черной чаши, которую нес, как драгоценный сосуд, Сяоцзя. Про себя я невольно исполнился уважения к тому, насколько обстоятельно относился к своему делу почтенный Чжао Цзя. В неразберихе, возникшей после совершения основной части казни, палач сумел сварить женьшеневое лекарство. Возможно, он еще до казни по заранее намеченному плану поставил вариться под навесом горшок с целительным отваром, предвосхищая дальнейшее развитие событий.

Сяоцзя шагнул вперед с черной чашкой в одной руке, взял другой суповую ложку, зачерпнул отвара и поднес питье ко рту Сунь Бина. Как только ложка коснулась губ смертника, рот того жадно раскрылся, как у слепого щенка, наконец ухватившего материнский сосок. Рука Сяоцзя дрогнула, и большая часть отвара пролилась Сунь Бину на подбородок – туда, где когда-то развевалась пышная борода. Чжао Цзя недовольно проворчал:

– Осторожнее!

Но Сяоцзя – мастер резать свиней и собак – явно не был приспособлен для такой деликатной работы. Зачерпнув вторую ложку, он снова больше половины пролил на грудь Сунь Бина.

– Ну что ты делаешь? – Чжао Цзя явно расстроился и сунул фонарь в руки Сяоцзя с словами: – Держи фонарь, сам поить буду!

Не успел он взять черную чашу из рук Сяоцзя, как вперед шагнула Сунь Мэйнян, выхватила у него чашу из рук и мягко проговорила:

– Над тобой, батюшка, было совершено великое злодеяние. Попей вот женьшеневого отвара, попьешь, может быть, полегчает…

Я увидел, что глаза Сунь Мэйнян были полны слез.

Чжао Цзя по-прежнему высоко держал фонарь, Сяоцзя поддерживал подбородок Сунь Бина, а Мэйнян зачерпнула отвара и, не расплескав ни капли, влила его Сунь Бину в рот.

Я забыл, что передо мной преступник на помосте. На миг показалось, что передо мной возникла семейная сценка: три человека ухаживают за больным родственником и отпаивают его лекарством.

Попив отвара, Сунь Бин значительно воспрял духом. Дышал он уже не так тяжело, шея могла удерживать вес головы, он уже не сплевывал кровью, да и одутловатость лица, похоже, тоже немного спала. Мэйнян передала черную чашу Сяоцзя и взялась развязывать веревки из бычьей кожи, которыми Сунь Бин был привязан к кресту, нежно приговаривая:

– Не волнуйся, отец, сейчас домой пойдем…

В моей голове возникла пустота, какое-то время я не понимал, как быть с тем, что происходило у меня перед глазами. А стреляный воробей Чжао Цзя сунул фонарь в руки сына и протиснулся между Сунь Бином и Мэйнян. В его глазах поблескивал холодный свет. Чжао Цзя издал сухой смешок и проговорил:

– Очнись, невестка, этот человек в глазах императорского двора – опасный преступник, если мы его отпустим, то нас всех вырежут под корень!

Вытянув руку, Сунь Мэйнян влепила ладонью по лицу Чжао Цзя пощечину, а затем и меня наградила затрещиной. Она встала перед нами на колени, и изо рта ее вылетел горестный вопль. Она с плачем причитала:

– Отпустите моего отца… Умоляю вас, отпустите моего отца…

В ярком лунном свете я увидел, как простолюдины перед помостом тоже бухнулись на колени. Они кричали невпопад, но слова были те же:

– Отпустите его… Отпустите…

Внутри меня все бушевало, я без конца тяжело вздыхал. Эй, народ, откуда вы можете разобраться, что происходит у вас перед глазами, откуда вам знать, что на душе у Сунь Бина, вы лишь видите, что он мучается на помосте, но подумали ли вы, что то, как он большими глотками глотал женьшеневый отвар, говорит о том, что он не желает умирать, но он и жить не желает. Если бы он хотел жизни, то еще вчера ночью сбежал бы из тюрьмы, и даже духи бы не знали и демоны не ведали, где он гуляет на свободе. В сложившихся обстоятельствах я тоже мог лишь спокойно созерцать и ждать. Подвергшись такой жестокой казни, Сунь Бин уже уподобился небожителям, а я был не в состоянии противостоять воле небожителя. Я махнул стражникам и негромко приказал убрать Сунь Мэйнян с помоста. Та изо всех сил вырывалась, ругалась грязными словами, но справиться с четырьмя стражниками ей было не под силу. Они вытолкали и стащили ее с помоста. Я велел стражникам разделиться на две смены, одна должна была нести караул на помосте, другая – отдыхать. Каждый полный час они должны были сменять друг друга, а отдыхать могли в пустом доме на улочке, прилегающей к Академии Всеобщей добродетели. Заступившим в караул стражникам я сказал:

– Больше внимания обращайте на проход перед помостом, никого, кроме Чжао Цзя и его сына, на помост не пускайте. А еще тщательно следите за всем вокруг, чтобы ни один человек туда не забрался. Если с Сунь Бином что случится, убьют или похитят его, то Юань голову мне снесет, но прежде, чем его превосходительство это сделает, я вам всем головы отрублю.

Продержались мы таким образом два дня и две ночи.

Утром третьего дня, проинспектировав помост, я вернулся в пустой дом Академии и, не раздеваясь, улегся на циновки, постеленные на полу из синего кирпича. Один из сменившихся караульных громогласно храпел, другой что-то бормотал во сне. Комары в восьмом месяце – зверье, кусают беззвучно, оставляя после себя кровавые следы. Натянув полы одежды на голову, я спрятался от их укусов. Снаружи доносилось побрякивание удил заморских коней, привязанных к высоким тополям на плацу, хруст корма в их ртах и позвякивание подков, а еще унылый хор осенних насекомых из бурьяна у основания стены. Вроде бы слышался неуловимый плеск воды. Не было ли это журчание вод Масан, протекающей по нашему родному краю Гаоми? На волнах этой печальной музыки я в смятении ума погрузился в царство снов.

– Начальник, начальник, худо дело, – пробудил меня ото сна взволнованный крик. Покрывшись холодным потом, я поднялся, разглядел перед собой глупую физиономию Сяоцзя, которую всегда озаряло неуловимое лукавство, и услышал, как тот, заикаясь, говорит: – Худо дело, начальник, Сунь Бин… Сунь Бин помирает!

Не задумываясь, я вскочил и бросился вон из дома. На юго-востоке уже высоко стояло сверкающее осеннее солнце. Белое сияние между небом и землей резало взор моим попривыкшим к темноте глазам. Я прикрыл глаза руками и устремился вслед за Сяоцзя на помост. Там рядом с телом Сунь Бина уже стояли Чжао Цзя, Мэйнян и дежурные стражники. Еще ничего не услышав, я почувствовал разносившееся зловоние и увидел, как над головой Сунь Бина кружится стая зеленоголовых мух. Чжао Цзя размахивал мухобойкой из конского волоса вокруг головы Сунь Бина. Множество подбитых мух уже валялось на земле, но на смену им прилетало еще больше. Одно за другим насекомые с безрассудной смелостью бросались на тело Сунь Бина. То ли их привлекал запах, исходивший от тела смертника, то ли их гнала к нему неведомая таинственная сила.

Я заметил, что Мэйнян, не боясь запачкаться, стояла прямо перед Сунь Бином и белым шелковым платочком убирала с его тела яйца, которые на нем молниеносно откладывали мухи. Взгляд мой с отвращением проследовал за движениями руки Мэйнян от глаз до уголков рта Сунь Бина, от носа до ушей, от дыры в плече, истекающей гноем и кровью, до раны на обнаженной груди… Эти яйца в мгновение ока превращались в личинок и начинали копошиться во всех влажных местах на теле Сунь Бина. Если бы не Мэйнян, то за самое большее четыре часа личинки бы начисто сожрали тело. В бьющем в нос зловонии я различил запах смерти.

От тела Сунь Бина разносилось не только трупное смердение. Тело смертника дышало мучительным жаром. Сунь Бин обратился почти что в пылающую печь. Если у него еще и оставались хоть какие-то целые внутренности, то они уже должны были выгореть насквозь. Губы Сунь Бина высохли и потрескались, как обгоревшая древесная кора, всклокоченные волосы на голове походили на иссохшуюся за много лет солому под циновками на кане, упади на такой сушняк хоть искорка, и он сразу вспыхнет, легкий удар – и он весь переломается. Но Сунь Бин еще не умер, он все еще дышал, дышал еще довольно громко, ребра его высоко вздымались и опускались, из него еще вырывались утробные звуки.

Завидев меня, Чжао Цзя и Мэйнян на время прекратили все свои телодвижения и нетерпеливо уставились на меня. В их взглядах сквозила надежда. Затаив дыхание, я протянул руку и потрогал лоб Сунь Бина. Тот пылал, как уголек, и я резко отодрал руку, боясь обжечься.

– Что делать, начальник? – В глазах Чжао Цзя впервые проглядывала растерянность. Я же подумал: ублюдок старый, так и ты тоже бываешь иногда беспомощным! Палач взволнованно и безвольно добавил:

– Если что-то срочно не предпринять – он не доживет и до темноты…

– Барин, спаси моего отца… – зарыдала Мэйнян. – Взгляни на меня, спаси его…

Я молчал, а в душе переживал из-за Мэйнян, из-за этой глупой женщины. Чжао Цзя боялся, что Сунь Бин умрет, и потому трясся за свою шкуру. Мэйнян боялась, что Сунь Бин умрет, и потому потеряла рассудок. Эх, Мэйнян, умерев, разве он не избавится от страданий и не взойдет на Небеса? Зачем ему, перенесшему невыносимые мучения, продлевать свое существование для того, чтобы добавить блеска празднованию немцами открытия железной дороги? Поживет он еще – лишь добавит страданий, и страданий невыразимых, страданий человека, трепыхающегося на острие меча, страданий человека, которого поджаривают в котле с маслом. С другой стороны, каждый прожитый день добавляет Сунь Бину почета и мужественности, оставляет в сердце народа еще более глубокий след, дописывает очередную кровоточащую страницу в историю Гаоми и всей династии Цин… Думал я, думал, оглядывался вокруг, колёса в моей душе все вертелись, а былой решительности я в себе так и не обнаруживал. Спасать Сунь Бина – это плыть по течению, не спасать его – плыть против течения. Эх, не прикинуться ли дурачком? Дуракам ведь живется легче.

– Сунь Бин, ты-то как себя чувствуешь? – Он с трудом поднял голову, губы его задрожали, и он издал разрозненные звуки. Вылетающие из глаз-щелочек обжигающие красные с черным лучи пронзили меня в самое сердце. Невероятно сильная и упорная воля к жизни Сунь Бина потрясла меня, в какой-то миг я почувствовал, что в сердце сильно забилась одна-единственная мысль: пусть он живет, нельзя допустить, чтобы он умер, нельзя допустить, чтобы наша великолепная пьеса увенчалась такой скомканной развязкой!

Я велел двум скороходам отправиться за лучшими врачевателями:

– Бегите к южной заставе за выдающимся костоправом Чэн Буи и к западной за опытным лекарем Су Чжунхэ, – приказал, чтобы они взяли с собой лучшие снадобья и прибыли как можно скорее, мол, приказ генерал-губернатора провинции Шаньдун Юань Шикая, его превосходительства Юаня, кто осмелится ослушаться приказа или умышленно промедлит с его исполнением, тот подлежит казни без права на помилование!

И два скорохода умчались во всю прыть.

Я велел служащему управы отправиться в лавку бумажных изделий за мастером Чэнем:

– Срочно доставить его вместе с инструментами и материалом, мол, приказ генерал-губернатора провинции Шаньдун Юань Шикая, его превосходительства Юаня, кто осмелится ослушаться приказа или умышленно промедлит с его исполнением, тот подлежит казни без права на помилование!

И служащий умчался во всю прыть.

Я велел гонцу отправляться в лавку по пошиву одежды за искусным портным Чжан Мацзы:

– Срочно доставить его со всеми инструментами, а также двумя чжанами марли, мол, приказ генерал-губернатора провинции Шаньдун Юань Шикая, его превосходительства Юаня, кто осмелится ослушаться приказа или умышленно промедлит с его исполнением, тот подлежит казни без права на помилование! – И гонец умчался во всю прыть.

В сопровождении служителей управы выдающийся костоправ Чэн Буи и опытный лекарь Су Чжунхэ неспешно забрались на помост. У высокого, поджарого, смуглого и гладко выбритого Чэн Буи не было ни кусочка лишней плоти, он казался человеком суховатым и аккуратным. Су Чжунхэ, полный коротышка с большой, наголо выбритой головой, имел пышную бороду с проседью. В городе Гаоми оба были люди с положением. Когда я и Сунь Бин мерялись в управе бородами, и тот и другой сидели в первых рядах и активно участвовали в действе. У Су Чжунхэ за спиной был большущий вещевой мешок. Чэн Буи нес под мышкой небольшую сумку из белой материи. Оба специалиста были очень взволнованы. На смуглом лице Чэна проступала бледность, будто ему холодно. На белом лице Су Чжунхэ проступала желтизна, пот тек с него ручьями, с виду ему было очень жарко. Не сказав еще ни слова, они встали передо мной на колени, я помог им подняться.

– Дело срочное, – сказал я, – извините, что потревожил драгоценные стопы двух корифеев. Человека перед вами вы оба знаете, почему он в таком виде ожидает вас здесь, вы тоже понимаете. Его превосходительство Юань строго приказал: нужно, чтобы смертник дожил до двадцатого числа восьмого месяца. Сегодня – восемнадцатое число, до срока его смерти, определенного его превосходительством Юанем, остается два дня и две ночи. Посмотрите, в каком он состоянии, и вы поймете, почему мы вас пригласили, прошу вас обоих приступить к делу и применить все ваши таланты!

Оба доктора скромно отнекивались, ни тот ни другой не хотел первым осматривать и лечить больного. Высокий и коротышка, толстый и худой, они без конца кланялись друг другу малым поклоном, и это смотрелось чрезвычайно забавно. Один молодой и неопытный служитель управы даже зажал рот и прыснул от смеха. С бесконечным отвращением глядя на их с виду изысканные манеры, на самом деле скрывающие безграничное лукавство, я сурово проговорил:

– Бросьте препираться, если он не доживет до двадцатого, то ты, – и я указал на Чэн Буи, – и ты, – и я указал на Су Чжунхэ, – а также все вы, – и я очертил круг по помосту, – и, конечно, я – все мы ляжем в землю вместе с ним, – и я указал на Сунь Бина.

На помосте все напряглись. Оба врача остолбенели. Я приказным тоном обратился к Чэн Буи:

– Ты – костоправ, ты и начинай.

Высоко задирая ноги, Чэн Буи осторожно подошел к живому трупу, как тощий пес, стащивший кусок мяса с разделочной доски. Приблизившись, он протянул палец и легонько потыкал торчавшее из плеча Сунь Бина острие колышка, затем зашел с зада Сунь Бина и, нагнувшись, осмотрел второй конец колышка. Когда костоправ тонкими длинными пальцами потыкал в него, наружу выступила многоцветная пена, вырвался удушающий запах гнилого мяса, и подняли оглушающее жужжание оживившиеся мухи. Спотыкаясь, Чэн Буи подошел ко мне, колени у него подломились, словно он хотел, но не мог их преклонить. Худое лицо дергалось, рот скривился, было впечатление, что он готов зарыдать в голос. С губ врачевателя слетело лепетание:

– Барин… Его внутренности вконец испортились, недостойный не смеет что-то делать…

– Чушь! – резко бросил Чжао Цзя, вытаращив глаза и не глядя на Чэн Буи. – Ручаюсь, что его внутренности не повреждены! – Он перевел взгляд на меня и продолжал объяснять: – Если бы они были повреждены, то он давно бы уже умер от потери крови, не дожил бы и до этого часа. Прошу начальника проявить тщательность при обдумывании этого вопроса!

Я чуть подумал и заявил:

– В словах Чжао Цзя есть резон, рана Сунь Бина под кожным покровом, течет гной и кровь, но зловоние идет от раны. Это все – симптомы хирургические, если ты не возьмешься лечить, то кто же вылечит их?

– Барин… Барин… – мямлил Чэн Буи, – недостойный… недостойный…

– Нечего время тянуть своими «барин», «недостойный», – непринужденно заявил я, – смело начинай, давай, коновал, сделай из дохлой лошади живую!

Чэн Буи, наконец, собрался с духом. Он скинул халат и сложил его на помосте, уложил на голове косу, высоко засучил рукава, потом попросил воды помыть руки. Сяоцзя сбегал вниз, принес ведро чистой воды и помог Чэн Буи. Тот положил свою белую полотняную сумку на халат, открыл, и стало видно, что в ней: два ножа, большой и маленький; двое ножниц, длинные и короткие; щипцы, толстые и тонкие; палочки, большие и маленькие; бутылочки, побольше со спиртом и поменьше с лекарством. Кроме этого, вата и рулон марли.

Чэн Буи взял ножницы, с треском распорол одежду Сунь Бина. Отложив ножницы, врач открыл бутыль со спиртом и намочил вату. Затем с силой протер кожу и плоть там, где вошел и вышел колышек. Из раны вытекло еще больше крови и гноя, вокруг разнеслось еще больше вони. Тело Сунь Бина яростно задрожало, изо рта вырывались стоны, от которых вставали дыбом волосы и от которых холодок бежал по спине.

Обработка раны Сунь Бина явно вернула Чэн Буи уверенность и смелость. Профессиональная гордость подавила страх. Он приостановил лечение, не согнувшись, а с прямой спиной, подошел ко мне и с какой-то надменностью заявил:

– Начальник, если можно было бы вытащить из тела колышек, то недостойный осмелился бы гарантировать, что пациент не только проживет до полудня послезавтрашнего дня, но и может даже восстановить здоровье…

Перебив его, я глумливо проговорил:

– Если хочешь, чтобы колышек забили тебе, давай, вытаскивай!

У мгновенно побледневшего Чэн Буи только что прямая спина сделалась согбенной, а взгляд забегал. Он дрожащей рукой смазал смоченной в спирте ватой раны Сунь Бина и нанес на них бамбуковой палочкой желто-коричневую мазь из фиолетового флакончика.

Закончив лечение, костоправ с поклоном отошел. Я велел Су Чжунхэ подойти и приступить к работе. Тот, дрожа, приблизился, высоко поднял руку с длинными ногтями и стал нащупывать пульс у привязанного к поперечине Сунь Бина, который, с воздетой рукой, искривленным плечом, опущенной, словно в глубоком раздумье, головой, выглядел и смешно, и жалко.

Закончив тщательный осмотр, Су Чжунхэ сказал:

– Господин-начальник, отец наш, у больного покраснение глаз и дурной запах изо рта, губы и язык сухие, лицо опухло, кожа горячая, похоже, у него жар, но пульс у него совсем слабый, нажимаешь, как трешь перо молодого лука. Отсутствие пульса – это из-за потери крови. По имеющимся симптомам обычный провинциальный врач мог бы и не знать, что делать с его горячкой и какое ему назначить лечение. Беспорядочное использование сильных средств могло бы только ухудшить положение несчастного!

Недаром Су Чжунхэ – известный врач в третьем поколении, опыт у него действительно не такой, как у некоторых врачевателей. Восхищенный его обстоятельностью, я торопливо сказал:

– Назначай лечение!

– Срочно напоить его женьшеневым отваром! – решительно заявил Су Чжунхэ. – Если давать каждый день по три чашки, то недостойный считает, что он точно сможет дожить до послезавтрашнего полудня. Для пущей гарантии у меня есть несколько доз лекарства для укрепления инь, это поможет сбалансировать в теле смертника инь и ян. – Раскрыв мешок с лекарствами, врач безо всяких весов тремя пальцами щепотка за щепоткой отсыпал смесь корешков и древесной коры на бумагу и сделал три пакетика с лекарством. Осторожно держа их в руках, он повернулся кругом, не зная, кому их вручить. В конце концов осторожно положил их передо мной и негромко проговорил:

– Первую порцию нужно заварить через час после приема женьшеневого отвара.

Я махнул рукой врачевателям, предлагая им сойти с помоста, они, словно сбросив с души камень, согнувшись и опустив головы, не разбирая дороги, пошли прочь.

Указывая на кружащихся вокруг мух, я сказал бумажному мастеру Чэню и искусному портному Чжан Мацзы:

– Вы, должно быть, понимаете, что нужно делать.

К полудню, когда солнце пекло вовсю, оба мастера уже установили клетку с крышей из циновок наверху, стенами из циновок с трех сторон и марлевой занавеской впереди. Такой навес полностью закрыл тело Сунь Бина. Он не только закрывал умирающего от жаркого солнца, но и закрывал путь к его телу надоедливым мухам. Чтобы Сунь Бину не было слишком жарко, Чжао Сяоцзя накрыл циновки большим куском мокрой ткани. Чтобы уменьшить привлекающий мух смрад, несколько стражников принесли воды и отмыли помост от грязи. Мэйнян с помощью Чжао Цзя напоила Сунь Бина женьшеневым отваром, а через час он напоил его лекарством Су Чжунхэ. Я заметил, что Сунь Бин жадно пил, когда его поили женьшеневым отваром, значит, собирался еще пожить. Если бы он собрался умереть, то не раскрывал бы рот.

После длительного лечения состояние Сунь Бина явно улучшилось. Через марлю его лица я не видел, но слышал, что его дыхание стало более ровным. Идущее от его тела зловоние уже было не таким ужасным, как утром. Изнеможденный, я спустился с помоста, в душе моей царила невыразимая скорбь. Успокаиваться было рано. Его превосходительство Юань поручил мне присматривать за Сунь Бином, чтобы тот не умер, а теперь и сам смертник не собирался умирать, да ему не давали умереть и Чжао Цзя с сыном, и Мэйнян. Под воздействием женьшеневого отвара в теле Сунь Бина проявилась жизненная сила, от упадка сил он умереть уже точно не мог, так что пусть так пока и живет. Удача вроде бы была на моей стороне, так что и я тоже отбросил мысли о собственной грядущей смерти.

Набравшись смелости, я вышел с плаца «Всеобщей добродетели» на главную улицу, которая казалась немного незнакомой, и зашел в небольшой ресторанчик. Подбежал внимательный половой, на бегу он обернулся и крикнул:

– Важный гость прибыл…

Польщенный неожиданной честью, ко мне шариком подкатился заправлявший забегаловкой хозяин с улыбкой от уха до уха на сияющем лице. Я опустил голову, взглянул на свою чиновничью форму и понял, что скрыть, кто я такой, мне никак не удастся. Да и будь я и не при форме, кто в уездном городе Гаоми меня не знает? Каждый год в начале марта, в день пробуждения насекомых после зимней спячки, я езжу за город и сам берусь за соху, чтобы поощрить развитие земледелия в наших местах. Каждый год на Праздник Чистого света отправляюсь я за городские стены сажать персиковые и шелковичные деревья. Пятнадцатого числа каждого месяца я за установленным перед местной гимназией столом даю моральные наставления, читаю народу нравоучения, проповедую верность государю, человеколюбие и чувство долга. Я – хороший чиновник, люблю свой народ. Если сложу с себя полномочия и уйду в отставку, то наверняка получу на память очередной почетный зонт с вышитыми на нем именами дарителей…

– Большой начальник удостоил своим посещением наше скромное заведение… – Хозяин говорил с трудом, мучительно подбирая слова. – Чего изволите отведать?

– Две чашки желтого вина и собачью ногу, – буркнул я.

– Простите, начальник, – расстроился хозяин, – у нас собачатины не предлагают, и желтого вина тоже…

– Это почему? С чего это у вас не готовят такие хорошие кушанья?

– Ну… – уклончиво протянул хозяин, а потом решился: – Начальник, возможно, знает, что в этом городе самое лучшее желтое вино и собачатина только у Сунь Мэйнян, мы ей не соперники…

– А что у вас подают?

– Разрешите доложить: у меня предлагается гаоляновая водка двойной выгонки, водка из сорго, лепешки с кунжутом и тушеная говядина в соевом соусе.

– Ну тогда пару лянов гаоляновой, порцию говядины да две горячие лепешки.

– Прошу ваше превосходительство чуть обождать. – И хозяин рысью умчался на кухню.

Хозяин поставил передо мной водку и мясо, и я, махнув рукой, велел ему отойти. Сегодня я сам налью себе вина. Взялся я за маленький сосуд и наполнил до краев полную зеленую чарку. После первой выпитой чарки на душе стало очень приятно. После второй в голове зашумело. После третьей я глубоко вздохнул, и слезы полились из меня ручьем.

Я пил вино и ел мясо, я ел мясо и пил вино. Я выпил как следует и наелся как подобает. Хозяин записал все на мой счет и пообещал через пару дней прислать человека за деньгами.

– Мы счастливы, что большой начальник смог посетить наше скромное заведение.

Я вышел из ресторанчика, тело казалось невесомым, словно я благодаря этой забегаловке вознесся в заоблачные выси.

Утром четвертого дня меня разбудили стражники. С похмелья голова кружилась, вчерашнее уже помнилось смутно, как давно позабытый и неоплаченный за многие годы долг. Покачиваясь, я притащился на плац. Глаза слепил белый свет. В тот день снова выдалась ясная погода. С помоста до меня донесся ровный и слабый стон Сунь Бина. Понятно, еще живой. Сверху бегом спустился десятник посыльных Лю Пу, который с загадочным видом обратился ко мне:

– Барин…

Глянув в ту сторону, куда колыхались губы Лю Пу, я увидел перед зданием театра группу людей странного обличья в яркой одежде. Одни были с напудренными лицами и красными губами, другие – с красными лицами и багровыми ушами, кто-то – синелобый с подкрашенными золотом глазами, кто-то – с лицами, будто бы покрытыми черным лаком. Сердце мое забилось, я вспомнил недавно виденные отряды под водительством Сунь Бина. Неужто остатки его сил снова собрались, чтобы поднять бунт в уездном городе? Я покрылся потом, похмелье разом как рукой сняло. Я лихорадочно отряхнул одежду, поправил шапку и торопливо шагнул вперед.

Люди эти собрались вокруг огромного деревянного сундука красного цвета. На сундуке восседал мужчина в беловатозолотистом гриме, который был призван превратить артиста в верного и храброго Благородного кота. На плечах у него была большая и длинная кошачья накидка черного цвета. Уши на кошачьей шапочке преувеличенно оттопыривались, а на их острых кончиках торчали белые волоски. Все остальные собравшиеся тоже были облачены в большие или малые кошачьи накидки. Настроение у всех было приподнятое, будто бы они ожидали своего выхода на сцену. На сундуке с одеждой были кое-как разложены пики, широкие и узкие мечи, двузубые алебарды с красными лентами. Сразу понятно – театральный реквизит. Вот оно что, к нам заявилась местная труппа маоцян. Я облегченно выдохнул. Вот только как это они собрались выступать перед помостом со смертником? Люди в нашем северо-восточном крае отличаются необузданным нравом, в этом я уже имел много возможностей убедиться. Представления маоцян непостижимые, малопонятные, могут привести толпу в состояние неистовства, так что они головы все потеряют… При этой мысли сердце мое похолодело, перед глазами засверкали мечи, в ушах зазвучали гром барабанов и вой труб. Лю Пу шепнул:

– Барин, есть у недостойного предчувствие…

– Говори.

– Эта сандаловая казнь – большая приманка для народа, вот эти актеры как раз и пришли заглотить ее, как большая рыба.

Сохраняя внешнее спокойствие и даже посмеиваясь, я в сопровождение Лю Пу подошел к артистам уверенным шагом, как и подобает большому чиновнику.

Актеры труппы хранили молчание, но в их сверкающих взглядах я ощутил скрытую неприязнь.

– Это его превосходительство начальник уезда, – сказал Лю Пу. – Говорите, что хотите сказать.

Актеры не проронили ни звука.

– Откуда вы? – вопросил я.

– С северо-востока, – хрипло проговорил сидящий на сундуке Благородный кот, словно арию завел.

– Сюда зачем пришли?

– Дать представление.

– Кто вам разрешил в такое время представление здесь устраивать?

– Кошачий владыка.

– А кто этот ваш «Кошачий владыка»?

– Кошачий владыка – это наш хозяин.

– И где же он?

Благородный кот указал на лежащего на помосте Сунь Бина.

– Сунь Бин – опасный государственный преступник, он подвергся страшной казни, уже три дня как выставлен напоказ на этом помосте. Как он мог дать вам указания прийти и устроить представление?

– На помосте привязано лишь его тело, а его дух давно уже возвратился в родные места, – мечтательно произнес Благородный кот, – он все время с нами.

Я тяжело вздохнул.

– Ваши чувства я понимаю. Сунь Бин, хоть и совершил тягчайшее преступление, но он – основатель вашей маоцян, и показать ему перед смертью представление будет с вашей стороны и благородно, и достойно. Но то, что вы приходите в такое место давать представление, очевидно, совсем несвоевременно. Все вы – жители этого уезда. Я всегда любил народ, как своих детей, ратовал за ваше имущество и жизни. Поэтому очень прошу вас срочно покинуть это скорбное место, вернуться в родные места, и если там вы захотите что-то представлять, то представляйте, я вам мешать не буду.

Благородный кот покачал головой и негромко, но решительно произнес:

– Нет, Кошачий владыка уже дал нам указания, чтобы устроили представление перед ним.

– Но ты только что сказал, что на помосте лежит связанным лишь тело вашего Кошачьего владыки, а его дух давно уже вернулся в родные места дунбэйского Гаоми. Неужели вы здесь собираетесь давать представление телу, не имеющему души?

– Мы выполняем указание Кошачьего владыки, – твердо заявил Благородный кот.

– Неужели не боитесь, что вам головы поотрубают? – строго спросил я, указывая в сторону стражников управы. – В управе расположились отборные войска его превосходительства Юаня. – Повернувшись, я указал во двор Академии Всеобщей добродетели. – А вот там как раз остановился конный отряд немцев. Завтра состоятся празднества по случаю открытия железнодорожного движения, настроение у иностранных солдат и правительственных войск боевое, как перед решающим сражением. Если в такой момент вы выбежите перед иностранными солдатами и начнете свои мяуканье и гавканье, то как они вас отличат от бунтовщиков против императора или зачинщиков массовых беспорядков? – Я указал на Сунь Бина на помосте: – Неужто вы хотите последовать его примеру?

– Мы ничего делать не собираемся, только представление показывать. – Благородный кот говорил, словно в раздражении. – Бояться мы ничего не боимся, хотим лишь показать представление.

– Народ Гаоми представления любит, это я давно знаю, и ваша маоцян мне очень нравится, я и сам арии маоцян петь умею. Маоцян воспевает преданность государю и сыновью почтительность, человеколюбие и чувство долга, учит народ благоразумию. Все это полностью совпадает с моими собственными наставлениями и целями. Я всегда горячо поддерживал выступления вашей труппы, глубоко одобряю горячую любовь к искусству, но сегодня выступать здесь вы не можете. Приказываю вам возвращаться по домам и ждать, пока все кончится, потом, если пожелаете, то я лично приглашу вас выступить здесь.

– Мы следуем указаниям Кошачьего владыки, – упрямо твердил Благородный кот.

– Я – главный начальник в этом уезде, раз я сказал, что нельзя устраивать представление, то значит нельзя.

– Государь император – десять тысяч лет ему – вроде не запрещает представления для простого народа.

– Ты разве не слышал поговорку? Не власти бойся – чиновника бойся. Неужели не слыхал, как говорят, что если не правитель области отрубит тебе голову, то начальник уезда изведет тебя под корень?

– Да изруби ты наши тела, в головах все равно останется желание выступить сегодня. – Благородный кот резко встал и велел своим спутникам: – Открывайте сундук, ребята.

Все эти коты самого разного обличья похватали с сундука пики, широкие и узкие мечи и алебарды и аккуратно выстроились на плацу по подобию старомодного войска. Сразу открыли и сундук из красного дерева, откуда появились парадный халат, расшитый драконами, украшенный яшмой пояс, женский парадный головной убор с украшениями в виде фениксов, накидка на плечи без рукавов, головные украшения, гонги и барабаны и многое другое…

Я велел Лю Пу бежать в Академию за десятком отдыхавших стражников.

– Я тут возможно и резко, но из лучших побуждений убеждаю вас, все – для вашего же блага, а вы же упрямитесь, ни во что большого начальника не ставите. – Я указал на Благородного кота и сказал стражникам: – Этого кошачьего верховода арестовать, остальных выгнать взашей из города!

С криками размахивая черно-красными дубинками, стражники попытались взять труппу на испуг. Благородный кот, хоть и бухнулся на колени, издав пронзительный вопль, но сразу после этого запел. Как только он опустился на колени, я решил, что тот просит у меня пощады, но тут же понял, что тот встал на колени перед лежащим на помосте Сунь Бином, родоначальником их кошачьей оперы. Вырвавшееся из груди артиста горестное завывание я сначала принял за выражение скорби при виде казненного Сунь Бина, но затем до меня сразу дошло, что это был непреклонный вызов, прелюдия к последовавшему пению, которое походило на рокот прорвавшей дамбу реки.

Оглашающее небеса пение Благородного кота гармонично перемежалось мяуканьем всех остальных котов с черными лицами, котов с красными лицами, котов с пестрыми лицами, котов больших и маленьких, самых разных котов. Из сундука с реквизитом еще ловко достали гонги с барабанами, а также большущий кошачий барабан, и каждый инструмент размеренно и ритмично поддержал пение.

Их благозвучное и волнующее пение немедленно произвело на всех присутствующих огромное воздействие. Все стражники были уездные, а половина – прямо из этого уголка северо-восточного края. Они знали маоцян гораздо лучше, чем я, человек сторонний. Хотя я и научился от Сунь Мэйнян множеству арий, мелодии маоцян не могли настолько затронуть мое сердце, как они трогали фибры души жителей Гаоми. Я уже почувствовал, что сегодняшнее представление не похоже на обычное. Благородный кот, вне всяких сомнений, тоже был великий мастер в ремесле маоцян. В его голосе присутствовала классическая для арий маоцян хрипотца бронзового колокола, а еще он был способен на вроде бы предельно высокой ноте подняться еще выше. Это и есть знаменитый прием «цветастого пения», принесший маоцян известность. В истории маоцян, кроме Чан Мао, его мог исполнить только Сунь Бин. Когда Сунь Бин отошел от дел, как говорится, «умыл руки в золотом тазу», даже Мэйнян считала величайшее мастерство цветастого пения уже утраченным, никто и думать не думал, что неизвестно откуда взявшийся Благородный кот вдруг восстановит утраченный трюк. Я признал пение Благородного кота исключительным, такое исполнение абсолютно можно было отнести к вершинам культуры. Я заметил, что стражники, в том числе бдительный, благоразумный Лю Пу, увлеклись, глаза у всех заблестели, рты полуоткрылись, они уже позабыли, где находились. Я понимал, что еще немного, и они могут сами громко замяукать вместе с этими котами, начать кататься по земле, залезать на стены и деревья, и этот плац, над которым витает дух смерти, превратится в рай мяукающих и приплясывающих зверей. Я почувствовал себя в безвыходном положении, не знал, как положить этому конец. Я заметил также, что стоявшие на посту на помосте стражники тоже застыли от восторга, как истуканы. Сунь Мэйнян у входа под навес уже полуплакала-полупела, а Чжао Сяоцзя разошелся пуще всех. Он собрался было рвануться к нам, но его ухватил за одежду отец. Похоже, за долгие годы на чужбине старый Чжао Цзя поутратил пристрастие к чарам маоцян и еще мог сохранять трезвую голову и не забывать о возложенных на него обязанностях. Что касается Сунь Бина, то его лица было не разглядеть из-за клетки из циновок, но доносившийся оттуда плач или смех – не разберешь – красноречиво говорили мне о состоянии его духа.

Благородный кот пел и пританцовывал, рукава его халата взлетали подобно белым облачкам, хвост тащился за ним дубинкой из плоти. Так он пел и плясал, трогая людей за живое, крутился, как дьявол, сводя всех с ума, причем совершенно непринужденно, и, наконец, шаг за шагом взобрался по ступенькам на помост. А вслед за ним заступило туда и все кошачье племя. Так и начался грандиозный спектакль.

Все пошло наперекосяк именно из-за этих котов. Когда на помосте замелькали кошачьи накидки, и грянуло мяуканье, я невольно вспомнил, как мы с Сунь Мэйнян впервые познакомились. В тот день я выезжал ловить играющих на деньги. Сидя в небольшом паланкине, я двигался по мощеной главной улице города. Был конец весны, из-за моросящего дождя рано опустились сумерки. По обеим сторонам улицы лавки уже закрывались, белым светом отливали собиравшиеся на зеленоватых плитках ручейки. Людей на улице практически не было, в тишине лишь шлепали по воде носильщики. Даже мне, сидевшему в паланкине, было зябко: в душе разливалась легкая печаль. Поодаль от улицы в пруду звонко квакали лягушки. Вспомнилась родная земля, волнующаяся пшеница в полях и резвившиеся в воде головастики, от этого к печали добавилась грусть. Мне тут же захотелось попросить носильщиков ускорить шаг, чтобы побыстрее вернуться в управу, заварить свежего чаю, полистать книгу древних стихов. Но, к сожалению, рядом со мной не было ни аромата, ни красных рукавов нежной женщины. Жена моя – из знатного рода, ведет себя порядочно, но в женских делах холодна как лед. Я уже поклялся ей, что не буду совершать что-либо опрометчивое, но мне и впрямь была нестерпима холодная постель… В этот момент, когда на душе было особенно пасмурно, я услышал, как скрипнули ворота у дороги, и, подняв голову, увидел высоко висящую над землей вывеску винной лавки. В темноте из дома доносились ароматы вина и мяса. Стоявшая у ворот молодая женщина в белой блузке звонко бранилась. Через воздух вылетело что-то черное и ударилось прямо в мой паланкин. Я услышал, как женщина выругалась:

– Чтоб ты сдохла, обжора!

Я увидел, как под карниз дома на противоположной стороне улицы стрелой прошмыгнула кошка, облизала усы и стала смотреть через дорогу. Шедший перед паланкином выездной лакей громко крикнул:

– Ишь разошлась! Ослепла, что ли? Смеешь кидаться в паланкин начальника?

Женщина поспешно стала кланяться, и ее извинительные речи были слаще меда. Раздвинув занавески и увидев ее, я ощутил полную гамму разгорающейся страсти. В сумерках ее застенчивость поблескивала невыразимым светом. Душу мою заполонили нежные чувства, и я спросил у лакея:

– А чем торгуют в этой лавке?

– Докладываю, начальник: это заведение – первое в уезде по продаже собачатины и желтого вина, а эта женщина – Сунь Мэйнян, «собачатинная Си Ши».

– Опустите паланкин, – велел я. – У меня живот свело от голода, замерз весь, выпью здесь вина, чтобы согреться.

Лю Пу стал вполголоса увещевать меня:

– Барин, пословица гласит, что не следует человеку благородному по подлым местам ходить, лучше не стоит удостаивать эту придорожную харчевню своим посещением. По мнению недостойного, вам бы побыстрее вернуться в управу, дабы супруга дома не беспокоилась.

– Даже государь император – десять тысяч лет ему – не брезгует тайно посещать людные места, чтобы разузнать, как живет простой народ, – заявил я, – а я – обыкновенный уездный, благородным меня не назовешь, подумаешь, смочу горло чашкой вина да утолю голод плошкой мяса!

Паланкин встал у ворот лавки, Сунь Мэйнян спешно опустилась на колени. Выйдя из паланкина, я услышал ее слова:

– Простите, господин начальник, простолюдинка достойна смерти. Эта кошка-обжора стащила кусок свежего мяса, вот простолюдинка и расстроилась, по ошибке попала в ваш паланкин, прошу вашего прощения…

Я протянул руку:

– Ошибка по незнанию не преступление, барышня. Такой пустяк я вообще не принимаю близко к сердцу. Я вышел из паланкина, потому что хочу поесть мяса и выпить вина в твоей лавке, прошу проводить меня в ваше заведение.

Встав, Сунь Мэйнян вновь согнулась в поклоне:

– Премного благодарна, начальник, за великодушие! Сегодня утром как раз сороки трещали перед нашими воротами, вот уж думать не думала, что это связано с вашим приездом[148]. Прошу вас, заходите, и господа, что с вами, пусть тоже заходят. – Сунь Мэйнян выбежала на середину улицы, подобрала свежую рыбу, которой запустила в мой паланкин, и не глядя бросила кошке со словами: – Держи, обжора, ты привела мне уважаемого человека, вот тебе награда от хозяйки.

Сунь Мэйнян шустро разожгла светильник и свечу и до блеска вытерла столы и стулья. Она подогрела мне кувшин прекрасного вина, поставила на стол большое блюдо собачатины. В свете свечей красавица казалась еще красивее, в душе моей весенние воды подернулись зеленой рябью. Мерцавшие блуждающими огнями глаза управских стражников напоминали мне о том, что не стоило пренебрегать долгом и нравственностью. Надо преодолеть скачущие мысли, сесть в паланкин и трогаться в обратный путь… Но образ Мэйнян уже врезался в память…

Гром барабанов и гонгов, разношерстное мяуканье и пение стаей белых птиц взмыли в воздух. Простолюдины из города сначала по два, по три с опаской пробирались по краю плаца, потом народ стал подходить к помосту целыми группами. Люди словно забыли, что совсем недавно здесь была проведена самая жестокая в Поднебесной казнь, они будто забыли, что на помосте мучался подвергшийся этой казни человек, в тело которого до сих пор был вбит колышек из сандалового дерева. На помосте разыгрывали любовную историю, в которой живущий на постоялом дворе военный заигрывает с работающей там прелестной барышней. Досмотрев до этого места, я немного успокоился, потому что слова, касающиеся выступления Сунь Бина против немцев, уже были пропеты, и, если бы даже появился его превосходительство Юань и стал слушать, ничего страшного не случилось бы.

На сцене изящная служительница постоялого двора строила военному глазки, вызывая всеобщее томление. С каждым вопросом и ответом любовники будто бы сбрасывали с себя одежду. Это была вставная любовная сценка, беззаботная и живая, такие эпизоды особо нравятся молодежи. У меня же уже седели виски, я вступил в средний возраст. Неужели теперь мне стали чужды любовные чувства? Наблюдая за артистами, я вспомнил, как в западном флигеле управы Мэйнян из семьи Сунь пела мне такие же арии…

После того, как военного и девицу словно порывом ветра смело со сцены, под бешеный грохот барабанов и гонгов на сцене вновь появился Благородный кот в своей большой накидке. Он непринужденно обежал помост пару раз, потом уселся посередине и начал размеренно декламировать:

Благородный кот воодушевленно возносил свою песню все выше и выше над сценой. За его спиной выстроилась толпа котов с пиками в руках и гневными выражениями на лицах. Перед сценой толпа бурлила, мяукала, топала ногами, аж весь плац дрожал, и над ним клубилась пыль. На душе моей становилось все более неспокойно, а небо понемногу заволокли зловещие темные тучи. В ушах у меня гремели предупреждения Лю Пу, по спине раз за разом пробегал холодок. Но актеры и народ словно помешались, и я чувствовал, что не в состоянии что-либо сделать. Не удержать одной рукой мчащуюся стремглав повозку, одним ковшом не затушить бушующий пожар, остается лишь покориться судьбе и пустить все на самотек.

Я отступил к навесу, безучастно озираясь вокруг. На эшафоте, возле загородки из циновок, молча стоял один старый Чжао Цзя с колышком сандалового дерева в руках. Стонов Сунь Бина уже было совсем не слышно за криками и шумом перед сценой, но я знал, что тот наверняка еще очень даже жив и полон небывалой бодрости духа. Говорят, как-то один человек из Гаоми, находясь далеко на чужбине и одной ногой готовясь вступить в могилу, вдруг услышал, что на улице кто-то выводит мелодию маоцян. Так он одним прыжком вскочил с постели, и глаза его засверкали. Эх, Сунь Бин, хотя ты и был подвергнут настолько жестокой пытке, что и жить не хочется, но ты смог лицезреть сегодняшнее представление, услышал сегодняшнее пение. Весь этот спектакль был учинен для тебя одного. Значит, и ты не зря давал представления для других. Я окинул взглядом толпу, ища глазами слабоумного из семьи Чжао, ага, нашел, нашел… Сяоцзя забрался на столб театра и диким голосом мяукал. Слабоумный вдруг медведем соскользнул вниз, но затем кошкой снова забрался наверх. Я поискал Мэйнян из семьи Сунь, ага, нашел, нашел… Простоволосая, она как раз в это время колотила дубинкой по хребту одного из посыльных. Неизвестно, когда удастся остановить это бурное веселье, думал я. Задрал голову, чтобы посмотреть, который час. Но увидел лишь, как черная туча закрывает солнце.

Из Академии Всеобщей добродетели в полном снаряжении прибежали около двадцати немецких солдат. Я про себя горестно ойкнул, понимая, что близка большая беда, торопливо вышел вперед, остановил одного младшего офицера с пистолетом в руке, намереваясь подробно объяснить ему, что происходит.

– Господин… военный, ведь ты, надо понимать, военный, сволочь. – Военный уставился на меня своими бирюзово-зелеными, как перышки лука, глазами и пролопотал что-то непонятное, а потом махнул мне ладонью, чтобы я отошел в сторону.

Солдаты тяжелой поступью взбежали на эшафот, их сапоги загромыхали по доскам. Толстые сосновые подпорки раскачивались и колыхались под их весом, словно дереву было не под силу выдержать внезапно обрушившуюся на него дополнительную нагрузку.

– Стойте… Стойте… Стойте… – громко закричал я, обращаясь к тем, кто был на сцене и перед ней. Но своим слабым криком я словно колотил ватой по толстой каменной стене.

Солдаты выстроились на сцене плотными рядами и переглядывались с находившимися там артистами. В это время в спектакле играли сцену боя. Несколько актеров-котов обменивались звонкими ударами с группой актеров, наряженных тиграми и волками. Возвышенный голос Благородного кота, сидевшего посреди сцены на табуретке, дополнял действие на сцене. Это был еще один необычный прием в маоцян: во время боевых сцен с начала до конца артисты сопровождали пением сцены сражений. Иногда содержание таких песен никак не было связано с действием, а поэтому этот акробатический бой скорее поддерживал визуально пение солиста.

Я умоляюще уставился на немецких солдат на помосте, чувствуя, как у меня свербит в носу и как жарко стало глазам. Солдаты, говорят, у вас там тоже есть свой театр, у вас тоже есть свои обычаи, вы тоже сравниваете свои чувства и ощущения с чувствами и ощущениями других людей. Видно же, что они не на бой вас вызывают, не надо путать артистов с войском Сунь Бина, которое оказывало сопротивление немцам. Конечно, у воинов Сунь Бина тоже были размалеванные лица, на них тоже были театральные костюмы. Но сейчас перед вами самая обычная театральная труппа, хоть и кажется, что они совсем обезумели, но это все только давние традиции «кошачьего театра», они играют сообразно древним обычаям. Это представление для умерших, чтобы они могли взойти на небо, это представление для тех, кто при смерти, чтобы они спокойно покинули этот мир. Они дают это представление для Сунь Бина, а Сунь Бин – человек, превративший маоцян в великолепное действо, которое вы видите перед собой сегодня. Артисты дают представление для Сунь Бина, как умирающему мастеру-виноделу подносят напоследок бокал прекрасного вина. Это высшее проявление почтения, это и человечно, и закономерно, и логично. Немецкие солдаты, опустите свои «маузеры», опустите, умоляю вас, вы должны проявить благоразумие, вы не можете больше учинять кровопролитие среди моего народа. В нашем северо-восточном крае и так пролиты реки крови, от цветущего Масана остались одни руины. У вас же тоже есть дети, у вас в груди тоже бьются сердца, неужели они у вас всех из железа? Неужели мы, китайцы, для вас – лишь коты бездушные? Неужели вам по ночам не будут кошмары сниться, если вы замараете руки в китайской крови? Опустите ваше оружие, опустите. – И с громким криком я помчался к помосту: – Не стреляйте!

Но крик мой немецкие солдаты, похоже, восприняли, как приказ открыть огонь. Раздался резкий залп, словно десяток острых лезвий прорезали небеса. Из винтовочных дул маленькими змейками курился пороховой дым, который, извиваясь, поднимался вверх и разносился в стороны. Запах пороховой гари ворвался мне в ноздри и горло. В один миг я испытал смешанное чувство скорби и радости. Почему скорби – мне было неведомо, почему радости – тем более. Из глаз покатились горячие слезы, я словно оказался в облаке тумана. И через эти пары я увидел, как девятнадцать ярко-красных пуль вылетели из стволов немецких винтовок и, вращаясь, полетели вперед. Они летели медленно, очень медленно, словно в нерешительности, словно сочувствуя своим мишеням, словно оказавшись в безвыходном положении, словно хотели повернуть, словно хотели взлететь в небо, хотели вонзиться в землю, хотели остановиться, хотели специально растянуть время, хотели дождаться, когда все, бывшие на сцене и перед нею, скроются, и только тогда продолжить свое стремительное движение вперед. Пули будто бы удерживали невидимые нити, протянувшиеся от самых дул винтовок. Добрые пули, ласковые, тайно сочувствующие, постящиеся и молящиеся Будде, летите вы еще медленнее, пусть мой народ уляжется на землю, а потом можете лететь дальше. Вы же не хотите, чтобы кровь простых людей замарала вас, вы же совсем незлые! Но ошалевший народ на сцене и перед нею не только не понимал, что нужно было лечь, чтобы пули не задели их. Наоборот, люди храбро вставали им навстречу. Раскаленные красные пули вонзались в тела. Кто-то взмахивал руками к небу, словно большие распростертые ладони пытались сорвать листву с деревьев. Кто-то, схватившись за живот, оседал на землю, и между пальцев у них начинала струиться кровь. Сидевший посреди сцены Благородный кот упал назад вместе с табуреткой, и пение оборвалось. Одним залпом немцы уложили большинство актеров на сцене. Чжао Сяоцзя сполз со столба, бестолково оглядываясь по сторонам, вдруг понял, в чем дело, и, схватившись за голову, побежал за помост с громким криком:

– Стреляют! Убивают!

Я подумал, что, возможно, немцы не стреляли в забравшегося на столб Сяоцзя из-за того, что на том была форма палача. Наверно, она спасла жизнь дураку. За прошедшие несколько дней на Сяоцзя, наверное, больше всех обращали внимание. Но принимавшие участие в первом залпе солдаты отошли назад, их вышедшие вперед товарищи уже подняли винтовки. Двигались они быстро, слаженно, казалось, только наставили винтовки, а в ушах моих уже прогремел второй оглушающий залп. Было такое впечатление, что солдаты, еще только наставляя винтовки, уже нажимали на спусковой крючок. Казалось, пули попадали в людей на сцене еще до того, как прозвучали выстрелы.

На сцене уже не осталось живых, лишь текли потоки крови. Перед сценой люди наконец пришли в себя, освободились от чар маоцян. И бедный народ мой кинулся врассыпную… Они бежали без оглядки, сталкиваясь друг с другом, с душераздирающими криками, в полном беспорядке. Я видел, как солдаты на помосте направили винтовки вниз, на их длинных лицах играли ледяные усмешки, словно темно-красные лучики света, пробивающиеся в затянутом тучами небе зимой. Выстрелы прекратились, и я в душе снова ощутил непонятное смешение скорби и радости, скорби, потому что последняя труппа маоцян в Гаоми уничтожена в полном составе, а радости, потому что немцы больше не стреляли в спасающийся от погибели народ. Но радость ли это? Ах, начальник уезда Гаоми, в твоей душе осталось еще место для радости? Да, это радость, большая радость!

Кровь актеров собиралась в деревянный желоб, который шел по краю помоста, и стекала в рот двум задравшим голову двурогим деревянным драконам, предназначавшимся для отвода дождевой воды, а теперь упивавшимся кровью. Алые ручьи водопадом орошали землю перед сценой. Через какое-то время кровь уже не текла, а капала. Капли падали тяжело, увесисто… Капля за каплей… Слезы небесных драконов.

Народ разбежался, на плацу остались бесчисленные туфли и растоптанные, ни на что не похожие кошачьи костюмы. Лежало еще несколько трупов задавленных насмерть людей. Я неотрывно смотрел на драконьи головы, из которых капала кровь, смотрел, как она капала себе большими каплями, одна за другой, кап-кап… Это в самом деле была уже не кровь, это были слезы небесных драконов.

Когда девятнадцатого числа восьмого месяца большой полумесяц пролил на землю серебристый свет, я отправился из управы на плац. Выезжая из ворот, я отхаркался кровью, во рту был противный сладковатый привкус, словно переел меда.

– Барин, с вами все в порядке? – заботливо спросили Лю Пу и Чуньшэн.

Я, словно только очнувшись ото сна, глянул на них и недоверчиво спросил:

– А вы почему еще следуете за мной? Катитесь вон отсюда, нечего ходить за мной!

– Барин…

– Слышите меня? Катитесь как можно дальше от меня, убирайтесь, чем дальше, тем лучше, и на глаза мне не показывайтесь, если еще раз вас увижу, то хребет спину переломаю!

– Барин… Барин… О чем вы? – чуть не плача пролепетал Чуньшэн.

Я вырвал из-за пояса Лю Пу короткий меч и повернулся к ним. Лезвие, отражая лунный свет, холодно сверкало. Я безжалостно сказал:

– Когда отец умирает, мать замуж выходит. Каждый должен заниматься своим делом. Если вы еще помните о том, с какой добротой я к вам относился последние несколько лет, то быстро уходите и возвращайтесь после двадцатого числа восьмого месяца. Вернетесь и заберете мой труп.

Я отшвырнул меч на землю, и его звон потряс вечерний воздух. Чуньшэн отступил на несколько шагов, повернулся и побежал сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и скоро след его простыл. Лю Пу, понурившись, продолжал стоять столбом.

– А ты что стоишь? – обратился к нему я. – Быстро собирай вещи и возвращайся к себе в Сычуань, как вернешься, не лезь на рожон, хорошенько присматривай за могилой родителей, никогда больше не связывайся с властями.

– Дядя…

От этого «дяди» я еще сильнее опечалился. Глаза мои были полны слез, но я лишь махнул рукой:

– Ступай, осторожнее смотри, ступай, здесь тебе нечего делать.

– Дядя, – начал Лю Пу, – ваш глупый племянник в последние дни много думал и испытывает глубокие угрызения совести. Все ваши несчастья – по вине вашего глупого племянника… – с горечью проговорил он, – ведь это я, загримировавшись под вас, вырвал Сунь Бину бороду, чем заставил его уйти из труппы, жениться на Сяо Таохун, которая родила ему сына и дочь. Если бы не я, то Сунь Бин не убил бы немецкого инженера, а если бы не то убийство, то не было бы всех последующих бед…

Я прервал его:

– Глупый племянник, на самом деле так распорядилась судьба, и это все уже не важно. Я давно знал, что это ты вырвал бороду Сунь Бину по указаниям моей супруги. Она хотела таким образом заставить Сунь Мэйнян возненавидеть меня, чтобы та не заводила со мной никаких дел. Еще я знаю, что это ты с моей супругой размазали собачье дерьмо на гребне стены. Я знаю, что вы с супругой боялись, что мои любовные отношения с женщиной из простонародья нанесут ущерб моей репутации и повлияют на мою дальнейшую карьеру, но мы с Сунь Мэйнян были давным-давно предназначены друг другу, а встретились только сейчас. Ни тебе, ни супруге не стоило на это сетовать, все это было предначертано судьбой.

– Дядя… – Лю Пу с плачем опустился на колени. – Прошу принять поклон от недостойного племянника!

Я шагнул к нему и поднял его:

– На этом прощай, племянник.

И я в одиночку зашагал к плацу «Всеобщей добродетели».

Лю Пу негромко крикнул мне вслед:

– Дядя!

Я обернулся.

– Дядя!

Я вернулся и подошел к нему:

– Ну, что еще ты хочешь сказать?

– Хочу отомстить за отца, за шестерых благородных мужей, за Цянь Сюнфэя, за всех, кого великая империя Цин уничтожила!

– Ты хочешь зарезать его? – я помолчал и добавил: – Ты уже принял это решение?

Тот решительно кивнул.

– Надеюсь, тебе больше повезет, чем Цянь Сюнфэю, племянник!

Я повернулся и снова направился к плацу «Всеобщей добродетели», больше не оборачиваясь. В глаза светил свет луны, в душе теснилось множество нераспустившихся цветов, и когда один цветок раскрывался, оказывалось, что это была недопетая мелодия маоцян. «Кошачья опера» эхом отзывалась в душе моей. Пронзительные, но с четким ритмом, мотивы вторили каждому моему движению.

Лунный свет падал на тело мое, пробирая душу. Ах, лунный свет, такой яркий, я за всю жизнь не видывал такого и теперь уже не увижу. Следуя за лучиками лунного света, я глянул вперед, и передо мной предстал образ супруги, лежащей на кровати с бледным, как бумага, лицом. Ее головной убор с фениксами и парадная накидка без рукавов оставались в полном порядке. Рядом с телом лежало предсмертное письмо: «Столица наша пала, государство гибнет. Вторглись к нам иностранцы, захватывают землю, проводят новые границы. Милостей пожаловал мне император без счета. Не по мне вести жалкую жизнь, подобно скотине. Преданный сановник гибнет вместе с государством, верная жена следует в могилу за мужем. Многие тысячелетия поют хвалу таким людям. Я, неразумная, ухожу первой и жду теперь, когда муж последует за мной». При этих мыслях я погрузился в печаль.

На плацу царила торжественная тишина, беззвучно, как вода, лился лунный свет. В воздухе мелькали тени сов и летучих мышей, по бокам и в углах плаца посверкивали глаза бродячих собак. Неужто вы, бандиты, пожиратели падали, наброситесь на человеческие тела? Никто не пришел убрать мертвые тела моих земляков, они так и лежали под лунным светом, ожидая лучей завтрашнего солнца. Юань Шикай и Клодт пили и веселились у меня в управе, в котлах вовсю смачно готовилась стряпня. Неужели не боитесь, что я убью Сунь Бина? Вы знаете, что, если я хочу жить, то Сунь Бин не умрет. Вам только неведомо, что я больше жить не хочу. Я хочу вслед за супругой пожертвовать свою жизнь великой империи Цин. А потому жизни Сунь Бина должен прийти конец. Я хочу, чтобы вашей торжественной церемонии открытия железной дороги украшениями служили одни мертвые тела, чтобы ваш паровоз прогромыхал мимо трупов китайцев.

Неверной походкой я забрался на эшафот. Это эшафот Сунь Бина, эшафот Чжао Цзя, эшафот Цянь Дина. На помосте был высоко повешен фонарь, на котором было написано «начальник уезда». Рядом с эшафотом мрачно стояли, как истуканы, несколько стражников с черно-красными дубинками в руках. Под фонарем – маленькая дровяная печка, на ней – котелок для заваривания лекарств, из которого шел пар и разносился аромат женьшеня. У печки, согнув колени, сидел Чжао Цзя, огонь освещал его узкое темное лицо. Обхватив руками колени, он уперся в них подбородком. Чжао Цзя сосредоточенно вглядывался в маленькие искорки, словно погруженный в мечты ребенок. За ним, упираясь спиной в стойку эшафота и расставив широко ноги, сидел Сяоцзя, между ног у которого лежал сверток с бараньими потрохами. Он вдавливал в мясо кунжутные семена, поджаривал кушанье и жадно ел, как будто никого вокруг нет. Сунь Мэйнян прислонилась к стойке наискосок от Сяоцзя, голова ее свесилась набок, спутанные волосы закрыли лицо, с виду она была будто мертва, ее былая женская прелесть исчезла напрочь. Через тонкую марлю я смутно увидел лицо Сунь Бина. Тот негромко стонал, и это говорило о том, что он уже при последнем издыхании. Исходивший от его тела смрад привлекал со всех окрестностей множество сов. Они бесшумно кружили в воздухе, то и дело издавая надрывное уханье. Эх, Сунь Бин, давно бы уже умереть тебе. Мяу-мяу… Ваша «кошачья опера» наводит на тяжелые размышления, в мяуканье обнаруживается столько разных смыслов. Вот и у меня изо рта норовит вырваться ваше «мяу-мяу». Эх, Сунь Бин, даже я, выживший из ума глупец, добрый и мягкий, действующий с оглядкой, человек, которому столько мыслей приходит в голову, так и не распознал коварных планов этих тварей. Тебя оставили в живых, и твое полумертвое тело послужило для них поводом умертвить еще несколько десятков обитателей Гаоми, уничтожило семена маоцян. Мяу-мяу…

Я разбудил стражников, которые дремали, опираясь на дубинки, и велел им отправляться домой отдыхать, мол, я здесь сам за всем присмотрю. У тех словно камень с плеч свалился, будто боясь, что я передумаю, они, таща за собой дубинки, бегом спустились с помоста и в мгновение ока скрылись в лунном свете.

Собравшиеся на помосте никак не отреагировали на мое появление, словно это был не я, а пустая черная тень, или словно я был им пособником. Да, вплоть до сегодняшнего дня я и впрямь был им пособником. Пока я размышлял, в какое тело первым вонзить кинжал, Чжао Цзя взялся за дужку котелка, налил отвар в черную чашу, потом строго обратился к Сяоцзя:

– Сынок, наелся? Если не наелся, то погоди, потом поешь. Помоги отцу напоить преступника женьшеневым отваром.

Сяоцзя послушно встал. Похоже, после случившего днем несчастья обезьяньих замашек у него стало значительно меньше, но он все же осклабился в мою сторону, хихикнул, потом шагнул вперед, откинул закрывавшую клетку марлю. Показалось сильно исхудавшее тело Сунь Бина. Его лицо ссохлось, глаза увеличились, с обеих сторон туловища выступили ребра. Он напомнил мне виденную как-то в деревне лягушку, которую злые мальчишки привязали к дереву и оставили под палящим солнцем.

После того, как Сяоцзя откинул полог, голова Сунь Бина стала покачиваться. Из черной пещеры его рта стали вырываться неясные звуки:

– У… у… умереть… дайте умереть…

Сердце мое забилось, я ощутил, что мои планы получили лишний повод. Сунь Бин, в конце концов, и сам хочет умереть, он уже осознал, что жить дальше – одно мучение, и смерть от ножа соответствовала его устремлениям.

Сяоцзя без лишних слов вставил в рот Сунь Бину рог, который изначально использовался в качестве воронки для вливания лекарств животным, потом подхватил его за голову, чтобы Чжао Цзя мог спокойно, ложка за ложкой, вливать в рог отвар. Сунь Бин издавал неотчетливые звуки, в горле у него булькало, это отвар лился ему в живот.

– Почтенный Чжао, – насмешливо спросил я, – сможет он дожить до завтрашнего утра?

Чжао Цзя настороженно повернулся и со сверкающим взором проговорил:

– Недостойный ручается за это.

– Бабушка Чжао творит чудеса в мире людей!

– То, что я могу так делать свою работу, неотделимо от поддержки, которую мне оказывают вышестоящие, – скромно сказал Чжао Цзя, – недостойный не смеет приписывать себе чужие заслуги.

– Чжао Цзя, рано ты радуешься, – бесстрастным тоном заявил я, – по-моему, он и эту ночь не переживет…

– Жизнью ручаюсь, ваше превосходительство, а если бы вы сумели доставить мне еще полцзиня женьшеня, то он у меня прожил бы еще дня три!

Расхохотавшись, я нагнулся, выхватил из сапога острый кинжал, ринулся вперед и нанес удар в грудь Сунь Бину. Но мой кинжал вонзился не в Сунь Бина, а в Сяоцзя. В решающий момент тот закрыл смертника своим телом.

Как только я вытащил кинжал, тело Сяоцзя осело у ног Сунь Бина, брызнувшая из него горячая кровь обожгла мне руки. Чжао Цзя взвыл:

– Сынок мой…

Чжао Цзя швырнул мне в голову черную чашу. По лицу моему, распространяя душистый аромат, растекся горячий женьшеневый отвар. Я невольно вскрикнул, но не успел мой крик стихнуть, как Чжао Цзя, выгнувшись, как свирепый черный барс, бросился на меня. Твердой, как железо, головой он ударил меня ниже живота. Я взмахнул руками и рухнул навзничь на помост. Воспользовавшись возможностью, Чжао Цзя тут же вскочил на меня. Его с виду слабые и без костей ручки, как когти коршуна, вцепились мне в горло. Одновременно он с кашлем впился мне зубами в лоб. В глазах у меня потемнело, я судорожно барахтался, но мои руки походили на мертвые сухие ветви…

В тот самый миг, когда я увидел печальное лицо жены среди облаков, руки Чжао Цзя вдруг ослабли, и он перестал грызть меня. Согнув колени, я скинул его и с трудом сел. Чжао Цзя лежал, скорчившись, на земле, из спины у него торчал кинжал, его маленькое худое лицо жалко подергивалось. Рядом с ним застыла Сунь Мэйнян. Мертвенно-бледное лицо кривилось, ее черты изменились, она уже была больше злой дух, чем человек. Лунный свет, как вода, лунный свет, как серебро, лунный свет, как лед, лунный свет, как иней. Я никогда больше не увижу такого лунного света. Я всмотрелся в лунный свет и будто увидел, как племянник из семьи Лю внезапно появляется перед Юань Шикаем и, подобно моему младшему брату, вынимает из-за пазухи два сверкающих золотых пистолета, чтобы отомстить за своего отца, за шестерых благородных мужей, за великую империю Цин…

Голова идет кругом. Я встал, протянул к ней руку:

– Мэйнян… Любимая…

Она же издала дикий вой, повернулась и сбежала с эшафота. Ее тело легко и невесомо плыло в воздухе, словно комок хлопка. Стоит ли мне устремляться за ней? Нет, не стоит, мои дела скоро будут завершены, и в каком-нибудь другом мире мы рано или поздно воссоединимся. Я вытащил кинжал из спины Чжао Цзя и вытер лезвие об одежду. Подошел я к Сунь Бину и при свете фонаря и луны – темно-желтом свете фонаря и ясно-серебристом свете луны, – вгляделся в спокойное выражение его лица.

– Эх, Сунь Бин, много чего я сделал непростительного, но бороду тебе вырвал не я.

С этими искренними словами я вонзил кинжал ему в грудь. Из глаз Сунь Бина вдруг вырвались сверкающие искорки и озарили его лицо невероятным светом – еще более ярким, чем свет фонаря и свет луны. Изо рта его хлынула кровь, а вместе с ней вылетела из нее прерывистая фраза:

– Представление… окончено…