Клиника Хоббса, основанная знаменитым хирургом Эбанисером Хоббсом в собственной резиденции, представляла собой прочный на вид и вместе с тем элегантный домище в самом центре квартала Кенсингтона. Теперь от него остались лишь стены, заложенные окна да посеянные когда-то васильки, от чего со временем само здание превратилось в настоящее страшилище. Присутствие такового на изящно оформленной улице настолько беспокоило соседей, что продолжателям дела Хоббса не составило труда купить ещё и смежные дома и таким способом расширить клинику. И всё же они решили сохранить фасады времён короля Эдуарда, поэтому снаружи здания ничем не отличались от рядов домов здешнего квартала – все они были похожи один на другой. Изнутри помещение напоминало настоящий лабиринт из многочисленных комнат, лестниц, коридоров, внутренних дырок-оконец, из которых было невозможно ничего разглядеть. В отличие от старых городских больниц, здесь не было типичного операционного зала с открывающимся видом на арену для корриды – некий, расположенный в центре, круг, покрытый опилками либо песком и окружённый местами для зрителей. Вместо этого в клинике находились небольшие по размеру хирургические залы, стены, потолок и пол которых были оформлены облицовочной плиткой и металлическими листами. Раз в день они непременно чистились щёткой с применением щёлочи и обрабатывались мылом. Ведь покойный доктор Хоббс был одним из первых, кто согласился с теорией распространения инфекций туберкулёза, иными словами, всем известных палочек Коха, и приобщился к асептике, открытой английским хирургом Листером, которые бóльшая часть медиков из-за собственного высокомерия либо же простого нежелания всё ещё отвергала. Оказалось не слишком-то удобным враз поменять свои старые привычки, гигиена была отвратительной, сложным представлялось и изменить действенную быстроту, считавшуюся уникальной особенностью хорошего хирурга, потому что с помощью неё врач скрывал как свой риск возникновения шока, так и потерю крови у пациента. В отличие от многих своих современников, полагавших, что инфекции появлялись в теле больного внезапно и сами по себе, Эбанисер Хоббс тут же понял, что их источники живут вне его – на руках, на полу, на инструментах и вообще населяют окружающую среду. Поэтому доктор орошал брызгами фенола буквально всё – начиная с ран и заканчивая воздухом, что витал в операционном зале. Стольким количеством фенола надышался на своём веку несчастный человек, что, в конце концов, заработал себе покрытую язвами и ранами кожу и умер раньше времени из-за хронического заболевания почек, которое дало повод клеветникам доктора тут же уцепиться за его собственные, пусть и устаревшие, мысли. Тем не менее, последователи Хоббса подвергли анализу воздух и обнаружили, что источники заразы не витали где ни попадя наподобие хищных, готовых к лукавому нападению, птиц, а, в основном, сосредотачивались на грязных поверхностях. Заражение происходило ввиду прямого контакта, так что самым важным считалась необходимость основательно чистить набор инструментов и применять стерильные повязки, а врачи-хирурги были обязаны не только тщательно мыться, но и по возможности пользоваться резиновыми перчатками. Речь шла не о тех грубо сделанных перчатках, в которых работают преподаватели анатомии, когда вскрывают трупы, или же трудятся специалисты, в силу своей профессии имеющие дело с химическими веществами. Скорее здесь подразумевалось изделие нежное и мягкое, практически напоминающее собой человеческую кожу и изготовленное в Соединённых Штатах. У этих перчаток, надо сказать, происхождение весьма романтичное: некий, влюблённый в медсестру, врач захотел защитить девушку от экзем, вызываемых дезинфицирующими средствами, и приказал сделать первые резиновые перчатки, которые впоследствии хирурги признали пригодными для проведения операций. Вот всё это с особым вниманием и вычитала Паулина дель Валье в нескольких научных журналах. Соответствующую литературу одолжил даме её родственник, дон Хосе Франсиско Вергара, у которого на ту пору болело сердце, вследствие чего он и уединился в своём дворце Винья дель Мар, однако, остался всё таким же усидчивым и любознательным человеком. Моя бабушка не только тщательно выбрала врача, который должен был её прооперировать, и, живя ещё в Чили, не теряла с ним связи аж за несколько месяцев до столь важного события. Вдобавок она своевременно заказала в Балтиморе несколько пар знаменитых резиновых перчаток, которые и привезла с собой тщательно упакованными в баул с нижним бельём.

Паулина дель Валье отправила Фредерика Вильямса во Францию, чтобы тот всё выяснил насчёт древесины, идущей на постройку тоннелей для брожения вина, и детально изучил сырное дело. Ведь, по правде говоря, не было ни малейшей причины, по которой чилийские коровы оказались бы не способны давать молоко для изготовления сыров, столь же вкусных, какие получаются из молока французских, хотя те и другие одинаково глупы. Во время переправы по горному хребту Анд и позже, на океанском лайнере, будучи рядом, я могла наблюдать за своей бабушкой. Так, со временем я поняла, как что-то существенное начало в ней угасать, и это было отнюдь не волей, разумом или же алчностью, а скорее постепенно ослабевала присущая этой величественной даме жестокость. Женщина стала спокойнее, нежнее и столь рассеянной, что, как правило, разгуливала по палубе судна, полностью спрятав свои формы в муслиновое платье и нацепив жемчуг, однако ж, неизменно забывала надевать искусственные зубы. Было очевидно, что дама плохо спала; об этом говорили её тёмно-лиловые уши и вечно дремлющее состояние. Она очень похудела, и когда снимала свой корсет, то её тело сильно обвисало. Бабушка желала видеть меня постоянно рядом с собой, чтобы, по её словам, «ты не кокетничала с матросами». Подобная шутка, конечно, жестокая, ввиду того, что, учитывая возраст, мою робость было практически не скрыть; ведь даже при невинном мужском взгляде в свою сторону, я тут же краснела, точно варёный рак. Истинная причина заключалась в том, что Паулина дель Валье чувствовала себя слабой и нуждалась в моём присутствии, чтобы хоть так можно было отвлечься от смерти. О собственных недомоганиях она не упоминала, скорее напротив, больше говорила о том, что проведёт несколько дней в Лондоне, а затем проедет во Францию, где решит вопрос насчёт тоннелей и сыров. Я же с самого начала догадывалась о несколько других планах бабушки, как, впрочем, то и стало ясно, едва мы прибыли в Англию. Она прибегла к своей дипломатии, чтобы убедить Фредерика Вильямса погулять в одиночестве, пока мы будем ходить за покупками, а затем уж, чуть позже, вновь к нему присоединимся. Я не знаю, подозревал ли Вильямс о том, что его жена была больна, или, если и догадывался о правде, вполне понимал стыдливость любимой и предпочёл оставить её в покое. Дело в том, что мы разместились в гостинице Савой и, раз удостоверившись, что нам всего хватает, муж моей бабушки, хотя и без особого энтузиазма, сел на судно, идущее через Канал. Дама не желала, чтобы кто-то видел её постепенное угасание, и тем более вела себя крайне скромно перед Вильямсом. Вот что составляло часть женского кокетства, появившегося в характере женщины, стоило лишь выйти замуж, и которого вовсе не было, когда в этом доме он работал мажордомом. На ту пору хозяйка не имела ничего против того, чтобы показать служащему собственный характер, причём с худшей стороны, и щеголять перед ним в любом виде, однако со временем женщина пыталась произвести впечатление на человека, думая свести с ума мужчину своим лучшим плюмажем. Те их осенние взаимоотношения были даме крайне важны, и вовсе не хотелось, чтобы пошатнувшееся здоровье ударило как следует по твёрдому каркасу её ничтожности как человека. Отчего моя бабушка всеми способами и пыталась отдалиться от мужа, и я бы тоже отстранилась, веди она себя со мной так непреклонно. На самом деле, мне стоило чуть ли не войны добиться от бабушки разрешения сопровождать её в походах по врачам, хотя, в конце концов, та смирилась, видя моё упрямство и осознав собственную слабость. Дама сильно страдала и практически не могла глотать, но всё же не казалась чем-то испуганной; ведь, как правило, любила пошутить по поводу неудобств и трудностей в преисподней и сокрушаться о небесной скуке. Клиника Хоббса внушала доверие уже с самого порога, располагая к себе людей своим залом, по краям которого стояли стеллажи с книгами и висели написанные маслом портреты хирургов, совершенствующих любимое ремесло в этих стенах. Нас приняла безукоризненного вида акушерка и любезно проводила в офис доктора, представлявшего собой приветливый зал с камином, где горел огонь и потрескивали большие поленья, и стояла элегантная английская мебель, обтянутая кожей коричневого цвета. Внешний вид доктора Херальда Стаффолка был столь же впечатляющим, как и его слава. Это был настоящий тевтонец, высокого роста и не бледный, с немаленьким шрамом на щеке, который вовсе не портил, а, скорее, напротив, придавал человеку незабываемый вид. На секретере врача лежали письма моей бабушки, которыми они взаимно обменивались, доклады просящих советы и их дающих чилийских специалистов и свёрток с резиновыми перчатками, что бабушка отправила ему этим же самым утром, несколько ранее обратившись к услугам курьера. Правда, позже мы узнали, что это оказалось ненужной предусмотрительностью, ведь в клинике Хоббса ими пользовались уже три года. Стаффолк поприветствовал нас, словно мы прибыли сюда с визитом вежливости, сразу же предложив турецкий кофе с ароматом семян кардамона. Он отвёл мою бабушку в смежную комнату и, осмотрев её, вернулся в офис, где незамедлительно принялся листать внушительную книгу, а она же тем временем одевалась. Вскоре сюда подошла сама пациентка, и хирург подтвердил предварительный диагноз, поставленный ещё чилийскими врачами: моя бабушка страдала от опухоли в желудочно-кишечном тракте. Доктор добавил, что данная операция пройдёт не без риска ввиду возраста пациентки и ещё и потому, что она до сих пор считается экспериментальной. И всё же в таких случаях ему удавалось добиться идеального оснащения; сюда съезжались врачи со всего мира, чтобы только поучиться у него. Известный специалист изъяснялся настолько свысока, что тут же пришло на ум суждение моего учителя дона Хуана Риберо, считавшего самодовольство преимуществом невежд; тогда как мудрец всегда скромен, потому что отдаёт себе отчёт, до чего мало он знает. Моя бабушка потребовала, чтобы заранее и как можно подробнее объяснили всё то, что с ней здесь собираются делать. Это, впрочем, несколько удивило доктора, привыкшего за годы работы к тому, что больные вручают себя несомненной власти его рук, со своей стороны выказывая при этом пассивность, как правило, характерную курам-несушкам. Тем не менее, мужчина тотчас воспользовался подвернувшимся случаем, чтобы продемонстрировать собственную эрудицию, прочитав чуть ли не научный доклад, более переживая о том, чтобы впечатлить нас своим виртуозным обращением с ланцетом, нежели о дальнейшем благополучии несчастной пациентки. Врач наскоро набросал рисунок внутренних органов и кишок, на вид показавшихся весьма странным механизмом, и конкретно пояснил, где располагалась опухоль, а также изложил, каким способом станет её удалять и какой именно шов наложит по окончании операции. Всю эту информацию Паулина дель Валье восприняла бесстрастно, тогда как я, напротив, вышла из себя и была вынуждена покинуть кабинет. Я села в зале, оформленном портретами известных людей, и начала молиться сквозь зубы. На самом деле, тогда я больше боялась за себя, нежели за неё; ведь мысль остаться в этом мире в полном одиночестве пугала меня не на шутку.

Так я и пребывала в подобном состоянии, долго и сосредоточенно обдумывая собственное возможное сиротство, когда мимо прошёл некий мужчина и, должно быть, увидел меня очень бледной, потому как сам невольно остановился рядом. «Что-то случилось, девушка?» - спросил он на кастильском языке с чилийским акцентом. Я лишь сказала «нет» кивком головы, слегка удивлённая и не осмеливаясь заглянуть ему прямо в глаза. И всё же любопытство подтолкнуло посмотреть на него украдкой, отчего я могла себе заметить, что передо мной оказался молодой человек с выбритым лицом, высоко поставленными скулами, твёрдой челюстью и косыми глазами. Сам же, в целом, он напоминал портрет Чингисхана, сошедшего со страниц моей книги по истории, хотя и менее жестокий. Волосы, глаза, кожа – всё было медового цвета, однако ж, в голосе не почувствовалось и тени нежности, когда тот стал мне объяснять, что сам он чилиец, как и мы, и скоро будет помогать доктору Стаффолку в операции.

- Сеньора дель Валье находится в хороших руках, - произнёс доктор без малейшей скромности.

- Что случится, если её не прооперируют? – чуть ли не заикаясь, спросила я, что, как правило, происходило со мной, когда я очень сильно нервничала.

- Опухоль будет увеличиваться в размерах. Хотя вы не волнуйтесь, девушка, хирургия сейчас продвинулась вперёд и намного, а ваша бабушка, придя сюда, поступила очень хорошо, - заключил врач.

Я хотела выяснить, что же делал чилиец в этих краях, и почему у него вид настоящего татарина – было проще простого представить его с копьём в руке и носящего кожаную одежду – но, смутившись, я так и не осмелилась заговорить. Лондон, клиника, врачи и случившаяся с моей бабушкой драма оказались более серьёзными событиями, нежели те, с которыми я могла справиться в одиночку. Всё же мне стоило понять стыдливость Паулины дель Валье в отношении здоровья и её причины отправить Фредерика Вильямса за Канал именно тогда, когда мы больше всего в нём нуждались. Чингисхан лишь снисходительно пожал мне руку и ушёл.

Вопреки всем моим худшим прогнозам, благодаря хирургии моя бабушка осталась жива, и спустя неделю, за которую у неё то держалась, то нет высокая температура, состояние пациентки нормализовалось, и та смогла начать кушать твёрдую пищу. Я практически никуда не отлучалась от больной, разве что раз в день ходила в гостиницу, чтобы помыться и переодеться, потому что из-за запаха лекарств, применяемых здесь средств, в основном, обезболивающих и дезинфицирующих, в воздухе появлялась некая клейкая смесь, что так и приставала к коже. Я спала урывками и, главным образом, сидя на стуле рядом с больной. Несмотря на категоричный запрет моей бабушки, я всё же отправила телеграмму Фредерику Вильямсу в самый день операции, отчего он и прибыл в Лондон, правда, тридцатью часами позже. Я видела, как он потерял свою, уже вошедшую в поговорку, сдержанность, оказавшись перед кроватью, на которой лежала несколько отуплённая лекарствами его жена, стоня при каждом вдохе, с четырьмя волосинками на голове и без зубов, очень похожая на высохшую старушку. Он опустился на колени рядом с любимой и коснулся своим лбом безжизненной руки Паулины дель Валье, не переставая шептать её имя, а когда встал, его лицо было мокрым от плача. Моя бабушка, утверждавшая, что молодость это не период жизни, а лишь состояние души, и у любого человека здоровье именно то, которое он или она заслуживает, в наших глазах выглядела полностью разбитой на своей больничной кровати. Эта женщина, чьё желание жить можно было сравнить лишь с её обжорством, отвернулась лицом к стене, безразличная к своему окружению и основательно ушедшая в себя. Её огромную силу воли, её энергию, любопытство, чувство риска и вплоть до присущей этой сеньоре алчности – всё заслонили собой телесные страдания.

Находясь в больнице все эти дни, у меня было немало случаев видеться с Чингисханом, отслеживающим состояние пациентки, которое оказалось, как и ожидалось, более обнадёживающим, нежели о нём думали знаменитый доктор Стаффолк или пунктуальные акушерки данного заведения. На все опасения и переживания моей бабушки специалист давал не туманные ответы утешения, а излагал доступным языком разумные объяснения, и сам был тем единственным, кто старался именно облегчить её расстройство. Тогда как остальных больше интересовало состояние ранения и высокая температура, и на жалобы пациентки они не обращали никакого внимания, да и разве сама женщина стремилась к тому, чтобы у неё ничего не болело? В данной ситуации скорее было необходимо промолчать и благодарить за то, что ей спасли жизнь. Молодой же доктор-чилиец, напротив, не жалел морфия, потому как полагал, что длительное страдание, в конце концов, пробуждает в больном сопротивление его тела и духа, задерживая и делая более трудным выздоровление человека, как объяснил то Вильямсу доктор.

Мы знали, что лечащего врача бабушки звали Иван Радович, и происходил молодой человек из семьи медиков - в конце пятидесятых его отец эмигрировал с Балканского полуострова, женился на приехавшей с севера некой чилийке, работавшей учительницей. В их семье было трое детей, двое из которых, увлёкшись медициной, пошли по его стопам. Сам врач рассказывал, что отец умер от тифа во время Тихоокеанской войны, где целых три года выполнял обязанности хирурга, и мать была вынуждена обеспечивать семью в одиночку. Я могла как лично наблюдать за персоналом клиники, вполне удовлетворяющим мой изысканный вкус, так и слышать рассуждения, вообще-то не предназначенные для подобных моим ушей. Ведь никто, не считая, конечно, доктора Радовича, и никогда даже не делал вид, что как-либо замечал здесь моё присутствие. Мне недавно исполнилось шестнадцать лет, и я всё ещё ходила с перевязанными лентой волосами и в одежде, которую выбирала моя бабушка, отправившая меня приобрести несколько нелепые наряды девочки, чтобы на как можно больший промежуток времени удержать меня в детстве. Впервые я оделась во что-то подходящее своему возрасту только тогда, когда Фредерик Вильямс отвёл меня в Вайтелейс без её разрешения, предоставив в моё распоряжение этот огромный магазин. Когда мы вернулись в гостиницу, и я появилась перед бабушкой с собранными в пучок в волосами и одетая как настоящая сеньорита, та меня не узнала. И всё же, надо сказать, это случилось через несколько недель.

Паулина дель Валье, должно быть, обладала мощью здорового вола, ведь женщине пришлось пережить следующие события. Так, ей вскрыли желудок, извлекли оттуда опухоль размером с грейпфрут, после чего пациентку зашили, точно башмак, и менее чем за пару месяцев, она вновь стала такой, какой и была прежде. После ужасной передряги, которую волею судьбы выпало пережить, у моей бабушки остался лишь пояс морского разбойника, повязанный на середину живота, да страшная тяга к жизни и, разумеется, к еде. Мы уехали во Францию, едва она смогла ходить без трости. Женщина решительно отвергла рекомендованную доктором Стаффолком диету, потому что, как сама не уставала то говорить, мол, приехала в Париж из такого отхожего места в мире вовсе не для того, чтобы и здесь кушать исключительно кашку для новорождённых. Под предлогом изучения сырного дела и французской кулинарии, она жадно поглощала столько различных деликатесов, сколько эта страна была способна предложить своей гостье.

Едва устроившись в небольшой гостинице, что заранее снял Вильямс на Бульваре Асуман, мы разыскали и наладили связь с неотразимой Амандой Лоуэлл, ещё не вышедшей из образа королевы викингов, живущей в глуши. В Париже она чувствовала себя в своей тарелке, жила на подпорченном молью, хотя и уютном, чердаке, смотря в оконца-дырки которого можно было любоваться голубками, что обитали на крышах домов всего квартала, и безгрешным, простирающимся над городом, небом. Мы удостоверились, что рассказы дамы о богемной жизни и дружба той со знаменитыми артистами были сущей правдой; лишь благодаря ей мы посещали мастерские Сезанна, Сислея, Дега, Моне и некоторых других. Лоуэлл должна была научить нас оценивать по достоинству эти картины, потому что мы ещё достаточно не насмотрелись на работы импрессионистов и не обладали, так сказать, намётанным глазом, хотя практически сразу мы все окончательно этим прельстились. Моя бабушка приобрела добрую коллекцию работ, радующих глаз и веселящих душу каждого, кто приходил к нам в гости в Чили. Никто не в силах был оценить центробежную силу небес Ван Гога или же усталых танцовщиц кабаре Лотрека и считали, что в Париже можно выяснить всё необходимое у глупенькой Паулины дель Валье, лишь прибегнув к хитрости. Когда Аманда Лоуэлл заметила, что я не расстаюсь с фотоаппаратом и часами сижу, закрывшись в тёмном уголке, который быстро соорудила в комнате нашей небольшой гостиницы, то предложила познакомить меня с самыми знаменитыми фотографами Парижа. Как и мой учитель Хуан Риберо, женщина считала, что искусство фотографии никогда не сравнится с искусством живописи – слишком уж они разные. Так, художник отражает реальность, а фотоаппарат плазму. На снимках всё – вымысел, тогда как живопись скорее результат реального положения вещей в отличие от простой впечатлительности фотографа. Риберо не позволял мне прибегать к чувственным уловкам либо же к эксгибиционистским хитростям; по его мнению, не должно быть никаких специальных подготовок предметов или моделей, чтобы те казались готовыми картинами. Ему претила искусственная композиция, однако наставник не мешал мне ловко обращаться с негативами и их печатанием и, по большому счёту, не признавал световых эффектов или расплывчатых фокусов. Наоборот, в своей работе мастер стремился к честному и простому изображению, хотя вместе с тем и чёткому даже в самых незначительных мелочах. «Если ты стремишься лишь произвести впечатление какой-то картиной, тогда рисуй, Аврора. Если же желаешь постичь истину, научись пользоваться фотоаппаратом», - повторял мне наставник.

Аманда Лоуэлл никогда не обращалась со мной, как с девочкой, с самого начала та воспринимала меня всерьёз. Ведь и её пленяла фотография, которую до сих пор никто не считал видом искусства; надо сказать, для многих это было всего лишь очередной штуковиной из разряда взбалмошного старья, столь характерного нынешнему фривольному времени. «Я и так слишком потрёпана жизнью, чтобы ещё изучать искусство фотографии, а у тебя, Аврора, свежий взгляд и всё впереди, ты можешь объективно смотреть на мир и остальных заставить видеть его по-твоему. Понимаешь, действительно хорошая фотография всегда рассказывает историю, заставляет ясно взглянуть на место, событие, состояние души, и, в целом, намного богаче, нежели кипы страниц печатных изданий», - говорила мне эта женщина. Для бабушки же, напротив, моя страсть к фотографии была всего лишь очередным подростковым капризом, и она гораздо более интересовалась тем, чтобы подготовить меня к браку, начав хотя бы с подбора приданого. Она устроила меня в школу для сеньорит. Там я посещала ежедневные занятия и обучалась изящно подниматься и спускаться по лестнице, красиво складывать салфетки для званого обеда. Нам рассказывали и как сообразить подходящее ближайшему событию меню, организовывать салонные игры и оформлять цветочные букеты. Именно эти навыки моя бабушка считала вполне достаточными для того, чтобы в браке всегда быть на коне. Ей нравилось делать покупки, отчего целые вечера мы проводили в бутиках, выбирая женские наряды, хотя это вечернее время я бы потратила куда лучше, если бы бегала по Парижу с фотоаппаратом в руке.

Я даже не знаю, каким образом мне удалось прожить этот год. Когда стало всем очевидно, что Паулина дель Валье оправилась от своих болячек, а Фредерик Вильямс начал хорошо разбираться в древесине, подходящей для постройки тоннелей, где бы хранилось вино, а также в производстве сыров, от самых смрадных и до слишком дырчатых, мы познакомились с Диего Домингесом. Он случайно оказался рядом на очередном танцевальном вечере, что устроило дипломатическое представительство Чили, приурочив тот к 18му сентября, дню независимости страны. Перед этим я провела нескончаемые часы в руках парикмахера, соорудившего на моей голове башню из локонов и косичек, украшенных жемчужинами, что было настоящим подвигом, если принять во внимание, что мои волосы очень похожи на лошадиную гриву. Мой наряд представлял собой воздушное творение наподобие пирожного меренга, усыпанного бусинками, которые за ночь, конечно же, оторвались и разлетелись по полу зала дипломатического представительства, точно блестящая галька. «Видел бы тебя сейчас твой отец!» - воскликнула моя бабушка, когда я закончила приводить себя в порядок. Сама она нарядилась с ног до головы в свой любимый цвет, цвет мальвы, повесив на шею торчащий в разные стороны розовый жемчуг, а голову украсила накладными пучками, лишь отдалённо напоминавшими тон красного дерева. Невозможно было не заметить её безупречные фарфоровые зубы и вельветовую накидку, отороченную агатом сверху донизу. Женщина появилась на танцевальном вечере под руку с Фредериком Вильямсом; меня же вёл какой-то матрос с корабля, принадлежавшего чилийской эскадре. Молодой человек отдавал визит вежливости Франции, хотя в его внешности не было ничего примечательного. Так, мне не удалось запомнить даже черты лица и имя юноши, который по собственной инициативе взял на себя задачу проинформировать меня о применении секстанта в целях мореплавания. И воистину наступило столь желанное облегчение лишь тогда, когда Диего Домингес встал столбом перед моей бабушкой, представился той своей полной фамилией, вежливо спросив, можно ли со мной потанцевать.

Молодого человека, конечно же, звали совсем не так; в истории, что я пишу, я намеренно изменила его имя, потому что до сих пор не стоит распространяться обо всём том, что касается семьи юноши и его самого. Будет достаточно знать, что таковой вообще существовал, что его история правдива и когда-то действительно имела место, и что я его простила. В глазах Паулины дель Валье блеснул энтузиазм, стоило той лишь увидеть Диего Домингеса, потому что в кои-то веки у нас на горизонте появился вполне приемлемый претендент, сын известных людей, разумеется, богатый и с безупречными манерами поведения, к тому же настоящий красавчик. Бабушка одобрила наше общение, и лишь после этого он протянул мне руку, и мы целиком и полностью погрузились в танцевальную среду. После первого вальса сеньор Домингес взял мою записную книжку для танцев и заполнил её своим микроскопическим почерком, удалив одним росчерком пера как знатока в секстантах, так и всех остальных кандидатов. После этого случая я уже внимательнее посмотрела на молодого человека и, надо сказать, при выпавшей мне возможности разглядела его очень хорошо. Так, юноша отличался силой и пышущим здоровьем, был наделён природой приятными чертами лица, голубыми глазами и мужественной поступью. Но, несмотря на это, в своём фраке молодой человек казался весьма неуклюжим, хотя и уверенно двигался, и хорошо танцевал. Ладно, танцевал он, в любом случае, гораздо лучше меня, пляшущей точно гусь, несмотря на годы упорных занятий в школе для сеньорит. Вдобавок, подступившее смущение ещё больше увеличивало мою неловкость в движениях. В этот вечер я почувствовала, что как никогда страстно влюблена, и мной полностью завладело ошеломление первой любви. Диего Домингес, крепко держа за руку, вёл меня по танцевальной площадке, не переставая смотреть в глаза с интересом и практически не раскрывая рта, потому что все его намерения вступить в диалог неизменно разбивались о мои односложные ответы. Присущая мне робость была настоящим мучением, я просто не могла выдерживать его взгляд и совершенно не знала, на чём сосредоточить свой. Стоило лишь почувствовать жар дыхания молодого человека, обдававший мои щёки, как у меня тут же подкашивались ноги; мне приходилось отчаянно бороться с искушением немедленно выбежать оттуда и спрятаться под каким-нибудь столом.

Вне всяких сомнений я лишь исполняла свою грустную роль, а этот несчастный молодой человек втёрся в моё пространство ввиду собственного бахвальства во что бы то ни стало внести своё имя в мою записную книжку для танцев. В какой-то момент я даже сказала юноше, что тот вовсе не обязан со мной танцевать, если не желает. На что он просто разразился смехом, причём единожды за весь вечер, и спросил, сколько мне лет. Я ещё никогда не была в объятиях мужчины, как никогда и не ощущала давление мужской ладони на изгибе своей талии. Мои руки покоились одна на плече молодого человека, а другая в его одетой в перчатку руке - обе лишённые лёгкости лесной голубки, которой всё пыталась добиться моя преподавательница по танцам, потому что он решительно прижимал меня к себе. Когда выпадали краткие передышки, молодой человек предлагал мне бокалы шампанского, что я и выпивала, потому как не осмеливалась от них отказаться. Надо ли говорить, что в результате, я куда чаще наступала ему на ноги во время танцев. Когда уже под конец праздника заговорил министр Чили, чтобы произнести тост за свою далёкую родину и за прекрасную Францию, Диего Домингес занял место позади меня. И занял его столь близко, сколько то ему позволяла опушка моего платья для танца меренге, и прошептал куда-то в шею, что я «просто прелесть», или что-то ещё в таком духе.

В последующие дни Паулина дель Валье обратилась к своим друзьям-дипломатам, чтобы разузнать у них, и при этом ни капли не стесняясь, всё, что можно о семье и предках Диего Домингеса. Она хотела осуществить задуманное ещё до того как разрешить молодому человеку сопровождать меня на конной прогулке по Елисейским полям под присмотром её самой и дяди Фредерика, неподалёку расположившихся в экипаже. После четырёх мы все лакомились мороженым, устроившись под зонтиками от солнца, бросали хлебные крошки уткам и заодно договорились прямо на этой же неделе сходить в оперу. Так, от прогулки к прогулке и поедая мороженое, мы дожили до октября. Диего путешествовал по Европе, посланный отцом в обязательное странствование, в которое хотя бы раз в жизни пускались практически все молодые чилийцы высшего класса, чтобы слегка встряхнуться. Объехав несколько городов, посетив избранные музеи и соборы лишь бы выполнить долг и сполна насытившись ночной жизнью с пикантными выходками гуляющих, которые, скорее всего, излечили бы его навсегда от подобного порока и впоследствии предоставили бы почву, чтобы при случае нашлось бы чем похвастаться перед корешами, молодой человек был вполне готов вернуться в Чили, где, наконец, решил взяться за ум, начать работать, жениться и обзавестись собственной семьёй. Если сравнивать с Северо дель Валье, в кого я была влюблена в детстве, Диего Домингес на его фоне выглядел настоящим дурачком; а если молодого человека поставить рядом с сеньоритой Матильдой Пинеда, тот и вовсе оказывался малокультурным. Я же была далеко не в таком положении, чтобы проводить подобные сравнения: меня не покидала твёрдая уверенность в том, что непременно встречу идеального человека, и едва ли могла поверить в вот-вот произойдящее чудо, и мужчина вдруг обратит на меня своё внимание. Фредерик Вильямс высказал мнение, что, мол, совсем неблагоразумно хвататься за первого встречного, тем более, я ещё очень молода, и вдобавок не наблюдается никакого недостатка в поклонниках, из которых можно спокойно выбрать подходящего. Бабушка же, напротив, утверждала, что этот молодой человек есть лучший вариант, который только и может предложить брачное агентство, даже несмотря на неудобство, заключающееся в том, что он земледелец и живёт в деревне, расположенной от столицы очень и очень далеко.

- На корабле и железной дороге можно путешествовать практически везде, - сказала она.

- Бабушка, не забегайте вперёд так уж далеко, сеньор Домингес вовсе не из тех, кого вы уже успели себе вообразить, - объявила я ей, покраснев до ушей.

- Всё же будет куда лучше с этим не тянуть, нежели я буду вынуждена сделать так, чтобы он очутился между двух огней.

- Нет! – воскликнула я, испугавшись не на шутку.

- Я никому не позволю каким бы то ни было образом обижать свою внучку. Мы не можем терять времени. Если у молодого человека нет серьёзных намерений, он должен сейчас же освободить эту деревню от своего присутствия.

- Но бабушка… что за спешка? Мы с ним едва познакомились…

- Ты знаешь, сколько мне лет, Аврора? Так вот, уже семьдесят шесть. Немногие до стольки доживают. До своей смерти, я просто обязана удачно выдать тебя замуж.

- Вы – бессмертны, бабушка.

- Нет же, дочка, это только так кажется, - возразила она.

Уж и не знаю, умышленно ли бабушка обманула Диего Домингеса, либо же, напротив, тот уловил намёк и самостоятельно принял решение. Теперь, когда я могу оценить этот эпизод с определённой стороны и, будучи в спокойном настроении, я чётко понимаю, что молодой человек никогда в меня влюблён и не был. Тот просто чувствовал себя питающим какую-то надежду ввиду моей безусловной любви и вынужден был бесконечно сомневаться насчёт преимуществ подобного союза. Возможно, он меня и желал, потому что мы оба – люди молодые и принадлежали исключительно самим себе. А, быть может, юноша искренне верил, что со временем полюбит меня, и в итоге даже и женится ввиду то ли лени, то ли выгоды, но, скорее всего, что из-за того и другого сразу. Диего считался хорошей партией, впрочем, как и я, на ту пору имевшая в своём распоряжении оставленный моей матерью доход и полагавшая, что когда-нибудь унаследую состояние бабушки. Каковы бы ни были его причины поступить именно так, главное, чтобы молодой человек попросил моей руки и надел на палец кольцо с бриллиантами.

Опасные признаки сложившейся ситуации были очевидны любому зрячему человеку, но только не моей бабушке, ослеплённой опасением оставить меня в одиночестве, и не мне, сошедшей с ума от любви. Здравый смысл сохранял лишь дядя Фредерик, с самого начала утверждавший, что Диего Домингес совершенно не мой мужчина. Так как ему не нравился ни один претендент, кто осмеливался ко мне приближаться последние пару лет, нам только и оставалось, что не обращать внимания на этого человека и справедливо полагать, что причина подобной реакции кроется исключительно в отцовской ревности. «Сдаётся мне, что молодой человек несколько флегматичен», - объяснял он не единожды, на что моя бабушка неизменно парировала, говоря следующее: мол, никакое это не равнодушие, а всего лишь должное уважение, какое и следует иметь идеальному чилийскому дворянину.

Паулина дель Валье, совершая покупки, вошла в настоящий раж. В спешке и суете свёртки нераспаковаными попадали прямо в баулы и только потом, когда, уже находясь в Сантьяго, мы стали вынимать вещи, там оказалось по два экземпляра каждой, и причём половина приобретённого гардероба мне совершенно не подходила. Когда я узнала, что Диего Домингес должен был вернуться в Чили, то мы с ним договорились прибыть обратно на том же самом пароходе. Такой вариант предоставил нам ещё несколько недель, за которые, как мы то утверждали в один голос, мы перезнакомились друг с другом ещё лучше. У Фредерика Вильямса до неузнаваемости вытянулось лицо, и тот попытался было отговорить нас от подобных планов, но в мире не было ещё такой силы, способной противостоять сеньоре, особенно когда ей втемяшится что-либо в голову, которую и так не покидала навязчивая идея выдать замуж собственную внучку.

Я мало что помню о путешествии, большей частью его время прошло в туманных прогулках по палубе, за играми в мяч и картами, а также коктейлями и танцами. И всё подобное вместе, чередуясь, так и длилось вплоть до самого Буэнос-Айреса, где мы и расстались, потому что молодому человеку нужно было непременно купить несколько чистокровных быков и отвезти их на юг по шедшему вдоль Анд маршруту до своего земельного владения. У нас было крайне мало возможностей остаться наедине либо же побеседовать без свидетелей. И, тем не менее, я запомнила самое главное о его на данный момент двадцати трёх прожитых годах и о его семье, но вот насчёт предпочтений, убеждений и амбиций молодого человека практически ничего не удалось выяснить. Бабушка рассказала ему, что мой отец, Матиас Родригес де Санта Круз уже скончался, моя мать же была американкой, которую мы толком и не знали, ведь женщина умерла сразу же после моего рождения, что никак не противоречило правде. Диего никоим образом не выказывал любопытства, стремясь узнать как можно больше; также его не интересовало моё увлечение фотографией, и когда я объявила молодому человеку, что не намерена бросать любимое занятие, он сказал, что в этом нет ни малейшего неудобства. Более того, молодой человек тут же рассказал, что его сестра пишет акварельными красками, а невестка вышивает крестиком. За время продолжительного морского путешествия по водным просторам всем нам так и не удалось по-настоящему перезнакомиться, вместо чего мы оказались вконец сбитыми с толку да и вдобавок основательно запутались в прочной паутине, которой, хотя и с лучшими намерениями, окружила нас моя бабушка.

На океанском лайнере и преимущественно среди пассажиров первого класса мало что можно было сфотографировать, за исключением, пожалуй, дамских нарядов и цветочного убранства столовой. Поэтому я частенько спускалась на нижние палубы, чтобы сделать портреты остальных, в особенности же путешественников самого дешёвого класса, вынужденных тесниться в чреве нашего корабля. Там плыли рабочие и иммигранты, направляющиеся в Америку и желающие попытать счастье в этой стране. Здесь же можно было встретить русских, немцев, итальянцев, евреев и людей, едущих практически без денег, однако ж, с полными надежд сердцами. Мне показалось, что несмотря на неудобства и недостаток средств, все они проводили время куда лучше тех, кто плыл первым классом в обстановке несколько надменной, торжественной и скучной. Среди иммигрантов я заметила ненавязчивые товарищеские отношения – мужчины, как правило, играли в карты и домино, женщины же привычно объединялись группами, делясь между собой житейскими вещами. Их дети из подручных средств сооружали удочки и играли тайком. По вечерам пассажиры выбирались из своих кают, чтобы развлечься, играя на гитаре, аккордеоне, флейте и скрипках и устраивая на этом фоне весёлые празднества с песнями, плясками и пивом. Никто не обращал внимания на моё присутствие, люди не задавали никаких вопросов, и буквально за несколько дней, проведённых в их компании, я стала своей, что и дало возможность фотографировать пассажиров, как только мне заблагорассудится. На корабле я не могла разворачивать свои негативы, однако разбирала материал с особым тщанием, чтобы позже, в Сантьяго, было легче довести дело до конца. Как-то раз отправившись в очередную прогулку по нижней палубе, я, совершенно того не заметив, налетела в упор на человека, которого ожидала там обнаружить самым последним.

- Чингисхан! – воскликнула я, как только увидела мужчину.

- Полагаю, вы меня с кем-то спутали, сеньорита…

- Простите вы меня, доктор Радович, - умоляла я его, чувствуя себя полной идиоткой.

- А мы знакомы? – удивившись, спросил он.

- Вы меня не помните? Я внучка Паулины дель Валье.

- Аврора? Да ну, а я бы вас никогда и не узнал. Как же вы изменились!

Разумеется, изменилась. Полтора года назад он знал меня одетой во всё девчачье, теперь же взору открылась вполне сложившаяся женщина, с висящим на шее фотоаппаратом и надетым на палец обещанным кольцом. С этого путешествия и началась дружба, которая со временем сильно изменит мою жизнь. Доктор Иван Радович, пассажир второго класса, не мог подниматься без приглашения на палубу первого, тогда как у меня была возможность спускаться и его навещать, что я нередко и делала. Молодой человек рассказывал мне о своей работе с той же страстью, с которой я говорила ему о фотографии. Несмотря на то, что он видел, как я активно использую фотоаппарат, я не могла ничего ему показать из сделанного ранее, так как всё оно находилось в глубине баулов. Правда, я обещала это сделать, но лишь по прибытии в Сантьяго. Однако так не произошло, потому что спустя некоторое время мне просто стало стыдно приглашать его по столь незначительному поводу. Это показалось мне проявлением тщеславия, да мне и самой не хотелось отнимать время у человека, занятого спасением человеческих жизней. Узнав о присутствии доктора на борту, моя бабушка тотчас пригласила молодого человека на веранду нашего номера выпить чаю. «Здесь, с вами, я чувствую себя в безопасности даже в открытом море, доктор. Если вдруг в моём животе даст о себе знать очередной грейпфрут, вы тут же придёте и удалите его из меня при помощи кухонного ножа», - шутила бабушка. За время путешествия приглашения выпить чаю повторялись неоднократно, плавно оканчивающиеся игрой в карты. Иван Радович нам рассказывал, что уже завершил свою практику в клинике Хоббса и возвращается в Чили, чтобы работать в больнице.

- А почему бы вам не открыть частную клинику, доктор? – намекнула моя бабушка, которая была предана ему всей душой.

- Да просто нужных денег и связей, что требуются на это дело, у меня никогда не будет, сеньора дель Валье.

- Я лично намерена его финансировать, если вам угодно.

- Никоим образом я не могу допустить, чтобы…

- Я бы всё равно так поступила и вовсе не ради вас, а потому что подобное заведение ещё и хорошее вложение средств, доктор Радович, - прервала его моя бабушка. – В нашем мире болеют все и каждый, отчего медицина становится неплохим бизнесом.

- Полагаю, что медицина всё-таки не бизнес, а всего лишь способ поправить здоровье, сеньора. Как врач, я только должен исполнять свои обязанности и надеюсь, что когда-нибудь быть здоровым станет вполне доступно каждому чилийцу.

- Вы – социалист? – спросила моя бабушка, невольно состроив гримасу отвращения, потому что после «предательства» сеньориты Матильды Пинеда она утратила всякую надежду на этот самый социализм.

- Я врач, сеньора дель Валье. Лечить людей, вот, пожалуй, и всё, что мне интересно.

Мы вернулись в Чили под конец декабря 1898 года и оказались в стране, полностью охваченной моральным кризисом. Никто, начиная с богатых землевладельцев и вплоть до школьных учителей или же добывающих селитру рабочих, не был доволен своей участью либо же политикой правительства. Чилийцы казались людьми, смирившимися как с отрицательными сторонами своего характера - пьянством, праздностью и воровством, так и с общественным злом, заключающимся в обременительной бюрократии, безработице, неэффективности правосудия и нищете. Это противостояло наглому хвастовству богачей и вызывало в людях всё возрастающую, хотя и скрытую ярость, распространяющуюся с севера на юг. Мы запомнили Сантьяго невыносимо грязным, с большим количеством жалких людей, заражённых тараканами жилых домов и мёртвых детей, ещё даже не начавших ходить. Вместе с тем пресса уверяла, будто бы показатель смертности в столице был таким же, как и в Калькутте. Наш дом на улице Армии Освободителей находился под ответственностью пары дальних тётушек-бедолаг, составлявших многочисленную родню, которая, как правило, есть у любой чилийской семьи, и кое-какой прислуги. Уже более двух лет тётушки заправляли хозяйством в здешних владениях, отчего те приняли нас без особого энтузиазма, сопровождаемые Карамело, ставшим столь старым, что пёс больше меня не узнавал. На месте сада теперь была лишь покрытая сорной травой территория, мавританские фонтаны стояли сухими, в гостиных пахло могилой, кухни же напоминали собой свинарник, а под кроватями лежали мышиные экскременты. И всё же ничто из этого не сбило с толку Паулину дель Валье, которая приехала сюда с намерением отпраздновать свадьбу века, и не думала допускать, чтобы какие-то факторы – то ли возраст, то ли стоявшая в Сантьяго жара, то ли мой нелюдимый характер – помешали предстоящему событию. В её распоряжении были все летние месяцы, когда многие отправлялись на побережье либо в деревню, и за которые она планировала обновить дом. Ведь осенью начиналась интенсивная общественная жизнь, и нужно было приготовиться к моему замужеству в сентябре, самом начале весны, «этом месяце праздников родной страны и невест», что должно было случиться ровно через год после моей первой встречи с Диего. Фредерик Вильямс своевременно нанял отряд каменщиков, столяров, садовников и прислуги, которые все вместе взялись за задание несколько подновить пришедшее в упадок хозяйство, придав дому в Чили привычный вид, однако ж, без особой спешки. Незаметно подошло и лето, пыльное и знойное, с характерным запахом персиков и криками продавцов-разносчиков, оповещавших людей об усладах сезона. Все, кто могли себе это позволить, отдыхали либо в деревне, либо на пляже, отчего город казался вымершим.

Вскоре нашим гостем стал Северо дель Валье, привёзший овощи целыми мешками, полные фруктов корзинки, а заодно и хорошие новости насчёт виноградников. Он прибыл к нам загоревшим, располневшим и красивым, как никогда. И посмотрел на меня, открыв рот, не переставая удивляться и мысленно представлять себе ту же самую девчушку, с которой он простился пару лет назад. Молодой человек заставил меня покрутиться волчком, и таким образом разглядел меня со всех углов и сторон, высказав, наконец, своё благородное мнение, заключавшееся в том, что я вылитая моя мать. Бабушка, услышав такое, с трудом восприняла подобный комментарий. Ведь в её присутствии никогда не упоминали о моём прошлом, для этой сеньоры моя жизнь началась с пяти лет, возраста, когда я пересекла порог её особняка в Сан-Франциско, а всего произошедшего ранее как бы и не было. Нивея оставалась в своём земельном владении, потому что вот-вот настала бы её пора снова рожать, а в таком состоянии женщине слишком уж тяжело совершать путешествие до Сантьяго. Урожай виноградников выдался в этом году крайне хорошим, планировалось даже собрать плоды для белого вина в марте, а для красного в апреле, попутно рассказывал Северо дель Валье. И тут же добавлял, что несколько лоз, из которых вышло бы красное вино, получились совершенно другими, нежели те, что росли вперемежку с остальными. Эти несколько, напротив, на поверку оказались более нежными, гораздо быстрее портились и созревали значительно позже. Несмотря на их отличные плоды, молодой человек думал вырвать те с корнем, чтобы таким способом решить проблему. Паулина дель Валье тут же навострила уши, и я даже увидела в её зрачках прежний алчущий огонёк, который, как правило, возвещал о сулящей прибыль идее.

- Едва начнётся осень, мы рассадим их отдельно друг от друга. Ты береги растение, и на следующий год мы сделаем из этого сырья особое вино, - сказала она.

- И зачем же нам вмешиваться в процесс? – спросил Северо.

- Если этот виноград зреет позже, то по своему вкусу должен выйти более утончённым и насыщенным. И вино из него, конечно же, получится гораздо лучше.

- Мы и так производим одно из лучших вин страны, тётя.

- Поступив так, ты доставишь мне несказанное удовольствие, племянник, ну сделай же то, о чём я тебя прошу… - умоляла моя бабушка вкрадчивым тоном, к которому, как правило, прибегала и только потом отдавала очередное распоряжение.

У меня не было возможности увидеться с Нивеей вплоть до самого дня своего бракосочетания, когда та прибыла к нам с ещё одним новорождённым на закорках. Женщина всё же решила второпях нашептать мне самое основное, что любая невеста вообще-то была обязана знать до медового месяца, и с чем никто так и не побеспокоился своевременно меня ознакомить. Но и даже девственность не предохранила меня от внезапного испуга, вызванного инстинктивной страстью, название для которой я, пожалуй, не подберу до сих пор. Ведь тогда я думала о Диего денно и нощно, и, надо сказать, мои мысли не всегда были целомудренными. Я, конечно же, желала этого мужчину, хотя и не очень хорошо понимала, почему так происходит. Я хотела находиться в его объятиях, чтобы молодой человек целовал меня, как то делал уже в паре случаев, и непременно увидеть его обнажённым. Я никогда не видела мужчину без одежды и, должна признаться, любопытство придавало мне бодрости. И на этом всё заканчивалось, остальное же представляло собой сплошную тайну. Нивея, наделённая природой бесстыдным благоразумием, была единственным человеком, способным обучить меня необходимому, чего, однако, так и не случилось даже и несколькими годами позже, когда, казалось бы, имелись и время, и возможность для того, чтобы упрочить нашу дружбу. Вот тогда она и поделилась бы со мной сокровенными тайнами своей близости с Северо дель Валье и описала бы мне в подробностях, хотя и умирая со смеху, позы, выученные ещё при просмотре коллекции книг её дяди Хосе Франсиско Вергары. На ту пору моя невинность осталась уже далеко позади, хотя я по-прежнему была крайне невежественна в эротических вопросах, как, впрочем, почти все женщины да и большинство мужчин тоже, судя по твёрдому убеждению Нивеи. «Без книг моего дяди, я бы и не знала, как бы у меня появилось пятнадцать детей», - говорила мне эта женщина. Все её советы, от которых волосы у моих тёть вставали дыбом, для последующей любви пригодились мне как нельзя кстати, хотя в отношениях с моим первым мужчиной эти сведения совершенно не помогли.

В течение трёх долгих месяцев мы жили, занимая четыре комнаты в доме на улице Армии Освободителей, где постоянно задыхались от жары. И всё же я не скучала, потому что моя бабушка практически сразу возобновила свою благотворительную деятельность, несмотря на то, что все члены Дамского клуба проводили лето за городом. В их отсутствие существенно ослабла дисциплина, бабушке же удалось заново взять в свои руки бразды вынужденного сострадания. И мы опять стали посещать больных, вдов и сумасшедших, распределять еду и контролировать займы для бедных женщин. Подобная деятельность, над которой подтрунивали даже в газетах, потому как никто и не думал, что женщины-концессионеры – все находившиеся на последней стадии нужды – когда-нибудь вернут деньги, сказалась на обществе столь хорошо, что само правительство мигом решило её продолжить. Так, женщины теперь не только добросовестно и ежемесячно выплачивали займы, но ещё и поддерживали в этом деле друг друга. Всё складывалось следующим образом: когда какая-то женщина не могла заплатить, это делали вместо неё все остальные. Я полагаю, что Паулине дель Валье пришла в голову мысль, что здесь вполне можно получать проценты и таким способом превратить благотворительность в доходное дело, хотя на этом месте я внезапно и решительно её остановила. «У всего есть свои границы, бабушка, и даже у алчности», - справедливо порицала я её.

Моя пламенная переписка с Диего всецело зависела от почты. Почти сразу же я поняла, что с помощью писем я оказалась способной выразить то, чего бы никогда не осмелилась сказать в лицо – письменная речь в этом отношении обладает куда большей свободой. Я удивлялась сама себе, начав читать любовные стихотворения вместо романов, которые ранее столь мне нравились. И если уже умерший и находящийся по ту сторону света поэт мог описать мои чувства предельно точно, значит, мне только и оставалось скромно согласиться с тем, что моя любовь вовсе не была каким-то исключительным чувством. И мудрить здесь что-либо было делом излишним, ведь все в этом мире влюбляются одинаково. Я представляла своего жениха скачущим галопом на лошади по принадлежащим лишь ему землям с могущественной охраной позади, благородным, крепким и статным, человеком с большой буквы. В его руках я была бы в полной безопасности – более того, он непременно сделал бы меня счастливой, окружил защитой и заботой, подарил бы детей и вечную любовь. Я представляла себе наше совместное будущее слащавым и не отягощенным всякого рода проблемами, по которому так бы мы с ним и плыли, не выпуская друг друга из объятий. Да, а чем бы пахло тело человека, который любит и любим? Должно быть, гумусом, как пахнет в лесах, откуда тот родом, либо же оно источало сладкое благоухание булочных, или, возможно, запах морской воды, наподобие того, что так часто овладевал мной во снах с самого детства. Вскоре потребность понюхать Диего стала столь насущной, точно приступ жажды, отчего в письме я умоляла молодого человека прислать мне нестиранными один из своих шейных платков либо же одну рубашку. Ответами моего жениха на столь пылкие письма была лишь изложенная в спокойном тоне хроника деревенской жизни – тот размеренно сообщал о коровах, посевах пшеницы и винограда, о летнем небе без дождя – и добавлял кое-какую, причём крайне скупую, информацию о своей семье. Разумеется, он так мне и не отправил ни одного своего платка либо рубашки. В заключительных строчках молодой человек не забывал напоминать, как сильно меня любит, и до чего мы бы были счастливы в недавно выстроенном из необожжённого кирпича и с кровельной черепицей доме его отцом специально для нас, ставших будущими собственниками. Ещё один отец построил гораздо ранее для его брата Эдуардо, когда тот обвенчался с Сюзанной, и как сделал бы и его сестре Аделе, стоит лишь ей выйти замуж.

Поколениями семья Домингес всегда жили вместе; любовь ко Христу, крепкий союз между братьями, уважение к родителям и тяжёлая работа – вот это, как говорили, и составляло главные принципы всех родственников Диего.

Сколько бы чего-то ни писала и как бы долго я ни вздыхала, читая стихи, у меня всегда оставалось время и на то, чтобы захаживать в мастерскую дона Хуана Риберо. Я ходила кругами по городу, фотографируя всё, что можно, а по вечерам усаживалась работать в отведённой для проявления снимков комнате, которую я сама и оборудовала в этом доме. Я экспериментировала, пробуя печатать фотографии на платине – эта техника считалась необычной, ведь самые красивые изображения получались только с её помощью. Данный метод довольно прост, хотя и более затратный, и всё же моя бабушка согласилась взять на себя необходимые расходы. Так, бумага разрисовывается мазками раствором на основе платины, и в результате выходят изображения, на которых видна тончайшая градуировка тона. Все они получаются яркими, ясными и глубочайшими и остаются такими даже по прошествии длительного времени. Хотя и минуло уже лет десять, но эти я по-прежнему считаю самыми необычными фотографиями из всей моей коллекции. Ведь смотря на них, передо мной тут же всплывает множество воспоминаний, причём с такой же безупречной чёткостью, какая до сих пор сохранилась и у этих, отпечатанных на платине, снимков. Так, на фотографиях я могу видеть свою бабушку Паулину, Северо, Нивею, друзей и родственников, вдобавок у меня есть возможность рассматривать и несколько автопортретов, какими их делали много ранее, ещё до тех событий, которые вынужденно изменили мою жизнь.

Когда наступил рассвет второго вторника марта, дом уже успели убрать по-праздничному. В нём было современное газовое оборудование, телефон и лифт специально для моей бабушки, а также привезённые из Нью-Йорка бумажные обои и новые, покрывающие мебель, гобелены. Паркет, казалось, только что натёрли воском, бронзу отполировали до блеска, вымыли весь хрусталь, а залы украсили коллекцией картин импрессионистов. Появился и новый штат одетых в униформу слуг под руководством аргентинского мажордома, которого Паулина дель Валье вызвала к себе в гостиницу Крильон, заплатив тому вдвое больше.

- Все будут нас критиковать, бабушка. Ведь мажордома нет ни у кого, здесь это дурной вкус, - предупредила я её.

- Да это не важно. Я не собираюсь вечно спорить с индианками из племени мапуче, что неизменно ходят в шлёпанцах и то и дело бросают волосы в суп, а ещё не подают, а как-то крайне небрежно кидают мне на стол свои блюда, - возразила она. Таким способом женщина решила произвести впечатление на столичное общество в целом и на семью Диего Домингеса в частности.

Так как новая прислуга примкнула к бывшему персоналу, что годами пребывал в этом доме, ни с одним человеком, разумеется, прощаться не собирались. Практически сразу появилось крайне много нанятых людей, праздно прогуливающихся где только можно и спотыкающихся друг о друга. Это дало повод к стольким слухам и низостям, что, в конце концов, Фредерик Вильямс всё-таки вмешался, пытаясь навести порядок, раз уж недавно нанятый аргентинец никак не догадывался, откуда стоит начать разруливать ныне сложившуюся ситуацию. Всё это вызвало настоящее волнение, ведь ещё никто никогда не видел, чтобы хозяин дома унижался до уровня простой прислуги, хотя, стоит отметить, повёл себя превосходно – чему-то да послужил его долгий опыт в данном ремесле. Я не считаю, что Диего Домингес вместе со своей семьёй, наши первые гости, оценили изысканность обслуживания вообще, напротив, те, скорее, чувствовали себя несколько скованными, очутившись среди подобного великолепия. Ведь сами принадлежали древней династии землевладельцев с юга, хотя в отличие от большинства хозяев чилийских поместий, проводящих в них много пару месяцев, в основном же, проживая на свои доходы в Сантьяго или в Европе, они рождались, росли и умирали здесь – в деревне. Эти люди чтили крепкие семейные традиции, были католиками до глубины души и простых нравов, лишённые различных утончённых манер, раз и навсегда установленных моей бабушкой для своего окружения. Вот почему на первый взгляд семья Домингес казалась несколько упаднической и практически ничем не походившей на христиан. Моё внимание привлекло то, что у всех были голубые глаза, за исключением Сюзанны, невестки Диего, этой подавленной на вид смуглой красавицы, напоминавшей собой испанскую живопись. Сев за стол, все разом смутились, увидев перед собой ряд находившихся на нём приборов и шесть бокалов. Никто так и не попробовал утку в апельсинах, а когда с пылу с жару подали десерт, то вся семья даже немного испугалась. Увидев торжественно идущий ряд прислуги в униформе, мать Диего, донья Эльвира, спросила, а зачем, мол, в доме присутствует столько военных. Очутившись перед картинами импрессионистов, гости просто замерли в изумлении, убеждённые в том, что настоящую мазню рисовала именно я, и что моя бабушка, впрочем, движимая лишь чистым маразмом, повесила их на стену. И всё же они по достоинству оценили недолгий концерт, прозвучавший на арфе и фортепиано, который мы им и предложили, сопроводив в музыкальный зал. Беседа пресеклась уже на второй фразе, пока не завели речь о чистокровных быках, что подтолкнуло к разговору о воспроизводстве скота, которое как раз крайне заинтересовало Паулину дель Валье. Она в свою очередь, нисколько не сомневаясь, планировала совместно с ними положить начало сырному делу, учитывая численность находившихся в их собственности коров. Если у меня и были некоторые сомнения относительно собственной будущей жизни в деревне вместе с родственниками своего жениха, настоящий визит развеял их окончательно. Я просто влюбилась в этих крестьян старой закалки, людей добродушных и совершенно нетребовательных. Мне оказались так близки и отец, сангвиник и неумолкаемый хохотун, и столь наивная мать, и старший брат, крайне любезный и мужественный человек. Мне стали симпатичны загадочная невестка и младшая сестра, жизнерадостная и весёлая, точно кенар. А главное, мне польстило, что все они вместе предприняли это, занимающее несколько дней, путешествие только для того, чтобы познакомиться со мной. Хозяева проявили по отношению ко мне своё врождённое гостеприимство, отчего я лишний раз убедилась, что их несколько смутил наш стиль жизни, хотя те вовсе его и не критиковали, потому что казались людьми неспособными допустить какую-либо дурную мысль вообще. Поскольку Диего выбрал именно меня, его семья сразу же сочла меня своей, и этого, впрочем, всем им было вполне достаточно. Простота её нравов позволила мне почувствовать себя раскованной, а ведь при общении с чужими людьми подобное случалось со мной крайне редко. Практически сразу я поймала себя на мысли, что достаточно свободно беседую с каждым из них, рассказывая всем о путешествии по Европе и о своей склонности к фотографии. «Покажите мне ваши снимки, Аврора», - попросила меня донья Эльвира, и когда я выполнила её просьбу, женщина не смогла скрыть своего разочарования. Полагаю, она ожидала увидеть нечто более ободряющее, нежели пикеты устроивших забастовку рабочих, какие-то жилые дома, одетых в лохмотья и играющих в канавах детей, охваченные беспорядками людские массы, бордели, страдающие лица эмигрантов, сидящих на своих тюках в трюме корабля. «Но, доченька, отчего же ты не делаешь красивые фотографии? Зачем тебе непременно так углубляться в эту глушь? В Чили ведь есть и прекрасные пейзажи, причём таковых, надо сказать, немало….», - прошептала эта святая сеньора. Я собралась было объяснить женщине, что на данном этапе меня интересует не красота, а именно эти, закалённые усилием и страданием, лица, но как-то вовремя поняла, что подходящий момент для подобной мысли пока ещё не наступил. Чуть впереди у меня, конечно же, будет время рассказать подробнее о себе будущей свекрови и остальным членам семьи.

- Вот зачем ты только показывала им эти фотографии? Семья Домингес – люди старомодные, и тебе не следовало пугать их своими современными идеями, Аврора, - стала упрекать меня Паулина дель Валье, когда гости уже ушли.

- В любом случае их уже испугала роскошь этого дома и картины импрессионистов, вы так не считаете, бабушка? К тому же, Диего и вся его семья должны знать, к какому классу женщин принадлежу я, - возразила я.

- Да никакая ты не женщина, ты всего лишь ещё девочка. Вот когда ты немного изменишься и обзаведёшься своими детьми, тогда тебе придётся и приноровиться к окружению мужа.

- Я никогда не изменюсь, и совершенно не хочу отказываться от своего увлечения фотографией. Ведь оно далеко не то же самое, что рисование акварелью, чем в своё удовольствие занимается сестра Диего, и вышивание, за которым проводит свободное время его невестка, фотография – это основная часть моей жизни.

- Ладно-ладно, вот сперва выйди замуж, - заключила моя бабушка.

Мы не стали ждать сентября, как то было запланировано, а вынуждено сочетались браком уже в середине апреля, потому что донья Эльвира Домингес страдала, хоть и не сильно, от сердечного приступа. Неделю спустя, когда та пришла в себя настолько, что смогла самостоятельно сделать несколько шагов, она твёрдо выказала своё желание увидеть меня супругой сына, прежде чем сама отойдёт в мир иной. Оставшиеся члены семьи незамедлительно согласились - ведь если сеньора и сыграет в ящик в ближайшее время, то, разумеется, стоило отложить брак, по крайней мере, на год, чтобы соблюсти положенный траур. Моя бабушка смирилась с тем, что больше не надо торопить события и всё же лучше забыть о роскошной церемонии, которую сама и запланировала, да и я, наконец-то, вздохнула с облегчением. Ведь мысль, согласно которой половина населения Сантьяго увидела бы меня входящей в собор под руку с Фредериком Вильямсом либо же с Северо дель Валье непременно под копной из белого органди, к чему изначально так стремилась бабушка, честно говоря, не покидала меня ни на секунду.

Что же я могу сказать о своём первом любовном свидании с Диего Домингесом? Да практически ничего, потому что человеческая память запечатлевает события в чёрно-белом варианте, теряя со временем различные оттенки серого. Возможно, наша с ним встреча и не была столь несчастной, как я её себе помню, хотя теперь малейшие нюансы, конечно же, забыты, а от события у меня осталось лишь общее ощущение полного краха и необъяснимых приступов ярости. После частной свадебной церемонии в доме на улице Армии Освободителей, мы поехали в гостиницу, чтобы провести там оставшуюся ночь, а потом отправились на пару недель в Буэнос-Айрес, где решили устроить себе медовый месяц. Наш выбор пал на этот замечательный город ввиду того, что пошатнувшееся здоровье доньи Элвиры не позволяло уезжать от дома слишком далеко. Когда я попрощалась с бабушкой, то сразу же почувствовала, как какая-то часть моей жизни закончилась раз и навсегда. Обняв её, я сама лишний раз убедилась, как сильно любила дорогого мне человека, и до чего та теперь уменьшилась в размерах. Одежда на женщине скорее висела, а не сидела, я же была выше её всего лишь на полголовы. Так, во мне зародилась мысль, что женщине осталось жить не слишком долго. Она уже стала небольшого роста, превратясь в ранимое создание и представляя собой настоящую старушенцию с дрожащим голосом и ослабевшими, чересчур мягкими, коленями. Мало что осталось от прежней замечательной матроны, которая более семидесяти лет жила по принципу – своя рука владыка – и манипулировала судьбами всех своих домочадцев как только ей заблагорассудится. На фоне этой сеньоры Фредерик Вильямс казался вечным сыном, ведь годы на нём практически не отражались, словно обыденная суматоха смертных обходила мужчину стороной. Вплоть до предыдущего дня добрый дядя Фредерик умолял меня, делая то за бабушкиной спиной, что, мол, если я всё ещё не уверена, то и не стоит выходить замуж. И каждый раз ему в ответ я лишь возражала, что я ни в чём другом и никогда не чувствовала себя столь уверенной. В любви Диего ко мне ни у кого не было никаких сомнений. По мере того, как приближался сам момент свадьбы, росла и моя нетерпеливость. Я смотрела на себя в зеркало, полностью обнажившись либо же едва прикрывшись тончайшими кружевными ночными рубашками, что купила мне бабушка ещё во Франции и, сильно переживая, то и дело спрашивала себя, а что если я вдруг показалась бы ему весьма и весьма симпатичной. Родинку на шее или же тёмные соски я считала своими ужасными недостатками. А желал ли молодой человек меня так, как хотела его я? Именно это я и выяснила в первую, проведённую в гостинице, ночь. Тогда мы оба очень устали, помню, что плотно поели: он выпил куда больше положенного, да и во мне со временем оказались три бокала шампанского. Войдя в гостиницу, мы с ним изобразили некоторое безразличие, и лишь след от риса, что ненарочно появился на полу, явно сказал всем окружающим о том, что перед ними молодожёны. Мне было так стыдно остаться с Диего наедине и постоянно думать, будто за дверями есть тот, кто непременно себе воображает, как мы занимаемся любовью. Вот почему, мучимая тошнотой, я заперлась в ванне, где и сидела до тех пор, пока по прошествии немалого времени в дверь тактично не постучал мой новоявленный супруг, чтобы выяснить, жива ли я ещё. Тот взял меня за руку и отвёл в комнату, где помог снять замысловатую шляпу, а также вынул шпильки из моего пучка и освободил меня от короткого замшевого жакета. Затем молодой человек расстегнул множество жемчужных пуговок на моей блузке, избавил меня от тяжёлой юбки и находившихся под ней множества коротких, пока, наконец, я не осталась одетой лишь в изящную батистовую рубашку, которую носила под корсетом. По мере того, как он сбрасывал с меня одежду, я чувствовала, будто куда-то утекаю, точно вода, будто я постепенно исчезаю и уменьшаюсь в размерах аж до самого скелета, чуть ли не превращаясь в воздух. Диего целовал меня в губы, хотя и несколько иначе, нежели я не раз ещё за месяцы до самих поцелуев себе те представляла. Мужчина делал это с силой и крайне быстро; и чем далее, тем его поцелуи становились всё более властными, а руки же в то время постоянно теребили ночную сорочку. Невесомую вещицу я крепко пыталась удержать на себе, потому что мысль предстать перед ним обнажённой в ближайшем будущем наводила на меня неподдельный ужас. Поспешные ласки и явное преобладание его тела над моим никак не давали мне расслабиться, напротив, я постоянно держалась начеку и от чрезмерного напряжения дрожала так, будто испытывала жуткий холод. Он то и дело спрашивал, что же со мной происходит и, чувствуя, что причиняет мне неудобство, приказывал пытаться расслабиться. Когда же молодой человек увидел, что данный метод лишь ухудшает дело, он, сменив тон, добавил, что мне нечего бояться, и что впредь обещает быть более внимательным. Вскоре Диего потушил свет и неведомым образом устроил всё так, что без всяких проблем проводил меня до кровати, где крайне быстро уже случилось всё остальное. Я, в свою очередь, совершенно ничего не сделала, чтобы хоть как-то ему помочь. Более того, всё время я лежала, замерев, точно загипнотизированная курица, напрасно пытаясь лихорадочно вспомнить советы Нивеи. В какой-то момент в меня проник его меч - тогда мне просто чудом удалось сдержать крик, и я тут же почувствовала во рту вкус крови. Разочарование – вот, пожалуй, как можно назвать самое яркое воспоминание, которое осталось у меня от этой ночи. И это ли страсть, на которую поэты тратят невообразимое количество чернил? Диего, стараясь меня утешить, говорил, что в первый раз всё всегда происходит именно так, и что со временем мы непременно приноровимся друг к другу, а наши отношения значительно улучшатся. Затем я почувствовала лишь целомудренный поцелуй в лоб и его обычное проникновение в меня в полной тишине. После него молодой человек заснул, точно ребёнок, а я же, напротив, не сомкнула глаза, лёжа в темноте с куском ткани между ног и жгучей болью, одинаково пронизывающей как живот, так и душу. На ту пору я была слишком невежественна, чтобы угадать причину собственного поражения, и даже сейчас мне ни о чём не говорило слово оргазм. Однако ж, я и ранее исследовала своё тело и прекрасно знала, где именно спрятано то сейсмическое удовольствие, способное выбить жизнь из привычной колеи. Диего, разумеется, почувствовал всё это, находясь во мне, ведь иначе просто и быть не могло, а вот я, пожалуй, ощутила от произошедшего одно лишь смятение. Сама для себя я вмиг стала жертвой огромной биологической несправедливости: для мужчины секс – плёвое дело, тот может добиться его даже насильно -, тогда как для нас, женщин, близость с мужчиной зачастую лишена какого-либо наслаждения и, как правило, приводит к серьёзным последствиям. Стоит ли здесь добавлять к божественному проклятию, обрёкшему каждую женщину на роды в боли, то проклятие, которым опутана любовь, не знающая удовольствия?

Когда на следующее утро Диего, наконец-то, проснулся, я уже была полностью одета и твёрдо решила вернуться к себе домой, где тут же зарыться в надёжные объятия бабушки. И лишь свежему воздуху да долгой пешей прогулке по центральным улицам города, практически пустым в этот воскресный час, удалось меня тогда успокоить. У меня до сих пор зудело влагалище, в котором я всё ещё ощущала присутствие Диего, однако ж, пусть и постепенно, весь гнев куда-то улетучился, и я была намерена встретить грядущее уже не как невоспитанная соплячка, а, скорее, как настоящая зрелая женщина. Я осознала, что все девятнадцать лет моей жизни меня лишь нежили да баловали. И вот данный период кончился раз и навсегда, что чётко обозначила предыдущая ночь, после которой я стала полноправной замужней женщиной и отныне была обязана действовать и думать, как подобает человеку зрелому, - вот к какому выводу пришла я тогда, глотая прорывающиеся слёзы. Ответственность за своё счастье лежала исключительно на мне. Мой супруг не принёс бы мне вечного счастья в виде подарка, обёрнутого в шёлковую упаковку, наоборот, мне и только мне пришлось бы ковать его изо дня в день, прилагая ум и немалое усилие. К счастью, я любила этого человека и верила, впрочем, как он сам меня и убеждал, что со временем всё между нами наладится к лучшему. Бедный Диего, думала на это я, он, должно быть, разочарован не меньше меня. Я вернулась в гостиницу лишь для того, чтобы окончательно собрать чемоданы и отправиться в свадебное путешествие.

Земельное владение Калефý, расположенное в самом красивом районе Чили, представляло собой дикий рай, оформленный вечно прохладным тропическим лесом, вулканами и озёрами. Оно принадлежало семье Домингес ещё с колониальных времён, когда произошла известная делёжка земель среди выдающихся дворян эпохи Конкисты. Семья увеличивала своё богатство за счёт покупки у индейцев всё большего количества земельных участков, платя за них лишь несколькими бутылками водки, и поступала так до сих пор, пока не приобрела одну из самых процветающих и находящуюся здесь же латифундий. Собственность никогда не делили; чтя традиции, она извечно и целиком наследовалась старшим сыном, кто был обязан обеспечить работой либо как-то иначе помогать своим братьям, беречь и своевременно отдать приданое сёстрам, а также всячески заботиться о жильцах поместья. Мой свёкор, дон Себастьян Домингес, один из тех, кто всегда выполнял то, что от них ожидали, старился, пребывая в умиротворённом состоянии духа и неизменно благодарный за всё то хорошее, что дала ему сама жизнь, в особенности же, ценя ласки своей супруги, доньи Элвиры. В молодости этот человек был настоящим бабником и склочником, о чём, подсмеиваясь над собой, он говорил лично. Доказательством же этому были несколько, ныне живущих в его земельном владении, крестьян с голубыми глазами. Правда, со временем нежная и одновременно твёрдая рука доньи Элвиры обуздала его, да так, что сам он ничего и не заметил. Мужчина взял на себя роль патриарха, не утратив при этом присущего ему добродушия, которым и пользовались жильцы, приходя со своими проблемами и вопросами чаще к хозяину, нежели к кому-либо другому. Ведь его двое сыновей, Эдуардо и Диего, были куда строже, а донья Эльвира вне стен этого дома и вовсе не раскрывала рта. Терпение, которое дон Себастьян проявлял по отношению к жильцам и с коими общался, точно с немного отстающими в развитии детьми, со временем сменилось строгостью, стоило лишь тому столкнуться лицом к лицу с собственными сыновьями, уже давно ставшими настоящими мужчинами. «Мы, как никто другой, люди исключительные, и, стало быть, на нас лежит больше ответственности. Для нашей семьи нет ни каких-либо извинений, ни предлогов; наш долг состоит лишь в том, чтобы выполнять все дела с Божией помощью и помогать нашему народу, ведь в конечном итоге за это с нас спросят на небесах», - говорил он. Мужчина, должно быть, подходил к пятидесятилетнему возрасту, хотя и выглядел куда младше, потому что вёл крайне здоровый образ жизни. Так, днём, как правило, он объезжал свои земли верхом на лошади, по утрам неизменно вставал первым, а ложился всегда последним. Окружающие видели его и за молотьбой, и за выездкой лошадей, и в загонах для скота, где он лично помогал клеймить и кастрировать животных. Хозяин поместья начинал свой день с чашки тёмно-коричневого кофе с шестью кубиками сахара и приличной дозы бренди. Только так и хватало ему сил для физической работы в деревне, продолжающейся аж до двух часов пополудни, когда этот человек шёл на обед, состоящий из четырёх блюд и трёх десертов, поданных вместе с неограниченным количеством вина, что съедалось и выпивалось в окружении членов своей семьи.

Нас было крайне мало в этом огромном домище; более всего мои свёкор со свекровью страдали от того, что у них родилось только трое сыновей. Так было угодно воле Господа, - говорили они в один голос. К ужину семья собиралась вместе, члены которой весь день рассеянно бродили кто где, занятые самой разнообразной работой, но, несмотря на свой труд, никто и никогда не пропускал вечернего приёма пищи. Эдуардо и Сюзанна жили со своими детьми в другом доме, построенном для них в двухстах метрах от главного, отцова дома. У себя молодые лишь завтракали, остальные же приёмы пищи, как правило, происходили за столом у свёкра и свекрови. Принимая во внимание то, что браку предстояло длиться немало лет, предназначенный для Диего и меня, дом был ещё не готов, отчего временно мы занимали лишь крыло дома моих свёкра и свекрови. Дон Себастьян всегда сидел на почётном месте в своём высоком, резном и расписном, кресле. Напротив, на другом конце стола, располагалась донья Эльвира, а по обеим его сторонам рассаживались сыновья со своими жёнами, две тётушки-вдовы, несколько двоюродных братьев или же близких родственников. Среди них была и какая-то бабуля столь преклонного возраста, что её приходилось кормить при помощи бутылочки с соской, а также прочий люд, которого всегда набиралось с избытком. При этом за столом ещё оставалось порядочное количество мест для гостей, как правило, заявлявшихся без предупреждения и, порой, задерживающихся в доме не на одну неделю. Посетители здесь всегда были желанными, ведь гости представляли собой главное развлечение в непреходящем деревенском уединении. Скажем более, на юге проживали несколько чилийских семей, вклинивавшихся на территорию как индейцев, так и немецких поселенцев, без которых данное место так бы и оставалось практически диким. Не один день требовался для того, чтобы объехать верхом личные владения семьи Домингес, простиравшиеся вплоть до границы с Аргентиной. По вечерам люди молились, и их календарь на весь год был расписан по датам религиозных праздников, которые непреклонно и с должными почтением и радостью всеми соблюдались. Мои свёкор со свекровью отдавали себе отчёт в том, что я выросла практически без католического образования, хотя проблем по этому поводу у нас не возникало. Да я и сама крайне уважительно относилась к вероисповеданию членов семьи, а они, в свою очередь, никоим образом мне его не навязывали. Донья Эльвира объяснила мне, что вера – это чудеснейший дар: «Бог сам называет твоё имя, сам выбирает тебя», - говорила она. Именно это и освобождало меня от чувства вины, читаемое в их глазах, - получалось так, что Господь ещё не произнёс моего имени, хотя если я и стала жить в такой христианской семье, то только потому, что вскоре подобное должно было случиться. Моё воодушевление, с которым я содействовала различной благотворительности, чем, как правило, занималась бóльшая часть местных жильцов, уравновешивало мой недостаточно религиозный пыл. Я полагала, что речь шла о живущем во мне сострадательном духе, являющимся определённым знаком моего доброго нрава. Тогда я даже не догадывалась, что всё совершающееся представляет собой своеобразную подготовку к дальнейшему вступлению в Дамский клуб моей бабушки, а также обыденный интерес, заключающийся в знакомстве с простыми деревенскими рабочими и последующем их фотографировании.

Помимо дона Себастьяна, Эдуардо и Диего, которые воспитывались в стенах закрытого учебного заведения и осуществили своё обязательное путешествие по Европе, никто в этих краях даже не задумывался об истинных размерах окружающего мира. В этой семье не приветствовались какие-либо романы, и я осмелюсь предположить, что дону Себастьяну просто не хватало духу подвергать цензуре чуть ли не каждый и не допускать того, чтобы кто-то прочёл хотя бы одно произведение из утверждённого церковью чёрного списка. Скорее, тот выбрал бы более решительные действия и избавился бы разом от всех этих книг. Газеты доходили сюда с такой задержкой, что приносили людям не новости, а информацию, успевшую стать историей. Донья Эльвира читала свои молитвы, а Адела, младшая сестра Диего, имела в своём распоряжении несколько томиков стихов, некоторые биографии исторических персонажей и заметки путешествующих – книги, которые она перечитывала снова и снова. Позже я поняла, что совершенно случайно наткнулась на непонятные романы, под обложками которых была лишь разрешённая её отцом литература. Когда из Сантьяго привезли мои баулы и сундуки, донья Эльвира попросила меня своим привычным ласковым голосом, чтобы я тщательно спрятала их от остальных членов семьи. Как правило, каждую неделю бабушка либо же Нивея посылали мне что-нибудь почитать, и все эти книги я хранила строго в своей комнате. Мои свёкор со свекровью вообще ничего не говорили, а лишь, полагаю, обнадёживали себя тем, что подобная дурная привычка сразу пройдёт, как только у меня появятся собственные дети. Ведь тогда уже не останется столько досужего времени, сколько до сих пор имеется в распоряжении моей невестки Сюзанны, пусть и матери троих прелестных, хотя и крайне невоспитанных, малышей. Никто, однако, не воспринимал в штыки моё увлечение фотографией; те, возможно, догадались сами, что было бы чрезвычайно трудно сбить меня с толку в этом деле. Хотя семья никогда не выказывала любопытства, пытаясь увидеть мою работу. И всё же мне определили комнату в глубине дома, где я, никому не мешая, могла оборудовать собственную лабораторию.

Я выросла в городе, в полностью устраиваемой меня космополитической среде бабушкиного дома, и, насколько я помню, всегда вела себя куда свободнее любой чилийки тех лет и даже нынешнего времени. Надо сказать, что, хотя мы и подходим к концу первого десятилетия двадцатого века, положение же вещей для девушек этих мест практически никак не осовременилось. Смена стиля, происходящая по мере того, как я обживалась в лоне семьи Домингес, показалась мне несколько грубой и простецкой, несмотря на то, что они сделали всё возможное, дабы помочь мне почувствовать себя в этом доме ещё удобнее. Со мной люди держались мило и вежливо, отчего полюбить их представлялось делом лёгким. Ласка всех членов семьи, несомненно, брала вверх над сдержанным и часто нелюдимым характером Диего, кто при посторонних обращался со мной, как с сестрой, и практически со мной не разговаривал, стоило нам остаться наедине друг с другом. Первые несколько недель моих попыток как-то приспособиться к сложившейся обстановке прошли крайне интересно. Дон Себастьян подарил мне красивую чёрную кобылицу с белой звездой во лбу, а Диего, представив мне приказчика, поручил объехать поместье и познакомиться с рабочими и соседями, жившими друг от друга на таком расстоянии, что на каждое их посещение уходило три-четыре дня. После этого меня, наконец-то, оставили в покое и представили свободу. Мой супруг вместе со своими отцом и братом ходили работать в поле и на охоту, из-за чего, порой, отсутствовали дома по несколько дней. Я с трудом выносила домашнюю тоску, заключавшуюся в нескончаемом баловании детей Сюзанны, в приготовлении сладостей и различных запасов, уборке и проветривании помещений, шитье и вязании. И тогда я поняла, что по завершении моей работы в школе или в фармакопее земельного владения можно спокойно надеть брюки Диего и отправиться скакать галопом. Свекровь меня предупреждала, чтобы я не скакала верхом, как мужчина, потому что в дальнейшем так можно нажить себе «женские проблемы». Этот её эвфемизм я никогда не могла разъяснить себе полностью, однако ж, вряд ли кто бы осмелился ехать верхом по местности, в основном, состоящей из гор и больших утёсов, на какое-то время при этом не прекратив соображать.

Я то и дело замирала не дыша от окружавшего меня пейзажа, что не переставал удивлять буквально на каждом повороте дороги, поражая собой моё воображение. Я продвигалась верхом в гору и спускалась по долине вплоть до густых лесов, настоящего рая из лиственниц, лавровых и коричных деревьев, маниока, мирта и тысячелетних араукарий, одним словом, всей той изысканной древесины, которую семья Домингес применяла на своих лесопилках. Меня пьянило благоухание влажного тропического леса, этот чувственный аромат красноватой земли, сока растений и корней, спокойствие густых зарослей, охраняемых молчаливыми зелёными великанами. Нельзя не отметить и загадочного шелеста леса, вбирающего в себя песню невидимых вод, танец заблудившегося в ветвях воздуха, неясный шум всё тех же корней и насекомых, нежные трели лесных голубей и крики хищных птиц, этих беспокойных каракар. Все тропинки вели к лесопилке, а дальше я должна была самостоятельно прокладывать дорогу среди густых зарослей, полностью доверившись инстинкту моей кобылицы, чьи лапы утопали в здешнем болоте цвета нефти, густом и ароматном, напоминающим собой живительные соки растений. Свет попадал сюда сквозь огромный свод деревьев в виде чётко очерченных лучей, но также по пути можно было встретить и обледеневшие зоны, где, затаившись, и незаметные людскому взору находились пумы и шпионили за мной своими горящими глазами. Прикрепив к седлу, я везла с собой ружьё. Однако ж при непредвиденных обстоятельствах у меня так и не хватило времени его вынуть, да и в любом случае я бы попросту не смогла выстрелить.

Я фотографировала древние леса, окружённые чёрным песком озёра, бурные реки, полные поющих свою песню камней. Мой фотоаппарат не упускал и горячие вулканы, упирающиеся в горизонт, точно поддерживающие пепельные башни сонные драконы. Ещё я делала снимки жильцов земельного владения, которые им и дарила, а те, смущаясь, принимали изображения, не имея ни малейшего понятия, что же стоит делать с картинками, что совершенно их не привлекали. Меня очаровывали лица этих людей с печатью ненастья и вечной нищеты, хотя им самим и не нравилось выглядеть так, какими они и были на самом деле, во всём своём тряпье и большим горем за плечами. Напротив, те желали собственноручно раскрашенных портретов, на которых позировали бы в единственном имеющемся костюме, как правило, свадебном, тщательно вымытыми и причёсанными рядом со своими не замызганными детьми.

По воскресениям здесь прерывалась вся работа, и начинались богослужения – когда мы имели счастье видеть священника – или «проповеди», которые являющиеся членами семьи женщины проводили сами, посещая жильцов в их же домах, чтобы иметь возможность наставлять людей в католической вере. Проповедники добивались своего как с помощью подарков, так и используя стойкие туземные верования, оказавшиеся тесно связанными с христианскими святыми. Я не участвовала в религиозных проповедях, и всё же извлекала из них пользу, таким способом знакомясь с местными крестьянами. Многие здесь были чистокровными индейцами, в речи которых до сих пор проскальзывали словечки из их родных языков, и кто не забывал собственных традиций. Мне попадались и метисы, хотя, как правило, все они были скромными и робкими в повседневной жизни, однако ж, стоило людям выпить, как те вмиг становились задиристыми и шумными. Алкоголь являлся горьким бальзамом, который был способен на несколько часов облегчить житейские трудности повседневности, пока сам разъедал внутренности выпивающих, точно дрянная крыса. Попойки и драки с применением холодного оружия, как правило, штрафовались наравне с прочими промахами, в число которых попадала рубка деревьев без соответствующего разрешения или же бесконтрольный выпуск домашних животных на пол-куадры дальше территории, издавна определённой за каждой семьёй. Грабёж либо же дерзость по отношению к вышестоящим наказывались избиением. Надо сказать, дону Себастьяну претили телесные наказания, также он отменил и «право первой ночи», той старой, уходящей своими корнями в колониальные времена традиции, которая позволяла хозяевам бесчестить дочерей местных крестьян, до того как последние вступят в брак с себе подобными. В молодости он и сам чтил данную традицию, но с тех пор как в земельное владение приехала донья Эльвира, все вольности этого человека сразу же закончились. Отныне не разрешались и посещения расположенных в соседних деревнях домов терпимости, и вдобавок женщина настояла, чтобы и собственные сыновья вступили в брак пока ещё молоды, ведь таким способом можно избежать различных искушений. Эдуардо и Сюзанна поступили так шесть лет назад, когда обоим было по двадцать, а вот Диего, на тот момент семнадцатилетнему юноше, определили девушку, уже успевшую породниться со всей семьёй. К несчастью, та умерла, захлебнувшись водой в озере, прежде чем была уточнена дата помолвки.

Эдуардо, старший брат, был куда жизнерадостнее Диего. Он обладал талантом рассказывать анекдоты и петь, знал практически все ходящие в округе легенды и истории. Эдуардо нравилось вести беседы, и молодой человек умел слушать. Тот был очень влюблён в Сюзанну; стоило лишь увидеть девушку, как сразу сияли глаза, и он никогда не терял терпение, понимая своенравные состояния души возлюбленной. Моя невестка страдала головными болями, которые, как правило, сопровождались ужасным настроением. Девушка запиралась на ключ в своей комнате, ничего не ела и приказывала не беспокоить её ни по какому поводу. Но как только боль отступала она выходила на люди без следа недомогания, улыбающаяся и ласковая, и казалась всем окружающим совершенно другим человеком. Я поняла, что девушка всегда спала одна, и что ни муж, ни дети никогда не входили в её комнату без приглашения, ведь дверь была вечно заперта. Семья уже привыкла к мигреням и депрессиям бедняжки, а вот её желание личного пространства до сих пор казалось всем чуть ли не оскорблением. В равной степени людей удивляло и то, что я никому не разрешала без своего позволения входить в небольшую тёмную комнату, где обычно проявляла свои фотографии. Более того, я им уже не раз рассказывала об ущербе, который мог произойти с моими негативами даже от одного луча света. В Калефý не было запирающихся на ключ дверей, за исключением винных погребов и кабинетных сейфов.

Здесь, разумеется, совершались мелкие кражи, не влёкшие, однако, за собой больших последствий, потому что в целом дон Себастьян закрывал на это глаза. «Наши люди крайне невежественны, такие крадут не ввиду порока либо же нужды, а скорее, поддавшись дурной привычке», - говорил мужчина, хотя, сказать по правде, у жильцов было куда больше нужд, нежели таковые допускал сам хозяин дома. Крестьяне считались свободными, но на деле жили на этой земле целыми поколениями, и людям даже не приходило в голову, что всё могло бы быть иначе, ведь им так и так было некуда уходить. Немногие тогда доживали до старости. Большинство ребятишек умирало ещё в детстве от кишечных инфекций, укусов крыс и пневмонии. Женщины прощались с жизнью в родах либо же от истощения, а мужчин губили несчастные случаи, заражённые раны и отравления алкоголем.

Ближайшая больница принадлежала немцам, где работал доктором широко известный на всю округу баварец. Однако выезжал тот к своим больным лишь по серьёзным непредвиденным обстоятельствам; незначительные недомогания, как правило, лечили, прибегая к природным, хранящимся в тайне, средствам, молитве и приготовленным туземными знахарками смесям, которые знали силу местных растений лучше кого бы то ни было.

Под конец мая наступила зима и, немилосердная, развернулась повсюду дождевым занавесом, обильно омывающим пейзаж, точно терпеливая прачка, и простёрлась над природой своей рано наступающей темнотой, вынуждавшими нас собираться всем вместе уже в четыре часа пополудни, тем самым превращая вечера в нескончаемую однообразную вечность.

Теперь я не могла, как прежде, отправляться в свои долгие кавалькады или беспрестанно фотографировать населяющих земельное владение людей. Мы все находились словно в некой изоляции, дороги превратились в настоящую трясину, отчего нас никто не навещал. Я развлекалась, занимаясь в тёмной комнате проявлением своих снимков, используя различные техники, и делала семейные фотографии. Тогда я обнаружила, что всё существующее было связано между собой, представляя часть какого-то сложного рисунка. Кажущееся с первого взгляда запутанными случайностями при скрупулезном наблюдении в объектив фотоаппарата во всём этом постепенно просматривается идеальная симметрия.

Ведь ничто в нашем мире не случайно, и в нём нет места простой обыденности. Как в хаотической растительности лесов существуют строгая причинная связь и определённый эффект, на каждом дереве обитает множество птиц, на каждую птичку приходятся тысячи насекомых, а в каждом насекомом заложено бесчисленное количество органических частиц. Вот точно также и крестьяне, окружив себя трудом или семьёй, защищаясь от зимы в собственных домах, являются обязательными составляющими всеобщей огромной фрески. Сама суть зачастую бывает невидна; её улавливает скорее не глаз, а сердце, и лишь фотоаппарату иногда удаётся запечатлеть не суть, а только какие-то её признаки. Именно этого и пытался добиться в своём искусстве учитель Риберо, что старался передать и мне: превзойти простую документальность и достичь сердцевины, то есть самой души человеческой реальности. Подобные едва заметные связи, появляющиеся исключительно на специальной, предназначенной для фотографий, бумаге глубоко трогали мою душу и воодушевляли на дальнейшие опыты в этой сфере.

Замкнутое пространство, в котором я вынужденно оказалась ввиду наступившей зимы, лишь ещё больше увеличивало моё любопытство. Как всё окружающее, со временем становившееся более удушающим и стеснённым, устраивалось зимовать среди этих толстых стен из необожжённого кирпича, так и мой ум постепенно приобретал нужную хватку и бóльшую живость. Пристально и неотступно я начала изучать внутреннее пространство дома, его суть и пытаться разгадать тайны его жителей. Я по-новому смотрела на знакомую окружающую среду, будто видела ту впервые, но подобные действия, разумеется, так ни к чему и не привели. Я перестала руководствоваться лишь интуицией, а также не принимала во внимание возникшие ранее мысли. «Мы видим лишь то, что хотим видеть», - любил повторять дон Хуан Риберо и добавлял, что моя работа как раз и призвана показывать то, чего раньше никто не видел. Поначалу члены семьи Домингес позировали с несколько натянутыми улыбками. Однако ж вскоре все привыкли к моему еле заметному присутствию, и, в конце концов, сами перестали обращать внимание на фотоаппарат; я же, тем временем, могла ловить людей в объектив в их, так сказать, самом естественном виде, иными словами, такими, какими они и были. И цветы, и листья уже давно смыло дождём, дом со своими массивной мебелью и просторными пустыми пространствами заперли снаружи, и, находясь в нём, мы ощущали себя в некоем странном домашнем плену. Нам только и оставалось, что бродить по освещённым исключительно свечами комнатам, лавируя между жутко холодными потоками воздуха. Здесь повсюду скрипела древесина, напоминая вдовьи стенания, и даже слышались тайные шажочки мышей, вечно пребывающих в торопливой суете. В доме пахло болотом, мокрой кровельной черепицей и основательно испорченной одеждой. Слуги зажигали жаровни и камины, служанки приносили нам бутылки с горячей водой, одеяла и пиалы с дымящимся шоколадом. И всё же обмануть долгую зиму так и не представлялось возможным. Это случилось как раз тогда, когда я целиком погрузилась в одиночество.

Диего был всего лишь призраком. Я до сих пор стараюсь вспомнить некий совместно прожитый момент, но этот человек неизменно представляется мне каким-то мимом на подмостках, стоящим безмолвно и отделённым от меня широким рвом. У меня на уме – как, впрочем, и в моей коллекции фотографий той зимы – сохранилось множество его снимков. На них он запечатлён как за работой в поле, так и в стенах дома, вечно занятым с другими людьми и никогда не находившим времени побыть рядом со мной, отдалённым и чужим человеком. Сблизиться с ним никак не представлялось возможным; между нами обоими словно образовалась молчаливая пропасть, и все мои попытки обменяться мыслями либо же выяснить, какие чувства питает ко мне молодой человек, неизменно разбивались о такую настойчивую линию поведения любимого, будто здесь его просто не было. Мужчина утверждал, что между нами уже всё сказано, что, если мы и поженились, то исключительно по любви, и вообще он не понимал, отчего теперь возникала необходимость заново копаться и в без того очевидном. Поначалу меня, конечно же, оскорбляло его упорное молчание, хотя позже я поняла, что подобным образом молодой человек вёл себя со всеми, за исключением, пожалуй, племянников. Весёлым и ласковым он мог быть лишь с детьми, возможно, как и я, он желал иметь ребятишек, и всё же мы каждый месяц по-прежнему обманывались в собственных ожиданиях. Мы не говорили и о потомстве, ведь оно являлось лишь очередной из многих тем, так или иначе связанных с человеческим телом либо с любовью, чего ввиду стыдливости мы никогда не затрагивали в наших беседах. Лишь в нескольких случаях я пыталась сказать, как бы мне хотелось его нежностей и ласк, однако на это мужчина сразу же словно бы внутренне напрягался. По мнению молодого человека, приличной женщине не следовало возбуждать в себе плотские желания и тем более открыто о них говорить. В очень скором времени его недомолвки, мой стыд и наша общая гордость возвели между нами настоящую китайскую стену. Всё что угодно могло дать повод к разговору о происходившем за закрытой дверью. Однако ж имея такую свекровь, почти что небесное создание наподобие ангела, Сюзанну, с которой настоящей дружбы у меня никогда не было, Аделу, кому едва исполнилось шестнадцать лет, и находившуюся слишком далеко отсюда Нивею, я не осмелилась бы выразить таковые желания на бумаге. Мы с Диего продолжали заниматься любовью – надо же как-то назвать наше взаимное времяпрепровождение – в основном, по вечерам, но всегда словно бы в первый раз. Как ни странно, совместная жизнь нас нисколько не сблизила, хотя это напрягало только меня, а вот ему же, напротив, было очень комфортно, что, впрочем, полностью соответствовало действительности. Мы ничего не обсуждали и обращались друг с другом натянуто вежливо, хотя я бы предпочла нашей хитрой игре в молчанку уже не раз объявленную войну. Муж всячески избегал возможностей побыть со мной наедине; вечерами тот засиживался за партиями в карты до тех пор, пока я, побеждённая усталостью, не отправлялась спать; по утрам же выскакивал из кровати, как только пропоёт петух и вёл себя так вплоть до воскресений, когда остальные члены семьи вставали позже, и даже тогда он отыскивал предлоги, чтобы как можно раньше выйти из дома. Я же, напротив, жила, невольно подчиняясь состояниям его души. Так, я часто забегала вперёд, чтобы только угодить ему буквально по каждой мелочи, сама делала всё возможное, дабы привлечь к себе человека и обеспечить ему практически жизнь-сказку; в груди начинало бешено скакать сердце, стоило мне лишь услышать шаги любимого или звук его голоса. Я не уставала подробно его разглядывать, мужчина казался мне столь же красивым, как и герои сказок; лёжа в кровати, я щупала его широкую и сильную спину, стараясь не разбудить человека, гладила его волосы, обрамляющие голову густой и волнистой шевелюрой, его мышцы ног и шеи. Мне нравился запах мужского пота, смешанный с запахами земли и лошади, когда тот возвращался с поля, а также аромат английского мыла, что исходил от любимого после душа. Я зарывала лицо в одежду, чтобы только вдохнуть благоухание этого мужчины, раз уж никак не осмеливалась проделать подобное, приближаясь к телу. Теперь, по прошествии немалого времени и с обретённой за последние годы свободой, я понимаю, до чего же тогда я унижалась из-за любви. Я оставила в стороне всё – как собственную личность, так и свою работу, чтобы только и мечтать о рае домашнего очага, который, кстати сказать, всегда был мне не по душе.

Пока на дворе стояла затянувшаяся и праздная зима, семья была вынуждена как следует напрягать своё воображение, таким способом борясь с непреходящей в здешних местах скукой. Все эти люди обладали хорошим музыкальным слухом, сами играли далеко не на одном инструменте, и поэтому по вечерам, как правило, устраивали концерты-экспромты. Сюзанна по обыкновению услаждала наш взор, появившись завёрнутой в тунику из местами порванного вельвета, с турецким тюрбаном на голове и с подведёнными углём глазами, ставшими вмиг более чёрными, чем всегда. Выйдя, девушка начинала красиво петь своим хриплым голосом цыганки. Донья Эльвира и Адела организовали уроки шитья для женщин, а также старались поддерживать деятельность небольшой школы. Но лишь детям жильцов, что располагались в непосредственной от неё близости, удавалось противостоять погодным условиям и приходить на занятия. На них все ежедневно молились Богородице, делая это по-зимнему, что привлекало больше взрослых и детей, потому как по окончании служб здесь всех угощали горячим шоколадом и тортом. Сюзанне пришла в голову мысль поставить театральную пьесу и таким способом отметить приближающийся конец века. Согласившись, мы целые недели без устали писали либретто и разучивали собственные роли, одновременно готовя декорации в одной из житниц, а также занимались пошивом маскарадных костюмов и бесконечно репетировали произведение. Его темой, разумеется, мы решили взять предсказуемую аллегорию, демонстрирующую пороки и невезения прошлого, подорванные раскалённым лезвием науки, технологией и прогрессом двадцатого века. Помимо театральных постановок мы устраивали конкурсы по пристрелке словами из имеющихся в словаре, всякого рода чемпионаты, начиная с шахмат и оканчивая производством марионеток и постройками из фарфоровых палочек целых деревень, но, несмотря на данные занятия, у нас вечно оставалась куча времени. Я предложила Нивее стать моей помощницей в своей фотографической мастерской, а также мы с ней тайком обменивалась книгами – я одалживала те, что мне присылали из Сантьяго, а она снабжала меня таинственными романами, которые я и пожирала один за другим с неимоверной страстью. Со временем я стала прекрасно разбираться в детективах и практически всегда угадывала личность убийцы, ещё не дойдя и до восьмидесятой страницы. Репертуар был весьма ограничен и, как бы мы ни старались продлить чтение, книги заканчивались на удивление быстро. Тогда мы с Аделой начинали играть, обмениваясь историями, либо выдумывали друг для друга сложнейшие преступления и сами же их решали. «О чём вы обе там всё шепчетесь?», - часто спрашивала нас моя свекровь. «Да ни о чём, мама, мы сейчас как раз планируем злодейское убийство», - возражала Адела с невинной улыбкой кролика. И донья Эльвира смеялась, не в силах даже предположить, до чего определённым был только что данный её дочерью ответ.

Эдуардо, будучи первенцем, должен был наследовать всю собственность по смерти отца, но тот предпочёл объединиться с братом, чтобы в дальнейшем совместно ею распоряжаться. Я питала симпатию к своему деверю, это был нежный и игривый человек, который вечно со мной шутил или же приносил небольшие подарки – полупрозрачные агаты из русла реки, скромное ожерелье из запасов мапуче, полевые цветы, популярный журнал мод, что сам выписывал у местных жителей. Таким способом он лишь пытался как-то сгладить безразличие своего брата по отношению ко мне, ставшее очевидным каждому члену нашей семьи. Как правило, тот брал меня за руку и, проявляя беспокойство, спрашивал, хорошо ли я себя чувствовала, может, что-то нужно. А, бывало, что временами и интересовался, скучала ли я по бабушке, и не надоело ли мне в Калефý. Сюзанна, напротив, вечно охваченная пассивностью одалиски, если не сказать ленью, бóльшую часть времени не обращала на меня никакого внимания и вела себя дерзко, каждый раз стараясь как можно быстрее от меня убежать, даже, порой, не дав договорить. Пышная, с золотистого цвета кожей лица и большими тёмными глазами, девушка была настоящей красавицей, но что-то мне слабо верится, что она в полной мере осознавала собственную красоту. Ведь та, за исключением, пожалуй, семьи, прежде ни перед кем не наряжалась, а, стало быть, не придавала особого значения своим нарядам, и, порой, непричёсанной, проводила день, завернувшись лишь в надеваемый после сна халат и в тапочках на овчинном меху, вечно дремлющая и печальная. Иной раз бывало и наоборот, эта девушка появлялась на людях, вся сияя, точно арабская принцесса, с длинными тёмными волосами, уложенными в пучок, перехваченный гребешками из черепашьего панциря, и надев золотое ожерелье, подчёркивающее идеальные очертания её шеи.

Когда молодая особа пребывала в хорошем настроении, та с удовольствием начинала мне позировать, и даже за столом однажды намекнула, что хотела бы сняться обнажённой. Подобное заявление стало настоящей провокацией, упавшей точно бомба на столь консервативную семью – с доньей Элвирой чуть не случился очередной приступ, а Диего, будучи сам на взводе, поднялся на ноги так резко, что своими движениями опрокинул стул. Если бы тогда Эдуардо не обернул всё произошедшее в шутку, в семье разыгралась бы настоящая драма. Адела - наименее привлекательная из детей семьи Домингес - со своим кроличьим лицом и голубыми, практически невидными из-за веснушек, глазами, без сомнения, считалась самой симпатичной. Её весёлость оказалась такой же непреходящей, как и утренний свет. Все мы могли на неё рассчитывать, чтобы как-то поднять собственный дух, даже когда о конце зимы было рано и мечтать, потому что ветер ещё завывал среди кровельных черепиц, и нам уже порядком надоело бесконечно играть в карты при свете свечи. Её отец, дон Себастьян, обожал свою дочурку, не мог ни в чём отказать и, как правило, просил ту полушутя-полусерьёзно остаться на всю жизнь старой девой, чтобы было кому заботиться о нём самом в преклонном возрасте.

Пришла зима, а вместе с ней в земельном владении и уменьшилось количество жильцов на двух детей и одного старика, разом умерших от пневмонии. Также скончалась и бабушка, жившая в доме и, согласно подсчётам, уже более века, потому как приняла первое причастие ещё тогда, когда Чили, в 1810 году, объявила о своей независимости от Испании. Все похороны сопровождались скромными церемониями здесь же, на кладбище в Калефý, с течением времени ставшим настоящей топью ввиду характерных этим краям проливных дождей. Лить не переставало аж до самого начала сентября, когда повсюду вступила в свои владения настоящая весна, и мы, наконец-то, беспрепятственно смогли выйти во внутренний двор и выставить на солнце покрытые плесенью одежду и матрацы. Донья Эльвира, кутаясь в шали, все эти месяцы провела то на кровати, то на кресле, с каждым днём всё больше слабея. Раз в месяц эта женщина крайне тактично спрашивала меня, мол, нет ли каких новостей, и так как их не было, принималась ещё пуще молиться, чтобы Диего и я успели подарить ей внуков.

Несмотря на нескончаемые зимние ночи, наша интимная жизнь с мужем нисколько не улучшалась. Мы встречались лишь в темноте и неизменно молча, почти что врагами, и я вечно пребывала всё с тем же чувством краха и безудержной тревоги, которые тянулись с самого первого раза. Мне казалось, что мы обнимались лишь тогда, когда я брала инициативу в свои руки, однако здесь я могла и ошибаться, ведь, возможно, так было и не всегда. С приходом весны я возобновила свои одинокие экскурсии по лесам и вулканам, скача галопом по этим необъятным пространствам, постепенно успокаивая любовный голод и утомление, а изрядно побитый в ходе верховой езды зад, в конце концов, возобладал над уже в меру обузданными желаниями. Я возвращалась домой к вечеру, неся на себе влажность леса и лошадиный пот; и тут же заставляла себя приготовить горячую ванну, где затем отмокала часами в воде, источающей аромат листьев апельсина. «Осторожнее, доченька, кавалькады и ванны достаточно вредны для живота, ведь их сочетание вызывает бесплодие», - предупреждала моя вечно страдающая свекровь.

Донья Эльвира была женщина простая, сама доброта и услужливость, с полупрозрачной душой, отражённой в невозмутимых озёрах её же голубых глаз, именно такой матерью, какую я всегда хотела иметь. Мы часто проводили время вместе – она вязала для своих внуков и рассказывала мне снова и снова все те же самые небольшие истории о своей жизни и о Калефý. Я же, благодарно слушая, с тоской осознавала, что в нашем земном мире эта женщина уже долго не протянет. На ту пору я подозревала, что даже ребёнок не сократит дистанцию между нами с Диего, да мне ничего и не было нужно, разве только преподнести малыша донье Элвире, сделав женщине самый прекрасный на свете подарок. Стоило лишь представить свою жизнь в земельном владении без неё, как я тут же чувствовала безутешную тоску.

Век подходил к своему концу, и чилийцы, суетясь, стремились присоединиться к промышленному прогрессу Европы и Северной Америки. Семья же Домингес, напротив, впрочем, как и многие другие консервативные семьи, испуганно смотрели на вынужденный отход от заведённых, казалось, раз и навсегда обычаев, равно как и на современную тенденцию подражать всему иностранному. «Это всё чёртовы проделки и больше ничего», - говорил дон Себастьян, читая в очередной раз о продвинутых технологиях в порядком устаревших газетах. Его сын Эдуардо был единственным человеком, хоть в какой-то степени интересовавшимся будущим, Диего жил вечно погружённым в свои мысли, Сюзанна же постоянно пребывала в удручённом состоянии, а Адела, та, можно сказать, ещё даже не вылупилась из яйца.

В какой бы глуши мы бы ни жили, эхо всеобщего прогресса долетело и до нас, вот почему и мы совершенно не могли не обращать внимания на происходящие в обществе изменения. В Сантьяго началось настоящее помешательство на спорте, играх и времяпрепровождении на свежем воздухе, более свойственное эксцентричным англичанам, нежели привыкшим к комфорту баринам, этим потомкам из дворян, проживающих в Кастилии и Леоне на северо-западе Испании. Хлынувший поток искусства и культуры, берущих своё начало во Франции, принёс людям глоток свежего воздуха, а тяжёлый и давящий скрип немецкого машиностроения прервал затянувшуюся колониальную сиесту Чили. В стране вырос класс средних карьеристов, людей с образованием, стремившихся жить не хуже богатых. Социальный кризис, пошатнувший основы страны своими забастовками, бесчинствами, безработицей и нагоняями от конной полиции, разгуливающей с вынутыми из ножен саблями, был всего лишь далёким слухом, никак не отражающимся на нашей жизни в Калефý. Хотя мы по-прежнему жили в этом земельном владении, точно далёкие предки, спавшие в тех же самых кроватях разве что сто лет назад, двадцатый век совершенно неожиданно обрушился и на нас.

Состояние здоровья моей бабушки Паулины значительно ухудшилось, о чём мне регулярно рассказывали в письмах Фредерик Вильямс и Нивея дель Валье. Женщина постепенно и со смирением поддавалась многим недомоганиям, что несут с собой последние дни жизни, и ту уже не покидало явное предчувствие собственной смерти. Все они поняли, насколько состарилась эта сеньора, когда Северо дель Валье принёс ей первые бутылки вина, сделанного из созревавших гораздо позже виноградных лоз, которые, как мы все знали, назывались Карменере. Это было настоящее красное вино, нежное и пьянящее, с нотками танина, ни в чём не уступавшее самым лучшим винам Франции, которое окрестили, назвав Виноградник Паулины. Наконец-то в собственности семьи появился тот единственный продукт, который принёс её членам славу и деньги. Моя бабушка отведала его крайне тактично. «Жаль, что я уже не смогу как следует им насладиться, наше вино будут пить совершенно другие люди», - сказала она всего лишь однажды и впредь более об этом не упоминала. Отныне дама не делилась с окружающими своими приступами веселья и смелыми комментариями, которые по обыкновению сопровождали её успехи в предпринимательской деятельности; какое-то время пожив беззаботной и разгульной жизнью, она вновь стала женщиной непритязательной.

О самом очевидном признаке её немощности говорило ежедневное присутствие знакомого священника, ходящего в своей засаленной рясе и, как правило, окружавшего людей агонизирующих, чтобы вырвать у бедняжек их же капитал. Я не знаю, по собственной ли инициативе либо по подсказке этого старого предвестника несчастий, но моя бабушка всё-таки отправила в самую глубь подвала свою знаменитую мифологическую кровать, на которой прошла чуть ли не половина её жизни. На место же излюбленного предмета мебели та поставила солдатскую убогую постель с матрацом из конской гривы. Это показалось мне крайне тревожным симптомом, и, чуть только подсохла слякоть дорог, я объявила своему мужу, что, мол, мне нужно съездить в Сантьяго и повидаться с бабушкой. Я всё ждала каких-то возражений, хотя на деле получилось ровно наоборот: менее чем за сутки Диего организовал мне переезд на повозке до самого порта, где я беспрепятственно села на идущий до Вальпараисо корабль, а уже оттуда до Сантьяго спокойно продолжила бы свой путь на поезде. Адела горела желанием сопровождать меня в этом путешествии и столь сильно, что даже была готова сидеть в ногах своего отца. Она шутя покусывала его уши, дёргала за бакенбарды и так умоляла папочку, что, в конце концов, дон Себастьян не мог отказать своей любимице в этом новом капризе, несмотря на то, что донья Эльвира, Эдуардо и Диего не были согласны. Им не пришлось разъяснять причины, потому как я сама догадалась, что люди не считали подходящим то окружение, которое само собой образовалось в доме моей бабушки. И были уверены в том, что я ещё не достигла нужной степени зрелости и не смогу как полагается заботиться об их девочке. Мы же уехали в Сантьяго в сопровождении лишь пары немцев, с которыми успели познакомиться, волею случая путешествуя на одном пароходе. Мы привезли с собой шерстяную монашескую накидку из церкви Святого Сердца Иисуса, которой покрыли грудь, чтобы та защитила нас от всего плохого, аминь, деньги, зашитые в небольшой кошелёк под корсетом, и чёткие указания ни в коем случае не общаться с незнакомцами. В общем, мы набрали с собой куда больше вещей, нежели их необходимого количества для совершения кругосветного путешествия.

Мы с Аделой провели пару месяцев в Сантьяго, которые прошли бы просто великолепно, если бы не болела моя бабушка. Она приняла нас с притворным энтузиазмом, так и киша планами насчёт прогулок, походов в театр и даже путешествия на поезде в Винья дель Мар, чтобы там, на побережье, подышать свежим морским воздухом. Тем не менее, в последний момент женщина всё же решила отправить нас туда с Фредериком Вильямсом, а сама, отказавшись от затеи, не сдвинулась с места. На моей памяти так уже было, когда мы предпринимали путешествие в экипаже, чтобы навестить на виноградниках Северо и Нивею дель Валье, которые на ту пору впервые производили предназначенные на экспорт бутылки вина. Моя бабушка посчитала, что Виноградник Паулины звучало уж слишком по-креольски. Вот почему она хотела изменить имя на что-то звучавшее скорее по-французски, а уже затем продавать его в Соединённых Штатах, где, по мнению этой дамы, в винах практически никто не разбирался, однако ж, Северо никоим образом не хотел попасть в подобную ловушку. Я встретила Нивею, отметив, что женщина в целом погрузнела и стала носить причёску-пучок с уже кое-где пробивавшимися седыми волосами. Но всё равно она, как и прежде, оставалась человеком проворным, дерзким и сообразительным в неизменном окружении младшеньких любимых деток. «Полагаю, что, наконец-то, меня изменила сама жизнь, теперь мы с мужем можем заниматься любовью, совершенно не опасаясь, что у нас будут ещё дети», - прошептала она мне на ухо. И тогда даже себе не представляла, что несколькими годами позже на свет появится Клара, девушка проницательная, просветлённая и ясновидящая, самая, пожалуй, странная из всех девочек-малышек, рождённых в этом многочисленном и сумасбродном клане дель Валье. Маленькой Розе, чья красота вызывала немало комментариев, было всего лишь пять лет. Я очень сожалею, что фотография не может в полной мере отобразить её колорит; в целом же, девчушка кажется каким-то морским созданием с тусклыми глазами и зелёными волосами, напоминая собой старинную бронзу. Даже тогда она была просто ангелоподобным существом, немного отстающим в развитии для своего возраста, которое ходило повсюду как бы плывя. «Откуда же она к нам пришла? Должно быть, эта девочка – дочь Самого Святого Духа», - шутила её мать. Красавица-малышка стала для Нивеи настоящим утешением в горе от потери двоих её же младенцев, умерших от дифтерии, и от продолжительной болезни, которой всё же не выдержали лёгкие третьего ребёнка этой женщины. Я пыталась беседовать о детях с Нивеей – говорят, что нет ужаснее страдания, вызванного потерей ребёнка – однако ж, она сразу меняла тему. Самым бóльшим, что тогда она решила мне сказать, было следующее: оказывается, уже на протяжении веков женщины страдали от родовых болей, а также тяжело переживали погребение собственных детей, и она сама никакое не исключение. «Было бы чересчур высокомерно с моей стороны предполагать, что меня в какой-то степени благословил Сам Господь, послав много детей, которые в итоге значительно меня переживут», - сказала она.

Паулина дель Валье не была даже тенью того, кем когда-то являлась; женщина потеряла интерес даже к еде и делам всей её жизни. Та едва могла ходить, потому как всё чаще подводили колени, но, несмотря на это, теперь дама выглядела столь изящной, какой мы её не видели никогда прежде. На её ночном столике стояли многочисленные флакончики с лекарствами, а рядом, неотлучно, сменяя друг друга, находились три монахини, которые ухаживали за больной. Моя бабушка догадывалась, что впредь у нас больше не будет возможностей собираться всем вместе, поэтому впервые за годы нашей дружбы она стала отвечать на мои вопросы. Мы перелистывали альбомы с фотографиями, которые бабушка объясняла мне одну за другой, а также рассказывала о происхождении заказанной во Флоренции кровати и о своём соперничестве с Амандой Лоуэлл, которое, учитывая прожитые годы, выглядело скорее комично. Она говорила и о моём отце, и о немалой роли Северо дель Валье, что он сыграл в моём детстве, однако ж, решительно избегала всего, что касалось моих бабушки и дедушки по материнской линии и Чайна-тауна. Тогда мне лишь сказали, что моя мать была очень красивой американкой-моделью, и этим ограничились. Иногда, по вечерам, мы сидели в застеклённой веранде и беседовали с Северо и Нивеей дель Валье. Он, как правило, говорил о прожитых в Сан-Франциско годах и более ранних переживаниях военного времени, а она напоминала мне подробности случившегося во время революции, когда мне исполнилось всего лишь одиннадцать лет. Хотя моя бабушка никогда и не жаловалась на своё состояние здоровья, дядя Фредерик счёл нужным меня предупредить, что бедная женщина страдает острыми болями в животе, и той стоит немалых усилий одеваться самостоятельно по утрам. Верная личному убеждению, заключавшемуся в том, что человеку именно столько лет, на сколько выглядит сам, она до сих пор подкрашивала свои редкие волосики, что ещё виднелись на голове, однако уже не расхаживала гоголем, увешанная драгоценностями, точно императрица, как то делала всю свою жизнь. «Ей осталось очень и очень мало», - шептал мне своим загадочным тоном супруг бабушки. Дом выглядел столь же неухоженным, как и его хозяйка, на месте недостающих картин виднелись выцветшие следы бумажных обоев, стало заметно меньше мебели и ковров, а украшавшие веранду тропические растения превратились в сплошной спутанный и увядший клубок. Птицы же в такой обстановке и вовсе молчали в своих клетках. Предугаданное дядей Фредериком ещё в письмах насчёт солдатской койки, на которой спала моя бабушка, оказалось верным.

Она всегда занимала самую большую комнату в доме, а её знаменитая мифологическая кровать неизменно возвышалась в самом центре, точно папский трон, откуда хозяйка управляла своей империей.

Женщина проводила утра, закутавшись в простыни и окружённая фигурами водяных, которые вырезал и раскрасил некий флорентийский мастер уже сорок лет назад, изучая бухгалтерские книги, надиктовывая письма и бесконечно размышляя о делах. Под этими простынями враз куда-то исчезала полнота, и таким способом женщине удавалось создать относительно себя самой некую иллюзию хрупкости и красоты. Бесчисленное множество её фотографий было снято именно в этом ложе из чистого золота. Неожиданно мне в голову пришла мысль запечатлеть её теперь в скромной веленевой ночной сорочке и в старушечьей шали, лежащей на убогой постели кающейся грешницы, хотя, узнав о моём намерении, бабушка отказалась наотрез. Я заметила, что из комнаты исчезла красивая французская мебель, обитая шёлковой стёганой тканью, огромный письменный стол, изготовленный из розового дерева с вкраплениями привезённого из Индии перламутра, а также ковры и картины. Из всех украшений осталось лишь большое изображение распятого Христа. «Практически всю мебель и драгоценности она пожертвовала церкви», - объяснил мне Фредерик Вильямс, после чего мы вместе решили заменить монахинь медсёстрами и посмотреть, как она, пусть даже и силой, станет препятствовать участившимся визитам загадочного священника. Ведь помимо занятий привычными вещами, тот немало способствовал наведению на людей страха и ужаса.

Иван Радович, единственный врач, кому доверяла Паулина дель Валье, полностью одобрял подобные меры. Было хорошо вновь увидеть старого друга – ведь истинной дружбе нипочём ни время, ни расстояние, ни безмолвие, как любил говорить этот человек – и, посмеиваясь, я должна признаться, что в моей памяти он неизменно появлялся с чертами лица Чингисхана. «А дело-то всё в славянских скулах», - охотно объяснял мне доктор. Во внешности этого человека до сих пор присутствовал едва уловимый намёк на татарского вождя, хотя со временем общение с лежащими в больнице для бедных пациентами, где этот доктор и работал, несколько смягчило его нрав. Вдобавок, в Чили мужчина смотрелся не столь экзотично, как то было бы в Англии; здесь он мог бы сойти за арауканского военачальника, разве что сам выглядел немного чище и выше ростом. Это был молчаливый человек, который с жадным вниманием слушал даже беспрерывное пустословие Аделы, кто сразу же в него влюбилась, и, привыкшая к поведению родного отца по отношению к ней самой, прибегла к тому же методу, чтобы обольстить Ивана Радовича. К несчастью молодой девушки, доктор воспринимал её как невинную и изящную маленькую деточку, и в любом случае она в его глазах была маленькой деточкой и только. Обескураживающее бескультурье Аделы вкупе с беззастенчивостью, с которыми она утверждала самые чудовищные глупости, нисколько его не беспокоили; я же считаю, что таким способом молодой человек лишь развлекался, хотя простодушный восторг кокетки подчас вводил его в краску. Доктор вызывал к себе доверие, отчего мне было легко говорить с ним на те темы, которых я крайне редко касалась, беседуя с другими людьми, боясь им наскучить. К таковым, например, относилось моё увлечение фотографией. А его она интересовала, потому как сам занимался медициной вот уже несколько лет в Европе и в Соединённых Штатах. Молодой доктор попросил меня научить его пользоваться фотоаппаратом, чтобы иметь возможность вести запись своих операций, а также наблюдаемых у пациентов видимых симптомов, чтобы в дальнейшем разбавлять иллюстрациями свои конференции и занятия.

Вот под этим предлогом мы и отправились навестить дона Хуана Риберо, однако ж, нашли его мастерскую закрытой и с вывеской «продаётся». Соседний парикмахер нам пояснил, что учитель перестал работать, потому как у человека развилась катаракта на обоих глазах, но, тем не менее, дал нам адрес, по которому мы и пошли с ним повидаться. Мастер жил в одном из зданий на улице Монашенок, которое, надо сказать, знавало и лучшие времена. Теперь же оно представляло собой устаревшую, с изредка встречающимися в ней призраками постройку. Некая служащая провела нас через несколько сообщающихся между собой комнат, покрытых коврами от пола до потолка, на которых висели многочисленные фотографии Риберо. Так мы дошли до гостиной, обставленной старинной, из красного дерева, мебелью и обитыми плюшем шатающимися креслами. Нигде не было зажжённых ламп, отчего нам потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к скудному освещению, и только затем мы еле различили сидевшего с котом на коленях у окна учителя, в которое всё ещё проникали последние отблески уходящего вечера. Пожилой человек встал и уверенно подошёл ближе, чтобы поприветствовать нас; ничто в походке мастера не выдавало его слепоты.

- Сеньорита дель Валье! Простите, теперь вы сеньора Домингес, так ведь? – воскликнул он, протягивая ко мне обе руки.

- Аврора, учитель, всё та же Аврора, - возразила я, обнимая его. Практически сразу я представила наставнику доктора Радовича и рассказала о желании последнего научиться хорошо фотографировать, что в медицинских целях доктору было крайне необходимо.

- Я уже не могу ничему научить, друг мой. Небо наказало меня по самому больному месту, оно лишило меня зрения. Только представьте себе слепого фотографа, какая ирония!

- Вы ничего не видите, учитель? – несколько обеспокоенная, спросила я.

- Глазами я уже ничего не вижу, однако ж, всё ещё смотрю на этот мир. Скажите же мне, Аврора, изменились ли вы? И как выглядите теперь? Самый ясный образ, что сохранился о вас у меня, это девчушка тринадцати лет, стоявшая строго перед дверью моей мастерской, и упрямая, точно мул.

- Я и сейчас всё та же, дон Хуан, робкая, глуповатая и упорная.

- Нет, нет же, скажите мне, например, как вы причёсаны и какого цвета ваш наряд.

- Сеньора одета в белое, практически невесомое, платье с кружевной отделкой. Правда, я не знаю, из какой оно ткани, потому что совершенно в них не разбираюсь, а её талию подчёркивает жёлтый пояс в цвет банта на шляпе. Я вас уверяю, она выглядит настоящей красавицей, - сказал Радович.

- Вы уж так меня не стыдите, доктор, я вас умоляю, - прервала я его.

- Вот у сеньоры и зарделись щёчки… - добавил молодой человек, и оба одновременно рассмеялись.

Учитель позвонил в колокольчик, и практически сразу к нам вошла служанка, принеся по чашке кофе. Мы все вместе очень занимательно провели время, разговаривая о новой технике и фотоаппаратах, что вовсю используются в других странах, и о том, до чего ушла вперёд научная фотография, - казалось, дон Хуан Риберо по-прежнему был в курсе всех текущих событий.

- Аврора обладает как силой и сосредоточенностью, так и терпением - эти качества как раз и требуются каждому художнику. Вдобавок, я полагаю, что то же самое нужно и хорошему врачу, вы со мной согласны, правда же? Попросите её показать вам свою работу, доктор, она – девушка скромная, и никогда этого не сделает, если вы сами не будете настаивать, - намекнул учитель Ивану Радовичу, когда мы уже прощались.

И через несколько дней случай всё это осуществить подвернулся сам по себе. Моя бабушка проснулась на рассвете с ужаснейшими болями в животе, снять которые не удалось даже привычными успокоительными средствами. Нам только и оставалось, что позвать Радовича, кто незамедлительно и прибыл. Осмотрев пациентку, он прописал ей сильную по своему действию смесь на основе опиума. Мы оставили больную отдыхать в кровати, а сами вышли из комнаты, и уже за дверью врач мне объяснил, что в этом случае речь идёт об очередной опухоли. Все понимали, что больная уже слишком стара и вряд ли выдержит повторную операцию и, скорее всего, не перенесёт анестезию; в данном случае оставалось лишь стараться контролировать боль и всячески помогать бедной женщине, чтобы та спокойно умерла. Я лишь хотела знать, сколько времени осталось жить моей бабушке, однако ж, определить подобное оказалось нелегко, потому что, несмотря на возраст, она всё ещё была женщиной сильной, а опухоль росла крайне медленно. «Готовьтесь, Аврора, ведь летальный исход может наступить буквально через несколько месяцев», - сказал тогда врач. Услышав такое, я просто не могла не заплакать. Сколько себя помню, Паулина дель Валье была единственной моей опорой в этом мире, уйди она, как я сразу же окажусь в какой-то неопределённости, и тот факт, что Диего считался моим мужем, не только не облегчал моё ощущение полного краха, а, скорее, напротив, лишь увеличивал его. Радович передал мне её носовой платок и на какое-то время онемел сам, не глядя на меня и смущённый моим же плачем. Я заставила его пообещать предупредить меня своевременно, чтобы я смогла приехать сюда из деревни и побыть вместе с бабушкой в её последние минуты жизни.

Опиум оказал на больную своё действие, отчего она быстро успокоилась; когда бабушка уже спала, я проводила Ивана Радовича к выходу. В дверях он спросил, можно ли ему остаться ещё на немного, потому как у него в запасе есть целый свободный час, а на улице теперь невыносимо жарко. Адела проспала всю сиесту, а Фредерик Вильямс отправился поплавать в клуб, отчего огромный дом на улице Армии Освободителей казался застывшим кораблём. Я предложила доктору стакан оршада, после чего мы расположились на веранде, украшенной папоротниками и клетками с птицами.

- Посвистите, доктор Радович, - намекнула я ему.

- Что значит посвистите? И зачем это?

- Согласно индейскому поверью свистом можно призвать ветер. А нам крайне необходимо дуновение свежего ветерка, чтобы хоть немного облегчить жару.

- Я-то свистну, а вот вы, тем временем, принесите-ка мне свои фотографии, а? Мне бы очень хотелось на них взглянуть.

Я сходила за несколькими коробками, села рядом с доктором и попыталась объяснить ему свою работу. Первым делом я показала несколько фотографий, отснятых в Европе ещё тогда, когда меня более интересовала эстетическая сторона процесса, нежели содержание самих снимков. А затем мы перешли к платиновым оттискам, запечатлевшим на века виды Сантьяго, а также индейцев и жильцов поместья. Снимки семьи Домингес мы просматривали под самый конец. Он вглядывался в фотографии столь же внимательно, как и осматривал мою бабушку, время от времени спрашивая то одно, то другое. Особенно доктор задержал свой взгляд на фотографиях семьи Диего.

- А кто вот эта красивая женщина? – захотел узнать молодой человек.

- Сюзанна, супруга Эдуардо, моего деверя.

- А это, полагаю, и есть сам Эдуардо, правда? – сказал он, указывая на Диего.

- Нет, это как раз Диего. С чего вы предположили, что он муж Сюзанны?

- Я не знаю, мне всего лишь так показалось…

Этим же вечером я разложила фотографии на полу и часами на них смотрела. Тогда я пошла спать непозволительно поздно и к тому же немало огорчившись.

Я была вынуждена распрощаться с моей бабушкой, потому что пришло время возвращаться в Калефý. Когда наступил обласканный солнцем декабрь, столь характерный для Сантьяго, Паулина дель Валье почувствовала себя намного лучше – очень уж долго длилась эта зима, которая и навеяла на неё одиночество – и пообещала навестить меня вместе с Фредериком Вильямсом после Нового года, а не проводить всё лето на пляже, как поступали те, кто мог сбежать из Сантьяго в период самого солнцепёка. Женщина настолько хорошо себя чувствовала, что даже поехала вместе с нами на поезде до Вальпараисо, где мы с Аделой сели на корабль, отправлявшийся на юг.

Мы вернулись в деревню до Рождества, потому что никак не могли отсутствовать на самом важном в году празднике для семьи Домингес. Далеко не за один месяц до торжества донья Эльвира начала распределять подарки для крестьян, сделанные собственными руками дома или же купленные в городе: одежда и игрушки для детей, ткани на платье и шерсть для женщин, различные инструменты для мужчин. В это время, как правило, делили между собой животных, мешки с мукой, картофель, головки сахара, иначе называемые чёрный сахар, бобы и кукурузу, сушёные фрукты и высушенное мясо. Людям раздавали парагвайский чай на травах, соль и уложенные в формочки сладости из айвы, приготовленные в огромных медных тазах на разожжённом под открытым небом костре. Жильцы земельного владения прибыли сюда с четырёх сторон света, а кое-кто из них вместе со своими жёнами и детьми добирался на этот праздник не один день. Забивали крупный рогатый скот и коз, варили картофель и свежие кукурузные початки, готовили по особому рецепту фасоль в горшочках. Мне поручили украшать цветами и сосновыми ветками длинные, расставленные во внутреннем дворе, прилавки и подготовить кувшины с разбавленным подслащённой водой вином, что никак не опьяняло взрослых, и которое дети пили, смешав то с обжаренной мукой. Пришёл и священник, кто решил остаться здесь на два-три дня, совершая обряд крещения над новорождёнными, исповедуя грешников. Он венчал уже живущих вместе людей и порицал прелюбодеев. В полночь на 5 декабря мы все присутствовали на рождественской службе, проходившей на свежем воздухе перед наскоро сооружённым алтарём, потому что все желающие просто не вмещались в единственную небольшую часовню, находившуюся на территории поместья. На рассвете, после сытного завтрака, состоящего из кофе с молоком, свежеиспечённого хлеба, сливок, мармелада и созревающих летом фруктов, все двинулись в радостном шествии, посвящённом Божественному младенцу, в котором каждый смог облобызать Его фаянсовые ноги.

Дон Себастьян во всеуслышание объявил семью, более остальных выделяющуюся своим поведением и манерами, которой и вручил фигуру Божественного младенца. И отныне целый год, от Рождества до Рождества, хрустальная урна с небольшой статуей будет занимать почётное место в хижине этих крестьян, призывая на всех них божественное благословение. Пока она находилась в семье, ничего плохого с хозяевами не могло случиться. Дон Себастьян устраивал всё так, чтобы у каждой семьи в поместье была возможность какое-то время сохранить статую под своей крышей. В этом году мы ещё и решились на аллегорическую театральную постановку, посвящённую наступлению двадцатого века. В ней были задействованы все члены семьи, за исключением доньи Элвиры, уже слишком слабой женщины, и Диего, кто предпочёл взять на себя ответственность за техническую сторону дела, а точнее, за освещение и цветные занавески. Дон Себастьян, будучи в очень хорошем настроении, согласился исполнить печальную роль Старого года, вечно что-то бормочущего себе под нос, а один из детей Сюзанны – всё ещё в пелёнках – олицетворял собой наступающий Новый год.

Каким-то образом услышав о бесплатной еде, здесь же появились и несколько малокультурных индейцев. Эти люди были совсем нищими – ведь на данный момент уже потеряли свои земли, а прогрессивные планы правительства обходили их стороной – однако ж, будучи гордыми, те прибыли не с пустыми руками. Они принесли несколько яблок, пряча их под накидками, которые нам и предлагали все насквозь потные и в сальных пятнах, а ещё мёртвого кролика, источавшего зловонный запах мертвечины, да несколько тыкв, приготовленных умело и с любовью. Кроме этого гости вручили и ликёр с добавлением в него небольшого количества фруктов фиолетового цвета, которые приходилось жевать и выплёвывать в ковш, смешанными со слюной, а затем в подобном виде оставлять всё это бродить на какое-то время. Пожилой вождь индейского племени, касик, шёл впереди вместе со своими тремя жёнами и собаками. Вдобавок его сопровождали ещё и два десятка членов племени, мужчины которого не выпускали из рук копий и, несмотря на длящиеся уже четыре века беззакония и беспорядки, сохранили свой устрашающий вид. Местные женщины были далеко не робкими и старались вести себя столь же независимо и могущественно, как и мужчины. Здесь между людьми наблюдалось равенство полов, чему с особой радостью аплодировала Нивея дель Валье. Они церемонно приветствовали нас на своём языке, называя «братом» как дона Себастьяна, так и его детей, которым говорили «добро пожаловать» и приглашали принять участие в пиршестве. Однако за людьми из племени приходилось пристально следить, потому что при малейшем проявлении невнимательности те сразу принимались за воровство. Мой свёкор утверждал, что местные жители обделены чувством собственности, ведь те привыкли жить общиной и делиться. Диего же, слыша подобное, ссылался на то, что индейцы, столь проворные до чужого добра, никому не позволяют прикасаться к собственному богатству. Опасаясь, что люди напьются, отчего опять станут неистовыми, дон Себастьян предложил касику бочку с водкой в качестве стимула, что заставил бы всех скорее уйти, потому что люди в любом случае не смогли бы открыть её на территории хозяина. Тогда индейцы сели в сторонке обширным кругом и стали есть, пить, курить из одной и той же трубки, а также вести длинные беседы, которые, впрочем, никто не слушал. Тем не менее, приглашённые предпочитали не смешиваться с жильцами из Калефý, хотя находившиеся здесь дети резвились все вместе. Этот праздник как предоставил мне возможность сфотографировать индейцев, подключив к делу свой утончённый вкус, так и подружиться с некоторыми женщинами. Общаясь с ними, я предполагала, что рано или поздно мне будет позволено навещать их в стоящем на противоположном берегу озера лагере, где все и устроились, чтобы провести это лето. Когда приходили в негодность пастбища либо же просто надоедал пейзаж, люди вырывали из земли поддерживающие навесы палки, сворачивали ткани палаток и с таким багажом отправлялись на поиски новых пристанищ. Если бы я проводила время вместе с ними, возможно, все бы и привыкли к моему присутствию и к фотоаппарату. У меня возникло желание запечатлеть на снимках местных жителей, занятых своими повседневными делами. Подобная мысль не могла не навести страх и ужас на моих свёкра и свекровь, потому что здесь так и витали разного рода волнующие кровь истории об обычаях и традициях этих племён, в которых от терпеливого труда миссионеров осталась, к сожалению, лишь видимость.

Нынешним летом бабушка Паулина не приехала меня повидать, как обещала мне то ранее. Путешествие на поезде или же на корабле она бы ещё и вынесла, но вот необходимость провести пару дней в запряжённой волами повозке, что довезла бы от порта до Калефý, пугала её не на шутку. Только еженедельные письма бабушки, пожалуй, и являлись моей основной связью с внешним миром; по мере того, как шли недели, я всё больше ностальгировала по прежним временам. Теперь я пребывала в несколько ином расположении духа, стала сторониться людей и ходила более молчаливой и замкнутой, чем обычно, таская за собой свои же неудачи, точно тяжёлый шлейф платья невесты. Со временем именно одиночество сблизило меня со свекровью, этой нежной и благоразумной женщиной, всецело зависящей от своего мужа, лишённой собственных мыслей и не способной ничему противостоять, даже если для этого и требовались минимальные жизненные усилия. И всё же подобные недостатки поглощались необъятной добротой, полностью скрывавшей собою её весьма скудные познания о чём бы то ни было. Стоило свекрови появиться рядом, как мои беззвучные притворные истерики сами собой распадались на мельчайшие частицы; донья Эльвира обладала чудесной добродетелью притягивать меня к себе и одним своим присутствием чудесным образом успокаивать моё душевное волнение, что, порой, чуть ли меня не душило.

В эти летние месяцы мы всецело были заняты сбором урожая, новорождёнными животными и заготовкой различных запасов; солнце садилось лишь в девять часов вечера, отчего дни, казалось, становились вечными. На ту пору дом, что мой свёкор строил для нас с Диего, был уже готов, выглядел прочным, свежим и красивым. С четырёх сторон он был окружён крытыми коридорами и пах свежей глиной вперемешку с только что срубленной древесиной и базиликом, который жильцы своевременно высадили вдоль стен, чтобы отвести неудачи и всякого рода колдовство. Мои свёкор со свекровью предоставили в наше распоряжение кое-какую мебель, принадлежащую далеко не одному поколению этой семьи, а всё остальное Диего купил сам, съездив в ближайший посёлок и даже не поинтересовавшись моим мнением по данному вопросу. Так, вместо широкой кровати, на которой мы оба спали до этих пор, он приобрёл две односпальные, украшенные бронзой, и зачем-то между ними поставил ещё и ночной столик. После обеда члены семьи, как правило, уединялись в своих комнатах аж до пяти часов вечера, соблюдая обязательный тихий час, потому как считали, что жара тормозила переваривание пищи. Диего неизменно растягивался в гамаке, висящем под естественно образуемым виноградником навесом, чтобы чуть-чуть покурить, а потом шёл на речку поплавать. Он предпочитал ходить туда один, а когда изредка я хотела составить мужу компанию, его это напрягало, так что на своём обществе я, в основном, и не настаивала. Ввиду того, что мы не проводили время сиесты, занимаясь любовью в нашей комнате, большей частью оно уходило у меня на чтение либо же работу в небольшой фотографической лаборатории, потому что, сколько я ни старалась, мне всё же никак не удавалось заснуть после полудня. Диего уже ничего меня не просил и ни о чём спрашивал и едва ли выказывал интерес, да и тот скорее из вежливости к моему роду деятельности или испытываемым мною чувствам. Этот человек никогда не терял терпения, видя мои переменчивые состояния души и выслушивая мои ночные кошмары, ставшие куда серьёзнее и случающиеся теперь гораздо чаще. Со временем ему пришлось смириться и с моим продолжительным угрюмым молчанием. Бывали дни, когда мы не перекидывались друг с другом ни словом, хотя, казалось, он этого даже не замечал. Я же замыкалась в безмолвие, точно в доспехи, внутренне считая часы, чтобы посмотреть, как долго мы всё-таки сможем выдержать невольно создавшуюся ситуацию, но под конец, я всегда отступалась, потому что возникшее между нами молчание давило куда сильнее на меня, нежели на него. Ранее, когда мы ещё разделяли нашу общую постель, я, притворяясь спящей, льнула к его спине, а он проникал в мои недра и заплетал свои ноги за мои. Вот так и сглаживалась порою пропасть, что уже неотступно возникала между нами.

В наших, теперь случающихся столь редко, объятиях я искала не удовольствие, ведь тогда я и понятия не имела, что оно вообще было возможно, а лишь утешения и какого-никакого общества, да и то скорее для себя. В какие-то моменты я и вовсе жила иллюзией, будто его нужно завоевать именно мне, но затем, как правило, наступал рассвет, и всё возвращалось на свои обычные места. Когда мы переехали в новый дом, между нами исчезла даже мнимая близость, потому что расстояние между двумя кроватями оказалось гораздо шире и стало более отталкивающим, нежели бурные воды местных рек. И всё же, время от времени, когда я просыпалась, крича от того, что меня преследуют дети в чёрных пижамах, до сих пор живущие в моих снах, он вставал, подходил и крепко меня обнимал до тех пор, пока я окончательно не успокаивалась. Пожалуй, это и были наши единственные случайные встречи. Ночные кошмары столь сильно его тревожили, что тот даже полагал, будто со временем они могут привести к слабоумию. Вот почему любимый своевременно раздобыл флакончик с опиумом и иногда растворял несколько его капель в апельсиновом ликёре, чтобы помочь мне заснуть в окружении счастливых сновидений. За исключением общих с остальными членами семьи дел, мы с Диего проводили наедине крайне мало времени. Он часто отправлялся в поход до Патагонии, пересекая по пути горную цепь, или же просто шёл в деревню покупать нам различную еду. Порой этот человек где-то пропадал по два-три дня без всяких объяснений, и тогда, вечно воображая себе какой-нибудь несчастный случай, меня охватывала сильная тревога. Видя такое состояние, меня обычно успокаивал Эдуардо тем аргументом, что его брат всегда таковым и был – отшельником, выросшим среди величия первозданной природы и с малых лет привыкшим к огромным пространствам. Ещё он пояснял, что у Диего душа бродяги и, если бы тот не родился в тесных и сжимающих каждого узах нашей семьи, то, возможно, стал бы моряком. Мы женаты вот уже как год, а я по-прежнему чувствую себя ущербной. Ведь я не только не способна подарить ему сына, не удалось мне и заинтересовать собой дорогого сердцу человека, а уж про влюблённость друг в друга тут лучше вообще умолчать: моей женственности явно недоставало чего-то существенного. Я полагала, что мужчина выбрал меня лишь потому, что пришла пора жениться, да и давление со стороны родителей обязывало молодого человека искать невесту. Я же была первой, а, возможно, и единственной, кто на ту пору появился у него на горизонте.

Диего меня не любил. Это я знала с самого начала, однако ж, поддерживаемая храбростью первой любви и прожив на свете только девятнадцать лет, подобное отнюдь не казалось мне каким-то непреодолимым препятствием. Я верила, что могу соблазнить мужчину, проявив настойчивость и пустив в ход присущую мне добродетель и женское кокетство, как о том написано в романтических историях. Терзаемая тревогой в попытках выяснить, чего же именно не хватает мне самой, я тратила кучу времени на то, чтобы наконец-таки сделать достойный автопортрет. Какие-то из них изображали меня перед большим зеркалом, что я переместила в собственную мастерскую, на других снимках я запечатлена стоящей прямо перед фотоаппаратом. Я сделала невообразимое множество фотографий: на одних снялась в одежде, а на других полностью обнажённой, я внимательно смотрела на себя со всех углов и сторон, и единственное, что я отчётливо там видела, было практически неосознанное чувство грусти.

Со своего инвалидного кресла донья Эльвира наблюдала за жизнью собственной семьи, не упуская ни малейшей детали. Со временем женщина всё поняла как про продолжительные отсутствия Диего, так и причину моего отчаяния – она просто обдумала то и другое вместе и пришла к кое-каким выводам. Её тактичность и характерная чилийкам привычка не говорить окружающим о своих чувствах мешали женщине прямо подойти к уже существующей проблеме. Хотя за то многое время, проведённое как вместе, так и по отдельности, между нами возникло чуть ли не родственное чувство, и мы стали друг для друга практически матерью и дочерью. Так, крайне тактично и постепенно, женщина рассказала мне о трудностях в отношениях со своим мужем на первых порах.

Она вышла замуж молодой, и даже спустя пять лет в семье не было детей – за это время женщине пришлось несколько раз пережить потерю ребёнка, причём каждая оставила свой непоправимый след как в теле, так и в душе. В то время Себастьян был ещё не совсем зрелым человеком, отчего и не мог полностью взять на себя ответственность за супружескую жизнь. Тогда этот запальчивый мужчина был настоящим гулякой и распутником, хотя данное слово она, конечно же, не использовала, и я даже готова поверить, что такового она и не знала.

Донья Эльвира чувствовала себя словно в изоляции, будучи очень далеко от своей семьи, одинокая и напуганная, убеждённая в том, что её брак был ужасной ошибкой, исправить которую под силу лишь смерти. «Но Господь всё же услышал мои мольбы, у нас появился Эдуардо, и с ночи до утра Себастьян был совершенно другим человеком – пожалуй, не сыскать на свете лучшего отца и мужа. Мы вместе уже более тридцати лет и каждый день я не устаю благодарить небеса за то счастье, что накрыло нас обоих. Нужно молиться, доченька, это очень помогает», - советовала мне женщина. Я, конечно, молилась, однако ж, надо полагать, без должного старания и постоянства, потому что каких-то перемен так и не случилось.

Различные подозрения витали в воздухе уже много месяцев, но я настойчиво отбрасывала их, испытывая отвращение к себе самой. Да я и не могла их принять, чётко не осознав нечто порочное в собственном же характере. Скорее напротив, я всё повторяла себе, что подобных предположений вовсе не существует, разве только это были происки самого дьявола, уже успевшие пустить корни и прорасти в моём мозгу, точно смертельные опухоли. С такими мыслями приходилось безжалостно бороться, однако ж злостная тревога оказалась способна на куда большее, нежели все мои добрые намерения.

Главным же моментом оставались семейные фотографии, которые я показывала Ивану Радовичу. Всё, не считающееся очевидным с первого взгляда – исходя из привычки видеть лишь то, что мы хотим видеть, как, бывало, говаривал мой учитель Хуан Риберо, - проявлялось на снимках в чёрно-белых тонах. Там же появлялся и недвусмысленный язык тела, жестов и взглядов. И начиная с этих первых заметных признаков подозрительности, я всё чаще и чаще прибегала к фотоаппарату. Под предлогом сделать альбом для доньи Элвиры я старалась запечатлеть чуть ли не каждое мгновение на моментальном фотоснимке. А уж затем, окружённая полным одиночеством, я лично проявляла их в своей мастерской и изучала с порочным вниманием. Так, постепенно, у меня появилась жалкая коллекция мельчайших доказательств, причём некоторые настолько тонки, что лишь я, отравленная отчаянием, могла их различить. С фотоаппаратом перед лицом, точно спрятавшись за маску, делавшую меня невидимой, я могла сфокусироваться на пейзаже и в то же время сохранять леденящее расстояние. К концу апреля, когда спáла жара и облака сгустились над горными вершинами местных вулканов, сама природа начала засыпать, готовясь встретить осень. Признаки, отчётливо проявившиеся на фотографиях, показались мне вполне достаточными, отчего я и позволила себе переключиться на ненавистную миссию, начав следить за Диего, и ввести себя как ревнивая женщина. Когда я наконец-то пришла в себя от когтей, что так и сжимали моё горло, и смогла как-то обозначить своё поведение, руководствуясь имеющимся словарём, я почувствовала, что неизбежно погружаюсь в некое болото, вылезти из которого не так уж и легко. Ревность. Кто её не испытывал, не может знать, до чего бывает больно даже просто представить себе разнообразные безумства, что совершают люди, ею движимые. За свои прожитые тридцать лет я страдала от этого чувства лишь тогда, и, надо сказать, ожог ревности оказался настолько сильным, что душевные раны не изгладились до сих пор. Надеюсь, что они не заживут уже никогда, став вечным напоминанием того, чего всеми способами стоит избегать в будущем. Диего не был моим мужчиной – никто и никогда не может принадлежать кому-либо другому – и даже тот факт, что я его супруга, не давал мне право на человека и его чувства. Ведь любовь – это добровольное соглашение, что начинается с пробежавшей между двоими искры и вполне может закончиться таким же способом. Ей угрожают множество опасностей, и если пара способна сберечь великое чувство, оно растёт, точно дерево, даёт тень и приносит плоды, но подобное происходит лишь в том случае, когда оба в нём заинтересованы. Диего же никогда так не поступал – вот отчего наши отношения были обречены с самого начала. Сейчас я, конечно же, всё понимаю, хотя тогда я была просто ослеплена, причём сначала чистым гневом, а уж затем и отчаянием.

Шпионя за ним с часами в руках, я отдавала себе отчёт в том, что отсутствия моего мужа совершенно не подтверждаются его же объяснениями, какие бы тот ни старался мне предложить. Когда, ничего не скрывая, он уходил на охоту с Эдуардо, то по обыкновению возвращался гораздо раньше или же намного позже своего брата. Стоило остальным членам семьи, как правило, мужчинам уйти на лесопилку или же в загон метить скот, он буквально сразу появлялся во внутреннем дворе, а позже, если я, сев за стол, затрагивала эту тему, оказывалось так, что моего любимого не было с ними весь день. Когда он шёл за покупками в деревню, как правило, возвращался оттуда ни с чем, потому что предположительно попросту не находил того, чего искал, хотя первоначально и отправлялся за, например, такими тривиальными вещами, как топор или ножовка. Те многие часы, что, собравшись вместе, семья проводила за определённого рода беседами, он во что бы то ни стало старался избегать. Вместо них только он один и организовывал бесконечные партии в карты либо же просил Сюзанну всем спеть. Если девушку валил с ног очередной приступ мигрени, тогда он в одиночку поспешно отправлялся на прогулку верхом с ружьём на плече. У меня не получалось следовать за ним без того, чтобы как не быть замеченной, так и не вызывать подозрений у членов семьи. Однако ж, в такие моменты я вся была настороже и следила за любимым, даже когда тот находился рядом. Так, я заметила, что порой он вставал среди ночи и шёл вовсе не на кухню что-то перекусить, как я думала поначалу. Прошло время, и я поняла, что, поднявшись, он быстро одевался, выходил во внутренний двор и куда-то исчезал на час-другой, после чего молча и крайне осторожно возвращался в постель.

Следовать за любимым человеком в темноте, куда бы тот ни пошёл, оказалось куда легче, нежели среди бела дна, когда на нас смотрела целая дюжина глаз. Главное заключалось в том, чтобы я никоим образом не уснула, вот почему приходилось избегать бокалов вина за ужином и капель с добавлением опиума на ночь. Однажды ночью, в середине мая, я заметила, как он удирал из постели, и в слабом свете небольшой масляной лампы, которую мы поддерживали вечно зажжённой перед Святым Крестом, я видела, как любимый надел брюки и сапоги, захватил с собой рубашку с пиджаком и куда-то отправился. Тогда я помедлила буквально несколько мгновений, а затем сама быстро встала с постели и пошла вслед за ним с чуть ли не выпрыгивающим из груди сердцем. У меня не получалось чётко разглядеть его в окутанном мраком доме, но вот когда он вышел во внутренний двор, то силуэт человека явно обрисовался в свете луны, время от времени появляющейся целиком на тёмном небосводе. Небо же было частично затянуто, и, порой, облака закрывали собой и луну, обволакивая нас сплошной темнотой. Я слышала, как лаяли собаки, и думала, что подойди они ближе, это сразу же выдало бы моё присутствие, но подобного на тот раз не произошло. Тогда я поняла, что Диего заблаговременно их привязал. Мой муж обошёл кругом весь дом и быстро направился к одному из скотных дворов, где находились лошади членов семьи, предназначенные для верховой езды, на которых никогда не работали в поле. Подойдя, он снял большой деревянный засов на двери в конюшню, куда затем и вошёл. Я же осталась ждать, защищённая покровом темноты, что давала крона вяза, росшего в нескольких метрах от конюшни, разутая и прикрытая лишь тончайшей ночной рубашкой. Тогда я так и не осмелилась сделать ещё один шаг, убеждённая в том, что Диего вновь появится верхом на лошади, и поэтому я уже не смогу за ним следовать. Волей-неволей прошло какое-то время, показавшееся мне нескончаемым, так как ровным счётом за данный его период ничего не случилось. И всё же я вскоре различила свет, шедший из щели, образуемой открытой дверью в конюшню, возможно, от свечи либо небольшой лампы. Я скрежетала зубами и судорожно дрожала и от холода, и от страха. Я вот-вот бы признала себя побеждённой и вернулась бы в постель, если бы не увидела ещё одну фигуру, приблизившуюся всего лишь на одну куадру с восточной стороны. Было очевидно, что та появилась отнюдь не из главного дома, хотя также вошла в скотный двор и прикрыла за собой дверь. Я помедлила примерно с четверть часа, прежде чем принять какое-то решение, и лишь затем напряглась и сделала несколько шагов, вся онемев и едва ли не потеряв способность шевелиться. Подавленная, я кое-как приблизилась к скотному двору, не зная и не представляя себе, как отреагировал бы Диего, обнаружив, что я за ним шпионю, однако ж, сама была уже не в силах отступить от намеченного. Я аккуратно толкнула дверь в конюшню, что, не сопротивляясь, и поддалась, потому что большой деревянный засов находился снаружи, тем самым лишив человека возможности запереться изнутри, и смогла, точно вор, беспрепятственно проскользнуть в образовавшийся небольшой проём. Внутри царила непроглядная темнота, хотя в глубине еле заметно мерцал слабенький свет, и вот на него я и пошла на цыпочках, даже не дыша, что, надо сказать, было абсолютно ненужной предосторожностью ввиду того, что солома в любом случае приглушала мои шаги. Некоторые животные проснулись, и я отчётливо слышала шевеление и фырканье в их стойлах.

Я видела животных, освещённых лишь неярким светом фонаря, подвешенного за балку и покачиваемого свежим лёгким ветерком. Здесь же находилось несколько одеял, лежащих на снопе соломы в виде гнезда, на которых девушка и выпрямилась во весь рост, накинув на себя не застёгивая лишь тяжёлое пальто, под которым в тот момент ничего не было. Так она и лежала - с распростёртыми руками и ногами, склонённой к плечу головой, чёрными, покрывавшими лицо, волосами и блестящей, точно светлая древесина, кожей в нежном оранжевом, исходящем от фонаря, свете. Диего, едва прикрыв тело рубашкой, стоял перед ней на коленях и, подлизываясь, молил ту о близости.

В позе Сюзанны не было ничего, кроме отрешённости, тогда как в жестах Диего выражалась чрезмерная страсть, и вот, увидев данное сочетание, я сразу же поняла, до чего чужой я была в ныне сложившейся ситуации. На самом деле меня даже не существовало, как, впрочем, и не было ни Эдуардо, ни троих детей, да и вообще никого, за исключением их двоих, неизбежно и пылко любивших друг друга людей. Меня же подобным образом мой муж никогда не ласкал. Было легко догадаться, что и ранее таковое случалось между ними и далеко не единожды, что любили они друг друга уже очень давно. И, наконец, я поняла, что брак со мной обеспечивает Диего некую ширму, которая успешно прячет его любовные дела с Сюзанной. Вот так, в одночасье, все части этой мучительной головоломки и заняли свои места. Мгновенно нашлось объяснение и его безразличию по отношению ко мне, и его отсутствиям, приходившимся на то же время, когда у Сюзанны случались мигрени, а также напряжённым отношениям с братом Эдуардо и лукавству, которое он позволял себе с остальными членами семьи. Стало понятно и как молодой человек устраивал всё так, чтобы всегда быть рядом с ней, касаясь буквально, так, чтобы её нога заплеталась за его, рука лежала в локте либо же покоилась на плече. Порой, из чистой случайности, она оказывалась в выемке его спины или шеи – всё это и было характерными чертами, которые мне удалось запечатлеть на фотографиях.

Я хорошо помнила, до чего Диего любил детей, и часто размышляла сама с собой, что, возможно, все они были не его племянники, а родные дети, по крайней мере, те трое с голубыми глазами, являющимися отличительной чертой членов семьи Домингес. Я по-прежнему стояла, не шевелясь, и даже немного подмёрзла, пока они сладострастно занимались любовью, упиваясь каждым касанием друг друга, каждым стоном, делая то не торопясь, словно вся оставшаяся жизнь была у них ещё впереди. Эти двое напоминали собой не парочку возлюбленных, явившихся на очередную поспешную тайную встречу, а скорее недавно ставших молодожёнами людей, переживавших ныне вторую неделю медового месяца, когда страсть ещё ничем не нарушена, но доверие уже возникло, а вместе с ним и произошло взаимное познание плоти. И всё же я никогда не пробовала вступать в близкие отношения с мужем подобным способом, как просто бы и не смогла выдумать их даже в своих самых смелых фантазиях. Язык Диего гулял по внутренней поверхности бёдер Сюзанны, от больших пальцев плавно двигаясь к верхним частям тела, задерживаясь между ног и спускаясь снова. Руки же, тем временем, медленно ползали по талии и, словно тесто, месили её округлые и пышные груди, попутно играя с торчащими и блестящими, точно спелые виноградинки, сосками. Тело Сюзанны, нежное и податливое, всё содрогалось и колыхалось, напоминая собой оказавшуюся на суше рыбу, а голова крутилась из стороны в сторону, не зная, куда деться от нахлынувшего удовольствия. Волосы практически не раскрывали лица, губы не смыкались в нескончаемом жалобном стоне, а руки то и дело искали Диего, пытаясь направить его по красивым очертаниям этого тела, пока язык любимого человека не заставил её чуть ли не взорваться от удовольствия. Сюзанна выгнула спину назад, вся поддавшись только что пойманному наслаждению, пересёкшему её, точно молния, и испустила хриплый крик, который он тут же и подавил, слившись ртом со страстными губами женщины. Затем Диего, не выпуская, стал удерживать её на своих руках, укачивая и лаская любимую, точно кота. При этом он не переставал шептать на ухо вереницу тайных слов с такими тактом и нежностью, на которые, хотя я бы так никогда не подумала, однако ж, оказалось, тот был способен ещё как. В какой-то момент она села на солому, сняла пальто и стала целовать мужчину, начав со лба, затем перейдя к вискам и векам и остановившись на долгом поцелуе в рот. Своим языком она исследовала лицо Диего от уха до уха, спускаясь, порой, и на кадык, одновременно царапая шею и зубами поклёвывая возмужалые соски; пальцы же, тем временем, беспорядочно бродили по волоскам на его груди. Затем мужчина полностью прекратил ласки, взамен чего быстро уткнулся ртом в одеяло, и тогда она, точно лошадь, вспрыгнула сверху на его спину. Дама начала нежно покусывать затылок и шею любимого, покрывая плечи мужчины быстрыми и шаловливыми поцелуями, и таким способом опускаясь до ягодиц, исследуя, вдыхая, пробуя его на вкус, попутно оставляя на теле мужчины свою слюну. Диего повторил всё ещё раз, а затем её рот охватил торчащий и трепыхающийся член мужчины в нескончаемом взаимном удовлетворении отдавать и получать самую потаённую близость, длящуюся до тех пор, пока он не смог больше противостоять ласкам. В этот момент он просто набросился на женщину, проникая в плоть, и оба начали кувыркаться, словно враги, в совершеннейшей путанице рук, ног, поцелуев, одышки, вздохов и взаимных объяснений в любви, которых ранее лично мне никогда не доводилось слышать от Диего. После чего оба сразу задремали в жарком объятии, укутанные одеялами и пальто Сюзанны, точно парочка невинных детей. В полной тишине я подалась назад и уже было подумывала о возвращении в дом, как вдруг ледяной холод ночи неумолимо завладел моей душой.

Передо мной будто бы разверзлась некая пропасть, в глубину которой потащило меня внезапное помрачение рассудка, а также искушение прыгнуть и затеряться в неизведанных дебрях страдания и ужаса. Ощущая предательство Диего и страх перед будущим, я словно куда-то плыла, лишённая каких бы то ни было ориентиров, безутешная и без малейшего понятия о том, где именно нахожусь. Бешенство, как следует встряхнувшее меня в самом начале, не властвовало надо мною слишком долго, напротив, то сразу же подорвало во мне чувство смерти и полнейшего страдания. Всю свою жизнь я отдала Диего, доверилась покровительству мужа и слепо верила традиционным словам, произносящимся заключающими брак людьми: мы связаны друг с другом до самой смерти. Сложилась полностью безвыходная ситуация без каких-либо вариантов вообще. Сцена, произошедшая в скотном дворе, открыла мне глаза на то, о чём я интуитивно догадывалась уже очень давно, хотя и отказывалась встать к данной реальности лицом к лицу. Первым порывом было побежать в большой дом, замереть, точно вкопанная, посреди внутреннего двора и завывать, словно умалишённая. Тем самым я разбудила бы семью, жильцов, собак, сделав всех невольными свидетелями супружеской неверности и инцеста. И всё же моя робость оказалась способна на большее, нежели отчаяние; молчаливая и на ощупь я кое-как дотащилась до нашей общей с Диего комнаты и, вся дрожа, села на кровать. Слёзы же, тем временем, сами собой текли по щекам, отчего промокли и грудь, и ночная рубашка. В последующие минуты или даже часы мне предоставилось время подумать о случившемся и полностью согласиться с собственным бессилием. И здесь речь шла не о плотских приключениях; было ясно, что Диего и Сюзанну объединяла проверенная любовь. Она готова преодолеть на своём пути все опасности и существовать и далее, как Бог на душу положит, сколько бы ещё препятствий ни было впереди, напоминая в этом неумолимое нет палящей лавы. Ни Эдуардо, ни я ни о чём никому не рассказывали, мы оба словно выпали из реальной жизни, оказавшись чуть ли не насекомыми в необъятности страстного приключения нас же и охватившего. Я должна была сказать об этом своему шурину, так я поначалу и решила, но, только представив себе, как подобное признание обернулось бы для этого порядочного человека неслабым ударом обухом топора, я поняла, что поступить так мне бы никогда не хватило смелости. В один прекрасный день Эдуардо узнал бы обо всём сам или, если повезёт, не узнал бы никогда. Возможно, человек о чём-то подозревал, впрочем, как и я, однако ж, не желал в этом убеждаться, поддерживая хрупкое спокойствие собственных иллюзий; ведь ситуация наполовину касалась и троих детей, и его любви к Сюзанне, а также нарушала монолитное единство семейного клана.

Диего вернулся как-то ночью, незадолго до рассвета. При свете небольшой масляной лампы он видел меня сидящей на кровати, побагровевшей от плача и неспособной произнести ни слова. Поэтому и подумал, что я проснулась, мучимая очередным ночным кошмаром. Он сел рядом и попытался привлечь меня к своей груди, как всегда то делал в подобных случаях, однако ж теперь я отстранилась от объятий инстинктивным жестом, и, должно быть, на моём лице появилось ужасное выражение злости, потому что и он сразу же отпрянул назад. Так мы и застыли, смотря друг на друга: он, удивлённый, и я, питавшая к человеку лишь отвращение, пока между двумя кроватями не заняла своё место неотвратимая правда, нападающая точно дракон.

- И что мы теперь будем делать? – это был единственный вопрос, который я только и смогла пробормотать.

Он не пытался ничего ни отрицать, ни подтверждать, напротив, лишь молча уничтожал меня стальным взглядом, намереваясь защищать свою любовь каким угодно способом, даже если ради неё и пришлось бы меня убить. Тогда некий каркас, сформированный гордостью, образованием и хорошими манерами, что жили во мне многие месяцы сплошной череды неудач, разлетелся на мелкие кусочки. Наши молчаливые упрёки превратились в лавину нескончаемых взаимных обвинений, которые он выслушивал бесстрастно и в полной тишине, но, тем не менее, внимательный к каждому слову. Я обвиняла этого человека во всём, что только приходило мне в голову, а напоследок ещё и умоляла взвесить услышанное от меня. Далее я сообщила ему, что лично я собираюсь как простить, так и забыть о случившемся, что мы уедем далеко, где никто нас не знает. А там мы, конечно же, сможем начать всё заново. Когда у меня наконец-то иссякли слова и слёзы, уже давно наступил белый день. Диего, как и прежде, сохранял расстояние, что разделяло наши кровати. И всё же он сел рядом со мной, взял за обе руки, после чего спокойно и серьёзно мне объяснил, что любит Сюзанну уже давно. Эта любовь, являясь для него самым важным в жизни, была куда главнее чести, мнений остальных членов семьи и даже спасения собственной души. Он мог бы пообещать, что расстанется с ней, но исключительно ради моего спокойствия – вот что он сказал мне тогда и оговорился, что подобное было бы ложным обещанием. Также добавил, что и сам пытался справиться со сложившейся ситуацией, ещё будучи в Европе, разлучившись с ней тогда чуть ли не на полгода, однако ж, ничто не принесло должного результата. И, в конце концов, этот человек сочетался со мной браком, чтобы посмотреть, а возможно ли таким способом разрушить ужасную и постыдную связь со своей невесткой. Однако ж брак, нисколько не поспособствующий решению отдалиться от неё, всё же облегчил ему много чего другого, потому что как-то сами собой притупились различные подозрения Эдуардо и остальных членов семьи. Тем не менее, мужчина был доволен тем, что наконец-то мне откроется вся правда. Ведь необходимость обманывать меня печалила и его самого, так как, не находя, в чём можно меня упрекнуть, он постоянно заверял, что супруги лучше меня просто нет, и как он очень сожалеет, что сам не в состоянии дать мне ту любовь, которую я, несомненно, заслуживала. Он всегда чувствовал себя подлецом, как только незаметно куда-то ускользал, чтобы побыть с Сюзанной; теперь же, напротив, наступило некое облегчение ввиду отсутствия необходимости ещё больше мне лгать. Ведь только сейчас ситуация окончательно прояснилась.

- А разве Эдуардо здесь ни при чём? – задала я вопрос.

- То, что случилось между ним и Сюзанной, - только их дело. А вот с нашими отношениями нужно, пожалуй, разобраться прямо сейчас.

- Ты уже сам всё это решил, Диего. Мне больше нечего здесь делать, поэтому вскоре я вернусь в свой дом, - сказала я ему.

- Но и этот дом твой, мы с тобой женаты, Аврора. То, что соединил Сам Господь, разрушиться не может.

- Вот именно ты и преступил несколько божественных заповедей, - объявила я ему.

- Мы смогли бы жить как брат с сестрой. Рядом со мной ты ни в чём не будешь нуждаться, я всегда буду уважать тебя, ты почувствуешь себя защищённой, и у тебя появится свобода, которую ты сможешь посвятить своим фотографиям или всему остальному, чем ты только захочешь заняться. Единственное, о чём я тебя прошу, не устраивать скандал по данному поводу.

- Ты больше не можешь просить меня ни о чём, Диего.

- Я прошу этого даже не для себя. Я человек толстокожий и, будучи мужчиной, вполне могу смотреть правде в глаза. Я прошу тебя об этом ради своей матери. Вот она никак не сможет противостоять случившемуся…

Также со мной перестала общаться и донья Эльвира. Отныне я совершенно не понимала, как ещё могла сама одеваться, плескать водой на лицо, причёсываться, пить кофе и выходить из дома, осуществляя повседневные заботы. Я не знала, ни каким образом я продолжала сталкиваться с Сюзанной за обедом, ни что за объяснения предлагала я своим свёкру и свекрови, когда те видели мои опухшие глаза. Этот день стал, пожалуй, самым худшим в моей жизни, я чувствовала себя избитой и ошеломлённой и вот-вот бы сорвалась на плач при первом же вопросе. Ночью меня мучил жар, и болели все кости, однако ж, на следующий день я стала куда спокойнее и даже смогла оседлать коня и пуститься в горы.

Вскоре начался дождь, и далее я уже скакала рысью до тех пор, пока не выдохлась бедная кобыла. Тогда я слезла с неё и пешком стала прокладывать себе путь среди сорняков вперемешку с жидкой грязью, идя под деревьями. Поскальзываясь и падая, я вновь поднималась, крича во всё горло, и одновременно нещадно мокла под проливным дождём. Промокшее пончо оказалось практически неподъёмным, отчего я оставила его в расправленном виде, продолжая дрожать от холода, одновременно вся горя изнутри. Я вернулась лишь на заходе солнца, безголосая и с первыми признаками жара, и, тут же выпив горячую настойку, легла в постель. Обо всём остальном я мало что помню, потому что в последующие недели была очень занята, борясь со смертью, и у меня совершенно не нашлось ни воодушевления, ни времени на всякого рода рассуждения о трагедии собственного брака.

С той ночи, которую я провела разутой и наполовину раздетой в скотном дворе, а также после скачки галопом под проливным дождём у меня началась пневмония, которая, хоть и постепенно, но, в конце концов, прошла. Меня доставили на повозке в принадлежащую немцам больницу, где я оказалась в руках медсестры-тевтонки, девушки со светлыми косами, которая спасла мне жизнь исключительно своей настойчивостью. Эта благородная валькирия оказалась способной поднимать меня, точно ребёнка, своими мощными руками дровосека, а также ей удавалось кормить меня куриным бульоном маленькими ложечками, проявляя терпение настоящей кормилицы.

В начале июля окончательно установилась зима и повсюду была сплошная вода, в виде бурных рек, случающихся наводнений, образовавшихся болот и шедших один за другим дождей. Вот тогда Диего с парой местных жильцов и отправились в больницу, чтобы найти меня, и привезли обратно в Калефý закутанной в одеяла и кожи, точно свёрток. Сверху повозки соорудили навес из вощёного брезента, а внутри поместили кровать и даже зажжённую жаровню, чтобы таким способом смягчить природную влажность. Потея в своём свёртке из накидок, я медленно и мысленно прокладывала маршрут к дому; Диего же, тем временем, поблизости ехал верхом. По дороге колёса застревали несколько раз; у волов не хватало силы тащить повозку дальше. Тогда людям пришлось положить брусья прямо на грязь и начать толкать сзади. Мы с Диего не перекинулись ни единым словом за прошедший в пути длинный день. В Калефý донья Эльвира вышла мне навстречу, плача от радости, слегка нервничая и поторапливая служанок, чтобы те следили за жаровнями и бутылками с горячей водой, а также своевременно подали суп из крови тёлки, который бы вернул мне цвет лица и желание жить. По словам самой женщины, она столько молилась за меня, что Господь, наконец-то, сжалился. Под предлогом, что я ещё слишком ранима и не до конца оправилась, я попросила разрешение спать в большом доме, и она предоставила мне комнату рядом со своей. Вот так, впервые за всю свою жизнь, я ощутила на себе материнскую заботу. Моя бабушка Паулина дель Валье, кто так сильно меня любила и столько для меня сделала, оказалась скупа на проявление нежности и ласки, хотя в глубине души была очень сентиментальной женщиной. Она говорила, что любовь, это так называемая слащавая, состоящая из привязанности и сострадания, смесь, которая особенно проявляется в определённые дни у восторженных матерей, бдящих у колыбели своих малышей. И она, конечно же, простительна, когда выставляется окружающим беззащитными животными, например, новорождёнными котами, однако ж, применимо к человеку разумному подобное выражение чувств является высшей глупостью.

В наших с ней отношениях всегда присутствовал бесстыдный и ироничный тон; взаимных прикосновений практически не было, разве что ещё в детстве, когда мы спали вместе. В общем же, надо сказать, что мы обращались друг с другом с определённой резкостью, что, впрочем, нас обеих вполне устраивало. Я прибегала к шутливой ласковости, когда хотела согнуть ей руку, и мне это всегда удавалось, поскольку нрав моей изумительной бабушки смягчился крайне легко, но произошло подобное скорее чтобы избежать проявления привязанности, нежели ввиду слабости характера. Донья Эльвира же, напротив, представляла собой существо простодушное, для кого сарказм, который обычно сквозил в нашей с бабушкой речи, был крайне оскорбителен. Эта любящая всех и каждого по своей природе женщина часто брала меня за руку, которую подолгу удерживала в своих собственных; она целовала меня, обнимала и с удовольствием расчёсывала мои волосы. Только донья Эльвира и советовала мне тонизирующие средства на основе костного мозга и трески, сама прикладывала припарки из камфары, помогающие от кашля, и добивалась, чтобы я как следует пропотела, испытывая жар, будучи натёртой эвкалиптовым маслом и укутанной в тёплые одеяла. Она заботилась и о том, чтобы я хорошо ела и больше отдыхала, для чего на ночь давала мне капли с опиумом и оставалась молиться рядом до тех пор, пока я не засыпала. Каждое утро женщина интересовалась у меня, были ли в этот раз ночные кошмары, и просила описать их как можно подробнее, «потому что страх преодолевается только тогда, когда ты проговариваешь его причину», - как она сама и утверждала. Эта женщина не отличалась хорошим здоровьем. И всё же я так и не догадалась, откуда и каким образом она собиралась с силами, чтобы ухаживать за мной и сопровождать, пока я притворялась слабее, нежели чувствовала себя на самом деле, исключительно ради того, чтобы продлить столь благостное общение со своей свекровью. «Поправляйся скорее, доченька, нужно только, чтобы муж был рядом с тобой», - обеспокоенная, как правило, говорила мне эта женщина, хотя Диего ей с убеждением повторял, что оставшуюся зиму, скорее всего, я скоротаю в большом отцовском доме.

Эти недели восстановления от пневмонии, проведённые под крышей их дома, прошли для меня весьма необычно. Свекровь одаряла меня такими заботой и лаской, которые я вовек не получила бы от Диего. Её нежная и безусловная любовь действовала точно бальзам; так, постепенно, я излечивалась от желания умереть, одновременно избавляясь от питаемой к мужу злости. Я вполне понимала чувства Диего и Сюзанны и неумолимое бедствие от последствия случившегося; его страсть, должно быть, являлась некой чудовищной земной силой, если не сказать землетрясением, что неизбежно куда-то их волочила. Я вообразила себе, как оба сопротивлялись возникшей взаимной притягательности, прежде чем окончательно покориться её чарам. А также представляла себе, сколько же табу пришлось преступить этой паре, чтобы остаться вместе, и до чего ужасно ежедневное мучение, заключающееся в притворстве насчёт демонстрируемых окружающим братских отношений, тогда как сами изнутри чуть ли не сгорали от взаимного желания. Я перестала спрашивать себя о том, как вообще было возможно, что эти двое оказались неспособными противостоять низменной по своей сути похоти. Более того, уже не задавалась вопросом, как его эгоизм помешал обоим увидеть крах, который в полной мере могло бы почувствовать ближайшее окружение, потому что даже я догадывалась, до чего бесстыдным образом вели себя определённые люди. Я же любила Диего отчаянно и могла понять, что именно чувствовала к нему Сюзанна; а вот сама, интересно, поступила бы я схожим образом в подобных обстоятельствах? Предполагаю, что нет, ведь утверждать обратное было совершенно невозможно. Хотя моё ощущение полнейшей неудачи никуда и не пропало, я могла спокойно отказаться от ненависти, взять некоторую паузу и на время очутиться в шкуре остальных главных действующих лиц подобной незадачи. В сложившейся ситуации лично я больше сочувствую Эдуардо, нежели жалею себя; у этого, влюблённого в собственную жену, человека уже есть трое детей, для него узнать о произошедшей драме, состоящей в кровосмесительной неверности, было бы ещё хуже, нежели для меня. Я должна была хранить молчание и ради деверя, хотя, надо сказать, тайна уже не давила мне на спину, точно мельничный камень, потому что вызванный поведением Диего и омытый заботливыми руками доньи Эльвиры ужас несколько притупился. К моей благодарности этой женщине примкнули уважение и любовь, что я и питала к ней с самого начала. Практически сразу я привязалась к человеку, точно комнатная собачка: я нуждалась в её присутствии, голосе, ощущениях её нежных поцелуев в лоб. И чувствовала себя обязанной защитить человека от катаклизма, что уже зарождался в лоне её семьи. Я намеревалась остаться в Калефý, скрывая собственное унижение, вызванное статусом отвергнутой супруги, потому что, стоило мне уйти из дома, как она бы выяснила правду и, не выдержав той, скончалась бы от боли и стыда. Вся жизнь этой женщины никогда не выходила за рамки её же семьи, нужд каждого из живущих в стенах её дома. Этим, на самом-то деле, и ограничивалось жизненное пространство хозяйки дома. Мой договор с Диего был таков, что я выполняю свои обязанности, пока донья Эльвира жива, а вот после я совершенно свободна и могу идти, куда захочу, и он более не имеет со мной ничего общего. Я была бы вынуждена смириться с социальным положением – надо сказать, постыдным для многих – и быть «разведённой женщиной», отчего не смогла бы вновь выйти замуж, но, по крайней мере, мне больше бы не пришлось жить бок о бок с человеком, который нисколько меня не любил.

В середине месяца, когда у меня не находилось предлогов оставаться и дальше в доме моих свёкра и свекрови, да и пришла пора вернуться к Диего и жить вместе с ним, я получила телеграмму от Ивана Радовича. Всего лишь парой строк доктор мне сообщал, что вынужден вернуться в Сантьяго, потому что кончина моей бабушки была уже не за горами. Хотя я и ждала подобной новости несколько месяцев, однако ж, получив телеграмму, моё удивление вперемешку с огорчением были столь же сильными, как и удар кувалдой; я была полностью ошеломлена и растеряна. Ведь я считала, что бабушка бессмертна. И просто не могла себе представить её маленьким, лысым и слабым существом, каковым она на самом деле и являлась. Напротив, я всегда смотрела на бабушку, как на амазонку с двумя шиньонами, этакую сладкоежку и лукавую даму, кого она и вправду представляла собой годами ранее. Донья Эльвира заключила меня в объятия и сказала, чтобы я не чувствовала себя одинокой - ведь теперь у меня уже другая семья, я полноправный житель Калефý, а она, в свою очередь, станет заботиться и защищать меня, как то ранее делала Паулина дель Валье. Женщина помогла упаковать два моих чемодана, вновь надела мне на шею подвеску, изображающую Святое Сердце Иисуса, и принялась давать мне множество советов; для неё самой Сантьяго был чуть ли не гротом распущенности, а путешествие туда представлялось опаснейшим похождением. Незаметно подошла пора вновь отправиться на лесопилку после вызванного зимой полного застоя, что оказалось сильным и правдоподобным предлогом для Диего не сопровождать в этот раз меня до Сантьяго, несмотря на настойчивые просьбы его матери непременно поступить ровно наоборот. И только Эдуардо вызвался довезти меня до самого корабля. В дверях нашего большого дома в Калефý, прощаясь друг с другом за руку, собрались все: Диего, мои свёкор со свекровью, Адела, Сюзанна, дети и даже некоторые из жильцов. Тогда я и сама не знала, что более их уже не увижу.

Перед отъездом я осмотрела свою лабораторию, куда не заходила с той самой зловещей ночи в скотном дворе, и обнаружила, что кто-то намеренно выкрал фотографии, изображающие вместе Диего с Сюзанной. Но поскольку тому был не важен процесс проявления, негативы остались нетронутыми. Да и мне самой совершенно не пригодились эти жалкие доказательства, отчего я их просто уничтожила. Я сложила в чемоданы лишь негативы, на которых запечатлены индейцы, люди, живущие в Калефý, и остальные члены нашей семьи, потому что не знала, как долго меня здесь не будет и не желала, чтобы снимки пришли в негодность.

Вместе с Эдуардо мы совершили путешествие верхом, прикрепив наши вещи к вьючному животному, время от времени останавливаясь в пути по каким-то лачугам, чтобы чем-то перекусить и немного отдохнуть. У моего деверя, этого богатыря медвежьего вида, был такой же мягкий нрав, как и у его матери, и такая же, почти что детская, бесхитростность. Лишь в дороге мы и располагали временем, чтобы побеседовать наедине, тогда как ранее мы вдвоём никогда друг с другом не разговаривали. Он мне признался, что с детства писал стихи: «И как же их не писать, когда живёшь среди такой красоты?», - добавлял он, указывая на близлежащие лес и воду, что нас окружали. Также молодой человек рассказывал, что сам напрочь лишён амбиций и, более того, любопытства к чему-либо другому, как это можно заметить у Диего; Калефý его старшему брату вполне хватало. Когда тот в молодости путешествовал по Европе, он неизменно чувствовал себя потерянным и глубоко несчастным; юноша просто не мог жить вдали от столь любимой им земли. Господь был к нему крайне благосклонен, говорил сам мужчина, оттого и попустил своему рабу жить среди настоящего земного рая. Мы распрощались в порту, крепко обнявшись, «пусть Господь всегда тебя защищает», - сказала я ему на ухо. Молодой человек пребывал в некотором смущении от столь торжественного прощания.

Фредерик Вильямс ждал меня на станции и, встретив, отвёз в экипаже в дом на улице Армии Освободителей. Муж бабушки немало удивился, увидев меня столь измождённой, и моё объяснение, что я была очень больна, так его и не удовлетворило. Продолжая разглядывать меня украдкой, тот, в конце концов, настойчиво спросил о Диего, была ли я счастлива, как поживает семья моих свёкра и свекрови и поинтересовался, приноровилась ли я к сельской жизни.

Будучи самым роскошным из прочего элитного жилья в этом квартале, особняк моей бабушки со временем стал таким же дряхлым, как и его хозяйка. На своих петлях висело лишь несколько ставень, а стены казались окончательно выцветшими. Окружавший его сад выглядел столь заброшенным, что даже весне никак не удавалось пробудить тот к жизни, отчего всё когда-то живое, по-прежнему окутанное печальной зимой, пребывало нетронутым. Изнутри всеобщее опустение было ещё худшим: некогда великолепные гостиные стояли практически пустыми, из них исчезли мебель, ковры и картины, также не осталось ни одной из знаменитых работ художников-импрессионистов, послуживших поводом к немалому скандалу годы назад. Дядя Фредерик объяснил подобное тем, что моя бабушка, готовясь к собственной смерти, поспешила практически всё у неё имеющееся пожертвовать церкви. «Однако ж, полагаю, что ваши деньги остались нетронутыми, Аврора, потому что она до сих пор складывает каждый сентаво и держит под кроватью бухгалтерские книги», - добавил муж бабушки, шаловливо мне подмигнув. Она, кто посещала храм лишь для видимости, кто всю жизнь питала отвращение к этому вечному скоплению священников-попрошаек и чересчур любезных монахинь, непременно вьющихся близ оставшихся членов семьи, своевременно составила завещание, согласно которому католической церкви причиталось внушительное количество как вещей, так и денег. Никогда не терявшая деловой хватки, своей смертью женщина намеревалась купить то, что при жизни ей практически не пригодилось. Вильямс знал мою бабушку лучше кого бы то ни было и полагал, что любил её практически так же, как и я. Вопреки всем предсказаниям завистников, этот человек не украл всё состояние своей жены, чтобы затем в старости её бросить. Тот, напротив, только и делал, что годами защищал интересы семьи, был моей бабушке достойным мужем и намеревался находиться рядом до последнего издыхания своей любимой. Вдобавок он был готов сделать и того больше, лишь бы все последующие годы доказывать окружающим своё благородство.

У Паулины уже практически отсутствовала ясность ума, а успокаивающие боль лекарства держали её в таком состоянии, когда у человека более нет ни каких-либо воспоминаний, ни желаний. За эти месяцы значительно ухудшилось состояние кожи, потому что больная не могла глотать, и её приходилось кормить лишь молоком да и то при помощи резиновой трубки, что вводили ей через нос. На голове у женщины едва насчитывалось несколько прядей волос, а её некогда большие и тёмные глаза сузились настолько, что превратились в две точечки среди обилия морщин. Я наклонилась поцеловать бабушку, но та меня не узнала, отчего отвернулась в сторону, продолжая своей рукой вслепую искать в воздухе руку мужа. Когда, наконец, та её обрела, на лице бабушки в полной мере отразилось выражение умиротворённости.

- Не страдай так, Аврора, мы дали ей внушительную дозу морфия, - пояснил мне состояние бабушки дядя Фредерик.

- Вы предупредили её сыновей?

- Да, я отправил им телеграмму два месяца назад, однако ж, те не ответили, и я не думаю, что приедут вовремя, ведь Паулине осталось не так уж и много, - сказал он, глубоко потрясённый состоянием своей любимой.

Так и случилось, Паулина дель Валье тихо скончалась на следующий день. Рядом с моей бабушкой находились её муж, доктор Радович, Северо, Нивея и я; родные же дети прибыли гораздо позже и со своими адвокатами стали драться за наследство, которое у них, впрочем, никто и не оспаривал. Врач отсоединил от моей бабушки трубку с питанием, а Вильямс одел ей перчатки на уже ледяные руки. Губы умирающей вмиг посинели, и вся она была очень бледна. Теперь каждый вдох-выдох был ещё более неуловимым и даже лишённым характерной одышки, а вскоре дыхание прервалось окончательно. Радович измерил больной пульс, затем подождал минуту, а, возможно, и две, и лишь потом объявил, что она ушла из этого мира. В комнате стояло нежное спокойствие и вместе с ним здесь свершалось нечто загадочное, скорее всего, дух моей бабушки отделился и витал кругами, точно запутавшаяся птица, над её телом, таким способом как бы прощаясь со всеми нами. С её уходом я почувствовала огромное опустошение, впрочем, это не новое чувство было мне уже знакомо. Тем не менее, я не могла ни дать ему название, ни объяснить, что всё-таки со мной происходит, даже и по прошествии пары лет. Именно тогда тайна моего прошлого полностью прояснилась, дав мне понять, что случившаяся много лет ранее смерть моего деда Тао Чьена окутала меня схожей печалью. Долгие годы эта рана сидела где-то глубоко, а теперь она вновь вскрылась, причиняя мне всю ту же обжигающую боль.

Ощущение сиротства, основательно поселившееся во мне по смерти бабушки, очень походило на то, в которое я углубилась, будучи пятилетней девочкой, когда из моей жизни, словно испарившись, ушёл Тао Чьен. Полагаю, что старые душевные травмы моего детства – эти незабываемые потери дорогих сердцу людей – годами прятавшиеся в глубочайших пластах моей памяти, именно сейчас подняли свою угрожающую голову медузы, чтобы целиком и полностью меня уничтожить. Так, моя мать умерла, едва родив, отец и вовсе не обращал внимания на то, что я вообще-то живу, моя бабушка по материнской линии довольно скоро и без всяких объяснений передала меня Паулине дель Валье под её ответственность. Но, в особенности же, меня сильно подкосила столь внезапная кончина моего самого любимого человека на свете, дедушки Тао Чьена.

Уже прошло девять лет со дня ухода в иной мир Паулины дель Валье, остались позади это и другие несчастья, отчего теперь, относительно успокоившись, я могу вспомнить свою величественную бабушку. Та отнюдь не исчезла в огромной темноте окончательной и бесповоротной смерти, как мне казалось на первых порах. Мне думается, какая-то её часть всё же осталась в здешних краях, по-прежнему витая вокруг меня вместе с Тао Чьеном, в виде двух диаметрально противоположных духов, неизменно сопровождающих меня и помогающих во всём. Первый подсказывает, как справляться с житейскими трудностями, а второй способствует принятию правильных решений на любовном фронте. Однако ж, когда моя бабушка уже не дышала на убогой постели, в которой та провела последние часы своей жизни, я и не подозревала, что она вскоре придёт в себя, отчего меня саму охватила лишь ещё бóльшая печаль. Если бы я была способна выставить напоказ собственные чувства, тогда, возможно, страдала бы меньше. Хотя, на самом-то деле, они так и остались во мне неким комком нервов, вечно будоражащим изнутри, точно огромная глыба льда, и мог пройти далеко не один год, прежде чем этот лёд начал бы таять.

Я не плакала, когда моя бабушка ушла в мир иной. Стоявшая в комнате тишина казалась нарушением раз и навсегда заведённого порядка, потому что женщина, жившая как Паулина дель Валье, должна была скончаться в сопровождении оркестра, что обычно играет в опере. Теперь же получилось всё наоборот: прощание с ней прошло в полной тишине и было, пожалуй, единственным тактичным поступком этой женщины, что она совершила за всю свою жизнь. Мужчины покинули комнату, а я с Нивеей крайне аккуратно одели её, собирая в последний путь согласно правилам кармелитского устава, висевшим в её шкафу уже как год. И, тем не менее, мы не устояли перед искушением прежде всего одеть умершую в её же лучшее французское шёлковое нижнее бельё цвета мальвы. Подняв тело бабушки, я поняла, до чего она стала невесомой; теперь это был всего лишь болезненный скелет с местами отслаивавшейся кожей. Молча я поблагодарила её за всё, что та при жизни успела для меня сделать, и сказала ласковые слова. Их я никогда так бы и не осмелилась произнести, если бабушка могла бы меня слышать. Я поцеловала её красивые руки, черепашьи веки, благородный лоб и попросила прощения за те притворные истерики, что катала в детстве, за то, что пришла проститься с ней столь поздно. Каялась я и за высушенную ящерицу, которую как бы выплюнула при ложном приступе кашля, а также и за многие другие оскорбительные шутки, что бабушка была вынуждена терпеть. Нивея же тем временем усмотрела серьёзный предлог в нынешнем состоянии Паулины дель Валье, который и позволил ей молча оплакивать своих умерших детей. После того, как мы одели мою бабушку, сбрызнув ту одеколоном с ароматом гардении, мы отдёрнули занавески и открыли окна, чтобы впустить в дом весну, как то ей бы непременно понравилось. На этот раз не было никакого плаксивого состояния, ни чёрных одеяний, ни намеренного закрытия зеркал – Паулина дель Валье всегда жила, точно бесстыдная императрица, и заслуживала напоследок быть вдоволь обласканной солнечным светом. Так всё понял и Вильямс, кто лично отправился на рынок и вернулся с полным свежих цветов экипажем, чтобы украсить дом.

Когда пришли многочисленные родственники и друзья – естественно, в трауре и с платками в руках – то все сразу стали возмущаться; ведь люди ещё никогда не видели бдение возле покойника, свершающееся в лучах солнца, без слёз и в окружении свадебных цветов. Они поспешили уйти, невнятно бормоча различные намёки и домыслы. И даже годы спустя всё ещё находились тыкавшие в меня пальцем и твёрдо убеждённые в том, что мне, оказывается, радостно от смерти Паулины дель Валье, и якобы я только и стремилась, что запустить свою лапу в оставленное умершей наследство. Тем не менее, я не унаследовала ровным счётом ничего – всем этим спешно занялись её дети вместе с адвокатами. Мне же не было никакой нужды что-либо предпринимать, ввиду того что отец оставил мне достаточно средств на достойную жизнь в будущем, а всего остального, что мне так или иначе могло потребоваться, я была в состоянии добиться, устроившись на работу. Несмотря на бесконечные советы и лекции своей бабушки, мне так и не удалось развить нужный нюх на хорошие сделки; я никогда не стану богатой, и меня это радует. Фредерик Вильямс также не вступал ни в какие склоки с адвокатами, потому что деньги интересовали человека куда меньше того, что дурные языки станут шептать все последующие годы. Вдобавок, за их совместную жизнь жена много чего дала своему любимому, а он, как человек предусмотрительный, всегда избегал различного рода опасности. Дети Паулины дель Валье никак не могли доказать, что брак их матери с бывшим мажордомом нелегален, отчего, окончательно смирившись, были вынуждены оставить дядю Фредерика в покое. Также они не могли посягнуть и на виноградники, потому что те были записаны на имя Северо дель Валье, ввиду чего, последовав примеру, показанному священниками, отступились от намеченного прежде и адвокаты. Но стоит ещё посмотреть на то, а не нарушится ли целостность добра, которое известным людям удалось бы прибрать к рукам, запугав больную бытующими в аду огромными металлическими котлами. Однако ж, до сих пор никто так и не выиграл суд у католической церкви, на стороне которой пребывает сам Господь Бог, как об этом всем было известно. В любом случае денег у семьи было вдоволь, отчего дети, родственники и даже адвокаты могли жить на них в своё удовольствие и сегодня.

Единственной радостью этих мрачных и давящих на всех и каждого недель стало очередное вклинивание в нашу жизнь сеньориты Матильды Пинеда. Та прочла в ежедневной газете о кончине Паулины дель Валье и, набравшись храбрости, снова появилась в доме, из которого её выгнали ещё во времена революции. Она пришла к нам с небольшим букетом в качестве подарка и в сопровождении библиотекаря Педро Тея. Сеньорита так повзрослела за эти годы, что поначалу я её даже не признала, тогда как он, напротив, остался тем же самым лысым человеком с толстыми сатанинскими бровями и горящими зрачками.

После похода на кладбище, пропетых служб, истёкших девяти дней, что ушли на молитвы, распределение подаяний и различного рода благотворительность, некогда указанных моей покойной бабушкой, наконец-таки сошёл на нет взрыв негодования по поводу пышных похорон. И только теперь мы вместе с Фредериком Вильямсом оказались одни в печальном и опустевшем доме. Мы зашли в застеклённую веранду, сели рядом и стали тактично сожалеть об отсутствии моей бабушки, потому что были не в состоянии как следует оплакать и вспомнить как большие её заслуги, так и не очень.

- Чем вы думаете заняться теперь, дядя Фредерик? – захотела я у него узнать.

- Это зависит от вас, Аврора.

- От меня?

- Я не мог не заметить некоторых странных перемен, произошедших с вами, милая вы моя, - сказал этот человек со столь свойственной ему тонкой манерой задавать вопросы.

- Я и так очень больна, а уход из жизни моей бабушки лишь ещё больше меня опечалил, дядя Фредерик. Вот, пожалуй, и всё, и в этом нет ничего странного, я вас уверяю.

- Сожалею, что вы меня недооцениваете, Аврора. Я, должно быть, слишком глупый, либо же любил вашу бабушку столь мало, что толком так и не смог понять состояние её души. Скажите же мне, что с ней случилось, а потом посмотрим, может, я и смогу вам помочь.

- Помочь мне уже никто не сможет, дядя.

- Испытайте же меня, а вдруг, - попросил он.

И тогда я поняла, что, оказывается, в мире нет больше никого, кому бы я смогла довериться, и что Фредерик Вильямс явно продемонстрировал, что способен сойти за отличного советчика, и на всю нашу семью был, пожалуй, единственным, обладающим здравым смыслом, человеком. Вот почему было бы очень хорошо поделиться с ним своей трагедией. И вправду, тот выслушал меня до конца крайне внимательно, ни разу не прервав мои излияния.

- Впереди ещё долгая жизнь, Аврора. Это теперь вы видите всё в чёрных красках, однако ж, стоит помнить, что время лечит и стирает многое. Данный этап напоминает собой поход по тоннелю на ощупь – вам кажется, что выхода нет, и всё же я вам обещаю, что он есть. Не останавливайтесь же на своём пути, деточка.

- А что же случится со мной, дядя Фредерик?

- Вы ещё полюбите, а в дальнейшем, возможно, появятся и дети, либо же вы станете лучшим фотографом этой страны, - сказал он мне.

- Но я чувствую себя столь запутавшейся и такой одинокой!

- Вы не одни в этом мире, Аврора, я теперь всегда с вами и будьте уверены, что никуда не денусь, пока вы во мне нуждаетесь.

Он ещё долго уговаривал меня, что не стоит возвращаться туда, где сейчас мой муж, что ещё возможно найти дюжину предлогов, чтобы чуть ли не годами медлить с возвращением. Вдобавок он был уверен в том, что Диего не настаивал бы на моём приезде обратно в Калефý, так как в своё время он меня убедил держаться от этого места как можно дальше. А что касается кроткой доньи Эльвиры, то, пожалуй, не останется ничего другого, кроме как утешать бедную женщину, прибегнув к частой с ней переписке. И здесь скорее речь шла о том, чтобы выиграть время: у моей свекрови шалило сердце, отчего она в любом случае не прожила бы слишком уж долго, что, кстати, и подтверждало не одно заявление различных докторов. Дядя Фредерик меня заверил, что отнюдь не спешит покидать Чили, ведь теперь его единственный близкий человек – это я, которую он любил, точно дочь или внучку.

- Так в Англии у вас никого нет? – спросила я его.

- Никого.

- Вы знаете, что о вашем происхождении ходят известного рода слухи. Так, говорят, что вы разорившийся дворянин, да и моя бабушка никогда этого не утаивала.

- А вот это уж совсем далеко от правды, Аврора! – засмеявшись, воскликнул он.

- А разве у вас нет спрятанного неведомо где семейного герба? – поинтересовавшись, засмеялась и я.

- Смотрите, деточка, - возразил он.

Мужчина разделся – он снял пиджак с рубашкой, задрал футболку и показал мне спину. Та была вся пересечена ужасающими шрамами.

- Бичевание. Не меньше сотни ударов хлыстом за кражу табака в австралийской исправительной колонии. Я отбывал наказание пять лет, прежде чем сбежать оттуда на плоту. В открытом море меня подобрало китайское пиратское судно, где меня заставляли вкалывать, точно раба. Но едва мы тогда добрались до суши, как я сбежал опять. И вот таким способом, можно сказать, одним махом, я, в конце концов, добрался-таки до Калифорнии. Единственное, что я перенял от английского дворянства, это акцент, который я, кстати, и выучил у настоящего лорда, волею случая ставшего моим первым хозяином в Калифорнии. Именно он и привил мне необходимые навыки, требующиеся профессиональному мажордому. Паулина дель Валье наняла меня в 1870 году, и с тех пор я всегда находился при ней.

- А знала ли бабушка всю эту историю, дядя? – спросила я, когда моё удивление несколько спáло, и мне удалось хоть что-то сформулировать.

- Разумеется, знала. На самом деле Паулину очень даже развлекало то, что люди несколько смущались, видя, как она связалась с мнимым аристократом.

- А за что вас приговорили?

- За кражу лошади – это случилось, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Вообще-то меня должны были повесить, но тут как нельзя кстати несказанно повезло, отчего мне смягчили наказание, и так, в конце концов, я оказался в Австралии. Вы не переживайте, Аврора, после данного случая в своей жизни я не украл ни единого сентаво, ведь плети окончательно излечили меня от этого порока, однако ж, надо сказать, что так и не отучили получать настоящее удовольствие от табака, - засмеялся он.

Вот таким способом мы и остались друг с другом. Дети Паулины дель Валье со временем продали особняк на улице Армии Освободителей, который в наши дни стал школой для девочек, откуда впоследствии вынесли даже то немногое, что ещё хранил в себе дом. Мне удалось спасти мифологическую кровать ещё до того как её похитили бы прибывшие практически сразу наследники. Я спрятала предмет мебели в разобранном виде на складе государственной больницы, в которой всё ещё работал доктор Иван Радович, где кровать и оставалась до тех пор, пока сами адвокаты не устали рыскать по углам в поисках прочих вещей из имущества, некогда принадлежавшего моей бабушке.

Мы с Фредериком Вильямсом приобрели для себя сельскую виллу в окрестностях города, представляющих собой гористую местность. Попутно мы насчитали двенадцать гектаров земли, окружённой дрожащими от ветра тополями, с насаженными здесь же благоухающими жасминами и омытой скромной речушкой, где всё росло само по себе. Вот именно на этой территории Вильямс и разводил собак вместе с породистыми лошадьми. Вдобавок он играл в крокет и занимался другой, но столь же однообразной деятельностью, как правило, свойственной англичанам; у меня же на этой земле располагалось собственное жильё, которым я, в основном, пользовалась в зимний период. Дом представлял собой старую развалину, но вместе с этим в нём было определённое очарование, а также имелось значительное пространство для моей фотографической мастерской и знаменитой флорентийской кровати, которая, выделяясь на окружавшем её фоне раскрашенными морскими созданиями, возвышалась прямо посередине моей комнаты. В ней я и сплю, неизменно оберегаемая бдительным духом моей бабушки Паулины, кто, как правило, своевременно здесь появившись, взмахом метлы отпугивает населяющих мои ночные кошмары детей в чёрных пижамах. Сантьяго уверенно рос в сторону Центрального вокзала, тем самым по-прежнему оставляя нас в окружении покоя, гармонично создаваемого холмами и пасторальным лесом преимущественно из тополей.

Благодаря дяде Лаки, кто обдал меня своим счастливым дыханием как только я родилась, а также великодушному покровительству своих бабушки и отца, я по праву могу сказать, что моя жизнь удалась. Я располагаю денежными средствами и свободой делать всё, что только ни пожелаю. Так, я могу полностью отдаться изучению географии Чили с её характерными отвесами и обрывами, и делать то, разумеется, с фотоаппаратом на шее, как, впрочем, я подобным и занималась последние восемь или девять лет. Люди коварно говорили, мол, в данной ситуации ничего другого и не стоило ожидать; некоторые же родственники и знакомые вовсе меня чурались, а если и случайно встречали на улице, тогда притворялись, что не знали меня. Просто они не могли терпеть рядом с собой женщину, которая вот так взяла да и оставила своего мужа. Подобного рода пренебрежения не покидают меня и во сне; я вовсе не обязана быть приятной и любезной со всеми и каждым, напротив, предпочитаю оставаться таковой лишь с теми, кто мне действительно важен, а их, надо сказать, не так уж и много.

Печальный результат моих отношений с Диего, казалось бы, должен навсегда внушить мне страх к опрометчивой и ревностной любви, однако ж, на деле так не случилось.

Конечно же, несколько месяцев я прожила будто с подрезанными крыльями, изо дня в день слоняясь с ощущением абсолютного поражения, неизбежно стоя перед необходимостью играть лишь одной картой и в результате потерять всё. Вдобавок ясно и то, что я приговорена быть женщиной замужней, одновременно живя без мужа – вот почему не так-то просто заново «перекроить» всю мою жизнь, как говорят мои тётушки, но данное странное моё положение даёт мне же великую свободу вести себя как только заблагорассудится. Расставшись с Диего, спустя год я снова влюбилась, а подобное говорит о том, что у меня дубовая шкура, благодаря которой я быстро восстанавливаюсь от душевных травм.

Моя вторая любовь отнюдь не была нежной дружбой, со временем перешедшей в настоящий роман, напротив, это, скорее, был просто порыв страсти, который по чистой случайности неожиданно охватил нас обоих. Надо сказать, что всё складывалось хорошо, ну, по крайней мере, до настоящего момента, а там, кто ж знает, как и что оно случится в будущем. Стоял зимний день, один из многих с характерным продолжительным и в то же время освежающим дождём, с рассыпающимися по небу молниями и таким знакомым беспокойством на душе. Дети Паулины дель Валье вместе с юристами-буквоедами в который раз надолго закрылись у себя, разбираясь с нескончаемыми документами, причём было их с тремя копиями на каждый и с одиннадцатью печатями, которые я подписывала даже не читая. Фредерик Вильямс и я покинули дом на улице Армии Освободителей и до сих находились в гостинице ввиду того, что всё ещё не закончились ремонтные работы в загородном доме, где мы живём и поныне. Дядя Фредерик случайно встретился на улице с доктором Иваном Радовичем, с кем мы не виделись уже порядочное время, и они оба пообещали пойти со мной, чтобы посмотреть на очередное исполнение испанской сарсуэлы, а соответствующая труппа в это время как раз и гастролировала по Южной Америке. Но так случилось, что в указанный день дядя Фредерик слёг в постель с простудой, и я в полном одиночестве прождала непонятно чего в зале гостиницы, причём руки мои были ледяными, а ноги постоянно болели, потому что обувь мне слишком жала. Снаружи, по стеклу окон лился нескончаемый водопад, а ветер, точно перья, тряс уличные деревья – этот вечер явно не располагал к прогулкам, и на какое-то время я даже позавидовала простуде дяди Фредерика, которая теперь позволила ему оставаться в кровати с хорошей книжкой и чашкой горячего шоколада. Однако ж, приход Ивана Радовича заставил-таки меня напрочь забыть о погоде. Доктор пришёл в насквозь промокшем пальто и как только мне улыбнулся, я сразу поняла, что, оказывается, человек-то на самом деле был гораздо привлекательнее, нежели я его себе помнила. Мы взглянули друг другу в глаза и, думаю, что тогда мы увиделись с ним впервые. По крайней мере, я за ним наблюдала, и то, что я увидела, меня весьма впечатлило. Затем последовало долгое молчание, в иных обстоятельствах показавшееся бы практически невыносимым, хотя тогда оно скорее явилось некой разновидностью диалога. Он помог мне надеть плащ, и мы медленно отправились к двери, ни на миг не выпуская друг друга из виду. Ни одному из нас не хотелось попасть под грозу, которая то там, то здесь разрывала небо, но и расставаться прямо сейчас не было никакого желания. Как нельзя кстати появился портье с огромным зонтом и любезно предложил сопроводить нас до экипажа, что уже ждал у двери. Только тогда мы вышли молча и всё ещё сомневаясь. Я не испытывала никакого ярко выраженного прилива сентиментальности, также не было никакого сверхобычного предчувствия по поводу того, что мы с ним родственные души. Я даже мысленно себе не рисовала того начала любви, о котором, как правило, пишут в романах – надо сказать, ничего такого между нами не было. Просто заметив собственное сильное сердцебиение как бы толчками, я поняла, что мне резко стало не хватать воздуха, что меня внезапно охватил жар и по всему телу от щекотки побежали мурашки. Я вся сгорала от огромного желания просто прикоснуться к этому мужчине. Боюсь, что со своей стороны я не наполнила нашу встречу ничем духовным, скорее, привнесла в неё лишь одно сладострастие, хотя тогда я была совершенно неопытна в данном вопросе, а мой словарный запас оказался слишком скудным, чтобы дать подобного рода волнению известное мне подходящее определение. Хотя нужное слово – это ещё ничего; самое же здесь интересное состояло в том, что на деле подобное внутреннее расстройство было способно на куда большее, нежели моя собственная робость и многое скрывающий экипаж, выбраться из которого оказалось не так уж и легко. Я просто зажала своими руками его лицо и, не думая дважды, поцеловала мужчину в губы с проникновением так, как много лет назад я видела целующимися столь же решительно и жадно Нивею и Северо дель Валье. Это ровным счётом ничего не означало и вышло как-то само собой. Здесь я не могу вдаваться в детали насчёт того, что именно произошло дальше, потому что не представляет никакого труда домыслить себе всё остальное, а вот если Иван прочтёт в этой книге подобное во всех подробностях, между нами непременно произойдёт огромная ссора. Правда, стоит сказать, что наши стычки столь же запоминающиеся, как и наши последующие страстные примирения – всё это никак нельзя назвать спокойной и приторно-сладкой любовью. Хотя, защищая это высокое чувство, можно сказать, что по своей сути оно крепкое и продолжительное, и даже кажется, что различные препоны такую любовь никак не спугнут, а, скорее наоборот, лишь её укрепят. В браке, порою, необходим здравый смысл, которого как раз нам обоим и не хватает. Тот факт, что мы не женаты, существенно возвышает нашу любовь друг к другу, ведь каждый из нас может посвятить время самому себе, и вдобавок мы оба располагаем собственным пространством. Когда же мы чувствуем себя на грани нервного срыва, нам всегда удобен вариант расстаться на несколько дней, после которых, почувствовав невыносимую тоску по взаимным страстным поцелуям, объединиться вновь. С Иваном Радовичем я научилась в любой ситуации не лезть за словом в карман, а, если надо, то и постоять за себя. Если ему и покажется странным предательство, – которого, надо сказать, никоим образом не хочет сам Бог -, но как то уже случилось у меня с Диего, я не стану изнурять себя плачем, который полностью охватил меня в прошлый раз. Теперь я поступлю ровно наоборот – задавлю все слёзы в себе, не испытывая ни малейших душевных мук.

Нет, пожалуй, я не стану говорить о близости, которой я делюсь со своим возлюбленным. Однако даже в этом вопросе есть эпизод, замалчивать о котором я просто не могу, потому что его никак нельзя предавать забвению, не допущение которого и есть основная причина, побуждающая меня писать все эти страницы. Мои ночные кошмары представляют собой целое путешествие вслепую к загадочным тенистым пещерам, в которых спят мои самые старые воспоминания, будучи запертыми в глубочайших слоях сознания. Фотография и ведение записей являются всего лишь некой попыткой уцепиться за конкретные моменты, прежде чем те рассеются навсегда, они же помогают и сосредоточиться на воспоминаниях. Вот два процесса, которые и придают смысл моей жизни. Мы с Иваном вместе уже несколько месяцев, и привыкли к нашим тактичным обыденным встречам лишь благодаря доброму дяде Фредерику, кто неизменно бережёт нашу взаимную любовь с самого момента её возникновения. Иван должен был прочесть очередную лекцию по медицине в некоем городе на севере страны, куда я его и сопроводила под предлогом сфотографировать там месторождения селитры, где у простого народа, как известно, были крайне нестабильные условия работы. Английские предприниматели отказывались вести диалог с рабочими, отчего и царила между ними атмосфера нарастающего насилия, которая просто не могла не достигнуть своего пика, что, впрочем, и случилось несколько лет спустя. Когда подобное всё же произошло, а оно имело место в 1907-м году, я оказалась там совершенно случайно. Вот почему мои фотографии представляют собой единственное неопровержимое свидетельство реально бывшего в Икике массового убийства, ведь благодаря правительственной цензуре из истории страны ловко исчезли две тысячи мёртвых, которых я собственными глазами видела на площади. Однако это уже другая история, которой нет места на страницах данной книги.

Впервые попав в город вместе с Иваном, я даже не подозревала о трагедии, свидетелем которой я невольно стану позже; ведь в этом городе мы оба решили провести наш непродолжительный медовый месяц. В гостинице мы зарегистрировались по отдельным номерам, и в первую же ночь, после того, как каждый завершил свой трудовой день, он пришёл в мою комнату, где я уже ждала своего мужчину с великолепной бутылкой вина под названием Виноградник Паулины. До этих пор наши взаимоотношения были всего лишь неким плотским приключением, исследованием обоюдных чувств, что лично я считала самым главным. Ведь благодаря им мне наконец-то удалось преодолеть унижение, испытываемое ввиду отказа Диего, и понять, что всё же я не стала женщиной-неудачницей, чего так боялась и поначалу думала сама на себя. С каждой встречей с Иваном Радовичем я всё больше ему доверяла, по ходу преодолевая собственные робость и стыдливость. Однако ж, я так и не понимала, что наша славная тесная дружба в какой-то момент открыла дорогу большой взаимной любви. В этот вечер мы не прекращали объятия, став совершенно безвольными от дневных многочисленных тягот и от выпитого хорошего вина, напоминая собой мудрую пожилую пару, занимающуюся любовью уже раз в девятисотый, отчего напрочь утратившую способность как удивляться, так и разочаровываться. И что же для меня было в нём такого особенного? Да полагаю, что и ничего, за исключением, пожалуй, не раз повторённого с Иваном взаимного счастливого опыта, уже, надо думать, достигшего критического количества раз, необходимых для того, чтобы окончательно разрушить всю некогда выстроенную мною же оборону. Случалось и так, что при очередном оргазме, будучи в крепких объятиях своего возлюбленного, я чувствовала подступавшие к горлу всхлипывания, что как следует встряхивали меня целиком и полностью. Они повторялись ещё и ещё даже спустя какое-то время и вплоть до тех пор, пока меня неизвестно куда не увлекал неудержимый след к тому моменту успевших накопиться слёз. Я плакала и плакала, увлечённая чувствами, одновременно покинутая и уверенная находясь в объятиях мужчины так, как я и сама уже не помнила; хотя подобное, несомненно, имело место в моей жизни и ранее. Где-то внутри меня сломалась некая перемычка, отчего застарелая боль, точно растаявший снег, вновь вышла из берегов. Иван как не задавал мне никаких вопросов, так и не пытался утешить. Напротив, он только крепко прижал меня к своей груди и просто дал мне возможность выплакать все свои слёзы, а когда, чуть успокоившись, я сама захотела с ним объясниться, то молодой человек совершенно неожиданно закрыл мне рот долгим поцелуем. Впрочем, в это время у меня пока не имелось какого-либо объяснения случившемуся, нужно было ещё таковое выдумать. И всё же теперь я знаю – ведь подобное имело место ранее и не один раз - , что почувствовав себя совершенно вне опасности, укрытой и защищённой со всех сторон, я снова вернулась в собственные воспоминания о первых пяти годах своей жизни. Другими словами, я очутилась в том времени, которое моя бабушка Паулина и все остальные люди скрывали от меня под загадочным покрывалом. Первым делом, уловив разумом очередную вспышку просветления сознания, я увидела образ своего деда Тао Чьена, шепчущего моё имя на китайском языке – Лай-Минг, Лай-Минг, слышала я, как он без конца повторял. Хоть это и был всего лишь кратчайший миг, однако ж, ясный и светлый, точно луна. Затем я, так и не заснув, вновь пришла в сознание из-за очередного и уже далеко не нового ночного кошмара, которые, сколько себя помню, никогда не оставляли меня в покое. Только теперь я поняла, что, оказывается, существует прямая связь между моим обожаемым дедом и этими демонами в чёрных пижамах. Рука, отпустившая меня во сне, это, несомненно, рука Тао Чьена. А тот, кто медленно наклоняется, это и есть сам Тао Чьен.

Отметина, неумолимо простирающаяся сразу во все стороны по брусчатке улицы, есть не что иное, как кровь Тао Чьена. Прошло чуть больше двух лет, как я официально живу вместе с Фредериком Вильямсом, однако ж с каждым разом я всё сильнее проникаюсь и дорожу своими взаимоотношениями с Иваном Радовичем, без которого уже не представлялось возможным постичь свою судьбу. Именно в этот период моей жизни снова и совершенно неожиданно появилась моя бабушка по материнской линии, Элиза Соммерс. Она вернулась такой же, какой и была, окутанная прежним сладким, с нотками ванили, ароматом – различного рода нужда или же забвение, казалось, обошли её стороной. Я узнала бабушку с первого взгляда, хотя уже прошло семнадцать лет с тех пор, как женщина была вынуждена оставить меня в доме Паулины дель Валье. За эти годы я не видела её даже на фотографии, а имя её в моём присутствии произносили крайне редко. Образ бабушки пребывал до того нечётким и вдобавок опутанным различными обстоятельствами моих смутных воспоминаний, отчего практически не изменился. Когда же она реально возникла на пороге двери нашего дома с чемоданом в руке, то мне на миг показалось, что мы распрощались только вчера, а всё случившееся за эти годы представлялось мне какой-то иллюзией. Единственное новшество заключалось в том, что бабушка как бы уменьшилась в росте, нежели я когда-то себе помнила, хотя подобный эффект произошёл скорее потому, что и я за годы разлуки с ней успела значительно подрасти. Ведь в последний раз, когда мы жили вместе, я ещё была пятилетней соплячкой и смотрела на бабушку снизу вверх. Между тем она оставалась столь же смелой, как настоящий адмирал, с теми же молодым лицом и строгой причёской, хотя волосы чуть заметнее были раскиданы прядями по голове. Женщина по-прежнему носила то же самое жемчужное ожерелье, которое лично я видела на ней всегда, и которое, а я теперь точно это знаю, не снимала, даже когда ложилась спать. На самом деле ей обо всём не переставал рассказывать Северо дель Валье, кто в это время поддерживал связь с моей бабушкой, но продолжал молчать, потому что рассказывать о себе та ему не разрешала. Элиза Соммерс клятвенно обещала Паулине дель Валье, что никогда впредь не предпримет попыток каким-либо образом связаться с внучкой, что, впрочем, и выполняла неукоснительно, пока смерть женщины не освободила её от собственного же обещания.

Когда Северо написал моей бабушке, чтобы рассказать о случившемся, та немедля упаковала вещи, заперла свой дом, как не раз поступала подобным образом и ранее, и села на корабль до Чили. Оставшись вдовой в 1885 году, ещё будучи в Сан-Франциско, она решила отправиться в продолжительное странствование до Китая, везя в Гонконг для захоронения забальзамированное тело своего мужа. Тао Чьен бóльшую часть жизни провёл в Калифорнии и был одним из немногочисленных, кто добился-таки американского гражданства. И всё же он постоянно заявлял о своём желании, заключавшемся в том, чтобы его кости были погребены именно на китайской земле, ведь только так душа точно не затеряется в необъятности вселенной и непременно найдёт дверь на небо. И даже такой предусмотрительности оказалось недостаточно, поскольку я уверена, что призрак моего уникального деда до сих пор присутствует в нашем мире где только захочет, ведь, пожалуй, и не найдётся иного объяснения такому моему чувству, будто дедушка находится где-то рядом, а точнее по-прежнему окружает меня собою. И это далеко не одно воображение, бабушка Элиза подтверждала мне его присутствие и другими доказательствами, например, знакомым запахом моря, временами окутывавшим меня саму, а также голосом, шепчущим единственное волшебное слово – моё имя на китайском языке.

- Привет, Лай-Минг, - вот такое приветствие я и услышала от своей необыкновенной бабушки, как только мы с ней увиделись.

- О поа! – только и воскликнула я в ответ.

Я не произносила этого слова – а на кантонском наречии китайского языка оно и означает бабушка по материнской линии – с тех давних времён, когда ещё жила вместе с ней на верхнем этаже специализирующейся на иглоукалывании клиники в китайском квартале Сан-Франциско. Надо же, я так его и не забыла. Она положила руку мне на плечо и тщательно меня осмотрела сверху донизу, после чего ещё раз подтвердила увиденное кивком головы и наконец-то меня обняла.

- Меня радует, что ты не стала столь же красивой, как твоя мать, - сказала она.

- То же самое говорил и мой отец.

- Ты высокого роста и этим пошла в дедушку Тао. А Северо мне говорит, что ты такая же сообразительная, как и он.

В нашей семье, как правило, при малейшей неловкой ситуации всегда подаётся чай, а так как я чувствую себя скованной и не нахожу себе места практически постоянно, то не мешало кому-нибудь и мне приготовить далеко не одну чашку. Великая польза этого напитка состоит в способности оказывать на меня благотворное действие, а, значит, я сама вполне могу справиться с собственными нервами. Я умирала от желания обхватить за талию свою бабушку и станцевать с ней вальс, а затем несколько торопливо и сбивчиво рассказать ей о своей жизни и, наконец, высказать вслух упрёки, что я годами невнятно бормотала где-то внутри себя, хотя на деле ничего подобного так и не произошло. Элиза Соммерс не тот тип человека, кто допускает непринуждённость и какого-либо рода вольности по отношению к себе самой; поначалу её достоинство оказалось даже несколько пугающим, и должна была пройти далеко не одна неделя, прежде чем мы смогли разговаривать друг с другом без всякого напряжения. К счастью, подоспевший чай, а также присутствие Северо дель Валье и Фредерика Вильямса, кто в этот же момент вернулся с очередной из своих прогулок по поместью одетым, как настоящий исследователь Африки, смягчили сложившуюся давящую обстановку. Как только дядя Фредерик снял свой тропический шлем и тёмные очки и увидел Элизу Соммерс, как в его линии поведения проявились заметные перемены: мужчина выпятил грудь, голос же сразу стал на тон выше, да и сам он нахохлился, точно птица. Удивление этого человека вмиг удвоилось, когда тот увидел баулы и чемоданы с явными признаками длительных путешествий и чуть позже выяснил, что настоящая сеньора небольшого роста не иначе как одна из немногочисленных иностранцев, держащих путь до Тибета.

Я точно и не знаю, единственным ли мотивом моей бабушки приехать в Чили было повторное знакомство со мною, однако ж, подозреваю, что её больше интересовало продолжить путешествие к южному полюсу, куда не ступала ещё ни одна женщина. Хотя, какова бы ни была причина, приезд моей бабушки стал для меня самым важным событием на данный момент. Ведь без неё моя жизнь по-прежнему была бы пересыпана многочисленными тёмными пятнами; без неё я даже не смогла бы толком записать свои воспоминания. И именно она, моя бабушка по материнской линии, своевременно мне и преподнесла недостающие детали, что и помогли мне справиться с головоломкой, на которую так походила вся моя жизнь. Она рассказала о моей матери, об обстоятельствах моего рождения и, главное, выложила чёткое объяснение моим ночным кошмарам. Та же бабушка сопровождала меня позже и в Сан-Франциско, чтобы вновь повидаться с дядей Лаки, теперь преуспевающим китайским торговцем, человеком упитанным и кривоногим, однако ж, в целом, надо отметить, весьма очаровательным. Там нужно было и отыскать необходимые документы, с помощью которых мы смогли бы увязать между собой все нерешённые вопросы такой сложной и запутанной моей истории. Отношения Элизы Соммерс с Северо дель Валье столь же глубоки, как и тайны, которыми они делились друг с другом в течение многих лет; ведь этого человека лично она всегда считала моим настоящим отцом, потому что он так любил её дочь, что даже женился на ней. Единственная заслуга в данном вопросе Матиаса Родригес де Санта Крус состояла в том, что он предоставил свои гены, да и то совершенно случайным образом.

- Не слишком уж и важен твой предок, Лай-Минг, с подобной задачей может справиться любой. Ведь именно Северо дал тебе свою фамилию и взял на себя ответственность за тебя, - уверила она меня.

- Тогда получается, что Паулина дель Валье была мне и матерью, и отцом, поскольку я носила её фамилию, и эта женщина полностью за меня отвечала. А все прочие люди, которых я встречала в детстве, появлялись в моей жизни и исчезали из неё, точно кометы, оставляя после себя лишь еле заметный след звёздной пыли, - парировала я бабушке.

- Но до неё, твоими отцом и матерью были мы с Тао, которые тебя, собственно, и вырастили, Лай-Минг, - объявила она мне и, надо заметить, что справедливо. Ведь эти бабушка и дедушка по материнской линии оказывали на меня столь сильное влияние, что все тридцать лет я носила в себе воспоминание о них, живущее во мне, точно нежное присутствие обоих. И я даже уверена, что следую за ними неотступно и буду так поступать всю свою оставшуюся жизнь.

Элиза Соммерс живёт совершенно в другом измерении, когда утверждает, что находится рядом с Тао Чьеном, чья смерть, пусть и является серьёзной помехой, разлучающей физические тела обоих, однако ж, не представляет собой того, что препятствует женщине продолжать любить своего супруга, как и всегда. Моя бабушка Элиза – одна из тех, кто нацелен лишь на величественную любовь, и, более того, я полагаю, что уже никому другому не найдётся места в её вдовьем сердце. Похоронив своего супруга в Китае рядом с могилой Лин, его первой жены, а также выполнив буддистские похоронные обряды, как этого он желал при жизни, женщина, наконец, ощутила себя свободной. Она могла бы вернуться в Сан-Франциско и жить со своим сыном Лаки и его молодой супругой, которую тот выписал из Шанхая по каталогу. Но незамедлительно всплывшая в голове мысль стать со временем боязливой и благоговеющей свекровью расценивалась как то же, что и в мгновение ока превратиться в настоящую старуху. Глядя в будущее, она не чувствовала себя ни одинокой, ни оторопевшей от страха перед ним ввиду того, что покровительственный дух Тао Чьена никогда её не покидал. По правде говоря, теперь они были даже ближе, нежели раньше, ведь эта пара больше не разлучалась друг с другом ни на одно мгновение. Женщина привыкла беседовать со своим мужем тихим голосом, чтобы не выглядеть обезумевшей в глазах окружающих. По ночам же она неизменно спала на левой половине кровати, чтобы уступить своему любимому значительное пространство справа, как и было у них заведено.

Приключенческий дух, подтолкнувший её в шестнадцать лет сбежать из Чили и добраться до Калифорнии, спрятавшись в трюме парусного судна, проснулся в этой женщине снова, как только та стала вдовой. Ей привиделся и момент поклонения волхвам в свои восемнадцать лет, что произошло в самый разгар золотой лихорадки, когда ржание лошади и первый луч света занимавшегося дня разбудили её посреди необъятности дикого и пустынного пейзажа. Только на рассвете женщина окончательно поняла подлинное восхваление свободы. Она провела эту ночь в полном одиночестве, под деревьями, окружённая множеством опасностей: здесь были и беспощадные бандиты, и дикие индейцы, а также ядовитые змеи, медведи и прочие хищные звери. Но, пожалуй, впервые в жизни женщина уже никого и ничего не боялась. Она выросла в тисках, с постоянно зажатыми телом, душой и воображением, сильно напуганная даже своими собственными мыслями. И лишь это приключение принесло ей долгожданную и вожделенную свободу. Женщине пришлось развить некую силу, которая, возможно, жила в ней изначально, но ранее она просто не обращала на это внимание ввиду отсутствия необходимости прибегать к своим скрытым ресурсам. Так, она оставила собственную семью, будучи ещё девочкой, отправившись по следам нелюдимого возлюбленного, села беременная на судно, причём «зайцем», на котором потеряла ребёнка и чуть не лишилась жизни. На нём девушка добралась до Калифорнии, переоделась во всё мужское и стала объезжать территорию из конца в конец практически без каких-либо оружия и средств, за исключением разве что отчаянного порыва любви. Она оказалась способна выжить в одиночку на этой земле, населяемой одними грубыми мужчинами, если не сказать настоящими самцами, в обществе которых преобладали ярость и насилие. Со временем девушка выработала определённую смелость и почувствовала на себе все прелести независимости. Та огромная эйфория, которую волей-неволей подарило первое в её жизни приключение, пожалуй, не забудется никогда. И даже, возможно, из-за любви; ведь женщина тридцать лет прожила в качестве неизменно тактичной супруги Тао Чьена, матери и кондитера. Всё это время она справлялась со своими обязанностями и никогда не высовывалась за пределы домашнего очага в Чайна-тауне, но заложенные в глубине души тяга к путешествиям и склонность к кочевому образу жизни, до сих пор пребывавшие там нетронутыми, были готовы выйти наружу в подходящий момент.

С исчезновением из нашего мира Тао Чьена, единственного смысла её жизни, настало время двигаться дальше, пусть даже и как Бог на душу положит. «По своей натуре я всегда была склонна к постоянным путешествиям, я только и хочу, что брести туда, куда глядят мои глаза», - вот что она сообщала в письме своему сыну Лаки. И, однако ж, женщина решила, что первым делом должна выполнить обещание, данное своему отцу, капитану Джону Соммерсу, состоящее в том, чтобы не оставлять тётю Розу наедине с её старостью. Поэтому из Гонконга она отправилась в Англию, намеренная находиться при даме её последние годы. Хотя это, конечно, самый минимум, который она могла сделать женщине, всю жизнь бывшей для неё, точно мать. Розе Соммерс было уже за семьдесят, отчего начало пошаливать её здоровье в целом, однако та всё ещё продолжала писать свои любовные романы, мало чем отличающиеся друг от друга. Со временем она стала самой знаменитой англоязычной писательницей-романтиком. Находились и любопытные, которые приезжали сюда издалека, чтобы лишь смутно различить её небольшую фигуру, выгуливающую в парке собаку, и говорили, мол, сама королева Виктория в свои годы вдовства утешалась тем, что читала её слащавые истории о вечно побеждающей любви.

Приезд Элизы, кого она любила точно дочь, стал для Розы Соммерс огромным утешением, так как среди прочего уже подводил и пульс, и с каждым разом женщине стоило всё больше усилий сжимать перьевую ручку. Вот с тех пор тётя и стала диктовать ей свои романы, а некоторое время спустя, когда даму подводила трезвость мышления, и та впадала в забытьё, Элиза притворялась, что пишет под диктовку. Тогда как на самом деле уже давно придумывала их лично, да так, что ни редактор, ни читатели об этом никогда не стали бы даже подозревать, ведь она строго следовала определённому стилю. После смерти Розы Соммерс Элиза осталась в том же домике посреди предпочитаемого богемой квартала – надо сказать, жилья весьма ценного, потому что сама территория считалась престижной – и унаследовала накопленные приёмной матерью деньги вместе с её книжонками о любви. Первое, что она предприняла практически сразу, так это отправилась навестить своего сына Лаки в Сан-Франциско, где познакомилась со своими внуками, показавшимися женщине в меру уродливыми и совершенно не интересными. Позже она поехала по самым экзотическим местам, таким способом, наконец, выполнив своё предназначение быть вечно странствующей женщиной. Она сама была одной из таковых, кто постоянно настаивал на том, что нужно перебираться в места, откуда другие люди, как правило, предпочитают бежать. Ничто её так не удовлетворяло, как наличие среди вещей марок и переводных картинок с изображениями самых отдалённых стран, какие только существуют на нашей планете. Ничто так не переполняло женщину гордостью, как возможность почувствовать жажду странствования или же быть укушенной какой-то неизведанной тварью. Годами она всё куда-то ездила со своими баулами настоящего исследователя, но, тем не менее, неизменно возвращалась в Лондон, в свой небольшой домик, где её всегда ждало письмо Северо дель Валье с подробно изложенными новостями моей жизни. Когда она узнала, что Паулина дель Валье уже покинула наш мир, то решила вернуться в Чили, в страну, где сама же и появилась на свет, но о которой не думала вот уже более полувека, чтобы там вновь повидаться со своей внучкой.

Возможно, во время долгого морского путешествия на пароходе моя бабушка Элиза вспоминала свои первые шестнадцать лет, что прожила в Чили, этой благородной и вытянутой, точно полоска, стране. Размышляла она и о своём детстве, прошедшем под присмотром добродушной индианки и красавицы мисс Розы. Было время и подумать о своей кроткой и стабильной жизни вплоть до появления первого возлюбленного, кто, сам того не желая, оставил её беременной, после чего бросил женщину, манимый золотом Калифорнии и уже никогда не подавший каких-либо признаков жизни. Так как моя бабушка Элиза верила в карму, она неизбежно должна была прийти к выводу, что как раз такой долгий период и был необходим для последующей встречи с Тао Чьеном, кого неизменно будет любить в каждом из своих перевоплощений. «Это практически и не христианская мысль», - отметил Фредерик Вильямс, когда я попыталась донести до него, почему Элизе Соммерс никто не нужен.

Бабушка Элиза привезла мне в качестве подарка полуразвалившийся баул, который мне и вручила, хитро подмигнув своими тёмными зрачками. Внутри находились пожелтевшие рукописи, принадлежащие, судя по подписи, некой Анонимной Даме. Это были порнографические романы, сочинённые лично Розой Соммерс в годы её молодости, что составляли очередную, тщательно охраняемую семьёй тайну. Я прочла их внимательно, правда, из чисто поучительных целей с тем, чтобы было чем развлечь Ивана Радовича. Вот такого рода развлекательная литература – и как вообще приходили в голову старой деве, да ещё и в викторианскую эпоху, подобные смелые вольности? – и различные откровения Нивеи дель Валье помогли мне побороть собственную робость, которая поначалу в наших с Иваном взаимоотношениях была почти что непреодолимым препятствием. Разумеется, что в тот грозовой день, когда мы договорились пойти на сарсуэлу и не пошли, я, сидя в экипаже, подалась вперёд и поцеловала его, прежде чем тому удалось противостоять моим действиям. Да и теперь я не намного осмелела, в результате чего мы лишь потеряли драгоценное время, столкнув друг в друге огромную неуверенность в себе с моей стороны и его нерешительность, потому что молодой человек никоим образом не хотел, по собственным словам, «погубить мою репутацию». Не слишком-то легко оказалось убедить его в том, что моя репутация уже достаточно пострадала и ранее, когда он в моей жизни ещё даже и не появился на горизонте. Ведь лично я никогда не планировала ни возвращаться туда, где сейчас находится мой муж, ни отказываться от своей работы либо же обретённой собственной независимости, на что столь косо смотрит живущее в этих краях общество. После унижающей человеческое достоинство моей совместной жизни с Диего, мне казалось невозможным вдохновиться каким-либо желанием и даже самой любовью. К тому же к моему безразличию к сексуальности присоединилось и чувство неполноценности, ведь я выросла такой ужасной, неадекватной и практически лишённой женственности. Я очень стыдилась собственного тела и страсти, которую успел разбудить во мне Иван. Роза Соммерс, эта дальняя родственница, приходящаяся мне лишь тётушкой-прабабушкой, с кем я практически не была знакома, сделала мне подарок, предоставив, пусть и через свои книги, эту шаловливую свободу, которая, как показала практика, столь нужна для занятий любовью. Иван, как правило, всё воспринимал слишком серьёзно; наделённый славянским темпераментом, он делал трагедию практически из всего. Порой, молодой человек уходил с головой в отчаяние от того, что мы не сможем жить вместе вплоть до смерти моего мужа, после которой, разумеется, и сами будем уже очень старыми. Вот когда подобные большие чёрные тучи омрачали мою душу, я немедля прибегала к рукописям некой Анонимной Дамы, где всегда находила для себя необычные средства, какими можно доставить удовольствие мужчине или, по крайней мере, заставить того рассмеяться. Задавшись целью раскрепостить человека и тем самым подготовить к последующей близости нас обоих, я постепенно теряла стыдливость, одновременно приобретая до сих пор мне не знакомую уверенность в себе. Я вовсе не чувствовала себя какой-то там соблазнительницей; не таким уж и сильным, надо сказать, был эффект от всех этих рукописей. Хотя, по крайней мере, я уже не боялась брать инициативу в свои руки, чтобы суметь пробудить в Иване нужный пыл, кто иначе мог бы навсегда привыкнуть к раз заведённому порядку. Это было бы расточительностью, если бы мы занялись любовью, точно опытные супруги, не будучи даже женатыми. Преимущество оставаться любовниками состоит в том, что нам обоим приходится крайне бережно хранить наши же отношения, потому что окружающие будто бы только и сговариваются о том, как бы нас разлучить. Решение не расставаться ни на миг всегда должно быть словно только что принятым обоими - лично нас именно это и поддерживает в тонусе, не лишая определённой быстроты и подвижности.

Вот такую историю мне и рассказала бабушка Элиза Соммерс.

Тао Чьен так себе и не простил смерть родной дочери Линн. И совершенно напрасно и его жена, и сын Лаки постоянно твердили, что до сих пор нет такой человеческой силы, способной помешать свершению самой судьбы. Чжун и и так сделал в данной ситуации всё возможное, и даже известной на сегодняшний день медицине не под силу предостеречь либо же задержать одно из многих и столь роковых кровотечений, во время родов отправивших на тот свет далеко не одну женщину. Тао Чьену подобное напоминало хождение по кругу, одновременно представляя собой возможность очутиться вновь там, где не был вот уже более тридцати лет, а именно в Гонконге как раз в то время, когда его первая супруга Лин родила девочку. Бедная женщина, как и многие другие, начала истекать кровью и, отчаявшись спасти любимую, он предложил небесам всё что угодно в обмен на жизнь его дорогой Лин. Ребёнок тогда умер в первые же несколько минут, отчего молодой человек сразу же подумал, мол, вот какова цена за спасение жены. На тот момент он никогда себе даже не мог и представить, что много лет спустя, уже на другом краю света, ему придётся заплатить ещё и потерей собственной дочери Линн.

- Не говорите так, отец, пожалуйста, - противостоял ему Лаки. – Ведь здесь речь идёт не о смене одной жизни другою; это всего лишь туземные суеверия людей определённого склада ума и культуры. Смерть моей сестры никак не увязывается с кончиной вашей первой супруги и, менее того, с вами. Подобные несчастья случаются в нашей жизни сплошь и рядом.

- И чему же тогда послужили годы обучения и всей моей прожитой на данной момент жизни, если я не смог-таки её спасти? – сетовал Тао Чьен.

- Но ведь в родах умирает множество женщин; вы же для Линн сделали всё, что смогли…

Элиза Соммерс не меньше своего супруга была подавлена болью от предначертанной судьбой потери их единственной дочери. Правда, помимо этого на женщину ещё давила немалым грузом ответственность за оставшуюся теперь сиротой маленькую девочку и, естественно, забота о ней. Пока Элиза, борясь с утомлением, чуть ли не засыпала стоя, Тао Чьен, не смыкая глаз, провёл ночь, занимаясь медитацией. Он бродил кругом по дому, точно сомнамбула, тайком плача и всхлипывая. Оба уже и не помнили, когда занимались любовью последний раз, а являясь теперь дýхами этой семьи, навряд ли смогли бы спать вместе и в ближайшем будущем. Раздумывая неделю, Элиза, наконец-то, остановилась на единственном решении, что пришло ей в голову: она сочла нужным и правильным передать внучку на попечение Тао Чьена. И заявила тому, что, мол, сама уже не способна вырастить малышку, что она и так потратила двадцать с лишком лет своей жизни, заботясь о Лаки и Линн, их собственных детях, точно рабыня. Теперь же у неё просто не нашлось бы сил, чтобы заново пережить все эти этапы с маленькой Лай-Минг. Тао Чьен почувствовал свою ответственность за оставшуюся без матери новорождённую, кого должен был кормить каждые полчаса разбавленным водой молоком через пипетку, потому что малышке едва удавалось глотать, и кого приходилось качать на руках буквально без передышки, потому что девочка, мучимая коликами, плакала днём и ночью. Судя по внешнему виду, симпатичной новорождённая отнюдь не была, скорее, та представляла собой морщинистое мельчайшее создание с желтушного цвета кожей. Черты лица ребёнка оказались несколько приплюснутыми ввиду сложных родов, к тому же малышка появилась на свет без единого волоса на голове. Но как только прошли сутки, в которые Тао Чьен заботился о ней беспрерывно, тот смог смотреть на дитя без всякого испуга. Спустя двадцать четыре дня, что пришлось носить её в висящей на плече сумке, кормить с помощью пипетки и спать вместе с девочкой, та стала казаться ему даже несколько миловидной. И, точно мать, растя её первые два года, он сам влюбился в собственную внучку, всё больше убеждаясь, что со временем она станет даже красивее Линн, хотя предполагать такое не было ни малейшего основания. К этому времени малышка уже не походила на моллюска, кем была, только-только родившись, но и по внешнему виду совсем не напоминала свою мать. Повседневная жизнь Тао Чьена, ранее ограничившаяся лишь медицинскими консультациями да считанными часами близких отношений с женой, изменилась целиком и полностью. Всё его время вертелось теперь вокруг Лай-Минг, этой требовательной девочки, которая жила не иначе как прилипнув исключительно к нему. Ей нужно было рассказывать сказки, а также укладывать спать песнями, заставлять кушать, водить на прогулки, покупать самую красивую одежду в американских магазинах и расположенных на территории Чайна-тауна. Со временем пришла пора представить девочку и людям на улице. На деле же оказалось так, что прежде общество никогда не видело столь умного ребёнка, воспитываемого одним лишь дедом, ослеплённым бесконечной любовью к родному существу.

Он пребывал в полной уверенности, что его внучка – настоящий гений и, стремясь это доказать, в равной степени говорил с ней и на китайском, и на английском языках. К ним, бывало, мужчина присоединял и тарабарщину на испанском языке, обычно употребляемую бабушкой, порождая тем самым немалое смущение в ребёнке. Лай-Минг реагировала на различного рода направленные на неё действия Тао Чьена как любое двухлетнее существо. И, тем не менее, даже мельчайшие детские достижения казались ему неопровержимым доказательством присутствия в маленьком человечке высшего разума. Он сократил время работы в консультации до нескольких часов во второй половине дня; вот почему ничто не мешало проводить практически весь день вместе с внучкой, обучая ту всё новым различным уловкам, точно дрессированную макаку. Крайне неохотно Тао Чьен позволял Элизе водить малышку в свой чайный салон по вечерам, когда сам был вынужден отправляться на работу, потому что уже успел вбить себе в голову мысль, что, мол, вполне мог бы практически с детства начать постепенно знакомить девочку с медициной.

- В моей семье целых шесть поколений чжун и, Лай-Минг, безусловно, будет представлять собою седьмое, поскольку у тебя к этому делу нет ни малейших способностей.

- А я-то думал, что докторами могут стать одни лишь мужчины, - попытался было внести ясность Лаки.

- Так оно и было прежде. Вот Лай-Минг, пожалуй, и будет первой в истории медицины женщиной чжун и, - возразил Тао Чьен.

И всё-таки Элиза Соммерс не позволила, чтобы в столь раннем возрасте её внучке забивали голову всякими медицинскими теориями; для этого ещё будет время впереди. На данный же момент стоит больше думать о том, как бы вывозить малышку за пределы Чайна-тауна хотя бы на несколько часов в день с тем, чтобы ребёнок потихоньку приспосабливался к американскому образу жизни. Это один из немногих вопросов, в котором дедушка с бабушкой были единогласны: Лай-Минг должна органично вписаться в мир белых людей, в котором у той, несомненно, появится больше возможностей, нежели она будет иметь, если останется среди китайцев и в будущем. Подобная мысль подтверждалась и тем, что в малышке было чересчур уж мало азиатских черт лица; по внешнему виду девочка получилась скорее испанкой, чем лишь ещё больше сблизилась с семьёй своего отца. Возможность того, что однажды сюда вернётся Северо дель Валье с намерением разыскать свою предполагаемую дочь и увезти её в Чили, было невыносимо даже и допускать, вот почему об этом никто и не упоминал. Напротив, все сошлись на том, что молодой чилиец станет уважать прежнюю договорённость, и в данной ситуации это только лишний раз докажет его собственное благородство. Никто не касался предназначенных девочке денег; более того, приумножая, их откладывали на счёт, таким способом копя на её будущее образование. Каждые три или четыре месяца Элиза посылала краткую записку Северо дель Валье, рассказывая тому о «его подопечной», как сама она называла девочку, чтобы чётко прояснить тот факт, что он до сих пор не признал своего права на отцовство. Ответа не было целый год: именно столько мужчина пребывал в трауре и был занят на войне, и лишь затем всё улеглось, а, значит, и появилась возможность отвечать на письма хотя бы время от времени. Паулину дель Валье они больше не видели, ведь женщина так и не вернулась в чайный салон и, соответственно, не претворила в жизнь свою угрозу силой отнять внучку у родственников по материнской линии, а последним ещё и как следует испортить жизнь.

Вот так и прошли в мире и взаимопонимании эти пять лет в доме семьи Чьен, пока неминуемо не произошли определённые события и обстоятельства, принёсшие в семью большое горе. Всё началось с посещения каких-то двух женщин. Те сразу же заявили о себе, что они пресвитерианки, и попросили разрешения поговорить наедине с Тао Чьеном. Чжун и принял их у себя в консультации, поскольку подумал, что женщины пришли сюда по поводу собственного здоровья, а иного объяснения столь внезапному появлению в его доме двух белых женщин просто и не было. Они казались сёстрами, молодо выглядели, были высокими, с бледно-розовыми лицами и ясными, точно вода в бухте, глазами. Более того, от одинаковой жизненной позиции обеих веяло такого рода уверенностью, которая, как правило, сопровождается живым религиозным рвением. Появившись здесь под своими, данными при крещении, именами Дональдина и Марта, женщины пустились в объяснения, что, мол, пресвитерианская миссия в Чайна-тауне до настоящего момента претворялась в жизнь с бóльшими осторожностью и тактом, чтобы своими действиями никоим образом не оскорбить сообщество буддистов. Теперь же они рассчитывали на новых членов своей организации, намеренных внедрить хотя бы минимальные нормы христианского приличия на данной территории. Это место, как сами и говорили, «было отнюдь не китайской, а самой настоящей американской землёй, на которой никоим образом нельзя было допускать какого-либо рода нарушения существующих испокон веков закона и морали». Здесь же велись разговоры и о китайских куртизанках, правда, всё больше и чуть ли не шёпотом обсуждалась торговля девочками-рабынями исключительно в сексуальных целях. Миссионерки знали, что американские власти получали с подобных дел неплохие взятки, отчего сами предпочитали закрывать на это глаза. Некий человек указал им на то, что Тао Чьен, пожалуй, стал бы единственным, обладающим нужным присутствием духа мужчиной, чтобы рассказать им правду, а заодно и помочь всё ещё находящимся там бедняжкам.

Чжун и ждал этого момента не одно десятилетие. В своём неторопливом труде по вызволению несчастных девушек-подростков этот человек рассчитывал лишь на тайную помощь кое-кого из знакомых квакеров, кто бы взялся спасти малолетних проституток Калифорнии и в дальнейшем помочь им начать новую жизнь вдали от одноруких и их пособников. Ему удалось выкупить бедняжек лишь благодаря тому, что тогда сам лично смог финансировать подпольные организации и принять у себя дома тех, кто оказался слишком болен и не был в состоянии работать в борделях. Доктор всеми силами пытался исцелить их тела и утешить души, хотя удавалось то не всегда; ведь многие, якобы уже спасённые, умирали своей смертью в мгновение ока. В доме имелись две комнаты, которые, как правило, занимали китайские куртизанки, практически всегда находившиеся в положении. Тао Чьен нутром чувствовал, что по мере того, как в Калифорнии росло китайское население, положение девушек-рабынь всё ухудшалось и ухудшалось, а он сам в одиночку мало что способен был сделать для того, чтобы свести на нет существующую проблему. Эти две женщины-миссионерки были посланы сюда самим небом – во-первых, нечего было рассчитывать на покровительство всемогущей пресвитерианской церкви. Во-вторых же, стоит отметить, что у них у самих были некоторые полномочия; так, женщины могли бы расшевелить прессу, общественное мнение и даже американские власти, чтобы покончить с этой бесчеловечной торговлей. Таким образом, он рассказал им во всех подробностях, как покупали или похищали бедных созданий в Китае, у него на родине, и как в китайской культуре недооценивались девушки вообще. И, более того, часто в этой стране можно было наткнуться на задушенных в колодцах новорождённых либо же задавленных прямо посреди улиц, будучи искусанными крысами или собаками. Таковых не любили даже в семьях, вот отчего не составляло труда забирать бедняжек себе буквально за гроши и перевозить в Америку, где успешно на них же и разживаться, получая за это чуть ли не тысячи долларов.

Девчонок переправляли, точно животных, в ящиках, кое-как погруженных в трюма судов, и лишь пережившие в пути обезвоживание и холеру прибывали в Соединённые Штаты с ложными брачными договорами. В глазах чиновников, занимающихся мигрантами, все они были либо невестами, либо малолетними; их жалкое состояние физического здоровья и непреходящее выражение ужаса на лице, по-видимому, ни у кого не вызывали подозрений. Сами девчушки никому не были особо важны. Всё, произошедшее с ними, «лежало на совести небожителей», а, значит, не входило в обязанности белых людей. Тао Чьен объяснил Дональдине и Марте, что продолжительность жизни китайских куртизанок, раз окунувшихся в это ремесло, составляла три или четыре года. Они обслуживали до тридцати мужчин в день, очень и очень многие умирали от венерических заболеваний, абортов, пневмонии, голода да и просто дурного людского обращения. Так, китайская проститутка двадцати лет считалась здесь редкостью. Их жизни никто и никогда себе не отмечал, но поскольку девушки въезжали в страну по законным документам, должен был вестись учёт хотя бы их смертям на тот маловероятный случай, что кто-либо когда-нибудь станет о них спрашивать. Многие девушки попросту сходили с ума. Они считались легкодоступными и дёшево стоили, отчего бедняжек могли заменять одну на другую буквально в мгновение ока. До их здоровья, не говоря уж и о попытках продлить девушкам жизнь, никому не было дела.

Тао Чьен сообщил миссионеркам приблизительное количество находящихся в Чайна-тауне девочек-рабынь, когда всё более-менее улеглось, начиная с самых отдалённых мест, где располагались бордели, в наибеднейших из которых с девчушками обращались, как с животными в клетках, и заканчивая наиболее роскошными под начальством знаменитой А-Той, с недавних пор ставшей в стране главной поставщицей свежей молодой плоти. Она покупала одиннадцатилетних созданий в Китае и, путешествуя оттуда до Америки, передавала их морякам, поэтому по прибытии те уже умели говорить «платите вперёд», а также отличать настоящее золото от простой бронзы, и таким способом практически никогда сами не оставались ни в дураках, ни в убытке. Попавшие к А-Той девочки выбирались среди самых красивых и, соответственно, занимали лучшее положение, нежели многие другие. А вот их добивали, точно скот, а потом заставляли обслуживать самых несчастных мужчин, да ещё выполняя все требования последних, включая наиболее жестокие и унижающие человеческое достоинство. Вот отчего многие становились совершенно дикими существами и начинали вести себя, точно кровожадные животные, кого приходилось привязывать цепью к кровати и постоянно затуманивать голову различными наркотическими веществами. Тао Чьен дал женщинам-миссионеркам имена трёх-четырёх китайских торговцев, людей состоятельных и престижных, среди которых находился и его собственный сын Лаки. Вот кто оказались способными помочь женщинам в их задаче, вот кто были единственными, полностью согласными с тем, что нужно в корне уничтожить подобный вид торговли.

Дональдина и Марта дрожащими руками и с глазами на мокром месте записывали всё, что говорил Тао Чьен, после чего поблагодарили человека и, уже прощаясь, спросили, можно ли на него рассчитывать, когда настанет момент действовать.

- Я сделаю лишь то, что смогу, - ответил чжун и.

- Мы тоже, сеньор Чьен. Цель пресвитерианок не отдыхать ни минуты вплоть до полного завершения подобного растления и спасения этих бедных девочек, пусть бы нам и пришлось открывать, прибегнув к топору, двери растлевающих несчастные души притонов, - уверили они его.

Узнав о том, что сделал его отец, Лаки Чьен так и застыл на месте, удручённый дурными предчувствиями. Молодой человек был знаком с окружающей обстановкой Чайна-тауна гораздо лучше самого Тао и понял, что вот уже и свершилась непоправимая неосторожность. Благодаря собственным проворству и умению расположить к себе, Лаки рассчитывал на друзей, охватывающих собою все уровни китайского общества. Он сам годами занимался прибыльными делами и вдобавок имел скромный, хотя и постоянный, заработок, проводя время за столами и играя в фан-тан. Несмотря на свою молодость, этот человек стал любимой и всеми уважаемой личностью, к нему изменили отношение даже однорукие, которые впредь не причиняли Лаки никакого беспокойства. Годами он помогал родному отцу вызволять китайских куртизанок, стараясь не впутываться в крупные неразберихи, тем самым соблюдая свой с отцом негласный уговор. Молодой человек чётко понимал, что нужно быть предельно осмотрительным, чтобы выжить в Чайна-тауне. В этом городе ключевое правило заключалось в следующем, а именно: никоим образом не соединяться с белыми – этими боязливыми и ненавистными ничтожествами – и разрешать все вопросы, в особенности же затрагивающие различные преступления, исключительно со своими соотечественниками. Рано или поздно он бы всё равно узнал, что отец о многом информировал женщин-миссионерок, а те, в свою очередь, полученные сведения докладывали американским властям. Уж более проверенного средства навлечь беду нельзя было и придумать, и не хватило бы даже всей его удачи, чтобы хоть как-то защититься. Так он и сказал об этом Тао Чьену, и так оно и случилось в октябре месяце 1885 года, когда мне исполнилось пять лет.

Судьба моего деда решилась в памятный вторник, в который сопровождаемые тремя богатырского телосложения ирландскими полицейскими и старым журналистом Джекобом Фримонтом, до сих пор работающим в сфере преступлений, две молодые женщины-миссионерки средь бела дня прибыли в Чайна-таун. Вся уличная деятельность вмиг замерла, и толпа отправилась вслед за шествием столь презираемых ими ничтожеств, надо сказать, редким явлением для всего квартала. Те, в свою очередь, двигались решительным шагом в некий жалкий дом, из узкой, закрытой решёткой, двери которого высовывались разрисованные рисовой пудрой и кармином лица двух китайских куртизанок, предлагающих себя клиентам нежным мяуканьем и выставленными напоказ грудями маленьких сучек. Увидев приближающихся к ним белых людей, девчушки сразу же исчезли внутри, испуганно и бешено крича, а на их месте появилась гневливая старуха и стала отвечать полиции целой вереницей ругательств на своём собственном языке. По указанию Дональдины в руках одного из ирландцев вмиг появился топор, и люди тотчас стали долбать дверь снизу, что всё вместе вызвало у толпы крайнее изумление. Белые люди ворвались внутрь сквозь узкую дверь. Изнутри сразу же послышались жалобные крики, суматошная беготня и раздаваемые приказы на английском языке. Не прошло и пятнадцати минут, как здесь же опять появились подстрекатели-нападающие, поторапливая полдюжины запуганных девочек, старуха, которую тащил, пиная ногами, один из полицейских, и трое мужчин с поникшей головой, двигающихся чуть ли не под дулом пистолета. На улице разыгрался беспорядок, среди которого нашлось несколько любопытных, кто, угрожая окружающим, всеми способами стремились продвинуться вперёд, однако ж, сами вмиг впали в ступор, как только услышали несколько выстрелов в воздух. Эти ничтожества, арестовав, запихнули девочек и остальных в закрытый полицейский экипаж, который лошади, практически сразу перейдя на рысь, вмиг унесли прочь.

Вплоть до вечера люди Чайна-тауна продолжали обсуждать случившееся за день. Ведь до этого случая полиция никогда не вмешивалась в жизнь квартала лишь бы никоим образом не затрагивать белых напрямую. Среди американских властей наблюдалась особая терпимость к «обычаям жёлтолицых», как они сами охарактеризовывали определённого плана людей. Никто не утруждал себя попытками выяснить что-либо о курильщиках опиума, об игорных домах, а уж менее того и о девочках-рабынях, считающихся лишь очередной из форм царящего среди небожителей преувеличенного растления наравне с употреблением в пищу по-особому приготовленных собак под соевым соусом.

Единственным человеком, выказывающим не удивление, а, скорее, снисхождение был Тао Чьен. Знаменитый чжун и вот-вот стал бы жертвой пары драчунов, работающих на одного из одноруких в ресторане, где он сам вместе с внучкой всегда обедал. Но как раз в этот момент мужчина решил выступить с речью и причём достаточно громко, так, чтобы быть непременно услышанным даже среди устроенного в помещении шума. Он высказал своё удовлетворение от того, что городские власти, наконец-то, вмешались в дело, касаемое китайских куртизанок. Хотя большинство кушающих за другими столами и считало, что в практически состоящем из мужчин населении девочки-рабыни – непременная статья городских расходов, они и сами выступили вперёд с тем, чтобы поддержать и защитить Тао Чьена, бывшим самой уважаемой личностью в обществе. И если бы не своевременное вмешательство хозяина ресторана, дело бы дошло до настоящей потасовки. Возмущённый, Тао Чьен удалился оттуда, уводя за руку внучку, а в другой неся завёрнутый в кусок бумаги обед.

Возможно, от произошедшего в борделе эпизода и не было бы особых последствий, если двумя днями позже не повторилось бы нечто похожее разве только на другой улице. Те же самые миссионерки-пресвитерианки, уже известные нам журналист Джекоб Фримонт и трое ирландских полицейских, ныне приведших с собой для большей защиты ещё четырёх офицеров с двумя крупными и храбрыми собаками, то и дело рвущимися со своих цепей. Вся операция длилась лишь восемь минут, за которые Дональдина и Марта успели увести с собой семнадцать девочек, двух пособниц, парочку драчунов, а также нескольких клиентов, которые, хватаясь за брюки, спешно уносили оттуда ноги. Слух о том, будто бы намечается осуществление пресвитерианской миссии и повсеместное установление правления ненавистных людишек, разнёсся по Чайна-тауну, точно порох, достигнув и грязных комнатушек, где отчаянно пытались выжить несчастные девушки-рабыни. Впервые в их жалких жизнях появился слабый проблеск надежды. Ни к чему так и не привели угрозы избить их палками при проявлении малейшего сопротивления со стороны девушек либо же рассказываемые им устрашающие истории о том, будто их заберёт белая нечисть и станет высасывать у бедняжек кровь. Ведь с этого момента девочки всеми силами искали способ поставить в известность о происходящем миссионерок и, в особенности, о том, что касается недель, когда участились налёты полиции, которые подробно освещались в публикуемых в газетах статьях. На этот раз издевательское перо Джекоба Фримонта окончательно завязало с положительными известиями, решив как следует встряхнуть сознание горожан выразительной и, несомненно, трогающей сердца речью об ужасной судьбе малолетних девочек-рабынь, которую те испытывают на себе в полной мере в самом сердце Чайна-тауна.

Спустя непродолжительное время уже старый журналист в любом случае неизбежно бы умер, так и не удосужившись оценить воздействие на общество, что не могли не оказать его собственные статьи. А вот Дональдина и Марта, напротив, собственными глазами рано или поздно увидят результат его рвения. Только по прошествии восемнадцати лет, путешествуя по Сан-Франциско, познакомилась с ними и я; на лицах женщин всё ещё сохранилась приятного оттенка розоватая кожа, а во взгляде чувствовался тот же мессианский пыл. Они до сих пор ежедневно обегали Чайна-таун, находясь вечно начеку, однако ж, окружающие более не называли их проклятыми ничтожествами, и уже никто, проходя мимо, не плевал в женщин. Теперь, обращаясь к ним, скорее говорили, вот кремень, любвеобильная мать и, приветствуя, даже им кланялись. Так, женщинам удалось вызволить немало юных созданий и пресечь нахальную торговлю девочками, хотя и не получилось раз и навсегда покончить с прочими формами проституции. Да, надо сказать, мой дедушка Тао Чьен был бы вполне этим доволен.

Во вторую среду ноября, как впрочем, и каждый день, Тао Чьен отправился за своей внучкой Лай-Минг в чайный салон своей супруги, располагавшейся на Площади собрания. По вечерам девочка оставалась с бабушкой Элизой до тех пор, пока чжун и не заканчивал свою работу в консультации и не отпускал последнего пациента, после чего неизменно шёл её забирать. До дома нужно было пройти всего лишь семь куадр, однако Тао Чьен взял себе за правило обходить две главные улицы Чайна-тауна именно в это время, когда как раз в магазинах зажигались бумажные фонарики, а люди заканчивали работать и отправлялись прикупить продукты к ужину. Он шёл за руку со своей внучкой прямо через рынок, где на прилавках лежали горами привезённые с противоположного берега моря экзотические фрукты и отливающие блеском и висящие каждая на своём крючке утки. Там же имелись и разные виды грибов, насекомых, даров моря и такое разнообразие животных и растений, которое, пожалуй, больше нигде нельзя было увидеть собственными глазами. Поскольку никто не располагал временем готовить пищу у себя дома, Тао Чьену приходилось тщательно выбирать блюда к ежедневному ужину, впрочем, всегда практически одни и те же, потому что Лай-Минг в отношении еды была девочкой очень разборчивой. Дедушка пытался всячески её искушать, давая пробовать по кусочку нежнейшие блюда кантонской кухни, которые продавались в уличных ларьках, однако, в конченом счёте, они всегда шли друг другу на уступки и, в основном, сходились на немногих вариантах лапши быстрого приготовления и свиных рёбрах.

В этот день Тао Чьен впервые надел новый костюм, сшитый лучшим китайским портным в городе, который производил одежду лишь для самых элегантных мужчин. Он одевался на американский манер вот уже много лет, хотя только получив гражданство, Тао Чьен всячески старался придать своему виду изящество и изысканность в знак уважения к своей второй родине. Этот человек смотрелся потрясающе в своём идеально тёмном костюме, подходящей к нему рубашкой и с галстуком пластрон, а также в пальто английского сукна, шляпе-цилиндре и перчатках из шевро цвета слоновой кости. Вид маленькой Лай-Минг полностью отличался от наряда на западный манер её деда. На девочке были тёплые брюки и шёлковый стёганый пиджак в отливающих блеском жёлто-голубых тонах. Вся одежда выглядела настолько объёмной, что, в целом, Лай-Минг двигалась, точно медведь. Заплетённые в тугую косу волосы украшала чёрная вышитая шапочка, какие были тогда в моде во всём Гонконге. Оба привлекали внимание окружающей разношёрстной толпы, в своём большинстве состоящей из мужчин, одетых в обычные брюки и чёрные туники и столь похожих друг на друга, что всё китайское население, казалось, облачено в одинаковую форму. Люди то и дело останавливались, чтобы поприветствовать чжун и, ведь если они и не были его пациентами, по крайней мере, знали специалиста в лицо и по имени. Торговцы на рынке, чтобы хоть как-то удостоиться расположения известного человека, неизменно ласково обращались и с его внучкой, предлагая той небольшие подарки: то светящегося жука в небольшой деревянной клетке, то бумажный веер, а то и какие-нибудь сладости.

С наступлением сумерек в Чайна-тауне приходила пора и весёлой атмосфере с несмолкаемым шумом от переходящих в крик разговоров, различных торгов и зазываний продавцов. Здесь сильно пахло фритангой, различными приправами, рыбой и мусором, потому как всяческие отбросы зачастую скапливались прямо посреди улицы. Дед с внучкой гуляли по павильонам, в которых обычно делали свои покупки, беседовали с группой мужчин, играющих в маджонг сидя на тротуаре. Также захаживали и в каморку к травнику, чтобы забрать кое-какие лекарства, которые чжун и выписывал из Шанхая. Они ненадолго задерживались и вблизи игорного дома, чтобы, пусть и стоя в дверях, хотя бы посмотреть на столы, предназначенные для игры в фан-тан. Ведь было достаточно одного взгляда, как Тао Чьен сразу же ощущал в себе тягу сделать ставку, однако теперь избегал этого, словно чумы. Ещё они любили выпивать по чашечке зелёного чая в магазине дяди Лаки, где заодно смогли полюбоваться последней партией предметов античного искусства и резной мебели, которую только что привезли. После чего оба не медля развернулись кругом и заново, спокойным шагом, отправились в обратный путь до своего дома.

Вскоре на бегу к ним подлетел какой-то молодой человек, разжигаемый особым волнением, и стал умолять чжун и, чтобы он прямо сейчас бежал на помощь, потому что неподалёку произошёл несчастный случай – какого-то человека лягнула в грудь лошадь, отчего бедняга сильно харкает кровью. Тао Чьен, не выпуская руку внучки, поспешно последовал за ним по боковой улочке, а затем ещё по одной и по следующей. Они пробирались по узким переходам среди непонятного рельефа местности этого квартала до тех пор, пока оба не очутились совершенно одни в каком-то переулке-тупике, едва освещённом бумажными фонарями, выглядывающими из некоторых окон и сияющими точно диковинные светлячки. Юноша внезапно куда-то исчез. Тао Чьену удалось понять, что он попал в ловушку, из которой попытался отступить, однако делать то было уже поздно. Из тьмы незамедлительно вышли несколько вооружённых палками мужчин и его окружили.

В молодости чжун и изучал боевые искусства, поэтому за поясом под пиджаком всегда носил с собой нож, однако ж, теперь он не мог защищаться, продолжая держать девочку за руку. Оставалось лишь несколько мгновений, чтобы спросить у нападавших, что же им всё-таки нужно и что вообще произошло. Он услышал имя А-Той, пока люди в чёрных пижамах с закрытыми чёрными платками лицами всё танцевали вокруг него, а чуть позже он сам получил первый удар в спину. Лай-Минг ощутила, словно кто-то тянет её назад, и попыталась крепче ухватиться за деда, но любимая рука почему-то разжалась. Она видела, как дубинки летали над телом деда, побивая его, заметила хлынувший из головы человека поток крови, и как тот упал лицом в землю. На глазах девочки эти люди продолжали его избивать, пока дедушка не стал каким-то залитым кровью тюком, брошенным на вымощенную брусчаткой улицу.

«Когда Тао доставили на наскоро сооружённых носилках, и я увидела, что именно с ним сделали, нечто цельное внутри меня разбилось на множество осколков, будто на что-то твёрдое упал гранёный стакан – вот оно раз и навсегда и лишило меня способности любить. Я сохла изнутри. И уже больше никогда я не стану прежней. К тебе, Лай-Минг, я чувствую огромную нежность, как и к Лаки с его детьми, я испытываю её и к мисс Розе, однако ж, я могу питать любовь лишь к Тао Чьену. Без этого человека ничто в мире мне особо не важно, с каждым прожитым днём длиннейшее ожидание того, когда я воссоединюсь с ним вновь, становится на один день меньше», - признавалась мне бабушка Элиза Соммерс. И добавляла, как ей меня жаль, потому что уже в пятилетнем возрасте мне довелось воочию видеть страдания человека, кого я любила больше всего на свете, однако ж, находясь в здравом уме, полагала, что и подобное душевное потрясение изгладило бы время. Женщина верила, что моей жизни рядом с Паулиной дель Валье вдали от Чайна-тауна будет вполне достаточно для того, чтобы я всё-таки окончательно забыла Тао Чьена. И тогда даже не представляла себе, что определённая сцена в известном переулке навсегда запечатлится во всех моих последующих ночных кошмарах, также как и не думала, что запах, голос и еле заметное касание рук моего деда будут ещё долго преследовать меня при каждом пробуждении.

Тао Чьен оживал лишь в объятиях своей жены, а спустя восемнадцать часов восстановилось и сознание, и буквально через несколько дней тот смог заговорить. Элиза Соммерс вызвала на дом двух врачей-американцев, которые в некоторых случаях и сами прибегали к познаниям чжун и. Они с печалью на лице осмотрели больного: у того уже полностью отказал позвоночник, и маловероятно, что несчастный выживет вообще, а если и да, то с наполовину парализованным телом. И даже наука здесь бессильна, - говорили специалисты. Они ограничивались лишь промыванием ран да незначительным вправлением костей. Правда ещё зашили пациенту голову и перестали давать внушительные дозы наркотических веществ. Меж тем всеми забытая внучка незаметно съёжилась в углу рядом с кроватью своего деда и продолжала звать того одними губами. Девочка никак не понимала, отчего дедушка ей не отвечал, почему ей не позволяли подходить ближе, и почему больше нельзя было засыпать, как и всегда, укачиваемой его такими любимыми руками.

Элиза Соммерс аккуратно давала лекарства больному, проявляя то же терпение, с каким пыталась заставить того с помощью воронки проглотить хоть немного супа. Она не допускала, чтобы любимого охватило отчаяние; спокойная и без слез, женщина дежурила рядом со своим мужем целыми днями, пока он не смог заговорить одними лишь опухшими губами и сквозь разбитые зубы. Чжун и знал, не оставляя места каким-либо сомнениям, что в подобных условиях он не мог и даже не желал жить дальше, о чём так и объявил своей жене, попросив ту больше не давать ему ни еды, ни питья. Глубокая любовь и абсолютная близость, которые эта пара разделяла друг с другом более тридцати лет, позволили им предвидеть мысли своего спутника жизни; так, в многословии у них обоих уже не было никакой необходимости. Если Элизу подчас и терзало искушение умолять мужа продолжать жить, даже будучи выйдя из строя и лёжа в кровати, та спешила проглотить слова такого рода. Ведь женщина слишком уж сильно любила своего благоверного, чтобы просить о подобной жертве. Со своей стороны, Тао Чьен не должен был ничего объяснять, ведь он и так знал, что жена выполнит всё самое необходимое, чтобы помочь мужу умереть достойно, как и сделал бы он сам для любимой, если бы всё сложилось иначе. Женщина думала, что было бы излишне и настаивать на перевозке его тела в Китай, потому что самой уже не казалось то действительно важным, и вдобавок покойный муж не желал взваливать подобный груз на плечи Элизы, которая, несмотря ни на что, решила поступить именно так. Ни одному из них не хватило духу обсудить между собой и без того казавшееся очевидным. Элиза открыто сказала любимому, что оставить теперь его умирать от голода и жажды было выше её сил, потому что подобное состояние могло длиться ещё много дней, а, возможно, и недель, а она бы не допустила, чтобы муж столь долго страдал бы от агонии. Тао Чьен указал своей любимой, как следует всё сделать. Человек попросил её сходить в консультацию, заглянуть в определённый кабинет, отыскать и принести оттуда голубой флакончик. Жена активно помогала ему в клинике первые годы их отношений и поступала так до сих пор, когда чжун и подводил помощник. Она умела читать знаки, написанные на различных сосудах на китайском языке, а также научилась ставить уколы.

Лаки вошёл в комнату, чтобы получить благословление отца, и тут же удалился, сотрясаемый всхлипываниями. «Ни Лай-Минг, ни ты не должны волноваться, Элиза, потому что я ни в коем случае вас не покину; напротив, всегда буду рядом, чтобы защищать обеих, поэтому и впредь ни с одной из вас ничего плохого не случится», - прошептал Тао Чьен. Она взяла на руки и подняла внучку, приблизив ту к деду, чтобы они смогли проститься друг с другом. Девочка, увидев это опухшее лицо, отстранилась, поначалу испугавшись, однако всё же запомнила зрачки, смотревшие на неё с известной и всегдашней преданной любовью, и только после этого заново узнала деда. Она вцепилась в плечи столь дорогого сердцу человека и, в то время как целовала и в отчаянии звала, замочила его горячими слезами, и плакала, пока её не отдалили буквально в мгновение, а затем вывели наружу, где та и угомонилась лишь на груди своего дяди Лаки. Элиза Соммерс вернулась в комнату, где была так счастлива со своим мужем, и нежно закрыла за собой дверь.

- Я сделала, что и должна была сделать, Лай-Минг. Я тотчас легла рядом с Тао и долго-долго его целовала. Его последнее дыхание так и осталось со мной…