3 мая. Бистрица. Выехал из Мюнхена в 8.35 вечера, ранним утром следующего дня был в Вене; поезд вместо 6.46 пришел на час позже. Поэтому в Будапеште время стоянки сильно сократили, и я боялся отойти далеко от вокзала; из окна же вагона и после небольшой прогулки по улицам город показался мне очень красивым. Такое чувство, будто покидаешь Запад и встречаешься с Востоком; самый западный из великолепных мостов[9] через необычайно широкий и глубокий в этом месте Дунай перенес нас в мир, еще сохраняющий следы турецкого владычества.

Из Будапешта мы выехали почти по расписанию и с наступлением темноты прибыли в Клаузенбург[10], где я остановился в гостинице «Ройал»[11]. На обед, или, вернее, на ужин, подали цыпленка, оригинально приготовленного с красным перцем, очень вкусного, но после него хотелось пить. (Не забыть взять рецепт для Мины.) Официант сказал, что это национальное блюдо, «паприка хендл», и в Карпатах его подают везде. Мое скромное знание немецкого здесь очень пригодилось; просто не знаю, как бы я без него обходился.

В последний раз в Лондоне у меня осталось немного свободного времени, и я побывал в библиотеке Британского музея – полистал книги по Трансильвании, посмотрел ее географические карты, понимая, что некоторые познания об этой области будут нелишними в моем общении с трансильванским аристократом Дракулой, к которому мне надлежало вскоре выехать по делам. Я выяснил, что он живет на самом востоке страны, на границе трех областей – Трансильвании, Молдавии и Буковины, в глубине Карпат – в одном из самых труднодоступных и малоизвестных мест Европы. Однако ни по картам, ни по другим источникам не удалось установить, где именно расположен замок Дракулы, – до сих пор нет подробных карт этой области, сравнимых с картами нашего британского Государственного картографического управления. Но я узнал, что упомянутая графом Дракулой Бистрица, почтовый городок, – место довольно известное. Хотел бы кое-что пояснить – потом, когда буду рассказывать Мине о своем путешествии, эти заметки помогут мне лучше все вспомнить.

В Трансильвании живут в основном четыре народа: на юге – саксонцы вперемешку с потомками даков – валахами; на западе – мадьяры; на востоке и севере – секлеры. Я нахожусь среди секлеров, считающих себя потомками Аттилы и гуннов. Возможно, так оно и есть: когда мадьяры в XI веке завоевали эту область, она была заселена гуннами. Я читал, что все существующие на свете суеверия сосредоточились в подкове Карпатских гор, как будто эта местность – эпицентр некоего водоворота фантазии. Если это действительно так, то мне здесь будет интересно. (Не забыть поподробнее расспросить об этом графа.)

Я спал плохо, и, хотя постель была довольно удобной, сны мне снились какие-то странные. Может быть, оттого, что всю ночь под окном выла собака, или же из-за острой пищи: выпил целый графин воды и все равно хотел пить. Под утро я заснул, и, видимо, крепко, потому что проснулся от настойчивого стука в дверь – наверно, долго не могли добудиться. На завтрак вновь заказал паприку, мамалыгу – что-то вроде каши из кукурузной муки – и баклажаны, начиненные мясным фаршем, – замечательное блюдо, называется «имплетата». (Надо взять и его рецепт.) С завтраком пришлось поторопиться: поезд отправлялся около восьми; вернее, должен был отправиться в это время. Примчавшись на станцию в половине восьмого, я больше часа просидел в вагоне, прежде чем состав тронулся с места. Мне кажется, чем дальше удаляешься на Восток, тем менее точны поезда. Интересно, а как в Китае?

Весь следующий день мы бездельничали, любуясь из окна вагона прекрасными пейзажами. Мимо проносились городки и похожие на гравюры в старинных молитвенниках замки; судя по широким каменным берегам, окаймляющим реки и ручьи, тут бывали большие паводки – только мощные потоки воды могут так очертить берега. На каждой станции толпились пестро одетые люди. Некоторые из них, совсем как крестьяне на моей родине или во Франции и Германии, были в коротких куртках, круглых шляпах и домотканых штанах, другие смотрелись живописнее. Издали женщины казались красивыми, вблизи же выглядели бесформенными и неловкими в нарядах с пышными белыми рукавами разных фасонов, на многих были пояса с обилием оборок, колышущихся наподобие балетных пачек, и, конечно, на всех – нижние юбки. Но самое странное впечатление своим нецивилизованным видом производили словаки в больших ковбойских шляпах, мешковатых грязно-белых штанах, заправленных в высокие сапоги, белых холщовых рубахах и чудовищных размеров, почти в фут шириной, кожаных поясах, густо усеянных медными заклепками. Длинноволосые, с густыми темными усами, словаки, несомненно, живописны, но к себе не располагают. На сцене их можно было бы показывать как шайку восточных разбойников из давнего прошлого, однако мне говорили, они совершенно безобидны, и этот их вид, вероятно, естественная форма самоутверждения.

К вечеру мы добрались до Бистрицы, оказавшейся очень интересным старинным городком. Расположен он буквально на границе (ущелье Борго ведет прямо в Буковину) и в прошлом жил бурной жизнью, следы которой, пожалуй, видны и ныне. Пятьдесят лет назад в городе было много пожаров, в пяти случаях просто опустошивших его. В самом начале XVII века городок выдержал трехнедельную осаду и потерял тринадцать тысяч человек – убитыми и умершими от голода и болезней.

Граф Дракула в своих письмах рекомендовал мне гостиницу «Золотая крона», которая оказалась достаточно старомодной, что не могло не порадовать меня, ведь мне, конечно же, хотелось узнать как можно больше об обычаях и укладе жизни этого края. Видимо, моего приезда ждали: в дверях меня встретила приветливая, уже не молодая женщина в традиционном крестьянском платье – белой юбке с кокетливо обтягивающим ее двойным длинным передником из цветной ткани. Она поклонилась и спросила:

– Господин англичанин?

– Да, – ответил я, – Джонатан Харкер.

Женщина приветливо улыбнулась и что-то сказала стоявшему за ней пожилому человеку в белом жилете, который тут же вышел, а когда мгновение спустя вернулся, в руке его было письмо…

5 мая. Я, должно быть, задремал, иначе наверняка не пропустил бы момент приближения к столь примечательному месту. Ночью двор выглядел обширным, несколько темных дорожек вели к просторным круглым аркам, возможно, поэтому он показался мне больше, чем на самом деле. Пока не знаю, как он выглядит при дневном свете.

Коляска остановилась, возница спрыгнул на землю и помог мне сойти. Я снова обратил внимание на его необычайную силу: не рука – настоящие стальные тиски; при желании он мог запросто раздавить мою. Вещи он поставил подле меня. Я стоял у громадной старой двери, обитой железными гвоздями и встроенной в дверной проем, сделанный в добротной каменной кладке. Даже при тусклом освещении был виден резной орнамент вокруг двери, полустершийся от времени и непогоды. Меж тем возница взобрался на козлы, дернул поводья, лошади тронулись, и экипаж скрылся под одним из темных сводов.

Я не знал, что делать. На двери не было никаких признаков звонка или дверного молотка; едва ли мой голос смог бы проникнуть сквозь эти угрюмые стены и темные оконные проемы. Мне казалось, я провел там целую вечность, сомнения и страхи одолевали меня. Куда я попал? К каким людям? В какую странную историю впутался? Что это? Обычное приключение в жизни помощника стряпчего[14], отправленного к иностранцу для разъяснения правил приобретения дома в Лондоне? Помощник стряпчего! Мине это не понравилось бы. Впрочем, ведь уже и не помощник: перед самым отъездом из Лондона я узнал, что успешно выдержал экзамены и стал полноценным стряпчим!

Я потер глаза, ущипнул себя и убедился, что не сплю. Все пережитое показалось мне чудовищным ночным кошмаром, и я надеялся, что вдруг проснусь у себя дома на рассвете усталым, разбитым, как бывало после дня напряженной работы. Но я щипал себя наяву, и глаза мои меня не обманывали: я находился все-таки в Карпатах. Оставалось лишь запастись терпением и ждать наступления утра.

Только я пришел к этому выводу, как услышал тяжелые шаги за дверью и увидел сквозь щели мерцание света. Затем раздался звук гремящих цепей, заскрежетали массивные засовы, с резким скрипом повернулся в замочной скважине ключ – им явно давно не пользовались, – и громадная дверь медленно отворилась…

На пороге стоял высокий бледный старик с длинными седыми усами, с головы до ног в черном. В руке он держал старинную серебряную лампу, пламя в ней не было прикрыто стеклом или абажуром и отбрасывало длинные дрожащие тени, колеблясь от сквозняка. Изысканным жестом руки старик пригласил меня войти и сказал на прекрасном английском языке со странной интонацией:

– Добро пожаловать в мой дом! Входите смело, по своей воле![15]

Он не вышел мне навстречу, а замер, как статуя, будто жест приветствия парализовал его. Но едва я переступил порог, как он тотчас бросился ко мне и сжал мою руку с такой силой, что я содрогнулся; рука его была холодна как лед и напоминала скорее руку мертвеца, чем живого человека.

Старик повторил:

– Добро пожаловать в мой дом! Входите смело и поделитесь с нами хоть малой толикой своего счастья!

Его рука была столь же сильной, как и у возницы, лица которого мне так и не удалось разглядеть, и потому меня вновь охватили сомнения: не с тем же ли самым человеком разговариваю. Чтобы рассеять подозрения, я спросил:

– Граф Дракула?

Он учтиво поклонился:

– Я – Дракула. Приветствую вас, мистер Харкер, в моем доме. Заходите – ночь холодная, вам нужно поесть и отдохнуть.

С этими словами старик повесил лампу на крючок в стене, шагнул за порог, взял мой багаж и внес его в дом, прежде чем я успел воспрепятствовать ему. Я все же попытался протестовать, но он твердо сказал:

– Нет, сударь, вы – мой гость. Уже поздно, слуги спят. Позвольте мне самому позаботиться о вас.

Старик понес мои вещи по коридору, а затем наверх по большой винтовой лестнице и вновь по длинному коридору, на каменном полу которого гулко отдавались наши шаги. В конце коридора он распахнул тяжелую дверь, и я обрадовался, увидев ярко освещенную комнату, в которой стоял стол, накрытый к ужину, а в большом камине ярко горели и потрескивали поленья.

Граф поставил мои вещи, закрыл за нами дверь и, пройдя через комнату, открыл другую дверь – в маленькое восьмиугольное помещение, освещенное единственной лампой и, по-видимому, лишенное окон. Миновав его, он открыл третью дверь и пригласил меня войти в следующую комнату. Она мне очень понравилась. Это была просторная спальня, прекрасно освещенная и отапливаемая камином, в котором пылал огонь, разведенный, судя по всему, недавно; из дымохода доносился монотонный гул.

Граф внес мой багаж и вышел; закрывая дверь, он сказал:

– После дороги вы, конечно, захотите освежиться, переодеться. Надеюсь, вы найдете здесь все необходимое; когда будете готовы, приходите в соседнюю комнату ужинать.

Свет, тепло и любезность графа рассеяли мои сомнения и страхи. Обретя душевное равновесие, я вдруг понял, что очень голоден, и, быстро переодевшись, поспешил в соседнюю комнату.

Ужин был уже на столе. Хозяин стоял у края камина, облокотившись на его каменный выступ; жестом пригласив меня к столу, он сказал:

– Прошу вас, садитесь, поужинайте в свое удовольствие. Надеюсь, вы извините меня – я не составлю вам компанию: я обедал и обычно не ужинаю.

Я вручил ему письмо, которое дал мне мистер Хокинс. Граф вскрыл его, внимательно прочитал и с любезной улыбкой передал мне. Одно место в нем было мне особенно приятно: «Очень сожалею, что приступ подагры, которой я давно страдаю, исключает для меня возможность любых путешествий в ближайшем будущем. Но я рад, что могу послать достойного заместителя, которому совершенно доверяю. Это энергичный, способный и надежный молодой человек. Несмотря на молодость, он осмотрителен и сдержан, работает у меня давно и хорошо знает дело. Во время своего пребывания у вас он будет всемерно помогать вам в ведении ваших дел и выполнит все ваши поручения».

Граф подошел к столу, снял крышку с блюда, и я немедленно принялся за прекрасно зажаренного цыпленка. К нему добавились сыр, салат и бутылка старого токайского вина – я выпил пару бокалов; таков был мой ужин. Пока я ел, граф расспрашивал меня о путешествии, и постепенно я рассказал ему все, что пережил. Закончив ужин, я по приглашению графа придвинул свой стул к огню и закурил предложенную сигару, сам же хозяин дома извинился, что не курит. Теперь мне представился удобный случай рассмотреть его. Внешность графа, несомненно, заслуживала внимания.

Выразительный орлиный профиль, тонкий нос с горбинкой и особым изгибом ноздрей, высокий выпуклый лоб и густые волосы, лишь немного редеющие на висках, нависшие, кустистые брови, почти сросшиеся на переносице. В рисунке рта, насколько я мог разглядеть под большими усами, таилось что-то жестокое, в столь странном впечатлении были повинны и зубы – очень острые белые, они не полностью прикрывались губами, ярко-красный цвет которых свидетельствовал о незаурядной жизненной силе, необычной для человека его возраста. Я заметил, что у графа характерные, заостренные кверху уши, широкий и энергичный подбородок, щеки впалые, но не дряблые. Основное впечатление – поразительная бледность лица.

Издали при свете огня его руки, лежавшие на коленях, выглядели белыми и изящными, а вблизи оказались грубыми – широкими, с короткими толстыми пальцами. Странно, на его ладонях росли волосы! Ногти – тонкие, длинные, заостренные. Когда граф наклонился и дотронулся до меня рукой, я невольно содрогнулся, почувствовав – не знаю отчего – сильное отвращение, и, как ни старался, не мог его скрыть. Граф, очевидно заметив это, отодвинулся и с угрюмой улыбкой, еще более обнажившей зубы, сел на прежнее место у камина.

Некоторое время мы оба молчали. Я посмотрел в окно и увидел первый, еще смутный проблеск наступающего рассвета. Повсюду царила необычайная тишина, но, прислушавшись, я различил где-то, кажется внизу в долине, вой волков. Глаза графа блеснули, и он сказал:

– Послушайте их, детей ночи. Какая музыка! – Заметив, наверное, недоумение на моем лице, он добавил: – Ах, сударь, вам, горожанам, не понять чувств охотника, живущего в глуши. – Потом встал. – Вы, должно быть, устали. Ваша спальня готова, и завтра можете спать, сколько хотите. Меня не будет до полудня. Спокойной ночи, приятных снов!

С учтивым поклоном он сам открыл дверь в восьмиугольную комнату, и я пошел спать…

Что за странное состояние: меня одолевают сомнения, страхи, подозрения, в которых я не решаюсь сам себе признаться. Господи, храни меня, хотя бы ради тех, кто мне дорог!

Когда до меня дошло, что я в плену, я впал в бешенство. Бегал вверх и вниз по лестницам, пробуя каждую дверь и выглядывая из окон; но вскоре сознание беспомощности заглушило все остальные чувства. Теперь, спустя несколько часов, припоминаю свое тогдашнее состояние, и мне кажется, что я на время сошел с ума и вел себя как крыса, попавшая в ловушку. Однако, убедившись, что положение мое безнадежно, я спокойно и хладнокровно, как никогда в жизни, стал обдумывать, что же мне предпринять. И теперь еще думаю об этом, но пока не пришел к какому-то окончательному решению. Только в одном я уверен: не стоит посвящать графа в мои раздумья и намерения. Этот человек прекрасно знает, что я в ловушке, и, поскольку он все это и устроил, видимо, у него какой-то свой умысел. Он лишь обманет меня, если я буду с ним откровенен. У меня один путь – скрывать свои страхи, делать вид, что я ни о чем не догадываюсь, и зорко следить за всем. Думаю, либо я сам, как дитя, поддался собственным страхам, либо действительно попал в чертовски трудное положение; если так, мне потребуется весь мой разум, чтобы найти спасительный выход.

Едва я пришел к этому выводу, как услышал хлопнувшую внизу входную дверь и понял: граф вернулся. Он не пришел сразу в библиотеку, поэтому я тихонько направился к себе в комнату и застал его там – он убирал мою постель. Странно, но это лишь подтверждает мои предположения: слуг в доме нет. Когда позднее сквозь щели в дверях столовой я увидел, что граф накрывает на стол, я уже не сомневался в этом (раз он сам исполняет обязанности слуг, значит, больше это делать некому). А если в замке, кроме нас, никого нет, тогда граф был и возницей коляски, которая привезла меня сюда…

Мне стало не по себе: выходит, это он усмирял волков мановением руки. Почему люди в Бистрице и в дилижансе так боялись за меня? Зачем они дали мне распятие, чеснок, шиповник, рябину? Да благословит Господь ту добрую, милую женщину, которая повесила распятие мне на шею! Каждый раз, когда я дотрагиваюсь до него, оно придает мне сил и спокойствия. Как странно, что именно то, к чему меня приучили относиться враждебно, как к идолопоклонству, теперь, когда я оказался в беде и совершенно одинок, поддерживает меня.

Кроется ли что-то сакральное в самой сущности этих вещей, или они служат своеобразным средством передачи сочувствия и утешения – и именно это оказывает реальную помощь? Когда-нибудь, если все обойдется, я обязательно исследую и выясню этот вопрос для себя. А пока нужно как можно больше узнать о графе Дракуле – это поможет мне понять происходящее. Сегодня же вечером постараюсь заставить его рассказать о себе. Но нужно быть очень осторожным – не вызвать у него подозрений.

Проснулся я в своей спальне. Если мое ночное приключение мне не приснилось, то, наверно, граф и перенес меня сюда. Многие мелочи это подтверждают – например, моя одежда сложена не так, как обычно. Часы стоят, а я всегда завожу их на ночь… Но все это, конечно, не доказательство, а, возможно, лишь косвенное подтверждение того, что я не в себе. Нужно найти настоящее доказательство. Одно меня порадовало: если меня сюда принес и раздел граф, то он, похоже, очень спешил – карманы не тронуты. Я уверен, что дневник был бы для него загадкой, и он, конечно, забрал бы его или уничтожил. Теперь моя комната, раньше столь неприятная для меня, – мое убежище; нет ничего отвратительнее тех ужасных женщин, ждущих случая высосать мою кровь.

9 мая

Моя дорогая Люси!

Прости, что долго не писала – была просто завалена работой. Жизнь учительницы порой очень утомительна. Скучаю по тебе и морю, на берегу которого так легко откровенничать и строить воздушные замки. Последнее время усиленно занимаюсь стенографией. Когда мы с Джонатаном поженимся, хочу ему помогать, он сможет диктовать мне, а я потом буду перепечатывать записи на машинке – я и этим сейчас много занимаюсь. Мы с ним иногда пишем друг другу письма стенографией, даже свой дневник поездки за границу он ведет стенографически. Вернувшись, я собираюсь тоже вести дневник; конечно, не занудные записи по принципу «хочешь не хочешь, а два раза в неделю пиши и уж в воскресенье непременно хоть что-то да высоси из пальца». Я буду вести его по настроению. Не думаю, что он будет интересен другим, разве что Джонатану, и то не всегда, но это хорошее упражнение. Попробую, как журналистки, записывать разговоры на интересующие меня темы. Меня уверяли, что после небольшой практики человек может в мельчайших деталях воспроизвести все, что происходило за день. Впрочем, поживем – увидим. О своих планах расскажу при встрече. Только что получила несколько торопливых строчек от Джонатана из Трансильвании. Он здоров и вернется через неделю. Умираю от нетерпения услышать его рассказы. Как интересно видеть другие страны! Удастся ли когда-нибудь нам – Джонатану и мне – вместе побывать в них! Часы бьют десять. До свидания! Любящая тебя Мина.

P. S. Пиши мне обо всех новостях. Ты уже давно мне ничего не пишешь. До меня доходят слухи о тебе и каком-то высоком красивом кудрявом молодом человеке???

Чэтем-стрит, 17, среда

Дорогая моя Мина!

Ты очень несправедлива ко мне: я дважды писала тебе с тех пор, как мы расстались, а твое последнее письмо было лишь вторым. Кроме того, мне нечего сообщить тебе. Поверь мне, ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать. В городе сейчас очень приятно. Мы часто посещаем картинные галереи, ходим на прогулки, катаемся верхом в парке. Что касается высокого кудрявого молодого человека, наверное, это тот, кто был со мною на последнем концерте. Судя по всему, кому-то захотелось посплетничать. Этот молодой человек – мистер Холмвуд. Он часто бывает у нас, подружился с мамой, они очень любят поговорить друг с другом. А недавно мы познакомились с человеком, который, по-моему, ну просто создан для тебя, если бы ты не была помолвлена с Джонатаном. Он – прекрасная партия, хорош собой, богат, из достойной семьи. По профессии он доктор и на редкость умен. И представь себе! Ему всего двадцать девять лет, а в его ведении находится большая психиатрическая больница. Познакомил нас мистер Холмвуд, и теперь его друг часто бывает у нас. Мне кажется, он очень решительный человек, с огромным самообладанием. Он производит впечатление абсолютно невозмутимого человека. Легко представить себе, какое благотворное воздействие он оказывает на своих пациентов. У него довольно необычная манера смотреть человеку прямо в глаза, как будто он старается прочитать чужие мысли. Довольно часто он проделывает это со мной, и я льщу себя надеждой, что ему попался крепкий орешек. Меня убедило в этом мое зеркало. Пробовала ли ты когда-нибудь посмотреть на себя со стороны? Я попробовала и должна сказать, что результат неплохой. По словам доктора, я представляю собой интересный психологический тип, и, при всей своей скромности, думаю, что он прав. Как ты знаешь, меня не очень интересуют наряды, поэтому ничего не могу сообщить тебе о новых модах. Наряжаться – это такая скучища. Ну вот, опять «словечко» – не обращай внимания, Артур все время так говорит. Да… пожалуй, скрывать бесполезно. Мина, мы с детства поверяли друг другу все свои секреты, вместе спали, ели, смеялись и плакали, а теперь, раз уж я проговорилась, хочу сказать тебе все до конца. Мина, ты уже догадалась? Да, да, я люблю его. Краснею, когда пишу тебе это: думаю, что и он любит меня, хотя еще мне этого прямо не говорил. Но, Мина, я-то люблю его! Люблю! Я люблю его!

Ну вот, мне стало легче. Дорогая моя, как бы мне хотелось быть с тобой, сидеть по-домашнему у камина, совсем как прежде, и тогда я попыталась бы объяснить тебе, что чувствую. Не понимаю, как я смогла написать об этом, даже тебе. Боюсь перечитывать письмо, а то еще чего доброго порву – нет, перечитывать не буду, не хочу останавливаться, очень хочется сказать тебе все. Отвечай мне не медля и откровенно. Спокойной ночи, Мина. Помолись за меня, за мое счастье.

P. S. Думаю, не нужно предупреждать тебя, что это тайна. Еще раз спокойной ночи.

24 мая

Дорогая моя Мина!

Спасибо, спасибо, еще и еще раз спасибо за твое теплое письмо. Так приятно все рассказать тебе и получить такой сердечный отклик.

Дорогая моя, то пусто – то густо. Как верны старые пословицы! В сентябре мне будет двадцать лет, и до сегодняшнего дня мне ни разу не делали предложения, а сегодня – сразу три. Подумай только, три предложения в один день! И мне жаль, искренне жаль двух бедняжек. Мина, я так счастлива, что нахожусь в некоторой растерянности. И – три предложения! Но ради бога, не рассказывай никому из своих учениц – у них могут возникнуть всякие романтические идеи, и они почувствуют себя обделенными, если в первый же день их возвращения домой им не сделают, по крайней мере, шесть предложений. Девушки порой так тщеславны! Но мы-то с тобой, дорогая Мина, помолвлены и в скором времени собираемся стать здравомыслящими замужними женщинами, нам чужды тщеславие и суетность. Пожалуй, я должна рассказать тебе об этих трех предложениях, но, дорогая, сохрани это в тайне от всех, разумеется, кроме Джонатана. Ему ты, наверно, расскажешь; будь я на твоем месте, конечно, рассказала бы Артуру. Женщина должна рассказывать своему мужу все – ты согласна со мной, дорогая? Мужчинам нравится, когда женщины, и прежде всего их жены, так же честны, как они сами, хотя, боюсь, в жизни не всегда так бывает. Итак, дорогая моя, слушай…

Первый пришел перед обедом. Я писала тебе о нем – это доктор Джон Сьюворд, психиатр. У него такой сильный подбородок и замечательный лоб. Выглядел доктор как обычно, но я заметила, что он нервничает: чуть было не сел на свой цилиндр, хотя рассеянным его не назовешь, а в спокойном состоянии такое обычно не случается; потом, желая показать, что ничуть не смущен, он начал так играть откуда-то взявшимся у него ланцетом, что напугал меня. Он сказал мне все прямо и открыто: как, несмотря на недолгое знакомство, я стала ему дорога, какую радость и поддержку он находит во мне, как будет несчастлив, если я не отвечу на его чувства. Увидев мои слезы, доктор расстроился, назвал себя грубым, жестоким человеком, просил извинить его – он ни в коем случае не хотел меня огорчить. Потом, помолчав, спросил: смогу ли я полюбить его со временем; я отрицательно покачала головой – у него задрожали руки. Люблю ли я кого-то другого? – спросил он после некоторого колебания, пояснив, что задает этот вопрос не из любопытства и ни в коем случае не злоупотребит моим доверием, но просто чтобы знать, есть ли надежда. Мина, я решила сказать ему правду. Выслушав меня, он встал и очень серьезно, взяв обе мои руки в свои, пожелал мне счастья и добавил, что, если мне когда-нибудь понадобится друг, я всегда могу рассчитывать на него. О Мина, дорогая, ты должна простить мне эти пятна на бумаге – следы слез, я не могу удержаться. Конечно, приятно выслушивать предложения, но совсем не приятно видеть человека, признавшегося тебе в любви, несчастным, – и вот он уходит от тебя с разбитым сердцем, и ты знаешь: что бы он ни говорил в этот момент, тебя в его жизни уже не будет. Дорогая моя, я должна сделать паузу – мне что-то очень нехорошо, хотя я так счастлива.

24 июля. Уитби[41]. Люси, встретившая меня на вокзале, выглядела еще лучше и красивее, чем обычно; мы поехали в дом на Кресент, где они остановились. Городок живописный. Речка Эск протекает по глубокой долине, расширяющейся вблизи гавани. Долину пересекает виадук, сквозь его высокие арки открываются виды, кажущиеся более удаленными, чем в реальности. Долина утопает в зелени. Склоны ее столь круты, что с одной стороны видишь лишь противоположную, а чтобы заглянуть вниз, надо встать на самый край обрыва. Дома в старом городе – чуть в стороне от нас – крыты красными крышами и громоздятся друг над другом, как на видах Нюрнберга. На холме над городом виднеются руины аббатства Уитби, некогда разоренного датчанами[42], оно описано в поэме «Мармион», в той ее части, где девушку замуровывают в стену[43]. Руины величественные, монументальные и романтичные. Существует легенда, что в одном из окон порой наблюдают женщину в белом одеянии[44]. Между аббатством и городом находится приходская церковь, при ней большое кладбище с множеством памятников. По-моему, это живописнейшее место в Уитби: оно расположено над самым городом, и оттуда открывается прекрасный вид на гавань и бухту до мыса Кетленесс, уходящего далеко в море. Спуск в гавань отсюда так крут, что часть берега обвалилась, и некоторые могилы разрушились. В одном месте обломки памятников сползли с могил на песчаную дорожку. Во дворе церкви стоят скамьи, многие горожане проводят здесь целые дни, любуясь прекрасным видом и наслаждаясь морским воздухом. Я сама буду часто приходить сюда и заниматься. Вот и сейчас пишу, пристроив тетрадь на коленях и прислушиваясь к разговору трех стариков, сидящих на моей скамейке. Они, кажется, дни напролет просиживают здесь.

Гавань расположена прямо подо мной; дальняя ее сторона представляет собою длинную гранитную стену, выступающую в море и загибающуюся к концу, где находится маяк. Выступ этот защищен капитальной дамбой. На ближней стороне гавани дамба резко поворачивает в противоположную сторону, и на ее конце тоже стоит маяк. Между двумя молами узкий проход в гавань, которая потом резко расширяется.

Во время прилива панорама особенно живописна, когда же вода спадает, остается только речушка Эск меж песчаных берегов да скалы, которые здесь повсюду. За гаванью виднеется большой утес, растянувшийся на полмили, его острая верхушка выступает из-за южного маяка. У подножия утеса стоит бакен с колоколом, заунывные звуки которого разносятся ветром в плохую погоду. Местная легенда гласит: если корабль сбивается с курса, то в море слышится колокольный звон. Спрошу-ка об этом старика, идущего сюда…

Настоящий морской волк, все лицо испещрено морщинами, по его словам, ему почти сто лет, он был матросом в рыболовном флоте в Гренландии еще во время битвы при Ватерлоо. Думаю, большой скептик: когда я спросила его о колоколах в море и женщине в белом, старик ответил мне очень резко:

– Не стану грешить против истины, мисс. Все это дребедень. Не скажу, чтобы ничего такого и вовсе не было, но уж только не в мое время. Эти бредни хороши лишь для тех, кому делать нечего; вот они и мотаются сюда из Йорка и Лидса, чтобы лакомиться здесь копченой селедкой да чаем надуваться, а на уме – как бы по дешевке перехватить вещицу из гагата[45]. Но вам, такой молодой и славной леди, это ни к чему. Диву даюсь, кому только охота сочинять такую чепуху, даже газеты такого не напишут, хотя там полно разных глупостей.

Думаю, старик знает немало интересного, и я попросила его рассказать что-нибудь о ловле китов в былые времена. Только он сел поудобнее, чтобы начать рассказ, как часы пробили шесть. Не без труда поднявшись, старик сказал:

– Пора возвращаться, мисс. Моя внучка не любит ждать, когда чай остывает, а ведь мне нужно время, чтобы доковылять по этим чертовым ступеням до дома, – их так много! – а поесть я люблю вовремя, мисс.

И поспешно, насколько ему позволяли силы, мой старый морской волк засеменил, прихрамывая, по ступенькам. Ступеньки – характерная особенность местного пейзажа. Их много – сотни, они ведут из города вверх к церкви плавными поворотами – и так полого, что даже лошадь может легко подняться и спуститься по ним. Наверное, когда-то они вели к аббатству.

Пожалуй, и я пойду домой. Люси с матерью делают визиты, и, поскольку это визиты вежливости, я с ними не пошла. Но они, должно быть, уже дома.

От собственного корреспондента

Уитби

Тот же день. 11 часов вечера. Ну и устала же я! Если бы не моя твердая решимость вести дневник ежедневно, сегодня вечером ни за что бы не раскрыла его. Мы совершили замечательную прогулку. Люси вскоре повеселела, наверное, благодаря чудным коровам, которые из любопытства двинулись в нашу сторону, когда мы гуляли в поле недалеко от маяка, и до смерти нас напугали. Этот испуг прогнал все прошлые впечатления, и мы начали новую жизнь. В бухте Робин Гуда напились превосходного крепкого чая в маленькой старомодной гостинице, эркер которой выходил прямо на прибрежные скалы, поросшие водорослями. Боюсь, мы шокировали бы своим аппетитом любую «современную женщину». Мужчины, слава богу, более терпимы! Потом пешком пошли домой, часто останавливаясь, так как панически боялись диких быков, которые здесь встречаются.

Люси очень устала, и мы решили, как только доберемся до дома, сразу лечь спать. Однако пришел молодой викарий, миссис Вестенра пригласила его к ужину, и нам с Люси пришлось вместе со всеми сидеть за столом, изо всех сил борясь со сном; о себе могу сказать, что я чувствовала себя героиней. По-моему, епископам надо собраться и подумать о воспитании более внимательных и деликатных священников, которые бы не навязывали своего присутствия людям, явно усталым и обессиленным.

Люси спит и дышит ровно. Щеки у нее горят, какая она красивая! Если мистер Холмвуд влюбился в нее, видя ее только в гостиной, представляю, что с ним было бы, если б он увидел ее сейчас. Вполне возможно, однажды всем этим «современным женщинам»-писательницам придет в голову, что будущим супругам нужно увидеть друг друга спящими, прежде чем делать предложение или принимать его. Впрочем, в будущем «современная женщина», наверное, откажется от унижения «принимать предложение» и сама будет его делать. И вероятно, преуспеет в этом! Слабое утешение. Как я рада, что Люси сегодня, кажется, получше. Очень надеюсь, что кризис миновал и ее тревожные сны прекратились. Я была бы совсем счастлива, если бы только знала, что с Джонатаном… Господи, сохрани и спаси его!

Будапешт, 24 августа

Дорогая моя Люси!

Конечно, ты хочешь знать все, что произошло со мной с тех пор, как мы расстались на вокзале в Уитби. Итак, я благополучно доехала до Халла, затем на пароходе до Гамбурга и на поезде – сюда. Дорогу не помню – все время думала только о Джонатане… Застала его в ужасном виде – худым, бледным, очень слабым. Его глаза утратили выражение решительности, исчезло и столь характерное для него спокойное достоинство, о котором я часто говорила тебе. От него осталась лишь тень, и он не помнит, что с ним приключилось. По крайней мере, хочет, чтобы я так думала, ну а я, разумеется, не задаю вопросов. Он пережил какое-то ужасное потрясение, и, если станет вспоминать, боюсь за его рассудок. Сестра Агата, добрейшая женщина и сестра милосердия от Бога, сказала мне, что в бреду он говорил ужасные вещи. Но когда я захотела узнать, что именно, она в ответ перекрестилась и ответила, что бред больных – тайна, принадлежащая Богу, и сестра милосердия, выслушивающая его по долгу службы, не имеет права злоупотреблять доверием. Эта славная, добрая душа на следующий день, увидев, как я расстроена, вернулась к этой теме:

– Могу сказать вам лишь следующее: он сам не сделал ничего плохого и у его будущей жены нет причин для беспокойства. Он всегда помнил о вас и был вам верен. То, с чем он столкнулся, так ужасно, что ни один смертный не мог бы это вынести.

Вероятно, она подумала, что я могу ревновать: не влюбился ли мой бедняжка в какую-нибудь девушку. Ну могу ли я ревновать Джонатана! И все же по секрету признаюсь, дорогая моя, я испытала пронзительную радость, узнав, что не женщина была причиной несчастья. Сижу у его постели и смотрю на него. Просыпается! Он попросил, чтобы ему подали куртку – хотел достать что-то из кармана. По моей просьбе сестра Агата принесла его вещи. Среди них – записная книжка. Я уж было собралась попросить у него разрешение посмотреть ее – возможно, там ключ к его несчастью, но, наверное, по моим глазам он угадал мое желание, потому что вдруг отослал меня к окну, сказав, что хотел бы минуту побыть один. Чуть погодя он позвал меня и очень серьезно сказал, положив руку на записную книжку:

– Вильгельмина! – Я поняла, что речь идет о чем-то очень серьезном: он ни разу не называл меня так после того, как сделал предложение. – Ты знаешь мой взгляд на отношения между мужем и женой: полная открытость и доверие. Я пережил сильное потрясение; когда вспоминаю о случившемся, у меня голова идет кругом, и не могу понять, случилось ли это на самом деле или я бредил. Ты знаешь, я перенес воспаление мозга и был на грани безумия. Моя тайна здесь – в этой записной книжке, но я не хочу возвращаться к этому. Хочу жить дальше, хочу, чтобы мы поженились. – (Ведь мы решили пожениться, дорогая Люси, прямо здесь, как только все формальности будут исполнены.) – Согласна ли ты, Вильгельмина, разделить мой отказ от недавнего прошлого и нести груз неведения? Возьми эту книжку и сохрани ее, прочти, если захочешь, но никогда не говори со мной об этом; если, конечно, некий высший долг не призовет меня вернуться к тем страшным часам моей жизни.

Тут он в изнеможении присел на кровать, а я сунула книжку ему под подушку и поцеловала его. Я попросила сестру Агату поговорить с настоятельницей, чтобы наша свадьба состоялась сегодня вечером. Жду ответа…

Она вернулась и сказала, что послали за священником английской миссии. Нас повенчают через час, как только Джонатан проснется…

Люси, свершилось! Я чувствую торжественность момента и очень, очень счастлива. Джонатан проснулся чуть позже намеченного часа, когда все уже было готово, и, сидя в постели, обложенный подушками, произнес свое «согласен» твердо и решительно. Я же от избытка чувств едва смогла вымолвить свое «согласна». Милые сестры были так внимательны. Бог свидетель, я никогда не забуду их и свято исполню те серьезные и дорогие моему сердцу обязанности, которые взяла на себя с этого часа. Расскажу тебе о своем свадебном подарке. Священник и сестры ушли, оставив меня наедине с моим мужем – о Люси, впервые я написала слова «мой муж»! Я достала из-под подушки злополучный дневник, завернула в белую бумагу, перевязала ленточкой, запечатала сургучом, использовав в качестве печати свое обручальное кольцо, и сказала Джонатану, что это будет на всю жизнь залогом и символом нашего взаимного доверия, и я никогда не распечатаю его, разве что это потребуется ради спасения моего дорогого мужа или во исполнение какого-то неукоснительного долга. Джонатан взял меня за руку – впервые взял за руку свою жену! – и сказал, что я ему дороже всех на свете и, если бы потребовалось, он бы вновь перенес все испытания, чтобы получить такую награду. Бедняжка, конечно, имел в виду лишь недавние испытания, он, видимо, путается во времени, так как еще не совсем пришел в себя после пережитого.

Дорогая, ну что я могла ответить ему? Только что я – самая счастливая женщина на свете и вверяю ему все, что имею, – себя, свою жизнь, любовь и верность до конца дней своих. Он поцеловал меня и обнял еще слабыми руками – это был как бы наш обет друг другу…

Люси, дорогая, знаешь ли, почему я все это рассказываю тебе? Не только потому, что это самые сладостные минуты моей жизни, но и потому, что ты очень дорога мне. Я ценю твою дружбу как дар судьбы и смею надеяться, что была тебе другом и советчиком, когда ты со школьной скамьи шагнула в жизнь. И теперь мне хочется, чтобы ты взглянула на мир моими глазами, глазами очень счастливой жены, и убедилась, что верность долгу ведет к счастью. И чтобы ты в своем замужестве была бы не менее счастлива, чем я. Дорогая моя, да пошлет тебе Господь Всемогущий солнечную жизнь, без бурь; не говорю: без огорчений – это невозможно, но мне хочется, чтобы ты была всегда счастлива так, как я счастлива теперь. До свиданья, дорогая. Немедленно отправлю это письмо и, вероятно, скоро напишу опять. Кончаю, Джонатан просыпается – теперь займусь своим мужем!

Уитби, 30 августа

Моя дорогая Мина!

Поздравления, тысячи поцелуев, желаю тебе и твоему мужу поскорее вернуться домой. Как бы я хотела, чтобы вы побыли здесь с нами. Морской воздух быстро вылечит Джонатана, как почти вылечил меня. Я теперь настоящая обжора, сплю прекрасно, радуюсь жизни. Совершенно перестала вставать по ночам, по крайней мере уже целую неделю, – тебя это, наверное, порадует. Артур говорит, что я поправилась. Кстати, забыла сказать тебе – он приехал. Мы совершаем прогулки пешком и верхом, катаемся на лодках, занимаемся греблей, играем в теннис, удим рыбу. Я люблю своего жениха больше прежнего. Артур признался мне, что совсем потерял голову от любви, но я не верю: он еще тогда, вначале, сказал мне, что невозможно любить сильнее, чем он любит меня. Но это все чепуха. А вот и он – зовет меня. Пока все.

P. S. Привет от мамы. Кажется, ей, моей дорогой бедняжке, получше.

P. P. S. Наша свадьба 28 сентября.

20 августа. Болезнь протекает все любопытнее. Ренфилд успокоился, приступ мании как будто прошел. Первую неделю после припадка он был в очень буйном состоянии. Но однажды вечером, в полнолуние, вдруг успокоился и стал бормотать:

– Теперь я могу ждать… могу ждать.

Служитель доложил мне об этом, я немедленно зашел к нему. Он был все еще в смирительной рубашке и находился в обитой войлоком палате для буйных, но в глазах появилось почти прежнее просительное, я бы даже сказал, угодливое выражение. Я остался доволен его видом и распорядился, чтобы его освободили. Служители заколебались, но все-таки выполнили мое распоряжение. Удивительно, пациент настолько наблюдателен, что заметил их колебания, подошел ко мне вплотную и прошептал, поглядывая на них украдкой:

– Боятся, я вас ударю! Подумать только – чтобы я вас ударил! Глупцы!

Утешительно, конечно, сознавать, что хотя бы в глазах этого несчастного обладаешь какими-то качествами, отличающими тебя от других, но я все равно не улавливаю ход его мысли. Значит ли это, что нас с ним что-то объединяет и мы должны держаться вместе; или же он рассчитывает на столь значительную услугу с моей стороны, что мое благополучие важно для него? Поживем – увидим. Сегодня вечером он больше не пожелал разговаривать. Даже предложение котенка или кошки не соблазнило его. Он заявил:

– Меня не интересуют кошки. Теперь есть кое-что поважнее, и я могу ждать… могу ждать…

Немного погодя я ушел к себе. По словам служителя, больной был спокоен всю ночь, только перед рассветом разволновался и постепенно дошел до буйства, потом, предельно измученный, впал в полную апатию, весьма схожую с коматозным состоянием.

Три дня с ним повторяется одно и то же – буйная вспышка в течение дня, затем полнейшая прострация – от захода до восхода солнца. Понять бы мне причину этого! Как будто что-то систематически воздействует на него. Любопытная мысль! Посмотрим-ка сегодня, что стоит здоровая голова против больной. Раньше он бежал сам, теперь мы ему в этом поможем и понаблюдаем за ним…

6 сентября

Дорогой мой Арт! Не очень хорошие новости. Люси сегодня утром заметно осунулась. Единственный позитивный результат: обеспокоенная ее видом, миссис Вестенра обратилась ко мне за советом. Я воспользовался случаем и сказал ей, что мой старый учитель Ван Хелсинг, выдающийся врач и диагност, как раз приезжает ко мне в гости и мы вместе займемся здоровьем ее дочери. Теперь мы сможем действовать свободно, не боясь встревожить ее своими визитами, любое волнение чревато для нее роковым исходом, а для Люси в ее теперешнем состоянии это может обернуться гибельными последствиями. Мы попали в очень сложную ситуацию, но, даст бог, все-таки выйдем из нее благополучно. При малейшей необходимости напишу тебе, мое молчание будет означать лишь то, что новостей нет и все в порядке. Извини – пишу второпях.

7 сентября. Встретил Ван Хелсинга на вокзале Ливерпул-стрит, и он сразу спросил меня:

– Вы уже сообщили что-нибудь ее жениху?

– Нет, – ответил я. – Хотел сначала повидать вас. Просто послал ему письмо с уведомлением, что вы приезжаете, а мисс Вестенра чувствует себя неважно, и просил его ждать моих дальнейших сообщений.

– Правильно, друг мой, – сказал профессор. – Вы поступили совершенно правильно! Лучше ему сейчас ничего не знать; возможно, он никогда и не узнает. Дай-то бог! А уж если возникнет необходимость, он узнает все. И, друг мой Джон, позволь мне предостеречь тебя. Ты по долгу службы имеешь дело с сумасшедшими. Конечно, все люди в той или иной форме – сумасшедшие. Пожалуйста, будь так же осторожен с нормальными людьми, как со своими безумцами. Ты же обычно не рассказываешь им, что и почему ты делаешь или что думаешь. Вот и мы с тобой сохраним известное нам здесь и здесь. – Он показал на сердце и лоб. – У меня есть кое-какие соображения. Позднее я изложу их тебе.

– Почему не теперь? – спросил я. – Это могло бы оказаться полезным – возможно, мы пришли бы к какому-нибудь решению.

Ван Хелсинг взглянул на меня и сказал:

– Друг мой Джон, бывает так, что зерно созревает, но еще не поспело – молоко матери-земли уже есть в нем, а солнце еще не окрасило его в золотой цвет, крестьянин срывает колос, трет его меж ладоней, сдувает мякину и говорит тебе: «Взгляни, вот хорошее зерно, в свое время оно даст хороший урожай».

Я не уловил, к чему он клонит. Тогда профессор шутливо дернул меня за ухо, как когда-то давным-давно на занятиях, и добавил:

– Хороший крестьянин говорит это, когда знает уже наверняка, не раньше. Но он не станет выкапывать пшеницу – посмотреть, растет ли она; так делают лишь дети, играющие в крестьян, но не настоящие крестьяне, для которых это дело жизни. Теперь понимаешь, друг Джон? Я посеял свое зерно, теперь дело за Природой: оно должно прорасти, тогда есть надежда; я жду, когда колос набухнет. – Он помолчал и, только убедившись, что я наконец понял, продолжил: – Ты всегда был очень добросовестным студентом, тщательнее других вел истории болезней. Тогда ты был лишь студент, ныне уже сам учитель, но, думаю, хорошие привычки сохраняются. Помни, мой друг, знание сильнее памяти, и не следует полагаться на то, что слабее. Но если даже ты не сохранил полезный навык, обращаю твое внимание на то, что случай нашей дорогой мисс, возможно – заметь, я говорю: возможно! – представляет для нас, и не только для нас, такой интерес, что, брошенный на чашу весов, перетянет все прочие болезни. Поэтому хорошенько все записывай. Важно все, любая мелочь, записывай даже свои сомнения и догадки. Потом проверишь, насколько был прав. Нас учит не успех, а неудачи!

Я описал ему симптомы болезни Люси – те же, что прежде, но более выраженные. Он выслушал внимательно и серьезно, но ничего не сказал.

Ван Хелсинг привез с собой сумку с инструментами и лекарствами – «ужасные атрибуты нашей благородной профессии», так он когда-то в одной из лекций назвал снаряжение практикующего медика.

Когда мы пришли, нас встретила миссис Вестенра, встревоженная, но не в такой степени, как я ожидал. Видно, так уж распорядилась милосердная Природа, что даже смерть несет с собой противоядие от собственных ужасов. В данном случае, когда любое волнение могло оказаться для миссис Вестенра роковым, срабатывал некий защитный инстинкт, и все, не затрагивающее ее непосредственно, – даже перемена в состоянии здоровья любимой дочери – как бы не совсем доходило до нее. Если это и эгоизм, не следует спешить осуждать его – причины могут крыться значительно глубже, чем это ведомо нам. Учитывая душевное состояние бедной женщины, я еще раньше договорился с нею, что она не будет подолгу сидеть около Люси или думать о ее болезни больше, чем этого требует необходимость. Она легко согласилась, так легко, что я вновь увидел в этом руку Природы, борющейся за жизнь.

Нас с Ван Хелсингом провели в комнату Люси. Если вчера ее вид поразил меня, то сегодня просто привел в ужас. Девушка была бела как мел; краска сошла даже с ее губ и десен, щеки ввалились, резко проступили скулы, мучительно смотреть и слушать, с каким трудом она дышит. Лицо Ван Хелсинга застыло, как гипсовая маска, брови сошлись на переносице. Люси лежала неподвижно, судя по всему, не в силах говорить. Мы постояли молча, потом Ван Хелсинг кивнул мне, мы потихоньку вышли из комнаты, быстро прошли по коридору в соседнюю, и он, плотно закрыв дверь, сказал:

– Боже мой, какой ужас! Нельзя терять ни минуты. Она умрет от недостатка крови, необходимой для поддержания нормальной работы сердца. Нужно немедленное переливание крови. Кто из нас – ты или я?

– Я моложе и здоровее, профессор. Конечно, я.

– Тогда готовься. Я возьму сумку с инструментами.

Я спустился с ним вниз. В это время раздался стук в дверь. Мы как раз были в передней, когда служанка открыла.

Стремительно вошел Артур. Он бросился ко мне и взволнованно зашептал:

– Джек, я так беспокоился. Читал между строк твоего письма и просто сходил с ума. Отцу стало лучше, поэтому я примчался сюда, чтобы увидеть все своими глазами. Этот джентльмен – профессор Ван Хелсинг? Я так благодарен вам, сэр, за ваш приезд.

Поначалу профессор был недоволен – в такой момент ему помешали, но, взглянув повнимательнее, оценил крепкое сложение Артура, буквально излучавшего здоровье, и, пожимая ему руку, сказал:

– Сэр, вы приехали вовремя! Вы – жених нашей дорогой мисс? Ей очень, очень плохо. Нет, дорогой мой, вот этого не надо, – заметил он, увидев, что Артур внезапно побледнел и чуть не в обмороке упал в кресло. – Вы должны помочь ей. И можете сделать больше, чем кто-либо иной. А тут требуется как раз мужество.

– Что я могу сделать? – глухим голосом произнес Артур. – Скажите, я сделаю все. Моя жизнь принадлежит ей. Я отдал бы за нее всю свою кровь до последней капли.

Профессор всегда отличался хорошим чувством юмора, оно не изменило ему даже в этой ситуации:

– Мой юный сэр, так много я от вас не потребую! Последнюю каплю можете оставить себе!

– Итак, что делать? – Артур был весь в нетерпении.

Ван Хелсинг шлепнул его по плечу:

– Идемте! Вы настоящий мужчина, а это как раз то, что нам нужно… Вы здоровее меня, здоровее моего друга Джона.

Артур смотрел на него с недоумением, и профессор пояснил:

– Юной мисс плохо, очень плохо. Ей нужна кровь, иначе она умрет. Мы с Джоном посоветовались и решили сделать переливание крови. Джон собирался дать свою кровь, он моложе и крепче меня. – (Артур молча сжал мою руку.) – Но теперь вы здесь и, пожалуй, подходите для этого больше нас – старого и молодого, слишком много занимающихся умственным трудом. Наши нервы не так крепки, а кровь не так густа, как ваша!

Артур воскликнул:

– Если б вы только знали, как охотно я отдал бы за нее жизнь, вы бы поняли…

От волнения голос у него сорвался.

– Молодец! – сказал Ван Хелсинг. – В недалеком будущем вы будете счастливы оттого, что сделали все для спасения своей любимой. Идемте и успокойтесь. Вы можете поцеловать ее, прежде чем мы все сделаем, потом вам придется уйти – я подам вам знак. И ни слова ее матери, вы знаете, что с ней, – никаких волнений. Идемте!

Мы пошли к Люси. Артур остался за дверью. Девушка молча смотрела на нас. Она не спала, но от слабости едва могла сидеть в постели. Зато глаза были достаточно красноречивы. Открыв сумку, Ван Хелсинг достал инструменты и разложил их на столике вне поля ее зрения. Затем приготовил снотворное с обезболивающим и, подойдя к кровати, ласково сказал:

– Вот, юная мисс, ваше лекарство. Примите его, будьте пай-девочкой. Я приподниму вас, чтобы легче было глотать. Вот так.

Девушка с трудом проглотила лекарство. Оно долго не действовало. Вероятно, потому, что Люси была слишком слаба. Время тянулось медленно, наконец сон начал одолевать ее, она крепко заснула. Убедившись в этом, профессор позвал Артура, попросил его снять сюртук и заметил:

– Можете ее поцеловать, пока я перенесу стол. Джон, дружище, помогите мне! – И, повернувшись ко мне, тихо пояснил: – Он молод и крепок, кровь у него чистая – нет нужды ее обрабатывать.

Потом Ван Хелсинг приступил к операции и провел ее очень быстро. Во время переливания казалось – жизнь возвращается к бедной Люси. Артур побледнел, но сиял от радости. Однако вскоре потеря крови начала сказываться на нем, несмотря на всю его крепость; я забеспокоился и невольно подумал: насколько же пострадало здоровье Люси, если то, что так сильно ослабило Артура, лишь слегка восстановило ее силы.

Профессор держал в руках часы и сосредоточенно следил за Люси и Артуром. Мне было слышно биение собственного сердца. Вскоре он тихо сказал:

– Достаточно. Ты помоги ему, а я займусь Люси.

Перевязывая Артура, я видел, насколько он ослаб, взял его под руку и хотел увести. Но тут Ван Хелсинг, не оборачиваясь – кажется, глаза у этого человека на затылке, – воскликнул:

– Храбрый юноша! По-моему, он заслужил еще один поцелуй, который вскоре получит.

Покончив с делами, профессор поправил подушку у своей пациентки, при этом, наверное, задел черную бархатную ленту, которую Люси всегда носила на шее, закалывая ее старинной бриллиантовой пряжкой, подаренной Артуром, лента сдвинулась вверх, и на горле показались две крохотные красные точки. Артур ничего не заметил, а у Ван Хелсинга вырвался резкий вздох, что выдало его волнение. Повернувшись ко мне, он сказал:

– А теперь уводите нашего храброго донора, дайте ему портвейну, и пусть он немного полежит, потом едет домой, хорошенько поспит и поест, чтобы восстановить силы. Ему не следует тут больше оставаться. Стойте! Минутку! – И профессор обратился к Артуру: – Понимаю, вас беспокоит результат. Так знайте – операция прошла успешно. Вы спасли ей жизнь, можете идти домой и отдыхать – все, что в ваших силах, вы сделали. До свидания!

Артур ушел, а я вернулся в комнату Люси. Она тихо спала, дыхание ее стало ровнее. У постели сидел Ван Хелсинг и внимательно смотрел на нее. Бархотка вновь прикрывала красные метки. Я шепотом спросил профессора:

– Что вы думаете об этих точках?

– А вы что думаете?

– Да я их толком и не разглядел, – ответил я и сдвинул бархотку.

Прямо над веной виднелись два точечных отверстия нездорового вида: не воспаленные, но с бледными, как будто натертыми краями. Мне пришло в голову, что эти ранки – источник потери крови, но я отбросил эту мысль как невероятную. Судя по бледности Люси, она потеряла столько крови, что вся постель была бы залита ею.

– Ну и что же? – спросил Ван Хелсинг.

– Не понимаю, что это, – честно признался я.

Профессор встал:

– Мне нужно сегодня вечером вернуться в Амстердам. Там необходимые мне книги и вещи. Ты должен оставаться здесь всю ночь, не спуская с нее глаз.

– Может быть, пригласить сиделку?

– Мы с тобой лучшие сиделки. Будь начеку всю ночь; следи, чтобы ее хорошо кормили и ничто ее не тревожило. Только не спи. Выспимся позже. Я постараюсь вернуться как можно скорее. И тогда мы приступим…

– Приступим? – удивился я. – Что вы имеете в виду?

– Увидишь! – ответил Ван Хелсинг и быстро вышел. Но через секунду вновь заглянул в комнату и, грозя мне пальцем, сказал: – Помни, ты за нее отвечаешь. Если хоть на минуту покинешь ее и с нею что-то случится, едва ли ты сможешь потом спокойно спать!

8 сентября. Всю ночь просидел около Люси. К сумеркам действие снотворного прошло, и она проснулась. После переливания девушка преобразилась. Даже настроение стало хорошим, она полна жизни, впрочем, заметны и следы минувшего упадка сил.

Когда я сказал миссис Вестенра, что доктор Ван Хелсинг велел мне всю ночь дежурить подле Люси, она приняла это чуть ли не в штыки: по ее мнению, дочь уже достаточно окрепла и в прекрасном настроении. Но я был тверд и подготовился к долгому дежурству – пока служанка готовила спальню к ночи, поужинал, потом вернулся и сел у кровати. Люси не только не протестовала, но даже поглядывала на меня с благодарностью. Потом ее стало явно клонить ко сну, она сопротивлялась, пытаясь стряхнуть его с себя. Это повторилось несколько раз. Стало ясно, что девушка почему-то не хочет засыпать, и я прямо спросил ее:

– Вы не хотите спать?

– Боюсь заснуть.

– Боитесь? Но почему? Ведь сон – благо, к которому все стремятся.

– Да, но не в моем случае, ибо сон для меня – преддверие ужаса!.

– Преддверие ужаса! Что вы хотите этим сказать?

– Не знаю, сама не знаю. Это-то и ужасно. Вся эта моя слабость исключительно от снов, поэтому даже мысль о сне пугает меня.

– Но, дорогая моя, сегодня вы можете спать спокойно. Я буду на страже и обещаю – ничего не случится.

– О, я знаю, на вас можно положиться.

Тогда я предложил ей:

– Если я замечу какие-либо признаки кошмара, немедленно разбужу вас.

– Правда? Разбудите? Как вы добры ко мне! Тогда я, пожалуй, посплю.

Со вздохом облегчения она откинулась на подушки и почти мгновенно заснула.

Всю ночь я продежурил около нее. Люси спала спокойным, глубоким, здоровым сном, дышала ровно. На лице у нее была улыбка – явно никакие кошмары не тревожили спокойствие ее души.

Рано утром пришла служанка, а я поехал домой – у меня было полно дел. Ван Хелсингу и Артуру я послал телеграммы, сообщив о благополучном результате переливания. Я крутился весь день как белка в колесе, и лишь к вечеру дело дошло до моего зоофага. Сведения о нем поступали неплохие: последние сутки он был спокоен. Во время обеда пришла телеграмма из Амстердама от Ван Хелсинга с просьбой вновь дежурить ночью в Хиллингеме, он же выезжает ночным поездом и присоединится ко мне рано утром.

12 сентября. Как все добры ко мне! Мне очень нравится этот милый доктор Ван Хелсинг. Не совсем понятно, почему он так беспокоился из-за этих цветов. Даже напугал меня, так строг он был. Впрочем, он, должно быть, прав: мне с ними как-то лучше. Что бы там ни было, а мне одной уже не страшно, я могу заснуть и не стану обращать внимания на хлопанье крыльев за окном. А как ужасна эта моя борьба со сном последнее время, мука бессонницы, точнее – мучительный страх заснуть и погрузиться в бездну кошмара. Как же счастливы люди, жизнь которых проходит без страхов и сон которых – еженощное благословение, приносящее лишь сладкие сновидения. А я лежу в ожидании сна, как Офелия с «невестиными венками и россыпями девических цветов»[61]. Прежде я не любила запах чеснока, но сегодня он кажется мне чудесным! В этом запахе спокойствие, умиротворение. Меня уже клонит ко сну. Спокойной ночи всем!

13 сентября. Заехал в гостиницу Беркли и застал Ван Хелсинга, как всегда, уже готовым. Мы сели в коляску, заказанную в гостинице. Профессор захватил с собой сумку, с которой теперь не расстается.

Изложу все подробно. Мы приехали в Хиллингем в восемь часов. Утро было чудесное. Ярко светило солнце, и вся свежесть осени, казалось, венчала ежегодный труд Природы. Листья на деревьях уже частично пожелтели, но еще не начали опадать. Войдя в дом, мы встретились с миссис Вестенра, которая всегда встает очень рано. Она тепло поздоровалась с нами:

– Могу вас порадовать – Люси лучше. Милое дитя еще спит. Я заглянула к ней в комнату, видела ее, но не стала входить, чтобы не нарушить ее сон.

Профессор, очень довольный, улыбнулся, потер с удовольствием руки:

– Ага! Значит, я правильно поставил диагноз. Мое лечение подействовало.

– Вы не должны все приписывать себе, профессор, – заметила миссис Вестенра. – Своим сегодняшним состоянием Люси отчасти обязана и мне.

– Что вы хотите этим сказать, сударыня? – спросил профессор.

– Вчера поздно вечером я, беспокоясь за свое милое дитя, вошла к ней. Она крепко спала – так крепко, что даже мой приход ее не разбудил. Но в комнате было очень душно. Везде эти ужасные пахучие цветы, даже вокруг ее шеи. Я решила, что тяжелый запах вреден милому ребенку при ее слабости, поэтому убрала цветы и приоткрыла окно, чтобы слегка проветрить. Не сомневаюсь, вы будете довольны ею.

Довольная дама удалилась к себе в будуар, где ей обычно подавали ранний завтрак, лицо же профессора стало пепельно-серым. Он еще смог сохранить самообладание в присутствии безнадежно больной леди и даже улыбнулся, открывая перед нею дверь в ее покои, но, как только она вышла, резко втолкнул меня в столовую и плотно закрыл дверь.

И тут впервые в своей жизни я увидел Ван Хелсинга в отчаянии. Он воздел руки к небу в немом ужасе, затем беспомощно хлопнул в ладоши, упал в кресло, закрыл лицо руками и зарыдал – горькими, сухими рыданиями, исходившими, казалось, из самой глубины его измученного сердца. Потом вновь поднял руки, словно призывая в свидетели всю Вселенную:

– Господи! Господи! Господи! Что же мы такое сделали, чем провинилось это бедное дитя, если нас так жестоко наказали? Или над нами тяготеет какой-то злой рок, проклятие, преследующее нас еще из старого языческого мира? Эта бедная мать совершенно бессознательно, думая сделать как лучше, совершает поступок, губящий тело и душу ее дочери, и мы не можем ничего объяснить ей, даже предупредить, иначе она умрет или умрут они обе. О, какое горе! Все дьявольские силы против нас! – Потом вдруг вскочил: – Надо действовать, идем! Демоны, не демоны, пусть даже вся дьявольская рать – не важно, мы все равно должны победить.

Он взял в передней свою сумку, и мы поднялись к Люси.

Я поднял штору, а Ван Хелсинг подошел к постели. На этот раз, увидев бедное, ужасной восковой бледности лицо, он не был поражен, как прежде, – смотрел на нее печально, с бесконечным состраданием.

– Так я и знал, – пробормотал профессор со столь характерным для него вздохом, потом, ни слова не говоря, запер дверь и разложил на маленьком столике инструменты для переливания крови. Я начал снимать сюртук, но он движением руки остановил меня:

– Нет! Сегодня донор – я, а ты делаешь переливание. Ты еще слишком слаб.

Профессор снял сюртук и засучил рукав. И снова операция, снова снотворно-обезболивающее, снова возвращение красок на бледные щеки и ровное дыхание здорового сна. Я наблюдал за больной, пока Ван Хелсинг подкреплялся и отдыхал. На этот раз он все-таки предупредил миссис Вестенра, что не нужно ничего убирать из комнаты Люси без его ведома: цветы обладают целебным действием, а вдыхание их аромата входит в курс лечения. Потом он сказал, что эту и следующую ночь будет сам дежурить подле больной и сообщит мне, когда нужно прийти.

Люси проснулась свежая, веселая и вроде бы не чувствовала себя хуже после ужасного переживания.

Что все это значит? Я уже начинаю бояться, не сказывается ли на моем разуме долгое пребывание среди сумасшедших.

17 сентября. Четыре спокойных дня и ночи. Я так окрепла, что едва узнаю себя. Мне кажется, будто я пережила долгий кошмар, проснулась и вижу чудное солнце, ощущаю свежий утренний воздух. Смутно припоминается долгое тревожное ожидание чего-то страшного, мрак без надежды на спасение, долгие периоды забвения и возвращение к жизни, как у ныряльщика, всплывающего на поверхность из глубин. Однако с тех пор, как профессор Ван Хелсинг со мной, все эти кошмары позади. Шумы, пугавшие меня до потери сознания, хлопанье крыльев об окно, отдаленные голоса, приближавшиеся ко мне, неведомо откуда исходившие резкие звуки, побуждавшие меня к чему-то – сама не знаю к чему, – все это прекратилось. Теперь я не боюсь засыпать и не стараюсь бороться со сном. Я полюбила чеснок, и каждый день из Харлема мне присылают целую корзину.

Сегодня вечером профессор уезжает – ему нужно на день в Амстердам. Но за мной уже не надо присматривать, я вполне хорошо себя чувствую. Молюсь Богу за мою мать, за дорогого Артура, за всех наших друзей, которые так добры ко мне! Возможно, я даже не почувствую перемены: вчера ночью я дважды просыпалась и заставала профессора Ван Хелсинга спящим в кресле подле меня. Но я не боялась вновь засыпать, несмотря на то что ветви деревьев или летучие мыши сильно бились об оконную раму.

Опасное приключение нашего корреспондента. Интервью со смотрителем зоосада.

После долгих расспросов, отказов и бесконечного повторения заветного пароля: «Пэлл Мэлл газетт» – мне наконец удалось найти смотрителя того отделения зоосада, в котором содержатся волки. Томас Билдер живет в одном из домиков, расположенных на территории зоосада – сразу за вольером для слонов; он как раз садился пить чай, когда я пришел к нему. Томас и его жена уже не молодые, бездетные люди, но если гостеприимство, с которым они меня встретили, обычно для них, то, очевидно, живут они очень хорошо. Смотритель отказался обсуждать «дела», как он выразился, пока не поужинает, – тут мы достигли полного согласия. Когда со стола было убрано, он закурил трубку и сказал:

– А теперь, сэр, вы можете спрашивать меня о чем угодно. Вы уж простите, что я не захотел разговаривать с вами о делах до ужина. Но я сам всегда предпочитаю сначала дать волкам, шакалам и гиенам их хлеб насущный, прежде чем задаю им вопросы.

– Задаете вопросы? Что вы хотите этим сказать? – спросил я, желая разговорить его.

– Бывает, зверей бьют палкой по голове, а бывает – чешут за ухом, это когда джентльменам хочется развлечь своих спутниц. Конечно, можно пройтись палкой, пока не раздал им обед, но если я хочу почесать их за ухом, то, пожалуй, лучше подожду, пока они вкусят свой хлеб насущный. Вы не задумывались о том, – заметил он философски, – что в природе человека много общего с животными? Вот вы пришли сюда, чтобы расспросить меня о моих делах, а я сварлив и предпочел бы за ваши паршивые полфунта вышвырнуть вас отсюда, а не отвечать вам. Особенно после того, как вы язвительно спросили меня, не хочу ли я, чтобы вы обратились к директору за разрешением задать мне вопросы. Не в обиду будь сказано – не посоветовал ли я вам убраться к черту?

– Да, посоветовали.

– А когда вы сказали, что привлечете меня к ответственности за сквернословие в свой адрес, то как обухом меня по голове огрели, но полфунта все уладили. Я не собирался воевать, просто ждал ужина и своим рычанием выражал то же, что волки, львы и тигры. Ну а теперь, да хранит вас Господь, после того как старуха впихнула в меня кусок кекса и прополоскала меня из своего паршивого старого чайника, а я закурил, можете почесать у меня за ухом – вы это заслужили, и больше я не буду ворчать. Выкладывайте свои вопросы. Конечно, вы пришли из-за сбежавшего волка.

– Совершенно верно. Просто расскажите мне, как это произошло. Кроме того, мне интересно узнать ваше мнение о причине случившегося и чем, на ваш взгляд, все это кончится.

– Хорошо, мистер. История такова. Волк этот – зовут его Берсерк – был одним из трех серых хищников, привезенных из Норвегии торговцу животными Джамраху, у которого мы и купили его четыре года назад. Это был славный, послушный зверь, не требовавший особых забот. Я просто поражен, что именно он убежал. Но, конечно, волкам следует доверять не больше, чем женщинам.

– Как вам это нравится, сэр! – вмешалась миссис Билдер, весело рассмеявшись. – Он так давно возится с волками, что, видит бог, и сам стал похож на старого волка! Но он не опасен.

– Итак, сэр, вчера приблизительно часа через два после кормления мне послышался какой-то шум. Я как раз в одном из обезьяньих домиков подбирал для заболевшей молодой пумы соломенную подстилку, но, услышав визг и вой, тут же выбежал и увидел Берсерка – он бешено кидался на прутья клетки и как будто хотел вырваться на свободу. В тот день в зоосаде было мало народу, у клетки стоял только один господин – высокий, худой, с крючковатым носом, бородкой клинышком, глаза красные, взгляд тяжелый, холодный. Ох, не понравился он мне! По-моему, он как-то раздражал зверей – рукой в белой лайковой перчатке указал мне на волков и говорит:

– Смотритель, мне кажется, что-то привело этих серых хищников в возбуждение.

– Может быть, вы, – отвечаю я. Тон его мне тоже не понравился.

Он не рассердился, как я рассчитывал, а эдак нагло улыбнулся, обнажив белые острые зубы:

– О нет, едва ли.

– О да, конечно, вы, – передразнил я его. – Волки всегда не прочь во время трапезы поточить зубы о косточки, а у вас их целый мешок.

Странно, что звери, увидев, как мы разговариваем, успокоились, легли, и я, по своему обыкновению, погладил Берсерка по голове. А этот господин, представьте себе, просунул руку меж прутьев клетки и тоже погладил по голове старого волка!

– Поосторожнее, – говорю, – у Берсерка хватка мертвая.

– Не беспокойтесь, – отвечает. – Я к ним привык.

– Работаете с ними? – спрашиваю, а сам снимаю шляпу в знак уважения: ведь укротитель волков – лучший друг смотрителя зверей.

– Нет, – отвечает, – не совсем, я не профессионал, но приручил нескольких волков.

Потом эдак вежливо, как лорд, приподнимает шляпу и уходит. Старый Берсерк смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, потом весь вечер пролежал в углу. А ночью, как только взошла луна, все волки завыли. Вроде б им не из-за чего выть-то: вблизи никого не было, только где-то далеко какой-то тип звал собаку. Пару раз я выходил посмотреть – все было в порядке. Потом вой прекратился. Около двенадцати я снова вышел взглянуть, прежде чем лечь спать, и увидел, что клетка Берсерка пуста – прутья либо сломаны, либо погнуты. Вот и все, что я знаю.

– А больше никто ничего не заметил?

– Один из наших сторожей приблизительно в это время возвращался из певческого клуба домой и видел большую серую собаку, перескочившую через забор зоосада. Я не очень верю его словам: придя домой, он ничего не сказал об этом жене и вспомнил только после того, как все узнали о пропаже и всю ночь рыскали по округе в поисках Берсерка. Похоже, это его выдумки.

– Скажите, мистер Билдер, можете ли вы как-то объяснить бегство волка?

– Ну что ж, сэр, – сказал он с подозрительной скромностью, – пожалуй, могу. Вот только не знаю, удовлетворит ли вас моя теория.

– Ну, это не важно. Кому, как не вам, знающему повадки зверей, высказать свои соображения?

– Что ж, сэр, мне кажется, волк убежал просто потому, что хотел убежать.

По тому, как Томас и его жена от души смеялись этой шутке, я понял: она прозвучала здесь не впервые и надо мной подсмеиваются. Я не стал состязаться в остроумии с уважаемым Томасом и, решив поискать более надежный путь к его сердцу, предложил:

– Мистер Билдер, будем считать, что первую половину фунта вы уже заслужили, теперь черед второй – надеюсь, вы изложите мне свой прогноз.

– Хорошо, сэр, – живо откликнулся он. – Вы уж извините мои шутки, это старуха подмигивала – подстрекала меня.

– Вот уж чего не было, того не было! – воскликнула почтенная женщина.

– По моему мнению, волк скрывается где-то поблизости. Один из наших смотрителей говорил, что видел, как он, быстрее лошади, галопом мчался к северу, но я не верю ему, сэр: ни волки, ни собаки не могут мчаться галопом, они устроены по-другому. Волки такие умные только в сказках и страшны, когда сбиваются в стаи, тогда они могут натворить тех еще делов. Но, слава богу, в жизни волк и вполовину не так умен и храбр, как хорошая собака, и вчетверо трусливее. А Берсерк и вовсе не способен к тому, чтобы прокормить себя, стало быть, вероятнее всего, прячется где-то здесь поблизости, дрожит и думает, если он вообще думает, где бы достать поесть. Представьте себе, вдруг какая-нибудь кухарка увидит его горящие глаза в темноте подвала! Ему же надо что-то есть – возможно, он забредет в лавку мясника, или какая-нибудь нянька, прогуливаясь со своим солдатом, оставит ребенка без присмотра – ну что ж, тогда не удивлюсь, если одним младенцем станет меньше. Вот и все.

Я дал ему честно заработанные полфунта, и тут вдруг что-то замаячило в окне. У мистера Билдера вытянулось от удивления лицо.

– Господи боже мой! – воскликнул он. – Уж не старый ли Берсерк вернулся?!

Он бросился к двери и распахнул ее. На мой взгляд, это было совершенно излишне: дикие звери мне всегда нравились больше в клетке. Пожалуй, личный опыт общения скорее усилил это убеждение.

Понимаю, это дело привычки: Билдер и его жена испугались волка не более, чем я обычной дворняги. Зверь был мирным и вел себя образцово, как прародитель всех сказочных волков из сказок, который, переодевшись бабушкой, завоевывал доверие Красной Шапочки.

Вся эта сцена представляла собою неописуемую смесь комедии и драмы: злой хищник, вот уже почти сутки терроризировавший Лондон и заставлявший детей дрожать от страха, стоял перед нами, словно кающийся грешник, и его приняли и приласкали, как блудного сына.

Старый Билдер с нежной заботливостью осмотрел его и сказал:

– Ну вот, так и знал, что старина попадет в историю. Я же говорил! Смотрите, у него вся голова в порезах и полна осколков стекла. Подлезал под какую-то чертову стену! Просто безобразие, что люди обкладывают стены своих оград битым стеклом. Вот к чему это приводит. Иди сюда, Берсерк.

Он отвел волка в клетку, пожаловал ему огромный кусок мяса и пошел сообщить в дирекцию.

А я отправился в газету – готовить единственный в сегодняшней прессе материал о странном побеге из зоосада.

17 сентября. После обеда занялся приведением в порядок своих приходно-расходных книг – за последние дни совершенно запустил их. Вдруг дверь распахнулась и вбежал Ренфилд с искаженным от гнева лицом. Я опешил – небывалый случай, чтобы больной сам, без сопровождения, явился в кабинет к лечащему врачу. В руке он сжимал столовый нож. Я постарался держаться так, чтобы между нами был стол. Однако он оказался более ловким и сильным, чем я ожидал, и ухитрился довольно серьезно порезать мне левое запястье. Прежде чем безумец успел ударить вновь, я пустил в ход правую руку – и он растянулся на полу. Кровь так сильно хлынула из раненого запястья, что на ковре образовалась лужица.

Видя, что Ренфилд более не склонен к атаке, я принялся перевязывать руку, не упуская, однако, из виду распростертую на полу фигуру. Прибежавшие служители бросились к нему, и тут мы увидели, чем он занимается, – нас просто замутило: больной лежал на животе и, как собака, вылизывал кровь, вытекшую из моей раны. Справиться с ним, к моему удивлению, оказалось нетрудно; он совершенно спокойно поплелся за служителями и лишь без конца повторял:

– Кровь – это жизнь, кровь – это жизнь…

Нет, терять сейчас кровь мне нельзя: и так уже отдал достаточно и чувствую себя неважно – видимо, сказывается еще длительное напряжение, вызванное болезнью Люси. Сплошные нервы, предельная усталость, хочется покоя, покоя, покоя. Хорошо хоть Ван Хелсинг не вызвал меня сегодня, и я смогу выспаться – иначе просто пропал бы.

(поскольку графство не было указано, доставлена на сутки позже)

17 сентября. Непременно будьте к вечеру в Хиллингеме. Если не сможете дежурить все время, регулярно наведывайтесь, следите, чтобы цветы были на месте, это очень важно. Не подведите. Присоединюсь к вам сразу по приезде.

18 сентября. Ближайшим поездом выехал в Лондон. Телеграмма Ван Хелсинга привела меня в смятение. Потеряна целая ночь, а я по горькому опыту знаю, что может произойти за ночь. Конечно, вполне возможно, ничего не случилось. А если случилось? Несомненно, злой рок тяготеет над нами, все время какая-нибудь случайность расстраивает наши планы; возьму с собой валик – закончу эту запись на фонографе у Люси.

17 сентября, ночь. Оставляю листки на виду, чтобы ни у кого не было из-за меня неприятностей. Это запись того, что случилось этой ночью. Чувствую, что умираю от слабости, едва хватает сил, чтобы писать, но это необходимо, даже если я от этого умру.

Легла спать, как обычно, предварительно проследив, чтобы цветы лежали там, куда велел положить их доктор Ван Хелсинг, и вскоре заснула.

Разбудило меня хорошо знакомое хлопанье крыльев в окне, начавшееся после того, как я во сне ходила на утес в Уитби, а Мина выручила меня. Я не испугалась, но, конечно, жаль, что доктора Сьюворда нет в соседней комнате и я не могу позвать его – профессор Ван Хелсинг обещал, что он будет. Попыталась заснуть, но не смогла. Тут ко мне вернулась прежняя боязнь кошмарных снов, и я решила бодрствовать. Как назло, меня начал одолевать сон. Мне стало страшно одной, я открыла дверь и крикнула:

– Есть кто-нибудь?

Никто не отозвался. Боясь разбудить маму, я закрыла дверь. Тут за окном в кустах раздался какой-то вой, вроде бы собачий, но более низкий и свирепый. Я посмотрела в окно, но увидела лишь летучую мышь – наверное, она и била крыльями по оконному стеклу. Я снова легла в постель, но решила не спать.

Вскоре открылась дверь и заглянула мама. Увидев, что я не сплю, она вошла, села подле меня и сказала, пожалуй, еще ласковей, чем обычно:

– Я беспокоилась за тебя, дорогая, и пришла посмотреть, как ты.

Боясь, что она простудится, я уговорила ее лечь со мною. Она прилегла прямо в халате, сказав, что побудет со мной недолго и пойдет к себе. Мы лежали обнявшись, и вновь раздалось хлопанье крыльев и стук в оконное стекло. Она вздрогнула, испугалась и вскрикнула:

– Что это?

Я успокоила ее, она лежала тихо, было слышно, как бьется ее больное сердце. Немного погодя вновь послышался вой в кустах, потом – удар в окно, осколки разбитого стекла посыпались на пол, и в дыру просунулась голова большого тощего волка. Мама в страхе вскрикнула, попыталась приподняться и, судорожно хватаясь за все, что попадалось под руку, в том числе за венок, который профессор Ван Хелсинг велел мне носить на шее, сорвала его с меня. В течение нескольких секунд мама сидела, указывая на волка, в горле у нее что-то странно клокотало, потом рухнула навзничь, как сраженная молнией; падая, она ушибла мне лоб, на мгновение у меня закружилась голова. Я не спускала глаз с окна, но волк исчез, а через разбитое стекло дуновением ветра ворвались целые мириады мошек – они кружились, подобно пыльному вихрю. Я попробовала встать, но не могла пошевелиться, как будто меня околдовали; кроме того, меня придавило тело бедной мамы – казалось, оно остывало, а когда сердце ее перестало биться, я потеряла сознание…

Видимо, вскоре я пришла в себя. Где-то недалеко на дороге звенел колокольчик. По соседству выли собаки. Совсем близко в кустах запел соловей. В шоке от перенесенного ужаса, я была совершенно разбита, но пение соловья показалось мне голосом мамы, вернувшейся, чтобы утешить меня. Видимо, шум разбудил и служанок – я различила легкий топот их босых ног у моей двери. Позвала их, они вошли и, увидев, что случилось, вскрикнули. Ветер ворвался в разбитое окно, и дверь громко захлопнулась. Мне наконец удалось встать, а девушки уложили на кровать тело бедной мамы, накрыв его простыней. Они были так напуганы и взволнованы, что я велела им пойти в столовую и выпить по стакану вина. Дверь на мгновение открылась и снова закрылась, девушки вскрикнули. Потом они спустились в столовую, а я собрала цветы и положила на грудь моей несчастной мамы. Тут я вспомнила, что говорил мне доктор Ван Хелсинг, но надевать их вновь на себя было выше моих сил. Да и зачем, ведь я решила попросить одну из служанок посидеть со мной. Удивившись, что девушки так долго не возвращаются, я позвала их, но ответа не было. Тогда я сама спустилась в столовую…

У меня упало сердце, когда я увидела, что произошло: все четыре беспомощно лежали на полу, тяжело дыша. На столе стоял полупустой графин хереса, от него исходил какой-то странный запах. В следующее мгновение я поняла: пахло настойкой опия. Это показалось мне подозрительным; взглянув на буфет, я увидела, что флакон, из которого доктор дает – давал! – маме лекарство, пуст. Что делать? Что мне делать?

Я вернулась в свою комнату, к маме. Не могу ее оставить, служанок кто-то опоил наркотиком, я одна. Одна с умершей мамой! Из дома выйти не решаюсь – сквозь разбитое окно слышу глухой вой волка. В воздухе кружатся мошки, вспыхивают неясные голубые огоньки. Что мне делать? Господи, защити меня! Спрячу эту бумагу у себя на груди, ее найдут, когда будут прибирать меня к похоронам. Мама умерла! Теперь моя очередь. Прощай, дорогой Артур, если я не переживу эту ночь. Да хранит тебя Бог, мой дорогой, да поможет Он мне!

18 сентября. Я приехал в Хиллингем утром. Оставив извозчика у ворот, прошел по дорожке и тихо позвонил в дверь, боясь разбудить Люси или ее мать. Надеялся, что откроет служанка, однако никто не вышел. Тогда я постучал и вновь позвонил – никакого отклика. Я проклял ленивых служанок, в такое время еще валявшихся в постели – было уже десять. Еще раз, более решительно, постучал и позвонил – безрезультатно. Страх охватил меня. Что означает эта безответная тишина? Еще одно звено в цепи злого рока, затягивающего на нас свою петлю? Неужели я опоздал и передо мной – обитель смерти? Я знал, счет может идти на минуты и даже секунды, грозящие смертельной опасностью для Люси, если повторится один из ее ужасных приступов. Обошел дом в надежде как-нибудь проникнуть внутрь.

Все окна и двери были заперты. Расстроенный, я вернулся на крыльцо. Тут я услышал цокот копыт быстро бегущей лошади. Он затих у ворот, и через несколько секунд я увидел на дорожке профессора Ван Хелсинга.

– Так это вы? – прокричал он мне на бегу, задыхаясь. – Вы только что приехали? Как она? Мы опоздали? Вы не получили мою телеграмму?

Я объяснил ему, как можно короче, что телеграмму получил сегодня рано утром и, не теряя ни минуты, примчался сюда, но в доме никто не откликается. Он помолчал мгновение, потом снял шляпу и мрачно сказал:

– Ну что ж, боюсь, мы опоздали. На все воля Божья! – Потом со своей обычной энергией добавил: – Пойдемте, если никто не откроет, придется взламывать дверь. Самое важное для нас сейчас – не терять времени.

Мы подошли к дому с тыла, куда выходило окно кухни. Профессор вынул из чемоданчика хирургическую пилу, дал ее мне, указав на железную решетку на окне. Я принялся за дело – вскоре три прута были распилены. Потом с помощью длинного тонкого скальпеля мы отодвинули оконные шпингалеты и открыли окно. Я помог влезть профессору, затем забрался сам. Ни на кухне, ни в людской не было ни души. Мы обошли все помещения внизу, и в столовой, скудно освещенной светом, проникающим сквозь ставни, нашли четырех служанок, простертых на полу. Было ясно, что они живы – их тяжелое дыхание и едкий запах опия все объяснили.

Ван Хелсинг поспешил дальше, бросив мне:

– Займемся ими позже.

Мы поднялись в спальню Люси. На мгновение замерли у двери, прислушиваясь, – полная тишина. Побледнев, дрожащими руками тихо отворили дверь и вошли.

Можно ли описать то, что мы увидели? На постели лежали две женщины – Люси и, чуть подальше, ее мать, накрытая белой простыней. Сквозняк, ворвавшийся в разбитое окно, откинул край простыни, открыв нашим взорам бледное, искаженное страхом лицо. На не менее бледном лице Люси запечатлелось еще более жуткое выражение. Цветы, которые она должна была носить вокруг шеи, я увидел на груди ее матери, на шее у девушки – две маленькие ранки, которые мы замечали и раньше, теперь их края были очень белы и искромсаны.

Не говоря ни слова, профессор приложил голову к груди Люси, прислушался и, вскочив, крикнул мне:

– Еще не поздно! Скорее! Скорее! Быстро коньяку!

Я бросился вниз; обнаружив бутылку, понюхал и попробовал ее содержимое: не подсыпан ли наркотик и туда, как в графин с хересом, найденный мной на столе. Служанки дышали во сне уже спокойнее, видимо, действие опия стало слабеть. Я поспешил наверх.

Ван Хелсинг, как и в прошлый раз, натер девушке губы, десны, запястья и ладони и сказал мне:

– Все, что можно сейчас сделать, я сделаю. А ты иди и разбуди служанок. Похлопай их мокрым полотенцем по лицу. Пусть они разведут огонь, нагреют воду и приготовят горячую ванну. Бедняжка почти такая же холодная, как и ее мать. Нужно ее поскорее согреть.

Я тотчас спустился и без труда разбудил трех служанок. Четвертая была очень молода, и дурман подействовал на нее сильнее, чем на остальных. Положив ее на диван, я оставил ее отсыпаться. Остальные сначала не очень понимали, что к чему, потом сознание у них прояснилось, и они стали истерически рыдать. Однако я был строг и не дал им разговориться, заметив, что одной погибшей жизни достаточно и если они станут медлить, то погубят и Люси. Рыдая, они, как были полуодеты, принялись за работу, развели огонь и нагрели воду. Мы вынесли Люси на руках, посадили в приготовленную ванну и начали растирать ей руки и ноги.

Тут раздался стук в дверь. Одна из служанок, накинув что-то на себя, пошла открывать. Вернувшись, она сообщила, что пришел какой-то господин с поручением от мистера Холмвуда. Я велел передать ему, чтобы он подождал – мы сейчас очень заняты. Она ушла, а я, занявшись делом, совершенно забыл о посетителе.

Впервые я видел, чтобы профессор работал так самозабвенно. Каждый из нас понимал, что идет поединок со смертью, во время краткой передышки я сказал ему об этом. Его ответ был не совсем понятен мне:

– Если бы дело было только в этом, я бы остановился и позволил ей угаснуть с миром, ибо не вижу света на горизонте ее жизни.

И он продолжил работу с неистовой энергией.

Наконец мы заметили, что наши усилия возымели действие: сердце Люси, как было слышно через стетоскоп, билось немного сильнее, дыхание чуть окрепло. Ван Хелсинг едва ли не сиял. Мы вынули ее из ванны, завернули в теплое одеяло.

– Это наш выигрыш! – сказал мне Ван Хелсинг. – Шах королю!

Мы перенесли Люси в другую, уже приготовленную комнату, уложили в постель и влили ей в рот несколько капель коньяку. Я заметил, что Ван Хелсинг повязал ей шею мягким шелковым платком. Она все еще была без сознания и так же, если не хуже, плоха, как и в прошлый раз.

Ван Хелсинг позвал одну из служанок и велел ей не сводить с Люси глаз, пока мы не вернемся. Мы вышли из комнаты.

– Нужно обсудить, что делать дальше, – сказал он мне.

Мы спустились в столовую, профессор плотно закрыл дверь. Ставни были открыты, но шторы задернуты – этот обычай строго соблюдают британские женщины из низших слоев со свойственным им уважением к смерти. В комнате царил полумрак, но нам этого освещения было достаточно. Решительность Ван Хелсинга сменилась озабоченностью. Его явно что-то мучило, и после небольшой паузы он сказал:

– Что же нам делать? Куда обратиться за помощью? Нужно еще одно переливание, и как можно скорее, жизнь бедняжки висит на волоске, она не протянет и часу. Вы уже истощены, я тоже. А этим женщинам я боюсь довериться, даже если у них хватит на это мужества. И чем мы отблагодарим того, кто согласится дать кровь?

– Не могу ли я вам помочь? – С дивана на другом конце комнаты раздался голос, принесший облегчение и радость моему сердцу, – голос Квинси Морриса. Ван Хелсинг сначала напрягся, но лицо его тут же смягчилось, а в глазах вспыхнула радость, когда я воскликнул:

– Квинси Моррис! – И с распростертыми объятиями бросился к нему: – Что привело тебя сюда?

– Арт.

И он подал мне телеграмму:

«Уже три дня нет вестей от Сьюворда. Очень беспокоюсь. Приехать не могу. Отец все в том же состоянии. Срочно сообщи, как Люси. Холмвуд».

– Мне кажется, я приехал как раз вовремя. Вы только скажите, что делать.

Ван Хелсинг взял его за руку и посмотрел ему в глаза:

– Кровь храброго человека – лучшее, что есть в мире, когда женщина в беде. Вы – настоящий мужчина, в этом нет сомнения. Что ж, дьявол может выступать против нас во всей своей мощи, Бог посылает нам поддержку, когда мы в ней нуждаемся.

И вновь мы прошли через эту ужасную процедуру. Не хватает духа описывать ее. Люси, по-видимому, пережила в этот раз более сильное потрясение, чем прежде: несмотря на обильное переливание крови, она гораздо дольше приходила в себя. Мучительно было видеть, как она возвращается к жизни. Тем не менее работа сердца и легких улучшилась. Ван Хелсинг, как и в прошлый раз, сделал девушке подкожную инъекцию морфия, и ее обморок перешел в глубокий сон.

Профессор остался с Люси, а я пошел к Квинси Моррису, предварительно послав одну из служанок отпустить ожидавшего извозчика. Квинси я заставил выпить стакан вина и прилечь, а кухарке велел приготовить плотный завтрак. Тут мне в голову пришло одно соображение. Я поднялся наверх. Ван Хелсинг сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости над какими-то, видимо уже прочитанными, листками. На лице профессора застыло выражение мрачного удовлетворения, будто он разрешил какое-то давно мучившее его сомнение. Он дал мне листки, сказав лишь:

– Это выпало у Люси, когда мы несли ее в ванну.

Прочитав их, я взглянул на профессора и спросил:

– Ради бога, что это значит? Неужели мы имеем дело с сумасшедшей? Да, но когда она сошла с ума – сейчас или прежде? А может, то, что написано, – правда и существует какая-то ужасная опасность?

Я был в полной растерянности. Ван Хелсинг взял листки, заметив:

– До поры до времени выбросите все это из головы. Я вам все объясню позже. А теперь скажите, что вы намеревались мне сообщить?

– Хотел поговорить насчет свидетельства о смерти. Если мы не проявим предусмотрительность, могут назначить расследование, а оно нам совсем не нужно, ибо может просто убить Люси. Мы с вами медики и очень хорошо знаем, что у миссис Вестенра была неизлечимая болезнь сердца, так что нам лучше сразу засвидетельствовать причину ее смерти. Давайте теперь же это и сделаем, я сам зарегистрирую свидетельство, а потом заеду в похоронное бюро.

– Молодец, мой друг Джон! Хорошо продумано! Поистине, если мисс Люси столько неприятностей доставляют ее враги, то, по крайней мере, ей повезло с любящими ее друзьями. Трое из них отдают ей свою кровь, не считая еще одного старика. О да, я все понимаю, друг Джон. Я не слепой! И еще больше люблю тебя за это! А теперь иди.

В прихожей я встретил Квинси Морриса с телеграммой для Артура, в которой он сообщал ему о смерти миссис Вестенра и о том, что Люси выздоравливает после тяжелой болезни, а Ван Хелсинг и я – с нею. Я сказал ему, куда иду, и он не стал меня задерживать, лишь сказал:

– Когда вернешься, Джек, не мог бы я поговорить с тобой наедине?

Я кивнул и вышел. Никаких сложностей в службе регистрации не возникло, а с местным гробовщиком я договорился, что он возьмет на себя устройство похорон и вечером зайдет снять мерку для гроба.

Когда я вернулся, Квинси ждал меня. Я сказал, что справлюсь о Люси и сразу же приду к нему. Девушка еще спала, а профессор явно так и просидел все это время подле нее. Он приложил палец к губам, я понял, что она должна скоро проснуться. Я спустился к Квинси, и мы пошли в буфетную, в которой благодаря незадернутым шторам было немного повеселее, или, скорее, не так безотрадно, как в других комнатах.

– Джек Сьюворд, – начал он, – я не хочу совать нос куда не следует, но это исключительный случай. Ты знаешь, я любил эту девушку и хотел жениться на ней. Конечно, все это в прошлом, но все равно я не могу не беспокоиться за нее. Что с ней происходит? Этот голландец – славный старик, это сразу видно, – сказал тогда в столовой, что нужно еще одно переливание крови, а вы оба истощены. Конечно, я понимаю, у вас, врачей, своя профессиональная этика, и посторонние не должны знать врачебных тайн. Но ведь речь идет не об обычном случае, и как бы там ни было, а я тоже внес свою лепту. Разве не так?

– Конечно.

– Догадываюсь, что и Артур не остался в стороне. Я видел его четыре дня назад – он выглядел очень неважно. Пожалуй, лишь однажды я был свидетелем столь стремительного развития событий – в пампасах моя любимая лошадь околела за одну ночь. Большая летучая мышь – их называют вампирами – напала на нее ночью и, напившись крови, улетела, а из прокушенной вены продолжала течь кровь, и к утру лошадка моя была уже так слаба, что не могла подняться, пришлось прекратить ее мучения, пристрелив ее. Джек, скажи мне по секрету – Артур был первым, правда?

Квинси был очень взволнован, его мучила неизвестность, а полное непонимание ужасной тайны, окружавшей болезнь любимой женщины, лишь усиливало его страдания. Требовалось все его мужество – а оно было немалым, – чтобы не сорваться. Я задумался, прежде чем ответить ему, так как не имел права выдать то, что профессор считал необходимым сохранить в тайне, но Квинси уже знал многое и о многом догадывался, поэтому я счел возможным быть с ним откровенным.

– Правда.

– И как долго это продолжается?

– Дней десять.

– Десять дней! Значит, Джек Сьюворд, в вены этого любимого всеми нами создания за это время влили кровь четырех здоровых мужчин. Господи помилуй, да ее тело просто не выдержит. – И, подойдя ко мне ближе, он спросил отчаянным полушепотом: – Куда же она девалась, эта кровь?

Я покачал головой:

– Спроси что-нибудь полегче. Ван Хелсинг просто сходит с ума из-за этого, а я – в тупике, ничего не понимаю. Целая цепь непредсказуемых случайностей опрокинула все наши планы лечения Люси. Но больше этого не будет. Теперь мы здесь до победного конца… или поражения.

Квинси протянул мне руку:

– Рассчитывайте и на меня. Говорите, что делать, – я все сделаю.

Люси проснулась к вечеру. Она сразу схватилась за грудь и, к моему удивлению, извлекла из-за корсажа те самые листки, которые Ван Хелсинг давал мне читать. Осторожный профессор вернул их на прежнее место, чтобы, проснувшись, девушка не встревожилась. Увидев Ван Хелсинга и меня, Люси явно обрадовалась. Потом осмотрелась, вздрогнула и, вскрикнув, закрыла руками бледное лицо. Мы оба поняли – вспомнила о смерти матери – и постарались успокоить ее, насколько это было в наших силах. Сочувствие несколько утешило ее, но не более – она тихо плакала. Мы сказали ей, что один из нас все время будет с нею, и это вроде бы успокоило ее.

В сумерки она задремала. И тут произошло нечто странное. Во сне она выхватила из-за корсажа листки и разорвала. Ван Хелсинг отобрал у нее записи, но она продолжала рвать воображаемую бумагу, потом подняла руки и развела их, как бы разбрасывая клочки. Удивленный Ван Хелсинг нахмурился в раздумье, но ничего не сказал.

Похороны были назначены на послезавтра – Люси хоронили вместе с матерью. Всеми формальностями занимался я. Работники похоронного бюро обходительностью и расторопностью не уступали своему любезному хозяину. Женщина, непосредственно обряжавшая покойных, доверительно поделилась со мной профессиональными наблюдениями:

– Какая красивая покойница, сэр! Это просто честь для меня. И уж конечно, эти похороны укрепят репутацию нашего заведения!

Я заметил, что Ван Хелсинг никуда не отлучался, возможно, из-за беспорядка, царившего в доме. Родственников не было. Артур должен приехать только завтра, после похорон своего отца. Поэтому нам с Ван Хелсингом пришлось самим разбирать бумаги. Профессор непременно хотел просмотреть архив Люси. Опасаясь, как бы нам по неведению не нарушить какие-нибудь законы – ведь Ван Хелсинг был иностранец, – я спросил его, почему он так настаивает на осмотре личных бумаг покойной.

– В общем-то, твои опасения небезосновательны, – ответил профессор, – но не забывай, я не только врач, но и юрист. И тут как раз лучше обойтись без вмешательства закона. Ты это понимал, когда постарался избежать коронера[63]. Мне же нужно избежать большего – возможно, в архиве найдутся еще такие бумаги, как эта. – И он вытащил из бумажника листки, которые Люси разорвала во сне. – Если найдешь адрес стряпчего покойной миссис Вестенра, опечатай все ее бумаги и сегодня же напиши ему. Я же за ночь просмотрю все бумаги Люси – не нужно, чтобы ее тайные записи попали в чужие руки.

Через полчаса я нашел адрес стряпчего миссис Вестенра и написал ему. Все ее бумаги были в порядке, оставлены даже четкие указания, где ее похоронить. Едва я запечатал письмо, как в комнату, к моему удивлению, вошел Ван Хелсинг:

– Не могу ли я помочь тебе, Джон? Я освободился и теперь к твоим услугам.

– Вы нашли, что искали?

– Я не искал ничего конкретного – лишь надеялся найти и нашел несколько писем, записок и недавно начатый дневник. Вот они, и пока мы о них никому не скажем. Завтра я увижу нашего бедного Артура и с его согласия воспользуюсь некоторыми из них.

Когда мы покончили с неотложными делами, профессор сказал:

– А теперь, друг Джон, нам обоим необходимо выспаться. Завтра много дел, а сегодня – увы! – мы уже не нужны.

Перед сном мы еще раз зашли к несчастной Люси. Похоронное бюро хорошо потрудилось: комната превратилась в маленькую часовню. Все утопало в прекрасных белых цветах, и смерть не производила отталкивающего впечатления. Лицо усопшей было накрыто белоснежным покрывалом. Профессор приподнял его, высокие восковые свечи светили достаточно ярко, и мы оба были поражены. Вся прежняя прелесть девушки вернулась к ней – такое впечатление, будто «губительные пальцы смерти»[64], вместо того чтобы разрушить, за прошедшие часы восстановили всю ее живую красоту, мне уже стало казаться, что Люси не умерла, а лишь спит.

Профессор был очень серьезен, даже суров. Конечно, он не любил ее, как я, и ему было не о чем горевать.

– Побудь здесь, я сейчас вернусь, – сказал он мне и вышел.

Вернулся с охапкой белых цветов чеснока из недавно доставленного почтой ящика, стоявшего внизу в передней. Ван Хелсинг рассыпал их среди других цветов на кровати и вокруг нее. Потом, сняв с себя маленький золотой крестик, положил его на губы покойной. Снова прикрыл ее покрывалом, и мы вышли.

Я раздевался у себя в комнате, когда раздался стук в дверь и вошел Ван Хелсинг.

– Прошу тебя, раздобудь завтра к вечеру набор инструментов для вскрытия.

– Хотите делать аутопсию?

– И да и нет. Необходимо сделать операцию, но не ту, что ты думаешь. Тебе скажу, но больше никому ни слова. Хочу отрезать голову и удалить сердце. Ай-ай-ай, хирург, а так шокирован! И это ты, недрогнувшей рукой делавший операции, от которых другие хирурги отказывались. Конечно, мой милый друг Джон, я не должен забывать, что ты любил ее. Но я и не забываю. Операцию беру на себя, ты будешь только помогать мне. Я бы сделал это сегодня, но из-за Артура придется отложить. Он освободится лишь завтра после похорон отца и, конечно, захочет еще раз посмотреть на нее. Потом ее положат в гроб, и мы, когда все лягут спать, откроем его, произведем операцию и все вернем на место, чтобы, кроме нас, никто ничего не знал.

– Но зачем это нужно? Девушка умерла. К чему терзать ее бедное тело? Ведь никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству вскрытие не принесет! И без того все это так ужасно!

Профессор положил мне руку на плечо и сказал очень ласково:

– Друг Джон, мне очень жаль твое бедное, обливающееся кровью сердце, я еще больше люблю тебя за то, что ты способен так глубоко переживать. Если бы это было в моих силах, я бы взял на себя всю тяжесть твоей души. Однако есть вещи, которых ты не знаешь, но в свое время узнаешь, и тогда тебе придется нелегко, ибо они не очень приятны. Джон, ты много лет был моим другом, вспомни, делал ли я что-нибудь без серьезных на то оснований? Я могу ошибаться – все мы люди! – но я всегда продумываю свои поступки и уверен в необходимости того, что делаю. Не потому ли ты вызвал меня, когда пришла эта беда? Конечно поэтому! А разве тебя не удивило и даже не возмутило, когда я не позволил Артуру поцеловать свою возлюбленную и отшвырнул его от нее, хотя она умирала? Разумеется, удивило! Но разве ты не видел, как она благодарила меня потом своим слабым голосом, взглядом своих прекрасных умирающих глаз, как она целовала мою грубую старую руку и просила о покое? Разумеется, видел! А разве ты не помнишь, как я поклялся ей исполнить ее просьбу и она спокойно закрыла глаза? Разумеется, помнишь! Так вот, у меня есть серьезные основания для того, что я намереваюсь сделать. Ты долгие годы верил мне, но в последние недели происходили такие странные явления, что в душу твою могло закрасться сомнение. Поверь мне еще немного, друг Джон. Если же ты больше не доверяешь своему старому профессору, тогда мне придется раскрыть тебе свои соображения, а это пока преждевременно и может обернуться к худшему. А без друга, его веры в меня мне будет очень одиноко и тяжело. Именно теперь я так нуждаюсь в помощи и поддержке! – Немного помолчав, он многозначительно добавил: – Друг Джон, впереди тяжелые дни. Так давай же будем верить друг другу, и тогда мы добьемся успеха. Ты веришь мне?

Я пожал ему руку и обещал помочь. Не закрывая дверь своей комнаты, я смотрел ему вслед – он прошел по коридору к себе. Вслед за ним одна из служанок – она была спиной ко мне и не видела меня – тихо пробежала по коридору в комнату, где лежала Люси. Это тронуло меня. Преданность – редкое явление и невольно трогает, особенно по отношению к тем, кого мы любим. Бедная девушка, преодолев естественный страх смерти, хочет побыть у гроба любимой хозяйки…

Должно быть, я спал долго и крепко – было уже поздно, когда Ван Хелсинг разбудил меня. Подойдя к моей кровати, он сказал:

– Насчет инструментов можешь не беспокоиться – все отменяется.

– Почему?

– Потому, – ответил он жестко, – что уже слишком поздно – или слишком рано. Взгляни! Его ночью украли. – И показал мне свой золотой крестик.

– Как украли, – спросил я удивленно, – если он теперь у вас?

– Я отобрал его у служанки – эта негодная девчонка обокрала мертвых и живых. Она, конечно, будет наказана, но не мною, ибо не ведала, что творит, – думала, совершает лишь кражу. Теперь нам придется подождать.

С этими словами он вышел, задав мне новую загадку.

Утро прошло тоскливо, в полдень пришел стряпчий мистер Маркенд. Очень приветливый, он одобрил все, что мы сделали, и остальные заботы, вплоть до мелочей, взял на себя. Во время обеда он рассказал нам, что миссис Вестенра, зная о своей болезни и с некоторых пор ожидая смерти, привела свои дела в полный порядок и все состояние, движимое и недвижимое, завещала Артуру Холмвуду – все, кроме родового имения отца Люси, которое теперь, за отсутствием прямых наследников, перейдет к побочной ветви семьи.

– Честно говоря, – продолжал стряпчий развивать эту тему, – мы, как могли, старались воспрепятствовать такому завещанию, говорили ей о возможных ситуациях, при которых ее дочь может остаться без единого пенни или же лишенной свободы действий. В результате чуть не дошло до конфликта, миссис Вестенра даже прямо спросила, собираемся ли мы выполнить ее волю. Выбора у нас не было, и мы согласились, хотя в принципе наша правота подтверждается жизнью в девяноста девяти случаях из ста. Но такова была ее воля. Не оставь она такого распоряжения, после ее смерти все состояние перешло бы к ее дочери; но если бы та пережила мать хоть на пять минут, то вся ее собственность – при отсутствии завещания – досталось бы наследникам по закону. В этом случае лорд Годалминг, хотя и был очень близким другом, не имел бы никаких имущественных прав. А родственники, даже самые дальние, едва ли из сентиментальных соображений отказались бы от своих прав ради постороннего человека. Уверяю вас, джентльмены, я рад такому результату.

Мы с Ван Хелсингом переглянулись: конечно, стряпчий неплохой человек, но речь все же идет о большой трагедии, и его радость по поводу частного дела, в котором он профессионально заинтересован, – наглядный пример ограниченной способности людей к пониманию и сочувствию.

Мистер Маркенд пробыл недолго и сказал, что зайдет попозже – повидать лорда Годалминга. Приход стряпчего немного отвлек и успокоил нас – по крайней мере, мы могли не бояться критики в свой адрес в связи с нашими распоряжениями в эти дни.

Артур должен был приехать к пяти часам. Мы зашли в спальню, ставшую настоящей усыпальницей, – теперь в ней лежали мать и дочь. Похоронных дел мастер приложил все свое искусство, и траурная атмосфера сразу подействовала на наше настроение. Однако Ван Хелсинг распорядился восстановить все, как было прежде, объяснив, что лорду Годалмингу будет легче увидеть сначала только свою невесту. Мастер расстроился из-за своей недогадливости и быстро исправил положение, так что к приезду Артура кое-что удалось смягчить.

Бедный Артур! Он был разбит и пребывал в отчаянии. Тяжкие переживания сказались даже на его мужественной внешности. Он был, я знаю, искренне привязан к отцу. Эта утрата – большой удар для него, да еще в такое время! Со мной он был, как всегда, сердечен, с Ван Хелсингом – очень любезен, но я почувствовал какое-то напряжение в нем. Профессор тоже заметил это и сделал мне знак, чтобы я проводил Артура наверх.

У дверей спальни я остановился, думая, что ему хочется побыть с Люси наедине, но он взял меня под руку и ввел в комнату, сказав упавшим голосом:

– Ты тоже любил ее, мой старый друг. Она мне все рассказала, говорила, что у нее не было лучшего друга, чем ты. Не знаю, как мне благодарить тебя за все, что ты сделал для нее. Я еще не могу… – Тут силы изменили ему, он обнял меня и заплакал: – О Джек! Джек! Что же мне делать! Как вдруг сразу жизнь отвернулась от меня, мне незачем больше жить!

Я утешал его, как мог. В таких случаях не нужно много слов. Положить руку на плечо, обнять, вместе поплакать. Я тихо стоял и ждал, пока он успокоится, а потом мягко сказал:

– Пойдем посмотрим на нее.

Мы подошли к кровати, я откинул покрывало с ее лица. Господи! Как она была хороша! Казалось, с каждым часом красота ее расцветала. Это изумило и напугало меня. Артур же дрожал, как в лихорадке; в конце концов сомнение вкралось ему в душу. После долгого молчания он тихо прошептал:

– Джек, она действительно умерла?

С грустью я сказал ему, что это так; нужно было немедленно рассеять это ужасное сомнение, мне пришлось объяснить ему, что довольно часто у покойных черты лица смягчаются и даже восстанавливается их былая красота, особенно если смерти предшествовала острая болезнь. Артур опустился на колени, всматриваясь в лицо Люси. Потом я напомнил ему, что надо прощаться – начинаются приготовления к похоронам. Он поцеловал ее руку, затем, наклонившись, коснулся губами холодного лба. Уходя, обернулся и вновь посмотрел на свою невесту долгим, любящим взглядом.

Оставив его в гостиной, я сообщил Ван Хелсингу, что Артур простился с Люси. Профессор распорядился закрыть гроб и начать приготовления к похоронам. Когда я сказал ему, о чем спрашивал меня Артур, он ответил:

– Это меня не удивляет. Я сам только что на миг усомнился в ее смерти.

Мы обедали все вместе, я видел, что Артур старается держаться изо всех сил. Ван Хелсинг молчал весь обед и заговорил, лишь когда мы закурили сигары.

– Лорд… – начал было он, но Артур перебил его:

– Нет, нет, ради бога, не надо! По крайней мере, не теперь. Простите, сэр, не хочу вас обидеть, но я не могу слышать этот титул – моя рана слишком свежа.

– Я назвал вас так, – мягко пояснил профессор, – лишь потому, что не могу называть вас «мистер», ведь я полюбил вас – да, мой милый мальчик, я полюбил вас как… как Артура…

Молодой человек горячо пожал руку старика:

– Называйте меня как хотите. Надеюсь, за мной навсегда сохранится титул друга. И позвольте мне – я просто не нахожу слов – поблагодарить вас за ваше доброе отношение к моей бедной Люси. Я знаю, она очень ценила вас. И прошу вас простить меня, если я был резок с вами или как-то проявил недовольство – помните, тогда?

Профессор кивнул и ответил очень доброжелательно:

– Знаю, как трудно вам было тогда понять меня. Чтобы поверить в необходимость такого поведения, нужно понимать его мотивы. Допускаю, что вы и теперь не вполне мне доверяете, поскольку по-прежнему не понимаете, в чем дело. Но возможны и другие ситуации, когда мне потребуется ваше доверие, а вы не будете понимать смысл моих действий. Однако придет время, и вы поймете – тьма отступит, и в солнечных лучах все тайное станет явным. Тогда вы будете благодарить меня – за себя, за других и за ту, чей покой я поклялся оградить.

– Конечно, конечно, сэр, – горячо заговорил Артур, – я во всем доверяю вам. Я знаю, вы – человек благородной души, вы друг Джека, вы были ее другом. Делайте все, что считаете нужным.

Профессор смущенно откашлялся:

– Могу ли я просить вас кое о чем?

– Конечно.

– Вы знаете, что миссис Вестенра оставила вам все свое состояние?

– О господи! Понятия не имел!

– Теперь все принадлежит вам, и вы вправе располагать всем по своему усмотрению. Я хочу, чтобы вы позволили мне ознакомиться с письмами и бумагами мисс Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. У меня очень серьезные основания, и, несомненно, она бы это одобрила. Вот эти бумаги. Я взял их до того, как мне стало известно о ваших правах, – мне не хотелось, чтобы чужая рука коснулась их и чужой взгляд проник в ее душу. Если вы не против, я оставлю эти бумаги у себя. Даже вам я пока не хотел бы их показывать, но можете не сомневаться: у меня они будут в полной сохранности. Не пропадет ни одно слово. В свое время я верну их вам. Понимаю, что прошу очень многого, но вы не откажете… ради Люси?

Артур ответил со столь свойственной ему сердечностью:

– Профессор Ван Хелсинг, делайте все, что считаете необходимым. Я чувствую, что Люси одобрила бы мое решение. И не буду беспокоить вас вопросами, пока не настанет время.

Профессор встал и сказал очень веско:

– Вы поступаете правильно, нас ждет еще много страданий, и не только страданий. Всем нам, и в первую очередь вам, мой милый мальчик, предстоит пережить много горького, прежде чем мы вновь ощутим сладость жизни. Не стоит падать духом, надо исполнять свой долг, и все будет хорошо!

Эту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелсинг вообще не ложился. Он ходил взад-вперед, точно охранял дом, и внимательно следил за комнатой, где в гробу лежала Люси, осыпанная белыми цветами чеснока, резкий запах которого смешивался в ночном воздухе с ароматом роз и лилий.

22 сентября. В поезде по дороге в Эксетер. Джонатан спит. Кажется, только вчера я сделала последнюю запись в дневнике. А сколь многое уже отделяет меня от жизни в Уитби, когда Джонатан был далеко и не подавал никаких вестей. Теперь я уже замужем за ним, он – стряпчий, богат, мистер Хокинс умер и похоронен, а у Джонатана – опасный приступ. Когда-нибудь, возможно, он станет расспрашивать меня об этом. Все проходит. Да, я, конечно, немного подзабыла стенографию, вот что делает с нами неожиданное богатство, так что полезно будет слегка освежить в памяти забытые навыки…

Похороны были очень простые, но торжественные. За гробом шли только мы, один-два его старых друга из Эксетера, лондонский агент фирмы и еще один джентльмен, представитель сэра Джона Пакстона, президента юридического общества. Мы с Джонатаном ощущали, что потеряли близкого человека, нашего лучшего друга…

Потом мы вернулись в город, доехав автобусом до Гайд-парка. Джонатан решил, что мне будет интересно побыть немного в Роу[65]; мы посидели там, народу было мало, от пустовавших кресел веяло грустью. Они напомнили нам о пустом кресле дома. На сердце было тяжело. Мы встали и решили пройтись по Пикадилли. Джонатан держал меня за руку, как в былые времена, еще до моей работы в школе. Мне это казалось не совсем приличным – когда несколько лет учишь девушек правилам хорошего тона, невольно сама становишься чопорной, – но я не стала возражать: все-таки это был Джонатан, мой муж, а вокруг лишь незнакомые люди. Так мы и шли, держась, как дети, за руки. Я засмотрелась на очень красивую девушку в шляпе с широкими полями, сидевшую в двухместном экипаже у магазина Гильяно.

Вдруг Джонатан до боли сжал мне руку и прошептал:

– О господи!

Я в постоянной тревоге за него, боюсь, как бы какое-нибудь волнение не вызвало рецидива болезни. Моментально повернувшись к нему, я спросила, что случилось.

Побледнев, Джонатан во все глаза, изумленно и испуганно, смотрел на высокого худого человека с крючковатым носом, черными усами и острой бородкой, пристально глядевшего на ту же хорошенькую барышню и не замечавшего нас. Поэтому я смогла хорошо разглядеть его. Лицо у него было недоброе, жестокое, чувственное, крупные белые зубы, казавшиеся еще белее от ярко-красных губ, больше походили на зубы хищного зверя, чем человека. Джонатан не спускал с него глаз, и я испугалась, как бы тот не заметил: ему это могло не понравиться, а вид у него был очень агрессивный. Я вновь спросила Джонатана, что его так взволновало, и он ответил, явно уверенный, что я все знаю так же, как и он:

– Разве не видишь, кто это?

– Нет, дорогой, я его не знаю. Кто это?

Его ответ поразил и взволновал меня – казалось, он не сознает, что разговаривает со мной:

– Это Он!

Бедняжка был явно потрясен и напуган; не поддержи я его, он бы, наверное, просто упал. Не отрываясь, Джонатан смотрел на этого человека. В это время какой-то господин вышел из магазина с небольшим пакетом, передал его девушке, и она уехала. Человек, привлекший внимание моего мужа, увидев, что ее экипаж поехал по Пикадилли, быстро нанял извозчика и последовал за нею. Джонатан проводил его взглядом и сказал как бы про себя:

– Кажется, это граф, но он очень помолодел. Господи боже мой! Если б я был уверен! Если б я был уверен!

Он был так взвинчен, что я побоялась его расспрашивать. И потихоньку увела его в Грин-парк. День был довольно жаркий для осени, мы нашли скамейку в тени. Джонатан сидел, уставившись в пространство, потом глаза его закрылись, и, положив голову мне на плечо, он заснул. По-моему, это было лучшее лекарство для него. Минут через двадцать он проснулся и весело сказал мне:

– Что это, Мина, неужели я заснул? Прости, пожалуйста. Пойдем попьем чаю где-нибудь.

Похоже, он совершенно забыл о мрачном незнакомце, как во время болезни забыл все, что с ним произошло. Мне не нравится эта забывчивость. Вероятно, она – следствие болезни. Расспрашивать его я не буду – боюсь причинить этим больше вреда, чем пользы. Но все-таки мне нужно выяснить, что же случилось с ним за границей. Боюсь, наступило время распечатать заветный пакет и прочитать хранящийся в нем дневник. О, Джонатан, я уверена, ты простишь мне – я делаю это ради тебя.

Позже. Печальное во всех отношениях возвращение домой – дом опустел, нет больше нашего друга. Джонатан еще бледен и слаб после небольшого рецидива болезни. А тут еще телеграмма от некоего Ван Хелсинга:

«С прискорбием сообщаю, что пять дней назад скончалась миссис Вестенра, а позавчера – Люси. Обеих похоронили сегодня».

О, какое горе в нескольких словах! Бедная миссис Вестенра! Бедная Люси! Ушли, ушли – и больше никогда не вернутся к нам! Бедный, бедный Артур – какая страшная утрата для него! Господи, помоги нам перенести это горе!

22 сентября. Все закончилось. Артур уехал в Ринг с Квинси Моррисом. Какой же Квинси хороший человек! В глубине души он, наверное, переживает смерть Люси не меньше нас, но держится как настоящий викинг. Если Америка будет и дальше рождать таких людей, она, несомненно, станет мировой державой. Ван Хелсинг прилег отдохнуть – вечером он едет в Амстердам, но обещает вернуться завтра к вечеру; у него там дела, которые требуют его личного участия. Вернувшись, он остановится у меня – ему, видно, придется подольше побыть в Лондоне.

Бедный старик! Боюсь, напряжение последней недели подорвало даже его железные силы. Во время похорон, я видел, он едва держался. После траурной церемонии, когда мы окружили Артура, молодой человек вдруг вспомнил о переливании крови. Ван Хелсинг то краснел, то бледнел. Артур говорил, что с тех пор у него такое чувство, будто они с Люси действительно женаты, она – его жена перед Богом. Никто из нас ни слова не сказал – и не скажет – о тех переливаниях, в которых принимали участие мы.

Артур и Квинси уехали на вокзал, а мы с Ван Хелсингом – ко мне. Как только мы с ним остались в экипаже одни, профессор впал в настоящую истерику – позднее он отрицал, что это была истерика, уверял, что так в критических обстоятельствах проявляется его чувство юмора. Он смеялся до слез, мне пришлось задернуть занавески, чтобы никто нас не увидел. Потом вдруг заплакал, но его слезы тут же перешли в смех – Ван Хелсинг плакал и смеялся одновременно, обычно так бывает у женщин. Я попробовал быть с ним построже – с женщинами это иногда помогает, – но безрезультатно. У мужчин и женщин нервные срывы протекают по-разному! Наконец он успокоился, посерьезнел, и я спросил его, с чего бы такое веселье, да еще в такое время? Ответ был вполне в его духе – логичен, убедителен и таинственен:

– О, ты не понимаешь, друг Джон. Не думай, что мне весело, хотя я и смеюсь. Видишь, я плакал, хотя смех душил меня. Но не думай, что твой профессор целиком охвачен скорбью, когда плачет, ведь я и смеялся тоже. Всегда помни, что смех, который стучит в твою дверь и спрашивает: «Можно войти?» – не подлинный смех. Нет! Истинный Смех – король и приходит туда и тогда, куда и когда ему вздумается. Он не выбирает удобное время, а лишь сообщает: «Я здесь». Например, я очень переживаю из-за этой милой девушки, которой принес в жертву свою давно не молодую кровь, хотя я уже стар, свое время, умение, сон, оставил других своих пациентов. И все же у ее могилы, когда глина ударяется о гроб: «бух! бух!», я могу засмеяться. Другой пример: у меня болит сердце за этого бедного милого мальчика – он был бы одного возраста с моим сыном, если бы тот был жив, у них одинаковые волосы и глаза… теперь ты знаешь, почему я его так люблю. Но даже когда он говорит нечто, трогающее мое отцовское сердце, – с тобой, мой друг Джон, мы на равных, наши отношения нельзя назвать родственными, – даже в такой момент ко мне приходит король Смех и кричит мне прямо в ухо: «А вот и я! Вот и я!» О друг Джон, это странный мир, печальный мир, мир, полный страданий, горя и скорби, и все же когда приходит король Смех, он заставляет сию печальную юдоль плясать под свою шутовскую дудку. Кровоточащие сердца, иссохшие кости на кладбище, мучительные страсти – все пускаются в пляс, едва заслышав его игру. И поверь мне, друг Джон, хорошо, когда он приходит. Все мы, и мужчины и женщины, живем напряженно, мы как туго натянутые канаты, которые дергают из стороны в сторону. Наши слезы подобны дождю, который, намочив веревки, лишь растягивает их до предела, а король Смех приходит как солнце, снимает напряжение, и мы возвращаемся к своим повседневным заботам.

И все-таки я не совсем понял, почему он смеялся, и спросил его об этом прямо. Ван Хелсинг сразу посуровел и ответил в совершенно иной тональности:

– Меня рассмешила мрачная ирония происходившего: прекрасная леди, вся в цветах, как живая, так что мы даже усомнились, в самом ли деле она умерла, лежит рядом с любимой матерью в дивном мраморном склепе на уединенном кладбище, где покоятся многие ее родственники; церковный колокол так печально и мерно звонит: «Бом, бом, бом!»; священники в белых ангельских одеждах делают вид, что читают святые книги, а сами даже не заглядывают в них: мы же стоим, склонив головы. А зачем все это? Ведь она умерла, что ни говори… Разве нет?

– Хоть убейте, профессор, – воскликнул я, – не вижу ничего смешного во всем этом. Ваше объяснение совсем сбило меня с толку. Но даже если в церемонии похорон было что-то комичное, то что вы скажете о горе несчастного Артура? Ведь его сердце разбито.

– Вот именно. Но не он ли сказал, что после того, как его кровь перелилась в ее вены, она – его жена перед Богом?

– Да, и это его очень утешает.

– Совершенно верно. Но есть небольшое осложнение, друг Джон. Если так, то как же быть с остальными? Хо-хо! Тогда у этой славной девушки несколько мужей. А я в таком случае, обвенчанный со своей покойной женой, становлюсь двоеженцем.

– Не вижу и в этом ничего смешного, – сухо заметил я; мне вообще не понравилось все сказанное им.

Ван Хелсинг положил руку мне на плечо:

– Друг Джон, прости меня, если делаю тебе больно. Я мог изложить эти соображения только такому старому доброму другу, как ты, потому что я тебе доверяю. Если бы ты заглянул в мою душу тогда, когда меня одолевает король Смех, или же сейчас, когда эта царственная особа покидает меня очень-очень надолго, может быть, ты и пожалел бы меня.

– Но отчего это? – спросил я, тронутый его душевной, доверительной интонацией.

– Оттого, что мне кое-что известно!

Теперь нас всех разбросало в разные стороны, одиночество осенило своим крылом крыши наших домов. Люси – вдали от шумной лондонской толпы, в фамильном склепе, роскошной обители смерти, на уединенном кладбище, где воздух свеж, солнце освещает Хампстед и привольно растут дикие цветы.

Итак, заканчиваю свой дневник, и один лишь Бог знает, начну ли новый. Если начну или как-нибудь открою этот, то уже в связи с другими темами и другими людьми, ибо романтический этап моей жизни закончился, я возвращаюсь к работе и с грустью, без надежды на лучшие времена говорю:

«Finis».

В окрестностях Хампстеда происходят события, уже знакомые нам по аналогичным историям, опубликованным в газетах под заголовками «Ужасы Кенсингтона», «Женщина-убийца», «Женщина в черном». В последние два-три дня отмечены несколько случаев, когда дети надолго пропадали из дому и возвращались с прогулок очень поздно. Во всех этих случаях пострадавшие слишком малы, чтобы связно рассказать о приключившемся с ними, но все они говорили, что их «фея заманила». Происходило это обычно по вечерам, а в двух случаях детей нашли лишь на следующее утро. В округе считают, что малыши повторяют версию первого заблудившегося ребенка. Это наиболее естественное объяснение, поскольку их любимая игра – заманивать друг друга в лес различными хитростями. Как рассказывает наш корреспондент, очень забавно наблюдать этих крох, изображающих «фею-соблазнительницу». Даже Эллен Терри[66], по его простодушному замечанию, не так неотразимо очаровательна, как эти чумазые ребятишки в роли «феи». Тут есть чему поучиться карикатуристам, – редко когда ирония гротеска столь ярко высвечивает реальность, считает он.

Однако, вполне возможно, все не так просто, ибо у детей, которые пропадали ночью, оказались ранки на шее, как после укуса крысы или маленькой собачки. Укусы эти, вроде бы неопасные, сделаны неизвестно каким животным, но в весьма характерной манере. Полиции дано указание отыскивать заблудившихся детей и бродячих собак в районе Хампстед-Хит.

Нам только что сообщили, что вчера вечером пропал еще один ребенок. Его нашли утром в кустах утесника на Шутерском холме, в самой безлюдной части парка Хампстед-Хит. У малыша такая же ранка на шее, как и у других детей. Ребенок был очень слаб, совершенно без сил. Немного оправившись, он рассказал все ту же историю о заманившей его «фее».

23 сентября. Джонатан чувствует себя лучше. Я так рада, что работа отвлекает его от ужасных мыслей и воспоминаний. Особенно радует то, что он легко справляется с новыми обязанностями. Не сомневаюсь, Джонатан обретет свою былую уверенность, я горжусь им. Он вернется сегодня поздно – предупредил, что обедает не дома. Домашние дела я уже сделала; пожалуй, закроюсь у себя в комнате и прочту его заграничный дневник…

У меня в глазах потемнело от негодования – такое чувство, будто он при мне дал пощечину живой Люси. Стукнув кулаком по столу, я вскочил:

– Профессор Ван Хелсинг, вы сошли с ума?

Он взглянул на меня – лицо его было грустным и добрым, это сразу остудило меня.

– Если бы! Лучше сумасшествие, чем такая реальность. О мой друг, подумай, почему я так долго ходил вокруг да около и не мог сказать тебе? Потому ли, что ненавижу тебя и ненавидел всю жизнь? Потому ли, что хотел причинить тебе боль?

Или решил хоть и поздновато, но отомстить тебе за то, что ты спас мне когда-то жизнь, уберег от ужасной смерти? О нет!

– Простите меня, – сказал я.

– Мой друг, – продолжал Ван Хелсинг, – я просто, как мог, старался смягчить удар – ведь я знаю, ты любил эту милую девушку. Но допускаю, что и теперь ты мне не веришь. Трудно принять сразу даже абстрактную истину, если всю жизнь ее отрицал, а знать столь печальную и конкретную истину, да еще касающуюся мисс Люси, – гораздо труднее. Сегодня ночью хочу проверить, прав ли я. Рискнешь пойти со мной?

Я был в нерешительности. Никому не хочется проверять такую истину, исключение – лишь Байрон:

Заметив мои колебания, профессор добавил:

– Моя логика проста, на этот раз это уже не логика безумца, прыгающего в тумане с кочки на кочку по болоту. Если моя догадка окажется неправдой, мы вздохнем с облегчением. Если же правдой… Да, это ужасно, но, возможно, в самом этом ужасе есть надежда на спасение. Итак, мой план: во-первых, немедленно навестим того ребенка в больнице. В газете написано, что он в Северной больнице, где работает доктор Винсент, мой и, думаю, твой друг со времен учебы в Амстердаме. Если он не пустит друзей, то пустит ученых – посмотреть больного. Скажем, что нас интересует этот случай с научной точки зрения. А потом… – Он вытащил из кармана ключ и показал мне. – А потом проведем ночь на кладбище, где похоронена Люси. Это ключ от ее склепа. Я взял его у гробовщика, чтобы передать Артуру.

У меня защемило сердце от недобрых предчувствий – нас ожидало что-то ужасное. Но делать было нечего, я собрался с духом и сказал, что нам лучше поторопиться, наступает вечер.

Было без четверти двенадцать, когда мы перелезли через низкую ограду кладбища. Ночь была темной, луна лишь изредка проглядывала сквозь прорехи в густых облаках, тянувшихся по небу. Мы невольно старались держаться вместе, лишь Ван Хелсинг шел чуть впереди, показывая дорогу.

Мы подошли к склепу, я взглянул на Артура, опасаясь, что печальные воспоминания могут вконец расстроить его, но тот держался молодцом. Похоже, таинственность происходящего захватила его. Профессор открыл дверь склепа, пропуская нас, но мы замешкались, и, уловив нашу нерешительность, он вошел первым. Мы последовали за ним. Он закрыл дверь, зажег тусклый фонарь и указал на гроб. Артур неуверенно двинулся к нему.

Ван Хелсинг, обращаясь ко мне, сказал:

– Вчера ты был здесь со мною. Тело мисс Люси лежало в гробу?

– Да, лежало.

Профессор повернулся к Артуру и Квинси:

– Вы слышите? И все-таки мне не верят.

Он извлек отвертку и снял крышку гроба. Очень бледный Артур, молча наблюдавший за ним, выступил вперед. Когда он увидел надпил на свинцовом саркофаге, кровь бросилась ему в лицо, но уже через мгновение он снова стал белым как мел, хотя по-прежнему молчал. Ван Хелсинг отогнул свинцовое покрытие, мы заглянули внутрь и в изумлении отпрянули.

Саркофаг был пуст!

Несколько минут царило молчание. Его нарушил Квинси Моррис:

– Профессор, я поручился за вас. И мне достаточно вашего слова. Я не хочу своим сомнением хоть в малой степени бросить тень на вашу честь, однако тут кроется тайна, выходящая за рамки таких понятий, как «честь» и «бесчестие». Скажите, это ваших рук дело?

– Клянусь вам всем, что для меня свято, я не выносил ее отсюда и даже не прикасался к ней. Произошло же следующее: две ночи назад мы с моим другом Сьювордом пришли сюда – поверьте мне, с добрыми намерениями. Я вскрыл саркофаг – он был тогда запечатан и так же, как теперь, пуст. Тогда мы стали ждать и увидели что-то белое, двигавшееся меж деревьями. Назавтра мы пришли сюда днем – она лежала в гробу. Разве не так, друг Джон?

– Так.

– В ту ночь мы подоспели вовремя. Пропал еще один ребенок, и, слава богу, мы нашли его целым и невредимым среди могил. Вчера я пришел сюда перед заходом солнца: «живые мертвецы» оживают на закате. Прождал всю ночь до восхода солнца, но склеп никто не покидал. Ничего удивительного, ведь я проложил двери чесноком и еще кое-чем, чего они не выносят и остерегаются. Итак, прошлой ночью она не выходила. Сегодня перед заходом солнца я убрал чеснок и все прочее – и вот мы находим пустой гроб. Теперь подождем. Уже очень много было тут странного. Спрячемся снаружи и подождем, возможны еще более странные сюрпризы.

Открыв дверь, он подождал, когда один за другим мы вышли из склепа, и снова запер ее.

О, каким свежим и чистым показался ночной воздух после душного склепа! Как приятно было видеть бегущие по небу облака и проблески лунного света между ними – совсем как смена радостей и горестей в жизни человека; как чудесно дышать свежим воздухом без смрадного душка смерти и тления, видеть красноватые отблески фонарей за холмом, слышать где-то вдали глухой шум жизни большого города!

Каждый из нас, по-своему ощутив это, вздохнул с облегчением. Артур молчал, видимо стараясь постичь потаенный смысл всей этой мистики. Я был почти готов вновь отбросить сомнения и принять аргументы Ван Хелсинга. Квинси Моррис держался невозмутимо, как человек, который привык принимать все, что происходит, хладнокровно и мужественно. Лишенный возможности курить, он отломил кусочек прессованного табака и принялся жевать его. А Ван Хелсинг развил бурную деятельность: достал что-то вроде маленьких круглых вафель, аккуратно завернутых в белую салфетку, затем комок беловатого вещества, напоминающего не то тесто, не то замазку. Мелко покрошив вафли, он смешал их с тестом, а из полученной массы приготовил тонкие полоски, которыми стал замазывать щели вокруг входа в склеп. Озадаченный, я спросил, что он делает. Артур и Квинси тоже подошли ближе, заинтересовавшись.

– Запечатываю вход в склеп, – ответил профессор, – чтобы «живой мертвец» не мог войти туда.

– И такая вот штука может это предотвратить? – спросил Квинси. – О господи! Мы что, в игры сюда пришли играть?

– Да, конечно.

– Что же это все-таки такое? – вмешался Артур.

– Святые Дары, – ответил Ван Хелсинг и благоговейно снял шляпу. – Я привез их из Амстердама. Это мое отпущение грехов.

Ответ произвел впечатление на нас. Похоже, дело действительно серьезно, если профессор решился пустить в ход столь святое, бесценное для каждого католика средство; невозможно было не поверить ему. В почтительном молчании мы заняли указанные нам укромные места вокруг склепа. Я жалел Квинси и особенно Артура. Мне уже был знаком этот кошмар ожидания, но все равно, хотя еще час назад я и отрицал правоту профессора, сердце у меня теперь замирало. Надгробия казались мне белыми призраками, тисы, можжевельник и кипарисы – воплощением кладбищенского мрака, малейший шорох, шуршание дерева или травы – угрожающими, скрип сучьев – таинственным, а вой собак вдали – зловещим предзнаменованием.

Наступило долгое молчание, бесконечная, томительная тишина, вдруг прерванная тихим свистом профессора, подававшего нам знак. На тисовой аллее вдалеке мы увидели неясную белую фигуру, прижимавшую к груди что-то темное. Фигура остановилась, в этот момент луна выглянула из-за туч и явственно осветила женщину в белом саване. Лица ее не было видно, она наклонилась, как теперь удалось рассмотреть, над белокурым ребенком. Потом в тишине раздался странный звук – так иногда вскрикивают во сне дети или повизгивают дремлющие в тепле собаки. Мы хотели броситься к ребенку, но профессор, предостерегающе взмахнув рукой, остановил нас.

Белая фигура двинулась дальше. И вскоре была уже так близко, что мы ясно разглядели ее, тем более что луна все еще светила. Меня пробрала дрожь, стало слышно, как нервно задышал Артур: мы узнали Люси Вестенра. Да, это была Люси, но как же она изменилась! На ее лице, таком прежде нежном и невинном, запечатлелось теперь жуткое выражение бессердечной жестокости и сладострастия. Ван Хелсинг выступил вперед, и, повинуясь его жесту, мы последовали за ним, встав перед дверью склепа. Профессор поднял фонарь и осветил ее лицо: мы увидели, что губы покойной в крови – стекая по подбородку, она уже запятнала белизну батистового савана.

Мы замерли, парализованные ужасом. По дрожанию фонаря я понял, что не выдержали даже железные нервы Ван Хелсинга. Артур стоял рядом со мной, и, если бы я не поддержал его, он бы, наверное, упал.

Увидев нас, Люси – я называю это существо Люси лишь потому, что оно имело ее облик, – отступила назад со злобным шипением, как застигнутая врасплох кошка, и окинула нас взглядом. По форме и цвету это были глаза Люси, но не ясные и ласковые, как прежде, а тусклые, тлеющие дьявольским огнем. В этот момент остаток моей любви к ней перешел в чувство ненависти и омерзения. Если бы надо было убить ее на месте, я бы сделал это с восторгом дикаря. Но вот лицо ее исказилось порочной улыбкой. Не приведи господи снова увидеть такое!

Небрежным движением, бессердечная, словно сам дьявол, она отшвырнула от себя ребенка, которого только что крепко прижимала к груди, урча при этом, как собака над костью. Ребенок вскрикнул и остался лежать на земле, постанывая. При виде этой жестокости у Артура вырвался стон. Она же двинулась к нему с распростертыми объятиями, сладострастно улыбаясь; он отшатнулся и закрыл лицо руками. Но это не смутило ее, с томным, чувственным придыханием она заклинала:

– Иди же ко мне, Артур. Оставь их и иди ко мне. Мои объятия жаждут тебя. Иди, нам будет хорошо. Иди же ко мне, муж мой, иди!

В ее голосе была какая-то дьявольская сладость, он звучал как хрустальный колокольчик и подействовал на всех нас, и особенно на Артура – как завороженный, он уже протянул к ней руки. Она было метнулась к нему, но тут вперед бросился Ван Хелсинг и простер меж ними руку с маленьким золотым крестиком. Люси отшатнулась от священного символа и с искаженным от злобы лицом бросилась ко входу в склеп.

Однако в нескольких шагах от двери замерла, будто остановленная непреодолимой силой, и обернулась. В неясном свете луны и фонаря, уже не дрожавшего в руках Ван Хелсинга, стало хорошо видно ее лицо. Никогда в жизни мне не приходилось видеть исполненного такой инфернальной злобы лица. Надеюсь, никто из смертных больше не увидит ничего подобного. Нежные краски превратились в багрово-синие, глаза метали искры дьявольского пламени, брови изогнулись, будто змеи горгоны Медузы, а когда-то очаровательный рот, измазанный кровью, напоминал зияющий квадрат, как на греческих и японских масках. Если у смерти есть лицо, то мы его увидели.

Она стояла между крестом и священным препятствием, не пускавшим ее в склеп, не больше минуты, но нам это показалось вечностью.

Ван Хелсинг нарушил молчание, обратившись к Артуру:

– Ну, что скажешь, мой друг? Должен ли я исполнить свой долг?

Артур рухнул на колени и, закрыв лицо руками, простонал:

– Делайте, как сочтете нужным. Этот кошмар не может более продолжаться.

Ему стало дурно, мы с Квинси взяли его под руки. Ван Хелсинг, поставив фонарь, подошел к склепу, извлек из щелей сакральные печати и отступил в сторону. Мы были поражены: женщина, вроде бы со столь же реальной плотью, как и у нас, вдруг проскользнула в щель, через которую едва ли прошло бы лезвие ножа. С облегчением вздохнув, мы смотрели, как профессор вновь замазывал щели.

Закончив свою работу, он взял ребенка на руки и сказал:

– Идемте, друзья мои. До завтра нам тут делать нечего. В полдень здесь похороны, нам надо прийти сюда после их окончания. Друзья покойного разойдутся к двум, сторож закроет ворота, а мы останемся. Тогда-то и можно будет кое-что предпринять. Что же касается малютки, то он серьезно не пострадал, уже завтра будет здоров. Оставим ребенка где-нибудь на видном месте, чтобы полиция, как в ту ночь, сразу его нашла, и разойдемся по домам. – И, повернувшись к Артуру, тихо обратился к нему: – Друг мой Артур, на твою долю выпало тяжелое испытание. Но потом ты поймешь, что это надо пережить. Тебе сейчас плохо, дитя мое. Не убивайся, Бог даст, завтра в это время тебе станет легче. А до тех пор я не прошу тебя простить меня.

Ребенка мы оставили в безопасном месте. Артур и Квинси поехали ко мне; мы старались приободрить друг друга, а когда, едва живые от усталости, легли спать, то сон и реальность смешались для нас в одну кошмарную фантасмагорию.

Когда мы приехали в гостиницу Беркли, Ван Хелсинга ждала телеграмма:

«Приеду поездом. Джонатан в Уитби. Важные новости. Мина Харкер».

Профессор был очень доволен:

– О, эта чудная мадам Мина, не женщина, а жемчужина! Но я не могу остаться, несмотря на ее приезд. Прими ее у себя, друг Джон. Ты должен встретить ее на вокзале. Только предупреди ее – телеграфируй прямо в поезд.

Отправив телеграмму, мы сели пить чай, и Ван Хелсинг рассказал мне о дневниках Джонатана Харкера и миссис Харкер.

– Возьми их и очень внимательно прочитай. К моему приезду хорошенько во всем разберись, возможно, это облегчит нам расследование. Береги дневники – в них много ценного. И много необычного – тебе трудно будет поверить в реальность этого, даже после сегодняшнего дня. Рассказанное здесь, – и он выразительно положил руку на стопку бумаг, – может быть, начало конца для тебя, меня и многих других, но оно же может приблизить конец «живых мертвецов», разгуливающих по нашей земле. Прочти, прошу тебя, без иронии, скепсиса и предубеждения и, если сможешь, добавь свои соображения, это крайне важно. Ты ведь тоже вел дневник о необычных явлениях? При встрече мы все сопоставим.

Потом он уложил вещи и поехал на вокзал, расположенный на Ливерпул-стрит, а я направился в Паддингтон и минут за пятнадцать до прихода поезда был там.

Обычной суеты, возникающей на платформе по прибытии поезда, я не заметил и уж было забеспокоился, не пропустил ли свою гостью, когда ко мне подошла миловидная девушка и, окинув меня быстрым взглядом, спросила:

– Доктор Сьюворд, не так ли?

– А вы миссис Харкер? – мгновенно откликнулся я.

Девушка протянула мне руку:

– Я узнала вас по описанию моей бедной Люси, но… – Тут она запнулась и покраснела.

Я тоже покраснел и этим невольным откликом на ее смущение как бы снял возникшую было неловкость. Я взял ее багаж – среди вещей была пишущая машинка – и, послав депешу экономке, чтобы она приготовила гостиную и спальню для миссис Харкер, повез свою гостью по Подземной железной дороге[73] на вокзал на Фенчерч-стрит; там мы сели в поезд и отправились в Карфакс.

Миссис Харкер, конечно, знала, что мы едем в психиатрическую лечебницу, но, когда мы вошли на территорию, не смогла скрыть волнения.

Она спросила, нельзя ли ей чуть позднее зайти ко мне в кабинет – поговорить. И вот я жду ее, делая запись в свой дневник на фонографе. Я еще не успел прочитать материалы, которые дал мне Ван Хелсинг, хотя они уже лежат на столе передо мной. Надо будет чем-то занять ее, чтобы прочитать их. Она не представляет себе, как дорого время и какая нам предстоит работа. Разумеется, нужно быть деликатным и не обидеть ее. А вот и она!

29 сентября. Быстро приведя себя в порядок, я спустилась в кабинет доктора Сьюворда. У дверей на минутку замешкалась: показалось, он с кем-то разговаривает. Но, поскольку он просил меня не задерживаться, постучала в дверь и, услышав: «Войдите!» – вошла.

К моему удивлению, он был один, а на столе стоял аппарат, в котором я сразу, по описанию, узнала фонограф. Я никогда раньше его не видела и очень заинтересовалась.

– Надеюсь, не очень задержала вас, у дверей мне показалось, тут кто-то есть и вы с кем-то разговариваете.

– Нет, – улыбнулся он, – просто я делал записи в своем дневнике.

– Дневнике? – спросила я удивленно.

– Да, я записываю его на этом аппарате. – И он положил руку на фонограф.

Я была поражена:

– Да ведь это превосходит даже стенографию! А можно мне что-нибудь послушать?

– Конечно, – с готовностью ответил доктор и встал, чтобы включить аппарат, но вдруг замер в замешательстве. – Дело в том, – начал он неловко, – что на нем записан только мой дневник, а он целиком – или почти целиком – состоит из описаний историй болезни моих пациентов, поэтому как-то неудобно, то есть я имею в виду… – И смущенно замолчал.

Я попробовала вывести его из затруднительного положения:

– Вы помогали ухаживать за умирающей Люси. Позвольте мне послушать описание ее последних дней; я буду вам чрезвычайно благодарна. Люси очень, очень дорога мне.

К моему удивлению, он пришел в ужас:

– Рассказать вам о ее последних днях? Ни за что на свете!

– Но почему? – спросила я, и страшное предчувствие охватило меня.

Он молчал, очевидно подыскивая подходящую отговорку. Наконец пробормотал:

– Видите ли, я не могу найти в дневнике интересующее вас место. – Эта мысль ему явно понравилась, и он простодушно и совершенно иным тоном, с какой-то даже детской наивностью, воскликнул: – И это правда, честное слово! Ей-богу!

Я не могла сдержать улыбку, при виде которой он виновато потупил глаза и пробормотал:

– Да, я проговорился. Но поверьте, я вел этот дневник в течение нескольких месяцев, однако мне и в голову не приходило, каким образом в случае необходимости найти то или иное место.

Это окончательно убедило меня – наверняка дневник доктора, лечившего Люси, может существенно дополнить наши сведения о том ужасном Существе, и я пошла ва-банк:

– В таком случае, доктор Сьюворд, позвольте мне перепечатать ваш дневник на машинке.

Он побледнел как смерть и воскликнул:

– Нет! Нет! Нет! Ни за что на свете – вам лучше не знать эту ужасную историю!

Значит, все-таки была «ужасная история», моя интуиция меня не подвела! Я задумалась, размышляя, как быть, взгляд мой рассеянно скользил по комнате и вдруг упал на толстую пачку машинописных страниц на столе. Доктор перехватил мой взгляд и понял, о чем я думала.

– Вы не знаете меня, – поспешно зачастила я, – но, прочитав мой дневник и перепечатанный мною дневник моего мужа, вы поймете, что мне можно доверять. Я написала там все искренне, без утайки, но, разумеется, пока я не вправе рассчитывать на ваше доверие.

Конечно, он благородный человек, моя бедная Люси была права. Выдвинув большой ящик, в котором хранились сложенные по порядку полые металлические валики, покрытые темным воском, он сказал:

– Ну что ж, вы угадали: я не доверял вам, потому что не знал вас. Но теперь знаю, и мне жаль, что не знал прежде; Люси говорила вам обо мне, а мне – о вас. Позвольте мне искупить свое недоверие единственным доступным путем. Возьмите эти валики и прослушайте их – первые полдюжины не страшные, они относятся ко мне и позволят вам получше узнать меня. Я же пока прочитаю эти бумаги и попробую разобраться, что к чему. А за это время и ужин будет готов.

Доктор перенес фонограф в мою гостиную и наладил его, теперь я, наверное, познакомлюсь с другой стороной уже известной мне любовной истории – это, должно быть, интересно…

29 сентября. С головой уйдя в чтение поразительных дневников Джонатана Харкера и его жены, я потерял счет времени. Служанка доложила, что ужин готов, но миссис Харкер еще не спустилась, поэтому, предположив, что она устала, я попросил отложить ужин на час и продолжил чтение. Только закончил читать дневник миссис Харкер, как она вошла в кабинет, по-прежнему хорошенькая, но очень расстроенная, с покрасневшими от слез глазами. Это растрогало меня. Видит Бог, у меня в последнее время было много поводов для слез, но я лишен этой благодати, облегчающей душу, – не могу плакать, и вид этих милых заплаканных глаз до глубины души тронул меня.

– Боюсь, я расстроил вас.

– Что вы! Я бесконечно взволнована всем, что вы пережили. Этот замечательный аппарат жесток в своей правдивости. Он во всех тонкостях передал мне вашу душевную боль. Это крик души, обращенный к Богу. Никто не должен его слышать! Видите, я напечатала все на машинке, никто больше не подслушает биение вашего сердца.

– Никому больше не нужно знать об этом, и никто не узнает, – тихо пробормотал я.

Она положила свою руку на мою и воскликнула:

– Но ведь необходимо, чтобы узнали!

– Необходимо? Но почему? – удивленно вырвалось у меня.

– Потому что это частица общей ужасной истории, которая привела к смерти моей дорогой Люси; в предстоящей борьбе с этим чудовищем нам нужно собрать воедино все возможные сведения и силы, все, что может нам помочь. Думаю, благодаря этим валикам я узнала гораздо больше, чем вы полагаете. Ваши записи многое проясняют в этой мрачной тайне. Ведь вы позволите мне помочь вам? Пока эта история известна мне лишь до определенного момента: читая ваш дневник, я остановилась на записях, датированных седьмым сентября, но уже вижу, как подготавливалась ужасная гибель Люси. После встречи с профессором Ван Хелсингом мы с Джонатаном работали не покладая рук. Теперь мой муж поехал в Уитби, чтобы собрать дополнительную информацию, и приедет сюда завтра помогать нам. Мы не должны ничего скрывать друг от друга, полное доверие сделает нас всех сильнее, ничего хорошего не получится, если кто-то из нас будет блуждать впотьмах.

Она хоть и смотрела на меня умоляюще, но проявила такую стойкость и решительность, что я не мог не согласиться с нею:

– Поступайте в данном случае, как считаете нужным. Господи, прости меня, если я не прав! Вам предстоит узнать еще много ужасного, но раз уж вы прошли часть пути, то вы захотите дойти до конца. Более того, лишь конец – самый конец – и может дать вам проблеск надежды. А пока пойдемте поужинаем. Нужно поддерживать силы, нас ждут страшные и жестокие испытания. После ужина вы узнаете остальное, и я отвечу на все ваши вопросы, если что-то будет вам непонятно.

29 сентября. После ужина я прошла с доктором Сьювордом в его кабинет. Он принес фонограф из моей комнаты, а я – пишущую машинку. Усадив меня в удобное кресло и показав, как останавливать фонограф, если нужна пауза, доктор деликатно сел спиной ко мне, чтобы я чувствовала себя свободно, и вернулся к чтению. Я же надела наушники и стала слушать.

Выслушав до конца ужасную историю смерти Люси и все, последовавшее за нею, я без сил откинулась в кресле. К счастью, я не склонна к обморокам. Однако, оглянувшись на меня, доктор Сьюворд с испуганным возгласом вскочил и быстро дал мне немного коньяку, что слегка подкрепило мои силы. Голова у меня шла кругом, и если бы не пробившийся сквозь эти кошмары обнадеживающий лучик – мысль о том, что моя милая, славная Люси обрела наконец покой, – едва ли я смогла бы выдержать все это, не сорвавшись на крик и не устроив истерику. Все это столь дико, таинственно, странно, что, если бы не трансильванский опыт Джонатана, я бы ни за что не поверила в реальность случившегося. Мне и так с трудом верилось. Принять и пережить все это трудно, и я решила занять себя делом. Сняв футляр с машинки, я предложила доктору Сьюворду:

– Давайте я все перепечатаю. Подготовимся к приезду профессора Ван Хелсинга. Я послала телеграмму Джонатану, чтобы он, вернувшись из Уитби в Лондон, сразу ехал сюда. А мы пока подготовим все материалы, расположим их в хронологическом порядке и тем самым уже многое сделаем – ведь в таком деле очень важна последовательность, система. Вы говорите, что лорд Годалминг и мистер Моррис тоже приедут, значит, наша работа пригодится.

Он поставил фонограф на малую скорость, и я начала печатать с седьмого валика. Под копирку я сделала три экземпляра дневника. Было уже поздно, когда я закончила работу. Доктор Сьюворд все это время читал – прервался лишь на вечерний обход. Вернувшись, снова принялся за чтение, сидя рядом со мной, чтобы я не чувствовала себя одиноко за работой. Он очень добр и внимателен; хотя на свете и существуют монстры, но все-таки много хороших людей – и это обнадеживает.

Перед уходом к себе я вспомнила запись в дневнике Джонатана о том, как разволновался профессор, прочитав что-то в вечерней газете на вокзале в Эксетере; поэтому, увидев, что доктор Сьюворд хранит газеты, я взяла подшивки «Вестминстерской газеты» и «Пэлл Мэлл» к себе в комнату. Я помнила, как вырезки из «Дейлиграф» и «Газеты Уитби» помогли нам разобраться в ужасных событиях, происшедших в Уитби, когда туда прибыл граф Дракула; возможно, я выясню еще что-нибудь, просмотрев вечерние газеты за тот период. Спать не хочется, а работа меня успокаивает.

30 сентября. Мистер Харкер приехал в девять. Он получил телеграмму от жены перед самым отъездом из Уитби. Судя по его лицу, он очень умен и энергичен. А судя по дневнику, мужественный человек. Чтобы второй раз спуститься в тот подвал, нужно быть по-настоящему отважным человеком. Прочитав его дневник, я представлял его себе этаким сверхчеловеком, а увидел спокойного, деловитого джентльмена.

30 сентября. Вернулся домой в пять часов. Годалминг и Моррис успели не только приехать, но и прочитать дневники и письма, собранные и систематизированные Харкером и его замечательной женой. Харкер еще не вернулся из своей поездки к возчикам, о которых мне писал доктор Хеннесси. Миссис Харкер напоила нас чаем, и, скажу откровенно, впервые с тех пор, как я живу здесь, старый дом стал похож на домашний очаг.

Когда мы закончили пить чай, миссис Харкер обратилась ко мне:

– Доктор Сьюворд, у меня к вам просьба. Хочу увидеть вашего пациента, мистера Ренфилда. Позвольте мне встретиться с ним. Меня очень интересует то, что вы написали о нем в своем дневнике.

Она была такой трогательной и милой, что я не мог ей отказать, да и никаких оснований для отказа не было. Поэтому я взял ее с собой.

Ренфилда я предупредил, что его хочет видеть одна дама, тот отреагировал лаконично:

– Зачем?

– Она осматривает дом, хотела бы видеть всех его обитателей.

– А, ну хорошо, – буркнул он, – конечно, пусть заходит. Только одну минутку, я немного приберу.

Уборка была своеобразной: он просто проглотил всех мух и пауков из своих коробок, прежде чем я успел его остановить. Бедняга явно опасался вмешательства в свой уклад жизни. Потом, сразу повеселев, сказал:

– Пусть дама войдет, – и уселся на край постели, опустив голову и глядя исподлобья, чтобы все-таки видеть гостью.

У меня промелькнуло опасение, не задумал ли он какой-нибудь фортель. Помня, каким спокойным он был перед нападением на меня в моем же кабинете, я встал так, чтобы сразу перехватить его, если он только попытается броситься на миссис Харкер.

Она вошла в комнату с непринужденностью, обычно вызывающей доверие у всех сумасшедших: непринужденность – это как раз то качество, которое они очень ценят. Подойдя к нему, она с милой улыбкой приветствовала его:

– Добрый вечер, мистер Ренфилд! Как видите, я вас знаю по рассказам доктора Сьюворда.

Он ответил не сразу, внимательно и хмуро разглядывая ее. Потом на его лице возникло удивление, перешедшее в сомнение; затем, к моему изумлению, он воскликнул:

– Ведь вы не та девушка, на которой доктор хотел жениться? Впрочем, вы и не можете быть ею, ведь она умерла.

– О нет, – ответила гостья с милой улыбкой, – у меня есть муж, за которого я вышла замуж еще до знакомства с доктором Сьювордом. Я – миссис Харкер.

– Тогда что вы здесь делаете?

– Мы с мужем гостим у доктора Сьюворда.

– Лучше уезжайте.

– Почему же?

Я подумал, что разговор в таком духе столь же малоприятен миссис Харкер, как и мне, и попытался переменить тему:

– Откуда вы знаете, что я собирался жениться?

Ренфилд молча перевел взгляд с миссис Харкер на меня, потом снова уставился на нее, презрительно заметив:

– Ослиный вопрос!

– Не могу согласиться с вами, мистер Ренфилд, – вступилась за меня миссис Харкер.

Насколько презрителен он был со мной, настолько любезен и уважителен – с нею.

– Вы, конечно, понимаете, миссис Харкер, что когда человека так любят и уважают, как нашего доктора, то все, имеющее к нему отношение, интересует нашу маленькую общину. Доктора Сьюворда любят не только домочадцы и друзья, но даже его пациенты, хотя у некоторых из них нарушено душевное равновесие и они склонны путать причины и следствия. Будучи и сам постояльцем сей скорбной обители, я не мог не заметить, что ущербность мышления многих больных сводится к non causa и ignoratio elenchi[74].

Я просто открыл рот, услышав эту тираду. Мой любимый сумасшедший рассуждал на философские темы, демонстрируя манеры изысканного джентльмена. Интересно, не приход ли миссис Харкер затронул какую-то струну в его памяти. Независимо от того, была ли эта новая фаза самопроизвольной или же бессознательно инспирированной нашей милой гостьей, у этой женщины, несомненно, особая сила или дар.

Мы продолжали разговор. Увидев, что Ренфилд вполне разумен, миссис Харкер решилась, вопросительно взглянув на меня, навести его на любимую тему. И вновь я был поражен, услышав, как он беспристрастно, абсолютно здраво рассуждает и даже приводит себя в качестве примера.

– Ведь я и сам человек со странными представлениями. Ничего удивительного, что мои друзья встревожились и поместили меня сюда. Я вообразил, что жизнь – это некая ощутимая и вечная субстанция и что, поглощая множество живых существ, пусть даже находящихся на самом низком уровне развития, можно бесконечно продлевать свою жизнь. Временами я так сильно в это верил, что посягал и на человеческую жизнь. Доктор подтвердит, что однажды я пытался убить его, чтобы укрепить свои жизненные силы за счет его крови, основываясь на Священном Писании, в котором сказано: «Ибо кровь – это жизнь». Хотя продажа некоего патентованного средства[75] опошлила эту общеизвестную истину.

Изумленный, я кивнул в знак согласия, не зная, что и думать: невозможно было представить себе, что пять минут назад этот человек на моих глазах с аппетитом поедал пауков и мух. Взглянул на часы – пора было ехать на вокзал встречать Ван Хелсинга. Я сказал миссис Харкер, что нам нужно идти. Она любезно попрощалась с Ренфилдом:

– До свидания, надеюсь еще увидеть вас, но в более благоприятных обстоятельствах.

На это, к моему великому удивлению, он ответил:

– Прощайте, дорогая. Молю Бога, чтобы я больше никогда не увидел ваше милое лицо. Да хранит вас Господь!

Я поехал на вокзал, а все остались дома. Бедный Арт немного повеселел, пожалуй, впервые со времени болезни Люси. И у Квинси прибавилось жизнерадостности – он стал похож наконец на самого себя.

1 октября, 5 часов утра. С легким сердцем отправляюсь я вместе с остальными в соседний, принадлежащий графу дом, ибо давно уже не видел Мину в таком прекрасном настроении. Я так рад, что она согласилась отойти от этого дела, предоставив заниматься им нам, мужчинам. Мне все время было не по себе оттого, что она участвует в этом опасном предприятии. Но теперь ее миссия закончена, а ведь благодаря именно ее энергии, уму и предусмотрительности удалось воссоздать полную картину событий, связать концы с концами так, что каждая деталь обрела смысл. Она свое дело сделала, остальное ложится на наши плечи.

Мне кажется, всех немного расстроила сцена с мистером Ренфилдом. Выйдя из его комнаты, мы хранили тяжелое молчание, пока не вернулись в кабинет.

– Слушай, Джек, – обратился мистер Моррис к доктору Сьюворду, – если этот человек не блефовал, то это самый разумный сумасшедший на моем веку. Стопроцентной уверенности у меня, конечно, нет, но, похоже, у него в самом деле была серьезная причина, и с ним обошлись сурово.

Лорд Годалминг и я молчали, а профессор Ван Хелсинг заметил:

– Друг Джон, разумеется, ты знаешь о сумасшедших больше меня, и я этому рад, но, боюсь, если бы решать пришлось мне, я бы отпустил его, не будь этой истерики в конце. Но век живи – век учись, а в нашем деле нельзя рисковать без страховки, как сказал бы мой друг Квинси. Что ни делается – делается к лучшему.

Доктор Сьюворд ответил им довольно туманно:

– Не знаю! Но, пожалуй, я с вами согласен. Если бы этот человек был обычным сумасшедшим, наверное, ему бы можно было поверить, но он явно связан с графом, и я боюсь наломать дров, потакая его причудам. Помню, он с такой же страстью молил о кошке и кидался на меня, чтобы перегрызть мне горло. Кроме того, он называл графа «господин» и «хозяин» и, возможно, хочет выйти на волю, чтобы каким-нибудь дьявольским образом помочь ему. А уж этот монстр, со всеми его волками, крысами и прочей нечистью, думаю, не побрезгует и респектабельным безумцем. Хотя согласен: на сей раз Ренфилд выглядел вполне респектабельно. Но надеюсь, мы поступили правильно. Все, что связано с этим жутким делом, способно вывести из равновесия любого человека.

– Друг Джон, не волнуйся, – мягко сказал профессор, положив ему руку на плечо. – Мы постараемся исполнить свой долг в этой очень печальной и тяжелой ситуации и будем стремиться поступать наилучшим образом. Остается лишь надеяться на милосердие всемогущего Господа.

Лорд Годалминг вышел на несколько минут из комнаты и вернулся с серебряным свистком.

– В этой старой развалине, – заметил он, – вероятно, полно крыс; будем их распугивать свистком.

Перебравшись через стену, мы направились к дому, стараясь держаться в тени. Когда мы подошли к крыльцу, профессор открыл сумку и, вытащив оттуда всякую всячину, разложил на ступеньках на четыре кучки, видимо, для каждого из нас.

– Друзья мои, – сказал он, – мы занялись очень опасным делом и нуждаемся в защите. Наш противник – не просто призрак. Помните, он силен, как двадцать взрослых мужчин, при этом наши с вами шеи можно сломать и свернуть, а на него обычной силой воздействовать нельзя. Несколько человек, которые в совокупности сильнее, чем он, еще могут иногда удержать его, но нанести ему увечье – так, как это способен сделать он, – люди, конечно, не в состоянии. И нужно остерегаться его прикосновений. Носите это поближе к сердцу, – и он протянул мне, стоявшему ближе всех, маленькое серебряное распятие, – а цветы наденьте себе на шею, – и дал каждому венок увядших цветов чеснока, – а для других, более земных врагов, этот револьвер и нож. И на всякий случай вот вам маленькие электрические лампочки, вы можете прикрепить их себе на грудь, но самое главное и важное – вот это, с сей священной материей мы должны обращаться очень бережно, не расточая понапрасну.

Он положил в конверт маленький кусочек освященной облатки и передал мне. Все остальные получили то же самое.

– А теперь, друг Джон, – спросил он, – где отмычки? Если нам удастся открыть дверь, то не придется ломиться в дом через окно, как тогда у мисс Люси.

Доктор Сьюворд, попробовав несколько отмычек, быстро нашел подходящую – сказалась сноровка хирурга. После некоторого раскачивания взад-вперед дверь подалась и, зловеще скрежеща ржавыми петлями, медленно отворилась. Это поразительно напомнило мне описанное в дневнике доктора Сьюворда – наверное, с таким же отвратительным скрежетом открывалась дверь склепа мисс Вестенра. Похоже, это же пришло в голову и остальным: не сговариваясь, все отпрянули. Профессор первым вошел в открывшуюся дверь.

– В руки Твои предаю дух мой! – И перекрестился, переступая порог.

Мы закрыли за собой дверь, чтобы свет фонариков не привлек ничьего внимания. Профессор тщательно проверил, как работает замок – сможем ли мы быстро отпереть его, если будем торопиться к выходу, – и мы приступили к поискам.

Лучи ли наших фонариков перекрещивались, создавая причудливую игру света, или это мы отбрасывали гигантские тени, но я не мог избавиться от ощущения, что в доме был кто-то еще. Скорее всего, под воздействием мрачной обстановки во мне ожили воспоминания о страшных переживаниях в Трансильвании. Но, кажется, остальные ощущали то же самое – они, как и я, оглядывались на каждый шорох, каждую тень.

Все было покрыто густым слоем пыли. Казалось, пол покрывал сплошной серый ковер, за исключением тех мест, где были видны свежие следы; осветив их фонариком, я различил отпечатки сапожных гвоздей с широкой шляпкой. Слой пыли лежал и на стенах, даже развешенные по углам сети паутины провисали под ее тяжестью, подобно старым лохмотьям. В зале на столе лежала большая связка ключей с пожелтевшими ярлыками на каждом из них. По-видимому, ими несколько раз пользовались – в слое пыли на столе имелись прогалины, подобные той, что образовалась, когда профессор взял связку. Он повернулся ко мне и спросил:

– Вы ведь знаете этот дом, Джонатан? Вы же делали копию его плана, во всяком случае, вам он знаком больше, чем нам. Как пройти в часовню?

Я приблизительно представлял себе, где она находится, хотя в свой первый визит сюда и не смог попасть в нее. В конце концов, после нескольких неверных поворотов, я все же привел моих спутников к низкой, сводчатой дубовой двери, обитой железными полосами.

– Вот где мы, – пробормотал профессор, осветив лампочкой маленький план дома, скопированный с моих документов для приобретения дома.

Мы подобрали ключ из связки и открыли дверь. Конечно, мы готовились к чему-то неприятному, тем более что сквозь щели просачивался слабый нехороший запах, но такого страшного смрада не ожидал никто. Только мне довелось встречаться с графом, однако тогда он постился, впрочем, один раз я видел его напившимся кровью, но это было в сравнительно хорошо проветривавшейся замковой часовне. В этом же закрытом и тесном помещении воздух был затхлым и зловонным – пахло гниющей землей и какими-то тошнотворными испарениями. Как описать этот смрад? Не просто запах разложения, смешанный со сладковатым запахом крови, но, казалось, это был сам тлен. Фу! Меня мутит от одного воспоминания. Дыхание этого монстра, казалось, отравило воздух и само место, сделав его еще отвратительнее.

В обычных обстоятельствах зловоние, конечно, положило бы конец нашему предприятию, но обстоятельства были из ряда вон, благородная цель придавала нам силы, позволившие преодолеть физическое отвращение. Справившись с приступом гадливости, вызванным первой тошнотворной волной смрада, мы взялись за работу, как будто находились в саду, полном роз.

– Прежде всего, – наставлял профессор, – нужно установить, сколько осталось ящиков, потом обследовать каждую дыру, угол, щель; возможно, прояснится, куда делись остальные.

Мы внимательно осмотрели помещение. Достаточно было одного взгляда, чтобы определить, сколько осталось ящиков – громадные, невозможно не заметить. Из пятидесяти – лишь двадцать девять!

Лорд Годалминг внезапно повернулся к двери и заглянул в глубь темного коридора. Я посмотрел туда же, и на секунду у меня остановилось сердце: силуэт графа, его мертвенно-бледное зловещее лицо с горбатым носом, красными глазами и губами.

Когда спустя мгновение призрак исчез, лорд Годалминг воскликнул:

– Мне почудилось чье-то лицо, но это лишь игра теней.

И он возобновил осмотр, я же осветил коридор фонариком: там никого не было – только толстые капитальные стены, спрятаться графу было некуда. Решив, что у меня от страха просто разыгралось воображение, я никому ничего не сказал.

Несколько минут спустя Моррис, осматривая какой-то угол, внезапно отпрянул. Мы все моментально взглянули в его сторону – нервное напряжение явно возрастало – и увидели множество фосфоресцирующих точек, мерцавших, как крохотные звездочки: это хлынул поток крыс.

Мы застыли в шоке, все, кроме лорда Годалминга, явно предвидевшего эту встречу. Бросившись к огромной, обитой железом дубовой двери – ее вид снаружи описал доктор Сьюворд, да и я ее видел, – он повернул ключ в замке, отодвинул большие засовы и, распахнув ее, пронзительно свистнул в маленький серебряный свисток. Ему ответил собачий лай у дома доктора Сьюворда, и через минуту из-за угла показались три терьера.

Мы невольно отступили к двери, и я заметил, что в этом месте слой пыли нарушен – видимо, здесь выносили ящики. А крыс становилось все больше. В лучах фонариков, освещавших их юркие темные спины и мерцающие зловещие глаза, стало казаться, будто земляной пол усеян светлячками. Собаки бросились к нам, но у порога вдруг остановились, зарычали, а потом, одновременно подняв морды кверху, жалобно завыли. Крысы заполнили уже почти все пространство, и нам пришлось выйти.

Тогда лорд Годалминг взял одну из собак на руки, внес ее внутрь и опустил на пол. Едва ее лапы коснулись земли, как к ней вернулся ее инстинкт, и она храбро ринулась на своих исконных врагов. Успев разделаться лишь с десятком-другим крыс, она так быстро обратила их в бегство, что другим собакам, попавшим внутрь тем же способом, досталось уже совсем мало добычи.

После бегства крыс мы почувствовали облегчение, будто избавились от присутствия темных сил; собаки носились и весело лаяли на тела поверженных врагов, переворачивая их, встряхивая, подкидывая в воздух. К нам вернулось бодрое настроение. То ли атмосфера как-то посвежела после того, как мы открыли дверь часовни, то ли мы сами испытали облегчение, выйдя на воздух, но, несомненно, страх и напряжение спали, и наш приход сюда утратил тяжелую, мрачную значительность, хотя мы ни на йоту не поколебались в своей решимости.

Заперев дверь и взяв с собой собак, мы осмотрели дом, но ничего не нашли, кроме необычайно толстого слоя пыли, нетронутая поверхность которой хранила лишь мои собственные следы, оставленные мной во время первого посещения. Собаки вели себя спокойно и, даже когда мы вернулись в часовню, рыскали по ней, как будто охотились на кроликов в летнем лесу.

На востоке уже светало, когда мы вышли на крыльцо. Профессор Ван Хелсинг вынул из связки ключ от дверей дома и, заперев их, положил его себе в карман.

– Итак, – подвел он итог нашей вылазки, – ночь прошла весьма удачно. Несмотря на опасения, мы не понесли никакого урона и установили, сколько ящиков отсутствует. Но более всего я рад, что наш первый и, возможно, самый трудный и опасный шаг был совершен без участия нашей милой мадам Мины, без омрачения ее жизни кошмарными зрелищами, звуками, запахами, которые, может быть, она не забыла бы никогда. И еще один урок мы получили, если уж говорить о частностях: эти твари, подчиняющиеся графу, не обладают никакими сверхъестественными способностями – вы видели, крысы, как и волки, откликающиеся на его зов, очертя голову бегут от собачек моего друга Артура. Конечно, нас ожидают новые трудности и опасности, но сегодня ночью этот монстр не пустил в ход свою власть над темными силами. Вполне вероятно, он был где-то в другом месте. Ну что ж! Мы объявили шах в той шахматной партии, в которой разыгрываются человеческие души. А теперь идемте домой. Близок рассвет, у нас же есть основания быть довольными своей работой в первую ночь. Хотя впереди, может быть, еще много опасных ночей и дней, но мы не отступим перед опасностью.

Когда мы вернулись, в здании лечебницы было тихо, лишь какой-то несчастный вскрикивал вдалеке да из палаты Ренфилда доносились тихие стоны. Бедняга наверняка, как многие безумцы, терзал себя ненужными, мучительными размышлениями.

Я на цыпочках вошел в отведенную нам комнату. Мина во сне дышала так тихо, что мне пришлось нагнуться к ней, чтобы услышать дыхание. Выглядела она бледнее обычного. Надеюсь, наши вчерашние разговоры не очень ее расстроили. Я действительно очень благодарен профессору за то, что она больше не будет участвовать в наших делах, даже в их обсуждении. Для женщины это слишком сильное испытание. Поначалу я так не думал, но теперь понял и рад, что все устроилось. Ее легко растревожить, а скрывать от нее еще хуже – она могла бы заподозрить что-то неладное. Поэтому лучше ей вообще ничего не знать о наших планах, а когда придет время, мы ей расскажем, что все позади и земля свободна от этого исчадия ада. Конечно, трудно скрытничать после нашей ставшей уже привычной откровенности, но нужно проявить твердость, – утром ничего не скажу ей о ночных событиях. Я лег на диване, чтобы не разбудить ее.

1 октября, вечер. Я застал Томаса Спеллинга дома, на Бетнел-Грин, но, к сожалению, он был не в состоянии что-либо вспомнить. Перспектива выпить пива, открывшаяся в связи с моим предстоявшим приходом, оказалась чересчур сильным для него испытанием, и он запил с самого утра. Однако от его жены – как мне показалось, скромной и порядочной – я узнал, что он лишь помощник Смоллета, ответственного лица фирмы.

Я поехал в Уолворт: мистер Джозеф Смоллет оказался дома и, сидя в одной рубашке, пил чай из блюдечка. Он оказался приличным и очень толковым человеком, который добросовестно и ответственно относился к своей работе. Историю с ящиками он помнил хорошо и, выудив из какого-то потайного кармана брюк потрепанную записную книжку, содержавшую иероглифические полуистершиеся карандашные пометки, сказал мне, куда были доставлены ящики. Шесть из них он вывез из Карфакса и доставил по адресу: Майл-Энд-Нью-Таун, Чиксенд-стрит, дом 197, а еще шесть – Бермондси, Джамайка-Дейн. Если граф замыслил разбросать ящики – свои страшные пристанища – по всему Лондону, то эти два адреса наверняка лишь перевалочные пункты. Граф действовал по определенной системе, и это навело меня на мысль, что он не ограничится двумя районами. Он уже охватил восточную, юго-восточную и южную части города. И конечно, его дьявольский план не минует северные и западные районы, не говоря уж о Сити и фешенебельных кварталах на юго-западе и западе. Я спросил Смоллета, не знает ли он, куда были доставлены другие ящики из Карфакса.

– Вы были так добры ко мне, сэр, – ответил он, видимо имея в виду полсоверена, которые я ему дал, – пожалуй, скажу вам все, что знаю. Я слышал, как некий Блоксем несколько дней назад рассказывал в «Лисичках» на Пинчер-аллее, что он и его напарник делали какую-то очень пыльную работу в старом доме в Перфлите. Такие работы попадаются нечасто, и думаю, Сэм Блоксем смог бы кое-что рассказать вам.

Я пообещал ему еще полсоверена, если он достанет мне его адрес. Смоллет наскоро допил чай и встал, сказав, что немедленно отправляется на поиски. В дверях он остановился:

– Послушайте, мистер, вам нет смысла ждать здесь. Неизвестно, удастся ли мне быстро разыскать Сэма; кроме того, сегодня он едва ли многое расскажет вам: когда он пьян, к нему не подступишься. Если вы дадите мне конверт с маркой и своим адресом, я разузнаю, где живет Сэм, и сегодня же сообщу вам письмом. А вы уж наведайтесь к нему с утра пораньше, а то упустите: он уходит из дома рано, даже если накануне был пьян в стельку.

Это показалось мне разумным. Одна из его дочек, получив пенни, побежала за конвертом и бумагой. Надписав конверт, приклеив марку и вновь получив заверения Смоллета, что он все выполнит, я поехал домой. Итак, мы напали на след.

Я устал и хочу спать. Мина крепко спит, что-то она слишком бледна и, судя по глазам, плакала. Бедняжка, я убежден, что неведение расстраивает ее и лишь увеличивает беспокойство за меня и других. Но лучше пусть будет так, как есть. Доктора были правы, настаивая на ее изоляции от этого ужасного дела. Лучше видеть ее разочарованной и обеспокоенной, чем вконец расшатать ей нервы. Надо быть твердым и нести груз этого молчания. Никогда и ни за что не буду обсуждать с ней свои проблемы, это не так уж сложно. Сама Мина избегает разговоров о графе и его деяниях с тех пор, как мы сообщили ей о своем решении.

3 октября. Теперь, когда я успокоился, постараюсь по возможности точно, не упустив ни одной детали, изложить все случившееся.

Ренфилд лежал на левом боку в луже крови. Я хотел поднять его и увидел, что он получил тяжкие повреждения, нанесенные хаотично и бессмысленно, такое впечатление, будто действовал безумец. Лицо Ренфилда было так разбито, словно его били об пол – лужа крови образовалась от лицевых ран. Санитар, стоявший возле несчастного на коленях, сказал мне, когда мы повернули его:

– Мне кажется, сэр, у него сломан позвоночник. Смотрите, правая рука, нога и часть лица парализованы. – Он был крайне озадачен тем, как это могло произойти, и, нахмурившись, недоуменно заметил: – Не понимаю двух вещей. Больной мог разбить себе лицо, если колотился головой об пол. Я сам видел – в Эверсфилдском сумасшедшем доме такое было с одной молодой женщиной, пока ее кто-то не схватил. Шею, впрочем, он мог сломать, упав с кровати во время приступа удушья или кашля. Но совершенно не представляю себе, как могло произойти сразу и то и другое: если у него спина сломана, он не мог биться головой об пол, а если лицо было разбито до падения, тогда остались бы следы на постели.

– Бегите к профессору Ван Хелсингу, – велел я ему, – и попросите его немедленно прийти сюда. Немедленно!

Санитар убежал, и через несколько минут в халате и шлепанцах появился профессор. Увидев Ренфилда на полу, он внимательно посмотрел на него, потом на меня: видимо, по моим глазам понял, о чем я думал, и спокойно, вероятно, в расчете на санитара, сказал:

– Ах, какой печальный несчастный случай! Больному потребуется тщательный уход и много внимания. Я помогу вам, но сначала оденусь. Побудьте здесь, я через несколько минут вернусь.

Ренфилд тяжело и хрипло дышал; несомненно, ему были нанесены серьезные повреждения. Ван Хелсинг вернулся необычайно быстро с набором хирургических инструментов. Видимо, он уже успел все обдумать и, прежде чем заняться несчастным, шепнул мне:

– Отошлите санитара. Мы должны быть наедине с Ренфилдом, когда он придет в себя.

– Спасибо, Симмонс, – сказал я санитару. – Все, что могли, мы с вами пока сделали. Возвращайтесь на свой пост, а профессор Ван Хелсинг займется больным. Если будет происходить что-то необычное, немедленно сообщите мне.

Санитар ушел, а мы приступили к тщательному осмотру Ренфилда. Раны на лице были поверхностными, опасность представлял глубокий перелом основания черепа. Профессор, подумав минуту, сказал:

– Нужно как можно скорее снять давление костей на мозг; быстрое кровоизлияние – показатель серьезности травмы. Кажется, затронут моторно-двигательный центр. Мозговое кровоизлияние может увеличиться, нужно делать трепанацию немедленно, а то будет поздно.

Раздался легкий стук в дверь. Открыв, я увидел Артура и Квинси в пижамах и шлепанцах.

– Я слышал, как санитар сообщил доктору Ван Хелсингу о несчастном случае, – сказал Артур. – Я разбудил, вернее, позвал Квинси – он еще не спал. События развиваются слишком быстро и необычно, чтобы можно было спокойно спать. Думаю, завтра все будет уже по-иному. Придется действовать с большей оглядкой, чем прежде. Можно нам войти?

Я кивнул и, когда они вошли, закрыл дверь. Увидев, в каком положении находится Ренфилд, Квинси прошептал:

– Боже мой! Что с ним случилось? Вот бедняга-то!

Я вкратце рассказал им все, выразив надежду, что после операции больной придет в себя, по крайней мере ненадолго. Квинси с Артуром сели на край соседней постели и стали наблюдать за происходящим.

– Чуть подождем, – сказал Ван Хелсинг, – чтобы определить лучшее место для трепанации и скорейшего удаления кровяного тромба; кровоизлияние явно увеличивается.

Минуты ожидания тянулись томительно медленно. У меня замирало сердце, и по лицу Ван Хелсинга я видел – он очень волнуется. Боялся я и того, что скажет Ренфилд; меня угнетало предчувствие надвигающейся беды – мне приходилось читать о людях, которые слышали, как смерть отсчитывает минуты. Бедняга дышал прерывисто, спазматически. Казалось, он вот-вот откроет глаза и заговорит, но снова раздавалось хриплое, тяжелое дыхание и беспамятство продолжалось. Как я ни привык к болезни и смерти, это ожидание все более действовало мне на нервы. Кровь стучала в висках, как молоток. Молчание становилось мучительным. Я смотрел на своих товарищей: судя по их пылающим лицам и испарине на лбу, они испытывали то же самое. Мы были в таком нервном напряжении, что казалось, вот-вот откуда-то сверху на нас обрушится оглушительный колокольный звон.

Стало ясно, что больной быстро слабеет и может умереть в любой момент. Я взглянул на профессора и встретился с его взглядом.

– Нельзя терять ни минуты. От его слов зависит жизнь многих людей! – воскликнул он с мрачным выражением лица. – Я все продумал. Трепанацию произведем над ухом.

И профессор стал оперировать. Еще несколько секунд дыхание больного оставалось тяжелым. Потом последовал такой долгий вдох, что мы невольно испугались, как бы у него не лопнули легкие. Вдруг Ренфилд открыл глаза – взгляд был диким и бессмысленным. Через несколько секунд он смягчился, в нем появилось выражение приятного удивления, с губ сорвался вздох облегчения. Сделав судорожное движение, больной прошептал:

– Я буду спокоен, доктор. Велите снять с меня смирительную рубашку. Я видел страшный сон и так обессилел от него, что не могу двигаться. Что с моим лицом? Оно будто распухло и очень болит.

Он хотел было повернуть голову, но от одного только усилия глаза его вновь потускнели, и я осторожно вернул ее в прежнее положение. Тогда Ван Хелсинг сказал спокойно и серьезно:

– Расскажите нам ваш сон, мистер Ренфилд.

При звуках его голоса израненное лицо Ренфилда прояснилось.

– Это вы, профессор Ван Хелсинг, – пробормотал он. – Как вы добры, что пришли ко мне. Дайте мне воды, у меня пересохли губы. Попытаюсь рассказать вам. Мне приснилось… – Тут бедняга замолчал, казалось, потерял сознание.

– Коньяку! В моем кабинете, скорее! – тихо бросил я Квинси.

Он убежал и быстро вернулся со стаканом и графинами коньяка и воды. Мы смочили Ренфилду пересохшие губы, и он ожил. Но, очевидно, его бедный поврежденный мозг не переставал работать: когда бедняга пришел в себя, то пронзительно посмотрел на меня и с мучительным смущением, которого я никогда не забуду, пролепетал:

– Не стану обманывать себя: это был не сон, а жестокая реальность. – Тут глаза его обежали палату и остановились на двух фигурах, терпеливо сидевших на краю соседней постели. – Даже если бы я и сам уже не был уверен в этом, то понял бы по их присутствию.

На секунду глаза Ренфилда закрылись, но не от боли или дремоты, а по его воле, как будто больной собирался с силами; открыв глаза, он заговорил быстро, энергичнее, чем прежде:

– Скорее, доктор, скорее! Я умираю! Чувствую, осталось лишь несколько минут – и я умру… или еще хуже! Смочите мне вновь губы коньяком. Я должен кое-что сказать, прежде чем умру… или умрет мой бедный разбитый мозг. Спасибо!.. Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас отпустить меня. Я не мог говорить тогда – мой язык был связан; но я и тогда находился в здравом уме так же, как и сейчас. После вашего ухода я долго был в отчаянии. Потом на меня снизошел неожиданный покой, в голове прояснело, и я осознал, где нахожусь. И услышал, как собаки лают за нашим домом, но не там, где стоял Он…

Ван Хелсинг слушал, не мигая, потом вдруг взял меня за руку и крепко сжал ее.

– Он подошел к окну, окутанный туманом, – продолжал Ренфилд, – так же, как и прежде, но на этот раз Он казался вполне материальным, не призраком, и глаза его были лютыми, как у разгневанного человека. Его красный рот смеялся, острые белые зубы ярко блестели в лунном свете, когда Он, оборачиваясь, поглядывал в сторону деревьев, за которыми лаяли собаки. Сначала я не приглашал его войти, хотя знал, что Он этого хочет – Он всегда этого хотел. Потом Он начал соблазнять меня всякими обещаниями – но не на словах.

– А каким же образом? – спросил профессор.

– Реально, так же, как Он обычно присылал мне днем мух – больших, жирных, с крыльями, отливавшими стальным и сапфировым блеском, а ночью – громадных мотыльков с черепами и скрещенными костями на крыльях.

Ван Хелсинг кивнул ему, а мне прошептал:

– Ахеронтиа атропос сфинксовые – этих бабочек называют «мертвая голова».

А Ренфилд продолжал, не останавливаясь:

– Потом Он начал шептать: «Крысы, крысы, крысы! Сотни, тысячи, миллионы крыс, и в каждой – жизнь, и поедающие их собаки и кошки тоже живые! С красной кровью, копившей жизнь многие годы, а не просто жужжащие мухи». Я недоверчиво посмеивался над ним – мне хотелось посмотреть, на что Он способен. Тут в его доме за темными деревьями завыли собаки. Он подозвал меня к окну. Я выглянул, а Он простер руки, как бы сзывая кого-то без слов. Темная масса покрыла траву, внезапно, как пламя пожара, а Он раздвинул туман вправо и влево, и я увидел тысячи крыс с огненными красными глазами, такими же, как у него, только маленькими. Он поднял руки, и крысы замерли; мне казалось, Он говорит: «Все эти жизни я подарю тебе, и много других – на вечные времена, если ты падешь ниц предо мной и будешь мне поклоняться!» Тут облако цвета крови застило мне глаза, и, прежде чем сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: «Войди, Господин и Учитель!» Крысы исчезли, а Он проскользнул в палату через окно, хотя я приоткрыл его всего на дюйм, – как лунный свет проскальзывает через малейшую щель и мерцает во всем своем великолепии…

Его голос становился слабее, я вновь смочил ему губы коньяком – казалось, его память не прерывала свою работу и во время этой краткой передышки, – хотя, продолжив рассказ, он явно что-то опустил. Я хотел сказать ему об этом, но Ван Хелсинг шепнул мне:

– Пусть продолжает. Не прерывай его, ему трудно вернуться обратно, а потеряв нить, он вовсе не сможет говорить.

– Весь день я ждал от него вести, но ничего не получил, даже мясной мухи, и когда взошла луна, я изрядно разозлился на него. Когда Он снова, даже не постучавшись, проскользнул в окно, хотя оно было закрыто, я просто вышел из себя. Он насмехался надо мной, его бледное лицо с мерцающими красными глазами проступало из тумана. Он держался так, будто все здесь принадлежит ему, а я – никто. И даже сам запах его изменился – я почувствовал это, когда Он проходил совсем близко от меня, а я не смог его задержать. Но мне показалось, будто в палату вошла миссис Харкер.

Артур и Квинси, сидевшие на кровати, встали и подошли к больному сзади так, что он не мог их видеть, зато они могли лучше слышать. Оба молчали, профессор же вздрогнул и не мог унять дрожь, лицо его, однако, посуровело. Ренфилд, ничего не замечая, продолжал:

– Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая, как прежде, – будто чай, разбавленный водой. – Тут мы все сдвинулись теснее, но никто не проронил ни слова. – Я не заметил ее присутствия, пока она не заговорила; она очень изменилась. Мне не нравятся бледные люди, я люблю полнокровных, а из нее, казалось, ушла вся кровь. В ту минуту я не подумал об этом, но потом задумался, и мысль о том, что Он отнимает жизнь у нее, просто свела меня с ума. – Я почувствовал, что все содрогнулись, как и я сам, но сохраняли спокойствие. – Он явился сегодня вечером, и я был готов к его приходу. Видел, как просачивается туман, и постарался помешать ему. Сумасшедшие, как мне приходилось слышать, обладают невероятной силой, и, зная о том, что я сумасшедший, по крайней мере временами, мне пришло в голову использовать свою силу. Он ее почувствовал и вынужден был выйти из тумана, чтобы сразиться со мной. Решив во что бы то ни стало не дать ему погубить ее, я держался стойко и вроде бы уже начал побеждать, но тут увидел его глаза. Они прожгли меня насквозь, и моя сила растаяла. Он одержал верх. Я пытался цепляться за него, тогда Он поднял меня и швырнул об пол. Мне показалось, будто грянул гром, меня окутало красное облако, а туман уплыл под дверь.

Голос его становился все слабее, дыхание – все более хриплым. Ван Хелсинг машинально выпрямился и сказал:

– Теперь нам известно худшее. Он – здесь, и понятно, с какой целью. Может быть, еще не слишком поздно. Вооружимся, как в ту ночь, и поскорее, дорога каждая секунда.

Ничего не надо было объяснять или напоминать – наши страхи, как и решимость, давно стали общими. Мы быстро собрали в своих комнатах то снаряжение, с которым ходили в дом графа. У профессора все было с собой. Когда мы все сошлись в коридоре, он выразительно указал на талисманы:

– Никогда не расстаюсь с ними и не расстанусь, пока не завершится это несчастное дело. Будьте так же благоразумны, друзья мои. Мы имеем дело с необычным врагом. Увы! Увы! Подумать только, что страдает дорогая мадам Мина!

Голос его дрогнул, он замолчал, и я не знаю, чего было больше в моем сердце – ужаса или гнева.

У двери Харкеров мы остановились. Арт и Квинси слегка отступили назад.

– Удобно ли тревожить ее? – спросил Квинси.

– Это необходимо, – мрачно ответил Ван Хелсинг. – Если дверь заперта, я взломаю ее.

– Это же может напугать ее. Как-то не принято врываться в комнату леди.

– Вы, безусловно, правы, – сказал Ван Хелсинг. – Но в данном случае речь идет о жизни и смерти. Для врача все равны, в жизни, конечно, это не всегда так, но только не сегодняшней ночью. Друг Джон, я поверну ручку, и если дверь не откроется, то изо всех сил надави на нее плечом; и вы тоже, друзья мои. Вперед!

Он повернул ручку – дверь не открылась. Мы дружно бросились на нее, она с треском распахнулась, и мы ввалились в комнату, чуть не головой вперед. Профессор таки упал, но быстро поднялся. Нашим глазам открылась ужасная картина – волосы у меня на голове встали дыбом, а сердце остановилось.

Луна светила так ярко, что, несмотря на плотную желтую штору, в комнате было светло. На кровати у окна лежал Джонатан Харкер с красным лицом, тяжело дыша, как будто без сознания. На другом краю кровати виднелся силуэт его жены – одетая в белое, она стояла и смотрела на стоявшего рядом с ней высокого худого мужчину в черном. Лица его не было видно, но мы сразу по всем признакам узнали графа. Левой рукой он сжимал обе руки миссис Харкер, отводя их в сторону, а правой, взявши за затылок, пытался склонить ее голову к себе на грудь. Белая ночная сорочка миссис Харкер была запачкана кровью, тонкая струйка которой стекала по обнаженной груди мужчины, видневшейся сквозь его разорванную одежду. В этой чудовищной сцене было кошмарное сходство с тем, как ребенок тычет носом котенка в блюдце с молоком, заставляя его пить.

Когда мы ворвались в комнату, граф обернулся на шум, и мы увидели взгляд, столь знакомый по описанию. Его глаза пламенели дьявольской страстью, широкие ноздри орлиного носа хищно раздувались, белые острые зубы клацали, как у дикого зверя, с полных губ стекала кровь. Резким движением он отшвырнул свою жертву на кровать и бросился на нас. Но профессор был уже на ногах и успел выставить перед собой сверток с освященной облаткой. Граф внезапно остановился, как тогда бедняжка Люси у склепа, и попятился. Мы, подняв распятия, наступали на него. Вдруг большая туча закрыла луну, стало темно, а когда Квинси зажег спичкой газовую лампу, мы увидели лишь легкий туман, утекавший под дверь, которая успела захлопнуться.

Ван Хелсинг, Арт и я ринулись к миссис Харкер, которая, вздохнув, вскрикнула дико, пронзительно и отчаянно – этот крик, наверное, до конца дней будет звучать в моих ушах. Несколько секунд она оставалась лежать неподвижно – беспомощно и безвольно. Лицо ее было ужасно и казалось еще бледнее от кровавых пятен на губах, щеках и подбородке, с шеи стекала тонкая струйка крови, глаза обезумели от ужаса. Она закрыла лицо руками, на которых еще видны были багровые пятна – следы железной хватки чудовища, и мы услышали тихий, безутешный плач, он потряс нас не меньше, чем страшный крик, ставший лишь первым выражением бесконечного страдания. Ван Хелсинг подошел к постели и бережно накрыл Мину одеялом; Арт с минуту в отчаянии глядел на нее, а затем выбежал из комнаты.

Профессор шепнул мне:

– Мы ничем не можем помочь бедной мадам Мине, пока она немного не успокоится. Джонатан – в оцепенении, которое, как известно, может вызвать вампир. Нужно привести его в чувство.

Он смочил край полотенца холодной водой и слегка пошлепал им Джонатана по лицу. Жена его, по-прежнему закрыв лицо руками, рыдала так, что сердце разрывалось на части. Я поднял штору и посмотрел в окно. Ярко светила луна. Было видно, как Квинси Моррис пробежал по полянке и спрятался в тени большого тиса. Я удивился, зачем он это делает, но тут меня отвлекло восклицание Харкера, который почти пришел в себя. На лице его, как и следовало ожидать, было выражение изумления и растерянности. Несколько секунд несчастный не мог сообразить, что к чему, потом сознание полностью вернулось к нему, и он вздрогнул. Жена его протянула руки, словно желая обнять его, но тут же отвела их и, закрыв лицо руками, забилась, как в приступе сильной лихорадки.

– Ради бога, что это значит? – воскликнул Харкер. – Доктор Сьюворд, профессор Ван Хелсинг, что это? Что случилось? Что стряслось? Мина, дорогая, что такое? Откуда эта кровь? Боже мой! Неужели дошло до этого? – И, вскочив на колени, он заломил руки: – Боже милосердный, помоги нам! Помоги ей! О, помоги ей!

Харкер быстро спрыгнул с постели и стал одеваться – в нем сразу пробудилась потребность немедленно действовать.

– Что случилось? Расскажите мне все! – потребовал он. – Профессор Ван Хелсинг, я знаю, вы любите Мину. Так сделайте что-нибудь, спасите ее. Это еще не могло зайти слишком далеко. Охраняйте ее, пока я буду искать этого монстра!

Мина, несмотря на свое отчаяние, ужас и страдание, сразу уловила опасность для мужа и, мгновенно забыв о своем несчастье, вцепилась в него и закричала:

– Нет! Нет! Джонатан, не оставляй меня! Бог свидетель, я и так уже слишком настрадалась сегодня ночью, чтобы пережить еще кошмар волнений за тебя. Ты должен остаться со мной. С нашими друзьями, которые могут защитить тебя.

Лицо у нее сделалось просто безумным, он уступил ей, она усадила его на кровать и страстно прижалась к нему.

Мы с Ван Хелсингом старались успокоить их обоих.

– Не бойтесь, дорогая. Мы с вами, – сказал профессор с удивительным спокойствием и поднял свое маленькое золотое распятие: – А пока и это рядом с вами, то никакая нечисть к вам не приблизится. Вы теперь в безопасности; мы же должны сохранять спокойствие и посоветоваться друг с другом, что делать дальше.

Миссис Харкер, дрожа и не говоря ни слова, прижалась к груди мужа. Когда она подняла голову, рубашка его оказалась запятнана кровью в тех местах, которых коснулись ее губы и куда упали капли из крохотной ранки на шее. Увидев это, она отодвинулась с тихим плачем и зашептала сквозь душившие ее рыдания:

– Нечистая, нечистая! Я не должна больше прикасаться к нему или целовать его. О, как же это могло случиться! Теперь я – его злейший враг, которого он должен больше всех бояться.

– Ну что за чепуха, Мина! – решительно сказал Харкер. – Мне просто стыдно слышать такое от тебя. Пусть Господь судит меня по заслугам и накажет еще большим страданием, если когда-либо по моей вине или воле что-нибудь встанет между нами!

Обняв продолжавшую плакать жену, он смотрел на нас поверх ее головы, глаза у него были печальные и полные слез, но губы жестко сжаты. Вскоре она начала успокаиваться, и тогда он сказал мне с нарочитым спокойствием, которое, как я почувствовал, стоило ему предельного напряжения нервов:

– А теперь, доктор Сьюворд, расскажите мне все. Суть я уловил, расскажите подробности.

И я подробно изложил ему, что же произошло. Он слушал с видимым бесстрастием, но ноздри его трепетали, а глаза сверкали, когда я рассказывал, как граф своими безжалостными руками принуждал миссис Харкер прильнуть губами к открытой ране на его груди. Я заметил, что даже в такой момент, когда лицо Джонатана было белым от напряжения, его руки ласково гладили растрепавшиеся волосы жены.

Едва я закончил, как в дверь постучали. Вернулись Квинси и лорд Годалминг. Ван Хелсинг вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая: не воспользоваться ли нам их приходом, чтобы отвлечь внимание несчастных супругов друг от друга. Я кивнул, и Ван Хелсинг поинтересовался у пришедших, что они видели и делали. Лорд Годалминг ответил:

– Я не нашел его нигде, ни в коридоре, ни в наших комнатах, ни в кабинете, хотя там он явно побывал, он…

Тут Артур замолчал, взглянув на поникшую фигуру на постели. Но Ван Хелсинг серьезно и печально сказал:

– Продолжайте, друг Артур. Теперь не нужно больше никаких тайн. Наша надежда – в полной взаимной откровенности. Говорите свободно.

– Он пробыл там, – продолжал Артур, – возможно, лишь несколько секунд, но устроил страшный кавардак. Сжег все рукописи, искры еще вспыхивали среди пепла; бросил в огонь валики с вашими записями, доктор, воск лишь помог пламени.

– Слава богу, – прервал я его, – есть еще один экземпляр в сейфе!

Лицо Артура просветлело на мгновение, но потом снова омрачилось:

– Я сбежал вниз по лестнице – никого. Заглянул в палату Ренфилда, и там никого, кроме… – И он вновь замолчал.

– Продолжайте, – хрипло сказал Харкер.

Артур опустил голову и, проведя по пересохшим губам кончиком языка, закончил:

– Бедняга умер.

Миссис Харкер подняла голову и, обведя нас взглядом, произнесла со значением:

– На все воля Божья!

Я почувствовал, что Артур что-то недоговаривает.

– Ну а вы, друг Квинси, можете что-нибудь добавить?

– Немного. Возможно, это и важно, хотя сейчас трудно сказать. Я решил разведать, куда двинется граф, выйдя из дома. Но не нашел его, зато видел, как из окна Ренфилда вылетела летучая мышь и направилась на запад. Я ожидал его возвращения в Карфакс, но, очевидно, он предпочел другое убежище. Сегодня он наверняка не вернется – небо светлеет, скоро рассвет. Завтра нам надо действовать.

Последние слова Квинси цедил сквозь стиснутые зубы. Минуты две все молчали, мне казалось, я слышу биение наших сердец. Потом Ван Хелсинг, очень нежно положив руку на голову миссис Харкер, сказал:

– А теперь, мадам Мина, бедная, дорогая, милая мадам Мина, расскажите нам подробно, что произошло. Видит Бог, я не хочу расстраивать вас, но необходимо, чтобы мы знали все. Теперь еще более, чем прежде, нужно действовать быстро, решительно и предусмотрительно. Близок день, когда все это наконец кончится, а теперь нам нужно извлечь урок.

Бедная, славная миссис Харкер дрожала, нервы ее были на пределе, она припала к мужу, пряча голову у него на груди. Но потом гордо выпрямилась и протянула руку Ван Хелсингу, который взял ее и, наклонившись, почтительно поцеловал. Муж обнимал ее, словно стремясь защитить. После паузы, видимо собравшись с силами, она начала:

– Я приняла снотворное, которое вы любезно приготовили для меня, но оно долго не действовало. Сна не было ни в одном глазу, меня начали одолевать какие-то страшные фантазии, мысли о смерти, вампирах, о крови, боли и страдании. – Муж ее невольно застонал. Она повернулась к нему и сказала с любовью: – Не волнуйся, дорогой! Будь храбрым, сильным и помоги мне перенести это страшное испытание. Если бы ты знал, как мне трудно говорить об этом кошмаре и как я нуждаюсь в вашей поддержке. Итак, я поняла, что лекарства мало, нужно помочь его действию концентрацией воли, и решила заснуть во что бы то ни стало. Наверное, я заснула, потому что больше ничего не помню. Когда Джонатан пришел, я не просыпалась; потом помню, он уже лежал около меня, а в комнате стелился знакомый легкий белый туман. Не помню, рассказывала ли я вам об этом, но вы прочтете в моем дневнике. Меня охватило уже знакомое чувство смутного страха, я ощущала чье-то присутствие. Попробовала разбудить Джонатана, но он спал крепко и не просыпался, как будто он, а не я принял снотворное. Я очень испугалась и в страхе оглядывала комнату. Тут сердце у меня просто упало: рядом с постелью стоял высокий худой человек в черном, возникший из тумана. Я сразу узнала его по описаниям. Восковое лицо, резкий, орлиный нос, освещенный узкой полоской света, красные губы, острые белые зубы, красные глаза, которые я уже видела при заходе солнца в окнах церкви Святой Марии в Уитби. Узнала я и красный шрам у него на лбу – след от удара Джонатана. Я бы закричала, но меня будто парализовало. Тут он угрожающе зашептал, показывая на Джонатана: «Тихо! Если вы издадите хоть один звук, я размозжу ему голову прямо у вас на глазах».

Я была в слишком большом смятении, чтобы хоть что-то сказать или сделать. С язвительной улыбкой он одной рукой крепко взял меня за плечо, а другой – обнажил мое горло, сказав при этом: «Сначала легкая закуска в награду за мои труды. Только не волнуйтесь, пора привыкнуть: уже не впервые ваши вены утоляют мою жажду!» Я была в полной растерянности, но, что довольно странно, не ощущала ни малейшего желания сопротивляться. Видимо, он гипнотизирует жертву. О боже мой! Боже, сжалься надо мною!.. И он припал своими мерзкими губами к моему горлу!

Ее муж снова застонал. Миссис Харкер, сжав его руку, посмотрела на него с таким сочувствием, будто пострадал он, а не она, и продолжила:

– Силы покидали меня, я была в полуобмороке. Сколько длился этот кошмар, не знаю; мне показалось, прошло много времени, прежде чем он оторвал от меня свой гадкий, ужасный, ухмыляющийся рот. С его губ капала свежая кровь!..

Это воспоминание, казалось, лишило ее сил, несчастная женщина опустила голову и, наверное, совсем бы сникла, если бы не ободряющая поддержка мужа. С большим трудом она продолжила рассказ:

– Потом он сказал мне с усмешкой: «Итак, вы, вместе с остальными, намерены тягаться со мной, хотите помочь этим наивным простецам выследить меня и расстроить мои планы. Но теперь вы знаете, а вскоре узнают и они, что значит встать мне поперек дороги. Им следовало бы беречь свои силы для защиты дома, а они строят козни против меня – это против меня-то, мастера интриг и борьбы, повелевавшего народами еще за сотни лет до их рождения! Разумеется, я обвел их вокруг пальца. И вы, столь бесценная для них, сделались плотью от плоти моей, кровью от крови моей, породнившись со мной; сначала вы будете моим живительным источником, а потом – спутницей и помощницей. Но, в свою очередь, вы будете отомщены за то, что они не уберегли вас; ведь никто из них не пришел вам на помощь. Но пока вы должны быть наказаны за то, что сделали. Вы участвовали в кознях против меня и теперь станете подвластны моему зову. Как только я мысленно прикажу вам: «Приди!», вы помчитесь на мой зов через моря и океаны; для этого я сделаю вот что!» И он распахнул свою рубашку и длинными острыми ногтями вскрыл вену у себя на груди. Брызнула кровь, и он, схватив меня за руки, стал прижимать мой рот к ране так, что я должна была или задохнуться, или глотнуть… О боже мой! Боже мой! Что я сделала? Чем я провинилась, что заслужила такое наказание? Ведь я всегда старалась жить кротко и честно. Господи, смилуйся! Сжалься над бедной душой, которой грозит опасность бо́льшая, чем смерть; смилуйся над теми, кому она дорога!

И миссис Харкер начала тереть губы, как бы желая очистить их от скверны.

Стало светать. Харкер молчал и был спокоен, но на лицо его во время ужасного рассказа легла тень, которая все более сгущалась, и, когда блеснула первая полоска утренней зари, лицо стало еще темнее в сравнении с поседевшими за ночь волосами.

Мы договорились, что один из нас будет все время неподалеку от несчастных супругов, а потом соберемся все вместе и обсудим план действий.

Одно не вызывает у меня сомнений: солнце взошло сегодня над самым несчастным домом на всем протяжении своего дневного пути.

3 октября. Взялся за дневник – должен что-то делать, иначе сойду с ума. Шесть утра. Через полчаса мы должны собраться в кабинете и позавтракать; профессор Ван Хелсинг и доктор Сьюворд считают, что голод – не помощник в нашем деле. Да, видит Бог, сегодня нам потребуется много сил. Буду при малейшей возможности вести записи – лишь бы не думать. Стану описывать все подряд – и важные события, и мелочи, ведь именно мелочи могут оказаться наиболее поучительными. Хотя никакой урок, большой или малый, наверное, уже не сделает нас с Миной счастливыми. Но нужно верить и надеяться. Бедная Мина сейчас сказала мне – при этом слезы градом лились по ее щекам, – что в несчастьях и испытаниях проверяется наша вера и мы должны верить, несмотря ни на что, и Бог в конце концов поможет нам. В конце концов! О боже мой! В каком конце?.. Надо действовать! Действовать!

Когда профессор Ван Хелсинг и доктор Сьюворд вернулись из комнаты бедного Ренфилда, мы стали обсуждать ситуацию. Доктор Сьюворд рассказал, что они с профессором Ван Хелсингом нашли Ренфилда на полу, все лицо его было разбито, а шея сломана. Доктор Сьюворд спросил дежурного на посту в коридоре, слышал ли тот что-нибудь. Дежурный слышал, правда в полудреме, голоса в палате, затем Ренфилд несколько раз громко выкрикнул: «Боже! Боже! Боже!», потом раздался шум, будто что-то падало; вбежав в палату, дежурный нашел больного на полу, лицом вниз – так, как позднее увидели его профессор и доктор. На вопрос Ван Хелсинга, слышал ли он «голоса» или «голос», дежурный не мог ответить определенно: сначала ему вроде бы послышались голоса, но в палате находился только Ренфилд, значит, был все-таки один голос. При этом он мог поклясться, что слово «Боже» произнес Ренфилд.

Когда мы остались одни, доктор Сьюворд сказал, что не хотел бы особенно углубляться в это дело. Если будет расследование, правду говорить бессмысленно, все равно никто не поверит, а так на основании слов дежурного он напишет заключение о смерти в результате несчастного случая – при падении с кровати. В случае если коронер потребует официального расследования, оно неизбежно приведет к тому же результату.

Приступая к обсуждению плана действий, мы решили, что Мина должна все знать, нельзя скрывать от нее ничего, вплоть до самого тяжкого и страшного. Она признала наше решение мудрым, но как же грустно было видеть ее, несмотря на всю ее стойкость, в такой пучине отчаяния.

– Нельзя ничего скрывать, – грустно повторила она. – Увы! Мы уже достаточно скрывали, да и ничто не сможет причинить мне большее страдание, нежели то, что уже пришлось пережить! Что бы ни случилось, я готова – либо появится новая надежда, либо снова потребуется мужество!

Ван Хелсинг внимательно посмотрел на нее и вдруг спокойно спросил:

– Но, дорогая мадам Мина, неужели после того, что произошло, вы не боитесь если не за себя, то хотя бы за других?

Лицо у нее напряглось, а глаза сияли, как у мученицы.

– Нет, – ответила она, – я готова на все!

– На что? – спросил он мягко, мы же молчали, смутно представляя себе, что она имеет в виду.

Очень непосредственно и просто, как будто констатируя самый обыденный факт, Мина пояснила:

– Если увижу – а я буду следить очень внимательно, – что причиняю вред тому, кого люблю, я умру!

– Неужели вы способны покончить с собой? – спросил профессор хрипло.

– Да, я бы сделала это, если бы у меня не было друга, который, любя меня, мог бы помочь мне в этом акте отчаяния и избавить меня хотя бы от этого испытания!

И она выразительно посмотрела на Ван Хелсинга. Тот встал, положил ей руку на голову и сказал:

– Дитя мое, такой друг у вас есть. Я взял бы на себя грех перед Всевышним и нашел бы средство, чтобы вы безболезненно покинули этот мир, если бы у вас не было другого выхода. Но, дитя мое… – Голос у него прервался, однако он справился с волнением и продолжал: – Тут есть люди, которые станут между вами и смертью. Ни от чьей руки, тем более своей собственной, вы не должны умирать. По крайней мере, пока по-настоящему не умрет тот, кто отравил вашу светлую жизнь, иначе после смерти вы станете такой же, как он. Нет, вы просто обязаны жить! Вы должны бороться и жить, даже если смерть покажется вам невыразимым благом. Вы должны бороться с самой смертью, застанет ли она вас в радости или горе, днем или ночью, в безопасном укрытии или в момент предельного риска! Ради спасения вашей души заклинаю вас не умирать, более того – даже не думать о смерти, пока не будет покончено с этим злом.

Моя бедняжка побледнела как полотно, ее охватила дрожь. Мы молчали – что мы могли сделать! Наконец она успокоилась и сказала мягко и печально, протянув ему руку:

– Даю вам слово, мой дорогой друг, если Господь оставит меня в живых, я постараюсь следовать вашим советам, и, надеюсь, наступит час, когда этот ужас кончится.

Ее доброта и смелость укрепили нас в нашей решимости действовать и постоять за нее. Мы перешли к обсуждению плана действий. Я сообщил Мине, что ей поручается хранение бумаг в сейфе – всех документов, дневников, фонографических записей, которые могут нам пригодиться. Кроме того, она должна, как и прежде, вести записи. Она была очень рада этим поручениям – если, конечно, слово «рада» можно употребить в сочетании с такими мрачными обстоятельствами.

Как обычно, Ван Хелсинг уже все продумал и подготовил точный план действий.

– Возможно, это к лучшему, – сказал он, – что после посещения Карфакса мы решили не трогать ящики с землей, которые там находятся. Тронь мы их, граф догадался бы о наших планах и, несомненно, принял бы меры. Вероятнее всего, он даже не подозревает о том, что у нас есть средства лишить его убежищ. А мы теперь располагаем сведениями, где они находятся; осталось лишь обследовать дом на Пикадилли и установить, последнее ли это укрытие. Сегодняшний день – наш, на него все надежды. Солнце, осветившее утром нашу печаль, теперь оберегает нас. Нужно, чтобы это чудовище оставалось в том же облике до заката солнца. В своем земном образе он окажется в ловушке и не сможет растаять в воздухе и проскользнуть сквозь щели и замочные скважины. А коли захочет в дверь, так пусть открывает ее, как простой смертный. Сегодня нам надо уничтожить все его убежища. Если не удастся схватить и уничтожить самого Дракулу, нужно, по крайней мере, загнать его в такое место, где мы смогли бы наверняка разделаться с ним впоследствии.

Тут я не выдержал и вскочил – вместо того чтобы действовать, мы тратим время на разговоры, теряя бесценные минуты, от которых зависят жизнь и счастье Мины. Но Ван Хелсинг предостерегающе поднял руку:

– Нет, друг Джонатан, тише едешь – дальше будешь, как говорит пословица. Мы будем действовать, и действовать с ошеломительной быстротой в надлежащий момент. Но подумайте, скорее всего, все нити сходятся в доме на Пикадилли. Граф приобрел много домов. Должны быть документы об их покупке, ключи и прочее. А бумага, на которой он пишет, чековая книжка и другие необходимые вещи – где-то он же хранит их. Этот дом расположен в центре. Граф может спокойно пользоваться парадным или черным входом в любое время, не привлекая к себе внимания – там всегда полно народу. Мы поедем на Пикадилли, обыщем дом, выясним все необходимое и только тогда начнем то, что наш друг Артур на охотничьем жаргоне называет «гнать лису». Согласны?

– Так пойдемте немедленно! – вскричал я. – Мы зря теряем драгоценное время!

Но профессор даже не шелохнулся и спокойно спросил:

– А как вы собираетесь попасть в дом на Пикадилли?

– Да все равно как! – воскликнул я. – Взломаем, если нужно.

– А полиция? Как она на это посмотрит и что скажет?

Я слегка опешил, поняв, что, если он не спешит, у него есть на то свои основания. Поэтому ответил как можно спокойнее:

– Но не медлите долее, чем необходимо. Вы ведь знаете, в каком я состоянии.

– Ах, друг мой, знаю, и у меня нет ни малейшего желания продлевать ваши страдания. Но наш черед настанет только тогда, когда все придет в движение. Так вот, я долго размышлял и решил, что самый простой путь – самый лучший. Мы хотим войти в дом, но ключа у нас нет. Ведь так? – Я кивнул. – Теперь представьте себе, что вы – хозяин дома и не можете попасть в него. Что бы вы сделали?

– Я бы пригласил надежного слесаря и попросил открыть дверь.

– А как же полиция?

– Полиция не станет вмешиваться, если будет знать, что слесарь приглашен хозяином.

– Значит, – он внимательно посмотрел на меня, – главное, чтобы полицейский не усомнился в том, что владелец настоящий. Ваша полиция действительно должна быть очень усердной и умной – очень умной! – чтобы разбираться в людях. Можно, друг Джонатан, открыть сотни пустых домов в Лондоне и других городах мира, если действовать умно, да еще в самое удобное для этого время, тогда никто не подумает помешать вам. Я читал об одном джентльмене – владельце прекрасного дома в Лондоне; он, заперев свой особняк, на все лето поехал в Швейцарию. Грабитель, разбив заднее окно, проник в дом, открыл ставни и вышел через парадный вход на глазах у полицейского. Потом, предварительно дав объявления, устроил аукцион. Продав все, что было в доме, он договорился со строительной фирмой о продаже особняка, обусловив, что здание будет разобрано к определенному сроку и увезено. Полиция и власти всемерно помогали ему. Когда же настоящий владелец вернулся из Швейцарии, то обнаружил лишь пустое место.

Все было сделано по правилам, и мы тоже будем действовать по правилам. Не поедем туда слишком рано, чтобы полицейскому, который утром не очень занят, мы не показались подозрительными. Поедем после десяти, когда на улице уже много народу и ни у кого не возникнет сомнений в том, что мы и есть хозяева.

Этот план показался мне очень разумным, даже у Мины немного прояснилось лицо. Забрезжила хоть какая-то надежда.

– Попав в дом, – продолжал Ван Хелсинг, – мы можем обнаружить что-то важное. В любом случае некоторые из нас останутся там, а остальные отправятся в Бермондси и Майл-Энд – на поиски остальных ящиков.

Лорд Годалминг встал:

– Тут я могу кое-чем помочь. Телеграфирую своим людям, чтобы они в определенных местах держали наготове лошадей и экипажи.

– Слушай, дружище, это прекрасная мысль! – воскликнул Моррис. – Конечно, нам могут понадобиться лошади. Но не кажется ли тебе, что твои фешенебельные экипажи, украшенные фамильными гербами, привлекут слишком много внимания на проселочных дорогах Уолворта и Майл-Энда? Думаю, лучше нанять кебы, да и то оставлять их где-нибудь по соседству, а не около домов.

– Квинси прав! – сказал профессор. – Голова у него, как говорится, варит. Дело нам предстоит трудное, и лучше особенно не привлекать к себе внимания посторонних.

Мина проявляла все больший интерес к обсуждению, и я был доволен – это отвлекало ее от ужасного ночного переживания. Она была очень, очень бледна и так похудела, что почти не было видно губ, зато обнажились зубы. Я не сказал ей об этом, чтобы не огорчать напрасно, но у самого просто леденела кровь в жилах при воспоминании о том, что случилось с Люси. Хотя не заметно, чтобы у Мины зубы стали острее, но прошло еще слишком мало времени…

Когда мы стали обсуждать последовательность наших действий и расстановку сил, возникли новые сомнения. В конце концов было решено перед поездкой на Пикадилли разрушить ближайшее логово графа. Если даже он узнает об этом прежде времени, все равно мы опередим его, а присутствие там графа в исключительно материальном и самом уязвимом для него виде даст нам некоторое преимущество.

После посещения Карфакса профессор предложил всем поехать на Пикадилли; потом он, доктор и я останемся там, а лорд Годалминг и Квинси отыщут и уничтожат убежище графа в Уолворте и Майл-Энде. Профессор допускал, хотя и считал маловероятной, возможность появления графа на Пикадилли днем, во всяком случае, нам нужно быть готовыми к схватке с ним. По крайней мере, мы можем попытаться преследовать его. Я был против этого плана, намереваясь остаться с Миной, но она и слышать об этом не хотела – считала, что на Пикадилли могут возникнуть юридические вопросы, входящие в мою компетенцию, или вдруг в бумагах графа встретится что-то, понятное лишь мне с моим трансильванским опытом; не говоря уж о том, что для борьбы с чудовищем необходимо объединить все наши силы. Я вынужден был уступить. Очень решительно настроенная Мина сказала, что ее последняя надежда на нашу сплоченность.

– Что касается меня, – заметила она, – я не боюсь. Со мной уже случилось худшее, а дальше, что бы ни произошло, все-таки есть надежда. Ступай, мой друг! Бог, если пожелает, защитит меня.

Тогда я встал и воскликнул:

– Ради бога, пойдемте скорее, не теряя больше времени. Граф может заявиться на Пикадилли раньше, чем мы думаем.

– Едва ли! – сказал Ван Хелсинг, махнув рукой.

– Почему? – спросил я.

– Вы забыли, – криво усмехнулся он, – прошлой ночью он пировал и поэтому встанет поздно.

Разве мог я забыть? Разве я когда-нибудь забуду! Сможет ли кто-нибудь из нас забыть эту ужасную сцену? Мина собрала все свои силы, чтобы сохранить спокойствие, но боль захлестнула ее, и она, закрыв лицо руками, застонала. Ван Хелсинг вовсе не хотел напомнить ей о пережитом ужасе. Его внимание было сосредоточено на плане действий, он просто упустил из виду ее присутствие. Когда до профессора дошло, что сорвалось у него с языка, он пришел в ужас от своей бестактности и попытался успокоить Мину:

– О мадам Мина, дорогая, дорогая мадам Мина! И надо же, чтобы именно я, который столь почитает вас, брякнул такое. Но не стоит обращать внимание на выжившего из ума старика. Вы ведь забудете, правда?

Он склонился к ней, она взяла его руку и сказала охрипшим голосом:

– Нет, не забуду – нельзя забывать, к тому же у меня много добрых воспоминаний о вас, все переплетается. Но вам скоро пора отправляться. Завтрак готов, нужно поесть, чтобы подкрепить силы.

Этот завтрак не походил на наши обычные трапезы. Мы изо всех сил старались быть веселыми, подбодрить друг друга; самой веселой казалась Мина. После завтрака Ван Хелсинг встал и сказал:

– А теперь, друзья мои, нам пора. Все ли мы защищены, как в ту ночь, когда впервые побывали в логове врага? – Мы заверили его, что все в порядке. – Ну что ж, хорошо. Мадам Мина, вы совершенно в безопасности здесь, по крайней мере, до захода солнца, к тому времени мы вернемся… если… Мы обязательно вернемся! Но перед уходом я хочу удостовериться, что вы защищены от его нападения. Пока вы были внизу, я подготовил вашу комнату, разложив в ней известные вам талисманы – туда он не войдет. Теперь я хочу обезопасить вас. Этим кусочком Святых Даров я освящаю ваше чело во имя Отца и Сына и…

Раздался ужасный, пронзительный, леденящий душу крик. Когда облатка коснулась лба Мины, она обожгла ей кожу, как будто то был кусок раскаленного металла. Моя бедная жена сразу все поняла, ее измученные нервы не выдержали, и она в отчаянии закричала. Ее крик еще звенел в наших ушах, когда она упала на колени в мучительном унижении и, закрыв лицо своими чудесными волосами, как прокаженный в старину своим капюшоном, запричитала сквозь рыдания:

– Нечистая! Нечистая! Даже Господь чурается моей оскверненной плоти! Я должна носить это позорное клеймо на лбу до дня Страшного суда!

Все затихли. Я бросился на колени рядом с ней и крепко обнял ее, ощущая беспомощность и отчаяние. Несколько минут наши истерзанные сердца бились вместе, а друзья плакали, отвернувшись, чтобы скрыть слезы. Потом Ван Хелсинг повернулся к нам и заговорил необычайно серьезно, так, что я почувствовал – на него снизошло вдохновение:

– Может быть, вам и придется нести это клеймо, пока в день Страшного суда сам Господь не разберется, кто в чем виноват, и не устранит все несправедливости, которым Его дети подверглись на земле. О мадам Мина, о, моя дорогая, если бы мы, любящие вас, могли оказаться в то время пред престолом Всевышнего, чтобы увидеть, как этот красный шрам, знак всеведения Господа, исчезнет и ваше чело станет таким же чистым, как и ваше сердце! Я не сомневаюсь, что клеймо исчезнет, когда Богу будет угодно снять бремя, столь тяжкое для нас. До тех пор мы будем нести свой крест, как нес свой Его Сын, послушный Его воле. Кто знает, может быть, мы избраны для испытаний Его доброй волей и должны следовать Его указаниям, несмотря на муки, стыд, сомнения, страхи и все остальное, чем человек отличается от Бога.

В словах профессора звучали надежда, утешение, призыв к смирению. Мы с Миной почувствовали это и, наклонившись, поцеловали ему руку. Потом, ни слова не говоря, все встали на колени и, держась за руки, поклялись в верности друг другу. А мы, мужчины, дали клятву не отступать, пока не избавим от горя ту, которую каждый из нас по-своему любил; и мы молили Бога о помощи в том страшном деле, которое предстояло нам.

Пора было уходить. Я попрощался с Миной. Этого прощания мы не забудем до конца дней наших.

Но я решил твердо: если выяснится, что Мине все же суждено стать вампиром, она уйдет не одна в этот неведомый кошмар.

Мы без особых затруднений проникли в усадьбу – там все было так же, как и при нашем первом посещении. Трудно поверить, что в такой обыденной обстановке – с ее запущенностью, пылью и грязью – таится источник того запредельного страха, который мы испытали ночью. Если бы не наше решение и не ужасные воспоминания, не дававшие нам покоя, едва ли мы смогли бы заняться работой. Никаких бумаг, ничего, представлявшего интерес, мы в доме не нашли; в старой часовне ящики выглядели точно так же, как в прошлый раз. Ван Хелсинг сказал нам с пафосом:

– А теперь, друзья мои, наш долг – обезвредить эту землю, которую чудовище привезло из дальнего края для своих бесчеловечных целей. Граф выбрал именно эту землю, ибо она была освящена его предками, но мы победим негодяя его же оружием – и еще раз освятим ее. Она была священна для людей, теперь мы посвятим ее Богу.

Профессор достал из сумки отвертку и стамеску, и вскоре крышка одного из ящиков с шумом отвалилась. Земля пахла плесенью и затхлостью, но мы не обращали на это внимания, наблюдая за Ван Хелсингом. Достав из коробочки кусочек освященной облатки, он благоговейно положил его на смрадную землю, накрыл ящик крышкой и с нашей помощью закрепил ее. Мы проделали это со всеми ящиками, внешний их вид никак не изменился, но в каждом остался кусочек Даров. Когда мы вышли и закрыли за собой дверь, профессор воскликнул:

– Кое-что сделано! Если нам так же повезет и дальше, то еще до захода солнца лоб мадам Мины засияет в своей первозданной чистоте!

По дороге на станцию мы пересекли лужайку, с которой был виден фасад нашего дома. В окне я увидел Мину, помахал ей рукой и кивнул в знак того, что работа наша успешно выполнена. Она поняла и кивнула в ответ. Оглядываясь, я видел, как она махала нам рукой на прощание. С тяжелым сердцем мы пришли на станцию и как раз успели на подошедший поезд.

Эти записи я сделал в поезде.

3 октября. В ожидании возвращения лорда Годалминга и Квинси время тянулось очень медленно. Профессор всячески старался занять и приободрить нас, особенно Харкера. Бедняга так подавлен свалившимся горем, что на него страшно смотреть. Еще вчера вечером молодой, темноволосый человек, веселый и счастливый, сегодня он превратился в мрачного изможденного старика, седовласого, с запавшими горящими глазами и глубокими морщинами на лице. Не иссякла только его энергия; мало того, он – как пылающий факел. Вероятно, в этом его спасение, ибо если все уладится, это поможет ему пережить тяжкий период отчаяния и вернуться к нормальной жизни. Он, конечно, достоин всяческого сожаления; если мне мое горе казалось ужасным, то его!..

Профессор, хорошо понимая это, всячески старался отвлечь Харкера и рассказывал поразительно интересные вещи. Воспроизвожу по памяти то, что он поведал нам…

– Я основательно изучил все попавшие ко мне в руки бумаги, имевшие отношение к этому монстру; и чем больше вникал в них, тем больше убеждался в необходимости его уничтожить. В них много говорится о его успехах, и видно, что он сознает свое могущество. В результате исследований моего друга Арминия из Будапешта удалось выяснить, что в жизни это был необыкновенный человек: одновременно солдат, государственный деятель, алхимик – алхимия в те времена считалась вершиной научного знания. Он обладал большим умом и знаниями, а сердце его не ведало страха и угрызений совести. Граф даже учился в Шоломансе, школе дьявола, и не было такой науки в его время, которой бы он не превзошел. Что ж, после физической смерти его умственная мощь сохранилась, лишь слегка ослабела память. Конечно, кое в чем его интеллект – на примитивной стадии, однако способен к быстрому развитию. Граф экспериментирует, и вполне успешно. И не попадись мы на его пути, он, вероятно, стал бы – а в случае нашего поражения и станет – отцом или родоначальником нового вида, который будет существовать «в смерти», а не «в жизни».

Харкер застонал:

– И эта сила направлена против моей любимой! Но как он экспериментирует? Зная это, мы можем разрушить его планы!

– Как только граф прибыл сюда, он стал пробовать свои силы – медленно, но уверенно продвигаясь вперед. К счастью для нас, у него довольно неразвитое, в каком-то смысле даже младенческое сознание: если бы он сразу посмел сделать некоторые вещи, мы бы давно оказались бессильны перед ним. Однако монстр полон решимости добиться успеха, у него впереди столетия, и он может позволить себе не спешить. «Поспешай, не торопясь» – вот его девиз.

– Не понимаю, – нетерпеливо перебил профессора Харкер. – Пожалуйста, объясните поподробнее! Вероятно, горе и беспокойство притупили мой ум.

Ван Хелсинг положил ему руку на плечо:

– Хорошо, дитя мое, постараюсь. Разве вы не видите, как постепенно и осторожно пробовал монстр свои силы и копил знания, как он использовал больного-зоофага, чтобы проникнуть в дом нашего друга Джона; ведь вампир хоть и может проникать, куда и как ему угодно, но лишь после того, как его пригласит кто-то, живущий в доме. Но это, конечно, не главные его опыты. Разве мы не видели, как поначалу все эти громадные ящики перетаскивали грузчики. Так и должно было быть. Но со временем он задумался, почему бы ему самому не переносить их. Начал помогать грузчикам, потом увидел, что все идет хорошо, он вполне может сам, без посторонней помощи, переносить ящики. Это открыло перед ним новые возможности: рассредоточить в разных местах свои могилы, и тогда только ему будет известно их расположение. Можно даже закопать их глубоко в землю, чтобы пользоваться ими ночью или в то время, когда он способен изменить облик, и никто не сможет узнать, где эти убежища! Но, друг мой, не отчаивайтесь; он понял это слишком поздно! Уже все его убежища уничтожены, кроме одного, но мы найдем его до захода солнца. Тогда у него не останется укрытий. Я медлил сегодня утром, чтобы действовать наверняка. Ведь мы рискуем большим, чем он! Значит, нам надо проявить большую осторожность. Судя по моим часам, если все обошлось благополучно, Артур и Квинси должны уже быть на пути к нам. Сегодня наш день, и мы должны действовать уверенно, не торопясь, но и не упуская шанса. Подумайте! Ведь когда вернутся наши друзья, нас станет пятеро!

При его последних словах мы вздрогнули – раздался стук в дверь. Мы с Харкером бросились в переднюю, но Ван Хелсинг жестом велел нам молчать, подошел к двери и открыл ее. Рассыльный подал ему телеграмму. Профессор, закрыв дверь, взглянул, кому она адресована, вскрыл и прочитал вслух:

– «Берегитесь Д. Он только что, 12.45, из Карфакса поспешно направился к югу. Видимо, совершает обход, может заглянуть к вам. Мина».

Наступило молчание. Его прервал Джонатан Харкер:

– Слава богу, скоро мы встретимся!

Ван Хелсинг быстро повернулся к нему и сказал:

– Все случится по воле Божьей, когда и как Он пожелает. Не бойтесь, но и не радуйтесь преждевременно; как бы именно то, чего мы так жаждем, не привело к нашей гибели.

– Меня теперь волнует только одно, – возбужденно воскликнул Харкер, – как стереть этого зверя с лица земли. Ради этой цели я готов даже продать свою душу!

– Тише, тише, дитя мое! – перебил его Ван Хелсинг. – Бог не покупает души, а дьявол если и покупает, то не держит своих обещаний. Но Бог милостив и справедлив, Он знает о ваших страданиях и любви к дорогой мадам Мине. Подумайте, сколь возросло бы ее горе, если бы она услышала ваши безумные слова. Доверьтесь нам, ведь мы ваши друзья, сегодня все должно кончиться. Настало время действовать; днем вампир не сильнее человека, а до захода солнца он не сможет изменить свой облик. Ему нужно время, чтобы добраться сюда; смотрите, уже двадцать минут второго – еще есть несколько минут до его прихода. Будем надеяться, что лорд Артур и Квинси приедут раньше.

Приблизительно через полчаса после телеграммы от миссис Харкер раздался уверенный стук в дверь. Это был самый обычный стук, так стучат тысячи людей, но при его звуке наши сердца сильно забились. Мы переглянулись и все вместе вышли в переднюю; каждый держал наготове свое оружие: в левой руке – против духов, в правой – против людей. Ван Хелсинг отодвинул задвижку и, приоткрыв дверь, отскочил, приготовившись к нападению. Как же мы обрадовались, увидев на пороге лорда Годалминга и Квинси Морриса! Они быстро вошли и закрыли за собой дверь. Артур, проходя через переднюю, объявил:

– Все в порядке. Мы нашли оба логова, в каждом – по шесть ящиков, мы их уничтожили!

– Уничтожили? – переспросил профессор.

– Да, он ими не сможет воспользоваться!

Наступила пауза, потом Квинси сказал:

– Теперь остается лишь одно – ждать здесь. Если же до пяти он не появится, нам придется уйти – нельзя оставлять миссис Харкер одну после захода солнца.

– Он скоро придет, – заметил Ван Хелсинг, просматривая свою записную книжку. – Обратите внимание, в телеграмме мадам Мины сказано, что он направился к югу, значит, ему придется переправляться через реку, а это возможно только во время отлива, то есть приблизительно около часа дня. Пока у него только возникли подозрения. Из Карфакса вампир отправился туда, где менее всего ожидает нашего появления. Вероятно, вы были в Бермондси перед самым его приходом. Раз он еще не здесь, значит, в Майл-Энде. Это заняло некоторое время – ему надо было вновь переправляться через реку. Поверьте, друзья мои, ждать осталось недолго. Нужно составить план нападения, чтобы ничего не упустить… Но тихо! Времени уже нет. Приготовьте оружие!

Профессор предупреждающе поднял руку, и мы услышали, как повернулся ключ в замке входной двери.

Даже в такой страшный миг я не мог не восхититься удивительным проявлением сильного характера. Всегда, когда мы вместе охотились или просто путешествовали по свету, лидером у нас был Квинси Моррис – он составлял план действий, а мы с Артуром привыкли безоговорочно подчиняться ему. Старая привычка сработала и на этот раз. Быстро оглядев комнату, он мгновенно составил план нападения и, не проронив ни слова, жестами расставил нас по местам. Ван Хелсинга, Харкера и меня у двери; профессор должен быть следить за нею, а мы, когда она откроется, встав между нею и вошедшим, отрезали бы ему выход. Лорд Годалминг и Квинси спрятались так, что от двери их не было видно, но они могли мгновенно преградить путь к окну. Ожидание стало столь напряженным, что секунды тянулись, как в кошмарном сне.

В передней раздались осторожные шаги: очевидно, граф был готов к неожиданности, по крайней мере, чего-то опасался. Вдруг одним прыжком он очутился посреди комнаты, прежде чем кто-нибудь из нас успел даже пальцем пошевелить. Он походил на пантеру, в его повадке было столько хищного, нечеловеческого, что мы, на миг оторопевшие от его внезапного появления, тут же опомнились.

Первым пришел в себя Харкер – он метнулся вперед и преградил графу проход в другие комнаты. Увидев нас, вампир дико зарычал, оскалив длинные острые зубы; но злобный оскал мгновенно сменился холодным и надменным взглядом. Выражение его лица вновь изменилось, когда мы двинулись на него. Как жаль, что мы все-таки не продумали толком план нападения: даже в этот момент я не понимал, что нам делать и поможет ли в данной ситуации наше оружие.

Харкер попробовал выяснить это на практике – большим кривым непальским кинжалом он в бешенстве замахнулся на графа. Удар был страшный, граф спасся лишь благодаря дьявольской ловкости, с которой отпрыгнул назад. Опоздай он на секунду – и острое лезвие пронзило бы его сердце. Теперь оно лишь полоснуло его сюртук, из разреза посыпались деньги и золотые монеты. Лицо графа стало таким жутким, что я испугался за Харкера, хотя видел, что он приготовился ко второму удару. Невольно я подался вперед, подняв левую руку с распятием и Святыми Дарами, тут же ощутил в ней могучую силу. Мои друзья невольно сделали то же самое, и я не удивился, когда монстр, съежившись, отступил. Выражение лютой ненависти, злобы, дьявольского бешенства, исказившее его черты, не поддается описанию. Восковой цвет его лица сделался зеленовато-желтым, оттеняющим пылающие глаза; красный шрам выделялся на бледном лбу, как разверстая рана.

В следующую секунду граф, увернувшись от удара, ловко проскользнул под рукою Харкера, схватил с пола горсть монет, пронесся через комнату и выпрыгнул в окно. Оконное стекло разлетелось вдребезги, а вампир упал на каменные плиты двора. Сквозь звон разбитого стекла было слышно, как звякнули, ударившись о них, золотые соверены.

Мы бросились было за ним, но он уже вскочил, целый и невредимый, и, перебежав двор, распахнул ворота конюшни. Потом обернулся и крикнул нам:

– Хотите загнать меня в угол? Да вы же как стадо баранов на бойне! Все вы еще горько пожалеете об этом! Думаете, оставили меня без убежища, но у меня их много. Месть моя только начинается! И будет продолжаться многие века, время работает на меня. Женщины, которых вы любите, уже мои, а с их помощью и вы станете моими – холопами, выполняющими мои приказания, шакалами, ждущими моих подачек. Понятно?

И, презрительно засмеявшись, граф исчез в конюшне, мы услышали скрежет ржавого засова. Где-то открылась и захлопнулась дверь. Было ясно, что бежать за ним через двор бессмысленно, мы бросились в переднюю. Профессор крикнул нам:

– Мы многое узнали сейчас! Несмотря на свои громкие слова, бестия боится нас, боится времени, боится нужды! Если бы это было не так, монстр не спасался бы бегством. Сам тон выдает его – или мои уши меня обманывают. Зачем ему подбирать деньги? Скорее за ним! Представьте себе, что вы гонитесь за хищным зверем. А я уж постараюсь не оставить здесь ничего ценного для него, если он вздумает вернуться.

И он положил в карман оставшиеся деньги и пачку документов, а остальное бросил в камин и спичкой разжег его.

Лорд Годалминг и Моррис выбежали во двор, а Харкер спустился туда через окно, но ворота конюшни оказались запертыми. Пока их открывали, графа и след уж простыл. На конюшне никого не было. Мы с Ван Хелсингом пытались разузнать о нем на заднем дворе, но никто ничего не видел.

Надвигались сумерки, до захода солнца оставалось мало времени. Пришлось признать, что эту партию мы проиграли; с тяжелым сердцем пришлось согласиться с профессором, когда он сказал:

– Вернемся к мадам Мине – бедной, бедной, дорогой мадам Мине. Все, что можно, мы сегодня сделали. А теперь должны, по крайней мере, защитить ее. И не нужно впадать в отчаяние. Остался всего один ящик, найти его необходимо, после этого все будет хорошо.

Ван Хелсинг говорил уверенно, чтобы успокоить Харкера. Бедняга был совсем подавлен и лишь время от времени издавал тихие стоны, видимо думая о своей жене.

Печальные, мы вернулись домой, где нас ждала миссис Харкер, внешне выглядевшая совершенно спокойно, что делало честь ее стойкости и благородству. Увидев наши лица, она побледнела как смерть; на мгновение закрыла глаза, будто молилась про себя, потом спокойно сказала:

– Не знаю, как мне вас всех благодарить! О мой бедный, милый Джонатан! – И она поцеловала седую голову мужа. – Все еще будет хорошо, дорогой! Бог защитит нас, если будет на то Его воля.

Бедняга тяжело вздохнул, застонал, в его великом отчаянии уже не было места словам.

Мы поужинали все вместе без особого аппетита, но все-таки немного повеселели, во всяком случае, почувствовали себя менее несчастными и обрели надежду на завтрашний день. Верные своему обещанию, мы рассказали миссис Харкер все, что произошло. Она слушала спокойно, без страха, лишь изредка бледнея как снег, когда ей казалось, ее мужу угрожала опасность, и краснея при описании проявлений его преданности ей. Когда мы дошли до эпизода с Харкером, отважно бросившимся на графа, она прильнула к руке мужа, будто защищая его от всех возможных несчастий.

Миссис Харкер молчала, пока мы не закончили повествование и не стало ясно наше положение. Тогда, не выпуская руки мужа, она встала и заговорила. О, если б я мог передать эту сцену: славная, милая, добрая женщина во всей лучезарной красоте своей молодости и вдохновения, с красным шрамом на лбу, о котором она постоянно помнила и при виде которого у нас сжимались зубы; ее мягкость и доброта – на фоне нашей сумрачной ненависти, ее вера – на фоне наших страхов и сомнений. И мы знали, что она при всей своей доброте, чистоте и вере была парией, отверженной Богом.

– Джонатан, – сказала миссис Харкер, и это имя в ее устах прозвучало как музыка, исполненная любви и нежности, – дорогой Джонатан и вы, мои верные друзья, я хочу, чтоб вы помнили кое о чем в это ужасное время. Конечно, вы должны бороться и даже уничтожить монстра, как вы уничтожили подставную Люси, чтобы истинная, всеми нами любимая Люси перестала страдать. Но пусть вас ведет не ненависть. Бедная душа, сотворившая весь этот кошмар, и сама достойна великого сожаления. Вы только представьте себе, как же он обрадуется, когда его худшая половина будет уничтожена, а лучшая – обретет бессмертие. Пожалейте убийцу, хотя это не должно помешать вам его уничтожить.

Лицо ее мужа потемнело и напряглось. Он инстинктивно так сжал ей руку, что костяшки его пальцев побелели. Но она даже не поморщилась, хотя, знаю, ей было больно, и лишь смотрела на него умоляющими глазами. Он же вскочил, резко отняв у нее свою руку, и закричал:

– Дай бог, чтоб он наконец попался мне в руки, уж я-то уничтожу его земную жизнь. И если бы мог на веки вечные отправить его душу в ад, то охотно сделал и это!

– О, тише! Тише! Ради бога, не говори такое, Джонатан, муж мой, ты просто повергаешь меня в ужас. Подумай, мой дорогой, – весь этот долгий, бесконечный день я думала об этом. Быть может… когда-нибудь… и я буду нуждаться в жалости, и кто-нибудь, как вы теперь, с теми же основаниями для гнева, откажет мне в милосердии! О муж мой! Если б могла, я бы не стала говорить тебе это, и молю Бога отнестись к твоим безумным словам лишь как к вспышке любящего человека, омраченного горем. О Господи, взгляни на его седые волосы – свидетельство страданий того, кто за всю свою жизнь никому не причинил зла и на чью долю выпали такие муки.

Невозможно было удержаться от слез. Да мы их и не стеснялись. Миссис Харкер тоже заплакала, увидев, что ее увещевания подействовали. Муж бросился перед ней на колени и обнял ее, спрятав лицо в складках платья. Ван Хелсинг кивнул нам, и мы тихо вышли, оставив эти любящие сердца наедине с Богом.

Прежде чем лечь спать, профессор сделал все необходимое, чтобы вампир не вошел в их комнату, и уверил миссис Харкер в ее полной безопасности. Милая женщина и сама хотела верить в это и, явно ради мужа, старалась выглядеть спокойной. Это далось ей непросто. Ван Хелсинг оставил им колокольчик, чтобы в случае необходимости они позвонили.

Когда они ушли, Квинси, Годалминг и я решили дежурить по очереди, охраняя несчастную, попавшую в беду леди. Первым выпало сторожить Квинси, мы же с Артуром постарались поскорее лечь, чтобы выспаться. Лорд Годалминг, который должен сменить Квинси, уже спит. Теперь и я, окончив записи, последую его примеру.

3–4 октября, без нескольких минут полночь. Мне казалось, что вчерашний день никогда не кончится. Сначала безумно хотелось заснуть в надежде, что утром, когда проснусь, все уже переменится – и переменится к лучшему. Прежде чем разойтись, мы обсуждали наши дальнейшие действия, но не пришли к соглашению. Нам было известно, что остался один ящик с землей, но только граф знает, где он. Если он пожелает, то в течение многих лет может морочить нам голову, а за это время… От одной лишь мысли мне делается страшно. Боюсь даже думать об этом теперь. Единственное, в чем я уверен: если может быть на этом свете женщина, являющая собой совершенство, то это моя бедная опозоренная жена. Я люблю ее в тысячу раз больше за ее вчерашнее великодушие, рядом с которым моя оголтелая ненависть к этому монстру достойна презрения. Я верю, что Господь не допустит ее гибели. В этом моя надежда. Нас несет на рифы, и вера – наш единственный спасительный якорь.

Слава богу, Мина спит, и спит спокойно, без кошмаров. Страшно представить себе ее сны при такой ужасной реальности. После захода солнца она впервые выглядит такой спокойной. Лицо ее засияло тихим светом, как будто наступила весна после мартовских метелей. Сначала я думал, это отблеск заката, но, наверное, это означает что-то другое. Сам я не сплю, хотя устал, смертельно устал. Однако надо спать, завтра нужно собраться с мыслями, не будет мне покоя, пока…

Оставайтесь с дорогой мадам Миной – это ваш святой долг. Мы же продолжим наши изыскания, если их так можно назвать, ведь мы ищем подтверждение тому, что уже знаем. Позаботьтесь о ней. Сегодня он здесь ни в коем случае не появится. Позвольте вам рассказать то, что уже известно остальным. Наш враг бежал, он возвращается в Трансильванию в свой замок – я уверен в этом так, будто чья-то рука начертала на стене это известие.

Он на всякий случай готовился к бегству, потому и припрятал где-то последний ящик, и деньги взял, и торопился, чтобы мы не задержали его до захода солнца. Это была его последняя надежда. Он рассчитывал укрыться в склепе бедной мисс Люси, думая, что она такая же, как и он. Когда все провалилось, он устремился к своему последнему оплоту – своему, так сказать, земному пристанищу. Он умен, о, он очень умен! Он понял, что здесь игра окончена, и решил вернуться домой. Нашел корабль с подходящим маршрутом. Мы узнаем, что это за судно и куда направилось. Потом вернемся и все вам расскажем. Не волнуйтесь и успокойте бедняжку мадам Мину – еще не все потеряно. Этому чудовищу понадобилось сотни лет, чтобы добраться до Лондона, а изгнали мы его за один день, зная его возможности и их пределы. Хоть он и может причинить много вреда, но и мы сильны, каждый по-своему, а вместе еще сильнее. Воспряньте духом, дорогой муж мадам Мины! Борьба только началась, и в конце концов мы победим – я в этом уверен так же, как и в том, что Господь хранит своих детей. Поэтому не тревожьтесь, отдыхайте и ждите нашего возвращения.

4 октября. Мина, прослушав фонографическое послание Ван Хелсинга, значительно повеселела. Уверенность в том, что граф находится за пределами страны, успокаивает, а значит, и придает сил. Теперь, когда страшная опасность не угрожает нам непосредственно, с трудом верится в ее реальность. Мои ужасные приключения в замке Дракулы кажутся давно забытым сном. Здесь, на свежем осеннем воздухе, в ярких лучах солнца…

Увы! Разве можно не верить! Только я размечтался, как мой взгляд упал на красное клеймо на белоснежном лбу моей милой. Пока оно не исчезнет, невозможно не верить. Да и потом одно лишь воспоминание о нем будет поддерживать кристальную чистоту нашей веры. Мина и я, боясь праздности, вновь и вновь обращались к своим дневникам. Так или иначе, боль и страх затихают. Как будто бы забрезжила путеводная звезда, и это обнадеживает. Мина считает, что мы в этой истории выступаем как проводники высшего блага. Вполне может быть! О будущем мы с ней не говорим. Интересно, что удалось узнать профессору и остальным.

Время сегодня бежит, слава богу, быстро, а то уж мне стало казаться, что для меня оно остановилось. Уже три часа дня.

5 октября, 5 часов вечера. На нашем собрании присутствовали профессор Ван Хелсинг, лорд Годалминг, доктор Сьюворд, мистер Квинси Моррис, Джонатан и Мина Харкер.

Профессор рассказал, как им удалось узнать, на каком корабле и куда бежал граф Дракула:

– Понимая, что граф хочет вернуться в Трансильванию, я был уверен, он изберет тот же путь через устье Дуная и Черное море, каким и прибыл сюда. Да, неведомое всегда интересно… Итак, с тяжелым сердцем мы стали выяснять, какие корабли отправились накануне вечером в Черное море. Речь шла о паруснике, по словам мадам Мины, она слышала, как на судне поднимали паруса. Обычно о таких судах не сообщают в том расписании, что печатают в «Таймс». И по совету лорда Годалминга мы обратились в контору «Ллойд»[87], где фиксируют отплытие и прибытие всех судов, даже самых маленьких. Удалось установить: только одно судно вчера с наступлением прилива ушло в Черное море – «Царица Екатерина», отправившаяся от Дулитлской пристани в Варну, потом с заходом в другие порты вверх по Дунаю. «На этом корабле, – сказал я, – и находится граф». Мы поспешили на Дулитлскую пристань и там в крошечной конторе у господина, казавшегося крупнее своего офиса, навели справки об отплытии «Царицы Екатерины». Господин был очень шумным, с ярко-красным лицом; он чертыхался, орал, но в целом оказался славным малым, и когда что-то шуршащее перешло из кармана Квинси в его кошелек, возникший из недр его одежды, он стал нашим преданным слугой и тут же отправился с нами, расспрашивая по дороге встречных. Томимые жаждой, они не отличались особой вежливостью, но стоило ее утолить, и эти хмурые парни вдруг, как по мановению волшебной палочки, превращались в весьма милых и доброжелательных людей. Правда, они много чертыхались, без конца вставляли непонятные мне словечки, однако сообщили все, что нас интересовало.

По их словам, вчера к вечеру около пяти на пристань прибежал какой-то человек – высокий, худой, бледный, с крупным горбатым носом, белыми зубами и сверкающими глазами. Одет во все черное, только шляпа на нем была не по сезону – соломенная. Он не жалел денег, торопливо расспрашивая, какое судно отправляется в Черное море. Ему указали контору, а потом и корабль, но он отказался подняться на борт и остановился у трапа, попросив, чтобы к нему вышел капитан. Тот вышел, предварительно узнав, что речь идет о хорошем куше; и хотя поначалу он ворчал и ругался, потом они все же сговорились. Тогда высокий ушел, узнав, где можно нанять лошадь и повозку, и вскоре привез на пристань большой ящик. Сам снял его с повозки, хотя для того, чтобы перенести его на корабль, понадобилось несколько человек, и долго объяснял капитану, куда и как надо его поставить. Капитану это не понравилось, и он на разных языках выражал свое недовольство, а потом предложил высокому подняться самому и посмотреть, где будет стоять ящик. Но тот отказался, сказав, что у него еще много дел. Тогда капитан посоветовал ему поторопиться: проклятье, судно скоро отчаливает, ко всем чертям, нужно успеть сняться с якоря во время прилива, дьявол его побери. Худощавый господин улыбнулся и сказал, что, конечно, судно должно отправиться, когда капитан сочтет нужным, но все-таки маловероятно, что это произойдет очень скоро. Капитан вновь высказал свое мнение на разных языках, а худощавый поклонился, поблагодарил его и сказал, что, не желая злоупотреблять его любезностью, явится на судно перед самым отплытием. Тогда капитан побагровел и, обнаружив знание еще нескольких языков, заявил, что не желает на своей чертовой посудине никаких французов, сто чертей им в бок. Господин же спокойно спросил, где поблизости магазин, и ушел.

Никого не интересовало, куда он направился, – у всех и без того дел хватало, черт возьми; а вскоре стало ясно, что «Царица Екатерина» не уйдет в намеченное время. Над рекой поднялся туман, он все более сгущался и вскоре плотной пеленой окутал корабль и пристань. Капитан ругался на всех языках, поминал черта и его родственников, но ничего не мог поделать. Вода прибывала, а он не хотел упустить прилив. Настроение у него было, мягко говоря, недружелюбное, когда на трапе в самый пик прилива появился тот самый тощий господин и спросил, куда поставили ящик. Капитан пожелал ему вместе с ящиком отправиться ко всем чертям прямо в ад. Но господин не обиделся, спустился с помощником капитана в трюм, посмотрел, где ящик, и, поднявшись на палубу, постоял там в тумане. Никто не обращал на него внимания. Было не до него, туман стал рассеиваться, и вскоре совсем прояснилось. Мои промочившие глотку приятели, перемежая свою речь ругательствами, со смехом рассказывали, что проклятья капитана превзошли все пределы возможностей разных языков, он просто потряс команду своим красноречием, когда узнал от других моряков, поднимавшихся и спускавшихся в тот час по реке, что, кроме этой пристани, тумана нигде и в помине не было. Наконец, когда уже начинался отлив, судно отчалило, к утру оно, несомненно, было в устье Темзы, а к моменту наших расспросов – далеко в море.

Итак, моя дорогая мадам Мина, мы можем немного перевести дух, наш враг в море – плывет, повелевая туманом, к устью Дуная. Путешествие на паруснике требует много времени, а мы можем добраться туда по суше гораздо быстрее и встретить его там. Лучше всего захватить его, когда он будет в своем ящике, – между восходом и заходом солнца, тогда граф не сможет сопротивляться, и мы осуществим свой замысел. У нас еще есть время, чтобы обдумать план действий. Мы знаем, куда он держит путь, хозяин судна показывал нам все судовые бумаги и накладные. Ящик должны выгрузить в Варне и передать агенту, некоему Ристиксу. Так что наш друг-купец помог нам. Он забеспокоился: может быть, с ящиком что-то неладно, тогда он телеграфирует в Варну, чтобы там провели расследование, – но мы его успокоили. Конечно, вмешательство полиции или таможни для нас нежелательно. Мы все должны сделать сами и так, как считаем нужным.

Когда профессор Ван Хелсинг закончил, я спросила его, уверен ли он в том, что граф находится на борту корабля.

– Лучшее подтверждение этому, – ответил он, – ваш собственный рассказ под гипнозом сегодня утром.

Я вновь спросила его, неужели так необходимо преследовать графа, – разлука с Джонатаном просто невыносима для меня, а он, конечно, поедет, если поедут остальные. Ван Хелсинг отвечал сначала спокойно, потом все более страстно, гневно, все с большей силой и убежденностью – так, что в конце концов мы почувствовали, почему именно он был нашим мозговым центром и предводителем.

– Да, это необходимо, совершенно необходимо! Прежде всего ради вас, но также и для блага человечества. Этот монстр причинил уже много вреда, однако в небольших масштабах и в тот короткий период времени, когда он только пробовал свои силы. Об этом я уже говорил нашим друзьям; вы, дорогая мадам Мина, можете послушать фонограмму дневника моего друга Джона или почитать записи вашего мужа. Я говорил им о том, что потребовались столетия, чтобы он собрался оставить свою оскудевшую, малонаселенную родину и отправился в новую страну, изобилующую людьми, как урожайное поле колосьями. У любого другого «живого мертвеца», попытайся он сделать то, что сделал Дракула, скорее всего, ничего не вышло бы, никакие столетия ему не помогли бы. В данном же случае силы природы, оккультные, глубокие, мощные, сработали удивительным образом. Сама местность, в которой он обитал в течение веков, своеобразна даже в геологическом отношении. Там есть глубокие пещеры и расщелины, ведущие неведомо куда. Там есть вулканы, кратеры которых до сих пор извергают потоки лавы, есть там подземные источники, способные отравить или, наоборот, исцелить человека. Несомненно, в сочетаниях оккультных сил проявляются особые магнитные или электрические свойства, непредсказуемо воздействующие на физическую жизнь. Да и нашему врагу при его жизни были присущи великие достоинства. В те тяжелые, неспокойные времена он славился железной выдержкой, хитрым, изворотливым умом, необычайной храбростью. Некоторые возможности человека оказались в нем развиты до предела: параллельно совершенствовался его ум. Эти качества были заложены в нем от природы как добрые начала. Он, конечно, не пренебрег и помощью дьявола. И таким он предстал перед нами. Он заразил вас – о, простите меня, дорогая, я вынужден говорить об этом, но только ради вашего блага. Он столь коварно отравил вашу кровь, что если даже это никогда больше не повторится, то как бы хорошо и достойно вы ни прожили свою жизнь, а после смерти, являющейся по воле Бога общечеловеческим уделом, станете ему подобной. Этого мы не можем допустить! Мы поклялись, что этого не будет. Тем самым мы лишь исполняем волю Всевышнего, пожелавшего, чтобы мир и люди, за которых принял страдания Его Сын, не были отданы на поругание монстрам, самим своим существованием оскорбляющим эту великую жертву. Нам уже удалось спасти одну душу, и, подобно крестоносцам, мы отправляемся в путь для спасения других. Как и они, мы пойдем на восток, и если погибнем, то за святое дело.

Ван Хелсинг сделал паузу, и я спросила:

– Быть может, граф благоразумно отнесется к своему поражению? Поскольку вы изгнали его из Англии, возможно, он будет избегать ее, как тигр обходит стороной деревню, в которой его ранили?

– Что ж, – сказал профессор. – Ваше сравнение с тигром мне нравится, и я воспользуюсь им. Тигра, который, однажды отведав кровь человека, уже не хочет никакой иной добычи и рыщет по округе, подстерегая людей, в Индии называют людоедом. Тигр, изгнанный из нашей деревни, – тоже людоед, и он никогда не перестанет охотиться на человека. Более того, он не из тех, кто отступает. В свое время он переходил турецкую границу и атаковал врага на его территории, его изгоняли обратно, и что же? Он возвращался опять и опять. Обратите внимание на его настойчивость и выдержку. У него давно возникла мысль отправиться в большой город. Что же он делает? Находит самое подходящее для себя место в мире и начинает готовиться. Пробует свои силы и возможности, изучает новые языки, социальную среду, политику, законы, финансы, науку, обычаи другой страны. Все это лишь раздразнило его аппетит, усилило желание и развило ум, подтвердив, что он был прав в своих предположениях. И все это он проделал один, совершенно один!

Так на что же он будет способен, когда великий мир науки откроется ему?! Ведь он может смеяться над смертью, ему нипочем эпидемии, от которых вымирают целые народы. О, если бы он был от Бога, а не от дьявола, каким бы мощным источником добра стал он для нас. А теперь мы призваны освободить мир от него. Мы должны действовать тихо и тайно, ибо в наш просвещенный век не верят даже в то, что видят своими глазами; скептицизм ученых для него благо, способное его защитить, и оружие, которым он пользуется для борьбы с нами, своими врагами, готовыми погубить даже свои души ради спасения той, что мы любим, ради блага человечества, во имя славы Господа.

Посоветовавшись, мы решили, что утро вечера мудренее и план действий лучше составить утром за завтраком.

Сегодня ночью мне так спокойно и легко, как будто я освободилась от чьего-то навязчивого присутствия. Может быть…

Не успела я дописать фразу, как увидела в зеркале красную отметину у себя на лбу и поняла, что не избавилась от скверны.

5 октября. Все встали рано, и думаю, сон благотворно подействовал на нас. Встретившись за завтраком, мы удивились, что еще способны испытывать такое хорошее настроение.

Просто поразительно, как быстро человек обретает утраченный покой. Стоит лишь устранить помеху, препятствие – неважно, какие были понесены при этом потери, – и вновь возвращаются надежда и радость. Не раз, пока мы сидели за столом, у меня возникало сомнение, не во сне ли явились нам кошмары последних дней. Однако зловещее клеймо на лбу миссис Харкер тут же возвращало меня к действительности. Но и теперь, когда я перебираю в памяти все случившееся, кажется просто невероятным, что источник наших бед еще существует. Даже миссис Харкер почти забыла о своих страданиях и вспоминает о своей ужасной метке, лишь когда что-то наводит ее на мысль о ней.

Через полчаса мы встречаемся в моем кабинете и разрабатываем план действий. Я предвижу лишь одно осложнение: нужна полная откровенность, а бедная миссис Харкер, боюсь, по неким таинственным причинам не свободна. Знаю, у нее есть свои соображения и выводы, и, судя по прошлым ее прозрениям, легко представить себе, как они справедливы и близки к истине, но, вполне вероятно, она не захочет или не сможет открыться. Я сказал об этом Ван Хелсингу, и мы решили поговорить наедине. Мне кажется, ужасный яд, попавший в ее кровь, начинает действовать. Несомненно, у графа была особая цель, когда он осуществил то, что Ван Хелсинг называет «крещением кровью вампира». Должно быть, существует яд, самопроизвольно образующийся из безвредных веществ; этому не приходится удивляться – похоже, сходным химическим процессом обусловлено возникновение трупных ядов, природа которых в наш век по-прежнему остается загадкой. Ясно одно: если меня не обманывает чутье, то сила, заставляющая молчать миссис Харкер, может стать для нас опасной.

Не смею развивать эту линию дальше, ибо даже в мыслях не хочу допустить ничего недостойного в отношении этой благородной женщины!

Ван Хелсинг придет ко мне в кабинет немного раньше других, и мы попытаемся разобраться.

11 октября, вечер. Джонатан Харкер попросил меня вести записи, сам он, по его словам, просто не в силах, а ему нужна точность.

Никто из нас не удивился приглашению к миссис Харкер незадолго до захода солнца. Последние дни мы заметили, что во время восхода и захода солнца она чувствует себя более свободно; именно тогда проявляется ее прежний характер – когда не давит сила, подавляющая или побуждающая ее к несвойственным ей поступкам. Это настроение или состояние начинается приблизительно за полчаса до восхода или захода солнца и продолжается, пока солнце не поднимется высоко или же пока облака пылают в лучах уходящего за горизонт солнца. Сначала она находится в каком-то зыбком, переменчивом настроении, словно ослабевают некие сковывающие ее узы, потом внезапно наступает состояние абсолютной свободы; так же внезапно оно и проходит, чему предшествует фаза молчания.

Когда мы сегодня пришли к миссис Харкер, она была еще несколько скованна, наблюдались явные признаки внутренней борьбы, но через несколько минут она уже совершенно владела собою. Несчастная женщина полулежала на диване, ее муж сел подле нее, а мы разместились на стульях вокруг. Взяв мужа за руку, она начала говорить:

– Мы собрались здесь все вместе, возможно, в последний раз! Знаю, дорогой, знаю, ты будешь со мной до конца, – сказала она мужу, который, как мы заметили, крепко сжал ей руку. – Утром мы тронемся в путь, и только Богу известно, что ждет нас. Вы так добры, что согласились взять меня с собою. Не сомневаюсь, вы сделаете все возможное, все, что отважные, стойкие люди смогут сделать для бедной слабой женщины, душа которой, может быть, погибла – нет, не волнуйтесь, еще нет, но, во всяком случае, находится в опасности. Однако вы должны помнить, я уже не такая, как вы. В моей крови и душе – яд, способный погубить меня, если мне не помочь. О мои друзья, вы, как и я, хорошо знаете, какая опасность угрожает моей душе, и хотя для меня существует лишь один выход, ни вы, ни я не должны избрать его!

Она обвела всех по очереди умоляющим взглядом.

– Какой выход? – хрипло спросил Ван Хелсинг. – Какой же это выход, который нам не следует избирать?

– Этот выход – моя немедленная смерть от моей собственной или любой другой руки, пока не произошло нечто, еще более ужасное. Как и вы, я знаю: в случае моей смерти вы смогли бы спасти мою бессмертную душу, как тогда душу моей бедной Люси. Будь смерть или страх смерти единственным препятствием на моем пути, я бы не задумываясь умерла бы здесь и сейчас, среди любящих друзей. Но смерть – это еще не все, это не выход. Теперь, когда мы должны исполнить свой горький долг и перед нами мелькает огонек надежды, не думаю, что Бог одобрил бы такой выход. Поэтому я добровольно отказываюсь от вечного покоя и вступаю в неизвестность, таящую в себе, возможно, самые ужасные кошмары этого мира и ада!

Мы молчали, интуиция подсказала, что это лишь прелюдия. Лица у всех были напряжены, у Харкера – пепельно-серого цвета; возможно, он быстрее нас догадался, к чему клонит его жена.

– Таков мой вклад, – продолжала миссис Харкер, – в нашу общую движимость-недвижимость. – (Я невольно обратил внимание на необычность юридического выражения в таком контексте.) – А что внесет каждый из вас? Конечно, – сказала она быстро, – вы ставите на карту свои жизни, но для отважных людей это не так уж много. Ваши жизни принадлежат Богу и вернутся к Нему, а вот чем вы готовы пожертвовать для меня?

Она посмотрела на нас испытующе, избегая на этот раз взгляда своего мужа. Квинси как будто бы понял и кивнул, лицо ее просияло.

– Пожалуй, скажу прямо, что мне нужно, – между нами не должно быть никаких сомнений и недомолвок. Обещайте мне все, и даже ты, мой любимый муж, что в случае необходимости вы убьете меня.

– В случае какой необходимости? – спросил неестественно тихим голосом Квинси.

– Если вы поймете, что перемены, происшедшие во мне, необратимы и мне лучше умереть, чем жить. А когда умрет мое тело, то, не медля ни минуты, пронзите меня колом и отрежьте голову, в общем, сделайте все, что нужно для моего покоя!

После некоторой паузы первым отреагировал Квинси. Он опустился перед ней на колени и, взяв ее за руку, торжественно произнес:

– Я всего лишь простой человек, возможно, своей жизнью и не заслуживший такого доверия, но клянусь всем, что для меня свято, в случае необходимости я не дрогну и выполню то, о чем вы просите.

– Вы настоящий друг! – едва смогла вымолвить бедная женщина, горько заплакав, и, быстро наклонившись, поцеловала ему руку.

– Клянусь поступить так же, моя дорогая мадам Мина! – глухо проговорил Ван Хелсинг.

– И я! – сказал лорд Годалминг.

И они по очереди опустились перед ней на колени, давая клятву. Последовал их примеру и я. Потом ее муж взглянул на нее потухшими глазами, зеленоватая бледность его лица оттенялась белизной волос, и спросил:

– Жена моя, я тоже должен дать такое обещание?

– Ты тоже, бесценный мой, – сказала миссис Харкер с бесконечным сочувствием. – Ты не должен отказываться. Ты – мой самый близкий, самый дорогой, ты – все для меня, наши души срослись воедино на эту жизнь и на века. Вспомни, мой дорогой, о тех временах, когда храбрые мужья убивали своих жен, чтобы они не достались врагу. Они делали это недрогнувшей рукой, тем более что те, кого они любили, умоляли их об этом. Таков во времена тяжких испытаний долг мужчин перед теми, кого они любят! И если уж, дорогой мой, мне суждено умереть от чьей-то руки, пусть это будет рука того, кто любит меня сильнее всех. Профессор Ван Хелсинг, я не забыла ваше милосердие в истории бедной Люси по отношению к тому, кто любил… – Она запнулась, покраснев, и сказала по-другому: – К тому, кто обладал наибольшим правом дать ей покой. И если возникнет необходимость, обращаюсь к вам: пусть на долю моего мужа выпадет счастливое воспоминание о том, что именно он своей любящей рукой освободил меня от чудовищного рабства.

– Клянусь! – раздался звучный голос профессора.

Миссис Харкер улыбнулась, действительно улыбнулась, со вздохом облегчения откинулась на спинку дивана и сказала:

– И еще одно предостережение, никогда не забывайте о нем: необходимость может возникнуть быстро и неожиданно, в таком случае не теряйте ни минуты. В этой ситуации я могу быть – более того, непременно буду – в союзе с нашим врагом против вас. И последняя просьба, – сказала она очень серьезно, – конечно, не такая важная, как первая, но прошу вас, если можно, оказать мне одну услугу…

Мы молча кивнули.

– Я хочу, чтобы вы сейчас отслужили по мне панихиду.

Ее прервал громкий стон мужа. Она прижала его руку к сердцу и продолжала:

– Все равно когда-нибудь вы должны будете отслужить ее. Но чем бы ни кончилась эта ужасная история, молитва послужит утешением для всех или хотя бы для некоторых из нас. А ты, мой бесценный, я надеюсь, так прочтешь ее, что именно в твоем чтении она навеки запечатлится в моей памяти!

– Но, дорогая моя, – взмолился Харкер, – смерть еще так далеко от тебя.

– Нет, – возразила его жена, – я сейчас ближе к смерти, чем если бы лежала под тяжелой могильной плитой!

– О, неужели мне пора начинать?

– Это послужит мне утешением, муж мой! – Вот и все, что она сказала, и он начал читать, открыв приготовленный ею требник.

В силах ли я – или кто-либо иной – описать эту скорбную и одновременно такую трогательную сцену с ее торжественностью, сумрачностью, печалью и… и ужасом…

Даже циник, готовый посмеяться над всякой святыней, всяким движением души, был бы глубоко растроган, если бы увидел эту группу коленопреклоненных друзей вокруг обреченной, убитой горем женщины или услышал, с какой страстной нежностью, срывающимся от волнения голосом ее муж читал простые слова прекрасной англиканской заупокойной молитвы. Не могу продолжать…

Мадам Мина оказалась права. Интуиция и на сей раз ее не подвела. Какой бы странной ни казалась эта панихида даже нам, ощутившим на себе непосредственную силу ее воздействия, она очень успокоила нас. И молчание, свидетельствовавшее о скором переходе миссис Харкер в иную ипостась, не вызвало у нас впоследствии такого крайнего отчаяния, как мы опасались.

15 октября, Варна. 12-го утром мы покинули Лондон с вокзала на Чаринг-Кросс, приехали в Париж ночью и сели на Восточный экспресс, места были забронированы заранее. Ехали ночью и днем, прибыли в Варну около пяти часов. Лорд Годалминг пошел в консульство узнать, нет ли ему телеграмм, а мы все остались в гостинице. Во время переезда, вероятно, были какие-то маленькие события, достойные описания, но я ни на что не обращал внимания, поглощенный желанием поскорее добраться до места. До прихода «Царицы Екатерины» меня в этом мире ничего не интересует. Слава богу, Мина здорова и даже окрепла, возвращается румянец! Она много спит. В дороге спала почти все время. Оживлялась лишь перед восходом и закатом. У Ван Хелсинга уже вошло в привычку проводить с ней в это время сеанс гипноза. Сначала это давалось ему не без труда, приходилось делать много пассов, теперь же она поддается сразу, будто по привычке. Профессор неизменно спрашивает ее, что она видит и слышит, и получает в ответ всегда одно и то же:

– Ничего, все темно. Слышу, как волны разбиваются о борт и скрипят мачты и реи. Ветер такой сильный, что гудят паруса и снасти, а нос корабля с шипением рассекает пенящиеся валы.

«Царица Екатерина» явно еще в море, на пути в Варну. Только что вернулся лорд Годалминг. Он получил четыре телеграммы, по одной каждый день с момента нашего отъезда, и все одинаковые: никаких сведений о «Царице Екатерине» в филиалы «Ллойд» не поступало. Артур договорился со своим агентом, что тот будет ежедневно отправлять ему телеграммы независимо от того, появится информация о судне или нет, чтобы мы были уверены: ситуация контролируется.

Мы поужинали и рано легли спать. Завтра надо повидать еще вице-консула и договориться с ним, чтобы он помог нам попасть на борт корабля сразу по его прибытии. По словам Ван Хелсинга, необходимо проникнуть на судно между восходом и заходом солнца. Граф, превратись он даже в летучую мышь, не сможет преодолеть – переплыть или перелететь – море, то есть пространство с мощным течением, и покинуть судно. Вряд ли монстр решится показаться в облике человека, это вызовет много подозрений, что ему совсем ни к чему, поэтому он, скорее всего, останется в ящике. Если нам удастся попасть на корабль после восхода – граф в нашей власти, мы сможем открыть ящик и, как в случае с Люси, покончить с ним, прежде чем он проснется. Пощады ему ждать от нас не приходится. Надеюсь, у нас не будет осложнений с чиновниками и моряками. Слава богу, в этой стране подкупом можно добиться чего угодно, а денег у нас достаточно. Нужно лишь похлопотать, чтобы, если судно войдет в порт между заходом и восходом солнца, нас непременно предупредили. Тогда все будет в порядке. Думаю, Господин Денежный Мешок решит и эту проблему!

29 октября. Запись сделана в поезде из Варны в Галац. Вчера вечером перед заходом солнца мы вновь собрались все вместе. Поручения все выполнены, и мы готовы к путешествию и нашей миссии. Как всегда, Ван Хелсинг начал сеанс гипноза, проводя его на этот раз более тщательно и с большей затратой энергии. Обычно миссис Харкер отвечала на вопросы мгновенно, теперь же профессору пришлось несколько раз четко формулировать их, прежде чем последовал наконец ответ:

– Ничего не вижу, стоим на месте, шума волн нет, лишь мягкое журчание воды, рассекаемой тросом. Слышу близкие и далекие голоса людей, скрипят весла в уключинах. Где-то выстрелили из ружья, далеко отозвалось эхо. Над головой – топот ног, похоже, волокут какие-то канаты и цепи. Что это? Слабый свет. Чувствую дуновение ветерка…

Тут она замолчала. Резко вскочив с дивана, на котором лежала, подняла руки ладонями вверх, как будто поддерживая какую-то тяжесть. Мы с Ван Хелсингом обменялись понимающими взглядами. Квинси, слегка приподняв брови, внимательно смотрел на нее. Харкер инстинктивно сжал рукоятку гуркхского кинжала. Наступило продолжительное молчание. Мы поняли, что больше она ничего не скажет, да и бессмысленно было что-то добавлять. Вдруг миссис Харкер села, открыла глаза, мило и просто сказала:

– Не хотите ли выпить чаю? Вы все, наверное, так устали!

Мы готовы были на все, чтобы сделать ей приятное, тем более – выпить чаю. Она быстро вышла из комнаты, чтобы распорядиться насчет чая.

– Поняли, друзья мои? Граф собирается на берег. Свой ящик он покинул. Но ему не так-то просто перебраться на сушу. Ночью он еще может где-нибудь спрятаться, но только если его перенесут на берег или корабль причалит, ему удастся покинуть борт. Впрочем, вампир способен – но только ночью – изменить облик и перелететь или выпрыгнуть на берег, как он сделал это в Уитби. Но если день наступит прежде, чем судно пришвартуется, он останется на борту. Днем же, когда ящик будут выносить, таможенные чиновники могут обнаружить его содержимое. Короче, если граф не выберется на берег сегодня ночью до рассвета, весь завтрашний день для него пропадет. Тогда у нас есть шанс успеть и захватить его в ящике – ведь, опасаясь, что его узнают, вампир едва ли решится разгуливать днем.

Ничего не оставалось, как терпеливо ждать рассвета в надежде на то, что скажет миссис Харкер.

Рано утром мы вновь, затаив дыхание, следили за сеансом гипноза. На этот раз внушение не действовало еще дольше, когда же транс наступил, времени до восхода оставалось так мало, что мы были уже на грани отчаяния. Ван Хелсинг старался как мог. Наконец, повинуясь его воле, миссис Харкер заговорила:

– Всюду мрак. Слышу плеск воды на одном уровне со мной и скрип, как будто дерева.

Она замолчала. Взошло солнце, придется ждать вечера.

И вот мы на пути в Галац, сгораем от нетерпения. По расписанию мы должны быть на месте между двумя и тремя часами утра, но уже в Бухарест поезд пришел с трехчасовым опозданием, скорее всего, в Галаце будем лишь после восхода солнца. Так что возможны еще два сеанса гипноза с миссис Харкер.

1 ноября. Весь день ехали в страшной спешке. Лошади, вероятно, чувствуют, когда к ним хорошо относятся, и несутся во весь опор. Мы уже несколько раз меняли упряжки; обстоятельства складываются благоприятно – может быть, и все путешествие пройдет удачно. Профессор Ван Хелсинг немногословен: он объясняет крестьянам, что спешит в Бистрицу, и хорошо платит за смену лошадей. Наспех глотаем горячий суп, кофе или чай и едем дальше.

Местность очень живописна, много прекрасных и разнообразных пейзажей, люди смелые, сильные, простые и очень-очень суеверные. В первом же доме, где мы остановились, женщина, прислуживавшая нам, заметив отметину у меня на лбу, перекрестилась и подняла два пальца, чтобы уберечься от дурного глаза. Кажется, она даже положила двойную порцию чеснока в нашу еду, а я его совершенно не выношу. С тех пор не снимаю шляпу или вуаль, чтобы избежать ненужных подозрений.

Едем без кучера, но очень быстро, а значит, опережаем нелепые слухи о себе, однако боязнь дурного глаза, наверное, будет преследовать нас постоянно. Профессор просто неутомим. Весь день он правил, меня же уговаривал поспать. На закате он провел со мной сеанс гипноза; говорит, что ничего нового я не сказала: «Темно, журчание воды, скрип дерева»; видимо, наш враг все еще на реке. Боюсь думать о Джонатане, хотя уже не испытываю страха ни за него, ни за себя.

Пишу в доме фермера в ожидании лошадей. Профессор Ван Хелсинг спит. Бедняжка, он такой усталый, постаревший, седой, но даже во сне вид у него решительный. Когда тронемся в путь, я заставлю его отдохнуть и буду править сама. Объясню ему, что впереди еще несколько дней пути и он должен беречь силы… Все готово, скоро отправляемся.

Семь лет минуло после тех тяжких испытаний, и я думаю, мы выстрадали свое счастье. Наш сын родился в день смерти Квинси Морриса. Мина видит в этом глубокий смысл, считая его духовным наследником нашего храброго друга. Его полное имя включает в себя имена всех наших друзей, но мы называем его Квинси.

Этим летом мы вновь побывали в Трансильвании и проехали по тем местам, которые по-прежнему вызывают в нас живые и ужасные воспоминания. Теперь очень трудно поверить в реальность того, что мы некогда видели своими глазами и слышали своими ушами. Не сохранилось никаких следов происшедшего. Лишь замок, как и прежде, возвышается над пустынной местностью.

Вернувшись домой, мы вспоминали прошлое, испытывая при этом светлую печаль; лорд Годалминг и доктор Сьюворд женились и счастливы. Я достал дневниковые записи и весь тогдашний архив из сейфа, в котором они хранились с тех пор, как мы вернулись. Поразительно, но среди них едва ли наскребется пара настоящих документов – за исключением дневников Мины, доктора Сьюворда и моего собственного, а также записей профессора Ван Хелсинга, это в основном машинописные странички. Вряд ли кто-нибудь воспримет их – даже если бы у нас возникло такое желание – как неопровержимые доказательства той немыслимой истории, итог которой подвел, посадив нашего сына себе на колени, профессор Ван Хелсинг:

– Не нужно никаких доказательств, мы не требуем, чтобы нам верили! Но когда-нибудь этот мальчик узнает, какая смелая и благородная женщина его мать. Он уже познал ее доброту и любовь, а позднее поймет, за что так любили ее друзья, столь многим рисковавшие ради нее.