© Горелик Л., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Удар при работе на пишущей машинке «Украина» должен быть сильным. Это большая, тяжелая машинка, исключительно для учреждений. Вера от нее уставала: печатать много приходилось. Она уже второй год работала в лаборатории по внедрению новых технологий. После окончания института найти место учителя русского языка и литературы в городской школе не получилось. Хорошо, что лаборанткой в НИИ взяли. НИИ было физико-техническое, с ее специальностью – только лаборанткой, конечно, и то по блату. Зарплата 70 р. Ну да ладно, Вера по вечерам еще на курсах литературу абитуриентам преподавала. Тема физиков-лириков, поднятая лет десять назад, в шестидесятые, наиболее полно была сформулирована известным поэтом тогда же: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне…» В 1973 году, когда Вера поступила на работу в НИИ, тема продолжала оставаться модной, развиваясь в ту же сторону. В НИИ вокруг Веры были сплошные физики – веселые, востребованные, все успевающие, – многие из них, кстати, не только физикой, но и поэзией увлекались.

Вера на физиков посматривала с интересом, но все ж она в НИИ мало кого знала; печатала на машинке в своей лаборатории, редко оттуда выходила. У них было спокойно. Завлаб Николай Евстигнеевич заходил в комнату, где сидели сотрудники, редко. Он был кандидатом технических наук, имел репутацию прекрасного организатора, занимал в НИИ несколько руководящих должностей и работал, естественно, в своем кабинете. В лаборатории у него в подчинении находились шесть человек. Трое серьезных мужчин, имеющих специальное образование, писали кандидатские по близким к тематике лаборатории проблемам. Они числились старшими научными сотрудниками (с. н. с.). Женщин было тоже три. Две из них – Саша Авхимович и Екатерина Безбородько – учились заочно в Смоленском филиале Московского энергетического института, обе на пятом курсе. Они были младшие научные сотрудницы (м. н. с.), на них держалась техническая часть работы: ездили по районным предприятиям Смоленской области, внедряли разработанные старшими научными сотрудниками технологии. А Вера была всем им в помощь: преимущественно на машинке печатала и документы оформляла.

С. н. с. сидели в лаборатории не всегда. Не каждый день приходили. Им было разрешено. А м. н. с. и лаборантка каждый день здесь торчали. Девушки были примерно одного возраста и быстро сдружились. Саша и Вера еще не имели семьи, а у Кати был муж, тоже студент-заочник, и пятилетний сын Алеша. Трем «деукам», как называл их начальник Николай Евстигнеевич, было от двадцати трех (Вера) до двадцати шести (Катя) лет, но почему-то у них в головах все еще гулял ветер. Например, они вполне по-студенчески иногда сбегали с работы в кино. Зато если начальник просил, они могли и в субботу-воскресенье прийти работать. Такое случалось частенько: выдающийся организатор Николай Евстигнеевич любил устраивать авралы. Зайдя в лабораторию и усевшись за свой огромный «стол руководителя» (двухтумбовый этот стол стоял посреди лаборатории совершенно пустой, и никто его в отсутствие шефа не трогал), он хмурил густые брови, оглядывал сотрудниц печально, подпирал рукою щеку и, выдержав в таком задумчивом виде должную паузу, наконец говорил:

– Деуки, забота у меня, не знаю, что и делать.

Сотрудницы сочувственно смотрели на него, ели глазами, готовые на все, чтобы помочь, – так его было жалко.

– Срочно надо статью напечатать. Чтоб была готова в понедельник с утра. Сделаешь, Вера?

– Конечно, Николай Евстигнеевич! Это ничего, что сейчас вечер пятницы, я приду в субботу, а если надо, то и в воскресенье! – радостно (что сможет помочь) восклицала Вера.

– И я тоже приду, подиктую тебе, чтоб быстрее! – подхватывала Саша.

– Ну вот и хорошо! – поднимался с кресла начальник. – А то сдать надо быстро. Бекицер! – И он подмигивал Вере.

– Что он сказал? – спрашивала Вера у Саши, когда за начальником закрывалась дверь.

– Что быстро нужно! – отвечала та.

– А в конце что он сказал? Бекицер? Это что?

– Это по-еврейски значит «быстрее», – поясняла Катя. И Вера Фогельсон пристыженно замолкала: как нехорошо, ведь она наполовину еврейка, это ей Николай Евстигнеевич и сказал – а она не понимает даже того, что другие знают. Как ей стыдно должно быть!

Вот и в эту пятницу шеф заглянул в лабораторию сразу после обеда. Три девушки переглянулись: повезло, что они здесь, не сбежали еще! Они сегодня собирались уйти пораньше – посмотреть новый фильм про Фантомаса, однако замешкались – и как кстати!

– Деуки! – сказал шеф, усевшись за свой огромный стол. – Деуки, в командировку с утра в понедельник поедете.

К Вере это не относилось: в командировки ездили научные сотрудники.

– Ты поедешь в Сафоново, в шахтоуправление, там заберешь документы, описывающие, как внедряется технология, что Селиверстов разрабатывал. Я им звонил, они знают, – это он говорил Саше. – А ты, – он повернулся к Екатерине, – съезди в Шаталово, на аэродром. Там узнаешь, как используется наше усовершенствование при заливке бензина – то, что Туров предложил. И тоже документы возьми. Я с главным инженером говорил, он должен подготовить. К нему сразу и иди.

Саша и Катя кивали, записывали. Командировки были несложными, они случались не слишком часто и даже разнообразили службу.

А Вера, услышав про Шаталово, тоже встрепенулась. Ее любимая бабушка была родом из Шаталова.

Бабушка уехала из родного села очень давно, еще до революции – ее в семь лет отдали в город, в ученицы к портному. А вот ее сестра тетя Феня покинула Шаталово только после войны. Тетя Феня часто туда ездила, рассказывала потом бабушке. Там из родственников оставался дед Матвей, младший брат их отца, Вериного прадедушки. В детстве Веру более всего занимало то, что дед Матвей умеет плести лапти.

– Вот сплетет тебе дед Матвей лапотки! – умиленно говорила тетя Феня. – Маленькие, на твою ногу, с завязочками. До колен такие завязочки делают у лапотков!

Вере идея завязочек не очень нравилась.

– А нельзя, чтоб с пряжечками? – спрашивала она серьезно.

– Можно! – охотно соглашалась тетя Феня. – Сплетет тебе дедушка Матвей с пряжечками.

Лапотков Вера не дождалась, деда Матвея никогда не видела. В Шаталове она не бывала, но, повзрослев, все думала когда-нибудь съездить – пока дед Матвей жив, все ж ему уже много лет. И вот сейчас Катька поедет в Шаталово…

– Николай Евстигнеевич, – обратилась к начальнику Вера. – А нельзя мне тоже с Катей съездить? Я помогу сборники довезти, вдвоем-то мы больше сборников сумеем взять – в Шаталове вон какой большой аэродром, пусть читают!

Сборники «Проблемы внедрения новых технологий» лаборатория выпускала каждый год; печатать статьи на машинке, а потом паковать книги и носить их на почту рассылать – была основная Верина работа. Шеф очень ревниво относился к сборникам: их продавали предприятиям за деньги. М. н. с., когда ездили в районы по другим делам, обязательно и сборники тоже развозили.

Сейчас он на минуту задумался. Маленькие острые глазки приобрели особо умное выражение, утратив на миг добродушную хитрецу.

– А что ж! – сказал он после недолгой паузы. – И съезди! Тут все равно тебе в понедельник делать нечего. – Лицо его уже приняло обычное выражение. – Съезди, деука! Довезете вдвоем двадцать штук? Да что вам – молодые, здоровые! Деуки у меня огонь! Ты упакуй получше, – он опять уже к одной Вере обращался, – упакуй и новую накладную сделай – пусть за двадцать перечисляют. Если что, скажите, ничего, мол, не знаем. Сколько велели, столько и привезли, пусть за двадцать расписываются. Не назад же нам везти, скажите!

Бабушка к известию о Вериной командировке в Шаталово отнеслась практически равнодушно.

– Давно я там не была… – сказала она. – Ну, съезди, посмотри на нашу родину… Тем более Фенька говорила, что плох уже дед Матвей… Зайди обязательно к нему, привет передавай им с Прасковьей от меня – от Нюрки, скажи, привет.

Дед Матвей оставался в Шаталове с женой Прасковьей, их единственная дочь Надя давно вышла замуж за летчика и уехала на Дальний Восток.

В воскресенье Вера сходила и к тете Фене, сообщила новость о поездке. Тетя Феня проявила больший, чем бабушка, интерес, обрадовалась даже.

– Как раз отвезешь деду «подорожник», – сказала она. – А то я уж думала, как передать. Прасковья «подорожник» просила: помрет скоро дед, а у них там не купишь.

– Какой подорожник? – не поняла Вера.

– Ну, «подорожник»… Его в гроб кладут, на лоб покойнику. В соборе я купила для деда Матвея. Тоже не всегда есть, но я купила. Только ты ж смотри ему не говори и не показывай. Отдашь потихоньку Прасковье – и все.

И она достала из комода узкую черную ленту с золотой надписью.

Так Вера и поехала в Шаталово – со сборниками и «подорожником».

– На аэродроме девушки справились быстро. Документация к их приезду уже была оформлена, а лишние сборники приняли на удивление спокойно. Главбух, правда, ехидно посмотрела на главного инженера и покачала головой.

– Ну ладно, деньги там небольшие, с нас не убудет, – примирительно сказал тот.

Дом деда Матвея тоже нашли легко, им сразу показали, куда идти, да и тетя Феня рассказывала, как добраться от аэродрома. Немного помедлили возле входа с большую избу, собранную, видимо, еще до революции из мощных бревен, теперь посеревших от бессчетных снегов и дождей. Вера постучалась. Ответили не сразу, только когда постучалась в третий раз.

– Да… Входите, открыто там, – донесся слабый голос. И Вера с Катей вошли.

Изба представляла собой одну большую комнату с печкой посередине, с покрытым клеенкой столом у одной стены и с кроватью у другой. В углу висели три иконы – одна большая, Казанской Божьей Матери, и две поменьше. Из них одну Вера не знала, не поняла, что за икона, а на другой был Николай Чудотворец. На расстеленной кровати, укрытый одеялом с пододеяльником, лежал старик. Но какой это был старик! Вера про таких только в книжках читала. Ни до, ни после она такого лица в жизни не видела. Может, только на картинах старых?

У деда было вроде и обычное лицо с выцветшими голубыми глазами, с правильными чертами, с небольшой седой бородкой… Удивительным было его выражение. Необыкновенный покой, смирение и благожелательность ко всему миру – к пришедшим неизвестно откуда посетительницам в том числе – выражало это лицо. Не только Вера, но и всегда бойкая Катя растерялась, остановилась молча посреди избы при виде лежащего на постели старика. Катя все же первой пришла в себя.

– Здравствуйте! – сказала она. – Вас дедушка Матвей зовут? А мы к вам… К вашей жене, точнее… Вот Вера – родственница…

И Вера, выйдя из ступора, робко кивнула:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – ответил старик. И с тем же ясным выражением лица («Как из другого мира смотрит», – подумала Вера) приветливо добавил: – Да, Матвей. Болею я, не встаю. Хозяйка моя в огороде, сходите туда за ней.

Девушки гуськом вышли в сени и оттуда толкнули другую дверь, не ту, в которую входили. Вышли действительно в огород, довольно большой. Хозяйка была там. Стоял сентябрь, и она выдергивала из земли свеклу, складывала в кучу.

При виде гостей она разогнулась, оказавшись высокой, нескладной, сильно сутулой старухой в темной одежде и в темном фартуке поверх фуфайки.

Вера, поздоровавшись, представилась, объяснила, кто она такая. От смущения сразу же стала не только передавать приветы, но и про «подорожник» сказала.

Тут старуха разволновалась, спросила испуганно:

– Вы его деду не показывали?

– Нет, что вы! – хором ответили девушки (Катя тоже подключилась). – Мы не показывали, конечно, и не говорили ему ничего! Мы сразу к вам в огород пошли.

Старуха вздохнула с облегчением, потом пояснила:

– Дед давно плоховат, все ж скоро девяносто, я и заказала «подорожник». А позавчера он лег, сказал, что помирать будет. И не отговоришь его. Спасибо Фене передайте за «подорожник», у нас не купишь. Ты мне его незаметно отдай, чтоб он не увидел. Лучше не в избе. В сени выйдем, там и отдашь. – Последние фразы были обращены к Вере. Потом женщина опять повернулась к обеим: – Пойдемте в хату, пообедаем, вы проголодались, наверно. – И, запнувшись, опять в волнении добавила: – Только не говорите ж про «подорожник» при нем!

Катя и Вера к тому времени и впрямь проголодались. Блюда к обеду были поданы самые простые и при этом необыкновенно вкусные. Щи, тушеную картошку (и то и другое в чугунных котелках) Прасковья достала из глубин русской печки огромным ухватом. Огурцы (соленые и свежие) выложила на одну большую тарелку – полтарелки соленых, полтарелки свежих, каждый огурец разрезан пополам. За едой вспоминали родственников – Верину бабушку Аню и ее сестру тетю Феню. Вера от вкусной еды разрумянилась и совсем разошлась, свободно себя почувствовала.

– Бабушка с тетей Феней совсем не похожи! – рассказывала она. – Я уж не говорю про характер (бабушка взрывная, прямолинейная, а тетя Феня себе на уме), но и внешне. У бабушки волосы до сих пор как смоль – гладкие, блестящие, а тетя Феня полуседая, конечно, но и в молодости русые у нее были волосы, это еще видно. У бабушки и брови черные, тонкие, глаза, конечно, голубые, как у тети Фени… Но у тети Фени мягче черты лица… Тоже красивая, вообще-то.

– Да, Нюра, конечно, красавица редкая была, – поддакивала хозяйка. – А что не похожи, понятно: Феня в мать пошла, в Матрену, а Нюра в отца, то есть в брата Матвеева Василия, прадеда твоего, – тот тоже чернявый был. Ну вылитый цыган! Василий в сорок шестом умер. Оккупацию с нами пережил – по возрасту в армию не годился, старый уже был. А и то чуть не погиб. Немцы однажды его схватили на улице – «юда, юда» лопочут, в комендатуру потащили… Хорошо, наши деревенские увидели, что его тащат, старосту позвали, подтвердил староста – мол, русский он, испокон веку здесь жили и Мяченковы, и Зябрины – это две их родовые фамилии… Не было у них отродясь никаких евреев. Отсюда он, из этих мест, и родился здесь – знаем, мол, от кого, и деда его с бабкой знаем, а старики и прадедов помнят. Отпустили, слава богу.

Она все обращалась к Матвею, тот лежал тихо, слушал, ничего не говорил. Лицо его было по-прежнему светлым, отрешенным. «Не жилец», – подумала Вера.

– А дед Матвей – брат его младший, этот был русоволосый с молодости… Сейчас седой-то уж… – Она опять кивнула на деда. Тот по-прежнему молча слушал. – У них всегда так в семье было: и чернявые, и русые рождались. Может, и права Анна, может, и впрямь затесался в давние времена какой цыган у них в роду, кто его знает… Но вряд ли: у них издавна разные рождались в этой семье. И все тут жили, на земле крестьянствовали, никто и внимания не обращал, какой там цвет волос…

Матвей от еды отказался (старуха позже, когда вышли, пояснила, что он уже третий день не ест – помирать ведь лег), лежал все так же, смотрел на обедающих благожелательно-просветленно, в беседу не вмешивался, хотя слушал внимательно, ведь говорили о ближайших его родственниках. И только когда уже поели и девушки собрались уходить, обратился к жене.

– Прасковья, – сказал он. – Помнишь тот манускрипт, что на чердаке я нашел весной? Отдай его Вере. Она образованная, лучше разберется, что это такое, зачем он нужен. Покажет, может, там, в городе, понимающим людям, с образованием…

Прасковья не сразу поняла, о чем речь – она, видно, о той находке и забыла.

– Манускрипт… – протянула она недоумевающе. Но вспомнила быстро. – А, манускрипт, что лежал у свекра в сундучке! На что он был отцу твоему, зачем хранил, мы еще думали… Помню, конечно! Сейчас! Правильно, надо Вере отдать – в городе скорей пригодится.

И она достала из-за одной из икон газетный сверток. Старая газета, свернутая в свиток, почти не запылилась и выцвела совсем чуть-чуть. Вера с Катей посмотрели на свиток недоуменно: это был один из апрельских номеров «Рабочего пути» этого года, – какой же манускрипт? Но газета оказалась всего лишь оберткой. Прасковья развернула эту оболочку – внутри, тоже скатанные в трубочку и связанные тесемкой, лежали какие-то ноты. Вот они были действительно старые – пожелтевшая плотная бумага, кое-где замахрившаяся по краям, выцветшие чернила, почерк с тонко выписанными нотными знаками – все указывало на старину.

– Спасибо! – сказала Вера. – Я сама ноты не могу разобрать, не училась этому, но спрошу у подруг – передам кому-нибудь, кто больше меня в музыке понимает, играет на чем-нибудь. Пусть пользуются! Может, ноты эти и в музей надо…

«Этот Мишель очень мил. Как хорошо, что он у нас задержался, и, похоже, не слишком спешит в свое Новоспасское. С ним так весело!» – думала Лиза Ушакова, терпеливо ожидая перед зеркалом, пока горничная Настя ее причешет. В зеркале отражалось оживленное милое личико, льняные локоны (слева Настя их уже уложила, а сейчас осторожно пришпиливала правую сторону), большие голубые глаза. «Да, действительно как Ольга… – огорченно подумала Лиза, разглядывая себя в зеркале. – А ведь в душе я больше похожа на Татьяну! Конечно, на Татьяну – ведь она более романтична!» Вторая глава романа опального Пушкина только что появилась в печати, молодой родственник Ушаковых Мишель Глинка, остановившийся в их доме проездом из Петербурга, привез к ним эту модную вещицу. Вчера ее читали вслух. Лизе показалось, что при описании сестер Лариных Мишель как-то особенно на нее посмотрел. С какой же из сестер он ее сравнивает? Скорее всего, с Ольгой… Лизе исполнилось семнадцать лет, и внимание столичного гостя было ей приятно. «Он очень мил, – думала она. – И что плохого в том, что он мне понравился? В конце концов, Мишель наш родственник – мой двоюродный дядя, папа его тоже любит. И он такой талантливый. Как прекрасно он поет!»

Михаил Глинка был всего пятью годами старше Лизы. Глинки и Ушаковы находились в родстве, не самом близком, но общались по-родственному. Оба семейства принадлежали к лучшим дворянским фамилиям и были богаты. Отец Лизы, Алексей Андреевич Ушаков, владел имением неподалеку от Новоспасского, тоже в Ельнинском уезде. Часто наезжал к родственникам, Михаил помнил его с детства. В последние годы семья Ушаковых выбрала местом постоянного проживания село Бобыри под Смоленском, а зимние месяцы проводили в Смоленске. Еще до наполеоновского нашествия Алексей Андреевич приобрел в городе дом. Однако в 1812 году он был полностью разрушен. Упорный Ушаков вскоре отстроил новый дом на том же месте – в самом центре, на углу улиц Блонная и Большая Дворянская. Здесь-то и остановился проездом из Петербурга направляющийся в родное село Новоспасское на свадьбу сестры Михаил. Шла осень 1826 года, в Петербурге еще слышалось эхо Декабрьского восстания, поездка на свадьбу была прекрасным поводом удалиться из ставшей неуютной столицы.

Свадьба Пелагеи Глинки была назначена на февраль. Осенью члены семейства занимались закупками к свадьбе, для этого поселились в Смоленске у родственников. В этот период состоялось и знакомство Михаила с женихом, Яковом Михайловичем Соболевским. Соболевский владел усадьбой в том же Ельнинском уезде, был образован – Михаилу он понравился. «Я разрешаю им пожениться», – на правах старшего брата важно сказал он после первого знакомства с женихом.

В семье Глинок узы брака считались венцом истинных чувств, предполагалось, что это нерушимый союз на всю жизнь. Дочери выходили замуж по любви, их выбор принимался родителями с уважением. Потом, правда, судьбы складывались по-разному. Мишель был старше Пелагеи, ему шел двадцать второй год, он считал, что обладает жизненным опытом, и благословил сестру. За плечами Михаила к этому времени был петербургский Благородный пансион и несколько лет службы в Коллегии путей сообщения, довольно скучной.

Дом Алексея Андреевича Ушакова, вновь отстроенный после наполеоновского пожара, был, как и первый, двухэтажным, с двумя резными балконами (один из них угловой), с винтовой, вьющейся вокруг колонны лестницей, соединяющей два крыла дома. Как большая красивая птица, распластал этот дом крылья по Большой Дворянской и по Блонной улицам, а лестница удерживала крылья расправленными. В полукруглой угловой зале по вечерам собирались домочадцы, почти всегда приходили гости. Родовитые смоленские дворяне стремились не отставать от петербургской моды. Как и в петербургских салонах, у Ушаковых постоянно звучала музыка.

Столичного гостя Михаила Глинку принимали с почетом. Из болезненного, страдающего золотухой ребенка, каким хозяин помнил его с детства, он превратился в утонченного петербургского аристократа: прекрасно пел, легко и изящно двигался, превосходно играл на фортепьяно и даже немного сочинял музыку. Все это было необходимо для успеха в столице, и Михаил, живя в Петербурге, нанимал самых лучших учителей. Пению и игре на музыкальных инструментах его учили приезжие итальянские музыканты, танцам – придворный балетмейстер. Он был прилежен в учении и достиг многого: к двадцати годам он уже был известен в столичных музыкально-литературных салонах как хороший пианист и приятный исполнитель романсов. Его принимали в самых лучших домах образованных петербуржцев. А в гостеприимном доме Ушакова он, конечно, сразу оказался в центре внимания.

Под влиянием Глинки в доме осенью 1826 года образовалось нечто вроде музыкального салона. Молодежь исполняла, слушала, обсуждала фортепьянные пьесы и романсы. Старшее поколение тоже с удовольствием принимало участие в обсуждениях. Все поражались талантам Мишеля. Много было и шуток, смеха на этих вечерах. Глинка быстро влюбился в юную, романтичную и открытую для счастья дочь своего двоюродного брата Лизу и посвятил ей новое сочинение – «Вариации для фортепьяно» на модный итальянский романс. Он подписал сочинение «Глинка, любитель». Он еще не чувствовал себя профессиональным композитором, однако отправил эти «Вариации» в Петербург, и вскоре они были опубликованы. Хозяин дома, Алексей Андреевич, был очарован петербургским родственником, восхищался его талантами.

Эта смоленская осень была счастливой и полной надежд. Лиза захотела учиться у Мишеля пению, и теперь они ежедневно занимались музыкой вдвоем. Глинка оказался хорошим учителем, и Лиза делала успехи. Жизнь в ту осень казалась круто закрученной радостной феерией, и когда Глинка поднимался по вьющейся вокруг колонны лестнице к себе в комнату, голова у него кружилась не только от виражей узорных лестничных перил, но и от счастья – бессмысленного, молодого, не раздумывающего о том, что будет дальше.

После Святок отправились в Новоспасское. На свадьбу Пелагеи съехалась родня со всей округи. Мишель был выбран шафером. Он на этой свадьбе чувствовал себя одним из самых главных распорядителей и вообще блистал. Старший брат невесты, столичный франт, завсегдатай модных петербургских салонов, он вел себя свободнее, чем это было принято среди провинциального дворянства. Глинка от природы был очень чувствительным, эмоциональным, и сейчас, на свадьбе младшей сестры, он был переполнен собственными чувствами, не мог и не хотел их сдерживать. На глазах у всех он продолжал ухаживать за Лизой. После свадебного обеда Мишель подошел к группе разговаривавших за столом девушек, остановился перед Лизой и, молча опустившись на колени, осторожно снял с ее изящной ножки туфельку. Наполнив башмачок шампанским, он выпил за здоровье его обладательницы. Его любовь и восхищение рвались наружу, требовали выражения.

Лиза сидела совершенно ошарашенная, она не могла вымолвить ни слова. Окружающие тоже молчали. Гости, воспитанные в сельской усадебной атмосфере, были ошеломлены. Никто ничего так и не сказал об этом происшествии ни во время свадьбы, ни после. Младшая сестра Глинки Людмила через много лет вспоминала об этом эпизоде с ужасом.

Влюбленность Глинки, по-видимому, была взаимной. Никаких свидетельств о том, почему эта чистая и светлая юношеская любовь не получила развития, время не сохранило. Легко догадаться, впрочем, что мешала родственная связь, пусть и не слишком близкая. Родители композитора поженились в свое время, будучи троюродными братом и сестрой. Им пришлось преодолеть немало трудностей и приключений, включая похищение невесты. Они вряд ли обрадовались бы повторению своей истории в судьбе сына. Да и Алексей Ушаков, скорее всего, не дал бы согласия на брак дочери с ее троюродным дядей. Второй (и не менее важной!) помехой была молодость Глинки – ему шел двадцать второй год, планы были большие. Он подавал надежды как музыкант и твердо знал, что будет учиться дальше: совершенствовать исполнительское мастерство, мечтал заняться и сочинением музыки. В ближайших планах было длительное путешествие по Италии и Германии с целью лучшего знакомства с европейской музыкой.

При всей чувствительности натуры Михаил Глинка был человеком достаточно трезвомыслящим. Артистическая утонченность вполне уживалась в его характере со способностью к житейскому расчету. Пережив гамму тончайших любовных чувств, Мишель Лизе предложения не сделал, отлично понимая, что этот брак по многим причинам невозможен.

Девушка и в дальнейшем сохранила со всеми Глинками родственные отношения, помогала матери Мишеля и ему самому в каких-то бытовых вопросах. Замуж она вышла очень поздно, около сорока лет, за некоего Мицкова, председателя Смоленской палаты уголовного суда. Детей не имела.

Елена Семеновна старалась звонить Даше хотя бы раз в два дня и заходила к ней каждую неделю. Племянник Юра с семьей не вернулись еще из Пржевальского, остались на даче на осень. После Юркиной женитьбы у них оказалось две квартиры. Племянник с семьей остался в дедовской, на улице Бакунина, а Елена Семеновна теперь жила по большей части в однокомнатной квартире его жены Маши. Однако на время отъезда «детей» (так она называла семью племянника) Шварц предпочла вновь поселиться в большой квартире на улице Бакунина[1]. Отчасти она сделала это ради Даши – отсюда ближе к ней идти. Даша была внучкой ее очень давней и хорошей знакомой; в какой-то период, в ранней молодости, они, пожалуй, дружили.

Нина Леонова, Дашина бабушка, с детства жила в одном доме с Лелей Шварц. Дом этот огромный – по сути, пять самостоятельных домов, составляющих изощренную, однако не лишенную изящества фигуру, – в Смоленске он известен под названием Пентагон. За конфигурацию его так и прозвали. Хотя, если честно, архитектура ничем не напоминает здание американского Министерства обороны. Ничем, кроме пяти составляющих большое здание, впритык теснящихся отсеков; так что название себя оправдывает.

Этот дом строился еще до войны как общежитие льнокомбината, после войны достраивался, перестраивался. Там и после войны были сплошные коммуналки на три-четыре семьи.

Когда семья Шварц переехала в этот дом, Леоновы уже в нем жили. Родители Нины получили там комнату еще до ее рождения, вскоре после войны. Мать работала художницей по тканям на льнокомбинате, ей и дали комнату. В коммуналку и Шварцы вселились двумя годами позже Леоновых. Им дали комнату с другой стороны здания. У Лели отец на льнокомбинате был инженером-наладчиком. Семьи росли, появлялись дети, коммуналки расселялись, и к восьмидесятым годам обе семьи жили в отдельных квартирах. Шварцы с одной стороны Пентагона, Леоновы – с другой. Дети были знакомы, так как вместе играли во дворе. В младших классах Леля с Ниной и учились вместе, в двадцать восьмой школе. Потом Леля перевелась в седьмую, потому что туда перешел работать учитель математики – а это был любимый Лелин предмет. Все говорили, что у нее большие способности к математике, а учитель был выдающийся, вот Леля и перешла. Нина осталась в прежней школе, рядом с домом: к математике она была равнодушна, да и вообще училась средне. Тем не менее они продолжали дружить, со временем дружба даже усилилась: обе девочки отличались веселым нравом и жаждой свободы, что в переходном возрасте приняло форму протеста против скучных правил, насаждаемых взрослыми. В старших классах Нина и Леля вместе посещали тусовку подростков в знаменитом бомбоубежище Пентагона, там с удовольствием отплясывали рок-н-ролл, курили, даже пробовали пить вино… К счастью, в ту пору еще не были распространены наркотики.

Неизвестно, к чему привела бы эта веселая жизнь, но продолжалась она недолго. На шумные молодежные тусовки в подвальном этаже пожаловались жильцы, бомбоубежище закрыли на большой замок, с подростками стала работать милиция. О подвигах скромных ранее учениц было доложено в их школы (напомним, девочки учились в разных). Лелю вызвал директор, формой общения с нарушающей дисциплину круглой отличницей и призером математических олимпиад он избрал «разговор по душам». В общем, репрессий не последовало почти никаких, однако Леля Шварц стала серьезнее, не курила более на людях и танцевала на школьных вечерах только приличные советские танцы – вальс, кадриль… Еще падеспань был тогда популярен. Про этот танец и песенка ходила:

А вскоре танцевать ей вовсе некогда стало: с одной стороны, требовалось усилить подготовку для поступления в вуз, а с другой – именно в это время она влюбилась в мальчика из другой (третьей) школы, спортсмена и комсомольца, ей стало вообще не до тусовок.

У Нины сложилось хуже. Директриса школы ее тоже вызвала, долго ругала и стыдила, Нина надерзила в ответ, и в результате была вынуждена уйти из школы после девятого класса. Учиться она дальше не стала, а поступила работать на тот же льнокомбинат, в пошивочный цех.

Только через много лет, когда у Нины подросла дочка, бывшие подруги стали вновь тесно общаться. Единственная дочка Нины Юля захотела поступать на иняз, и Леля, будучи преподавательницей английского, по просьбе бывшей подруги взялась готовить девочку к поступлению. Они жили в одном доме, это было удобно.

Так получилось, что Леля, не имеющая собственных детей (а Юрка тогда еще жил в Десногорске, с родителями), сдружилась с Нинкиной дочкой Юлей, а потом и внучкой Дашей. Общалась и с Ниной, но два года назад та умерла. И после смерти Нины Шварц пришлось плотно Дашку опекать.

Дело в том, что Юля в последние годы работала на Сахалине – преподавала в Южно-Сахалинском университете – и приезжала в Смоленск только на лето. С мужем она вскоре после рождения дочери развелась, там была какая-то романтическая, но не очень красивая история. Дашин папа давно уже жил в Латинской Америке, у него была другая семья. После отъезда матери Даша осталась в Смоленске с бабушкой. Работа на Сахалине давала Юле хорошую зарплату, а в будущем предполагалась значительная надбавка к пенсии. Для получения надбавки оставалось доработать еще два года, Юля твердо решила ее получить и не стала возвращаться в Смоленск, даже когда мать умерла. Дочери к этому времени уже исполнилось семнадцать, пусть поживет два года одна, а там Юля вернется… там видно будет. Она попросила присматривать за девочкой давнюю приятельницу их семьи Елену Шварц, тетю Лелю, как она ее называла, и вернулась на Сахалин. Вот почему Елена Семеновна звонила Даше регулярно, почти каждый день, и заходила к ней не реже раза в неделю.

В тот сентябрьский день 2019 года Леля собиралась позвонить своей подопечной вечером, однако получилось иначе. Ее разбудил звонок домашнего телефона. Время близилось к обеду, однако Леля, увлекшись замечательным детективом, до утра читала. Заснула, когда уже начало светать, и теперь еще не встала. Звонила Альбина Петровна, соседка с другого конца Пентагона. Она проживала как раз в Дашином подъезде.

– Елена Семеновна, извините, но я решила, что вам необходимо сообщить. Звоню из своей квартиры, а в Дашиной полиция сейчас и «скорая». Ее нашли без сознания сегодня утром. Извините еще раз, что беспокою.

Елена Семеновна соображала быстро. Через двенадцать минут она уже входила в Дашин подъезд.

Младшая сестра Михаила Пелагея, чью свадьбу с такими счастливыми ожиданиями праздновали в Новоспасском в 1826 году, умерла через два года. Глинки не обладали хорошим здоровьем: из тринадцати братьев и сестер Михаила пережили родителей лишь четверо. За Михаила тоже постоянно боялись: он с младенчества был золотушным, болезненным, лечился всю жизнь и привык к постоянным недомоганиям. Вернувшись после свадьбы сестры в Петербург, он, как и планировал, стал заниматься музыкальной композицией, брал уроки, по своему обыкновению, у самых лучших и дорогих учителей. Одновременно Глинка изучал итальянский язык, блистал в салонах, заводил новые знакомства – сколь приятные, столь и полезные.

Он подружился с Нестором Кукольником, у которого собиралась по ночам петербургская «золотая молодежь», имеющая отношение к искусству. Его музыкальные дарования открыли ему вход и в другие салоны Петербурга. Глинка был хорошо знаком с Жуковским, Вяземским, Пушкиным. Здоровье его между тем ухудшалось. При его болезненности разгульная ночная жизнь, какой требовало петербургское окружение (а это был музыкальный и литературный цвет богемного Петербурга), здоровья не прибавляла.

Когда физические страдания стали непереносимыми, было решено уехать из сырого и сумрачного города в Италию. Глинка рассчитывал получить за границей не только лечение, но и заняться изучением европейской музыки. Заботливый отец нашел ему компаньона, заказал специальный возок – чтоб удобно было ехать, – и путешествие началось.

В Италии и Германии Глинка прожил почти четыре года. Здоровье поправить почти не удалось, а вот в музыке он освоил очень многое. Для развития и совершенствования мастерства поездка оказалась чрезвычайно полезной. Его композиторский дар складывался именно здесь, и более всего в Берлине. Он занимался там с великим учителем, многое открывшим ему в искусстве композиции.

Глинка остался бы в Берлине и дольше, тем более что всерьез увлекся семнадцатилетней музыкантшей по имени Мари. У нее было тонкое нежное лицо с большими черными глазами, она казалась ему необыкновенно одухотворенной. Кроме игры на фортепьяно, Мари пела, играла на скрипке. Отъезд стал неожиданностью для него самого: в Новоспасском скоропостижно умер едва перешедший пятидесятилетний рубеж отец.

На главе семейства, Иване Николаевиче Глинке, держалось многое – и прежде всего благосостояние семьи. Теперь Михаилу приходилось принимать управление имением, вникать в финансовые и хозяйственные заботы. Нельзя сказать, что он был к этому совершенно не способен, но он все это очень не любил. Поэтому львиную долю забот взяла на себя мать, освободив от них талантливого сына.

Уладив основные дела в Новоспасском, он съездил в Москву, чтобы встретиться с друзьями и рассказать в музыкальных салонах о своих новых достижениях. Салоны играли примерно такую роль, какую теперь выполняет интернет – Глинке необходимо было напомнить о себе на родине. Его появление имело успех: он действительно поразил друзей своими новыми талантами и умениями. А потом заспешил в Германию, чтобы продолжить занятия по композиции с одним из лучших профессионалов Европы. Была и еще одна причина, зовущая в Берлин: там его ждала Мари. Эта девушка брала уроки у тех же учителей, что и Глинка. Они подружились, общая любовь к музыке сбли-зила их.

Скоро он услышит ее нежный голос, сможет сесть рядом, чуть передвинув свой стул, чтобы удобнее было следить за ее игрой на фортепьяно, разумеется. И нежный темный локон будет виться совсем близко от его лица, и улыбаться Мари будет немного смущенно, понимая, что не только от ее музыкальных успехов светятся глаза Мишеля.

Препятствие возникло неожиданно. В дальнейшем сам Глинка говорил о «руке судьбы». Сестра Наталья попросила его сопроводить в Берлин ее горничную Луизу. Девушка была привезена из Германии, не знала русского языка, отправить ее назад в одиночестве было бесчеловечно. Однако во время выезда из Смоленска возникли проблемы с ее паспортом, для их решения требовалось ехать в Петербург.

Глинка, человек слова, не мог бросить женщину, хотя в столицу ехать ему не хотелось. Его зять Дмитрий Степанович Стунеев, муж сестры Маши, уговорил его поехать вместе. В Петербурге они остановились у брата Дмитрия, Алексея Стунеева. Так началось главное несчастье жизни Глинки.

В доме Стунеевых в это время гостили мать и сестра жены Алексея Степановича Стунеева, Софьи Петровны. Сестру звали Мария Петровна, ей было только семнадцать лет, она еще не выезжала, то есть не имела никакого опыта светского общения. Семья Ивановых была небогатой и не слишком знатной (они относились к прослойке бедных дворян), но Марья Петровна получила неплохое домашнее образование и отличалась красотой.

Как только Глинка увидел эту белокурую грациозную девушку с лицом Мадонны, он сразу подумал: «Это она!» Вопрос женитьбы как раз назрел. Считалось очень приличным для дворянина жениться в тридцать лет; к этому времени полагалось иметь стабильный доход и положение в обществе. Все это у Глинки наличествовало. Ему недавно исполнилось тридцать, он был владельцем большого, приносящего хороший доход имения, его знали в Петербурге и ожидали от него многого. Жениться было в самую пору. Бессознательно он уже готовился к этому шагу. Судьба устроила встречу с Марьей Петровной очень вовремя. Действительно, не на иностранке же ему жениться! Тут, кстати, он вспомнил, что слышал о Марии Петровне Ивановой раньше их встречи: сестра Наталья еще в Берлине рассказывала о родственнице Стунеева, которая нравится его родителям – отец в шутку даже называл ее «невесткой». В общем, все складывалось одно к одному. Это была судьба.

Познакомившись с Марией Петровной, Глинка перестал спешить в Германию и надолго застрял в Петербурге. К отъезду уже все было готово. Матушка даже купила ему собственную карету, что предполагало большие траты. Но они оказались напрасными. Его помыслы были теперь связаны с Петербургом и юной Марией.

Светлые локоны, голубые глаза, еще детская наивность Марии Петровны привлекали Мишеля. Отдаленно она напоминала юношескую его любовь, Лизу Ушакову. Он иногда вспоминал тот дом с винтовой лестницей, ощущение головокружения и бесконечного счастья от переполненности чувствами. Маша была в таком же юном возрасте и казалась ему непосредственной и романтичной, как Лиза, но сам он теперь был много старше и, как полагал, умудреннее.

Нет, это не была безудержная страсть. Традиции семьи Глинок предполагали, что женитьба – важнейший шаг, союз заключается на всю жизнь, и Михаил выбирал будущую жену вполне расчетливо. Как это нередко бывает, повышенная чувствительность и эмоциональность совмещались в его характере с житейской осторожностью, осмотрительностью. Он внимательно приглядывался к претендентке. И видел ее именно такой, какой хотел видеть! Мария Петровна была совершенством – да, именно такая жена ему и нужна!

Позже выяснилось, что ошибся он жестоко. Он сам не понимал, как это произошло. По всей вероятности, ум и житейская мудрость в чувствительной натуре способны подлаживаться к эмоциям и чувствам, в результате последние побеждают в этом неравном диалоге. Ошибка прояснится позже. А в те дни, когда он застрял в доме Стунеевых, напрочь забыв и о Берлине, и об ожидавшей его там Мари, он не уставал радоваться новой встрече – Мария Петровна представлялась ему ангелом, образцом, подарком судьбы. Он и не помышлял больше об отъезде за границу, несмотря на купленную уже для этой поездки карету.

Глинка к этому времени был человек петербургского света и в серьезном деле женитьбы руководствовался новейшими его предрассудками. Жене светского человека предстояло выполнять две социальные роли: быть украшением дома, центром домашнего салона (музыкального в случае Глинки) и являться рачительной хозяйкой, уметь вести дом. Естественно, она должна обладать высокой нравственностью, чувствительностью и добротой, умением сглаживать конфликты, изящно выглядеть и быть разумно экономной. Все эти качества он находил у Марии! Девушка училась дома; как позже выяснилось, она была не слишком образованна, однако писала по-русски грамотно, немножко знала два иностранных языка, умела танцевать, обладала приятным голосом и (после знакомства с Глинкой) стала учиться петь. А самое главное – она беспрерывно восхищалась Михаилом, была в восторге от его музыки, от его пения, от его фортепьянной игры.

Нравился ли он ей или с ее стороны был только голый расчет? Глинка являлся для нее, как уже говорилось, выгодной партией – его семья была значительно более богатой и знатной, чем семья Ивановых. Но, конечно, к этому дело отнюдь не сводилось. Михаил производил очень хорошее впечатление и сам по себе. Он только что вернулся из длительного путешествия по Европе, прекрасно пел и играл на фортепьяно (это в свете очень высоко ценилось). Он хорошо говорил, и когда он чем-то увлекался (а увлечен он был почти всегда), глаза его восторженно горели. Мари влюбилась. Она постоянно кокетничала с Глинкой и время от времени обращалась к нему на «ты» (как бы нечаянно срывалась) – это было нарушением приличий, но очень милым. Михаил бывал каждый раз растроган.

Возможно, Мари знала эти стихи Пушкина? Впрочем, скорее ею руководил инстинкт кокетки. «Она ангел!» – восклицал между тем восторженный Глинка.

У Стунеевых часто собирались гости. Алексей Степанович был полковником, командиром элитного воинского подразделения. Приходили его воспитанники, другие военные… Заходил к Стунеевым даже Лермонтов, с которым они одно время вместе служили… Гости пели, играли на фортепьяно – Глинка оказался здесь в своей стихии. Зимой 1834/35 года он написал и посвятил Мари романс на стихи Дельвига «Только узнал я тебя…». Это была музыка возвышенная и светлая – такой он видел свою любовь.

Этот возвышенный образ Марии Петровны Глинка нарисовал в своем сердце. Она приняла посвящение со слезами на глазах. Как и другие ее ровесницы, девушка была не чужда романтизма и, видя восторг музыканта, плакала искренне.

Мать Маши, Луиза Карловна, весь период «жениховства» находилась рядом, она тоже гостила у Стунеевых (напомним: другая ее дочь, Софья Петровна, была женой Алексея Степановича). Будущая теща считала складывающуюся партию неплохой. Она смотрела, конечно, практически: богат, знатен, принят в хороших домах. После сватовства Глинки она, правда, высказала ему пожелание: неплохо, если бы он еще устроился на постоянную службу – ведь это стабильная прибавка к доходу с имения.

Свадьба была назначена сразу же после завершения годичного траура по отцу. Глинка снял на месяц квартиру в Петербурге, а в конце мая молодые отправились в Новоспасское. Его представления о Машеньке как об ангеле и идеале постоянно находили подтверждения. Весь первый год Михаил радовался своей женитьбе и находил в жене все новые прекрасные качества: бережливость, склонность к порядку, доброту. В нем заговорил помещик – это была среда, в которой он вырос и в которой высоко ценились именно эти добродетели. «…Если бы Вы видели, как у нее все на своем месте в комоде, как долго хранятся самые безделки!» – писал он матери. Счастливым было и лето в Новоспасском.

«Ежедневно утром садился я за стол в большой и веселой зале в доме нашем в Новоспасском. Это была наша любимая комната; сестры, матушка, жена, одним словом, вся семья там же копошилась, и чем живее болтали и смеялись, тем быстрее шла моя работа. Время было прекрасное…» – писал Глинка.

Молодой человек, могущий уже назвать себя композитором, приступил к созданию оперы «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»). Работа шла хорошо, новое семейное положение только радовало. Жизнь обещала оставаться безоблачной.

Елена Семеновна обогнула дом со стороны улицы и подошла к Дашиному подъезду, когда от него отъезжала «скорая». Покрутив головой, она увидела и полицейский автомобиль, припаркованный чуть поодаль.

Дверь в квартиру Леоновых была не заперта. В прихожей, возле самой двери, сидел Сэнсэй – встречал Елену Семеновну. Не подошел, как обычно, не потерся о ноги, а сразу пошел впереди нее – повел в комнату.

Елена Семеновна была высокого мнения об уме Сэнсэя. Дашка подобрала его прошлой зимой во дворе. Начались морозы, и замерзший черный котенок сидел возле подъезда, смотрел на входящих жильцов умоляющими глазами, изредка негромко и отрывисто мяукая, что означало: «Возьмите меня в квартиру, а то замерзну совсем – вам стыдно будет!» Дашка взяла. Вырос Сэнсэй крупным, пушистым, как водится, себе на уме и очень сообразительным.

Но что же с Дашкой?

– Девушку увезли в Красный Крест, она в коме. Похоже, передоз, – ответил на ее еще не заданный вопрос сидящий на крутящемся стуле возле пианино полицейский. Он рассматривал ноты на пюпитре. – Здравствуйте, Елена Семеновна! – добавил он, повернувшись вместе со стулом к ней, и женщина узнала Полуэктова, своего соседа по другой квартире[2]. Теперь, когда Елена Семеновна живет в той однокомнатной в Чуриловском тупике, она иногда встречается с Полуэктовым и его женой Ириной за чаем, по-соседски. Впрочем, уже давно они не виделись: Шварц все лето провела здесь, на Бакунина, воспользовавшись отъездом на дачу Юркиного семейства.

– Анатолий! – воскликнула она. – А я минуту назад про вас подумала – что, мол, надо к вам обратиться с просьбой о расследовании.

– Какое тут расследование?! – поднял голову второй полицейский (он уже складывал бумаги в папку). – Перебрала девочка наркотиков, нечего и расследовать. И куда родители смотрят? Мать деньги зарабатывать поехала, говорят?

Елена Семеновна взяла себя в руки и решила пока не отвечать – не торопиться, оглядеться.

В комнате кроме двух полицейских находилась соседка Альбина Петровна – та самая, что ее вызвала. И Славик Зайцев. Славик – компьютерщик лет тридцати, тоже из этого подъезда, с четвертого этажа, его квартира располагалась как раз над Дашиной. А Альбина Петровна жила на одной с Дашей площадке, тоже на третьем. В комнате был удивительный для Даши беспорядок: ящик письменного стола выдвинут, дверца книжного шкафа распахнута.

– Что, обыск делали? – спросила Шварц у Полуэктова.

– Нет, не делали пока, – ответил майор. – У нее обычный бардак, у наркоманов часто так. А, кстати, рад вас видеть, Елена Семеновна, но удивлен: припоминаю, что ваша квартира в другом подъезде была?

– В другом, – серьезно кивнула Шварц. – Я не такая уж близкая соседка, однако Дашу и ее семью знаю с детства, еще с бабушкой ее дружили. Захожу часто и к Даше.

– А-а-а! – обрадовался Полуэктов. – Вот и сообщите матери. У вас ведь есть адрес?

– Есть, – грустно кивнула Елена Семеновна. – Сообщу. Что с Дашей?

– Отравление. Скорее всего, наркотиками. Возможен смертельный исход, – сухо отрапортовал майор.

– Мне кажется, она не употребляла наркотиков. – Леля покачала головой. – И в квартире у нее был порядок. Вот так (она кивнула в сторону разбросанных книг и нот) обычно у нее ничего не валялось.

– Да! – поддержала Альбина Петровна. – Не валялось! Я тоже к ней заходила.

– Ну, это мы разберемся, – недовольно отмахнулся Полуэктов. – У всех когда-то не валяется, а когда-то валяется.

– А как обнаружилось… происшествие? – осторожно спросила Леля. – Кто ее нашел и полицию вызвал?

– Я, – поднял голову Славик. Он был непривычно сумрачный сегодня. – Даша еще на той неделе просила посмотреть ее комп – грузится медленно. У меня сегодня в обед выдалась минутка – я и зашел. Дверь открылась, не была заперта. Я думал – может, она спит? Хотел просто уйти, но Сэнсэй орет, не отпускает. А она от громкого мява не просыпается. Я и позвал Альбину Петровну посмотреть.

– Да, я как раз выходила из своей квартиры – в магазин собралась, – включилась Альбина Петровна. – А тут Славик выскакивает от Даши как ошпаренный, говорит: странно она как-то спит, слишком крепко – как бы не обморок это, посмотрите… Зашли: Сэнсэй орет, а Даша как неживая лежит, не реагирует на его мяуканье. Ну и вызвали «скорую», потом полицию.

– Возможно, еще с вечера дозу приняла… – вставил лейтенант.

– Ну почему вы уверены, что она сама приняла? И что вообще это наркотики? – вскинулась Леля. – Ничего такого я за ней не замечала, а ведь знаю ее давно. Тут случилось что-то, проверить надо хорошо!

– Может, и случилось, – ответил Полуэктов и покосился на Славика (тот под его взглядом еще ниже опустил голову). И опять повторил: – Может, и случилось…

Обыск не показал ничего интересного. Денег нашли не много, но у Даши много и не имелось. Ценные вещи были на месте. Елена Семеновна подтвердила, что, кроме жемчужного ожерелья да сережек с маленькими бриллиантиками (мать подарила), не было у Даши ценных вещей. Компьютер не новый, шубка не особо дорогая.

В общем, Полуэктов взял у Славика подписку о невыезде, всех попросил выйти и квартиру опечатал. Сэнсэя Елена Семеновна забрала к себе. Кот воспринял ее объятия как должное, спокойно сидел на руках, пока она несла его через весь двор на другой конец Пентагона.

То лето в Новоспасском было самым счастливым в жизни Глинки. Беспрестанно радовало не только его новое семейное положение, но и новая работа. Он писал оперу. Замысел возник еще во время заграничного путешествия: итальянские, немецкие национальные оперы прекрасны – почему нет русской?! Он изучил основы и впитал дух европейской музыки. Европейские достижения должны быть продолжены и дополнены национальным русским содержанием. Он решил создать русскую оперу, не уступающую европейской.

Еще в Петербурге, гостя в доме Стунеевых, Михаил Иванович не только любезничал с будущей супругой, но и посещал салон Жуковского. Знакомство с Василием Андреевичем состоялось раньше, однако именно в 1834 году Глинка сблизился с кружком Жуковского.

Музыкант был в полном восторге от творчества и личности поэта, ценил его в этот период выше Пушкина. Жуковский был аристократом во всем, его доброта, щедрость, мудрость не знали границ. Невероятной широты души был этот не очень счастливый в личной жизни человек. «Чистая, благородная душа!» – говорил о нем Глинка. Все светила интеллектуального Петербурга собирались у Жуковского: Пушкин, Вяземский, Одоевский, Гоголь, Плетнев… Больше говорили о литературе, но иногда пели и играли на фортепьяно – тогда главенствовал Глинка.

Начинающий композитор не ожидал, что мэтр так живо заинтересуется его идеей создания национальной оперы. Он просто изложил собравшимся свои зародившиеся еще в Берлине мысли, ожидая сочувствия, интересного разговора, но не рассчитывая на поддержку. Сверх ожидания идея заинтересовала всех присутствующих, а Жуковский просто загорелся ею! Казалось, он увлекся не менее самого Глинки – так горячо его поддержал.

Жуковский – воспитатель наследника престола – мыслил государственно. Мир неспокоен, Европа охвачена революциями, того и гляди они перехлестнутся в сотрясаемую холерой и хлебными бунтами Россию. Как объединить империю в период нестабильности?

Идея народности могла служить объединению сословий и этносов империи. При всей абстрактности она становилась популярной при дворе, к которому Жуковский был близок. Она привлекала Василия Андреевича и других интеллектуалов его круга.

Жуковский, автор поэмы «Певец во стане русских воинов», хорошо понимал значение произведений искусства в продвижении национальной идеи – в воплощении ее в жизнь, в конце концов. И когда Глинка с горящими глазами стал рассказывать о замысле национальной русской оперы, Жуковский, тонко чувствовавший требования времени, поддержал его конкретными советами – он организовал создание либретто. Подхватили и другие члены кружка. Выбор сюжета, создание либретто и продвижение оперы на сцену курировались лично Жуковским (он и предложил в качестве сюжета подвиг костромского крестьянина Ивана Сусанина, спасшего юного Михаила Романова от польских захватчиков).

Обсуждения с Жуковским способствовали вдохновению композитора. «Как бы по волшебному действию вдруг создался и план целой оперы, и мысль противопоставить русской музыке польскую; наконец многие темы и даже подробности разработки – все это разом вспыхнуло в голове моей», – удивлялся впоследствии Глинка.

Вот почему счастье лета 1835 года было таким полным. С утра Михаил садился за рояль. Распахивали окно в сад, солнечные лучи ложились на паркет квадратами и прямоугольниками, достигали рояля, передвигались в глубь помещения маленькими шажками, час за часом. Все, кого он любил – мать, сестры, жена, – сидели тут же, в просторной гостиной – кто-то вышивал, кто-то вязал, а кто-то просто смотрел с радостью и любовью на его движущиеся над роялем руки, на его вдохновенное лицо.

– Мишель, ты не устал? Велеть ли подать чаю? До обеда еще три часа… – спрашивала жена.

– Спасибо, Мари, – отвечал он растроганно. – Пусть накроют для чая.

Ему было очень хорошо. Он надеялся, что так будет всегда.

Все вместе полдничали за большим столом здесь же, в гостиной. Несколько сортов свежесваренного варенья, сладкие пирожки, сливки, масло – все домашнее, со своего хозяйства. Мать и сестры улыбались, видя взаимную нежность Мишеля и Мари.

Было много счастья. Но и нервов много он потратил на эту оперу. Первый акт он написал быстро. А второй писал уже по возвращении в Петербург, и он не шел. Здесь все вообще осложнилось: донимало плохое здоровье, необходимость обустраиваться, искать квартиру, волнение за судьбу оперы. Он работал как в лихорадке, очень боялся не успеть, не сделать. Его постоянные болячки от нервозности обострились. А весной 1836 года тяжело заболела Мари. По-видимому, это было воспаление легких. Деньги из имения поступали регулярно, но их не хватало на обустройство. Все это тревожило композитора, как и страх провала. Он писал матери: «…Мне музыка и опера опостылели, и я только желаю сбыть ее скорее с рук долой да убраться из Петербурга, который по дороговизне слишком накладен для кошелька – мы беспрерывно в нужде».

В течение почти полутора лет он вносит правки, советуется с друзьями и вплоть до премьеры добавляет номера.

По рекомендации Жуковского либретто писал барон Розен – дипломатичный, тщательный в работе. Отдельные арии и сцены исполнялись еще до премьеры. Впервые русская опера сочинялась по законам европейского музыкального искусства. Музыка воплощала сущность «души» русской нации, но эта «душа» была понятна в первую очередь интеллектуалам, воспитанным на идеалах европейского сентиментализма и романтизма. Будучи, безусловно, русской и народной, «Жизнь за царя» не уводила от европейского искусства, а сближала с ним.

Надо сказать, и друзья много содействовали композитору – не только советами, но и продвижением оперы к постановке, распространением слухов о ней (как теперь сказали бы, рекламой). Петербург ждал творения Глинки с нетерпением. Император приходил на одну из последних репетиций, императрица беседовала с композитором, и этой беседой он был весьма воодушевлен.

Премьера состоялась 27 ноября 1836 года. Больной от переживаний автор вышел кланяться на негнущихся ногах, едва не теряя сознание от волнения.

Успех превзошел ожидания. О Глинке заговорили как о создателе русской музыки. Многие друзья композитора восхваляли его стихами:

Сэнсэй этой ночью спал в ногах у Елены Семеновны, и это ее немного успокаивало. Вчера, придя от Даши, она быстренько покормила кота чем бог послал, а сама есть не стала, побежала в Красный Крест узнать, не пришла ли Дашка в себя.

Шварц была оптимисткой и почему-то не думала о смерти. Однако случилось страшное: в больнице ей сообщили, что Даша умерла еще по дороге в больницу, в «скорой». Узнав, что Шварц не родственница, медработники с ней особо не церемонились, рубили сразу правду-матку: все умрем – дело житейское.

– Спасать было уже поздно, уже мертвая была. Ее сразу в морг положили, – сообщила медсестра. И пояснила: – Забирать родственники должны или нужно специальное разрешение. Но пока все равно нельзя. Полиция еще будет расследовать причину смерти, не все там ясно.

По дороге домой, топая по тротуарам, пережидая красный свет у светофоров, Леля не позволила себе заплакать: народ вокруг, знакомые могут увидеть – спрашивать начнут, надо будет отвечать. Слава богу, никого не встретила, никто не остановил. А придя домой, расслабилась – зарыдала, рухнув на диван. Дашку она еще ребенком знала, хорошая девочка… была, значит. Но почему? Что случилось? Если б пришла к ней Леля вчера… Может, это она виновата? Не уследила…

Сэнсэй тотчас подошел, замяукал громко, потом ткнулся мордой ей в плечо. Так они вдвоем и плакали… Звонить Дашиной матери в этот вечер Леля не нашла в себе сил, решила отложить на завтра. Но поздно вечером, в двенадцатом часу, когда она уже постель расстилала, раздался звонок по ватсапу. Юля позвонила сама.

– Тетя Леля, я знаю, вы поздно ложитесь… Я не разбудила? Решила, что не поздно еще вам позвонить. У нас утро, на работу собираюсь. Что-то я за Дашку переживаю… Звонила ей вчера – не отвечает. И сегодня не отвечает! Наверно, с телефоном что-нибудь опять. Как она?

– Юлечка, – начала Леля растерянно и чуть не разрыдалась. Но быстро взяла себя в руки. – Юлечка, собиралась тебе звонить как раз. Детка, помни, что все в жизни бывает и все нужно пережить. – Она сделала паузу.

– Что?.. – выдохнули на том конце трубки.

– Даша очень серьезно заболела. – В последнюю минуту Леля не смогла сказать правду. – Так серьезно, что без сознания сейчас лежит, всего можно ждать.

– Что за болезнь? Что с ней?

– Врачи не знают. Она без сознания. Как ты сама, Юля? Сможешь прилететь?

– Да. Я сегодня же на работе договорюсь и сразу постараюсь вылететь. Как с билетами, еще не знаю. Дня через два буду.

Леля валерьянки напилась и спать легла. Спала плохо, просыпалась каждый час, пила опять валерьянку. Пару капель и коту дала. Сэнсэй постоянно находился рядом – то в ногах, то под боком лежал. Услышав, что она проснулась, мурчал. Успокаивал.

Утром Шварц решила, что надо брать себя в руки. Накормила кота, себе сварила кофе и стала думать. Кот быстро съел котлету и сидел рядом, смотрел на нее своими загадочными раскосыми глазами.

– Странная история, Сэнсэй, – сказала Леля коту. – Ведь не употребляла Даша наркотики. И не валялись никогда у нее ноты, разбросанные по полу. Что-то там случилось, и она была не одна. Славик этот, конечно, подозрительный, Полуэктов прав. Только разберется ли? Юлечка приедет – что я ей скажу? Недоглядела! – Она опять собралась заплакать, но удержалась, взяла себя в руки. – Нет, я не успокоюсь, пока не разберусь. Надо со Славиком поговорить и с Альбиной Петровной. Эх, Потапова сейчас не хватает! Ты его не знаешь, Сэнсэй! С ним легко – мы с ним уже не одно преступление раскрыли… Но его как найдешь – во-первых, неудобно обращаться, во-вторых, у меня и номера-то его телефонного, скорее всего, нет…

Пушистый черный кот слушал Лелю сочувственно, но помочь, конечно, не мог.

В это время раздался звонок домофона – наверно, девочки пришли мыть подъезд или кто-то из соседей забыл ключ.

– Кто там? – Леля недовольно приложила к уху трубку домофона.

– Елена Семеновна? – Она узнала голос, но не поверила себе. – Извините, что беспокою. Это Потапов. Дело у меня важное к вам, а телефон ваш не нашел. У вас не найдется полчасика со мной поговорить?

Он поднимался по лестнице на четвертый этаж довольно долго, но Елена Семеновна, совершенно пораженная его своевременным приходом, была как в столбняке – не успела ничего осмыслить.

Едва войдя, еще в прихожей, Потапов начал опять извиняться.

– Извините, Елена Семеновна, что беспокою… – Он даже руку к сердцу приложил, кланяясь, так неловко ему было.

– Да что вы, Порфирий Петрович, я вам очень рада, вы пришли кстати, как всегда! – прервала Шварц. – Проходите на кухню. Я как раз кофе пью. Сейчас и вам сварю… И даже более чем всегда, – добавила она загадочно, когда гость уже уселся, рассеянно погладил подошедшего кота и воззрился на ее спину: она в это время ставила джезву на конфорку. Он еще не видел ее лица при ярком свете (в прихожей было темновато) и потому не обратил внимания на несколько странное заявление: почему «более чем всегда»?

Поэтому он еще раз погладил вьющегося возле его ног Сэнсэя и, стараясь быть деловым и не отнимать у хозяйки время, сразу взял быка за рога, стал рассказывать, зачем пришел. Смотрел, правда, когда говорил, вниз, на кота, – стеснялся немного, а кот смущение снимал: энергетика у котов такая.

– Вы, может, еще не в курсе, но тут у вас в доме вчера девушка погибла. Возможно, убийство, а может, и случай. Но обвиняют соседа. А этого соседа, Станислава Зайцева, компьютерщика, мой внук по работе знает. И пришел ко мне утром (внук, конечно), рассказывает, что не верит в его виновность – мол, не мог он… Ну, мог – не мог, тут вопрос сложный. Все могут, я так считаю. Внуку он не то чтобы друг… А все ж попросил меня к Полуэктову сходить – Полуэктов расследует, ты его, дед, знаешь, так, мол, попроси, чтоб разобрался. А что я к Полуэктову пойду – это ж глупо просить, это только непонимающий человек так сказать может… Вот я и решил – самому разобраться вначале, потом уж, если надо, к Анатолию идти. А вы женщина наблюдательная, в доме многих знаете – и про парня этого, Славу Зайцева, может, слышали что, а девушки, что умерла, фамилия Леонова. Леонова Дарья. Не знали такую?

Он поднял глаза от кота на Елену Семеновну.

Она уже стояла к нему лицом, и лицо это было изумленное. Кофе зашипел, выливаясь черным пенистым водопадиком из джезвы на конфорку. Потапов раньше, чем хозяйка повернулась, подскочил, газ выключил.

А Елена Семеновна, вместо того чтобы плиту вытирать, села к столу и заплакала.

Разочарование в семейной жизни началось весной 1837-го, через два года после женитьбы. Оказывается, Марья Петровна не понимала его! Сама-то она была плохая музыкантша и не понимала, что ему требуется вдохновение. Еще год назад она заболела. До того болел только он. А тут заболела тяжело воспалением легких… Доставила ему много волнений. После болезни стала нервной, он ее очень жалел, в письмах называл «бедная моя Машенька». Однако дома начались ссоры. Впервые безобразная сцена разыгралась весной 1837-го. Мари вместе со своей матерью захотела съездить навестить старшую сестру – Софью Стунееву.

Теща Глинки, Луиза Карловна, жила с ними, в его съемной квартире. Таково было желание Мари, и Михаил, в ту пору еще очарованный женой, не стал возражать. В период ссор совместное проживание немало им способствовало: теща принимала в них активнейшее участие.

В тот раз, заботясь о здоровье Мари, Мишель возразил: не стоит ехать – погода ветреная, легко простудиться. Ведь Мари была еще слаба! Но она стала нервно возражать, мать горячо поддержала ее, у Мари началась истерика, было много слез… Пустяковая причина вызвала крупную ссору, которая и после не забылась.

Впрочем, в ту пору они еще сохраняли внешние приличия, Марья Петровна еще хотела угодить мужу, поддержать его. Побывав на светских балах, она решила, что положение ее мужа обязывает организовывать званые светские вечера у себя на квартире. Они стали собирать по четвергам большое общество. Кроме приятелей и родных, приходили артисты и литераторы. Угощали чаем с сухариками, крендельками, десертами. Вечера были интеллектуально-художественные: в карты не играли, не танцевали, а только пели. Это был исключительно музыкальный салон, отражавший вкусы и пристрастия композитора. Часто он составлял, импровизируя, новые ансамбли из присутствующих: выбирал какую-нибудь песню, делал переложения на несколько голосов, раздавал гостям партии – и сразу пение шло отлично, потому что и гости обладали хорошими музыкальными способностями.

Однако друзьям Глинки по литературным салонам «четверги» казались скучными. Они отмечали красоту Марии Петровны на этих приемах, но даже в похвалах звучало осуждение: «Хозяйка миловидная, но в обществе не было связи» (Соллогуб); «Разряжена, расчесана блистательно» (Кукольник). Друзья считали, что Глинка напрасно тратит деньги на музыкальные вечера. Им не нравились его жена и его дом.

Внешне все оставалось в рамках приличий, они вместе выезжали на балы. Однако, как позже признавался Глинка, «дома было гадко», и он стал реже там бывать. Много времени он проводил в салонах своих друзей. Композитор находил вдохновение в мимолетных увлечениях, которым он предавался, по-видимому, без всякого чувства вины. Так поступали многие его знакомые. В свете не порицалось внимание женатых мужчин к красивым женщинам, за ними дозволялось «волочиться». Мари до поры до времени относилась к этому терпеливо, но недовольство мужем зрело.

Разладу между супругами сильно способствовала постоянная нехватка денег. И это при том, что получаемое содержание было значительно выше среднего для дворян, проживающих в Петербурге! Как и надеялась Луиза Карловна, Глинка устроился на службу. В течение двух лет он занимал должность капельмейстера в придворной капелле. Ему полагалась бесплатная квартира с оплаченными государством дровами и хорошее жалованье. Мать ежегодно присылала из доходов от имения семь тысяч – более чем достаточная сумма для проживания. Но им не хватало!

Глинка постоянно упрекал жену в неумении вести хозяйство. Она и впрямь любила наряды, любила покупать дорогие вещицы для дома… Но пример этому подавал сам Мишель! Современники вспоминают, что он постоянно «сорил» деньгами, любил делать подарки понравившимся девушкам… О нет, композитор не являлся далеким от жизни гением! Несмотря на романтическое мироощущение, Глинка хорошо знал цену деньгам. Он, например, всегда находил удобные и бюджетные квартиры, не делал долгов… Но одежда, экипаж, украшения, подарки – все это покупалось самого высшего качества, все должно было свидетельствовать об аристократизме.

Настоящий дворянин обязан был «потреблять напоказ». Глинка любил красивые и дорогие вещи. Многие запомнили его театральный лорнет: золотой, с инкрустацией из черепаховой кости в виде виолончели, с виньеткой – безумно красивый и дорогой. Жена, значительно младшая по возрасту, брала пример с мужа, не хотела отставать от него – ей тоже требовалось выглядеть аристократично, а для этого нужны были деньги.

Их не хватало! Очень скоро супруги стали упрекать в их отсутствии друг друга. Злоба и обида поселились в их сердцах. Поговорить откровенно, объясниться они не хотели. Прошлое тоже подверглось пересмотру. То, что казалось милой бережливостью, теперь воспринималось как результат необразованности и просто глупости. Показательный случай: на заре их совместной жизни Мари как-то раз посетовала, что Мишель тратит слишком много денег на нотную бумагу. Он тогда был умилен ее бережливостью. По прошествии полутора лет бережливость жены, прежде возводимая в добродетель, казалась уже пороком, и об этом наивном замечании он теперь вспоминал в ссорах, с издевкой и злобой.

К избранницам гениев общество всегда выставляет завышенные требования. Еще до женитьбы многие говорили ему, что будущая жена недостаточно образованна и даже недостаточно красива, что она недостойна его. Теперь он вспоминал с радостью эти отрицательные отзывы о Мари. Одна известная в свете и уважаемая дама высказалась так: «Мишель Глинка женился на некоей барышне Ивановой, молодой особе без состояния и без образования, совсем не хорошенькой, и которая, в довершение всего, ненавидит музыку». Некогда очарованный Глинка теперь со всем этим соглашался: и необразованная-то у него жена, и не слишком красивая, и музыкантша плохая. «Наше семейное счастье невозможно», – решил он. И, спасаясь от домашних неурядиц, очень много времени стал проводить у поэта, литератора и издателя Нестора Кукольника, подружился с ним. Друг встречал его всегда радостно, жалел.

– Нет тебе семейного счастья. Тебя надо беречь и лелеять. А она – Марья Петровна – злит и поминутно раздражает. Пушкин погиб тоже из-за жены…

И другие, собиравшиеся в салоне Кукольника, видя поникший вид Глинки, советовали разъехаться с женой.

Нестор Кукольник с самого начала знакомства с Глинкой горячо им восторгался.

– Ты будешь у нас музыкальным Рафаэлем! Кто еще знает музыку, как ты?!

Как многие творческие люди, композитор чувствовал потребность в похвале. Кукольник был тоже чувствителен, эмоционален, они хорошо понимали друг друга. К тому же Нестор отличался веселым нравом и обширными познаниями не только в литературе, но и в музыке (он и сам сочинять пробовал). Нередко он давал дельные советы.

В литературно-музыкальном салоне Кукольника по средам собиралось до пятидесяти человек. К нему приходили литераторы, живописцы, издатели, критики разных уровней и сословий, разных литературных течений и пристрастий. Его кружок называли кружком «артистической богемы». Нравы царили легкие. Под влиянием друзей Глинка удвоил свое внимание к хорошеньким девушкам. Дома он теперь появлялся редко. Не порицались в кружке и возлияния. В свете закрепился образ Глинки – «гуляки праздного». А для слабого, разочаровавшегося человека это был способ сохранить уверенность в себе, чувствовать себя художником, создавать музыку.

Уже под утро Глинка в легком опьянении шел домой. Он был в эйфории от полученных похвал, ему было хорошо. По дороге обдумывал сцены из «Руслана и Людмилы» или музыку к новому романсу. Или в голове кружился вальс. В таком состоянии музыка рождалась особенно легко. Та-ра-ра-там-там! Теперь скрипки зазвучали… А там и флейты тонкий звук!

Улыбаясь и дирижируя свою новую мелодию, Глинка входит в дом. И видит недовольную жену – в его халате, неумытую и непричесанную, с заспанными глазами, в туфлях на босу ногу… «Та-ра-рам…» – тихо, все неувереннее, напевает он Его одухотворенная мелодия не слышна ей! Вместо приветствия жена начинает с ругани, громко всхлипывая и нюхая табак.

Нет, это было зрелище не для эстета, каким являлся Глинка. Что произошло с Мари за эти полтора года? Где очаровательная, ангельской внешности блондинка, приходящая в восторг от его мелодий?! Где нежный голос, где милая улыбка?

Романтическое воображение композитора рисовало образ Наины в его новой опере «Руслан и Людмила». Эта злая волшебница обманула Финна, являясь то в образе юной красавицы, то ведьмы.

Когда уже все было обговорено и кофе выпит (Шварц вместо выкипевшего новый сварила), разработали план действий – хотя бы на первое время.

Нужно было, конечно, со Славиком поговорить. Пусть расскажет подробно, что увидел в Дашиной квартире. Может, он пропустил что-то, когда его допрашивали. И почему зашел, пусть подробнее объяснит. Вообще, в каких отношениях он был с Дашей?

– Нет, у них не было романа, – покачала головой Елена Семеновна. – Я бы знала. Даша рассказывала иногда кое-что. Она со студентом из СмолГУ больше года дружила, да и то не ладилось у них что-то. Парень какой-то… выпендрежный уж больно, мне показалось. Даша меня с ним знакомила, давно еще. Не очень он мне понравился, да кому мое мнение нужно.

– Про студента тоже выяснить надо, – кивнул Потапов.

– Это у Иры, подруги ее, надо расспросить, – подхватила Шварц. – Ей она, скорей всего, больше рассказывала.

– Вот. И про Иру тоже узнать надо. – Потапов задумался, потом спросил: – Славик, наверно, сейчас на работе? Внук говорил, что он охранником работает.

– Да, охранником здесь рядом, в Белорусском посольстве. Но он в ночь занят, так что днем обычно дома.

Ключ от подъезда Славика (и Даши) у Елены Семеновны был, но все же она позвонила в домофон – хоть как-то предупредить о приходе.

Поднял трубку домофона сам Славик. Приходу Елены Семеновны (про Потапова она пока не сказала) он не очень удивился.

– Да. Свободен. Заходите, Елена Семеновна, уже открыл.

Лестницы в доме были длинные, этажи высокие. На третьем прошли мимо опечатанной квартиры Леоновых (Потапов покосился на дверь, потом на Елену Семеновну и ничего не сказал). На четвертом Славик уже открыл дверь, сам он стоял на пороге, и рядом звонко лаяла маленькая собачка.

Елена Семеновна тоже у Славика никогда не была, просто знала, что он живет на этаж выше Даши. Поэтому квартиру было легко вычислить. Славик ее приходу не удивился, а на Потапова посмотрел вопросительно.

– Это мой друг. Он тоже заинтересован в восстановлении правды. Можно он зайдет вместе со мной? – спросила Шварц. Про внука Потапова они решили пока не говорить.

– Заходите! – Хозяин пошире открыл дверь и отошел в глубь прихожей.

Квартира была, как у Леоновых, двухкомнатная, но очень захламленная, от этого казалась маленькой. В ней жили четверо: Славик с женой и две их маленькие дочки – шесть лет и четыре года, Шварц их знала с рождения. Девчонки тотчас выбежали навстречу гостям, обе в руках держали по кукле (играли с ними, видно). Маленькая собачка с громким лаем кинулась к ним.

– Катя, Наташа, забирайте Вайта и уходите!

– Папа, а куклы к нему в гости пришли, в его домик, – начала старшая.

– Вот пусть и сидят в домике, беседуют, идите к себе! Придумайте им беседу, – мрачновато ответил папа, и девочки вместе с Вайтом убежали.

– Славик, кто там пришел? – крикнула из кухни жена.

– Это соседка! Насчет Даши расспросить! – ответил так же громко Славик, и почти тотчас встревоженная жена появилась в коридоре. Увидев Елену Семеновну, она немного успокоилась. Они были знакомы.

– Здравствуйте, Олеся! – обратилась к ней Елена Семеновна. – Какое несчастье у нас в доме! А ваш муж – почти свидетель. Мы вот пришли Славу спросить о подробностях, что там в Дашиной квартире было. Знакомьтесь, это Порфирий Петрович – частный сыщик! – кивнула она в сторону своего спутника.

Потапов, услышав такую о себе новость, удивился, но ничего не сказал. А начитанная Олеся на имя обратила внимание, вскинула бровь.

– Порфирий Петрович?! Неужели это настоящее имя или сыщики псевдонимы себе берут? Вы себе выбрали из Достоевского? Или, может, вы родственник того Порфирия? Может, это фамильное имя?

Потапов сделал вид, что не заметил издевки в интонации жены подозреваемого (неудивительно, женщина ведь нервничает). От неожиданности он ответил чистую правду:

– Не псевдоним. Возможно, и впрямь родственник.

Скорее всего, Потапов действительно был прямым потомком петербургского сыщика – неужели Достоевский не выдумал? Он сам узнал об этом недавно, когда они вместе с Еленой Семеновной разыскивали дневник Гете. Бывший участковый о таком родстве никому не рассказывал – зачем хвастаться? А тут растерялся, согласился.

– Ну-ну, – ухмыльнулась умная Олеся. – Не буду вам мешать!

И она ушла в кухню. Потапов вздохнул с облегчением.

– Садитесь! – обратился к гостям Славик, проводив их в комнату. – Ох, извините, сейчас уберу.

Комната была загружена беспорядочно разбросанными вещами. Стационарный компьютер стоял в углу, раскрытый ноутбук был брошен на диван, еще один ноутбук стоял на столе. Детские вещи и игрушки лежали на кресле, на диване… Славик сгреб в кучу детские вещи с дивана (под ними обнаружился планшет) и все переложил на кресло. Потапов и Шварц уселись на диван, хозяин, развернув кресло, стоявшее возле компьютера, сел напротив.

– Расскажите Порфирию Петровичу, как вы Дашу нашли без сознания, – предложила Елена Семеновна.

И Славик повторил тот рассказ, который она уже слышала: как он вчера днем, в двенадцатом часу зашел, чтобы посмотреть по просьбе девушки компьютер, и застал ее крепко спящей на диване, в одежде. Как его смутило, что она не реагирует на громкое мяуканье Сэнсэя, поэтому он пошел за Альбиной Петровной… К удивлению Елены Семеновны, Потапов ничего не стал уточнять, не задавал наводящих вопросов, а заговорил о другом:

– Насколько близко вы знакомы с Дашей?

– Ну, знаком по-соседски… – ответил Славик. – Она младше намного, поэтому в детстве не дружили, она маленькая была. А когда выросла, компьютер завела, тут и я понадобился. Звала меня всегда, если в компьютере неисправность, и все знакомство.

– Знаете ли что-нибудь о ее друзьях? Кто к ней ходит?

Славик задумался.

– Она двоим просила с компом помочь. Девушка, подруга ее, тоже из музучилища… Фамилия интересная – как же… как картон, вроде… Ардон! Ира Ардон. И еще за парня просила… Олег, фамилию не помню.

– Работали вы с их компьютерами?

– Да. К Ире два раза ходил. Она недалеко здесь, на улице Ленина живет. У нее комп стационарный. А Олег ноутбук сюда приносил, я его дома у себя смотрел.

– Кто приходил к Даше в последние дни, не видели? С кем она в последние дни общалась?

– Нет, видеть не видел. У нее ж квартира этажом ниже. Может, Альбина Петровна видела? А вообще с кем общалась – это же легко узнать: надо телефон ее посмотреть и комп.

– Так ведь опечатано! – вставила Елена Семеновна. – А телефон, кажется, забрали полицейские, они будут смотреть, кому она звонила. Нам вряд ли дадут.

– Насчет телефона я не знаю, а в компе посмотреть могу, – ответил Славик, минуту подумав. – С кем она там общалась.

Потапов поднял на него глаза.

– Вскрывать печать я не имею права.

– Вовсе не обязательно вскрывать квартиру, чтобы посмотреть комп! – пожал плечами компьютерщик. – У нее часто неполадки были: то вирус, то сама собьет что-нибудь. А ходить к ней хоть и близко, однако не всегда удобно: и я занят, и ее часто дома нет. А просит побыстрее сделать. Я ей и поставил такую программу, с ее согласия, конечно, через которую могу к ней со своего компа залезть. Она позвонит, что сбой, мол, я в свободное время, иногда рано утром, как с дежурства приду, посмотрю быстро и исправлю. Если хотите, сейчас поглядим!

Оба гостя были чрезвычайно удивлены: вот до чего техника дошла! Вот, значит, как теперь! Скоро и секретов у людей не будет. Ну, для следствия-то хорошо, конечно.

– Ну, посмотрите… – сказал растерянно Потапов.

Пока Славик щелкал клавишами, он еще раз огляделся. В центре интересов семьи были дети и компьютеры. Детские игрушки валялись в углу, флешки, жесткие диски, еще какие-то детали лежали на полке рядом с немногочисленными книгами. Елена Семеновна тоже с интересом разглядывала творческий беспорядок в кабинете семейного компьютерщика: и она в квартире Славика была впервые.

– Ну вот. – Славик повернулся к ним на вертящемся кресле. – Зашел в ее почту. Тут в основном переписка с матерью. Больше ничего нет. А, вот еще, это десять дней назад, от Олега письмо. Это тот самый парень, которому я ноут чинил… – Он внимательно вгляделся в экран и усмехнулся. – Ну, разошлись, как в море корабли. Посмотрите сами.

Потапов и Шварц уставились в экран – действительно разошлись, как видно. Письмо от Олега было короткое, но интересное: «Я любил немногих. Однако сильно. Что ж, прощай, Даша. Еще вспомнишь ты обо мне, думаю».

– А от нее ничего нет, никакого ответа? – Потапов вопросительно смотрел на компьютерщика.

– Нет, ответа нет. Стерла, может быть, – произнес тот. – А может, не стала отвечать.

– А к нему в комп ты залезть не можешь, Славик? – спросила Елена Семеновна, поверившая в безграничные возможности техники.

– Нет, что вы! – Компьютерщик даже обиделся. – Я эту программу только с согласия хозяина ставлю. А Олегу этому и не предлагал даже. Зачем? Я ему всего один раз и чинил, ему больше не надо. С какой стати я к постороннему человеку в комп буду проникать без особой надобности? Это и неэтично, и неинтересно мне совсем. Я хакерством не занимаюсь!

– Извини, Славик! – Шварц уже поняла свою бестактность и теперь ее заглаживала. – Я увлеклась! Просто, если они поссорились, интересно было бы узнать причину.

Славик молча и неодобрительно пожал плечами. Все еще обижался. Минуты две посидели молча. Хозяин вопросительно смотрел на гостей. Елена Семеновна тоже поглядела на Потапова вопросительно. «Ну что, пойдем?» – говорил ее взгляд.

Потапов же не спешил вставать, он задумался. И вдруг поднял глаза на Славика.

– А зачем вы вчера к Даше пришли?

Недовольство композитора женой усиливалось. И с ее стороны тоже зрело недовольство. Мари знала о похождениях мужа. Она предпочитала не выяснять отношения прямо, но злость прорывалась, постоянно возникали мелкие скандалы по всяким ничтожным поводам. В сознании Глинки недостатки Марьи Петровны теперь тоже гипертрофировались.

– Жена моя принадлежит к числу женщин, для которых наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи и прочее – это все. Музыку понимает она плохо или, лучше сказать, за исключением мелких романсов, вовсе не разумеет – все высокое и поэтическое также ей недоступно, – так говорил он Кукольнику.

Нестор поддерживал его недовольство женой.

– Она тебе не пара. Очень уж она простовата и ни по образованию, ни по уму нисколько тебе не подходит. Пустенькая девушка. Тебе нужна жена такая, как муза, которая бы согревала и вдохновляла ум, ласкала сердце.

И такая нашлась! Очень скоро, не решив еще проблему отношений с Марьей Петровной, Глинка встретил необыкновенную девушку, которая могла его понять и составить его счастье. Встретился он с ней случайно, у своей сестры Маши. Маша была замужем за Дмитрием Стунеевым, кстати, дальним родственником жены композитора (это в семье его брата, Алексея Стунеева, развивался четыре года назад роман Марьи Петровны и Мишеля).

Маша с Дмитрием теперь тоже жили в Петербурге: Дмитрий получил повышение – был назначен на службу в Смольный институт благородных девиц, дающую право жить на квартире при институте. Семья с радостью переехала из Смоленской губернии в столицу. Глинка, которому, по его словам, «гадко было у себя в доме», часто гостил у них. Чувствовал он себя у сестры много лучше, чем дома. У Дмитрия Стунеева часто бывали званые вечера, в которых участвовали воспитанницы и служащие института.

При всей увлеченности салонной жизнью Глинка продолжал работать; помимо мелких музыкальных пьес, он писал оперу «Руслан и Людмила», с которой связывал большие надежды. Работа, однако, шла медленно, урывками. Он не мог писать в тяжелой атмосфере ссоры. Отдушиной стали посещения Стунеевых.

В доме сестры все увлекались музыкой. Днем Глинка занимался на фортепьяно с юной племянницей Юлией (Жюли), а вечерами, когда собирались гости, нередко садился к роялю сам – импровизировал, пел.

Там и произошла его встреча с Екатериной Ермолаевной Керн, дочерью той самой Анны Петровны, которая когда-то вдохновила Пушкина на стихотворение «Я помню чудное мгновенье». Глинка тоже был близко знаком с Анной, в годы своей молодости, помнил и ее дочь. Однако теперь встреча стала неожиданностью. Эту встречу он рассматривал как послание судьбы.

В ту весну 1939 года он чувствовал себя плохо: устал от домашних скандалов, болел, работа над оперой не шла. На третий день Пасхи поехал к сестре. У нее были гости, танцевали. Михаил в раздражении бродил по комнатам туда-сюда, чтобы успокоиться. И вдруг увидел ее, Екатерину Керн. Позднее он вспоминал, что она не показалась ему красавицей, даже «нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице». Его привлекло другое – «ее ясные, выразительные глаза, необыкновенно стройный стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе». Он почувствовал в девушке утонченную натуру, как и он, страдающую от одиночества и непонимания.

Дочь генерала, крестница Александра I, Екатерина Ермолаевна отличалась способностями как в науках, так и в музыке и благородных манерах (не случайно она вначале поразила Глинку именно внешней аристократичностью). Она окончила Смольный институт и осталась в нем служить в качестве классной дамы. И она действительно была несчастна. Ее родители не жили вместе и ненавидели друг друга. Ее мать, Анна Керн, откровенно говорила, что не может любить дочь, потому что та слишком напоминает ей ненавистного мужа. В доме же генерала Анну вообще не вспоминали, это было запрещено, хотя Катя иногда гостила у отца.

Екатерина с детства чувствовала себя одинокой, ненужной родителям. К моменту встречи с Михаилом ей было двадцать два года. На этом балу, среди веселых, танцующих людей, она сидела одна – грустная темноволосая девушка с аристократической внешностью.

Глинка припомнил, что знал ее девочкой. Он бывал у Анны Керн в юности, у них даже случился непродолжительный роман, видел он и ее дочь – тогда еще ребенка. Они были знакомы – значит, у него имелся повод подойти. Он долго говорил с этой загадочной одинокой девушкой, и впечатление образованности, утонченности, благородства подтвердилось. В конце разговора Глинка откровенно сказал:

– Милая Кати, я поражен. Я полон чувств…

Глинка все чаще и чаще стал приезжать в Смольный. В конце концов, он начал приезжать каждый день. Чтобы скрыть причину своих ежедневных посещений института, он начал заниматься с институтским оркестром, который находился в плачевном состоянии, – писал музыку специально для этого оркестра. Встречаясь то в институте, то у Стунеевых, то у матери Катрин Анны Керн, они много разговаривали. Первое впечатление подтверждалось, девушка оказалась прекрасной собеседницей. Она была образованна, умна, хорошо воспитана, тонко чувствовала поэзию и музыку. И была в ней глубокая внутренняя печаль, она очень серьезно относилась к жизни. Глинку поражало их внутреннее сходство, он влюблялся все более.

Екатерина Керн ответила на его чувства, между ними возникла любовная связь. Они встречались. Для нее он написал знаменитый «Вальс-фантазию» – этот необычный вальс стал одним из популярнейших его произведений. Вальс звучит в миноре, что редкость. Музыка не передает восторженное чувство любви, а только полутона, она выражает страдания влюбленных, которые не могут быть вместе. Да, их чувства прекрасны и возвышенны, музыка полна предчувствием счастья. Но это счастье заранее обречено, невозможно. Бесконечно повторяется один грустный мотив – мотив ожидания счастья, так и не находящий разрешения.

Глинка даже не мог поставить имя возлюбленной в качестве посвящения, это скомпрометировало бы ее. При публикации он посвятил этот вальс Дмитрию Стунееву, в доме которого встретил Кати.

Екатерина часто приходила в дом Стунеевых и позже. Родственники Глинки знали об их связи и приняли ее очень хорошо – Керн сильно отличалась от жены Глинки, Марьи Петровны. Семья сестры Глинки не любила Марью Петровну, которая, будучи давно живущей в столице дамой, держалась с недавно переехавшими в Петербург родственниками высокомерно, представляя себя столичной светской львицей перед этими провинциалами. Кати, напротив, подружилась с Машей, сестрой Глинки, и высоко ценила эти отношения, считая, что обрела здесь дом, которого у нее никогда не было.

Летом нелюбимая жена вместе со своей матерью жила за городом, и Глинка встречался с Екатериной Керн часто и чувствовал себя свободно. Жил он тем летом у Кукольника.

С возвращением жены возобновились и ссоры. Мари теперь уже не сдерживала себя. Диалоги их бывали порой ужасны.

– Все поэты и артисты дурно кончают. Как, например, Пушкин, которого убили на дуэли, – говорила Мари, с особым значением глядя на мужа.

Разговор происходил в гостиной Стунеевых и был перед тем нейтральным – шла речь об искусстве. Все замолкли, пораженные неуместностью выпада.

Глинка был взбешен.

– Я художник, – ответил он. – Хотя я не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю.

Несколько раз в этот период Мария Петровна заявляла, что уйдет от мужа.

Мишель отвечал сдержанно:

– Марья Петровна, не повторяйте слов ваших. Если вы меня оставите, что ж, дело для меня обойдется. А ежели я вас оставлю, то не совсем ловко вам будет.

Композитор уже не считал жену даже красивой (не говоря об уме). Наина, как есть Наина. Ведьма-притворщица. Но куда ж теперь деваться?

Из подъезда они вышли молча, в задумчивости.

– Пойдем в Лопатинский посидим, – предложила Елена Семеновна. – Подумаем вместе.

Был теплый летний денек. Крутая улица Бакунина, бывшая Казанская гора, вела вверх. С шумом проезжали малочисленные машины (не самая популярная дорога, неудобная), спешили редкие прохожие. Лопатинский парк совсем близко, улица Бакунина в него упирается. Дошли за пять минут. Сели на лавку возле пруда. От воды шла приятная свежесть.

С этой стороны пруда лебедей нет, здесь люди на катамаранах катаются. Но сейчас, в середине буднего дня, никто не катался. Вообще в парке было мало народа.

«Вот и хорошо, – подумала Шварц. – В тишине-то лучше».

– Где ж тут подвох? – повернулась она к спутнику. – Неувязка есть со Славиком, вот не думала я, честно сказать…

– Да, – согласился Потапов. – Что-то он финтит. Какая ж причина? Зачем пошел к ней вчера?

Славик, производивший на обоих приятное впечатление полной невиновности, сел в лужу с ответом на последний вопрос.

Рассказав, что благодаря поставленной программе имеет возможность работать с компьютером Даши прямо из дома, он проговорился: ведь раньше утверждал, что шел к ней по ее просьбе исправить комп.

Вопрос сыщика «Зачем же ты пришел к девушке в то трагическое утро?» его сильно смутил. Он покраснел от волнения, стал бормотать, что поломка оказалась сложная, лучше было непосредственно с компом работать, чем через программу. Может, ему и поверили бы, но лгать он не умел – по нему было видно, что он выкручивается, лжет.

– Да… – повторила и Шварц. – Тут какая-то тайна. Может, в ней разгадка убийства?

– Ну, сейчас мы все равно это не разгадаем, – встряхнулся Потапов. – Оставим пока Славика под подозрением и пойдем дальше. А к Славику вернемся позже. Для начала давайте подведем итоги, что мы узнали. А узнали мы, что Даша близко общалась с Ирой Ардон и неким Олегом, студентом СмолГУ. Предлагаю начать с Иры.

В это время мобильник Шварц зазвонил. Вынув его из сумки и взглянув на экран, она высоко подняла брови.

– Ирочка, – сказала она в трубку. – А я как раз тебя вспоминала, думала позвонить. Ты ведь уже знаешь о Даше?

Далее минут десять Шварц прижимала трубку к уху, время от времени бормоча: «Да…», «Ужасно», «Я сообщила, она завтра вылетит», «А кто ж знает», «Я тоже», «Да…».

Потапов все это время смотрел на рябь воды в пруду, на гуляющую по берегу чайку, на подстриженную траву газона… И все ж слушал разговор. Он уже подходил к концу.

– Да-да, – сказала наконец Елена Семеновна. – По телефону трудно. А что, если я прямо сейчас приду к тебе? Очень нужно выговориться. Конечно, помню! Договорились! Со мной друг, мы вдвоем придем. Что? Ну конечно, адрес помню. – И грустно добавила: – Подумать только, не так давно мы с Дашей приходили к тебе…

Ира Ардон жила неподалеку, в угловом доме, – угол улиц Ленина и Маяковского. Шварц уже была у нее, они заходили с Дашей год назад, когда у Иры мама умерла: первый раз пришли на похороны, а потом еще приходили, просто чтобы Иру отвлечь от печальных мыслей. Леле нравилась винтовая лестница в ее подъезде: крутая, с дырчатыми железными ступеньками, с резными чугунными перилами…Тогда она припомнила и даже рассказала Ире, как один раз в детстве заходила к ее отцу: ей было лет тринадцать, они с Виктором Ардоном учились вместе в музыкальной школе, и Леля раз зашла за какими-то нотами. Квартира была однокомнатная, с довольно большой, но странной полукруглой комнатой. И лестница, конечно, запоминающаяся.

Путь к этому дому был близкий и приятный: почти все время по садам. Они прошли насквозь через Лопатинский, потом через маленький сквер напротив гимназии, потом по Блонью… Потапов тоже удивился лестнице.

– Ух ты какая! – сказал он. – И как люди здесь живут, каждый день ходят? Страшно же.

Леля засмеялась:

– Привыкают. Это только первый раз страшно.

– Наверно, этот угол уцелел в период войны: лестница старинная. В двадцатом веке уже не стали бы такое строить, – заметил Потапов.

Ира встретила их на пороге своей полукруглой квартиры: подъезд угловой, а архитектура дома необычная, угол немного скругленный.

Комната девушки была хотя и необычной формы, но большая. Центральное место занимало пианино – старое, покрытое местами вытершимся, местами еще черным лоснящимся лаком. Это еще дед Ирин покупал для Витьки. Дед у нее был чистильщиком обуви, Ира-то его не застала, задолго до ее рождения умер, а вот Елена Семеновна помнила. Его весь город знал!

Дед Иры Ардон был из айсоров, у него была «будка» напротив этого дома, на углу нынешней улицы Коненкова, до начала шестидесятых – Почтамтской. «Будка» айсора представляла собой просто навес с полочкой и стул, на котором он сидел в ожидании клиентов.

Елена Семеновна и сейчас толком не знала, что это за народ, но в годы ее детства айсоры (они еще называли себя ассирийцами) в Смоленске встречались. Как правило, красивые, смуглые, с большими черными глазами. Очень часто они были сапожниками, даже, скорее, чистильщиками обуви – чистили обувь желающим прохожим. Сидит такой айсор в своей «будке» в коленкоровом фартуке под полочкой с гуталином, под веревочкой с развешенными щетками и бархатками для чистки обуви, а прохожий в запыленных страшных башмаках садится на табуреточку перед ним, ставит ногу на маленькую скамеечку, и через десять минут, заплатив тридцать-пятьдесят копеек, выходит в сверкающей, блестящей обуви – совсем другой вид. Кажется, айсоры на самом деле происходили от древних ассирийцев и приняли христианство еще в первом веке.

Сейчас айсоров не видно, смешались с остальным населением. Ира, конечно, уже не помнит, что у нее дед был айсор. А Витька еще помнил, что он из айсоров. В детстве он отцу помогал – и в будке, и гуталин варить. Потом уж, когда в музучилище поступил, когда о его музыкальных способностях в городе заговорили, перестал, конечно.

– Садитесь! – пригласила Ира. – Помянем Дашу? – Она была сегодня не накрашена, глаза заплаканные, пушистые светлые волосы кое-как собраны сзади в пучок. – Вот по какому печальному поводу встретились!

Разместились за столом, выпили по стопке на помин Дашиной души, закусили бутербродами. Ира вопросительно смотрела то на Шварц, то на Потапова. Кто этот старикан и зачем он пришел? Сейчас бы посидели, поплакали вдвоем с Еленой Семеновной, вспоминая Дашу… А тут чужой человек!

– Ирочка, познакомься: Порфирий Петрович – частный сыщик, – представила Шварц. И, заметив удивление в глазах девушки, добавила: – У полиции есть сомнения, естественная ли это смерть. Ну, они всегда сомневаются. Однако Славика, соседа Дашиного, что компьютеры чинит, заставили подписаться о невыезде, чуть не под домашний арест посадили. Жалко парня. Вот мы и решили выяснить… обстоятельства.

– Да я ничего… – забормотала Ира. – Только ведь у Даши больное сердце было. Чему ж тут удивляться? И при чем здесь Славик? Она не лечилась, к врачу не обращалась… – Глаза девушки опять наполнились слезами. – Не заботилась о здоровье!

Елена Семеновна высоко подняла брови.

– Разве у Даши было больное сердце? Никогда не слышала… Ни Нина покойная, ни Юля, ни сама Даша никогда не рассказывали…

– А чего ж они рассказывать будут? Бабушка и не знала, это уже после нее началось. Три года назад Дашка гриппом тяжелым болела зимой. После гриппа проверяли – и нашли. Матери-то она, может, и сказала, что на сердце осложнение, а так не рассказывала никому, и меня даже просила не говорить: зачем эти разговоры, что больная? Город маленький, все друг друга знают, а ведь и на работу устраиваться, и замуж выходить лучше здоровой. Кому она больная нужна?! Дашка и на учет не становилась. Но, правда, лекарство принимала, какое выписали.

– А-а-а, тогда понятно, – протянула Шварц с облегчением. – Тогда понятно. Бедная Даша! Ей бы в санаторий хороший… Да врачам ее показать! Куда ж Юлька-то смотрела? Если она знала, конечно.

– Ира, вы так много знаете о Даше, – заговорил и Потапов. – Вот даже секретом о своей болезни она с вами поделилась… А ведь никому не рассказывала! Вы у нее единственная такая близкая подруга были? Или еще имелись друзья? С кем она вообще в последнее время общалась?

– Мы с Дашей с первого класса дружили! И в музыкальную школу, и в музучилище вместе решили поступать. Тут даже так: Дашина мама о музыкальном училище не думала, а меня отец с детства настраивал туда идти. Когда он умер, мне пять лет было, но я про музыку запомнила. Моя мама не возражала, отдала меня в школу сразу и не была против музучилища. А Дашка в музыкалке со мной училась, в музучилище идти – это уж я ее уговорила. Чтоб и дальше нам вместе учиться!

Ира замолчала, воспоминания заставили ее опять сильно загрустить.

– А больше она ни с кем не дружила? С кем еще общалась, кроме вас? – повторил после паузы Потапов.

– Ни с кем. Мы с первого класса дружили! – сердито сказала Ира. – Больше так долго ни с кем ни я, ни она не дружили. Мы понимали друг друга хорошо…

Она задумалась.

– Ну, мальчики у нее, конечно, были.

– Вот-вот! – встрепенулся Потапов. – Взрослая уже девушка и симпатичная… Вряд ли без молодых людей обошлось.

Ира задумалась и отвела глаза. Потом произнесла решительно:

– С Олегом Левченко последний год дружила. Это с факультета журналистики СмолГУ студент, на четвертом курсе бакалавриата сейчас учится. В последнее время, правда, Дашка редко с ним встречалась, разонравился он ей.

– А почему разонравился? – оживилась Елена Семеновна. – Мне он, правда, сразу не показался – Даша нас с ним знакомила, еще осенью, – но ей он вроде тогда нравился.

Ира смутилась еще больше. Подумала, потом сказала, отведя глаза:

– Ну, настолько откровенной она со мной не была. Не говорила почему. Не знаю. Просто я сама заметила, что они реже встречаться стали – и все.

Недолго совсем поговорили, и гости прощаться начали.

Спускались медленно. Спускаться по винтовой лестнице было еще более головокружительно, чем подниматься.

– Кто тут живет, те, конечно, привыкли, – посмеивался Потапов. – А посторонним волнительно.

– Да тут сейчас Ира одна и живет, – кивнула спутница. – На втором этаже, во всяком случае. На площадке всего две квартиры, и соседи не живут здесь. Пустая квартира пока.

Сели в этот раз на Блонье, возле памятника Глинке: на этой площадке обычно народа немного, и сейчас пустынно было, тихо. Листва слегка шевелилась, но бесшумно. Композитор за резной, изображающей ноты оградкой, наклонив голову, прислушивался к одному ему слышной мелодии. Лавочка, на которую присели наши герои, располагалась в тени, и некоторое время они отдыхали от жары и движения – просто сидели.

– Какое у вас впечатление от разговора, Порфириий Петрович? – спросила наконец Леля.

– Не все она говорит! – сразу же, не раздумывая, ответил Потапов. – Что ж такое? Оба – и она, и Славик – не все говорят… Хотя ведь, похоже, дело чистое! Если болела она, то и смерть понятна.

– Да, мне тоже так показалось, – Леля кивнула. – В том месте, где сказала, что не знает, почему Даше Олег этот разонравился… Знает она, конечно. Но тут хоть понятно, Порфирий Петрович: это же личная жизнь. Она не хочет личную жизнь умершей подруги ворошить – такого отношения порядочность требует. Так что Иру я как раз понимаю.

– Она не с кумушками на скамейке беседует! – резко обрубил бывший участковый. – Тут о возможном убийстве речь идет. Хотя, когда о сердечной болезни говорила, она, кажется, не врала. И это лыко в ту строку, что сама девушка умерла, естественной смертью. Жалко, конечно, ее, но тут уж хоть без внешних вмешательств. Может, лекарство не приняла вовремя. Или, наоборот, снотворное выпила, а при сердечных болезнях это опасно. Надо будет, конечно, и других про Дашину болезнь расспросить. Может, и в поликлинике карточку посмотреть, но это уж Полуэктова дело. Нам не дадут. Знаете, схожу-ка я сейчас к Полуэктову, поговорю с ним. Тут есть уже резоны дело закрывать. А может, узнал он что-то сам за это время.

Как человек творческий, с развитым образным мышлением, Глинка был склонен к мифологическому восприятию жизненных событий. Он верил в приметы, в особое значение дат и праздников. Екатерину Керн он встретил, например, на третий день Пасхи и понял сразу, что она светлый ангел, посланный ему в эти святые дни. «Я поражен… Я не ожидал…» – сказал он в ту первую встречу, и это было не только признание ее необыкновенности, но и восторг от неожиданного подарка судьбы.

А через несколько месяцев, в августе 1839-го, вокруг него стали собираться тучи, и проявилось это, конечно, в череде недобрых примет. То при выходе из кареты на него набросилась черная собака, показавшаяся ему символом нечистой силы, то во время игры в карты на столе горели три свечи, что, по народным поверьям, предвещало недоброе. При гадании на картах ему выпадала пиковая масть. Он ждал плохого, и оно произошло…

25 августа 1839 года в Петербурге внезапно скончался младший брат Михаила Андрей. Болезнь развивалась стремительно: буквально за три дня «воспаление кишок» перешло в смертельный «антонов огонь».

Семья Глинок была очень дружной. Чтобы пережить горе вместе с матушкой, Михаил и его сестра Маша Стунеева поехали в Новоспасское.

В усадьбе, несмотря на переживания, он наслаждался красотой осенней природы, вел идиллический образ жизни среди близких, горячо любящих его людей.

Но беда не приходит одна. Сельская идиллия была нарушена приездом дальнего родственника, рассказавшего о том, что, оказывается, давно знал петербургский свет: его жена Мария Петровна ему неверна.

Жену Глинка к этому времени совсем не любил, они изменяли друг другу взаимно, но все ж приличия требовали не афишировать измены. Его потрясло, что все знали о ее похождениях, его самолюбие было оскорблено.

Делать вид, что в семье все нормально, было уже никак нельзя. Взбешенный Глинка отправился в путь – в Петербург, где он решит проблему. В течение нескольких суток, покачиваясь в карете на смоленских, а потом других, ничуть не лучших колдобинах, наблюдая в окно уныло-прекрасный октябрьский пейзаж, Глинка думал о мести. Теперь он, конечно, разъедется с ней – будут жить порознь, так многие супруги живут всю жизнь, порознь, ненавидя друг друга.

Позволим себе лирическое отступление. В этом месте истории Глинки нам всегда вспоминается несчастный Лаврецкий, герой «Дворянского гнезда» великого Тургенева. Откровенно отвратительная баба, верткая светская львица, обманула этого дворянина очень похожим способом и не менее жестоко. У него имелось в руках доказательство ее неверности – в виде любовной записки. Он мог бы скрутить предприимчивую даму в бараний рог. И что же? Он брезгливо выбрасывает записку и отдает жене лучшее свое родовое имение – только чтобы не видеть ее никогда. Дальше совсем печально. Чудесная Лиза Калитина, в ужасе от свершенного ею страшного греха – первого и последнего в жизни поцелуя (как на другой день выясняется, с женатым мужчиной) – уходит в монастырь. Лаврецкий, осуждаемый светом, на оставшиеся деньги ведет жизнь одинокого странника.

Глинка, по его словам, собирался идти тем же путем благородного героя. Он решил уйти от жены, жить врозь, предварительно обеспечив ее. Это было не такой уж редкостью в дворянской среде.

Вместе с тем душа его требовала мщения. Будем надеяться, что думал он и о Екатерине: просто разъехавшись с женой, не осудив ее, он не имел права на другой официально признанный брак. Во всяком случае, всю дорогу от Новоспасского до Петербурга он лелеял мысль поймать жену при свидании с любовником и тем самым обеспечить не просто разъезд, но официальный развод, при котором основная тяжесть последующих неприятностей ляжет на изменщицу.

План не удался – его уже ждали дома: как позже выяснится, слуги доносили. Застав дома тишь да гладь, Глинка решил проявить хитрость и не подал вида, что ему все известно. Под предлогом болезни он перешел ночевать в свой кабинет. Чтобы пережить раздирающие его гнев и боль, оставаясь внешне спокойным, он повесил у изголовья постели подаренный матушкой образок. «Я молюсь ему усердно утром и вечером», – писал он матери.

Мари не приходилось стараться быть хитрой, она просто оставалась самой собой. Притворство было для нее естественно, ведь постоянная игра и составляет основу женского кокетства, а Мари оно было свойственно от природы, она была настоящей женщиной. Почувствовав перемену в отношениях, заметив необычную для мужа попытку хитрить, она испугалась. На коленях, со слезами на глазах она умоляла защитить ее от клеветы. Выглядело это очень трогательно. Глинка успокаивал ее:

– Все в порядке, дорогая! Я верю только вам.

Но он не верил ей ни одного мгновения. Композитор тоже повел себя хитро, и поначалу это ему удавалось. Кротко утешая плачущую женщину и (с тайной брезгливостью) поглаживая ее по склоненной голове, он лелеял месть.

«Душою быть убежденным в измене, но молчать, ласкать изменницу – все это я должен был делать в надежде поймать ее на месте преступления», – сообщал он подробно и наивно матери.

Вскоре Глинка подслушал разговор служанки и тещи, Луизы Карловны (она все еще жила с ними!), во время которого они договаривались о свидании для Мари с любовником. Да-да, мать Марьи Петровны была в курсе ее увлечений, она поддерживала дочь и как могла помогала ей сохранить и мужа, и любовника!

Услышав ужасный разговор, Глинка почувствовал такое отвращение к жене, что понял: хитрость не для него, он более не в силах притворяться. Если случайно увидит ее, если, например, встретит невзначай где-нибудь в коридоре, – разразится страшный скандал.

Не объясняясь с женой, он ушел, захватив самые необходимые вещи. Поселился временно у друга, позже снял маленькую квартиру. Почти месяц он не выходил на улицу и сильно болел. Он принял твердое решение уехать с Екатериной за границу. Но прежде следовало решить дела с женой.

«Я решился действовать кротко, скромно и как следует христианину и благородному человеку», – писал он матери.

Не в силах заставить себя встретиться с Марией Петровной, Глинка написал ей письмо, в котором сообщал о своем твердом решении расстаться. В письме он старался быть корректным и не переходить границы приличий: «Взаимная доверенность – основание супружеского счастья – уже между нами не существует. Мы должны расстаться, как следует благородным людям, без ссор, шума и взаимных упреков. Молю провидение, да сохранит вас от новых бедствий!» Копии с этого письма он отослал матушке и одному из своих поверенных в этом деле.

Осторожная Марья Петровна на письмо не ответила. Тогда Глинка приказал слугам вывезти его вещи из квартиры. Они забрали лошадей (присланных матушкой из Новоспасского), подарки друзей, фортепьяно, книги, ноты и одежду композитора. Бывшая жена рыдала и падала в обморок. Теща рассказывала знакомым, что Глинка обобрал жену и выгнал ее на улицу чуть ли не в одном платье. Многие верили – даже те, кого он считал друзьями, были склонны сочувствовать страдающей женщине.

Семья Глинки – мать, приехавшая в Петербург, чтобы поддержать сына, и сестры – была на его стороне; они полностью одобряли его действия. Скромная, прекрасно воспитанная Екатерина Керн очень нравилась всем Глинкам. Мать, однако, советовала композитору не спешить с совместным отъездом за границу. Возможно, хорошо зная своего талантливого, слишком чувствительного ребенка, она не была уверена, что его чувства к Екатерине продержатся долго? Не менее этого, однако, страшило ее мнение света. Она была искренна, когда предупреждала сына:

– Свет осудит тебя, если ты станешь жить невенчанным браком, не получив еще развод.

Глинка и сам это понимал – он и сейчас сталкивался с осуждением окружающих почти каждый день. Положение композитора в свете и без открытого сближения с Екатериной было теперь шатким. Хватало прошлых его грехов, как действительных, так и мнимых. Его осуждали, укоряли иногда и в глаза – припоминали былые веселые загулы с друзьями в компании Кукольника.

«Сам виноват. С девками по целым неделям проживал, не показывался к жене. Нестор Кукольник его привозил. Он даже сам идти не мог после ночных похождений. Наконец она, бедненькая, устала терпеть. Глинка рассердился и ее бросил» – так пересказывал историю Глинки в частном письме некогда хорошо принимавший композитора человек. Другие знакомые – возможно, искренне – хотели примирить его с женой и тем спасти репутацию обоих. Но Глинка рассматривал такие попытки как интриги Марьи Петровны.

Даже слуги были не на его стороне! Его камердинер Яков, крепостной из Новоспасского, выговаривал ему:

– Что же вы, барин, делаете губление своей души и таланту.

Горничная жены, тоже глинковская крепостная, шпионила для нее!

Близкие опасались дуэли, однако сказанные когда-то в запальчивости слова: «Хотя я не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю» – оказались не случайными. Он и в сравнении с тургеневским Лаврецким, сознательно принявшим все испытания и тяготы на себя, оказался более расчетлив. Ненависть к жене была сильна, он не собирался страдать ради ее счастья. Возникшая еще в Новоспасском идея добыть доказательство виновности Марьи Петровны не оставляла его. Это сделало бы вероятным развод на условиях его полного оправдания: он приобретал возможность жениться вновь, а она получала наказание в виде запрета вступать вторично в официальный брак.

Застать супругу с любовником у него не получилось. Подслушанный разговор тещи с горничной не давал ничего – кроме собственной уверенности в ее вине (а доказательств, пригодных для суда, не было).

Разыгрывался глубоко ранящий эстетическое чувство и самую душу композитора, отвратительный ему и почти детективный сюжет – с вовлечением слуг, с тщательно выстроенными интригами. Но остановиться он уже не мог. Он чувствовал себя плотно зажатым в лапах дьявола.

«Как бы не ушел он уже… – думал Потапов, быстро шагая в сторону Управления внутренних дел. – Загляну все ж. Если ушел, вечером с ним созвонюсь».

Пока по Блонью шел, было еще ничего – деревья от солнца прикрывали. А вышел на асфальт – жарко стало. Повырубили в Смоленске деревья, а какой зеленый раньше был город!

«Понасадили тую, – зло думал Потапов. – Как на кладбище. Ни тени от нее, ничего. Одна печаль. И зачем они это делают? Стóит это дерево денег больших, а толку от него никакого».

Не то чтобы бывший участковый милиционер был ретроград, но сейчас, шагая под нещадно палящим солнцем, он злился. Вот наконец и здание Управления полиции. Пропуска у бывшего участкового, ныне пенсионера, не имелось, сержант на вахте был ему не знаком.

– Полуэктов здесь? – спросил он. И получив утвердительный ответ, добавил: – Скажите, Потапов пришел, поговорить надо по важному делу. Пусть пропуск выпишет.

Полуэктова он помнил совсем молоденьким пареньком – тот у него на участке практику проходил, когда только начинал работать. Давно, конечно, в милиции еще.

Пока улаживалось с пропуском, глядел на кипящую в вестибюле управления жизнь.

– Проходите, гражданин. Майор вас ждет! – наконец обратился к нему сержант.

Майор был в кабинете один.

– Присаживайся, Петрович! – пригласил он. – Что-нибудь случилось у тебя или ты просто так зашел?

Потапов изредка заходил к нему, и, конечно, всегда не просто так.

– У меня, слава богу, ничего не случилось, Анатолий, – ответил он. – А пришел я спросить тебя, что там по делу Дарьи Леоновой. И сам тебе сообщить хочу кое-что по этому делу – возможно, и новое. Как ты считаешь: был там состав преступления? Прояснилось что-нибудь за день?

– А ты почему этим делом заинтересовался? Знакомая, что ли? Через внука, наверно?

– Через внука, – не стал финтить Петрович. – Только девушку-то саму он не знал, а знает немного по работе Станислава Зайцева.

– А-а-а, – протянул Полуэктов. – Ну, успокою тебя, что Зайцев виновен очень маловероятно. Подписку взяли, потому что он потерпевшую нашел. Обнаружилось к тому же, что он фигурирует среди звонивших ей – не вчера, правда, а за день до ее гибели: мы телефон Леоновой посмотрели. Но тут понятно – позвонил, что зайдет.

– Так ведь он сказал, что мысль зайти возникла спонтанно, утром только… – задумался Потапов. – Насчет компа это она раньше, за несколько дней до того просила, так он говорил. Он якобы пробовал поправить ей комп через программу удаленного доступа. Не вышло – он решил зайти, без предупреждения.

– А-а-а, – опять удивился майор. – Узнаю советского участкового Потапова! Старые кадры! Въедливый ты, Петрович… Но если не предупреждать о визите звонил, о чем же он с ней по телефону говорил?

– Я у него был, что-то он финтит, мне показалось, – кивнул собеседник, не улыбаясь. – И с ним, и с Ириной Ардон разговаривал. Это подруга потерпевшей. Она, кстати, утверждает, что у Дарьи было серьезное сердечное заболевание. Надо бы проверить. Если подтвердится, это может быть естественная смерть.

Майор с интересом посмотрел на него.

– Вряд ли естественная. Следы клофелина нашли. Вот, прислали только что результат экспертизы… – он кивнул на какую-то бумажку. – То есть сердечное заболевание здесь, конечно, лыко в строку. Из-за болезни клофелин так и подействовал.

– Анатолий, может, она им как раз и лечится? Может, сама выпила?

– Может, сама. Завтра в поликлинику пойду, карточку читать – назначали ли ей клофелин. Его редко назначают: опасен. Кстати, ей не один Зайцев звонил. Звонила, причем именно вчера, Ирина – та самая подруга, с которой ты уже познакомился, а раньше, накануне, еще один друг – ну, этот по работе, видно. Музыкант он, ей звонил не так часто… – Полуэктов заглянул в бумажку, что перед ним лежала: Денис Борисов, концертмейстер.

– А компьютер полиция смотрела? – спросил Потапов.

– Ходил Демин сегодня утром. Там, кстати, письмо одно подозрительное есть. На угрозу похоже.

Потапов про письмо решил пропустить мимо ушей. Он знал, что угрожающее письмо написал студент Олег Левченко за десять дней до Дашиной смерти. Но что они лазили в компьютер через программу удаленного доступа, рассказывать не стал. Зачем полицию лишний раз дразнить? Полуэктов и так не любит, когда он вмешивается в расследование.

– Если что-то насчет клофелина узнаешь в поликлинике, позвони мне, – попросил пенсионер.

– Да зачем тебе ввязываться? – Полуэктов недовольно пожал плечами. – Делать тебе не хрен, Петрович. Ловил бы рыбу… Чего тебе не в свое дело лезть?

Потапов вздохнул и отвечать на вопрос не стал. Хороший человек Анатолий, а не поймет.

Вышел на улицу и все думал. Что ж все-таки Ирина эта утаила? И Зайцев Станислав неужели на уши лапшу вешает? А насчет письма Полуэктов сам разберется, раз компьютер они смотрели.

Еще не дойдя до дома, когда по дамбе шел, услышал звонок. Внук Леха звонил. Это было кстати!

– Все нормально, – произнес в трубку Петрович. – Был я у Полуэктова, потом расскажу. А ответь ты мне, Алексей, на такой вопрос: если есть программа для работы с удаленным компьютером и два компа соединены этой программой… – Он изложил ситуацию, которую наблюдал сегодня у Зайцева, и задал свой вопрос: – Может ли быть так, что я, имея связь с этим удаленным компом и будучи в состоянии в него залезть со своего компа, не могу какую-то программу в нем исправить?

– Только если железо повреждено, – ответил внук. – Но если ты в него можешь проникнуть из удаленного, значит, железо в порядке. И ты можешь любую программу изменить.

От нервного напряжения Глинка заболел. Ночью он не спал, ему мерещились черти, они кружились в хороводе, а он не понимал – реальность это или бред. Он постоянно размышлял, как поступить с женой, сохраняя при этом честь и благородство. Да, его планы не раз менялись. Подумав и слегка остыв, преодолев первоначальную вспыльчивость, он решил идти путем благородства. Он оставил Мари все, что было нажито за прошедшие четыре с лишним года – от бриллиантов и столового серебра до пуховых подушек, присланных из Новоспасского.

Глинка стал выплачивать ей половину своих доходов (и делал это регулярно в течение нескольких лет). Он собирался завещать ей свое имение.

Но пока что он более всего хотел уехать с Екатериной за границу. А если на заграницу не хватит денег, то хотя бы в Малороссию. Катя только об этом и мечтала. «Поселиться вдвоем в маленьком домике, в теплом климате, вдали от света – что может быть лучше? И денег там меньше надо…» – соглашался с любимой Михаил.

У Кати были в Малороссии родственники, а у него хорошие знакомые. Однако без благословения матушки он ехать опасался, а она, хотя и полюбила Екатерину, была осторожна: совместная поездка вызовет новые сплетни – нужно ли это сейчас? Ее чувствительный мальчик и так страдает от осуждения света. Лучше переждать – а что там дальше будет? Как поведет себя Марья Петровна?

– Съезди лучше в Новоспасское, – говорила она. – Тебе нужно отдохнуть, подлечиться, прийти в себя. Нельзя решать сгоряча.

Он поехал в Новоспасское и прожил в имении с февраля по апрель 1840 года, однако легче не стало. Тяжелые заботы давили на него, он страдал и чувствовал себя одиноким. Лишь письма из Петербурга от Екатерины скрашивали его жизнь. Он опять начал просить матушку дать ему благословение на поездку с Керн за границу, но она по-прежнему опасалась за него и не советовала демонстративно соединять судьбу с другой женщиной, не дождавшись развода.

В апреле забрезжил выход: он получил письмо от жены. Марья Петровна весьма прозрачно намекала ему, что согласна на развод, если получит хороший денежный выкуп. Она уйдет в монастырь, ибо это тот случай, когда разводят без осуждения и позора. А Михаил будет свободен и сможет жениться. Только пусть заплатит: деньги ей и в монастыре пригодятся.

Получив от матушки пять тысяч золотом и еще чек на пять тысяч для себя и сестры, Глинка отправился в Петербург.

Он был по-прежнему влюблен. Вскоре после встречи с Екатериной он написал музыку на стихи Пушкина «Я помню чудное мгновенье…». Гениальное пушкинское стихотворение, созданное под впечатлением встречи с Анной Керн, обернулось романсом, обращенным к ее дочери. И теперь они всегда вместе – стихотворение Пушкина и музыка Глинки.

Однако в жизни все складывалось плохо. Наметившаяся было договоренность с женой разладилась, ее обещания обернулись фикцией. Марья Петровна больше не говорила о монастыре. Для чего она его выдумала? Может, она надеялась, что ее желание стать монахиней умилит мужа? Он расчувствуется, вернется любовь… Эта романтически настроенная, читавшая, по всей видимости, романы, не очень умная женщина сама не знала, чего она хочет. То есть хотела она, конечно, много внимания, много денег для роскошной жизни, и все это непременно с налетом романтизма. Ничего этого Глинка дать ей уже не мог: он теперь ее ненавидел.

Екатерина на фоне всех переживаний подхватила тяжелую легочную болезнь: кашляла, стала слабой, ей грозила чахотка. Из-за болезни она вынуждена была уйти со службы в Институте благородных девиц и, переселившись в квартиру матери, жила на пенсию в 63 рубля, которую ей назначил недавно умерший отец. Мать, Анна Керн, не могла ей помочь материально, она сама страдала без денег: ее отец, малороссийский помещик, лишил дочь содержания, обвинив в легкомыслии (основания имелись). И Анна тоже в это лето начала кашлять – сырой петербургский климат не подходил обеим.

Речь о загранице уже не шла (у Глинки тоже было не так много денег), но выходом казалась Малороссия, откуда была родом мать Екатерины, где жили родственники. Жизнь в Малороссии была недорога, а климат очень хорош для легочных больных. Напомним, что Глинка тоже был подвержен простудным заболеваниям, так что теплый сухой климат был бы полезен всем.

Композитор уже серьезно обижался на свою мать и сестер, противящихся его отъезду с Керн. Вместе с тем он не решался соединить судьбу с Екатериной, не получив материнского благословения. Ему было тридцать шесть лет, он был вполне самостоятельным человеком, имеющим приличный доход (напомним, что мать управляла имением с его согласия). Возможно, он сомневался сам, а предупреждения матери просто падали на благодатную почву…

Мать прислала еще семь тысяч, но ехать не советовала. Аргумент был тот же: он непоправимо навредит себе в глазах света. Нужно дождаться развода и тогда, получив возможность обвенчаться, строить новую семью. «А если появятся у вас, невенчанных, дети, какова будет их судьба?» – вопрошала она.

Екатерина чувствовала себя несчастной. Генерал Керн, который всегда резко возражал против невенчанного брака, к этому времени умер – одно препятствие отпало. Однако Анна Керн, ранее поддерживавшая влюбленных, тоже стала сомневаться в целесообразности проживания дочери с композитором в Малороссии. На что они будут жить? «Вам самому едва хватает содержания, что присылает ваша добрейшая матушка… Сможете ли вы прожить на эти деньги вдвоем?» – спрашивала она.

В конце концов было решено, что Екатерина пока поедет к родственникам в Малороссию с матерью (тоже нуждающейся в лечении климатом), а Глинка приедет к ним позже. Денег у женщин не было, композитор купил им удобную карету для поездки (так всегда его родители поступали, отправляя его в путешествие), отдал им большую часть присланных матерью денег.

Сам он до последнего находился в растерянности. Из Петербурга и ему тоже следовало уезжать. Но какой путь выбрать? В Новоспасское к матушке, за границу одному или в Малороссию с Екатериной? Как витязь, стоял он на развилке трех дорог: направо пойдешь… налево пойдешь… прямо пойдешь…

«Я был не то чтобы болен, не то чтобы здоров: на сердце была тяжелая осадка от огорчений, и мрачные неопределенные мысли невольно теснились в уме», – вспоминал он позже.

Не в силах принять решение, Глинка выбрал уже опробованную четвертую дорогу: он стал вновь посещать компанию Кукольника – проще говоря, загулял. В этой веселой и творческой компании ему хорошо работалось. Он вновь обратился к опере, писал и другое.

Его друг Нестор Кукольник страстно увлекся железной дорогой. Она была построена к этому времени от Петербурга до Царского Села и Павловска. С бешеной скоростью – тридцать километров в час – по ней мчались поезда! Чтобы привлечь публику к небывалому техническому достижению, «воксал» в Павловске стал выполнять роль не только техническую, но и развлекательную. Там хорошо угощали, там постоянно играла музыка – в том числе произведения Глинки.

Глинка с друзьями часто ездили на поезде в Павловский воксал. Под этим впечатлением он написал автобиографический цикл «Прощание с Петербургом» – наиболее известна из него «Попутная песня».

О, этот Павловский вокзал! Через сто лет он – с его музыкой, дымом паровозов, мельтешащей толпой – привлечет другого гения. И странно – настроения столетней давности, мучившие Глинку, его трагические стихи тоже выразят как нельзя лучше:

Счастье творчества и трагизм жизни смешались для Глинки в то лето. Он не был властен в своей судьбе, он слышал одну музыку, а не страстный голос жизни. Он прощался, прощался… Понимала ли его Екатерина?

В последние дни перед отъездом она часто плакала и умоляла его поехать с ними. Глинка приходил к ней от Кукольника, как когда-то приходил к жене – в легком опьянении: оно позволяло уйти от проблем. К своему удивлению, он опять слышал упреки, некоторые из них даже повторялись! Кати и без того была обижена, злилась на его нерешительность, а тут еще еженощные попойки с друзьями. Упреки продолжались до самого отъезда.

Видимо, именно в этот период между ними впервые пробежала черная кошка: упреки такого рода были Глинке слишком хорошо знакомы. От Екатерины он подобного не ожидал. Утонченная, хорошо образованная, прекрасно воспитанная, она теперь некрасиво, с всхлипываниями плакала и не слышала звучащую в его душе трагическую музыку отказа от счастья. Нет, она не понимала его сомнений, его неверия в себя. Невозможности для него пожертвовать музыкальной карьерой, в конце концов.

Он был вторично «поражен» ею. «Милая Кати, я поражен», – сказал он после первой беседы с Екатериной. И теперь поразился вновь. Именно в этот период их отношения надломились – хотя еще не вступили в новую фазу.

«Идеал мой разрушился – свойства, коих я столь долгое время и подозревать не мог, высказались неоднократно и столь резко, что я благодарю провидение за своевременное их открытие», – написал он одному из своих друзей через месяц после отъезда Катрин: новые впечатления требовали осмысления и вылились в осуждение возлюбленной не сразу.

10 августа друзья его проводили – до последнего дня они думали, что Глинка едет за границу. А он… доехав до Гатчины, встретился с обеими Керн. Он проехал с Екатериной и Анной часть пути в одной карете. В дороге по большей части молчали. Всем троим было грустно. Что будет дальше, не навсегда ли они расстаются? Такие мысли одолевали и Кати, и Мишеля. После Пскова композитор пересел в собственную коляску и направился своей дорогой, в Новоспасское.

Расставание получилось тяжелым, мрачным и немногословным, дорожные впечатления – изнуряюще-унылыми.

Стояла редкая для августа жара. Лошади едва тащились. На каждой станции его держали по три-четыре часа в ожидании новых лошадей. Он добирался до Новоспасского две недели. Глядел в окно на посохшую траву, на опустевшие, ощетинившиеся темной на срезе соломой ржаные поля. Пытался сочинять, но все выплывал найденный в день отъезда мотив из оперы «Руслан и Людмила»:

Расставшись с Потаповым, Леля пошла домой. Однако возле своего подъезда не остановилась, а двинулась дальше, обошла разросшийся Пентагон и вышла с другой стороны здания. Ноги принесли ее к Дашиному подъезду. Нужен был ей, конечно, Слава Зайцев.

Открыв подъезд своим ключом, она прошла мимо опечатанной квартиры Леоновых и поднялась на четвертый этаж. Дверь Зайцевых была закрыта неплотно, оттуда слышался лай собаки Заперто не было, однако Леля нажала на звонок. Вскоре выглянул Славик. Выражение лица у него было недоуменное.

– А, это вы, Елена Семеновна! Забыли что-нибудь? Очки?

– Нет, не беспокойтесь, Слава, не забыла. Вернее, забыла не вещь… Вопрос задать забыла! Можно зайти?

Поведение Славика ее смутило; какой-то он напряженный. При чем тут очки? Почему именно очки? Явно болтал заведомые глупости, чтобы успокоиться, что ли? А чего волновался?

– Проходите, конечно! Вопрос – это легче!

Славик балагурил, а сам обдумывал ответ на возможный вопрос: сказать ли правду? Он уже догадывался, о чем она спросит.

Дальше повторилась знакомая Шварц по утреннему посещению этой квартиры процедура: Славик проводил ее в комнату, освободил место на диване: прогнал собаку, переложил на этажерку какие-то компьютерные детали и детские игрушки, усадил на диван гостью.

Сам он уселся в кресло перед включенным компьютером, улыбнулся.

– Олеся с девчонками гулять пошла, так что тихо пока. Спрашивайте, покамест обстановка спокойная.

– Славик, вопрос по вашей специальности. Я в компьютерах мало понимаю, а тут захотелось разобраться. Не люблю чего-нибудь не понимать. Мне стало интересно узнать про программу, что вы поставили в Дашин компьютер. Никогда про такую не слышала, а ваши объяснения показались мне противоречивыми – не поняла я. Что же за неисправность была у Даши в компе? Вы при нас так ловко при помощи вашей программы в него проникли, почту посмотрели – все работало. И тут же сказали, что сложная в том компе поломка, на расстоянии нельзя исправить, затем и к Даше пошли. Но ведь комп работал исправно, мы видели!

Славик слегка покраснел.

– Елена Семеновна, я вам и сам хотел сказать, позвонил бы сегодня. И Олеся меня ругала: «Чего ты врал? Все равно ж докопаются. Хоть Елене Семеновне скажи – может, посоветует что-нибудь». Хорошо, что вы пришли. Программа такая есть, да. Я Дашке давно ее установил – по ее просьбе и чтобы самому удобнее: часто у нее неполадки, все я исправляю. Она мне доверяет… доверяла. Но вчера я к Даше не из-за компа зашел. С ним вообще все нормально, не просила она меня его исправлять.

Он помолчал немного. Шварц тоже молчала, ждала. Славик вздохнул и выпалил:

– Я из-за нот к ней шел! Я ее ноты, кажется, потерял, найти не могу. Может, я сразу не взял их, у нее забыл – я уже так думаю… Чтоб посмотрела получше, я ей говорил уже. Куда ж они делись иначе?

Шварц растерялась.

– А что за секрет такой – «ноты потерял»? Почему вы сразу не сказали? И зачем вы у нее брали ноты? У вас играет кто-нибудь в семье на музыкальных инструментах?

– Нет, никто не играет! Девчонок тоже решили не учить музыке – слуха у них особого нет, а шума и так много производят. Пусть в обычной школе хорошо учатся – старшая в сентябре пойдет. А говорить я не хотел полиции и сыщику этому, потому что они сразу придираться начнут. Скажут – это мотив преступления. Мол, ноты дорогие потерял и возвращать не хочу. Они и так меня подозревают, подписку о невыезде взяли… А с этими нотами вообще посадить могут. Я и не хотел говорить.

– А почему вы решили, что ноты дорогие? – удивилась Шварц. – Ну, сколько там могут стоить ноты? Двести рублей, триста…

– Они старые. Дашка сказала, тысяч тридцать стоят. На них автограф композитора, малоизвестного, правда. Композитор тот в девятнадцатом веке еще жил, то ли Бим, то ли Бом – забыл, как его звали, Дашка говорила…

Елена Семеновна еще больше удивилась и уставилась на компьютерщика. Подумав, она сказала:

– Тридцать тысяч для нот немало, конечно, но все ж это не такая сумма, из-за которой убивают. Никто б вас и не заподозрил. А зачем она вам ноты дала?

– В цифровой вид перевести. Она хотела, чтоб эти ноты были на компе. У меня есть программа для этого, я ей и раньше ноты на комп переводил. Но те обыкновенные были, а эти старые. И надо ж – потерялись. – Он опять вздохнул.

– А почему вы ей по телефону не могли сказать, чтоб посмотрела – не оставили ли вы ноты?

– Я говорил уже раньше, дня за два до этого, чтоб посмотрела у себя хорошо. Она на меня разозлилась, конечно, что потерял. «Отдавала, – говорит, – забрал ты!» Но потом засомневалась, обещала поглядеть. Я в то утро шел мимо ее двери и решил зайти, лично поговорить по-хорошему. Мол, если не найдутся, если ни она у себя не найдет, ни я у себя – так я ей тридцать тысяч отдам, пусть не переживает. Или, чтоб никому не обидно, на пятнадцать договоримся – ведь может, это она сама потеряла, мы не знаем. Расходы пополам. Мы ж давно знакомы. Она б сама, наверно, предложила. Нет, Елена Семеновна, ну как я мог их потерять – тут один этаж всего пройти по лестнице, я и не заходил никуда… Дома мы все перерыли. Скорее всего, не взял я их. Она предлагала взять, да… Вытащила ноты эти, не буду врать. Но потом мы о чем-то еще говорили, и я их у нее забыл. А она сунула куда-то не глядя, так бывает, когда спешишь. Она уже в училище опаздывала, когда я уходил. Но вы-то хоть понимаете, что не убивал я ее?!

– Никто вас не подозревает. Если б подозревали, посадили бы. Мне кажется, Полуэктов подписку у вас взял просто потому, что так положено, правила такие – ведь вы главный свидетель. И конечно, из-за нот, из-за тридцати тысяч никто убивать не станет – это и в полиции поймут. Так что можете смело говорить правду. А то, когда вы изворачиваться начинаете, как раз подозрительно выходит. – Она задумалась. – И кстати, теперь понятно, почему у Даши на полу книги и ноты лежали из шкафа. Она сама сомневалась, что вы забрали, стала у себя искать. А потом почувствовала себя плохо, прилегла…

За разговором они и не заметили, как вернулась Олеся с девочками. Из прихожей послышались детские голоса и лай собаки, встречавшей их.

– Идите руки мыть! – велела детям Олеся, а потом вошла в комнату.

– Я часть разговора слышала, – сказала она. – Правильно вы говорите, Елена Семеновна. Вот и я ему сказала: когда скрываешь что-то, более подозрительно выглядит, тем более врать он совершенно не умеет. Куда ж эти ноты делись… Я тоже думаю, что Славка у Даши их оставил, забыл взять. С ним такое бывает. – Она посмотрела на мужа с легкой укоризной, но одновременно и с улыбкой.

Славик тоже улыбнулся и растерянно развел руками, соглашаясь.

А Шварц заторопилась домой, где ждал ее уже, наверно, голодный Сэнсэй.

В Новоспасском Глинка пробыл меньше месяца. Начиналась осень, настроение композитора ей соответствовало. Выход в работе – эта мысль его уже не первый раз спасала. Ему хотелось сочинять: это защищало от тоски. Он работал над оперой «Руслан и Людмила». По ночам ему снились страшные сцены, в которых фигурировали Наина и карлик. Несмотря на хандру, писалось хорошо. Требовалось доработать либретто, и он поехал в Петербург. По дороге сильно простудился. Болеть ему было не внове. Но музыка всегда заставляла болезнь преодолевать.

Вскоре после приезда стало понятно, что роман с Екатериной не закончен. Они скучали друг без друга. В Петербурге возобновилась их интенсивная переписка. Предотъездные размолвки казались забытыми. Оба говорили в письмах о чувствах, которые не проходят и никогда не пройдут. Он рвался к ней в Полтавскую губернию, намечал поездку на лето.

«Невозможно моему нежному сердцу существовать в одиночестве», – пытался он объяснить свои чувства матушке. А она продолжала твердить свое: «Встреча с Екатериной навредит тебе в глазах света. Не только в Петербурге, но и в Смоленске распространяются слухи о твоих незаконных отношениях с Керн. Поездка погубит тебя».

Однако теперь он не обращал внимания на ее возражения. Он твердо решил ехать. «Там, в Малороссии, все, чем привыкло жить растерзанное сердце мое», – писал он другу. Казалось, начинается новый этап – в отношениях с Катей, в жизни… Неужели счастье еще возможно?

Беда пришла, откуда не ждали. В Полтавской губернии Екатерина жила в окружении родственников – многочисленных тетушек и дядюшек. Все они стали убеждать девушку, что брак с Глинкой невозможен, что у этих отношений нет будущего. Они заверяли ее, что она должна забыть свою любовь: это чувство бесперспективно и принесет только горе. Бедная девушка была в отчаянии и бесхитростно написала Глинке о настроениях родственников.

«Я несчастна, Мишель!» – писала она, а он не мог ей помочь. Более того – под влиянием этих сообщений он отложил встречу с Екатериной!

«Хорошо, что я еще не выехал. Мне нельзя теперь ехать в Малороссию! – размышлял он. – Ее родственники станут сплетничать и обсуждать меня. У меня есть опыт светской жизни. Если бы Катрин была одна на свете, я мог бы устроить все наилучшим образом. Но у нее бесчисленная родня! Если я поеду в Малороссию, для меня станет бесчестьем находиться в атмосфере постоянного осуждения ее родственниками. Счастье невозможно».

С собственными родственниками он тоже не был так откровенен, как прежде. Любимая сестра Мари передавала матушке в Новоспасское петербургские слухи о его плохом поведении. Ее муж мягко намекал на необходимость составления завещания.

– Но я еще пока не собираюсь умирать! – возмутился композитор и написал завещание в пользу давней, детских лет приятельницы, бедной и обремененной детьми. – Родственники мои достаточно богаты, они хорошо обеспечены, – объяснил он свой поступок.

«О эти родственники! – метался он ночью в бессоннице. – Вот бич всех чувствительных людей. Мое решение принято: никаких больше связей здесь. Я достаточно натерпелся, с меня довольно! Им удалось отнять у меня все…»

Нервы его были издерганы, он все более уверялся, что никто не сочувствует ему. Матушка и сестры припоминали его веселое времяпровождение у Кукольника, обвиняли в легкомыслии. Однако теперь и дружеские пирушки вызывали у него отвращение: бывшие друзья не понимали его чувств, смеялись над ними. Весь мир был против него.

Выход виделся в поездке за границу. Лучше всего в Париж. Уехать от всех и жить одному! Изучать европейскую музыку, заводить исключительно музыкальные знакомства… В Петербурге ему везде виделись заговоры против него и бесконечные сплетни. Всем было дело до его жизни! Все его осуждали! Он хотел поселиться в теплом климате, в стране, где сосед соседа не знает, и писать свою оперу. Даже сестры казались ему предательницами. Он намеревался уехать и жить за границей один.

Глинка уже начал готовить свой отъезд, однако помешало непредвиденное обстоятельство. Жизнь в очередной раз заставила его пересмотреть намерения, переменить планы.

Его крепостной слуга Яков Ульяныч, тот самый, что некогда увещевал господина не гулять так много с друзьями, не злить тем жену и не губить свой талант, любил собирать городские новости, а потом докладывал их хозяину. Как-то на Страстной неделе, вернувшись с прогулки, он сказал:

– Михаил Иванович, честь имею поздравить!

– С чем, Ульяныч? – удивился Глинка.

– Ваша жена Марья Петровна замуж вышла, – продолжил слуга не без веселости.

Глинка от этой новости замер. Сообщение Якова было первой ласточкой. Новость вскоре приняла отчетливые очертания, стала распространяться.

По городу поползли слухи, что Марья Петровна, не будучи в разводе с Глинкой, обвенчалась с корнетом Николаем Васильчиковым. Николя Васильчиков был молод и сам по себе ничем не знаменит, но чрезвычайно богат. Он имел шестьдесят тысяч дохода (против семи тысяч Глинки!) и принадлежал к очень влиятельной семье. Его родной дядя являлся важным сановником – председателем Государственного совета. Это была семья, которую в наше время назвали бы олигархической. Да, на этот раз Марья Петровна имела основания полагать, что не прогадала. Бракосочетание за большую взятку (десять тысяч!) совершил в уездной церкви священник-пьяница.

Глинка был потрясен. Он не имел иллюзий об уме своей жены, и все же… На что они рассчитывают? Поначалу он даже испугался – решил, что замышляется убийство: его смерть сделает брак Мари с Васильчиковым действительным. Позже он пришел к выводу, что произошедшее ему на руку: уж теперь-то их разведут.

Развод совершался в случае доказанной измены одного из супругов. Уличенный в измене не имел права вновь создавать семью. Глинка был уверен, что решение будет в его пользу. Он получит наконец право вступить в законный брак с Екатериной Керн.

Он перестал выплачивать жене ежемесячное содержание и начал искать доказательства ее измены. Крепостная служанка выкрала для него письма влюбленных. После этого разыгралась душераздирающая история. Горничная боялась мести Марьи Петровны и корнета и сбежала. Теперь ей грозило тюремное заключение за побег. Глинка использовал свои знакомства в Третьем отделении, чтобы заступиться за собственную крепостную, с нее сняли обвинение. В дальнейшем девушка была освобождена семьей Глинки от крепостной зависимости.

Именно в этот период бывшая жена отправила к композитору посланца, чтобы тот помог им достигнуть договоренности. К Глинке явился его дальний родственник – генерал Владимир Андреевич Глинка, из духовщинских помещиков – и изложил предложение противоположной стороны.

Михаил Иванович должен взять вину на себя: ведь он виноват, у него есть любовница, были другие связи… Тогда Марья Петровна не будет требовать от него денег на свое содержание, ее брак с Васильчиковым обретет законность, а Глинка… Глинка будет жить либо один, либо в незаконном браке с Екатериной, подвергаясь остракизму со стороны светского общества.

– Я не вправе порочить свою честь и честь своей семьи, – ответил композитор на предложение генерала.

– Тогда я обещаю вам войну. На их стороне связи в правительстве, – отчеканил Владимир Андреевич.

Глинка был готов к войне: он тоже не последний человек в Петербурге, у него тоже имеются кое-какие связи. Теперь он радовался, что не последовал велению сердца и не поехал вместе с Керн в Малороссию. Подобный поступок сыграл бы против него в суде. Он надеялся, что уже скоро сумеет вступить в законный брак с Катрин.

В мае 1841 года он подал прошение о разводе.

Начался бракоразводный процесс. Никто не предполагал, что будет он тянуться долгих шесть лет и пострадают все, включая Екатерину Керн и юного влюбленного корнета Васильчикова.

Нередко бывало, что за ужином Полуэктов рассказывал Ирине о своем рабочем дне. С тех пор как они поженились[3], прошло уже три года. Ира свою контору бросила, там все равно копейки получала – гуляла теперь с Жужей да за мужем ухаживала. Жили они дружно. Он знал, что Ира никогда не подведет, не будет с подругами о его работе трепаться, а иногда она и дельный совет могла дать.

В этот раз он, конечно, не мог не рассказать: Ира хорошо знала Елену Семеновну, с которой майор неожиданно столкнулся на вызове. В периоды, когда Шварц жила на Красногвардейской (семья ее племянника Юры на зиму переезжала в Смоленск с дачи, и тогда Шварц перебиралась сюда, на Красногвардейскую, в однокомнатную квартиру своей невестки Маши), Ира к ней частенько заходила на кофе-чай, да и Шварц порой к Полуэктовым заглядывала.

– Соседку нашу снизу сегодня видел, – сказал он, отламывая кусочек котлеты Жуже, которая крутилась тут же, на кухне.

– Она сегодня уже две котлеты слопала, не давай ей больше! – отреагировала жена вначале на действие. И переключилась на слова: – Где встретил? Она сейчас на Бакунина живет, сюда и не заглядывает.

– На Бакунина и встретил, в Пентагоне. Вызвали туда – возможно, убийство. А у нее квартира в соседнем подъезде, но с потерпевшей она общалась.

– Я знаю, что у них в Пентагоне трехкомнатная квартира. На семью только-только, вот Елена Семеновна и съезжает оттуда на зиму. А кого ж там убили?

– Налей чаю, пожалуйста, – попросил майор. – Сыра не хочу, с печеньем буду, – добавил он, заметив, что жена открывает холодильник. – Там, может, и не убили, еще неизвестно. Может, естественная смерть. Молодая девушка, но с больным сердцем. Экспертиза обнаружила следы клофелина. Могла и сама давление так снижать.

– Клофелин теперь редко выписывают… – вскинула бровь Ира. – Все знают, что он слишком резко действует. Это уж если в самом крайнем случае.

– Поэтому и хочу проверить, – кивнул Полуэктов. – Пожалуй, завтра Демина пошлю в поликлинику. – Он подумал и добавил: – А может, и сам схожу.

К утру план созрел окончательно. Полуэктов и встал немного позже обычного: в поликлинику до работы зайдет, а оттуда уж в управление. В медучреждение раньше полдесятого являться не стоит: лучше не в самые первые минуты рабочего дня с главврачом разговаривать.

В общем, встал чуть позже, они с Ирой позавтракали и вышли вместе – она Жужу в парк гулять повела, а он пошел в поликлинику.

Главврач поликлиники Коржикова Алевтина Николаевна – так было написано на двери кабинета, – видимо, только что пила кофе: в кабинете стоял приятный кофейный аромат. Полуэктов про себя усмехнулся – что значит опыт, он в правильное время пришел.

Майор представился, предъявил удостоверение, главврач позвонила в регистратуру, и через пять минут принесли карточку Дарьи Леоновой.

– Ну вот, Анатолий Владимирович… – Алевтина Николаевна взглянула на Полуэктова и поправила выбившийся из-под белой шапочки локон. Майор знал, что нравится таким женщинам.

Главврачу было на вид немного за сорок, улыбалась она очень привлекательно, с ямочками на щеках… Но Анатолий помнил о своей Ирине, да и Алевтина Николаевна приняла серьезный вид, углубилась в чтение. Медицинская карта потерпевшей была довольно пухлая, с вклеенными большими, разворачивающимися гармошкой листами – кардиограммы, догадался полицейский.

– Ну вот… – повторила врач. – Ваша Леонова перенесла позапрошлой весной миокардит. Последствие гриппа, – пробормотала она, листнув карточку назад. – Осталась у нее мерцательная аритмия… случаются скачки давления… Последний раз была у нас давно, четыре месяца назад. Назначения: клопидогрел, беталок, этацизин, для снижения давления лозап.

– А клофелин? Назначали ей когда-нибудь клофелин? – спросил полицейский.

Алевтина Николаевна удивленно вскинула бровь.

– Что вы! Клофелин ей категорически противопоказан! Вот же записано: у нее бывают скачки давления. Да и с другими лекарствами никак он не совмещается – от клофелина давление слишком упадет, и может резко…

На мгновение запнувшись, врач испуганно спросила:

– Она что? Клофелин приняла? Наш врач не выписывал! – Коржикова повернула карту так, чтобы майор мог прочесть назначения, но тот сделал ответный, отодвигающий жест и, лишь мельком взглянув на карточку, продолжил заполнять лежащий перед ним лист бумаги.

– Спасибо! Я все записал. Распишитесь, пожалуйста! – и он протянул ей протокол.

Когда Полуэктов вышел из поликлиники, время близилось к часу. До управления недалеко, однако пришлось тащиться по жаре: раньше эта улица была зеленая, усаженная деревьями. Теперь сделали красивую плитку, а деревья вырубили: пусто, голо, нарядно. И очень жарко: печет солнце, проезжающие машины пышут горячим воздухом – в каменном мешке без зелени, без травинки дышать нечем. Пока дошел, устал.

В кабинете сидел капитан Демин, допрашивал какого-то парня. «Это, наверно, тоже по делу Леоновой, – вспомнил майор, – на полвторого было назначено. Полуэктов, обменявшись кивками с капитаном, стал усаживаться за свой стол. Пока усаживался, окинул взглядом допрашиваемого.

Парень лет двадцати, с бледным губастым лицом, с модной прической, и все у него как у всех, как надо сейчас у них: рваные джинсы, кроссовки на босу ногу, рюкзак на полу рядом лежит… Самоуверенный, красивый. Как же его фамилия… Левченко!

Вызвали его, потому что состоял в переписке с потерпевшей, причем письмо может быть расценено как угрожающее.

Кабинет у Полуэктова с Деминым на двоих – маленький, столы почти рядом. Майор сел за свой стол и начал слушать.

– Ну как… От общей знакомой узнал. Подруга ее рассказала мне, что Даша умерла. А вообще мы с ней с весны уже не встречаемся, – говорил студент.

«Ага, значит, недавно допрос начался, – сообразил Анатолий. – Это одним из первых вопросов обычно бывает: время знакомства, что известно о потерпевшем… «Не встречаемся…» Вот и стал угрожать ты от ревности, парень…»

Демин тоже оживился: понял, где надо зацепиться. И зацепился:

– В компьютере потерпевшей обнаружилось ваше письмо угрожающего характера. – Он заглянул в лежащие перед ним бумаги и процитировал: «Я любил немногих. Однако сильно. Что ж, прощай, Даша. Еще вспомнишь ты обо мне, думаю».

«Ишь, научился как… Хорошо излагает, – уважительно подумал Полуэктов. – Интересно, что свидетель ответит».

Парень явно растерялся, глаза забегали.

– Почему угрожающее? – забормотал он. – Никакое это не угрожающее! Это вообще цитата! «Я любил немногих. Однако сильно» – цитата из Бродского. Он покосился на полицейских и добавил: – Поэт такой был!

Демин ухмыльнулся.

– Что Бродский поэт, мы знаем. Цитата тоже может быть угрожающей. «Еще вспомнишь обо мне!» может расцениваться как угроза. – И вдруг Демин резко повысил голос, выкрикнул громко: – За что вы убили гражданку Леонову?!

Допрашиваемый вздрогнул, цыплячья шея дернулась, плечевые мышцы под майкой напряглись, и без того пухлые губы надулись, на глазах показались слезы.

– Я не убивал! – тоже вскрикнул он, но фальцетом. – Я не убивал и вообще не приходил к ней в тот день! Вы хоть соседей опросите! Я там не был!

– Как вы узнали о смерти Дарьи Леоновой? – уже спокойно спросил Демин. Подозреваемый плакал, пухлые губы кривились, слезы размазывал рукой.

– Я же сказал: ее подруга, Ирка, сегодня утром позвонила.

– Ирина Ардон? – быстро вставил Полуэктов. Не только допрашиваемый, но и Демин посмотрели на него с удивлением.

– Да, – сказал паренек и опять вытер слезы. – Я не знаю, чего она позвонила, мы и знакомы-то с ней мало…

– Она знала ваш телефон?

– Нет, она вначале во «ВКонтакте» со мной связалась, а потом уже созвонились. Она сказала, что у Дашки больное сердце было. Она от этого умерла.

– А вы не знали, что у нее больное сердце? – опять вмешался Полуэктов.

– Нет, не знал, она не говорила. Что мы, старики, что ли, чтобы про болезни разговаривать?! Так, если грипп… И то не обсуждали особо. Мы были знакомы больше года. – Он замолк и минуты две молчал. – Понимаете, мы с Дашей встречались. А весной она как-то от меня отдалилась. – Он вдруг испуганно вскинул голову. – Без причины. Мы не ссорились, вы не думайте! Я то письмо просто так написал – может, она задумается… Причины особой не было. Просто мы накануне столкнулись случайно на Блонье. Давно не виделись. Мы, когда сходимся случайно, разговариваем. Не поссорились мы – чего я ее убивать буду?! Просто встречаться перестали. Разговаривали всегда! – Он опять с отчаянием посмотрел на обоих полицейских.

– А почему решили написать? О чем говорили? – вставил опять Полуэктов.

– Решил написать… – парень задумался. – Именно потому, что нормально разговаривали. Интересно даже. Вроде как друзья. И я подумал: ну с чего вдруг у нас все отношения распались? И написал – может, она одумается или объяснит как-то. – Он опять помолчал. – Это независимо совершенно от разговора было. Говорили так, ни о чем, хотя довольно долго стояли, минут двадцать.

– Про что говорили-то? – решил поддержать начальника Демин.

– Про ерунду всякую. Дашка про ноты какие-то рассказывала. Что у нее старые ноты есть и выяснилось недавно, что это раритет, автограф известного композитора. Я, конечно, композитора этого не знаю… Смешная такая фамилия… Блюм, что ли… Блюм-блюм – вот и музыка, композитор такой. Посмеялись. Я рассказал тоже, что статью у меня взяли в «Смоленскую газету», там платят неплохо, может, устроюсь туда, хорошо бы было… Ну, то есть, что заработок у меня не такой и плохой намечается, намекнул. Появился шанс устроиться в хорошее место после университета. Зря она со мной так. В общем, ничего особенного не говорили. Я ей просто так написал. Угрожать даже не думал, чего я ей буду угрожать? Наоборот. Просто вспомнил. Ну да, действительно написал, что и она меня вспоминать будет. Ведь хорошо мы дружили и расстались без ссоры, почему же ей не вспомнить?

Протокол он подписал дрожащей рукой после внимательнейшего прочтения, а дверь за собой закрыл осторожно и, как показалось обоим полицейским, со вздохом облегчения.

– Ну и что ты скажешь? – повернулся Полуэктов к Демину после того, как дверь была закрыта.

Тот пожал одним плечом (другой рукой протокол в папку укладывал).

– А ничего не скажу. Нюня, конечно. И расчетливый, кажется. Но такие иногда и убивают.

Глинке дело казалось простым. Есть неопровержимые доказательства неверности жены в виде любовных писем и устного свидетельства служанки. Есть свидетели венчания неразведенной замужней дамы с корнетом. Чего же еще? Какие могут быть сложности? Скоро, очень скоро он получит развод и отправится в Малороссию, к Екатерине. То и дело в те первые дни судебных разбирательств он напевал свою «Попутную песню»:

Нашли и ту захолустную церквушку, где произошло преступное венчание замужней Марьи Петровны с корнетом, нашли и пьяницу-священника, совершившего это действо.

Священник вначале все отрицал. Это не было удивительным: за незаконное венчание ему грозила Сибирь. Однако запись о венчании была сделана в метрической книге его рукой! Как отрицать?! И священник признался: да, был пьян, болен, поэтому обвенчал… за десять тысяч рублей. Подумав, священник добавил, что подкупил его… Глинка!

– Помилуйте! – восклицал композитор в суде. – Откуда же у меня такие деньги?!

Взятка действительно превышала его годовой доход, дать взятку на такую сумму из всех участников тяжбы мог только богач Васильчиков.

Однако и он, и Марья Петровна даже само участие в венчании отрицали, уже не говоря о взятке священнику. Мари плакала.

– Да, я была в тот день в этой церкви. Но какое венчание?! Я стояла и слушала службу. Я ничего не знала. Я думала, что священник просто служит обедню. Это все происки моего муженька. Он решил избавиться от меня таким способом – ведь у него есть любовница.

Юный Васильчиков, красный как рак (ему было стыдно), поддакивал.

– Я просто стоял рядом с красивой женщиной во время церковной службы. Про венчание я впервые слышу.

На другие слушания Мария Петровна не являлась, представляя справки о болезни. Глинка приходил и уходил ни с чем.

Нелюбимая жена-изменщица не напрасно боялась слушаний: Глинка умел держаться на публике много лучше ее и производил значительно более благоприятное впечатление.

Когда судебное заседание через несколько месяцев все же состоялось, искренность Глинки, его красивый голос, его благородная позиция поразили присутствующих. Прекрасно владея собой, он не стал рассказывать о преступлениях жены, но настоятельно просил расторжения брака.

– Я прошу у вас прощения за невольно причиненные вам огорчения, – повернулся он к жене в конце речи.

Она плакала – была растрогана. После заседания они сидели вдвоем в большой приемной суда на софе – обоим это напомнило далекий тысяча восемьсот тридцать пятый год, гостиную в Новоспасском, когда они могли легко и с удовольствием вот так разговаривать, сидя на диване.

Она опять начала плакать. Глинка стал ее утешать.

– Не должно, сударыня, плакать на людях.

И, как прежде бывало, она его тотчас послушалась и вытерла слезы. Глинка тоже был растроган. Он действительно не хотел ее обидеть. Ведь можно уладить дело мирно!

– Послушайте, Мари, – сказал он с чувством, – я не держу на вас зла. Наймите адвоката, он поможет уладить дело. Я сам, когда получу развод, помогу вам со всеми вопросами. И отдам все причитающееся от моего наследства.

Она слушала поначалу внимательно, кивала…

Глинка предлагал не заводить уголовного и полицейского разбирательства. Такой ход дела мог сильно навредить корнету.

– Всего менее я сержусь на него, – говорил Глинка. – Давайте решим дело мирно, между собой. Мне нужна от вас только свобода. Я тотчас уеду в Малороссию…

Вот Малороссию ему упоминать не следовало! Услышав это слово, женщина встрепенулась.

– Вы собираетесь жениться на своей любовнице, вы надеетесь быть счастливым! – Уже без слез и со злобой заговорила она. – А я получу осуждение и наказание в виде «вечного безбрачия»!

«Вечное безбрачие» присуждалось женщине, изменившей мужу. В случае такого наказания она не могла больше выйти замуж официально. Запрет на брак ужасно пугал Марью Петровну, хотя корнет Васильчиков был готов на все – они могли создать неофициальную семью. Однако Марье Петровне для счастья необходимо было блистать в свете, а невенчанный брак такую возможность не предполагал.

Попытка договориться мирно – теперь уже со стороны Глинки – вторично сорвалась. Ни одна из сторон не готова была уступить.

Бракоразводный процесс затягивался. Из Малороссии приходили дурные вести: здоровье Екатерины ухудшилось, ей назначили железистые ванны, которые страшно пугали Глинку: после приема таких ванн умер его друг молодости, и композитор считал их очень вредными. Нервное напряжение последних лет сказывалось и на Глинке, он тоже постоянно болел. К середине лета его состояние немного улучшилось, и он даже задумал съездить в Киев.

Однако внезапно все радужные перспективы рухнули. Поездку не разрешили, адвоката отменили. Дело затягивалось и повернулось не в пользу композитора. Даже знакомства в Третьем отделении не помогли.

Биографы Глинки полагают, что в судебное разбирательство вмешался знаменитый дядя Николая Васильчикова – член правительства и любимец царя. Возможно, впрочем, на чиновников завораживающе действовало само имя известного государственного деятеля, так что дяде даже не пришлось ничего предпринимать. Как бы там ни было, судебные чиновники вновь начали тянуть резину, выплыли новые статьи и отговорки, препятствующие разводу.

После поворота дела в нежелательную для композитора сторону оно надолго застопорилось. Марья Петровна опять под разными предлогами начала пропускать явки в суд. Это было умелое психологическое давление – она хорошо знала мужа. Глинка с трудом переносил затянувшуюся неопределенность, его нервы были на пределе.

И он решил, что наилучшим выходом для него будет просто отвлечься.

В этот период он снимал маленькую квартирку рядом с квартирой сестры Лизы и много времени проводил у нее. Занимался с Лизой игрой на фортепьяно (она хотела усовершенствовать свою игру), сам много играл на скрипке, также оттачивая мастерство… Позволил себе и небольшую интрижку с крепостной горничной, посланной из Новоспасского с целью учебы у петербургского портного: в Новоспасском требовалась модистка. Эта восемнадцатилетняя девушка была не только хорошенькая, но и веселая. Она часто шутила, приводя барина в хорошее расположение духа.

В успех бракоразводного процесса он верил все менее. Ему казалось, что судебные чиновники подкуплены и бороться с Васильчиковыми, имеющими шестьдесят тысяч годового дохода, невозможно. Екатерина болела, а с ее матерью, Анной Керн, у Глинки вышла ссора. Он считал, что малороссийская родня настраивает мать Кати против него.

Процесс развода прочно застрял на месте, и конца-краю ему не было видно, и постепенно отношения с Екатериной перешли в новую, равнодушную фазу. Письма из Малороссии приходили теперь редко, да и сам он редко писал. Взаимных упреков больше не было, взамен им пришла отстраненность. Глинка догадывался, что некогда пленившая его умом, воспитанностью, красотой девушка больше не верит в возможность построить с ним совместную жизнь. Да и сам он уже не верил. Сумасбродные идеи бросить все и поселиться с Екатериной в маленьком южном городке больше не одолевали его. Матушка права, это было бы глупостью – он окажется виновным в глазах света, а Мария Петровна выиграет процесс. Родня Кати будет презирать его. Он больше ничего не хотел – устал.

В тот период его отношения с Екатериной окончательно изменили вектор. Случилось это почти незаметно. Это не был разрыв и не была даже ссора, подобная предотъездной. Они по-прежнему переписывались, беспокоились о здоровье друг друга. Но оба страшно устали. Надежды на счастье утратились, чувства стали затухать. Они больше не верили в искренность взаимной любви. Летом 1842 года Екатерина Керн приехала в Петербург. Он приходил к ней, они общались ровно, однако без прежней теплоты: ничего друг от друга не ждали. Теперь Глинка ходил к Екатерине не столько ради нее, сколько ради ее подруг. Особенно близко сошелся с веселой, обаятельной, но лишенной каких-либо претензий на постоянство Марией Степановной, тоже уроженкой Малороссии, проживавшей теперь в Петербурге. Они потом всю жизнь переписывались. Отныне его привлекали только такие отношения – без взаимных обязательств или претензий. Жениться он больше не собирался. Главным содержанием его жизни будет музыка – решил он. Это позволяло не заботиться более о бракоразводном процессе, который шел своим чередом, очень медленно.

Устала, по-видимому, и другая сторона. Не выдержав изнурительной жизни на гауптвахте (его отправили туда до окончания судебного процесса) и необходимости постоянно лгать, корнет Васильчиков признался в противозаконном поступке.

Признание, однако, не решило дела. Суд посчитал их связь «недоказанной». Марья Петровна между тем родила дочку.

Глинка подал в Синод апелляцию на десяти рукописных листах. Через год после ее подачи ему разрешили выезд из Петербурга. Он сразу же отправился за границу. «В моем отечестве я встречал одни горести и разочарования – большая часть моих приятелей оказались опаснейшими врагами – не говорю о печальной женитьбе, но и с Малороссией у меня ссора через мать» – такой итог подвел композитор самому грустному этапу своей жизни. Петербург стал ему отвратителен.

Только через шесть лет после подачи заявления брак Глинки будет расторгнут. Он узнает об этом, находясь в Испании.

Каждый участник этого процесса понес жестокое наказание.

Глинка и Екатерина пережили глубокое жизненное разочарование, потеряли веру в возможность счастья. За трудные для обоих шесть лет, пока длился бракоразводный процесс, они утратили страстную привязанность друг к другу: усталость от неоправдывающихся надежд, мелких ссор, взаимного непонимания вылилась в потерю доверия и растущее равнодушие. Оба выгорели.

Марья Петровна была осуждена на «вечное безбрачие» (она, бедная, его так боялась!), а также на длительную – семилетнюю – церковную епитимью. Эта расчетливая и в то же время романтичная женщина ничего не поняла из данного ей судьбой опыта. Она выходила за обеспеченного помещика, преуспевающего придворного композитора и думала блистать в салонах. А получила эгоцентричного гения, чей внутренний мир был недоступен ее мелкотравчатому разуму. Сумев выстоять в этой первой жизненной передряге и даже сделав следующий удачный шаг – покорив богача-корнета, она и этой удачей не воспользовалась. Ей нужно было непременно все и сразу, она мечтала властвовать. И получила, как и следовало ожидать, разбитое корыто.

Судьба Васильчикова была горше всех. Его сослали в Вятский армейский полк, где он через несколько месяцев умер, не достигнув и тридцати лет. Он оставил по завещанию значительную сумму Марье Петровне. По-видимому, его чувства к ней были искренними.

«Бедный котик! – думала Леля, торопливо спускаясь по лестнице. – Бедный Сэнсэй! Бегаю целый день, а он один голодный сидит. Но хорошо, что к Славику зашла… Вот как просто ларчик открывался! Этот растяпа всего лишь ноты потерял, а мы с Петровичем чего только не напридумывали».

Тут она споткнулась и едва не упала, вовремя, однако, за перила ухватилась. Лестницы у них в доме крутые, осторожнее надо.

Проходя по площадке третьего этажа, Шварц покосилась на Дашину дверь: квартира еще опечатана, бумажка болтается. А уже надо думать о похоронах. Когда ж Юля приедет? Как бы не пришлось хоронить без нее.

Выходя из подъезда, Леля едва не толкнула какую-то даму: та стояла прямо под дверью, роясь в сумочке – искала ключ.

– Ой, извините, пожалуйста! – Леля придержала женщину за плечо, чтобы та не упала.

– Ничего-ничего, я сама виновата… – Дама подняла голову.

– Юля!

– Тетя Леля! – узнала и она.

Женщины обнялись.

– Вы от Даши идете? – спросила Юля, быстро отстраняясь. – Как она? Извините, я сейчас спешу, я вам позвоню попозже – встретимся еще!

– Юлечка, подожди, не спеши. – Шварц стала так, чтобы загородить ей проход к подъезду, и взялась за ручку дорожной сумки на колесиках. – Подожди! Там Даши нет все равно! – вдруг выпалила она.

– А в какой она больнице? – спросила Юля настороженно. Взгляд ее изменился, лицо стало очень строгим. «Она всегда была умная девочка, – вспомнила Шварц. – Всегда соображала быстро». Юлю она знала с детства, готовила ее по английскому для поступления в вуз.

– В больнице… – повторила Шварц. – Можно и так сказать. Пойдем, девочка, ко мне. К Даше сейчас все равно не пустят. Пойдем поговорим.

– Спасибо, тетя Леля. Я бы хотела домой для начала. Мне умыться с дороги надо. Я вам позвоню.

– Юлечка, там опечатано. Ты сегодня туда не попадешь, – призналась Леля. И быстро добавила: – Полиция подозревает, что было покушение на Дашу, поэтому опечатали.

– Покушение?! – лицо Юли стало совсем каменным.

– Да, к сожалению. Пойдем поговорим, пообедаем у меня. Я тебе все расскажу. – И Леля сильной рукой сжала Юлину ладонь и потащила и женщину, и сумку на колесиках к своему подъезду. Юля почти сразу перестала сопротивляться, только сумку свою у Лели забрала.

Пока шли, Леля болтала без умолку – отвлекала внимание.

– У меня борщ есть и котлеты, но все вчерашнее, правда. Ты проголодалась, наверно, с дороги? Примешь душ, и пообедаем.

Пока гостья была в ванной, Леля разогрела борщ, включила чайник. Кроме чая заварила успокоительный сбор с мятой и пустырником и, подумав, нашла в шкафчике валерьянку.

– Не надо, тетя Леля! – сказала Юля, входя в кухню. – Уберите валерьянку, а то кот волноваться начал. Я все поняла. Когда вы по телефону звонили, уже тогда почувствовала, но пыталась себя успокоить. А сегодня взглянула на ваше лицо возле подъезда – и поняла окончательно. Не надо ни валерьянки, ни пустырника – у меня посильнее есть средство, третий день уже принимаю, тем держусь. – И она достала из сумочки какие-то таблетки. – Китайские. Хорошо успокаивают, даже спала ночью. Возьмите тоже, тетя Леля, – на вас лица нет. А потом будем борщ есть и чай пить. И вы мне все расскажете.

– Сейчас… сейчас, только кота накормлю. – Шварц отвернулась, чтобы скрыть налившиеся слезами глаза. – Давай таблетку!

Сидели до полуночи. Юля Елене Семеновне все больше нравилась. Она помнила ее подростком, а в зрелые годы они встречались редко. Шварц знала, что жизнь у Нинкиной дочки не слишком легкая: с мужем развелась, когда Даше было три года. Он женился на латиноамериканке, которую встретил, будучи аспирантом в Москве (из-за этой любви и развелись). Живет он где-то в Аргентине, с первой семьей связи почти не поддерживает. Юля несколько лет назад уехала на Сахалин – заработать денег на собственную квартиру (с матерью они часто ссорились, Нина была авторитарная). Уже и Нины нет на свете, а она не вернется никак, привыкла там.

Сейчас Шварц приглядывалась к ней с интересом. Из живой сообразительной девочки выросла уверенная в себе и, видимо, довольно жесткая женщина. Юля не ахала, не жаловалась, не плакала (ну, тут, может, таблетки помогли…). Версию с наркотиками она отмела сразу («Этого не может быть, я Дашу знаю, мы каждый день разговаривали подолгу – и через вотсап, и по скайпу. Она не станет принимать наркотики ни за что»). Не поверила и в то, что дочь вздумала лечиться клофелином («Даша не дура и не легкомысленная. Лекарство абы какое она пить не станет. Только по назначению врача, да еще и в интернете сама посмотрит… и со мной бы посоветовалась»). Третьим вариантом было убийство – умышленное или случайное. Но кто? Кто мог дать Даше клофелин, растворить таблетку в чае или в другом напитке, так чтобы девушка ее приняла?

– Я не успокоюсь, пока ни найду этого человека, – сказала Юля. – Я отсюда не уеду, пока не посмотрю ему в глаза. Конечно, я надеюсь, что полиция будет работать активно… Но я и сама сделаю все возможное.

– Да, – согласилась Леля. – Я тоже в этом направлении уже думаю. На полицию надейся, а сам не плошай. – «Это хорошо, что она так отнеслась… – думала Шварц между тем. – Хоть отвлечется. В трудных обстоятельствах всегда лучше действовать, чем слезы проливать». И между тем продолжала говорить:

– Надо и самим искать. Я привлекла к делу одного бывшего милиционера, он, хотя участковым служил, кое-что понимает в расследованиях, умный человек. Но пока что мы не много обнаружили. Кстати, что ты думаешь о Дашиной подруге Ирине? Они не ссорились в последнее время? Даша ведь с тобой, думаю, откровенна была?

Юля усмехнулась. Глаза-то не изменили печального выражения, но рот дернулся в подобии усмешки.

– Ира? Ну нет, убийцей я ее представить не могу. Нормальная девочка, они с младших классов с Дашей дружили: в музыкальной школе вместе учились. Что Даша в музучилище стала поступать – это Ирино влияние. Я ее на это не настраивала.

– Да? – спросила Леля. – Но ты ж училась музыке в детстве, мне помнится?

– Ну, училась немного… бренькала на пианино, иначе не назовешь, однако тяги к музыке не появилось, забыла быстро. И Дашу не настраивала, тут влияние подруги. Ира с раннего детства в музыкальной атмосфере росла… – Она запнулась и взглянула на собеседницу. – Ну, кому я рассказываю, тетя Леля! Вы ведь хорошо ее отца знали…

Леля кивнула.

– Не то чтоб хорошо, а просто Виктор – человек моего поколения, и очень известный был в городе.

– Да, – согласилась Юля и продолжила. – Даша не так серьезно, как Ира, музыкой увлекалась, однако вслед за ней решила поступать в музучилище. Это еще больше их сдружило. Ссорились они редко, мирились быстро. Что-то мне недавно Даша рассказывала про Иру… А, ей понравился один молодой человек, но он предпочитает Дашу, и та даже переживала, что их с Ирой это может поссорить. Ну, знаете, в таком контексте она говорила: «Мне подруга дороже, а он мне и не очень нужен».

– А что за молодой человек? Не назвала?

– Может, и называла, но я не помню. Ничего серьезного между ними не было – он Даше не слишком нравился, она просто мимоходом сказала, что, мол, Ирка ревнует, а ей самой он и не нужен вовсе. Мол, как Ирке это объяснить? Сами понимаете, тетя Леля, такую чепуху я не слишком внимательно слушала… К сожалению.

– Ладно, Юля, ничего – я и так знаю, о ком речь. Слова он доброго не стоит и вот, надо же, обеим понравился… Студент один.

– Да, кажется, студент бывший, – кивнула Юля. – Они не то чтобы поссорились из-за него, но все же маленькая черная кошка между ними пробежала. Даше он и не нужен был – скорее деловое общение.

Почти не плакали в этот вечер. Так, чуть-чуть, украдкой друг от друга. Сэнсэй, как только Юля позволила, уселся к ней на колени. Обе женщины решили, что он ее узнал, хотя видел давно – когда Юля приезжала в отпуск прошлым летом. Коты долго помнят, у них память очень хорошая.

На ночь выпили опять этих замечательных китайских таблеток и спать легли.

В том 1842 году Глинка не только разочаровался в возможности счастья с Катрин, произошло важное событие и в его композиторской жизни. В ноябре состоялась премьера его второй оперы – «Руслан и Людмила». Было много волнений с ее постановкой, потом с реакцией публики, с отзывами критики. Оперу восприняли неоднозначно, что волновало композитора. Как и в «Иване Сусанине», здесь сплелись мысли имперская и национальная. Но совсем по-другому, чем в первой опере. Империя теперь воплощалась в огромных и разнообразных просторах, а национальное единство – в разнообразии национальностей, их населявших. Финская песня и половецкие пляски, своеобразие восточного и южного пейзажей (все отмечали красоту декораций) неожиданно слились в мощное единство. Удивляло, что национальная идея оперы не уводила Россию от Европы, произведение находилось в русле европейского романтизма. В то же время это была новая национальная русская опера, что признавалось всеми.

Глинку интересовало национальное своеобразие музыки разных народов. Он многому научился во время своей двухгодичной поездки по Италии и Германии. Теперь, разочаровавшись в возможности счастливой семейной жизни на родине, композитор мечтал о второй длительной зарубежной поездке. Конечно, его влекло желание новых встреч с великими музыкантами Европы, стремление показать европейской публике себя… Но было и другое, глубоко личное. Он просто хотел уехать из Петербурга. И климат здешний ему не подходил, и, главное, нервы были издерганы длительной судебной тяжбой и лавиной сплетен. Его эстетическое чувство страдало от некрасивости собственного положения: обманутый муж, не умеющий решить проблему развода благородно; нерешительный влюбленный, принесший только страдания объекту любви; разочарованный, отчаявшийся, не нашедший счастья мужчина.

Он мечтал уехать в страну, где при взгляде на него не будут тотчас вспоминать его не слишком красивую и мучительную историю. Однако, будучи участником затянувшегося судебного процесса, он долго не получал разрешения покинуть пределы России. Такая возможность представилась только в 1844 году, когда дело начало поворачиваться в его пользу. Процесс развода к этому времени интересовал композитора меньше, чем путешествие. Он уехал сразу, после недолгих приготовлений. В Париж, в Париж!

Не будем занимать читателя долгими описаниями его музыкальных побед и достижений в Париже – они были, хотя и не в таких количествах, о которых он мечтал и которых заслуживал. Глинка познакомился с ведущими музыкантами Европы и, в свою очередь, произвел некоторое впечатление на парижан. А самое главное – впитывал новые музыкальные веяния Европы и знакомил европейских музыкантов со своими оригинальными идеями.

Удачно складывалась здесь и личная жизнь: Глинка уже не стремился жениться, его привлекали свободные, необременительные для обеих сторон отношения (сейчас это назвали бы гостевым браком). После расставания с ангелоподобной блондинкой, единственной своей законной женой Марьей Петровной, он возненавидел всех блондинок: они казались ему лживыми. Будучи в Андалузии, он сетовал на неожиданно большое количество светловолосых дам среди андалузок.

Да, Андалузия тоже стала близким ему местом: пожив год во Франции, он перебрался в Испанию, которая принесла еще больше радости разнообразием природы, людей, музыкальных впечатлений, подарила новые возможности легких и увлекательных любовных встреч. Он нашел себе прекрасного проводника по Испании. Некий дон Педро за небольшую плату устраивал его дела, руководил путешествиями.

В Испании композитор провел два года, переезжая из одной местности в другую. Из крупных музыкальных произведений там была создана только «Арагонская хота». Однако музыкальные знания и впечатления, полученные во Франции и Испании, послужили основой творчества композитора в последующие годы.

Весть о долгожданном разводе Глинка получил, будучи в Испании. Сам удивился, что воспринял новость почти равнодушно. Роман с черноглазой исполнительницей арагонских песен Долорес увлекал его в тот период гораздо сильнее, чем известие из петербургского суда.

Между тем матушка требовала его возвращения в Россию. Он не хотел ехать – как жить в Петербурге? Его бывшая супруга проживала там же, в Кронштадте; при одной мысли о возможной встрече ему становилось плохо. «Отдалиться от мест, связанных с печальными воспоминаниями, переменить окружающую обстановку и много работать – вот одно-единственное лекарство от нравственных страданий», – думал он.

Все же за три года путешествий композитор окреп, и летом 1847 года нашел в себе силы вернуться. Надеясь на скорое возвращение, он захватил с собой своего веселого испанского компаньона дона Педро.

Глинка взял его на службу еще в первый год пребывания в Испании. Там он был незаменим: служил и переводчиком, и проводником. И с хорошенькой барышней мог познакомить, и музыкален был – умел и петь, и играть на разных инструментах. В России он скрашивал Глинке длинную русскую зиму: и в Петербурге, и в Новоспасском напоминал о солнечной Испании не только песнями и танцами, но и одним своим присутствием. Глинка верил, что они скоро вернутся в Испанию, на эту веселую, как ему казалось, землю.

В Петербурге все было другое. Северная столица в этот приезд еще более разочаровала композитора. После его отъезда многое изменилось – главным образом, настроение людей. Он с трудом привыкал к новому Петербургу. В центре интересов прежде беззаботных друзей Глинки стали новомодные общественно-политические веяния. Друзья разделились на славянофилов и западников. Спорили в этих кружках уже не столько об искусстве, сколько об историческом прошлом и политическом настоящем страны. Глинку, создателя национальной русской оперы, считали теперь славянофилом и приняли в соответствующей группе восторженно.

А он… он был сконфужен. Новое положение не нравилось ему. Он не чувствовал себя своим в славянофильском кружке. Многое в речах людей, считающих его соратником, было ему непонятно и даже казалось смешным. Их вера в единый славянский мир, превосходящий старую Европу, порождала странные фантазии. Известный журналист Булгарин в своих очерках потешался над утверждениями славянофилов, будто «Илиада» и «Одиссея» сочинены в Белоруссии, а Эскулап родился в Польше. Еще более неприятны были ему появившиеся в другой группе – западников – намеки на «извечную русскую отсталость», на отсутствие великого прошлого и необходимость все переменить.

Воспитанный европейским романтизмом, Глинка любил национальные проявления любого народа: русского, испанского, финского – любого. Величие империи также было для него неколебимым – при всей ненависти к петербургским сплетням и интригам, к сырому климату этого города. Он чувствовал себя устаревшим, жить в Петербурге не хотел. Рвался опять в Испанию, но Европа была охвачена революцией. Дальше Варшавы ехать стало опасно.

Глинка наезжал в Варшаву, тогда часть России, ее западный форпост; жил там месяцами, потом возвращался… В течение трех лет, вплоть до отъезда в Германию, откуда уже не суждено ему было возвратиться, композитор вел жизнь между тремя городами: Петербургом, Варшавой и Смоленском. Да, именно Смоленск стал средоточием его душевного надрыва в этот период.

Хоронили Дашу из больничного морга.

День был теплый, уже с утра припекало. Елена Семеновна с Юлей приехали на такси, чтобы не идти по жаре. Возле двери морга стояла совсем маленькая кучка людей: сокурсники девушки разъехались после сессии, да и не все знали о случившемся. С удивлением Шварц увидела Потапова. Он ей молча кивнул и остался стоять поодаль. Он и на поминки в кафе пришел.

Железная леди Юля держалась стойко. Елена Семеновна от нее не отходила. Но в кафе, увидев, что Юля отвлеклась на разговор с сидящим с другой стороны Потаповым, Шварц обратилась к Ирине.

– Что-то молодых людей совсем нет, – сказала она. – У вас в группе одни девушки?

– Почти, – кивнула Ира. – Есть один парень, но он на каникулы уехал, к родителям в Вязьму. Да и вообще многие разъехались.

– Однако Олег этот, из СмолГУ, журналист, на кладбище был… Сюда только не пришел.

– Ну а чего ему ходить, они с Дашей уже давно перестали встречаться.

Леля кивнула.

– Да, конечно. И еще одного молодого человека я видела, высокий такой. Но он возле морга попрощался с Дашей, на кладбище не поехал.

– Это пианист, в нашем городе довольно известный, Денис Борисов. Странно, что вы его не знаете. Когда мы поступали, он еще студентом был, но про него и тогда уже говорили, что талантливый очень. Сейчас работает в филармонии концертмейстером. Дает и сольные концерты. Это не то, что вы думаете. Они с Дашей мало были знакомы.

– Да-а-а? – протянула Елена Семеновна. – А проститься все ж пришел, молодец какой!

– Ну конечно, они ведь были знакомы. Однако не слишком много общались! – с едва заметным раздражением воскликнула Ира. Помолчала и добавила: – Денис помог Даше идентифицировать ноты. У нее ноты старые были, так Денис, по Дашиной просьбе, выяснил через московских знакомых, что это автограф известного смоленского музыканта Николая Бера, хормейстера Тенишевой. Бер фольклор записывал, ну и, наверно, обрабатывал. То есть нотам уже больше ста лет. Даша хотела их в букинистический сдать, тысяч тридцать, Денис говорил, могут дать.

– Надо будет Юле сказать, – покачала головой Елена Семеновна. – Все ж тридцать тысяч – приличные деньги. Чтоб она те ноты не отдала никому.

Ира кивнула. Больше к теме не возвращались.

«Значит, Ира не знает, что ноты потерялись, – подумала Шварц. – Даша ей не говорила. Тридцать тысяч – не такая сумма, чтобы убивать. Вряд ли из-за нот… Но куда ж они делись? Странная история».

Домой Леля и Юля пошли пешком: от кафе недалеко. Юля еле шла, была очень бледная.

«Бедная, она все еще не в полной мере осознала смерть дочери», – размышляла Шварц. Спутница ее шла молча, шагала тяжело, устало. Она собиралась задержаться в Смоленске еще на неделю, чтобы сходить на девятый день на кладбище. А вообще в родном городе ей теперь делать нечего, вернется на Сахалин, дорабатывать до пенсии. А там… Про то, что будет делать потом, вернется ли в Смоленск, Юля старалась не думать.

– Пора мне в свою квартиру переходить, – сказала она Елене Семеновне, когда они подходили к дому. – Там уже, должно быть, печать с двери сняли.

– Что ты будешь делать одна в пустой квартире? – возразила Шварц. – Поживи у меня до отъезда.

Юля вздохнула.

– Надо хоть посмотреть, что там, сняли ли печать. Зайдем? Ключи у меня есть.

Печати на двери не было, они вошли. Шварц и сама сюда впервые пришла после того памятного дня, когда девушку убили. На сердце стало совсем тяжело, когда увидела неприбранную комнату, пачки книг и нот на полу…

– А кто это вынул из шкафа? – спросила Юля. Она зашла в свою квартиру впервые после приезда. – Кому они были нужны?

– Вот я тоже думаю… Славик говорит, что потерял какие-то ноты Дашины. – Шварц с грустью смотрела на знакомую обстановку. – Может, она их искала… Убирать сейчас нельзя – подождем, пока девять дней будет. Однако посмотреть в этих вынутых пачках старые ноты можно. Нет ли здесь какого-то ключа к ее гибели? Они от руки написаны, девятнадцатого века…

– А, знаю, о каких нотах вы говорите! – воскликнула Юля. Она уже рассматривала содержимое пачек. – Рукописные ноты, старые у нас давно в семье были, маме друг подарил, еще в молодости. Я в школе тогда училась. Даша недавно только узнала, что они ценные. Но убить из-за них не могли! Их цена рыночная все ж не настолько большая, хотя это и раритет. На них автограф смоленского музыканта… – Юля запнулась – Бера! Был такой музыкант – Бер! Одно время служил хормейстером у Тенишевой! Даша мне рассказывала по скайпу про эти ноты. Она удивилась, что они оказались дорогими такими. У нас они просто так валялись: мама не умела играть, а я, хотя и училась в музыкальной школе, потом быстро все забыла, не слишком музыкой увлекалась.

Шварц слушала рассеянно, она тоже перебирала ноты в пачке.

И Потапов в это время занимался историей с нотами. Он ушел с поминок пораньше. Причина была важная – в Управление полиции спешил. Сегодня утром бывший участковый позвонил Полуэктову и узнал, что на пятнадцать тридцать вызван для дачи показаний по интересующему его делу свидетель Борисов. Этот Денис Борисов, пианист, звонил пострадавшей незадолго до ее гибели. Ирина, Дашина подруга, про него говорила, что он насчет нот общался с потерпевшей. Потапову было интересно узнать, что там за ноты пропали – странная какая-то история, хотя вряд ли ноты могли послужить мотивом преступления. Не та у них рыночная цена. Однако чего не бывает… Как-то они очень уж вовремя пропали.

Дошел он до управления быстро – от кафе было недалеко идти. Пропуск на его имя Полуэктов передал на вахту заранее, пропустили сразу. Возле двери в кабинет Полуэктова и Демина сидел молодой человек, вертел телефон в руках. Бывший участковый и не поглядел на него – во время допроса разглядит. Демин на месте отсутствовал, майор предложил ветерану милиции почетное место рядом с собой. Потапов, однако, отказался – сел в уголке, на столе бумаги разложил, будто своим делом занимается, случайно тут.

Свидетель производил приятное впечатление: высокий худой блондин с несколько выдающимся хрящеватым носом, с вдумчивым взглядом светлых глаз, держится спокойно. На вид лет двадцать семь. На вопросы этот Денис Борисов отвечал в меру подробно, не спеша. Не то чтобы думал долго над ответом, просто отвечал обстоятельно. Сказал, что с потерпевшей был знаком несколько лет, познакомились в музучилище. Он учился на последнем курсе, когда Даша поступила, а студенты все друг друга хоть чуть-чуть знают. Более интенсивно, однако, начали общаться лишь недавно, пару месяцев назад. Знакомство не имело личного характера, общались по делу: Даша попросила идентифицировать одну нотную запись, находящуюся в ее владении.

– Я заочно учусь в Московской консерватории, – сказал Борисов. – Интересуюсь историей русской музыки. Смоленских музыкантов прошлого знаю неплохо.

– Когда гражданка Леонова попросила вас помочь идентифицировать рукопись? – спросил Полуэктов.

– Нынешней весной, – слегка помедлив, ответил концертмейстер. – В апреле примерно.

– Вы возили рукопись в Москву?

Он опять немного помедлил, но ответил четко.

– Да, я ездил по своим делам и заодно узнал про Дашины ноты. Даша дала мне рукопись, я там поработал в архиве. Потом вернул, конечно, раритет хозяйке. Уже в Смоленске. Автограф на нотах оказался принадлежащим хормейстеру Николаю Дмитриевичу Беру. Он изучал фольклор, многое записывал от носителей фольклорной музыки. Эту запись сделал, видимо, под впечатлением посещения цыганского табора. Там цыганские напевы. Что интересно, они обработаны профессионально. Рукопись показывает, что Бер был не только собирателем народных мелодий, но и обработчиком. Ноты эти, я бы сказал, – фантазия на тему цыганских песен.

– Если ноты столетней давности – это раритет? Велика ли их рыночная стоимость?

Свидетель слегка задумался.

– Бер малоизвестен. Его знают как собирателя, да еще он хормейстером у Тенишевой служил. Его деятельность лишь знатокам да краеведам интересна. Но время отдаленное – самый конец девятнадцатого века. Думаю, музей или собиратели старины могли бы купить эти ноты за тридцать или даже сорок тысяч.

– Вы весной и вернули хозяйке ноты?

– Да. В мае.

– А почему же звонили ей за день до смерти?

Потапов при этом вопросе так и впился взглядом в свидетеля. Однако тот оставался спокойным.

– Это не по поводу нот. Уже не про ноты говорили. Мы после истории с идентификацией остались с Дашей хорошими знакомыми. Смоленск – не слишком большой город, так что встречались и на музыкальных мероприятиях, и на улице случайно. Очень часто при встречах останавливались, обменивались новостями. Так что я был в курсе, что Даша хотела бы взять ученика. Ей мать присылала деньги, но, конечно, денег всегда не хватает, тем более молодой девушке. По этому поводу я ей и звонил: почему не помочь хорошему человеку? – Он улыбнулся. Улыбка была приятная, открытая.

– Какого ученика? – удивился майор. – Она ж сама еще училась!

– Одно другому не мешает, – пожал плечами Борисов. – Многие студенты музучилища подрабатывают, обучая детей музыке. Я уже давно зарабатываю в качестве концертмейстера, а тоже иногда беру частных учеников – зарплата у музыкантов небольшая. И я пообещал Даше, что подкину ученика, если случай представится. По этому поводу и звонил. Как раз такая возможность возникла: я себе уже набрал двоих, больше мне не надо – ведь есть постоянная работа в филармонии. А тут еще одного ученика предложили. Я хотел Даше помочь.

– А домой вы к ней после звонка ходили?

Свидетель посмотрел на майора с удивлением.

– Нет, просто по телефону сказал, что есть возможность взять ученика. Тут встречи не требуется.

Впечатление свидетель произвел хорошее, но все ж, когда он ушел, Полуэктов и Потапов недовольно переглянулись: только время потратили. Практически Борисов лишь подтвердил уже известное. И главное – вряд ли тридцать-сорок тысяч от продажи нот могут служить мотивом убийства. Третий день расследования, а даже мотив непонятен!

В конце сороковых годов, в период между вторым и третьим путешествием за границу, Глинка часто приезжал в Смоленск, жил там подолгу. Если был с сестрами, снимали квартиру. Если один – останавливался у родственников Ушаковых, в том же доме на углу улиц Блонная и Большая Дворянская, который так памятен был ему с молодости, с первого приезда в Смоленск.

Прошло более двадцати лет с тех пор – и сам Глинка, и Ушаковы изменились, а вот дом ничуть! Все так же круто вилась узорная чугунная лестница вокруг мощной колонны, так же изгибались перильца обоих балконов, тот же рояль стоял в полукруглой гостиной (Глинка узнал его, как старого друга!). А за окнами в снегах или в зелени деревьев простирались улицы – из одних окон видна была Блонная с жилыми домами и Почтамтом вдали, на улице Почтамтской, ведущей к Днепру; из других – Большая Дворянская с красивым зданием Дворянского собрания и виднеющимся за ним садом Блонье. Там прогуливались летом нарядные дамы и господа, торопились зимой чиновники, реже мастеровые и другие люди.

Хозяева, как и прежде, были радушны. Алексею Андреевичу перевалило далеко за шестьдесят, но выглядел он бодро. Лиза уже не была наивной, смешливой и доверчивой девочкой со светлыми локонами, за которой он почти всерьез ухаживал когда-то. Ей исполнилось тридцать восемь, к удивлению и огорчению всех родственников, она еще не была замужем. Сватались к ней неоднократно, но разумная во всем остальном девушка отвечала отказом. Отец, любя ее, соглашался с выбором дочери, не настаивал, хотя в последние годы сильно переживал за ее судьбу.

Сейчас к Ушаковым часто ходил советник Смоленского губернского правления Александр Никанорович Мицкой – человек небогатый, не имевший родового поместья, однако получивший хорошее образование и очень порядочный. И на хорошей службе. Мицкой был старше Лизы всего на пять лет. Ушаков надеялся, что судьба дочери еще может сложиться.

Михаила Ивановича, Мишеля, дорогого Мишу, принимали здесь так же хорошо, как двадцать лет назад, когда он, еще молодой человек, провел у Ушаковых несколько недель. Теперь ему шел сорок пятый год, молодежью он воспринимался как старик. Он погрузнел совсем немного, однако при его малом росте это было заметно. Его дендизм казался теперь старомодным, оставшимся от ушедшей эпохи. Да так и было. Поубавилось и веселости. В этом доме ему часто вспоминалось прошлое, он не был доволен своей жизнью.

В теплое время года после обеда хозяин частенько сидел на балконе. Иногда и Мишель устраивался рядом, они беседовали. Темы бывали разные.

– Спокойный, тихий город, – говорил, например, Михаил Иванович, глядя на залитую солнцем Большую Дворянскую, на которой одну, от силы две кареты можно было увидеть зараз. – Особенно в сравнении с Петербургом. И какой зеленый сад это Блонье!

– Да, – соглашался Алексей Андреевич. Я рад, что живу рядом с Блоньем! Прекрасное место для прогулок. Да и с балкона посмотреть приятно. Но обрати внимание, Мишель, вот эта площадка, ближайшая к Дворянскому собранию, она какая-то пустая, неинтересная, чего-то в ней не хватает… Здесь нужен фонтан или хотя бы памятник.

– Ты прав, Алексис, – кивал Глинка. – Даже, пожалуй, памятник лучше фонтана. Памятник на этой площадке не помешал бы… Он весьма город украсит. Вот, например, памятник Пушкину можно было бы поставить. Каков поэт! Каков человек! – Он мечтательно-грустно глядел сквозь узорные перильца на дом Дворянского собрания, на Блонье за ним и думал свое, о чем Алексею не скажет. «Пушкин, который погиб на дуэли, защищая свою честь…» – думал он и вспоминал о своей, как он считал, поруганной чести, и забытая горечь опять пронзала сердце.

Ушаков качал головой, то ли соглашаясь, то ли желая возразить.

– Пушкин – наше все. Но ведь он ни разу в Смоленске не был! – восклицал он наконец.

– Ну и что! – Глинка уже встряхнулся от своих грустных дум и отвечал почти по-молодому задиристо: – Ну и что! Зато велик и памятника заслуживает!

– Миша, ты ж, я знаю, раньше Жуковского больше ценил. Еще помнишь, когда первый раз к нам приезжал, давно, привез тогда первые главы «Евгения Онегина», но говорил, что Жуковский выше. Пушкин, мол, моден теперь, говорил, но Жуковский выше… И человек Василий Андреевич замечательный, не в пример Пушкину.

– Так то когда было! Молод был, не понимал многого. Жизнь прожил – кое-что понял. «Опыт – сын ошибок трудных», как тот же Пушкин сказал. Поверь, Алексей, он не только поэт, он и человек гениальный, все правильно сделал. А смотреть эта фигура должна на Дворянское собрание – пусть учатся, пусть понимают, каков должен быть человек искусства!

Так беседовали они – обыкновенно недолго, потому что Глинка спешил к роялю. Он, как и раньше, проводил за роялем много времени: сочинял, играл… Когда приходили гости, он становился, конечно, центром кружка. Лиза тоже играла на рояле, и неплохо. Она и петь умела, Глинка сам давал ей уроки пения двадцать лет назад. Отношения между Мишелем и его двоюродной племянницей давно уже установились родственные, ровные. О юношеском увлечении не вспоминали. А почему Лиза замуж не выходит – кто ж ее знает?! Может, тут не очень счастливый брак ее старшей сестры роль сыграл. При чем же Мишель? Он двоюродный дядя, родственник, хотя и дальний.

Нынешний предполагаемый жених, Александр Мицкой, Глинке нравился: спокоен, неглуп, хорошо воспитан. Лиза пока что не поощряла и не отвергала его ухаживаний. Композитор своего мнения никак не выказывал: не его дело, на это у Лизы отец есть, чтобы советы давать. А он и свою жизнь устроить не сумел… Отношения с потенциальным Лизиным женихом у него сложились хорошие. Сам Александр Никанорович не отличался музыкальностью, но Глинку с его талантом ценил. Обычно он был в числе слушателей, когда дело доходило до рояля.

Глинка гостил у Алексея Андреевича уже более недели. С ним был и его то ли камердинер, то ли компаньон – дон Педро. К этому времени стало ясно, что Глинка не скоро сумеет поехать в Европу: упрямая революция все не уходила из европейских городов. Шли недели и месяцы – путешествие оставалось невозможным. И дон Педро решил возвращаться один.

В день его отъезда Глинке было особенно грустно. Он расставался не просто с удобным и привычным слугой, но и с воспоминаниями о беззаботных испанских годах, с надеждой их повторить. Здесь, в России, думы о собственном прошлом, о совершенных в жизни ошибках одолевали его.

В этот вечер пришел Мицкой, пришел еще жандармский полковник Романус – большой любитель музыки и страстный почитатель автора «Ивана Сусанина». С Глинкой по его просьбе его давно познакомил Алексей Андреевич, и теперь полковник имел возможность почти каждый вечер проводить в обществе своего кумира – пока Глинка гостит у Ушаковых. Романус эту возможность чрезвычайно высоко ценил.

После легкого ужина прошли в гостиную. Кто-то завел разговор о новых петербургских настроениях.

– Это ж надо – императора осмеливаются осуждать в стихах своих, ругают свое отечество… – возмущался Алексей Андреевич.

И Глинка горячо соглашался с ним:

– Да! Я могу быть многим недоволен в отечестве, но нельзя покушаться на основы самодержавного духа!

– А как же Европа? – спросил Мицкой. – Разве вы не любите Европу? Вы глубоко восприняли основы музыки итальянской, немецкой, французской – и сделали это с любовью.

– Одно другого никак не исключает. Любовь к своему отечеству отнюдь не исключает симпатии к другим народам. Я не понимаю этих нынешних молодых людей, называющих себя славянофилами в их стремлении унизить другие народы. Любовь к своему не связана с унижением чужого.

Заметив, что Лиза грустна, Михаил стал наигрывать вариацию на тему итальянского романса, которую двадцать лет назад посвятил ей.

– Это мое первое опубликованное сочинение! – обратился он к гостям. – Написано более двадцати лет назад для моей прекрасной племянницы. – Он улыбнулся Лизе. – Данные вариации для фортепьяно были опубликованы в Петербурге с посвящением «mademoiselle Elise d’Ouschakoff», за подписью «Глинка, любитель». Я тогда даже еще не был композитором! – Он засмеялся, все заулыбались. Лиза, тоже с улыбкой, подошла к сидящему за роялем композитору и коснулась его лежащей на рояле руки.

– Спасибо, Мишель! Спасибо, дорогой мой дядя! Чудесная музыка! И слушала сейчас, как тогда, в первый раз.

Она была растрогана и музыкой, и воспоминанием о тех зимних вечерах, которые проводили они двадцать лет назад здесь, в этой же гостиной. И туфельку помнила. Он тогда при всех из ее туфельки вино выпил. Гости были в шоке, она растерялась, а Мишель, столичный гость, спокойно вернулся на свое место – будто так и нужно! Странно все было для провинциалов, и как же запомнилось!

«Какая она чудесная! – думал Глинка. – И не Ольга, нет, не Ольга…»

– А теперь Лизавета Алексеевна! Пусть Лизавета Алексеевна сыграет! – предложил Мицкой.

– Нет-нет, Александр Никанорович! Зачем же я, когда здесь присутствует настоящий музыкант… – Девушка укоризненно качала головой. – Я хочу слушать игру Мишеля!

Композитор, несмотря на солидный возраст и начинающуюся полноту, был по-прежнему изящен, ловок в движениях, производил впечатление внутренней собранности и грации. Он быстро вскочил со стула, так что его длинные, с первыми серебряными нитями волосы на мгновение взлетели над высоким лбом.

– Пожалуйста, Лизонька! Я тоже прошу! – Галантно поклонившись, он уступил племяннице место за роялем.

Лиза взялась играть один из его романсов. Музыка, в общем, несложная, Глинка знал, что она может и более трудные вещи исполнять. Играла она отчетливо, верно, в исполнение погружалась полностью.

«Она по-прежнему прелесть! И не Ольга, нет, не Ольга…» – думал Михаил Иванович, с удовольствием глядя на склоненный, сосредоточенный над роялем профиль Лизы.

Музыкальный вечер получился интересным, хотя гости настаивали на исполнении исключительно произведений Глинки. Он пытался противиться, сыграл Листа, однако пожелавший выступить после него полковник Романус, обладатель хорошего голоса, опять обратился к творчеству присутствующего музыканта – спел романс Глинки на стихи Пушкина «Я помню чудное мгновенье…».

В заключение, по просьбе того же Романуса, Михаил Иванович и Лиза сыграли в четыре руки отрывок из увертюры к «Ивану Сусанину» – переложение для фортепьяно.

Гости были довольны. Во время легкого ужина, поданного в другой гостиной, обсуждали смоленские новости (Глинка в этот период наезжал в Смоленск часто, поэтому слушал с интересом), потом новости столицы (здесь, конечно, композитор оказался в центре внимания). Разошлись поздно.

Спальня, отведенная Глинке, находилась там же, на втором этаже, в конце проходящего вдоль Большой Дворянской крыла дома.

В тот вечер он долго не мог заснуть. В доме Ушаковых ему было хорошо, его здесь любили и уважали, он это чувствовал. Однако глубокая неудовлетворенность собой, порожденная историей его длительного, некрасивого, разрушающего самоуважение развода, успешно запрятанная от самого себя в период путешествия по Европе, здесь оживлялась. Это не было недовольство чуждым окружением, которое отвращало его теперь от Петербурга. И не смущение от покровительственной жалости близких – матери, сестер, – которую он чувствовал в Новоспасском. Совсем нет! Лиза и Алексей Андреевич его некрасивую историю просто игнорировали: не помнили о ней или же абсолютно оправдывали. Они относились к нему без жалости или скрытой насмешки, а только искренне восхищаясь его совершенством – так же, как двадцать лет назад. Его тонкая натура художника хорошо улавливала эти оттенки.

Ему было хорошо в этом доме, он приезжал теперь в Смоленск часто, гостил подолгу… Но именно здесь его уже преодоленная горечь открывалась порой ему самому. Здесь жило его счастливое прошлое – до женитьбы, до длящейся шесть лет катастрофы судебного разбирательства…

Итак, в ту ночь он не мог уснуть. Он долго лежал в темноте. Дом был погружен в тишину, тихо было и на улице. Тихо, темно – почему же он не спит? Нынешний вечер по всему должен был принести ему удовлетворение: хозяева и гости искренне восхищались его музыкой, любовались им самим. И он был их восхищения, конечно, достоин: прекрасно играл, сочинял, красиво держался… Его называли гением! Как сказал этот жандармский полковник, очень неплохо исполнивший «Я помню чудное мгновенье…»? «Два гения здесь сошлись, два гения стали рядом в этом романсе…» Да, он уже привык к этому сравнению с автором слов, Пушкиным, его часто произносили при нем: музыка и слова так слились здесь… Глинка оживился было, но память услужливо выставила картинку: плачущая, бросающая ему упреки Кати, вдохновившая когда-то на эту музыку.

Он любил красоту и собирался прожить жизнь красиво, как и должен человек искусства. Кукольник называл его эстетом. Почему такой некрасивой оказалась жизнь? Лживая, запутавшаяся в притворстве несчастная женщина – его жена, благородный, но глупый, так бездарно погибший корнет Васильчиков… Глупый ли? Может быть, он прав и погибнуть лучше? Композитор усмехнулся, вспомнив свой ответ жене, намекнувшей на близость жизненной ситуации двух художников: «Хотя я и не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю», – сказал он тогда Марье Петровне.

Отдавать жизнь за женщину, которую давно не любил и презирал, и впрямь не стоило. Но как иначе защитить собственную честь? Суд, ставший в конце концов на его сторону, ему не помог: он испытал осуждение врагов и друзей; до сих пор чувство щемящей тоски охватывает его при воспоминании о пережитом. Сейчас она нахлынула с особой силой. Почему? Ведь все хорошо, он в компании друзей.

Этот дом… Он напомнил о молодом человеке, о первом светлом чувстве к хорошей, очаровательной девушке… Вспомнил, как читали по вечерам «Евгения Онегина». Он называл тогда Лизу Ольгой, а она обижалась – считала себя Татьяной.

Глинка глубоко вздохнул и вытер слезы. О чем жалеть? Это чувство и должно было пройти бесследно. Он был молод, жениться пора не пришла. Да и родственники они с Лизой. Он чувствует свое родство с ней – хорошо ли это? Его родители, правда, поженились, несмотря на такое же дальнее родство. Брак в конце концов оказался счастливым, но счастью предшествовало множество испытаний. Повторение было ни к чему: его ждала музыка, он должен был идти к славе. Все он правильно сделал – хорошо, что рассудительность победила. Но почему так тяжело на душе?

Он встал и зажег свечу. Все равно спать сегодня не получится. Жаль, что не время играть на рояле – все спят. Что же делать? Мишель оделся, взял в руки свечу. Лестница была освещена газом, однако очень слабо: газовая лампа была зажжена только в самом низу, где сидел лакей. Михаил Иванович долго спускался по крутым чугунным виражам, прошел мимо вскочившего при его появлении привратника, вышел на улицу. Теплая июльская ночь шелестела листвой. Не доходя до Блонья, он свернул на Почтамтскую, двинулся по направлению к Успенскому собору.

Так уж построен Смоленск, что центральные улицы устремляются к собору, открывают в конце перспективы Соборный холм. Собор, как мощная пятиглавая свеча, возвышался на холме, и не верилось, что он так далеко. Зато на повороте композитору открылся Вознесенский женский монастырь с небольшим кладбищем. Высокая белая стена окружала монастырь. По периметру вокруг нее были высажены липы – их запах Михаил Иванович услышал еще в начале Почтамтской.

Глубокое чувство светлой печали отразилось на лице композитора, когда он подошел ближе и увидел за стеной белое церковное здание с увенчанными крестами куполами. Он подошел к воротам, они были закрыты, но за ними виднелась кипарисовая аллея, ведущая к месту упокоения наиболее заслуженных горожан.

Как быстро проходит жизнь! Мало кому удается сохранить ее красоту, соответствовать устремлениям молодости… Вот и ему не удалось! Из глаз его полились слезы. Он плакал о своей и Лизиной молодости, о той далекой зиме, когда они верили, что жизнь будет прекрасна.

Он не мог знать, что пройдет еще несколько десятилетий, и именно на этом маленьком кладбище найдет упокоение Елизавета Алексеевна Мицкая, его двоюродная племянница. А потом прошумят войны и революции, пройдут катком индустриализация и перестройка, и от кладбища не останется следа, и только, может, высаженный возле входа в церковь кем-то понимающим ряд невысоких туй напомнит о его давнишнем существовании, о бедной Лизе, чьи косточки покоятся под стриженой травой или под клумбой с цветами, а может, и под утоптанной дорожкой к храму.

Ничего этого Глинка не знал, но монастырь с маленьким кладбищем соответствовал его нынешнему настроению.

Всю обратную дорогу он плакал. Он шел совершенно один по безлюдному темному городу, поэтому не стеснялся своих слез. Он промокал глаза белоснежным шелковым платком, тяжело вздыхал и опять плакал – прощая себя, свою бестолковую жизнь, прощая всех.

Когда вернулся, начинало светать. Тонкий млечный свет просачивался сквозь занавеси на окнах. Глинка вынул из ящика нотную бумагу и, присев к столику, стал быстро записывать ноты. Впоследствии на эту музыку легли слова стихотворения Лермонтова «Молитва».

Дома Елена Семеновна сразу пошла в кухню. Надо чайник поставить: чаепитие успокаивает. Юля в кафе почти ничего не ела; может, хоть чаю попьет. Вышла посмотреть, что она делает – сидит в кресле, Сэнсэя гладит, а сама в одну точку уставилась. Как бы ее сейчас не накрыло. Так ведь бывает: держится человек, а потом как прорвет…

Зазвонил телефон в сумочке, Шварц метнулась в прихожую. Это был Потапов.

– Елена Семеновна, поговорить бы надо, обсудить впечатления дня. Вдвоем лучше думается, – сказал он. – Посоветоваться хочу.

Шварц зашла в другую комнату – оттуда Юле не слышен разговор. И сказала:

– Знаете, Порфирий Петрович… приходите сюда! Я Юлю оставить не могу. А если вы придете к нам, может, для нее и лучше – отвлечется. Пусть лучше рассуждает с нами, ищет убийцу, чем Дашу вспоминает да винит себя.

Потапов обрадовался:

– Вот-вот. Очень хотелось бы с ней поговорить, а я не знал, удобно ли. Я минут через двадцать подойду.

Елена Семеновна вернулась к Юле:

– Звонил Потапов – сказал, что сейчас придет. Что-то у него там срочное с расследованием. Рассказать хочет. Ты посиди тут, а я к чаю все приготовлю.

– Что? – очнулась Юля. – Я помогу! Иди, Сэнсэй, погуляй пока!

Только на стол накрыли – и Потапов подошел.

– Садитесь, Порфирий Петрович. Вот сюда. – Пока он мыл руки, Шварц открыла принесенный им пакет – там были круассаны, – выложила их на большую тарелку.

– Юлия Петровна! – торжественно, как на собрании, начал Потапов. – Позвольте еще раз выразить вам соболезнование. В этих тяжелых обстоятельствах единственное, что мы можем сделать – и что должны сделать непременно! – выяснить причины случившегося. – Он помолчал, передохнул, крутя в пальцах чайную ложечку, и завершил уже нормальным человеческим голосом. – Полиция, конечно, этим занимается, но и мы должны помочь.

Леля на протяжении всей речи усиленно кивала. Юля по-прежнему смотрела в одну точку, но ее взгляд стал более осмысленным, смягчился.

– Да, – кивнула она. – Я понимаю. Вы правы, Порфирий Петрович. Что плакать теперь… – она глубоко вздохнула и продолжила: – У Даши было больное сердце, но сама она принимать клофелин не стала бы. Она вообще все лекарства тщательно проверяла и следовала советам врача. Без назначения она бы принимать не стала ни при каких обстоятельствах.

– Это важный факт, – согласился Потапов. – Но кто же мог ей дать клофелин? И зачем? Кому могла помешать обыкновенная девочка, студентка? В таких случаях наиболее возможны два варианта: или человек знал, чего не следует, имел компромат на убийцу, или у человека была какая-то ценность. Насчет первого варианта у нас никаких сведений нет. Насчет второго, в общем, мы тоже мало что имеем. Единственная тут маленькая зацепка – старинные ноты, которые только недавно обнаружились и вдруг опять пропали. Цена их не такая и большая… Но все ж проверить надо. Все бывает. Я в нотах вообще не знаток, очень на вас, Елена Семеновна, рассчитываю: когда дневник Гете искали, ваши знания по музыке помогли. – И он вопросительно уставился на Шварц.

Она скромно кивнула.

– Не такой уж я знаток в музыке… Всего лишь музыкальную школу окончила. Юля такой же специалист – тоже в музыкалке в свое время училась.

Юля смущенно махнула рукой.

– Я и забыла все. Какой я специалист! Уже и играть разучилась, практики нет давно. А с чего мы начнем? Я совсем немножко про эти ноты помню – как они у нас в доме появились. Но и вы скажите что знаете.

– Давайте сопоставим: что мы об этих нотах знаем! – поддержала Шварц.

– Правильно! И я то же самое хотел предложить. – Потапов отхлебнул чаю и продолжил. – Я вчера в полиции присутствовал на допросе свидетеля, Дениса Борисова, – это тот, который звонил за день до катастрофы Даше. Ну, звонил он, оказалось, насчет ученика. Помог Даше найти ученика по музыке.

– Даша искала ученика?! – огорчилась Юля. – А мне не сказала! Я ей посылала деньги, но девочкам ведь всегда хочется одеться получше, съездить куда-то… Сказала бы мне!

– Юлечка, что плохого, если она немного практиковала? Вспомни, ты ведь тоже в студенческие годы давала уроки английского, – вмешалась Леля. – Не кори себя, что Даша подрабатывала, это полезно. Может, она не ради денег, а ввиду будущей работы это делала.

– Да, – солидно произнес Потапов, будто подытоживая ненужный спор. – Так вот, значит, я продолжаю про ноты. Денис Борисов уже окончил училище, работает, приобрел в городе известность и учится заочно в консерватории. Он по просьбе Даши выяснил, что эта нотная рукопись сделана рукой смоленского композитора Бера. То есть не композитора, он просто музыкант был, но известный, особенно у нас в Смоленске. Бер… Я уже краеведов наших спросил… – он вдруг вскочил и кинулся в прихожую, откуда принес свой потертый портфель. Порывшись в нем, достал листочек. – Вот, я записал: «Николай Дмитриевич Бер, главный хормейстер московской оперы. Владелец имения Починок в Ельнинском уезде, недалеко от Талашкина…» – Тут он поднял голову и пояснил: – Это не тот Починок, что районный центр у нас, а другой совсем. Теперь этой деревни нет уже, в войну сгорела. А было неплохое сельцо в то время. Им еще раньше Бера Глинка владел. А Бер, его внучатный племянник, жил позже, уже после смерти Глинки родился. Он собирал народную музыку, известен как собиратель, в том числе (это нам особенно интересно!) он о цыганской музыке писал, записи в таборе делал. А Борисов сказал, что произведение, что на нотах пропавших записано, «Цыганская фантазия» называлось, то есть вариации на тему цыганских песен.

– Это интересно, – включилась Леля. Она вдруг ужасно заволновалась. – А откуда у Даши могла взяться запись этого Бера? Ваша семья как-то связана с этим другим Починком? Может, там кто-то из родственников жил до войны?

Юля пожала плечами.

– Ни с каким Починком ни я, ни Даша не связаны – ни с тем, ни с другим. Мы и не были там никогда. А ноты эти маме подарили, давно уже, я подростком была.

– Кто подарил, не помните? – быстро спросил Потапов.

А Шварц воскликнула удивленно:

– Нина же не играла! Она в музыкальную школу не ходила. Кто ей ноты подарил? Зачем они ей?

Они так одновременно, перебивая друг друга, это сказали, что Сэнсэй (который опять сидел на коленях у Юли) поднял голову и недовольно заворочался. Юля его погладила, успокаивая, и начала рассказывать.

– Это Виктор Ардон подарил, отец Иры.

– Что-о-о? – опять Шварц и Потапов взвились оба, на этот раз в унисон. Так что Юля даже отстранилась от них, назад подалась.

– Что вы так удивляетесь, тетя Леля? – спросила она обиженно. – Вы, наверно, забыли, что мама с дядей Витей очень дружила. Хотя, конечно, это в тот период было, когда вы с мамой мало общались, может, вы и не знаете…

– И впрямь, – согласилась Леля. – Мы только разве в детстве с Ниной все друг о друге знали…

Сказала и задумалась. Отношения с Нинкой развивались неровно, она все-таки взбалмошная была. В детстве и юности девочки-соседки очень дружили, потом как-то охладели друг к другу. Они были разные и обе слишком самостоятельные, чтобы подлаживаться друг под друга. Встречаясь, разговаривали, но детская дружба разладилась. А общаться ближе стали уже с конца девяностых, когда Леля понадобилась Нине, чтобы заниматься с Юлей, готовить ее по английскому в институт. Леля даже не знала толком, кто Юлин отец, Нинка, кажется, за него и не выходила… Но при чем же тут Ардон?!

– Да, это правда, – повторила она вслух. – Мы в детстве дружили. А потом, конечно, редко встречались, пока вот с тобой не стала заниматься. Ты нас опять объединила. А когда ж это Виктор с Ниной близко дружил и подаркиделал?

В голове у нее вихрем крутились разные мысли, и не самые приятные. С Витькой Ардоном Нину познакомила она, когда еще в школе учились: он был ее приятелем по музыкальной школе. Они тогда втроем ходили на сборища в бомбоубежище, где молодежь тусовалась. Твист, сигареты… И выпить могли, дураки-тинейджеры! Впрочем, по нынешним временам, ничего ужасного они не делали. Потом бомбоубежище прикрыли, Нину из школы исключили… Неужели они и после общались? Виктор был в молодости красавец, он ей самой нравился. Но романа не получилось, Витька к ней приятельски относился. Вот так Нина!

Юля ответила сразу:

– Это в моем подростковом возрасте было, я хорошо помню. Когда ж точно это было… Мама меня в музыкальную только в девять лет отдала, это тогда дядя Витя часто к нам приходил. Он веселый был и добрый, мне нравился. Говорил, что у меня есть способности к музыке, мама меня и отдала учиться. А ноты подарил… Это уже позже, лет в четырнадцать моих… Кстати, в тот период у них отношения и разладились. Он перед тем долго не приходил, а потом ноты принес. После этого он не приходил ни разу. Мне потому и запомнилось, что он нотам какое-то значение придавал. – Она задумалась. – Ну, это такое расставание было. Он при расставании подарил, со смыслом. Отдал маме, потом ко мне повернулся: «Сыграешь маме, пусть она послушает». Да-да, – вдруг загорелась она. – Я не понимала тогда… Разучила эти ноты не сразу, через несколько недель. Маме сыграла – она расстроилась очень. Обняла меня, потом заплакала и вышла. Я поэтому больше не играла дома эту музыку. Он что-то этими нотами сказать маме хотел? Там была не совсем обычная музыка, цыганская…

В конце сороковых годов, в промежуток между вторым и третьим путешествием за границу, Глинка часто и подолгу жил в Починке – малом имении Глинки, расположенном недалеко от Смоленска. У композитора были слабые легкие, и климат в Новоспасском был для него слишком влажен. Хорошо бы поехать в Испанию – там в горах его кашель совершенно проходил, – но Европа охвачена революцией. Из всех доступных наиболее подходящим местом стал Починок. В этом имении климат был суше, чем в Новоспасском, что хорошо сказывалось на здоровье. Михаил Иванович полюбил двухэтажный, несколько неуклюжий внешне, но удобный дом, огромный сад, липовую аллею, чистую речку Хмару. В нескольких комнатах имелись печи, покрытые красивыми изразцами. Даже суровой зимой там было тепло. За домом приглядывала сестра Глинки Мария Стунеева. Для Михаила там всегда были готовы четыре комнаты, самые сухие и теплые. Одна из этих комнат называлась всеми домочадцами «дупло». Она была так необычно построена, что звуки из нее (даже звуки рояля) не проникали в другие помещения. Глинка «дупло» особенно любил: он мог там играть и ночью, никому не мешая.

В то лето он решил провести в Починке месяца два. Кроме него в доме жила сестра Мария Стунеева с мужем Дмитрием и семнадцатилетней дочерью Юлей. Глинка называл племянницу Жюли, занимался с ней игрой на фортепьяно. Недалеко, в Бобырях, жили еще одни родственники – Ушаковы; они изредка ездили друг к другу в гости.

Лиза Ушакова в ту весну вышла наконец замуж – как и ожидали, за Александра Мицкого. Уже не слишком юная пара (Лиза была всего на пять лет младше своего двоюродного дяди, Михаила Глинки, а ее муж – его ровесником) нравилась родственникам: оба спокойные, уважительные друг к другу.

Впрочем, поездки в гости были редки. Глинка учил играть Жюли, сам играл и сочинял и много бродил по окрестностям: записывал народные песни в близлежащих деревнях, делал их аранжировку, кое-что из записанного исполнял потом перед родственниками.

Однажды, когда семья сидела за чайным столом на веранде и Михаил Иванович рассказывал об особенностях народных песен Испании (он их изучал во время пребывания в этой стране), к нему обратился Дмитрий Стунеев.

– Миша, – сказал он, – а я вот думаю о твоей нынешней работе по собиранию русских народных напевов. Записи интересны, но их так много сделано… Тебе еще не кажутся эти напевы однообразными?

Глинка засмеялся.

– Надеюсь, ты шутишь! У тебя же прекрасный слух! Русские народные песни, даже протяжные, очень разнообразны, они не могут надоесть.

– Да, эти повторы и вариации украшают, – кивнул Стунеев. – Я выразился неточно – имел в виду однородность происхождения. Ты ведь раньше мелодии разных народов записывал, и как полезно это оказалось для твоего сочинительства. Взять хотя бы «Арагонскую хоту»! Ведь ты на свои записи арагонских песен опирался? Не слишком ли ты сейчас зациклился на одном, уже хорошо знакомом? Мне кажется, ты должен разнообразить свои музыкальные впечатления.

Глинка расстроенно пожал плечами.

– Ты же знаешь, что сейчас для меня поездка в Испанию или Италию невозможна.

– А зачем в Испанию! Я вчера вечером возвращался из Ельни и услышал странное пение. Совсем непохожее на твои записи. Подъехал ближе – в поле разбиты шатры. Там цыганский табор обосновался, уже давно… Как поют! Дикое что-то, непривычное. Но я не разбираюсь. Что за влияния?

В глазах композитора появился интерес.

– Я слышал когда-то цыганские песни. И даже кое-что записал – это интересно… А что, если съездить? Далеко табор?

– Не очень. Не доезжая Бобырей стоят. Я с тобой могу поехать: помню дорогу.

– Папа, дядя, возьмите меня с собой! – воскликнула юная Жюли. – Я тоже хочу посмотреть табор и послушать цыганские песни!

Она была любимицей отца, Дмитрию Алексеевичу было трудно ей отказать. Все же он возразил.

– Юля, зачем тебе табор? Это ведь весь день на жаре, да и не так близко! Трястись в карете, неизвестно где обедать… А песни эти цыганские тебе потом дядя наиграет.

Но Юля настаивала, и в конце концов Михаил Иванович, тоже любивший племянницу, ее пожалел.

– Дмитрий, пусть съездит, послушает. На фортепьяно я, конечно, повторю, но все ж оригинальное исполнение представляет свой интерес. Будет ей развлечение. Да может, и польза?

И они решили, что поедут втроем, завтра же, не откладывая в долгий ящик.

Выехали ранним утром. Стунеев дремал, Юля с интересом смотрела в окно кареты, Глинка, сидящий возле другого окна, тоже рассеянно поглядывал на движущийся за ним пейзаж. Шел конец июня, природа дышала свежестью. Деревья, высаженные несколько лет назад, аккуратными бокальчиками на ножках стояли вдоль дороги. За овсяным полем виднелся лес. Было тихо, безветренно.

– Смотрите, заяц! – закричала Юля. Серый зверек скакал через овсы в сторону леса. Дмитрий Алексеевич, вздрогнув, открыл глаза и опять их закрыл. Глинка оглянулся, но разглядеть зайца не успел и вновь повернулся к своему окну. И опять потянулись поля за чуть шевелящимися листьями деревьев, да изредка деревни покажутся – с серыми избами, с гогочущими гусями у пруда; а вот стадо коров и пастух под кустом, и рыженькая собачка вьется рядом.

Наконец увидели большой табун лошадей, пасшихся в стороне от дороги на зеленом лужку. Трое черноволосых мужчин в ярких рубашках сторожили табун. Проехали еще метров двести, и карета свернула с утрамбованной дороги на поросшую травой колею. Ехать по ней пришлось недолго. Довольно скоро ухабистая эта колея привела к цыганскому поселению: несколько больших шатров, какие-то тряпки, развешенные на протянутых между деревьями веревках, люди в пестрых одеждах возле шатров…

Несколько человек тотчас окружили карету. Глинка вышел первым, из другой дверцы Стунеев помогал выйти дочери.

– Хорошего дня вам, добрые люди! – обратился Глинка к собравшимся. – Слышали, что петь у вас есть молодцы. Мы приехали ваши песни послушать.

– Шандор скажет… – послышались голоса.

Маленькая толпа расступилась, и вперед вышел старик в синей атласной косоворотке и сером жилете поверх нее. Борода его была черная с проседью, таковы же и волосы на голове, прикрытой картузом. Старик был крепок, широк в кости, хотя и среднего роста, но все ж выше Глинки.

– Здравствуйте, господа! – сняв картуз, он поклонился (не слишком низко) композитору и подошедшим уже Стунееву с Юлей. – Петь мы, да, можем… Есть у нас песни, и бывает, что господа приезжают в табор песни слушать, это так. Однако рановато вы приехали. Сейчас все заняты. Если петь да плясать с утра, откуда деньги на жизнь взять? Песнями сыт не будешь. Чем питаться, чем коней кормить?

– Это верно, – вступил Стунеев, – работу делать надо, без работы не проживешь. Однако деньги и за хорошее пение получить можно. Мы вам за песни как за работу заплатим, если хорошо споете.

Глинка, улыбаясь, кивнул.

– За хорошее пение, да если песни хороши, денег не жалко.

– Что ж, – старик смотрел по-прежнему без улыбки, но взгляд стал менее суровым. – Почему не спеть, если не в ущерб себе? Если господа хорошо заплатят? Есть у нас певуны хорошие, это верно.

Он обратился к сородичам и что-то сказал гортанно. Тотчас все разбежались по шатрам, и вскоре табор зашевелился.

Приезжих господ отвели на уютную полянку за березами, где уже были поставлены для них покрытые ковром скамьи.

Хозяева о чем-то шумно переговаривались на своем языке, подходили новые люди – нарядно, ярко одетые: мужчины с гитарами, женщины в монистах, в шалях. Разговаривая, жестикулировали, размахивали руками… и наконец от толпы отделились трое молодых мужчин с гитарами. Большая группа цыган стала рядом. Выдвинувшаяся из этой группы девушка запела.

Слова были непонятны, но голос был чудесный – чистый и одновременно как бы немного приглушенный, так требовала мелодия. Да ведь они и приехали за мелодией! Глинка тотчас начал записывать ноты. Юля и ее отец слушали, погружаясь в музыку. Песня была грустная, но не заунывная. Голос девушки тосковал, но не жаловался. Голос сам приглушал свою тоску, льющуюся из души. Время от времени солистку поддерживал хор – когда вступала группа, коллективная печаль мощно рвалась в небо, продиралась сквозь ветки окружающих поляну берез. Тонкие ветки трепетали, становясь частью пения. Женщины взмахивали шалями, как яркими крыльями, мужчины притоптывали ногой, иногда делали какие-то коленца. Глинка вспомнил Кастилию, Андалузию… Нет, не то, совсем не похоже. Здесь больше печали, а страсть… страсть сдерживается изнутри.

И еще что-то непривычное было в этом представлении. Глинка не сразу определил, дал название: необыкновенная внутренняя свобода. Лучше сказать, вольность пронизывала мелодию. Она была вольна выражать себя и по своей воле сдерживала свою тоску, просьбу, жалобу – сама, настолько, насколько хотела.

Потом были другие песни, даже веселые попадались. Порой исполнители делали несколько танцевальных движений – взлетали шали, звенели мониста, топали каблуки о траву. Та первая девушка солировала часто. Она и пела, и танцевала. Поводила плечами, воздевала к небу тонкие руки – широкие рукава откидывались, многослойные юбки, закручиваясь, открывали щиколотку… Девушка щелкала над головой пальцами, и другие девушки откликались, пускались в пляс, будто стайка нездешних ярких птиц слетала с берез.

Приезжие гости слушали внимательно и с интересом, но воспринимали по-разному. Для Стунеева и его дочери это было красивое, хотя и несколько пестрое зрелище.

Юля проникалась печалью мелодии, сочувственно печалилась вместе с ней и оживлялась, когда музыка становилась веселой. Ей нравились красивые и яркие, сдержанно-страстные танцы цыган.

Дмитрий Алексеевич тоже наслаждался танцами и пением – не становясь соучастником, как дочь, но удивляясь своеобразию и новизне этой музыки.

Глинка же слушал и умом, и сердцем. Он проникался оттенками звуков и улавливал их своеобразие – да, близко к венгерскому, к испанскому напеву, но другое, другое. Его порой удивляла неожиданно прорывающаяся глубина дикой мелодии.

Хор окончил выступление, к слушателям подошел Шандор. Стунеев и Глинка, не сговариваясь, отдали ему почти все имеющееся в кошельках.

– А нельзя ли поговорить с солисткой? – спросил Глинка.

Старик махнул рукой, и девушка подошла к ним. Походка ее оказалась несколько размашистой, длинные юбки при обуви без каблука позволяли такую походку. Девушка была невысокая, стройная, гладкие иссиня-черные волосы скручены в пучок на затылке. Лицо с правильными чертами еще сохраняло волнение от недавнего выступления. Ее поза, когда она остановилась перед композитором, не несла в себе ни вызова, ни смущения, и если чем обращала на себя внимание, то только своей естественностью.

– Как тебя зовут?

– Мариулой.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Ты очень хорошо поешь, Мариула. Учиться не хочешь?

– Нет.

– Ну что ж, это твое право.

И Глинка вновь обратился к старику.

В этот вечер Елена Семеновна долго не засыпала. Она отказалась от снотворного, которое предлагала Юля, – хотелось подумать в одиночестве. Сама Юля приняла двойную дозу. И действительно помогло – заснула.

Когда Шварц через час заглянула в ее комнату (все ж беспокоилась: как она перенесла день похорон), Юля спала, обнявшись с Сэнсэем («Вот тоже интересно, – думала Леля. – Он ее как-то сразу полюбил. Скорее всего, помнит ее приезд в прошлом году. Не может же он помнить разговоры по скайпу?! Хотя кто их, кошек, знает»). В общем, Елена Семеновна, как и хотела, осталась совсем одна и думала, вспоминала. И чем больше она вспоминала, тем острее ее царапало то, что Виктор Ардон подарил Нине эти старые ноты.

С Витькой она была знакома с детских лет: в подростковые годы, в тот период, когда гормоны прут, а ума еще мало, были в одной тусовке, танцевали под магнитофон запрещенные твист и рок-н-ролл в подвале бомбоубежища. В том возрасте они все были в кого-то влюблены – точнее, им так казалось. Была ли она в Витьку влюблена? Пожалуй, нет. За ним девчонки бегали, конечно, но ведь и она, Леля Шварц, не лыком шита. Ничего серьезного там, конечно, не было: твист, совместно выкуренная сигарета… А Нинке он нравился? Этот вопрос теперь тоже стал Лелю занимать. Вряд ли. Нинка была выдумщица, хохотушка, без царя в голове совсем… Много парней вокруг нее в ту пору вертелось, и Витька не более других.

Ну, бомбоубежище скоро прикрыли, повесили большой замок, и компания распалась. Леля занялась учебой. Нинка, напротив, ушла из школы после девятого класса, стала работать контролером на льнокомбинате. А Витька? Его Леля теперь редко видела – если только случайно где-нибудь… Он поступил в музучилище, у него обнаружились большие способности к музыке. В конце семидесятых служил в филармонии, давал сольные концерты… Леля однажды ходила на его концерт, со вторым, кажется, мужем, – слушала, аплодировала, думала, что будет гордиться знакомством. Но потом он как-то не оправдал ожиданий. Тут и время свою роль сыграло: началась инфляция, зарплаты не платили, на концерты люди перестали ходить. Кажется, его из филармонии уволили. Выпивать, говорят, стал, связался с нехорошей компанией…

Леля встала, набросила халат и вышла в кухню. Заварила растворимый кофе, достала конфеты и остатки принесенных Потаповым круассанов, помазала зачем-то круассан маслом, положила сверху кусок сыра («А, ладно, если уж вредное, то одно к одному, – подумала она. – Иногда можно»). Запахло вкусно. Леля села на стул и, помешивая кофе ложечкой, стала думать дальше.

У нее тоже было одно воспоминание, в котором фигурировали старые ноты и Виктор Ардон… Началось все с Дубовецкого. Вениамин Дубовецкий был ее соседом по лестничной площадке. Когда-то, еще давно, родители Лели дружили с матерью Вениамина, Евгенией Александровной. Леля с Веней не дружили – он был старше и какой-то сумрачный, у него своя компания имелась. Но, впрочем, и не ссорились. Однажды, уже став вором, Веня сказал Леле: «Если будет кто-то на тебя наезжать – скажи. Я заступлюсь. По-соседски». Это уже когда и его мамы, и родителей Лели не было в живых. Кажется, это в конце восьмидесятых было… да, она с третьим мужем в это время разводилась.

К Вене за помощью она, конечно, никогда не обращалась, да и не было повода. Она осторожная была, соображала хорошо. А с нотами… Это случилось, когда Дубовецкий умер – точнее, его убили в какой-то разборке. Уже в девяностые было дело. Хоронили его друзья (их оказалось неожиданно много), позвали оркестр – марш Шопена играть при выносе. Двери квартиры Дубовецкого были распахнуты, там толпился народ. Заходили – выходили, несли цветы… А на площадке, рядом с Лелиной квартирой, курил Витька Ардон – он с оркестром похоронным пришел. Кажется, он и руководил этим оркестром. Она с ним нос к носу столкнулась, когда возвращалась домой из магазина. Поздоровались, конечно. Он пояснил, что Дубовецкого знал («Хороший был парень», – запомнилось Леле), но сейчас здесь с оркестром. Леля тогда еще подумала: «Вот до чего докатился – в похоронном оркестре подрабатывает. А ведь сольные концерты давал!»

«Что же дальше? Кажется, он сразу сел за пианино, стал наигрывать…» – Леля покрутила чашку с остатками уже холодного кофе. Выплеснула эту бурду. И опять, вскипятив воду, сделала такой же, растворимый – в нем кофеина больше.

«Потом появились эти ноты, вот что!» – она откусила конфетку и задумалась с чашкой в руке. И опять как фильм перед глазами… Вот как это было. Витька что-то наигрывал одной рукой, взгляд его рассеянно скользнул по открытым нотам, стоявшим на пюпитре, – Леля вчера разучивала (она не хотела терять навык игры на фортепьяно, играла иногда, и давние заброшенные ноты решила разучить). Это были старые рукописные ноты, которые много лет назад подарила Леле бывшая одноклассница, Вера Фогельсон. С Веркой они никогда особенно не дружили, но при встречах общались, а тут, лет этак через десять после окончания школы, она позвонила и вручила эти старые ноты: сама Фогельсон не играла, ей их какой-то родственник или знакомый отдал. Леля приняла подарок с благодарностью: ноты тогда вообще были дефицитом, не помешают. Но потом как-то забыла про них: события личной жизни полностью поглощали: Леля тогда во второй раз замуж выходила.

Да, так и было! Витька стал играть с листа, лицо его изменило выражение.

– Открой дверь, пусть послушают! – приказал он строго. – Веньке эта музыка подойдет, пускай с ней его уносят!

Она распахнула входную дверь. Люди на площадке оглянулись, стали прислушиваться. Из открытой настежь квартиры Дубовецкого стали подтягиваться другие. Стояли без шапок, опустив голову. Затем какой-то коренастый седой мужик без спроса вошел в Лелину квартиру и, сделав в ее сторону успокаивающий жест, сказал Витьке:

– Это и играй. Сейчас выносить начнем, не надо Шопена, играй это. Погромче.

И Витька играл. Леля распахнула вторую створку двери, чтобы по всему подъезду слышно было. На лестнице происходило движение: топая, спускались с четвертого этажа люди, несли гроб… Но музыку этот шум не заглушал. Она парила надо всем. Это была странная мелодия – печальная и веселая, гибнущая и побеждающая… И всегда свободная.

Похоронная машина с двумя автобусами провожающих отъехала, дверь в квартиру Дубовецкого закрыли. Витька все сидел возле пианино, хотя уже не играл. В одну точку смотрел.

– А ты чего на кладбище не поехал? – спросила Леля.

– Я уже проводил, попрощался… Откуда эти ноты у тебя? И чья это музыка?

– Ноты одноклассница подарила, Верка Фогельсон – может, знаешь ее? (Витька отрицательно покачал головой.) А что за музыка, Верка сама не знала: она и играть не умеет, не училась никогда. Ей тоже кто-то отдал.

– Интересная музыка. Похоже, это девятнадцатый век. Романтизм чувствуется. И конечно, по народным цыганским мотивам. Ладно, я пошел. Извини, что побеспокоил. – Виктор поднялся со стула.

Леля замялась.

– Слушай, Витька, если тебе эта «Цыганская фантазия» так понравилась, так я тебе ноты отдам. Мне они не очень нужны. Я и играю-то редко.

– Правда? – обрадовался музыкант. – Что ж, спасибо, Леля. Если действительно тебе не нужны, то я возьму – мне музыка очень понравилась.

И он ушел с нотами.

И вот теперь Леля думала – похоже, эти самые ноты Виктор Нине подарил. Узнать бы поточнее.

Прошел месяц, август наступил, дожди участились. Поля почти все были убраны, сено собрано в стога.

Глинка не считал себя хорошим хозяином – не то чтобы он плохо разбирался в сельском хозяйстве, но просто не хотел погружаться в скучные хозяйственные проблемы. В Починке у него было довольно много крепостных, без малого двести душ; мужского пола несколько меньше, чем женского. Отношения между владельцами и крепостными были хорошие; жили глинковские крестьяне неплохо – все хозяйские работы выполняли и за своим наделом успевали следить. Занимались хозяйством преимущественно Стунеевы, сам Глинка не вникал. Случалось, впрочем, что о хозяйственных или крестьянских делах говорили за обедом, тогда композитор волей-неволей прислушивался.

В тот день обед накрыли в доме, так как стояла непогода, на веранде было сыро.

– Дожди пошли, а лужок тот за Хмарой так и не убрали, – сказала Маша, задумчиво глядя в окно, на стекающие с той стороны стекла капли. – И свои наделы тоже крестьяне еще не все убрали, с чего подати платить будут? Кстати, Дмитрий, управляющий сказал, что Зябрин все ж заплатил недоимку, а я уж не надеялась.

– Это ты про Демьяна Зябрина? – откликнулся Дмитрий Алексеевич. – Чего ж ему не заплатить?! Трое сыновей, двое женатых. Благополучный двор.

– Уже не такой благополучный. Младший сын жениться не хочет. Двадцать два года парню, третью невесту предлагают, а он все нос воротит. Демьян жаловался: не может сам сладить; просил заставить его. Пригрози парню, Дмитрий, что в солдаты отдашь. Или, может, розги?

Глинка отодвинул тарелку.

– Фу, Маша, за что тут розги, все ж не в восемнадцатом веке живем. Середина девятнадцатого столетия на дворе, век просвещения и железных дорог. А мы, образованные, передовые люди, станем крестьянского парня розгами наказывать за то, что девка ему не нравится. Мало, что ли, девушек в деревне? Пусть по душе выберет. Что, может, старая или слишком молодая невеста?

– Да нормальная вполне, шестнадцать лет, Ильи Коновалова дочка. И те две тоже были неплохие девушки. Демьян к нему всей душой, уже третью невесту подыскивает. Ему никакая не подходит. А в крестьянском хозяйстве нужны женские руки, две невестки не справляются. Отец чуть не плачет, а сладить с Ванькой не может. Вот поговори с ним сам, если ты свой взгляд на дело имеешь!

Композитор пожал плечами.

– Уволь, Маша! С Демьяном я и говорить не буду – с сыном не может справиться, что за мужик! И малого этого упрямого не хочу видеть: пусть отец сам наказывает – хоть розгами, хоть чем.

Разговор перешел на другое, и Глинка о нем быстро забыл.

А через неделю стало известно, что Ванька Зябрин, Демьянов сын, ударился в бега. У Глинки крепостные очень редко убегали: жилось им неплохо, отношения с господами были хорошие. Это уж случиться что-то должно было с крепостным человеком. В данном случае побег был связан с непослушанием отцу и отказом жениться.

О случившемся, как положено, заявили в полицию. Она занималась поисками беглых – иногда получалось поймать, иногда нет.

Прошла еще почти неделя. О происшествии благополучно забыли. Жизнь в Починке шла своим чередом. Поскольку зарядили дожди, Глинка прогулки прекратил: по утрам занимался с племянницей Жюли игрой на фортепьяно, потом почти целый день сидел в своем «дупле» и обрабатывал записанные ранее народные песни. По вечерам собирались всей семьей в гостиной или, если дождь прекращался, на веранде.

Однажды, сидя, как обычно, в «дупле», композитор услышал звук приближающегося экипажа. Поскольку у него был очень тонкий слух, он почувствовал приближение кареты раньше других и вышел на крыльцо. Стоял, укрывшись от дождя под навесом, глядя на падающие с крыши капли. «Вероятно, Лиза с Александром, – думал он, – давно не приезжали».

Вот карета подкатила к крыльцу, взметнув маленький фонтанчик брызг из лужи. Это действительно оказались Мицкие. Пока, укрывая ее от дождя зонтиком, муж и дядя помогали выходить из кареты Лизе, Маша с мужем тоже выскочили на крыльцо встречать. Когда закончились улыбки и объятия, Стунеевы повели Лизу в комнаты, а Александр, Лизин муж, подошел к Глинке. Лицо его показалось композитору озабоченным.

– Мишель, – обратился к нему гость, – надо бы послать человека в полицию. Мы при дороге, недалеко уже от Починка, нашли сильно избитого мужика. Возможно, он еще жив – когда мы его забирали, был живой. Лежал в луже. Я подумал, что пьяный, хотел мимо проехать. Но Лиза в окно смотрела и обратила внимание, что он весь в крови. Он без сознания был, избил его кто-то сильно. Не знаю, откуда мужик. Не ваш ли? Недалеко от деревни лежал.

Глинка позвал своего старого лакея Якова Ульяныча, и тот вместе с кучером Мицких, волоча по грязи, уложил избитого на крыльцо. Грязная и рваная одежда его промокла, лицо было все залито кровью и заляпано грязью, но, судя по телосложению, мужик был еще молодой.

Сдавленный стон раздался где-то рядом, и из-за дерева вышла девушка – тоже вся мокрая, в сборчатой, прилипающей к ногам мокрой юбке, в непонятного цвета приставшей к телу кофте. Из-под повязанного не по-бабьи платка свисали сосульки черных волос. Девушка кинулась к лежащему на крыльце мужику и, сдернув свой платок, стала им обтирать лицо парня, целуя его. Черные волосы, собранные на затылке в тугой пучок, растрепались.

– Да это ж Демки Зябрина сын! – забормотал топтавшийся рядом Ульяныч. – А цыганка откуда взялась? Геть пошла! – замахнулся он на девушку. И опять повернулся к Глинке и лежащему на крыльце мужику.

– Барин! Да это ж беглый наш, Ванька, что убег недавно! Во как бог наказал! Ай-ай, весь избит, живого места не осталось… А ты не убегай! Барина почитать надо, а не бегать.

Девушка между тем не испугалась окрика Ульяныча. Она медленно поднялась, посмотрела на собравшихся и вдруг опять бухнулась на колени – на этот раз в ноги Глинке.

– Барин, не погуби! – заговорила она страстно, с глубоким чувством. – Это не он виноват, это я виновата! Прости его, барин!

И он узнал этот чудный голос. Перед ним была Мариула, та самая девушка, что солировала в цыганском хоре во время его недавней поездки в табор.

Утром Юля заявила, что будет перебираться в свою квартиру.

– Спасибо за все, тетя Леля, – сказала она, – я уже в состоянии перейти туда. Поживу там оставшуюся неделю. Только не подумайте, что я собираюсь сидеть и плакать. Я буду искать эти злосчастные ноты. После вчерашнего нашего разговора стала думать – может, и впрямь в нотах причина. Не их ли Даша искала перед смертью? Вряд ли бы она без особой причины вынула книги из шкафа, разбросала по полу… Искала что-то, и скорее всего, эти ноты. Разберу все ее шкафы – и найду.

Разговор этот шел за завтраком, а после завтрака Юля стала собираться.

– Сэнсэя вам оставлю, – сказала она. – Что его дергать туда-сюда, ведь я все равно через неделю уеду, а в самолете не стоит его мучить. Скорее всего, я через полгода вернусь в Смоленск и тогда уж заберу. А пока твоя хозяйка тетя Леля, Сэнсэй, слушайся ее!

Вещей было немного, и Леля даже не стала ее провожать. Занялась своими делами, прибрала немного в квартире. А потом решила, что надо рассказать Потапову про Виктора Ардона – что, скорее всего, от него ноты к Леоновым попали. Возможно, дочка его, Ира, как-то замешана в этом деле?

Потапов взял трубку сразу и рассказом Елены Семеновны очень заинтересовался.

– Надо будет еще с Юлией Петровной поговорить, – произнес он. – А Ирина вообще загадка. Она точно что-то знает, а может, и сама замешана. Я сразу заметил, что она недоговаривает. Ее, кстати, Полуэктов собирается на допрос вызвать. Может, там что скажет.

После разговора сильно захотелось есть – время было уже обеденное. А холодильник-то пуст оказался! Пришлось идти в магазин. Готовить не хотелось, да и время уже приближалось к пяти. Леля решила обойтись чаем с бутербродами. Вынув из пакета только что купленную колбасу, позвала кота и удивилась, почему он не бежит на запах.

– Сэнсэй! – позвала она. – Кис-кис, иди сюда. Колбаску будем есть!

Кот не откликался.

Елена Семеновна обошла квартиру, проверила в шкафах. Кота не было!

«За Юлей побежал! – догадалась Леля. – Выскочил, когда я в магазин уходила или еще утром, когда мусор выносила. Побежал к себе на прежнюю квартиру – к Юле».

Она не очень расстроилась: кота будет легко найти – или около подъезда Юлиного сидит, или уже проник в подъезд, может, даже и в квартире. Позвонить Юле? Нет, может, кот еще не у нее, напугает только. Надо вначале самой поискать.

На улице было свежо – время уже близилось к вечеру. Елена Семеновна обошла дом, прошла к Юлиному подъезду. Кота не было. Придется все же звонить Юле. Она достала телефон, но он сам зазвонил у нее в руке. Юля! Но нет, это был Славик.

– Елена Семеновна! – сказал он. – Извините, что беспокою. Ваш кот дома? То есть Дашин.

– Нет! – закричала Шварц. – Он убежал! А где он, вы его видели?

– К нам черный кот очень похожий забежал, в квартиру! Еще утром. Меня дома не было, а Олеся с девчонками и собакой возвращались с прогулки – котяра черный возле двери нашей сидит. Явно домашний и красивый. Вайт на него давай лаять… А он в дверь вбежал. Видно, думал, что это его квартира, – спасаясь, забежал. Олеся Сэнсэя не знает, не бывала у Даши. Я не так давно с работы пришел – вижу, что очень похож. Коты иногда этажи путают, а у нас как раз над Дашиной дверь. Я и заподозрил, что это Сэнсэй, сбежал от вас домой. Он расположение комнат знает, Олеся говорит – сразу в кухню пошел.

– Славик, я уже возле вашего подъезда, сейчас приду.

Шварц торопливо поднялась по лестнице – для ее возраста очень быстро. Задыхалась, но совсем немного. К Юле заходить не стала – зайдет, когда с котом ясно станет: может, еще не тот. Дверь в квартиру Славика была приоткрыта, на пороге ее встретила Олеся.

– А я и не знала, чей кот. Откуда он у нас в подъезде, думаю? Явно домашний, чистый. Вайт на него залаял, и кот в квартиру побежал. А потом они с Вайтом подружились быстро – носятся по всей квартире, девчонки за ними. Проходите! Славик, Елена Семеновна пришла! Дети, где кот?! – закричала она в глубину квартиры.

Славик вышел из кухни.

– Они там, в комнате девчонок, играют.

Из детской слышался смех и тонкий собачий лай. Большая куча детских игрушек возвышалась посредине ковра. Катя и Наташа вместе с маленькой белой собачкой бегали за картонной коробкой. Коробка передвигалась по комнате, иногда из-под нее высовывалась черная кошачья лапа, быстро шлепала опасно приблизившегося Вайта и исчезала.

– Батюшки! Наташа, Катя, вы что ж игрушки опрокинули! Кто теперь собирать будет?!

– Мама, это не мы. Это Вайт и Черныш! Мы его Чернышом назвали! Он игрушки выбросил, а сам в коробку спрятался!

– Оставьте в покое кота! За ним его хозяйка пришла.

Елена Семеновна подняла коробку, большой и пушистый черный кот метнулся из-под нее и спрятался под детской кроваткой.

– Сэнсэй, выходи! – позвала Шварц.

Вайт прыгал вокруг, Наташа с Катей тоже прыгали и смеялись. Кот не реагировал. Елена Семеновна тяжело опустилась на колени, заглянула под кровать.

– Сэнсэй, это ты, котик? Вылезай, колбаску пойдем есть!

Она не была уверена, ее ли это пропажа. Пушистых и больших черных котов довольно много. Никаких отличительных признаков у Сэнсэя не имелось. Однако кот откликнулся на имя и узнал Шварц – вышел к ней. Славик в это время придерживал Вайта, а Леля быстро схватила кота.

– Ну вот! Молодец, что вышел. А то в коробку какую-то залез… – Пренебрежительно кивнув в сторону коробки, она повернула к ней голову.

Это была большая коробка от компьютера, с соответствующими надписями. Сейчас коробка стояла боком, за крышку с внутренней стороны зацепился лист плотной бумаги… Леля пригляделась. Даже не лист, а листы. Чуть пожелтевшие, с нотными линиями, исписанные от руки… И Леля узнала ноты! Это были не просто ноты, а те самые! Те, которые ей когда-то отдала не знающая нотной грамоты Верка Фогельсон, а позже она сама, растроганная игрой Виктора Ардона на похоронах Дубовецкого, подарила музыканту…

– Что это? – хриплым голосом спросила Леля и выпустила кота, за которым тотчас помчался заливающийся лаем Вайт. Девчонки тоже завизжали, Олеся с криками «Наташа, Катя!» кинулась к детям, схватила громко шипящего кота, уже изготовившегося как следует отдубасить Вайта… Крик, визг, рык, лай! Двое в этой комнате стояли тихо, не шевелясь, уставившись на ноты: Леля и Славик.

Мицкие, доставившие в Починок Ивана Зябрина, вспомнили, что девушка бежала за их каретой, однако быстро отстала. Лиза хотела остановиться и спросить ее, почему она бежит под дождем, но они и так задержались и промокли, когда забирали лежащего на дороге мужчину. Александр боялся, что жена простудится, они спешили.

Теперь Стунеевы повели гостей переодеться в сухое и перекусить, а Глинка занялся беглым мужиком и пришедшей по следу кареты девушкой.

Допрошенная им Мариула рассказала, что сбежали они с Ванькой вместе, потому что его хотели женить, а ее выдать замуж за цыганского барона. Они же с Ванькой любят друга друга (встретились случайно и познакомились весной), жить друг без друга не могут.

– Но разве ты не понимаешь, что он крепостной? – сказал Глинка. – И ты станешь крепостная, если выйдешь за него. Бежать второй раз у вас не получится, ты уже, думаю, поняла. Пойдешь ли в крепость?

Он сознавал провокационность своего высказывания и с интересом ожидал ответа.

– Да, пойду! – тотчас откликнулась девушка. – Век за тебя будем бога молить, если сделаешь так, чтобы отец мой согласился меня за Ивана замуж выдать! Буду твоя крепостная, работать на тебя буду.

Говорила она с большой искренностью. Композитор еще в первую встречу, когда слушал ее пение в таборе, заметил эту особенность. Голос не только был хорош сам по себе – в нем сквозило искреннее переживание, правда. «Или еще это называют – душа…» – подумал Глинка. Точно так же, правдиво, она ответила тогда на его вопрос о желании учиться петь. «Нет!» – сказала она, и он тотчас поверил, не уговаривал ее. Теперь стало понятно, почему она не стремилась петь: чувство любви было для нее выше.

Отвечая на другие его вопросы, Мариула рассказала, что, решившись на побег (всю вину за него она брала на себя), влюбленные ушли недалеко – оказывается, цыгане подозревали неладное, следили за ней. Очень быстро их поймали, держали в плену. Парня заставляли делать тяжелую работу и каждый день избивали, а ее готовили к свадьбе. Однажды его избили слишком сильно – решили, что помер, – и выбросили на дорогу. Ей рассказала об этом одна из допущенных к ней девушек и помогла бежать. Мариула видела, как ее возлюбленного забирали в карету, и побежала по ее следу. Так она очутилась в Починке.

Лиза и Александр Мицкие на другой день уехали к себе в Бобыри. Лиза просила обязательно держать их в курсе насчет судьбы Ваньки с цыганкой. Романтическая их история ее растрогала. Стунеевы отнеслись к происшествию более реалистично, хотя тоже с сочувствием.

– Надо Демке, отцу его, рассказать, что парня нашли, пусть забирает, – сказала Маша, когда брат пересказал содержание разговора. – Может, выживет. Наказывать, я думаю, не стоит, его уже без нас наказали. А девушка пусть в табор идет.

Композитор, однако, задумался.

– Погодите, – обратился он к Стунеевым. – Не надо спешить. Не будем пока говорить отцу. Здесь пусть живет, пока поправится. И девушка пусть поживет у нас – ведь ее тоже в таборе могут избить теперь. Неизвестно, как ей отомстят за побег. Пусть живет пока здесь и ухаживает за ним.

Ваньку Зябрина поместили в лакейской у Якова Ульяныча. Цыганку Мариулу по приказанию господ приютила в своей комнатке за кухней горничная Зина. Глинка дал лакею и горничной по пять рублей, строго-настрого велев никому о возвращении беглого и о цыганке не рассказывать. Цыганке было позволено за раненым ухаживать, чем Ульяныч был поначалу очень недоволен, но потом притерпелся, тем более что Мариула вела себя скромно и на все спрашивала его разрешения.

Больной уже на второй день пришел в себя, однако был плох: сильно избили. Цыганка поила его травами, перевязывала раны. Травы и перевязочный материал выдала сестра Глинки Мария Стунеева.

Через неделю мужик оправился настолько, что мог уже разговаривать и даже ходить. Глинка призвал его к себе.

Парень оказался русоволосым, среднего роста. Лицо закрывал большой синяк, не позволяющий оценить его внешность.

– Ну что, Иван, понял теперь, что бегать от барина добром не кончается?! – обратился к нему Глинка. – Если б цыгане тебя не избили, попал бы в полицию – там тоже не церемонятся. Будешь еще бегать?!

Иван молчал, только еще ниже опустил голову.

– Простите, барин! – сказал он наконец. – Нельзя было никак терпеть.

– Что ж такого ты терпеть не мог? – совсем уж строго спросил помещик. – Двор у вас справный, еды хватает, работу требую в меру. Чего ж ты терпеть не смог? Невесту тебе отец нашел хорошую… Женился бы да и жил! А ты сбежал.

Парню было стыдно. Синяк на лице не позволял разглядеть его выражение, но вся поза говорила о муках совести, которые испытывал виновный от слов мягко отнесшегося к проступку помещика. Однако при последних словах он поднял голову.

– Не мог я жениться, барин! Не мог Мариулу оставить! А на цыганке жениться батюшка никогда не позволит мне. И ей тоже за крепостного выйти никак нельзя. Только бечь вместе нам оставалось.

– Ах вот в чем дело! – Глинка сделал вид, что всерьез рассержен. – Тоже мне Ромео и Джульетта! Значит, это цыганка сбила тебя на побег?!

– Нет! – Иван сравнения не понял, а понял только, что Мариулу барин обвиняет, и испугался сильно за девушку. – Она не сбивала. Она, наоборот, говорила: «Потерпи, Иван! Женись, на ком отец велит. Знать, судьба наша такая!». Это я виноват, я не хотел терпеть. Виноват я, барин! Она ни при чем тут.

И он бухнулся в ноги помещику.

«Врет!» – отметил про себя Глинка. А вслух сказал:

– Подумай сам, Иван! Где твой разум был, когда ты с цыганкой связался, да еще бежать с ней надумал? Ну вот подумай: даже если б не поймали вас сразу, что бы вы делали: ни кола ни двора у вас, ни средств к существованию, ни даже паспортов нет! В канавах бы ночевали, под дождем да снегом, просили б Христа ради по деревням. Голые, босые, собаки б вас драли, мужики били… И ты на это хотел променять сытую жизнь в своем доме с молодой женой, ровней тебе?! Понял хоть сейчас, какой дурак ты был?!

Ванька, этот полный дурак, все так же стоя на коленях, поднял на барина вполне разумные глаза.

– Прости, барин! – сказал он с невыразимой печалью (о, композитор чувствовал эти оттенки голоса!). Прости, барин! Только на что ж нам жизнь дадена, ежели мы лишь о сытости думать будем? Это нельзя никак. И Христа ради пойдешь, ежели душа зовет тебя, и о сытости забудешь… Для чего живет человек – это вопрос большой. Навряд ли для сытости. Бог человеку душу дал, от зверя отличая. Для души и живет.

Глинка растерялся. Что он говорит? Не об этом ли он сам смутно догадывался, не смея выразить, предпочитая жить по привычке – как удобно?! В жизни много плохого, тяжелого, нужно думать о ее удобстве, иначе погибнешь. Устраивать жизнь надо. Что говорит этот темный парень, оборванец с синячищем на полморды его зачуханной? За дело его, знать, избили, философа самопального? Дурак! Какой дурак! Так не бывает! Не понимает он ничего! В кандалы его закую – самое ему наказание подходящее будет, беглецу строптивому! Глинка с трудом удержался от поспешного решения.

– Ладно, вставай, иди пока в лакейскую. Сиди там и не выходи никуда, пока я решу, что с тобой делать.

Когда Ванька вышел, композитор повернулся к роялю. Он сидел, запрокинув голову, и слушал, слушал… Музыка зарождалась, но не шла. В дверь постучали.

– Барин, Марья Ивановна велели напомнить, что к обеду пора. На веранде нынче накрыли. Ждут вас.

– Передай, что я не буду сегодня обедать! – ответил композитор.

Вскоре в его комнату вошла озабоченная сестра.

– Что случилось, Миша?

Он только махнул рукой и опять склонился над роялем. Мелодия возникла поначалу легкая и слегка грустная, как весна в этих краях. Маша, послушав минуты три, вышла на цыпочках. Он, положив ноты на край стола, быстро записывал только что рожденную музыку. Опять играл и опять записывал.

Уже смеркалось, когда он устало поставил точку, написал мелко в углу: «Починок» – и сыграл произведение полностью еще раз. Это была история любви крепостного Ромео и цыганской Джульетты – свободная, искренняя и светлая. И конечно, обреченная – потому что он знал: так не бывает.

Домой Леля вернулась с Сэнсэем и нотами. Сначала позвонила Потапову, потом принялась кормить кота. Пока кормила, думала: значит, все-таки Славик… Как ловко спрятал! В игрушках у детей. Или все же он не врет и это случайность? Стоял красный как рак и твердил, что детки у него шаловливые, что хочешь уволокут для игр. А девчонки головами мотают, тоже испугались: это Вайт, кричат, принес, мы не виноваты.

Потапов по телефону казался воодушевленным находкой, однако пришел, к ее удивлению, не очень скоро. Оказалось, заходил к Полуэктову.

– Мы с Анатолием решили отдать ноты на экспертизу: действительно ли это музыкант Бер? Молодой человек, концертмейстер Борисов, может и ошибиться. Возможно, это ноты вообще незначительные, рядовой музыкант их писал, двести рублей стоят. А мы вокруг них версию убийства строим.

Он забрал ноты и ушел.

После его ухода Леля загрустила: даже не успела она эти ноты как следует рассмотреть, вспомнить, уже не говоря о том, чтобы сыграть. Подумала-подумала и решила позвонить Вере Фогельсон – той однокласснице, которая ей ноты отдала еще в молодости, в семидесятые годы. Может, Вера что-нибудь помнит о них. Откуда они у нее-то взялись, если она не играет? Сама Леля смутно помнила что-то про родственника. Какой-то родственник отдал Вере ноты или приятель, Леля уже забыла. Что за человек? Может, он жив? Может, что-либо знает про эти ноты? Может, сам их писал, в конце концов!

Телефон искала долго: редко они с Верой перезваниваются. И вообще, в городе ли она, лето ведь. Она еще в прошлом году работала, так что летом могла поехать в отпуск.

Но Вера взяла трубку быстро. И голос был тот же, не изменился.

– Леля? – спросила она сразу.

– А я думала, ты меня не узнаешь!

– Голос тот же, – возразила Вера.

Леля засмеялась.

– И я твой голос узнала! А давай встретимся и проверим визуально – изменились ли. Ты ведь в отпуске?

– Да, в отпуске! Конечно, можно встретиться. А где?

«Значит, Верка еще работает…» – грустно подумала Леля. Сама-то она год назад окончательно на пенсию ушла.

Вера преподавала русскую литературу в университете. Вначале она, помнится, долго устроиться не могла. Но потом защитила диссертацию – и смотри-ка, до сих пор работает.

– Можно у меня. А можно в парке посидеть.

– Давай встретимся возле почты и погуляем или в парке, или на Блонье! Я на воздухе мало бываю, хотя и отпуске, надо больше гулять.

Они подошли к почте одновременно. Помахали друг другу рукой издали.

– А ты боялась, что не узнаем друг друга!

– Если б со школьных лет, так и не узнали бы. А мы ж хоть два-три раза в год да пересечемся где-нибудь.

Леля тяжело вздохнула: со школьных лет могли б и не узнать, это правда. А как быстро время пролетело!

На Блонье в этот час было довольно много народа – люди шли с работы.

Они решили просто посидеть в «Русском дворе» – столики были накрыты на открытом воздухе, под деревьями, и народу там было немного, можно поговорить. Взяли блинчики, чай… Когда обменялись новостями об одноклассниках, Леля перевела разговор на семидесятые годы. Вера стала рассказывать, как работала в техническом НИИ, это до аспирантуры еще было, а Леля вовремя вставила:

– Ты мне тогда еще ноты старинные подарила. Кажется, кто-то из научных сотрудников тебе их дал. Помнишь ноты?

Вера вытаращила глаза.

– Нет! – удивилась она. – Это не из сотрудников. Я в том НИИ и не знала никого толком, кроме девчонок из нашего отдела. А ноты помню, конечно. Кстати, ты не узнала, что за ноты?

– Узнала, конечно, хотя не совсем точно еще. Похоже, что это записи хормейстера Тенишевой Николая Бера, конец девятнадцатого века. Он записывал цыганский фольклор, это известно. А ноты показывают, что еще и обрабатывал, то есть и композиторской деятельностью занимался. Но почему они в Смоленске оказались, ведь Бер жил в Починке Ельнинского района и в Талашкине!

– Леля, так ведь в Смоленск их я привезла! Мне ноты отдал двоюродный прадед незадолго до своей смерти. Тогда же, в семидесятые. Только жил он не в Починке и не в Талашкине. Но в том же краю, неподалеку. В Шаталове! Мои предки со стороны мамы происходят из Шаталова. Совершенно простые, неграмотные крестьяне. И почему-то у них на чердаке завалялись эти ноты! Вот загадка! Дед Матвей – так его все родственники звали – отдал их мне, потому что не знал, что с ними делать. И он сам не знал, почему его отец их хранил. Ведь, конечно, мои деревенские родственники от музыки все были далеки. Куда уж им! Неграмотные, читать не умели. Какие ноты! Дед Матвей думал, что в городе мы скорее узнаем, что это за ноты, поэтому мне их передал. А я тебе отдала, потому что ты музыкальную школу окончила и умеешь играть. Я про Бера даже не слышала. Почитаю теперь, сегодня же посмотрю в интернете. Интересно, почему ж у моих предков эти ноты оказались?! И ведь хранили, даже в войну не сгорели они, к счастью. Прадедов дом уцелел в войну.

– А как фамилия этого деда Матвея, что отдал тебе ноты?

– Зябрин! Матвей Зябрин. Он был родным братом моего прадеда, Василия Зябрина, младшим. Прадед раньше умер, еще до моего рождения. Может, он бы и помнил про ноты… Никого уже из старших родственников не осталось, а молодые не знают, конечно.

За всеми этими проблемами: вернувшийся беглый крестьянин, поселившаяся в его доме цыганка и, самое главное, новое музыкальное сочинение, которое зрело в нем долго и было наконец вчера записано – Глинка почти забыл об отъезде. Ранее он собирался пятнадцатого августа оставить Починок и отравиться в Варшаву. Там хотел провести осень и часть зимы – варшавский климат подходил ему больше петербургского, да и жизнь в этом городе была недорога.

Однако как раз неделю назад, вскоре после того, как Мицкие вернули в село беглого крестьянина Ваньку Зябрина, в Починке установилась сухая и теплая, очень приятная погода, какая бывает иногда именно в последние недели последнего летнего месяца. И композитор решил задержаться с отъездом. Тем более что и с Ванькой надо было что-то решать. История его была слишком необычна, чтобы оставить композитора равнодушным.

Последний, рассердивший и взбаламутивший его разговор с беглецом Иваном, после которого Глинка написал «Цыганскую фантазию» – так он решил назвать это сочинение, – происходил девятнадцатого августа.

Сочинение это стало разрешением мучивших композитора после разговора с Иваном мыслей. И Ванька, и Мариула не знали тех компромиссов, на которые вынужден идти любой живущий в обществе человек, жили душой, шли туда, куда душа поведет. Композитор задумался. Это под влиянием их истории он выразил в музыке свободную, открытую миру душу или, по крайней мере, мечту о ней. Потому что в реальной жизни она невозможна – так думал Глинка. Человек связан условностями социальной среды, вынужден заботиться о собственном материальном благополучии, о репутации в обществе. Духовные порывы неминуемо разбиваются о стену этих несокрушимых и основополагающих для человека зависимостей. Свобода возможна только в музыке. Глинка тяжело вздохнул.

Что же делать с Ванькой? «Я мог бы дать ему вольную, – размышлял композитор, – но с Мариулой соединиться ему все равно невозможно. Куда они пойдут? Эта любовь обречена, они погибнут в любом случае. Конечно, Демьян, отец Ваньки, если я ему велю, вынужден будет принять и такую невестку, однако жизнь ее будет незавидна. А главное – вряд ли им удастся укрыться от мести отца Мариулы. Цыгане ее просто так ни за что не отпустят, тем более табор стоит рядом с Починком. Она у них будет как бельмо на глазу, пока не выкрадут».

В таких думах он провел часть ночи, заснул поздно. Во время завтрака был хмур, Стунеевы были тоже не слишком веселы – все, кроме Юли. Юная племянница, которую дядя называл Жюли, несколько разряжала обстановку своим щебетом.

Вскоре после завтрака приехали Мицкие. Встречали их, как всегда, на крыльце. Глинка, удалившийся было в свое «дупло», тоже вышел на шум приближающегося экипажа.

– Погода прекрасная! – воскликнула Лиза сразу после приветственных объятий. – И мы решили проехаться, даже, возможно, пригласить вас на совместную прогулку. И заодно узнать, как наши подопечные, которыми мы вас так неосторожно обременили – беглый крестьянин и его очаровательная цыганка?

Она произнесла это с искренней заинтересованностью и одновременно с иронией.

– Да, романтическая история, – кивнула Маша. – Тут впору вспомнить Карамзина: «И крестьянки любить умеют!»

– И цыганки! – захохотал Дмитрий Стунеев.

– Вот ты смеешься, папа, а вспомни поэму Пушкина «Цыгане»! – горячо и без насмешки заговорила Юля. – Какая там цыганка!

– Так это в поэме, Юленька, а не в таборе! – возразил ее отец. – Искусство одно, а жизнь – другое.

Глинка же ответил на вопрос Лизы серьезно:

– Ванька поправился, выздоровел. Цыганка пока тоже у нас живет. Я ей разрешил за ним ухаживать.

– Мы с Лизой сейчас ехали – так хорошо в поле. Воздух свежий, не жарко, – перевел разговор на другую тему муж Лизы, Александр Никанорович. – Предлагаю всем прогуляться пешком!

Собрались быстро, а шли медленно. Погода и впрямь радовала. Бывают такие ясные дни в конце августа… Шли по дорожке к речке Хмаре. С одной стороны простирался луг. Трава уже начинала кое-где желтеть, но цветов еще было много. Юля их собирала – ромашки, лютики, колокольчики… Девочка то и дело отбегала от дорожки за каким-нибудь красивым цветком. С другой стороны дороги было убранное поле ржи, а за ним виднелся лес.

– Мишель, что же вы с этим беглецом будете делать? Неужели наказывать? – вернулась к разговору Лиза.

– Он уже сам себя наказал своей глупостью, – ответил Глинка. – Так что наказывать не будем. А что будем делать? – Он недовольно пожал плечами. – Отцу вернем. Однако он от цыганки своей не отвяжется, сколько ни бей, а его со всех сторон будут бить. Погубил он сам себя.

Тут вмешалась Юля. Она шла теперь рядом со взрослыми, прижимая к груди букет.

– Дядя, а что, если дать ему вольную? – спросила она.

– За что ж вольную? За то, что сбежал? – вмешалась мать девочки. – Так у нас все разбегутся. Пусть спасибо скажет, что не наказываем.

– Вольная тут тем более ничего не решит, только хуже может сделать, – добавил Глинка. Он говорил больше для Лизы, которая, в отличие от Юли, свое отношение скрывала, но тоже, как он видел, сочувствовала романтической истории. – Получив вольную, он с цыганкой свяжется. Отец его выгонит. И куда они пойдут без кола, без двора? Только нищенствовать. Да и таборные на него зло затаили, вряд ли так оставят.

– Их надо спрятать! – закричала романтическая Юля. – Давайте их спрячем!

– Жюли, никогда не суди о том, чего не понимаешь, – сделал ей замечание отец. И мать кивнула, поддерживая. Но неожиданно вмешался муж Лизы, Александр Мицкой.

– Ситуация интересная с судебной точки зрения. Как председатель уголовной палаты, имеющий опыт даже и в таких делах, могу сказать, что спрятаться в подобной ситуации можно. Только деньги хоть кое-какие надо иметь, и маловероятно, что крестьянину это удастся.

– А не можем ли мы им помочь? – Лиза рассеянно теребила в руке сорванный у обочины колокольчик. – Может, дать им вольную и пусть живут не в Починке, а, например, в Бобырях? Все ж подальше от табора.

Все с удивлением посмотрели на нее, потом на ее мужа. Тот, немного помолчав, ответил:

– В Бобырях слишком близко. От табора тоже рукой подать, узнают скоро. Если б они подальше могли уйти, то, может, и жили б с божьей помощью.

Тема уже заинтересовала всех. Теперь даже с теоретической точки зрения.

– А если в Шаталово? – спросил Стунеев. – Кстати, я мог бы составить протекцию: хорошо знаю тамошнего управляющего, да и с помещиком знаком. Премилые люди.

– Шаталово – уже лучше, – ответил Мицкой. – С шаталовскими у наших крестьян практически нет связи. Если тихо будут жить, то, может, и не узнают здесь про них.

Они уже дошли до реки. Речка Хмара – неширокая и неглубокая, но очень чистая. Воду из Хмары в Починке пьют, не опасаясь вреда от нее. Рыба в Хмаре тоже хороша.

– Нужно велеть, чтоб выловили свежей рыбы к завтрашнему обеду… – задумчиво сказала Марья Ивановна, любуясь стрекозами вокруг прибрежной осоки. – Напомни, Дмитрий, как вернемся.

Потапов позвонил в час дня. Сказал, что провели экспертизу, результат есть. Голос у него был такой торжественный, что Елена Семеновна даже удивилась: никогда прежде Петрович себя пафосно не вел.

– Что случилось-то? – спросила она в трубку. – Подтвердилось с Бером, да?

– Нет, – ответил бывший участковый, – не подтвердилось. – Голос был при этом счастливый, противоречил сказанному. – Давайте встретимся, не хочу по телефону говорить.

Выглядел он веселым, но смотрел загадочно – будто знал, что удивит.

– В правильном направлении мы с вами шли, Елена Семеновна! – начал он радостно (что-то эта фраза напомнила, но Шварц не стала углубляться). – Полуэктов, как экспертизу получил, сразу мне позвонил – даже удивился, что я так угадал. Это ж я его уговорил экспертизу срочную сделать. И подтвердилось. «Ну, Петрович, и нюх же у тебя», – говорит.

Они уже сидели на своей любимой лавочке на Блонье. На этой площадке возле улицы Глинки, напротив филармонии, всегда мало народу. Елена Семеновна молчала – ждала продолжения. И Потапов продолжил.

– Выяснилось, что правы были мы с вами: могли эти ноты быть мотивом для убийства! Потому что цена им не тридцать тысяч, а, может, даже миллион! Это рукопись Глинки! – И он кивнул на каменного композитора, который как ни в чем не бывало дирижировал состоящему из окружающих деревьев оркестру.

– Глинки?! – поразилась Шварц. – А почему же Борисов утверждал, что Бера?!

– Так там на листочке в уголке написано мелко «Починок», а также название «Цыганская фантазия». Бер этот записывал цыганский фольклор, это известно, и к тому же он был в конце девятнадцатого века владельцем Починка. От деревни недалеко табор стоял, он постоянно записывал. Поэтому, естественно, первая мысль – Бер! А наши эксперты специальными методами обследовали, как криминалистика учит: эта бумага изготовлена в середине девятнадцатого века, а с тысяча восемьсот шестидесятого года уже такая не выпускалась. Почему Бер писал на выпущенной тридцать лет назад бумаге? Известно также, что в Починке за тридцать лет до Бера Глинка жил. Сверили почерк: через интернет образцы получили. Да, почерк Глинки! Его племянница, что ли, за Бера замуж вышла уже после его смерти. Не за музыканта, а за отца его или дедушку, не помню… То есть на девяносто процентов есть уверенность, что Глинка.

– Но кто же мог об этом знать?! – изумилась Шварц. – Кто мог знать, что рукопись Глинки и что она такая дорогая, если даже Денис Борисов, человек в музыкальном отношении очень образованный, ошибся?

– Вот если мы найдем, кто мог знать, мы и убийцу найдем, – вздохнул Потапов. – Тут еще другое интересно: как рукопись в Смоленске оказалась. Глинка, что ли, привез? Если Глинка, есть ниточка к Ирине Ардон: она живет в том доме, где родственник композитора жил. Может, у родственника композитор рукопись оставил…

– Ирина ни при чем, я Ирину с детства знаю! – резко возразила Шварц. Ей не хотелось про Иру плохо думать, ведь она помнила, как Витька ухаживал за ее матерью, актрисой смоленского театра Надей Королевой, как радовались они Ириному рождению – она была поздним ребенком. И как потом все распалось у них из-за ужасного Витькиного характера. Витька тогда вскоре после развода и умер. Надина жизнь тоже недолгой оказалась. Бедная Ирочка рано осиротела.

– С детства – не с детства, это роли не играет. Несерьезно вы рассуждаете, – вздохнул Потапов.

– Как раз серьезно. Я сегодня узнала, где хранилась рукопись, прежде чем попасть ко мне. И не в Починке, и не в Смоленске. Не поверите – в селе Шаталово! – сказала Леля, чтобы уйти от скользкой темы.

И она стала с энтузиазмом рассказывать о встрече с Верой Фогельсон, о ее шаталовских родственниках, вручивших ей рукопись, о происхождении которой они и сами забыли. Неграмотная крестьянская семья… Откуда у них ноты взялись?

Во время обеда на веранде обсуждали события в Европе.

– Во Франции уже поутихло, однако через Германию еще опасно ехать. В этом году и думать нечего о загранице. Если волнения прекратятся к следующей осени, через год я хотел бы опять отправиться в путешествие. Как хорошо мне было в Испании! – мечтательно сказал Глинка.

– Я поначалу боялась, что к нам эта зараза переметнется, – добавила Марья Ивановна, – но, слава богу, у нас такой опасности нет. Император не допустит.

Михаил Иванович тяжело вздохнул.

– В Петербурге разные настроения появились. Не понимаю я этого. Взгляды могут быть любые, я тоже многим недоволен… Но посягать на царя и отечество… Меня оскорбляют самолюбивые и необдуманные речи нынешних молодых людей, их недостойное поведение. Я разлюбил Петербург.

– Приезжай поживи в Смоленске, Мишель, – предложила Лиза.

– Действительно, приезжайте к нам, Михаил Иванович! – поддержал ее муж. – Будем устраивать фортепьянные вечера!

– Нет, в Смоленске зимой тоже холодно и для меня сыровато. Я уж решил провести нынешнюю зиму в Варшаве. Там сейчас спокойно и дешево. И климат посуше. Скоро отправлюсь, вот только здесь дела надо решить. – Глинка помолчал немного и обратился к Стунееву:

– Знаешь, Дмитрий, пожалуй, действительно поговори с шаталовским управляющим насчет покупки небольшого земельного участка для вольноотпущенного крестьянина. Только не вдавайся в подробности, а скажи просто, что вольноотпущенному надо помочь приобрести участок земли. Я этому Ваньке решил дать вольную и денег на землю.

– Документы я оформить помогу, – вставил Александр Мицкой.

– Ну какие там могут быть проблемы, – удивился композитор. – Вольную быстро делают.

– А девушке документы? – поднял брови Александр. – Это почти должностное преступление, но я на него пойду! – И он гордо посмотрел на жену.

Лиза улыбалась ему.

– Миша, если отпускать Ивана и разрешать жениться без воли отца, тогда надо их и обвенчать! – вставила Марья Ивановна. – Чтоб в Шаталово уже повенчанными прибыли. И цыганка тоже чтоб сразу была под фамилией мужа. Зябрины, вольноотпущенные крестьяне, муж с женой, получили надел земли. И весь разговор. Никакой цыганки, а просто чернявая такая девушка уродилась, бывает.

– Как ты думаешь, Лиза, в Бобырях в церкви Покрова Богородицы можно обвенчать? Отец Игнатий ведь не будет рассказывать никому – согласится сохранить в тайне? – обратился Александр к жене.

– Я поговорю с отцом Игнатием, – живо откликнулась Лиза. – Он не болтлив, ему можно довериться. Но крещена ли девушка? И захочет ли она креститься в православие?

– Уверен, что с этим не возникнет сложностей, – кивнул композитор. – Я с ней разговаривал. Она в крепость готова была за своим Ванькой идти! В церковь креститься уж и подавно.

Положение подопечных между тем оставалось сомнительным. Синяки на Ваньке уже зажили, однако парень томился без дела, боялся, что его вернут отцу – так Ульяныч барину доносил. От остальных дворовых скрывали, что беглый нашелся. Мариула тоже сидела взаперти, чтоб никто не увидел ее и не донес о ее местонахождении в табор. Когда Глинка призвал к себе в комнату обоих, они не знали, чего им ожидать, были ко всему готовы. Сообщение обрушилось на влюбленных как неожиданное счастье. Они и не поняли до конца, что произошло – что земля у них своя будет, даже не поняли. Поняли только, что вольную барин дает и обвенчаться предлагает. Оба упали ему в ноги. По лицу Ивана текли слезы. Мариула, более скрытная, лицо сразу спрятала.

Все приготовления были сделаны за неделю. В первый день сентября наряженную в сарафан и повязанную по-русски платочком под подбородок Мариулу и Ванюшку в новой ситцевой рубахе усадили в закрытую карету и повезли в Бобыри.

Отец Игнатий их уже ждал, церковь была пуста. Первым делом крестили Мариулу – нарекли ее при крещении Пелагеей. Крестным отцом стал Михаил Иванович, а крестной матерью Елизавета Алексеевна.

Венчание состоялось чуть позже.

– А это приданое Пелагеи! – Елизавета Алексеевна Мицкая указала на ящики с домашним скарбом и одеждой.

– Спасибо, барыня! – недавно обвенчанные супруги сказали это в унисон, и все заулыбались. – Спасибо! Придется нам еще приходить – не сможем мы зараз такое богатство унести.

– А зачем уносить? – вмешался Глинка. – Я дарю вам лошадь с подводой, на ней и увезете. – И еще один подарок… – добавил композитор, протягивая девушке ноты. – Ты очень хорошо поешь, Пелагея! Жаль, что мало я твоих песен слышал… Но я кое-что записал. И вот написал музыку по мотивам твоих песен. Пусть это у вас с Иваном будет! Вы песни не забывайте… пойте и цыганские, и русские! Не теряйте свою музыку. Пусть эти ноты станут у вас талисманом. И будьте счастливы!

Сразу после венчания супруги отправились в путь. От Бобырей до Шаталова верст семьдесят будет – расстояние не такое большое. Ящики с приданым погрузили на подводу. Ноты бывшая Мариула, теперь Пелагея, бережно, чтоб не помять, тоже уложила в ящик, поверх сарафанов да онуч, прикрыв белым головным платочком.

Уже стоя возле груженой подводы, Иван и Пелагея опять упали в ноги своим благодетелям – благодарили, прощались. И зашагали рядом с подводой. В Шаталове был уже приобретен для них участок земли с небольшой избенкой – на первое время. Дальше-то сами избу построят.

Лошадь барин подарил справную, подвода двигалась довольно быстро, хотя и была нагружена. Пелагея с Иваном тоже бодро шагали. Пыль маленькими фонтанчиками вспыхивала из-под их обутых в лапти ног.

– К вечеру доберемся! – Иван легонько хлестнул лошадку прутиком, чтоб не расслаблялась.

– Доберемся! Не понукай ее, Ваня! – Пелагея сверкнула карими глазищами из-под низко надвинутого ситцевого платка. – Это наша лошадь теперь, поберечь надо!

– Так-так, значит, Шаталово… – бормотал Потапов. Глазки-буравчики уставились на Елену Семеновну, ее не видя. – Но пока что это Шаталово нам ничего не дает. Надо уточнить, конечно, бывал ли Глинка в Шаталове, у специалистов спросить. Впрочем, и это мало что даст. Потому что написано на нотах «Починок» – меленько, однако четко. И Глинка в Починке не только бывал, но и жил там подолгу. Вот от этого и надо идти. Давайте рассуждать, Елена Семеновна. Какие у вас есть соображения?

Леля тоже уставилась в пространство невидящими глазами – думала.

– Пока ясно только, что ноты не были привезены Глинкой в дом Ушакова в Смоленске. Они попали в Смоленск уже во второй половине двадцатого века, а до того хранились в крестьянском доме родственников Веры Фогельсон в Шаталове. Эти родственники ничем не примечательны – я Веру вчера расспрашивала. Колхозники обыкновенные, фамилия Зябрины. Погодите, вспомнила! Не сейчас, а давно, когда в школе учились, классе в седьмом, я была у Верки дома, на дне рождения, мы ведь одноклассницы. Там и родители ее были, и бабушка пришла. У Веры бабушка интересная была, со следами былой красоты. Меня заинтересовало, что это по матери бабушка, а нисколько они не похожи. У Веры отец еврей, а мать русская. И у этой русской матери (с вполне славянской внешностью) мать не походила на нее… другой совершенно тип. Я поначалу думала, что это отца Вериного мать, хотя и на него не похожа совсем. У нее внешность была необычная для деревенской старухи: волосы гладкие, иссиня-черные, ни одного седого волоска. А возраст уж за шестьдесят был тогда! Брови черные и лицо слегка скуластое, но тонкие черты. Не славянского, а скорее цыганского типа внешность. И да, она из деревни происходила. Теперь знаю, что из Шаталова.

– Так может, она цыганкой и была? Дед этой Веры, крестьянин из Шаталова, мог ведь жениться на цыганке. Тогда понятнее – Глинка мог ей ноты подарить, потому что музыка цыганская.

– Погодите, сейчас спрошу! – Шварц вынула мобильник.

Вера даже не удивилась вопросу о бабушке.

– Да! – закричала она тотчас. – И на сестру свою она была не похожа! Говорила, что пошла в отца, прадеда моего. Он был такого же типа, чернявый. Мама говорила, дед был похож на Христа, как на картинах его рисуют: глаза большие, лицо тонкое, черная борода…

– А не цыган он был? – в лоб спросила Шварц. Тут уж ей было не до церемоний, убийство надо раскрывать.

И Верка как надо поняла.

– И я! И я ее спросила так же. А она говорит: «Нет, он в Шаталове родился и вырос, местный был, крестьянская семья Зябриных спокон веку там жила, русские были. А почему брюнет… Не знаю, такой уродился. Может, какой цыган в роду и затесался, кто ж его знает…» Так бабушка сама говорила. А чего ты спрашиваешь? Это с нотами связано?

– Связано! Потом расскажу! – И Леля спрятала мобильник в сумку.

Потапов, который слушал по громкой связи, кивнул.

– В общем, понятно. Глинка мог ноты фантазии на цыганские темы какому-то цыгану подарить, а потом они в эту семью в Шаталове попали… но нам это ничего не дает. Давайте с другой стороны заходить. Кто из Дашиного окружения мог узнать, что ноты дорогие? Это ведь недавно выплыло, раньше никто ими не интересовался.

– Тут нам известны только трое. То есть шанс у нас есть. Только трое нотами интересовались. Тот музыкант, Денис Борисов, который утверждал, что это Бер. Славик, который их якобы потерял, а они у него в квартире были. И Ирина, которая вообще в курсе Дашиной жизни была.

– Есть и четвертый, – вставил Потапов после раздумья. – Вы забыли про студента.

– А при чем здесь студент?

– Я присутствовал при допросе в полиции. Он сказал, что дней за десять до убийства говорил с Дашей о нотах. И на другой день написал угрожающее письмо. Полуэктов его собирается разрабатывать.

– Ну что ж – может, и так. А я предлагаю приглядеться к Борисову. Почему он так перепутал? Все же пятьдесят лет между Глинкой и Бером. И дарования разного масштаба. Как же он настолько ошибся? Может, он нарочно сказал Даше про Бера? Что, мол, рукопись не особо дорогая? А сам украсть ее хотел?

– Зачем же тогда вернул? – возразил Потапов, разглядывая ее своими «буравчиками». Он мог просто не возвращать и даже про Бера не говорить. Обычные ноты за триста рублей. Потерял, извини. Вот тебе другие, лучше!

– Действительно, – вздохнула Леля. – Логики нет. Все ж давайте с ним побеседуем. Может, яснее что-то станет.

– Звоните прямо сейчас, договоримся о времени, Елена Семеновна!

– У меня нет его номера. Я с ним не общалась никогда и не видела даже.

– Так что же, опять мне Полуэктова беспокоить? Надоел я уже ему… Да и вообще не хочется раскрывать наш план – если путь неверный, он над нами будет смеяться.

– И не надо Полуэктову! Ира, наверно, знает! Я ей сейчас позвоню. – И она стала набирать номер.

– Ира, у тебя, наверно, есть телефон Дениса Борисова? Вы ж учились почти вместе и интересы общие…

– Дениса? Кажется, был где-то. Хотя ведь мы на разных курсах учились. А общие интересы… Он уже известный пианист, а я студентка, не так много общего.

– Все ж посмотри, девочка!

– Конечно, уже смотрю. А зачем он вам?

– Ничего особенного. Про ноты Дашины хочу кое-что уточнить.

– Вот, нашла! – И Ира продиктовала телефон.

Музыкант звонку очень удивился.

– Ноты Даши Леоновой?! – воскликнул он. – Но меня вызывали в полицию как свидетеля. Я уже все сказал, что знаю. И, извините, я не совсем понял, с кем я говорю.

Наверно, любая другая интеллигентная дама здесь смутилась бы и не стала настаивать. Любая, но не Елена Семеновна. Наша замечательная героиня, напротив, крепче сжала телефон в руке.

– Повторю свое имя еще раз: Шварц Елена Семеновна. Я говорю от имени Дашиной матери, Юлия Петровна еще в Смоленске и не уедет, пока расследование не завершится. Я ей помогаю. – Она запнулась, но не от смущения, а от желания «дожать». Что бы такое ему сказать, чтобы он не смог отказаться от встречи? – Мы занимаемся частным сыском! – выпалила наконец она. – Да, частным сыском и сотрудничаем с полицией! О вашем допросе мы, конечно, знаем. В свете открывшихся новых фактов считаем нужным продолжить беседу.

Последнее предложение Шварц произнесла своим фирменным железным тоном. Она редко им пользовалась. Услышав эту интонацию, бывало, самые безалаберные студенты испуганно притихали.

Возможно, пианист испугался тоже. А может быть, его заинтересовало сообщение об «открывшихся новых интересных фактах».

– Ну, давайте встретимся… – пробормотал он. – А куда подойти?

Потапов и Шварц переглянулись: этот вопрос они не продумали. Однако Шварц сориентировалась быстро.

– Можете ли вы прямо сейчас подойти в кафе «Русский двор»? – спросила она строго. – Мы будем ждать вас на открытой площадке.

Потапов и Шварц заняли место за одним из столиков под навесом. Есть обоим не хотелось, взяли только кофе с пирожными.

В тени старых деревьев было совсем не жарко.

– Хорошо хоть, здесь большие деревья сохранились, – вздохнула Шварц. – Совсем город оголили: вырубают и вырубают.

– Да, – кивнул Потапов. – А я вот помню, когда участковым служил на Краснофлотской…

Они были люди одного поколения и могли многое вспомнить. Но договорить бывший участковый не успел: мобильник, лежащий на столе перед Еленой Семеновной, зазвонил.

– Я уже на Блонье, возле «Русского двора» стою. Где вас искать?

Потапов повертел головой. Он видел Борисова на допросе и сразу узнал его. Высокий и худой молодой человек, светловолосый, с покатыми плечами, стоял на аллейке, неподалеку от их столика.

– Оглянитесь направо! – подсказала в трубку Шварц. – И помахала молодому человеку рукой. Он тоже помахал рукой и показал на их столик, потом на помещение кафе, потом опять на столик. Жест был понятен: он тоже возьмет кофе и подойдет.

– Так вот что я говорю, – продолжил Потапов. – Когда участковым был на Краснофлотской (а там, вы помните, частные дома), так нас даже заставляли проводить беседы с домохозяевами, чтобы деревья у домов высаживали! Шла кампания озеленения тогда.

Шварц махнула рукой.

– А теперь вырубают. У нас то одна кампания, то другая – меры не знают.

И только завязался интересный разговор о недостатках современного градоустройства, как давешний молодой человек, концертмейстер Борисов, подошел к их столику с кофе и пирожными на подносе.

– Я три пирожных взял – вдруг вы тоже захотите, – пояснил он.

Пенсионеры замахали руками:

– Нет-нет, нам и одного-то много, нам нельзя, врач не велит.

– А вы вон какой стройный, – с завистью добавила Леля. – Вам и три пирожных вреда не принесут! Вы пейте, а я пока буду говорить. Мы вас позвали, потому что нужна консультация знающего музыканта: обнаружились новые данные – не о самом убийстве Даши Леоновой, а о нотах. Это рукопись не малоизвестного музыканта Бера, а Михаила Глинки! Сами понимаете, что цена другая. И все вытекающие отсюда последствия.

Молодой человек поперхнулся пирожным и закашлялся. Кашлял так долго, что Шварц была вынуждена по спине его похлопать. Потапов все это время на него внимательно молча смотрел.

– А откуда это известно? – спросил пришедший в себя Денис Борисов.

– Полиция произвела экспертизу.

Молодой человек некоторое время ошарашенно молчал, потом выдавил из себя:

– Так ведь ноты же пропали!

– Нашлись! Полиция отыскала ноты и сделала экспертизу.

Елена Семеновна специально несколько исказила картину, усилив роль полиции: так и солиднее получалось, и авторитет полиции поддерживался.

Борисов некоторое время молчал, переваривая новость.

– Вот так неожиданность! – сказал он наконец. Он был даже рассержен. – А почему полиция решила, что это Глинка? Что вообще полиция понимает в музыке?

– Позвольте вначале нам задать вопросы, – остановила его Елена Семеновна. А Потапов спросил:

– Скажите, Денис Владимирович, почему вы решили, что эти ноты записаны музыкантом Бером?

– Видите ли, я интересуюсь историей музыки. Было очевидно, что нотам не один десяток лет и не два. Записана вариация на темы цыганских песен. А на Смоленщине цыганские песни активнее всех записывал и изучал именно Бер. Было у него такое увлечение, он даже статью о цыганских песнях написал. Это происходило давно, на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. И как раз было похоже на то, что ноты столетней давности. И Дмитрий Бер был владельцем сельца Починок под Ельней именно в это время. Сейчас уже этого сельца нет, в войну уничтожено полностью вместе с помещичьим домом и прекрасным садом, который Беры там развели. Но музыкант этот, Бер, там большую часть жизни прожил. А на нотах в правом верхнем углу меленько написано «Починок». Все это вместе указывает на авторство достаточно точно. А почему полиция решила, что Глинка? Глинка, правда, бывал в Починке тоже – Бер ему родственник, – однако он, сколько я знаю, цыганскую музыку не изучал… Да и меньше он с Починком связан, чем Бер, много меньше! Может, полиции просто выгодно ноты дорогими представить?

Елена Семеновна поняла его чувства: тут задето профессиональное достоинство. Как это он неправильно определил? Концертмейстер не мог в это поверить.

– Дорогой Денис Владимирович, – сказала она. – У полиции возможности большие. Криминальная экспертиза сейчас знаете как продвинулась? Сериал «След» смотрите?

– Какой сериал? – поднял брови Борисов. И Потапов тоже посмотрел на Лелю с удивле-нием.

– Ну, это я так пошутила, конечно, – быстро отреагировала она. – Однако криминалисты многое могут. Да, Порфирий Петрович?

– Конечно! – кивнул Потапов. – Я читал отчет криминалистов. Во-первых, установлено время изготовления бумаги. Такую бумагу прекратили выпускать в шестидесятые годы девятнадцатого века. Неужели Бер писал на нотной бумаге, которая тридцать лет где-то валялась? После этого привлекли архивистов. Образцы почерка Глинки, как и почерка Бера, сохранились. Удивительно, что на поверхностный взгляд некоторое сходство есть. Но, конечно, наши криминалисты-графологи легко определили, что это именно Глинка. Денис Владимирович, а к какому специалисту вы обращались в Москве?

Борисов смутился. Глаза его сначала забегали, потом неподвижно уставились на Пота-пова.

– В Москве? – наконец поднял брови музыкант. – При чем тут Москва?

Он произнес это очень естественно и хотел было опять приняться за кофе, но Потапова не собьешь.

– Я присутствовал при вашем допросе как свидетеля в полиции. Вы сказали, что по просьбе Дарьи Леоновой показали ноты специалистам в Москве. И они подтвердили: это Николай Бер.

Борисов опустил голову. Недопитый кофе стоял перед ним, остывая. Пирожное, которое он недавно с таким аппетитом ел, отламывая маленькой ложечкой, недоеденным лежало на блюдце. А молодой человек больше не интересовался вкусной едой. Ему было очень стыдно. Наконец он решился посмотреть на собеседников. Острый кадык дернулся, голова поднялась.

– Я соврал. Вначале Даше, потом пришлось и в полиции. Понимаете, в Москве мне всегда некогда. Я ведь ненадолго приезжаю, а успеть надо много. И экзамены сдать, и послушать хочется музыку – в Москве много интересных концертов дается в разных залах. Я когда приезжаю, каждый вечер хожу… Я сразу пожалел, что согласился эту просьбу Дашину выполнить – некогда было очень. В общем, я не успел в архив. А главное, я в себе уверен был. То есть это не совсем ложь. Я ведь хорошо знаю историю музыки, а смоленских музыкантов тем более отдельно изучал, по этой теме, может, побольше других знаю. Я сам специалист. В общем, я не успел в архив и никого не спрашивал, но Даше об этом не стал говорить. Уже когда вернулся из Москвы, сам тщательно изучил эти ноты. И что я увидел? Во-первых, это запись талантливого музыканта, причем давно сделанная, не позже начала двадцатого века. Во-вторых, там же четко написано в углу «Починок». А в Починке у нас в конце девятнадцатого века жил Николай Дмитриевич Бер, известный музыкант, он владел этим имением. Бер – внучатый племянник Глинки. Там не кровное родство, а дедушка Бера женился на племяннице Глинки Юлии и стал таким образом владельцем Починка.

Про Глинку мне в связи с этими нотами даже в голову не пришло: во-первых, Бер собирал цыганский фольклор и очень этим увлекался, так что сходится с рукописью. Цыганские мелодии, собранные Бером, даже были опубликованы, он известный собиратель. Во-вторых, Бер там жил, в Починке, а Глинка всего пару раз наезжал, да и когда это было… Рукопись не производила впечатления настолько старой, хорошо сохранилась. Ну, в общем, я про Глинку даже не подумал. Все на Бера указывало, я не сомневался, что это он.

– И вы соврали Даше? – Шварц глядела на него осуждающе.

– Я не соврал! Я сам был убежден, что так и есть! Ведь все сходилось…

– А на допросе в полиции почему вы не признались, что не ходили в архив? – спросил Потапов.

Борисов по-прежнему сидел с опущенными глазами, кофе не пил.

– Не хотелось признаваться в своей необязательности. Я не думал, что это важный вопрос. И потом, я по-прежнему был уверен, что все правильно определил.

На аллейку вышли вместе, однако там быстро разделились. Борисов пошел домой, а Леля с Петровичем вернулись и опять присели на скамейке – здесь же, рядом с фонтаном и орущими детьми.

– Ну вот, один подозреваемый, похоже, отпал, – вздохнула Леля, лишь только они уселись.

– Да-а-а… – неопределенно протянул Петрович. – Похоже на правду то, что он говорит. Не понял он, что это Глинка. Самонадеянный молодой человек. Нет, однако, какой самонадеянный! – он все более сердился. – Как уверен в себе!

– Да бог с вами, – махнула рукой Леля. – Чему тут удивляться, они сейчас все такие!

– Вы думаете? Нет, тот, другой подозреваемый, студент, мне скромнее показался.

– Давайте к делу перейдем! – оборвала Шварц. – У нас остались этот самый студент Левченко и Славик.

– И Ирина! – вставил Потапов.

– Ну пусть будет и Ирина! – вздохнула Леля.

– Начнем с Левченко, – по-деловому заговорил бывший участковый. – Он на допросе сказал, что при встрече Даша говорила про ноты какого-то Блюма! Он музыкантов не знает, в нотах не разбирается. Откуда он мог узнать про Глинку?!

– Так ведь притвориться мог. Надо узнать, насколько он на самом деле безграмотный в музыке.

– Все же Ирина самая подозрительная. Что вы ее так защищаете? Она в музыке разбирается не хуже этого Борисова. Кроме того, была в курсе всех Дашиных дел – лучшая подруга! И не забывайте, что она звонила Даше в вечер убийства!

Шварц недовольно поморщилась.

– Да она каждый день ей звонила, как и я! Давайте тогда и меня подозревать. Порфирий Петрович, придется отложить наши дела на один день! Завтра девять дней, как Даша умерла. Лично я поеду на кладбище. Надо сегодня Юле позвонить – думаю, мы с ней и поедем.

– Ну что ж, а я тогда, может, один завтра схожу к Ирине или к студенту этому, поговорю, – согласился Потапов.

– Втроем поедем! – сказала Юля, когда Елена Семеновна ей позвонила. – Уже Ирина звонила, Дашина подруга, говорила, что тоже хочет съездить на кладбище. Мы с вами за ней на такси заедем, тут по пути. А кроме нас, наверно, и не будет никого, курс их уже разъехался на каникулы, да у Даши близкая подруга только Ира была. Как там мой Сэнсэй?

– Нормально! – ответила Шварц. – Про тебя даже не вспоминает. Поел недавно и спит сейчас.

Отправились утром, часов в девять. Воздух был еще свеж, хотя день обещал быть жарким. Ира уже ждала их в условленном месте, чтобы не тратить время на заезд во двор. На «Седьмой километр» – так называется кладбище – ехать не менее получаса.

Движение было оживленным, поскольку люди в этот час устремились на дачи, а в этой стороне расположено несколько дачных поселков. В машине почти не разговаривали, Леля даже слегка задремала.

Идти от шоссе пришлось недолго: Дашу похоронили рядом с бабушкой, почти в центре кладбища. Их оградка стояла на краю оврага. Положили цветы, зажгли свечи, постояли. Юля тихо плакала, Ира тоже пустила слезу. Шварц сдержалась, стояла с каменным лицом. Твердила мысленно: «Даша, девочка дорогая, я этого так не оставлю! Не успокоюсь, пока не найдем этого гада, который клофелин тебе дал!»

С кладбища все трое поехали к Юле. Мать Даши, стряхивая слезинки, выгрузила на стол блины, вместе наделали бутербродов с колбасой, красной рыбой, икрой, салат с какими-то моллюсками Юля велела сделать. Все это она с Сахалина привезла – для доченьки… Юля поставила на стол и вино, но Шварц потребовала водки: поминать водкой надо.

Выпить еще не успели, как раздался звонок в дверь. На пороге стояла Олеся, жена Славика.

– Простите, – сказала она, оглядев стол, – и все увидели, что у нее глаза заплаканы. – Простите, я не забыла, что сегодня поминки. Я только с вами хотела поговорить, – обратилась она к Юле. – Славика сегодня утром арестовали! А он не виноват, вот поверьте! Он не мог украсть! Уж я его хорошо знаю – не мог он! А про убийство – это вообще… Не мог Славик! Ноты эти дети затащили в игрушки! А может, и собака! Они у нас везде лазят, хулиганят – нельзя ничего ни на столе, ни на диване оставить! Юля, вы скажите там в полиции, что Славик не виноват! Дашу бедную уже не вернешь, а Славик ни при чем тут! Вы скажите!

Сидящие за столом женщины зашумели, стали успокаивать Олесю, усадили за стол с просьбой помянуть Дашу.

– Ну, рюмку выпью, помяну, – согласилась она, продолжая говорить. – И откуда он мог знать, что это Глинка ноты писал? Он не понимает ничего в музыке, может, и про Глинку не знает, откуда ему знать, тем более что ноты такие дорогие бывают? Это ж надо – миллион!

– Какой Глинка? – прошептала Ира. – При чем тут Глинка? И такие деньги! Это Николая Бера ноты! – Девушка выглядела страшно взволнованной.

Елена Семеновна под столом сильно толкнула Олесю ногой. Та, вздрогнув, взглянула на нее с удивлением и вдруг замолкла.

– Может, и Бера… – забормотала она. – Я-то откуда знаю?! И Славик не знает! Зачем нам эти ноты, не брали мы! Про Глинку слышали, конечно, что композитор, но какие там у него ноты, откуда нам знать? Нам что Глинка, что Бер… Зачем же Славику ноты красть? Он честным трудом зарабатывает, специалист хороший, но не музыкант!

Она посидела минут пятнадцать и ушла – дети одни. Они спали, когда она вышла, но уже могли проснуться.

А Юля, Леля и Ира довольно долго сидели, Дашу вспоминали. Ира, правда, бледная очень была и говорила мало. Ведь любимую подругу поминают, с первого класса дружили, – конечно, грустно ей стало.

Домой Леля пришла уже к вечеру. Сэнсэй один скучал да и проголодался. Она покормила его и решила ложиться спать – устала сегодня, много переживаний было. Взяла с собой первую попавшуюся книжку – Л. Толстой оказался, «Война и мир», том третий. Но только начала читать, зазвонил телефон.

– Елена Семеновна. – Это был Потапов. – Давно вернулись? Я вам хочу сказать, что Зайцева задержали по нашему делу!

– Да знаю я! – буркнула Шварц. – Уже жена его приходила к Юле – мол, невиноватые мы! А что, вы считаете, против него серьезные улики?

– Я ничего не считаю! Полуэктов так решил. Для задержания Зайцева основание есть – он мог ноты украсть и спрятать. Насчет убийства труднее доказать. Полуэктов надеется, что он признается.

– Что делать будем? – устало спросила Шварц.

– Что собирались, то и будем. Я сегодня с Олегом Левченко встречался, студентом этим.

– Ну и как он вам? Какое произвел впечатление?

– Впечатление скорее неприятное. Парень трусливый, меркантильный, неумный. За большие деньги мог и убить. Но доказательств против него никаких. Ничего он толком об этих нотах не знал, тем более об их цене. Значит, и мотива для убийства у него не было. Даша ему сказала, что они тридцать тысяч стоят – это не такая сумма, чтобы убивать. Хотя, конечно, все бывает. Все же мое мнение, на девяносто процентов я уверен, что это не он.

– Так, приехали, – устало произнесла Шварц. – Значит, завтра пойдем к Ирине. – Она поколебалась несколько секунд, а потом добавила: – Знаете, сегодня при ней жена Славика проговорилась, что это Глинки ноты. И мне показалось, что Ира заволновалась. Очень мне не хочется, чтоб это она оказалась. Однако истина превыше всего. Поговорить с ней надо.

– Завтра и пойдем, – подытожил Потапов.

А Шварц быстро провалилась в сон. Книга, очки, телефон валялись на столе. Сэнсэй удобно устроился у Лели в ногах. Спали оба в ту ночь крепко, снов не видели. В дальнейшем Леля этому обстоятельству удивлялась.

Юля, вначале сомневавшаяся насчет даты отъезда, решила уехать сразу после поминок, то есть на следующий день утром: до Москвы поездом «Ласточка», а там самолетом. Елена Семеновна настояла, что будет провожать. Конечно, Юля просила не беспокоиться – мол, доберется на такси и одна, что за проблема в наше время… Однако старомодная тетя Леля не могла отделаться от привычки провожать. Когда провожают – это хорошо, думала она. Это значит, что любят и заботятся. И ехать после теплого прощания с провожатыми приятнее: не чувствуешь себя одиноким и брошенным. Шварц при всей внешней железобетонности была человеком с развитой эмпатией, она понимала, как тяжела будет для Юли, только что пережившей страшную утрату, эта долгая одинокая дорога от могилы дочери.

Поезд отправлялся в девять двадцать семь. Без четверти девять Шварц подошла к Юлиному подъезду. Такси уже стояло, и через минуту вышла Юля с небольшим чемоданчиком.

– Я вам буду иногда звонить, – сказала она. – Про Сэнсэя спрашивать и так, вообще… Кстати, вот ключи. Фикус я Альбине Петровне передала, так что часто заходить необязательно. Это просто на всякий случай.

Елена Семеновна молча спрятала ключи в сумку. На вокзале тоже говорили немного. Когда подъехали, поезд уже был подан. Вышли на перрон. Прежде чем расстаться, постояли возле вагона.

– Я тебе сообщу, когда будут новости.

Это единственное, что Леля сказала о расследовании. На прощание обнялись. Шварц помаячила возле окна. Там, в вагоне, Юля укладывала свой чемоданчик на сетку над сиденьем. Потом она повернулась и помахала Елене Семеновне рукой. Поезд тронулся. Леля пошла к трамвайной остановке.

Такси назад она брать не стала: все ж пенсионерка теперь, на такси не наездишься. От остановки до дома было довольно далеко, но надо же когда-то гулять, на воздухе быть. Воздух был хорош. Леля не торопилась, заходила в магазины, останавливалась возле витрин. Домой пришла почти в два. Только успели с Сэнсэем пообедать, и Потапов звонит.

– Ну что, пойдем разговаривать по душам с Ириной?

Встретились в Лопатинском саду уже около четырех. В парке было хорошо, деревья с большими листьями, с разлапистыми ветками укрывали от жары. Постояли возле пруда, посмотрели на плавающих лебедей.

– Позвоните, может, она сюда подойдет, – попросил Потапов. – На лавке здесь побеседуем, на воздухе.

Шварц набрала номер Ирины. Вначале прозвучал короткий гудок, потом неприятный женский голос сообщил, что «абонент недоступен или находится вне зоны доступа сети».

– Спит, скорее всего, поэтому телефон отключила, – констатировала Шварц. – Каникулы начались! Помню, как в первые дни отпуска спать хотелось… Пойдемте потихоньку – время к вечеру, после шести уже и разбудить не грех, если сама не встанет.

Они вышли на Ленинскую, прошли мимо Ириного дома.

– Кофе, что ли, попить? – предложил Потапов.

– У Иры попьем. Давайте что-нибудь купим к кофе – вон в том киоске я брала пирожки, хорошие были!

Они свернули в большой проходной двор, где располагались всевозможные ларьки – с кондитерскими изделиями, овощами, фруктами, минеральными водами и пивом. Купили сладких пирожков. Рядом стоял лоток, с которого торговали дынями и арбузами.

– Смотрите, уже арбузы появились! – удивилась Елена Семеновна. – В этом году впервые вижу. А давайте-ка купим арбуз!

– Для них еще рано! – засомневался Потапов. – Неспелые, наверно…

– Я выбирать умею! Увидите, какой прекрасный будет!

Они долго выбирали арбуз. Купили среднего размера, с сухим хвостиком, с желтой подпалиной на боку. Шварц пожелала его нести сама.

«Вы разобьете!» – безапелляционно заявила она и передала спутнику сумку с пирожками.

Они были уже возле Ириного дома, это ведь рядом.

Звонить больше не стали. Если спит – пора просыпаться, седьмой час уже. Если ушла куда-нибудь, тем более не стоит звонить. Тогда уж все завтра.

– А арбуз куда денем, если ее дома нет? – спросил Потапов.

– Тогда ко мне пойдем и у меня съедим вдвоем! Больше достанется! – Леля сегодня была в игривом настроении.

Подъезд был не заперт по случаю то ли сломанного домофона, то ли отсутствующего электричества. Так и зашли: Леля держала обеими руками арбуз, а Порфирий Петрович – полиэтиленовый мешок с пирожками и Лелину кожзамовую сумочку.

Винтовая лестница Ириного подъезда как всегда поразила. Чугунные ее витки окружали большую колонну в центре. На первом этаже дверей не было: здесь, на углу дома, находился ювелирный магазин со входом с улицы. Площадка была очень большой, но тяжелые ступени и массивные перила скрадывали пространство, обвивая колонну просторной лентой, образуя пустой круг вокруг нее.

Потапов был здесь второй раз, но опять остановился, разглядывая такую красоту. Леля стояла рядом, тоже смотрела – да, оригинальная лестница!

– Неэкономно как строили! – с восхищением произнес Петрович. – На этой площадке внутри лестницы еще одна квартира поместилась бы!

В этот момент вверху хлопнула дверь, послышались голоса, потом слабый, сдавленный женский крик – хрип скорее. Потапов и Шварц одновременно подняли головы – на площадке второго этажа происходила борьба: мужчина пытался сбросить женщину в пролет. Она упиралась, цеплялась за решетку перил.

Все дальнейшее случилось в одну секунду. Миг – и тело, рывком переброшенное через перила, с развевающимися светлыми волосами летит в пролет, задевая центральную колонну. Миг – и бывший милиционер, совершив гигантский скачок в междулестничное пространство, принимает на себя летящее тело и падает вместе с ним. Потапов спиной опрокидывается на цементный пол, девушка сверху на него, скользнув предварительно вдоль колонны. Миг – и еще одно действующее лицо – худой мужчина с безумными глазами мчится сверху по закрученной виражами лестнице прямо на Елену Семеновну. Женщина автоматически делает шаг назад, пропуская его.

Но плохо вы знаете Лелю Шварц, если подумали, что она просто вовремя отступила, спасая свою жизнь! Леля Шварц – выдающаяся ученица лучшей в городе седьмой школы, звезда смоленского юношеского тенниса, а также спортивной гимнастики и биатлона, разведчица при ежегодной игре в «Зарницу» с неизменным позывным Чайка («Я – Чайка, я – Чайка», – по-чеховски кричала она в эфир), а также победительница математических олимпиад, – расчетливо оказавшись на ступеньку выше мчащегося маньяка, в тот же миг высоко подняла двумя руками спелый арбуз с сухим хвостиком и желтоватым бочком и обрушила его на голову убийцы.

Брызги полетели ей в лицо. Вмиг ступени стали красными и скользкими. Куски ли это разбитого арбуза или кровь, Леля еще не знала – разбираться было некогда. Осторожно ступая по скользкому, красному, она обошла распростертое на ступеньках тело – там, в лестничном пролете у колонны лежали еще два тела, к ним и устремилась Леля Шварц.

Ночь после поминок Ира плохо спала. Конечно, она переживала смерть подруги, ведь они как сестры были, с первого класса вместе! Но за девять прошедших дней она уже почти притерпелась, смирилась с мыслью: жить ей теперь без Даши. А вчера, когда поминали у Дашиной мамы и пришла эта истеричка, жена соседа, Иру больно царапнула новость, которую, похоже, все присутствующие знали – все, кроме нее: Дашины пропавшие ноты имели огромную ценность. Глинка – это, конечно, не Бер…

Теперь Ирине стало понятно, почему все так зациклились на этих нотах: и Елена Семеновна, и мама Дашина, и частный старикан-сыщик. Она раньше удивлялась, что всех эти ноты после Дашиной смерти заинтересовали. А теперь понятно стало: цена-то их огромная. Из-за такой суммы и убить могли. Бедная Дашка – лучше б не было у нее этих нот! И зачем она стала про них узнавать?

Когда Ира думала об этом, у нее сердце холодело. Как Денис мог так ошибиться? Он ведь такой умный, все знает, а история музыки вообще его конек… И еще одно обстоятельство мучило. Денис был у Даши вечером накануне ее смерти.

Последнее знала только Ирина. Они с Дашкой каждый вечер перезванивались. В тот вечер Ира позвонила подруге и услышала в трубке: «Ирка, извини, я позже перезвоню или завтра. У меня сейчас Денис сидит, а я на кухне кофе готовлю. Некогда. Потом расскажу». Ира ничуть не расстроилась. Значит, дело какое-то. Денис к Даше только по делу может прийти, теперь она это уже хорошо понимала. Но так было не всегда.

Ира Ардон влюбилась в Дениса Борисова в восемнадцать лет, еще на первом курсе. В феврале состоялся отчетный концерт старшекурсников, Денис играл, конечно. Первокурсница Ардон тоже по-настоящему любила музыку – ее еще с дошкольного возраста отец научил музыку понимать, в семье был культ музыки. И девочка почувствовала в высоком светловолосом юноше, исполнявшем на отчетном концерте этюды Шопена, родственную душу. Как он играл!

Она уговорила Дашку подойти к нему после концерта – поблагодарить за замечательное выступление. Ира с детства отличалась излишней чувствительностью и застенчивостью. Одна она стеснялась подходить, а Даша была более смелая. Так они с Денисом и познакомились. Поначалу романа не вышло. Денис с первокурсницами приветливо здоровался, иногда перекидывался парой слов, но полноценного общения не было. А когда он окончил училище, встречаться случайно стали еще реже.

Дружить начали только нынешней зимой. Тридцать первого декабря в Смоленской филармонии всегда дается праздничный концерт. Денис Борисов участвовал в нем в качестве солиста. После концерта девушки дождались его возле выхода и пригласили в гости, встречать Новый год вместе. Видимо, ему было некуда пойти, и он согласился. Оказалось, он живет с бабушкой и мамой. Он позвонил им, сказал, что не придет.

Встречали у Иры – у нее елка была. Веселились, пели, на фортепьяно играли. Уже глубокой ночью, часа в три, проводили до дома Дашу. А Денису было далеко домой, и он вернулся к Ире. Так возникла между ними любовь.

Поначалу Ира его к Даше ревновала, особенно ревность усилилась весной, потому что он стал чаще с Дашей общаться. Из-за нот, конечно. Даша спросила его про ноты, он заинтересовался, и у них возникло какое-то общение между собой, без Иры. Заметив Ирину ревность, Даша с ней поговорила, объяснила, что ценит их дружбу много выше общения с Денисом. Что Борисов ей, если говорить честно, даже не нравится. Особенно внешне: худой, вытянутый как шкелетина… Кадык торчит, мямлит вечно.

– Ну, тебе никто не нравится! – обиделась Ира за Дениса.

– Ирка, да тебе не угодишь! – вылупила глаза Даша. – Нравится Денис – плохо. Не нравится – еще хуже!

И они стали вместе хохотать.

С тех пор Ира больше не ревновала: и впрямь, чего она к подруге привязалась?!

В последнее время, после того как насчет нот Денис все узнал и объяснил, он с Дашей вообще не общался. Поэтому Иру не расстроило, что он пришел к Даше так поздно. «Утром она мне расскажет зачем, – подумала девушка. – Наверно, дело у него какое-то». Но утром Даши уже не было.

Денис ходил хмурый после Дашиных похорон. И неудивительно – его все время по допросам таскают, то есть он подозреваемый, что ли? При встрече он Ире жаловался:

– Каждое доброе дело наказуемо! Вот узнал для твоей подруги про ноты, что тридцатник она на них заработать может, так теперь меня затаскали следователи. Не удивлюсь, если и в подозреваемые перейду.

Ира молча гладила его по голове. Это еще никто не знает, что Денис был у Даши в вечер накануне ее смерти! И он сам про ее звонок и про то, что она в курсе, не знает. Она его и спрашивать не стала: он ведь ранимый, нервный, а сейчас особенно остро на все реагирует – совсем его эти полицейские замучили допросами. Денис – талантливый музыкант, он более чувствителен, чем обычный человек.

И разумеется, Ира ни полицейским, ни Елене Семеновне с этим простоватым стариком, которого Шварц назвала частным детективом, но который больше на каменщика со стройки был похож, не сказала, что в вечер убийства Денис приходил к Даше. Если узнают, он сразу в подозреваемые перейдет. А он и без того измучен. Таких переживаний крепкий мужик не выдержит, не то что ранимый музыкант.

Однако в день после поминок Ира и сама начала сильно переживать, не могла успокоиться, ночью почти не спала. Вызвано это волнение было, конечно, шокирующей новостью: Дашины ноты записаны не малоизвестным Николаем Бером, а великим Глинкой, и, соответственно, лет на тридцать-сорок раньше, чем предполагал Денис. Потому что (Ира это хорошо помнила) Глинка в 1849 году уехал из России и в дальнейшем лишь ненадолго приезжал в Петербург – а умер через семь лет в Германии. Значит, эти ноты записаны композитором в 1847 или в 1848 годах, когда он бывал в Починке.

Ирина не понимала, как Денис мог столь сильно ошибиться. Он ведь и в архиве московском проверял… Но всего мучительнее было не оформившееся еще подозрение.

Два подозрительных обстоятельства – это уже много. Борисов провел у Даши вечер, когда она приняла убивший ее клофелин, и он, возможно, знал о настоящей цене нот. Неприятные мысли начинали роиться в голове, потом уходили. Что за чушь! Ну не убийца же Денис! И вообще, если б он хотел отобрать ноты, он бы просто их не вернул еще весной. И все же мелкая тень сомнения мучила. Что же все-таки произошло? Во сколько он ушел? Кто мог прийти к Даше после Дениса и подсыпать ей клофелин? Потому что сама Дашка никогда бы принимать опасное лекарство не стала – это Ира понимала хорошо. И знал ли Денис, что ноты написаны рукой Глинки?

Девушка решила спросить его самого.

Она ожидала, что он придет часа в четыре, после репетиции: он играл в камерном оркестре. Ира жила неподалеку от филармонии, и он в промежуток между репетицией и концертом нередко заходил к ней. Ирина даже стала регулярно готовить, потому что он приходил голодный.

Обедать сели, как обычно, в кухне.

Ира разливала борщ в тарелки, когда зазвонил телефон. Девушка, придерживая горячую кастрюлю, нажала кнопу «отключить» – подождут, она потом перезвонит. «Как же лучше спросить?..» – думала она. Помог сам Денис.

– Много народу было вчера на поминках? – спросил он, осторожно размешивая ложкой сметану.

– Мало, почти никого: мать, Елена Семеновна да я. Потом еще соседка, жена компьютерщика этого зашла с воплями, что мужа арестовали. Оказывается, это он Дашины ноты спер!

– Что-о? – Денис побледнел, ложка шмякнулась в тарелку. – Так они были у компьютерщика?! Вот тварь!

Ира испугалась: почему он так заволновался, ругаться даже начал. Но музыкант уже взял себя в руки: он всегда хорошо владел собой.

– Ирочка, передай хлеб, – попросил он как ни в чем не бывало. И усмехнувшись, спросил: – Арестовали компьютерщика, говоришь? Ну и правильно! Зачем же он спер эти копеечные ноты?

Ира тоже почти успокоилась, поставила на стол второе – у нее рыба жареная была с картошкой. И решила, раз уж начала, продолжить разговор.

– Они не копеечные! Они Глинкой записаны, а не Бером!

Эту новость Денис воспринял на удивление спокойно.

– Да слышал я уже эту версию… Не стал пока тебе говорить, потому что сомневаюсь в ней.

– Тебе в полиции сказали?

– Нет, эта старушенция сказала, которая очень много о себе мнит. Приятельница твоей бабушки, кажется? Как ее… Семеновна!

– Да, Елена Семеновна. Только не бабушки приятельница, а папы. Она с ним в музыкальной школе училась – у меня ж папа много старше мамы был…

– Ну вот… Папа твой давно уже умер, а эта старушка-попрыгушка все лезет не в свои дела.

– Да ладно тебе, Денис! Бог с ней! Скучно ей на пенсии! Пусть развлекается. Они там, на поминках, все уже знали, что это Глинки ноты. Неужели ты и впрямь ошибся?

Денис пожал плечами.

– Не знаю. Мне казалось, что верно определил. Однако им в полиции видней. Спасибо, Ира! Мне пора, у меня еще концерт, надо пораньше прийти.

Она вышла с ним в прихожую – всегда его провожала. Хорошо, что поговорила, эта жуткая тень с души ушла, когда он так спокойно воспринял версию об авторстве Глинки. А она, дура, мучилась! Как могла она, идиотка, Дениса подозревать! Надо и про другое спросить!

И уже в прихожей, когда он открывал замок, а она нежно обнимала его, Ира тихо, на ушко, спросила:

– Денис, ты, наверно, ушел от Даши вскоре после моего звонка? А этот компьютерщик пришел позже и убил ее! А ноты взял себе! Во сколько ты от нее ушел?

– Что-о? – Денис резко отстранился, придерживая ее за руку.

– Нет-нет, я не ревную… я знаю, что ты у нее был по делу. Просто звонила Даше в девятом часу, она готовила кофе, сказала, что ты у нее сидишь…

Лицо его исказилось, по-прежнему придерживая девушку одной рукой, он обнял ее другой и начал суетливо подталкивать к раскрытой двери.

Ира была растерянна, она не понимала его ажитации. Денис очень нервный, ведь он музыкант! Не надо было спрашивать, конечно! Она попыталась осторожно освободиться, но он держал крепко. На площадке он поднял ее, ноги цеплялись за решетку. Девушка от ужаса ничего не понимала, она вцепилась в решетку одной рукой – той, что была свободна от железного пожатия Дениса. Она закричала, но от сильного волнения горло сдавил спазм – крик получился слабый, хрип, а не крик… Сильные руки пианиста вытолкнули ее, наконец, за решетку и отпустили, в полете она ударилась о колонну…

Очнулась Ирина от шумной суеты рядом. Люди в белых халатах поднимали ее на носилки. Врач с озабоченным лицом осматривал кого-то на цементном полу… Какая-то женщина, измазанная красным, со страшными глазами, сидела рядом с распростертым телом. Позже, уже в больнице, Ира догадалась, что это была Елена Семеновна.

– Леля, что, мы вдвоем встречать будем? Больше никто не придет?! – Вера Фогельсон резала картошку на салат «Оливье».

– Помельче надо, ты крупно режешь! – Леля мельком взглянула на разделочную доску и ответила встречным вопросом: – А ты что, не хочешь со мной вдвоем встречать? Школьные годы вспомним, поговорим! – Сощурившись, согнувшись, она вынимала из духовки горячую утятницу. – Смотри, как пахнет! Сейчас Сэнсэй прибежит.

Кот действительно вошел в кухню (но солидно, без торопливости) и стал виться возле ног. Вера дала ему кусочек мяса из приготовленного на салат. Леля понесла красивое блюдо с уткой в комнату. Зазвонил телефон, лежащий на кухонном столе, и Леля прибежала, вытирая руки.

– Да! Юленька, ты где? Уже дома? Приехала все же? И правильно! Приходи, как соберешься, мы тебя ждем!

– Это моя младшая подруга, – обратилась она к Вере, – собственно, дочь подругина. Да я ж тебе рассказывала – это та самая Дашина мама. Прилетела все же, не выдержала. В начале января будет полгода Дашиной смерти. Она собиралась на год приехать, летом. Но вот не выдержала, значит.

Юля пришла через час, когда уже и салат стоял на столе, и приборы были расставлены.

– Извините, задержалась, – сказала она. – Соседка сверху, Олеся Зайцева, заходила, «Наполеон» принесла. Она сама испекла. Я ее звала к вам, но они семьей встречать будут, детей-то не оставишь. Славик тоже привет передавал. А это вот, рыбка сахалинская и икра – к Новому году!

Пришлось Леле опять идти в кухню, делать бутерброды, выкладывать на блюдо торт. Юля и Вера пока знакомились.

– Что ж, начнем, может, старый год провожать? – спросила Леля, вернувшись. – Без шампанского, да он не заслужил. – Все вздохнули и посмотрели на Юлю.

В это время раздался звонок в дверь. Елена Семеновна пошла открывать. Послышались какие-то восклицания, потом стук палки по полу. Наконец в комнату вошла девушка. Молодая, но с палочкой – прихрамывала сильно.

– Ирочка! – встала ей навстречу Юля. – Здоровье-то как?

– Ничего, нормально, – махнула рукой девушка. – Главное, руки не пострадали – играть могу. Спасибо Порфирию Петровичу. Без палки еще вот только ходить не научилась. Может, к лету пройдет. Можно я глинтвейн сварю? Я все для глинтвейна принесла.

Пришлось провожать старый год с глинтвейном. А Леля опять отвлеклась на телефон. Звонил из Пржевальского Юрка, племянник.

– А у нас гость, – сказал он. – Порфирий Петрович с нами встречает!

– Потапов?! – изумилась Леля.

– Он здесь в санатории проходит реабилитацию. Надеемся, что поправится. Вот к нам пришел Новый год встречать. Погоди, он сам тебя поздравить хочет.

Леля включила громкую связь, все выслушали поздравление Потапова.

– Не знаете, как он себя чувствует? – спросила Ира, когда телефон был выключен. – Мы вначале вместе в областной больнице лежали, а потом его в Москву повезли, в нейрохирургию.

Елена Семеновна положила ладонь на ее руку.

– Операция хорошо прошла, теперь в санатории восстанавливается. Даст бог, вернется здоровье.

– А Борисов всего двадцать лет получил. Мне кажется, что мало, – сказала Юля.

– Адвокат напирал на то, что он не хотел Дашиной смерти, – пояснила Шварц. – Хотел только ее усыпить, чтобы в нотах порыться. Мол, не знал, что у Даши больное сердце, что ей клофелин противопоказан. Его бабушка клофелин как снотворное принимает, вот он и взял у нее – Дашу усыпить. Подсыпал в кофе. И ему б поверили, ему б совсем малый срок присудили: за убийство по неосторожности и покушение на убийство. Но тут дала показания Ира!

– Да! – подтвердила Ира. – Я пришла в суд как свидетельница обвинения и сказала, что он знал про Дашину болезнь. Я ему рассказывала раньше, он знал. А пошел он к ней, чтобы забрать ноты. Он вначале правда думал, что это Бер. А в июне, когда в Москву опять поехал, все ж проверил рукопись в архиве – сверил почерк. У него ксерокс был. И увидел, что это Глинка! Цена ей больше миллиона. Страшно пожалел, что вернул – мог бы сразу сказать, что потерял, и себе оставить. Он вначале предложил Даше продать ноты – нашел, мол, покупателя за тридцать пять тысяч. А она ответила, что рукопись пропала. Он не поверил. И поскольку клофелин на такой случай при себе имел, его использовал. Ой, Новый год уже скоро! Включите телевизор!

– Шампанское, шампанское надо открыть! – загалдели все. Поручили ответственное дело, конечно, Елене Семеновне. И она справилась на «отлично» – не впервой ей шампанское открывать. Умение «достигается упражнениями», как сказал некогда ее любимый герой Мышлаевский.

Сэнсэй, который, конечно, встречал со всеми, сидел на коленях у Юли, – даже ухом не повел, такой тихий был хлопок.

Сидели не очень долго, часов до трех. Говорили о разном. Юля сказала, что приняла решение доработать на Сахалине учебный год и вернуться в Смоленск: как раз нужный стаж для пенсии заработала.

– Вот приедешь, летом Новоспасское посетим, посмотрим, как там наши ноты, «Цыганская фантазия» Михаила Глинки, лежат! Может, зря ты, Юля, вознаграждение не взяла? Большая ведь сумма…

– Нет-нет, – железная леди Юля даже жест отрицательный рукой сделала. – Я ни за что не возьму. У меня и пенсия будет хорошая, и вообще… Вот Вера могла бы взять, это ведь ее фамильная ценность.

Вера удивленно вскинула брови.

– Что вы! Не для того мне дед Матвей, умирая, ноты дал, и не для того крестьянская семья Зябриных эту загадку полтора столетия хранила, чтоб в деньги ее перевести. Какое у него было лицо! Это разве сравнишь с деньгами… – Она задумалась, вспоминая крестьянскую избу, лежащего на кровати старика… – Деньги здесь ни при чем, здесь память дорога. Хорошо, что ноты теперь в музее, на родине Глинки – там, где композитор родился.

– И, между прочим, исполнители нашлись! Уже играют «Цыганскую фантазию», я по телевизору слышала, – воскликнула Ирина. – И я ее тоже разучила. Я ведь устроилась на работу в Смоленскую филармонию – буду на концертах исполнять. Папа был бы рад. – Она задумалась.

– А сыграй-ка нам, Ира, сейчас, – попросила Елена Семеновна. – Честно сказать, я тоже разучила, но ведь ты играешь много лучше. И твой папа на этом пианино один раз играл…

– Да, Ирина, сыграй, пожалуйста! – присоединились Вера и Юля.

Невысокая девушка не без напряжения поднялась, поправила пушистые светлые волосы, подошла, опираясь на трость, к пианино, и начала играть.

…То ли это табор шумит на лугу, то ли табун пасется, то ли человек бредет по лесной дороге и вся жизнь перед ним. Яростная, прекрасная, полная испытаний, побед, поражений и даже гибели. И ничего человек в этой жизни не боится, лишь бы правда была.