Больше всего на свете я боялась стать такой, как моя мама.

В ней был намешан коктейль непонятных для меня поступков, историй, разговоров: то ли реальных, то ли выдуманных. В детстве (пусть я и помнила себя только с десяти) она говорила, что мой дедушка астроном и космонавт, но в тринадцать я узнала, что дедуля полжизни проработал билетером в планетарии.

Выдумки про космонавта – цветочки, настоящие растения-убийцы – поступки мамы, объяснений которым не существовало во всей необъятной вселенной.

Например, она резала ножницами все фотографии, где мне меньше десяти. Я видела себя малышкой на чьих-то обрезанных зигзагом руках. Осталась треть снимка, где я играю в песочнице и на кого-то смотрю, открыв беззубый рот. Сотни зигзагов, тысячи кусочков детства, которого и без того в моей памяти не осталось.

Я и сама выросла похожей на зигзаг. То в одну сторону порвусь – приспичило заниматься гимнастикой, то в другую – когда записалась на хоккей. То отрежу волосы до висков, то отращу локоны до пояса. Проколю пять дырок в мочке, а потом ни разу не вдену в них серьги-гвоздики.

Вопрос «Почему ты режешь мои детские фотки?» звучал для мамы примерно так: «Почему анализ астроспектроскопии показывает результат в ПЗС-матрице равной нулю?»

Она не понимала смысла моих слов.

Нулю равнялись ее ответы. Мама хлопала ресницами – всегда накрашенными и подкрученными, – открывала рот, замирая не хуже отцовских аквариумных рыбок. Когда в летний день окна в квартире распахивались настежь, я смотрела на шевеление ее пышных юбок в стиле сороковых. Ткань струилась по телу матери нарядной чешуей, подрагивали плавники-оборки и бантик кухонного фартука – точь-в-точь рыбка зеленый меченосец, которую отец приобрел в прошлом месяце.

С таким же успехом я могла задавать вопрос про обкромсанные снимки отцовским меченосцам, гуппи и гурами.

В редких исключениях, если мама вместо молчания собирала фразы из выученных слов, звучали они так: «Не пора ли купить елку, Кира?»

На дворе стоял август.

Или: «Как ты думаешь, у нового коврика-половика желтый цвет выглядит новорожденным янтарем? Или он осенний грустный?»

И я кивала в ответ. И папа кивал. И рыбки кивали. И соседи, давно махнувшие на нас всеми частями тела, тоже. Все знали, что за дверью нашего дома «не все дома».

В семье Журавлевых царило безмолвное согласие. Папа соглашался с мамой, лишь бы избежать ее припадочной истерики; я соглашалась с ними обоими, лишь бы избежать придирок и вопросов о своем университетском будущем; а мама не соглашалась ни с кем. Делала она это в фирменном запатентованном стиле – хватала с подоконника герань, из чулана тяпку, скрываясь в неизвестном направлении. Даже в феврале. Всегда с геранью и тяпкой в обнимку.

Частенько мне хотелось подойти к отцу и пульнуть ему прямо в лоб: «Почему мать сошла с ума?! Как это случилось?»

Представляю, как он поворачивается на вращающемся офисном стуле и отвечает заготовленную фразу, поглядывая на меня через стекло прозрачной литровой кружки, в которой за жидкостью чайного цвета скрывается крепкий алкоголь:

– Это радиоактивные кролики виноваты, Кира. Спроси у бабушки. Она знает. Это все кролики, дочь.

Произнося «дочь» с интонационным ударением, отец давал понять – разговор окончен. Даже еще не начатый. Я смотрела на стайки гуппи, представляя в пузырьках воздуха вокруг них все заданные мной вопросы, вылетающие прочь из аквариума навстречу дедуле-космонавту.

Я не любила отцовский аквариум. Так же, как я сейчас, немигающим взглядом в него всматривалась мама, пересчитывая рыбешек, пропуская вторую, двенадцатую, двадцатую, двадцать вторую… и остальные номера с цифрой «два».

Почему?!

Хм.

Кого бы спросить?.. Маму с геранью и тяпкой или отца с вискарем вместо заварки?

И тогда я шла к бабушке, которая первой нашла объяснения маминой странности… в кроликах.

На кроликов списывались все неприятности в семье. Ангина – кролики. Моя пара по алгебре – «что вы хотите от ребенка, это все кролики, которых мы съели!». Просрочили взнос по кредиту – какая может быть память после столь памятной крольчатины?!

– Бабуль, я тоже стану… такой… особенной? – спросила я бабушку в четырнадцать, когда, взрослея, начала осознавать – моя мама с приветом.

– Ты уже особенная, Кирочка, – отвечала бабушка. – Мы любим тебя. Любой.

Надеюсь, она говорила не про мои шесть пальцев на левой ноге (тоже из-за кроликов).

– Мама постоянно несет бред! Я позвала ее в кино, купила билеты, а в зале она не разрешила рядом сесть. Оставила между нами пустое кресло, – возмущалась я.

– Для кого? – уточнила бабушка, перестав лепить сто пятый пельмень (я любила считать все, что вижу… как мама).

– Для герани! Прикинь! Она всюду таскает ее с собой! Ну, когда у нее «плохие дни». Так и сидела в обнимку с кустом.

– Это кролики виноваты, ай, ну как же мы… с теми кроликами, вот же не повезло! Как Мариночка любила крольчатину, как она ее любила, м-м-м…

– Ба, хватит про кролей! Из-за них она порезала мои детские фотки? Из-за них с катушек слетела? Из-за них ненавидит двойки и забывает мое имя?!

– Приезжай на выходные в сад, Кирюша, – подливала бабушка кипятка в крепкий чай, добавляя третью ложку варенья на хлеб, с которого уже до моего локтя вишневой жижи натекло, – лето, каникулы! Подышишь воздухом, малины с куста наешься. Приезжай, внучка!

– Приеду, – решила я немного поюлить, – если расскажешь про фотки! Почему я везде зигзагом?

Бабушка делала вид, что вместо пельменей нужно срочно заняться закручиванием тринадцати банок огурцов: дезинфицировать тару, резать чеснок, а я тут с зигзагами пристаю.

– Почему? – забрала я у бабушки прижатую к груди новорожденной тройней стеклянную утварь. – Скажи! Я хочу знать!

– Кирюша, – вздохнула бабушка, – это же все радиоактивные кро…

– Нет! Хва-а-а-ти-и-ит! – выпустила я из рук и бабушку, и ее банки-тройняшки.

Мой визг смешался со звоном битого стекла. Чтобы не смотреть в глаза бабули и не демонстрировать свои, заплаканные, я ринулась подбирать осколки.

– Оставь, Кирюша, оставь!

– Прости, они случайно разбились…

– Нет, Кирюша. Не банки. Оставь в покое мать. Не спрашивай про карточки. Не скажет. Нечего тут говорить. Такая она, и все. И не изменится…

Бабушка подвинула стул под дупло у потолка, что вело на антресоли. Я смотрела, как внутри разношенных тапочек скользят бабушкины старческие ноги в шерстяных носках, а потом на осколки от банок прямо под подошвами. Она куда-то тянулась и кряхтела, пока не спустила мне на голову коробку.

– Ба, аккуратней! – помогла я ей слезть. – Что это?

– Открой, Кирюша, – она достала себе пузырек с валерианкой, – сама открой.

Обувная коробка выглядела древней. Из мягкого коричневого картона. Уголки скреплены скотчем. Сдвинув крышку, я вдохнула аромат нафталина, хрустнула вата, мои пальцы уткнулись во что-то бумажное, гладкое.

– Фотографии, – вытащила я охапку черно-белых снимков прошлого века, годов семидесятых. – Но… – не укладывалось у меня в голове. – Эти тоже…

Все они были разрезаны, как мои, – зигзагом. Вторых половинок не было. Словно пятилетке дали ножницы и все семейные альбомы – тренироваться вырезать аппликации.

– А кто на них был? – спрашивала я, перебирая раритет. – Кого она вырезала?

Белые прострелы заломов, опаленные огнем уголки, треснувший молниями глянец, что хранил мгновения чьих-то жизней. Жизни моей мамы, которую я сразу узнала. На ней была школьная форма Советского Союза – коричневое платье с черным фартуком. А на лице светилась моя улыбка. Словно кто-то обработал нас в фотошопе, слепив из ДНК отца и матери мой геном. Крупные зубы и широкий рот достались мне от нее. И волосы у нас похожи – длинные, немного вьющиеся.

Моя подруга Светка ревела в три ручья, когда три года назад я обрезала их выше ушей и выкрасила в синий, сбрив виски. Весь седьмой класс эпатировала учителей, пока Надя Горохова не нарастила искусственные прядки с цветным канекалоном. Она заплетала с ним толстенные косы, став копией лошадки Черри-Бэрри. Была у меня такая игрушка пони в детстве с цветными прядками в гриве и хвосте.

Копна Гороховой возвышалась с первой парты, перекрывая обзор доски. Все тут же переключили внимание на Надю, копируя ее стиль, и я поняла, что слишком взрослая для синтетических париков, решив вернуться к естественности (на самом деле я всегда была старше всех на год, так как полностью пропустила третий класс. Зато теперь, в одиннадцатом, мне было уже восемнадцать и месяц назад я сдала на водительские права). С тех пор волосы снова отросли до пояса, я никогда не сушила их феном и не красила краской.

– Не она, внучка. Не она их порезала. Я это сделала, – грустно смотрела она на коробку, выпивая капли второй раз.

– Ты? Зачем, ба? Кого ты отрезала?

Руки бабушки вытянулись к коробке, но в последний момент она отдернула пальцы, не решаясь прикоснуться.

– Прошлое отрезала, внучка, прошлое, которого нет. Его больше нет. Не нужно хранить исчезнувшее.

– Это какой-то секрет? Кого ты хотела забыть? Кто исчез, ба?! Расскажи!

– Твое беспамятство о детстве, Кирюша, посланный небом дар. Не о чем нам говорить. Не о чем, внученька.

– Ну ба-а-а!!

– Ты же не хочешь быть такой, как мама, вот и не становись. А если узнаешь…

– Сойду с ума?!

– А? О чем ты, внучка? – захлопала она глазами, удивленно рассматривая распахнутый передо мной альбом, что лежал поверх остатков муки и кругляков пельменного теста. – Откуда это у тебя?.. Как он оказался здесь? Боже, что с памятью… что?..

– Ты достала с антресолей. Забыла?

– Старческая память, внучка, хуже младенческой, – забрала бабушка альбом, поспешно закидывая в корзинку для хранения картошки. – Ты есть-то будешь?

– Ела! Я уже ела! У нас с памятью, кажись, наследственное, да?

– Это все кролики, Кирюша, радиоактивные кролики…

С тех пор мы с бабушкой к разговору о фотках не возвращались. Я не могла добиться правды ни от кого: кого можно было так не любить, чтобы уничтожить следы любого присутствия за последние сорок лет? Что я забыла о детстве? Кого вырезали (равно удалили из друзей с допотопных социальных сетей) бабуля с мамой? При чем тут цифра «два», которую так боится мама?

Правда не волновала никого. А правда о прошлом – в квадрате (привет, мам!). У меня на носу был выпускной, и всех вокруг интересовало лишь то, куда я решила поступать.

Школу я не любила. Точнее… в ней не любили меня. Блокировали в чатах или ставили в список с ограниченным доступом (цифровая резка зигзагом). Я была для них сведена к единице своей особенной семьи.

У нас в Нижнем полгорода друг друга знают, и моя мать с горшком герани и тяпкой в руке на автобусной остановке, обутая в домашние тапки в середине февраля, быстро стала местной достопримечательностью и объектом сплетен. Надо мной смеялись, называя фамилией Тяпкина, а не Журавлева. Однажды учительница по химии обводила класс взглядом – кого бы вызвать: «К доске пойдет Кира Тяпкина… Ой! То есть я хотела сказать…»

Я убежала. Неделю просидела дома в надежде, что класс отвлечется на новенький хейт, но нет. Вот уже два года как раз в месяц меня кто-нибудь обзывает Тяпкиной, крикнув в спину.

У меня была только одна подружка – Светка, заменявшая сестру, одноклассницу и бесплатного психотерапевта, когда хотелось поныть кому-то в ухо по телефону часика три. У Светки было отличное качество – она ни о чем меня не спрашивала, если я сама не расскажу. Жаль, мы не познакомились, когда мне было семь. Она рассказала бы мне о детстве, на фотографиях из которого я сплошной зигзаг.

– Кира, – каждый вечер задавала мама один и тот же вопрос, – ты уже выбрала институт?

– Да, мам, – отвечала я, не поворачивая головы. – Я хочу писать тексты для печенюшек с волшебными предсказаниями! Круто, да?

В мамином списке одобренных для меня профессий значилось целых три: экономист, экономист и юрист. Почему два раза экономист? Цифра два. Мама обвела их красной ручкой и поставила рядом четыре восклицательных знака. Могла один или три, но четыре!

Четыре восклицательных знака равнялись отказу в апелляции с моей несогласной стороны – единственное слово, что я знала из юриспруденции.

Экономистка и юристка. А как же дизайнер витрин, автор поздравительных открыток, флористка? Кто-то же должен писать предсказания для счастливых китайских печенюшек или вырезать скульптуры из фруктов! Я читала, что есть профессия уборщика айсбергов, испытателя курортного шезлонга, ныряльщика за мячиками для гольфа или дегустатора кошачьей еды.

Все веселее, чем цифры проводок бухучета или цифры кодексов. Интересно, мама знает, что я не могу умножить в уме шесть на пять, на семь и на восемь, а дни недели представляю в голове разлинованными окошками школьного дневника. Слева наверху понедельник, под ним вторник и среда, справа четверг и все остальное.

Сегодня как раз четверг.

Всей семьей мы должны ужинать минтаем. Наступила последняя неделя летних каникул. Я собиралась скоротать ее у бабушки на огороде и паковала спортивную сумку забиванием пяткой купальника, когда в коридоре раздался телефонный звонок.

– Межгород! – закричала я, собирая растрепанные волосы в высокий перекошенный пучок у самого лба. – Па! Межгород!

Мне по межгороду звонить некому. Мама никогда не подходила к телефону, особенно после случаев, когда ей несколько раз позвонил енот. Это не прозвище. Она была уверена, что говорит с живым енотом. (Сколько ж надо было радиоактивных кроликов слопать, чтобы еноты по телефону звонили?)

После того разговора мама выдернула из горшка охапку цветущей герани и уехала на целый день. С лопатой, тяпкой и лейкой. Наверное, повезла букет своему еноту. Похоже, отцу пора требовать скидку на покупку очередной рассады с геранью на всех ближайших садоводческих рынках.

– Алло, – слышала я из приоткрытой двери обрывки разговора отца. – Сергей, здравствуй. Да нет, вроде нет. Благодарю, вашими молитвами. Ну да, да. Твои-то как? Да ты что! Дети у тебя, конечно, одаренные. Кира тоже, не спорю. Помню, как я забуду. Ты-то что решил? Ясно. Поговорю.

Ток прошиб по нервным окончаниям спинного мозга. Терпеть не могу, когда по телефону произносили мое имя. Как будто русичка из пятого класса сейчас скажет, что за сочинение я получила кол/кол. Меня лишат сладкого, не разрешат пойти со Светкой на каток и, чтобы не таскать из комнаты туда-обратно десятикилограммовый телик, демонстративно вынесут удлинитель, запретив смотреть мультики.

Отец положил трубку, а я запрокинула голову к потолку, чтобы он точно услышал подтекст недовольства:

– Чего от меня надо?! Ничего делать не буду!

– Ты и так ничего не делаешь, – заглянул он в комнату, одновременно стуча по косяку.

Папа напоминал престарелого Гарри Поттера. Взъерошенный, печальный. Он словно пережил самую страшную трагедию в жизни, что испещрила его молодой лоб преждевременными рытвинами. Победил сильнейшего в мире черного мага, но никогда о нем не говорил. Не хвастался мне – примитивному маглу – своим героизмом.

Только все восемь лет, что я себя помнила, он учился на факультете Врифиндор. Делал вид, что счастлив. Идеально притворялся. Мимикрировал под человека всю мою осознанную жизнь, которую я помнила с десяти. Остальное стерто – отрезано с фотографий зигзагом, прошедших сквозь материнские руки-шредеры, никогда не обнимавшие меня. Только герань.

Детство отсутствовало. Его не было. Родители не отмечали мои дни рождения, не покупали именинные тортики (один раз такое произошло, но вспоминать тот ужас не хотелось). Мне что-то вручали без повода в рандомные даты. То на месяц раньше, то на пять. Чтобы вспомнить дату своего рождения, приходилось заглядывать в паспорт. Да, я из тех, кто не установит на пароль цифры дня рождения – они были для меня чужими.

За последний год отец стабильно по два раза в неделю приходил домой после десяти вечера. По вторникам и пятницам. Он говорил, что ходит в спортзал, вот только кто занимается без сменной формы и кроссовок? Я знала, что он врет, но не лезла. Мне плевать – любовница у него там или енотиха. Герань ей с подоконников не носит – и на том спасибо. А правду он все равно не скажет. На факультете Врифиндора он был отличником с экзаменационным баллом выше ожидаемого.

Папа стоял в дверях и рассматривал бедлам в спальне недовольным, но смирившимся взглядом. Он чаще молчал, как его аквариумные рыбки, потакал во всем матери и не орал, когда меня отчисляли… много откуда.

Рыбы молчали. Отец молчал. Зато я рьяно надрывалась за всех:

– Я официанткой работала семь недель! Забыл?

– Чтобы не ходить на гимнастику.

– Меня же в тот год исключили из секции!

– В шестой раз. Помню.

– Но ты сам голосовал за хоккей! – шарила я взглядом по бардаку комнаты в поисках коньков и клюшки.

– Потому что ты просилась в стрелковый клуб.

– Бабушка же умеет стрелять! У нее ружья! И я хочу! Я в тирах самая меткая, – кивнула я на гору дурацких плюшевых призов, собранных по всем ярмаркам Нижнего.

– У бабушки охотничий билет. И хватит с нас радиоактивных кроликов! Ты же любишь животных.

– А я не в зверей, я по мишеням хочу стрелять.

– Для этого тира достаточно. Но лучше бы ты вернулась в хоккей.

– Нет, – наконец-то утрамбовала я пяточным прессом купальник, – с этим все. И с гимнастикой тоже. Они в прошлом, – скрестила я руки, посылая полный выразительности взгляд, и добавляя: – Как половина ваших с мамой жизней. В прошлом, папа, – попробовала я поставить точку, как он ставил точку-«дочку».

Кажется, сработало. Отец исчез из проема двери, но стоило мне ехидно улыбнуться, он вернулся с деревянной шкатулкой, похожей на хлебницу. С той самой, от которой меня отгоняли весь мой осознанный возраст.

Отец сел на ковер, прислонясь спиной к свешенным рукавам толстовок. Рукава обняли его вместо меня. Интересно, когда я в последний раз обнимала его, а не орала в ответ на его бесцветные реплики?

– Мама с геранью сбежит, если увидит это здесь, – села я на пол в полуметре, поглядывая на шкатулку со страхом и вожделением.

Дистанции мне были жизненно необходимы. Может, и маме тоже, раз она оставляла свободное кресло между собой и мной, втыкая посередине куст.

– Здесь, – прокашлялся отец, – тут где-то были фотографии с Воронцовыми. Сейчас найду.

– С кем?

Отец достал целый черно-белый снимок и протянул мне.

– Вот. Это он. В армии. Сергей Воронцов. Там мы подружились, когда жили с семьями в Калининграде.

– А, – припоминала я, – богатый дядька, который сейчас в Москве?

– Ну да. Большой бизнес на трех континентах.

Вспомнила я и пасхальные открытки Воронцовых.

– Это его жена поздравляет нас каждый год? Присылает нарисованные вручную открытки, на которых ничего не понятно.

Отец ткнул пальцем в следующую фотографию:

– Владислава, его жена. Она художница.

– И тоже известная на трех континентах?

Отец улыбнулся:

– С их капиталами можно и на четырех прославиться.

Снимок был сделан на природе. Мои родители сидели за дощатым столом напротив Воронцовых. У мамы образцовая укладка обесцвеченных волос в стиле сороковых, сшитое ею самой платье. Папа худой и сутулый, еще с усами. Жена Воронцова даже на этой старой фотокарточке с замятыми уголками выглядела красивее многих моих нынешних сверстниц.

Глаза у нее были огромные. Лицо круглое с тонким коротким подбородком. Волосы светлые, густые и очень длинные. Белые зубы с небольшой щербинкой отражали свет вспышки.

– Клевая, – разглядывала я натуральную красоту женщины в расклешенных джинсах.

Ее муж, Сергей Воронцов, был в два раза толще моего папы. Он отращивал баки, которые делали его огромную голову похожей на волосатую сахарную вату. Противную, коричнево-черную, на тонкой палке-шее.

– Вот, – откопал папа новый снимок, – их дети. Максиму сейчас двадцать один. Алле девятнадцать. А тут ей одиннадцать, – показал он на ребенка со снимка, сделанного на детской площадке. – А это ты. Вот тут, рядом с Аллой.

– Где?

– Вот же. Вы целый день… играли в классики.

– Это я? Кошмар! Что у меня на голове?! – не верила, что на фотке рядом с Аллой я. – Что за косынка болтается? Челка в три миллиметра… И эта кофта!

– Ну, мама любила делать такие прически.

– Ага! Проблемы у нее, а страдала от ее стрижек я! – инстинктивно проверила длину своих локонов, распуская пучок.

Дети Воронцовых одеты в джинсу с головы до пяток, а я выглядела ряженой матрешкой со скособоченной челкой в пухлой пингвинячьей кофте! Не удивлюсь, что такое детство я бы хотела забыть.

– Что это у Аллы в ухе? Вон тут?

– Слуховой аппарат.

– Не помню их, – поморщилась я, – не помню себя до третьего класса, ты же знаешь, пап.

Я сохранила какие-то огрызки воспоминаний, как порезанные допотопные фотки, на которые мне запрещалось смотреть, если мама дома.

– Сергей Воронцов и его жена приглашают тебя к ним в гости, – ошарашил отец после пятиминутной подводки.

Так вот о чем он разговаривал с Воронцовым.

– Куда в гости?

– К ним домой. В Москву.

– А зачем?

– Если честно, – мялся отец, все глубже закапываясь в мои толстовки спиной, видимо остерегаясь реакции, – я попросил его порекомендовать для тебя варианты школ, а он так увлекся, что подобрал гимназию, куда ходит Алла.

– Не надо меня никуда подбирать!

– Я знаю, ты прогуливаешь. Понимаю почему, – бросил он взгляд через стену к подоконникам с зеленью в мелкий красный цветочек. – В Москве тебя никто не знает. Нашу семью не знает. Ты сможешь спокойно доучиться.

– А где я буду жить?

– В коттедже Воронцовых. Для детей у них отдельный дом.

– Целый дом? Наверняка они высокомерные мажоры. Максим с Аллой.

– Сергей сказал, они будут рады тебя видеть. Алла пойдет с тобой в один класс. Все покажет и расскажет.

– Ей же девятнадцать… в какой класс? Мы будем престарелыми тринадцатиклассницами, да?

– Алла пропустила два года. Она болела. И лечилась в клинике.

– Болела? Чем?

– Алла очень умная девочка. Но иногда замыкается. Тяжело находит язык с окружающим миром.

– Класс! – щелкнула я пальцем. – От психованной матери переселюсь к психованной дочке олигарха!

– Нет, Кира, она не сумасшедшая. Ее все считают замкнутой. Девочка молчала до пяти лет. Ни слова не произнесла. А потом затараторила на шести языках и каком-то вымирающем диалекте. Но, – отвернулся он к окну, – Сергей говорит, периоды работы ее мозга сменяют друг друга. В один день Алла работает с нерешенными математическими гипотезами, а на другой сидит с открытым ртом, уставившись в одну точку. И тогда он отправил дочь на лечение.

– И как? Вылечили?

– В стену больше не смотрит. Изучает растения, кажется. Воронцов что-то про редкие кактусы говорил. И я подумал, что нужно нам тоже заняться лечением мамы. Может быть, помогут и ей, если врачи смогли помочь Алле.

– А мама точно?.. – не хотела я говорить лишний раз слово «больная».

Он кивнул.

– Кир, в поездке и плюсы есть. Без давления мамы сможешь подумать про вуз. Ты уже решила, кем бы хотела стать?

За одно предложение отец умудрился наступить на все мои больные мозоли: поездка, мама, вуз.

– Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?

– Нешто?

– Типа «что ли», – дернула я головой, выходя из роли. – Монолог Катерины из Островского. Девушка вот птицей хотела стать. А мне можно?

– Кажется, финал в пьесе нерадостный, – растирал отец переносицу.

– А в жизни всегда хеппи-энды? Может, птицей хочу!

– Ты уже птичка! Ты наша Кирочка Журавлева! – появилась на пороге мама. – Наш пушистый маленький птенчик. Наш журавленок! – лепетала она, разуваясь.

– Мам, – закатила я непроизвольно глаза, – мне что, пять?

Отец судорожно пытался спрятать шкатулку под наваленным на моей кровати барахлом.

– Милый! – переключилась она на отца. – Что случилось с половиком?

– В смысле? – теперь глаза закатил папа.

Он сунул мне оставшуюся у него в руках черно-белую фотографию с отпрысками Воронцовых и поспешил в коридор.

– Кто-то по нему… ходил! – слышала я их разборку. – Ногами! И это больше не новорожденный желтый, а депрессивно-осенний перегной!

– Марина, это половик. Он у двери лежит, на полу. Для ног.

Судя по звуку, отец притащил из ванной ведро с тряпкой, чтобы реанимировать парой шлепков новорожденный желтый.

Слушая их, я украдкой рассматривала фотографию. Максим держался за перекладины лестницы на детской площадке, Алла стояла совсем близко ко мне. На шаг ближе к тому, кто делал фото, но я была вполоборота. Мы словно шли в разные стороны. На заднем фоне бегали другие дети, а под ногами у меня растянулись нарисованные мелом клетки классиков.

– Кира! – заглянула в комнату мама, и я быстро сунула снимок за спину, но дернула толстовки, и они свалились на пол вместе со шкатулкой. – Кира… – выдохнула мама мое имя, как выдохнула бы меня, застав за расчлененкой детеныша единорога. – Почему? Боже! Почему постоянно лезешь к шкатулке? Молю святыми, не прикасайся к ней! Никогда не трогай! Кирочка, дочка! Зачем ты постоянно издеваешься надо мной! Ирочка, не стыдно, нет? Почему молчишь? Милый, твоя дочь меня ненавидит! Мирочка, отвечай, почему ты такая неблагодарная?!

– Я Кира, мам.

– Я так и сказала, Ира! Что, что, что… тебе от меня нужно, что?!

Мама бросила шкатулку на письменный стол и принялась поправлять растрепавшийся локон. Ей срочно нужно было завернуть его тремя оборотами, а не двумя.

– Мам, – дернула я за край ее пиджака, все еще продолжая сидеть на полу, – убери от лица скотч.

– Но ведь не держится! – перестала она слюнявить прядь, пробуя закрепить локон изолентой. – Тут все неправильно. Раз, три, четыре. Нужно три. Раз, три, четыре. Ирочка, три оборота, а не два. Нельзя два. Нельзя два. Нельзя…

– Ты помой голову. Закрути заново, – предложила я.

– Закручу… На четыре оборота… да, правильно… закручу снова…

– Ага. На четыре.

За восемнадцать лет жизни с мамой отец, а потом и я поняли – с ней лучше не спорить. Бесполезно говорить, что еноты не могут звонить по телефону. Или что все желтые половики на прилавке совершенно одинакового цвета. Если подыграть, она успокоится. Иногда ей помогал вернуться в сознание шок: громкий звук, неожиданный поступок, например, папа как-то начал петь посреди улицы.

– Вымыть, да, Ирочка. Я пойду в душ, а ты убери шкатулку, убери ее, убери.

– Кира, меня зовут Кирочка, а не Ирочка.

– Ирочка, я так и сказала, моя девочка, – она то брала с моего стола шкатулку, то ставила обратно, возвращаясь к локону. – Мирочка, дочка, я люблю тебя, ты же знаешь…

Иногда ее клинило сверх меры. Если она начинала считать что-то вслух и называть меня другими именами, я звала отца.

– Папа! Тут мама!

Он посадил бормочущую маму перед аквариумом в зале. Ведя подсчет рыбок, она успокаивалась минут за девятнадцать.

– Милый, раз, три, четыре, поставь сковородку. Пять, шесть, семь, восемь. Сегодня четверг. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Доставай минтай.

Не знаю, какие ОКР и мании проступят у меня. Единственное, что я считала безостановочно, – это звезды на небе. И каждый раз нужно прибавить плюс одну, чтобы желание сбылось. Пока не отыщешь плюс одну, не исполнится. Не будет пятерки по алгебре, и Лавочкин не пригласит на выпускной, а Светка не уступит мне кепку с тараканом на козырьке.

Родители походили на кошку с собакой, воспитывающих хомяка. Всю подростковую жизнь я балансировала на канате, один конец которого привязан к виляющему собачьему хвосту, а второй к пушистому кошачьему. Кошка дрыгает им от раздражения, а пес от радости.

Мама ругает за трояки, отец хвалит, что я не ботанка. Мама возит в секцию гимнастики, отец записывает на хоккей. Из успехов в спорте – мои регулярные отчисления с формулировкой из серии «непреодолимые разногласия сторон».

И как только эти двое сошлись?

Бабушка рассказывала, что поженились мама с папой благодаря тем самым злосчастным кроликам. В один прекрасный день на улице их с дедом дома от самой лестницы вдоль холма до линии гаражей соседи заметили пушистую, невесть откуда взявшуюся живность. Десятки, а к вечеру появились и сотни. Были дикие, были домашние кроли и зайцы. Бабушка – заядлая охотница – пристрелила нескольких и пригласила будущего зятя на ужин.

Отплевываясь свинцовой дробью, отец опустился на колено перед мамой и сделал предложение. Они и так собирались, а тут торжественный ужин к месту. Мама сразу же согласилась. К тому же она носила под сердцем меня.

Через два дня во всех центральных газетах вышли заметки о сбежавших в районе улицы Ковалихинская лабораторных «радиоактивных» кроликах. Этим словом их не называли, но смысл был понятен. Если лабораторные, значит, ядовитые и чем-то облученные. В статье предупреждали, что приближаться к животным или трогать их категорически запрещается. Про то, что на Ковалихе окажется охотница, журналист не подумал. Запрета об употреблении в пищу (кстати!) тоже не было.

Видимо, только облученная радиацией крольчатина могла поженить моих родаков, а мне на память подарить шестой палец на левой ноге.

Вот так радиоактивные кролики поспособствовали появлению семьи Журавлевых.

Шестой палец мне не мешал, а Светка, несмотря на него, вообще считала меня излишне милой. Но все это казалось неважным. Плевать мне было на институт, на школу, на гимнастику и хоккей. Порезанная зигзагом на куски, последние восемь лет жизни я искала ответы – что я забыла? Кого отрезали с фоток? Какой ужас свел маму с ума? Кого вычеркнула бабушка сорок лет назад, затолкав под потолок?

Пока не узнаю, не успокоюсь. И поездка в Москву может оказаться полезной. Алла, Максим и их родители были там в тот день, когда была сделана фотография. А после я ничего не помнила. Но могли помнить они. Может быть, этот снимок делал кто-то из родителей Аллы и Максима?

Спустя два дня отец решился на разговор. Хорошо, что он первый. День отъезда сегодня. Все это время наша семья молчала упорнее рыбок. Теперь уже мертвых.

Я сидела за письменным столом, поджав колени под подбородок. Монитор старого ноутбука перешел в режим ожидания, и я увидела отражение отца. Он был небрит. Под веками расцвели синяки мало спящего, мало дышащего и мало счастливого человека.

Пока девчонки из школы рисовали тенями томную синеву утомленной кожи, мой папа с ней жил.

– Уехала! – крикнула из прихожей мама, хлопнув дверью раз в пять сильнее необходимого.

Это было единственное слово, которое она произнесла в наш адрес после экзотического ужина. А уехала сразу, как закрепила кишечник, съев восемьдесят горелых аквариумных трупаков.

Как только люстра над нашими с отцом головами перестала позвякивать флаконами, а соседи отодвинули скалки от батарей, закончив выражать полуминутным стуком недовольство хлопающей дверью, я спросила:

– Она с геранью?

Отец кивнул.

– Понятно, – откинула я голову к спине, – понятно, почему в школе меня Тяпкиной дразнят и над всеми нами ржут. Едем, – дернула я за вилку в розетке, обесточивая компьютер. – Пока ее нет, едем. Пора.

– Куда?

– На вокзал. Позавчера купила билет на поезд. Хуже ведь точно не будет.

В Москве гениальная Алла, болтающая на мертвом диалекте, может, подкинет пару идей о шкатулке с фотками. В какую сторону мне копать, ну или рыхлить, раз уж я «Тяпкина».

В МАскву (пробовала я говорить как местная, больше акая) решила ехать на поезде. От аэропорта в жизни не найду дорогу. Какие-то скоростные электрички и такси, на которых ехать к Воронцовым три часа – за это время в Нижнем я объеду вокруг города трижды самыми дальними тропами. Москва. Что это за город, где навигатор показывает: «Двигайтесь прямо пятьдесят один километр, после держитесь правее».

Ни-Но[1] вдоль Оки тянется на двадцать, а вдоль Волги на тридцать километров, а в Москве это средненькая прямая до поворота.

Какие они вообще, московские старшеклассники из Лапино Града? Я представляла Аллу избалованной фифой с тремя смартфонами под цвет шмотья, пекинесом на переднем сиденье оранжевого «Феррари» и бойфрендом – клонированным Тимоти Шаламе. Представить Макса Воронцова было сложнее. Второкурсники элитных вузов казались недосягаемой элитой.

В юности пара лет разницы – пропасть. В зрелости всего лишь щель.

Отец отвез меня на вокзал. Я ждала, что он что-нибудь скажет, он ждал того же от меня. По ходу, мы больше молчаливые Рыбкины, а не Журавлевы.

– Пока, пап.

– Кира, – отстегнул он ремень, и я подумала, он проводит меня до вагона, но отец не вышел из машины, лишь повернулся и сказал: – Все, что я делаю… мы с мамой, все это ради тебя.

– В том числе и скрываете правду о прошлом?

Сглотнув, он кивнул.

– Вообразить порой лучше, чем знать, – опустил он глаза на сжатый в моем кулаке билет. – Надеюсь, я не ошибся.

Решив, что он вот-вот вырвет билет, разорвет его на кусочки и отменит поездку, позвонив Воронцову, я поспешила выбраться из машины.

– Я напишу, когда доеду. Отведи маму к врачу.

На всякий случай я обернулась пару раз, но он не пошел за мной. И как обычно, ничего не сказал. Не ошибся он! Это мы еще посмотрим!

Сидя в поезде, я достала из рюкзака фотографию. Вооружившись лупой на линейке, в десятый раз уставилась на снимок с детской площадки.

Алла круглолицая и улыбчивая. Длинные светлые волосы, вздернутая верхняя губа, как у гэдээровского пупса. Макс напоминал юного Ди Каприо с длинной челкой на половину лица. А глаза у него чуть восточные, красивей, чем у сестры.

Ну и я – с криво обрезанным каре выше ушей. Алла смотрела прямо на клетку классиков, где белым мелом был нарисован кружок с торчащим плюсом посередине. Я перерисовала символ на оборотную сторону фотографии и жирно обвела контуры несколько раз.

За стеклом бежали электропровода, напоминая бесконечные струны гитары. В моих наушниках играла песня Михаила Бублика «Научи меня». Я не сразу заметила, что провод вставлен не туго и музыку слышу не только я одна, но и все, кто сидит в полупустом вагоне.

Подняв пальцы и не прикасаясь к стеклу, я начала делать вид, что перебираю струны гитары, извлекая звук, нашептывая слова:

Позволив мне доиграть на проводах, поезд выплюнул меня на городской перрон Курского вокзала.

Конец лета. Жара. Гвалт. Месиво тел, акцентов, ароматы чебуреков, детские визги и слепящее солнце – все они запутались в моих распущенных прядях, проскользили по влажному лбу капельками пота. Это был настоящий ад с прилипшей к спине майкой и всеми одиннадцатью отдавленными пальцами ног.

Стараясь не пялиться по сторонам, не притормаживать у витрин, я плыла между разгоряченных тел к сливу перехода в метро, держась за буек-чемодан. Все, что успевала, – дышать. И пахла Москва креозотом – токсичным веществом, которым обрабатывают рельсы, но который стойко ассоциируется с романтикой встреч и грустью проводов.

Перрон вокзала, перрон метро… я втиснулась в электричку, проклиная рвение сэкономить полторы тысячи на такси. В Ни-Но мы на такси не ездим. Я бо́льшую часть времени хожу по городу пешком. Все близко. Все рядом. Мне до центра двадцать минут идти от Ковалихенской, а на самокате ехать семь.

Через два часа я опрокинула чемодан набок и села сверху, как ребенок на лошадку. Совсем вечер. Почти десять. Два часа! Я ехала на метро и электричке два часа. Кошмар! Это не город, а какая-то бесконечная окружность круглых кольцевых, о которые я стесала колесики багажа.

Я смотрела в небо, обмахиваясь рекламой местной пирожковой.

В августе небо густеет цветом просроченных чернил. Небольшой дождь или быстрая гроза могут разбавить кляксу, сделав края мягче. И тогда появятся дымчатые островки пятен, сквозь которые подмигивают звездные глаза. Досчитав до шестого, я достала из рюкзака телефон. От незнакомого номера три сообщения. И одно от папы.

«Ты потерялась?» – писал отец.

Может, я не потерялась, но я и не нашлась.

Взрослые.

Как они могут спрашивать: ты потерялась? ты кто? ты где? ты с кем? ты как?

Всегда где-то, между, около, над или под, возле или рядом. Все для меня важное – глупое для них. Все для меня ценное – пустяки. Все, что я люблю, – смешно. Мои планы – подростковая паранойя.

Я находилась в прострации жизни, а может, и в прасрации, если говорить о моей.

Написала:

«Все ок. Еду».

Далее три сообщения от незнакомого номера:

«Сергей Воронцов отправил за Вами машину. Черная «Ауди», номер 343». «Прошу, сообщите, где Вы, или перезвоните на этот номер». «Family assistant Яна П.».

– Не беспокойся, ассистант Яна Пэ. Сама дойду. Без ваших аудистов.

Не хватало еще принять помощь в первый же день. Мажористые Алла с Максом окончательно решат, что я слабачка – не могу дорогу найти без их покровительства.

Музыка. Это было первое, что я услышала, медленно распахивая глаза. Ноги что-то пощекотало. А потом щекотка юркнула по всему телу от лодыжек до ключиц. Закричав, я подскочила и врезалась головой в нависавший надо мной журнальный столик.

– Ай! – схватилась за голову.

– Геката! – уставилась на меня девушка, сидевшая на диване напротив. – Не бойся ее! Прости, пожалуйста, это Геката, мой хорек. Прости ради бога, что разбудили тебя так… неделикатно. Но ты можешь опоздать… Я Алла, доброго тебе утра и всех благ! – протянула она мне блюдо с чем-то ароматным и горячим.

Пытаясь переварить слова про хорька, валяясь на полу перед ногами Аллы Воронцовой, я уставилась на ароматный хлеб.

– Благ?.. – не поняла я, о чем речь. Уж не откинуло ли меня ударом о столик в допетровскую эпоху? – Что это? Каравай? – уставилась я на блюдо, такое же тяжелое и серебряное, как поднос в багажнике Жени.

– Хлеб! Я сама пеку! И пшеницу сама выращиваю. Это… такой обычай, встречать гостя хлебом и солью, – расплывалась Алла в улыбке.

– У меня спортивная диета, нам хлеб нельзя… – растирала я шишку, вспоминая, где я и как тут оказалась… под столом, на полу, у камина, в окружении караваев и хорьков… ну да, я же в гостях у Воронцовых… теперь все понятно.

– О, прошу прощения. Я не знала, – расстроилась Алла.

– Да ладно, забей. Ты… Алла?

– Да, – кивнула она, поправляя локон возле слухового аппарата. – Как голова? Ты не поранилась? Так сильно ударилась о столик, – поморщилась она, словно ощущая ту же боль, что и я.

– В хоккее получала и посильнее, – растирала я шишку. – Это твой хорек меня щекотал?

– Ее Геката зовут, – попробовала Алла подобрать свою пушистость, но хорек вырвался, продолжая обнюхивать уголки моего одеяла из синтетической шкуры. – У нее инстинкт прятаться. Почему ты спишь на полу, прости господи? У тебя своя комната на втором этаже. Я искала тебя по всему дому. А нашла тебя Геката, я просто шла за ней.

– Максим пошутил. Сказал, что моя комната с журавлем. А там живет какой-то парень со скрипкой.

Я уже не волновалась по поводу шишки или Кости, главное, что Алла адекватная. Ну, кроме каравая. Она была совсем не накрашена, а ее одежда совсем не выглядела эпатажной, откровенной или вычурной.

И что там папа рассказывал, что она сидела дурочкой с капающей слюной? Это он вообще о ней?

Тонкие светлые волосы опускались ниже плеч Аллы. Их кончики были заметно выкрашены в алый, совсем как газон, на три миллиметра. Никакого макияжа на прозрачной ровной коже. Ресницы и брови без наращенных волосков или татуированных окантовок.

Алла выглядела так обыкновенно, что почти скучно. Ничего особенного о ней и не скажешь. Средний рост, среднее телосложение. Азиатские глаза с перчинкой, как у брата, ей не достались. Алла получила вполне обычные голубые.

В детстве она выглядела намного интересней, а с возрастом сравнялась с остальными (к счастью для меня). Ни высокомерия, ни горделивой осанки, ни заносчивого взгляда и плавности движений измученной деньгами девушки – на что бы потратить очередной миллион, выданный на карманные расходы.

Если бы она встала на глобус правителей мира возле Максима, то рухнула бы с него прямиком на свой элитный газон.

Нет, она была совсем другой. Может, я редко смотрела на людей, но всякий раз видела их как детальки пазлов, которые могли складываться между собой так или иначе, – и мой взгляд никогда меня не подводил.

Тонкие лодыжки Аллы были перетянуты белыми ремешками босоножек на высоких танкетках из тугого шершавого каната. Между коленями она зажала подол широкой бежевой юбки из плотной ткани, украшенной узором из красных точек и палочек и, я была почти уверена, вышитым вручную (каким-нибудь элитным модным домом?).

Юбка казалась слишком тяжелой для лета из-за обилия складок и количества потраченной на нее ткани. Белая блузка с высокой горловиной, бегущей вокруг тонкой шеи Аллы волной, оказалась застегнута на десяток белых пуговок-гвоздиков вдоль ее шеи по бокам.

Я даже представить не могла, сколько времени она потратила, чтобы вдеть в петельки все эти пуговки с двух сторон. Рукава блузки заканчивались ободками из широких шифоновых рюшей, которых хватило бы нам со Светкой на пару мини-юбок, и то Светка бы назвала эту длину миди.

Тонкий бежевый джемпер обнимал Аллу со спины, свернувшись аккуратным, почти отутюженным узелком рукавов на груди.

На мизинце ее руки переливалось толстое золотое колечко, а в ушах были слуховые аппараты телесного цвета, которые я видела на детском снимке.

– Макс всегда шутит над гостями. Не обращай внимания, Кирочка. Тебя все потеряли, прости господи, – тихо произнесла она. – Ой! Пора торопиться! Мы жутко опаздываем! Встав после сна, мы припадаем к стопам Твоим, Благий, и ангельскую песнь возглашаем Тебе, Сильный: Свят, Свят, Свят Ты, Боже, молитвами Богородицы помилуй нас. Скорее спускайся вниз.

Поправив юбку, Алла подобрала своего вырывающегося из ее рук хорька, отставила блюдо с хлебом и быстрым шагом засеменила к двери.

– Опаздываем? Куда, Алла?..

На улице плюс тридцать. Я надела джинсовые шорты и белую футболку, спрятала пучок растрепанных нечесаных волос под кепку, прикрыла невыспавшиеся глаза солнцезащитными очками и побежала вниз.

На втором этаже постучала в дверь с журавлями. Никто не отозвался. Быстренько юркнув в душевую Кости, набрала в рот пасты и прополоскала рот.

На подъездной дорожке возле «Ауди» с распахнутой дверью меня дожидался Женя. Он вытянул руку, помогая мне сесть, но я отбила по ней пятюню и запрыгнула в салон сама, перебарывая желание потоптаться босыми пятками по зеленому шелку лужаек.

В салоне уже сидела Алла. Ее ладони были аккуратно сложены поверх расправленной куполом юбки. Ноги чуть вытянуты и прижаты друг к другу щиколотками в легком наклоне.

«Ауди» тронулась с места нежным дуновением ветра, что колышет пыльцу на тычинках пионов. Следом за нами с ревом стартанул красный внедорожник, похожий на новогоднюю гирлянду из-за светящегося всеми цветами днища.

– Парни, – отмахнулась Алла. – Макс постоянно демонстрирует себя размерами машин или часов, прости господи. Придите, поклонимся Царю, нашему Богу. Придите, поклонимся и припадем ко Христу-Царю, нашему Богу. Придите, поклонимся и припадем к Самому Христу, Царю и Богу нашему, – повторила она несколько раз.

Алла смущенно приподняла пальцы к губам, продолжая шептать молитвы и креститься.

– Ал, куда мы едем? – спросила я, когда она закончила шептать.

– В воскресенье? – удивилась Алла.

– Это ваше стоп-слово? Ну и что, что сегодня воскресенье? Семь утра. Можно было бы спать… еще примерно столько же часов… – зевнула я шесть раз подряд.

– В храм, – ответила Алла. – Сегодня воскресенье, Кирочка. Мы едем на утреннюю службу.

Кажется, последний раз я была в храме на собственном крещении. В два года.

– Я не пойду! Алла, нет. Я же… Я не одета!..

В пассажирских окнах мелькали луга, мимо которых несся Женя. Он ни разу не нарушил правила, но всякий раз, словно экстрасенс, предвидел, сколько будет гореть светофор, с какой стороны совершить маневр, когда сбросить, а когда ускориться.

Шофер красного внедорожника ему не уступал, но определенно делал все, чтобы обогнать. Машина опередила нас возле железнодорожного переезда, просочившись в щель между опущенными шлагбаумами. В окно на пассажирском сиденье возле Максима я увидела Костю. Он был в белой рубашке и ослабленном галстуке. Поправив на переносице очки, он не сводил с меня взгляда.

– Как батюшка с матушкой не любят такое поведение брата, – вздохнула Алла. – Никакой на него управы, Кирочка. Он делает так, чтобы позлить семью. Не обращай на него внимания. Он не хотел обидеть тебя вчерашней шуткой. Он просто… себе на уме. Как я ни молила его, как ни уговаривала стать хорошим сыном батюшке с матушкой, Максим сопротивляется.

– Ничего, – прижалась я шишкой к прохладному стеклу, – порядок. Мне с ним детей не крестить.

Припарковав «Ауди», Женя открыл дверь Алле. Я, как обычно, справилась с непосильным трудом дерганья за ручку и выгрузки собственной тушки самостоятельно.

– Кирочка, возьми вот это на время.

Алла подошла к лавочке, на которой лежали прокатные церковные юбки и платки. Мне пришлось окуклиться в длинную синюю ткань поверх шорт. А на голову повязать косынку прямо под подбородком. В этой красоте я предстала перед шедшими к нам Максимом и Костей.

Оказалось, что в костюмах были они оба. На лацканах рубашки Макса солнечными зайчиками играли золотые запонки, и тем же бликом отражалось золотое кольцо на мизинце. На ладонях все те же красные перчатки и солнцезащитные очки на глазах.

В дневном свете появилась возможность получше рассмотреть «серого» Костю, что я и сделала.

Глаза у него оказались голубыми, спрятанными за стеклами очков человека с минусовым зрением, а волосы каштановыми и растрепанными, чуть темнее моих. Он был немного выше Макса и напоминал персонажа из японского аниме. С острыми углами скул, подбородка и плеч. С небольшим носом, красивее моего. С узкими бедрами, широкими плечами и накачанным прессом. Сейчас я его не видела, но точно знала, что он должен быть таким. Еще анимационные парни всегда спокойны, рассудительны и холодны, нейтрально заботливы и романтично отрешены. Никогда не поймешь – влюблен он или хочет в туалет по-большому. Выражение лица остается тем же.

Вот и Костя был точно таким – нейтрально-серым, как его фамилия. Шаг в сторону, любое сотрясение на тонкой канатной нитке – и он превратится в черного или белого, потеряв равновесие, проявив эмоции гнева или счастья.

Но не сейчас. Не вчера. Не сегодня.

И да. На его мизинце тоже было кольцо. Толстое. Золотое. С закругленными краями. Может, они дали обед целомудрия? Все трое. Я видела такое в кино про подростков, когда до свадьбы ни-ни.

Приблизившись, Макс и Костя поцеловали Аллу в щеки, а после оба уставились на меня – окуклившуюся матрешку в косынке (в памяти стояла старая фотка с детской площадки, где в присутствии Макса и Аллы я выглядела примерно так же). Пробуя достать пряди из-под косынки, я хотела спрятать шишку, оставленную углом стола после утреннего пробуждения на полу гостеприимного дома.

– Как почивалось, дорогая Кириллия? – поинтересовался Макс с вежливым поклоном головы, стягивая красные водительские перчатки с пальцев.

Он заметил мою шишку, но сразу же деликатно перевел взгляд. Теперь он смотрел прямо на меня.

– Прекрасно. Благодарю за фирменное гостеприимство, Максимилиан. Ваш пол в библиотеке изысканно мягок. Он сильно отличается от нашего в Ни-Но.

– Фирменное гостеприимство, оно попозже, – подмигнул он, снова скользнув взглядом по шишаку. Надеюсь, я не ошиблась, заметив в его глазах грусть. – Пора, дру́ги. Отец ждет. И святой, и земной.

Алла накинула похожую на фату прозрачную вуаль на волосы и пошла в храм первой. Следом за ней Вороной и Серый, ну и я – замыкающим пингвином. Из-за тугости обмотанного вокруг моего тела ковра колени не гнулись, пришлось семенить пингвиньим шагом.

В храме пахло расплавленным воском. Золотой свет падал под ноги, смешиваясь с разноцветными бликами и мозаикой пола. Кто-то из прихожан в дверях вручил Алле свечи. Их семью все вокруг знали, уважительно здоровались, приветствовали. Алла дала по свечке парням. Одна досталась и мне.

– Эти самые лучшие, – кивнула она на свечи, – горят по сорок пять минут.

Прячась за спинами, я пробовала держаться ближе к церковной лавке, точнее ближе к выходу. Мне было неловко. Я не помнила, как креститься: слева направо или справа налево? А когда кланяться? А нужно ли повторять молитвы или слово «аминь»?

Священнослужитель пошел вокруг с непонятной штукой на цепочках, из которой шел дым, прихожане расступились, отодвигаясь от стен. Они поворачивались к священнику, и только я стояла истуканом с острова Пасхи (и примерно с таким же выражением лица). Напротив меня оказалась святая троица: «Вороной» и «Серый» по бокам от «Алой». У всех горели в руках свечи. Они крестились и кланялись синхронно. Все разом. Все вместе.

Чьи-то руки аккуратно развернули меня лицом в сторону священнослужителей.

– Справа налево, опускай руку и кланяйся, – подсказала мне бабушка.

– Я не умею.

– Научишься. Вера не в обрядах. Она в сердце живет.

Когда она сказала про веру, я вспомнила маму. Конечно, в храме я была не только на своем крещении, но и после. Один раз. С мамой.

Мне исполнялось одиннадцать, и мама обещала, что на день рождения мы отправимся с ней гулять. Зайдем в зоопарк, а потом купим розовый торт с рисунком слона, я приглашу подружек из гимнастического зала на пижамную вечеринку, и можно будет не спать до десяти ночи и посмотреть «Терминатора».

Утром разбудил папа. Он ничего не объяснил. Наскоро собрал. Обул меня в разные сапоги – один зеленый, второй синий, и повел на улицу. Я что-то спрашивала про зоопарк, про пижаму и про подарки, еле за ним поспевая.

День рождения у меня зимой. В это время уже снег идет. И в тот день было точно так же. Иногда я поскальзывалась на затянутых корками лужах, а папа удерживал за руку, не давая упасть. Он вроде бы ловил, но не замечал, что я морщусь, мое плечо начинало ныть от его дерготни.

Папа оставлял меня у входа то в продуктовый, то в магазин с одеждой, то возле «Детского мира». Мне мечталось, что в каждом он покупает подарки, которые вручат вечером среди подруг. В вещевом – пижаму для праздника, в продуктовом – торт и газировку, в «Детском мире» – именинные свечи, о которых то и дело говорил отец.

– Свечи, свечи… где могут быть свечи? – бубнил он, забегая во все подряд магазины.

Мы встали возле таксофона, и, пока я прыгала по сугробам, он позвонил бабушке. После их короткого разговора мы побежали в церковь. Внутри нашли маму. Она стояла возле высокого для меня стола. На потухших огарках, которыми был утыкан золотистый стол, громоздилась розовая коробка с розовым тортом. Обгоревшие пеньки одиннадцати церковных свечек торчали из него, пока мама билась на коленях, ударяясь лбом об пол.

Папа помог ей подняться, показывая на меня. Раз за разом он пытался собрать с пола бескостное желейное тело своей супруги. Не помню слов, которые он говорил, но помню аромат церковного воска на руках мамы, когда она сгребла меня в охапку и разрыдалась, повторяя: «Она живая, она не умерла!»

День рождения я не отметила. Церковные оплавившиеся свечи в розовом торте, бьющаяся в истерике мать на полу храма, папа, чуть не выдернувший мне плечо. А потом приехала бабушка и жила с нами месяц. Каждую ночь, укладывая меня, она повторяла: «Мама у тебя актриса. Забудь, внучка. Она роль репетировала, а нас не предупредила. Забудь. Все это было как в дурном сне. Проснулась и ничего не помнишь, верно?»

– Мне никогда не снятся сны, бабуль.

– Когда-нибудь приснятся.

– Кошмары? Мне кошмар приснится, как маме, да?

– Не кошмар, а самый прекрасный в мире сон. Лучше, чем в жизни. А про маму не думай. Это роль была такая, это роль была. Все ненастоящее, все это не взаправду, внученька.

Вся жизнь моей матери была одной огромной ролью, где притворство неотличимо от реальности, где нет границы между фантазией и правдой, где сценарий писала она одна.

Я никогда не задувала свечи на именинном торте с тех самых пор. А еще меня мучил вопрос: «она живая», повторяла мама в храме. А я что, должна была умереть?

Теперь, зная, что Костя с Аллой помолвлены, я хотя бы разобралась, кто он такой и почему живет с ними в одном доме. Может, из-за оранжереи Аллы, полной ядов и летучих мышей, Костя так настоятельно советовал мне уехать в первый день. Другой причины я не видела, а скрытые камеры он просто выдумал, параноик.

Камеры в доме были, но никакие не скрытые. Висели по углам коридоров выпуклыми буграми, как в торговых центрах. Еще бы! Такой огромный и богатый дом. Да даже дома, которых на участке поместья десяток. Как можно их не охранять, когда тут каждая дверная ручка стоит как половина нашей кредитной тачки?

Работа Аллы в оранжерее впечатляла. И даже шокировала. Размышляя, что с ее мозгами Алла закончит выпускной класс за три с половиной часа, оставив меня куковать одну, я вошла в холл Каземата и заметила стоящих ко мне спиной Яну с Максимом.

На повышенных тонах они спорили в проеме кухонной арки, поддерживая своды, словно два Титана.

Максим кривил рот и орал на нее:

– Нет! Я сказал «нет»! С первого раза не расслышала?!

Я пошла в их сторону, громко шаркая, только чтобы Макс меня заметил и перестал наезжать на ассистентку. Откуда я знаю, из-за чего они поругались? Может, они и вовсе любовники. Но представить не получилось. Пазл их душ в моем воображении не совпадал. Я пробовала и так, и эдак, но получала сплошной рикошет.

Яна и Максим отпрыгивали друг от друга шариками для пинг-понга от теннисного стола. Никакие пары что-то у меня не совпадали в этом странном доме, или это моя система купидонши дала сбой без длительного использования?

Замотав головой, я нацелилась на графин с водой.

– Кира… – заметил меня Максим, – ты так тихо ходишь.

– Можно водички попить?

Я всегда просила попить водички, чтобы отвлечь и отвлечься. Просьба стакана воды – что может быть гуманней и невинней, как не напоить страдающего? И ссора сразу сходит на нет.

– Не переусердствуй, – подсказал Максим. – Шесть литров воды, и ты труп.

Я прыснула сквозь раздутые щеки фонтаном на скатерть, задумавшись, не стоял ли в этом кувшине букетик ядовитых ландышей, о которых недавно говорила Алла.

Макс резанул взглядом по Яне.

– Разговор окончен. Яна, – пригвоздил он ее к опоре кухонной арки одним именем, – еще раз заикнешься, и… – обернулся он на стук крышки, что выпала у меня из рук, когда я открыла совершенно новую, не отпитую бутылку с водой, – вылетишь отсюда пробкой.

Ассистентка вжималась спиной в побелку, почти сливаясь с ней тоном кожи.

– Максим Сергеевич, я…

– Закончен! – рявкнул он. – Уходи. Сейчас же.

– Подпишите для отчета, – протянула она дрожащей рукой Максиму планшет и стилус, – ваши неоплаченные счета за нарушения правил дорожного движения погашены.

Максим быстро чиркнул по экрану, швыряя стилус поверх него.

Не поднимая на меня взгляда, сутулясь и прижимая органайзеры и мобильные телефоны, Яна удалилась с кухни, мелко семеня каблуками. Я видела ее в галерее сильной и уверенной. Что же могло между ними произойти, чтобы Макс сумел вывести такую, как Яна, из равновесия, что и дорогущие каблуки на ногах не держат?

Или во всем виноват пол из булыжников?

– Что случилось? Я свидетель… – попробовала я пошутить, протягивая ему стакан воды.

– Ничего, Кирыч. Ничего не случилось. И не случится, – оперся он руками о столешницу, отставляя воду. – Как ты? Как тебе здесь? – переводил он взгляд то на меня, то на бутылки с водой, то на свою руку в красной перчатке.

– У вас круто. Картины, резные двери, Каземат, – чиркнула я по полу из тугих горбинок темного булыжника. – У Аллы в парнике столетний кактус, который цветет раз в жизни. Мы ходили на него смотреть в респираторах. Умная у тебя сестра. Мне б такую.

Он сжал пальцами скатерть, скомкал ее всю и швырнул на пол, роняя перечницу, солонку и рассыпая сахар.

– Ты чего?!

– Бойся своих желаний, Кирыч. Сестру, – усмехнулся он. – Думаешь, она божий одуванчик?

– Ну есть в ней немного странного. Просто умная. Мало кто понимает таких.

Он собирался уйти, но я обогнула столешницу, оказавшись ровно на том же месте под аркой, где недавно стояла Яна.

– Максим, подожди. Можно с тобой поговорить? Это важно для меня.

– О чем?

– О пикнике, который был восемь лет назад. После него я ничего не помню. Все стерто. Но там… что-то случилось. Ты был там тоже. Может, ты что-нибудь вспомнишь про нас?

– Про нас? – сузились его глаза, пока он разминал, сгибая и разгибая, пальцы правой руки.

Я пояснила:

– Про тебя, меня, Аллу, наших родителей? Расскажи мне про тот день. Можешь?

Максим вытянул руки, но тут же отпрянул и сделал два шага назад. Он собирался что-то ответить, но со стороны входной двери раздались голоса.

Максим выглядел напряженно: ссутулился, будто это должно было помочь его телу высотой в сто восемьдесят пять сантиметров стать незаметней, нагнулся к моему уху, но ничего произнести не успел.

Я почувствовала только его горячий вздох, пронесшийся по мне волной от кончиков волос до шестого пальца на левой ноге.

В холл, а потом и на кухню вошли Алла с Яной. Заметив Макса, Яна быстро отвела взгляд, делая вид, что внимательно слушает болтовню Аллы и что-то строчит за ней в органайзер.

Геката ринулась девушкам под ноги, скребя по туфлям Яны. Подобрав зверька, ассистентка посадила его на плечо неумолкающей невесты.

– Кирочка, – подлетела ко мне Алла, почесывая недовольного хорька за ухом, – я совсем забыла рассказать про школьный проект. Хорошо, что Яна напомнила. Называется «Свер-Х» – Самый Внушительный Ежегодный Результат – Икс, или просто «Сверх». Кто-то лучший, и он сверх.

Максим грубо перебил:

– Точняк. Лучше, когда кто-то сверху.

– Очень по-взрослому, – одернула она его. – Покаялся бы за дурные мысли. Еще и при гостье!

Яна дернула уголком рта в довольной ухмылке. Если она не могла перечить сыну босса, то Алла могла затыкать брата сколько угодно.

– Кто-то сверх обычного, – договорила Алла. – Проект может быть любым. Хоть рисунок, хоть космолет, хоть танец. Главное – показать что-то сверх ожидаемого. Что-то важное для тебя как для криэйтора, как для творца.

– Сверх ожидаемого? Ал, это точно не ко мне. Я ничего особенного не умею.

– Приз десять миллионов и обучение в любом вузе страны, – вывалила Алла главный козырь. – Подумай! В прошлом году рисунок на вырванной из тетрадки клетчатой страничке выиграл. Никогда не знаешь, кого выберет жюри. В конкурсе все равны и судят не по уровню IQ.

– А ты участвуешь? С огромным кактусом в цветочек? – предположила я самое очевидное.

Разве есть еще ученики со стопятидесятилетним вымирающим кактусом в домашнем парнике?

Макс нервно хохотнул в голос, покачиваясь туда-обратно на высоком барном стуле.

– Участвую, – недовольно покосилась на него Алла, – в категории «Наука».

– Сестренка… – повис теперь Максим на плечах Яны и Аллы, вставая между ними, – твой проект, – сомкнул он указательный и большой палец на манер дегустатора, рассказывающего о божественном вкусе блюда, – свернет комиссии остатки мозгов! А заодно и нам всем тоже.

Макс посмотрел на меня, ища поддержки или одобрения, ведь больше никто из присутствующих не велся на его кривляние и актерское мастерство.

– Боже сохрани, господи помилуй раба твоего Максима, – застонала Алла, сбрасывая руку брата. – Прекрати это. Молю, прекрати такое поведение!

– Или что? Подаришь мне ландыши? – подмигнул он мне.

Ландыши? На что это он намекает? Или просто пытается выбесить набожную конгениальную сестру, за счет научных открытий которой он сам имеет все это?

– Идем, Яна, – потянула Алла ассистентку вверх по лестнице в сторону своей комнаты, – я передам отцу новые законченные уравнения.

Как только они удалились, лицо Максима изменилось. Он перестал дурачиться и строго на меня посмотрел:

– Ты хочешь выиграть в конкурсе «Сверх», Кирыч? Скажи, хочешь или нет?

– Ну… да. Конечно. Любой вуз и десять миллионов. Это бы… изменило мою жизнь.

– А куда ты хочешь поступить?

– Туда, где пишут предсказания для китайских печенюшек.

– Шутишь? – улыбнулся он, перестав на мгновение расчесывать руку. – Печенюшки с предсказанием?

– Обожаю их. А еще… Еще я обожаю искать ответы, Макс. На загадки прошлого. В моей семье сотни тайн. Мне бы разгадать хоть парочку, – вздохнула я, – но пока ответы нахожу только в печенюшках.

– Тогда учись на следователя. Будешь как Мод Вест.

– Как кто?

– В тысяча девятьсот пятом она открыла первое детективное агентство и стала его хозяйкой. Ее называли Видоком в юбке. Переодевалась то мужчиной, то бродягой, чтобы дела раскрывать. Влезала в скандалы, шпионила, жила на острие ножа, что в те годы не каждая могла себе позволить.

Я почти рассмеялась, дотягиваясь до кухонных ножей на магнитной полоске. Взяв один, приблизила лезвие прямо к глазам.

– Всегда хотела научиться метать ножики. И стрелять. Но предки не разрешили.

Максим обошел меня со спины и вытянул мою руку, распрямив ее в локте, прицелился и опустил подбородок мне на плечо, чтобы сравняться в росте.

– А куда я должна попасть?

– Не думай, просто чувствуй. И цель притянет оружие сама.

Он дважды приподнял мой локоть, выбирая, в какой стороне искать достойную цель.

– Готова? – навел он кончик ножа на полку, уставленную фотографиями в тяжелом серебре фамильных рамок.

– Не уверена, что смогу. Это же люди.

– Просто фотки.

– И кого ты видишь целью? Не говори, что сестру, – ужаснулась я от мысли, что мы воткнем нож в фотографию Аллы.

– Закрой глаза, – натянул он мой согнутый локоть, шепча прямо в ухо, – выпрямляй и бей!

Все было сделано правильно, и нож угодил бы в самое яблочко, но я не смогла разжать ладонь, не смогла отпустить рукоять, и ножик упал нам с Максимом под ноги, загрохотав по булыжникам.

Я нагнулась за лезвием, рассматривая, не повредилось ли оно. Максим оказался напротив и его глаза блеснули в отражении. Красным, алым, кровавым.

– Твои глаза, – опустила я лезвие, – что это с ними?

Белки его глаз затянулись выпуклой алой паутиной.

– Что?..

Взяв его за руку, я почувствовала, как похолодела его кожа. Он тут же стряс мое прикосновение, словно я была присосавшейся к его не защищенному комбинезоном телу пиявкой из парника Аллы.

Ринувшись к зеркальной поверхности духовки, Максим принялся оттягивать веки, проверяя свои глаза.

– Твою ж… – резко обернулся он и начал срывать с петель створки кухонных ящиков.

– Максим… что происходит? Лекарства? Что ты потерял? Мне позвать на помощь?

– Кира, – обернулся он, держась руками за столешницу между нами, – уходи…

Максим наконец-то нашел, что искал. Под мойкой стояли плотные ряды одинаковых стеклянных бутылей без подписи. Вырывая из них серые пробки, Максим начал глотать содержимое, проливая на одежду.

– Уходи, Кира! – выкрикнул он, наконец оставив бутылку в покое. – Здесь не на что смотреть…

– Что? Нет! У тебя же приступ!

Максим не отпускал руки от висков. Его лицо перекашивала судорога боли, зубы чуть не прокусывали губы.

– Да что за фигня… – рухнул он на пол, проводя руками по рассыпанным сахару, соли и перцу, – череп… раскалывается.

– Яна, Алла, – закричала я в проем лестницы, – помогите! Алла, где вы?!

– Кирочка, – бежала Алла вниз, сжимая в руках исписанные гусиным пером листы, – что случилось? Что ты кричишь?

– Максим упал! Он покраснел, выпил из какой-то бутылки, схватился за голову и рухнул. «Скорую»! Нужно «Скорую» вызвать!

Алла замерла у основания лестницы. Она крестилась и беспомощно озиралась по сторонам.

– Я вызову, – обогнула ее Яна, опускаясь возле Максима на корточки. – Максим Сергеевич, вы меня слышите? – отодвигала она его зрачки. – Он в сознании. Дышит. Помогите перетащить его на диван.

Хрупкая Алла держала одну только ногу, а мы с Яной тащили Максима, подхватив под руки.

– Что произошло? – спрашивала Яна, набирая номер. – Как он упал?

– Сначала его глаза покраснели, – вспоминала хронологию, – потом он выпил из бутылок под раковиной.

Я сбегала за брошенной на полу тарой, и Яна понюхала горлышко, разгоняя аромат ладошкой.

– Это физраствор. Его будет рвать, – отошла Яна от скрючившегося на диване Максима. – Алла Сергеевна, принесите холодное мокрое полотенце, а ты, Кира, сбегай в ванную за ведром. Я вызову врачей.

Исполняя просьбу, я не сводила взгляда с Максима. Ему было больно. Приступ походил на припадок эпилепсии. И пока Яна, Алла и я разошлись от него в три стороны, смотрел он только на меня. Смотрел и что-то шептал одними губами.

Перемахивая шпагатом из своего гимнастического прошлого через все ступени, я вернулась с ведром, а Алла с мокрой скатертью, которую Максим недавно сорвал с кухонного стола.

– Теперь идите, врачи сейчас будут, – положила Яна мокрую скатерть на лоб Максиму. – Вам, Алла Сергеевна, лучше поехать в квартиру Константина. Евгений отвезет, а тебе, Кира, – подняла она меня обеспокоенный взгляд, – лучше побыть у себя в комнате.

– Я не боюсь какой-то рвоты! Я не уйду!

Но об этом тут же попросил и Максим.

Его голос был слаб, губы посинели, и он еле ворочал языком:

– Уходи… – прошептал он, смыкая ставшие совсем красными глаза.

Отказать ему или спорить… в такой ситуации? Я переглянулась с Аллой, и она молебно сложила ладони:

– Ему помогут… Иди, Кирочка. Все потом.

В дверях Алла столкнулась с бригадой «Скорой», а Максима как раз трижды вывернуло. Он открыл глаза и схватил меня за руку ледяными пальцами, прохрипев:

– Кира…

– Проходите, – торопилась Яна с врачами, – похоже на приступ сильной аллергии. Я не знаю, на что она. Он выпил физраствор, и его вырвало.

Яна вела себя в стрессовой ситуации наиболее адекватно. Алла только молилась и суетилась, выбежав босиком к «Ауди» Жени. Я не могла принять решение: уйти или остаться? Что делать, как помочь? Хорошо, что Яна всегда была в доме.

Из-за чего бы Максим с ней ни ссорился, сейчас она единственная спасала его.

Двое медбратьев несли ширму, катили треногу для капельницы, а Яна жестом поторопила меня, чтобы шла к себе, когда Максим застонал и его вырвало снова на красные туфли ассистентки, но она даже не шелохнулась, только провела рукой по спутанным волосам Максима, сказав:

– Все проходит. И это тоже.

Ничего не оставалось, как уйти. Я ничем не могла помочь сейчас Максу. Яна сказала, что у него аллергия. Интересно на что? То списки ходят собирают, кто на какую пыль чихает, то задыхаются и блюют на ровном месте?

В уютном эркере ресторана «Акация» за огромным круглым столом Алла расположилась возле матери. Точнее, Владислава Сергеевна прильнула поближе к дочери, не оставив ни сантиметра между их стульями.

Мне казалось, что еще немного, и Владислава Сергеевна накинет свои жемчужные нити длиной до пупка на шею дочери, превратив их в сбрую, из которой Алла не сможет вырваться. Она и без того превращалась в безжизненную тряпку возле матери, впадая в подобие транса, а теперь еще должна была весь вечер терпеть ее безостановочные прикосновения и шепот в слуховой аппарат.

– Гм, – хмыкнул как бы между делом под нос Сергей Владиславович, на самом деле не сводящий взгляда с супруги, – Влада, как прошел твой день? К вернисажу все готово? Яна пригласила полсотни меценатов. Продажи будут сверх ожидаемого.

– Яна… моя умница, – зашептала Владислава Сергеевна, почти царапая ухо дочери тонкими алыми губами.

Алла зажмурилась, и тут попытку отвлечь мать предпринял Максим.

– Маман, меню, – протянул он ей тяжелую папку в коричневой обложке с золотыми уголками, что лежала перед каждым из нас. – Ты не посоветуешь Кире, что выбрать? Бабагануш или поркетту?

Невесомым прикосновением скатерть ласкала напольную мраморную плитку вокруг нашего стола. Такими же едва ощутимыми прикосновениями Владислава Сергеевна перевернула страницы меню. Свободную руку она оставила поверх ладони дочери, не отпуская ее ни на минуту. Раз двадцать Воронцова уже поправила волосы дочери, шепча поближе к слуховому аппарату, как сильно любит свою малышку.

Дважды Сергей Владиславович пытался отвлечь супругу светской беседой, но это помогало на короткие мгновения, и после каждой паузы в беседе Владислава Сергеевна принималась снова теребить волосы дочери, шепча ей про свою любовь и то, как сильно она без нее скучала.

Уверена, Максим специально-случайно уронил фужер, пробуя переключить внимание матери, но та не повела и глазом в его сторону. Моя бы точно среагировала! Когда она впадала в ступор, отец делал что-нибудь… громкое или странное. Как-то раз начал петь посреди улицы, когда мама замерла напротив витрины «Детского мира» (на пятьдесят минут!), ну а посуда расколачивалась о полы и стены нашей квартиры дважды в месяц.

Алла не подавала «признаков жизни» возле Воронцовой, смиренно слушая ее шепот. Тугой воротничок ее крапивьей блузки, застегнутый тысячей пуговок, покрылся темными пятнышками пота.

Костя попросил официанта усилить кондиционер, но не посмел тронуться с места, чтобы «отобрать» свою невесту у ее матери. Видимо, это было бесполезно, что доказывалось не раз на прошлых ужинах.

На бледном лице Аллы застыла кукольная маска отрешенности, и примерно с таким же выражением лица я уставилась в перечень блюд: поркетта, кюфта, вонтоны и кукси, бабагануш и пастрами. На десерт предлагалось жареное молоко. Пить его или есть? Может, жареное молоко нужно писть и епить?

«Котлеты», «кофты», «батоны»… что все это означает в переводе с богатого? Кукси и бабагануш из меню звучали для меня кулинарными ругательствами.

Алла подняла со скатерти вилку и принялась водить ею туда-обратно, изображая полет с поворотами.

– Заткнись… – вдруг выдавила Алла сквозь стиснутые зубы. – Закрой рот! Ты дура! Хватит! – крича, схватилась Алла за голову, сдавливая свои виски.

А у нее-то что за аллергия? Чего их так кроет? Ландыши на завтрак жуют?

– Дочка, остановись! Святые угодники, да что с тобой? – пробовала приблизиться к ней Воронцова, но Алла ударила мать по руке острием вилки.

– Не прикасайся! Не трогай! Хватит меня трогать!

И Максим говорит мне, что у Аллы нет никакого диагноза? Даже моя мать не пробовала проткнуть нас с отцом своими тяпками.

Я увидела, как Сергей Воронцов сдавил обоими кулаками пару столовых ножей, багровея в тон свекольному бабаганушу, что стоял перед ним.

– Алла, – произнес Воронцов, пока Владислава оценивала урон своему здоровью.

К счастью, вилка угодила в ее янтарные браслеты и почти не оцарапала кожу.

– Алла, – повторил Воронцов, – возьми себя в руки, или мы сейчас же уйдем.

– Она дура… – шептала Алла, – она не останавливается…

– Все хорошо? – подскочил к нам менеджер, устанавливая в центре стола вазу с букетом красных цветов. – Цветы для Аллы Воронцовой! Прошу, прошу!

Взглянув на букет, Алла рухнула на пол, раскинула руки и застонала:

– Боже, сохрани, Боже, помилуй нас, грешных! Что я наделала! Боже, спаси меня!

– Алла, быстро поднимись! – приказал Воронцов, хватая дочь за плечо, но та орала во все горло, вырываясь.

– Не кричи на нее, Сергей, – вступилась Воронцова за дочь, – ты знаешь, что она особенная! Не трогай ее!

– Официант! Воды дадут или нет? – переключился Воронцов на персонал, пробуя перекричать истерику дочери, а заодно не рухнуть рядом с инфарктом, который, судя по его вздувшимся венам и лопнувшим в глазах сосудам, был на подходе.

– Костян, сделаешь что-нибудь? – вытолкал его Максим из-за стола.

– Можно мне пять! Всего пять! Минут! Тишины! – взорвался Воронцов, швыряя меню в центр стола, опрокидывая вазу с красным букетом.

Кровавые бутоны рухнули на руки Аллы. Она отшатнулась, словно ее окатило кислотой, а не водой, и заголосила громче:

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и всегда, и во веки веков!

Костя пробовал поднять Аллу с пола, Владислава Воронцова обмахивалась меню, ее супруг хлебал воду из опрокинутой вазы, рядом оказался только Максим.

Нужен был отвлекающий маневр, чтобы вывести Аллу из ступора. Нужно было сделать что-нибудь… парадоксальное.

– Подыграй мне, – развернула я к себе Максима, – только не вырывайся.

– А? – не понял он.

– Алла! – крикнула я, и как только наши взгляды с ней пересеклись, повернулась к Максу, нацеливаясь на его губы, успев проложить взглядом путь, по которому вот-вот рвану.

Глаза Максима рухнули в ответ к моим губам сапсаном, атакующим голубя на скорости пикирования в триста пятьдесят километров в час. Его рука придерживала мой подбородок, пока губы медленно, а потом все более настойчиво и быстро впивались в мои. Он прижал меня к себе с такой силой, что я еле могла сделать вдох.

И пазл сошелся.

Миллиметр к миллиметру. Молекула к молекуле. Атом к атому.

Каждый кусочек моего рисунка продолжился в нем – в его рисунке. Не стало вокруг ни Аллы, ни застывшего в оцепенении Кости, ни оторопевших Воронцовых, официантов, гостей, исчезли мраморные полы, нарядные столы и скатерти. Осталась лишь сплошная невесомость, от которой меня укачало. Или это произошло от асфиксии удушающих объятий Макса?

И почему из всех парней, кто звал меня на свидания, я выбрала самого сложного, родом из странного дома, из моего детства, оставшегося в беспамятстве?

– Аминь… – выдохнула Алла, когда Максим разжал сначала губы, а после и объятия, выпуская меня.

– Сыночка? – вернулась как ни в чем не бывало к обсуждению меню Воронцова, как умеют делать только члены высшего общества, – мир вокруг рухнет, а они продолжат заказывать шампанское и дегустировать икру, раздавая поручения персоналу. – Ты будешь кушать бабагануш, сынок? Или заказать тебе вонтоны?

Притихшая Алла сидела на полу, перебирая красные цветы. Один только Костя переводил взгляд то на меня, то на Максима, как будто ему заклинило шейный нерв в трясучке. Туда – обратно. Туда – обратно, пока не вспомнил, что надо бы вернуть свою невесту как минимум на стул, если не получается «в нормальность».

И что-то в этом взгляде Кости мне определенно не понравилось.

Бабагануши и вонтоны мы ели в тишине. Кто-то время от времени просил передать солонку, салфетку или зубочистку.

– Кира, – вытер пухлые губы Воронцов-старший после того, как Алла трижды ударила вилкой по пустой тарелке, отказываясь есть. – Хочу сделать тебе подарок. Я дарю такой всем, кто попадает под мое особое покровительство. Многие годы я знаю твоего отца. Ты мне как дочь. Любая твоя проблема – моя проблема. Любой успех – моя гордость. Прими в дар от нашей семьи эту вещицу.

Он достал из кармана небольшую коробочку, но протянул не мне, а Максиму.

– Пусть сын тебе поможет. Ему сподручней.

Приняв коробочку у отца, Максим распахнул крышку. Алла вздохнула, перестав стучать по тарелке, но я не поняла – печально или счастливо. Тогда я поторопилась посмотреть на Костю. Он выглядел белее скатерти с такими же алыми пятнами на шее, что оставили красные шлепки цветов после быстрой уборки нашего столика персоналом.

Из-под поднявшейся крышки на меня смотрело пухлое золотое кольцо. Точь-в-точь такое, как на мизинцах Кости, Аллы и Максима. А что, если… что, если на нем тоже есть гравировка?

– Какая красота, – произнесла Владислава Сергеевна, очевидно озвучивая слова, что должна была произнести я сама. – Ну же, Максимушка, чего ты ждешь! Помоги Кирочке с кольцом! Оно на мизинчик.

– Как скажете, маман.

Страх. Вот он. Я снова увидела ужас во взгляде Макса.

Максим поднял малюсенькое колечко и направил его в сторону моего пальца. Оставалась какая-то пара сантиметров, когда скользкое круглое золото решило сбежать из его дрожащих пальцев. Троекратное «дзынь» затихло в пучине волн белоснежной скатерти под нашими ногами.

Вся кровь с лица Максима схлынула в остатки его свекольного бабагануша.

– Я достану! – прокричали мы с Костей, синхронно нырнув под скатерть.

Мы оба оказались на четвереньках под огромной круглой столешницей. Фонарик его мобильника подсветил сбежавшую прелесть Воронцовых. Кольцо отразило свет тысячей зигзагообразных волн.

Костя озирался на сияние, произнося:

– Шепот солнечного ветра.

– Чего? – не догоняла я.

– Полярные сияния, по легенде, шепчут голосами предков.

– Безумие, – только и выдавила я.

– Это сплошное сумасшествие, Кира.

Он спрашивал или утверждал? Нужно ли мне сумасшествие Воронцовых? Или сумасшествие – брать это кольцо?

– Я живу в сумасшествии всю свою жизнь, Костя. Почему не добавить еще немного?

Он держал кольцо между большим и указательным пальцами. Я понимала – у нас нет времени. Сколько по протоколу хорошего тона позволено оставаться под столом с чужим женихом и малознакомым парнем в окружении воронцовской обуви и плотно стиснутых коленей?

– Гравировка, – обрадовалась я, – латинские буквы Q.E.D. Что они значат?

– Если бы я знал. Что все это значит?

Прижав к ладони четыре пальца, кроме мизинца, я направила его в центр круга, полыхающего полярным сиянием, и продела в золотистый обруч. Кольцо оказалось горячим, нагретым руками Кости. Он погасил фонарик. Следом я перестала видеть и глаза цвета неба.

До начала учебы оставалась пара дней. У себя в телефоне я записала график предстоящих дел на это время: найти подработку, начать чинить самокат, поговорить с В. С.

С подработкой оказалось проще всего. Вчера позвонила по двум объявлениям – требовалась помощь в кафетерии заправки, что была недалеко от школы. Четыре часа после уроков и минимальный оклад устраивал и их, и меня.

В семье Воронцовых было не принято собираться за завтраком. Алла и Макс просыпались поздно. Они готовили на кухне первого этажа Каземата, где постоянно цапались. Чаще всего из-за какой-нибудь ерунды. Вчера Алла ударила брата половником по рукам, когда он прямо со сковородки съел ее омлет.

Макс постоянно задирал то Яну, то сестру, притом что повода они не давали.

– Макс! – орала на него Алла из-за съеденного омлета. – Он был не твой!

– И не твой, – спокойно ответил Максим, потирая ладонь, – сестричка.

Я сидела на подоконнике, решая, нужно ли вмешиваться или это уж точно не мои проблемы: кухня, брат и яйца. В смысле омлет.

Яна и водитель Женя побаивались Воронцовых-младших. Они не входили на кухню и не вмешивались, если Макс с Аллой начинали спорить.

Странно было видеть, как резко меняется настроение Максима. То он обожает Аллу, ну или просто терпит, то кидает в нее кухонными полотенцами и ошметками скорлупы, напевая: «Кама-кама-кама-кама-кама-Ка-ми-лия… ю кам энд гоу, ю кам энд гоу!»

Эти слова действовали на нее смертельным заклинанием. Глаза Аллы наполнялись слезами, она хваталась руками за слуховые аппараты и убегала в оранжерею, сбрасывая с себя кружевной фартук.

– Макс, – бросила я на него полный презрения взгляд, как только он закончил петь. – Зачем ты издеваешься над ней?

– Издеваюсь? Я просто пою. И ты пой, Кирыч, если она тебя достанет. Пой про камелию!

Пока я бежала к оранжерее, гуглила в телефоне, что это вообще за песня.

На самом деле там не про камелию, а про карму: Karma karma karma karma, karma chameleon. You come and go, you come and go. Но всем слышится кама-камелия.

Аллу мы отыскали на веранде Каземата. Она сидела в бамбуковом кресле-качалке и пряла нитку.

– Милый, ты вернулся? Мой брат пригласил нас на двойное свидание с Кирочкой. Как чудесно, не находишь, как это чудесно? Божья благодать! Вот бы все мы породнились!

Мы с Костей переглянулись.

– Алла, – присел он с ней рядом на корточки, – твоя мама показала Кире фотографии с куклами, у которых на лбах было, – вытащил он снимок и ткнул в символ, – вот это. Ты помнишь, как рисовала такие?

Нашептывая что-то губами, она отложила веретено и трижды перекрестилась, а потом перекрестила и нас с Костей.

– Помнить, – посмотрела она на меня, – не одно и то же, что понимать. Я не знала, почему говорю на смеси языков, а когда брала в руки карандаши, рисовала единички.

– Единички?

– Палочки, тире, линии. Серые и черные. Длинные и короткие. Я понятия не имела, что это ДНК. Я просто их видела. И уравнения тоже. Уравнения – это карты. Уравнения описывают «как», а ДНК – «кто».

– И кто на двери? – в унисон спросили мы с Костей, снова переглянувшись.

– Запиши его ДНК-код, – добавил Костя.

– Я не могу, любимый.

– Почему, Алла? Если это кто-то из нас, мы узнаем.

– Нужно решить уравнение, чтобы приступить к ДНК, – сочувственно ответила Алла, наматывая нить на мизинец вокруг кольца. – Но одно из числительных в уравнении неизвестно. Mi2 – вы его видели. Пока не узнаю, что это такое, – не почувствую, что дальше… не почувствую, кто это.

– Значит, mi2 – это человек? Которого ты знаешь?

– Это может быть кто угодно. Любой не планете.

– А те три куклы, – не унималась я, – с прицелами на лбах, они кто?!

Алла смотрела на меня не моргая:

– Игра.

– Игра? – повторила я. – Ты нарисовала им на лбах прицелы винтовок. Их что, застрелили?

Алла моргала глазами, заправляя за уши светлые прямые пряди, что снова и снова рассыпались, пока она отрицательно мотала головой:

– Я не знаю, Кирочка… Но, может быть… тайна уравнения откроется тебе?

– Я не ты! – закричала я. – Не говорю на шести языках и не пряду крапиву, ничего не знаю на китайском и не выращиваю вымирающие кактусы, Алла! Я не решу уравнения, а пока оно тут, кто-то может умереть! Кто-то, кого можно спасти!

– Хочешь спасти, реши его, – непривычно строго для себя ответила Алла. – Ты можешь. Ты не глупая.

– Я обычная!

– Ты среди нас. Значит, особенная. Значит… ты должна быть здесь.

Алла заканчивала произносить последние слова, когда из ее глаз градом полились слезы.

– Что за потоп? – поднялся по ступенькам веранды Максим. – Не из-за меня, – уставился он на Аллу и посмотрел на нас с Костей с невинной маской не успевшего нашкодить щенка. – Клянусь, я больше ничем сегодня в Аллу не швырял и не пел про камелии.

Алла разрыдалась еще хлеще, задыхаясь, и Косте пришлось отвести ее в дом.

Утром первого сентября мы с Аллой завтракали на кухне, когда в дверях появились Максим и Яна. Они оба были отстраненно холодны друг с другом. Яна держалась профессионально, оставалась вежливой и не обращала внимания на заскоки сына своей нанимательницы.

На нас с Аллой еще были намотаны банные полотенца поверх волос и мягкие халаты, а Максим с Яной предстали при полном параде.

В цветовой гамме Яны преобладал насыщенный синий цвет. Длинная прямая юбка до щиколоток. На ногах черные ботинки с белыми толстыми колготками. Вьющиеся волосы убраны под толстый атласный ободок, похожий на головной убор, а не на украшение.

Кивнув мне, Яна протянула Алле планшет, согласовала с ней предсвадебные обязательные списки дел и вышла с кухни.

Меня каждый раз поражало, как быстро Максим приходил в форму после приступов аллергии. То его глаза лезли из орбит красным лабиринтом лопнувших капилляров, то он становился обычным – улыбчивым, надменным, румяным и благоухающим.

– В какой руке, Кирыч? – спросил Макс, замерев в арочном проходе.

– Э-э, в левой?

Сияя, он вытащил из-за спины букет цветов: белые кустовые розы в крафтовой упаковке. Во второй руке оказался еще один букет из красных лилий (к счастью, не камелий).

– Предки шиповника, – уставилась Алла на розы, – они цвели в садах Мидоса в V веке до нашей эры, а в царской России появились в XVII.

– А эти? – опустил Максим букет лилий возле Аллы.

– «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут. Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них». Евангелие от Матфея, глава шесть, стих 28 и 29, – процитировала Алла. – Триста граммов феромона гераниола из розы для человека весом 80 кг смертельны. А истинная лилия может вызвать почечную недостаточность у кошек. Убери, пока Геката не погрызла их.

– Тогда тебе лилии, а тебе розы, – поменял Максим букеты местами. – Точнее, вашим учителям.

– Мы не дарим цветы, Максим. Мы перечисляем пожертвования на приют для собак и в дом престарелых.

Чтобы приободрить Максима – все-таки старался: вызвал курьера, вспомнил про цветы, – я забрала букет из лилий, сказав:

– Поставлю у себя в комнате.

Он чуть улыбнулся и кивнул, а когда ушел, я зыркнула на Аллу:

– Он же хотел как лучше. Чего ты? – чуть не добавила я «это же не камелии», но, чтобы ее снова не начало трясти, промолчала.

– Кирочка, любой цветок ядовит. Он знает, что я не переношу срезанные, и все равно притащил.

В холле нас дожидалась Яна, поторапливая:

– Девушки, вам пора одеваться. Расписание на первую четверть добавлено, – протянула она нам с Аллой планшетки. – Алла Сергеевна, у вас на этой неделе несколько встреч с менеджерами свадебного агентства. Две примерки платьев, и вы с Константином до сих пор не подтвердили велком-меню.

Алла грустно подняла на меня глаза, поясняя:

– Ему нет дела до цвета моего платья, будет ли оформление светло-бежевым или темно-телесным, он не хочет даже выбрать гамму дресс-кода гостей.

– Может, у него дальтонизм? – пыталась я в уме представить различие светло-бежевого и темно-телесного.

Мы с Яной переглянулись, обе улыбнувшись.

– Алла, Костя – парень. И айтишник. Вряд ли он отличит айвори от… от, – придумывала я, что похоже на цвет слоновой кости.

– От нюда или экрю! – подсказала Яна.

– Вот-вот! Выбери сама, к тому же я читала про Оймякон, там в октябре минус тридцать. И снег. У вас точно будет много белого и…

– Блен-де-блана, льна и льда! – перечисляла Яна белые оттенки, поискав в интернете.

– Точно! Я за блин-де-банан! Такой гаммы точно ни у кого не будет.

– Спасибо, родная, – обняла меня Алла, – что бы я без тебя делала?

Я обернулась и сразу узнала серую машину Кости. Сам он оставался в салоне, ударив по клаксону еще раз.

– Ну откуда его принесло… – негодовал Максим, пока я быстро разобрала наш пазл в две отдельно стоящие человеческие «схемы».

– Я побегу, нужно работать.

До конца дня Максим в кафе больше не появился. Костя тоже не зашел, чтобы оплатить бензин. Я отвлекалась на работу, готовила кофе, заворачивала сосиски в тесте, протирала столики и выносила мусор. Коллеги стали со мной безумно приветливыми и милыми.

Уходя, Катя шепнула:

– Повезло тебе с парнем! Как в любовном романе!

– Он не мой парень… И у нас не роман, а какой-то триллер.

К восьми вечера наконец-то добралась на самокате до катка. Я не выходила на лед месяц, а моим мышцам казалось, что год. Посетителей было мало. Вставив наушники, я включила музыку, закрыла глаза и покатила вместе со всеми по кругу.

Играла любимая песня «Научи меня», под которую я импровизировала на струнах проводов в электричке, пока ехала в Лапино Град.

Я сделала несколько простых упражнений: проехала пистолетиком, исполнила легкое вращение, потренировала развороты. Никогда раньше я не делала прыжки с вращением. В конце концов, я занималась хоккеем, а не танцульками.

Чувствуя пристальный взгляд себе в спину, я выдернула наушники, пытаясь обнаружить источник. И нашелся он довольно быстро, оказавшись оранжевой кляксой посреди белого полотна.

– Роксана… – выдохнула я, пока, разогнавшись, она приближалась, окатывая мои коньки при торможении волной рубленого льда.

– Пришла потренировать азы первогодок? Только не говори, что заявилась на конкурс с ледовой программой. Это мой конек! – согнула она ногу, поймав локтем согнутую коленку, и рассмеялась над собственным каламбуром. – Коровин заплатил за тебя взнос, – обтянутая в белое трико с рукавами и воздушную юбку, облокотилась она о борт. – Ты уж в своей кафешке получше тренируйся пихать сосиски внутрь булок. Когда не сможешь деньгами вернуть, придется натурой.

К счастью, способов нанести травму лезвием конька было в тысячу раз больше, чем апельсином или шелковой ленточкой.

Не зная о моих фантазиях, Роксана продолжила:

– Я планирую исполнить тройной аксель. И тройной тулуп. Ну а ты? – осматривала она меня с ног до головы. – Ты-то на что способна, когда рядом нет защитников, нет Макса или твоего ботаника Антона?

– Надеюсь, ни ты, ни я никогда об этом не узнаем.

– Тусуешься в доме Макса, и я видела его на парковке у кампуса, но, что бы ни придумал твой провинциальный мозг, он никогда не выберет такую, как ты.

Кажется, Роксана успела покататься голышом с Максом на той горке, а то и на нем самом.

– Вали в свой Задрипуйск, Журавлева. Ты не одна из нас. Алла хоть с приветом, но умная. А ты – залетная дикая птица, которую прикармливают с кормушки из жалости. Виталина, я готова! – дала Роксана отмашку тренеру.

Статная дама, в свою очередь, махнула накачанному ассистенту, что держал тренировочную «удочку», к которой аккуратно пристегнули ремнями поддержки Роксану. Она набрала скорость, подготовилась и прыгнула тройной аксель. Приземлилась плавно и четко, но лишь благодаря парню, что держал страховку.

– Она юный гений! – аплодировала Виталина, решив, видимо, что мы с Роксаной подружки.

– Без страховки ваш гений шлепнулась бы на левый бок. У нее крен конька в три градуса.

– Виталина! – звала тренера Рогова. – У меня крен конька! Что не так? А ты, провинциалка, принеси-ка нам лучше кофе, – хлопнула она пятитысячной купюрой о бортик передо мной. – Ты, кажется, официантка. Вот и будь ею.

– …втобус, – закончила я начатое секундой ранее слово на букву «а».

Макс пыхтел, выкарабкиваясь из подушки безопасности, чихнувшей ему в лицо. Из сложенного гармошкой капота валил дым, что-то шипело. Нащупав телефон, я позвонила Жене, борясь со звоном в ушах, почти кричала в трубку что-то про аварию.

По кольцам-маякам Женя нашел нас через двадцать минут. Я даже не знала точного адреса, где произошла авария. Хорошо, что автобус был пустой и стоял на конечной остановке. Внутри него никто не пострадал.

Пока ждали Женю, Максим говорил мне что-то, но я слышала его словно из-под воды, словно стою на дне, а он кричит откуда-то сверху.

Максим рассек нос и бровь. В кои-то веке он не был пристегнут своим всесильным оранжевым ремнем. Меня же изрядно тряхнуло, сковав плечи и оставив фиолетовые лямки гематом. Побаливала шея.

Максу приклеили пластырь, а мне выдали черного цвета бандажный воротник, потом Женя вызвал сменщика, отправив нас в резиденцию, а сам остался улаживать дела по эвакуации разбитой машины.

Мир включился неожиданно и резко. Как люстра в комнате в шесть тридцать утра, когда за окном январь и пора собираться в ненавистную школу, выбираясь из сладкого одеяльного кокона.

Я прищурила глаза.

Потолок. Это первое, что я увидела. Потолок моей комнаты. Глубоко вдохнув, опустила руки, ощупывая себя. На мне платье. И трусы – злосчастные впивающиеся стринги. Но нет белых кед. Зато есть пиджак, которым я была накрыта.

Голова раскалывалась. Когда попробовала встать и подойти к двери в ванную, меня начало вертолетить, а через минуту вывернуло в раковину чем-то зеленым. Стало полегче. Я залезла в душ прямо в платье и шейной фиксирующей шине.

Что вчера случилось?

Помню Максима. Мы стояли возле озера с карпами. Потом… только полет и одна кочка в поднебесной, о которую мы споткнулись и рухнули.

Посмотрев на левое бедро, я увидела новый синяк в коллекцию к оставленным ремнями безопасности.

Выбравшись из платья, переоделась в шорты и футболку. Значок журавля положила на тумбочку. Может, лезть на крышу в моем состоянии было не лучшей идеей, но только там я чувствовала себя спокойно.

И свободно.

Распахнув занавеси, я почти ударилась лицом о восседающую на подоконнике преграду. Преграда оказалась чьей-то спиной.

– Костя?

Кажется, он был согласен, что на крыше мне не место, подвинувшись, освободил краешек на широком подоконнике.

– Живая?

– Пока да.

– Типа шутишь про уравнение?

– Голова раскалывается. Сколько сейчас?

– Пять утра.

– Ты давно приехал?

– Вовремя.

– Что там с Домиком?.. – спросила я, пытаясь его разговорить.

– Что здесь? Что случилось здесь?! – резко повернулся ко мне Костя.

Его лицо выглядело опухшим. Левый глаз затек. Скула разбита. Надувшаяся с краю губа треснута.

– Костя… – чуть не рухнула я с козырька, – где ты так?

Он схватил меня за руку пальцами сплошь со сбитыми костяшками.

– Я же просил, – перебирал он мои пальцы, ставшие для него струнами скрипки, – быть осторожной.

– Я была на виду. С Аллой, в галерее, или с Максимом.

– Тебе что-то подсыпали. Сильное снотворное. Что ты пила?

– Безалкогольную зеленую газировку. Все ее пили. Роксана, Алла, Максим, Антон… все.

– Ты ничего не помнишь? После того как выпила? – разжал он хватку, но все еще держал меня, то ли чтобы я не упала, то ли чтобы не ушла.

– Подожди… – начало до меня доходить. – Ты с Максом подрался, что ли?

– Я нашел вас у пруда. Максим нес тебя в сторону своего брачного логова. Белый дом с башней. Он туда водит девиц.

– Он бы ничего мне не сделал. Он не такой!

– Это ты так решила?

– Нет! Нет, – повторила я без крика. – Он хороший. Странный, но в основном хороший. Он боится за меня. Боится, что я в уравнении на двери! Ты не видишь, какой его сковывает страх?! Как плачет Алла, когда ты ее оставляешь? Когда плюешь на свадебную подготовку? Как ты вообще сам оказался у пруда?

– Значок с журавлем. Я установил на него камеру-призрак и видел все, что видела ты.

– Твои прозрачные наклейки с камерами? Но зачем? Меня и так окольцевали маяком!

– Я не доверяю Максу. Он добьется чего хочет и бросит тебя.

– Он хотя бы знает, чего хочет, в отличие от тебя! Ты ведь не любишь ее… Ваши с Аллой пазлы… я кувалдой с трудом прибиваю вас друг к другу, но вы все равно отскакиваете!

– Что ты делаешь? – не понял он.

– Ну, типа фэн-шуй такой, – отмахнулась я, – ментальные картинки подсознания. Так я чувствую людей. Но ты и Алла… прости, но вы будете холодней всех ледышек Оймякона у вас на свадьбе.

Я знала, что перегибаю палку и лезу в отношения, которые меня не касаются, а еще считала Аллу своей подругой. Только если Косте хватило наглости лезть в мои отношения с Максом, то почему мне нельзя?

Шевеля разбитой губой, Костя произнес:

– Я даже предложения ей не сделал. Она сама…

– Сама? Но… но ты же мог ответить «нет».

– Я и ответил «нет».

У меня заканчивались аргументы: как можно было довести будущих тестей до строительства города в Оймяконе, если кто-то один из помолвленных не собирался окольцовываться?

Костя пояснил:

– Сергей Владиславович сказал, что Алла не вынесет моего отказа. Попадет в клинику. Или сделает что-то похуже. Он просил месяц. Чтобы я поддержал ее, а через месяц он все разрулит. Я согласился. А наутро прочитал во всех газетах, что обручился с дочерью косметологического и аптечного магната.

– Ты не игрушка. Ты можешь остановить все это. Вы же не у алтаря. Скажи ей «нет» еще раз.

– Все зашло слишком далеко. Не хочу, чтобы она навредила себе.

– Ты любил? – перекинула я одну ногу внутрь комнаты, чтобы смотреть прямо на него. – Ты влюблялся? В кого-нибудь, когда-нибудь?

– Не знаю, – пожал он плечами. – Что это такое – влюбиться?

– Когда до дрожи… когда от прикосновения сводит желудок, а от улыбки цветы в голове, и несешь полный бред, и тупо шутишь, и паришь над облаками, и не можешь спать или есть.

– У тебя так с Максимом? Ты паришь в облаках?

Я вздрогнула.

Или икнула.

Все-таки недавно меня вывернуло.

– С ним я постоянно куда-то падаю… – потерла я синяки.

– Рано или поздно ты упадешь так, что не сможешь встать.

Вытянув руку, он заправил спутанный локон мне за ухо.

– Поедем.

– Куда?

– В кастрюльный дом. Дай-ка мне это, – протянул он руку к шнурку из крапивы, на котором болталось кольцо.

Мы с Костей спустились через люк моей ванной обратно. Он положил мое кольцо в центр, на покрывало кровати.

– Возьми ключи от машины в пиджаке, в кармане, – попросил Костя.

Я сунула руку и достала ключи вместе с засохшим цветком, похожим на большую розовую ромашку с половиной оторванных лепестков.

Заметив, как я смотрю на цветок, Костя смутился:

– Едем, пока все спят.

– Это твой пиджак? – уточнила я.

– Да.

– А Максу ты его не давал?

– На его спине он треснет по швам, а что?

– Ромашка… розовая.

Костя отложил цветок на тумбочку, забирая ключи.

– Пойдем. Надо поторапливаться.

Свое кольцо он оставил по пути на рабочем столе у себя в комнате.

Мучаясь без сна, я прокручивала в голове слова Максима: «Не верь ей, Кира, не верь!»

Но кому «ей» он просил меня не верить? Своей матери? Набожной сестрице Алле или задрюченной работой Яне?

«Роксана! – осенило меня, есть кое-кто четвертый. – У нее в руках был точно такой же зеленый напиток, которым отравилась я».

Поток воздуха, когда я рухнула на подушки, смел с прикроватной тумбочки сухой цветок.

Как ромашка Макса попала в карман пиджака Кости? Или… это был он? Под моим окном… просто Яна не рассмотрела в темноте?

Зажав рот подушкой, я завизжала.

Скорее всего, Костя сидит на крыше, прямо там – надо мной, и смотрит в ночное небо. Если повезет, он увидит падающую звезду и загадает желание. И я надеялась, наши желания не совпадут. Мы могли быть парой рухнувших с небосклона звезд, парой с картины Воронцовой, но не парой в этой жизни.

Что там говорила Алла про крапиву? Что она может притянуть сновидения?

Вытянув руку, я взяла с прикроватного столика кольцо на зеленой плотной нитке. Кольцо отложила в сторону, а нитку намотала вокруг запястья, загадывая: «Хочу увидеть сон о журавле, который спас Костю».

Проворочавшись четыре часа, расчесывая кожу под намотанной браслетом ниткой, я уснула с рассветом, «проваливаясь» от мышечной судороги внутрь матраса, пока не оказалась перед во́ронами.

Три черные птицы с головами Владиславы Сергеевны, Сергея Владиславовича и Максима каркали на серого журавля. У журавля не было человеческих черт, кроме глаз. Его глаза сияли небесно-голубым, а рядом стояла белая ворона с невероятно длинным хвостом и закрученными на крылышках перышками. Настоящая птица-невеста с золотым кольцом на правой лапке.

Белая ворона не смотрела на своего жениха. И я видела только ее спину с длинной фатой в форме огромного несуразного банта.

Сон все еще был окрашен мутными оттенками серого, черного или белого, пока над птицами не полыхнули яркие краски полярного сияния. Малахитовые волны накатывали, разбиваясь о скалы-тучи. Был слышен звук… кажется, это была песня под смычком скрипки.

Журавль вытянул шею в сторону звука и взмыл в небо. Вороны пробовали догнать его, но трое Воронцовых оказались прикованными за свои кольца золотыми цепями в самоцветах к земле.

Лишь белая ворона-невеста не пыталась взлететь. Покинув группу родичей, она развернулась и решительно направилась ко мне. Еще немного – и невеста или сожрет меня, или растопчет, ведь я была не больше букашки по сравнению с ней.

Белые крылья растопырились, алый клюв раскрылся и обрушился на меня гильотиной.

Завизжав, я проснулась, хватаясь за шею.

– И что… людям такое снится каждую ночь?

Зря я жаловалась на отсутствие снов.

На часах шесть. Взяв в руки телефон, я увидела два новых письма. Одно со ссылкой из Умного дома и персональный пароль, который мог быть использован один раз. И второе письмо из лаборатории с припиской от Максима: «Сдал, надеюсь, это что-то значит. Врач сказал, в напитке была смесь лекарств – выявлено отравление бензодиазепиноподобными снотворными препаратами мкб-10 код F13. Погугли, что это такое. Спасибо, что не просишь сдать тест на ЗППП, хотя и его могу тебе выслать».

– Макс…

И я погуглила, уже зная, что вещества в анализе теста Максима и того, что обнаружил умный туалет, совпадали.

Оказалось, код F13 в психиатрии означает расстройство, вызванное передозировками, в нашем с Максом случае снотворным. Все симптомы были и у меня: затрудненная речь, нетвердость походки, проблемы с вестибулярным аппаратом, состояние ступора.

Сделав скриншоты двух анализов, отправила Косте.

Пусть сам убедится: Макс не опаивал меня. Мы выпили одно и то же дерьмо, которое смешала Роксана! Больше некому!

Но было еще одно послание, о котором я чуть не забыла. Записка, которую сунул мне в карман Максим перед тем, как сбежал. Достав ее из заднего кармана джинсовых шорт, я развернула скомканную бумажку, прочитав фамилию под рядом цифр: Воеводин.

– Телефон следователя. Тот, что рассмотрел в детских рисунках Аллы ДНК погибших, а в уравнениях то, как они были убиты.

Записав номер телефона в мобильник в строку: «следователь Воеводин», я отправила ему фотографию надверной живописи Аллы. Скорее всего, он уже успел получить послание от Владиславы Воронцовой, которая обещала показать старому детективу свежую карту черт знает чего.

Ну, теперь у следователя будет и мой номер телефона тоже.

Не прошло и минуты, как мне поступил входящий звонок с закодированного номера, состоящего из сплошных единиц.

– Алло, – ответила я, убедившись, что на крыше я такая же единичка, как те, что были в кодировке мобильника у следователя.

– Слушаю вас очень внимательно, – произнес Воеводин, пропустив, к счастью, уточнения, кто я и чего хочу.

– Э-э, здравствуйте. Я живу в доме Воронцовых. Алла записала это уравнение несколько недель назад. ДНК карты нет. Она не знает, кто погибнет. И когда. А вы, наверное, уже получали картинку от Воронцовой-старшей?

– От Воронцовой не получал, – ответил Воеводин, наверное, Макс успел ему отправить.

– Не спросите, кто я вообще?

– Я знаю ваше имя, Кира Игоревна. Спасибо, что позвонили. Я запишу ваш номер.

– Стойте! Кто вам рассказал про меня? Максим, да? Это он выслал вам фотку с дверью?

– Нет, не Максим. Но зная про карту… – сделал он паузу, – смерти, вы до сих пор не уехали, Кира. Почему?

– Потому что, – посмотрела я в небо, – я обожаю звезды. Вот только светятся они, когда темно и мрачно.

– Рад, что вы неглупы, – расслышала я, как он улыбнулся. – Это поможет вам.

– В чем?

– Найти выход.

Он повесил трубку, а я представила Костю. Как ему пошла бы эта фразочка и этот уверенный в своей правоте голос.

Как мы осмелились? Как рискнули, окольцованные маяками, посаженные в клетку с камерами на стенах, где про нас известно все, – как мы осмелились влюбиться? Мы влюбились друг в друга. Как дикие журавли.

Мы – Журавлева и Серый.

Я нашла себе оправдание, зная, что Костя женится, потому что так решили Воронцовы, а не он сам. Они шантажируют его страхом за дочь, что та не перенесет отказа. И Костя всего лишь барахтался в реке, пока я вспоминала, умеют ли плавать журавли.

Не притронувшись к завтраку, оставленному на подносе у меня в комнате, я швыряла вещи в чемодан, когда в дверь постучали.

Сердце сжалось. Я не хотела видеть Владиславу Сергеевну, Аллу, наверное, и Костю тоже. Не сейчас. Не на этаже, где наши с Аллой двери располагаются по соседству. Мы с Костей сделали выбор. И поцелуй расчертил нашу жизнь в гнезде на пике ели горизонтом, ниже которого нет ничего.

Нет больше его с Аллой. Нет меня с Максимом.

– Уходите! – крикнула я. – Никому не открою!

– Кира, позволь мне войти.

В принципе, мое желание сбылось. Это не были все вышеперечисленные обитатели дома, вот только я как-то совсем забыла про Сергея Владиславовича.

Поднявшись с колен, я повернула ключ.

Воронцов-старший окинул меня взглядом. Долго смотрел на синяки, оставленные ремнями безопасности, что виднелись возле бретелей майки.

Он застал меня у распахнутого чемодана, куда и половина вещей из шкафа не влезет. Но это были не мои вещи, не мой шкаф, две недели назад не был моим и Костя.

– У нас случился разговор, – сел Воронцов на рабочее кресло напротив ноутбука. Тоже не моего. Он опрокинул чайник уже остывшего кипятка и быстро выпил, расстегивая верхнюю пуговицу ворота рубашки. – Серьезный разговор между мной, Владиславой и Константином. Как итог, решение следующее.

Воронцов говорил не быстро и четко. Сразу видно – бизнесмен с ледяной хваткой.

– Ваш поцелуй – пустяк. Вы юные и горячие. Сами такими были, – заметил он фотографии на доске из пробкового дерева, куда я приколола снимки, отданные Воронцовой. – Этот пустяк ничего не значит. Походы налево – ерунда. А у вас и похода не было, так, поворотником помигали на перекрестке. Константин принес извинения.

– Что?..

– Свадьба состоится. И, – не дал он мне снова перебить его вопросом, – ты по-прежнему приглашена. По-прежнему можешь жить здесь. А вот Константин уедет.

– Вы готовы выдать единственную дочь замуж вот так? За парня, который будет мигать поворотником на каждом втором перекрестке?

– Я не согласен! – рявкнул Воронцов, начав задыхаться и кашлять, пробуя ослабить галстук. – Не согласен, Кира! Но она… Она. Алла! Моя единственная дочь. Я сделаю все, что она пожелает. Она желает выйти за него.

– Вы ничего хорошего не делаете для Аллы. Она ваш бизнес. Капризный бизнес. Я даже не знаю, кто из вас больше хнычет. Вы – кто просит формулы для новой косметики и лекарств, или она – которая попросила подарить ей Костю – жениха? А я тогда кто? Ручная обезьянка? Ну хоть не резиновая кукла для Макса… Зачем я здесь? Зачем вы меня позвали?!

– Я не звал тебя, Кира. Твой отец попросил. Он хотел, чтобы ты уехала на время.

– Мой отец?

– Ты не знала?

Воронцов опустился на корточки возле меня, закрывая крышку несобранного чемодана. Я заметила багровые пятна на его руках и шее. Кожа переваливалась за края воротника, стянутая галстуком, что не давал ему дышать. Он все еще кашлял и становился с каждым разом все краснее.

– На детской площадке, – дернув вниз фотку, я порвала ее воткнутой иглой, – что тогда было? О чем вы все молчите?!

– Смерть… – прохрипел Воронцов.

– Смерть? Но кто умер?! Кто?!

– Все, что было живым, Кира. Воды, – кашлял он, не в силах встать на ноги, – Кира… воды…

– Имя! – требовала я. – Назовите имя!

Подскочив на ноги, я протянула ему целый чайник, откуда он пил, проливая на рубашку.

– Нечем дышать… Мне нечем дышать, – упал Воронцов на бок и запыхтел, как выброшенный на мелководье десятитонный кит.

Ринувшись к окну, я заорала, заметив возле «Ауди» Женю:

– Женя! Помоги! Тут Воронцов! Ему плохо!

– Вопрос… Кира… – шевелились его губы, – ты неправильно… спрашиваешь…

– Я позвала Женю, потерпите! Сейчас отпустит.

– Прости нас, Кира, прости, – его пальцы рыскали по ковролину. Он что-то искал, и на всякий случай я взяла его за руку. Воронцов крепко стиснул мои пальцы, – прости…

– Кира, отойди, – вбежал в спальню Женя, – что здесь произошло?

Он набрал с телефона, висевшего на шее на красном шнурке, номер, сказав:

– Десять пятьдесят два, резиденция.

Женя поднимал Воронцову веки, считал пульс на артерии, задавал вопросы, проверяя, в сознании ли тот.

– Сергей, – выставил он три пальца, – вы видите, сколько пальцев я показываю? Вы знаете, какой сейчас год?

– Имена… – еле услышала я голос уставившегося в потолок Воронцова, – имена, Кира… Не имя…

– Кира, какие имена? Что произошло? – осматривал Женя комнаты, заметил опрокинутый возле руки Воронцова чайник. – Он пил отсюда? А ты? Кира, ты пила?

Я вздрогнула.

– Он да… я – нет.

Через несколько минут по лестнице взбежал табун ног. Метнулись носилки. Взмыло вверх грузное тело Воронцова. Он продолжал стонать, пыхтеть и задыхаться. Я видела, как набухли вены на пальцах рук, как пот, стекающий по вискам, пропитал темной бороздой его шелковую рубашку.

Оставшись одна, я набрала номер Кости. Если верить истории звонков, спустя пять минут их было уже сорок шесть. Неотвеченных.

Наконец-то в дверь раздался звонок. Всем сразу стало невыносимо тесно, когда в небольшую прихожку вошли фельдшер и медсестра, мои родители, еще и курьер с бандеролью из Москвы.

– Кто болен?

– Что случилось? Кира, это ты? – уставился на меня отец.

– Распишитесь в получении посылки! – никто не обращал в хаосе внимание на курьера.

– Сюда! – позвала я врачей в свою комнату. – У нее что-то с сердцем!

– Кира? – вжался в стену отец, пропуская медиков с реанимационным набором. – Да что тут у вас?

– Бабушке плохо.

Мама прикоснулась рукой к моей щеке и скрылась в комнате. Она ничего не сказала, только слабо дернула уголком бескровного рта.

– Кто-нибудь распишется или нет? – надрывался курьер. – И покажите, куда отгружать.

– Игорь, я в порядке, – услышали мы голос бабушки. – Обрадовалась, что Кирочка вернулась… старая уж. От всего сердце кроет. Вот и помутнело в глазах-то.

Я слышала, как надламываются ампулы с лекарствами, как мама, судя по звуку, окончательно срывает нитку созвездий с горизонта окна, распахивая форточку, курьера с посылкой же больше не слышал никто.

Самые долгие двадцать минут, за которые я пересчитала рыбок в аквариуме трижды. Если не ошиблась, в этот раз их было… двести двадцать две.

– Выздоравливайте, бабуля, – уходили врачи «Скорой», вынося треногу от капельницы и реанимационный набор, который им, к счастью, не понадобился.

Через порог распахнутой двери заглядывала соседка тетя Зина, сжимая мусорное ведро пальцами и незажженную папиросу зубами.

– Кира, я чирканула там за вас-то, – кивнула она в сторону, – мальчик так просил, так надрывался. А че там с бабкой-то твоей? Не померла ль?

– Сплюньте! – сморщилась в стопятисотый раз за день.

– Тьфу ты! – постучала она по дереву. – Ремонт вы, че ль, удумали?

– Ремонт? Нет, не знаю, а что?

– Да мальчик-то рулон обоев привез. Иль линолеума. И кудой вам столько-то? Аж пять метров в длину-то. Останется, мне лишку первой отдайте. На огороде тропки застелю в сортирную.

Я уставилась на что-то огромное, напоминающее трубу, оставленное курьером. В диаметре полметра. В длину минимум пять. На твердой пластиковой упаковке указан обратный адрес Лапино Града.

– Картина… – догадалась я, – Яна выбрала картину.

Вернувшись обратно, заглянула в свою комнату. Под ногами хрустнули пузырьки пустых ампул, и все трое в комнате обернулись.

– Видишь, Кира, – поучала мама, – вот что значит надолго оставлять нас. Бабушка от радости чуть сознание не потеряла. Ты бы хоть звонила ей почаще.

Мама смотрела на меня спокойно, без закатывания глаз с истериками, что чуть маму мамы не отправила к ее маме.

– Ба, ты как? – прикоснулась я к одеялу, укрывавшему ее ноги. – Прости.

– Все хорошо, внучка. Все хорошо, ты не виновата. Возраст. Бывает, сериал посмотрю, как Кончита с Хуанитой за дона Пэдро дерутся, так мне уже колет бок.

– Мама, отдыхай. Никаких сериалов. Кира, поставь чайник. Возьми тот, с душераздирающим оттенком талого апрельского снега.

– …Какой? – не поняла я.

– Коричневый, когда по весне дерьмо наружу, – подсказал отец, переводя с материнского эмпатического на бытовой человеческий.

– Как ты себя чувствуешь, ба?

Уехав от Светки, я сразу направилась к бабушке. Она прислала СМС, что дома и будет меня ждать. Всегда. Так и написала: «Жду тебя, внученька. Всегда».

Бабушка улыбнулась, пропуская меня в квартиру. Ее седые волосы в низком пучке на макушке стали еще белее. Или это свет такой?

Пока я разбирала купленные три сумки продуктов по полкам холодильника, бабушка строила Пизанскую башню из оладьев: каждый блин был промаслен кусочком сливочного масла, посыпан сахаром, что уже начал таять. В детстве я лопала такие руками, облизывая пальцы, на которые полдня потом садились бабочки-капустницы.

Выпив таблетку, бабушка устроилась напротив, подливая свежий чай.

– Вкусно, очень… но ты бы лучше отдохнула, а не готовила.

– Когда ты ешь, внучка, я выздоравливаю.

Я поскорее прожевала третий блинчик, принимаясь за четвертый. Улыбка бабушки меня успокаивала. Самая нормальная из всей нашей семьи.

– Если не хочешь, я больше не буду про Москву.

– Они тебя не обижали? Это самое важное для меня.

– Нет, конечно. Максиму я даже понравилась вроде.

– Он тебе… тоже? Понравился? Он не тот, кто тебе нужен. Забудь его!

– Мне никто не нужен. Любовь – это больно.

Я сказала не так много слов и почти не смотрела на нее, но бабушка почувствовала, что я лукавлю.

Она встала из-за стола, вышла в зал. Я слышала, как двигаются вазочки, задевая друг друга боками. Вернувшись, бабушка протянула мне снимок в старенькой деревянной рамке.

– Мы с твоим дедушкой. В день свадьбы. В тысяча девятьсот шестидесятом.

Длинные густые волосы мне достались от бабули. Вон какая коса лежит на ее плече, с вплетенной белой лентой. На голове закреплена фата. На невесте платье с длинными рукавами и вышитым воротником.

Дедушку я помнила плохо. После ужина радиоактивными кроликами (или все-таки из-за болезни легких, оставленной перенесенным воспалением, как сказали врачи) дедушки не стало – еще до моего рождения.

Бабушка тогда только и справилась с потерей, потому что внучка родилась. Она помогала маме, пока та заканчивала последний курс.

Чтобы жить, чтобы продолжать жить, когда рушится мир, нужно кого-нибудь спасать. Кого-нибудь другого. Кому тяжелее. Кто не сможет без тебя обойтись. Как, например, младенец на руках молодой матери, которая навсегда останется ребенком для своей мамы.

– Он был прекрасным человеком, – стояла бабушка за плечом. Я слышала, как она вздохнула несколько раз. – Было и сложно, было и весело. Я бы ничего не стала менять. Как встретила его на речке с удочкой, так больше не могла забыть. Короткие подвернутые брюки, доставшиеся от старши́х. От рук пахло тиной, а пальцы его всегда оставались такими горячими. Возится с рыбешкой, червями, а от пальцев жар. Не остужала вода их. Говорил он, что так его сердце пылает, когда я с ним рядом. Бывало, идем зимой с завода, зябко. Суну ему руку в карман, а он перебирает мне пальцы-то. Его-то как кипяток. И так не хотелось мне, чтобы заканчивалась дорога от завода, чтобы наступал конец зимы.

Бабушка провела рукой по границе рамки.

– Не знаю, как нынешние любят. Но если тебя кто-то так же сумеет согреть, значит, сердце его пылает. Из-за тебя.

– Мои пальцы всегда ледяные, – коснулась я ими щеки. – Как дедушка сказал, что любит тебя?

– Не сказал. Взял за обе руки. У меня чуть кровь не вскипела. И кольцо протянул. Он держал его за ободок и ждал. Безымянным пальцем я сама кольцо и надела. Навстречу ему ринулась, не думая ни секунды. Так мы и жили. Шли и шли, бежали дальше и не смотрели в прошлое, умея начать сначала.

– Он держал кольцо за ободок, а ты протянула палец? Серьезно?

«Как Костя под столом в ресторане… он точно так же держал кольцо с маяком, которое я надела на мизинец».

– Ищи тепло среди людей, Кирюша. Тепло их рук, поступков. Если видишь лед и холод… беги. Беги как можно быстрее. И не оборачивайся!

Кусочек вчерашнего сна вспыхнул в голове северным сиянием.

Я разгонялась все быстрее и быстрее. Разгонялась по льду со всей дури, не видя перед собой ничего. Резала отражения полярных сияний острием коньков о прозрачную гладь. Щипало щеки, щипало в носу, но больше всего в глазах. Еще немного – и пленка мороза затянет кристаллами последние крохи обзора, еще немного, и я споткнусь об окоченевшую корягу, влечу в прорубь или в ограждение зоны катка.

«Где-то здесь был протянут ограждающий дикое озеро металлический трос!..»

Не могу поверить, что я здесь…

Прогуливаться по рыбному рынку Якутска, примерять оленьи унты, лететь на самолете с пропеллером на носу, сидя на лавочках, пристегиваться ремнем из материала, похожего на допотопные собачьи поводки, – в это я поверить могла. И представить могла. И мне нравилось приключение на Севере, но вот я здесь. В Оймяконе. Куда после самолета нас привезли на оленьих упряжках.

Вместе со мной летело шесть человек. Это была какая-то семья. Мама, папа и четверо детей старше десяти. Мы поздоровались, но в полете не общались. Семья переживала, что сильно опаздывает. Может, они решили, что я отставшая от группы местной анимации? Вид у меня был аутентичный, в отличие от них, с клонированными красными куртками и эмблемами гор на спинах.

Две оленьи упряжки остановились напротив свеженького терема, выстроенного специально для торжества. Он был в три этажа, с резными окнами – слишком широкими и высокими для этой земли снегов и льда. Чем только обогревать такое помещение, еще и с подобными витражами?

Уже за сто метров от терема веяло свежим деревом, немного краской, а может быть, лаком. К центральному входу вела широкая красная ковровая дорожка, что соединяла крыльцо и озеро. Вода замерзла. Превратившееся в каток озеро оборудовали мягкими лавками, у берега выставили обогревательные лампы и канонаду прокатных синих коньков всех размеров.

Лед выглядел плотным и таким зеркальным, что на его поверхности отражались в тысячу раз сильнее те самые тысячи гирляндных ламп, перекинутых под небом.

Гирлянды клетками для игры в классики расчерчивали небо, пока еще предзакатное, чуть тронутое синевой чернил.

Что же дальше? Куда идти и где искать Костю?

Хорошо, что людей вокруг хватало. Легко затеряться. Легко зайти в терем, а в капюшоне и оленьих унтах, может, не узнает никто. Главное, не нарваться на Аллу и ее родичей.

Натянув капюшон пониже на лоб, уставившись под ноги, я поправила рюкзак с коньками, передвигаясь по первому этажу терема.

В холле расположили гардеробные, зону отдыха с фуршетом и постоянно пополняющимися закусками. Играла живая музыка: нежные арфы и стонущие скрипки. От звука скрипок в груди ёкнуло. Я вспомнила, как играл Костя в кастрюльной квартире ту самую мелодию, что я перебирала пальцами на проводах, несшихся за окнами поезда.

Небольшой группой гостей меня отнесло к столам с закусками. Тарелочки в форме цветов, а внутри что-то розовое, черное и желтое. Я прожевала парочку. Оказалось, это был краб с черной икрой и золотом. Не удивлюсь, если настоящим. Кажется, есть в кондитерке съедобное сусальное.

Только сейчас вспомнила, что последний раз ела в самолете сэндвич из пластикового контейнера, и проглотила еще несколько позолоченных канапе. Осмелев, попросила налить мне безалкогольный пунш, который тут подавался в кубках, имитирующих куски льда.

«А нет, в настоящих ледяных кубках!» – поняла я, сделав глоток чего-то горячего из чего-то ледяного. Незабываемое ощущение… льда и пламени. В конце столика стояла специальная ваза для использованных рюмок.

– Программку? – услышала я голос рядом, пока рассматривала ледяную скульптуру в форме сердца, спрятанного внутри куба.

– Что?.. – обернулась я.

– Программу мероприятия не желаете? Через пятнадцать минут объявят начало праздничного ужина.

Я взяла буклет раза в три толще местной газеты. Глянцевую обложку украшала пара соединенных в символе бесконечности обручальных колец. Программа была расписана на три дня. На сегодня, завтра и послезавтра.

– С корабля на бал… – вспомнила я, что научное выступление Аллы назначено через сутки после моего проката.

Точнее, провала.

Ни на какой конкурс я не поеду. Программы нет. Костюма нет. Музыки нет. Смысла позориться тоже нет. Не были богатыми – нечего и притворяться, что можем.

Судя по таймингу, сейчас у гостей свободное время. Оказывается, за теремом выстроили гостиничные номера. Скромная свадьба по численности, если говорить о Москве. Но в Оймяконе всего девятьсот человек. Понаприехавшие увеличили численность почти вполовину.

Решив, что нужно успеть найти Костю до банкета, я принялась проходить квест. Стало ясно, что ни он, ни Алла не лопают икру и крабов возле входа. Если они в тереме, то где-нибудь в глубине, в сердцевине, в жерле. Внутри глаза их собственной бури, что вот-вот разразится, и имя ему – Кияра.

Я побежала по ступеням на второй этаж. Чуть не врезавшись в кейтеринговую тележку, вжалась в стену, обходя официантов.

– Поторопитесь. Банкет вот-вот начнется. Представление молодых гостям! – оповестил меня официант.

Гости устремились волной по ступеням, огибая меня – мешающий им на пути айсберг. Выбора не было. Пришлось двигаться вместе с толпой, делая вид, что уличные забавы меня настолько увлекли, что не успела переодеться. Только у центральных арочных дверей я ловко свернула в сторону. Здесь висели алые портьеры, прикрывая прозрачные стекла, сквозь которые открывался обзор на всю площадку.

Официанты, шампанское, скрипачи, дизайнерские платья светских дам, что, приветствуя друг друга, целуют воздух возле щек, а не сами щеки. В зале поубавили свет, и я увидела, как к президиуму идут они: трое Вороных и один Серый. Алой не было.

Черные наряды Владиславы Сергеевны, Сергея Владиславовича и Максима кружили возле серого костюма с белой рубашкой Кости.

Три ворона и один журавль под их конвоем.

– Мой сон… – прошептала я, вспоминая, что видела эти картинки, когда уснула с повязкой из крапивы, как советовала Алла, для крепких сновидений. – Я уже видела это…

Не хватало только белой вороны с подкрученными перьями на хохолке, которая во сне распахивала красный клюв, очерченный алой помадой, и набрасывалась на меня, растопырив крылья.

В ужасе я обернулась.

– Кира.

Если уж вещий сон начинает сбываться, странно думать, что сбудется только вступительная часть. Конечно, это была она.

– Алла.

Мы стояли друг напротив друга.

Алла выглядела… белой.

Платье, расшитое то ли серебром, то ли кристаллами, пусть и настоящими брюликами, казалось серее ее собственного лица. На макушке из фаты сложен нелепый огромный бант размером с половину головы Аллы. Ее ресницы, выкрашенные серебристой тушью, с такого же цвета подводкой. Сложная прическа, сплошь из завитков у лба, и яркие красные губы на бескровном лице, что светилось ярче ледяной луны в отражении оймяконского озера.

Ее рот медленно открылся. Вот он – алый клюв, готовый пронзить меня. Перебив ее прежде, чем она позвала бы охрану, или обозвала меня, или даже ударила, я затараторила:

– Алла, пожалуйста… не делай этого. Если не любишь его, если ты просто «так хочешь», подумай о Косте! Он соглашается, потому что его уговорили, купили… Не ты… твои родители. Но для тебя! Ты не такая… я видела, что ты умеешь быть настоящей! Не делай ошибку, ты же потом пожалеешь!

– Ошибку? – тихо произнесла она. – Ты думаешь, все это ошибка?..

– Я уверена. Прости, что я… что он… в общем, – не знала я, как извиниться за случившийся между мной и Костей поцелуй, – это не из-за тебя. Я не хотела, чтобы кто-то страдал, но Алла… ты сама знаешь, что это не любовь…

– Но, Кирочка… любовь бывает такой разной. Я делаю все ради любви… даже сейчас! Кирочка, – набухли ее глаза, и серебряные дорожки слез рухнули на щеки, – прости меня, пожалуйста, прости. Скрипка… Костя каждый день играет твою мелодию на скрипке… Ты не понимаешь, – заговорила она быстрее, боязливо поглядывая через мое плечо. – Ты не виновата…

– Не извиняйся… прошу, Алка! Он же все равно был твоим женихом…

– Нет, – перебила она, вытирая фатой нос и боязливо оборачиваясь все чаще, – уходи, Кирочка! Беги отсюда!

Вот он… момент из моего сна, когда напомаженная белая ворона кидается на меня, растопырив крылья. Только Алла меня не клюнула, она схватила меня обтянутыми белым ладошками за плечи и встряхнула со всей силы:

– Беги, Кира! Беги как можно быстрее!

Мы обе слышали, как ведущий торжества трижды пригласил невесту под скрипки Мендельсона. Еще минута – и за ней кто-нибудь выйдет. Сюда. К этим стеклам, что отгораживали нас от банкетного зала.

За нашими спинами распахнулись портьеры, и меня обволок аромат ананасового вейпа и мужского парфюма.

– Кира? Ты. Здесь.

– Нет! Мой клон! – выкрикнула я Максиму, замечая, что гости за крайними столами оборачиваются, перешептываются и рассеянно пожимают плечами.

– Что тут? Боже мой, Кира… – оказалась возле нас теперь еще и Яна.

– У меня вообще-то приглашение! – попробовала я пошутить, надеясь увидеть их злость, ярость, агрессию.

Но я видела лишь страх.

Одна только Яна выглядела решительной – быстро захлопнув портьеры, загородила нас от любопытных глаз.

– Яна, проводи Аллу к жениху, – распорядился Максим.

Он уже трижды отодвинул ворот рубашки с длинными пиками торчащего воротничка. Вокруг шеи ворот был окутан сплетенным из шелковых бордовых нитей платком, напоминающих мне паучьи лапы – множество жгутов скрывались под длинным свободным пиджаком, от которого о «свободе» говорил только размер. Сам же Максим был тем самым вороном на золотой цепи.

«К жениху, не к мужу!» – обрадовалась я эгоистичной мысли, что они все еще не расписались.

– Проводить? – переспросила Яна, поправляя очки и дистанционную гарнитуру. – Я нужна Кире.

– Нет, ты ей не нужна, – отрезал Максим. – Иди. Сейчас же! Уведи Аллу! – выкрикнул он с такой силой, что задрожали ледяные фужеры на гостевых столиках.

– Нет, я не уйду, – ответила Яна, видя, как я напугана. – Я не оставлю ее с вами одну, – дрожал ее голос, но Яна не опустила глаз, перебарывая вечное молчаливое подчинение приказам.

– Пусть она останется, Максим, пожалуйста! – начала я. – Нужно поговорить.

– Нам не о чем говорить, Кириллия, – выдернул он руку, когда я прикоснулась к нему ледяными пальцами, – вы сделали свой выбор.

– Максим! Милый, куда же вы все разбежались! – показалась из-за портьер сначала полутораметровая нога, а после нее и остальное тело Роксаны. Да, вторая нога тоже была на месте, как и вырез платья до пупа (оно тоже из зимней коллекции?).

– Как сделали и вы свой, Максимилиан, – сунула я руку в карман, пока Максим смотрел на меня и в глазах его дрожала влага.

– Какого черта сюда приперлась эта? – задала самый резонный вопрос Роксана, пока Алла, Яна, Максим и я таращились друг на друга в тишине, что оказалась громче всех прошлых истерик. – Владислава Сергеевна! Вы нам нужны! Скорее! – убежала Роксана обратно через портьеры за своей «будущей свекровью».

– Наша невеста волнуется! – звучал в микрофон голос ведущего, придумывающего отмазку вызванной волоките. – Поддержим ее аплодисментами!

– Доигралась? – обернулся Максим. – Ступайте в зал, – велел он сестре и помощнице. – Я разберусь.

– Но… – попробовала снова воспротивиться Яна.

– Обе в зал! – рявкнул Максим и ускорил Яну, разворачивая ее грубым хватом за локоть, и она врезалась в спину Аллы. – Или я за себя не отвечаю.

– Прекрати! – дернула я его, отрывая от Яны, но она и Алла были вынуждены уйти, чтобы словесная ссора не перешла в рукопашную.

– Не верю, что ты здесь, – растирал Максим переносицу. – Это невозможно. Так не бывает.

– Прекрати говорить строчками кроссворда. Прекрати уже издеваться над собой и надо мной! Чего ты хотел? Вон твоя золотая девушка, зачем тебе понадобилась «серая»? Во что ты играл, Максим?

Его паучий пиджак распахнулся, когда он рывком прижал меня к стене. В кои-то веке не красные, а черные перчатки из гладкой кожи сомкнулись вокруг моих запястий, удерживая их тугим хватом за спиной. Я бы могла согнуть колено и врезать ему в пах, но он оторвал меня вместе с оленьими унтами от ковровой дорожки, держа как факир держит кролика над цилиндром.

– Если ты сделаешь это, – смотрела я на его жаждущие поцелуя губы, представляя свои максимально радиоактивными, – ты больше никогда не услышишь мое имя.

Прижавшись к моему лбу своим, он выдохнул, зажмурился и быстро расцепил силки, освобождая свою жертву.

– Так не должно было случиться… но у меня нет выбора. Беги, – выдохнул он. – Будь с Костей… улетай, моя Кира.

Портьера за нашими спинами пришла в движение. Закрыв меня спиной – всей свободой, что оставалась в его праздничном наряде, он пытался сохранить свободу для меня.

– Максимушка! Сынок! – Трепыхались алые шторы, цвета ртутного камня, что сереет, как только его выдернут из родового скального гнезда. – Боже, куда же ты потерялся? Да боже, как выбраться? Сынок! Ты там?

– Иду, маман! – опустил глаза Максим, резко разжимая руки. – Пожалуйста… Кира… спасайся.

Накинув мне на голову капюшон, он развернул меня лицом к лестнице, отворачивая от своей матери.

– Маман, я выходил покурить.

– Церемония начинается, сынок. Алла выглядит такой расстроенной. Кто ее огорчил? Ты не знаешь? Маша, да? Это сделала Маша? Как я ненавижу эту девчонку! – услышала я, как Воронцова топнула ногой.

– Ее расстроила… не Маша, – прочистил Максим горло, оборачиваясь ко мне (аниматору в шкуре, обнимающей стенку), давая понять, что пора ускориться с побегом.

Но кто такая Маша?!

– Ох, Максимушка, я так переживаю за Аллочку. Что-то не так, сынок. Что-то совершенно точно не так… но она молчит. Костя, и ты сюда?

Мое сердце рухнуло в унты. Хорошо, что на коленях нет дырок, а то бы вывалилось через них.

Максим безостановочно кашлял, заходясь в приступе. Может, он передает послание морзянкой? Один короткий, два длинных кашля, опять несколько коротких. Лучше бы бросал курить свой вейп. Еще немного, и персонал начнет поскальзываться на выкашлянных им легких. Я всегда знала, что любое курение опасно для жизни.

– Сынок! Повернись, постучу по спинке! Костя… ну куда же ты?..

Шорох коврового покрытия за спиной. Прикосновение к плечу. Шаг, еще шаг, и я рванула вниз по лестнице.

Позади парадный атриум, нарядный терем изо льда, и свет, и аплодисменты, и вихрь вальса Мендельсона – все позади. Оказавшись в нескольких метрах от берега, я рухнула на лед, достала коньки, быстро засунула ноги внутрь и туго стянула шнурки.

Наконец-то я могла лететь надо льдом, под электрическими звездами, внутри черного ока, притихшего вокруг торнадо.

Я помнила слова бабушки. Она говорила: там, где холод и лед, не бывает любви.

Беги! Беги со всех ног!

Все в этом тереме уговаривали меня бежать, так я и сделала.

Я гнала все быстрее. Резала отражения полярных сияний острием конька о прозрачную гладь. Щипало щеки, щипало в носу, но больше всего в глазах. Еще немного – и пленка мороза затянет кристаллами последние крохи обзора, еще немного – и я споткнусь об окоченевшую корягу, влечу в прорубь или в ограждение зоны катка.

«…Кира!»

«Ки-и-и-ра-а-а…» – раздавалось отовсюду сразу.

Я посмотрела в небо.

Что это? Чей это голос? Шепот солнечного ветра? Голоса моих предков, которые готовы прокричать мне всю правду, что я так жажду и так ненавижу?

«Где-то здесь протянут ограждающий дикое озеро трос!..» – это была последняя моя мысль, когда гирлянды тока над головой исчезли, отдав небесную сцену созвездиям, что подглядывали за мной из-за занавесей алого полярного свечения.

Сильные руки схватили меня под поясницей, надавив на ямки колен и резко наклоняя назад. Скорость была такой, что ограждающий канат при столкновении оторвал бы мне руку.

– Не бойся, – услышала я голос, – я держу тебя.

Я опустилась спиной назад, продолжая скользить. Одна ладонь опустилась мне на лоб, чтобы я не дернулась вверх и не отрубила себе голову тросом, и пальцы его были горячее пламени – они держали меня, пока над нашими головами не просвистел металлический канат, высотой ото льда всего в метр.

Горячие руки Кости растопили лед под моими веками, превратив его в слезинки.

Скорость скольжения снижалась. Я лежала у Кости на груди, пока второй свободной рукой он цеплялся за ставший диким лед, сплошь в зацепках и рытвинах. Здесь, за пределами троса, никто не думал расчищать озеро под каток.

Его ладони подбросили меня вверх, ставя на ноги. Развернувшись, я смогла наконец его увидеть.

Между небом и землей, между всполохами кроваво-алого с изумрудно-травяным, в пяти метрах от меня стоял он. Распахнутое пальто, плохо зашнурованные коньки, всклокоченные волосы, окантовка прямоугольных очков и вытянутая к моему сердцу рука, что растопила лед.

– Кира! – вскрикнул он, когда я заскользила от него спиной. – Осторожно!

Застывшая во льду коряга. Удар затылком. Занавес.

Мы с Костей взлетели в небо вдвоем. Но не на крыльях, а банально – на самолетах.

Воронцовы и их свита по-прежнему оставались вне зоны действия сети. Они не слышали наш журавлиный клич, и мы решили с Костей, что не станем озираться на оставленную позади нас клетку: ледяную, золотую, алую.

Я сделала то, о чем просили Алла и Максим. Я убежала, пускай не понимая, от чего конкретно я бегу. Что ж, похоже, журавли и вороны не смогут научиться понимать курлыканье друг друга.

От пересадки до пересадки я только и делала, что спала. Наконец-то я могла спокойно уснуть и проснуться. Я даже стала верить, что у меня есть шансы побороться за главный приз конкурса, ведь пока мы летели, Костя поделился, что у него готовы музыкальная аранжировка и световая видеопроекция для ледового выступления.

Оставалось только придумать, что катать.

Костя рассказал, что на Фрингилле журавли, которых он окольцевал, – шестипалая самка и самец с гетерохромией – голубым оттенком глаз, – разлетелись в противоположные концы планеты. Самка зимовала в Индии, а самец на Ближнем Востоке. Но в один день и час они вернулись на Куршскую косу и встретились на берегу золотого песчаного пляжа, на песке, что поет от прикосновений.

Я представляла нас с Костей теми самыми птицами. У Кости голубые глаза, а у меня шесть пальцев. Когда-то давно он видел меня на детской площадке. Мы встретились там, разлетевшись на восемь лет. Повзрослев, оперившись, снова нашлись. Мы встретились внутри огромного мира, внутри чужого гнезда, и пусть не без ущерба, но были готовы вить отношения из прутиков своей собственной жизни.

В Москве организаторами «Сверх» у меня была забронирована гостиница, куда мы с Костей приехали после аэропорта.

До выступления оставалось шесть часов.

– Съезжу в кастрюльную квартиру, – положил Костя ключи от номера на тумбочку, – заберу кое-какие вещи, а ты пока прими душ. Отдохни.

– Костя, я отдыхала двенадцать часов, пока мы летели.

– Точно решила выступать без костюма?

– Буду выступать такой, какая есть. В рваных джинсах, огромной шапке и белой футболке.

Он подошел и аккуратно меня поцеловал, как будто орел прикасается к клюву птички-пеночки весом четыре грамма. (По ходу, мне пора на орнитолога учиться. Что-то зачастили в голову птичьи аллегории… но что поделать, если мы журавли.)

Намыливая волосы шампунем, я услышала звонок мобильника. Трубка лежала возле раковины. Выключив напор воды, перешагнула ограждение душа, торопливо отвечая: вдруг это кто-то из Воронцовых звонит?

– Кира, они перенесли твое время, – раздался взволнованный голос Кости. – Я заехал на Гребной, чтобы узнать технические коды подключения оборудования. На входе, на какой-то обтрепанной бумажке, новый график. Тебе нужно стоять на льду через…

– Час?.. – оставалась хоть какая-то надежда.

Но только в моем голосе.

– …через двадцать минут. Я отправил к тебе такси. Выходи. Прямо сейчас.

– Они решили вмешаться. Они специально меня перенесли!

– Значит, я отправлю аудиозапись шантажа в комиссию. Тот разговор, где Воронцовы предлагают тебе победу, записан на серого призрака.

– Я выхожу!

– Встретимся на катке. Диск с музыкой на столе. Твоя песня. Ты ее знаешь до последней ноты.

Двадцать минут… за это время хорошо, если успею доехать до Гребного канала. Замотав волосы в полотенце, сверху натянула шапку. Чехол с коньками, джинсы, майка, диск – все! Я готова!

Через четыре минуты после звонка Кости уже сидела в такси, а через двенадцать была у ворот ледовой арены.

На входе у меня проверили документы и дали подписать какой-то бланк. Администратор удивился, недовольно сверив время:

– Ваша музыка должна включиться через шесть минут. Вы не успеете.

– Вот она! Вот музыка! – трясла я диском. – Кому отдать?!

– Передам звуковикам, – взяла диск его ассистентка, оценивая мой жалостный «промокший» вид. – Быстрей! Туда бегите! – показала она на дверь с надписью «Гримерная». – Скорее переодевайтесь.

– Не нужно! Где лед?

– А костюм?..

– Уже на мне!

– Выход на лед из гримерной, – переглянулась она с остальными, но все-таки убежала с моим диском к звуковикам.

В гримерке я сбросила пуховик. Зашнуровала коньки. Один носок был красным, второй синим. На мне были голубые джинсы с широкими рваными прорезями на коленках, подкатанные выше конька, белая футболка, криво заправленная только с одного бока, и пухлая вязаная шапка с помпоном размером с голову. Я выкинула полотенце, оставив на голове шапку поверх мокрых прядей – все равно не успею их высушить.

– Кира Журавлева! Кира Журавлева появилась или нет?

– Я здесь! Здесь…

Пришлось пройти через коридор готовящихся к программам девушек. Начесывающихся, растягивающихся, залачивающихся… одной на колготки прилетели капли с моей влажной шевелюры.

– Эй! – крикнула она. – Реветь будешь, когда двадцатое место займешь! Кира? Не верю! Обалдеть! Ты все-таки приперлась!

«Роксана… Ну кто еще оденется в розовое, когда внутри души одна лишь серость? Или нет. Не буду обижать благородный цвет серых журавлей. Внутри Роксаны цвет ржавчины, как цвет ее волос».

– Сначала моего Максима кадрила, а теперь жениха у Аллы увела! – презрительно косилась она. – Девчонки, посмотрите сюда! Это Кира Журавлева. Из-за нее не состоялась свадьба Аллы. Народ полмира пролетел на Северный полюс, чтобы увидеть сбежавшего с церемонии жениха!

Девушки вокруг заохали, тыча в меня пальцами, зашептались. Кто-то крикнул «разлучница!».

– Я была в Оймяконе, с Максом, – расхохоталась Роксана с такой силой, что с ее залаченной головы рухнули желтые цветочки. – Он никогда тебя не любил. Он такое говорил про тебя! Что ты жалкая и нищая побирушка, которая нацелилась на их дом, втираясь в доверие к блаженной Алке. Но ты все профукала, Кира. Ты выбрала не ту птицу!

И девушки снова расхохотались.

Администраторша с папкой махала мне со всей силы:

– Кира Журавлева, на лед! Живо, ну!

Вот он, момент икс… Та самая буква «Х» в слове «Свер-Х».

Распахнутая черная калитка единственной реснички и белое око катка, взирающего на меня. Ведущий произносит мою фамилию в микрофон, и колонки эхом доносят ее до судей и зрителей, но их лиц не видно… остается только овальный горизонт бортов, когда я наконец-то оказываюсь в эпицентре ока.

Мокрые локоны напитали влагой заднюю часть футболки. Побежали мурашки. Надеюсь, всего лишь от холода, а не от страха. Теперь мое выражение лица было точно таким, какое я много раз видела у Максима… а в день свадьбы так смотрела на меня и Алла.

Музыка все не включалась, и я просто стояла. Без эпической позы: с вытянутыми вверх руками или растопыренными пальцами. Просто стояла как живой человек – растерянный, расстроенный, но не сломленный. Я могла стоять вот так на остановке или в очереди за булкой.

На двух ногах. Без крыльев. Без неба. Одна.

Погас свет.

…Теперь я стояла еще и в темноте.

Раздался аккорд электроскрипки – первый аккорд песни «Научи меня».

На льду стоял Костя. Он тоже был на коньках. Приблизившись, легким прикосновением дотронулся до футболки возле ключиц, надавив пальцами.

«Камера! – сразу догадалась я. – Его прозрачная камера-наклейка».

На видеоэкран для зрителей, судей и гостей проецировалось все то, что я видела в радиусе ста восьмидесяти градусов. Вторая камера была закреплена на Косте.

Он повторил вступление скрипки, и я толкнулась носком конька, исполняя программу, которой нет. Под трехмиллиметровым лезвием бушевали реки голографических проекций полярных сияний, которые я рассекала.

Из меня рвалась боль, оживающая импровизацией. Выдумывая дорожки шагов и вращения на ходу, я не катала программу, я ее проживала, пока разум переводил на скупой язык спорта названия элементов: спираль Бильман, твизл в положении пистолетик – четыре оборота, скорость вращения три целых три десятых метра в секунду, угол между коленом и бедром пятьдесят пять градусов. Комбинированное вращение со сменой ног: пять позиций, тридцать четыре оборота за семь с половиной секунд, один оборот за полсекунды.

Шесть базовых прыжков и три вида вращения – на них строится любая программа, которую спортсмены катают на лезвии шириной три миллиметра. Три миллиметра, на которые нужно совершить приземление после прыжка, рванув на высоту выше полуметра под углом восемьдесят пять градусов, делая оборот за двадцать две сотых секунды.

Я знала теорию, но кто живет жизнь по учебнику? Вся моя боль, мой поиск, мои ошибки… мои чувства и слезы – все было здесь – во мне – подо льдом и над ним.

После дорожки буйных шагов я осмелилась исполнить прыжок, который мы тренировали с Ангелиной по видеосвязи. И который у меня ни разу не получился.

Разгон, толчок, закручивание внутри тройного флипа. В голове вспыхивают звезды, красные и зеленые лучи сливаются. Потеряв равновесие на приземлении, я упала. Смачно, жестко, по-настоящему. С треснувшей под коленкой коркой льда.

Никто не видел. Эту трещинку, этот надлом. Поверх него еще пронесется десяток спортсменов, стирая, разрисовывая, перечеркивая. Видела его лишь я. Как вижу саму себя, оставшуюся с трещинкой, когда решила поддаться искушению, когда решила отыскать правду прошлого, когда приблизилась к Воронцовым.

Над трибунами пролетел обеспокоенный шум и вздохи, когда я поднялась с бордового пятна. На коленке выступила кровь, напитывая ледяную паутинку алым.

Еще немного, и скрипка Кости порвется на струны, с такой силой он бил смычком. Я коротко кивнула, чтобы он продолжал играть. Я встала на ноги. И продолжу вставать, сколько бы раз ни упала, сколько бы на коленях ни вспыхнуло болячек, порезов, ран и заноз. Я буду бороться, буду идти, буду жить так, как решу.

Шапка сорвалась с головы. Я не пыталась сделать падение максимально незаметным, как делают фигуристы. Я человек. Мы падаем, мы раздираем кожу, но мы встаем.

Под первый припев на резком торможении вместо прыжка, исполнить который не рискнула, я опустилась на корточки, прижимая руки ко льду. В памяти запрыгали картинки наших с Костей посиделок на крыше. Объятия в кастрюльной квартире. Усыпанный пенопластовой крошкой поцелуй на пуфах кинотеатра. Его разбитое лицо после драки. Костя был из тех, кто не держался за меня, чтобы не упасть, он держал, чтобы я не упала.

Только ветер, только скорость.

Главное, не смотреть на Костю. Не могу сейчас увидеть его глаза цвета неба. Он здесь. Он, а не Макс или Алла. Мы снова оказались на озере под раскатами солнечного ветра, где я стала шепотом, а Костя моей правдой.

Закончив вращение, я начала разгон, готовясь к новой попытке прыжка. Трибуны замерли, я чувствовала, что каждый в зале боится сделать вдох.

Тройной флип. Мокрые волосы хлестнули меня по щекам, как только я приземлилась (коряво) после прыжка. Но я устояла! Я сделала это!

Слыша, что музыка скрипки замедляется и исчезает, я катилась по льду, придумывая, чем закончить программу без программы.

– Как на озере, – услышала позади подсказку Кости.

Его пальцы были сильные и горячие. Мое тело не умеет так управлять собой, как обращались его руки с моей рукой. Он одновременно и удерживал меня, и каким-то непостижимым образом обволакивал. Я чувствовала идущее от него тепло и еле ощутимую нервную дрожь, рассказывающую о прожитой и пережи́той им старой боли.

Вспомнив, как Костя надавил согнутыми коленями на ямки моих колен на озере, заставив рухнуть спиной назад, чтобы не врезаться в ограждающий озеро трос, я закрыла глаза. Обняв меня рукой со скрипкой и смычком, Костя ехал на коньках по прямой, вплотную прижимаясь к моей спине. Чувствуя его колени, я опустилась вместе с ним спиной назад, теперь он удерживал меня на своем теле, несущемся параллельно надо льдом, скользя на коньках и свободной руке.

Мы рассекали трещинки-зигзаги катка, смешивая и уничтожая старые, добавляя новые. Такими трещинами была усыпана спина Кости и мои забытые воспоминания из детских, вырезанных зигзагом снимков.

Стал неважен конкурс, и зигзаги, и прошлое. Был только этот момент. Полумрак катка, полярное сияние и аккорд смычка, сделанный мной по струнам, когда Костя вложил его в мои пальцы и опустил вниз по скрипке.

Мы перешагнули прошлое. Мы его пережили. Мы нашлись. Влюбились без притворства и лжи.

Проснувшись утром, мы смотрели друг на друга и молчали, как научились давным-давно. Может, еще в то время, когда проживали наши журавлиные жизни. Костя рассказал, что ученые не могут разгадать тайну, как птицы находят ответы: когда и куда лететь, кого любить, как ориентироваться на тысячах километрах пространства вокруг?

Два серых журавля могут разлететься на зимовку в противоположные страны, и никому не ясно, как в один и тот же день, срываясь, они взмывают в небо и возвращаются друг к другу, летят без отдыха и остановок, пока не обнимутся крыльями.

– Блинчики и кофе? – спросил Костя, дотягиваясь до телефона на тумбочке.

– И водички. С крышкой.

Моясь под душем, я слышала, как в дверь номера постучал румсервис. Не терпелось поесть. Настроение и самочувствие были отличные.

– Костя? – позвала я его, чтобы не выйти полуголой к официанту. – Ты один в номере?

На прикроватном столике стоял поднос с дымящимися блинчиками, тарелка с фруктами и два капучино. Бутылки с водой не было и Кости тоже. Наверное, забыли принести воду и он пошел за ней вниз.

Сбросив полотенце, я надела спортивный топ и трусы, дырявые многострадальные джинсы и белую футболку, спеша открыть дверь, слыша, как в нее стучат.

– Ключ забыл, да?

Я распахнула дверь. Только это был не Костя.

– Румсервис.

– А? – выглянула я за спину официанта.

– Ваша вода. Приятного аппетита! – протянул он бутылку минералки и стеклянный бокал.

Я вернулась к кровати. Нужно позвонить Косте, сказать, что воду донесли, чтобы он не покупал вторую. Сигнал его мобильника раздался с соседней тумбочки.

– Ну вот… без телефона ушел.

Блинчики остывали. Я ждала пять минут, потом съела половину, то и дело поглядывая на дверь. Кости все не было.

Натянув ботинки, пошла вниз по лестнице к ресепшен. Заглянула в ресторан с завтраками. Обошла по кругу бар. Осмотрела парковку сквозь окна. Потом все же выбежала в одной футболке под снег на улицу. Его серый седан припаркован на том же месте, где мы оставили его вчера.

– Простите! – подбежала к охраннику в дверях. – Не видели парня? Высокий. Из номера двести тридцать три? Он был в серых брюках, свитер темно-синий, шарф в клетку, пальто. Голубые глаза и очки. Не видели?

Охранник выслушал, но лишь пожал плечами:

– Нет, простите. Не видел. Вроде не было таких тут утром.

Я возвращалась в номер. Если он там сидит с букетом цветов и плюшевым мишкой, я его просто убью! Сначала отхлестав букетом, потом задушив мишкой!

– Костя… какого черта?! – перепрыгивала я по две ступени.

Окоченевшими руками приложила карту, ввалилась в номер. Я была похожа на истеричку. Что, если он правда спустился по делу или за сюрпризом? Наверняка уже в номере или ищет меня по всему отелю, как ищу его я.

Пусто.

Кости нет.

Но были на месте все его вещи. И брюки, и пальто, и свитер… и очки, которые он положил вчера возле телевизора. Сложно было бы долго бегать по отелю в одних трусах. Все было в номере, только внутри этой одежды и этого номера не было Кости.

Но было другое… что-то, что я совсем не собиралась найти, что-то, что я мечтала бы потерять навсегда, – то, что вызывало во мне чувство тошноты и панической атаки, страха, что я вот-вот схвачусь за тяпку… и это – горький аромат герани.

Все, что осталось от Кости в наше счастливое утро, оказалось посыпано горькой пыльцой ненавистного мной цветка.

Я упала лицом в простыни и заорала:

– КОООСТЯЯЯЯ!!!

После минутной истерики снова побежала вниз. Администратор с кем-то говорила, но я выхватила у нее трубку, заваливаясь на стойку:

– Человек пропал! У вас в отеле. Номер двести тридцать три! Он открыл дверь румсервису и пропал! Кто доставил заказ? Где видео с камер?! Вызывайте полицию. Это срочно, слышите?!

– Девушка, успокойтесь. Охрана… – позвала сотрудница подмогу, потому что я почти залезла на ресепшен с коленками.

– Я в порядке, в порядке! – соскочила побыстрее вниз. – Я прошу вызвать полицию. Человек пропал. Его нигде нет.

– Кто пропал и откуда? – подошел ко мне сотрудник в черном костюме. – Начальник охраны Бурыгин, – представился он. – Кого вы потеряли?

– Константин Серый пропал. Его вещи в номере. Вся одежда. Телефон, документы. Но его самого нигде нет.

– Он мог с кем-то выйти встретиться?

– В трусах?! Даже обувь на месте! Где камеры? Их надо проверить. Срочно!

– Мы предоставляем видео с камер только по запросу полиции.

– Вызывайте! Чего ждете?!

– Не вижу состава преступления, а вот вы нарушаете общественный порядок. Прошу вас прекратить истерику, – доверительно положил он мне руку на сгиб локтя.

– Пошел ты! – вырвалась я. – Сама вызову!

Пятясь к окну, я ждала ответа, кажется, вечность. А потом еще вечность пересказывала, кто и откуда пропал. Когда сообщила, что Косте двадцать лет, сержант, с которым меня соединили, ответил, что если человеку больше восемнадцати, он может исчезать куда угодно, никого не предупредив, особенно если это случилось «всего» тридцать минут назад. Меня спросили, видела ли я кровь, когда вышла из душа, слышала ли звуки борьбы, ругань, удары. Этого я не видела и не слышала. Он просто исчез. Открыл кому-то дверь и пропал, оставив аромат герани.

Не вылетел же он в форточку, став журавлем? Не приснился же мне…

Стоя там, через отельное стекло я увидела, как эвакуируют машину Кости.

– Эй! Они увозят его машину! – побежала я на улицу, загребая расшнурованными ботинками выпавший ночью первый снег. – Стойте! Оставьте! Она не ваша!

– Автомобиль принадлежит вам? Документы.

– Это машина моего друга! Он в отеле.

– Вернет машину со штрафстоянки. Тут нельзя парковаться, – ткнул сотрудник в знак, запрещающий парковку.

– Вчера было можно… Этого знака тут не было. Вы подменили… Вы только что их повесили!.. – переставала я понимать, что за сюр творится вокруг.

– Следить надо. За знаками, девушка, следить. Все ж меняется каждую минуту, – развел инспектор руками, – вчера было можно, а сегодня эта территория запрещена для остановки и парковки.

– Кто? – подошла я к нему впритык. – Кто вам заплатил? Они?! Это сделали они? Воронцовы?! – почти схватила я его за полы куртки, понимая, что столько денег и влияния может быть только у одних известных и мне, и Косте людей.

– Трогай! – крикнул сотрудник инспекции, и машина Кости скрылась на погрузчике за поворотом, а я чуть не рухнула носом в слякоть.

Вернувшись в ненавистный номер, я смотрела на сверхпустоту. Теперь уже исчезли вещи Кости. Его одежда, телефон, пальто, рюкзак, очки.

Кто стер его… из номера, из отеля, из этого дня?

Его похитили. Похитили без единого доказательства исчезновения. Вечером приберется горничная, сотрет отпечатки, и от Кости останется только пыль, что состоит из кусочков человеческой кожи.

Разок чихнешь – и человека не будет совсем.

Что же делать? Я оказалась перед лицом ситуации, как пятилетка на экзамене по ядерной физике: все ждут, какую оценку получит детсадовская воспитанница. От меня требовали ответов, дать которые я не могла. Ведь я не гений. Я не Эйнштейн. Я не разбираюсь в физике. Я не понимаю, что происходит.

Вчера закончилось детство. Сегодня началась взрослость. И я понятия не имела, как в ней жить. Как бороться с вороньим кланом скромному журавлю? Меня растопчут, меня заклюют, выбьют все кости и перья. Зажарят мясо и набьют пухом подушки.

Для Воронцовых я всего лишь влетевшая в форточку элитного коттеджа птичка. Плохая примета – ведь, по преданию, птицы поднимают души к небесам, но пока все плохое случилось только со мной и с Костей.

Я лежала, уставившись в потолок, и тыкала пальцами в строчку с именем «Алла В.» на экране мобильника. Почему-то я считала количество совершенных попыток. Двадцать три… восемьдесят пять… двести сорок четыре… Устав тыкать в Аллу, принялась за «Максима В.».

В трубке раздался длинный гудок. Он не заблокировал телефон.

– Пожалуйста, Максим… ответь… возьми чертову трубку.

Пока ждала, на экран упало окошко с напоминанием: «Защита проекта Аллы, МГУ».

Перекинув через плечо рюкзак и сумку с коньками, я оставила на столе две тысячи, подписав «за мини-бар», и уехала из отеля. Добралась на метро, спрашивая дорогу, нашла вход в главное здание МГУ.

Задрав голову, я не могла рассмотреть купол. Величественное сооружение из натурального камня. Цокольные этажи обработаны мрамором и гранитом. Пробираясь по аллее бюстов и памятников, я читала великие имена: Ломоносов, Менделеев, Столетов, представляя среди них окаменевшую Аллу Воронцову.

Меня пропустили внутрь по бейджу участника конкурса «Сверх».

– Музей землеведения? – не верила я своим глазам, когда прочитала название «помещения», где происходит защита научного проекта Аллы.

Хотя чему я удивляюсь? Она выбрала себе самый знаменитый шпиль самого известного университета страны. Под шпилем с двадцать четвертого до тридцать первого этажа располагался тот самый музей.

Пока я ждала лифт, рассматривала схему этажей: двадцать четвертый – физико-географические области, двадцать пятый – природная зональность, двадцать шестой – экзогенные процессы, выше эндогенные, на двадцать девятом значился прочерк. Тридцатый этаж отдан под залы – строение Земли, а тридцать первый – истории развития точных и естественных наук в МГУ.

Лифт поднял меня на тридцатый этаж. Створки лифта распахивались прямо внутри зала, но из-за темноты я сразу не могла понять, где оказалась, а для обернувшихся ближайших спин присутствующих наверняка предстала явлением в лучах света – инопланетянкой, свалившейся в этот неизвестный мне новый (а точнее, сильно старый) мир.

Запахи, звуки, скрип паркетной доски напоминали мне самый старый краеведческий музей в Нижнем. Когда шаги по половицам передают привет истории – тысячам отпечатков ступней, что давили тот же пол в прошлом. Может, именно сейчас я стою на той самой паркетной доске, чьих молекул касались подошвы обуви великих.

С потолка, между перил ротонды, на меня смотрела сверху вниз красная рубиновая звезда.

Или алая?

Двигаясь вдоль стен, я пыталась не привлекать к себе внимание. Зал ломился от желающих послушать доклад о стапятидесятиметровом кактусе Аллы, и на мое появление из лифта перестали оборачиваться, к тому же на сцене уже была докладчица.

Она стояла к залу спиной в колонне бьющего с пола, а не с потолка рассеянного золотого луча света, оставаясь теперь единственным ярким пятном, когда свечение ее прожектора рассеяло мое – лифтовое.

Выглядывая из-за спин, мне удалось найти свободный уголок стула, с которого седовласая дама вежливо сдвинула себе в ноги стопку литературы, на корешке каждой из книг я заметила имя автора: Воронцова А.

Сегодня Алла была одета не в свои стандартные крапивьи юбки с вышивкой или балетки. На ней был строгий черный костюм из узких брюк с небольшими разрезами вдоль лодыжек. Огромная красная блуза, рукава с разрезом которой опускались под ноги Воронцовой.

Почему-то я сосчитала ленты: их оказалось по три с каждой стороны. Как она не боялась запутаться в них своими тонкими шпильками каблуков, пока оборачивалась в зал… пока я двигалась левее и правее между спин, пока наши с ней взгляды наконец не встретились, причем Алла точно знала, куда ей смотреть – где нахожусь в этом месиве тел именно я.

Вот только на сцене была не Алла.

– Яна? – прошептала я.

Неужели после выходки с похищением Кости Алла испугалась даже самостоятельно зачитать доклад про свой кактус и заставила выступить вместо себя ассистентку?

– А так можно, – спросила я женщину рядом, – чтобы доклад читал кто-то другой?

– Кто другой? – переспросила обладательница книг Аллы. – Доклад читает сама автор – Алла Воронцова. Вот же она, прямо перед вами.

– Нет, это не Алла. Эту девушку зовут Яна Перова. Она работает у них в доме помощницей.

– Милая девушка, вы путаетесь! Я преподавала в Сорбонне у мадемуазель Воронцовой. Алла защитила пятилетний курс программы генной инженерии за месяц обучения. И на сцене определенно она – моя лучшая и самая молодая аспирантка Алла Воронцова.

Пока остатки моего сознания растаптывались каблуками девушки, которую все считали Аллой, я боролась с желанием перевернуть табличку за веками стороной «закрыто».

Не было Кости, не было Аллы… не было даже кактуса! А была ли тогда я… может, пора позвонить маме и одолжить у нее пару тяпок?

– Кира! Кира, подожди!

Кто-то звал меня, но я не оборачивалась. Упадет ли небо, разорвется ли земная твердь – разве я замечу, разве обернусь? Твердь и небо рухнули в зале МГУ.

Я – эксперимент. Я – научный проект. Я – уравнение.

– Подожди ты, постой! – развернула меня за плечо чья-то рука.

Это был мой одноклассник Антон Коровин с ударением на «и».

Его шапка съехала по кудрявым пышным волосам набок. Ботинки опять расшнурованы, а щиколотки обнажены, и шарф болтается на загривке, и пальто не застегнуто. Может, у него амнезия? Забывает дотянуть, дозавязать, дошнуровать.

– Знаешь, этот доклад… все, что там произошло, – полнейший кринж, прекрасный, но кринжовый проект! В этом вся Алла!

– Алла… – хмыкнула я под нос. – Ты видел ее, ты учился с ней! Как ты ее не узнал?! Подставную в школе?!

– Но ее никто не видел три года! Слуховой аппарат на месте, а прическу и поменять можно. Блондинка и блондинка. И рост такой же. Не толстая и не худая.

– Это был не слуховой аппарат. А микрофон, в который «Яна» шептала ей все правильные слова.

С его помощью поддельная Алла слышала подсказки настоящей. Поэтому она была… собой. И умной. И особенной. Неотличимой репликой Аллы, которая скрывалась от зрителей, оставаясь невидимым суфлером.

– Антон, что мне делать? – рухнула я без сил на ступеньку постамента памятника Ломоносову. – Алла похитила человека. Константина Серого. В полиции говорят, что он совершеннолетний, и не берут у меня заявления. К тому же я не родственник.

– Никого она не похитила. Скорее всего, уговорила подыграть. Это же школьный проект, а не…

– Подыграть? Антон, ты все еще думаешь, это игра? Ты не знаешь Аллу! И Воронцовых. Я жила с ними. Алла не понимает разницы, что можно, а чего нельзя. Она рисовала куклам прицелы на лбах, а на двери у нее уравнение смерти, которое она не может решить. Она социопатка, ее от общества изолировать нужно… а они, – кивнула я на кучку профессоров, – аплодируют. И я не знаю, что мне делать. Но я не могу его бросить неизвестно где, просто не могу.

– Тогда выход один, – ткнул Антон в листок, сжатый в моем кулаке, – решить.

– Компонент mi2. В нем вся суть. Никто не знает, что это.

– Логично, если К1 и К2 были людьми, – прокашлялся он, – то есть не были, а есть, то это аббревиатура человека. Вспомни кого-нибудь, кто связан с тобой.

– Я половину своей жизни вспомнить не могу!

Но Антон прав. Она сказала «все это ради тебя». Значит, уравнение связано с событиями из прошлого.

– Ты с водителем? Подбросите меня к кампусу? Мне нужно забрать документы.

– Легко!

Антон предлагал, чтобы его водитель дождался меня и отвез, куда скажу, но я отказалась.

– Спасибо, что помогаешь, – помахала я ему.

– Ноу проблемс! Я посижу с этой формулой, – ткнул он пальцем в самые длинные участки уравнения на экране своего мобильника, где одним знанием mi2 не отделаешься. – Тут явно что-то… биологическое.

– Алла ботаник. Она разбирается в растениях. И в ядах.

– Резонно, – согласился Антон, – почти любое растение ядовито.

Час был поздний, больше шести. Уроки закончились, но на охранном пульте мне выписали гостевой пропуск и разрешили пройти в администрацию. Оформление документов заняло десять минут. Никто меня ни о чем не спросил, а так как мне было восемнадцать, никаких разрешений опекунов или родителей не требовалось.

Я не стала ждать в приемной. Слишком светло. Мне же хотелось окунуться в сумрак. В ту серую зону между светом и тьмой, где я потеряла Костю. Серого Костю в серой комнате… замке, вселенной, лабиринте… выстроенных для нас – лабораторных кроликов – истинной Аллой.

Всю жизнь я окружена полунамеками, полутайной, недомолвками, недосказанностью.

Полу-недо… недо-полу… Наконец-то самая логичная формулировка моего состояния. Додумавшись до этой мысли, я почувствовала, что мне полегчало.

– Полу-недо. Недо-полу… – пока шагала в противоположную сторону движения школьного траволатора.

Куда катила меня механическая дорожка? Назад, в мое прошлое? Тогда почему я сопротивляюсь и бегу в другую сторону – в будущее? Из-за Кости?

Перебирая ногами, я перешла на бег по траволатору, пока не сравнялась с участком фотографий выпускников, преподавателей, меценатов. Мой глаз самопроизвольно дернулся.

Вот же она. Вот «Яна»! Собственной персоной. Светлые волосы струятся по плечам. Короткий подбородок, заметные скулы, почти квадратные. Нежная кожа, тонкие губы, взгляд с прищуром. Она улыбалась девчушкой, но взирала на мир старухой.

Истинная Алла – непобедимый враг. Что может таиться в голове у такой девушки? Как мне ее победить?

– Стать такой же, как ты…

Диплом, медаль и кубок мне за эту догадку!

Коснувшись снимка, я утвердительно повторила:

– Я стану такой же, как ты.

Забрав школьные бумаги, я сунула папку в рюкзак. Поглубже. Туда, где на дне лежал фотоснимок из восьмого класса с Аллой… и как же, черт побери, мне хотелось разрезать его зигзагом!

Стоило выйти на ступеньки церкви, порывы октябрьского ветра сорвали с головы мою огромную вязаную шапку. Если б не пришлось за ней гнаться, ноги бы так и вросли в цемент и бетон, превращаясь в камень, наливаясь свинцом.

Моя мама ходит в церковь.

Она молится за усопших.

У нее в руке две свечки.

Чтобы избежать ступора вперемешку с панической атакой под присыпкой маниакально-депрессивного синдрома, я начала решать задачу поступательно. Первое, что нужно сделать, – подобрать шапку.

Обежав машину, подняла ее с асфальта, отряхнула от жухлых листьев и первой слякоти, водрузив обратно на голову.

Второе – позвонить папе. Шли длинные гудки, но абонент все-таки ответил, что с моей телефонной трубкой происходило нечасто в последнее время:

– Алло.

– Пап, я около храма. Там внутри мама.

– Где вы?

– Улица Щербакова, тринадцать. Ты приедешь?

– Что с мамой? Ты с ней рядом?

– Нет… – Пауза. – Мама сидит на полу, – снова пауза, – с двумя свечками в руке. Ты мне скажешь? Скажешь, кто усоп? За чьи души она молится?

– Кира, оставайся там. Я еду. Где ключи… куда я ключи дел… Ты меня слышишь? Никуда не уходи!

По моим щекам текли спокойные слезы. Пока мы говорили, я шла. Просто шла.

Я не могла оставаться. Чувствовала, что погружаюсь в преисподнюю лжи и тайн, что не осталось для меня исповедальной истины и правды – ни в типовой двушке, ни в атмосферном поместье. Родители, парни, подруги… я сама – что из всего этого настоящее?

Если Алла – стопятидесятилетний кактус Пуйя под медным куполом оранжереи, то я – герань на дне эмалированного материнского ведра.

– Пап…

– Ты плачешь? Кирочка, не плачь. Я еду. Только не клади трубку.

– Не называй меня «Кирочка», не называй, пожалуйста! Ненавижу так…

– Кира, все будет хорошо. Остановись и никуда не уходи от храма.

– Я не могу.

– Можешь. Говори со мной. Найди лавочку, если не можешь стоять. Сядь и говори со мной.

– Нет времени. У него нет этого времени, пока я тут буду сидеть! – закричала я. – Что она с ним сделает? Что? Какие пытки придумает?! Куда она его дела?

– О ком ты? У кого нет времени?

– У объектов, папа. У объектов, которых она превратила в уравнение. Она знает все, – перешла я на шепот, – Алла знает все. Все, что я сделаю. Все, что скажу! Куда полечу журавлем! Может быть, она здесь, – начала я озираться по сторонам. – Или нет! У нее же призраки. Серые призраки! Наверняка она украла их и видит нас прямо сейчас!

– Кира. Мы… мы поговорим. Клянусь, мы поговорим, и все решится. Я еду. Расскажи мне про призраков. Чьи они? Кого ты видишь?

Я уловила нотки его особенного тона «светской беседы», что он вел с мамой, когда ей по телефону еноты звонят.

– Ты думаешь, я свихнулась, как мама?

– Нет, конечно. Ты не свихнулась. Я делал все, что мог, чтобы ты…

– Чтобы я не узнала правду.

– Чтобы ты не сошла с ума, как твоя мать. Я пробую защитить тебя!

– Я свихнусь от этого… Свихнусь от молчания и лжи. Пора…

– Нет, Кира, не вешай трубку!

Но я сбросила звонок, читая сквозь пелену слез сообщение от Антона.

Это была я.

На полотне нарисован мой портрет. В профиль. Нарисован в стиле импрессионизма Воронцовой огромными яркими мазками. В коллекции «Пара Парадокс» все было по два. И эта картина не стала исключением. На ней меня тоже оказалось две, смотрящих друг на друга, словно в отражение.

– Мама… – прошептала я, видя, как она сидит на корточках и кромсает ножницами угол картины… наверняка зигзагом.

У подъезда с мигалками и воем остановилась пожарная служба, карета «Скорой» и черный минивэн, откуда выскочил репортер с микрофоном и оператор с камерой. Чтобы не попасть во все новости в рубрике «Ужасы нашего городка», я спустилась той же дорогой через люк, толкнула дверь в квартиру и завалилась лицом на подушку, подперев дверь стулом.

Через пять минут меня нашел отец, выбив стул и сбив с петель половину двери. С ним в комнату протопал врач (я чувствовала запах бинтов и лекарств, как в аптеке), но, судя по репликам отца, тот быстро отослал его, понимая, что болит у меня не тело, а душа.

Отец вытянул прижатый мною плед и накрыл, подтыкая края.

– Девушка на картине, – начала я разговор, – такая же, как я. Моя сестра? Это она умерла на той площадке?

– Нет.

– Ты врешь, – прозвучал мой ответ точкой. – Я просто знаю, что ты врешь.

– Нет, – снова повторил отец.

– Мама назвала меня Ирочкой… сегодня перед тем, как убежала с тяпкой. Это ее имя… сестры…

– И не только Ирочкой… – звучали его слова из преисподней, откуда никто из нас не мог выкарабкаться последние восемь лет.

Мои легкие лишились запаса кислорода, продырявленные дважды. Она называла меня Ирочкой и Мирочкой.

– Мира… – просипела я, не веря, что способна издать такой долгий звук из целых двух слогов.

Рано я поставила точку, когда требовалось двоеточие.

Отец начал говорить. Он впервые произносил правду, что я так жаждала узнать. И слушая его, я стала не журавлем, а курицей, заглядывающей в хозяйский сарай с вопросом: куда отправляются куры дальше?

– Не сестра, а сестры. Две наших дочери, две девочки. Ира и Мира. Вы близнецы. Все трое, но сберегли мы лишь тебя одну. Вот почему твоя мама стала такой. После трагедии… ее рассудок изменился. А ты все забыла.

– Мама отрезала с фотографий… – подавилась я слюной, – их?

– Да, их. Словно всегда была только ты одна.

«Ми-два – числительное в уравнении, которое не могла расшифровать Алла. Вот что оно означало… Мира и Ира».

– Как? Как это произошло?

– Того, что ты забыла, я никогда не знал. Никто не видел, как это случилось. Рядом только дети играли.

– Дети?

– Ты с сестрами, Алла и Максим Воронцовы. Были другие. В тот день на площадке отмечали день рождения мальчика. Но никто ничего не видел. Был четверг. Была рыба. Ее мама готовила. Я помню вкус и ненавижу его. Четверги и минтай, но Марина готовит его и готовит, каждый четверг. Она не понимает. А когда что-то в ее разуме проясняется, она хватает герань и едет на кладбище. Высаживает ее в любую погоду. В сугробы. В слякоть. В сухостой. И в храм. Туда Марина тоже ходит. В тот, где проходило отпевание. Ставит две свечи. Долго сидит на полу.

– Зачем ты отправил меня к Воронцовым? Почему не рассказал все сам?

– Потому что… мне посоветовал поступить так психотерапевт. И не один, сразу несколько. Они сказали, ты можешь вспомнить.

– Что я должна была вспомнить, пап? – еле сдерживала я невротическую икоту.

Каждое слово я произносила сиплым, севшим голосом.

– В полиции считают, ты видела, как это случилось. С Мирой и Ирой. Ты была рядом.

– Я была рядом?

– Их нашли в обрыве, в ста метрах от детской площадки. Возле оврага сошла земля. Девочки рухнули вниз и напоролись на коряги. Позже нам сказали, что каждую… прокололо двадцать два раза. И они смотрели… как на картине… друг другу в глаза. Такими их нашли… такими, как на портрете.

– Я все видела?

– Так считают полиция и врачи. С вами со всеми беседовали, кто был там. С тобой, с Аллой, с Максимом, с остальными детьми, чьи родители дали разрешение. Но ты не произнесла ни слова. Ты забыла тот день и все, что случилось раньше. А еще, – тер он ладонями лицо, – ты не разжимала кулак. Правый. Держала что-то крепко-крепко. Долго держала. И молчала.

– Не разжимала? Поэтому у меня сухожилия до сих пор ноют?

– Скорее всего, да.

– Что в нем? В кулаке? Что я прятала?

– Твою руку никто не мог разжать. Даже ночью мышцы не ослабевали. Спазм. Невралгия. Куча диагнозов. Хирурги предлагали операцию, но мы не разрешили. Ты молчала. Я носился с Мариной. С тобой сидела бабушка. Так ты пропустила третий класс. Спустя полгода как-то ночью ты разбудила бабашку. Она спала с тобой в комнате на раскладушке. Ты позвала ее и начала говорить.

– И что я сказала?

– Что тебе сон приснился. Про птицу. Высокая серая птица подошла к тебе и сказала.

– Что?..

– «Отдай улитку». Такую фразу ты произнесла, распахнув ладошку.

– И что в ней было? Труп улитки, который я сжимала в кулаке полгода?

– Помада. Тюбик помады, с которой вы играли в тот день с девочками.

– Помада… Алла клянчила ее у мамы… а потом нарисовала прицел внутри классиков. И что дальше? Когда я отдала помаду, что произошло?

– Ничего. Тебе было десять. Смерть девочек признали несчастным случаем. Дело закрыли, а мы переехали в Нижний, потому что девочек похоронили здесь. На кладбище, где ваш дедушка. Так Марина захотела. Возле могил, когда закапывали и когда готовились, она повторяла: «два венка» или «два креста, нам нужно два креста», «две лампадки, два гроба, два платья…». Каждый раз «два» и «два»… и больше она не могла.

– Почему? – задала я вопрос, но отец понял неправильно.

– Потому что твоя мама…

– Нет, пап. Почему я не сорвалась с того обрыва?

Стало холодно. И мокро. Еще немного – и разобью зубы от скорости, с какой колотил меня озноб.

– Наверное, она с непривычки перепарилась, – услышала я голос Светы. – Кира? Ты как? Слышишь меня?

– Да… – произнесла я слово, что секунду назад прозвучало из телефона.

Своим голосом. Не голосом Кости. А был ли он? Что вообще это было?

– Светка… – поднялась я с кафеля, неуклюже кутаясь в простыни и сгорая от стыда, что все вокруг на меня смотрят. – Я нашла его…

– Кого?

– Серого журавля.

Подруга переглянулась с администраторшей. Потом они вдвоем проводили меня под руку в раздевалку и дали стакан воды. Но меня уже не было. На этой лавке. В этой бане, в городе… мысленно я летела в Калининград. К нему. Туда, где Костя.

Отправив подругу домой на такси, но оставив у себя до вечера ее телефон, я нашла укромную скамейку во дворе жилого дома, выпила залпом сладкую газировку, чтобы пустить по венам глюкозу и не грохнуться второй раз.

Костя снова быстро ответил на звонок.

– Алло.

– Костя? Это я, Кира.

– Кира?.. Вас Кира зовут?

– Ты только молчи. Все неважно. Можешь не рассказывать, что случилось в отеле. Мы можем сделать вид, что ничего не было. Слышишь? Мне все равно, как ты оказался в Калининграде.

Он вздохнул, а я продолжала тараторить:

– У тебя все хорошо? Когда ты вернешься? А хочешь, я к тебе приеду?

– Кира, простите меня.

– Не надо со мной на «вы», Костя, не притворяйся, нас никто не слушает. А если хотят, пусть прослушивают! Плевать!

– Да, я вас слышу. Только… – Помолчав, он добавил: – Я не Костя Серый.

– Что ты говоришь?.. Ты Константин Борисович Серый. Костя, прошу, перестань пугать меня.

– Нет, Кира. Я правду говорю. Мое имя Кирилл Борисович Журавлев, – ответил «мой Костя».

Я прыснула сахарной жижей через ноздри.

– Обалдел?! – перестала я быть вежливой, общаясь с ним как с потерпевшим. – Это я – Кира Журавлева, а ты никакой не Журавлев! И не Кирилл!

– Так написано в моем паспорте, Кира, – выдохнул он, – не звоните мне, пожалуйста. Я не тот человек. Я не Костя. Не нужно нам говорить.

– Стой! – подскочила я с лавки, испугавшись, что он сбросит звонок. – Только попробуй повесить эту чертову трубку, и я… – оглядывалась я по сторонам, что бы такого придумать, – и я разобью тебе о голову твою скрипку!

– Мою что?

– Скрипку, чтоб тебя! Твою электроскрипку!

– Я не играю на скрипке. Вы ошиблись…

– Ты программируешь Умные дома, ты оснастил системой безопасности парник с ядом у Аллы, ты чуть не женился на ней, но тебя обманули! И меня тоже, Костя!

– Мое имя Кирилл.

– А я тогда кто?! Константина Серая?!

– Я не знаю, кто вы. Я. Вас. Не знаю.

– Повтори! Чего ты там еще не знаешь?! – впивалась я губами в динамик трубки.

– Я не знаю, кто вы такая.

– Кто «ты» такая! Мы занимались любовью! – слышала я, как он гхыкает и кряхтит. – Ты стал моим первым мужчиной! – В трубке он теперь кашлял и задыхался. – Не выкай мне! Не выкай, Костя!.. – дрожал мой голос, и я, готовая разреветься, упала без сил на землю, прислонившись спиной к ножкам лавки. – Ты сказал, что любишь меня. И я тебя тоже, Костя… я тоже тебя люблю…

– Кира, – произнес он, когда наше молчание (а точнее, мои всхлипы) продлилось семь минут сорок три секунды. – Кира, не нужно плакать. Не плачь, пожалуйста. Живи. Просто живи. Даже если без меня. Кости нет. Мне очень жаль… Прости. И его. И меня.

– Я не могу без Кости… я без тебя не могу… – размазала я по коленкам сопли, – и не хочу без тебя! Два дня назад мы были счастливы. Как? Как ты все это забыл? Ты помнишь, – решала я, с чего начать, – полярное сияние? В Оймяконе? Шепот солнечного ветра, помнишь, как мы целовались на ледяном озере?

– Нет, к сожалению, нет…

Я не слушала его ответы, продолжала перечислять, перебивать его:

– Как ты набил морду Максиму, как бросил у алтаря подставную невесту, как танцевал со мной на катке, как прикоснулся ко мне впервые…

– Я не помню… все, что вы, то есть ты… перечислила. Ничего не помню. И хочу сказать что-то важное.

– Да, что?

– Не звони мне больше, Кира. Никогда не звони. Слышишь? Никогда. Для тебя это будет лучше.

– Ты с ума сошел?!

– Возможно.

– Прости, но все свободные вакансии психически неустойчивых заняты! Мной, Аллой, моей матерью. Для тебя места нет! Тебе придется остаться нормальным, Костя Серый. Ты понял?

– Если ты позвонишь, Кира, я не отвечу, – не слушал он. – Прошу, не усложняй все еще больше.

– Я из кожи вон лезу, чтобы распутать эту сложность!

– Так надо. Нужно уметь оставлять прошлое позади. Если я и был Костей, то больше им не являюсь. Я вас не помню. И его. Я не умею играть на скрипке и тем более программировать дома. Я даже не сразу нашел кнопку включения домашнего ноутбука и забыл дорогу до Фрингиллы. Пришлось пользоваться картой.

– Они помнят дорогу, Костя. Они никогда не забудут.

– Кто?

– Ты знаешь. Ты видишь его на запястье каждый день.

– Татуировка… с журавлем, исчезающим в тумане?

– Что последнее ты помнишь, Костя? Скажи, и я положу трубку. Обещаю.

Он молчал секунд тридцать, и перепонкой уха я чувствовала, как участилось его сердцебиение:

– Помню горький запах герани.

Я повесила трубку, завалилась на бок, падая со скамьи на сырую землю, где разрыдалась, поджав к груди колени. Жерди лавочки надо мной вот-вот станут крышкой третьего гроба, третьей могилой с журавлиным птенцом.

Без сестер, без мамы, без любимого… с кем я осталась? Кем я осталась?

Птицей с подрезанными крыльями. Умеющей летать, но прикованной к выжженной алой земле.

Ночь я провела в машине на гостевой парковке аэропорта. Свернулась калачиком на заднем сиденье. К счастью, мне не снился Костя, не снилась вороная Алла, выклевывающая двум мертвым журавлям их окоченевшие сердца, не снились красноглазые голуби.

Какое блаженство – не видеть сны. А когда-то я ныла, что у меня их нет.

Поздний солнечный луч, заблудившийся в предгрозовых тучах, ударил по векам, и я распахнула глаза. Часы приборной панели показывали семь тридцать пять. Шея затекла. Всю ночь я лежала на одном боку, свернув подушкой свой рюкзак.

Повернувшись на спину, я смотрела в стеклянный люк машины. Солнечный свет смешивался с крупными барабанящими каплями, и в каждой сияло запертое солнышко. Когда-то горячее, как август на крыше Каземата. Теперь остывшее, сорвавшееся слезами серого балтийского неба.

Мне никуда не деться от Кости. Голубое небо – его глаза. Серое небо – журавль. Солнце – калининградский янтарь, внутри которого заперты наши души.

Дождь усиливался. Но я заметила, что стучит он глухо. С лобового стекла раздаются тупые удары. Поспешно выглянув между кресел, увидела под дворником лобового что-то белое, бумажное.

Реклама?

Не в моей жизни.

Выскочив, я вернулась в салон с намокшим белым конвертом из дорогого лакированного картона. Золотые буквы на лицевой стороне сплетались двумя английскими буквами «SG».

Внутри конверта оказался красный жесткий лист приглашения.

Нет, не красный. Кровавый. Надпись гласила:

Я вышла из машины, подставляя лицо под свежие капли дождя, и закричала.

Я вращалась вокруг себя и смеялась, смешивая слезы с дождем. Я чувствовала, мы приближаемся к кульминации, к завершению моей пытки, моего приключения, моих стенаний в поисках правды.

Моя мать нафантазировала мир, где нет места истине. Нет места Ире с Мирой.

Я жаждала знать.

Кто оказался прав? Стала ли я счастливей от того, что знаю теперь? А люди рядом? Может быть, только маленькая Лея, к которой спустя полгода наконец-то вернулась мать.

Максим пробовал держать осанку, но я чувствовала разносящуюся по его телу панику. Мы стояли плечом к плечу, когда в длинном бальном платье того самого цвета (ну да, в мире Аллы ведь нет другой палитры, кроме красной) к нам подошла хозяйка праздника.

– Слышала, Кирочка, ты решила не останавливаться на достигнутых успехах своей детективной «детской» сказки? – прохаживалась Алла вокруг нас с Максимом, а мы боялись оказаться к ней спинами. – Ты хочешь найти убийцу, – метнула она взглядом в Максима, он снова в нее, и они оба в меня.

– Ты знаешь правду, Алла? Да или нет?

– Легкотня!

– Скажи мне, – сохраняла я остатки всего серого внутри себя, что должно было напитать меня сталью и силой, – правду.

– Ответы вон там, – подняла Алла глаза к подвесным балконам зимнего сада, откуда на наши головы падали мелкие красные лепестки. – Ты же научилась меня понимать, – подмигнула Алла, – ты все узнаешь.

– Сливовые? – поймал Максим несколько.

– Нет, – закрыла я глаза, – это герань.

– Правильно, – довольно кивнула Алла, – ответы внутри растений, Кирочка. Ты читала мои книги, ты все знаешь.

– Ты пишешь только про яды, которыми травила Максима и Костю.

– Но еще и спасала. Малышку Камелию, раны Кости после взрыва моего брата, – удостоился он ее быстрой улыбки с капелькой нежности. – Может быть, и тебя я тоже спасала, моя милая Кирочка.

– Я встретила тебя три месяца назад.

– Восемь лет, Кирочка. Мы виделись восемь лет назад. Чудный был денек. Чу́дный и чудно́й. Как я люблю. Ну же, – взяла она меня за руки, – иди за мной. Иди по красной нити, и ты все узнаешь.

– Ты скажешь правду? – вцепилась я в ее руку. – Скажешь, кто убил сестер?

– Мне и говорить не придется… Скорее наверх! В зимний сад!

Она приподняла подол алого платья и ринулась к лестнице, ведущей к балконам – к ее парящим садам Семирамиды.

Никто не знает точно, существовали сады или нет, а если были, то где. По одной из легенд, висячие сады строились рядом с дворцом, известным как «Чудо Человечества», вавилонским царем Навуходоносором.

Может быть, я находилась сейчас в центре Чуда? В том его понимании, каким видела Человечество Алла.

Чудный и чудной был день. Так она сказала. И мне остается только сделать шаг за ней следом, чтобы оказаться в том дне. Еще один кролик, еще одна нора, еще одна черная дыра моих воспоминаний, оставшихся в голове у Аллы.

– Не ходи, – остановил меня Максим, – куда угодно, но не за ней.

– Отстань! Мне плевать! – вырвалась я.

– Рискнешь стать третьей куклой?

Мы стояли вплотную, окруженные бьющимися в дискотечных ритмах телами гостей, что подталкивали нас все ближе, вколачивая друг в друга.

Отпустив мой локоть, он сделал шаг назад:

– Я тоже шел за ней. И Костя, и Маша… Теперь иди ты.

– А куда пойдешь ты?

– Уничтожу оранжерею. Сожгу все дотла. У нее не будет ни лекарств, ни ядов. Я не буду смотреть, как она тебя убивает, Кирыч. Знаю, мне тебя не переубедить. Ты упрямая и сильная. Может быть, выживешь.

Он улыбнулся, добавив:

– …как все мы, кто выжил.

– Из ума. Я знаю.

Он поднял глаза вверх, туда, где по тонкому парапету прохаживалось алое облако, рассматривая придворных марионеток.

Я не тронулась с места.

И первым ушел Максим. Развернулся и, проламывая окоченевшим станом тропу сквозь танцующих, направился к выходу. Тела гостей смыкались за его спиной. Я или успею догнать его, или…

Или что? Я давно перестала понимать, как выиграть в игре, бросая монетку с двумя решками, когда ставишь на орла. Был ли правильный выбор?

Вскинув голову, я посмотрела на Аллу, на облако, что парило в двадцати метрах, прогуливаясь вдоль тысяч кадок герани. Она поймала мой взгляд. Тонкая красная ниточка соединила нас.

Может, та самая, что выткана из крапивы?

Я сделала несколько шагов в сторону Аллы, заметила, что она улыбнулась, поднимаясь на локтях с перил. Она ждала меня, и я шла к ней, плутая вокруг гостей, выискивая кратчайший путь к палящему солнечному диску, что прикончит меня, что уже превратил два моих крыла в метафорические.

Наконец-то я достигла винтовой лестницы вдоль высоких окон в три пролета. Шел снег. Сильный, с порывами ноябрьского ветра. Делая шаг за шагом, я вздрогнула, когда услышала раздавшийся хлопок о стекло.

Только что в него врезались два белоснежных голубя с рубиновыми глазками. Они сидели на заснеженных перекладинах пожарной лестницы, расправляя крылья.

– Голуби с красными глазами… как в моем сне…

Четыре алых глаза поблескивали сквозь непогоду, следили за каждым моим шагом. Я поднимусь на ступень выше, и обе птицы прыгнут вверх по ступеням пожарной лестницы. Я отвернулась, но в ту же секунду один из голубей врезался грудью в стекло. Совсем близко от моей головы.

Я дернулась, хватаясь за раму, распахивая плохо прикрытую створку. Меня окотило морозным дыханием ноября, растрепав волосы. Белые голуби пропали. На стене, прямо передо мной четырьмя красными кнопками теперь мигала пожарная сигнализация.

«Привет, Алла!» – усмехнулась я, застегивая кожаную куртку на молнию.

Дернув рычаг пожарной тревоги, я толкнула створку окна и вылезла на пожарную лестницу. Ледяной металл сразу же обжег ладони. Порывы ветра вздыбили дымчатую ткань платья выше головы. Хорошо, что на мне были военные ботинки и хоть какая-то кожаная куртка.

Через мелькающие слева стекла я видела, как на гостей хлынула вода, как толпа ринулась разом в арочный проход, спасаясь. Меня тут тоже изрядно поливало обледеневшим снегом. Хорошо, что Алла не закатила свою вечеринку в небоскребах Москва-Сити. Пару десятков этажей как-нибудь осилю.

Я спрыгнула в подворотню, расплескивая ноябрьскую слякоть по сторонам с такой мощью, что брызги срикошетили от стены, угодив мне в спину и за шиворот. От ощущения холода и мокроты в районе лопаток и пупка я дернулась, шагая под яркий свет ослепляющего ксенона. Водитель оглушил гудком. Закрывшись руками от света, я пнула по бамперу военным ботинком.

– Не надо отыгрываться на моей машине, если ненавидишь меня.

Это был красный внедорожник Макса.

Я распахнула дверцу, залезая на переднее сиденье, пристегнула гоночные ремни и вытянула красные ладони в сторону печки. Макс крутанул воздух на максимум.

– А через дверь не логичней выйти?

– Это твоя семья так на меня действует. И запомни, – ткнула я его рукой в плечо, – если подставишь меня, если все это часть твоего плана… я… я… не знаю! Я продам почку, но найду тебя и оторву голову! Ясно?!

– Не разбивай мне сердце, Кирыч! Оно у меня всего одно.

– Зато у тебя больше двухсот костей. Я могу разбить битой сначала их.

– Ты не сможешь. Ты не она.

Он дернул машину в сторону, объезжая по встречке два красных светофора подряд, но, когда заметил около остановки пешеходку с выкатившимся на нее парнишкой на самокате доставки, сбил правым боком мусорку.

– Черт!

– Если бы в Калининграде те гранаты вез ты, то больше бы не смог красоваться в спортзале без майки.

– Я не знал про гранаты. Алла сказал, что они бутафория. Ей нужно было сделать из Кости потерпевшего. Приставить Машу – милую и заботливую, типа мою сестрицу, которая помогла ему. А наш отец отмазал его от тюрьмы и дал финансирование проектов.

– Хорошо, что Костя забыл и аварию, – произнесла я, отворачиваясь.

– Он везучий, Кирыч. Зря ты грустишь.

– В смысле везучий?

– У него есть шанс влюбиться в тебя дважды.

Я почувствовала, как мое державшееся на соплях расколоченное сердце пыхнуло:

– Не становись хорошим, Макс. Не твое амплуа.

Но нотку веры он во мне зародил. Что, если Костя еще может вспомнить меня?

– И не собирался, Кирыч. Не пиши в мемуарах об этой тупой сентиментальности. Пусть я останусь для всех нарциссичным придурком с замашками латентного клофелинщика.

Я снова нехотя улыбнулась.

Он приближался к автоматическим воротам, но те оставались заперты, а скорость Максим не сбрасывал.

– Макс! Они не откроются!

Резко затормозив, он качнул бампером литой чугун решетки и засигналил, заморгал всем ксеноном на крыше и на капоте.

– Алла предупредила охрану… Держись! – схватился он рукой за подголовник моего сиденья, сдавая назад.

Я увидела, как он свернул боковые зеркала и остановился напротив калитки для пешеходов. Сигналя со всей дури, Максим вдавил газ и отпустил педаль тормоза и ручник. Джип сорвался с места, тараня калитку и вертушку для электронных пропусков. Охранники отпрыгнули в стороны, когда машина, срываясь по ступеням, опрокинула фонтан, теряя оба сложенных боковых зеркала.

– Сними куртку! Закрой ею голову и глаза! – велел он.

– Зачем?

– Не уверен, выдержит ли лобовое, – ткнул он в трещины по центру.

– Выдержит что?! – снимала я кожанку, путаясь в рукавах.

– Новый таран по резиденции. Ковровая дорожка там точно не лежит.

Он сказал «ковровая», а мне послышалось «кровавая». Вот что значит деформация личности. Я слышала то, что хотела, или то, чего боялась?

Макс не пошутил и не приуменьшил. Но для тарана он выбрал не центральные ворота, а гостевые. Отсюда ближе к оранжерее. Если мы уничтожим парник Аллы, то уничтожим и саму Аллу тоже. Ее яды, ее сокровища, составные части ее уравнений – она потеряет единственное, что умеет любить.

А еще мне очень хотелось что-нибудь у нее отобрать. Что-то для нее ценное, из-за чего она расстроится хотя бы чуть-чуть. Если она и любила кого-то по-настоящему, то только свои растения.

– Сейчас! – крикнул Максим, и я зажмурилась, съеживаясь под кожанкой.

Нас затрясло. Машину швырнуло, и меня вместе с ней, но гоночные ремни держали. Брызги осколков ворвались в салон со снегом. Я чувствовала, как они барабанят по кожзаму. Машину подбросило, когда Максим переехал лавку или очередной фонтан, а может, садового гнома в красном колпаке.

– Осторожно! – услышала я голос Макса, чувствуя, как его рука толкнула меня в сторону двери.

Еще один толчок вперед, и мы наконец-то остановились.

Стряхивая стекло, я вынырнула из-под ненадежной брони экокожи. Сразу не поняла, почему ничего не вижу слева от себя. Откуда взялась зеленая стена и коричневая «труба»?

– Максим, ты живой?! – пробовала я отодвинуть ветки дерева, заполнившие салон.

Ствол проткнул уже треснувшее при ударе о проходную вертушку лобовое стекло. Выдержать еловую пику, как прогнозировал Макс, оно было не в состоянии.

– Нормально… – услышала я его голос, пока пыталась выбраться из салона.

Обежав машину, открыла водительскую дверь. Максим натужно улыбнулся, держась левой рукой за плечо. Ствол дерева, от которого он толкнул меня в сторону, попал ему в руку. Кровь просочилась сквозь белую рубашку и пальцы.

Ну, если это все тоже был прописанный Аллой сценарий, я снимаю перед ней шляпу и вручаю миллиард «Оскаров», ухожу в тень и больше никогда не сомневаюсь в своей ничтожности и ее гениальности.

– Такое даже Алла не смогла бы придумать… – согласилась я, что Максим не играет роль и что хоть что-то идет не по ее плану.

– Хорошо, что ты немного веришь мне. Даже если я потеряю из-за этого руку.

Я помогла ему выбраться из салона, отодвигая ветки от головы и глаз.

– Сожми мне пальцы, – схватила я его за окровавленную ладонь.

Он аккуратно, еле ощутимо сдавил мою руку, словно пытался удержать колибри.

– Со всей силы, Макс! Сильнее! Еще сильнее!

– Думал, ты любишь, когда нежно… – сжал он пальцы покрепче.

– Ну вот, узнаю́ твои шуточки. Значит, жить будешь. Сухожилия не порваны.

Я оторвала кусок ткани от подола и перевязала ему предплечье. Серая ткань напиталась алым. Ледяной снег таял на горячей крови, капая розовой водой на мои ботинки. Это было удивительно красиво. Какой-то кусочек Аллы внутри меня не мог не любоваться тем, что я видела. Прогоняя мысли о прекрасной алой крови, я помогла Максиму встать.

– Раньше я играл в пациента и медсестру только с костюмчиками и девушками. Но, – снова сдавил он несильно мои пальцы, – так мне нравится больше.

Я не успела придумать едкое замечание в ответ: он отвернулся и побрел быстрым шагом к оранжерее.

– Быстрее! – торопился Макс. – Наша фора скоро иссякнет.

– Какой у тебя план? – вернула я на плечи потрепанную куртку.

Знала бы, что буду носиться в ней по снегу и пользоваться словно щитом от битого стекла, купила бы подлиннее. Спасибо, что из-за адреналина я не испытывала ни холода, ни страха, ни боли.

– Найти что-нибудь тяжелое! Вход по отпечатку. Алла все предусмотрела. В гараж. Найдем монтировку или топор!

– Нет, – замерла я, уставившись на панель с подсвеченными очертаниями ладони, – я могу ее открыть.

– Как? Только ладонь Аллы подойдет. Ты же не успела отпилить ей руку, прежде чем свалиться с пожарной лестницы?

Пропуская мимо ушей его черный юмор, я подошла к панели.

– Костя говорил, что добавил меня в систему Умного дома, – вытянула я ладонь, – он всегда чувствовал что-то плохое. Он просил меня уехать с первого дня, – подходила я все ближе и ближе к панели. – Жаль, что я не послушалась.

– Подожди, – остановил меня Макс, останавливая. – Если мы не выживем…

– Макс… это не тупой боевик.

– Согласен. Не тупой.

Он взял меня за руки, резко разворачивая.

– Позволь сделать это. Ты можешь… – усмехнулся он, – закрыть глаза и представить Костю.

– Зачем предста…

Но договорить я не успела. Лицо Максима приблизилось, он вскинул на мгновение глаза, убеждаясь, что я не собираюсь проломить ему чем-нибудь те самые двести костей, и коснулся своими губами моих.

Я где-то читала, наверное в дурацком женском журнале Светки, что при приближении страха смерти, когда все вокруг взрывается, полыхает и рушится, у людей активизируется инстинкт к размножению. Словно природа торопится передать гены хоть куда-то, хоть кому-то, кто, может быть, выживет.

Мой инстинкт к размножению дремал (видать, маловато сноровки), но Максима я не оттолкнула. Потому что целовала в ту минуту я не его и даже не Костю. Я целовала мою очеловечившуюся жизнь: сумасшедшие месяцы, которые я ненавидела и обожала. И боялась признаться в том, что не хотела приближаться к финалу.

Как я буду жить, что я буду делать, если исчезнет Алла? Она стала вторым моим хроническим заболеванием. Моим кашлем, который я не собиралась лечить, ведь только кашляя, знала, что живу, что дышу, что могу еще делать вдохи, пусть выдохи судорожны, я боялась излечиться, боялась стать как все.

Стать нормальной.

Как прожитые три месяца разрывали меня, так разрывали меня руки Макса. Несмотря на свою рану, он поднял меня вверх и впечатал в раздвижные ставни дверей, а я обвила его ногами вокруг торса, держась за плечи. Холодные пальцы вгрызались ногтями в мои бедра, пока его губы поглощали все, на что попадали, и теперь, когда по коже хлынул поток возбуждающей энергии, я испугалась.

Дрожь шла от спины вверх к шее, где Максим уже не целовал меня, а кусал с придыханием и рвущимся из него рычанием. Когда его руки скользнули по нижнему белью, я прислонилась ладонями к двери, попадая в панель. Красные лучи смешались с красной кровью Макса, что застыла разводами на коже.

Боги электроники или призванные Аллой боги, жаждавшие крови, – кто-то из них благоволил сегодня нам. Панель подсветилась, и мы с Максом рухнули на снег, когда двери в оранжерею распахнулись.

Запыхавшись, пробуя понять, где мы и что происходит, встали на ноги, хватаясь друг за друга.

Вовсе это была не моя рука, не мой отпечаток и не волшебная кровь, которая открыла дверь.

Все оказалось тривиальней. Дверь нам открыла та, что стояла внутри.

– Прекратите целоваться! – затащили меня теплые пальцы через порог. – Сейчас же!

– Бабуль? Что ты тут делаешь?! – не понимала я, как моя бабушка оказалась за дверью оранжереи Аллы.

– Это ты что делаешь, внучка?!

Мы с Максом смотрели на мою бабулю – образцовую пенсионерку с грядками и банками зимних закаток, – увешанную сейчас двумя ружьями через плечо и с нацеленным на нас пистолетом.

Она махнула дулом в сторону Макса:

– Пошел прочь! Отойди от нее! Сейчас же!

Макс поднял руки и сделал два шага в сторону, уводя от меня дуло.

– Вон там на полу стяжки, – командовала бабушка. – Возьми! Две штуки, и пусть Кира натянет на тебя их потуже!

– Мадам, – ответил Максим с легким элегантным поклоном, – две штуки я не натягиваю на себя лет с тринадцати! – снова исполнил он фирменную шуточку ниже плинтуса. – Я могу себя контролировать. Долго, – подмигнул он теперь мне.

– Макс помогает! Как ты сюда попала, ба? Как оказалась у Воронцовых в парнике?!

– Умная потому что. От кого, думаешь, у Алки мозги? Точно не от отца. От матери унаследовала, от моей второй дочери. По женской линии, Кирочка. По женской линии все мы… – попыталась она взглянуть на меня не как бабулец-терминатор, увешанный гранатами и ружьями, а как бабуся, что вот-вот начнет читать детскую сказку, – все мы не такие, как до́лжно.

– Как что? – не понимала я. – По какой еще женской линии?! Алла нам не родня! Она чужая!

Не хватало мне оказаться в кровном родстве с конгениальной отравительницей, истязающей меня, Костю и всех, к кому приближалась столько лет. Я уж молчу про Макса, который вот-вот окажется моим двоюродным братом!..

И что я напишу в мемуарах о том, что мы делали с ним возле двери?!

– Как же не родня? – все еще держала она на мушке Максима. – Алла внучка мне. Дочка моей дочки. Моей Владиславы. Влада давно из дома сбежала-то, сразу после школы, и не подпускала нас. Я видела новорожденную внучку только однажды…

– Ба, хватит! Это не смешно! У тебя запоздалый диагноз старческого слабоумия! Они не родные нам!

– Твоя мама и Влада – сестры. Две мои дочери-погодки.

Максим впервые смотрел без капли иронии и тем более пошлой шутки. Он, как и я, впервые осознавал, кто мы друг другу.

– Бабуль, убери от него дуло! – перегородила я линию огня. – Если Максим, – подавилась я, кашляя, – твой внук… ты не убьешь его.

– Я тебе не брат, – отрезал Макс. – То, что я фантазирую о тебе…

– Еще одна шуточка, и я тебе думалку прострелю! – прицелилась бабушка Максиму в пах.

– Ба, хватит! – загородила я его собой, выставив вперед руки.

Бабушка усмехнулась, и я впервые увидела в ней (чтоб вас… привет, семья!) Аллу.

Если я когда-нибудь стану психиатром, защищу кандидатскую и докторскую, а потом назову наши расстройства «синдромом Аллы». Быть Аллой – это быть такой, как моя бабушка сейчас: готовой убить, но не испытывающей угрызений совести, страха или капли сомнения.

Все разом мы обернулись на голос той самой, что даст название моему будущему синдрому. Если я выберусь из этой оранжереи. Если после этого для меня останется хоть немного будущего.

В оранжерею вошли Алла с Женей, и у меня сразу заложило уши, когда грянуло два выстрела.

На плитку пола брякнулся пистолет. Потом тело. И то и другое… Женино.

Он успел выхватить оружие из своей кобуры, но не успел выстрелить. Бабушка опередила его, прострелив сначала плечо, а потом кисть не совсем водителя.

– Забери его «макарыч», Кира! – велела она. – А вы двое, наденьте стяжки! – пальнула она возле туфель Аллы на огромных каблуках, что виднелись из-под пышных юбок.

Я подняла пистолет Жени, сжимая нагретую его рукой и кровью рукоять с таким же чувством, как если бы подобрала сбитого опоссума.

– Ты живой? – спросила я его.

Женя кряхтел от боли, но все-таки коротко кивнул.

– Миленько, – спокойно улыбнулась Алла, рассматривая оставленные Женей кровавые следы перевернутых смайликов, пока тот отползал к стене. – Кто вы такая?

– Птицына Мирослава Кирилловна. Так и зови меня. И твоя кровная бабуля, милая внученька.

– Наконец-то! Как красиво, боже, вот оно… это же оно! – молебенно соединила ладони Алла. – Вы не видите эту красоту?! – обернулась она на нас с Максимом, – вы помните уравнение? Боже, как прекрасно что-то не знать. Как упоительно чувствовать эту жажду и сделать первый глоток! Наконец-то я испытала это! Незнание и обретение!

– Ты про что? – спросила я, совершенно не догоняя, чего она там обрела.

– Мирослава! Твоя бабушка, Кирочка! Это она в уравнении! Она числительное, которое я не могла расшифровать. Мира с Ирой – число «два», вот только они уже мертвы. Но «Ми» – это же она, – прижала Алла ладони к губам, – твоя бабушка – Мирослава Кирилловна!

– По ходу, твоя тоже.

– Это ей суждено умереть, – провозгласила Алла, хлопая в ладоши, – она – ответ! Это она!

– Никто сегодня не умрет, принцесса. Стяжки, Кира! Сцепи ей руки! – снова велела мне бабушка. – И этому рукоблудному братцу сразу две, не забудь!

– Аккуратней с пушкой, – хихикнула Алла, видя, как я засовываю пистолет Жени между коленок, пока беру с пола несколько стяжек. – Слишком много азотного удобрения вокруг. Если пуля не застрянет в мясе, – улыбнулась она Жене, в котором застряло сразу две, – вы взлетите со своими птичьими фамилиями к небесам. Но если попадет в трубу, взрыв сотрет половину резиденции.

Я закрепила стяжки на запястьях Аллы: она не сопротивлялась и даже радовалась, словно все это для нее игра, квест с нанятыми актерами (ей не привыкать). Максим тоже не стал спорить. Кряхтя от боли в плече, он протянул мне запястья. Когда я затягивала стяжки, он стоял не шевелясь, только медленно поднимал руки вверх, чтобы я последовала взглядом и посмотрела ему в глаза.

– Если бы не твоя бабуся…

– И твоя, – напомнила я.

– Я бы прихватил парочку для наших игр, Кирыч.

– Хочешь, чтобы бабушка рассекла тебе губу пистолетом?

– Нет, только ты. Поцелуем.

Наблюдая за нами, Алла болтала, не закрывая рта:

– Свяжи его сильнее, Кирочка. Он так сильно тебя хочет, что возбуждается от каждого прикосновения.

Отодвинув меня в сторону, вторые стяжки затянула на нем бабушка.

– Я могла бы нанять вместо Максима такого актеришку, как Маша, но не могла отказать в удовольствии любоваться вами… Он думал, яд, что лишил его ног, – это ужас. Но посмотри на него сейчас: потерять тебя – вот что по-настоящему для него страшно. Он только начинает осознавать всю правду… Но! – развеселилась Алла. – Вам еще будет очень весело, обещаю. Все только начинается, мои милые.

– Тебе будет очень весело в дурдоме, внучка.

Моя бабушка, которая не умела пользоваться кредитной картой или смартфоном, еле-еле набирающая СМС на старой кнопочной мобилке, набивала команды на ноутбуке.

– Я знаю, что это, – кивнула бабушка на охапку желтых труб, идущих вдоль крыши.

– Передовая система для орошения, – озвучила Алла.

– Удобрениями, – подсказала бабушка. – Аммиачной селитрой и нитратом аммония. Все, что ты знаешь, я знаю тоже.

Теперь бабуля не только айтишница, но еще и химик. А у меня по химии в восьмом классе был трояк. Не могла поднатаскать, что ли?

– Вы хотите орошить нас говном? – предположил Максим, мелко хихикнув.

Но по выражению лица Аллы я знала: это никакое не говно.

– Вы в нем по уши. Нитрат аммония взрывоопасен. Он хранится здесь. Прямо тут, вон за теми дверьми к складам. Огонь, искра, а может быть, граната – и твоя адская лаборатория взлетит на воздух.

– Говорите, искра, а сами палите во все, что движется! – уставился Максим на склад.

– Следи, внучок, чтобы у тебя чего лишнего в сторону Киры не двинулось. Пока трубы целы, ничего не взорвется. Или пока я гранатой в склад не швырну.

– И у нас такая бабушка пропадала! – восхитился Максим. – Вот бы ты ее завербовать успела раньше, да, Алка?

– В моем уравнении ей уготовлена смерть, братик. Мирослава не выживет. Ты знаешь, я никогда не ошибалась. Точнее, мои уравнения.

Алла посмотрела на меня.

– Жаль, – оглядывала Алла парники оранжереи, – уничтожив здесь все, твоя бабуля уничтожит и порошок, который вернул бы память Косте. А новый я уже никогда не создам.

– Погибшие мозговые центры не восстановить, – не верила я ей. – Я читала. Я искала везде. Ему не вернуть память.

– Ты читала то, что написала я. Это мои исследования. Мои травы, мои яды, Кирочка. Мои уравнения. Хочешь, я опишу, что будет с Максиком?

– Я против, – подал он голос. – Порешу и порешаю себя сам.

– Как хочешь, – пожала она плечами, – м-м-м, тебе бы понравилось, – сузила она глаза, всматриваясь в мою душу, пока я изо всех сил уговаривала себя не моргать, не реветь и не срываться в паническую атаку.

– Это правда? – произнесла я, не обращая внимания на уговоры бабушки отойти от нее подальше. – Ты можешь вернуть Косте память?

– На любой яд есть противоядие. Я изобрела этот порошок, когда мне было десять. Состав несложный. Даже ты бы справилась. Раз уж мы сестры.

– Двоюродные.

– Неважно. Твоя мать носит код нашей гениальности, как и моя.

– Наши матери? Серьезно? Ты считаешь, они счастливы от своей гениальности?

– Они оказались слабыми. Но не ты. И не я.

– Кира, не слушай ее! – велела бабушка. – Алла, закрой рот, пока кляп не запихнула!

– Бабуль, у нее есть пыльца, которая вернет Косте память. Пусть отдаст! А потом ты взорвешь все, что хочешь!

– Торги, – аплодировала Алла кончиками пальцев. – Цена мизерная. Скидка для родни, так уж и быть. Моя свобода в обмен на пыльцу. И ты снова со своим журавлем. Прости, – скуксилась она, глядя на брата, – я всегда болела за тебя.

– Не соглашайся, Кира! – встал Максим на сторону моей бабушки, заработав от нее кивок похвалы. – Она обманет. Вызывай полицию, дурку или армию.

– Пфф, – дунула алыми губами его сестра себе на спадающие со лба пряди, – ты думаешь, такая мелочь, как полиция, меня остановит? Знал бы ты, сколько раз старый усатый следователь просил моей помощи. Пара сделок – и меня вдобавок наградят.

Алла резюмировала итог сделки:

– Тебе пыльцу для Кости, Кирочка. А мне свободу, и, – задумалась она, – я прихвачу с собой свои юбки, сотканные из крапивы. Ты не поверишь, какой это был труд – вышить их.

– Юбки?! – ударил Максим о полки, на которых тарахтели управляющие оранжереей ноутбуки. – Развяжи меня, Кира, я покажу ей уравнение кровной мести!

Я обернулась к бабушке:

– Прости, я должна вернуть Костю. У него горячие руки.

– Горячие, – вздохнула бабушка, взводя курок, – горячими будут выпущенные мной пули, – ткнула она дулом в бок Аллы. – Живо! Кира, забери, что тебе нужно. Только быстро.

Максим впился в меня взглядом, может быть, он что-то говорил. До меня доносилось «не верь», «она врет», «не развязывай ей руки» – я не хотела вслушиваться, не хотела слышать то, чего не хотела знать.

– Кирочка, тебе понравилось в Оймяконе? – спросила Алла, пока мы шли с ней вдоль этажерок с миллионом ящиков, бутылочек, порошков, контейнеров, коробок.

– Сойдет.

– Вот и хорошо, родная. Вот и хорошо, – остановилась она возле ряда с прибитым номером «двести двадцать два». – Он тут, – взяла она в руки пузырек размером с пробник духов. – Дунешь пыльцой ему в лицо, и он все вспомнит.

– Ты уже делала это раньше? Ты стирала кому-то память?

Но ответ уже был на моих губах и в ее улыбке.

– Мне, – ответила я. – В день, когда умерли сестры. Ты стерла мне воспоминания. Зачем, – шептала я, – Алка… зачем?

Она обернулась на Максима, помахала ему кончиками пальцев из-за невозможности распахнуть руки, обернутые стяжками, и ответила:

– Потому что ты должна была быть здесь, – вытянула руки Алла, ожидая, что я разрежу стяжки. – Не думая, что я злой гений, Кирочка.

– Разве ты не злая?

– Quod erat demonstrandum! – продекламировала она. – Что и требовалось доказать! Я злая. Тут без вопросов. Но я сомневаюсь про гения, – блеснули ее глаза среди облака вспорхнувших светлячков, – как истинная ученая, я должна сомневаться во всем, что знаю. И ты тоже.

Сунув пузырек с пыльцой в карман, я разбила одну из пустых бутылок, поднимая стекло:

– Что еще за заклинание?

– Латынь, Кирочка.

– Гравировка… – дошло до меня, – аббревиатура QED на кольцах.

– Доказательство, Кирочка, – это то, к чему стремится мой разум.

В ее взгляде мелькнула тень сомнения, которую я не могла не заметить.

– Но ты доказала еще не все, что хотела, – разрезала я стяжки на ее запястьях. – И ты знаешь это.

– Потому что… ты знаешь больше, – сделала она логичный и неприятный для нее вывод.

В одно мгновение Алла развернулась, оказавшись возле бабушки, и плеснула ей в лицо из ближайшей колбы. Тело бабушки затряслось в судорогах даже раньше, чем она упала на металлический пол.

– Ба! – перевернула я ее, проверяя пульс на шее.

Алла подняла упавшее ружье и метко выстрелила, пробивая сразу две желтых трубы.

– Ух ты. Не думала, что у меня с первого раза получится. Наверное, гены! – улыбнулась она кончавшейся бабушке.

– Алла! Доченька моя! – услышали мы голоса пролетом ниже, когда в оранжерею вбежали Воронцовы-старшие.

– Женя… – закатила глаза Алла, понимая, кто их вызвал сюда.

Владислава Сергеевна вытянула к дочери руки, как к уносящейся от нее дикой птичьей стае.

– Умоляю, убери ружье!

– Дочь, – хрипел Воронцов-старший, – я все решу. Я отдам тебе империю. Ты будешь управлять сама, как пожелаешь. Не трогай никого. Спускайся, мы же любим тебя.

– Благодарю, что присоединились, – передернула Алла затвор. – Без вас будет даже удобней. Но вы не бойтесь, вы умрете быстро.

Спихнув меня, когда я прыгнула ей на спину, мешая прицелиться в родителей, она ударила прикладом мне в бок. Я кидала в нее всеми подряд порошками и банками, пока она не обернулась:

– Еще раз швырнешь, и я забуду, что люблю тебя больше всех в этой семье. Рухнешь, – кивнула она через перила, – и никакая пудра не спасет. Только посмертный макияж патологоанатома.

И она обернулась еще раз. И смотрела так, словно была уверена на сто процентов, что скоро я с ним встречусь.

– Скоро ты с ним встретишься, – подтвердила она мою догадку, – гарантирую, Кирочка. Встретишься. И начнешь бояться смотреться в зеркала.

Грянули два выстрела.

– Кирочка… – прошептали губы Аллы, расплываясь в улыбке, но не уверенной и сильной, какой я ее обычно видела, а растерянной, словно она только что оторвала кукле голову, моргнула, а у сломанной ею игрушки голова почему-то опять на месте. – Я не понимаю…

Я стояла с вытянутой к ней рукой. Мои пальцы лежали на спусковом крючке пистолета, а поверх их сжимали пальцы Максима. Он вздернул пистолет, который я держала, и спустил курок моей рукой.

Выстрел Аллы сменил траекторию и угодил в одну из труб, из которой рвался жар пламени.

Мы с Аллой стояли друг напротив друга, не сводя взглядов. Ее алое платье в центре груди напитывалось кровью, но ее было совсем не видно. Краешек губы окропился тонкой вертикальной струйкой.

А потом тело Аллы повернулось по часовой стрелке на три часа, пока меня кто-то опрокинул на девять. Я успела зацепиться за подножку, падая возле бабушки и закрывая ее руками, сверху на нас навалился Максим, опуская сцепленные стяжками запястья мне на глаза.

Зажмурившись, задержав дыхание, замерев, я чувствовала адский жар. Он проникал в ноздри, кипятил легкие, обжигал кожу, на которую сыпались ошметки взорванной оранжереи.

Как только перестало грохотать и взрываться, прищурившись, я открыла глаза. Я звала бабушку, звала Максима, но не слышала свой голос. Кашляя в рассеявшемся дыму, шатаясь, я пробовала встать оглушенной взрывами и пожаром лесной антилопой.

И снова это… снова нахлынуло оно… мои глаза прослезились – не от ужаса, а от красоты…

Как только я поднялась на ноги и огляделась по сторонам – как это было красиво: туманные клубы дыма, серый пепел, сливающийся в объятия с белоснежным снегом, ниспадающие дождем искры и алое платье, напитавшееся кровью.

И цветы…

Пепел, снег, искры… но откуда на наши головы падали цветы?

– Кактус, – обернулась я к доисторическому растению, что цветет раз в сто пятьдесят лет всеми цветами сразу всего пять минут. – Жаль, ты не видишь этого, Алка… жаль, ты этого не видишь…

Я вытянула руку, и мне на ладонь опустился цветок с опаленными алыми лепестками.

Я шлепала низкими уггами с торчащими из них оголенными лодыжками по растаявшим лужам Нижнего. По утрам больше не нарастала ледяная корочка. Теперь не похрустеть, как, наверное, я любила делать с сестрами в детстве. Корочки не было, не было сестер, давно минуло детство, осталась только корка льда в душе и на сердце.

До вечерней школы дошла пешком, как это ни смешно – в разгар дня. Мы приезжали на учебу к семи вечера, а так называемый выпускной администрация устроила в одиннадцать утра.

На праздник я решила не ходить.

Заберу свидетельство об окончании школы и прогуляюсь по Покровке, спущусь вниз к Чкаловской лестнице и набережной. Затеряюсь среди туристов. Зайду в Народные промыслы поглазеть на деревянных лошадок, которые мне покупала бабушка. На паутиновое кружево и тончайшую шерстяную вязку платков. На ажурное серебро и бусы из янтаря…

Ой, нет. На янтарь смотреть, пожалуй, не буду.

Мысли о янтаре отправляли опять в Калининград, туда, где остался отпущенный на свободу журавль.

Я остановилась возле здания школы. Со второго этажа в распахнутые форточки слышалась музыка, а я все стояла и смотрела вверх на распахнутые по-весеннему окна и не решалась присоединиться к ним.

Придется о чем-то говорить, изображать веселье.

За спиной прошелестели колеса крадущейся машины и раздался голос:

– Бросила пить детское шампанское?

Удивившись, что больше не чувствую ананасового дыма, я ответила, выглядывая из горловины свитера:

– А ты бросил курить?

– Точно, – удивился Максим. – Перешел на жвачку.

– Клубничную, – ощущала я новый аромат вместо привычного ананасового.

– Я собирался избегать тебя всю оставшуюся жизнь, кузина, но у меня тут появился повод повидаться. Да и спустя полгода малость отпустило.

Мы одновременно улыбнулись.

Меня тоже малость отпустило, когда я вспоминала Костю.

Максим произнес, рассматривая меня, почти вспоминая:

– Угораздило же тебя стать единственной девушкой, на которой я собирался жениться… но никогда не смогу. Какой жвачкой горе зажевать? Не знаешь?

– Попробуешь в следующей жизни, когда родишься журавлем.

– Или ты родишься вороном, – подыграл он моему воображению. – Вообще-то, я к тебе с новостями.

Самое странное, я до сих пор не испытывала вины за наш поцелуй. Не испытывала – и все.

Все равно что меня бы в детстве ругали за шесть съеденных подряд эскимо. Я бы знала, что съела до фига, пять или восемь, но точно не шесть. Но за что меня ругают? За факт – что слопала все эскимо, или за то, что именно шесть?

Вот и сейчас я краснела и чувствовала неловкость, потому что должна была, а не потому, что ощущала ее на самом деле.

Я вынырнула из своих грез про эскимо точно под конец фразы, услышав самое главное:

– Суд вынес нам оправдательный приговор. Полностью реабилитированы. А вторая новость вот тут. Результаты конкурса «Сверх». В этом большом белом красивом конверте с голограммой и печатью! Держи!

– Ты бы не приехал такой довольный, не поджидал меня на выпускном утреннике, если бы внутри были плохие новости.

Неужели я выиграла? Десять миллионов и обучение в любом вузе страны. Сколько бы моих проблем это решило.

– Я заняла первое место? – боязливо предположила я, сама не веря в то, что говорю. – Не томи, пожалуйста, скажи, что там.

– Третье, – ответил он, – вообще-то, ты заняла третье место.

– Третье?.. Ты приехал сказать, что я… ага, ясно… понятно. Я вот возьму и приеду на твою свадьбу в отместку!

– Которая никогда не состоится.

– Выбирай правильных невест, Максим, а не подставных.

Соглашаясь, он кивнул, саркастично прищурившись:

– А говорили, ты умная.

– Скажи спасибо, что не такая умная, как некоторые твои сестры.

– Вторую родственницу с такими заскоками я не вынесу. Короче, Кирыч, ты заняла третье место. Вышла статья, где оргкомитет преклоняется перед Аллой, приносит соболезнования и почти извиняется, что за обнародованный шантаж ее дисквалифицировали, и в знак скорби о так рано ушедшей гениальной ученой оставили первое место за ней. Без приза. Его присудили второму месту – Роксане Роговой.

– Роксане? За танец в розовой юбке под Вальс цветов? Ясно. Ладно. Понятно. Надеюсь, ты женишься дважды.

Максим хмыкнул под нос:

– Тебе присудили третье. И еще. Роксана отказалась от второго, не желая проигрывать Алле и быть признанной чуть-чуть лучше тебя. Она хотела быть самой лучшей. Ее мать позвонила мне. Просила приехать. Успокоить.

– И сколько раз за ночь ты ее успокоил?

– Не отнимай мой хлеб, Кирыч, пошло шутить – не твое! Успокоил. Короче, если ты не бортанешь меня с этим конвертом, приз твой.

– А так можно?

– Если откажешься, я сообщу в оргкомитет, и они отправят почтового голубя к четвертому претенденту.

– Нет, не откажусь, – ответила я, наконец забирая протянутый мне конверт. – Мне очень нужно поступить в институт.

– Ты бы смогла и без приза. Перестань сомневаться. Ты не хуже всех остальных. И пусть мама такая, пусть была трагедия в прошлом, ну и чуток в настоящем, пусть бабушка – подпольный снайпер, – слегка толкнул он меня плечом, – ты сама решаешь, кем тебе быть. Или где. Или с кем.

– Ага… решаю… – повторила я.

– Ты с ним хотела? С Серым?

– Я видела его в ноябре, – принялась я рассказывать. – Вот тебе пудра, Костя. Ты все вспомнишь. Люби меня, хоти меня…

– Рифму придумал из трех букв в продолжение!

– Пошлую. Знаю.

– На меня бы эта фразочка подействовала. Особенно придуманная рифма!

– Макс…

– Я всегда говорил, что Костя тупит. Теперь ты убедилась.

– Он выбрал ее.

– Машу Зябликову?

– Ее тоже. Но, – придумывала я, как описать словами, – он выбрал спокойную, понятную, обыденную жизнь. В которой не взрываются гранаты, никто не носит кольца с маяками слежения, не играет роль с микрофоном в ухе. Как думаешь, Алла знала, что они будут вместе? Она выбрала Машу не просто так?

– Алла ничего не делала просто так. Меня она не заменила актером. Значит, все это было планом. Хотела заставить меня страдать – и преуспела.

– Поверь, мне не лучше.

– Мы оба не можем быть с теми, кого любим. Финал в стиле любовного романа авторства Аллы – бесчувственной садистки.

Мы шли по улице: просто прямо, просто вперед. Я часто так делала. Если не знала, куда мне идти по жизни, спасали дороги. Просто иди, двигайся и не останавливайся. Рано или поздно упрешься в нужную дверь, ну, или отлетишь в преисподнюю уличного стока, провалившись в люк.

– Я не поблагодарила.

– Ты не должна.

– Но я хочу. Ты помог на заправке. И с тренером. Я знаю, это ты оплатил занятия у Ангелины. И спасибо за этот приз. Чувствуешь?

Я взяла его руку и провела пальцами вверх-вниз по бороздкам лакированного конверта:

– Если закрыть глаза, можно прочитать ее имя… Имя написали на наклейке конверта в строке «кому». Этой наклейки больше нет, а бороздки с именем остались. Почувствуй.

– Ты про что?..

– Роксана Рогова. Это ее конверт. С официальным гербом и печатью. Ты забрал его, когда приехал утешить, но скорее уж поздравить. А скопировать бланк поздравления не так уж и сложно. И десять миллионов. Тоже для тебя несложно. Спасибо, что придумал это ради меня.

Он не стал отпираться.

– Ты бы отказалась от денег. Прости. Детская афера. Тебе бы в полиции работать. Круто ты поняла это по каким-то там бороздкам!

– Пока не работать, но стажироваться как раз собираюсь.

– В смысле?

– Следователь по делу Аллы, Воеводин, предложил место в его отделе.

– В Москве? Ты согласилась?

– Пока думаю. Костя отдал мне старую видеокамеру. Он нашел ее в овраге. Техник Воеводина сказал, пленка почти уничтожена, но они попробуют восстановить. Если я буду рядом, все узнаю первой.

– Ты не остановишься?

– Никогда.

– Подожди. Давай постоим минутку, – остановил меня Макс, – я спрошу, а ты ответь правду. Поклянись, что не соврешь!

– Обещаю. Да.

– Идет, – резко выдохнул он, словно собираясь выпить залпом стопку водки. – Если бы я не был твоим кузеном, у меня был бы шанс? Что ты выберешь меня, а не Костю? Представь, что мы не родня. Я здесь. Я ничего не забыл, помню тебя. Всю, – коснулся он моих рук, – люблю тебя… Всю.

– Максим…

– Да, люблю. Без шуток. Без приколов. Без пошлостей, вранья, притворства, игры, сценариев, уравнений. Если бы обещал быть самым верным, самым надежным, честным и нежным. Быть только с тобой. Навсегда. Не огорчать, поддерживать, гордиться, восхищаться и превозносить до небес… – сузились его губы, – и каждый прожитый день оберегать, ценить, благодарить судьбу за то, что ты рядом. Скажи, ты бы позволила пригласить тебя на свидание?

На самом деле один ответ у меня оказался припасен.

– Это был бы ад, выбирать между тобой и Костей. Настоящий коробок карманного ада. Я даже рада, что мне не нужно больше делать этого. – Два таких необыкновенных парня: и рядом, и нет. И со мной, и нет. – И да, – позволила я «безнадежно больному» верить в чудо, – я бы разрешила позвать меня на свидание.

– Спасибо, – ответил он, огибая мое лицо по дуге и целуя в щеку.

Чуть ниже, туда, где зарождалась улыбка.

Чуть дольше и нежнее, чем можно было.

Чуть горячее, чем мне следовало бы ощущать.

Отпустив мои руки, он окинул меня фотографирующим взглядом – потухшим, без искр и без задора. Так сто девяносто шесть дней назад я смотрела на Костю, желая им с Машей счастья.

– Будь счастлива, Кирыч.

Теперь он делал то же, что недавно сделала я, – желал счастья той, кого любил.