Стихи

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА» Москва — 1947 МИХАИЛ ГОЛОДНЫЙ

Михаил Семёнович Голодный родился в г. Бахмуте (Артёмовске) в 1903 году. С двенадцати лет начал работать на фабрике штамповщиком, потом упаковщиком на мануфактурном складе в г. Екатеринославе (Днепропетровске).

Впервые напечатал стихи в комсомольском журнале «Юный пролетарий» в Екатеринославе в начале 1920 года. В 1922 году издательство НК КСМУ выпустило первую книгу стихов М. Голодного «Сваи».

Вскоре М. Голодный переезжает в Москву, где учится на рабфаке, а затем в Литературном институте имени В. Я. Брюсова. Стихи его печатаются в журналах и выходят отдельными сборниками. Главные книги М. Голодного — «Романтическая ночь» (1927), «Слово пристрастных» (1933), «Избранное» (1935), «Стихи о гражданской войне» (1936), «Лирика» (1937), «Стихи об Украине» (1942).

В 1932 году поэт вступил в ряды ВКП(б).

Некоторые из его стихов о гражданской войне широко известны как песни: «Партизан Железняк», «Песня о Щорсе», о Чапаеве и др.

За годы войны М. Голодный издал книги: «Баллады и песни Отечественной войны», «Стихи об Украине», «Из новых стихов».

ОКТЯБРЬСКОЕ СЛОВО

Октябрь — последний лист осенний, Поля в тумане, мокрый сад. Октябрь — на штурм зовущий Ленин, Над Зимним — разговор гранат. Октябрь — кочующие птицы И бронепоезда в ночах. Октябрь — грядущего зарницы, Пространства рвущие впотьмах! Октябрь — немеркнущая слава, Живой истории труба. Октябрь — партийной страсти лава, Моей поэзии судьба. Октябрь — грохочущие дали, Железный, шумный ход времён. Октябрь — на штурм зовущий Сталин, Полнеба в зареве знамён. Таким тебя я вижу снова, Таким окрасишь ты рассвет. Таким бери поэта слово, В нём всё твоё: и звук и цвет!

1935.

ПАРТИЗАН ЖЕЛЕЗНЯК

В степи под Херсоном Высокие травы, В степи под Херсоном курган. Лежит под курганом, Овеянный славой, Матрос Железняк, партизан. Он шёл на Одессу, А вышел к Херсону — В засаду попался отряд. Полхлеба на брата, Четыре патрона И десять последних гранат. — Ребята, — сказал, Повернувшись к отряду, Матрос-партизан Железняк, — Штыком и гранатой Мы снимем засаду, И десять гранат — не пустяк! Сказали ребята: — Херсон перед нами, И десять гранат — не пустяк! Прорвались ребята, Пробились штыками, Остался в степи Железняк. Весёлые песни Поёт Украина, Весёлая юность цветёт. Подсолнух высокий, И в небе далёкий Над степью кружит самолёт. В степи под Херсоном Высокие травы, В степи под Херсоном курган. Лежит под курганом, Овеянный славой, Матрос Железняк, партизан.

1935.

ПЕСНЯ О ЩОРСЕ

Шёл отряд по берегу, Шёл издалека, Шёл под красным знаменем Командир полка. Голова обвязана, Кровь на рукаве, След кровавый стелется По сырой траве. «Хлопцы, чьи вы будете. Кто вас в бой ведёт? Кто под красным знаменем Раненый идёт?» «Мы сыны батрацкие, Мы за новый мир, Щорс идёт под знаменем — Красный командир. В голоде и в холоде Жизнь его прошла, Но недаром пролита Кровь его была. За кордон отбросили Лютого врага, Закалились смолоду, Честь нам дорога». Тишина у берега, Смолкли голоса. Солнце книзу клонится, Падает роса. Лихо мчится конница, Слышен стук копыт. Знамя Щорса красное На ветру шумит.

1935.

ПЕСНЯ ЧАПАЕВЦА

Ты не вейся, чёрный ворон, Не маши бойцу крылом: Не накличешь сердцу горе, Всё равно своё возьмём! В ночки тёмные, чужие Всё мне снятся Жигули. Ой, не спите, часовые. Как бы нас не обошли! Громкий выстрел, скачут кони, За околицею свет. Кто уходит от погони, Почему Чапая нет? Закипает бой в станице, Бьёт тревогу барабан. Бродят по небу зарницы, За рекой ползёт туман. Знать, обдумывали дело, Обошёл продажный сброд. Кто же там в рубахе белой По реке Урал плывёт? Будь ты проклят, чёрный ворон, В поле к белому ступай! У меня на сердце горе: Тонет, тонет наш Чапай…

1936.

СУДЬЯ РЕВТРИБУНАЛА

На Диевке-Сухачёвке Наш отряд. А Махно зажёг тюрьму И мост взорвал. На Озерку не пройти От баррикад. Заседает день и ночь Ревтрибунал. Стол накрыт сукном судейским. Под углом. Сам Горба сидит во френче За столом. Суд идёт революционный, Правый суд. Конвоиры гада-женщину Ведут. — Ты гражданка Ларионова? Садись! Ты решила, что конина Хуже крыс. Ты крысятину варила нам С борщом! Ты хлеба нам подавала Со стеклом! Пули выстрела не стоит Твой обед, Сорок бочек арестантов… Десять лет! Суд идёт революционный, Правый суд. Конвоиры начугрозыска Ведут. — Ну-ка, бывший начугрозыска, Матя́ш! Расскажи нам: сколько скрыл ты С Бе́ней краж? Ты меня вводил, Чека вводил В обман, На Игрени брал ты взятки У крестьян! Сколько волка ни учи, Он в лес опять. К высшей мере без кассаций — Расстрелять! Суд идёт революционный, Правый суд. Конвоиры провокатора Ведут. — Сорок бочек арестантов! Виноват… Если я не ошибаюсь, Вы мой брат? Ну-ка, ближе, подсудимый, Тише, стоп! Узнаю у вас, братуха, Батин лоб… Вместе спали, вместе ели, Вышли — врозь. Перед смертью, значит, Свидеться пришлось! Воля партии — закон. А я — солдат. В штаб к Духонину. Прямей Держитесь, брат! Суд идёт революционный, Правый суд. Конвоиры песню «Яблочко» Поют. Вдоль по улице Казанской Тишина. Он домой идёт, судья. Его спина Чуть сутулится. А дома Ждёт жена. Кашу с воблой Приготовила она. Он стучит наганом в дверь: — Бери детей. Жги бумаги, две винтовки Захвати! Сорок бочек арестантов! Поживей! На Диевку — Сухачёвку Нет пути… Суд идёт революционный, Правый суд. В смертный бой мои товарищи Идут.

1933.

ПАРТИЗАН ГРАЧ И ЕГО АДЪЮТАНТ

Фреймам снова у Грача: — В лошадях у нас нехватка. План мой в боевом порядке, Слушай-ка, не горячась: В тридцати верстах завод У помещика, у гада. Кони там стоят, что надо. Заберу я пулемёт И немного — треть отряда. Но прибуду к сроку — гроб! Тридцать суток! Пуля в лоб! — Ладно, — отвечает Грач, — Сутки сроку — и не плачь. Сутки — нету адъютанта, Двое — нету адъютанта, Трое — нету адъютанта… А отряд без провианта, Под Одессою Антанта, Сбоку напирает банда… — Ладно, — размышляет Грач, — Бей их, Яша, и не плачь! Ночью слышен стук копыт, Пыль столбом, далёкий топот, То табун коней храпит, Адъютант их гонит скопом. — Здравствуйте, товарищ Грач!　 — Здравствуйте, товарищ нач! Забирайте, кони ваши.　 Подавайте мне калач　 И четыре миски каши!　 Пулемёт с отрядом цел,　 Но с неделю я не ел…　 — Ладно, — отвечает Грач, — Тридцать суток — и не плачь!　

1933.

ВСТРЕЧА　

Смушковая шапка,　 Серая шинель.　 По полю гуляет Снежная метель.　 А в тепле за чаем Два дружка сидят.　 Рыж один, как пламя,　 А другой — щербат.　 Говорит щербатый:　 Мне начхать на мир. Я Кудель Осока,　 Старый дезертир.　 У меня в деревне Мельница и дом.　 Брат мой при хозяйстве. Хорошо живём…　 Отвечает рыжий:　 Не чихай на мир.　 Я — товарищ Терник, Красный командир. У тебя в деревне Мой отряд стоит.　 За рекой у белых Брат в петле висит. Ну, вставай, Осока, Выходи на двор! Кровью я отмою Чёрный твой позор… По полю гуляет Снежная метель. Смушковая шапка, Серая шинель.　

1935.

РОМАНТИЧЕСКАЯ НОЧЬ

Не сплю я ночь. Приходит день, И вижу я опять:　 Война свою большую тень Бросает на кровать. Моя кровать Из трёх досок, Соломенный тюфяк. Стакан. Недопитый глоток. Некуренный табак. Комод. В углу моя шинель. Я в комнате один. Жена за тридевять земель. И с ней Мальчишка — сын. Шекспир. Страницу двести три Устало руки мнут… Антоний!　 Как ни говори,　 Тебя он лучше, Брут.　 Ночь по-осеннему шумит. Скрипит моя кровать.　 Иль, может, то Снаряд свистит Или шрапнель Опять?　 Мечта отходит от дверей, Вот стала В головах. Крыло раздроблено у ней, Винтовка На плечах. — Вставай! В тревоге десять стран. Уж вызов Брошен нам. Взгляни: Мой верный барабан Расколот пополам. К Светлову Я уже зашла — Давно забыл он сон. Я у Багрицкого была — Винчестер Чистит он. Вставай! Асеева зови, Он бродит у ворот. Твою поэму о любви Не кончим В этот год. Ночь по-осеннему шумит. Скрипит моя кровать. А может, то Снаряд свистит Или шрапнель Опять? Я к зеркалу пошёл… Конец! С меня не сводят глаз: Светлова Раненый боец, Багрицкого Опанас. — Ты Украину не любил, В тебе Вода, не кровь. Ты Украину позабыл, Всё пишешь про любовь. Не верим мы, — Коль это так, Тогда ложись и спи. Тебе соломенный тюфяк Милей твоей степи! Знай, близок он, Военный гул, И мать твоя не спит. Хоть глаз один её уснул, Другой — В Москву глядит. Ночь по-осеннему шумит. Скрипит моя кровать, Иль, может, то Снаряд свистит. Или шрапнель Опять? В моем окне Чуть брезжит день… Но, видно, мне не спать: Война свою большую тень Бросает На кровать.

1927.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Горбатая улица, Низенький дом. Кривые деревья Стоят под окном, Кривая калитка. Кругом тишина. И мать, поджидая, Сидит у окна. Ей снится: за городом Кончился бой, И сын её снова Вернулся домой. Иду, как во сне, я, Ружьё за плечом. Горбатая улица, Низенький дом. Калитка всё та же. И дворик всё тот. Сестра, задыхаясь, Бежит из ворот: — Я плачу, прости мне, Обнимемся, брат! Мы думали, ты Не вернёшься назад. За годами годы Бегут чередой. Знакомой дорогой Иду я домой. Чего ж мне навстречу Сестра не идёт? Чего ж меня мать Из окна не зовёт? Забита калитка. Кругом — тишина. Высокое небо, Большая луна. О детство, о юность, О бой за Днепром! Горбатая улица, Низенький дом…

1935.

У ДНЕПРА

Я иду, иду тропинкою, Песней новою звеню. Солнце алою косынкою Машет умершему дню. Город тенями увесила Наступающая ночь. Хорошо, товарищ, весело Землю тёплую толочь. Замирает и безлюдится Берег сонного Днепра. Но я верю: завтра сбудется, Что задумали вчера.

1922.

ГРОЗА

Всё накалил полдневный жар, А дождик бесполезный Ещё молчал. И вдруг — удар Открыл в полнеба бездну. Пыль на деревьях и листах, Взлетая, обжигала, А сумеречная теснота Стояла и стояла. И вдруг — рванулись Рукавом Потоки вод журчащих. Запели крыши. Каждый дом Разбрызгал в окнах счастье Под взглядом дождевой воды, Огромным и лучистым, Склонили голову плоды И развернулись листья. Гром нехотя ушёл, унёс Рычанье и ворчанье, И над землёю улеглось Зелёное молчанье.

1924.

ДОРОГА НА ЗАПОРОЖЬЕ

Ведёт дорога к Запорожью, Уходит степь на Днепрогэс, Когда-то здесь по бездорожью Ходил я в монастырский лес. Из-за холмов прохладой тянет, И туча в небе за Днепром, Как рыба в синем океане, Бесшумно двигает хвостом. Качает и трясёт машина, На всём пути по сторонам Деревья, пригибаясь чинно, Спешат поклон отвесить нам. Стоит вдали гора, лысея, С огромным глазом, как циклоп. — Как из блужданий Одиссея, — Подсказывает агитпроп. Я отвечаю: — Да, похоже. Курган от старости облез… Ведёт дорога к Запорожью, Уходит степь на Днепрогэс. А встречный ветер в уши свищет, Я узнаю знакомый вид: Всё те же вербы на кладбище. Где мой товарищ мирно спит. С землёю он простился рано, Но всюду был самим собой И четверть века неустанно Бросал сухие цифры в бой. И цифры раздвигали горы, Мосты вставали по местам, Тоннели, реки и озёра Неслись навстречу поездам. А он, не думая об этом, За труд свой не просил наград. Играл зеленоватым светом Упрямый человечий взгляд. И снова я припомнил с дрожью, Что я живу, а он исчез… Ведёт дорога к Запорожью, Уходит степь на Днепрогэс. Здесь пулемёт решал победу, Пыль веером взлетала вверх, Махновцы здесь плясали в среду И горько плакали в четверг. Волы мычали. Скрип телеги Мешался с грохотом пальбы, И конь взбесившийся с разбега Валил дорожные столбы. Зовут назад былого тени… Я, отбиваясь, морщу лоб. О хлебе, о дождях, о сене Рассказывает агитпроп. Белеет дом с вишнёвым садом, На огороде детский гам, И, камнем выложенный, рядом Читаю лозунг: «Смерть врагам!» Над самым склоном, у подножья, Он к нам летит наперерез. Ведёт дорога к Запорожью, Уходит степь на Днепрогэс. Не видно ей конца и края, Ей не под силу духота, И туча, скорость набирая, Свинцовым ливнем налита. Всё чаще молнии кривые То небо чиркают пером, То, как рекламы огневые, Вещают: «Принимайте гром!» Острее пряный запах тмина, И пыль столбом встаёт в пути… Деревья, пригибаясь чинно, Не разгибаются почти. Далёк ли, близок ли посёлок, — Не видно. Ветер крутит прах. Стекла разбитого осколок Поймал и держит луч впотьмах. И первый гром, простор тревожа, Трещит и рвёт края небес. Ведёт дорога к Запорожью, Уходит степь на Днепрогэс.

1940.

ТУЧКА И ПОДСОЛНУХ

На горе подсолнух Головой качает, Тучку грозовую Шелестом встречает: «Что вам надо, тучка, Вы откуда родом, Отчего над нашим Встали огородом?» «Гражданин подсолнух, — Тучка отвечала,— За Днепром широким Я жила сначала. Ветер, старший братец, Буря, мать родная, К вам меня послали Из родного края». Так сказала тучка, Опустилась ниже И взглянула хмуро На подсолнух рыжий. И, блеснув на солнце, Как янтарь, большие Бросились по грядкам Капли дождевые.

1940.

ОСЕННЯЯ СТЕПЬ

В осенний тусклый цвет рядится Дождливый осени рассвет. Стоит-летит на месте птица, Как будто ей пять тысяч лет. Идёшь, идёшь, и всё знакомо: Дорога, насыпи, овраг, И двести километров к дому Пройти без отдыха — пустяк! Но вот в тумане холм покатый, И за оврагом перевал. И кажется, здесь был когда-то, И кажется, что не бывал. Как древний ящер, дачный поезд Ползёт по насыпи в Херсон И, рыжим дымом в небе кроясь, Походит на забытый сон. Какой? Не вспомнишь, не опишешь, Он тенью в памяти мелькнёт, И долго голос детства слышишь, Пока он в сердце не замрёт.

1940.

ДЕТСТВО

На память брату

Всё в даль уйдёт — пройдёт пора лихая, И, чудом сохранившись за селом, Степная мельница, одним крылом махая, Начнёт рассказывать легенды о былом. Мальчишка выйдет в степь с бумажным змеем. Похожий на меня — такой же взгляд и рост; Его курносый брат, товарищ по затеям, Расправит на земле у змея длинный хвост. — Пускай! Пускай! — И в небо змей взовьётся И, еле видимый, уйдёт под облака. И братья лягут рядом у колодца На ясный день глядеть издалека. Глядеть на степь, на небо голубое, На мельницу, притихшую в тени. Она напомнит им о том, как мы с тобою Под этим небом коротали дни, Как в степь мы выходили на рассвете Томиться высотой, бумажный змей пускать. О вечной юности напомнят людям дети, И будут взрослые их к небу поднимать. Всё в даль уйдёт — не канет мир нетленный, Он зло переживёт и встретит песней труд. И перед ним — там, на краю вселенной, С бумажным змеем мальчики пройдут.

1943.

НА СТАНЦИИ

Что за станция глухая? Две-три хаты. Пыль сухая. Жарит, жжёт июльский день, Жук — и тот забрался в тень. Ни гулянок, ни запевок, Ни парней вокруг, ни девок. Где гитара, где гармонь? Мы ударим в эту сонь! За рекой в дыму по пояс К нам ползёт, как ящер, поезд. Ближе, ближе рёв гудка, Тают, тают облака. Пролетел — и снова тихо. Завалилась спать гречиха. И от зноя у пруда Бредит мутная вода. Снова небо надо мною Веет, веет тишиною, Бледно-душной бирюзой, Недоступной глубиною. Недошедшею грозой.

1947.

ГЕРОЙ

Лежал герой в краю родном — Глубок могильный сон. И ждал в безмолвии степном Хотя бы песни он. Но время шло и годы шли, Забыл о нём живой: Порос могильный холм земли Высокою травой. Как мы, он жил и в бой ходил, Сжимала «кольт» рука. Нашёл его и подкосил Огонь броневика. Он жизнь в бою отдал за нас, Для нас на свете жил, И песню людям в тихий час Я в честь его сложил. И встал он в памяти людей, Как некогда, живой, Воскрес герой в стране моей Для славы боевой. Поют по всей стране о нём В походах и в бою, Поют в безмолвии степном В его родном краю. Две жизни есть: одна пройдёт — И ты в земле сырой. Вторая — вечной славы ждёт, Нет смерти для второй!

1940.

ВОЛКИ

Под зимним небом воют волки, Окно заносит мокрый снег. Спят гении на книжной полке, Я книгу взял: я — человек! Как синий дым над водопадом, Мне снится в шуме жизнь моя; Долина детства где-то рядом, И к ней бегу без шапки я. Неслышная, легко и прямо, Уходит женщина в закат. Не ты ли это, мама? Мама! Не уходи, вернись назад… Молчание. Под свист метели Поёт сверчок, хрипят часы. И вижу: человек в шинели Кладёт два мира на весы. И, вихрем в комнату влетая. Заносит книги мокрый снег. Скребётся в двери волчья стая. Я взял ружьё: я — человек!

1940.

ВЕСЕННИЕ ВЕТРЫ

Повеет весною — Дорогой степною Знакомые ветры Приходят за мною. Зовут меня ветры В степные просторы, В степные просторы, За синие горы. На тихую заводь, К челнам на причале, На тихие зори. В знакомые дали. Иду я за ними В рассвет розоватый, На луч золотистый На крыше покатой. Но вдруг, натолкнувшись На край черепицы, Луч тонет в прохладе Бездонной криницы. И спелая вишня Приветствует лето Пунцовой улыбкой, Прозрачной от света. Синеть начинают Степные просторы, И тянут к вершинам Днепровские горы. Туда бы, туда бы. Взойти на вершину И вскрикнуть от счастья На всю Украину. Туда бы, туда бы, В бахчи, огороды, Где смотрит подсолнух В днепровские воды. Пройтись бы под утро По мокрому саду, Взойти на пригорок. Взглянуть за ограду, На Днепр мой широкий, На берег отлогий, На косточку вишни У края дороги. Ведь косточка вишни Под небом Бердянска Мне ближе жемчужины Заокеанской. Ведь луч золотистый На крыше покатой Дороже алмаза В оправе богатой… Чего же вы, ветры, Вернулись за мною? Давно я простился С московской весною. Уж август колхозный Прошёлся по сёлам И дремлет под солнцем В обилье тяжёлом. Летите же, ветры, В степные просторы. На тихую заводь, На синие горы. Скажите вы, ветры, Полям и станицам, Бахчам, огородам, Прохладным криницам: Пускай не томятся Напрасно тревогой, Мы скоро вернёмся Знакомой дорогой. Вернёмся с победой, Вернёмся со славой, Мы землю очистим От своры кровавой. Вы родине, ветры, Скажите о сыне. Что он не забыл О своей Украине, Что в дни испытанья, Что в дни боевые Он руки целует Её трудовые. И ветры уходят Дорогой степною. Московское небо Плывёт надо мною. Плывёт надо мною, Над лесом, над садом, И юность и детство Проносятся рядом.

1940–1942.

БАЛЛАДА О ГОРОДЕ ДНЕПРОПЕТРОВСКЕ

По небу осеннему катится гром, Дивизия наша стоит за Днепром. Мост взорван — в мой город вступили враги, И город во мраке, не видно ни зги, Лишь вспышка зарницы в полнеба блеснёт Да выстрел зенитки вдали громыхнёт. И снова свист ветра, журчанье воды, И жёлтые листья роняют сады. В пробоинах зданья, в глухой небосвод Упёрся огромной рутой дымоход. Кривые заборы, пустые дома И крики о помощи сводят с ума. А в доме, где в детстве кормил я котят, Убийцы за ужином сытным сидят, И рыжий ефрейтор с нагрудным крестом Уставился молча в портрет над столом. Смеётся ефрейтор, стреляя в портрет: — Пока получите задаток, поэт! Свистит в переулочке ветер степной, Читатель обходит мой дом стороной: Со мной он когда-то был лично знаком, Пугает его мой покинутый дом. Под ветром осенним шумят тополя, И улицы прямо ведут на поля, В широкие степи, в родимый простор, К могилам поруганных жён и сестёр. Здесь жертвы хрипели в крови под кнутом. Их жгли на огне, добивали потом. И свежий курган окровавленных тел Глазами замученных в небо глядел И слушал, как, руки в могиле сложив, Живой из могилы взывает: — Я жив! И солнце глядело в сиянии дня, Как праздник справляли огонь и резня. Как люди в степи полыхали огнём. Как жаркую кровь их сосал чернозём. И слышу я: колос шумит на ветру: Я каплю за каплей их кровь соберу, Всю ярость в себе соберу я одном, Рассеюсь в краю ядовитым зерном, И жатвою мщения зерно прорастёт. «Вставайте и мстите!» — гортань обожжёт. И камни восстанут за каждым кустом И скажут друг другу: «Пойдём и убьём!» И рыжий ефрейтор, стрелявший в портрет, В тот день не закончит свой сытный обед. Мой город во мраке, не видно ни зги, Читатель во тьме ускоряет шаги. Над братской могилой, над трупом жены Услышал он голос с родной стороны. Он знает пути и дороги кругом, Он в степи уйдёт, он покинет свой дом. Детей он оставит, — забросит уют, Здесь в городе завтра его не найдут. По небу осеннему катится гром: Дивизия наша стоит за Днепром.

1941.

ОДА НЕНАВИСТИ

Ненависть, тебя пою И тебе слагаю оду, Кто не знал тебя в бою. Тот не знал любви к народу. Я под знаменем вождя Жду тебя во имя чести. Словно в засуху дождя, Край любимый жаждет мести. Ненависть, пришёл твой срок. Ты — судья земле и небу! Ты зажми в руке клинок, Стань со мной и крови требуй! Наноси удар, рази! Молнией мелькай летучей! Пусть у ног твоих, в грязи, Стонет враг от боли жгучей! Пусть врастёт в траву нога, Пусть землёй заносит тело, Бей, чтоб ведьма — мать врага — Дважды за ночь сиротела!.. Ну, а если сам паду, — Песней встречу пулю злую. У народа на виду След твой алый поцелую. Чтоб друзьям издалека Излучали без ошибки Тусклый взгляд мой — блеск клинка, Губы — жар твоей улыбки…

1942.

БЕЖЕНЦЫ

Степь в мареве лежит, как неживая: Ни ветерка вокруг — несносный жар лучей. И вдалеке, как туча грозовая, К нам движется толпа отцов и матерей. Кто тянет скарб в узлах, кто по-хозяйски яро Бичом свистит, сгоняя в круг коров. И в дальних отблесках погасшего пожара Похож на плач скотины хриплый рёв. — Откуда, мать? Куда? — Со станции Лихая, От немца мы… А ты куда, сынок? И словно с неба капля дождевая, Слеза на землю падает у ног. Что ей сказать? Молчу я, брови хмуря, Вдыхаю горестно простор родной земли… Приди, гроза, приди, очисть мне душу, буря! Мне снится мщение, как радуга вдали!

1942.

НАД УБИТЫМ РЕБЁНКОМ

В траве нескошенной — замученный ребёнок. Смерть не дала ему больших ресниц смежить, И детские глаза глядят как бы спросонок На этот мир, где я остался жить. А солнце высоко; не зная преступленья, Щебечут птицы, сердце полонив. И, словно в пьяном сне, над жертвою глумленья Рой синих мух жужжит среди цветущих нив. И вспомнив вдруг о том, что за посёлком где-то Мать жаркую слезу смахнёт с лица тайком. Не жду я от друзей ни вздоха, ни ответа, — Я грудь врага хочу найти штыком!

1943.

ДВЕ МАТЕРИ

Две матери сроднились в сердце сына; Мать кровная ушла в нездешний сон, Вторая мать — родная Украина. Ей, где бы ни был, низкий шлю поклон. Она моих стихов качала колыбель, И в степь звала, в зелёную постель, И, накрывая небом Приднепровья, Садилась напевать у изголовья. С тех пор, едва глаза мои закрою, Её я слышу песню надо мной, За каждым кустиком, за тучкой над горою Мне чудится простор её степной. Мне с каждым днём всё ближе край далёкий. Вишнёвые сады, мой город у Днепра. Волною бьёт о берег Днепр широкий И лунные качает вечера. Зовёт в Днепропетровск дорога в тополях, В Херсонщину уводит старый шлях, Дорога спит. И мельница лениво Ей пересказывает домыслы молвы. И тихо так, что слышен рост травы, Лёт коршуна и вздох цветка над нивой. Но вот иную вижу я картину: О горе матери приносят вести сыну, Её поля — в огне, над головою — гуд, Вторую мать мою, родную Украину, Средь бела дня враги к столбу ведут, И, руки над пожарищем раскинув. Она кричит: — Я здесь, сынок, я тут! Где путь в Херсонщину? Где приднепровский шлях? Как тучи, вороньё на тополях. От Мариуполя и дальше — до Херсона, Под ветерком раскачиваясь сонно, Дорога виселиц безмолвствует в полях. Повешены! За что? И для живого Повешенный распухшим языком Из горла страшного выталкивает слово: — Меня за то, что я пришёл тайком За дочерью, заколотой штыком! — Вас, девушка? — Я защищала мать! — Тебя, старик? — Я не хотел молчать! И снова тишина. Всё выжжено кругом, Разбросано, разрушено, разбито… И только вороньё покаркивает сыто И спорит в алчности с разнузданным врагом. Куда ни ступишь, — кровь, куда ни взглянешь, — рана Кровоточит; кровь бьёт из-под земли За городом — у свежего кургана, И в городе — на стойке ресторана, Где надрезали жилы, пятки жгли, Потом к буфету выпить пиво шли! Кровь проступает на дощатых тротуарах, Из-под булыжников, на улицах в пыли. Под рукомойниками, на тифозных нарах, На пустыре, под клумбами в садах, И, весь обуглившись, потрескавшись в пожарах, Не принимает больше крови прах! А город мой во тьме — зачем ему огни? Ещё пылают в зареве резни Дома в пробоинах, без крыш и лестниц зданья, Как вдовы чёрные в минуту покаянья, Ломая руки, молятся они. Качает трупы гладь реки широкой, А у обрыва нежный стебелёк Росой кровавой брызжет на песок, И тень его на заводи, глубокой, Как в час возмездия карающий клинок! В крови смешались люди и растенья И человек и стебель полевой; Дуб, с корнем вырванный, мотает головой; Лежат в обнимку мёртвый и живой; В потёмках ищет нож отец, лишённый зренья, И трупик дочери под щебнем и золой Сжимает кулачок над высохшей землёй! О дети матери, замученной врагами, Поруганной, затоптанной ногами, От ваших слёз — в глазах моих туман! От скорби матери — я лютой скорбью пьян! Какими целовать мне вас стихами?! Какими песнями лечить её от ран?! И, став лицом к родному Приднепровью, С усмешкою кричу: — Эй, вы, торговцы кровью! Товары страшные тащите на базар! Сверяйте время, назначайте цены На кровь, на честь, на совесть, на измены… Где красная цена на чёрный ваш товар?! Эй, человечиной рыгающие псы, Спешите торговать в последние часы!.. И слышу я в ответ — удар ножа о плаху И вижу, как палач, сменив рубаху, Людские головы бросает на весы. Затем он неспеша, по-деловому Идёт к полуразрушенному дому. Там ждёт его Иуда — старый хрыч. Он встретит палача, лобастый и поджарый, И скажет, протирая окуляры: — Ну, как здоровьичко, майн либер пане Фрич, С вас причитается детишкам могарыч… Замри, душа моя, замри, не вой, не хнычь! Хочу насытиться презреньем и молчаньем… Молчит Херсонщина, молчит Днепропетровск. Коричневый паук над сонным мирозданьем У спящих городов сосёт усталый мозг. Гей, Мариуполь?.. Тишина такая, Что слышу я, как сердце под ребром На целый мир гудит, не умолкая, И глухо замирает за Днепром, И, заглянув в себя угрюмым взглядом, Теряю сон, по жилам кровь кипит. За всех замученных душа исходит ядом, Растёт, терзает, мучит жар обид. И кровной матери я слышу голос рядом, Он в тишине, как в судный день, звучит. Ты, мама? Ты? — Да, сын мой, это я. Мою могилу разнесло снарядом, Земля раскрылась подо мною адом. Сильнее смерти ненависть моя! Она пришла, чтоб жить неистребимо В дыханьи бури, в запахе цветка, На трепетной реснице у любимой, На острие гранёного штыка. Она войдёт в твои стихи незримо, Как древний свет звезды издалека, — И молнией ударит в грудь строка! Как в море шторм осеннею порою, Она напомнит молодость герою, И не устанет мстить его рука. Вставай! Вставай! Я вижу: за горою Плывут на Родину цветные облака. Там ценят земляки попрежнему твой труд, Там партизан, о прошлом вспоминая, Идёт на смерть за честь родного края, И кобзари о нём твои слова поют… Довольно! Хватит! В комнате пустой Я от строки к строке гоняю рифму злую, Я строю, рушу, мну — звенит глагол литой! И, вспоминая юность боевую И вспоминая молодость мою, Кляну я свой недуг, зову и негодую, Над павшими за нас я горько слёзы лью, И, кровной матери призыв благословляя, Тебе я, Родина, тебе я, мать святая, Несу мою любовь и мщение пою…

1942. Июнь — сентябрь.

БАЛЛАДА О ЧЕТЫРЕХ РАССТРЕЛЯННЫХ

Расстрелян хозяин, И дочь, и жена, И маленький внучек. Квартира пуста. За что же расстреляны? В чём их вина? Молчат на дороге Четыре креста. Быть может, убиты За сына-бойца, Что пал за Москву, За родные места Геройскою смертью Под вихрем свинца? Молчат на дороге Четыре креста. Все знают: не скажут Комод у окна, Кривой рукомойник, Двух кресел чета, — Связала их клятвой О мести война. Молчат на дороге Четыре креста.

1944.

УРАЛ

Угрюмый взгляд его спокоен, Ревёт огонь, звенит металл! Не спит ночами старый воин, Куёт оружие Урал. Огонь! Он верит в это слово: Огонь рождает чудеса! И правда голоса стального Трясёт седьмые небеса! Он полнит речи Емельяна, Ермак ценил его совет. Под тенью молота-титана С ним Пётр садился за обед. Он бил француза, шведа, финна, Трещали кости и мечи. У немца, сукиного сына, Он от Берлина взял ключи. Что без него в бою отвага? В броню оденет он её! Кипит в ковшах стальная брага, Клокочет грозное литьё! И, не мигая, в пламя горна Глядит задумчиво кузнец. Туда, где плавятся покорно Чугун, железо и свинец. Он знает: там, где честь куётся, — Сталь убивает наповал. Недаром имя полководца Он сам для вечности ковал! Он знает: близится победа. Ещё раз русские штыки У фрица — наглого соседа — Пересчитают позвонки! И он за труд берётся снова, Дрожат долины и леса, И тень от молота стального Уходит к звёздам в небеса. Но взгляд у кузнеца спокоен: Ревёт огонь, звенит металл! Не спит ночами старый воин, Куёт оружие Урал.

1943.

МАТРОССКАЯ ЛЕГЕНДА

Матрос на скале у Байдарских ворот, Как тёмная туча, над морем встаёт, На каске матроса зияет пролом, Бушлат и тельняшка дымятся на нём. Браток, это сон или вражий обман? Иль с моря в глаза наплывает туман? Рука исполина простёрта вперёд, Как будто он в битву живого зовёт. Как будто он кличет: «Ребята, за мной! Зовёт моряков Севастополь родной…» Иль это не голос, а буря сама? Иль это приказ повторяют грома?!. Безмолвна долина; глядят моряки: Не видно над морем могучей руки. Лишь в мареве бледном к подножью скалы Бросаются с криком степные орлы. Бросаются, падают, хрипло кричат И, перья роняя, всё смотрят назад, Туда, где над морем в заоблачный плёс Уносится бурей Бессмертный Матрос.

1944–1945.

СЕЛЕНЬЕ КЛЮСЫ

Здесь было некогда селенье, Теперь всё пусто. Никого. Как будто светопреставленье Прошло по улицам его. В садах бурьян и запустенье, Цепы притихли на току, Скелет амбара, как виденье, Устало дремлет на боку. Всё спит. Под пеплом мирный кров. Мяучит кот на пепелище, И трупами набитый ров Ведёт на сельское кладбище. Лишь хата с крышей набекрень Одна, как с тяжкого похмелья, Уставилась на ясный день И ждёт упрямо новоселья. Кто предсказал ей наш приход? Орудий гром? Весенний лёд? Уже идёт за нами вслед Трудов и песен гул весёлый: В лесу садятся за обед Строители и новосёлы. И скоро лес под топорами Застонет шумно, загудит, Пустырь покроется дворами И в сельсовете инвалид Начнёт по вечерам беседу Про нашу славную победу. Не так ли после ночи длинной Редеет мгла, рассвет встаёт, И слышно в песне петушиной: Вставайте люди! Жизнь идёт!

1943.

БЕЛОРУССКОЕ ШОССЕ

Что задумалась, дорога? Что друзей встречаешь строго, Белорусское шоссе? Над тобой до горизонта Разбросалось небо фронта В ясной утренней красе. Или вспомнилось былое Горе-думы, время злое, Кнут на барской полосе? Или не вернулись все, Кто за славою героя Уходил на поле боя? Погляди: я жив-здоров! Жив со мной Иван Серов, Жив Клочко, стрелок умелый, Жив немного поседелый, Как дубок, могучий Ян, Запевало-партизан. Что же ты, скажи, дорога, Так друзей встречаешь строго? Отчего, скажи, шоссе, Не такое ты, как все? Иль хлебнуло горя много, Много видело обид?.. Ничего. Молчит дорога. Тишина. Шоссе молчит. Только ветер свищет пьяный Да скрипит на колесе Под машиной грунт шоссе. Хрустнет камешек песчаный, Цокнет в кузов, отлетит, И опять всё тот же вид. И опять бежит прямая Путь-дорога фронтовая. И опять пейзаж всё тот: Рельсы, скрученные толом, Танк, разбитый в поле голом. Двор в соломе, без ворот. А над ним, как после дрёмы. Вся сквозная от истомы, В паутинках даль плывёт. И навстречу ей, направо, В тучках, в утренней росе, Вьётся шлях: Столбцы — Варшава, Белорусское шоссе.

1944.

САЛЮТ

Как радуга веков, над нами Встаёт в ночи салют побед. Я знаю: это правды свет! Над сонмом звёзд, над временами Он станет спутником комет. И, в небо заглянув, потомок Увидит прадедов привет. И скажет: «Звёзд подобных нет, То славы солнечный обломок — Он к нам дошёл за сотни лет!»

1945.

НАРОД

В рассветных сумерках долина Беговата, Вершины снежных гор кипят от облаков. Не бой ли там идёт с армадою веков? Звенит кетмень, стучит о грунт лопата, Кружится пыль столбом — летучий прах миров! Здесь плакала Ширин, любил Фархад[1] когда-то. Мечты, любовь и труд — всё обманул Хосров[2]. И в сумерках вокруг встают сооруженья, Народ возводит их во славу двух имён. Всем жившим для него под солнцем нет забвенья. Своих детей во тьме не оставляет он! Отсюда ринется в пустыню шум движенья, Преобразится в явь давно забытый сон: Каналы светлые пересекут селенья, И ярость солнц земных прорежет небосклон. Под небом голубым в цветенье небывалом Раскинутся сады у древней Сыр-Дарьи. И розовый урюк, повиснув над дувалом, Расскажет повесть путникам усталым О вечной юности, о славе Навои, О мудрости вождя, о жизни и любви. И путники в тени садов вздохнут: — Пусть зависти змея грызёт в гробу Хосрова, Фархад живёт, Ширин смеётся снова. Благословим народ, несущий миру труд! ……………………………………………… Кто остановит жизнь, летящую вперёд? Быстрее молнии её орлиный взлёт, Бушует в радугах поток её движенья! Здесь строит мир она, там — рушит сон высот, Здесь сад растит, а там — в дыму сраженья Над павшим за неё легенду создаёт! Приходят и уходят поколенья. Над прахом павшего цветущий мир встаёт, И, словно вечный дуб, шумит, не зная тленья, Над смертью торжествующий народ!

1945.