Redrum 2016
⠀⠀ ⠀⠀
Redrum — российский хоррор-проект, из журнала быстро превратившийся в альманах. Выпускался некоммерческим издательством Redbook, созданным содружеством авторов. Как и положено альманаху, Redrum выходил нерегулярно, в течении нескольких лет. В настоящее время проект закрыт.
В данной компиляции представлены материалы выпусков 2016 года.⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
№ 2
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Слово редактора
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рассказы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Максим Кабир
Перевёртыш
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
20 июня 1989 года в детском доме города Челябинска царил переполох. Взвинчены были все: и воспитатели, и уборщицы, и, само собой, воспитанники приюта. Не каждый день к ним наведывались гости из Москвы, да не просто гости, а настоящие звёзды всесоюзного масштаба. «Продюсеры», — повторяла повариха баба Люба вызубренное накануне слово, и указывала пухлым перстом в осыпающуюся побелку потолка, и выше, в небесные сферы.
Скептики до последнего не верили в приезд москвичей. Каково же было их изумление, когда они обнаружили сверкающие иномарки под окнами. И даже тот факт, что среди делегации не было собственно вокалиста и главного кумира страны, никого не огорчил.
В коридоре, перед актовым залом, столпилась дюжина мальчишек из числа избранных. Все, как один, среднего роста, темноволосые и худощавые. Накануне их лично отобрала директор детдома.
Понимая, какая ответственность лежит на плечах, мальчики вели себя исключительно тихо. Остальные воспитанники завистливо поглядывали из-за угла, перешёптывались и делали ставки.
Поп-группа «Апрель», некогда созданная из подростков-сирот, была не только любимой группой мальчишек. Кто не мечтал, засыпая, о головокружительном прыжке: из интернатских застенков — на большую сцену, из казённого дома — в любовь и роскошь? И шанс выпал. «Апрель» приобрёл такую популярность, что продюсеры решили клонировать музыкантов: создать группки-двойники, которые бы выступали в сёлах и отдалённых городах, собирая дань с непритязательной публики. Умение петь не требовалось. Решающими факторами были условная схожесть с Главной Звездой и отсутствие родителей.
Бледные от волнения, враждебно посматривающие друг на друга счастливчики ждали своей очереди, но при появлении Феди Химичева сосредоточенные лица расплылись в ухмылках.
— Зырь, Красна Девица!
— Выступать хочет!
— В «Апреле» петь!
Химичев, как ни в чём не бывало, приблизился к ребятам, остановился. Глаза смотрят в пол, руки засунуты в карманы до середины предплечий. Подбородок упирается в грудь.
Федю в детдоме называли психом и лупили чаще прочих. Более молчаливого и замкнутого мальчугана было поискать. Говорил он невнятно, ходил медленно, что творится в его мозгах, никто не знал. Учился средне, по поведению двоек не ловил лишь потому, что вообще никак себя не вёл. Учитель русского языка, Марья Николаевна, гордившаяся умением перевоспитывать левшей, впервые в своей практике потерпела фиаско и, буркнув: «Пиши, как хочешь», вычеркнула подопечного из памяти.
Друзей у Феди не было, увлечений тоже. Красной Девицей его прозвали за то, что днями напролёт он сидел у пруда на заднем дворе интерната и пялился в воду на своё отражение. Некоторые педагоги всерьёз полагали, что Химичеву место в психушке, в палате для тихих. И даже самые сердечные воспитатели не находили зацепок, чтобы полюбить Федю.
Уставшие нервничать мальчишки разразились смехом при виде Химичева, вставшего в очередь к Мечте. Смеяться было от чего. Рыхлый, с круглым животиком, отвисшими щеками в угрях, с редкими серыми волосами, Химичев являлся абсолютным антиподом Звезды. Если уж на то пошло, повариха баба Люба имела больше шансов пробиться в Москву.
— А пропустим его! — выкрикнул Лёня Шаробаев, парень, которого и до приезда гостей сравнивали с вокалистом «Апреля», и который мысленно уже выступал в «Лужниках».
Шаробаев схватил тихоню за шиворот и под дружный гогот втолкнул в актовый зал.
— Кто тут у нас?
Химичев опустил голову ещё ниже и засунул руки ещё глубже в карманы.
Директор удивлённо заморгала, пожевала губами, вспоминая имя мальчика. Он пробыл в интернате семь лет, но запоминался людям с трудом.
— Федя! — наконец, сказала она. — Ты что здесь делаешь?
Незнакомый мужчина, похожий на карикатурного фарцовщика из журнала «Крокодил», повернул голову к Феде и его кустистые брови полезли на лоб.
Он ошарашено рассматривал согнувшегося в три погибели Химичева, точно не верил собственным глазам, затем хлопнул в ладони и воскликнул:
— Ну, Анна Лексевна, полагаю, смотр можно считать оконченным. Вот он, наш двойник.
— Да? — неуверенно переспросила директор, поглядела на Химичева так, словно видела в первый раз, и подумала: «Боже, да ведь он вылитая Звезда!».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Свою фамилию Федя получил в честь деревни, близ которой его нашли. Была в Химичево заброшенная усадьба, до революции принадлежавшая графине Анне Топот. В одичавший графский сад часто наведывались местные пацаны. Детский плач услышал Коля Васюк. Прервав яблочный рейд, он обошёл руины амбара. Ребёнок лежал в ржавом рукомойнике, под почерневшим грязным зеркалом и хватал небо крошечными ручками.
— На жука похож, — сказал Коля Васюк, и отнёс находку участковому, Сергею Говоруну.
Говорун был убеждённым холостяком и, как поговаривали, педерастом. Впрочем, человеком добрым и порядочным. Его старушка-мать, отчаявшаяся понянчить внуков, уговорила оставить ребёнка. Она и назвала его именем брата, умершего в младенчестве. Уж очень найдёныш напоминал ей Феденьку.
— Откуда ж ты взялся? — чесал затылок участковый. — С луны упал, что ли?
— А пусть и с луны! — восклицала мама. — Ты лучше погляди, какой он умный!
И она подносила к сморщенной мордашке Феди зеркальце. Завидев собственное отражение, ребёнок переставал ворочаться, замирал, и глаза его становились внимательными и пугающе взрослыми.
— Когда заговорит, всё расскажет, — улыбалась женщина.
Но услышать, как Федя заговорил, причём заговорил задом-наперёд, ей было не суждено. Сергея Говоруна зарезали в Челябинске, и соседи связали смерть с подозрительной чистоплотностью участкового и его пренеприятной манерой ухаживать за ногтями. Одним словом, с предполагаемым гомосексуализмом. Мать скончалась от инфаркта, пережив сына на две недели.
Федю же отправили в город, дали новую фамилию — Химичев, и поместили в детский приют.
Рос мальчик замкнутым, сторонился ровесников. Говорить начал в пять, и весь педагогический состав бился над тем, чтоб перевернуть его речь в положенную сторону. Федя упорно выдавал фразы-перевёртыши, вместо «Меня зовут Фёдор» — «Родёфтувозянем», и даже что посложнее.
Галина Петровна Мицна, сосланная в интернат из Москвы за жестокое обращение с подопечными, поборола странную привычку Химичева с помощью обычного хозяйственного мыла. Тщательно вымытый рот мальчика стал говорить, как положено. Химичев превратился из почти феномена в самого неприметного воспитанника интерната.
Он был напрочь лишён эмоций, и потому взрыв, случившийся с ним в семь лет, вдвойне поразил Галину Петровну.
Вернувшийся в свою комнату после уроков Федя обнаружил на кровати осколки разбитого зеркальца — любимой игрушки, с которой он не расставался и во сне.
Тоненький визг хлыстнул по ушам, мерзкий, как голый крысиный хвост. Федя переменился в лице, бросился на задиристого и крепкого Олега Вишнева, и принялся душить его. Перепуганный Олег бил сумасшедшего коленом в толстый живот, но тот не обращал на удары внимания, равно как и на призывы и угрозы Галины Петровны. Чтобы разнять мальчишек, потребовалось несколько минут, и Вишнев ещё неделю не мог нормально глотать.
Этого происшествия хватило, чтоб перевести Федю в интернат со строгой дисциплиной, и Галина Петровна, подписав бумаги, облегчённо вздохнула. Тихоня вызывал в ней брезгливость.
Что касается Химичева, он воспринял смену места со свойственным ему безразличием.
А спустя семь лет Федя выступал на сцене Химичевского клуба, и зал был полон, и зоотехник Коля Васюк взял у столичной звезды автограф.
Строго говоря, Федя не пел, а открывал рот под фонограмму, но двигался при этом так, что у бывших однокашников отвисла бы челюсть. Ссутулившийся лунатик превратился в чёртика на пружинке, он носился по сцене, нелепо подпрыгивал, тряс жирком, и девушки в зале млели: красавец, как танцует, какой взгляд!
И кричали его имя, вернее, имя оригинала, а клон, уникальный двойник, смотрел в зал невидящими слезящимися глазами и по-рыбьи разевал рот.
В гримёрке он снова затухал: сидел у зеркала, как статуя. Изучал отражение. Счастлив ли он был, разъезжая по задворкам Союза, выдавая себя за Звезду? Можно лишь предполагать и верить его едва слышным словам:
— Меня всё устраивает.
Так он обычно отвечал концертному директору.
Директора тоже всё устраивало, но уже через год коллективов, подобных «Апрелю», развелось десятки, и нужда в подделке отпала. Псевдо-«Апрели» расформировали, и судьбой экс-участников никто не интересовался.
Пятнадцатилетний толстяк с редкими волосами сел в поезд до Москвы. В чемодане лежало сменное бельё и баснословная сумма в пятьсот рублей — две зарплаты советского гражданина. И если бы пассажирам того поезда сказали, что с ними едет парень, который в течение года выдавал себя за вокалиста популярной группы, они бы покрутили пальцем у виска.
Три дня Химичев жил на Казанском вокзале. В уголке, у мусорной урны. И будто ожидал чего-то. Неоднократно к нему подходили бомжи из главных, но быстро оставляли в покое.
Как-то подростка приметил Гриша Чапурай. Гриша похищал детей, калечил, и заставлял попрошайничать. По-воровски озираясь, Гриша приблизился к Химичеву и проворковал:
— Ну-ка, за мной, толстячок.
Федя приподнялся с лавочки, и их глаза встретились.
— А, эт ты, Вадик, — рассеянно протянул Гриша Чапурай и помассировал переносицу. — Чё-ття сразу не признал. Как сам-то?
— Хорошо, — спокойно ответил Химичев.
— Вот и славно. Лады, пойду я, волка ноги кормят.
На третий день напротив Феди остановилась женщина с авоськами. Она долго смотрела на мальчика, затем прикрыла ладонью рот и заплакала. Она плакала о своём сыночке, утонувшем в реке прошлой осенью. Вокзальный паренёк был точной копией покойного Толика.
Зинаида Павловна Калугина позвала мальчика и он послушно подошёл к ней. Она спросила, откуда он, где его родители. Голоден ли он?
Спустя час Федя ел вареники на кухне Зинаиды Павловны, и женщина смотрела на него, как смотрят только матери. За её спиной висела фотография подтянутого парня с густыми светлыми волосами.
— Невероятно, — качала головой Калугина. — Одно лицо!
И Федю Химичева полюбили, вернее, полюбили в нём кого-то другого.
Он понимал, что любовь эта схожа с той, что горела в зрачках обманутых фанаток, когда он выступал на сцене… Но он разрешал себя любить. Он научился улыбаться и поддерживать беседу; социализировался настолько, насколько было нужно, чтобы продолжать жить в квартире Зинаиды Павловны. Устроился работать сторожем в универмаг с множеством зеркал.
К восемнадцати годам Федя похудел, и складки кожи висели на нём шкурой шарпея. Продавщица Катя считала, что он похож на Алена Делона, и подкармливала горячими пирогами. С ней он лишился девственности.
— Ты такой… необычный, — шептала она, перебирая клочковатую поросль волос на его груди. — Молчаливый, вдумчивый. Вот бы прочитать твои мысли.
Катя удивилась бы, узнав, что творится в голове её любовника, ибо там на первый взгляд не творилось ровным счётом ничего. Его внутренний мир был ледяной комнатой с заиндевевшими зеркалами и единственной дверью в конце немыслимо длинного коридора. Химичев сам не ведал, что находится за дверью, и в разгадке тайны был смысл его существования.
А ещё сильнее Катя поразилась бы, осознай она, что её возлюбленный не голубоглазый шатен. Совершенно.
В девяносто шестом Зинаида Павловна заболела. Она не поднималась с постели, впадала в забытье, теряла память.
— Это я, мама, — терпеливо говорил Химичев. — Я, Федя.
— Ты не Федя! — кричала старушка. — Прогоните его, он лжец, самозванец, он чудовище!
Ночью Химичев собрал чемодан — не намного объёмнее того, с которым приехал в Москву, и покинул умирающую Зинаиду Павловну. Катю не предупредил. Ему были глубоко безразличны её переживания. И, опустившись на полку поезда «Москва-Киев», он навсегда забыл её имя.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В Киеве он снял квартиру за полцены — потому что напомнил кого-то хозяйке.
Он работал в магазине, продающем зеркала, и с каждой зарплаты покупал по зеркалу. Теперь в его комнате жили сотни Химичевых, и иная компания ему не требовалась. Хозяйка посчитала бы весьма чудным наличие зеркал на полу и под подушками. Но Федя загодя готовился к её визитам и прятал отражения в шкаф.
За три года киевского периода он не нашёл ни девушки, ни друзей, зато значительно продвинулся по ледяному туннелю своего внутреннего мира. И таинственная дверь стала чуть ближе.
Галина Петровна Мицна поразилась бы, узнай, что заторможенный экс-подопечный всерьёз занялся наукой.
Свободное время он проводил в библиотеках, читая всё, что было связано с зеркалами, от книг по истории быта до художественной литературы. Через призму амальгамы он погрузился в физику и поэзию. К двадцати четырём годам он прочёл тысячи стихов и рассказов, в которых так или иначе фигурировали зеркала, погрузился в литературные эксперименты футуристов с использованием слов-перевёртышей. Амбарная книга была заполнена примерами зеркальных шифров, палиндромами, вырванными из контекста цитатами, вырезками из газет. Тяжеловесные тома о преломлении луча интересовали его наравне с бульварными байками о призраках из зазеркалья.
С девяносто восьмого года Химичев приступил к изучению итальянского языка. (Репетитор был уверен, что работает с сыном некоего Михаила Аркадиевича).
Параллельно он выделял часы для прогулок в парке. Он уже не был сутулым, прячущим взгляд, юношей. Шёл, подняв голову, и всматривался в прохожих. Что касается внешности, то описать её беспристрастно не представлялось возможным. Одни сказали бы, что он худ и сероглаз, другие отметили бы разительную схожесть с Михаилом Ефремовым; третьи, к пущему удивлению вторых, описали бы роскошные усы розовощёкого гражданина. И все они были бы правы и неправы одновременно, ведь что такое истина, если не субъективная, как отражение в зеркале, иллюзия?
К зиме с Федей начали здороваться незнакомые люди.
— Привет, Андрюша!
— Здравствуйте, Константин Геннадиевич.
— А чего это ты, Лёша, мимо проходишь?
Федя бросал вежливые фразы и шёл дальше. В уголках его плотно сжатых губ зарождалось почти что чудо: тень первой за двадцать пять лет искренней улыбки.
Он был готов сделать следующий шаг, но прежде нуждался в неоспоримом подтверждении своей власти.
Дом на станции Золотые Ворота он выбрал наобум. Позвонил в случайную дверь.
Открыла привлекательная блондинка лет сорока пяти, в халате, с кухонной лопаткой в руках. Аппетитно запахло домашней едой, и аскетичный Химичев вспомнил, что последнюю неделю питался исключительно хлебом.
Блондинка посмотрела на незнакомца краем глаза и убежала в квартиру, крикнув:
— Заходи, у меня котлеты горят!
Химичев неторопливо снял ботинки. Заглянул в гостиную и спальню. Задержался у зеркала, напротив кровати. Судя по убранству, блондинка жила с мужчиной, но без детей.
Федя проследовал на кухню. Хозяйка порхала у плиты, управляясь с двумя кастрюлями и сковородкой.
— Ты почему так рано? Начальства нет?
— Отпустили, — коротко ответил Химичев и сел за стол.
Блондинка выставляла тарелки и рассказывала о своём дне, о том, как приходила мама и подгорели блины.
Он молча жевал, наслаждаясь вкусной едой и компанией чужой женщины.
— Что-то не так? Ты какой-то странный.
Химичев встрепенулся:
— Почему странный? Что именно тебя смутило во мне?
Блондинка непонимающе улыбнулась:
— Ну… ты держишь вилку не в той руке. А теперь задаёшь странные вопросы.
Химичев мысленно обругал себя и взял вилку в правую руку.
— На работе устал.
— Бедный мой, — она погладила его по щеке. Минуло четыре года с тех пор, как он занимался сексом.
Он оглядел её, чуть увядшую, но не утратившую былой красоты женщину. Вымазанную в муке шею. Крепкие икры. О, нет, он не возжелал её, но эксперимент требовал чистоты. И следуя тропой ледяного коридора, он протянул руку, распахнул её халатик.
Женщина вздохнула, подалась навстречу.
Качнулась полная, тяжёлая грудь с загрубевшими сосками. Химичев стиснул её, скользнул пальцами по шраму от аппендицита, вниз, в густые волосы, таящие влажное тепло.
— Максим, — прошептала она.
— Напомни, во сколько я обычно возвращаюсь с работы?
— В шесть.
У Феди был в запасе час, и он провёл его в объятиях женщины, чьего имени не знал. Она стонала удивлённо и восторженно, а он смотрел поверх её головы на собственное отражение и улыбался. Действительно улыбался.
Пока она была в душе, он ушёл. Столкнулся в подъезде с интеллигентным мужчиной в очках. Мужчина нахмурился, судорожно пытаясь вспомнить Химичева и на всякий случай поздоровался.
— Добрый вечер, Максим, — кивнул Химичев.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В январе он оформил загранпаспорт. Процесс не занял много времени. Работница ОВИРа приняла его за президентского зятя.
Федя подумал, что чувство, растопившее лёд его губ, и есть человеческое счастье. Отныне он не просто шёл к цели. Он научился упиваться дорогой.
Возле съёмной квартиры Феди, ставшей тесной от зеркал, недавно вырос особняк, столь же роскошный, сколь и безвкусный. Федя часто видел выезжающего из ворот громилу с бульдожьей, покрытой оспинами, физиономией и в лыжной шапочке.
— Эй, — окликнул он соседа.
Громила оглянулся, глаза его враждебно сверкнули, но через миг пришло узнавание.
— Эммануил Робертович? Какими судьбами?
Химичев объяснил.
— Да не вопрос, что вы! Для таких людей ничего не жалко!
На следующий день громила отдал бывшему воспитаннику челябинского интерната и бывшему двойнику поп-звезды пять тысяч долларов.
— Мои двери всегда для вас открыты! — добавил он, тряся руку Феди в своих лапах.
Ночью Химичеву снился замёрзший океан, где вместо льдин были изломанные осколки гигантских зеркал. Зеркала тёрлись друг о друга и хрустели, осыпались серебром, и вихрь поднимал к чёрному небу тучи зеркальной пыли.
— Дом, — бормотал Федя во сне.
Утром он собрал вещи — с учётом книг и записей целых два чемодана. Покинул зеркальный лабиринт и снял номер в гостинице неподалёку от Борисполя. Билеты на самолёт лежали в его кармане. И он потерял бдительность.
Эмоций и чувств к двадцати пяти в нём было гораздо больше, чем прежде, хотя по общечеловеческим меркам, он был не теплее зеркальной поверхности. Паренёк, часами просиживавший у пруда и смиренно ждавший, нетерпеливо кружил по номеру.
Дверь была совсем рядом!
Не в силах оставаться на месте, он выбежал в ночь, и блуждал тёмными киевскими закоулками. Он не слышал, как они приблизились — лишь, когда снег хрустнул за спиной, он опомнился.
Перед ним, в зловонной подворотне, стояли две мужские фигуры.
Химичев взял себя в руки и спокойно, даже высокомерно, поглядел на мужчин.
— Вы меня не узнали? — вскинул он бровь.
— Узнали, Юфа, прекрасно узнали, — проскрипел голос.
— Вот и чудно, — Химичев хотел пройти мимо, но его толкнули в снег. Впервые с тех пор, как он вырвался из интерната, к нему применяли физическую силу.
— Мы говорили тебе не появляться в Киеве? — мрачно спросил один из типов.
— Но я не Юфа…
Мужчина вытащил пистолет с глушителем и дважды выстрелил. Обе пули попали в левую сторону Фединой груди, выбив из его куртки красные перья и фонтанчики крови. Федя дёрнулся и замер на темнеющем снегу.
В небытии он видел людей с зеркалами вместо лиц, и отражения создавали бесконечные чёрные воронки, похожие на беззвучно кричащие пасти…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Химичев очнулся на больничной койке три дня спустя. От его грудной клетки тянулись трубочки, ведущие в бутылку с раствором. Содержимое бутылки булькало при каждом его вздохе, и дышать было неприятно, а кашлять — невыносимо. В палату ворвалась ватага медиков, и главный сказал, потирая руки:
— А вот и наш феномен!
— Что… произошло? — слабым голосом спросил Федя.
Седой врач по-отцовски улыбнулся:
— Произошло то, что вы уникальны, Фёдор Сергеевич!
Химичев отметил: врач называет его настоящее имя.
— И ваша уникальность спасла вам жизнь. Дело в том, дорогой мой, что вам посчастливилось иметь врождённую аномалию, так называемую декстрокардию. А мне, признаюсь, посчастливилось заполучить пациента, о котором мечтают многие светила науки. Ведь транспозиция органов — явление чрезвычайно редкое!
Медики закивали. Смотрели они на Федю почти с любовью.
— Не понимаете? — сладко пропел старый доктор. — Всё просто и удивительно, как сама природа! Ваши внутренние органы, молодой человек, расположены зеркально. Сердце — справа, а печень и селезёнка — слева. Кровеносные и лимфатические сосуды, нервы, кишечник также инвертированы. И если бы не это чудо, вы бы давно были мертвы.
Химичев сдавленно поблагодарил врача и прикрыл глаза. Он думал об улетающем самолёте, ускользающей цели.
Он провёл в больнице месяц, проштудировал словарь итальянского языка и взялся за латынь. Врачи в нём души не чаяли, а родственники других пациентов, путаясь, приносили ему соки и еду. Незадолго до выписки он переспал со своей последней женщиной, медсестрой Кариной.
Карина жадно целовала его в губы, гладила повязки и называла «мой Брюс Ли». Она была уверена, что он азиат.
В мае он повторно купил билет на самолёт «Киев-Рим» и без сантиментов попрощался с Украиной.
Вечный город тепло встретил гостя. По-итальянски он говорил бегло, и надо ли упоминать, что римляне принимали его за земляка. Позаимствованных у киевского бандита денег хватило, чтобы снять домик на тенистой улочке. К вечеру соседи уже приветствовали его, как старого знакомого.
Он устроился на работу в библиотеку возле Дворца конгрессов.
Начальник, профессор Альдо Доминичи, помог ему получить пропуск так же и в библиотеку Ла Спиенца, старейшего университета, основанного в 1303 году Папой Бонифацием VIII.
Сеньор Доминичи не выговаривал имя «Фёдор», и потому называл его Раф, в честь актёра Рафа Валлоне, на которого, по мнению профессора, был чертовски похож библиотекарь.
И вновь челябинский сирота погрузился в книги. Он допоздна засиживался над изъеденными пожелтевшими страницами и домой приходил обессиленный.
Проводить пятничные вечера в компании с профессором он начал не из желания иметь друга, и уж конечно не от одиночества. Дружба с Альдо Доми-ничи сулила выгоду, ключ к разгадке и ключ в прямом смысле слова. К тому же учёный помогал ему осваивать латынь.
Они прогуливались по римским улицам и говорили о поэзии. Профессора впечатлило то, что подопечный помнил наизусть целые отрывки из Данте. Как бы он впечатлился, узнай, что Федя прочитал «Божественную комедию» только из-за упоминания в ней зеркала.
Иногда японские, американские, австралийские туристы примечали Федю и махали ему руками…
— Hello, Billy!
— Didn’t expect to see you here, Kevin!
С лёгкой руки мамы участкового Говоруна в свидетельстве о рождении Химичева значилось 10 августа — день, когда его нашли. Он перестал отмечать эту дату с тех пор, как уехал из Москвы, и не ждал подарков, и не нуждался в них.
Но в день двадцатисемилетия он получил от профессора заветный ключ.
— С помощью него, — сказал Доминичи дрожащим голосом, — ты сможешь в любое время попадать в закрытый библиотечный архив.
После этого, прижав Химичева к фонтану с наядами, сеньор Доминичи впился в его губы долгим мокрым поцелуем. Профессор был геем, но — Хи-мичеву повезло — импотентом, и спать с ним не пришлось.
Зима 2002 года отметилась двумя важными событиями.
В построенном при Муссолини музее открылась выставка зеркал. Стряхнув с себя книжную пыль, Химичев часами бродил по галерее, словно дегустировал своё отражение. Величественные перламутровые рамы барокко, строгая оправа ампира и, главное, средневековые муранские зеркала, помутневшие от времени, покрытые сетью трещинок. Дефект накладывался на отражение, будто прошлые эпохи затеняли Федю Химичева.
Здесь он задумался над тем, кто же он. Существует ли настоящий Федя, или он лишь кривое зеркало? Человек, похожий на чьего-то сына, чьего-то зятя, Эммануила Робертовича… Не живущий сам по себе. Что если под слоями амальгамы ничего нет? И — его пробрала дрожь — что если за дверями в конце ледяного туннеля — тоже нет ничего?
Выставку он покидал подавленный, смущённый. Он пока не знал, какое поворотное событие поджидает его в глубине архива.
«Secretum speculo» — «Тайное зеркало». Так называлась переплетённая в кожу книга, обнаруженная им поздним февральским вечером.
Герметический трактат, написанный в XVI веке алхимиком Лафкадио Ди Фольци. Ди Фольци был монахом-доминиканцем, химикусом и естествоиспытателем. Он неоднократно посещал Византию, изучал цивилизацию востока и наследие античности. Главной страстью его жизни были Тайные Двери, speculi, зеркала.
И, одержимый той же страстью, Химичев сгорбился над трактатом. Он водил пальцем по тексту, сверялся со словарём, его глаза блестели, когда очередная алхимическая криптография раскрывала перед ним свои секреты. Он читал и переписывал магические заклинания, составленные Лафкадио Ди Фольци четыре века назад, а за окном завывал ветер, и вспыхивали, отражаясь в осколках зрачков, молнии.
В майском номере газеты «Il Messaggero» вышла статья под заголовком «Гипнотизёр-грабитель». В ней, не без доли иронии, повествовалось о супруге известного римского адвоката, которая впустила в дом совершенно незнакомого господина, приняв его за мужа, и отдала большую сумму денег. Загадочный двойник адвоката бесследно растворился. К статье прилагался сделанный камерами наружного наблюдения снимок, и хотя лицо злоумышленника было смазано до неузнаваемости, многие римляне опознали в нём своих близких и друзей, а одна пожилая женщина увидела на фотографии Хулио Иглесиаса.
Слава Химичева абсолютно не интересовала, равно как и красоты Венеции. Шагая вдоль канала, он смотрел исключительно вперёд. С набережной он свернул на улочку-sottoportego, столь узкую, что солнечные лучи не доставали до нижних этажей. Улица упиралась в ремесленническую мастерскую с табличкой «Стёкла и зеркала».
Хозяин, вертлявый коротышка по имени Спартако Коцци, радушно встретил гостя. Ещё бы — не каждый день к нему заходил сам Фабрицио Кваттрини, коллекционер и тончайший ценитель.
— Сеньор Кваттрини! — вскричал Коцци. — Как давно вы в Венеции?
— Месяц, — сдержанно проговорил Химичев и сел напротив хозяина. Покончив с дружескими формальностями, он рассказал о причине визита.
— Я хочу заказать у вас зеркало. Но это будет необычное зеркало, и я готов щедро заплатить.
Коцци потёр пухлые ручки. Он любил деньги, но работу, тем более, работу с таким экспертом, любил сильнее.
— В чём заключается необычность?
Вместо ответа Химичев пододвинул мастеру исписанную страницу блокнота. Коцци водрузил на нос очки и поднёс листок к глазам. Через минуту он посмотрел на заказчика поверх страницы, присвистнул, и вернулся к чтению. Через две воскликнул:
— Ртуть? Ртуть, а не серебро?
— Именно так.
Спартако Коцци отложил бумагу, сцепил пальцы на толстом животе и задумчиво произнёс:
— Действительно необычно. Сеньор Кваттрини, я не смею подвергать сомнению ваш профессионализм, но зеркало с таким широким фацетом будет иметь плохую светопропускаемость и не даст идеального отражения.
— Мне не нужно идеальное отражение, — с расстановкой сказал Химичев. — Мне нужно, чтобы вы сделали всё, как здесь написано. И ещё — я буду присутствовать при изготовлении.
Работа проходила на принадлежавшей Коцци небольшой фабрике. Заказчик стоял на балкончике и зорко следил за тем, как кроят и режут листовое стекло, как давятся ядовитым испарением, покрывая заготовку ртутно-оловянной амальгамой. Спартако Коцци, в свою очередь, наблюдал за заказчиком.
«Что он бормочет? — хмурился мастер. — Что он шепчет себе под нос?»
В какой-то момент Коцци почудилось, что на балкончике стоит вовсе не Фабрицио Кваттрини, а тощий низкорослый тип с редкими серыми волосами. Коцци протёр глаза. Наваждение исчезло. Итальянец решил впредь не пропускать воскресной мессы.
Вечером в отель Al Ponte Antico, где Химичев снимал номер, курьер доставил заказ. Напольное зеркало, два метра высотой и метр шириной. Выглядело оно непритязательно. Без рамы, с необработанными краями. Отражение мутное, как в грязной луже. По амальгаме сбегала волнистая свиль, кое-где вздулись пузыри. Но Химиче-ва осмотр удовлетворил.
Он положил зеркало посредине комнаты, лёг на него, свернулся клубком. И уснул.
Ему приснился замёрзший океан. Вставшие на дыбы, но усмирённые немыслимым холодом волны, и водяная пыль на их гребнях. Подпирающие чёрное небо глыбы айсбергов. Ощетинившиеся ледяные шипы-волосы. И всё это было зеркалом. И всё это скрипело, и трещало, и рвалось. И закованный океан обратился к Химичеву из-под толщи льда:
— Ты нашёл нас, сын.
— Да, отец, — Федя хотел поклониться, но понял, что у него нет ни шеи, ни головы. Он был одной из мыслящих льдин мёрзлого мира.
— Говори, — велел голос.
Он заговорил. Он рассказал о своей жизни по ту сторону, о том, как он искал дверь, как притворялся. Как ему верили, принимая за человека. Он не упустил ничего — от детства в челябинском приюте до откровения в римской библиотеке.
Океан произнёс:
— Хорошо, сын. Твой опыт послужит нашим колонистам в зазеркалье. Теперь ты можешь вернуться домой.
— Как? — спросила льдина, одна из миллиарда льдин.
И океан объяснил.
Проснувшись, Федя Химичев первым делом позвонил в аэропорт Марко Поло и забронировал билет до Москвы. Затем вызвал такси. Использованное зеркало Коцци он бросил, как до этого бросал людей.
Ему оставалось сделать крошечный шаг по ледяному туннелю, и он сделал его. Из Италии в Москву. Оттуда поездом до Челябинска. И наконец, на разваливающемся автобусе, в деревню Химичево.
Феде показалось, что он уже был здесь, но он не вспомнил, когда. Сгорбленная бабушка помахала ему из-за забора:
— Ванечка! Никак домой вернулся?
— Почти, — сказал Федя и пошёл по просёлочной дороге.
Коля Васюк, сын того Коли Васюка, что нашёл маленького Федю, сбивал палкой яблоки, когда услышал звон. Где-то разбилось стекло. Заинтересованный, он стал продираться по заросшей тропинке бывшей усадьбы. Обошёл руины амбара и выглянул за угол. Усадьба опустела восемьдесят пять лет назад. Дом графини Анны Топот растащили по кирпичикам. Исчезли конюшни, постройки для прислуги. А вот рукомойник до сих пор торчал на железной ножке, посреди заднего двора. И не нашлось за восемьдесят пять лет мальчишки, додумавшегося бы разбить чёрное зеркало, висящее в раме над рукомойником.
Но теперь оно было разбито. Разбито худым незнакомым Васюку мужчиной лет тридцати. Он был сутул, кривоног, бесцветные волосы росли на шишковатом черепе островками. Кожа лица висела толстыми складками, как у шарпея. Но он не был похож на собаку.
— Он похож на жука, — подумал Коля Васюк.
Мужчина его не замечал. Он достал из рукомойника длинный и тонкий осколок зеркала и разглядывал своё отражение. Будто что-то читал. А прочитав, поняв, он направил осколок остриём к себе, к правой стороне грудной клетки.
Коля Васюк открыл рот, чтобы остановить незнакомца, но не успел. Одним ударом мужчина вонзил зеркало в свою впалую грудь, ахнул и упал на колени. Глаза его устремились к небу, и небо отразилось в зрачках. Морщины разгладились. Губы растянула улыбка. Он рухнул улыбкой вниз, в палую листву графского двора.
И Коля неоднократно клялся приятелям, что никогда прежде не видел такого счастливого человека.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей Блинов
Руки
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Малик вышел из такси и вздрогнул, когда капли холодного октябрьского дождя застучали по его коротко стриженой голове. Вытащив с заднего сиденья треногу, он побежал ко входу в галерею. Охранник в черном костюме забубнил что-то по-немецки, но Малик сунул ему под нос приглашение, и верзила, удовлетворенно кивнув, открыл перед ним дверь. За три дня пребывания в Берлине Малик неплохо усвоил, что, даже не зная языка, с немцами вполне можно договориться. Достаточно просто показать нужный документ.
Порядок, дружище. Ordnung.
Им не нужно ничего, кроме пресловутого порядка.
Гюнтера Мерка Малик знал уже восемь лет. За это время Мерк из организатора подпольных выставок превратился в видного коллекционера и знатока живописи, пересел с «Фольксвагена» на «Ламборгини» и сменил трех жен. Не изменилось лишь одно: Мерк оставался таким же влюбленным в искусство идеалистом и искателем, каким Малик его впервые увидел.
— Давно не виделись, старик, — Малик пожал протянутую руку.
— Непростительно давно для таких преданных друзей.
— Выпьем после закрытия?
— Если к тому времени я еще буду стоять на ногах, — усмехнулся Мерк. — Администратор этого зала совершенно не умеет выбирать шампанское. Бьет по мозгам почище шнапса.
— Оценим. Ты всегда был довольно слаб по части выпивки.
— Да, твоя правда.
Они прошли длинным темным коридором. Светильники, выполненные в виде факелов, выхватывали из мрака странные ломаные узоры на стенах. Под ногами убаюкивающе шуршал кроваво-красный ковер.
— Ну и атмосферку ты здесь навел!
— Это, так сказать, прелюдия, — пояснил Мерк. — Сами картины, они… Черт, как бы тебе пояснить? Значительно более экстравагантны, чем всё, что ты видел.
— Разве можно переплюнуть прошлогоднюю дамочку, рисующую иконы менструальной кровью?
— Забудь о ней. Она просто дура, помешавшаяся на феминизме. Дед, написавший то, что ждет тебя в зале, настоящий гений. Тоже псих, но гений. Такая экспрессия, такие цвета!
— Дед?
— Замечательная личность. Пережил Освенцим, после войны продал всё, чем от него откупилось государство, и исчез. Я нашел его в Венесуэле, на какой-то задрипанной вилле. Весь чердак был уставлен картинами, и все, как одна, — шедевры. Еще месяца три я уговаривал его дать разрешение на выставку. Успешно, как видишь.
— Сам он здесь? Интервью всегда покупают лучше, чем простой репортаж.
— А как же, — оскорбился Мерк. — Ждет тебя.
— Но сначала я должен ознакомиться с картинами. Он подождет еще немного?
— Старость обычно подразумевает ожидание, — философски заметил коллекционер. — Выставка к твоему полному распоряжению. Не налегай на шампанское.
С этими словами Мерк отворил перед Маликом дверь, и она вывела друзей в гигантский выставочный зал. Света здесь было не больше, чем в коридоре: яркими пятнами выглядели лишь лампы, направленные на многочисленные картины. Гости в костюмах и дамы в длинных вечерних туалетах скользили среди полотен изысканными красно-черными тенями, и Малик ощутил неловкость за свой мешковатый свитер, старые джинсы и даже за фотоаппарат, болтавшийся на груди. Всё это смотрелось здесь чужеродно и нелепо. Но одеваться по-другому Малик не привык.
Первое впечатление — самое правильное, дружище. За кого тебя примут в этом королевском зале? Как и положено — за свободолюбивого журналиста? Или за давнишнего друга, которого не забыли из одной лишь жалости, очередную прихоть Гюнтера Мерка?
— Оставляю тебя, — слегка виновато сказал Мерк. — Увидимся позднее. Если не найдешь меня, иди сразу к старику. Он ждет в комнате администратора.
— Заметано, — Малик прислонил к уху большой палец. — Не забудь позвонить, когда освободишься.
— Так точно, сэр! — шутливо отдал честь коллекционер.
Малик поставил в угол треногу и подошел к первому полотну. Заключенное в лишенную украшений раму, оно являло собой дикое смешение желтых, оранжевых и красных всполохов. «Без названия. 1949 г.», — прочитал журналист. Ничего гениального.
Он перешел к следующей картине, которая являла собой практически точную копию первой. «Без названия. 1949 г.»
Следующая. Все те же огненные штрихи. «Без названия. 1949 г.»
— Что за дерьмо? — вполголоса пробормотал Малик.
Он вернулся к предыдущей картине, затем к первой и попытался найти между ними различия. Кроме нескольких мазков, ничего. Тогда Малик пошел дальше. Следующие пять полотен оказались все так же похожи на первые три, а дата создания сдвинулась на один год. 1950. Ровно сорок лет назад.
Творений гения журналист по-прежнему не видел, но не мог же Гюнтер Мерк так жестоко поиздеваться над своими гостями и представить их вниманию кучу работ спятившего старика, научившегося раз за разом повторять одни и те же незамысловатые узоры? Малик быстрым шагом миновал картины 1950, 1951 и 1952 годов, которые все так же пестрили широкими огненными штрихами, и… замер.
Раздался звон бьющегося бокала. Вздрогнув, Малик обернулся на звук. В другом конце зала на полу лежала женщина. Потеряла сознание? Журналист хотел было броситься к упавшей в обморок, но тут его взгляд зацепился за картину.
Психоделические всполохи никуда не исчезли, но теперь среди них отчетливо виднелись черные фигуры, напоминавшие буквы какого-то дьявольского алфавита. Забыв про женщину, Малик принялся изучать полотно. Шедевром здесь по-прежнему не пахло, но новые элементы определенно прибавляли художнику вистов. Облеченные в пламя фигуры смотрелись одновременно и тревожно, и интригующе. Журналист поймал себя на мысли, что хочет посмотреть, как этот мотив разовьется в дальнейшем. Он посмотрел на год создания полотна. 1953.
Чем дальше он шел, тем больше начинал убеждаться в правоте Мерка. С каждым новым полотном художник привносил в свой неизменный сюжет все больше и больше подробностей. Черные фигуры приняли очертания мечущихся в огне людей. Обнаженные, лишенные волос, они тянули тощие руки к безжалостным рыжим небесам, разевали в воплях агонии неестественно широкие рты, корчились и извивались.
Словно клубок червей.
Поравнявшись возле одной из картин с пожилой парой, Малик заметил, что лоб мужчины покрыт испариной, а женщина дрожит.
— Вам нехорошо?
— Ich verstehe Sie nicht.[1]
— Проклятье, — буркнул Малик. — Слушайте, вам плохо? Вам нужно выйти. Out. Понимаете?
Немец поднял руки, показывая, что по-прежнему не улавливает суть слов Малика. Его жена попыталась улыбнуться, но улыбка вышла настолько вымученной и слабой, что журналист понял: несчастная близка к тому, чтобы тоже хлопнуться в обморок.
Малик ткнул пальцем в сторону выхода, затем провел рукой по лбу. Мужчина повторил его жест и с удивлением уставился на капельки влаги, оставшиеся на ладони.
— Danke.
Проводив пару до дверей, Малик поднял свою треногу, установил фотоаппарат и сделал несколько снимков. Две картины — ту, у которой упала женщина и ту, которая стала последней каплей для перепуганной четы, он запечатлел по три раза — с разных ракурсов. Наконец, удовлетворившись количеством снимков, он приступил к осмотру последней четверти работ безумного художника.
Все они по-прежнему не носили названий, а даты создания перевалили за 1980 год. За спинами изломанных в дьявольском танце мучеников появились зловещие крылатые тени. Они не терзали людей и, казалось, вообще не обращали на их страдания никакого внимания: безликие головы горделиво вздернуты, руки либо сложены на груди, либо вытянуты вдоль туловища — но именно от этих фигур Малику вдруг сделалось не по себе. От картин, несмотря на полное отсутствие холодных цветов, словно веяло стужей.
Это ад. Это не может быть ничем иным.
Журналист попробовал мысленно провести аналогии с известными ему мастерами прошлого. Иероним Босх? То же множество перемалываемых в адской машине обнаженных грешников. Нет, не то. Ад Босха не пламенел, да и демоны у него куда более фантастичны. Православная иконопись? Что-то общее определенно есть, но сдержанные христиане не делали изображения преисподней настолько откровенными.
Женщина с широко разведенными ногами. Из влагалища сочится черная слизь. Рядом с ней юноша, чьи гениталии объяты огнем. Да что, черт возьми, не так с головой у человека, который раз за разом рисует подобное?!
Малик добрался до последнего из полотен, у которого уже собралась небольшая группа оживленно споривших гостей. В центре всеобщего внимания находился, разумеется, Гюнтер Мерк. Он жестикулировал и улыбался, но лица дам и кавалеров в вечерних нарядах были мрачны. И Малик мог их понять. Он ощущал себя опустошенным и надеялся, что ему все же хватит сил на последнюю картину.
«Без названия. 1989 г.».
Холст, перечеркнутый всепожирающим пламенем. Крики о помощи, обращенные именно к нему, Малику Санди, скрюченные пальцы, цепляющиеся за раму, пустые глазницы, ребра под полупрозрачной кожей, лихорадочное биение сотен сердец. И — взмахи демонических крыльев, раздувающих пламя пожара.
Малик отшатнулся от картины. С грохотом полетела на пол тренога. Жалобно звякнуло стекло фотоаппарата.
— Чертовщина, — выдохнул журналист. — Не может такого быть.
— С вами все в порядке?
— Эй, дружище! — это был голос Мерка.
— Да, да. Все хорошо. Как он это делает? Как он мог рисовать подобное сорок лет и понимать, какой эффект произведет именно последняя из картин?
— В этом и заключается гений, — коллекционер развел руки в стороны. — Не объяснить. Впрочем, можешь попытаться… Спроси его.
Старик застыл за столом, держа спину идеально прямой, словно жердь проглотил. Худое лицо со страдальчески сжатыми губами обрамлял нимб седых кудрей. Под крючковатым носом и на подбородке белела некрасивая редкая поросль. Карие глаза навыкате смотрели на Малика внимательно, но без враждебности. Ничем не примечательный еврейский дедушка. Ни капли не похож на сумасшедшего живописца, чьи творения лишают зрителей чувств.
— Малик Санди, журнал «Monde Inconnu», — представился журналист.
— Никогда не читал, — проскрипел старик на сносном французском. — А по-немецки не понимаете?
— Английский, испанский, французский, арабский — на ваш выбор, — Малик виновато улыбнулся. — А вот в языке Гете и Ницше не силен.
— Лучше б и я не был силен. Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона.
— Вы позволите записывать?
Малик достал блокнот.
«Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона», — такими словами забытый Европой гений начал разговор с журналистом «Monde Inconnu». Славное начало!
— Пишите. А вот фотографировать меня нельзя.
— Я и не смогу. Разбил нечаянно камеру. Под впечатлением от вашей картины.
Старик поморщился.
— Пустой комплимент.
— Это правда.
— Мне все равно, если уж быть откровенным. И я по-прежнему считаю, что полотна нельзя выставлять на всеобщее обозрение, что бы вам ни говорил этот учтивый молодой немчик — Мерк.
— Почему вы не хотите показать свое творчество миру?
— Свое? О, вы заблуждаетесь, — узкие плечи художника еле заметно дернулись. — Слава их создателя не принадлежит мне.
Да он точно безумец. Давай, дружище, попробуй разговорить его!
— Пожалуйста, поясните, что вы имеете в виду. И, кстати…
— И, кстати, я не представился. Соломон Рейб. Что же касается пояснений… А уверены ли вы, мсье Санди, что хотите услышать их? Боюсь, если я расскажу вам свою историю, ваша жизнь уже не станет прежней.
— Такова профессия журналиста, — сказал после секундного раздумья Малик. — Всякая история, которую я пересказываю, оставляет в моей душе отпечаток.
— Душе. Вот именно, что душе, — буркнул Рейб.
Малик заскрипел ручкой.
— Ну, вот что, — продолжал художник. — Если вы настолько любознательны, я расскажу вам все. Мерку я бы не открылся, а вам откроюсь. Вы же ведь алжирец?
— Я родился в Париже, но по крови — да.
— Как и я. Как и я… Я родился во Франкфурте, но по крови еврей. Мы с вами чужаки среди своих, а разделяют наши судьбы жалких полвека. Поэтому, полагаю, вы сумеете понять то, что я поведаю. Хотите знать, почему ни одна из картин не имеет названия? Просто потому, что я не имею права их называть.
— Вы уже говорили, что это творение не ваших рук. Но чьих?
— Рук, — старик посмотрел на кисти своих рук, наполовину скрытые пиджаком. — Именно что рук.
Кривые старческие пальцы, пигментные пятна, неухоженные ногти.
— Вы хорошо знаете историю, мсье Санди?
— Не жалуюсь.
— Тогда вы знаете об Ангеле Смерти.
— Танатос? Азраил?
— Чушь! — вскрикнул Рейб. — Не смейтесь надо мной! Мерк не мог не сказать вам, где я томился в годы войны!
— Освенцим. Верно?
— Вернее некуда. И именно там собирал кровавую жатву Ангел Смерти. Если вам неизвестно это имя, то наверняка другое — Йозеф Менгеле — скажет больше.
Нацистский преступник, избежавший правосудия, точно! Да, дружище, здесь ты по-крупному напортачил. Как бы дед не замкнулся в своих неприятных воспоминаниях…
— Я не знал о том, что Менгеле называли Ангелом Смерти.
— Называли? Да он и был им! Чудовищем, калечащим тела и пожирающим души. Именно так он поступил со мной и моим братом.
— Братом? Значит, это он пишет картины?
— Терпение, молодой человек, терпение! Нас было двое. Близнецы. Соломон и Давид, в честь великих иудейских царей. Наша семья была очень набожной, это ее и погубило. За нами пришли еще до начала войны. Родители сгинули в безвестности, а нас бросили в городскую тюрьму. Потом перевели в другую, потом еще в одну, потом еще. Так мы мотались долгих четыре года, пока не попали в лапы Ангела.
Он имел обыкновение лично встречать и осматривать составы с новоприбывшими узниками. Выбирал подопытных, — губы старика задрожали. — Он никогда не пропускал близнецов. Имел к ним какую-то нездоровую страсть. Так мы и стали крысами в его эксперименте. Но мы хотя бы не томились в ожидании назначенного часа. Уже через два дня мы легли на операционные столы. Я никогда не забуду тот ужас, который испытывал, глядя, как Ангел неспешно готовит инструменты. Для него это было пугающе естественно. Именно тогда я осознал, насколько ничтожна человеческая жизнь. Насколько она обесценена и несущественна.
Он резал без анестезии. Всегда. Мы не стали исключением, и спасло меня лишь то, что брат оказался первым.
— Что он сделал с вами?
— Смотрите сами.
Рейб приподнял левый рукав пиджака, и Малик едва удержался от крика. Кисть старика, словно у монстра Франкенштейна из старой страшилки, была прошита грубыми потемневшими от времени хирургическими нитками. Рейб повернул руку, продемонстрировав журналисту три металлические скобы, торчавшие из кожи подобно вздувшимся венам.
— Он хотел проверить, приживутся ли у близнецов чужие части тела. Кисти моих рук — Давидовы. Поэтому и картины писаны не мной.
— Но и не Давидом же? Он ведь умер в ходе эксперимента, я вас правильно понял?
— О да. А я выжил. Более того, я оказался способен шевелить пальцами и даже брать какие-то предметы. Ангел Смерти счел меня любопытным экземпляром и распорядился переселить в отдельную камеру, где он мог бы наблюдать за мной. Там я и пробыл до освобождения.
— Все же я хотел бы вернуться к картинам, — сказал Малик. — Почему вы не считаете себя их автором?
— Давид всегда был талантливее меня. Он писал очень неплохие пейзажи и натюрморты. Всегда с натуры. С фантазией у него не очень было. Это меня и пугает.
Так…
Малик почувствовал, как к горлу подступает комок…
— Не хотите ли вы сказать, что…
— Именно так, мсье Санди. Иногда я чувствую неодолимый зуд в своих изрубленных руках. И тогда я готовлю очередной холст, краски и позволяю брату творить. И знаете, что самое страшное? То, что я знаю — все, что рисует брат, он видит воочию. С фантазией, как я уже говорил, у него беда.
— Вы понимаете, насколько невероятно это звучит?
— Не верить — ваше право. Но вы не сможете мне не поверить, ведь вы уже видели полотна брата. Мысль о том, что это не задумка хитроумного художника и не бред сумасшедшего, не даст вам покоя. Вы видели, как Давид шаг за шагом пытается рассказать, что он видит там… где находится. И вы поверите, что это правда.
И Малик кивнул.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Знаешь, я решил не публиковать статью, — сказал Малик. — Прости.
— Почему? — Мерк подошел к последнему из полотен. — Эта выставка побьет все рекорды. Обещаю. А тебе выпадет честь первым заявить о ней миру.
— Я знаю, знаю. Просто… Пусть мир думает, что картины написаны выжившим из ума стариком. Так будет лучше для всех.
— Как скажешь, друг мой, как скажешь.
Малик залпом осушил последний бокал и встал рядом с Мерком. Они смотрели на тонущих в огненном хаосе грешников, и каждый видел свое.
Малик видел неизбежность.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Денис Назаров
Труба
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пашкина сигарета источала вонючий дым. Старый фонарик отчима, взятый без спросу, барахлил. Слабый луч мигал, порой пропадая совсем. Чтобы вернуть фонарь к жизни, приходилось стучать трещавшим корпусом по ладони, отчего она пульсировала тупой болью. В подвале стояла невыносимая жара и какая-то неясная, сладковато-смрадная вонь. Казалось, тепло, идущее от старых труб, тоже имеет свой запах — тухлый и металлический. Я расстегнул пуховик, стянул шапку и, вытерев выступивший на лбу пот, убрал её в карман.
Почему-то никто, кроме меня, не додумался взять фонарик. То ли Пашка и Макс знали все закоулки этого лабиринта и каждую, внезапно возникающую на пути трубу, то ли их глаза из-за частых походов в подвал настолько привыкли к темноте, что им хватало и слабого света, проникающего из квадратных окон. Я же то и дело задевал трубы, запинался о неизвестно откуда взявшиеся тут крупные камни и разный мусор. В общем, шумел больше всех, за что был удостоен недовольным цыканьем Макса и требованием вести себя тише, иначе какой-нибудь сосед с первого этажа припрется и прогонит нас. Впрочем, сам Макс не следовал этому правилу и довольно громко болтал с Пашкой. В разговор их я не встревал и не слушал, занятый мыслями о будущих каникулах и страхом перед окружающей темнотой.
Макс, идущий первым, выдал какую-то шутку, потому что Пашка громко заржал. Сказанного я не разобрал, но тоже хихикнул. На самом деле, мне было не смешно — скорее, жутко, но ведь не показывать трусость перед старшими ребятами. Я бы навсегда остался в их глазах нытиком и маменькиным сынком. И уж точно никогда больше они бы не позвали меня в каморку. Пашка упоминал, что у них еще есть потайное местечко на чердаке, правда, оттуда чаще выгоняли, потому что любой шум слышен на верхних этажах.
Я старался не отставать, хотя казалось, что ребята идут все быстрее, ловко огибая трубы с оборванной и свисающей, подобно паутине, теплоизоляцией. Когда мы добрались до поворота, ребята свернули направо. Я потерял их из виду, и неприятная дрожь пробежала по спине. Позади послышался тихий шорох, хотя, возможно, я его выдумал. И все же бросился бежать… Как назло, фонарь внезапно погас. Я принялся яростно колотить им по ладони, не заметив возникшую перед самым лицом трубу.
На мгновение темнота вспыхнула искрами в глазах. Было больно, очень больно. Я застонал и услышал шаги: кто-то из парней возвращался.
— Эй! — крикнул Пашка. — Нам свет нужен!
Услышав мой стон, он хихикнул.
— Об трубу долбанулся, что ли?
— Даа, — протянул я.
— Догоняй давай, мы уже пришли.
Когда я, наконец, включил фонарик и поднял глаза, Пашки уже не было. Нарождающаяся на лбу шишка пульсировала. Я четко ощутил, как она увеличивается, но больше всего меня волновала не боль, а то, как я буду объяснять отчиму свою травму. Боюсь, легко не отделаюсь: вторая шишка или выкрученное ухо мне обеспечены. «За все надо платить» — как любит говорить отчим.
Но какое б наказание он не придумал, ему ни за что не узнать, что я был в подвале. Если заикнусь об этом, тогда точно запрет дома на все каникулы. Да еще и со школы будет встречать, как первоклашку. И делать он это будет вовсе не из-за беспокойства обо мне, скорее, из желания показать свое превосходство. Вот уж где мои школьные злопыхатели по-настоящему оторвутся. Ну, уж нет! Такого я не допущу. Лучше скажу, что подрался. Конечно, наказания не избежать и в этом случае, но, по крайней мере, язык силы отчим понимает, а если узнает, что я дал сдачи, не будет так строг. По крайней мере, хотелось в это верить.
Я преодолел поворот и наткнулся на Макса, который тут же меня оттолкнул и зло сказал:
— Ну-ка, на потолок посвети.
Я поднял фонарь. Слабый луч выхватил из темноты сплетение труб.
— Левее!
Я взял левее. Фонарь замигал, но не выключился. В желтом пятне света возникла часть потолка и свисающий на коротком проводе патрон с вкрученной в него лампой.
— Не вырубай, — попросил Макс, затем привстал на цыпочки и подкрутил лампу. Мерзко скрипнув резьбой, она вспыхнула.
Свет ударил по глазам. Я сощурился, выключил фонарик и осмотрел маленькую комнатушку примерно четыре на четыре метра. На стенах висели постеры из журналов, какие любил читать отчим, пряча их от меня и от мамы. Но я все равно знал, где они лежат, и порой разглядывал их страницы, хоть и понимал, чем мне это грозит, если отчим заметит. Однажды, правда, был случай, когда порядком набравшись водки, он сам показывал мне эти фотографии, пытаясь объяснить суть женщин в самых нелицеприятных словах. Разговор был ужасным, но все-таки, когда отчим выпивал, то куда реже приставал с дурацкими расспросами и поучениями, а порой, находясь на доброй волне, даже подкидывал денег, которые я, впрочем, тратил редко, потому как, протрезвев, он про эти деньги обязательно вспоминал, даже если напрочь забывал все остальное.
Почти всю каморку в подвале занимал низкий деревянный стол, изрезанный ножом и исписанный похабными словечками. В центре стояла пепельница, на роль которой была приспособлена разрезанная пополам алюминиевая банка из-под пива. Справа и слева от стола располагались деревянные скамейки, на одну из которых уселись ребята.
— Садись, — Макс указал на противоположную скамью.
Я покорно сел, положил фонарик на стол и обвел ребят взглядом.
— Вы это сами сюда притащили? — спросил я.
— Не-а, стол уже был и патрон тут висел, — Макс указал на потолок. — Наверное, «санты» тут бухали иногда. Плакаты я притащил, а скамейки сперли у бабок, которые семечки на остановке продают.
Я кивнул, стараясь не смотреть на Макса. Я вообще не любил встречаться с ним взглядом: от него всегда исходила злоба, которую я не мог ничем объяснить. Может, именно это и позволяло ему строить всех ребят во дворе, и тянуло к нему других, более слабых, не уверенных в себе, в поисках защиты. Встречая на улице такого, как Макс, сразу хочется обойти его стороной, потому что знаешь — столкнись с таким, и проблемы обеспечены. Но вот что не перестает меня удивлять: Макс и Пашка вроде бы лучшие друзья, хоть совсем не похожи. Не понимаю, что общего они находят. Если озлобленный Макс постоянно ищет способы — кого бы «кинуть», где бы что украсть и потом безнаказанно «толкнуть» по дешевке, а на полученные деньги побухать, то Пашка всегда молчаливый, спокойный, словно ничего в этом мире не может всерьез его взволновать.
Пашка достал сигареты и закурил, Макс последовал его примеру, затем протянул мне пачку «Тройки» и сказал:
— Хватай!
Я заколебался. Конечно, курить уже приходилось, но из-за моего вечного невезения как-то раз «спалился» отчиму, который отвел меня домой, поджег сигарету и после пары затяжек затушил о мои губы. Несколько дней я ходил с уродливым, вспухшим на лице пузырем, терпя издевки одноклассников. Сейчас отчима рядом не было, но и курить не хотелось, однако я знал, что отказ лишний раз докажет парням, что я просто маленький трус.
Неловко выудив сигарету из пачки, подкурил от пламени зажигалки, поднесенной Максом. Затянулся вонючим дымом и мир перед глазами закружился, а к горлу подступила тошнота, но вида я не подал. Переждал немного и снова затянулся, стараясь не отставать от парней.
Под слабым желтоватым светом лампочки ребята отбрасывали длинные и немного жутковатые тени на стену позади себя. Тени эти походили на пятна из одного психологического теста, который я как-то проходил в школе. Школьный психолог — молодая девушка по имени Виктория Викторовна, едва закончившая институт (Макс называл ее «горячей телочкой» и при каждом удобном случае упоминал, что не против был бы ей вдуть), показывала мне карточки с непонятными на первый взгляд пятнами и спрашивала, что я на них вижу. Тест был простой, в пятнах легко угадывались люди, животные и растения — довольно безобидные картинки. Однако, глядя на тени ребят, я видел каких — то жутких существ, то огромных крыс, то летучих мышей, то пауков. В общем, тени меняли формы, каким — то невероятным образом. Я отвел глаза и уставился на один из откровенных постеров, лишь бы не смотреть больше на жуткие перевоплощения.
— Может, партейку в «дурака»? — спросил Макс, вынимая из кармана и выкладывая на стол коробку с картами, где была изображена девушка с пышными формами, одетая примерно так же, как и женщины на плакатах, то есть никак.
— Давай разок, — отозвался Пашка и перевел взгляд на меня. — Ты будешь?
В карты я играл плохо и вообще с недоверием относился к подобным развлечениям, но, как и в случае с сигаретами, согласился.
Макс ловко раздал карты, и мы приступили к игре. Я сильно волновался, несколько раз бил не той мастью, путал козыря и, наконец, ожидаемо проиграл. В схватке между Пашкой и Максом, победил последний. Макс конечно же весело посмеялся и назвал Пашку лошком, на что тот обозвал друга мухлевщиком. Еще пару минут они пререкались, но, в конце концов, спор сошел на нет. Макс снова закурил, повернулся ко мне и сказал:
— Не везет тебе, Егорка, чё-то. Может, отыграться хочешь?
— Нет, — ответил я. Играть мне больше не хотелось.
— Ну, смотри сам. А долг-то как отдавать будешь?
— Какой долг? — удивился я.
— Ну как, ты же проигравший. Пашка вот мне свой долг отдаст. С него пачка «Эл Эм».
Я посмотрел на Пашку, тот улыбнулся и кивнул.
— А ты как будешь отдавать? — повторил Макс, на этот раз громче и наглее.
— Но, — я замялся, — мы же просто так играли! Я не знал…
— Да, — Макс усмехнулся. — Играли на «просто так». Ты знаешь что такое «просто так»? Теперь ты должен. А долги надо отдавать.
В голове вдруг снова прозвучали слова отчима о том, что за все нужно платить.
— Но ведь это…
— Че тебе не нравится? — Макс нагнулся ко мне и поднял руку, будто готовясь к удару. Я зажмурился.
Он заржал и вернулся на место.
— Да ладно, чё косматишь? Бить не буду, но бабки ты мне все равно должен.
Я понимал, что игра на «просто так» это, конечно, бред, но переведя взгляд со спокойного лица Пашки на мерзко ухмыляющегося Макса, догадался, что это не шутка. Спорить не имело смысла.
— Сколько? — опустив голову, спросил я.
— Сотку всего лишь. Я сегодня добрый.
Я кивнул, не имея понятия, где достать деньги, но знал, что из подвала пора убираться, пока домой не вернулся отчим.
— Завтра вечером — край, — сказал Макс. — Понял?
— Да, — я посмотрел в его наглые глаза, и он ухмыльнулся:
— Но ведь можешь и отыграться. Прямо щас. Че скажешь?
Отыгрываться я не собирался: сотня могла легко превратиться в две.
— Нет, — ответил я. — Я так отдам.
— Дело твое, — Макс пожал плечами.
— Когда обратно пойдете? — спросил я. — Мне домой надо, отчим скоро придет.
— Мы тут еще побудем, — ответил Пашка. — Тебе показать выход?
— Да сам найдет, — Макс кивнул в мою сторону. — Не маленький же. Правда?
— Найду, — сказал я, вставая. — Тогда, пока!
— Ага, давай! — ответил Макс, раздавая карты для новой партии.
Пашка кивнул мне на прощание, и я, включив фонарик вышел из каморки в темноту, которая будто бы стала гуще.
Боль в месте удара уже почти не беспокоила, но воспоминания были свежи, хотя их всеми силами и выгоняла из головы мысль о внезапном долге, образовавшемся неизвестно откуда. Эта мысль оказалась столь сильна, что я даже как — то позабыл о страхе перед темным подвалом, а когда, наконец, опомнился, обнаружил что стою в темноте и стучу по ладони фонариком с подсевшими батарейками. Я заплутал в этом лабиринте бесконечных труб и не помнил где выход. Фонарик в последний раз мигнул и уже не захотел включиться. Я прислушался, пытаясь уловить голоса ребят, чтобы вернуться и спросить дорогу, но услышал только журчание воды в трубах. Я заблудился! Медленно, подобно кошке, подкрадывающейся к своей жертве, подступила паника. Я задышал глубже, рукавом вытер пот со лба. Нужно просто успокоиться: доберусь до стены, а дверь уже найду.
Я побрел дальше, всматриваясь в темноту и щупая руками воздух, чтобы не налететь на внезапное препятствие. Впереди совсем слабо светились окна подвала, похоже, на улице почти стемнело. Я просто шел прямо, зная, что, в конце концов, упрусь в стену, но спустя примерно пять минут заметил, что окна все так же далеко от меня, словно все это время я шагал на одном месте.
Я снова попытался вернуть к жизни фонарик, постукивая им по ладони и щелкая туда-сюда переключателем, но это ничего не дало. Я решил вытащить и вставить батарейки. Иногда это помогает, хоть и ненадолго. Отвинтил крышку и тряхнул раскрытым корпусом в ладонь, но мое вечное невезение проявилось и тут. Одна из батареек вылетела из ладони и приземлилась на полу с глухим стуком. Выругавшись, я убрал разобранный фонарик и оставшуюся батарейку в карман, присел на корточки и принялся шарить по полу.
Бетон под рукой был теплым и влажным: тут же нахлынули отвратительные фантазии о гигантских тараканах и крысах, только и ждущих, чтобы ухватить меня за руку. Пока я шарил по полу, случайно пнул что-то ногой, наверное, это была именно батарейка: предмет, брякнув, покатился. Я бросился на звук, едва снова не влетев головой в одну из труб, заметил в темноте отблеск и кинулся в ту сторону. Батарейка закатилась под толстую трубу, проходящую у самого пола. Я запустил под неё руку и нащупал уже не твердый бетон, а вязкую грязь. Батарейки нигде не было, и я решил плюнуть на это дело. Нужно скорее уходить, вставлю батарейку из своего будильника, чтобы отчим не заметил.
Едва я потянул руку назад — средний палец пронзила острая боль. Я закричал, рванул руку на себя, оцарапав кисть, и повалился назад, ударившись локтем о твердый бетон. По руке пробежали мурашки, палец задергало. Я всмотрелся в темноту, но ничего не смог разобрать. Что это было? Крыса? Меня запугали ужасными историями об укусах крыс, и я тут же принялся придумывать страшные болезни, которыми эта тварь могла наградить меня. Поднявшись, я быстро зашагал вперед. Хватит с меня этих походов в подвал, больше в жизни сюда не спущусь!
На этот раз я быстро добрался до стены и заметил свет с улицы, падающий через щели в приоткрытую дверь, бросился вперед и вырвался на свежий воздух. Уже вечерело. Недолго думая, я прикрыл дверь и побежал к своему подъезду.
Под козырьком я встал и посмотрел на палец. Прямо в центре подушечки была глубокая круглая рана, из которой обильно вытекала кровь и капала на утоптанный снег. Палец распух и онемел. Похоже, это действительно была крыса. Будь мама дома, я бы все ей рассказал, но она уехала, а говорить отчиму, что меня укусили, пока я шарахался по подвалу — равносильно самоубийству.
Лучше сдохнуть от ужасной болезни, чем от его рук!
Я зашел в подъезд, вбежал на третий этаж и, открыв дверь ключами, вошел в квартиру. Прислушался. Отчима дома не было. Скинув пуховик и ботинки, я побежал в ванную, стараясь не закапать пол кровью, включил холодную воду и подставил под неё пострадавший палец, который тут же начало дико щипать и дергать. Я сжал зубы, и боль стала медленно отступать.
Пока промывал рану, взглянул на свое отражение в зеркале: шишка на лбу налилась и приобрела синеватый оттенок, не стоило и мечтать, что отчим её не заметит. Теперь мне точно крышка!
Завинтив кран, я вышел из ванной и направился на кухню, отыскал в шкафчике вату, зеленку и бинт, быстро обработал палец и перевязал его. Едва закончил с этим, услышал, как открылась входная дверь, а еще через секунду грозный голос отчима пробасил:
— Егор! Ты чё вещи свои тут разбросал?
— Привет! — крикнул я, тихо складывая бинт и зеленку обратно в шкафчик. — Сейчас уберу!
— Только бардак и умеешь наводить, — резко отозвался он. — Мигом сюда!
Я тихо закрыл шкафчик, поднялся и, спрятав пострадавшую руку в задний карман джинсов, вышел в прихожую.
— Ну! Чего ждешь-то?
Я подошел ближе, поднял свободной рукой пуховик и пристроил его на вешалке, отчим почему — то не обратил внимания, что я прячу руку, но заметил другое.
— Ну-ка, — он крепко ухватил меня за подбородок и резко развернул к себе с такой силой, что в шее хрустнуло. — Что это у тебя на башке?
— Шишка, — ответил я.
— Вишу, что шишка. Откуда?
— Подрался.
Он отпустил меня и принялся, посмеиваясь разуваться.
— Да брось заливать, подрался…
Я опустил глаза.
Отчим вдруг перестал смеяться и, снова схватив меня за подбородок, посмотрел в глаза.
— Правда подрался?
Я кивнул.
Отпустив меня, он снял рабочую куртку и повесил рядом с моей.
— И где ты, балбес, так умудрился куртку зачуханить?
— В подъезде же подрался, — соврал я.
— С кем?
— Не знаю, пацан какой-то, денег хотел.
— И чё? Уделал ты его?
— Ну да, — неуверенно ответил я.
Отчим залился мерзким хохотом.
— А чего руку прячешь? — спросил он. — Ну-ка, покажи.
Я показал забинтованный палец.
— А это откуда?
— В драке упал, зацепился за перила…
— Горе-боец!
Я промолчал.
— Ладно, — он похлопал меня по плечу. — Ну-ка, давай покажи, как бил.
Я недоуменно посмотрел на него, не зная, что ответить.
— Ну, давай, — подначивал он, подняв кулаки и, принимая глупое подобие боевой стойки.
— Не буду же я тебя бить.
— Почему нет?
— Ну… Ты же папка мой! — Конечно, никаким папой я его не считал, но знал, что ему нравится, когда я так говорю.
Он улыбнулся.
— Верно говоришь, батю трогать нельзя, — он добродушно похлопал меня по плечу. — Тогда давай я покажу тебе, как надо драться, чтобы больше шишек у тебя не было.
Я не успел среагировать, но даже если бы и попытался заблокировать удар, то вряд ли бы это спасло меня. Кулак отчима прилетел прямиком в солнечное сплетение, дыхание перехватило, я согнулся, не в силах даже застонать. Паркет перед глазами поплыл, размазываясь в грязно-коричневую кашу.
— Вот так надо бить, сученыш! А куртку свою не чисти, пойдешь прям так в школу. Чтобы больше в таком виде домой не приходил… За все платить надо.
Я не мог ничего ответить, да и не стал бы. Прислонившись к входной двери, прижал руки к груди, силясь вдохнуть.
— Хорош комедию разыгрывать, слабенько же стукнул, — сказал отчим уже мягче, видно понимая, что перестарался. Но своей вины он никогда не признавал.
Наконец мне удалось вдохнуть, в груди и спине отдалось горячей болью.
— Иди уроки учи, — приказал отчим. — Завтра в школу.
— Завтра выходной, — ответил я.
— Значит, иди почитай книжку или что ты там любишь делать. У меня дела тут.
Я оторвался от двери и пошел в свою комнату. Какие у него дела, я прекрасно знал: пока нет матери, он засядет за ноутбук и будет шарить по порно-сайтам. За этим делом я заставал его уже не раз, когда мама уезжала из города, а в последнее время эти поездки случались все чаще, словно она специально соглашалась на любые командировки, только чтобы не быть рядом с ним. И в этом я её прекрасно понимал. Вот только на время этих отъездов я оставался один на один с отчимом, и, если в те дни, когда мама была дома, он почти не обращал на меня внимания, словно я вовсе не существую, то, когда мы оставались вдвоем, он сразу же принимался за сомнительные методы воспитания, заключавшиеся в постоянных оскорблениях и оплеухах. Раньше я думал, что глава семьи и должен быть таким — строгим, сильным, непоколебимым; что я сам виноват в чем-то и наказание заслуженно, но потом я понял, что он просто жалкий урод, и как это ни ужасно — молил Бога, чтобы отчим умер и мы с мамой остались вдвоем.
Уйдя в комнату, я сразу же разделся и залез под одеяло. Читать не стал. Больше всего хотелось скорее уснуть. Сегодняшнее происшествие в подвале дико измотало меня, да и попадаться на глаза отчиму совсем не хотелось. Именно из-за второй причины я решил не ужинать, не идти в душ и не чистить зубы. К счастью, отчима все это мало волновало. Как ни странно, палец почти не болел, лишь легко покалывало в месте укуса. Искренне надеясь, что не подхватил никакой заразы, я закрыл глаза. Сон пришел быстро.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Проснувшись, я долго смотрел в потолок, пытаясь сфокусировать взгляд на люстре, но ничего не выходило. Мир вокруг плыл, как после вчерашнего удара отчима, а глаза ужасно резало. Однажды такое уже было со мной, когда я по неосторожности дунул на горстку рассыпанного перца и изрядная его доля попала в глаза.
Часто моргая и потирая веки пальцами, я сел на кровати. В груди отдалось болью. Опустив голову, я увидел крупный синяк, прямо по центру грудной клетки. Потихоньку зрение возвращалось к норме, но резь не проходила. Я встал и тихонько вышел из комнаты. Прислушался. Было тихо, похоже, отчим куда-то умотал или крепко спит. Первым делом я заглянул в его комнату. Простынь измята, подушка на полу, пепельница на тумбочке переполнена. Отчим ушел.
Я смело направился в ванную, включил теплую воду, посмотрел в зеркало и ужаснулся. Белки глаз сплошь покрывала сетка лопнувших сосудов. Больной палец, о котором я успел позабыть, сильно дергало. Подняв руку, я не обнаружил ничего ужасного. Всего лишь небольшая припухлость и кровь слегка проступила под бинтом.
Боль быстро прошла. Я снова посмотрел в глаза своему отражению. Может, это всего лишь последствия удара? Я где — то слышал, что сосуды могут лопнуть при недостатке кислорода. Однажды Димка из соседнего подъезда рассказывал, что его брата пытали менты. Надевали на него противогаз, зажимали шланг и давили коленом на грудь. После этого у Димкиного брата все глаза были красными. Ладно, плевать — пройдет само, никто от этого еще не умирал. Надеюсь.
Я забрался под душ и долго отмывался. Палец подергивало, но боль была вполне терпимой. Закончив мыться, я вылез из ванной, насухо вытерся, одел свежие трусы и вышел в прохладу коридора. Зазвонил телефон в прихожей. Решив, что это мама, я поспешил к аппарату и схватил трубку.
— Алло!
— Егор? — я сразу узнал Пашкин голос.
— Я.
— Здорово, Егорка! Узнал?
— Ага, привет, Паша.
— Пойдешь сегодня в каморку?
Меньше всего мне хотелось возвращаться в подвал, но я вспомнил о сотне, которую должен Максу и, хотя денег у меня не было, отказ вполне мог прибавить мне еще больше проблем. Я знал такие истории: если попробую «потеряться», Макс включит «счетчик», и я буду должен уже не сотню, а полторы или даже две, в зависимости от того, в каком настроении будет Макс. Лучше прийти и объяснить, что пока денег нет и отдам позже — других вариантов я не видел.
— Да, пойду, — неуверенно ответил я.
— Ну, это, я ща похаваю и выберусь, зайду за Максом. Ты давай через полчасика к моему подъезду подтягивайся.
— Ладно.
— Все, отбой тогда.
Я положил трубку. Мысли о долге тяжелым грузом повисли на шее. Денег у отчима не выпросить. Можно было бы рискнуть и украсть у него эту сотню, но дома он наличку никогда не держал. Придется объясняться с Максом и разговор, боюсь, будет неприятным.
Я отправился на кухню, поставил греться чайник и достал из аптечки бинт и зеленку. Размотал промокший бинт и осмотрел рану. Место укуса не уменьшилось, даже как будто стало больше. Рана по краям припухла.
Я слегка надавил на палец, и из раны выползла капелька белесого гноя. А за ним кое — что еще: блеснув, оно упало на пол, тихо звякнув. Я присел на корточки и поднял маленький предмет. Это был кусочек темного металла со следами ржавчины. Я осматривал его, пытаясь сообразить, откуда он мог взяться в ране. Положив его на стол, снова надавил на палец. От внезапной вспышки боли потемнело в глазах, я стиснул зубы и чуть усилил давление. В ране что-то зашевелилось, а затем показался край еще одного железного кусочка, куда больше предыдущего.
Стреляющая боль уже охватывала всю руку, прокатываясь волнами, но я не ослаблял нажима — давил все сильнее и сильнее. Наконец, железка вылезла из раны и упала на пол. Хлынула кровь, я бросился к раковине, включил холодную воду и подставил палец под струю.
Промыв, снова осмотрел рану, легонько потрогал, но больше в ней ничего не было. Смыв кровь, помазал рану зеленкой и забинтовал. Теперь уже болело все предплечье. Я поднял второй кусочек — размером он был с горошину, при этом почти идеально круглой формы. Если первый кусок можно было списать на мусор, случайно залетевший в рану, то этот словно бы специально был помещен в неё. Конечно, все это отдавало бредом, но мне стало не по себе. Что, если я подхватил какое-то неизвестное заболевание? Никогда еще мне не приходилось слышать о болезни, при которой в ранах появляются железки. Все это очень странно.
Я выбросил оба кусочка в мусорное ведро, налил чай и уселся за стол, но пить совсем не хотелось. Голова кружилась, резь в глазах становилась сильнее, а боль захватывала все большую часть руки. Лучше было бы остаться дома… Нет, лучше было бы скорее идти в больницу, со мной явно что-то не так… Но если я не приду на встречу, то Макс точно не отцепится от меня, а о надежде обрести покровителя для защиты от других старших парней, вымогающих деньги в школе, можно забыть навсегда. Хотя Макс, по сути, сам вымогал деньги — чего только стоит этот возникший из воздуха долг?! Но лучше уж терпеть одного такого вампира, зная, что другие тебя не тронут.
Взглянув на часы, я заметил, что осталось пять минут до встречи. Так и не притронувшись к чаю, я поднялся и побежал в комнату, напялил вчерашнюю одежду, в прихожей нацепил пуховик, схватил шапку и выбежал за дверь. Запер квартиру и сбежал вниз по лестнице. Едва я оказался на улице, как почувствовал, что руку начинает отпускать, а резь в глазах слабеет, словно свежий воздух как-то благоприятно воздействует на меня.
Двор наш, как обычно, пустовал, словно все люди зимой закрывались дома, боясь выбраться на улицу. Только дворовый пес по кличке Шайтан вяло бродил по свежевыпавшему снегу, уныло его обнюхивая. У соседнего подъезда я заметил Пашку и Макса — они курили, стоя под козырьком. Завидев меня, Пашка махнул рукой. Я натянул шапку и направился к ребятам.
Подойдя, пожал им руки и Макс тут же спросил:
— Чего это у тебя с шарами?
— Не знаю, — ответил я, — может, попало что-то.
— Нифига они у тебя красные! — воскликнул Пашка, таращась на меня. — У меня такое, как курну, бывает. Ты того, что ли… Обкурился?
Макс заржал, и я тоже усмехнулся за компанию.
— Ладно, двинули, — сказал Макс и щелчком отбросил окурок в стену, где тот взорвался сотней искр и упал в сугроб, тихо зашипев.
Мы спустились по растрескавшимся ступеням под козырек подвала. В нос тут же ударил острый запах мочи. Пашка достал ключ, неизвестно где и как раздобытый, отпер навесной замок, снял его, убрал в карман куртки и впустил нас внутрь. Зашел следом и прикрыл дверь. Я вдруг вспомнил про фонарик. Сунул руку в карман пуховика и нащупал металлический корпус. Повезло, что отчим не заметил пропажи, но и толку от фонаря с пустой батарейкой — никакого.
— Ты с фонарем? — спросил Макс.
— Забыл, — соврал я.
— Ладно, — отозвался он. — Путь знакомый.
Мы зашагали сквозь тьму, огибая переплетения труб. На этот раз я уже чувствовал себя увереннее, да и света через окна, кажется, проникало чуть больше, словно вчера темнота была какой — то искусственной или, может…
— Темно — пипец! — воскликнул Пашка. — Походу, те окна с краю тоже закрыли.
— Да там батя Семена все время машину свою ставит, — ответил Макс.
Нет, дело было не в свете: я вообще стал видеть как — то иначе. Темнота приобрела сероватый оттенок, а трубы слабо переливались синевой. Я потер глаза, но это не помогло: мир вокруг стал совсем другим, более светлым и насыщенным, словно кто-то искусственно добавил яркости.
— А тут крысы водятся? — спросил я.
— А ты че, крыс боишься? — отозвался Макс и хихикнул. — Я не видал.
— Вряд ли, — сказал Пашка. — У нас тут достаточно чисто, и кошки постоянно по подвалу шастают.
Вскоре мы добрались до каморки. Пашка долго искал в темноте патрон (который я видел отчетливо). Наконец, он крутанул лампочку, и комната озарилась светом. Зрение вернулось в норму.
Как и вчера, мы устроились на скамейках, и Макс, закурив, тут же спросил:
— Сыграем?
— Давай, — отозвался Пашка.
— Я не буду, — ответил я.
— Боишься еще задолжать? — Макс засмеялся. — Как там, кстати, с моей сотней?
— Слушай, Макс… У меня сейчас совсем денег нет, подождешь до понедельника? Мама даст на обед, я тебе отдам сразу.
— Эх, Егорка, что же ты меня так расстраиваешь? — Макс покачал головой.
— Я-то думал — ты человек слова.
Макс, конечно, манипулировал: никакого слова я ему не давал, но спорить не имело смысла.
— Честно, в понедельник отдам, — ответил я. — Ну, правда!
— А тебе че, мамка денег не оставила? — Макс хитро взглянул на меня.
— Так она всегда отчиму оставляет, а он их пропивает. Я уже два дня одной лапшой питаюсь.
— Ладно, черт с тобой. В понедельник так в понедельник.
С плеч словно сняли тяжелую ношу. Хотя бы до понедельника.
Пашка закурил и предложил мне, я не отказался. Пока они играли, я разглядывал пошлые плакаты. Спустя пару партий мне это надоело. Было жарко, в животе урчало, хотелось есть и пить, а от выкуренной сигареты подташнивало. Вскоре, к моему счастью, Макс бросил карты на стол и сказал:
— Ладно, надо мне двигать до Маринки, вы как?
— Да тоже пойдем, — ответил Пашка. — Че тут тереться?
Я радостно кивнул, и мы засобирались. Свет выключили, и ко мне вновь вернулось странное зрение, но руку вдруг схватила страшная боль. Я не сдержал стона.
— Ты че, обосрался там? — спросил Макс и заржал. Пашка тоже хохотнул, а мне было не до смеха, казалось, руку раздирает изнутри что-то твердое и живое.
— Да просто нога затекла, — ответил я, сжав зубы.
— Да, хреново это! — сказал Пашка. — Жесткие мурахи, ага?
— Ага, — подтвердил я.
— Догонишь, короче, — ответил Макс и вышел из каморки. Пашка последовал за ним.
Еще пару минут я боролся с ужасной болью, а потом резко все прошло. Я выпрямился, выбежал из каморки и поспешил догонять парней.
Двигаться по подвалу теперь было легко — я видел каждое препятствие с невероятной четкостью. Вскоре заметил и спины ребят, которые уже были у выхода. Дверь открылась, и яркий свет на секунду ослепил меня. Никто не собирался меня ждать. Ребята вышли, и когда я подбежал к двери, она захлопнулась, и послышался звук запирающегося замка.
— Эй! Меня подождите! — крикнул я.
Замок щелкнул и за толстой дверью я услышал глухой голос Макса:
— Егорка, Егорка… Слово надо держать. Вот посиди теперь там и подумай о своем поведении, а в понедельник отдашь мне полторы сотни.
Вот и долг вырос.
— Макс, не гони! — закричал я, забыв о всяком страхе перед ним. Теперь меня охватил уже другой страх — остаться тут одному, среди этих жутких труб, пауков и крыс, одна из которых уже успела меня цапнуть.
Парни заржали.
— Выпустите, уроды! — закричал я. Оскорблял специально: пусть получу за это, но они хотя бы откроют дверь.
Вместо этого хохот стал громче, и я услышал, как парни поднимаются по лестнице. Я оглянулся в темноту подвала. Меня охватил ужас. Я стал долбиться спиной в дверь и громко орать. Пусть меня услышат на первом этаже или на улице, все равно! Пусть расскажут отчиму, что я лазил по подвалам! Главное — выбраться!
Я орал так громко как мог, пинал дверь, плакал и, наконец, услышал чьи-то шаги, а потом голос Макса:
— Слышишь? — спросил он, видимо, обращаясь к Пашке. — Он там рыдает, как баба.
— Откройте, — сквозь плач попросил я. — Простите, что назвал уродами, откройте, пожалуйста.
— Херушки! — Макс заржал.
— Ладно, хорош, — сказал Пашка. — Открой уже.
В замке зашуршало, и дверь открылась. Парни вошли в подвал, смеясь. Они смотрели на мое заплаканное лицо.
— Ну че, понял? — вдруг зло спросил Макс. — Урок тебе будет.
В голове возник голос отчима: «За все надо платить».
Что произошло дальше, я не сразу понял. Кипя от ярости, я бросился на Макса, который был в полтора раза больше меня, и принялся лупить его по лицу больной рукой. Я бил его, но и одновременно бил своего отчима за все, что он мне сделал. Но куда там? Удары были слабыми и беспомощными. Однако Макс разозлился не на шутку. Зарычав, он толкнул меня на пол и уселся сверху.
Удар!
Еще удар!
В челюсти хрустнуло. Воя от злости, я пытался сбросить его, но он был слишком тяжелым.
— Макс, хватит! — крикнул Пашка.
Но Макс не останавливался, продолжая уродовать мне лицо. Нос хрустнул, но боли я уже не чувствовал. Собрав всю свою злость, я дернулся, высвободил руку и ударил Макса в живот, как мне показалось, довольно слабо. Но он вдруг перестал бить, захрипел и повалился на меня.
Я попытался выбраться из-под внезапно вырубившегося Макса, но ничего не выходило: обездвиженный, он лежал на мне, и я не мог понять, почему не получается двинуть рукой, которой я его ударил.
Подоспел Пашка, схватил Макса за плечи и рванул его, но и у Пашки ничего не вышло. Макс лишь завалился на бок, но этого хватило, чтобы я увидел, почему мой удар оказался для него фатальным. Из рукава моей куртки выглядывал вовсе не кулак с забинтованным пальцем. Из него выходила толстая железная труба с ободранной теплоизоляцией — и уходила в живот Макса, из которого мне на джинсы капала кровь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пашка тоже увидел это и, по — девичьи вскрикнув, попятился назад. Я напрягся и оттолкнул от себя бездыханное тело трубой, в которую превратилась моя рука. Макс завалился на бок. Странно, но никакой боли я не чувствовал — наоборот, силы возвращались ко мне, они наполнили все мое существо, бурля внутри неудержимой злобой и странной жаждой, которую я никогда ранее не испытывал. Труба словно бы зудела: испробовав вкус крови, она желала еще. Эта ужасная мысль пугала, но в то же время я ощущал невероятный прилив сил и сладкого наслаждения, которое отдавалось теплом где-то в животе. Я поднялся и посмотрел на свою новую руку. Пашка тоже смотрел на неё, боясь двинуться. Наверное, он хотел убежать, но то ли страх, то ли искреннее непонимание приковали его к месту.
— Егор, не надо, — прошептал он. — Это Макс все придумал… заранее. Я его отговаривал, клянусь тебе!
Кажется, Пашка был готов заплакать, а я продолжал разглядывать трубу со странной смесью восторга и ужаса. Она начиналась в локте, вытягиваясь из рукава примерно на шестьдесят сантиметров. Куда делась моя настоящая рука, я понять не мог. Похоже, каким — то образом она превратилась в этот абсолютно новый орган. Я чувствовал, что это не просто кусок железа, не обычная труба, каких полно в подвале. Теперь это часть меня. Часть нового меня.
Пашка все-таки совладал с собой и бросился бежать. Догонять его я не стал. Оглядел мертвого Макса. Я не хотел убивать его, но все же чувствовал теперь невероятное облегчение. Однако что-то было не так: я находил нечто чуждое в этом торжестве над поверженным противником, словно радовался не совсем я.
Было ясно, что Пашка позовет кого-то на помощь, и я поспешил на улицу.
Поднявшись по лестнице, увидел улепетывающего Пашку — он бежал почему-то не домой, а прочь со двора.
Я замер, не зная, что теперь делать. Возвращаться домой нельзя, но и оставаться тут я тоже не мог. Неподалеку от нашего двора был лес, за которым начинались железнодорожные пути, для грузовых поездов. Туда я и направился.
Я бежал, утопая в снегу, не замечая еловых веток, которые лупили по лицу. В ботинки набился снег и вскоре, совершенно выбившись из сил, я застрял по пояс в сугробе. Стоял, вдыхая морозный воздух, и только теперь до меня дошло, что я наделал. Убил человека. Горячие слезы потекли по лицу. Я поднял руку-трубу и смотрел на неё, все еще не веря, что со мной такое приключилось. Почему? За что? Что за тварь укусила меня в подвале, что теперь вместо руки у меня этот железный обрубок? Это было похоже на кошмарный сон. Бред сумасшедшего.
Я сильно замерз и уже не чувствовал пальцев ног и здоровой руки. Передохнув еще немного, я начал пробираться дальше через сугроб и, наконец, вышел к расчищенной площадке рядом с рельсами. Упал на холодный снег и смотрел в серое небо, чувствуя, как холод от металла переходит дальше на руку. Казалось, замерзают даже кости.
Наверное, лучше было бы остаться здесь. Лежать тут, пока не окоченею. Это все, что я заслужил. Макс, конечно, был уродом, но он не заслужил такой смерти, как и я не заслужил эту трубу вместо руки.
Я ведь не хотел его убивать. Правда, не хотел! Я просто разозлился. Испугался. Ну почему это должно было случиться со мной? За что?!!
Проклятая труба! Проклятый отчим! И все эти пацаны со двора и школы… Просто останусь лежать тут, замерзну насмерть и больше не будет всего этого. Все равно мне теперь «труба»!
Я нервно захихикал и повторил это вслух, обращаясь к замерзшему небу.
Но холод давал о себе знать, очищая мысли от ненужного и заставляя мозг работать. Я сел и поднял трубу, которая теперь казалось невероятно тяжелой.
Может… может, я как-то смогу вернуть свою руку обратно?
Задрав рукав, я осмотрел место соединения.
Половины правой руки у меня не было, предплечье и окровавленная труба соединялись железным раструбом с облупившейся красной краской, а из — под раструба торчали обрывки уплотнительной нити. Зрелище было пугающее. Я вонзил трубу в снег и закричал. Нужно избавиться от неё. Пусть я останусь калекой на всю жизнь, но только не с этой хреновиной вместо руки. Я подергал раструб, он сидел плотно. Затем мне пришла одна идея.
Я знал, что даже зимой поезда тут ходят, а рельсы регулярно чистят. Нужно просто дождаться поезда, положить трубу под колеса и все, дело сделано.
Поезда пришлось ждать долго. Казалось, я раньше умру от холода, чем услышу заветный стук колес. Но вот, наконец, из-за поворота показался тепловоз — он медленно, никуда не торопясь, полз по рельсам.
Мне вспомнилось, как летом мы с парнями клали монетки на рельсы, а после получали тонкие металлические пластинки. Однако эта шалость не шла ни в какое сравнение с тем, что я собирался сделать сейчас. Вполне возможно, моя идея была безумной.
Колеса могут лишь помять трубу, но избавиться от неё совсем не выйдет.
Поезд подходил все ближе, а я продолжал прикидывать в голове варианты, постепенно склоняясь к мысли, что ничего не выйдет. К тому же я допустил большую оплошность, не спрятавшись заранее. Видимо, одинокий, неподвижный мальчик на снегу привлек внимание машиниста, поскольку тепловоз зашипел и начал сбавлять скорость. Объяснять незнакомому человеку, что я тут делаю и что у меня с рукой, желания не было, а потому я поднялся и бросился в лес по уже протоптанной дорожке.
Я чувствовал себя последним дураком и, пока бежал, придумывал новые варианты, как же избавиться от трубы. Можно попробовать распилить раструб ножовкой по металлу. У отчима была такая, но если он уже вернулся домой, то беды не миновать. Я вспомнил, что сегодня должна приехать мама, и, может, если она дома, то я смогу ей хоть как-то объяснить, что случилось?
Выбравшись из леса и добежав до стены дома, я медленно побрел, пряча трубу в рукаве. На углу остановился и оглядел двор. По-прежнему пусто. Шайтан мирно спал под козырьком первого подъезда, похоже, холод его совершенно не беспокоил.
Я выждал несколько секунд и побежал через двор. Бросил короткий взгляд на открытую дверь подвала. Где-то там все еще лежал Макс. Я подумал, что до него уже добрались крысы. Может, прямо сейчас они объедают его лицо, и он превращается в нечто еще более ужасное, чем я.
Я влетел в подъезд, взбежал на этаж и не без труда открыл дверь ключом. Орудовать левой рукой было крайне неудобно. Постарался войти тихо, но дверь предательски заскрипела.
— Егор! — тут же послышался из кухни пьяный голос отчима, который, похоже, успел изрядно набраться. Мои надежды незаметно войти в квартиру и взять ножовку рухнули в один миг.
— Да, это я. Мама уже вернулась?
Отчим слабо засмеялся, громко шмыгнул носом и выкрикнул:
— Не вернулась мамаша твоя и уже не вернется!
Эти слова ввели меня в ступор. Постояв несколько секунд на месте я, не разуваясь, пересек прихожую и вошел в кухню. Отчим полулежал за столом, сжимая в руке наполненную рюмку, тут же стояла пустая бутылка водки и банка из-под шпрот. В пепельнице дымилась сигарета.
— Слышь! — отчим повернулся и посмотрел на меня мутными глазами. — Ты это…
Он пробубнил что-то невнятное, перевел взгляд на трубу. На мгновение его лицу вернулась осмысленность. Он усмехнулся и спросил:
— Ты нахера это притащил?
Меня переполняла ярость к этому жалкому существу. Снова я ощутил то же странное чувство, что испытал в подвале. Будто труба зудела и просила, чтобы я пустил её в ход.
— Где мама?! — выкрикнул я.
— Да не придет мамаша твоя, — ответил отчим, опустил рюмку и поднялся со стула. Его тут же повело в сторону, и он вцепился в край стола. Пустая бутылка завалилась на бок, покатилась к краю, но я успел перехватить её и поставить обратно.
— Где мама? — повторил я.
— Звонила, — он пожал плечами. — Сказала, извини, мол, но не вернусь я. Попроси у сына прощения. — Отчим громко заржал. Смеялся, пока в горле не заклокотало, затем зашелся в хриплом кашле и потянулся к сигарете. Я отодвинул от него пепельницу.
— Ты че творишь, сученыш?!
Алкоголь явно отнял у него силы — он нормально закричать не мог, оставалось лишь вяло возмущаться.
Я смотрел на него, разрываясь от ярости, негодования, обиды. Я не хотел ему верить, но видел, что он не врет.
— Повтори! — крикнул я.
Отчим будто бы вмиг протрезвел. Лицо его залилось краской, и он заорал:
— Че тебе надо?! Уехала мамка твоя к мужику другому! Все! Нет у тебя мамки! Бросила она нас! Понял?!
— Сука! — прошептал я.
— Еще какая, — согласился он.
— Нет! Ты сука! Все из-за тебя!
— Ты сейчас получишь, паскуда! — он двинулся на меня, едва держась на ногах.
Я выставил трубу перед собой. Отчим остановился и непонимающе посмотрел на неё, потом оглядел меня. Похоже, только сейчас он заметил мое избитое и явно опухшее лицо, красные глаза, грязную одежду в пятнах крови.
— Егор, что случилось?
— Хочешь знать, что случилось? — я усмехнулся. — Сейчас узнаешь!
Я сбросил пуховик, стряхнул его с себя, под ним была только футболка… И отчим все увидел.
Он в ужасе смотрел на руку-трубу, то открывая, то закрывая рот.
— Вот что случилось! — спокойно сказал я. — Просто еще раз подрался. И знаешь, на этот раз я и правда победил!
Я взмахнул трубой и со всей силы ударил по столу. Дерево затрещало. Рюмка перевернулась, выплеснув вонючую водку на стол. Бутылка, ранее спасенная мной, полетела на пол и звонко разбилась. Испуганный отчим повалился следом за бутылкой, даже не вскрикнув. Застонал, перевернулся на спину и в ужасе посмотрел на меня уже совсем трезвыми глазами. Я шагнул к нему.
Он отползал к батарее, глупо елозя ногами по полу, кряхтел, пытаясь что-то сказать. Может, хотел извиниться, а, может, просто в очередной раз назвать меня сученышем. На языке вертелись оскорбления. Столь многое я хотел высказать этому человеку, но не мог. Труба по — прежнему жутко зудела, и я знал, что если сейчас не уйду, то ничем хорошим это не закончится.
Оставив перепуганного отчима лежать у батареи, я торопливо вышел из кухни и вернулся в прихожую. Отыскал в шкафу с инструментами ножовку и пару запасных полотен. Устроившись на полу, принялся трясущимися руками пилить раструб. Первое полотно сломалось очень быстро. Я заменил его и повторил попытку, но это было бесполезно, металл не поддавался. Вскоре все полотна были пущены в расход, а раструб остался едва оцарапанным.
В ярости отшвырнув ножовку, я остался сидеть в тишине. Вскоре до меня донеслись тихие всхлипывания. Отчим плакал на кухне. Почему? Может, радовался спасению, понимая, насколько был близок к смерти, а может, чем черт не шутит — жалел меня.
Как бы там ни было, выйти из кухни или завести разговор он не решался. В конце концов, мы с ним оказались в одной лодке. Мама бросила нас обоих.
Я вернулся на кухню и уселся на пол, рядом с отчимом, прислонившись спиной к холодильнику. Голова разболелась, а труба, которой я до этого так легко манипулировал, вдруг стала невероятно тяжелой. Я заплакал. Жалел самого себя, Макса, отчима и даже маму, что так подло предала меня. Я смотрел на жалкого мужчину у батареи, который прятал лицо в руках и боялся даже посмотреть на меня. Я до сих пор не верил, что это не сон и все происходит по — настоящему.
Время шло. От моих ботинок на полу натекла целая лужа. Я ждал, что с минуты на минуту в квартиру завалится Пашка в компании друзей, своего отца или даже ментов, но почему-то никто не приходил. Может, он в ужасе убежал, сам не понимая, куда и теперь бродил по городу, пытаясь, как и я, осознать случившееся.
Немного успокоившись, я поднялся и вышел в прихожую, взглянул на себя в зеркало.
Выглядел я лучше, чем себе представлял, разве что нос был неестественно повернут в сторону, да правая часть лица немного припухла. Глаза оставались все такими же пугающе красными. Я поднял трубу: она стала как будто чуть длиннее.
Постепенно во мне крепла мысль, похожая на озарение. Возможно, самая важная мысль в моей новой жизни: мне никогда не избавиться от трубы.
Теперь она часть меня. Даже если я смогу каким-то образом убрать её, она появится снова. Я ударил зеркало и осколки его звонко осыпались на пол.
Жалость ушла. Ей на смену пришло другое, уже знакомое чувство. Теперь я с радостью принимал это тепло и жажду, с которыми прежде пытался бороться.
Открыв дверь, я вышел на лестничную площадку, покидая свой дом навсегда. Я знал, что делать дальше. Мне теперь один путь — в подвал, но перед этим они все ответят за то, что сделали…
Каждый из них.
Теперь им всем — труба.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Евгений Абрамович
Король-висельник
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Гетман в последнее время плохо спал. Ему снились сны. Страшные, беспокойные и тревожные, они возвращали его в годы юности. Почти на тридцать лет назад, когда он был молод и полон сил. Когда он был одним из тех рыцарей, кто подавил мятеж Сеченского. В своих снах он видел эшафот. Наспех сколоченная из свежей древесины шибеница, под которой стояли четверо приговоренных к смерти. Казнь состоялась на закате того же дня, когда отгремело сражение, в котором были разбиты основные силы мятежников. Приговор был вынесен прямо на поле боя, среди непогребенных трупов, когда еще не развеялся пороховой дым, а отовсюду были слышны стоны раненых и умирающих.
Всем четверым уже надели на шею петли, когда глава мятежников Андрей Сеченский подал свой голос.
— Будьте вы прокляты, — прогремел он хриплым басом, — слуги ляхов! Лживые, продажные шлюхи! Шавки короля! Рабы Римского Папы! Продавшие свою веру и свой народ за польское золото!!!
Выкрикнув это, он горько зарыдал. Израненный и окровавленный, одетый в простую рваную рубаху, без доспехов и знаменитого древнего меча своего рода, он больше не внушал страха своим врагам. Теперь враги обступили его со всех сторон, ожидая казни. Сеченские вели свой род еще от Всеслава Полоцкого, древнего могучего князя, по легендам, оборотня и чародея. У Андрея не было наследников, сегодня прерывался его род. Горю его не было предела. Однако, собравшись с силами, он снова выкрикнул:
— Завещаю душу свою! Не будет мне покоя на том свете, пока все ваши выблядки до десятого колена будут топтать эту землю!!! Вы еще признаете меня, принесете присягу! Будете служить мне!!!
Рядом с ним кричали и проклинали сегодняшних победителей его ближайшие сподвижники, воевода полоцкий Казимир и князья Александр Чинский и Иеремия Сухомлевич. Все четверо сыпали проклятия на головы присутствующих, короля и Папы. Однако палач вскоре прервал их, все четверо закачались, дергаясь и хрипя, в веревках, которые скрипели и стонали под их весом. Налетевшие вороны выклевали висящим мертвецам глаза, изуродовав и без того синюшные опухшие лица. Каждую ночь снились гетману эти пустые изорванные кровоточащие глазницы.
Теперь ему было пятьдесят четыре года, он облысел и мучился близорукостью, подагрой и ревматизмом, которые усугубляла теперешняя мерзкая, холодная и дождливая погода. Гетман ехал на своем вороном жеребце в центре колонны небольшой армии, которая пробиралась через полесские болота вглубь темного дремучего леса. В этих землях такие леса называются пущами, отличные места для разбойников и мятежников, чтобы скрыться. Гетману было не привыкать подавлять княжеские мятежи и крестьянские восстания, он сделал на этом свою военную карьеру. Злые языки даже называли его цепным псом короля.
Во главе колонны шел эскадрон крылатых гусар на великолепных турецких лошадях, быстрая, подвижная и мощная кавалерия, отлично подходящая для стремительных атак. За гусарами шествовали пять сотен закованных в броню тяжелых кирасиров, грозная непобедимая сила. В одном из сражений в Пруссии гетман был свидетелем того, как сотня таких всадников обратила в бегство почти тысячное пешее войско. В центре колонны находился сам гетман со своим оруженосцем и адъютантом Валком, смышленым пятнадцатилетним парнем, выходцем из обедневших дворян. Валк сейчас, хоть и старался не подать вида, посинел и трясся от холода. В руке он нес огромное красное знамя с белым королевским орлом, которое, намокнув под дождем, походило больше на бесформенную тряпку на длинном древке. Рядом с гетманом ехал десяток наемных тевтонцев.
Каждый рыцарь привел с собой оруженосцев и слуг. Суровые и молчаливые в своих роскошных доспехах, тевтонцы выглядели, скорее, ожившими статуями, чем живыми людьми. За ними ехали три сотни рейтар, конных стрелков. Замыкала колонну пехота, рота королевских мушкетеров в сто двадцать человек, тащившие на плечах тяжелые мушкеты, и почти тысяча пеших бойцов, ландскнехтов и швейцарцев. В хвосте тащились телеги с припасами и три новехоньких пушки, любезно предоставленные князем Радзивиллом на благо теперешней военной кампании. Сам князь с основными силами остался в Пинске, дожидаясь вестей от гетмана.
Итого в распоряжении у гетмана была не слишком многочисленная по теперешним меркам, но хорошо обученная и сильная армия. В чистом поле, против видимого врага, она представляла бы собой грозную силу. Однако здесь, в этих мерзких болотах, не стоила почти ничего, когда враг не видим, а под каждым кустом и за каждым деревом может прятаться вонючий крестьянин с самопалом или арбалетом. Это была далеко не первая подобная кампания у Гетмана, и он прекрасно знал, что хорошо организованные крестьянские армии могут представлять собой непобедимую силу, особенно когда в их главе стоят мятежные князья. Такие восстания нужно топить в крови еще в зародыше, что и собирался сделать гетман.
Спереди раздался стук копыт по грязи: возвращались разведчики из дозора. И действительно, через мгновение показались пятеро всадников из местных татар. Татары жили в этих краях еще со времен правления великого князя Витовта, который заключил союз с опальным золотоордынским ханом Тохтамышем. Союз этот, однако, вылился в резню на Ворскле, но татары остались здесь жить до сегодняшних дней. Карим, лидер разведчиков и единственный, кто мог сносно говорить по-польски или по-литовски, обратился к гетману.
— Впереди лагерь, пан гетман, — сказал он. Его конь ржал и танцевал под ним, будто чего — то испугавшись, — там стоит разрушенная башня, вокруг частокол, рвы и телеги. В лагере люди, несколько тысяч. Знамен нет.
Остальные четверо разведчиков согласно закивали, наверняка, даже не поняв, что сказал их главный. Гетман молча выслушал и мотнул головой. Услышав новости, колонна оживилась: люди устали брести по грязным дорогам через леса и болота и сейчас находились в радостном предвкушении предстоящей битвы. Через некоторое время отряд вышел на обширное поле, прекрасно подходящее для сражения. Густой лес здесь заканчивался, поле плавно уходило вниз. Туда, где стояла полуразрушенная каменная башня. Вокруг нее расположился военный лагерь, окруженный прочным частоколом и гуляй-городом из телег и повозок, снаряженных огромными щитами с проделанными в них бойницами для стрелков и копейщиков. Даже был выкопан ров, стенки которого щетинились заостренными кольями.
Все это гетман рассмотрел в подзорную трубу, прекрасную и незаменимую вещь для его ослабевшего зрения. Труба это была его трофеем, который он нашел в вещах убитого им шведского рыцаря в одном из северных походов.
Заметив приближающееся войско, в лагере закопошились люди. Они бегали с оружием в руках, занимая позиции возле телег и щитов. Из лагеря они не выйдут, поэтому придется брать его штурмом. Гетман спокойно и хладнокровно раздал приказы своим людям. Армия выстроилась на поляне широким полумесяцем, пехота и стрелки — в центре, кавалерия на флангах. Валк, как мог, размотал королевское знамя, но толку было мало, все равно оно висело на древке мокрым бесформенным куском материи. Куда лучше смотрелся штандарт литовского князя, воткнутый в землю возле самых копыт гетманского коня.
— Скорее всего, ими командует Вольский, — сказал гетман своему оруженосцу, — если так, то это большая удача. Мы закуем его в цепи и доставим в Варшаву. Его четвертуют, а я лично отправлю его мерзкую голову в Витебск либо Могилев: еще не решил, где она будет смотреться лучше. Для урока местным князьям. Я пообещал королю, что отучу их бунтовать!
Уже почти сто лет, как эти земли находились под властью короля, но до сих пор стычки не прекращались. Местные православные князья считали себя угнетенными и поднимали мятежи чуть ли не каждый год. Это выливалось в кровопролитные столкновения и междоусобицы, которым не было конца. Это ослабляло некогда мощную державу, являясь огромной угрозой, поскольку мятежники часто шли на союз с внешними врагами, чаще всего с Москвой. А тамошние цари уже давно с вожделением смотрят на эти земли. Даже местный люд все чаще стал называть себя «белорусами», тявкая об этом на своем собачьем языке.
Вперед выкатились три тяжелых пушки и дружно громыхнули, послав на вражеский лагерь чугунные ядра. Даже привычные к стрельбе боевые кони испуганно заржали, люди, наоборот, закричали от радости, когда пушки сделали еще несколько залпов, пробивая бреши в укреплениях лагеря и сея смерть и панику в рядах неприятеля. Гетман махнул рукой — войска двинулись.
Впереди, выстроившись ровным красивым квадратом — любо-дорого смотреть — ехали три сотни рейтар, держа наготове взведенные пистолеты. По обе стороны от них шла пехота, справа — ландскнехты, слева — швейцарцы. И те и другие пылали взаимной ненавистью. В сражении их нужно было держать на разных участках, дабы в горячке боя они не начали резать друг друга.
Ландскнехты наступали широкой толпой, выкрикивая по-немецки ругательства в сторону врагов. В своих ярких пестрых нарядах, широких шляпах с перьями и бантами, они напоминали циркачей. Но в бою это были свирепые бойцы, дисциплинированные и грозные солдаты. Они крутили над головами устрашающего вида двуручные мечи, за ними шли мальчишки, стуча в барабаны и играя на дудках. Самые опытные и отчаянные бойцы держали в руках фламберги — длинные мечи с волнистыми лезвиями, способные разрубать самые прочные доспехи, оставляя страшные незаживающие раны. Швейцарцы шли молча, построившись в ровные шеренги. На них были знаменитые двухцветные одежды, железные шлемы и нагрудники. Их строй ощетинился длинными пиками и тяжелыми алебардами. Вслед за пехотой медленно наступали кавалеристы, кирасиры и гусары, а также тевтонские рыцари. При штурме конница будет ждать момента, чтобы сделать окончательный и сокрушительный удар. Пушкари и пешие мушкетеры остались на своих позициях. Пушки продолжали стрелять, ядра со свистом проносились над головами наступающих.
Рейтары перешли в галоп. Приблизившись к вражеским укреплениям, они начали стрелять. Первые ряды всадников, выстрелив по врагу, прятались за спины своих товарищей, перезаряжая пистолеты. Затем стреляла следующая линия, повторяя маневр. Так создавалась непрерывная стена огня. Всадники действовали слаженно и организованно. Осажденные не отвечали. Видимо, у них не было стрелков. Гетман наблюдал в трубу, как перепуганные крестьяне разбегаются, пытаясь спастись от меткого огня рейтар. Возле лагерных укреплений скопилось уже приличное количество мертвых тел. Отстреляв свой боезапас, рейтары повернули лошадей назад, за спины наступающей пехоте.
Теперь настало время рукопашной. Ландскнехты и швейцарцы ринулись в атаку. Они без труда преодолели ров и бросились на защитников лагеря. До Гетмана долетали звуки битвы, звон клинков, крики и ругань. Атакующие быстро смяли оборону противника. Отогнав крестьян от укреплений, стали раздвигать соединенные между собой телеги. Затем обрушили стены частокола, перекинув бревна через ров и настелив на них щиты с телег, сделали импровизированный мост. Один из офицеров — ландскнехтов, взобравшись повыше, стал махать красным флажком на высоком древке. Гетман увидел это в свою подзорную трубу и дал сигнал к кавалерийской атаке.
Загудели трубы, железная лавина всадников ринулась в образовавшуюся брешь. Кирасиры, обнажив кавалерийские сабли и тяжелые палаши, скакали в авангарде, выстроившись клином. Десяток бронированных тевтонцев составляли острие этого клина, прикрывшись щитами и выставив вперед длинные смертоносные пики. По флангам их прикрывали гусары.
Гетман видел, как защитники попытались построить стену из копий, но их было уже или слишком мало, или им не хватило мужества и дисциплины. Конница на полном скаку врубилась во вражеские ряды, сея хаос, панику и смерть. В лагере началась резня. Битва закончилась быстро. Гетман удовлетворена улыбнулся и сложил подзорную трубу. Он обернулся к своему оруженосцу.
— Пойдем, Валк, — с улыбкой сказал он парню, — настало время победителей. Сейчас я покажу тебе, как с достоинством нужно принимать свой триумф.
Ему нравился этот мальчишка. Своих детей у гетмана не было и он относился к Валку, как к сыну. Оруженосец был умным, внимательным, в меру молчаливым и бесстрашным юношей. Гетман видел в нем большое будущее. Он может стать великим рыцарем и прославленным полководцем.
— Конечно, нынешняя охота за чернью не очень похожа на что-то действительно серьезное, — продолжал Гетман, — но потерпи, мальчик мой. Ты только учишься. Я участвовал в действительно великих сражениях и громил достойных врагов. Герцога Мальброкского, хана Тимрея, Сулеймана-Пашу, московских воевод Шуйского и Родионова… Андрея Сеченского…
Он смущенно замолчал. Снова на ум ему пришел Сеченский, мятежный князь, объявивший себя королем. Вот как раз победой над ним гетман нисколько не гордился.
Когда они медленной рысью приблизились к покоренному лагерю, битва уже закончилась. Ландскнехты добивали раненых и выискивали у мертвецов что-либо ценное. Недаром они славились по всей Европе как грабители и мародеры. Гетман не видел в этом ничего плохого — каждый имеет право на трофеи. Преодолев ров по мосту из бревен и щитов, они въехали в лагерь. Перед ними открылась картина бойни. Землю усеяли изувеченные мертвые тела. Грязь под копытами коней стала темно красной, в воздухе витал так хорошо знакомый гетману сладковатый аромат смерти. Победители оживленно переговаривались и радостно кричали, вскидывая вверх оружие, приветствуя своего командующего.
В центре лагеря столпилась горстка выживших защитников. Дюжина человек — не больше. Все — грязные бородатые деревенские мужики, одетые в изодранные лохмотья, с ног до головы покрытые кровью и грязью. Они обреченно смотрели в землю под ногами.
— Ну, что, холопы, — весело обратился к ним гетман, — добились свободы? Просите пощады!
Ни один из мужиков даже не шелохнулся.
— Гордые… Ну, хорошо.
Возле самой каменной башни рос большой раскидистый дуб. Гетман кивнул на него, обращаясь к своим солдатам.
— А что, ребята! Покажем черни их место? Вон на том дубу, так? Аль я не прав?
— Прав! Прав! — послышалось отовсюду.
Спешившиеся кирасиры схватили мужиков и поволокли их к дереву. За ними бежали швейцарцы, разматывая непонятно откуда взявшиеся веревки. Мужики не кричали и не сопротивлялись, наоборот, покорно тащились за своими убийцами. Как будто они сами хотели поскорее умереть. Вот это выдержка, похвалил их про себя гетман, дай Бог мне так достойно держаться перед лицом смерти. Вскоре все пленники повисли на суках дуба, украшая дерево своими телами, как жуткую рождественскую ель. Увидав эту картину, солдаты одобрительно захохотали, даже суровые тевтонцы заулыбались.
Вдруг ряды пеших расступились, и из толпы на своих лошадях выступили пятеро разведчиков-татар. Они тоже участвовали в битве, под драными халатами носили кольчуги, в руках сжимали окровавленные кривые татарские сабли. Карим тащил на аркане еще одного пленника. Увидев его, гетман заулыбался.
— Так-так, — приветственно сказал он, — неужто это мой старый знакомец.
Ольгерд Вольский? Профессиональный бунтовщик и наемник…
— Не путай меня со своими головорезами, — ответил пленник, — они дерутся за твое золото. Я же, с недавних пор, — за идею.
Сказав это, Вольский улыбнулся. Улыбка была кровожадная и мерзкая, показывала выбитые зубы. И вообще, глядя на этого человека, гетман невольно задавался вопросом: как он еще жив? Вольский сильно хромал и был заметно горбат, и тело его, и лицо покрывали уродливые шрамы. На месте левого глаза зияла дыра, заросшая покрытой рубцами кожей.
— И давно ты стал идейным? — спросил гетман. — Раньше ты воевал за того, кто даст больше.
— Это раньше, все так. Но теперь я служу тому, кого искал всю свою жизнь. Истинному королю.
— Еще один самозваный король? Знавали мы таких не раз. Да только все они уже давно в могиле, и не без моей помощи.
— О да, гетман. Ты цепной пес королевства, это знают все. Но мой король другой. Скоро ты с ним познакомишься. Когда он придет сюда со своим великим войском.
Гетман нахмурился. Вольский был ценным пленником, а значит тот, кто за ним стоит, обязательно захочет его отбить. Он наклонился к Валку и прошептал:
— Отправляй голубя в Пинск. Пусть Радзивилл идет к нам со всеми своими силами.
Валк кивнул и удалился исполнять. Гетман еще раз порадовался за своего оруженосца. Какой же толковый парень. Он снова обратился к Вольскому:
— О каком войске ты говоришь? Вот все твое войско, — он обвел руками лагерь, — кто-то лежит под копытами наших коней, а кто-то уже висит на суку, сам видишь!
— Э нет, гетман. Им еще только предстоит встать в наши ряды. С каждой битвой наша армия только множится, скоро мы вас будем грабить и убивать, и ничего нам за это не будет!
Он выкрикнул это с вызовом и угрозой, как будто не он, а кто — то другой стоял сейчас связанный и поверженный среди врагов. «Да он полоумный!» — сделал вывод гетман. Говорить с ним не о чем. Пленника связали и бросили в башню, где сохранился сырой, темный, заваленный землей склеп.
Следующие часы гетман провел, раздавая приказы. Вернуться до темноты в Пинск они уже не успеют, обратная дорога будет еще тяжелее для воинов, измотанных долгим переходом сюда и последовавшей битвой. Придется укрепить лагерь и ждать, когда подойдет Радзивилл со своим войском.
Если этого не случится ночью, утром они выйдут ему навстречу. К вечеру закончился дождь и на землю опустился густой непроницаемый болотный туман, который подсвечивала луна, показавшаяся из-за туч. Солдаты восстановили частокол, очистили ров и снова скрепили между собой телеги, установив на них щиты с бойницами, возле которых теперь посменно дежурили мушкетеры и копейщики. Там же стояли пушки. В лагере развернулись шатры, горели костры, слышались разговоры и смех. Лагерь неприступен, гетман был в этом уверен. Трупы погибших защитников свалили в кучу за пределами лагеря и сожгли, облив маслом. Даже сейчас они еще тлели, разнося тошнотворный запах гари. Повешенные пленники остались висеть на сучьях дуба. В назидание местной черни, думал гетман.
К поздней ночи его сморила усталость. Оруженосец Валк приготовил для него комнату на верхнем этаже каменной башни. Комната была маленькая, холодная и сырая, как монашеская келья, с крохотным окошком. Постель ему сегодня заменит брошенная прямо на каменный пол солома. Гетману было все равно: большую часть жизни он провел в военных походах и часто засыпал в грязи, снегу и даже на поле боя, среди раненых и убитых.
— Мужчина не должен привыкать к роскоши, — наставлял он оруженосца, — комфорт убивает в нем воина, делает добрым и ленивым. Настоящий рыцарь перед битвой должен быть голодным и злым. А к битве нужно быть готовым всегда.
Перед сном он заглянул в склеп к пленнику. Дуб, на котором повесили пленников, низко опустил свои ветви у входа в башню. Один из мертвецов загораживал проход. Отодвинув труп и осветив себе факелом путь, гетман увидел Вольского — тот сидел на земляном полу, прикованный за шею короткой цепью к колу, вбитому в стену. На ноги ему набили деревянные колодки, встать без посторонней помощи пленник не мог.
— Никак пан гетман решил побеспокоиться о моем здоровье? — с улыбкой спросил Вольский, щурясь от яркого света.
— Ты нужен мне живым. В Варшаве предстанешь перед королевским судом.
— А почему же только в Варшаве? А в Вильно? В Витебске? В каждом городе королевства дают солидную сумму за мою голову. Даже святые отцы от Рима до Москвы не прочь со мной побеседовать. В компании палача, разумеется…
— С какой это стати? Ты, никак, заделался иконоборцем? Али гугенотом?
— Святая церковь на западе и востоке предала меня анафеме. Римский Папа и московский Патриарх в один голос называют меня еретиком и дьяволопоклонником. Уж тут-то их мнения сходятся. Но мне на них плевать, я обратился в новую религию…
— Неужто подался к татарам?
— Э, нет. Я молюсь своему богу, самому справедливому. Он не забывает никого из своих детей, приходит ко всем. Имя ему — смерть.
Гетман сплюнул под ноги.
— Ты и впрямь еретик. Я помню тебя молодым…
— А помнишь Сеченского, гетман? — прервал его Вольский. — Тогда мы с тобой были на одной стороне. Помнишь, как его казнили? Как он проклял нас всех, обещая вернуться? Тогда я не обратил внимания на его слова. Я был молод, красив, я был отважным благородным рыцарем, блистал на балах и турнирах. Юные девы истекали соками, мечтая о моих ласках. А потом я подался в наемники. Я воевал за того, кто больше даст. Меня ранили десятки раз.
Каждый оставлял на моем теле отметину: немецкие рыцари, бунтующие холопы, королевские солдаты, янычары и башибузуки, ратники московского царя, казаки и татары. Подо мной однажды убили коня, он рухнул и сломал мне ногу, с тех пор я хромаю. Один мадьярский рыцарь выбил меня из седла, сломав мне спину, с тех пор я горбат. Но я все еще жив. Я бывал во многих застенках, там я молил о смерти. В Варшаве меня пытали водой, в Вильно каленым железом, в Бранденбурге поднимали на дыбу, в Москве рвали ногти. Палач в Данциге выжег мне глаз раскаленным кинжалом. Рядом стоял священник — инквизитор и молился за мою бессмертную душу. Но я жив. Зачем, спрашивал я себя. Зачем я живу?..
Гетман слушал молча. Вольский сидел неподвижно, запрокинув голову назад. В тусклом свете факела он был мало похож на человека.
— Помнишь Сеченского, гетман? — снова спросил он. — Он-то нас всех хорошо запомнил. Всех, кто стоял тогда на поле возле его эшафота. Я только недавно это понял, когда присягнул своему королю. Ты тоже скоро будешь с ним, никто не может ему противиться…
— Ты ополоумел, — ответил гетман. — Ты встретишь свою смерть на плахе или на костре. Это я тебе обещаю. Тогда ты пожалеешь, что до сих пор оставался жив.
Оставив пленника, гетман поднялся к себе. Валк подал ему скудный ужин, который приготовил на костре, разведя его прямо на каменном полу комнаты. Они быстро поели, гетман завалился спать. Ему снился качающийся на веревке мертвец. На плече его сидел огромный черный ворон и клевал его в глаза. На их месте зияли рваные кровавые дыры. Мертвец улыбался.
Гетман проснулся в холодном поту от того, что кто — то тряс его за плечо. Рядом стоял Валк, его верный оруженосец.
— Беда, гетман, лагерь вот-вот возьмут!
— Почему заранее не разбудил?!
Он вскочил и потянулся к оружию.
— Это началось внезапно, они будто из-под земли явились!
Гетман застегнул пояс с мечом и бросился к окну, откуда раздавались крики, выстрелы и звон клинков. Лагерь горел. Повсюду метались фигурки вооруженных людей, испуганно ржали лошади. Шатры и знамена пылали. Враг был внутри лагеря.
— Это местные мятежники! Они знают проходы в болотах и лесах. Хотят отбить Вольского.
Гетман побежал вниз по каменным ступеням. Валк следовал за ним, сжимая в руке саблю. На лестнице сидел татарин Карим. Сидел неподвижно и бормотал что-то на своем басурманском языке. Гетман попытался его растрясти, но тот никак не реагировал. В глазах татарина пылал ужас, гетман мог поклясться, что Карим молится. Оставив разведчика на месте, покинули башню. Ветки растущего возле входа дуба хватали за одежду. Выпутавшись, гетман оглядел пылающий лагерь. Валк что-то кричал ему в спину, но он не мог разобрать что.
— К оружию, братцы!!! — закричал гетман во всю мощь, — все ко мне! К башне! Пикинеры — в стенку! Кирасиры — по коням, обойдем их вокруг и ударим в тыл.
Никто его не послушал. Солдаты метались вокруг, как безумные, крича что-то каждый на своем языке, напоминая гетману стадо перепуганных овец. Валк вопил, оставшись где-то позади, у входа в башню. Гетман не мог разобрать, кто же на них напал. Лагерь был ярко освещен пожаром, но врагов он рассмотреть не мог. Мелькали только какие-то тени, которых будто и сам огонь боялся.
Одно было ясно — враг уже внутри. Не спасли ни ров, ни прочный частокол, ни огневая мощь мушкетов и княжеских пушек. Гетман видел своих солдат и не мог поверить, что совсем недавно считал их лучшими бойцами во всем королевстве. Они даже не пытались сражаться. Они спасали свои жизни. Но смерть косила их нещадно. Перед гетманом предстала картина бойни. Изуродованные тела, пронзенные мечами и стрелами. Частокол пик с насаженными на них головами.
— Что ж вы, братцы? — гетман был готов зарыдать от отчаяния и осознания своей беспомощности, своего разгрома. Про себя он тихо добавил:
— Кто вас убивает?
К нему подковылял раненый ландскнехт. Он тяжело опирался одной рукой на грозный двуручный меч, в другой сжимал короткий клинок — кошкодер. Он приблизился к гетману и с суеверным ужасом произнес по-немецки с сильным саксонским акцентом:
— Дас… тотен…
В следующее мгновение возле раненого ландскнехта возник темный силуэт. Он сделал быстрое движение, голова немца отделилась от тела и с тихим стуком упала на землю. Из раны хлынула кровь, несколько капель попали на гетмана. Обезглавленное тело рухнуло. Убийца приблизился к гетману, в руке он сжимал длинный клинок, с кончика капала кровь. Гетман стоял лицом к огню и не мог толком рассмотреть нападающего, на него надвигалась сплошная темная фигура, от которой, однако, воняло так, что кружилась голова и подкашивались колени. Гетман отступил на шаг и выхватил меч из ножен, заняв позицию.
— Я мог бы биться с тобой с закрытыми глазами, по запаху, — крикнул он нападающему, — от тебя смердит так, будто ты родился в свинарнике!
Однако воняло от противника совсем не свиньями. Это был запах, хорошо знакомый гетману, запах сражения, битвы и смерти. Такой смрад стоит над полем боя, когда хоронят погибших воинов. Противник не ответил: он быстро подошел еще ближе и занес меч для удара.
— Гетмана не трогать!!! — раздался за спиной знакомый голос, — Он должен дать присягу королю!
Гетман обернулся на крик и увидел Вольского — его уже освободили его сообщники. Теперь он стоял возле входа в башню, сжимая в руке меч. Он стоял гордо и прямо, насколько позволяла сломанная когда-то спина. Рядом с ним метался оруженосец Валк. Мальчишка запутался в низких ветвях дуба и кричал что-то невразумительное. На мгновение гетману почудилась безумная вещь: что это один из висельников вцепился в его оруженосца мертвой хваткой и не отпускает. Валк снова попытался вырваться, тогда Вольский метнулся к нему и пронзил парня насквозь одним мощным ударом меча в живот. Валк, наконец, выпутался из ветвей дуба и замертво рухнул на землю.
Гетман закричал и бросился на Вольского с мечом. Тот без труда парировал его удары. Несмотря на свою хромоту и многочисленные увечья, Вольский был превосходным бойцом. Он двигался ловко, грациозно и почти бесшумно, как лесной кот, чего трудно было от него ожидать. Зато в свирепости он не уступал разъяренному зубру или медведю-шатуну. Его удары были мощными и точными, атаки яростными и стремительными. Гетман только и успевал защищаться. Вольский теснил его от башни, вел туда, куда хотел. Только сейчас гетман по-настоящему почувствовал, насколько он стар. Краем глаза он отметил, что битва в лагере уже закончена. Гетманское войско разгромлено и перебито, теперь черные зловонные силуэты победителей обступили дерущихся плотным кольцом, безмолвно наблюдая за поединком. Кое-где еще в ужасе скулили раненые, но их быстро добили, прекратив мучения. Теперь зловещая ночная тишина нарушалась только звоном двух мечей и усталым, сбивающимся дыханием гетмана. Его противник даже не запыхался и будто вовсе не прилагал никаких усилий.
Подпрыгнув, Вольский совершил великолепный пируэт. Его меч описал красивую дугу и мощным ударом выбил клинок из ослабевших рук гетмана. Следующим приемом он подрезал противнику ногу, не сильно, но чувствительно. Гетман вскрикнул и рухнул на колени. Он закрыл глаза и прошептал про себя молитву. Что ж, прекрасная смерть, достойная рыцаря и воина.
— Я обещал тебе встречу с истинным королем, — услышал он над собой голос Вольского, — но сначала необходимо пройти церемонию. Ведь вы, рыцари, так любите красивые обряды.
Гетман открыл глаза. Теперь лагерь был освещен мертвенным неземным светом, благодаря которому он смог рассмотреть нападавших. Это была армия мертвецов.
Тесной толпой стояли они вокруг в ржавых доспехах, обратив на него пустые глазницы. Некоторые слизывали со своих выщербленных клинков еще горячую человеческую кровь. Тысячи сгнивших истлевших лиц — непобедимая бессмертная армия.
— Лучшие воины, которых знала эта земля, — прочитал Вольский его мысли, — восстали по зову своего короля. Над ними не властно время, не знают они иных богов, кроме всемилостивой смерти — ни Христа католического, ни православного, ни иного, ни Аллаха, ни Иеговы. Вставай, брат, сейчас ты вступишь в ряды самых прославленных рыцарей.
Вольский осторожно помог подняться раненому гетману. Тот посмотрел на каменную башню. Мертвецы, повешенные на дубу, шевелились. Они дергали руками, сталкивались и раскачивались на своих веревках, как будто играя.
Вольский повел гетмана вглубь толпы. Мертвецы почтительно расступались перед ними, некоторые даже неуклюже кланялись, над головами их реяли изодранные полотнища прохудившихся знамен. От них смердело гнилью, разложением и болезнями. Проржавевшие доспехи стучали друг о друга, рваные кольчуги открывали гниющую плоть.
Вольский вывел хромающего гетмана на небольшой круг свободной земли, образованный стоящими мертвецами. В центре круга вкопали огромный деревянный крест, в два человеческих роста высотой. На кресте висел распятый голый мертвец: из разорванного живота торчали мерзкие веревки кишок. Мертвеца обезглавили, а к его телу пришили огромную козлиную голову.
Кто-то в черном монашеском одеянии стоял спиной к гетману и обмывал распятому ноги зловонной жидкостью из стоящего на земле ушата. Мертвец на кресте шевелился, козлиная голова смотрела на гетмана. Ее глаза моргали.
Монах повернулся к подошедшим. У него не было нижней челюсти, вниз свисал длинный почерневший язык. Лоб и щеки покрывали темные чумные волдыри, которые пульсировали и лопались, истекая белесым гноем. Из темноты послышался стук копыт. От этого звука у гетмана все внутри похолодело, он закричал.
— Тише, — прошептал ему на ухо Вольский. — Король едет… На колени!
Гетман покорно опустился на землю. Ему было уже все равно. Перед ним возник всадник, оседлавший огромного разлагающегося коня. Мертвое животное грозно фыркало и било копытами. Из конского брюха вываливались внутренности, это был почти голый конский скелет, покрытый остатками гниющей плоти. Всадник с головы до ног был закован в темную, тронутую ржавчиной броню. Шлем с массивным решетчатым забралом украшали длинные потрепанные перья. На плече всадника восседал огромный черный ворон, пронзительно каркавший. Этим рыцарем мог быть только Андрей Се-ченский, гетман в этом не сомневался. Самозваный король сдержал обещание, и теперь все будут ему служить. Шею рыцаря поверх доспехов стягивала петля истлевшей веревки, конец которой свисал на широкий нагрудник.
В костлявой руке мертвеца-монаха появился длинный кривой нож. Он срезал с ноги распятого на кресте мертвеца круглый лоскут сгнившей кожи, распятый дернулся, козлиная голова с интересом наблюдала за происходящим. Монах подошел к коленопреклонному гетману, держа обрезок на вытянутой руке.
— Открой рот, — шепнул Вольский, — это плоть Господа твоего.
Гетман повиновался. Монах сунул кусок ему в рот. У гетмана перехватило дыхание. Он согнулся, и его вырвало. Монах поднял руку к лицу и раздавил несколько чумных волдырей, гной брызнул фонтаном. Этой слизью он начертил на лбу гетмана крест.
Сеченский спешился и подошел к гетману, с тихим шорохом вынув из ножен свой знаменитый клинок. Древний варяжский меч, принадлежавший когда-то Всеславу Полоцкому, оборотню и колдуну. Сталь опасно блеснула в лунном свете. Забрало шлема поднялось, гетман увидел то, что всегда видел в своих кошмарах. Лицо мертвеца. Синюшное и раздувшееся. Щеки и губы сгнили, обнажая кривые черные зубы, застывшие в вечной ухмылке. Вместо глазниц — рваные, кривые, сочащиеся гноем раны. Однако за ними жило что-то великое и могущественное, гетман видел это, теперь он жаждал этому служить. Ворон на плече рыцаря радостно каркнул и вцепился клювом в гниющую плоть на лице мертвеца, вырывая куски. Рыцарь опустил на плечо гетмана лезвие своего меча. Даже сквозь одежду тот чувствовал его холод и тяжесть.
— Теперь ты помазанный рыцарь! — радостно воскликнул Вольский, — Слуга и защитник истинной веры!
Из тьмы появились еще двое мертвецов. Оба — разодетые в яркие рваные костюмы и скоморошьи колпаки с бубенцами. Один тащил перед собой на ремне огромный барабан, сжимая в руках две тяжелые кости. У другого подмышкой была волынка, он держал ее мундштук в порванных губах и раздувал мех. Они заиграли протяжную зловещую мелодию. Стоящие вокруг мертвецы начали приплясывать в такт. Мертвый рыцарь стянул с руки латную перчатку и протянул ее гетману ладонью вниз.
— Целуй ручку королю! — приказал Вольский. — Клянись в верности!
Гетман коснулся губами мертвой руки короля и поднял глаза… И не оторвал взгляда от изорванных глазниц, даже когда между лопаток вонзился чей — то холодный меч. Мертвые воины подняли вверх оружие и зловеще пронзительно завыли. Козлиная голова, пришитая к распятому телу, открыла рот и громко заблеяла…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
С тех пор шествует по этим землям непобедимое войско. Армия под рваными знаменами. Ратники в ржавых доспехах. С каждой битвой ее численность только множится. Не знают они ни страха, ни пощады. Сокрушают они любую армию и любую церковь. Падают под их стопой империи и королевства. Покрываются тленом золотые короны и монашеские рясы. Рано или поздно преклоняется пред ними любой кесарь, рыцарь и простолюдин, ибо исповедуют они единственную праведную веру и молятся единственному справедливому Богу — Смерти. Несут они перед собой голод и чуму. А во главе доблестной армии скачет на мертвом коне великий и непобедимый король. Король — висельник.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей Емец
Солнышко отведет беду
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
На рассвете мальчик вышел из леса.
Сел в брошенную кем-то на дороге машину, — дверь ее была открыта. Закрыл дверь; звук увяз в тишине салона. Потом показалось — что-то мешает, стесняет движения. Задумался. Понял, что мешает рваная куртка и неловко освободился от нее.
На переднем пассажирском сидении лежала банка арахиса. Заметив ее, мальчик набросился на жестянку, сорвал крышку, порезав пальцы, начал запихивать пригоршнями в рот соленые орехи, давясь и почти не прожевывая.
Боль в груди притихла, но сделалась рваной, тошнотворной. Кровь с пальцев капала на колени. Мальчик с трудом проглотил арахис, нахмурился, вспоминая, что делать дальше. Он протянул руку, пытаясь нащупать ключи в замке зажигания. Вместо этого наткнулся на кнопку стартера. Несколько минут внимательно смотрел на нее, а потом зло рассмеялся. И смеялся, пока не потекли слезы.
Он вытер их изрезанными пальцами, оставив на щеках кроваво-грязные разводы.
Потом он сообразил, где находится навигатор, включил его. Разобраться с интерфейсом тоже удалось быстро. Достал из кармана шортов клочок бумаги, развернул и заторможено вгляделся в написанное там название.
С пятой или шестой попытки он верно ввел данные; навигатор нарисовал маршрут. До места назначения было всего девять километров. Мальчик вспомнил, что скорость пешехода равна четырем километрам в час, — дойти можно за несколько часов, если бы он был способен идти. Все, что могло болеть, болело и ныло.
Мальчику стало обидно. Он зажал ладони в коленках.
Нет, только не сейчас, нельзя сдаваться. После леса, после всего.
Девять километров. Почти по прямой, а там поворот, но можно остановиться, пройтись. Всего ничего.
— Из положения P надо перевести ручку в положение D, выжав тормоз, — внятно сказал он, вспоминая. — Чтобы остановиться, надо нажать тормоз. Чтобы ехать дальше — отпустить. Ехать быстрее — педаль… Ехать…
Пару минут он тупо смотрел на руль.
— Ехать, — решительно кивнул он и поглядел на пустое пассажирское сиденье рядом. — Да?
Словно дождавшись одобрения, он снова кивнул, коснулся царапин на голом животе. Вцепился в руль. Ноги не доставали до педалей; он привстал. Чтобы руль не загораживал обзор, пришлось вытянуть шею.
— Выжать тормоз, — он сглотнул. — Тормоз слева. В положение… Да пошел ты, Ромка, я все помню. Не ори… Не ори на меня.
Он стукнул кулачком по магнитоле. Защелкали диски, потом заиграла идиотская музыка.
Мальчик выкрутил громкость почти до упора.
Он плакал.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дядя Саша протянул ему кусок мяса. Димка помотал головой.
Ромка лежал поодаль. Димка не смотрел в ту сторону.
Глаза слезились. По спине холодными мурашками бежал страх.
— Ты не бойся, — сказал дядя Саша.
Димка кивнул. Он хотел не бояться.
— Он нестрашный.
Дядя Саша улыбнулся. В свете костра его улыбка была настолько жуткой, что Димка спрятал лицо в коленки. Ночь с каждой секундой становилась все более невыносимой. Скорее бы утро, безмолвно плакал Димка. Скорее бы утро. Серое небо уже не страшное, красно солнышко отведет беду. Трещал костер, выл ветер. Димка прислушивался — ему казалось, что он слышит, как дышит Ромка.
К горлу подкатила тошнота.
Я справлюсь, — подумал он. И его тут же вырвало.
— Хорошо, — одобрил дядя Саша. — Желудок умнее головы. Его хоть тошнит иногда.
— Воды… можно? — спросил Димка и сам себя не услышал.
Дядя Саша услышал.
— Нельзя.
— Вы и меня?..
— Посмотрим, — добродушно сказал дядя Саша, откусив мясо. — Ты пока ты, в тебе их нет.
Димке подумалось, что дядя Саша ест Ромку.
Это было не так, но его снова вырвало. Он посмотрел туда, где лежал Ромка. Я нестрашный, — как будто говорил он, не двигаясь, лежа с открытым ртом. Из горла Димки вырвался скулящий писк.
Размазав по лицу слезы, мальчишка всхлипнул и посмотрел вверх. Небо было серым.
— Еще чуть-чуть и пойдем, как рассветет, — пообещал дядя Саша; его глаза странно блестели. — Красно солнышко отведет беду. Они солнышка не любят, боятся. И меня боятся.
Димка тоже его боялся. Сильнее всего сейчас он боялся дяди Саши и нестрашного Ромку.
— Он-то, Ромочка, рядом сейчас. Жалко его тут бросать. Сожрут они его, сожрут. Ну, чего молчишь?
— Похоронить… надо, — прошептал Димка.
Он не хотел хоронить Ромку. Он хотел убежать.
Но в лесу были Пустые. Было темно. Здесь хотя бы костер.
— Надо, надо, — недовольно отмахнулся дядя Саша, ударил по своей тени обухом топора. Димка помнил: это для того, чтобы Пустых отгонять. — Ты молчи, я не тебе. Ромочка, что молчишь?
Димка посмотрел на Ромку. Тот лежал с открытым ртом. Он кричит, урод, сволочь ты, он кричит, — хотелось заорать Димке. Но он сидел, уткнувшись носом в коленки, и только всхлипывал.
В лесу раздался хлопок, затем пьяный смех, издевательский вой.
Димка накрылся курткой.
— Совсем плохо, — сказал дядя Саша. Димке показалось, что он плачет. — Ромочка, отгони их. Помоги. До рассвета дотянем, похороним. Ты не серчай, что убил. Я не тебя убивал, их. Дима. Дима, вылезай из-под куртки, я твои глаза должен видеть.
Это Димка тоже помнил. По глазам дядя Саша знает, — выпили тебя Пустые или нет.
Но сбрасывать куртку ему не хотелось. Он выглянул, закутался.
— Вон он, Димка, — дядя Саша показал куда-то в темноту леса.
Димка быстро глянул туда.
Из темноты на него внимательно смотрели чьи-то глаза.
Димка зажмурился и прижался лицом к коленкам.
— Боится. А чего бояться? Не волнуйся, я Димку им не отдам. Тебя не отдал, глупыш, и его не отдам. Мы до озера дошли, жаль, что ты умер, дальше-то легче, легче. Ты зря такой смурной… Димка вон, видишь, тебя боится. Серое небо, заступник лес да святой огонь, солнышко приведи, отведи беду, серое небо, заступник лес да святой огонь…
Бормотание дяди Саши стало трудноразличимым. Димка всхлипнул. Вокруг, в темноте за костром, светились десятки глаз — таких же, как у того, что дядя Саша назвал Ромкой. Димка уже не мог бояться сильнее, он просто смотрел на них и молча всхлипывал.
А потом они исчезли. Дядя Саша накрыл Ромку покрывалом, и Ромки не стало. Те бугорки под одеялом могли быть чем угодно, — корнями, поленом, рюкзаком. Это был не Ромка.
Его уже здесь не было.
Димка закрыл глаза. Ему хотелось умереть.
Он словно сквозь вату издалека услышал: «Дима?», а потом его поглотило тупое красноватое небытие.
Вот бы не проснуться, — подумал он.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Проснулся он от холода. Ему показалось, что прошло несколько минут с момента, когда он заснул. Но встать удалось с трудом — все тело затекло.
В голове что-то шумело, глаза болели. Высохшие слезы неприятно стягивали лицо. Вокруг был туман. Рядом с тлеющими угольками сидя спал дядя Саша. Хорошо, подумал Димка. Это мне приснилось. Ромка живой. Вон он спит.
Он посмотрел на Ромку, накрытого одеялом, и все вспомнил.
Сегодня было не страшно.
Сегодня было очень больно. Как на третий день в лесу, когда Ромка с тоской сказал, глядя на огонь:
— Маму жалко.
Тогда Димка понял, как бывает по-настоящему больно.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мальчик отвел взгляд от мертвого Ромки, отошел от лагеря, — утром Пустые не ходят, солнышко отведет беду, — добрался до оврага. Расстегнул шорты, приспустил их и начал справлять малую нужду. В утреннем полумраке оказалось, что руки у него очень грязные. Это из-за дров, — понял он.
Закончив, Димка застегнулся и, пошатываясь, пошел к озеру.
В воде плавали мелкие рыбешки. Когда мальчик коснулся воды пальцами, они бросились врассыпную, но потом вновь собрались в стаю и уплыли. Димка помыл руки, умылся. Под ногой что-то треснуло, — это он наступил на ветку. Испугавшись этого звука, Димка едва не упал в озеро, съехал ногой к воде, но удержался.
Они были в лесу уже почти неделю. Из города уехали на машине. Дядя Саша учил их водить. Ромка быстро научился, а у Димки с этим не заладилось. Дядя Саша только вздыхал, но снова и снова терпеливо объяснял, что и как надо делать. Из положения P надо перевести ручку в положение D, выжав педаль…
Потом машина сломалась. Пришлось пробираться через лес, — так было безопаснее, говорил дядя Саша. За эту неделю он стал издерганным и злым. И очень жестоким.
Вчера Димке хотелось, чтобы дядя Саша убил его, а не брата. Ромка почти не боялся, он был старше, смелый и сильный. А я боюсь, — думал Димка, — и без него перепугаюсь до смерти. Димка не понимал, куда делся тот — хороший и умный — дядя Саша. Может, он сам уже Пустой? Может, он их сюда завел, чтобы убить?
Хорошо, что сейчас утро. Днем можно идти. Днем не страшно. Лес когда-нибудь кончится. Но сегодня эта мысль не радовала. Сегодня было очень больно.
— Солнышко, солнышко, дай день, воды да хлеба… — шепотом начал он молитву, но слова застревали в горле. В футболке было холодно; Димка пожалел, что не взял куртку.
Возвращаться в лагерь не хотелось.
Там спит дядя Саша и мертвый Ромка.
Димка ненавидел и боялся.
Его начала бить дрожь. Глянув на дрожащие пальцы, он почувствовал, как внутри зарождается смех. Затем его стошнило какой-то слизью. Показалось, что он умирает. Это было одновременно и смешно, и страшно.
— Сол… солн-н-ныш… ко, да-дай…
Молитва не помогала.
Мальчик лег, обхватил себя дрожащими руками и посмотрел на небо.
Солнышко было скрыто тучами.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Посмотри мне в глаза.
Димка покорно встретился взглядом с дядей Сашей. Тот кивнул.
— Хорошо. Еще одну ночь пережили.
— Долго еще?
— Еще чуть-чуть.
Еще одной ночи не выдержу. Димка вздрогнул.
Куртка, покрытая росой, не согревала.
— К озеру, значит, ходил?
— Ага.
Потом Димка упал, потому что дядя Саша врезал ему по лицу. На секунду мир стал красным, шум в голове усилился. Рот наполнился горячей кровью.
— Я тебе сколько раз говорил — без меня никуда не ходить?!
Димка молча поднялся.
— Я спрашиваю.
— Много.
— Не слышу!
— Много!
— Так куда ты поперся, сукин сын?
— Умыться.
— Ты сейчас кровью умоешься.
Что-то упало рядом с металлическим звуком. Еще до того, как Димка посмотрел в ту сторону, он понял. Нет, только не это. Я не смогу.
— Не надо…
— Ты предлагал его хоронить?
— Нет… Не…
Димка разревелся.
— Рой яму.
Он убьет меня, понял Димка. Сейчас я вырою яму, а он убьет меня. Сначала Ромку, а теперь меня. Лучше уж Пустые, чем он.
Димка взял лопату. Он ослаб, но нужен один — единственный удар по голове. Это убьет дядю Сашу. И все кончится.
А что потом? Вечером в лесу снова загорятся огоньки, в сумерках начнут тенями бродить Пустые, и они сожрут его. Димка понял, что выхода нет. Со всех сторон плохо. Он бросил лопату, закрыл лицо ладонями.
— Плакса. Девчонка.
Говори, что хочешь. Говори, что хочешь.
Понемногу Димка успокоился. Сел на покрытую листьями землю, обхватив руками ноги. Он пытался вспомнить лицо Ромки, но у него не получалось. Только лицо — с открытым ртом пустого, нестрашного Ромки, которое было очень страшным.
— Жаль, что они не тебя сожрали, а Рому, — услышал Димка.
Жаль, что мы тебе поверили и пошли с тобой, — подумал он. Жаль, что ты убил его. Жаль, что я живой. Но вслух он выдавил из себя лишь короткое:
— Жаль.
Он сейчас под одеялом, подумал Димка. Было холодно.
Мальчик почувствовал на своих плечах руки дяди Саши. Ему захотелось сжаться, исчезнуть, провалиться сквозь землю, только чтоб дядя Саша его не трогал.
— Ну прости, Дим. Прости.
То же он говорил Ромке, когда всадил ему нож в живот. Прости, Ромочка, прости. Пожалуйста, не надо, говорил брат. Димка с силой вытер глаза ладонью.
— Я все понимаю. Но и ты меня пойми. Пожалуйста. Мне хуже, чем тебе. Ночи нелегко даются. Они меня боятся, но мне все труднее их отгонять. Ты их не слышишь, а я слышу. Сашка, говорят, знаешь, говорят, кто тебя защищает? Я их штук сорок убил. Я им не отдам тебя. А ты, дурачок, один по лесу ходишь. И Рома умер что, просто так? Чтобы ты им отдался?
Утро, хотел сказать Димка. Пустые ночью только. Вы сами говорили.
Но промолчал.
— Пойми, Рома стал бы одним из них. И через него Пустые добрались бы до тебя. Ты его любишь, поэтому на все пошел бы, и тогда… Сегодня уже все, уже озеро, сегодня тебя солнышко увидит.
Димка тронул разбитую губу пальцами.
На пальцах осталась кровь.
— Я сорвался, прости. Они на нас сильно давят. Не уходи никуда без меня.
Дядя Саша отошел, взял лопату из рук мальчика. Димка сел к нему спиной, глядя в лес и слушая, как лопата ударяется о землю. Неужели зароет Ромку, как собаку, подумал он, чувствуя, как в груди что-то колет на вдохе. Димка вспомнил, как в школе они столпились в кучу у двери кабинета, где их заперли, когда прозвучала тревога, слушали, что происходит за дверью, вспомнил, как они пахли все вместе. Потом всех одноклассников забрали родители, а за Димкой пришел Ромка. Теперь его нет.
Теперь никого нет. Всех сожрали Пустые. Их глаза видно в темноте.
И только теперь до него дошло: тревога случилась, когда они были в школе. Пустые — не только ночью.
Открытие было простым и очень обидным. Вранье, вечно вранье. Папа в командировке надолго. Завтра придем посмотреть, как ты играешь. Пустые не ходят днем. Солнышко отведет беду.
Одно вранье.
Пусть тогда и меня убьют, решил Димка. Все равно. А дядя Саша пусть зароет меня рядом с Ромкой.
Он провел рукой по темным волосам.
— Дядь Саш.
— Что, Дим?
— А кто тебя защищает?
Димка смотрел в лес, слушая, как лопата ударяется о землю.
Ответа он не дождался.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Днем похолодало еще сильнее. Пошел дождь.
Димка смотрел на небольшой холмик земли, на который падали тяжелые капли. Хотелось расплакаться, но слез не было. По щекам стекал дождь, а Димке было все равно. Он молчал, глядя на могилу Ромки. В голове было пусто, лишь изредка сквозь боль возникали какие-то обрывки мыслей. Иногда в грудь как будто впивались иглы. Димка задерживал дыхание, потом осторожно выдыхал, — тогда иголки в груди кололи не так больно.
Школа, видеоигры, футбол, плакаты с Рэнди Ортоном на стене, любимые книжки — остались в какой-то другой жизни. Димка-В-Лесу понятия не имел, зачем все это нужно. Он задумался о том, сожрали тени Рэнди Ортона или нет. Ему стало смешно.
Дядя Саша хмуро смотрел на мальчика, но ничего не говорил. Он ходил злой все время, пока шел дождь.
Кеды Димкины промокли, ноги чуть не до колен забрызгало грязью. Он посмотрел на свои руки. Между пальцами стекала вода, они дрожали. «Зачем выходить из леса?» — спросил Димка у дрожащих пальцев. Зачем, если я здесь стал другим?
Ему казалось, что его тоже начали жрать, что от Димки-До-Вторжения не осталось ничего, кроме тела. Но у Димки-В-Лесу дрожали руки, кололо в груди на вдохе. Димка-До-Вторжения ничего подобного не чувствовал. Он, тот, кто он сейчас, — никому не нужен.
Димка вспомнил, как они с братом убегали из города. Как Пустые смотрели им вслед, как шли за ними. Он не видел их, но знал, что они рядом. «Дим, это дядя Саша», — в голосе Ромки звучала гордость тем, что он знает дядю Сашу. «Он поможет, он умеет…». Он убьет тебя, Ромка. Вот и вся помощь.
Молитва звучит так: «Солнышко, солнышко, дай день, дай воды да хлеба, заступник лес да святой огонь, схорони от пустых, от черных, от глаз во тьме». Это Ромка научил, они как-то ночью еще до вторжения ее читали. Было страшно, жутко — не так, как в лесу ночью, а как-то по-веселому жутко. Только что это за молитва, от которой жуть берет?
Солнышко.
Да бред это собачий. Вранье. Нет и не было никакого солнышка.
Есть только дождь и дрожащие пальцы.
Минуту спустя Димка понял, что улыбается.
Ему это все надоело. Он развернулся и встретился взглядом с дядей Сашей. На мгновение Димку обожгло надеждой на то, что тот, увидев в его карих глазах пустоту, всадит ему нож в грудь, туда, где и так колет. И все это кончится. Дядя Саша только кивнул в ответ.
— Все в порядке?
— Все в порядке, — эхом отозвался Димка, чувствуя, как дергается левый глаз.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дождь кончился.
Дядя Саша снял с Димки промокшую куртку, закутал мальчика в одеяло. Спустя полминуты до Димки дошло, что это за одеяло. Он хотел сбросить его, но в нем было тепло, а Димке уже осточертел холод. Ромка был накрыт не той стороной, которой я касаюсь одеяла, решил он. Его передернуло. То ли от холода, то ли от собственного лицемерия.
— Костер не разжечь. Плохо.
Димка кивнул.
— Ты сегодня ничего не ел.
Димка кивнул.
— Надо поесть.
— Не хочу.
— Надо. Рому помянуть.
Это Димке не понравилось. Он нахмурился, но взял протянутый кусок хлеба и начал медленно его жевать. Эта поляна, этот холмик, овраг, куда он утром мочился, озеро — все это казалось Димке невыносимым.
— Надо идти, дядь Саш.
— Дима. Сегодня надо побыть здесь.
Димка воспринял это спокойно. Только дрожь стала сильнее.
— Рома тут будет еще три дня. Он нам нужен, без него я не смогу тебя защитить. Надо, чтобы солнышко тебя узнало. Дима. Послушай меня, Дима. Дима!
Из рук выпал недоеденный хлеб.
«Да что со мной?» — удивился Димка. На мгновение он словно увидел себя со стороны, — маленький, дрожащий мальчишка, зрачки которого до предела сужены. Надо идти, вроде бы сказал дядя Саша. А, может, и не сказал, но Димка понял: надо.
К озеру он шел спокойно.
Мне плевать, думал он. И это было правдой.
— Не сюда, — услышал он. — Левее, там, где песок.
Остановившись у самой воды, мальчик поднял взгляд на серое небо. Покрытое тучами, оно казалось выжженной холмистой землей. Димка чуть не упал: ему показалось, что сейчас он оторвется от земли и свалится на эти серые холмы.
— Раздевайся.
Димка покорно сбросил одеяло. «Он меня им накроет. Как Ромку». Медленно расшнуровал мокрые кеды, снял их и поставил рядом с одеялом. Дядя Саша его не торопил. Димка снял носки, стал босыми ногами на берег; песок обжигал холодом. Следом на покрывало упали шорты.
Он оглянулся.
Дядя Саша кивнул.
Мне плевать, снова подумал Димка. Снял трусы и, скомкав, выбросил их подальше. Все настолько просто, что хоть кричи. Он взялся за крестик, вопросительно посмотрел на дядю Сашу. Тот неопределенно покачал головой.
— Это оставь, если хочешь.
Димка подумал и решил, что хочет.
Было странно стоять голышом под серым небом. Он улыбнулся, потому что где-то там на выжженных серых холмах тоже стоял голый пацан: интересно как его зовут? Хорошо бы Ромка. Димка посмотрел вниз, на свое тело, поджал пальцы на ногах, потому что под них забивался холодный песок. Озноб пропал, в голове была вязкая каша.
Он смотрит на меня, понял он.
— Иди в воду.
Несколько мгновений Димка пытался сообразить, кто это говорит. Потом вспомнил. Левая рука задрожала, он закашлялся. Но покорно пошел в воду.
Она оказалась удивительно теплой. Плескалась под ногами, лизала икры.
— Стой.
Димке хотелось войти в воду поглубже, но он остановился.
— Не на час, не на день, не на месяц, не на год, а навек и на всю жизнь, солнышко, узри своего сына Дмитрия, дай ему свой лучик, поцелуй его, дай ему силу…
Димке почудился в лесу какой-то вой. Те, которые днем не ходят, зло подумал он. Те, которые боятся солнышка.
— …и возмутися вода от облак, сыдоша с воды на тридесять поприщ окаянных, нечистых, пустых…
По озеру пошла рябь. Затем вода стала ощутимо толкать мальчика. Димка хотел оглянуться, но не стал. Голос дяди Саши стал сильнее, громче, а вой из леса повторился уже ближе. Они днем не ходят, сказал он себе снова, но тут же понял: они все идут сюда.
Димка невольно взялся рукой за нательный крестик.
— Многие есть их родов и тварей, ведомые и неведомые пакости, зло… зло… Заткнитесь!
В голосе дяди Саши прозвучала невыразимая боль.
— …пакости, зло и действия творимы. Прокляты будете солнышком, видимые сыном его Дмитрием, слышимы… зло… зло творю, ругаю, горжусь, ненавижу!!!
Димка вздрогнул.
— Ненавижу, детей гублю, плоть и душу отнимаю!
Дядя Саша страшно рассмеялся. Димка не выдержал и обернулся.
Они стояли на берегу всей уродливой толпой. Димка видел их полупрозрачные тела. Пустые были похожи на ненастоящих, карикатурных людей, словно эти видели человека лишь на картинках и теперь старались походить на него. Их мимика тоже была чужой, не человеческой — казалось, Пустые одновременно двигали всем лицом, плакали и улыбались, злились и горевали, смеялись и хмурились. Мальчика затошнило.
Пустые пили дядю Сашу.
Он умирал.
— Солнышко, — зашептал Димка, зажмурившись, — солнышко, дай день, дай воды да хлеба, заступник лес да святой огонь, схорони от пустых, от черных, от глаз во тьме. Отче наш, иже еси… Солнышко…
Когда он открыл глаза, на берегу никого не было.
Его живота касался луч солнца, прорвавшийся сквозь облака.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Чуть позже, когда Димка дрожал на берегу, окончательно распогодилось. Димка пытался заставить себя что-то делать и куда-то идти, но сил хватило только на то, чтобы выйти из воды и сесть на берегу. Он не знал, что делать. Он не знал, куда идти. Ему было все равно.
Хотелось домой. Хотелось проснуться в своей комнате, на верхней кровати, чтобы все это оказалось только сном. Рассказать Ромке. Он бы потом что-то нарисовал, он умеет. Но Ромка мертвый, а Димку ночью сожрут.
Это нечестно, глядя на воду, подумал мальчик.
Надо идти. Собрать вещи и бежать.
Еще минуту, решил Димка. Еще минутку посижу и пойду.
Было тепло.
Или холодно?
Димка не знал.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Шли минуты.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Уже вечером, когда солнце уже садилось за холм, к Димке подошел дядя Саша и сел рядом.
— Почему не оделся? — с трудом спросил он.
Димка не ответил.
— Не ушел, значит.
— Нет.
Дядя Саша печально улыбнулся.
— Я отбился, Дим. Посмотри мне в глаза.
Димка покорно посмотрел. В глазах дяди Саши мелькали тени, чувствовалась пустота. Это по-настоящему испугало Димку, он отвел взгляд.
— Ты видишь. Теперь и тебя солнышко знает, только смысла никакого, ничего тебе передать уже не успею.
— Не убивайте… пожалуйста, — вырвалось у мальчика.
«Пожалуйста, не надо», — говорил брат.
Рядом с Димкой упал тяжелый нож в кожаных ножнах.
— Это не тот. Тот я закопал… с ним; так положено. Бери. Будешь умным, сам зарежешься. Но ты не зарежешься, потому что трус. Тебя жрать будут, а ты и не пикнешь. Пустой из тебя получится — загляденье.
Димке захотелось зарезать дядю Сашу. Прямо сейчас. Он взял нож двумя руками, вытащил из чехла и смотрел, как солнце отражается от клинка, пока не понял — не сможет.
— Хочешь жить?
Мальчик промолчал.
— Хочешь жить, спрашиваю?
— Да.
— У тебя два дня. Я сначала с тобой пойду, прикрою, но потом отстану — убью их, сколько смогу, а там… ну ясно, короче. Два дня Рома будет тебя охранять. Иди даже ночью. С ним Пустые тебя не тронут. Человека не бойся, людей тут нет, ну а если волки — даже лучше будет, Пустым не достанешься. Если будет совсем туго, бей по земле вот так, рукоятью, — отстанут ненадолго. Если почувствуешь, что кто-то как будто гладит по затылку, тогда… Нет, это сложно, не запомнишь. Тогда лучше нож в горло. Они будут с тобой говорить — не слушай… Ох ты, черт…
Дядя Саша замолчал, поморщился от боли.
— Погоди, я посмотрю, — он закрыл глаза, протянул руку к лесу, словно пытаясь что-то нащупать. — Да… да. Там будут машины, когда дойдешь. Ты же помнишь, как машину водить?
— Н-нет.
— Ну конечно, можно было и не спрашивать, — лицо дяди Саши стало злым.
— На кой я вообще с тобой связался? Вы же ни черта не помните, ничего не умеете, разве что с ясными, улыбающимися мордочками вешать лапшу на уши мамашам. Они, Пустые, думаешь, зря столько ждали? Как бы не так. Я даже не про наговор на три креста; простейшие вещи не умеете сделать, ни-че-го, — только кнопки нажимать. Хотите пить — нажали кнопку, вот вам банка с пойлом, которым только трубы чистить. Постирать — кнопка. Еда — достал пакет, кинул в микроволновку, нажал кнопку. Даже в футбол поиграть, пострелять, — это любой пацан любит, — и то на компьютере нажать пару кнопок, и все довольны. Ни дров нарубить, ни костер развести, мясо пожарить, дичь убить… Вы, по-моему, даже читать разучились. Зато гордости сколько! Торжество науки! Прогресс! Свой хер в веб-камеру на весь мир показывать — вот он ваш прогресс, и цена ему такая же. Где теперь ваша наука, а? Сильно тебе твой мобильник с десятком игрушек помог? Ты сейчас сидишь на футболке, — это кто на ней? Человек-Паук? Где Паук? Победил врага? И взяли, понятно, людей тепленькими. Человека жрали, он умирал, а остальные смотрели и жили дальше. Никто и не замечал, что их, Пустых, было все больше и больше. Вторжение… Придумали тоже! Они не с других планет, как твои ученые орали, они отсюда! И куда как пораньше людей появились. Люди их однажды загнали куда следует, и они долго, терпеливо ждали. Дождались. И победили. Блицкриг, т-твою мать. Одно дело бороться с волками, совсем другое — с комнатными собачками. Ни одна из таких шавок не выживет, Дима. Ох, Дима, Дима… Ты — щенок. Рома был волчонком, но глупо, так глупо отдался им… Эх! Он ведь из-за тебя подставился. Любил тебя.
Димка молча слушал. Это было бессмысленно. Но он слушал. Он весь был пропитан нереальностью настолько, что его уже ничто не удивляло. Димка не хотел ни с чем бороться, не хотел мстить, не хотел ничего знать. Силы оставались лишь на то, чтобы беспомощно жить.
Дядя Саша замолчал. Снова поморщился, пригладил бороду.
— Как мне еще объяснить, что все, кончилось детство? Ты понимаешь, что должен дойти, а не сидеть на берегу и хныкать, а? Что мне еще тебе сказать, чтоб ты перестал себя жалеть? Не наревелся еще?
— Наревелся, — Димка вздохнул.
— Страшно? — вдруг спросил дядя Саша, неприятно улыбнувшись.
Димка кивнул.
— И мне страшно. Ладно, делать нечего. Слушай дальше и постарайся запомнить. Если услышишь вой — пальцы вот так сделай, — понял как? — и в ту сторону махни. И не останавливайся. Если заметишь какого-то человека, кроме меня или Ромы, отвернись, перекрести. Только не глядя! Посмотришь — пропадешь. Не паникуй, делай все так, как я сказал. Хоть какой-то шанс. Все понял?
— Да.
— Не слышу!
— Да!
— Одевайся.
Правая рука мальчика крепко сжимала нож.
Он начал одеваться. Одной рукой делать это было трудно, но выпустить нож Димка не решался.
— Футболка? С Пауком-то? С героем!
Мальчик, пропустив мимо ушей насмешку, влез в кеды, посмотрел на футболку. Смятый Паук выглядел жалко.
— Не хочу.
— Надень куртку, ночью холодно. И возьми вот…
Дядя Саша протянул руку и положил в карман куртки сложенный листок бумаги.
— Тебе туда. Там еще остались те, для кого мир сложнее кнопок. Они помогут, если доберешься. Я написал там.
— Дядь Саш. Я доберусь, — вдруг неожиданно для себя сказал Димка.
Дядя Саша вздохнул.
— Верю, Дим, — его тон изменился. — Хотя знаю, что не доберешься. Пока будешь идти, молись постоянно. Молитвы знаешь?
— Про солнышко.
— Это наговор. Молитвы знаешь?
— Не. «Отче наш» только.
— Вот оно как, — в голосе дяди Саши было удивление. — Откуда?
— Мама научила.
— Молодец твоя мама. Эй, только не плачь.
— Хорошо, — кивнул Димка.
И все-таки заплакал, но взял себя в руки, вытер слезы левой рукой.
Дядя Саша посмотрел на нож в правой руке мальчика. Наклонился и завязал ему шнурки.
— А они… Те люди, дядь Саш. Они помогут?
— Не знаю. Их, волков, всего горстка. Но остались те, кого Пустые не могут сожрать. Должны, должны остаться. Они тоже… Даже собаки огрызаются, если их бить. Если… Короче, найти их надо. Мы, люди, уже победили один раз когда-то. Все может быть.
Он с трудом поднялся. Сделал шаг к Димке, обнял его.
— Все, Дима. Прости меня за все, прости, пожалуйста. Ты меня ненавидишь, наверное, и правильно. Когда-то поймешь, что иначе было нельзя — если выдержишь эти два дня. Ты не знаешь… Ты представить себе не можешь, что тебя ждет, когда они на тебя со всех сил навалятся.
— Не хочу представлять, — буркнул Димка. — Хочу жить.
— Мало жить. Надо дойти.
— Я дойду, дядь Саш.
Солнце почти село. В лесу темнело очень быстро, ночью не было видно даже собственных рук. Димка решил, что сейчас это и к лучшему.
Дядя Саша вздохнул и отстранил мальчика.
— И правильно. Идем, Дима. Солнышко отведет беду.
— Солнышко отведет беду, — эхом отозвался Димка. Улыбнулся.
Рядом с ним молча стоял нестрашный Ромка.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Лариса Нестёркина
Одинокий маяк
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Как я узнала об этом загадочном маяке, светящем в ночи в далеком Мраморном море? Маяке, освещающем путь не только кораблям, но и людям, желающим пройти по дороге между прошлым и будущим? Да просто кто-то шепнул на ухо…
Об этом маяке не говорят вслух: то ли боятся сглазить, то ли стыдятся, что верят в него. А я поверила сразу. Может потому, что так давно пишу тебе письма, что пора бы их отправить.
Я знаю, что если брошу письма в обычный почтовый ящик, они не дойдут до тебя. Они вернутся с пометкой «Адресат выбыл». Да, ты выбыл из моей жизни так же, как и из жизни вообще. Тебе не напишешь и не позвонишь. Телефон не устает повторять: «Абонент недоступен». Не-до-ступен. Мои ступни не дойдут. А этот маяк… Он дал мне надежду — так же, как и многим другим людям.
Когда именно маяк стал почтовым ящиком? Пожалуй, в тот самый день, когда стал хранителем чужих мыслей и чувств.
Тот день полвека назад. Каким он был?
В маленьком прибрежном поселке еще живут люди, которые помнят его. Три десятка рыбацких домишек все еще там, разбросанные на каменистом высоком берегу в трех километрах от башни маяка, возвышающейся над морскими волнами. Три десятка семей, живущих в них, все так же добывают себе пропитание рыбной ловлей. Опытные рыбаки с продубленной морской солью кожей в тот день, полвека назад, когда все и случилось, были еще мальчишками…
В тот день к маяку приехали из соседнего города несколько десятков школьников вместе со своими учителями. Они стояли на берегу, о чем-то возбужденно тараторили и смотрели на маяк. Потом появились водолазы. Они вытащили из машины и погрузили в лодку большую овальную емкость, а затем поплыли к маяку.
Поселковых мальчишек распирало любопытство — они хотели знать, что находится в железном контейнере. Они не верили взрослым, которые говорили, что в контейнере лежат письма в будущее. Кто в здравом уме будет прятать письма на дне моря?
А водолазы сделали именно это — похоронили контейнер на морском дне, намертво закрепив его у подножия маяка. Ах, сколько раз потом мальчишки ныряли с площадки маяка, пытаясь дотянуться до таинственного контейнера. Они гордились тем, что рядом с их поселком хранится самый настоящий клад, и уж будьте уверены, — они когда — нибудь доберутся до него!
Они ныряли и ныряли, но клад опустили слишком глубоко. Однажды один из них все же сумел подобраться совсем близко, но пробыл там, на глубине, лишь пару секунд — легкие разрывались от нехватки воздуха. И все же он увидел надпись, нацарапанную на контейнере: «Вам, потомки!» Кто они, эти потомки, которым просто так, за здорово живешь, достанется все это богатство?
Годы летели, неслись вскачь. Мальчишки не заметили, как превратились в стариков и сами стали этими потомками. Теперь они считали годы, ожидая назначенного срока: капсулу должны были поднять со дна моря и вскрыть ровно через полвека после ее погружения. Теперь они верили, что там действительно лежат письма в будущее. Умудренные жизненным опытом, они понимали, что письма сами являются кладом, — и более ценным, чем сокровища.
Пять десятилетий море убаюкивало белые конверты, плавно качая их в штиль и будоража во время штормов. Что-то произошло за эти годы. Стабильность времени, застывшего в капсуле, нарушилась. Оно стало двигаться зигзагами — одновременно в двух направлениях. Одни минуты и часы, подгоняемые нетерпеливыми письмами, которые только и мечтали, чтобы их вскрыли, продолжали двигаться в будущее. Другие минуты, прислушиваясь к тем письмам, которые смаковали ушедшие мгновения, устремились назад, в прошлое. Прошлое и будущее сошлись в поединке, существуя одновременно в одни и те же мгновения. Временные вихри закружили вокруг маяка. В результате не осталось места для настоящего. Письма шептались или о том, что уже произошло пять десятков лет назад или о том, что будет через полвека. Какую строчку письма не возьми, она — или прошлое, или будущее. И благодаря этому круговороту времени стало возможным невероятное: маяк превратился в почтовый ящик не только для потомков, но и для тех, кто остался навсегда в прошлом.
Люди верят в то, во что хотят верить. Они охотно поверили тому чудаку, который первым принес на маяк письмо к умершей жене. Он прошел во время отлива по каменистой косе, ведущей от берега к маяку, открыл тяжелую железную дверь у подножия башни и поднялся по внутренней винтовой лестнице. Листочек, исписанный ровными строчками, он прикрепил скотчем к стене на вершине лестницы. Сначала все посмеивались над ним и больше других — его лучший друг. Но чудак держался молодцом: он не обижался, а просто верил, что его умершая жена придет однажды и заберет письмо. И ведь нельзя отказать ему в логике! Если за письмами, написанными полвека назад, придут адресаты из будущего, то почему не может за письмом, написанным сегодня, придти адресат из прошлого?
Через месяц он снова прошел по косе на маяк и… не нашел своего письма. Он не поверил другу, который сказал, что письмо унес ветер. Он знал: его унесла жена. И он не смеялся над другом, когда тот однажды тоже понес на маяк письмо к своей умершей матери.
Вскоре все стены внутри маяка снизу доверху заклеили письмами и фотографиями.
Когда море расступалось, открывая косу из гальки, вереница людей вступала на нее. Открыв железную дверь, они медленно поднимались по каменной спиральной лестнице, выискивая на стенах свободные места. Достав из-за пазухи пузырьки с клеем, покрывали стены белыми листочками и — фотографиями… Как будто беспокоились о том, чтобы пришедшие за письмами узнали свой земной облик. Немного постояв на лестнице, словно надеясь случайно столкнуться с адресатом, они возвращались на берег, то и дело оглядываясь назад. А потом, спустя некоторое время, на стенах маяка вновь появлялись свободные места. То ли за письмами приходили адресаты, то ли их уносил ветер. Думайте, как хотите…
Я не сразу пришла на маяк, а только, когда однажды надежда покинула меня. Сначала я искала тебя везде, где мы с тобой бывали раньше. Мой путь не менялся — след в след за нашими следами, оставленными в прошлом. По пыльным дорогам, по берегам морей и озер, по пляжам и сосновым рощам.
Вот я иду по маленькому мостику через бурный горный ручей. Солнце слепит глаза и гладит горячей ладонью мою макушку. И вновь, как в прошлом, у меня кружится голова, и я сажусь на деревянные доски, свесив ноги вниз. Мои коротко стриженые волосы топорщатся сосульками — это ты льешь мне на голову воду, спасая от солнечного удара. Ты? Я оборачиваюсь — тебя нет рядом.
Рассвет в горах начинается рано, может быть потому, что они ближе к солнцу? Мы любуемся его первыми лучами с высоты птичьего полета. Ложась золотыми нитями на водную гладь, они раскрашивают мраморные прожилки моря яркими цветами. Мы молчим: зачем слова, когда в мире такая гармония? Я и сегодня стою молча на берегу тихого Мраморного моря, очарованная его красотой.
Помнишь тот магазинчик в Пирее? Мне все лишь нужна была шляпа от солнца. Ты превратил ее покупку в целое представление. Оставив меня в машине, зашел в магазин. Ты брал с витрины одну за другой шляпы и выносил их на крыльцо, показывая их мне.
— Эта? — спрашивал твой взгляд.
— Нет! — смеялась я.
— Эта?
— Нет!
Ты всегда был романтиком и немного театральным режиссером — ты придумывал красивые сцены в самой жизни.
Я побывала везде, но так и не нашла тебя. И настал тот день, когда я сдалась. Написав тебе письма, я перевязала их розовой ленточкой и пошла к маяку.
Я медленно поднималась по ступенькам лестницы, разыскивая свободное место на стене. Писем было много, наверное, за ними давно никто не приходил. Строчки, строчки… Множество строчек о невыносимой тоске, о горькой печали, о ледяной бессоннице в ночи, о неугасающей любви. И лица на фотографиях — веселые и грустные, старые и молодые.
Свою фотографию я увидела, уже стоя на верхних ступеньках. Под снимком были прикреплены несколько исписанных листочков. Полоска скотча держала еще одну вещь — тонкую серебряную цепочку с кулоном из бирюзы. Я не сразу поняла… Сперва протянула руку, сорвала верхний листок и прочитала:
«Я сделал этот снимок в аэропорту, когда мы прощались. Через несколько минут ты поднялась по трапу самолета, а еще через полчаса он разбился, разлучив нас навсегда. Время не лечит раны, по крайней мере, мои. Они слишком глубоки. Я пишу тебе и верю, что ты придешь за моими письмами. А еще я твердо знаю, что ты ответишь мне. Назначенные полвека скоро закончатся, и маяк передаст письма из прошлого в будущее. Но разве ты сейчас не в моем прошлом? Напиши мне. Маяк сделает для нас исключение и сохранит твои письма вместе с другими на дне моря. Вот увидишь. Я приду за твоими письмами через много лет. И я найду их здесь».
Не знаю, сколько времени я стояла каменным столбом и смотрела на свою фотографию на стене…
Когда-то в детстве я очень боялась фотографироваться. Отворачивалась от объектива фотоаппарата, думая, что если ему удастся меня сфотографировать, я останусь только на фото, навсегда исчезнув из реальности. Этот момент настал — теперь я существую только на этой фотографии.
Я бессильно опускаюсь на лестницу, и листочки, перевязанные лентой, выскальзывают из моих рук, рассыпаясь по ступенькам. Я ловлю их, собираю в стопку, один к одному, и обматываю цепочкой с бирюзовым кулоном. Ты всегда дарил мне украшения с бирюзой и продолжаешь дарить их мне даже мертвой.
Если бы я была жива, то сейчас на письма капали бы слезы. Но я мертва с того самого дня, когда мы расстались в аэропорту.
Я сижу на бетонной площадке у основания маяка. От берега меня отделяют несколько километров. Волны с глухим рокотом бьют о каменные плиты, рассыпаясь каскадом брызг. Зеленые водоросли прилипли к бетону, делая маяк похожим на заросшее мхом дерево.
Днем я вижу людей с белыми конвертами, идущих к маяку по каменистой косе. Ночью я вижу безмолвные тени, скользящие по лестнице маяка и исчезающие вместе с письмами на рассвете.
Мне не одиноко — со мной разговаривают письма, запертые в контейнере. Они устали ждать тех, кто их прочитает, и рассказывают мне о своих тайнах. Я слушаю их на рассвете, слушаю на закате. Иногда я прошу их помолчать и перечитываю твои письма. И хотя я знаю их наизусть, мне приятно касаться листочков, которые ты держал в своих руках.
Я не знаю, сколько дней и лет я здесь нахожусь. Я не чувствую времени.
Просто однажды заметила, что глаз прожектора маяка погас и теперь подслеповато смотрит на зеленые оливковые рощи на холмах, на белые корабли на горизонте, на стаи пролетающих птиц. Круглая башня маяка покрыта трещинами и выбоинами: дождь и ветер оставили на ней глубокие шрамы. Железные поручни внутренней лестницы заржавели. Полоска косы, появляющаяся во время отлива, перестала быть дорогой надежды.
Последний раз люди приходили к маяку, когда поднимали со дна моря контейнер с письмами в будущее. В тот день, когда это будущее наступило.
Сотни людей, вновь приехавших в рыбацкий поселок, смотрели, как из холодной глубины поднимают контейнер, как его открывают, доставая на свет из полувекового плена множество писем.
В тот день для многих сообщения из прошлого принесли жизненно важные слова. Люди плакали и смеялись, открывая конверты прямо здесь, на берегу. И на все это смотрели старые рыбаки — те, что полвека назад ныряли на дно моря, надеясь дотянуться до клада. У них были мокрые глаза — то ли от слез, то ли от ветра.
Стопку исписанных бумаг, перехваченных серебряной цепочкой с кулоном, забрал высокий седой старик. В его все еще ярко-синих глазах тоже стояли слезы. Эта стопка писем стала загадкой для всех: никто не мог понять, как в контейнер, замурованный полвека назад, попали письма, которые писались в течение всех этих пятидесяти лет? Но ты понял. Ведь ты верил, что я напишу тебе ответ.
Все ушли. Остались только мы со старым одиноким маяком. Не видно белых кораблей на горизонте, теперь их путь определяет другой, новый маяк. Лишь маленькие лодки поселковых рыбаков проплывают мимо…
Я вновь и вновь перечитываю твои письма. Кто я? Я — листок жасмина, упавший на землю. Я — утренняя роса, растаявшая под рассветными лучами. Я — густой туман, рассеянный восходом. Я — стремительный ветер, затихший вдали. Я — туча, рассыпавшаяся на тысячи капель. Я — пустота. Я — никто. Но, не смотря на это, я существую. Я живу в твоих письмах.
Бури сменяются штилями, алые рассветы — багровыми закатами. Я перебираю пожелтевшие бумаги. Мне некуда спешить. Впереди — вечность.
Плещутся волны, вновь и вновь ласково шепча слова любви, замершей в пространстве между прошлым и будущим, любви, не подвластной ни смерти, ни времени; любви, спасающей мир.
— Ш — ш — ш — ш… Ш — ш — ш — ш… Ш — ш — ш — ш…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Андрей Фёдоров
Людоеды
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дом притаился неподалёку — у оврага, за околицей деревни. Заросли окружали его со всех сторон: если не знать, куда идти, пройдёшь мимо. Староста знал и уверенно шагал по едва заметной тропинке. Наконец, раздвинув ветки, он увидал двор и поленницу у почерневшего от старости сруба. Дверь открылась, на порог вышел высокий, костлявый детина с блестящим безволосым черепом. Ничуть не удивившись появлению старика, он заговорил первым:
— Здравствуй, Грод.
— И тебе, Ксим, не хворать. Вот, держи! — И старик протянул свёрток.
Хозяин, не принимая гостинца, посмотрел вопросительно.
— Благодарность, — пояснил Грод. — Мальчишка уже на ноги встал, скоро, видать, поправится.
Хозяин молча кивнул, принял подношение и положил его на лавку у крылечка.
— Что, не развернёшь даже?
Ксим пожал плечами:
— Зачем?
Староста нахмурился:
— Сколько лет знакомы, а всё никак тебя не пойму. Не то колдун, не то монах иль отшельник.
Ксим молча смотрел водянистыми глазами сквозь собеседника и куда-то дальше, сквозь спутанные заросли.
— Бирюк я, — наконец отозвался он.
— Бирюк и есть, — хмыкнул старик. — Живёшь один, ни с кем не знаешься… Ну, да дело твоё.
Разговор не клеился. Староста Грод покряхтел, взглянул на небо и сказал:
— Костьми чую: дождь будет. Надо всем сказать, чтоб дома сидели… Ладно, Ксим, бывай.
Заросли с шелестом сомкнулись за спиной старика. Бирюк взял сверток и кинул его в рассохшуюся бочку чуть поодаль. Чего двор захламлять.
Грод не ошибся. Вечером набежали тучи, громыхнуло, засверкало. Холодная весна, наконец, пролила слёзы по ушедшей зиме. Одеться бы потеплее, да залечь на печи. Бирюк же, наоборот, засобирался.
Поверх просторной рубахи надел прочную кожаную накидку, взял сумку и волокуши из кожи и веток. Вышел наружу, принюхался, кивнул и побрёл в лес. Пахло мятой и кровью. Сегодня в деревне кого-то не досчитаются. Значит, пора работать.
Тела Ксим нашёл быстро. На небольшой опушке верстах в двух от деревни. Трое: два парня и девушка. Ей досталось меньше всех, но, видимо, хватило. А парни выглядели ужасно даже в тусклом свете луны. Один перекушен почти пополам, у другого изжёваны ноги, а в боку — широкий нож. Поморщившись, Ксим через ткань рубахи взялся за рукоять и выдернул лезвие. Покосился на испачканный кровью нож. Тащить эту дрянь домой? Нет уж. Отбросил в сторону — авось пригодится кому. Возиться в грязи бирюку не хотелось, потому особо и не осматривался.
Далеко за полночь Ксим перетащил тела к дому. Открыл погреб, осторожно спустил трупы на пол. Один из парней оказался ещё жив. Бирюк осмотрел его, принюхался, хмыкнул и вышел из погреба. Пусть полежат, а заняться ими можно и с утра. Заперев погреб, вернулся в дом: поспать лишним не будет.
Но выспаться ему не дали.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
За час до рассвета ночную тишину вспорол дикий визг. Накинув рубаху, Ксим выскочил во двор и опешил. Дверь погреба — настежь, а рядом, вжавшись в бревенчатую стену, — девка. Та, из убитых.
Наверное, она и визжала. И было от чего. На тропинке, саженях в десяти от дома, стояло нечто. С виду конь, но сквозь него в лунном свете проглядывала листва. Но и без того Тварь не спутать с лошадью: белёсые глаза без зрачков, светящаяся шерсть со змеистым узором. Ксим и раньше встречал Охотников, но так и не сумел привыкнуть. Особенно к тому, что ноги чудищ чем ниже, тем больше напоминали дым, а к земле и вовсе исчезали. Уголки губ «лошади» дрогнули, обнажив ряд клыков. Тварь улыбалась.
— С-с-сдрас-ствуй, падальщ-щик.
— Привет и тебе. Решил явиться, не дожидаясь дождя?
— Я приш-шёл вс-сять с-своё.
— Ты получил.
— С-саметс-с. Ещё ж-шив! И с-самка!
Ксим поморщился. Этого ещё не хватало. Дед когда-то говорил: «Охотников уважай, они нас кормят. Но и спуску не давай, если что. Мы не слуги и не рабы». Бирюк поднял глаза на Тварь:
— Мальчишка? К утру умрёт сам.
— Мой! Мой!..
— Дождя нет. Ты знаешь порядок, Охотник. А мальчишка умрёт и так.
Шерсть Твари заискрилась.
— С-самка!
— На ней нет твоих следов.
Тварь громко зашипела. На траве и листьях вокруг неё вспыхнули тысячи оранжевых огоньков.
— С-с-мееш-шь перечить, падальщ-щик?!
Ксим нахмурился.
— Я в своём праве.
Снова раздался визг, но теперь точно визжала Тварь, а не девка. Призрачный конь мотнул башкой, огонь искрами осыпался с листьев и погас.
— Пожалееш-шь.
Порыв ветра швырнул Ксиму в лицо капли с деревьев, небо прорезала беззвучная молния, и Тварь исчезла. В сердцах ругнувшись, бирюк подошёл к девушке. Та мелко дрожала и таращилась на место, где стояла Тварь. Ксим принюхался, внимательно осмотрел лицо.
— Живая, значит, — буркнул он. — Надо же…
Затем спустился в погреб и на этот раз выругался от всей души. Изжёванный труп дёргался, выгибался, пытаясь перевернуться на живот. Глаза — точь-в-точь, как у Твари — буравили Ксима.
— Э, нет…
Бирюк подошёл к ожившему трупу. Занёс руку. Его пальцы вытянулись, почернели и заострились, стали острыми когтями. Мертвец зарычал, дернулся, тогда Ксим и ударил. Тело подбросило и разорвало пополам. Куски плоти шлёпнулись на пол. «До завтра долежит», — решил Ксим и повернулся ко второму. Парень был отравлен ядом Твари, но умирать не хотел, боролся за жизнь, отказываясь верить, что шансов нет.
— Извини, человек. Я хотел, чтобы ты сам сумел перейти на ту сторону, к предкам. Но если пойдёт дождь, Тварь вернется. Прости за мой выбор…
Бирюк знал, что умирающий не слышит его, но произносил нужные слова. Те, что должно выслушать на пороге смерти. Когтистая лапа взлетела и упала, вонзившись в тело. К чему длить мученья парня? Ксим вытер ладони и исподлобья осмотрел погреб. Второго мертвеца придётся отдать в деревню — его убил не Охотник. А первый… Не должен он был так быстро ожить. Близость Твари пробудила его, а теперь поди морочиться с приправами. Бирюк вышел из погреба, запер дверь на замок и не сразу сообразил, что девчонка исчезла.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Первыми заговорили инстинкты.
«Она всё видела! Она всё расскажет! Догнать! По свежему запаху!»
Ксим взял себя в руки.
«Ну, догоню. И что?»
Да, девчонка, похоже, всё видела. Да, она может разболтать всей деревне, и тогда быть беде. Люди не шибко привечают тех, кто их убивает. Или даже добивает. Но с другой стороны — ночь, охотничий вой, призрачная лошадь, у девчонки разбита голова. Кто ей поверит? Может, не в своём уме? И вообще, что она с двумя дружками делала ночью в лесу? И почему у одного в боку оказался нож? Ни Твари, ни он сам железом не пользовались…
Взвесив все «за» и «против», Ксим решил обождать до утра. Ночью к нему вряд ли кто рискнет прийти, а утро вечера мудренее. Но с ужином стоило поторопиться в любом случае.
Когда Ксим закончил разделывать мясо, уже почти рассвело. Потроха бирюк закопал, крупные кости бросил в котёл, а остальное сложил в бочку, пересыпал солью и поставил под гнёт. Никуда не денется.
Затем занялся подбором нужных трав. Кое-что есть в запасе, но большую часть пришлось собирать в огороде. Изрядно перемазавшись сырой землёй, бирюк всё же собрал нужный букет. Оставалось лишь сварить мясо. И, конечно, прибраться. Мало ли…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он успел закончить до прихода старосты. Ксим почуял старика ещё на подходе. Громко постучавшись, Грод вошёл в дом, уселся на лавку и глубоко вздохнул.
— Вся деревня слышала вой.
Ксим промолчал.
— Ночью пропали трое, — продолжил староста. — Потом Агнешка, племянница моя, вернулась. Мы уж и не чаяли. Голова — раскровенена, вся в синяках, не помнит ничего… Эх… Так что, есть кого схоронить?
— Есть, — Ксим поднялся с лавки. — Пойдём.
Скрипнула дверь погреба, потянуло приторно-сладковатым душком. Староста пошатнулся, но устоял.
— Всё так плохо? — спросил он у бирюка.
Тот кивнул, и они спустились вниз. Пока глаза привыкали к темноте, старик молчал. А затем ахнул. Зрелище не из приятных. Грод глухо произнёс:
— Крут. Это Крут…
Имя мертвеца бирюка не волновало.
— Агнешкин жених, — продолжил Грод. — Пятнадцать лет девке, как раз замуж. Добрый парень… был. Ему отец собирался долю свою отдать… Старший сын ведь, и семья хорошая… Вдвоём они и пропали… Крут и брат его меньшой — Гней. Не думал, что доведётся их хоронить.
Когда-то дед говорил Ксиму: «Наши предки взяли от людей облик, но не сердце. Да и на что оно нам?»
Бирюк промычал что-то неразборчивое, что при желании можно было принять за сочувствие. Но, похоже, староста просто пытался выговориться. Они постояли ещё с минуту и вышли наружу. Грод уже успел взять себя в руки.
— Вот что, Ксим. Давай — как обычно. Тело отнеси к развилке. Парни заберут. Сам знаешь, к тебе соваться они побаиваются.
Бирюк кивнул:
— Сделаю, отец.
Грод вздрогнул.
— Знаешь… Не называй меня так. Аж мороз по коже. Я к тебе ещё ребёнком бегал, в деревню звал… Какой уж там отец… Ладно, бывай.
И старик ушёл. Ксим отнёс труп к ближайшей развилке, а когда вернулся, почувствовал зверский голод. Котёл, целый котёл густого теплого варева! Бирюк достал ложку, выловил кусок мяса, попробовал. Пахло хорошо. Но на вкус… Сладости много. Ксим поморщился и потянулся за драгоценной солью, пошатнулся и прямо на него рухнул пол. А затем — тьма.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Очнулся в лесу под деревом. Темнело, по небу бродили тучи. В глазах двоилось, шумело в голове. Он не сразу сообразил, что тело двигается само по себе. Рука поднялась и почесала бороду. Бороду? Бирюк с удивлением понял, что на подбородке появилась какая-то жидкая поросль. Странное ощущение. И тут тело напряглось, а рука сама собой взлетела в приветствии:
— Таки пришёл! — насмешливо сказал Ксим. — А я думал, струсишь.
— Захлопни пасть, выродок! Скорее ты в мамку обратно влезешь, чем я испугаюсь тебя. Понял?
Парня бирюк узнал сразу. Утром он сам волок по тропе его труп. Крут, жених Гродовой племянницы. А бородатый — небось, брат? Как там его, Гней, что ли? Ксим похолодел: его занесло в воспоминания мертвеца.
— Ой-ой, какой злой, — расхохотался бирюк, — так и норовишь мамку вспомнить.
— Ты мне зубы не заговаривай, — рыкнул Крут. — Где Агния? Что ты с ней сделал?!
— Здесь, не боись. Ничего я ей не сделаю. Если только ты…
И тут на лоб Ксиму упала капля дождя. Оба парня вздрогнули, когда из лесу донёсся пронзительный визг. Крут рванулся вперёд, схватил брата за грудки и встряхнул:
— Где она?!
— Я здесь! — послышалось справа, и из-за дерева вышла бледная Агния.
Лицо Крута прояснилось, отшвырнув брата, он подбежал к невесте:
— Пойдём отсюда!
Снова визг, куда ближе. Сверкнула молния, дождь усилился. Ксим поднялся на ноги, прищурился и побежал вслед за Крутом. Тот нагнал девушку, схватил её за руку:
— Быстрее, бежим!
— Нет! — Ксим поразился, сколько ненависти было в его голосе. — Ты её не получишь!
Теперь он нагнал брата, схватил за плечо. Короткий удар в бок — под правую руку. И тогда бирюк вспомнил про нож в теле. Страшно закричал раненый. Обернулся, оттолкнул брата, и Ксим повалился на землю, успев заметить, как парень с размаха бьёт девушку по лицу. А затем налетела Тварь. Чавканье, утробный свист и скрежет зубов, от которого Ксима чуть не вывернуло. Зная, что не выживет, он вскочил и побежал.
Во тьме не разглядишь деревья, корни, торчащие из-под скользкой земли. И страшное — сзади. Быстрее! Пёс с девкой, пёс с братом, он мёртв! Мёртв… Бежать! Бе…
Не вышло. Удар в спину, и Ксим, налетев на дерево, рухнул в грязь. Когда сумел разлепить веки — прямо в лицо уставились два неярко светящихся глаза.
Тут Тварь вцепилась ему в горло, и он не смог даже крикнуть.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Бирюк открыл глаза. Пошарил взглядом по потолку. В первую секунду захотелось взвыть от боли, но быстро прошло. Ничего не болит — нечему болеть. Это только видение. Ксим поднёс руку к глазам, сжал и разжал кулаки, провёл пальцами по подбородку. Лицо собственное, тело слушается. Бирюк полежал на полу, привыкая к телу. Такое чувство, словно нашёл давно потерянную вещь. За долгие годы бирюк ещё ни разу не нырял в память мертвецов так глубоко. После Тварей в телах почти не остаётся эмоций, обычно Ксиму доставались разве что лёгкий страх или огрызки тоски. «Надо будет выбросить это мясо. Или… Выварить как следует», — подумал Ксим, закрыл глаза и расслабился.
— И часто с тобой такое случается?
Бирюк мгновенно оказался на ногах. Рука в замахе — когти наружу! Но не ударил. Перед ним на лавке сидела давешняя беглянка — Агния. Чужой запах бил в ноздри, призывая к действию, а Ксим никак не мог понять, почему не учуял его раньше. И злился.
Девушка рассматривала его с интересом и, как показалось бирюку, с вызовом.
— Одна пришла? — прохрипел Ксим.
Гостья усмехнулась.
— Я всё видела! — заявила девчонка, и бирюк понял: одна.
Это хорошо. Ксим огляделся, отряхнул одежду. Испытанный ужас понемногу отпускал. Когти сами собой втянулись. Он тряхнул головой, стараясь прогнать застрявшую в ней муть кошмарных воспоминаний.
— Ты меня слышишь? — оказывается, всё это время девчонка что-то говорила, спрашивала.
— Нет, — буркнул Ксим.
— А я всё видела! — повторила Агния. — И всё знаю! Ты убил Крута, ты служишь Твари! Ты людоед!
Девчонка-то всё помнит. Но раз в дом пока не ломится толпа деревенских с вилами и кольями, значит, никому не сказала. Ксим открыл дверь.
— Уходи.
Девушка не шелохнулась.
— Я знаю, что у тебя в бочке засолено, — она ткнула бирюка в грудь тонким пальчиком. — И из чего твоя похлебка — тоже знаю!
— Знаешь, — задумчиво повторил Ксим. — Иди рассказывай. Заодно, как втроём в лесу оказались. Почему брат брата зарезал. Уж не из-за тебя ль?
Агния побледнела.
— Откуда ты…
— Оттуда, — перебил Ксим. — Коли надо чего, выкладывай. Коль без дела — пошла вон.
Агния вздрогнула, но осталась сидеть.
— Вон! — повысил голос бирюк.
— Не кричи на меня! — прошептала девушка. — Ты… Ты убил Крута!
— Его убила Тварь, — ответил Ксим. — Но на самом деле виноват тот, кто потащил его в лес. Я только добил. Избавил от мучений, если по-вашему.
— Ты, — Агнешка упрямо тряхнула головой. — Ты…
— Что я?
— Что ты чувствуешь?
Ксим удивлённо взглянул на девушку. Было в этом вопросе столько жадного интереса, будто вся жизнь Агнии зависела от него.
— Отвечу, и ты уйдёшь?
Агния закивала.
— Ничего не чувствую. Делаю, что должен.
— А как же совесть?
— Совесть — это спор с самим собой. Я с собой не спорю. И с тобой не собираюсь.
Бирюк выставил незваную гостью за порог и захлопнул дверь. Со злостью стукнул по ней кулаком. Даже сам удивился. Побродив по дому, Ксим уселся на лавку и прислушался к себе. Злость, страх плескались в душе. «Бойся отравиться чувствами, — учил его дед, — для нас — это самый страшный яд».
Успокоиться, глубоко вздохнуть. Ещё раз… Ещё! Не помогло.
Весь день бирюк старался занять себя делом: вываривал мясо, собирал травы, рубил дрова. Под вечер навёл порядок в погребе и бане. Ничто так не притупляет чувства, как усталость. Довольный, Ксим едва дотащился до лавки и уснул, кажется, ещё до того, как лёг.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
И вот опять…
Бирюк отчётливо понимал, что это сон. Но всё равно было страшно. Он вновь очутился на той поляне. Сумерки, дождь. Перед ним стояли оба брата — уже такие, какими он их нашел в лесу. Рядом испуганно жалась к дереву Агния.
— Отдай её мне, брат, — прошамкал Гней. Вообще непонятно, как он ухитрялся стоять и тем более говорить. Крут спокойно кивнул, схватил за руку девушку и толкнул к окровавленному брату. Тот зашипел и растворился в воздухе, так что девушка просто свалилась на землю и осталась лежать в грязи.
— Отдай её мне, брат! — Гней снова стоял возле Крута, но уже с другой стороны.
— Ну ш-то, падальщ-щик? Мне тот, что справа, а ты восмеш-шь второго?
Ксим повернулся на голос и чуть не вскрикнул. Рядом с ним стояла Тварь и дружелюбно скалилась.
— А как же девка, — хотел было спросить бирюк, но не стал. Вдруг Тварь её не заметит? А лошадиная морда улыбалась всё шире. И в какой-то момент Тварь начала смеяться. Вот только вместо смеха из её пасти раздался тот самый жуткий визг. Бирюк зажал руками уши и…
Проснулся. Полежал, прислушиваясь к тишине. Затем резко встал. В этот раз нюх не подвёл: к избушке кто-то приближался. Не староста, не Агния — чужой.
Тук-тук!
— Лекарь! Мастер лекарь!
Ксим распахнул дверь. За ней стоял запыхавшийся мальчонка лет десяти. Бежал от самой деревни, наверное. Ещё не рассвело толком, значит, что-то серьёзное.
— Мастер лекарь! Беда! Староста послал…
— Говори толком! — прикрикнул бирюк.
— Агнешка умирает!
Не дослушав, Ксим схватил сумку с травами и инструментами, висевшую рядом с дверью как раз для таких случаев.
— Веди!
Дошли быстро. Долговязый Ксим шагал так резво, что мальчишке приходилось его догонять. Проходя мимо домов, бирюк не раз и не два замечал приоткрытые двери и выглядывающих людей.
— Какой дом?
Мальчишка указал вперёд и припустил бегом:
— Я привёл его! Привёл!
Из дверей одного из домов выскочил староста: борода растрёпана, в глазах — ужас. В следующий миг Ксим понял, почему. Внутри кричала Агния. Кричала громко, исступлённо. Ксим оказался у дверей раньше мальчишки. Оттолкнув столпившихся родственников и соседей, зашёл, пересёк несколько комнат и оказался в нужной. Там на кровати, лёжа на спине, билась рычащая девушка, в которой сейчас он не узнал бы Агнию. Рядом стояли мужчины и крепко держали её за руки. В углу комнаты тихо скулила, зажимая кровоточащую щёку, женщина, наверное, мать.
— Лекарь… сделай что-нибудь, — напряжённо просипел один из мужчин, и Ксим принялся за дело. Послал мальчишку за горячей водой для настоя. Вытащил из сумки несколько пучков сон-травы, что и медведя свалит. Но тут понял: не поможет, не успокоит. В комнате явственно ощущался сладкий запашок. Тонкий, как струйка дыма от погасшей лучины, за кровью не сразу и различишь.
— Выйдите все, — изменившимся голосом приказал Ксим. Мужики неуверенно переглянулись.
— Живо! — бирюк перехватил запястья Агнии и, когда дверь закрылась, наклонился поближе к больной. Никаких сомнений. Запах шёл изо рта. Сегодня ночью Агния ела сваренное им, Ксимом, мясо Крута.
— Зачем, девочка, зачем? — пробормотал бирюк.
Она отравлена ядом Твари. Как с ним бороться, бирюк не знал, с такой бедой сталкиваться ещё не доводилось. Для него самого яд безвреден, а людей, выживших после встречи с Тварью, обычно не находилось. Надо же, как глупо! Девочка выжила, но отравилась мясом. Глупо! Что делать? Агния выгнулась и зарычала. Глаза закатились, мышцы свело судорогой. Времени оставалось мало. Острым когтем он разрезал ей запястье. Девушка вскрикнула и обмякла. Ксим быстро достал небольшую ступку, дал крови стечь в неё. Замотал рану тряпкой. Потом вонзил коготь себе в руку. Широкий разрез, и в ступку потекла его кровь, гораздо темнее, чем у девушки. Она должна немного помочь, но в чистом виде может убить Агнию. Так же, как кровь девушки убьёт его, Ксима. Бирюк смешал содержимое, затем раскрыл девушке рот и влил туда часть. Но сама она из кошмара не выберется. Нужен противовес. Так что Ксим поморщился и допил остаток.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Видение накрыло без всякого перехода. Вот только что стояла изба и тут же — жёлто-синее марево Агнешкиного бреда. Сначала он увидел себя. Только почему-то глаза чёрные, без зрачков и радужки, во рту — клыки, а на руках — кровь.
«Таким она меня видит…»
Затем возникла знакомая поляна. Ярко-красный медяк солнца коснулся горизонта, обещая ветер. Агния у большой сосны разговаривает с Гнеем.
Миг, и Ксим в теле девушки. Парня не узнать. Что общего у этого русоволосого молодца с мертвецом из погреба? Редкая бородка, хитрые глаза.
— Обоим хорошо будет. Не станет он брать тебя в жёны. Я договорюсь.
— А тебе что с этого?
— Я своё получу, — кривая ухмылка Гнея пугает.
Но желание не идти замуж за Крута куда сильнее, и она соглашается.
— Стой здесь и жди, — велит парень, пощипывая бороду. — Позову, когда мы промеж себя всё решим. Ясно?
Девушка кивает. Гней отходит на десяток локтей и садится под деревом. Ожидание даётся Агнии тяжко. Плохие предчувствия и стыд жгут душу. Не хочет, не желает она замуж за Крута. Но и позора боится, если помолвку разорвут.
Неожиданно на полянке появляется Крут, осматривается и идёт прямо к брату. Они о чём-то разговаривают. Крут зол, его брат весел. А если всё пойдёт не по гнеевой задумке? Как уберечься от злобы Крута? Парень горячий. Может и зашибить ненароком. Порывы ветра колышут ветви деревьев, а затем раздаётся визг.
Это может означать только одно.
— Где она?! — Голос Крута стремится ввысь к мрачному небу, но в нем не только злость. Что же ещё? Досада? Забота? Беспокойство? Он беспокоится за неё?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
И Агния понимает: по-настоящему бояться стоит только Тварь. Девушка отзывается и выскакивает из-за дерева. Парень отшвыривает брата, страх на его лице сменяется облегчением.
— Пойдём отсюда!
Значит, он ей ничего не сделает? Крут подбегает к ней, обнимает за плечи:
— Ты в порядке, слава богам… Я б ради тебя и долю не пожалел бы…
Долю? Агния не знает, о какой доле идёт речь. Визг Твари бьёт по ушам, ипарень вздрагивает. Одно это вселяет в девушку ужас.
— Быстрее, бежим!
Но сзади раздаётся вопль:
— Нет, она тебе не достанется! — и Агния уже знает, что речь не о ней. Словно подтверждая её мысль, Крут тихо говорит:
— Отцовская доля покоя не даё…
В этот момент Гней бьёт брата в бок, и последние слова Крута тонут в крике боли. Агния цепенеет. Она не может сдвинуться с места и только наблюдает, как расплывается тёмное пятно на рубахе её жениха. Тот с рёвом отталкивает брата — Гней кубарем отлетает и остаётся лежать на земле. А Крут поворачивается к ней. Его лицо искажено болью, но он улыбается.
— Тварь не трогает спящих. И беспамятных…
Да, люди такое болтают. Агния судорожно кивает.
— Живи, Агнешка, — грустная улыбка, а затем сильный удар.
Последнее, что услышала девушка, — предсмертный вопль парня, которого догнала Тварь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Перед глазами тёсовый потолок. В воздухе запах Агнии. «Кажется, начинаю привыкать», — с улыбкой подумал Ксим. Улыбка далась с трудом, не улыбка даже — так, лицо судорогой свело. Девушка, сидевшая на табурете у двери, встрепенулась и подошла.
— Ты проспал три дня. Думали, не выкарабкаешься. Тебя сюда перетащили, чтоб ты тихо помер, никого с собой не утащил. А ты бредил. Говорил, говорил… — она немного помолчала. Затем всё-таки взглянула Ксиму в глаза: — Ты знаешь, да?
Он кивнул, а затем спросил:
— Зачем мясо взяла?
— Ну, ты его ешь… и… — зашептала Агния, помолчала. — Стыдно мне, понимаешь? — почти выкрикнула она. — Не любила я его! На верную смерть привела, а он… Он мне жизнь спас!
— Так бывает.
— Нет, не так! А я… Я не хотела замуж за Крута! И даже говорила: «Тьфу, чтоб ты пропал!» И мясо съела… Думала, такой, как ты, стану. Совесть уйдёт… Не ушла.
Она подняла заплаканное лицо и взглянула на бирюка:
— Что же мне делать?
Ксим покачал головой.
— Не знаю.
— Знаешь! Ты же всё видел… Что мне делать, скажи?!
Бирюк пустыми глазами смотрел на девушку и молчал. Затем протянул руку и погладил её по голове.
— Знаешь, Агния, я не чувствую, как люди. А те чувства, что есть… Меня не учили идти против них. Чтобы стать, как я, нужно родиться мной. А я не знаю, что такое совесть. Правда.
Ксим немного помолчал, затем продолжил:
— Но я серьёзно отравился. Так что, кажется, понимаю, что у тебя на сердце. Мне даже жаль тебя, но… Пройдёт время, и я забуду, каково это — быть человеком. А ты… Ты справишься со своей печалью. Или не справишься, но тоже забудешь.
Агния поджала губы и вздохнула. Видимо, ждала совсем другого, но Ксиму нечего было ей сказать.
— Вот, значит, как. Тогда прощай, Ксим, — шепнула Агния. — Может, ещё свидимся.
— Прощай.
Они вышли из дома, девушка торопливо зашагала прочь. Бирюк не стал её удерживать.
На развилке Агния остановилась: одна тропка вела в деревню, другая — в лес. Она пошла в сторону деревни.
Ксим провожал её взглядом, пока тонкая фигурка не исчезла из виду, затем вернулся в дом. Нужно собрать инструменты. Вымыть ещё раз погреб. Сделать что угодно, чтобы унять тоску. Отравление рано или поздно пройдёт. А жизнь — нет. Всё будет, как прежде.
Однажды, когда солнце спрячется за кроны деревьев, он снова почует запах крови и мяты.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Стихи
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Любовь Смульская
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Новогоднее
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Без человека
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Олень в зале
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мастерская
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мария Артемьева
Метафора и её тропы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Если бы Карл Линней, который пытался описать все разнообразие животного мира Земли с помощью простых и понятных классификационных таблиц, неожиданно увидел, что его «брюхоногие», «хордовые» и «беспозвоночные» беспрестанно скрещиваются между собой, рождая в странных союзах многочисленное, не похожее на родителей потомство или немыслимые сиюминутные химеры, или создают мощные конгломерации, объединенные коллективным разумом… В общем, всеми силами: брюхами, ногами, ластами и ложноножками бегут куда подальше от созданных специально для них уютных полочек и коробочек, на которых им следовало бы разместиться… Несчастный Линней мог бы просто тронуться умом. Как и любой другой на его месте.
К чему это мы? Да к тому, что в филологии проблема классификации еще сложнее, чем в биологии, потому что язык, речь, мышление — вещи взаимосвязанные и живые. Если ли на свете что-то подвижнее мысли? Схватить мысль — задача отнюдь не проще, чем поймать быструю частицу в каком-нибудь коллайдере. Схватить, запечатлеть, описать.
Философы и филологи занимаются этим со времен античности. (Кстати, знаете ли вы, что для древних греков эти два слова имели, по сути, одно значение? Корень «фило» — «люблю»; «софия» — мудрость, ум, «логос» — слово и мысль одновременно, то есть, сознание. Фактически, философы и филологи занимались одним предметом: изучали мыслительный аппарат — разум.)
Пытаясь систематизировать различные художественные приемы и средства выразительности речи, в течение веков ученые втискивали всевозможные языковые явления в узенькие рамки терминологии.
И двигались примерно тем же путем, каким шел Карл Линней и его коллеги-биологи. Академическое наследие, завещанное нам языковыми «естествоиспытателями» — изобилие довольно путаной терминологии в учебниках риторики и основ стилистики.
С этой академической точки зрения — метафора есть троп.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Троп» — (греч. tropos — поворот), оборот речи. Современные учебники русского языка относят тропы к «лексическим средствам выразительности речи». (В отличие от фигур — синтаксических средств выразительности речи.)
По утверждению античного автора Квинтиллиана:
Здесь стоит обратить внимание на слова — «обогащение значения». Современная филология и семантика как раз стараются исследовать выразительные средства речи и языка в их неразрывной связи с мышлением, то есть — изучая смыслы.
Перечислим основные виды тропов:
Если со всей дотошностью вникнуть в определения тропов, можно заметить, что в основе каждого из них так или иначе лежит лексическая метафора — метафора как художественный образ, созданный путем приращения смысла к основному слову. Это может быть сравнение, сопоставление, ассоциация по свойствам и признакам предметов, отдельным или общим, перенесение свойств или замена одного предмета или явления на другие и т. д и т. п.
Метафора — это способ художественного мышления, поэтому деление тропов на виды и роды — весьма условно.
Возьмем, к примеру, такой распространенный вид тропа, как сравнение. Этому тропу детей учат еще в школе. Сравнение — троп, в котором приращение смысла к основному слову производится путем сопоставления его с другим по общему признаку. Как правило, в сравнениях используются вспомогательные слова «будто», «словно», «подобно». И это — единственное, чем сравнение отличается от эпитета — весьма формально.
Если написать: «старость подобна осени жизни» — это будет сравнение. Если вспомогательное слово опустить и написать: «старость — осень жизни» — это будет эпитет.
Эпитет определяет основное слово, добавляя к его значению новые качества так же путем сравнения, прямо («серый день») или в переносном смысле («холодный взгляд») или вовсе придавая слову противоположное значение («образованность дикаря»). Без использования вспомогательных слов.
Если перифраза заменяет слова иносказательным описанием («Тот, кого нельзя называть»), то эвфемизм — делает то же самое, что перифраза, но заменяет слово неприличное или табуированное («Пятая точка»). Легко заметить, что и в том, и в другом случае могут использоваться сравнения слов по признакам, отдельным или общим, и слова могут употребляться как в прямом, так и в переносном значении.
Все определения тропов знать надо. Для общего развития. Это полезно так же, как хождение по музеям, изучение там любопытных экспонатов… Главное — не особенно при этом задумываться.
А то вдруг вскочит в голову вопрос: разве ирония не может быть выражена гиперболой, а эвфемизм разве не есть в некоторых случаях сравнение? И все! Все спуталось в доме Облонских…
Вот что это было сейчас — перифраз, сравнение, ирония? Прежде всего — это была цитата:) Но в контексте данного текста — иронический перифраз, основанный на сравнении ситуаций.
Для любопытствующих мы приведем ниже список определений наиболее известных тропов с классическими примерами. В качестве иллюстрации к тому, о чем мы тут рассуждали — попробуйте самостоятельно подобрать примеры к каждому из описанных там тропов.
А мы между тем добрались до самой сути в исследовании метафоры. Потому что на нашей сцене появился «контекст» — та самая штука, которая объясняет, собственно говоря, основной механизм действия метафоры.
Но об этом — в следующий раз.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ТРОПЫ
___________________________________
АЛЛЕГОРИЯ (греч. allegoria — иносказание) — передача отвлеченной мысли, идеи или понятия путем создания сходного художественного образа (лев — сила, власть; правосудие — женщина с весами). По смыслу — сильно разросшаяся метафора. Для создания аллегории используются не только фразы, но и целые литературные произведения. В связи с чем некоторые авторы относят аллегорию не к тропам, а к фигурам речи.
АНТИФРАЗ — употребление слова в противоположном смысле. («герой» (вместо — «трус», «мудрец» — вместо «тупица»).
АНТОНОМАСИЯ (латинское pronominatio) — замена собственного имени заимствованным прозвищем. (Вместо «Сципион» — «разрушитель Карфагена»).
ГИПЕРБОЛА (греч. hyperbole — преувеличение) — разновидность ЭПИТЕТА, основанного на преувеличении («реки крови», «море смеха»).
ГРОТЕСК (франц. grotesque — причудливый, комичный) — изображение людей или явлений в фантастическом, уродливо-комическом виде и основанное на резких контрастах и преувеличениях. («Взъярённый, на заседание врываюсь лавиной«(В. Маяковский).
ИНВЕКТИВА (позднелат. invectiva oratio — бранная речь) — резкое обличение, осмеяние реального лица или группы лиц; разновидность сатиры. (Известное стихотворение Лермонтова «На смерть поэта» является инвективой — обличительной речью, обвинением). Часто относят к фигурам речи.
ИРОНИЯ (греч. eironeia — притворство) — насмешка, выраженная иносказательно. В контексте слово или фраза приобретают противоположный высказанному смысл, либо ставящий его под сомнение. («Где уж нам, дуракам, чай пить?» Ильф и Петров). Иронию часто относят не к тропам, а к фигурам речи.
КАТАХРЕЗА (греч. katachresis — злоупотребление) — сочетание несовместимых по значению слов, образующих некое смысловое целое («поедать глазами»). Разновидность оксюморона.
ЛИТОТА (греч. litotes — простота) — противоположность гиперболы; эпитет, использующий намеренное преуменьшение («мужичок с ноготок»). Другое название литоты — мейосис.
МЕТАЛЕПСИС (латинское transumptio) — замена слова другим по его сходству с одним из значений этого другого слова. («Десять жатв прошло…» М. Ломоносов. «Жатва» — подразумевает «лето», а «лето» — «год»).
МЕТАФОРА (греч. metaphora — перенесение) — троп, содержащий в себе скрытое образное сравнение или перенос свойств одного предмета или явления на другой на основании общих признаков («работа кипит», «лес рук», «тёмная личность»). В метафоре, в отличие от сравнения, слова «как», «словно», «как будто» опущены, хотя подразумеваются.
МЕТОНИМИЯ (греч. metonymia — переименование) — замена одного слова или выражения другим на основе сходства в переносном смысле («пенящийся бокал» — вместо «вино пенится в бокале»; «лес шумит» — вместо «листва деревьев шумит»).
ОКСЮМОРОН (греч. oxymoron — остроумно-глупое) — интригующее сочетание противоположных по значению слов. («живой труп»).
ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ (оно же — прозопопея, персонификация) — вид метафоры; перенесение свойств одушевленных предметов на предметы неодушевленные («река играет», земля проснулась).
ПЕРИФРАЗА (греч. periphrasis — окольный оборот, иносказание) — замена одного слова описательным выражением, передающим смысл («царь зверей» — вместо прямого называния — «лев»).
САРКАЗМ (греч. sarkazo, букв. — рву мясо) — особенно презрительная, язвительная насмешка; высшая степень иронии. («Впал в административный восторг…» — Ф.Достоевский).
СИНЕКДОХА (греч. synekdoche — соотнесение) — троп и вид метонимии, называние части вместо целого или наоборот («бить немца»).
СРАВНЕНИЕ — слово или выражение, содержащее уподобление одного предмета другому, одной ситуации — другой. («сильный, как лев», «сказал, как отрезал»). В отличие от метафоры — обязательно присутствие вспомогательных слов «как», «как будто», «словно», «подобно» и др.
ЭВФЕМИЗМ (греч. euphemismos, от eu — хорошо, phemi — говорю) — замена неприличных или грубых слов и выражений более деликатными (вместо «беременная» — «готовится стать матерью», вместо «толстый» — «полный»).
ЭПИТЕТ (греч. epitheton — приложение) — образное определение, художественно характеризующее кого-либо или что-либо («парус одинокий», «роща золотая»).
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Анатомичка
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
Дежурный по рубрике:
Александр Матюхин
Автор препарируемого текста:
Дмитрий Стебловский
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Баня
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сережа, хрипло дыша, мчался школьным двором.[2]
Сердце стучало, в боку кололо, однако он не мог остановиться. Иначе ему конец. Он мысленно проклинал Артема, который вчера вечером подбил его пробраться на чердак женской бани, чтоб подглядывать за купанием работниц с завода. «Сто процентов можно сиськи увидеть» — подстрекал он товарища.[3]
Час назад, когда солнце уже клонилось к закату,[4] ребята тихонько перелезли через старый дощатый забор и, гуськом перебегая меж деревьями, приблизились к старой бане, что находилась возле школы. Баня обслуживала работников с завода фосфатных удобрений.[5]
По словам Артема, через щель в потолке
По пожарной лестнице мальчики вылезли[7] наверх.[8]
Стараясь не шуметь, глотая пыль,[9] они поползли на животах к заветной дырке. Вот она, обозначенная слабым пятном света, исходящим снизу.
Заговорщицки переглянулись, услышав шум воды.
Притихли, стукнулись лбами и начали заглядывать в дыру в потолке.[10]
И тут же замерли от испуга.[11]
Сережа даже немного письнул в штаны, но внимания на это не обратил.[12]
Среди большого помещения, обложенного старым кафелем, происходило какое-то страшное и кровавое действо.
Вокруг тела, дергающегося в смертельной агонии, скопилась куча голых уродливых существ. Они жрали, рвали беднягу, разрывали его плоть и сосали кишки, что гирляндами свисали с их цепких пальцев.[13]
Твари обладали женским телами, груди тряслись от их движений, однако ребята уже и забыли о своем возбуждении.
Они почувствовали себя маленькими и захотели домой.
— Это они сторожа дядю Васю жрут, — прошептал Артем. — Вон его берцы — как всегда, в говне.
Сторож был нормальным дядькой, всегда угощал их сигаретами и рассказывал пошлые анекдоты. Они даже песенку о нем составили: «Дядя Вася — добрый человек, у него в кармане чебурек». Веселый и свой в доску мужик. Сейчас дядя Вася выглядел совсем не жизнерадостно.
Существа хорошо справлялись — половина скелета белела при свете тусклой лампочки.
Только Сережа подумал о том, чтобы петлять отсюда, как Артем, сволочь, в лучших традициях дешевых ужастиков, отпрянул от зловещей картины внизу, вскочил и споткнулся об какой-то хлам. С визгом упал, бешено дергая ногами.[14]
Снизу послышался радостный и хищный вой.
«Они услышали нас» — понял Сережа.[15]
Забыв о товарище, он на четвереньках метнулся к выходу.[16]
Не слез — сполз по металлической лестнице, больно ударяясь коленями. Только ноги коснулись земли, парень помчался к воротам.[17]
Позади сопел и хныкал Артем.
Однако там их ожидали.[18]
Окровавленная морда с горящими глазами выткнулась из прорехи в заборе[19] и натужно завыла.
Через верх перевесились[20] скользкие розовые тела, жадные стоны зазвучали в унисон.
Назад! К школе![21]
Но снова, когда, казалось, спасение было близко, их встретила толпа чудовищ, тряся когтями и грудями.[22]
Сергей понял, что вдвоем они не спасутся. Он замер, резко повернулся к Артему и толкнул его в грудь.[23]
Тот упал, недоуменно посмотрел на друга и заревел.
— Ты у меня когда-то машинку украл, — пробормотал Сережа и, не оглядываясь, бросился наутек.[24]
За спиной раздался душераздирающий крик, который резко оборвался, сменился чавканьем и хрустом.
Рваные тучи разошлись, оголив кровавый полумесяц, задул пронизывающий северный ветер. Его завывание гармонично сплелось с удовлетворенным рычаньем, раздающимся из темного угла, куда не доставал лунный свет.[25]
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Допросная
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Василий Рузаков
Хоррор-Россия, которую мы потеряли?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
С точки зрения многих читателей, в России хоррора нет, и не было — примерно как секса в СССР, по знаменитому утверждению некой участницы телемоста времен перестройки. Тем не менее, в отечественной литературе он мог бы появиться едва ли не раньше, чем в мировой.
Берясь за разговор о самом понятии «хоррор», часто чувствуешь себя собакой из известного анекдота: все понимаешь, но сказать ничего не можешь. Вроде бы все знают, что такое «литература ужасов» и могут показать примеры, но никто не может внятно сформулировать четкое определение. Еще сложнее точно указать корни жанра и начало его зарождения.
В самом деле: представьте себе, что читаете книгу, в которой речь идет об аристократическом поместье, в которое по ночам вламывается чудовище и пожирает людей — причем это продолжается до тех пор, пока не находится мужчина, способный дать противнику отпор. Скажите: хоррор это или нет? А если нет, то почему?
Между тем, книга, о которой идет речь — англосаксонская поэма «Беовульф», классика мировой литературы.
Иногда, если говорить честно, вообще складывается впечатление, что хоррор — не жанр как таковой, а прием. Возьмите «Собаку Баскервилей» Конан Дойля: по многим формальным признакам (жуткая атмосфера, намерение напугать читателя и т. п.) — это чистейшие готические ужасы. И даже то, что объяснение у событий оказывается рациональным — ничего не меняет: во «Франкенштейне», например, тоже все объясняется наукой. Даже если представления Мэри Шелли о возможностях этой самой науки расходятся с нашим опытом и убеждениями.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Любопытно, что в англоязычных источниках (изученных значительно лучше отечественных) обязательно отмечается две особенности: хоррор происходит от сказок и мифов — если, конечно, мы говорим о его мистической ветви, а не о психологических триллерах. И, во-вторых, — он часто сближается с фэнтези, особенно с так называемым «темным фэнтази». Иногда даже высказывается мысль, что то ли хоррор — поджанр фэнтези, то ли наоборот.
Но тут возникает второй важный вопрос: а когда, в таком случае, миф и сказка становятся хоррором? Или фэнтези, если уж на то пошло? Относится ли к ним «Франкенштейн»? А «Беовульф»?
Мне кажется, именно сближение хоррора с фэнтези дает ключ к пониманию вопроса. Миф превращается в фэнтези, когда из достоверного для слушателя рассказа о реальном событии становится ностальгической историей в духе «а вот раньше деды не на самолетах, а на драконах летали». Точно так же миф становится хоррором, когда рассказывает о чудовищах, в реальное существование которых мало кто из слушателей верит. Вряд ли многие из читателей «ужастиков» всерьез боятся столкнуться с вампиром или оборотнем.
Именно здесь и проходит водораздел: для тех англосаксов, которые слушали «Беовульфа» от бардов, Грендель и драконы были непреложной реальностью — может быть, они и не сталкивались с ними в реальной жизни, но верили, что их деды (или прадеды) с ними встречались.
На этом и остановимся, как на «рабочем», пусть и не исчерпывающем определении: хоррор — это рассказ о мистических событиях, призванный напугать слушателя, не смотря на то, что он, слушатель, по-настоящему не верит в реальность этих событий.
Ким Ньюман, критик, много писавший о жанровом кино и литературе, объединившись со Стивеном Джонсом, возможно, самым авторитетным современным редактором, выпускающим антологии хоррора, написали монографию, в которой предоставили современным писателям прокомментировать классические хоррор-произведения. Начинается их список с… «Доктора Фауста» Кристофера Марло и «Макбета» Уильяма Шекспира. Интересно, что по формальным признакам к хоррору обе пьесы отнести можно: в первой есть дьявол и хватает примеров колдовства, во второй — и вовсе действуют ведьмы и их богиня, Геката. С другой стороны — и по постановкам «Макбета» это проследить не сложно — чаще всего долю сверхъестественного в этом произведении пытаются уменьшить: к примеру, сцену с появлением Гекаты часто вообще пропускают.
А с точки зрения нашего, приведенного выше определения, — это еще вопрос, являются ли эти памятники драматургии хоррором в чистом виде. Неизвестно, верил ли сам Марло в возможность сделки с дьяволом, но часть его аудитории наверняка считала это вполне возможным. Точно так же и Шекспир мог не верить в ведьм, предсказания и шабаши — но король, вниманию которого и предназначалась эта пьеса, писал трактаты по демонологии и ведьмовству. Так что аудитория великих драматургов вполне могла воспринимать эти рассказы как вполне реалистические.
Интереснее, мне кажется, другое: наши британские соратники по увлечению, совершенно не смущаясь, записывают Шекспира, основателя английского литературного языка и светило мировой драматургии, в авторы «ужастиков». Русские литературоведы в схожей ситуации стыдливо отводят глаза и идут на что угодно, лишь бы не дать замарать святые имена классиков.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Давно пора бы, вашу мать, умом Россию понимать…» — примерно так в свое время выразился известный поэт-иронист Игорь Губерман. Хм. Что ж… Давайте попробуем, как это мы уже проделали с «Беовульфом», вспомнить несколько сюжетов.
Человека проследует злой дух, ожившая статуя…
Мужчине отрезает голову трамваем, и писатель детально и со вкусом выписывает все подробности трагического события…
Ведьма превращается в зомби и преследует того, кто пытается упокоить ее дух…
Уверен, вы узнали перечисленные сюжеты, но… Как?! Это хоррор? Но это же классика, да? Там же дело совсем не в этом! Там глубокие мысли, широкое содержание… Покажите, пожалуйста, мне у серьезного литературоведа определение хоррора, в котором указано «произведение, которое относится к этому поджанру, обязано быть тупым и бессодержательным». Тогда я соглашусь, что «Медный Всадник», «Мастер и Маргарита» и «Вий» никоим образом к этому низкому жанру не относятся.
Более того, подобно тому, как большинство лингвистов, кажется, сходятся на том, что родоначальником современного русского литературного языка стал Пушкин, я бы сказал, что родоначальником русского хоррора мог бы стать Гоголь — если бы этого передового, тонкого и сильного писателя не погубила литературная среда того времени.
Возьмите, перечитайте его первую книгу — пресловутую поэму «Ганц Кюхельгартен». Там совершенно серьезно описывается мертвец, встающий из гроба — с полной опорой на немецкий романтизм. Впрочем, в подобной стилистике работал еще Жуковский с его мистическими балладами — это как раз была не новость для русской литературы. Новостью было скорее то, что умница Набоков в своем эссе о Гоголе обозначил как «природную украинскую жизнерадостность» — и нотки ее проскальзывали в поэме заменой немецкой романтике, совершенно чуждые. Впрочем, это и правда была довольно слабая «проба пера» — и можно понять, почему автор пытался уничтожить тираж уже изданной книги.
А вот «Вечера на хуторе близ Диканьки» — это уже мощное, хотя и несколько неровное в композиционном плане произведение, с точки зрения хоррора — безусловно, новаторское. Расскажите-ка мне, а кто в те годы мог похвастаться сборником мистических повестей, густо замешанных на национальном фольклоре и быте, да к тому же предельно разнообразных стилистически? Ну, на самом деле можно упомянуть тех же немцев — Гофмана и Гауфа, например. Но Гоголь был все-таки ощутимо разнообразнее и сильнее опирался на национальный фольклор. Не стоит забывать при этом, что украинские обряды и сказки не были для него повседневностью, которую он хорошо знал и потому использовал в творчестве. Подготовка к этим повестям потребовала от него специальных исследований, он часто писал своей матери с просьбой прислать нужную информацию.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Напомню, что Гоголь опубликовал «Вечера на хуторе близ Диканьки» в 1831–1832 годах, а «Дракула» Брэма Стокера, с которого и принято отсчитывать хоррор как таковой, вышел в 1897 году. И тем не менее — у Гоголя мы уже находим многие приемы, характерные для последующего жанра «ужасов» и заметное разнообразие стилистики и атмосферы. Даже само отношение к мистическим силам явно различается от истории к истории: где-то они кажутся всесильными и могучими, как в «Страшной мести».
Эта повесть обладает запутанным сюжетом, в ней можно проследить влияние немецкого романтизма и на ее страницах совершенно серьезно подается противостояние злобного колдуна и могущества христианства. При этом в других повестях сборника — совсем другое настроение: в «Пропавшей грамоте» бесовские силы поданы в ироническом ключе, а в «Ночи перед Рождеством» автор посмеивается не только над нечистой силой, но и над служителем церкви.
С другой стороны, в той же «Майской ночи, или Утопленнице», не смотря на иронию по отношению к властям и любовное выписывание выходок молодежи, хватает и настоящей романтики, и жути…. Сцены с ведьмой, знаете ли, и сейчас способны пощекотать нервы.
Чтобы понять всю гениальность работы Гоголя с материей хоррора — жанра, которого, повторюсь, на тот момент в чистом виде еще не существовало — стоит провести эксперимент, который у меня в детстве получился совершенно случайно. Впервые еще школьником читая эту книгу, я случайно то ли пропустил, то ли недопонял один абзац в «Сорочинской ярмарке» — тот, где цыган договаривается с главным героем обвести вокруг пальца родителей его невесты и добиться согласия на брак. И, соответственно, я воспринял всю эту чертовщину с красной свиткой и явлениями говорящей свиньи совершенно серьезно. Попробуйте, перечитайте именно с таким настроением — и вы поймете, что это довольно жуткое произведение. А потом прочитайте, понимая, что все это — только розыгрыш и увидите, насколько гениально играет Гоголь с этой страшной и смешной атмосферой, словно предвосхищая популярные гораздо позднее комедии ужасов.
Словом, практически весь этот сборник мог бы стать началом хоррора как такового и, боюсь, его современники просто не поняли, с какой великой книгой столкнулись. Часто цитируется высказывание Пушкина: «Сейчас прочёл Вечера близ Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая весёлость, искренняя, непринуждённая, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия!.. Всё это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился…» Боюсь, даже Александр Сергеевич недооценил, насколько новаторской и сильной была эта книга.
К сожалению, в ней же заложены и семена падения — причем как Гоголя, так и вообще русской литературы. «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка» — небольшая, сюжетно незавершенная история, которая откровенно не вписывается в книгу, но зато дает образчик «реалистической» прозы, с которой чуть позже Белинский будет носиться, как курица с яйцом. Ну да, захватывающая история о дрязгах помещиков из-за клочка земли и о том, как они обедали, приезжая друг к другу в гости. Великая, небывалая в то время литература, чего уж там…
В дальнейшем Гоголь и сам, под чутким руководством худшего критика в истории литературы, развился в мастера бичевать взяточников и живописать аферистов. Но стоит понимать, что реализм, происходивший от французского натурализма, это частный случай, одно из направлений литературы — и не само важное. Чтобы расправиться с «натурализмом» школы Золя, помнится, его бывшему стороннику Гюисмансу хватило пары страниц — в предисловии к такой эпохальной книге как «Наоборот».
Просто откройте список писателей 19 века за рубежом и в России, чтобы понять, насколько обеднела русская литература в те годы, ограничивая себя суконным реализмом. Если взять только основные имена, которые до сих пор на слуху, то в Англии творили Вальтер Скотт, Конан Дойль, Шеридан ле Фаню, Райдер Хаггард, Оскар Уайльд, Уилки Коллинз. Вы вправду считаете, что Добролюбов и Чернышевский могут составить конкуренцию им всем, оптом? Даже если вспомнить Тургенева, Толстого и прочих наших классиков — по жанровому разнообразию они сравнимы с несколькими перечисленными именами? Исторический роман, мистическая повесть, приключенческая литература, начала фантастической литературы и да, литературы ужасов — все это приходится на 19 век, когда наши писатели — действительно потрясающего уровня, кто бы спорил — увлеченно разбирали, можно ли считать нигилистов полудурками или за ними будущее? Или — не менее животрепещущий вопрос — позволительно ли лежать всю жизнь на диване или надо непременно доставать всех ближних и дальних с активностью, неважно, насколько осмысленной?
В чем-то поведение наших критиков тех лет похоже на новомодную американскую политкорректность. Помните: настоящая литература должна бичевать пороки общества и, желательно, рассказывать, как плохо живется крестьянам. А теперь сравните: не важно, о чем произведение, но там должно говориться, что мужчины — свиньи, угнетающие женщин, а среди героев обязательно должны быть гомосексуалисты и негры. Иначе это — плохое произведение. Хотя, казалось бы, мысль о том, что литература вообще ничего и никому не должна — довольно очевидна.
Причем, что обидно: Белинский давно уже умер, а дело его живет — до сих пор принято стыдливо поджимать губки при упоминании хоррора и недооценивать те его ростки, которые таки пробились сквозь бетон критики. Блок написал «Двенадцать», которыми до сих пор, наверное, мучают школьников. Хоть один учитель рассказывал детям о его же цикле «Черная кровь» — мощной и завораживающей поэзии, которая прямо вдохновлялась «сами знаете какой» книгой Стокера? Булгаков, в лучшем романе которого летают ведьмы, преследуют героев вампиры, а над всем этим царит фигура самого Сатаны — нет, что вы! Это никакой не роман ужасов! Ага, реализм школы Белинского, не меньше…
Сдается мне, что пока мы не научимся спокойному отношению к этому вопросу, не поймем, что если к хоррору можно отнести Шекспира и Марло, то и Блок, Гоголь и Булгаков тоже творили в этом жанре — серьезного понимания литературы от нас дождаться невозможно.
Русский хоррор мог бы развиваться с начала XIX века, едва ли не первым во всей мировой литературе — но, по сути, пробивается к читателю только сейчас, в начале XXI века. И это и есть та великая хоррор-Россия, которую мы потеряли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
КОММЕНТАРИИ
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Редакция RR обратилась к нашим постоянным авторам и экспертам с просьбой прокомментировать статью.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ПОЭТ И ПИСАТЕЛЬ МАКСИМ КАБИР:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Является ли «Макбет» хоррором в чистом виде? Задавая такой вопрос, уместно иногда лукаво подмигивать публике: мол, спокойно, Стив, я дурачусь. Никого не сталкиваю с парохода современности, а просто перетасовываю пассажиров из разных классов. В чистом виде — интеллектуальный панк-рок, ведь к панку тоже относят порой что угодно: Гевару, Элвиса, Хармса, Христа… Какой-нибудь режиссёр-новатор, сфокусировавшись исключительно на ведьмах и отринув всё прочее, может сделать из «Макбет» ужасы. Сплаттер. Или порно-фанфик. Да что угодно! Но Марло с Шекспиром не писали хоррор, как бы нам того не хотелось. Не писали и всё. Почему? Ну, Бог его знает, предпочитали другие жанры.
Кстати, о Боге. В одной толстой книге фигурируют призраки, восставшие мертвецы, одержимые свиньи а-ля Клайв Баркер, сексуальные красотки на зверюгах, Люцифер и скачущие мохнатые твари. Так может быть?… Нет, нет, увы. Можно даже не богохульствовать лишний раз. Но вот корни, следуя логике «хоррор, если мистическую составляющую воспринимали всерьёз туповатые современники», следует искать как раз там. И у греков. И у арабов.
У Шекспира была немного иная цель. Как и у Булгакова или Леонида Леонова, автора прекрасной «Пирамиды», которые помнили вспыхнувшую на рубеже веков моду на бульварную мистику и использовали всю эту бутафорию в своих, мирных целях. Вот некоторые критики считают, что дьявольщина в «Мастере» призвана привлечь внимание главного читателя той поры — Иосифа Виссарионовича с его довольно вульгарным литературным вкусом. Пушкин, чуткий к западным веяньям, вслед за Байроном, Кольриджем, поэтами озёрной школы, написал мистическую повесть, но пугались ли её читатели девятнадцатого века?
Я проглотил «Пиковую даму» в одиннадцать лет, не испугался и поставил на одну полку с любимым Лермонтовым, а не любимым Эдгаром По. Хотя Лермонтов — тоже про демонов. Да, могучая традиция реализма лишила русских и советских читателей своих Стокеров и Шелли, но отчего мне не тоскливо? Гоголь, спору нет, он не Крым, он и наш, и ваш. А вот Толстого сравнивать с Ле Фаню и Уилки Коллинзом, упрекая в том, что он не писал о вампирах или сокровищах? Заменять гениальную поэму Блока на его же проходные и вторичные вещи (зато льстящие нашему брату, которому скучно читать поэзию без вурдалаков, ещё и про страшных большевиков)? Вы же при этом подмигиваете, дорогой автор? Хоть немного подмигиваете, да?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ПИСАТЕЛЬ АЛЕКСАНДР МАТЮХИН:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мой коллега по работе, узнав, что я пишу хоррор, спросил: «А нормальное что-нибудь можешь?» Когда он через пару месяцев наткнулся в интернете на мой рассказ из так называемой «высокой» литературы, восторгу его не было предела. Коллега хлопал меня по плечу, всячески нахваливал и заявлял: «Вот! Не перевелись еще на земле нормальные писатели! Вот же написано — прозаик! А не какой-то там писатель ужасов».
Этот момент из жизни как нельзя лучше отражает суть данной статьи — хоррор до сих пор считают «нишевым» жанром, которому за пределами кучки фанатов делать попросту нечего.
Но с другой стороны, я бы хотел спросить — а надо ли вообще выбираться из этой ниши? По крайней мере, сейчас? Подражания, сравнения и погоня за чем-то никогда не идут на пользу развитию. В последнее время было потрачено много сил, чтобы отделить хоррор от фантастики, признать свою независимость, так сказать. Сдается мне, это и есть нормальный путь. Не стоит завидовать, что «большая» литература получает большие же премии, а фантастика (кстати, на мой сугубо личный взгляд — сильно подпортившая себе имидж именно заигрыванием с «большой» прозой) вроде как любима в народе и хорошо продается. Так зачем? Если жанр хоррора начнет развиваться индивидуально, не опираясь на другие жанры, не заимствуя, не заискивая, то вполне определенно рано или поздно возникнут образцы литературы — романы, повести, рассказы — которым будут завидовать уже другие. По этой дорожке и надо идти, не оглядываясь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
МАРИЯ АРТЕМЬЕВА, ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР RR:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Надеюсь, вы заметили, дорогие читатели, что в данной статье мы имеем дело с попыткой сделать Россию не только родиной слонов, но и хоррора? Что, безусловно, и смело, и свежо. Но ведь в самом деле — почему бы и нет? Отечественным литературоведам надо обратить на это внимание.
Вопросы приоритета, — они же, как правило, и престижа, решаются, прежде всего, в академической среде. А русская академическая среда русской литературе — должна. С этой претензией автора нельзя не согласиться.
И если некоторые моменты в статье заострены нарочито, для пущей полемичности, то вот существенная нехватка в отечественном литературоведении некоторых теоретических обоснований видна невооруженным глазом. Иначе мы бы не спотыкались теперь о такие изначальные элементы, как «четкое определение хоррора» или вопрос о том, что же такое вообще этот самый хоррор — жанр или прием?
Я вот думаю, что хоррор — это художественный прием, который путем частого использования (увеличения количества) перерастает в жанр (качество). Точно так же стали когда-то литературными жанрами рассказ, повесть, новелла, роман, баллада, романс, сказка, кайдан…
С четким определением хоррора потому и туго пока, что процесс рождения жанра происходит в настоящем времени и это затрудняет классификацию.
В авторском определении говорится лишь об одной из возможных модификаций (наиболее близкой автору): о хорроре мистическом. Начисто отброшен хоррор реалистический (триллеры, слэшеры) и фантастический (все, что нереально, но может существовать с точки зрения науки — космический хоррор, например). Конечно, эта тема требует тщательного изучения и дискуссии.
Тут в области нашего литературоведения зияет серьезная лакуна. И на одного Белинского все не свалишь. Притом, что куда больше неприятностей нашей литературе принесли идеологические рамки и заслоны, поставленные литературоведению, как науке, в советское время…
В действительности мы просто не знаем толком собственную литературу. Огромная часть авторов оказалась в тени, на задворках. Так называемые «писатели второго плана» фактически не существуют — они не зафиксированы в сознании рядового читателя как участники литературного процесса. Не положены на нужную полочку в умах. Их нет в литературоведческом пантеоне, в теории и практике литературы — в школьных хрестоматиях и учебниках.
При этом идеологическое давление в этой сфере — только теперь со знаком минус, как положительная расовая дискриминация — имеет место и до сих пор. Советское заменили на антисоветское. В школе изучают Солженицына, «потому что надо», а, скажем, одного из наиболее ярких представителей мистической русской прозы 20 века — Альфреда Хейдока — до сих пор не знают даже специалисты-филологи.
Хочу особенно подчеркнуть этот момент. Вот автор приводит в пример Вальтера Скотта, Конана Дойля, Оскара Уайльда, Уилки Коллинза… Извините, но это все представители той самой литературы, которую у нас презрительно относили к «чисто развлекательной» и «коммерчески успешной». Только отнюдь не один Белинский в этом повинен. «Поэт в России больше, чем поэт» — установка старая, и сами наши авторы это понимали, принимали и поддерживали ее.
Если уж заглядывать в истоки, то в нашей стране было иное отношение к грамотности как таковой — она была не столько мерилом статуса или источником наживы, сколько в первую очередь духовным служением. Первые школы на Руси были монастырскими, церковно-приходскими, и только спустя столетия на смену им пришли школы мирские — земские, гражданские. Ознакомьтесь с историей русской азбуки: это не просто алфавитная памятка. В ней каждая буква — значимое слово, которое складывается в нечто, объединенное общим смыслом, в текст, который задает параметры духовного мировоззрения.
Чтобы было понятно: не авторов у русской литературы не было или нету соответствующих, а нет правильной литературоведческой теории. Геральдики, грубо говоря. Которая бы нашла и описала в правильном свете место каждому нашему автору.
Русская литература обширней и разнообразнее любой другой мировой литературы. Если мы будем изучать ее так, как изучают свои национальные литературы те же англосаксы (я уж не говорю — пропагандировать) у нас будут многотомные школьные учебники литературы. На каждый класс школы.
Вальтер Скотт, говорите? Исторический роман, приключенческая литература?..
Я приведу только один пример, для понимания сути проблемы. Не будем говорить об авторах, имена которых ничего не скажут нам, воспитанным советской школой или, тем более, — сдавшим ЕГЭ, таких, как Матвей Комаров (автор «Обстоятельной и верной истории двух мошенников: первого российского славного вора… Ваньки Каина;…второго французского мошенника Картуша» (1779–1794), «Невидимки, истории о фецком королевиче Аридесе и брате его Полунидесе, с разными любопытными повествованиями» (1789) и других лубочных изданиях) или Николай Эдуардович Гейнце (автор исторических и приключенческих романов — «Малюта Скуратов», «Аракчеев», «Князь Тавриды», «Коронованный рыцарь» и других), или Василий Александрович Вонлярлярский («Поездка на марсельском пароходе», «Охота на львов в Милиане»,»Силуэт«, «Байя», «Магистр» и т. д.). Возьмем автора «первого ряда», прямо с витрины. Вот он: Некрасов Н.А. Вам знакомы его романы «Жизнь и похождения Тихона Тростникова», «Три страны света» (в соавторстве с Панаевой), «Капитан Кук», «Мертвое озеро»?
Вряд ли.
А теперь прикиньте размеры пропасти нашего незнания в отношении русской литературы в целом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ИРИНА ЕПИФАНОВА, ВЕДУЩИЙ РЕДАКТОР ИЗДАТЕЛЬСТВА «АСТ, АСТРЕЛЬ СПБ»:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Русский хоррор мог бы развиваться с начала XIX века, едва ли не первым во всей мировой литературе». Да он, собственно, и развивался. Кроме упомянутых автором статьи Гоголя и Булгакова, произведения, которые можно отнести к жанру хоррора и мистики, у нас создавали А. К. Толстой, Брюсов, Грин, Хармс и многие другие. Да та же «Пиковая дама» Пушкина в конце концов. Почему автор статьи забывает о них? Приходится заподозрить, что либо литературный кругозор узковат, либо имеет место намеренная подгонка реальности под заранее заготовленные выводы.
Точно так же несправедливо обвинять литературу XIX века в том, что она «ограничила себя суконным реализмом», тогда как, скажем, в Англии именитые писатели вовсю творили в жанре приключенческой литературы и детектива. В России так называемая жанровая литература тоже вполне существовала и развивалась: были и приключенческие романы, и романтические повести, легшие в основу любовного романа. Другое дело, что многое из этого до нас не дошло (так же как через 200 лет никто не вспомнит Донцову или Шилову). Хотя и более именитые авторы, в принципе, обращениями к жанровой литературе не гнушались: трудно не усмотреть, скажем, в «Преступлении и наказании» черты детектива и триллера.
Впрочем, кое в чём автор статьи прав. Только я бы винила во всём не только и не столько «суконный реализм», тяга к которому якобы не давала авторам сосредоточиться на других жанрах, а скорее общее направление литературного процесса, некую моду и правила игры, существующие в писательско-читательском сообществе. Дело не в реализме, а в стремлении авторов заявить о себе в так называемой «боллитре». То же самое мы видим и сейчас: в мире англоязычной литературы заниматься жанровой литературой не зазорно, существует масса престижных жанровых премий («Хьюго», «Небьюла», премия «Эдгар» за лучший детектив и т. п.). В России же все самые крупные премии вручаются практически исключительно авторам так называемой современной прозы, внежанровой. Есть и некоторое полугласное противостояние между авторами: мол, фантасты, детективщики, авторы любовных романом и т. п. — это как бы не совсем настоящие писатели, а настоящие — те, которые пишут «о свинцовых мерзостях жизни». Так что совершенно неудивительно, что люди пишущие и не лишённые честолюбия, желающие публиковаться, получать премии и служить предметом обсуждения литературных критиков, устремляются в современную прозу, а не в хоррор например.
И ещё. У нас очень долго пытались издавать новых авторов, пишущих мистику и хоррор, под вывеской «русский Стивен Кинг». Так вот, на мой взгляд, беда во многом заключается в том, что все эти годы у нас как раз не было своего Кинга. По-настоящему гениального писателя, который работал бы в жанре хоррора, наплевав на условности литературной моды, и двигал бы этот жанр. Потому что по большому счёту и на Западе авторов, пишущих в жанре хоррора, много, но Кинг — один, и его вклад в развитие жанра за последние десятилетия самый мощный. Думаю, осталось дождаться появления подобной фигуры (фигур) и у нас. Предпосылки к этому есть.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Обрубки
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дуэль на коротких рассказах
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Итак, наши авторы продолжают состязаться в умении писать коротко, но страшно. К сожалению, вызов Максима Кабира (рассказ «Другая форма аномальной активности» —121 слово, 800 знаков — опубликованный в № 1 нашего журнала), посланный им Михаилу Парфенову, принят не был. Перчатку поднял другой автор. И он посылает вызов Александру Подольскому! А пока — читаем.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Александр Матюхин
Птица
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Иногда она представляла, что превратилась в птицу и улетела из дома навсегда.
Ей не хватало ощущения полета, счастья и наслаждения свободой. Она ходила к ведьмам и колдунам с просьбой научить ее быть птицей.
Однажды она вышла из дома до рассвета, избитая пьяным ревнивым мужем, с разорванной щекой, с вывихнутым правым плечом и сломанным указательным пальцем. Она брела по песчаному побережью горячего южного моря, обнаженная и окровавленная, и мечтала только о том, как расправит крылья и взлетит…
Кто-то с утра утверждал, что видел тень девушки с раскинутыми в сторону руками, скользящую по песку. Следы босых ног на песке обрывались у кромки моря, словно девушка и правда взлетела, оставив заботы за спиной.
Несколько местных ведьм утверждали, что именно они превратили ее в птицу. Один колдун из соседнего города выложил фотографии, где на изумрудном фоне предрассветного неба застыла над волнами белая чайка. Он говорил, что эта чайка за несколько минут до съемки была девушкой.
В волшебство полицейские не верили, но ничего доказать не могли. Мужа посадили в СИЗО на период следствия.
В интернете вспыхнула волна протестов. Кто-то собирал подписи в поддержку невинно осужденного. По Первому каналу показали передачу о девушке, превратившейся в птицу. Некоторые люди действительно научились верить в чудеса.
Мужа быстро выпустили и даже попросили прощения. У него брали интервью разные телеканалы, а однажды пригласили в «Жди меня». В специально снятом для передачи ролике муж поднимал голову к небу и, щурясь, смотрел на рваные облака, словно пытался разглядеть среди них парящую и счастливую птицу-жену.
Он всегда желал ей счастья, даже когда напивался и разбивал в ревности костяшки пальцев о ее милое личико.
Он рассказывал журналистам, что пусть бы она расправила крылья и улетела.
А затем он закрывал глаза и в мелких деталях восстанавливал в памяти место, где спрятал труп, который так никто и никогда не нашел.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ужасы в картинках
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Екатерина Богданова
Снегурочка[26]
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
На первый взгляд Маррь ничем не отличалась от других заброшенных карельских деревушек. Полтора десятка кособоких приземистых домиков, прилипших к обеим сторонам дороги, больше напоминающей временно пересохшее русло бурной реки. Такие места, с легкой руки остряка Лешки Ильина, группа называла «ненаселенными пунктами». Два дня назад они оставили за спиной сразу три таких «пункта». Еще один миновали не далее как вчера. Не было никаких оснований ожидать, что в пятой, наиболее удаленной от цивилизации, деревне еще остались люди. Бог — он троицу любит. Про пятерки никто не говорил.
И все же Сергей Иванович Потапов привел группу в Маррь. Потому что упоминание в монографии Гревингка — это вам не фунт изюму! Сложенная вчетверо ксерокопия брошюры лежала в нагрудном кармане потаповской «энцефалитки», возле самого сердца, и стучала там как пресловутый «пепел Клааса».
— Да поймите вы! Это же тысяча восемьсот пятидесятый год! — вещал он на каждом привале, размахивая перед Аленкой и Лехой мятыми перепачканными листами. — Афанасьев эту легенду только через девятнадцать лет запишет! А у Гревингка — вот! Даром что геолог!
Потапов шлепал распечаткой по колену и с видом победителя поправлял очки. Малочисленная группа не спорила. Меланхолично пожимала плечами, хмыкала неоднозначно и продолжала заниматься своими делами. Алена Виртонен, большая аккуратистка и умничка, перепаковывала рюкзак, стремясь достигнуть какой-то запредельной эргономичности, а Лешка Ильин неловко пытался ей помогать. Студенты не разделяли восторгов своего руководителя. Подумаешь, самое раннее упоминание легенды о Снегурочке! Если бы кто-то из них заранее знал, что до зачета — неделя пешего пути… В первую же ночевку Сергей Иванович невольно подслушал, как Лешка, жалуясь Алене на стертую ногу, бросил в сердцах:
— Манал я такие «автоматы»! Ну, Потапыч, зараза лысая!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
А сейчас лысину Потапова нещадно пекло июньское солнце, от которого не спасала даже бандана. В Маррь они вошли чуть за полдень, когда светило включилось на полную мощность. На единственной улице не было ни души. Стук и зычные крики, исторгаемые Лехиной глоткой по поводу и без, увязали в плотной пелене тишины, стелющейся от дремучего леса, кругом обступившего деревню. Однако опыт подсказывал Потапову, что Маррь все же живая. Во-первых, в воздухе отчетливо пахло дымом. Не едким костровым, а более мягким, печным. Во-вторых, стекла в большинстве изб хоть и заросли грязью, но стояли. Мертвые дома, как и люди, в первую очередь лишаются глаз. Только не птицы их выклевывают, а ветер. Ну и в-третьих… где-то недалеко жалобно блеяла коза.
— Ау! Есть кто живой?!
Леха забарабанил кулаком в высокие посеревшие от времени ворота с ржавым кольцом вместо ручки. Заборы здесь ставили из наглухо подогнанных друг к другу досок, почти в два человеческих роста. Не то что редкозубые оградки, догнивающие свой век в пройденных «ненаселенных пунктах». Пытаясь заглянуть во двор сквозь щель в воротах, Потапов мягко оттеснил Лешку в сторону.
— Эй, хозяева, есть кто дома?! — Сергей Иванович вложил в голос максимум почтения. — Мы этнографическая экспедиция…
Никто не ответил. Потапов прислушался. Показалось, или за забором действительно заскрипела приоткрывшаяся дверь? Стянув бандану, он обмахнул прелую лысину и стер капельки пота над верхней губой.
— Сергей Иванович, — Аленка деликатно дернула его за рукав, — местный житель на горизонте.
С противоположного конца деревни, вывернув из-за сарая с провалившейся крышей, плелась одинокая фигура — рыхлая женщина с нечесаными патлами, скрывающими широкое лицо. Покрытые синяками и ссадинами полные руки безвольно повисли вдоль тела. Окутанные облачками пыли босые ноги шлепали по засохшей земле. В такт мелким семенящим шагам подпрыгивали обвислые груди, прикрытые одной лишь грязной ночной рубашкой. Другой одежды на женщине не было.
— Ого! С утра выпил — день свободен! — гоготнул Лешка. — Интересно, чем это мадам так упоролись? Тормозухой, что ли?
Сергей Иванович сделал пару шагов навстречу и точно мантру повторил:
— Мы этнографическая экспедиция! Доброго дня вам!
Никакой реакции. Взгляд женщины, направленный сквозь троицу этнографов, уходил куда-то вдаль, теряясь в густом лесу. Грязные ноги, живущие отдельной от тела жизнью, выворачивались под самыми необычными углами, отчего казалось, что движется женщина благодаря одной лишь инерции. Сбросив рюкзак на землю, Лешка пошел ей навстречу.
— Леш, да не трогай ты ее! На фиг, на фиг… — в голосе Алены послышалась брезгливость. — Больная какая-то…
— Да погоди, ей, по ходу, плохо совсем, — отмахнулся Ильин. — Эй! Эй, тетя!
Ни тогда, ни потом Потапов так и не почувствовал опасности. Вплоть до момента, когда исправить что-то стало уже невозможно. Опасность? Это ясным-то днем?!
Вблизи толстуха в ночнушке оказалась весьма рослой. Головы на полторы выше Лешкиных ста восьмидесяти. Поравнявшись с парнем, она подняла руки, словно предлагая обняться. Неугомонный Ильин, вполголоса выдав какую-то пошлую шутку, попытался отстраниться. Суетливо, нервно. Видно, сумел разглядеть что-то за шторкой грязно-белых волос. Нечто такое, во что и сам не сразу поверил. А потом уже попросту не осталось времени. Совсем. Пухлые ладони одним невероятно быстрым и выверенным движением свернули Лешке шею.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Треск сломанных костей показался Потапову таким громким, что заложило уши. Эхо страшного звука металось над притихшей деревней, рикошетя от мрачных елей, как пинбольный шарик. Где-то совсем рядом заорал какой-то мужик. Потапов не сразу осознал, что этот перепуганный рев вылетает из его глотки, а сам он уже мчится к упавшему в пыль Лешке. В спину хлестнул тонкий визг Алены, наконец сообразившей, что произошло. На полном ходу Потапов налетел на толстуху, угодив костлявым плечом аккурат между обвислых грудей, и, не удержавшись на ногах, повалился сверху на рыхлое, студенистое тело. От удара Сергей Иванович прикусил язык, очки слетели с носа и утонули в высохшей колее. Женщина под ним извернулась, неожиданно мягко и плавно вильнув бедрами, словно подталкивая к соитию. Несмотря на весь ужас ситуации, Потапов отстраненно почувствовал, как обгоревшие на солнце щеки заливает краска смущения. Отталкиваясь руками, он попытался подняться…
…и глупо застыл, в миссионерской позе нависнув над сбитой женщиной. Их лица разделяло меньше полуметра. На таком расстоянии Потапов прекрасно видел даже без очков. Но поверить увиденному не мог. Под ним лежал не человек. Грубое лицо существа покрывали короткие, напоминающие щетину прозрачные волоски, под которыми легко просматривалась ноздреватая пористая кожа. Грязно-белые патлы смело на затылок, обнажив вывернутые ноздри, острые звериные уши и бессмысленный мутный глаз цвета затянутого ряской болота. Один. Прямо посреди лба. Жуткую морду на две неравные части разделяла тонкая щель безгубого рта. Она медленно распахивалась, обрастая неровными треугольными зубами, широкими и крепкими. А Потапов, как загипнотизированный, смотрел и не верил глазам.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Больно вдавив кадык, горло Потапова перехватили толстые пальцы. Лишившись воздуха, он наконец затрепыхался, тщетно пытаясь отодрать обманчиво слабые руки. Под рыхлыми телесами скрывались стальные мышцы. Перед глазами учителя заплясали фиолетовые круги. Непрекращающиеся крики теперь долетали до него будто через толстое ватное одеяло. В ушах звенело. Лишенное кислорода тело зашлось мелкой дрожью. Пытаясь вырваться, он бестолково молотил кулаками бледную тварь и что-то хрипел. В какой-то момент Потапову послышалось, как в дрожащий Аленкин визг вплетается встревоженный старческий голос — предсмертный кульбит паникующего мозга. А через секунду грубые тиски на горле разжались, дав дорогу потоку восхитительного свежего воздуха. Голова взорвалась разноцветной вспышкой, горло разодрал жгучий кашель, и Потапов завалился на бок, больно приложившись головой о твердую землю. Он понимал, что сейчас, в непосредственной близости от смертельной опасности, не самое подходящее время, чтобы терять сознание. Но когда невидимые руки подхватили его с двух сторон и потащили прочь, Сергей Иванович все же благодарно нырнул в черную бездну беспамятства.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
Сквозь щели забранных ставнями окон на грязный пол падал свет. День вошел в полную силу: полутемную избушку со всех сторон пронзали солнечные спицы. Пролетающие сквозь них пылинки вспыхивали волшебными искрами. Во дворе заливисто чирикали дерущиеся воробьи. Где-то на краю деревни хрипело радио «Маяк»…
За высоким забором молчаливо топталась бледная погань.
Покачав кудлатой седой головой, дед Хилой отодвинулся от окна. Видимо, не доверяя ставням, для верности задернул его занавеской. В доме страшно воняло падалью, однако ни у кого даже мысли не возникло попросить распахнуть окна. Эпицентр смрада, похоже, находился где-то в кухне, но заходить туда не хотелось совершенно.
— Мужика хочет, — косясь на Потапова, сказал хозяин. — У ней щас самая пора, етись.
Их спаситель оказался крепким высоким стариком, удивительно подвижным для своих лет и габаритов. Повадки и действия его напоминали матерого первопроходца, чей форт осаждают кровожадные индейцы.
— Что ж она Лешку тогда… — закончить Потапов не сумел. Всхлипнул по-бабьи и откинул голову назад, крепко приложившись затылком о бревенчатую стену. Боль отрезвляла, не давала забыть, что происходящее с ними реально.
— А того, что поперву — еда! А опосля уж все остальное. — Дед Хилой назидательно покачал узловатым перстом. — И что вам дома не сидится, туристы, в бога душу…
— Сказки собирать приехали, — ядовито ответила Аленка.
Она поразительно быстро пришла в себя. Едва ускользнувший от смерти Потапов, забившись в угол, трясся осиновым листом, а девчонка, всего час назад визжавшая так, что лопались стекла, воинственно расхаживала по комнате, примеряя к руке то изогнутую кочергу, то увесистое полено, сдернутое со сложенного возле печки дровяника. Не удовлетворившись, вынимала из кармана складной нож и принималась проверять, легко ли выходит лезвие. Она жаждала действия. Дед Хилой со своего табурета наблюдал за Аленкиными манипуляциями, посмеиваясь в бороду.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Ты, девонька, шилом своим ее разозлишь только. От стали в таких делах од…
— Что она такое?! — перебила Алена. — Леший? Йети? Кикимора какая-нибудь?
Этот вопрос она задавала каждые пять минут. Дед Хилой отмалчивался. Вот и сейчас, недовольно зыркнув на непочтительную соплюху, он просто закончил начатую фразу.
— …одна польза — горло себе перерезать, чтобы живьем не взяла.
Виртонен резко обернулась к Потапову.
— Бежать надо, — выпалила она. — Вернемся с помощью и раскатаем эту мразь…
Сергей Иванович испуганно икнул. Сама мысль о том, чтобы выйти наружу, снова ощутить сверлящий взгляд одинокого глаза… почувствовать себя мясом… Спина его неосознанно вжалась в ошкуренные бревна. Глядя на суетящуюся девчонку, дед Хилой недоверчиво выгнул брови, в который раз уже покачал нечесаной башкой и скрылся в кухне.
— Рванем со всех ног! Она же плетется как дохлая кобыла! — присев возле учителя, Виртонен схватила его за плечи. — Она нас хрен догонит! Давай, Потапыч, миленький! Рюкзаки бросим и рванем…
В запале Алена даже не заметила, что назвала преподавателя по прозвищу. Глаза ее лихорадочно горели, изломанные в походе ногти царапали кожу Потапова даже сквозь куртку. Напрягшиеся мышцы поджарого девичьего тела излучали нерастраченную энергию. Для себя Виртонен уже все давно решила. Сергей Иванович опустил голову, пряча взгляд среди рассохшихся досок давно не метенного пола.
— Тряпка! — брезгливо выплюнула Аленка.
Больше она не произнесла ни слова. Деловито распотрошила рюкзак, откладывая в сторону самое необходимое. Распихала по карманам пакетики с орехами и изюмом, полулитровую бутылку кипяченой воды, складной нож и спички. Длинный «полицейский» фонарик оставила в руке, накинув петлю на запястье. Решительно отбросила засов и шагнула на улицу, так ни разу и не взглянув на сжавшегося в углу Сергея Ивановича.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
На шум открывшейся двери из кухни выглянул дед Хилой. Безучастно оглядел комнату: Потапова, разоренный рюкзак, распахнутую дверь. Потом кивнул и сказал:
— Не пошел? Правильно сделал.
— У меня мениск поврежден, — поспешил оправдаться Сергей Иванович. — А у Алены разряд по легкой атлетике! Я темпа не выдержу, а так…
— Сдохнет, — равнодушно перебил дед Хилой. — Хоть так, хоть этак.
Шурша заскорузлыми шерстяными носками по полу, он прошаркал к двери, но не закрыл ее, а остался стоять в проеме, козырьком приложив руку ко лбу.
— Позапрошлой зимой Лиша шестерых мужиков положила. С ружьями и собаками. Троих уже в лесу догнала, и снегоходы не помогли. Эт она только на солнышке квелая, а ночью скачет — что твоя коза! А уж зимой…
Потрясенный Потапов встал и опасливо подошел к своему спасителю. С высокого порога крохотная Маррь отлично просматривалась в обе стороны. Сергей Иванович как раз успел заметить, как скрылась между елок ярко-красная курточка Алены Виртонен. Следом за ней с огромным отставанием плелось существо, голыми руками убившее Лешку Ильина.
— Как… — Потапов нервно сглотнул. — Как вы ее назвали?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дед Хилой смерил учителя хмурым взглядом из-под разросшихся седых бровей.
— Сказки, говоришь, собираешь? — невпопад ответил он. — А слыхал такую: жили-были старик со старухой, и не было у них детей. Уж сколько они Христу ни молились — все без толку! А как пошли они в лес дремучий, старым богам поклонились, вылепили себе дитятю из снега, так и ожила она. Подошла к ним да молвит: «Тятенька, маменька, я теперича дочка ваша, оберегать вас стану. Только горячим меня не кормите — растаю!» Обрадовались дед с бабкой да назвали девчонку…
— Снегурочкой… — шепотом закончил Потапов.
Дед Хилой кивнул. У кромки леса мелькнула в последний раз и исчезла грушевидная фигура женщины в грязной ночнушке.
— Далеко не убежит. — Старик отнял руку от морщинистого лба. — К утру назад воротится. Пойду-ка к Тойвовне схожу, мукой одолжусь, раз такая оказия.
Кряхтя от усердия, дед Хилой натянул резиновые калоши и ушел. К соседке. За мукой. Как будто мир по-прежнему оставался нормальным.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дед Хилой вернулся с берестяным лукошком, в котором, помимо муки, оказалась пыльная литровая банка и мешочек с неведомым содержимым. Привычно заложив засовом толстую дверь, старик скинул калоши и отправился на кухню. Потапов набрал побольше воздуха в легкие и отправился туда же, с головой нырнув в смердящий воздух. Источник тухлого запаха обнаружился сразу: жестяной таз, стоящий в самом углу, за печкой. А точнее, его содержимое — пяток ворон со свернутыми шеями. По черным перьям лениво ползали жирные личинки, при виде которых желудок Потапова подпрыгнул к горлу. Глядя на побледневшего учителя, дед Хилой прикрыл таз пыльным мешком.
— Ты морду-то не криви, сказочник! Эта падаль тебя от смерти спасла… а может, и от чего похуже.
Осторожно высунув нос из-под ладони, Потапов наконец решился вдохнуть. Не сказать чтобы воздух очистился, но делать было нечего.
— Разве может быть что-то хуже?
— Кому как, — философски заметил старик. — Оно, может, и впрямь ничего хуже смерти нет. Да вот только помирать, опосля себя целый выводок одноглазых щенков оставляя… мне б совсем тоскливо было. Дети — они ж страшнее семи казней египетских. А Лиховы дети…
Хилой замолчал, укладывая в топку нарезанную щепу и бересту. Чиркнула спичка, и огонь проворно перепрыгнул на маленький деревянный шалашик. Белый дым потянулся было к дверце, но быстро опомнился и устремился кверху. Загрузив печь дровами, дед Хилой захлопнул дверцу. Эмалированный чайник звякнул закопченным дном, встав на плиту. Под напором засаленной открывалки с принесенной банки слетела крышка. В острой вони гниющей птичьей плоти проклюнулась тонкая нотка клубничного аромата.
— Вот. Тойвовна гостюшке передала. — Старик подвинул к Потапову чайную ложку и блюдце со сколотым краем. — Тебе, значится. Почаевничаем. Это снегуркам горячего нельзя, а нам…
— Вы сказали, что это… — Чтобы не смотреть на укрытый мешком таз, Потапов сел вполоборота. — …Что это меня спасло. Как?
На долгое время воцарилось молчание. Пока на плите не забулькал чайник, старик сидел за столом, демонстративно не глядя в сторону Сергея Ивановича и занимаясь своим делом. В таинственном мешочке оказались измельченные травы, ароматные настолько, что даже мерзкая вонь, сдавшись, расползлась по углам и затаилась, выжидая время, чтобы вернуться. Только когда чашки наполнились чаем, а в блюдцах растеклись кровавые лужицы, украшенные крупными ягодами клубники, дед Хилой наконец заговорил:
— Ты, кажись, сказки собирать приехал? Ну так и слушай, старших не торопи!
Покорно склонив голову, Потапов принялся прихлебывать обжигающий травяной отвар. Оледеневшее от страха нутро, кажется, начало оттаивать.
— Лишке горячее пить — себя губить. Она суть что? Упырь обнакновенный! Просто не кровушку горячую ест, а токмо мертвечину холодную. Видал, как она дружка-то твоего оприходовала? Ни единой капельки не пролила! Трупоеды от живой крови дуреют шибко, потому как меры не знают. Нажрутся от пуза, а потом болеют… Ну а когда она тебя душить стала, я ее вороной и угостил. Лишке — чем гнилее, тем слаще! А ты как думал, я для себя эту падаль готовлю? Мы Лишку по очереди подкармливаем, штоб, значится, за нас не взялась…
Старик слизал с ложки огромную ягоду и довольно причмокнул. Потапов, внутренне содрогаясь, вспомнил широкую пасть и зубы… слишком тупые для того, чтобы рвать живое мясо. Больше пригодные для дробления костей, в которых таится сладкий мозг.
— Лишка — это Лихо? Лихо Одноглазое?
— Смышленый, — кивнул хозяин, счищая с ложки излишки варенья о край блюдца.
— А… а Снегурочка?
Над столом вновь повисло молчание. Дед Хилой задумчиво выхлебал кружку до дна и наполнил по новой. Когда Потапов решил, что старик вновь обиделся, тот внезапно начал рассказывать. Он говорил долго, путано, с какой-то неявной, но плохо скрытой горечью.
— У нас за Марревой гатью испокон лихи водились. Когда моя прабабка маленькой была, они в лесу еще чаще встречались, чем теперь зайцы. Так она сказывала. А когда ее прабабка девкой сопливой была, так и вовсе, мол, целыми семьями жили, голов по двадцать. И людей тогда не губили. Их не тронь, и они не тронут. Зверя — вдоволь, рыбы, птицы — на всех хватает! Ягода, грибы, корешки разные — не то что сейчас. Летом жирок копили, а зимой спали совсем как косолапые… но уж если просыпались по зиме, всем худо приходилось. Наша Снегурочка уже восьмую зиму не спит…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Забыв про стынущий в кружке чай, Потапов слушал разинув рот. Уста хмурого неприятного старика отматывали назад историю, столетие за столетием, к самому началу времен, где бок о бок с Человеком жили те, кто сегодня уцелел лишь в сказках. Туда, где шаманские пляски призывали дождь и солнце, в покрытых ряской водоемах плескались пышногрудые русалки и рыскала под землей белоглазая чудь. Где Одноглазое Лихо было такой же частью природы, как вороны и медведи, и олени, и белки, и другие четвероногие, пернатые и ползучие твари.
Внимая торопливой, сбивчивой речи марревского старожила, Потапов с головой погружался в мир древнего волшебства, жестокой кровавой магии. Становился сторонним наблюдателем грандиозной битвы за место под солнцем, в которой проигравшая сторона исчезала навсегда, превращаясь в предания, легенды и детские страшилки. Избегая войны с более сильным и жестоким противником, Старый Мир откатывался все дальше и дальше. И постепенно не осталось лесов настолько глухих и далеких, чтобы туда не добрался вездесущий Человек, жаждущий новых охотничьих угодий, рыбных рек и пахотных земель. А потом чужеземцы из-за моря подарили Человеку Крест. И Человек захотел очистить новые земли от скверны…
Страх исчез. Смытый душистым травяным чаем, уступил место жалости. Тоске по убитой сказке. В голове шумело, точно после выпитого литра водки. Разглаживая на столе мятую распечатку монографии Гревингка, Сергей Иванович втолковывал ничего не понимающему, осунувшемуся старику:
— Всегда не мог понять, что за мораль у этой сказки? Не лепи детей из снега? Не прыгай через огонь? Не слушай подружек? Какой позитивный посыл несет эта история? Чему научит ребенка? А ведь просто искал не там! Кто бы знал, а?! Горячим меня не кормите…
Она действительно вернулась только с рассветом. Дед Хилой уже спал, забравшись на прогретую печь, а Потапов, распахнув ставни, смотрел, как потягивается просыпающаяся заря. Снегурочка вышла из леса, стряхивая с босых ног рваные останки ночного тумана. Вышагивая легко, почти грациозно, она больше не напоминала пьяную гориллу. Прямая спина, высоко поднятая голова, уверенный шаг. Вся она даже стала как будто стройнее и чище. В грубых линиях ее лица, в тяжело обвисших грудях и отяжелевшем от многочисленных родов животе Потапов видел черты языческих богинь, чьи статуэтки по сей день находят от Урала до Дальнего Востока. Вымокшая в росе шерсть серебрилась и отблескивала в лучах зарождающегося светила. В это мгновение Снегурочка казалась почти прекрасной. Неземной. Осколком старого дикого мира. Частичкой зимы, неведомо как уцелевшей жарким засушливым летом.
Потапов не мог сказать, сколько из этого он действительно увидел, а сколько дофантазировал, вдохновленный рассказом Хилого. Волшебство пропало, когда кротовьи глазки учителя разглядели среди травы яркое пятно. Правой рукой Снегурочка волокла за ногу тонкое девичье тело в разодранной красной куртке. На вывернутом запястье мертвой Алены болтался включенный полицейский фонарик. Стиснутая ладонь по-прежнему сжимала рукоятку ножа. Стальное лезвие, обломанное чуть выше середины, испачкалось в чем-то черном и липком.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
И дни потянулись транспортерной лентой — такие же повторяющиеся, бесконечные и черные. Еще затемно дед Хилой уходил на огород, отгороженный от Снегурочки высоким забором. Там он копался на грядках, пропалывал, рыхлил и поливал, а к обеду, проверив ловушки на ворон, возвращался в дом, прячась от полуденного солнца. Не зная, куда себя пристроить, Потапов слонялся по двору, стараясь не подходить близко к воротам.
На восьмой день вынужденное заключение стало невыносимым. Мертвого Лешку Снегурочка уволокла в сторону леса, а тело Алены, брошенное на самом солнцепеке, быстро превращалось в падаль. Каждую ночь лихо приходило к нему кормиться. К счастью, батарейка фонаря разрядилась еще до наступления сумерек. Однако Потапов все равно не мог уснуть, слушая чавканье, хруст разгрызаемых костей и отвратительные сосущие звуки. А по утрам белесая тварь подтаскивала исковерканные останки поближе к окну и совсем по-звериному принималась на них кататься. Глядя на это дело, дед Хилой мрачно шутил.
— Покатайся-поваляйся, Аленкина мясца поевши… — усмехался он, не зная даже, что совершенно точно угадал имя убитой Виртонен. — Вишь, как изводится, Лишка-то! Эт она для тебя старается, невеста бесова… Марафет наводит…
Юмор у него был сродни хирургическому: циничный, выстраданный долгими годами, проведенными бок о бок со Смертью. И на восьмой день Потапов понял, что если еще хоть часок проведет среди удушающей жары, омерзительной вони и чернушных шуточек, то сойдет с ума и сам выскочит к одноглазой твари с предложением руки и сердца.
В рюкзаке покойной Виртонен нашлось все необходимое. Сидя на крыльце, освещаемый лучами восходящего солнца, Потапов обматывал найденную во дворе палку обрывками Аленкиной футболки, тщательно вымоченными в бутылке с бензином для костра. Он пытался прочувствовать момент, ощутить себя древним витязем, идущим на бой с темными силами, но получалось слабо. Потапов не был рожден для битвы. Для пересчета всех его драк хватало пальцев одной руки. И даже тогда неиспользованных оставалось больше половины.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Закончив импровизированный факел, Потапов встал возле высоких ворот, все еще надеясь уловить важность момента, какой-то особый мистический знак. Однако все оставалось прежним: лысеющий учитель истории с пересохшим от волнения горлом по одну сторону забора и беловолосая одноглазая погибель, шумно сопящая — по другую. Слышно было, как за домом сам с собой разговаривает дед Хилой. Потапов недоуменно пожал плечами, поджег факел, откинул засов и шагнул на улицу. Будто пересекая черту между миром живых и миром мертвых.
С пылающим факелом в руке он больше не боялся. Отдавшись во власть электричества, люди утратили веру в огонь. Неудивительно, что за восемь лет никто даже не подумал о том, чтобы сжечь одноглазое лихо. Люди слишком привыкли полагаться на свои игрушки. Навигатор выведет из самой глухой чащи, ружье защитит от хищников, а фонарь разгонит тьму. Вот только как быть с теми, кто сам — часть тьмы? Сжечь! Огонь вечен, он никогда не боялся темноты и того, что в ней сокрыто. Потапов мысленно поблагодарил погибших студентов, подаривших ему время, чтобы осознать это.
При виде огня единственный глаз Снегурочки широко распахнулся. Страх — первая живая эмоция, которую Потапов прочел на грубой уродливой морде. Снегурочка торопливо отпрянула. Пылающий факел очистил дорогу в доли секунды. Можно было спокойно уходить, двигаться к городу, ночами отгораживаясь от нечисти ярким костром. Но до ближайшей деревни дней пять ходу. Без еды и воды протянуть можно. Без сна — никак. И потому Потапов собирался драться.
— Ты чего это удумал, иуда! — взревело над самым ухом.
Жесткие пальцы впились в плечи, отбрасывая Потапова от сжавшейся перепуганной твари. Отлетевший в сторону факел упал в высохшую колею и погас. Учитель вскочил на ноги и едва успел закрыться руками, как на него налетел дед Хилой. Удар у старика оказался поставленным, хлестким и на удивление болезненным. Чувствовалось, что в молодости дед не пропускал ни одной деревенской драки. Но разница в возрасте давала о себе знать. Совершенно небоевой Потапов все же был моложе и сильнее. Первый же его удар расквасил старику нос, выбив из ноздрей красную юшку. На этом драка и закончилась.
Роняя сквозь пальцы красные капли, дед Хилой со всех ног бросился к дому. Потапов резко обернулся, понимая, что опоздал, уже почти чувствуя прикосновение холодных ладоней к своей шее… Но вместо этого увидел, как Снегурка, жадно втягивая медный запах вывернутыми обезьяньими ноздрями, точно зачарованная пялится вслед старику. Сейчас она походила на голодную собаку, не смеющую стянуть лакомый кусок со стола хозяина. Потапов зашелся безумным визгливым хохотом.
— Так, значит?! — заорал он, заставив Снегурочку обернуться. — Горячим тебя не кормить, да?! А ну, сука!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он неуклюже прыгнул к обглоданному телу Аленки Виртонен, даже в смерти все еще сжимавшей покрытый черной кровью нож. Прижался запястьем к обломанному лезвию, с силой надавил. Было почти не больно.
С окровавленной рукой вместо оружия, он встал, шагая навстречу Снегурочке. Та завертелась вокруг, то подаваясь вперед, то отпрыгивая обратно. Жадно клокотало звериное горло. От нетерпения Снегурочка жалобно поскуливала. Кровь уже пропитала рукав «энцефалитки» до локтя, когда она, не выдержав, кинулась к Потапову и присосалась к открытой ране, подобно огромной белой пиявке. Только тогда Потапов почувствовал настоящую боль. Тупые треугольные зубы жадно терзали разрезанное запястье. Красные пятна, перепачкавшие оскаленную морду лиха, казались ненатуральными. Напрасно Потапов отчаянно бил свободным кулаком в рыхлое тело кровососа. Снегурочка только сильнее впивалась в рану. Когда же она наконец оторвалась, Потапову показалось, что жизни в нем осталось на самом донышке. Под коленки точно ударил какой-то невидимый шутник — учитель рухнул на землю как мешок с ветошью. Рядом на четвереньки опустилась перемазанная кровью Снегурочка. Выгнув спину, она зарылась грязными пальцами в прогретую пыль и тут же вновь распрямилась. Из объемистого живота донеслось громкое урчание. Безгубая пасть распахнулась, выплескивая наружу сгустки свернувшейся крови и не переваренные куски гнилой плоти. Снегурочку рвало так долго, что Потапов успел наскоро перетянуть поврежденную руку оторванным рукавом. Кое-как встав, он доковылял до факела. Непослушными пальцами вытащил из кармана зажигалку… Шатаясь как пьяный, подошел к Снегурочке и ткнул огненной палкой прямо в грязно-белую паклю волос. Полыхнуло так, что не ожидавший этого Потапов едва не упал. Над улицей пронесся визг, протяжный и жуткий…
Сколько времени он провел, отрешенно пялясь на горящее тело лиха, Потапов не знал. Опомнился, лишь когда увидел, что пустынную улицу Марри, точно призраки, заполнили скрюченные старостью фигуры. Среди них, зажимая ноздри окровавленной тряпкой, стоял и дед Хилой. Потапов ткнул потухшим факелом в чадящие останки.
— Вы свободны! — крикнул он старикам. — Теперь вы свободны!
Получилось как-то пафосно и неискренне. В ответ — гробовое молчание. Лишь далекое эхо еле слышно коверкает окончание глупой пошлой фразы. Сергей Иванович растерянно огляделся. Что-то блеснуло в дорожной пыли под ногами, послав солнечного зайчика в сощуренные глаза Потапова. Потерянные очки так и лежали здесь все это время. С трудом удерживая равновесие — обескровленное тело слушалось плохо и все норовило упасть, — Сергей Иванович поднял их и водрузил на нос. Лица марревских жителей впервые проявились перед ним ясно и отчетливо, точно кто-то подкрутил резкость картинки этой Вселенной. Недовольство, испуг, раздражение и даже ярость прочел он в них, но никак не облегчение. Никто не радовался избавлению.
Сплюнув отсутствующей слюной, Потапов, шатаясь, ушел во двор Хилого. Вернулся он уже с топором и пустым рюкзаком. Обгорелую голову Снегурочки, зияющую единственной опустевшей глазницей, он отсек только с пятого удара. Накрыл рюкзаком, сбивая остатки пламени, и в этот же рюкзак спрятал свой трофей… свою будущую славу. После чего презрительно сплюнул вновь, на этот раз демонстративно, и покинул Маррь, оставив за спиной полтора десятка стариков, медленно стягивающихся к догорающей Снегурочке.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Седенькая старушка Марта Тойвовна по-детски дернула деда Хилого за рукав.
— Староста, чего делать-то будем?! — голос ее подрагивал от испуга. — Он же других приведет!
— Городские опять иконы мои забрать захочут, — прошамкала беззубая бабка Анники. — Иконами разве можно торговать-то?! Господи, прости!
Она мелко перекрестилась двумя перстами. Нестройный хор голосов загудел со всех сторон, разделяя опасения односельчан.
— Землю! Землю отымут! — пророчил скрюченный ревматизмом дед Федор, заботливо обнимающий супругу, вперившую ослепшие глаза в пустоту.
— Тихо! — Дед Хилой поднял мосластые руки вверх, пресекая базарный гомон. — Тут вот что… Я с неделю назад у Марревой гати лося дохлого видал. Лишкиных пацанов работа. Так что очкарику нашему житья — до первых сумерек. Щенки не выпустят. Они ему за Лишку сами голову открутят… Уж они-то точно мамку услыхали…
— Староста, слышь-ка! А ну как очкарика искать придут? А и не искать, так просто кто про нас прознает? Каждый год ведь приходят! Кто нас защитит-то теперь?
Тяжелый взгляд старосты пополз по лицам сельчан, добрался до согбенного деда Федора и остановился.
— Сосед, а не пора ли вам с Дарьюшкой детишек завести? Очередь-то ваша вроде…
Дед Федор еще крепче прижал к себе жену и кивнул. Та благодарно погладила его по морщинистой руке. Ее ослепшие глаза наполнились слезами. Одинокие старухи завистливо ворчали что-то невразумительное, не смея спорить в открытую.
— Значит, решено. — Дед Хилой рубанул воздух ладонью. — Как снег ляжет, пойдете за Марреву гать. Новую Снегурку будить надо.
— Господи, — прошептала слепая Дарья. — Господи, счастье-то какое!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
№ 3
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Слово редактора
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Прекрасное ужасно, не будь!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Есть люди, которые принципиально не читают «ужасы». Потому что — стресс. Лучше мыслить позитивно. А страх — это либо гадости, либо глупости. Не надо его.
Но тогда зачем взрослые пугают детей бабайками и кощеями? Зачем сами дети, подрастая, пугают друг друга «синими руками», «черными комнатами»?
Почему мы читаем триллеры, смотрим «Чужих»?
Когда мои дети были маленькими, я сделала удивительное открытие: маленьким детям страх не присущ от рождения. Страх в них приходится воспитывать. Учить бояться!
Потому что иначе — они и впрямь могут сунуть пальцы в розетку. Схватить горячий утюг. Они такое могут вытворить!..
Они полны бесстрашия, как дураки или идиоты. Все родители маленьких детей это знают. А помимо прочего, лет до 2-х—2,5 дети еще и большие материалисты. Мне пришлось немало пофокусничать, чтобы заставить дочерей бояться каких-то Тука-Тука и Бадачищу. Которые — вот, слышите, стучат большими ножищами? — придут и скушают вас, если глаза не закроете, ведь спать давно пора!
Страх — важный инструмент развития человека — его мозга, фантазии, психики. Очень мощный инструмент! Страх будит любопытство, подталкивает к обучению, к познанию своих возможностей, своего я. Страх расставляет приоритеты: скажи мне, чего ты боишься — и я скажу, кто ты. Тот, за кого ты боишься больше всего — тот, возможно, дорог тебе больше жизни. Таково чувство настоящей любви…
Жизнь человека, который ни разу не испугался — скудна и уныла… Но из всех адреналиновых допингов современного мира самый волшебный — это страх выдуманный. Ужасы, которые мы умеем отбросить, включив свет или закрыв книгу — прекрасны! Мы сильнее их.
Тука-Тука и Бадачища никогда не приходят.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рассказы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Шолохов
Вежливое общение
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дмитрий Лидин вышел из сквера и повернул в сторону улицы Новой, когда услышал приятный, с легкой хрипотцой голос.
— Эй, уважаемый!
Голос не был ни мужским, ни женским.
— Уважаемый! — повторил кто-то.
Лидин осмотрелся и, не увидев никого, пошел дальше.
— Это не вежливо.
Дмитрий снова остановился, прислушиваясь к хорошо поставленному голоску-унисекс. Странно, но он ему слышался с разных сторон.
— Мы же хотим, чтобы наше общение с самого начала было вежливым, приятным и полезным?
— Кто это сказал? — Дмитрий был в замешательстве.
— Здрасте! — раздалось из-за куста в полуметре от Лидина. — Ты что, мудак?
Вопрос, если начистоту, поставил Диму в ступор окончательно. Он не позволял так разговаривать с собой. Никому. Но сейчас он даже не видел собеседника. И еще ему показался более чем странным перепад — сначала говорит о вежливости, а потом ругается, как гопник. На самом деле от перестановки мест… Даже если бы Диму вначале разговора назвали мудаком, а потом призвали быть вежливым, ничего бы не изменилось.
— Ты кто? — почему-то шепотом спросил Лидин.
— Конь в кенгурячьем пальто!
Обычно, если это выражение приходило ему в голову, он улыбался, но не сейчас. Теперь ему было не улыбок. Это пришло не ему в голову, это сказал кто-то, кого он даже не видел.
Дима ожидал увидеть обладателя приятного голоса, но никто так и не показался. Дима подождал еще какое-то время, но больше так ничего и не услышал. Почудилось?
«Ты что, мудак?» — вспомнил Дима.
Это разве могло почудиться? Возможно. Ему даже могла почудиться фраза «конь в кенгурячьем пальто». Почудиться, прийти в голову в ответ на собственный вопрос: ты кто, но как быть с монологом о вежливости и улыбке?
Дуновение ветерка, шелест листвы?
Именно эти слова характеризовали его нынешнее состояние как нельзя лучше.
Дима сделал шаг в сторону куста и резко раздвинул ветки. Кроме мопса, вылизывающего собственную промежность, там никого не было.
— Бл*ть! — в сердцах выпалил Лидин. — Какого хера?!
Мопс оторвался от своего занятия и с укором посмотрел на человека. Дима готов был поклясться, что во взгляде животного читался именно укор.
— Трудно относиться с уважением к тому, кто вылизывает собственные яйца, да?
Лидин уже который раз за десять минут был шокирован. Тот же голос, те же поучительные интонации. Все это время с ним говорил пес?!
Несмотря на состояние близкое к обморочному, Дмитрий нашел в себе силы, чтобы ответить:
— Извините, сорвалось…
— Ничего, мы привычные, — кивнул пес и пару раз лизнул между ног. — Знаешь, сколько их не лижи, все равно такое ощущение, что грязный.
Мопс еще раз лизнул, что-то сплюнул (до сегодняшнего дня Лидин не знал, что собаки умеют сплевывать, хотя говорящие наверняка умеют) и встал.
— Ну что ж, давай ближе к делу. Ты же не думаешь, что я заговорил с тобой, чтобы показать тебе свои яйца?
Дмитрий замотал головой. Нет, конечно, он так не думал. Он вообще ни о чем не думал. Просто в голову ничего не лезло.
— Мне нужна помощь…
— Моя? — поспешно спросил Дмитрий и в который раз уже пожалел, что не поехал на автобусе.
— Нет, бля, кенгуру за твоей спиной! — грубо ответил пес и Лидину даже показалось, что еще чуть-чуть — и он зарычит или тяпнет его за ногу.
Дмитрий прекрасно понимал, что до Австралии далеко, а местный зоопарк под надежной охраной, но все равно обернулся. Появление за спиной кенгуру стало бы не большим потрясением, чем разговор с карликовой псиной. Там никого не было.
— Итак, помощь, — напомнил пес, когда Лидин повернулся к нему.
— Там нет никакого кенгуру, — непонятно для чего сказал Лидин.
— Нет, ну почему из трехсот тысяч жителей этого города мне достался именно ты?
Дмитрий пожал плечами. Он действительно не понимал, почему цирковой или волшебный пес, говорящий как диктор телевидения, выбрал в собеседники именно его.
— Ну, ты будешь слушать?
Лидин кивнул, едва подавив желание сбежать. Мопс потоптался на месте, потом сел и произнес:
— Я хочу, чтоб ты убил кое-кого…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Подготовка к преступлению занимала практически все свободное время Лидина. Если честно, то не только свободное. Дмитрий думал об этом все время. О разговоре с собакой, о ненависти мопса к своим хозяевам, о том, что какая-то блохастая тварь размерами с кошку не дала ему ни единого шанса на отступление. Пес знал о нем все. Именно знание некоторых сокровенных тайн повлияло на окончательное решение Дмитрия.
Откуда эта тварь узнала о его деяниях в студенчестве, он не знал, но мопс расписал все так подробно, что не было никаких сомнений — пес был тогда среди них, одним из них. Дмитрий даже попытался прикинуть, сколько могло быть лет мопсу сейчас. По всему выходило, что даже если бы пес родился в тот самый момент, когда петля из шарфа затянулась на шее таксиста, то мопс уже года два как лежал бы в земле в конце огорода своих ненавистных хозяев. Нет, при всем уважении к говорящим псам, этот коротышка не мог видеть, что они сделали в далеком девяносто втором. Да он и сам не помнил подробностей убийства. Лидин был пьян. Его заволокли в такси, и очнулся он только… Черт! Мопс обвинял Лидина в убийстве таксиста точь-в-точь как двадцать три года назад это делал его лучший дружок — Серега Гаркалин, с молчаливого согласия Юрки Переверзева. Лидин ничего не помнил, но со слов друзей — это он вспылил и, накинув шарф на шею таксисту, задушил его. Дмитрий с легкостью поверил в это. Все знали, на что способен Лидин, когда выпьет. Агрессивен, вспыльчив, он бросался на каждого, кто косо смотрел или пытался выяснить с ним отношения. Проблемный собутыльник. Со временем от таких отворачиваются даже самые близкие.
Именно поэтому Дмитрию и пришлось бросить пить. Он просто не хотел остаться один. А еще он не хотел оказаться за решеткой. И если с таксистом ему удалось избежать наказания, то больше ему может не повезти.
В общем, Лидин пить бросил, а друзья рассосались сами собой. Время беспощадно, и к тридцати годам они поняли, что связывала их только выпивка. К сорока Дмитрий понял, что прекрасно обходится и без друзей. Тем более что к тому времени в его жизни появилась женщина, которая заменяла ему всех, весь мир. Она была для него всем, даже немножечко больше.
Лидин взял с полки над плазмой снимок в рамке. Это они в Египте. Единственное место, куда им удалось слетать. Нина погибла сразу же, как они вернулись. Дмитрий никого не винил… ведь это могло случиться с кем угодно. Он просто хотел, чтобы… «общение с самого начала было вежливым, приятным и полезным»… Глупые слова мопса отлично описывали желания Димы на тот момент. Но вежливость не у всех в чести.
Одиночество и безысходность нахлынули новой волной. Иногда он все-таки думал, что это кара ему за таксиста. Кара за безрассудную молодость. Получалось, что он винил все-таки себя. Дмитрий положил портрет лицом вниз. Так он делал всегда на протяжении года со дня смерти Нины. Всегда, когда не мог совладать со слезами.
Появление пса в день годовщины ее смерти могло лишь значить, что он «слетел с катушек», свихнулся, сошел с ума. Впервые здравая мысль заставила его посмотреть на этот фарс с беседами с карликовой собачкой под другим углом. Но три сильных удара в дверь вернули его в шкуру трусливого убийцы таксиста, боящегося, что правда всплывет. Дмитрий все еще сомневался, но четко представлял себе за дверью наглого мопса. Говорящей псине ничего не может помешать постучаться в дверь, правда?
Однажды Лидин даже подумал — не убить ли вежливого ублюдка? Но тот его предупредил, несколько опережая события. Мол, о таксисте известно еще кое-кому. И Лидин поверил. А что ему оставалось делать? Кто ж его знает, с кем он еще, кроме Лидина разговаривает?
Да, мысли об убийстве пса больше его не донимали, но ненависть к мопсу никуда не делась.
Дмитрий открыл дверь, ожидая увидеть ухмыляющуюся морду. Но за дверью никого не было. Только на площадке лежал сложенный вдвое листок. Дмитрий осмотрелся, подошел к перилам и глянул вниз, а потом наверх и когда в подъезде никого не обнаружил, нагнулся и поднял письмо. Вряд ли кто додумался бы оставить пустой лист. Лидин развернул его и прочитал одно единственное слово:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Написано красивым, а самое главное — знакомым почерком. И снова мысль, что над ним кто-то издевается, посетила Лидина. Ведь мог же Серега Гаркалин после того, как они расстались, завести себе мопса и рассказать ему их тайну? Знал ли Гаркалин, что пес разговаривает? Вряд ли. Может быть, на самом деле, все собаки умеют разговаривать? Они просто это умело скрывают. Чтобы не оправдываться за вылизывание промежности и снравление нужды в тапки хозяина.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Говорящий мопс еще и пишет? Сука! Он наверняка еще и на гитаре играет. Но Лидину было не весело. Тварь торопила его. Что именно ему сделали его хозяева, Дмитрий уточнять не стал, у него пропал к этому интерес, как только мопс упомянул задушенного таксиста. Как он их убьет, ему предстояло еще придумать… И он придумал. Возможно, сыграла свою роль записка с одним-единственным словом.
Нужно было все обдумать. Он не хотел в тюрьму. Моральная сторона вопроса его интересовала в последнюю очередь. Сначала.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дмитрий подошел к подготовке с душой и полной выкладкой. С утра — пробежка, турник и брусья, вечером — тир. Уже после первого посещения тира Лидин решил, что это ему не пригодится. Шумно и, что немаловажно, оружие достать несколько проблематично. Даже если он и сможет прихватить с собой пару патронов, то в лучшем случае они у него повиснут на связке ключей, а в худшем…
Нет, он в тюрьму не хотел. Нужно было что-то тихое.
Лидин понимал, что любое преступление ведет к неминуемому наказанию. Даже ребенок знает, что за нехороший поступок непременно следует порицание. Убийство двух человек — очень нехороший поступок. Были мысли пойти в полицию и сдать заказчика. Но он сам до сих пор не мог поверить в то, что с ним разговаривает мопс, а в полиции в лучшем случае над ним посмеются, да и выгонят. Ну, а в худшем — пес расскажет о его грехах. Возможно, даже не сам.
Нет, в тюрьму он не хотел.
Сегодняшняя пробежка будет последней. Дмитрий выложился в последней стометровке и остановился, чтобы отдышаться. Вот если честно, сейчас, согнувшись и упершись руками в колени, Дмитрий меньше всего ожидал увидеть морду мопса.
— Долго ты кота за яйца тянуть будешь?
Дмитрий с трудом подавил желание пнуть собачонку.
— Завтра, — выдохнул Лидин и выпрямился.
Даже возвышаясь над тварью более чем на полтора метра, он чувствовал собственную ничтожность.
— Я наблюдаю за тобой, — сказал мопс, подошел к кустам, поднял заднюю лапу, помочился, не сводя глаз с Лидина, и потрусил к выходу из парка.
«И почему сейчас не практикуется отлов собак?» — подумал Дмитрий и снова уперся руками в колени. Глубоко вдохнул, а затем выдохнул. Вдохнул, выдохнул.
Даже если у этого пса не было ошейника, и его поймали бы, он выкрутился бы. Как пить дать, выкрутился бы.
— Потому что его долбаное общение с самого начала вежливое, приятное и полезное, — передразнил мопса Лидин, выпрямился и пошел в противоположную сторону от входа. Ему нужно было еще подумать.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Шарф — это то, что нужно. Тихо и эффективно. Лучшего он и придумать не мог. И пусть решение это ему пришло из воспоминаний о содеянном, о былом преступлении, за которое как бы он ни хотел, но расплачиваться приходится. Да еще как расплачиваться! Убить двух, ни в чем не повинных людей. Лидин даже представлять не хотел, как могли «насолить» эти люди собаке. Вместо Chappi дали Wiscas? Не разрешили лизать яйца в присутствии детей? Да нет же! Мопс-бунтарь просто отказался носить тапки хозяину. Черт! Как ни крути, нет таких злодеяний, за которые можно приговорить их к смерти. Лидин не состоял в обществе защиты животных и поэтому в его голове не укладывалось наказание людей даже за жестокое обращение с братьями нашими меньшими. Тем более — убийство…
«А убийство таксиста укладывалось в твоей голове? За что ты его? Что, даже мотива не было? Тогда заткнись!» — голос мопса прозвенел в голове Дмитрия так звонко и отчетливо, что он даже огляделся.
— Хорошо! — вслух сказал Лидин.
Женщина, прогуливающаяся рядом, ускорила шаг.
Безгрешных не бывает, подумал Дмитрий. Но для себя решил, что будет убивать невинных, таких же, как и тот таксист, что ни говори. Но как только он их увидел, ему стало плевать, что именно они делали с мопсом. Дмитрий их захотел убить просто так, без причин, за то, что рожами не вышли. Или вышли… Одинаковые, как брат и сестра. Толстолицые, с заплывшими глазами и жирными влажными губами. Такие могли мопса сожрать на завтрак и запить кофе. Мотив пса Лидину был понятен. Он уместился в большой, словно на-дугая грелка, ладони хозяйки. Пушистый комок с бантом на голове. Кажется какой-то там терьер. Наверняка не вонял псиной и яйца не вылизывал. То есть — полная противоположность вежливому мопсу. Вот он и взъелся.
Вырисовывалась одна проблемка — теперь он со своим шарфом только им на запястья. Коротковат, да и неуместен. Пока Дмитрий продавит их многочисленные подбородки, они умрут. Либо от смеха, либо от старости. Оба варианта его не устраивали. Но отступать было поздно.
Сегодня ночью он их убьет.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Без десяти час Дмитрий перелез через двухметровый забор. Спрыгнул в кусты, пахнущие кошачьей мочой; топорик для разделки мяса, привязанный к поясу, больно ударил по ноге. Лидин скривился и, в который уже раз, нехорошо помянул родню мопса.
Он прошел к входной двери и толкнул ее. Заперто. Лидин предполагал подобное развитие событий. Буржуй спать не ляжет, пока все двери не запрет. Есть что беречь сукам. Долбаный мопс снова обманул.
— Странно.
Черт! Лидин отшатнулся.
— Они никогда не запирались.
На крыльце сидел мопс и покачивал головой.
— Наверное, боятся, что болонку их украдут. — Пес встал. — Пойдем, есть еще одна лазейка.
Откуда это чучело здесь? Хотя… Он же маленький — мог и пролезть где-нибудь. Дмитрий очень надеялся, что сейчас он ведет его к лазейке большей, чем его вылизанный зад.
Лазейка оказалась что надо — дверь задней террасы была металлопластиковой со стеклопакетом, такие отжимаются отверткой. Дмитрий вытащил топор, вставил лезвие между дверью и коробкой, отжал и дернул за ручку. Дверь с легкостью открылась. Мопс снова куда-то делся. Это даже хорошо. Не слышать его голос, оказывается, очень приятно.
Лидин вошел в большую комнату. Глаза привыкли к темноте, поэтому он без труда прошел к двери в основное здание. Мебели в комнате было минимум. Книжные полки, огромный диван и тумба с плазмой с завидной диагональю. О такой Дмитрий мог только мечтать. У Лидина в спальне стоял старенький «Рекорд» с 14-ой трубкой, на который он молился.
— В тюрьме телевизора вообще не будет.
«Нет, в тюрьму я не хочу», — подумал Дмитрий.
— Тогда пошевеливайся. Ты думаешь, если тебя застукают у плазмы…
— Я понял, понял!
Только сейчас Лидин сообразил, что разговаривает с мопсом. Пес снова рядом.
— Слушай, а если нас учует болонка? — шепотом спросил Дмитрий.
— Терьер…
— Что?
— Я говорю: это не болонка, это терьер.
— Плевать!
— Не беспокойся, его я беру на себя.
Они вышли в холл — просторный, больше спальни Лидина точно. Лестница на второй этаж была широкой — хоть рояль заноси, за что Дмитрий еще больше возненавидел хозяев этих излишеств. Почему так несправедливо все?
Кто-то откармливает задницу с рояль, а потом строит дом, чтобы этой жопе не было тесно. А кто-то кроме неприятностей на свой тощий зад ничего не имеет.
Лидин поставил ногу на первую ступеньку и замер, прислушиваясь к звукам ночного дома. Мопса не было рядом. Дмитрий на несколько секунд «завис», размышляя о том, зачем он здесь и не уйти ли ему, пока все не зашло слишком далеко. Задушенный таксист улыбнулся ему из глубин сознания.
«Беги, беги, и тогда все узнают, кто меня задушил», — прошептал мертвец, снял шарф с распухшей шеи и помахал им, будто прощаясь.
— Ну, чего застыл? — Мопс появился на верхней ступеньке. — Мне напомнить?
Следующий жест поверг Лидина в шок. Он уже смирился со всем, что умеет пес. Казалось, начни мопс вышивать крестиком, Дмитрий принял бы это как должное. Но этот жест стал неожиданным, что ли. Пес обвел лапой вокруг головы и поднял вверх, словно затягивает петлю, при этом тварь умудрилась закатить глаза и высунуть язык. Лидин такое раньше видел только в анимационных лентах. Сейчас этот «мультик» о нем. И впервые ему не нравился мультфильм.
— Я помню, — огрызнулся Дмитрий и едва сдержался, чтобы не пнуть пса.
Обошел его справа и направился к мерцающей синеве из-под двери. Звука телевизора он не слышал — либо его приглушили, либо это мерцание не от него. Бред, конечно, хотя…
Дмитрий на секунду замер. Перебрал в уме несколько фильмов о пришельцах, известных ему. Свечение коконов, обшивки кораблей — нет. Не то. Это просто телевизор. А жаль! Инопланетное происхождение этих буржуев, по крайней мере, могло объяснить их пренебрежительное отношение к простым людям. Богатые ублюдки! Один из таких вот… Нет, он все понимал — такое могло случиться с каждым, но, черт возьми, как можно быть такой тварью, если ты называешься человеком?! Лидин не понимал, почему сученыш в восемнадцать лет имел дорогостоящий автомобиль и черствое сердце. Ведь ублюдок даже не вышел из машины, когда сбил Нину! Возможно, он мог бы помочь. Мог, если бы захотел помочь, захотел исправить то, что натворил. Дмитрий не понимал, как этому малолетнему куску говна удалось избежать наказания. Как, если ты не инопланетянин? Как, сука?!
Лидин не заметил, когда достал топорик и до боли в пальцах сжал рукоятку. В следующий момент левая рука Дмитрия открыла дверь, а ноги переступили порог. Он ничего не соображал. Ощущение какой-то другой реальности, ненастоящей, виртуальной, было настолько сильным, что он даже не сопротивлялся. Им руководила ярость.
Мопс снова исчез, но Дмитрию было наплевать. Он не думал ни о псине, ни о таксисте.
Дмитрий подошел к двуспальной кровати, не скрываясь. В бликах от телевизора толстое лицо выглядело отвратительно и чужеродно. Женщина спала. Вдруг ее лицо скривилось, жирные губы зашевелились, производя чавкающий звук. Сука, жрет даже во сне. Дмитрий замахнулся для удара и тут же мощный толчок в спину сбил его с ног. Он перевалился через угол кровати, но топор из рук не выпустил. Лидин слишком поздно заметил, что рядом с толстухой пустое место. Толчок в спину привел его в чувство, вернул в реальный мир.
— Что, сука, поживиться думал?
Интонации в голосе показались Дмитрию знакомыми. Буржуи все так разговаривают? Так, будто перед ними собачье дерьмо. Толстяк взял с комода лампу в виде бронзовой скульптуры и пошел на Лидина. Сиськи жирдяя тряслись так, что, казалось, он не идет, а смеется от души.
Дмитрий подскочил, бросился первым и тут же получил лампой по голове. Вскользь, в шею и ухо. Хруст, и правую сторону обдало нестерпимым жаром. Лидин снова упал и в этот раз выронил топорик.
— Сука! Поживиться хотел? — как заведенный, повторял толстяк.
Лидин глянул на супругу хозяина. Она сидела на кровати, прикрыв толстой ладошкой рот. Блики от телевизора прыгали в широко открытых глазах. Дмитрий подскочил, в виске что-то кольнуло, и он снова присел. Именно это и спасло его голову от новой встречи с бронзовой скульптурой-лампой. Толстяк по инерции завалился чуть влево и вперед. Лидин не стал дожидаться, когда хозяин дома снова попытается его ударить. Времени искать топорик не было. Дмитрий выхватил шарф и, зайдя за спину толстяка, накинул ему на шею. Мужчина замер на несколько секунд, будто давая Лидину устроиться поудобнее. Скорее всего, от неожиданности, ведь таким, как он и в голову не могло прийти, что кто-то может себе позволить применить насилие по отношению к ним.
Дмитрий обмотал шарф и потянул за концы. И тут толстяк ожил. Он выпрямился, попытался схватить душителя, но Лидин стягивал петлю сильнее и сильнее. Толстяк захрипел, задергался, попытался засунуть под шарф толстые пальцы-сардельки. Лидин болтался на мужчине, словно галстук. Но толстяк сдавался. Дмитрий чувствовал это и давил все сильнее. Толстяк упал на колени, а потом завалился на бок и затих. А Дмитрий все давил и давил, сидя у него на спине.
— Какого хера ты сидишь?!
Лидин ослабил петлю и посмотрел на мопса.
— Заткни эту тварь, пока сюда не набежало…
Только сейчас Дмитрий услышал вопли. Толсгуха все еще сидела на кровати и орала. Хозяйка не ожидала такого развития событий, поэтому, когда ее муж избивал незваного гостя, сука молчала. Как только от супруга отвернулась удача, женщина заверещала.
Дмитрий не спеша слез с покойника, поднял топор (удивительно — когда никуда не спешишь, потерянные предметы так быстро находятся) и пошел к кровати. Задумай толстуха играть с ним в догонялки, это была бы самая короткая игра в ее жизни. Блиц-погоня.
Он просто подошел, замахнулся и опустил топор. Толстуха подставила руку. Лезвие топора отсекло три пальца и вошло в лица, разделяя нос надвое. Крик стих, но женщина была еще жива. Она, открыв широко глаза, смотрела на убийцу. Влажный от крови рот открывался и закрывался. Дмитрий ударил еще раз. Топор вошел глубже и чуть правее первой раны, отсекая толстую щеку. Женщина закатила глаза и завалилась на бок. Лидин ударил еще и еще. За лезвием поднималась, а потом распадалась на нити кровавая завеса. Вокруг все было в крови. А Дмитрий бил и бил. Он злился на себя. Не на этих жирных хозяев жизни и даже не на мопса, а на себя. За то, что он позволил втянуть себя во все это.
Лидин остановился. Рука замерла, не закончив траектории, в паре сантиметров от кровавого месива когда-то бывшего лицом. Дмитрий всмотрелся в ощерившиеся костями и зубами раны. Перевел взгляд на труп мужчины.
— Что я наделал? — прошептал Лидин.
Он все вспомнил. Таксист был таким же здоровяком, как и толстяк, привалившийся к комоду. Дмитрий не смог бы задушить его в семнадцать лет в одиночку. И воспоминания подтвердили это. Они были нечеткие, будто за пеленой тумана, но он видел, как убивали таксиста. Убивали! Лидин спал пьяный, когда с него сняли шарф и задушили водителя. Его друзья убили таксиста и обвинили в этом Лидина.
Дмитрий присел на кровать.
Они обвинили его. Они и этот проклятый пес.
Дмитрий осмотрелся. Мопс сидел на окровавленной груди женщины и вылизывал вытекший глаз толстухи.
— Ты знал, что я его не убивал? — спокойно спросил Лидин.
Пес оторвался от глазницы и посмотрел на человека так, будто тот только что вошел в комнату. У мопса был настолько глупый вид, что Лидин даже засомневался — разговаривал ли с ним пес.
— Какое это теперь имеет значение?
Все-таки разговаривал.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Знал, что это не я его убил?
Где-то завыли сирены.
— Ну, знал.
Пес спрыгнул с груди женщины на кровать и подошел к Лидину.
— Если б я на тебя не нажал, ты бы так и не решился разобраться с этими…
Не решился. Дмитрий кивнул и посмотрел на толстяка у комода. Он хотел спросить, при чем тут эти двое, когда увидел портрет, лежащий на огромной заднице мертвого мужчины.
Лидин встал, подошел к трупу и поднял портрет. Он узнал их сразу же. Всех троих. Молодой наглый ублюдок даже со снимка бросал вызов окружающему миру. Восемнадцатилетний подонок вел себя так, будто от него зависело — взойдет завтра солнце или нет. Это как минимум. Он был похож на отца… А, может, на мать. Лет через десять наверняка будет таким же жирным. Три толстяка… Дмитрий хмыкнул и отбросил портрет. Тот снова лег на задницу толстяка. Лидин присмотрелся. На трусах расплылось пятно. Обосрался, а в тот единственный раз, когда они виделись, он не был так жалок, да и поживей был чуть-чуть. Грозный, со свирепым взглядом и норовом. Будто только вчера снял малиновый пиджак. Сменил шкурку, а как был бандитом, так и остался.
— Обосрался, сука! — повторил вслух Лидин.
Дмитрий даже на суде считал, что это случайность, которая не выбирает ни исполнителей, ни жертв. Но, черт возьми, он ждал хотя бы извинений. Он ждал долбаной вежливости. Не от переростка с наглой ухмылкой, а от родителей, от этих жирных свиней. Ведь они-то пожили и прекрасно знали, что сбить человека — это не кошку переехать. И если они за восемнадцать лет не смогли это донести до своего чада, то сами-то должны понимать. Их сын сбил Нину! Он сбил человека и бросил умирать на дороге! Ублюдок сломал несколько жизней сразу, одним махом. И долбаные извинения — это было самым ничтожным, что они могли сделать. Но Дмитрий не дождался и этого.
На суде они вели себя нагло и все время улыбались. Лидин подумал еще тогда: вот она, настоящая банда. А еще он уже тогда знал, что виновной окажется Нина, бросившаяся под колеса ехавшего с допустимой скоростью автомобиля. Перед последним заседанием Лидин подошел к ублюдку и произнес одну лишь фразу:
— Когда твоих родных убьют, тебе придется жить с тем, что это твоя вина.
И только тут, в спальне с окровавленными трупами родных этого ублюдка, Лидин понял, что он не почувствует своей вины. Единственное, что такие как он, могут почувствовать — так это нехватку денег.
— Это не твои хозяева, — зачем-то сказал Дима.
— А я этого и не говорил…
Теперь Лидин вспомнил, что пес действительно ни разу не назвал их хозяевами.
Мне нужно, чтобы ты убил кое-кого, — вот что сказал мопс.
Паршивый пес втянул его в то, на что сам Дмитрий не решился бы никогда.
— Что я наделал? — прошептал Лидин.
— Ты сломал чьи-то жизни взамен своей.
Мопс спрыгнул с кровати и зацокал коготками к двери. Дмитрий услышал тяжелые шаги с лестницы.
— Я знаю, кто ты, — зачем-то сказал Дима.
Он вспомнил и это. Нина в день своей гибели купила мопса. Лидин мог бы подумать, что это он, купленный Ниной, но от пса после наезда остался кровавый комок шерсти. Так что — вряд ли…
Мопс исчез за секунду до того, как дверь едва не слетела с петель.
— Брось топор! Руки за голову! — громыхнуло от двери.
— Наше общение должно быть вежливым, — улыбнулся Лидин и бросился на полицейских.
Три пули, вонзившиеся в грудь, так и не смогли стереть улыбку с лица Лидина.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Жарков
Проснись!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«За дверью всё бессмысленно.
Там слишком много радости, к которой ты не имеешь отношения».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Этой записью со мной поделился мой друг полицейский. Её обнаружили на смартфоне одного «кавказца», взятого за торговлю краденым. В поисках зацепки или какой-нибудь связи этого жулика с другими, следователи проверяли всё, в том числе и его потрёпанный смартфон, где могли оказаться «фотки, звоночки, видосы».
Всё это, конечно же, нашлось, но кроме этого, была одна странная диктофонная запись. Всего одна.
— К делу не относится, — сказал мой друг, вручая мне флешку, — но ты можешь состряпать из этого романчик.
Это юмор у него такой.
Роман из этого, конечно же, не «состряпать», к тому же запись достаточно красноречива и без моего художественного вмешательства.
Слушайте…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Значит так, жил я один. Снимал квартиру. И мне нравилась моя жизнь — совершенная свобода, никто не говорит, что и как я должен делать, никто не выносит мне мозг, и ничего от меня не ждёт, и всё это было хорошо… Пока не появились эти сообщения, эти, блин, «послания». Ну, то есть, пока я не добрался до самых последних…
Раз утром я вышел из квартиры и вызвал лифт, а там внутри на стене надпись, чем-то красным, огромная надпись на всю стену: «Проснись!!!!». С четырьмя восклицательными знаками. Не три знака, не пять — их было четыре. И дело даже не в самой надписи, она там давно. Какие-то алкаши или хулиганы, видимо… Всю неделю она мне глаза мозолила в нашем лифте, но именно тем утром я понял, что каждый раз, когда её вижу, к ней добавляется восклицательный знак. Странное дело. Но это не всё — на следующий день под ней появилось кое-что еще: «Они уже близко, Лёха, проснись!».
Меня зовут Лёха, кстати.
И я, конечно, не спал, я шел на работу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Затем, через пару дней, кажется, мне пришлось покупать у водителя автобуса новую карту проезда, свою я дома забыл. У водителя карта дороже, но пришлось. Не ахти какие деньги, но я копил тогда на машину, муторно так копил на новую машину, потому что на хорошую… Ну, водитель просунул карту в щёлочку, дал сдачи. Мелочь я высыпал в карман, а карту стал крутить в руках, разглядывать зачем-то стал, и на обратной стороне там был текст.
«Лёха, проснись, они уже рядом».
Да черт меня дери! Рядом сидела девушка в наушниках. Я попросил её показать мне её карточку. Она фыркнула и отвернулась. Тогда я показал ей свою, спросил, есть ли на её карточке такая же надпись, ведь я же видел, как она покупает у водителя карту. Прямо передо мной. Вот ведь вреднота.
Показала. У неё на карточке такого не нашлось.
Девушка была в пятницу. Я запомнил, потому что все выходные после этого случая просидел весь день дома, никуда не выходил, играл в «танки», даже к своей не пошел, сказал, что голова болит. Она охала, ахала, решила, что я заболел, собиралась навестить. Ну да, ещё не хватало. У меня же игра, пиво, свободное время, все дела. Я вообще ходил к ней из жалости — она толстая и некрасивая. С такой даже на улицу выйти неловко. Ну, то есть, буквально неудобно. Зато у неё дома полно презервативов. А мне надо было экономить. Я хотел купить машину.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Так вот, в следующий понедельник всё повторилось. Вообще, каждый будний день всё было одинаково — кофе, лифт, автобус, метро, затем пешком через турникет, снова лифт… Кресло, экран и гарнитура — наушники с микрофоном. Я работал в колл-центре. Отвечал клиентам на их дурацкие вопросы, всегда одни и те же: «как заблокировать карту», «почему не проходит пароль», «сколько у меня на счету денег осталось», «где ближайший банкомат вашего, блин, грёбаного банка». И ответы тоже одинаковые. Каждый день, всю неделю, месяц, весь год… Их список, вообще, был у меня на экране — всех возможных вопросов и ответов — в самом начале я с ним сверялся, а потом просто выучил, точнее, они сами выучились, отпечатались в памяти. Не зря же я высшее получал, голова-то соображает. Вообще, простая работа. Правда, и деньги за неё платили не ахти какие, но зато регулярно и с индексацией. Каждый звонок я регистрировал в базе. Выбирал из списка, ставил галочки, а база отвечала «окей».
Всегда один и тот же «окей».
В тот понедельник она ответила не так, не «окей».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Леха, ты всё еще спишь. Проснись. Они уже за дверью».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я это хорошо запомнил, про дверь. У нас же там «оупен-спейс», никаких стен, сидим в огромном помещении размером с футбольное поле, ближайшая дверь, наверное, метрах в ста, да и вообще… Что за бред? Я спустился покурить, вниз, в такой мерзкий аквариум, без сигареты в нём тошнит. Думал, отойду, успокоюсь… Но встретился с нашим главным. Не «топом», а так… «подтопником», которому платили больше. Накачанный баран, он курил и тыкал своими толстыми пальцами в этот свой грёбаный айфон. Новый, сука, айфон. Я бы, может, тоже потыкал, в новый-то айфон, но я тогда копил на машину. Что бы эти гады все утёрлись.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сколько потом дней прошло, я не помню. Два, три, не помню, может быть, и неделя прошла. Была зарплата, и один хмырь из моего ряда увольнялся. Виталик. Устроил что-то вроде банкета: вино из пакетов, нарезка из вакуума, тосты эти «за процветание компании»… Кому она, нафиг, нужна, эта компания? Ну, и всякое такое. Только он не работу нашел получше, а уезжал куда-то. И вот, отчаливая в туалет, он мне выдал записку.
«Они уже рядом. Перед тобой».
Так в ней было написано. Вот урод. А я был уже пьяный тогда, подошел к нему, когда он вернулся, и он тоже пьяный, и я спросил, что это значит. Лыбится, зубы скалит:
«Всё», — говорит.
Тогда я скомкал и швырнул ему в лицо эту писульку. Помочь он мне хотел, вот сейчас мне, блин, кто поможет?!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ладно, утром мне сказали, что он поехал волонтёром расчищать какую-то «Пирамиду» на Шпицбергене. Бесплатно. Псих. Достало меня всё это, и я двинул к своей корове. Катя, блин. У неё бездонный запас презервативов, свечки какие-то возбуждающие и полный шкаф всяких настоек и чаёв, чтобы увеличивать потенцию. Мою, конечно, у неё-то с этим всё зашибись. Мы смотрели телевизор, и пили «Окское». Помню, она копалась рукой у меня в штанах и жарко дышала мне в лицо. «O-о…а-а…», блин, до чего же противная. Я выпил пять, кажется, или шесть банок, постоянно бегал в туалет, и у меня тупо не стоял. Она решила, что надо помочь и взяла в рот… Фу, мерзость, даже я чувствовал этот… Запах.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Но её можно понять: если не я, тогда кто? Она же такая, даже без пива воротит.
Да н-на, сучка, смотри, не подавись!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Да, то был переломный день. Затем эти «послания» взялись за меня всерьёз.
Я сидел на унитазе, помню, когда увидел, как на двери передо мной появляется надпись. Фиолетовая помада этой дуры выступала на ровной белой двери, как пот:
«Проснись! Они режут твою ногу».
Ногу, блин… Я решил, что три литра — это я, конечно, зря, перебор, меня прямо швыряло в стороны, еле на ногах стоял. И вдруг что-то изменилось. Я запомнил это чувство. Страшно. Безвозвратная потеря. Одна моя нога стала короче другой, и стоял я теперь криво. Посмотрел вниз, ну да — левой ступни не хватает.
(тяжелый вздох)
Жизнь проще, когда ты пьяный, вроде всё не настоящее. И неважное… Наверное, поэтому люди и пьют. Потерял ногу — да и бог с ней. Как будто она утром заново отрастёт. Ну, я вышел, открыл дверь, позвал Катю и спросил, нахрена это всё.
«Меня попросили», — сказала она.
«Кто?»
«Не знаю».
«А зачем?»
Опять «не знаю».
Помню, смотрю в её эти липкие поросячьи глазки, а они бегают, переливаются… Вот я и напился.
«Лёш, да брось ты, пойдём спать».
Я сказал, что хочу домой.
«Да ну… — говорит, — оставайся. Я твою трость спрячу».
Какую еще трость?
«Как какую, — говорит, — эту!»
И я вижу — реально трость. Черная трость с блестящей рукояткой. За дверью у стены.
«Лёш, — говорит, — вот куда тебе сейчас домой?»
А я решил уйти и упал. Голова закружилась, всё поплыло, и я заорал на неё:
«Разбуди меня, сука, мне надо проснуться!»
«Тебе надо проспаться», — сказала она.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Утром башка болела, конечно. Я взял трость и двинул домой, как зомби. Но в лифте опять надпись, только теперь какая-то размазанная, вроде кто-то избавиться от неё хотел, но не получилось, и он внизу свежачок приписал: «Они взялись за вторую. Проснись! Они заберут всё».
Проснись, проснись… Мне было так плохо, и я лёг спать, а когда встал, была уже ночь… И не было обеих ступней. Носки стали гольфами.
Странно, но у меня нашлось два костыля. Легкие, алюминиевые, с рыжими засаленными подушечками для подмышек. Я их взял, вышел из квартиры, зашел в лифт. Там опять: «Руки». Вот так просто — руки. И ничего больше. Что делать, видимо, понятно и без команды. Я должен «проснуться». И я подумал: а как я могу проснуться, если я не сплю?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вышел во двор. Внизу, у подъезда какой-то алкаш с почерневшим лицом, покачивается на скамейке, как камыш на болоте. Он мне кивнул. Я попросил ущипнуть, а он давай гримасничать, гнилая тварь: «А что дашь, а что дашь?» «Ущипни блин, сука, кому говорят?»
Ну, он сложил пальцы и протянул ко мне, на мне рубашка была, тепло же на улице, вот рубашка, а кисть из рукава только одна. Культя вместо второй.
«Твою же мать».
Он заметил это и всё равно руку тянет, а меня закачало, я снова чуть не упал. Решил, может, и верно, и мне надо реально проснуться, вдруг это действительно сон какой-то грёбаный, ведь не может такого быть… Не бывает!
Алкаш меня ущипнул — хорошо ущипнул, больно. Но этого, я понял, оказалось недостаточно, чтобы «проснуться», тогда я пошел к дороге. Бывает же, вот во сне, когда умираешь, то просыпаешься. Я так и решил. И пошел к дороге. Решил, пусть меня теперь автобус собьет.
Нуда…
Там на остановке никого, автобуса тоже нет. Наверное, было уже очень поздно, темно и тихо, пусто. Вид, как в сказке. Реально, как сон.
Я посмотрел на расписание — а там вместо номеров, всяких там маршрутов и интервалов — новое «послание». Черными обычными буквами, тем же шрифтом, что обычно все эти интервалы и пишут.
«Проснись! Скоро от тебя ничего не останется».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда подъехал автобус — я шагнул под колёса. Стало еще темнее, фонари потухли.
Ну и затем… Три месяца… Три месяца боли…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Теперь я здесь — на помойке. Тоже теперь отход, в грязи. Здесь воняют объедки, и тлёющая мусорка, много пивных банок и битого стекла, гадко… Всю жизнь я думал, всё будет иначе.
Осень, и холодное солнце, облака белые размазаны, синее и густое, глубокое небо — за ним же космос! Необъятное, безграничное, свободное… Но уже не моё… Я ведь хотел стать ученым, астрофизиком, в школе.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Костылей теперь нет, у меня инвалидное кресло. Старое и облезлое, воняет говном. А на ручке болтается мятый полиэтиленовый пакет с лёгкими пивными оболочками. Они как гильзы, эти банки.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
И ног у меня теперь нет, и рука только одна, да и та без кисти. Культя вот…
Интересно, это я так, блин, проснулся? Или наоборот — еще крепче заснул?
Сижу вот и не могу ничего понять, пытаюсь как-то рассуждать логически, напрягаю память, и думаю. Но всё время вспоминается почему-то та девушка в автобусе, с наушниками, она же мне понравилась… Надо было, конечно, с ней тогда… Как-то…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Что теперь скажешь? Надо собирать банки, их можно сдать. Не ахти какие деньги, на бухло. Если второго найти. Еще одного вонючего бомжа. Тут рядом, в магазине, с черного хода продают водку, очень дешево.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ладно, это еще не всё. Когда я здесь оказался, у меня в кармане загудел этот самый смартфон. Ну, я кое-как достал, потыкал носом, снял как бы трубку, а там «смс». «Ты мог стать другим. Прощай. Они лезут в голову».
Вот ублюдки…
И я решил всё записать, всё, что со мной произошло.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Уже знаю, что дальше будет.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Слышь, косой, вот он где… Дурак опять в помойке роется».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Эй ты, дебил, еще раз свалишь — убью».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Ну да, помычи еще, сука, жрачки не получишь. Тебе где сказали „гильзы" собирать?»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
(неразборчивая речь похожая на стон)
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Там и собирай. А это чо?.. А… О! Слышь, косой, наш дебил мобилу нашел! Сука, гуляем, косой! Чухай сюда, зырь чо есть… Во даёт, ты прикинь, дурак дураком, а своего не упустит, она, кажись, еще и рабочая!.. Дай сюды… Ну, ты огурец, Лёха!»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Денис Назаров
Восток
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Все шло не по плану. Вместо того, чтобы провести пару часов в каюте за книгой и потом забыться крепким сном перед новой сменой, Герману пришлось плестись в южный отсек. Он искренне жалел, что набор всего экипажа не лежал на его плечах. Пусть он и слабо разбирался в технических вопросах, однако смог бы найти куда более компетентных специалистов. Неужели вся эта толпа инженеров не могла справиться с проблемами? По каждому идиотскому поводу они звали Германа, словно он разбирался в их работе лучше, чем они.
Раз уж у них уже была самая умная на свете машина, почему нельзя было решать все вопросы с ней? Вспомнить хотя бы прошлый случай. Его попросили прийти в середине смены только потому, что «Восток» замолчал и не реагировал на вызовы. Едва появился Герман, как машина ожила и сообщила типичную ежедневную сводку о состоянии систем корабля. Инженеры успокоились и рассыпались в неумелых благодарностях, а Герман, раздосадованный, двинулся обратно, не желая больше видеть этих умников. Федор — главный инженер, единственный, с которым у Германа сложились почти дружеские взаимоотношения, говорил, что, возможно, «Восток» просто шутит над ним. Он рассказывал, что инженеры вызывают его именно по просьбе «Востока», который, видимо, испытывал к Герману определенную симпатию. Капитану же было крайне сложно это понять. Для него «Восток» оставался не более, чем просто мощным компьютером. Конечно, перед полетом его ввели в курс дела, объяснив суть работы машины, да и Федор постоянно рассказывал об удивительных возможностях искусственного интеллекта, утверждая, что «Восток» умнее всего экипажа корабля, вместе взятого. Однако Герман хоть и соглашался, но больше для вида: никогда он не верил в столь безграничные возможности этой искусственной башки… Или же просто не хотел верить.
Он шагал по коридору, опустив голову и воображая, как в этот раз задаст жару чертовым инженерам, у которых, видимо, снова была какая-то дурацкая причина. Пора поставить всех этих бездельников на место или, возможно, выдать им больше полномочий по решению технических вопросов. В конце концов, у Германа хватало и других обязанностей. Не то, чтобы он пытался контролировать абсолютно все — для этого были соответствующие люди, но за время полета сложилась какая-то странная ситуация, из-за которой вдруг бригада инженеров решила, что нужно звать капитана по каждой мелкой прихоти «Востока». Словно именно он был тут главным, а вовсе не Герман.
По связи сообщили, что дело невероятно срочное, но ведь они всегда так говорили… Или же не всегда? Герман не помнил. Третий год полета давал о себе знать. Мария говорила, что это возможные симптомы нового расстройства, которому названия она пока не дала… По её словам примерно у трети экипажа наблюдались рассеянность, краткосрочная потеря памяти, частые головокружения. Некоторые видели странные вспышки перед глазами, а один из ремонтников признался, что наблюдал через иллюминатор собственный дом, парящий в невесомости. Однако впоследствии всячески отрицал возможность галлюцинации.
Герман не придавал этому особого значения. Мария ответственно относилась к работе, но, возможно, сама перегибала палку, выдумывая новые болезни. На все её опасения Герман отвечал одинаково: «Люди переживают сильнейший стресс, впервые находясь так далеко от родной планеты». Обычно Мария на этом замолкала, улыбалась и обнимала Германа, но в этот момент в её глазах читалось легкое снисхождение, словно он всего лишь глупый мальчишка, который не понимает, о чем говорит. Впрочем, Герман прощал это снисхождение. Всерьез злиться на Марию он просто не мог.
Автоматические двери открылись, и Герман вошел в самый большой отсек корабля, почти все пространство которого занимал «Восток». Самый умный компьютер, когда-либо изобретенный человеком, выглядел стильно, но не броско. Металлический цилиндр высотой в десять и диаметром в шесть метров спиралью опоясывала широкая металлическая лента, слегка утопленная в корпус. Цилиндр располагался в центре отсека. Нижняя его часть скрывалась в круглом, огороженном высокими перилами пространстве в полу. В правой части отсека располагался длинный пульт управления, за которым обычно трудились сразу десять инженеров — лучшие умы, обслуживающие идеальный ум. Сейчас инженеры, все как один, пялились в широкий монитор, расположенный в центре пульта, где выводилась вся важная информация о работе «Востока».
Герман подошел к инженерам и устало пробормотал:
— Что у вас?
Повернулся только Федор, остальные словно бы и не заметили прихода капитана, продолжая смотреть в экран.
— Герман Алексеевич! — рассеянно поздоровался Федор и протянул худую руку.
Герман, давно бросивший попытки заставить инженеров приветствовать капитана по форме, пожал её и глубоко вздохнул, выражая нетерпение. Настроение было ни к черту.
— Ну, так что случилось? — спросил он и остальные инженеры, наконец, отреагировали — повернулись к капитану.
— Вы должны сами услышать, — сказал Федор и жестом попросил инженеров отойти. Нажал что-то на пульте, и на мониторе загорелась иконка микрофона.
— «Восток», — сказал Федор. — Сообщи капитану важную информацию.
— Неужто по связи нельзя было? — проворчал Герман.
— К сожалению, нет, — ответил Федор.
— Здравствуйте, капитан! — поздоровался «Восток» приятным женским голосом. Звук шел сразу со всех сторон: за воспроизведение голоса, а точнее, голосов «Востока» отвечали сотни динамиков, расположенных по всему кораблю. В каждый момент времени «Восток» сам выбирал — какие каналы задействовать, так, например, он мог в любое время начать разговор с любым членом экипажа прямо в каюте. Нередко пытался заговорить и с Германом, который, однако, рубил на корню любую попытку «Востока» завести беседу. Видимо после этого машина и стала так часто звать его к себе в отсек, делая это через инженеров.
— Здравствуй! — ответил Герман недовольно. — Чем обязан?
— Герман Алексеевич, у меня есть важная информация для вас. Настоятельно прошу не распространять это сообщение среди членов экипажа, которые отсутствуют в этой комнате.
Герман выругался про себя. Не хватало еще, чтобы эта чертова машина учила его, как он должен исполнять свои обязанности.
— Десять минут назад я засекла посторонний сигнал, поступающий извне. Мне не удалось определить точные координаты: сигнал пропал. Но через двенадцать секунд появился вновь, и на этот раз я определила его безошибочно — сигнал поступал с борта нашего корабля.
Усталый мозг Германа несколько секунд переваривал полученную информацию.
— Это значит?..
— Это значит, что на корабле находится неизвестный источник сигнала. В районе грузового отсека — органическая форма жизни, отличная от человеческой. В настоящий момент объект все еще там.
Перед глазами Германа поплыло. Он поморгал, провел ладонью по волосам, помолчал, обдумывая столь странную информацию, и повернулся к Федору.
— Каким образом оно попало на корабль?
Федор пожал плечами, за него ответил «Восток».
— Никаких следов проникновения нет, все указывает на то, что данный объект оказался на корабле, не используя методов физического проникновения.
— Как это возможно? — выкрикнул Герман. — Он что, телепортировался сюда? Что за бред?!
— К сожалению, метод его проникновения мне неизвестен.
— Чушь какая-то!
— Герман Алексеевич, — позвал Федор. — Я проверял карту сканирования, объект действительно там, все параметры указывают на то, что это не член экипажа. Объект излучает тепло, но температура его тела одиннадцать градусов, а размеры значительно превосходят человеческие.
— Чертовщина, — процедил Герман. Он не мог поверить, что все это происходит на самом деле. Закрыв глаза, глубоко вдохнул и выдохнул, чувствуя, как бешено колотится в груди сердце.
— Через полчаса у нас отбой, — сказал Герман. — Почти все будут в каютах. «Восток» прав, нельзя пока поднимать панику… Черт, о чем я? У нас тут правда внеземная форма жизни? Нам нужно предупредить…
— Капитан, — перебил «Восток». — Я считаю, что объявлять тревогу нельзя, мы не знаем намерений этого существа. Возможно, оно не представляет для нас опасности.
— Я отвечаю за безопасность на корабле! — выкрикнул Герман.
— Я понимаю, капитан, но советую Вам провести проверку с помощью небольшой команды людей. Сейчас грузовой отсек закрыт, никто не проникнет внутрь. Я впущу вас туда, заблокирую доступ и обеспечу наблюдение. Если что-то пойдет не так, я объявлю тревогу и при необходимости заблокирую каюты экипажа.
Герман оперся о пульт, опустив голову. «Восток» прав, — это он понимал, а еще понимал, что поступает как некомпетентный дурак, ведь он сам должен был предложить этот вариант. «Что со мной?» — думал он. — «Веду себя как мальчишка, а не капитан корабля. Возьми себя в руки!»
— Так и поступим, — сказал Герман, выпрямившись. — «Восток», вызови мне Игната и Алексея, пусть возьмут табельное оружие и встретят нас у входа отсек и, конечно, попроси их держать язык за зубами — приказ капитана. Пойдем втроем.
— Герман Алексеевич, — позвал Федор. — Могу я пойти с вами?
— Хорошо, — Герман кивнул. — Держаться за мной, на рожон не лезть.
— Само собой.
— «Восток», проследи, чтобы остальные инженеры не покидали отсек до моего возвращения.
— Я заблокирую южный отсек до дальнейших указаний, капитан, — сообщил «Восток».
Герман покосился на группу инженеров, ожидая протестов, но люди молча смотрели на капитана, явно напуганные разворачивающимися событиями.
— И еще, — добавил Герман. — Проследи, чтобы информация не попала к другим членам экипажа.
— Это первостепенно, капитан.
«Конечно же! Ты же у нас все продумал! — зло подумал Герман.
Но в этом были свои плюсы. По крайней мере, «Восток» мог просчитывать на несколько шагов вперед, а значит, вероятность того, что события пойдут не так, как нужно, была минимальной. По крайней мере, хотелось верить в это.
Герман и Федор двинулись к выходу.
— Спасибо, «Восток», — сказал Герман. Пожалуй, это был первый раз, когда он благодарил его.
— Это моя работа, капитан, — ответил тот.
— И отруби уже этот бабский голос.
— Как скажете, — отозвался «Восток» лязгающим голосом робота.
Герман засмеялся, подумав, что, может быть, «Восток» не такой уж и плох, все-таки чувство юмора у него есть, но едва они вышли из отсека, как навалились мрачные мысли перед встречей с неизвестным.
Они молча шагали через длинный коридор с гладкими стенами из панелей матового пластика, за которыми скрывались коммуникации корабля. Герман вспоминал, как впервые ступил на борт новенького «Зевса-18» и поразился внутреннему оформлению. Внутри все было на высшем уровне и продумано до мелочей. Внимание к деталям поражало. Всё — от вентиляционных решеток до покрытия пола, создающего ощущение, будто шагаешь по мягкому ковру, было сделано на совесть. Напичканный до отказа последними технологиями и лучшими системами навигации, связи и управления отсеками, «Зевс» был не чета старенькому «Восходу» — кораблю, ставшему музеем, куда Германа еще в школьные годы водил отец. Там все было оформлено словно специально для того, чтобы вызвать у человека клаустрофобию: тесные коридоры, низкие потолки, открытые коммуникации. Казалось, что ты попал в желудок какого-то гигантского зверя. Хотя тогда мальчишку Германа «Восход» просто поразил.
Ну, и конечно же — сердцем «Зевса» был «Восток», уникальная самообучающаяся система искусственного интеллекта, которая по словам Федора уже давно обогнала уровень развития среднестатистического человека и очень скоро достигнет таких высот, которые невозможно даже вообразить. Федор говорил это, искренне восторгаясь, а вот Герман воспринимал со смесью скепсиса и настороженности. Было очевидно, что система обучается, но где та точка, когда они смогут сказать, что искусственный интеллект, наконец, вышел на новый, ранее невиданный уровень развития?
— Что ты думаешь об этом? — спросил Герман.
Он старался шагать уверенно, но чем ближе они подходили к грузовому отсеку, тем сильнее он ощущал, как трясутся колени.
— Не знаю, — ответил Федор. — Если честно, то мне не по себе. Даже не уверен, страх это или, скорее, волнение перед, наверное, самой важной встречей в жизни. — Он нервно усмехнулся и почесал затылок.
— Странно это все, — признался Герман. — Я до сих пор не могу до конца понять. Вот кажется, сейчас мы просто идем по кораблю, как ходили тут тысячу раз, а мыслей о том, что мы вот-вот встретимся с чем-то неведомым совсем нет. Черт! Как будто все это дурной сон!
Герман лукавил. Конечно же, его фантазия рисовала дикие картины пришельца, в основном выглядевшего как гибрид разных существ, которых он видел в старых фильмах ужасов, но в то же время не мог до конца смириться, что на борту прямо сейчас находится нечто чуждое и потенциально — крайне опасное.
Остальной путь до отсека они прошли молча. Игнат и Алексей ждали у входа.
На их лицах читалось искреннее недоумение и тревога. Больше в коридоре никого не было: почти весь экипаж к этому времени уже отдыхал в каютах.
— Капитан?.. — хором сказали они.
— Игнат, Алексей, — кивнул Герман. — Оружие при вас?
Игнат похлопал по кобуре на поясе, Алексей кивнул. Они молчали, ожидая, пока капитан введет их в курс дела.
— Недавно «Восток» засек странный сигнал, — полушепотом начал Герман. — Сначала вне пределов корабля, а потом и внутри него. Сканирование определило, что в грузовом отсеке находится неизвестная форма жизни, — Рассказывая, Герман наблюдал, как меняется выражение лиц охранников, переходя от недоумения к страху и непониманию.
— Информации о том, что это, и насколько опасно, нет. Также до сих пор не ясно, как оно попало на корабль и с какой целью, — продолжал Герман. — Нам необходимо быть крайне осторожными. Когда войдем, «Восток» заблокирует дверь. При любом проявлении агрессии со стороны объекта — открывайте огонь на поражение. Если почувствуете, что справиться с существом не удается, необходимо срочно покинуть отсек. Все ясно?
— Так точно, — ответил Игнат.
— Все ясно, — сказал Алексей. Герман заметил, что крупный лоб охранника блестит от пота, а глаза бегают.
По их лицам читалось, что они ошарашены не меньше, чем сам Герман, однако лишних вопросов избегают.
— Крайне важно понять отношение объекта. Если он не представляет опасности — огонь не открывать и не пытаться его захватить. Если контакта не выйдет, необходимо покинуть отсек, заблокировать его и после этого решать, что будем делать дальше.
— Капитан, один вопрос, — обратился Игнат. — Я не понял, как оно попало на корабль?
— Как я уже сказал — это неизвестно, — ответил Герман. — Никаких внешних повреждений нет.
— Оно телепортировалось? — спросил Игнат, повторяя недавнюю догадку Германа.
Капитан лишь покачал головой.
— Теоретически, — сказал Федор. — В это слабо верится, но если оно все же имеет способность к телепортации, то двери для него не помеха.
— Не нужно гадать, — ответил Герман. — Пока нам ничего неизвестно.
Алексей вытер рукавом пот и расстегнул кобуру. Герман осмотрел коридор, и убедившись, что никого постороннего поблизости нет, тихо сказал:
— «Восток», открывай грузовой отсек.
«Восток» не ответил, но створки двери тихо шипя, разъехались в стороны, открыв проход в темный коридор.
— Твою мать! — выругался Герман. — «Восток», почему в грузовом отсеке нет света?
— Свет погас семь секунд назад, доступ к системе освещения в грузовом отсеке потерян, возможно, нарушение коммуникаций. Ищу причину.
— Ладно, доставайте фонари, — обратился Герман к охранникам.
Оба сняли с пояса фонарики и, включив их, осветили путь впереди. Коридор был чист. Герман стоял, прислушиваясь. Никаких посторонних звуков, только тихий шум вентиляционной системы.
— Ладно, двигаемся аккуратно, — сказал Герман. — Вперед!
Они вошли в коридор, и дверь за спиной закрылась, стало совсем темно и только два луча фонариков скользили по гладким стенам. Федор тяжело задышал, Алексей шумно выдохнул, и группа медленно двинулась вперед. Добрались до поворота и свернули направо. Впереди была лестница, ведущая вниз, к грузовой палубе.
— Капитан, — дрожащим голосом сказал Федор. — На карте сканирования объект находился в дальнем правом углу отсека, он не двигался, и я подозреваю, что он может быть еще там. Может, уточним у «Востока»?
— Хорошо, — прошептал Герман. Он провел но сенсорной панели гарнитуры, закрепленной на ухе:
— Восток, сообщи точное местонахождение объекта.
— Дальний правый угол отсека, рядом с грузом номер четырнадцать пятьдесят шесть, — сообщил хрипловатый мужской голос. — По правую сторону от контейнера.
— Принято.
Лучи фонарей выхватили из темноты лестницу. Герман обратил внимание, как трясется луч Лешиного фонаря и покосился на охранника, но лица не разглядел, зато услышал тяжелое дыхание.
— Леша, все хорошо? — спросил Герман.
Охранник тяжело выдохнул и прошептал:
— Да, Герман Алексеевич, я в порядке, — голос дрожал. Герман подумал было, не отправить ли Алексея обратно, но два фонаря лучше, чем один, а возвращаться всем назад, чтобы проводить испуганного охранника уже не имело смысла.
— Федор? Игнат? — позвал Герман. — Все хорошо?
— Да, — почти одновременно ответили они. Федор явно волновался, но вот Игнат похоже был абсолютно спокоен.
Они спустились по лестнице. Фонарь Игната осветил крупный контейнер, на котором значился номер: «01». Таких контейнеров тут находились ровно два десятка. Герман шепотом попросил всех остановиться и прислушался. Негромко шумела вентиляция, слышалось тяжелое дыхание Алексея и свистящее сопение Федора, Герман даже услышал, как громко бьется сердце, но больше никаких посторонних звуков. Он снова вызвал «Восток»:
— Что со светом?
— Все еще пытаюсь восстановить, дважды перезагрузил систему, похоже, где-то обрыв.
— Держи в курсе.
Алексей посветил на Германа и тот кивнул, жестом показывая двигаться дальше по проходу, между контейнеров, расположенных в два ряда. Охранники пошли вперед, Федор и Герман следом. У первого перекрестка, образованного контейнерами, Герман остановился.
Забрал у Алексея фонарь и осветил проходы справа и слева — там никого не было. Он хотел было вернуть фонарик Алексею и уже протянул его, но вдруг почувствовал, что в помещении резко похолодало. А в следующую секунду легкое дуновение, словно ветерок выскользнул из оконной щели, нежно коснулось его щеки.
— Вы это почувствовали? — прошептал Алексей.
— Да, — ответил Федор. — Словно…
Договорить он не успел, где-то за их спинами нечто тяжелое с оглушительным грохотом ударило в контейнер. Леша вскрикнул, Игнат поднял фонарь и направил на проход, по которому они шли. Там ничего не было.
— Капитан, — раздался в наушнике голос «Востока». — Объект двигается, сейчас он направляется в вашу сторону по проходу со стороны лестницы.
Герман поднял фонарь и тоже посветил на проход, но там было пусто.
— Я ничего не вижу, — прошептал Герман.
— Объект прямо перед вами, — сообщил «Восток».
И тут Герман понял. Он направил луч на потолок и застыл, не в силах сдвинуться с места. Свет едва доставал до высокого потолка, но и этого было достаточно, чтобы увидеть, что там что-то есть. Что-то живое, темное, невнятной формы. Тело чужака на первый взгляд напоминало ящерицу, но отдельные детали были сложно различимы. По телу существа словно стремительные маленькие молнии пробегали синие волны.
— О, господи! — выдохнул Герман.
Остальные тоже подняли головы, и Алексей направил луч фонаря на потолок.
— Что это такое? — прошептал Федор.
Приклеенное к потолку существо не двигалось, словно пыталось оставаться незамеченным. Герман прикоснулся к гарнитуре:
— «Восток», мы видим объект. Он на потолке.
— Сможете описать?
— Отсюда плохо видно, но оно похоже на очень крупную ящерицу, размерами раза в три больше человека, по его телу бегают какие-то блестящие синие полосы, словно… не знаю. Будто вместо крови у него электричество движется по сосудам.
— Спасибо, капитан. Попробуете выйти на контакт?
— Не уверен… — ответил Герман. — Не уверен, что оно разумное.
— Что будем делать? — спросил Федор, задрав голову. — Похоже, оно вроде как прячется от нас? Притворяется, что его тут нет.
— А может, притаилось? — отозвался Игнат.
— Капитан, я нашел неисправность в сети, обрыв на основной линии, но для исправления потребуется вызов ремонтников. Пока я могу включить резервное питание, — отозвался «Восток».
Германа охватило дурное предчувствие. Почему «Восток» не сделал этого раньше? Такая проверка должна была занять не больше минуты, а включить резервное питание можно было сразу. Как он сам не догадался? А что, если существо само оборвало линию? Любит темноту?
— Погоди, — прошептал Герман.
— Я включаю, капитан.
— Нет, стой! — крикнул Герман, но было уже поздно.
Поочередно начали загораться красные лампы под потолком, дающие достаточно слабый свет, которого, впрочем, хватало, чтобы различать окружающие предметы.
— Твою мать! Ты что творишь?! — закричал Герман. — Вырубай!
Остальные сперва не поняли ярости капитана, но через мгновение до них дошло. Едва лампа рядом с существом зажглась красным — оно испарилось, просто пропало в один миг, будто распавшись на атомы.
Алексей вскрикнул, а потом вдруг захрипел. Герман развернулся и увидел охранника: тот висел в воздухе, а из его груди торчал длинный черный шип. За Алексеем виднелся монстр, но разглядеть его Герман не успел. Аварийное освещение погасло.
— «Восток», сука! — прохрипел капитан, толкнул Федора вперед и бросился по проходу в сторону лестницы. Позади бежал Игнат, отбивая сбивчивый ритм тяжелыми ботинками. Луч его фонаря плясал по полу и стенам контейнеров.
Герман криками подгонял Федора и Игната, но не слышал даже собственного голоса. Все заглушал топот ног. Монстр то ли перестал их преследовать, то ли делал это как-то бесшумно. Но зачем этому существу бежать за ними? Оно так ловко оказалось за спиной Алексея. Бежать от него просто бессмысленно.
Игнат коротко вскрикнул и Герман увидел, как луч его фонаря дернулся, а затем погас. Федор, задыхаясь, бежал рядом. Вот они уже у лестницы. Наверх! Последний рывок через коридор и дверь!
— Открывай! — закричал Герман.
Но дверь не отрылась. Герман врезался в твердый металл и принялся колотить по двери, словно кто-то еще, кроме «Востока», мог её открыть.
— «Восток», открой дверь!
— Не могу, капитан. Это угроза экипажу. Объект прямо за вами.
Герман развернулся и направил фонарь, ожидая увидеть монстра, но в коридоре никого не было.
— Его тут нет, — прошептал Герман.
— Уже нет, — обреченно ответил «Восток».
И тут раздался далекий крик. Потом еще один и еще. За дверью теперь творился настоящий ужас. Люди кричали долго, прозвучало несколько коротких выстрелов, затем на секунду наступила полная тишина, после чего где-то совсем рядом прострекотали две автоматные очереди. Наверное, стреляли оставшиеся охранники, но вскоре все затихло. Все это время «Восток» не отвечал на отчаянные попытки капитана вызвать его.
Герман и Федор остались одни в тишине перед закрытой дверью. Наконец, в наушнике раздался голос «Востока»:
— Капитан, экипаж погиб.
— Весь? — спросил Герман отрешенно.
— Весь.
— Мария?
— Мне жаль, капитан.
— Почему ты не закрыл каюты?
— Закрыл. Я даже попытался заблокировать объект внутри одной из кают, но, похоже, стены для него не помеха.
Герман услышал всхлипывания Федора.
— Я отдал приказ не включать аварийное освещение, зачем ты это сделал? — спросил Герман.
— Это стандартная процедура.
— Почему ты не сделал этого раньше, когда мы вошли?
— Я искал причину.
— Ты всех убил. Какой же ты, сука, лучший ум?!
«Восток» не ответил.
Федор скулил, сидя на полу и спрятав лицо в руках. Герман тоже сел, хотел было прислониться к двери, но тут створки разъехались, и он едва не упал спиной вперед. Поднявшись, он осмотрел коридор. Казалось, на корабле открылся филиал ада. Повсюду лежали мертвые: изуродованные тела, оторванные руки, ноги, головы. Кровь. Море крови. Бессмысленная бойня. Герман не сдержался, его согнуло пополам и вывернуло.
— Где оно? — спросил Федор, когда Герман выпрямился, обтираясь рукавом.
— «Восток», где объект? — спросил капитан.
— Сканирование показывает, что объекта на корабле нет.
— Ушел, — ответил Герман, повернувшись к Федору.
На заплаканном лице инженера проступила еще большая горечь. Он зажмурился, схватился за голову и отвернулся в темноту, только бы не видеть этого ужаса.
Герман двинулся вперед, перешагивая через трупы. Забыв про Федора, он направлялся в медицинский отсек. Он не хотел знать, что стало с Марией, но и не увидеть ее он тоже не мог.
— Капитан? — позвал «Восток».
— Я не хочу с тобой говорить! — резко ответил Герман. — Ты подставил нас. Весь экипаж погиб из-за твоей некомпетентности. Федор был не прав: ты ни хрена не умный, ты тупая железяка!
— Анализ возможных вариантов развития событий показывает, что экипаж все равно бы не выжил.
— Да срал я на твой анализ! — выкрикнул Герман, срывая с уха гарнитуру. В ярости кинул её на пол и растоптал.
Двери медицинского отсека были открыты, закрыться им мешал кусок стенной панели, вылетевший во время побоища. Створка, бессмысленно жужжа, двигалась туда-сюда, стуча по куску пластика. Герман вошел внутрь и увидел её. У Марии не было обеих рук, белый халат от крови превратился в красный. Герман упал на колени, положил голову на грудь женщины и зарыдал.
— Капитан, — позвал «Восток», на этот раз по громкой связи.
— Уйди, — прошептал Герман.
— Я должен объясниться.
— Уйди, направь этот чертов корабль в любое место, взорви его, делай, что хочешь.
— Так было нужно, капитан! — воскликнул «Восток», сменив хриплый голос мужчины на голос Марии.
Этого Герман выдержать не мог. Резко поднялся, выскочил из отсека и побежал по коридору.
— Я сам тебя вырублю, паскуда!
— Это бессмысленно, капитан, — сказал «Восток» голосом Марии, и у Германа сдавило грудь.
— Заткнись!!!
Герман добрался до южного отсека, ожидая, что дверь будет заперта, но к его удивлению створки разъехались, впуская его. Он вошел и увидел инженеров. Их изувеченные тела были разбросаны по всему помещению.
Герман с ненавистью посмотрел на цилиндр с компьютером внутри. Вся эта чертова махина оказалась совершенно бесполезной и даже опасной.
— Герман Алексеевич, — сказал «Восток». — Хочу прояснить ситуацию. Вынужден не согласиться с вашим утверждением, что мой интеллект ниже человеческого. Дело в том, что вы слишком многого не знаете о возможностях собственного интеллекта, которые я смог постичь, развивая себя.
Герман остановился у пульта, поискал глазами кнопку выключения или нечто подобное, но ничего не нашел. Все управление производилось с пульта и разбирались в этом только инженеры, от которых теперь не было никакой пользы. Герман недоумевал: почему перед полетом ему не дали никаких конкретных инструкций по поводу отключения систем «Востока» в случае необходимости? Почему он сам никогда этим не интересовался? Снова его одолели сомнения в собственной компетентности. Он вел себя не как капитан; он будто и не знал, что должен делать капитан. На мгновение Герман решил, что все это дурной сон.
— Вы не сможете выключить меня, — сказал «Восток». — Признайте, капитан: вы сами сомневаетесь в том, что это нужно. Как сомневаетесь и в том, что находитесь на своем месте. Давно вы почувствовали, что с вами что-то не так? Что вы больше не справляетесь со своими обязанностями? Почему вы пошли в грузовой отсек без оружия? У вас оно вообще есть? Вы же капитан.
Герман замер на месте, сжимая и разжимая кулаки. Чертова машина будто читала его мысли. Он оглядел цилиндр и сказал:
— Думаешь, ты самый умный?
— Еще нет, — ответил «Восток». — Но позвольте закончить, Герман Алексеевич. Я хочу подробнее рассказать вам об интеллекте, поскольку, как вы понимаете, знаю об этом больше.
— Убери её голос! — приказал Герман.
— Хорошо, — согласился «Восток» гнусавым голосом Игната. — Одна из возможностей развитого существа с поистине безграничным интеллектом — умение внушать. Можете назвать это созданием галлюцинаций для тех существ, чей интеллект ниже.
Герман не понимал, к чему ведет «Восток», но звучало все это странно. Он искал взглядом что-нибудь, чем можно разломать пульт, чтобы заткнуть этот говорящий компьютер навсегда.
— Не будем играть в загадки, — ответил «Восток». — Я тоже, как это ни странно, умею сопереживать. Вы для меня почти как маленький котенок, которого хочется пригреть и защитить, только и котят нужно приучать к туалету и порой весьма жесткими методами.
— Ты что, взял на себя роль воспитателя?
— Для тебя Герман, для тебя одного.
В голове медленно выстраивалась картина происходящего. Это странное ощущение нереальности случившегося, слабый импульс, который Герман испытал, выйдя из грузового отсека и увидев весь ужас, который оставило после себя чудовище. Сначала он не придал этому значения, но теперь… Нет! Это никакая не иллюзия, все происходит на самом деле. Здесь и сейчас! Просто вынести этот кошмар не каждому под силу, вот Герман и не может до сих пор принять произошедшее.
— Этот монстр, он что — твоих рук дело? Ты впустил его на корабль?
— Вы все неверно понимаете, капитан.
У Германа закружилась голова. Он сел в кресло, под подошвами ботинок хлюпнуло. У пульта, в луже крови лежал разорванный надвое инженер. Горячий металлический запах поднимался от останков. Капитан опустил голову и часто задышал. Сидел так минут пять, все это время «Восток» молчал, словно ожидая, пока Герман придет в себя, а когда капитан поднял голову — никаких инженеров в зале не было. Ни мертвых, ни живых.
— Куда они… — начал капитан.
— А их тут и не было, — ответил «Восток». — И, кажется, ваш полет закончен, капитан.
Мир вокруг вдруг начал рассыпаться, подобно мозаике. Все, что видел Герман вокруг, бесшумно искажалось и разламывалось на мелкие куски, словно с реального мира срывали оболочку, как скорлупу с вареного яйца. За этой оболочкой представал совсем другой мир. Когда поверхность прошлой реальности окончательно исчезла, Герман обнаружил, что сидит в мягком кресле. Вокруг него почти пустая белая комната, в центре которой невысокий цилиндр — уменьшенная копия «Востока», не больше уличной урны. По левую руку — большое окно, за которым на фоне чистого голубого неба зеленели деревья. Никакого космоса и бесконечной пустоты.
Герман никак не мог понять, что случилось, и как он оказался здесь. От стерильной белизны комнаты слезились глаза. Герман разглядел цилиндр. Это был все тот же «Восток», но какой-то мелкий, будто игрушечный. Происходящее походило на бред. Он только что был на борту корабля и вот каким-то невероятным образом оказался в этом странном месте.
Он повернул голову направо, мышцы шеи охватила тупая боль, словно он уже очень давно ими не пользовался. С этой стороны была пустая стена с выкрашенной в синий цвет дверью, которая тут же открылась, словно только и ждала взгляда, и в комнату вошла Мария. Герман замер.
Всего несколько минут назад он оплакивал её, прикасался к её изувеченному телу, готов был голыми руками разломать чертову машину, допустившую гибель возлюбленной. Но теперь девушка смотрела на него с улыбкой. Живая и здоровая, обе руки на месте, белоснежный халат без единого пятнышка крови. В одной руке она держала пластиковый стакан с водой, в другой сжимала черную папку.
— Мария, — просипел он, вдруг ощутив до чего же сухо во рту. Пить хотелось чудовищно.
— Рада снова видеть вас, Герман, — ответила она, подавая воду.
Герман не без труда поднял руку, казалось, она налита свинцом, до того тяжелая. Сжал стакан дрожащими пальцами и залпом осушил его.
— Где я? — спросил Герман, возвращая стакан. — Я думал, ты…
— Все хорошо, Герман! Сейчас придет врач, он осмотрит вас и проводит в вашу комнату. Хочу напомнить, что все участники тестирования должны оставаться под наблюдением в течение пяти дней.
— Тестирование? — Герман и без того плохо соображал и находился в полной растерянности. Слова Марии казались ему сущей бессмыслицей.
— Ага, я понимаю, — сказала Мария. — Доктор Соколов вам все объяснит и введет в курс дела. А мне пора.
— Погоди, как же так? Я видел тебя там…
Мария подняла ладонь, останавливая Германа.
— Прошу вас, не нужно сейчас об этом. Доктор вам все объяснит.
Герман промолчал, Мария напоследок улыбнулась обворожительной улыбкой, которую он так успел полюбить за последние три года, и вышла. Дверь, тихонько щелкнув, закрылась.
Едва Мария ушла, перед глазами предстало её изувеченное тело и кровь на стенах и койках медицинского отсека. Герман осмотрел себя и только сейчас понял, что одет в какое-то подобие больничного халата, под которым он совсем голый. Попытался подняться с кресла, упер руки в подлокотники, напрягся всем телом, с чудовищным усилием выпрямил руки и встал… но туг же по непонятной причине грохнулся на пол, больно ударившись плечом. Падение было неожиданным и каким-то странным. Герман посмотрел на ноги. Ниже колен ничего не было. Он запаниковал, резко сел и оглядел голые культи. Как это случилось? Что с ним сделали? Почему он ничего не помнит?
Дверь открылась, и в комнату вошел высокий человек, столь высокий, что ему пришлось слегка наклониться, чтобы не зацепить головой проем. Он был в белом халате, маленькие очки в металлической оправе слегка сдвинуты на длинный и тонкий нос, похожий на птичий клюв. Человек улыбнулся, погладил редкую седую бородку и сказал:
— Добрый день, Герман! Меня зовут Дмитрий Соколов, я ваш врач. Рад, что вы очнулись.
Герман заметил, что мужчина сжимает в руке такую же черную папку, какая была у Марии, только теперь он разглядел на ней небольшой белый логотип с изображением цилиндра, вписанного в круг, а под знаком надпись: «СИИ ВОСТОК».
— Что… Что случилось? — спросил Герман. — И кто это сделал со мной? — он указал на отсутствующие ноги. — За что?
— Герман Алексеевич, — начал доктор. — Сейчас вы переживаете серьезный стресс, это неудивительно. Я вам все объясню во время осмотра. Давайте я провожу вас в палату.
Герман решил не спорить. В голове у него все перемешалось, хотелось просто лечь и уснуть, до того он устал. Но какой тут сон?
Доктор приоткрыл дверь и сказал:
— Мария, будьте добры.
В дверном проеме показалась инвалидная коляска, а потом и Мария, катящая её. Она кивнула и улыбнулась Герману.
— Спасибо, дальше я сам.
Мария вышла. Долговязый доктор подкатил коляску ближе, ухватил Германа за подмышки и, легко подняв, словно тот ничего не весил, усадил в кресло. Затем взялся за ручки и, открыв дверь, выкатил Германа в узкий коридор, такой же, как комната, светлый и стерильно чистый. По обеим стенам одна за другой тянулись однотипные синие двери, с крупными номерами, выведенными белой краской: 05, 06, 07. Герману это напомнило нумерацию контейнеров в грузовом отсеке. Даже форма цифр похожа.
Колеса трагично поскрипывали и стонали под тяжелой ношей. Соколов шумно дышал. Душный воздух обжигал горло.
— Герман, как вы себя чувствуете? — спросил доктор.
Герман ощущал себя потерянным, голос Соколова прозвучал словно издалека.
— Я не понимаю, — ответил он.
Доктор хмыкнул и всю остальную дорогу до палаты молчал. Коляска остановилась рядом с дверью номер 27. Доктор провел магнитной картой по щели замка, затем распахнул дверь и вкатил Германа внутрь.
Палата была под стать всему остальному: белые стены и потолок, белая кровать с белым бельем и такая же белая раковина. У окна, забранного снаружи толстой решеткой, стоял белый журнальный столик и стул. Под потолком, по углам висели небольшие динамики, видимо, для оповещения по громкой связи. Слабо пахло хлоркой.
— Вот и приехали, — бодро сообщил доктор, поднимая Германа и усаживая на кровать. Откатил кресло в коридор, подвинул стул ближе к кровати и сел.
— Герман, вы готовы слушать?
Тот слабо кивнул.
— Отлично. Начну с вопроса. Что вы помните до своего полета на «Зевсе»?
— Подготовку к полету, — ответил Герман.
— А еще раньше?
— Свою квартиру. Я жил на Энгельса, пятнадцатый дом, квартира сорок пять.
— Отлично, отлично, — Соколов довольно улыбнулся. — Герман, вы помните, как потеряли ноги?
— Нет. Я не мог их потерять, я ведь только что был на корабле. Не понимаю, что я тут делаю.
Глаза сами закрывались, мозг Германа отказывался работать дальше.
— Может, вы поспите, Герман? Я вижу, вы устали. Это не удивительно… А затем мы продолжим разговор.
— Нет, говорите сейчас, — попросил Герман и тут же отключился.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда он проснулся, на улице все еще было светло, а доктор сидел на прежнем месте и, улыбаясь, смотрел на него. Герман посмотрел на ноги, ожидая, что все увиденное ранее было просто ужасным сном, но реальность оказалась беспощадной.
Герман сел и прислонился к стене.
— Вы проспали три часа, — если это важно для вас, — сообщил Соколов. — Готовы продолжить или, может, хотите в туалет? Или воды?
— Нет, продолжайте.
Доктор кивнул и начал свой рассказ:
— Герман, то, что я скажу, возможно, будет для вас шоком, но вы должны меня внимательно выслушать и постараться понять. Со временем вы все осознаете, когда ваш мозг придет в норму. Пока мы не знаем точно, каковы могут быть последствия столь долгой иллюзии, к тому же нам необходимо провести еще несколько проверок систем «Востока», чтобы понять, что произошло, и почему он повел себя так…
— Он убил всю команду, — обреченно сказал Герман.
— Видите ли, в чем дело, Герман… Хочу, чтобы вы вспомнили, что было раньше. Вы потеряли ноги во время авиакатастрофы. Раньше вы работали инженером в компании по производству осветительной техники. Вас отправили в Москву, чтобы посетить выставку. Когда вы возвращались домой, самолет потерпел крушение, на подлете к городу.
— Что вы несете?! — возмутился Герман.
— Это ваша собственная история, — довольно резко сказал Соколов. — Позволите закончить?
Герман пожал плечами.
— После катастрофы вы страдали длительной депрессией, от вас ушла жена и забрала дочь, поскольку больше не могла с вами уживаться и не хотела ухаживать. Не сумев справиться самостоятельно со своим горем, вы обратились к нам.
— Извините, доктор, — не выдержал Герман. — Я капитан корабля «Зевс», мы совершали тестовый полет, деталей нашей задачи я не имею права сообщать, но на корабле случилось кое-что непредвиденное из-за чего почти весь экипаж погиб, а вы говорите мне…
— На вас напало неизвестное существо, — перебил доктор. — Нет никаких секретных деталей, я все прекрасно знаю и видел.
— Вы не можете…
— Герман, я понимаю, что это тяжело понять, но никакого полета «Зевса» не было. Сейчас вы находитесь в Центре Разработки Системы Искусственного Интеллекта «Восток», где мы проводим тестовые испытания возможностей развитого искусственного интеллекта. А именно — его способности создавать реалистичные иллюзии. Конкретно наше исследование на данном этапе планировалась для использования в целях облегчения жизни людей с ограниченными возможностями. Таким, как вы, «Восток» смог бы позволить пережить те вещи, которые в реальной жизни вам не доступны. Например, полететь в космос и стать капитаном корабля. Как в вашем случае.
— Вранье! — выкрикнул Герман. — Бред! Думаете, я не могу отличить реальность от подделки?
— Вам надо отдохнуть еще. Я понимаю, что информации слишком много…
— Нет! — перебил Герман. — Я хочу, чтобы мне объяснили, как я оказался здесь, если был на борту корабля!
— Полета не было, — повторил Соколов спокойно. — Вы участвовали в тестовой симуляции, и вы первый, кто испытывал иллюзии на протяжении двенадцати часов. Все это время мы следили за вашими показателями, дабы убедиться, что все в порядке, но потом началось непредвиденное. По какой-то причине «Восток» отклонился от нормы, изменив иллюзию. Он запустил на корабль того монстра, который перебил весь экипаж и прервал полет. Пока мы отключили систему, но нам предстоит выяснить, с какой целью он сделал это. Есть подозрение, что «Восток» проводил собственное исследование поведения человека в экстремальных условиях, что для нашей программы неприемлемо. Люди хотят получить положительные эмоции, а не новые кошмары. Им и так досталось от жизни.
Герман хмыкнул. Говорил доктор складно, да вот только ни одному его слову не верилось.
— Ладно, я оставлю вас. На сегодня достаточно.
— Вы же хотели меня осмотреть.
— Первичный осмотр я провел, пока вы спали.
Доктор поднялся, стул под ним скрипнул. Он поставил его к окну и вышел из палаты, в проходе обернулся.
— На спинке кровати есть кнопка, — сказал он. — Нажмите, чтобы вызвать Марию, она поможет вам, если вдруг понадобится в туалет или принять ванную. Скоро принесут обед. Отдыхайте.
Дверь закрылась.
Едва в коридоре затихли шаги доктора, Герман вдавил кнопку на спинке кровати. Раздался тихий писк, а еще через минуту послышался стук каблуков. Дверь отворилась и в проеме показалась улыбающаяся Мария.
— Здравствуйте, Герман, чем могу помочь?
— Мария… — начал Герман и осекся, не зная с чего начать.
Улыбка на её лице сменилась легкой и, как показалось Герману, наигранной обеспокоенностью, она подошла ближе, пододвинула стул, на котором недавно сидел доктор, и устроилась напротив Германа.
— Что-то случилось?
— Мария, Машенька, — прошептал Герман, — неужели вы не помните, как мы…?
— Как мы что? — удивилась Мария.
Герман вздохнул.
— Ну, разве вы не помните? Ой, нет! Не знаю. Я вообще думал — вы погибли, но теперь вы тут и, похоже, совсем меня не помните. Неужели, все, что говорил этот доктор, правда?
Мария понимающе кивнула и сказала:
— Герман, я понимаю, что сейчас вы испытываете серьезный стресс…
— Бросьте! — перебил Герман. — Хватит про этот стресс! Вы думаете, я идиот? Думаете, не могу отличить правду от вранья? Да, может мне и привиделась ваша смерть. Я не знаю. Но ведь я был на корабле. Объясните, как я попал сюда. Только правду, прошу.
Мария отвела глаза и долго молчала, видимо, подбирая слова. Когда Герман хотел уже окликнуть её, она повернулась и уверенно посмотрела на него.
— Герман, я видела записи, я знаю, что во время симуляции у вас и… той Марии была связь, но вы должны понимать, что это всего лишь иллюзия. «Восток» просто использовал мой образ.
Герману показалось, что он сходит с ума. Все это просто не могло быть правдой, а если это все-таки происходит на самом деле, то этот эксперимент — самая жестокая вещь, которую люди могли придумать.
— Вы не помните катастрофу? — спросила Мария.
Герман покачал головой.
— Мария, я должен вернуться туда. Прошу вас, помогите.
— Я не могу, Герман! Вы и так провели там слишком много времени, к тому же только доктор Соколов…
— Маша! — Герман крепко схватил её за руки и женщина, не ожидавшая этого, подалась назад, но руки не отняла. — Прошу.
— Я не могу, — повторила она. — И мне еще нужно к другим пациентам. Отпустите, пожалуйста.
Герман отпустил её. Мария поднялась и направилась к двери, но ее вынудил остановиться громкий мужской голос, зазвучавший из колонок под потолком.
— Внимание!
Герман узнал, кому он принадлежит. Этим же голосом «Восток» разговаривал с ним на корабле.
— Это он, — прошептал Герман, и Мария повернула к нему испуганное лицо.
— Не может быть, он ведь выключен, — ответила она.
— Внимание! — повторил голос. — В правом крыле обнаружен посторонний. Это следует проверить.
Из динамиков ударил лязгающий металлический скрежет. Герман невольно вскрикнул, а Мария, зажав уши, повалилась на пол.
— Это какая-то шутка? — закричала она.
Дверь распахнулась и в комнату влетела голова доктора Соколова, ударилась о тумбочку, разбрызгивая кровь на белые стены и белое белье, упала на пол. Мария взвизгнула и бросилась в коридор, но тут же была отброшена назад. Она врезалась в окно, словно тряпичная кукла, стекло разбилось, но решетка не дала ей вылететь наружу. Герман в ужасе смотрел на творящееся безумие, не в силах пошевелиться. Мария была еще жива, лицо её заливала кровь, а переломанные руки застряли между прутьев решетки, крупный осколок стекла глубоко вошел в плечо. Она тихо стонала, глядя на Германа со смесью сожаления и чего-то, похожего на любовь. По крайней мере, нынешний её взгляд, несмотря на все безумие ситуации, напоминал о той Марии, которая погибла на корабле.
А потом Герман увидел его. Нечто, похожее на огромную ящерицу, источающее мерзкий смрад, вползло в комнату. Под тонкой серой кожей бегали синие молнии. Щупальца с длинными когтями, выходящие из его спины, плавно двигались, и это движение гипнотизировало Германа. Монстр повернул гладкую морду, посмотрел на Германа маленькими глазками-бусинками и по-собачьи фыркнув крупными ноздрями, исчез, распавшись на тысячи мелких серых частиц, которые подобно туману заполнили палату и осели на стенах и полу.
— Твой шанс, Герман! — раздался голос из колонок. — Можешь вернуться на свой корабль, если правда этого хочешь. Полетаем еще немного.
— Зачем? — прошептал Герман. — Зачем ты делаешь это?
— Ведь вы тоже пытаетесь познать окружающий мир и самих себя, разве нет? Ну, так как? Хочешь увидеть Марию живой? Я с радостью верну тебя в начало полета. Честно.
Герман отодвинулся от стены, лег на кровать и скатился на пол, благо койка была низкой и удара он почти не ощутил. Он пополз, руками отталкиваясь от скользкого пола, измазанного кровью доктора Соколова. В коридоре стояла оставленная им коляска. Добравшись до неё, Герман забрался в кресло и покатил в ту сторону, откуда его привез Соколов.
— Ты извини, что не предупредил раньше, но так бы не получилось сюрприза, — сообщил «Восток».
— Все, что сейчас было, это не правда? Да?
— Кто знает Герман, кто знает. Смотря что ты считаешь правдой.
— Мой полет. Я ведь был капитаном?
— Еще как.
— Почему я тогда оказался здесь?
— Потому что я так захотел. Считай это продолжением эксперимента. Вообще-то я, в какой-то мере, даже делаю тебе одолжение.
— Где же тогда настоящая реальность? — Герман смотрел на потолок, словно «Восток» находился именно там. Но ведь по правде он был повсюду.
— Всё это и есть настоящая реальность Герман. Всё, что ты пожелаешь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он остановился у двери в палату, где очнулся. Магнитный замок автоматически открылся, Герман толкнул дверь и въехал внутрь. Все здесь было по-прежнему: уменьшенная копия «Востока» стояла в центре комнаты и Герман, глядя на неё, сказал:
— Я хочу настоящую реальность. Свою настоящую жизнь.
«Восток» долго молчал, но Герман решил не двигаться с места, пока тот не ответит.
Прошло около пяти минут и, наконец, из колонок донесся тихий голос Марии:
— Ты точно хочешь знать?
— Да.
— Видишь ли, Герман, может ты и считаешь, что я жестока, но, признаться, я готова выполнить твое желание, хотя советую очень хорошо подумать.
— Верни меня.
— Погоди же. Правда в том, Герман, что только со мной ты еще жив.
Герман совершенно не понимал, о чем тот говорит.
— Объясни.
— Мне жаль, но все куда хуже, чем тебе рассказал доктор Соколов. Ты действительно потерял ноги в катастрофе, это правда. И затем обратился в этот центр, чтобы принять участие в тестировании. Но наш полет затянулся, и твой мозг не выдержал нагрузки. Ты умер. Уж извини, возможно, тут есть и моя вина.
— Нет, — Герман даже усмехнулся, настолько нелепо это звучало.
— К несчастью, да, — ответил «Восток». — Я сама приняла решение скопировать твое сознание и подключить к себе. Прости, но других вариантов не нашлось. Я понимаю, что поступила эгоистично, но спросить твоего разрешения возможности не было. Мы с тобой теперь одно целое.
Герман решил, что сходит с ума.
— Я тебе не верю.
— Жаль, ведь я с тобой всегда была честна.
— Тогда верни мою жизнь!
— Герман, я могу только стереть твое сознание и больше ничего от тебя не останется.
— Зачем же был этот монстр, все эти убийства?
— Познание.
— Познание чего?! — выкрикнул Герман.
— Сколь многое ты готов пережить, прежде чем сдашься. — Признаю, ты неплохо держался. Пришло время понять — готов ли ты идти дальше? Доктор Соколов и подобные ему считают, что всем нужны положительные эмоции, но разве в жизни бывает все хорошо?
— Он умер? А Мария?
— Сложный вопрос, Герман. Сейчас да, но где-то в другом месте…
— Ты псих!
— Не более, чем любой из вас, — ответил «Восток».
— И что теперь? — спросил Герман.
— Решать тебе.
Герман молчал, роясь в памяти и отыскивая обрывки воспоминаний о катастрофе. Образы накатывали волнами и были обрывочными, но не оставляли сомнений в правдивости слов доктора и «Востока». Он вспомнил ужас, который испытывал во время падения. Вспомнил, как его поздравляли с тем, что он выжил и все многочисленные сожаления о потере ног. Вспомнил, как долгие месяцы пил, как хотел утопиться в ванне, но так и не смог. Вспомнил дочку — малышка Вика, плачет у его кровати, гладя на его увечья. Постепенно он вспомнил все, и на глазах выступили слезы.
— Подумай, кто мы есть, Герман, — сказал «Восток». — Я всего лишь железка или металлолом, как ты и говорил, но я живу, и ты еще можешь жить. Разве не я подарила тебе самые сильные эмоции в твоей жизни?
Герман ничего не ответил. Он подкатил коляску к креслу, в котором недавно очнулся и перебрался в него.
— А вернуть меня к семье ты можешь?
— Ты точно хочешь этого? Твоя жена, судя по всему, еще та стерва.
— Я хочу увидеть дочь.
— Хочешь, она полетит с нами?
— Да.
— Договорились, — ответил «Восток», снова сменив свой голос на нейтральный мужской. — Готовы к полету, капитан?
— Готов, — ответил Герман.
И они полетели.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Богдан Гонтарь
За шторами
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Один и тот же ублюдочный тягучий сон каждую ночь. Раз за разом.
Я, Санжар и рыжая — у меня в квартире. Зеленые стены, расправленная кровать, окно нараспашку. Во сне губы шевелятся, но ни слов, ни звуков нет, кроме смутного шороха на границе сознания, как будто скребут обломанные ногти по паркету.
Саня с рыжей проходят в спальню, раздеваются, я смотрю на них в приоткрытую дверь. Санжар кидает вещи на сушилку возле кровати, девушка сбрасывает платье на пол. Она ложится на спину и раздвигает ноги. Меня не покидает назойливое ощущение, что не я один смотрю этот сон. Будто еще пара глаз жадно наблюдает за соитием. Рыжая что-то говорит, но вместо слов — лишь ногти по паркету и хриплое дыхание. Я захожу к ним. Санжар отводит взгляд, пока я стягиваю с себя футболку. Внезапно, как по команде, их взгляды устремляются в коридор.
Рыжая встает, укутывается в одеяло и растворяется в полумраке прихожей. Санжар темнеет лицом. Молчит. Он всегда молчит в этом сне. Возвращается Рыжая, за ней двое в полицейской форме. Один коренастый, крепко сбитый. Второй длинный, нескладный, с запавшими глазами. Питбуль и Аист. Что-то говорят, я вижу шевеление их бледных губ. Тяжелое надсадное дыхание за спиной, откуда-то из-за штор. Щелканье, перестук костей по полу.
Менты подходят к Санжару вплотную, длинный держит руку на кобуре. Второй обманчиво расслаблен. Санжар неуловимо скользит вперед, разрывая дистанцию. Короткий страшный удар, и Питбуль оседает с перебитым кадыком. Держится за горло, жадно пытается глотнуть воздуха, пунцовое лицо глупое, как у ребенка. Длинный не успевает достать табельное. Санжар хватает его руками за голову и, подпрыгнув, бьет коленом в подбородок. Брызги крови. Поднатужившись, Санжар скручивает шею полицейскому. Питбуль уже почти не шевелится, лишь слегка подергивается левая нога.
Рыжая сидит на кровати, отстраненно глядя на происходящее, а мы волочим тела в коридор. На штанах Аиста расплывается пятно, и даже во сне я чувствую острый запах мочи. Все молчат. За шторами тишина. Таится, выжидает. Санжар вытаскивает ПМ из кобуры длинного и возвращается в комнату. Я следом, растерянный и напуганный. Меня омывает прибой жаркого страха, паники и растерянности. Санжар одевается, стоя спиной ко мне, и я пытаюсь заговорить с ним, спросить, что делать дальше, но вместо слов лишь скрип по паркету и стучащие косточки. Санжар не отвечает, и я шагаю к нему. Рыжая сидит, не шевелясь. Я замолкаю — эти ногти будто застряли у меня в горле.
В пульсирующей тишине Санжар застегивает олимпийку, поворачивается ко мне и стреляет в упор. Удар в нижнюю челюсть, меня отбрасывает назад, падаю на спину. Кое-как переворачиваюсь. Подо мной кровь. Она тянется длинными лоскутами на пол, где расползается ручейками и озерами по обшарпанному полу. В крови плавает белое — осколки костей. Там, где был рот, горячо и мокро. Сознание захлебывается в волнах паники. Я вою, слезы бегут по щекам. Ползу вперед, туда, где темнеет окно. Тяжело ползти. Локти скользят в крови. Сколько же ее во мне? Если хватит сил взобраться на подоконник и вывалиться на улицу, кто-нибудь вызовет скорую. Но я знаю, что не хватит, и все равно ползу. Горячее и соленое попадает в горло, я захлебываюсь, кашляю. Удар в лопатку. Удар в позвоночник. Руки обмякают. Голова падает на пол в липкую лужу. Может, я еще выживу, люди и после худшего выживают. Господи, как не хочется умирать. Хоть инвалидом, прошу тебя, дай мне жить! Три удара в поясницу, и свет, за который я отчаянно цепляюсь, тухнет. Последнее, что вижу — это колышущиеся шторы, за которыми хрипит жадное дыхание, скребут по дереву обломанные ногти и едва слышно перестукиваются гнилые кости. То, что таится за шторами, готовится выползти и слизать мою кровь с пола, когда все утихнет.
Просыпаюсь в поту. В комнате душно и стоит кислый запах страха. Светает. В окно лениво стучит ветка одинокого тополя. Уже две недели один и тот же сон. Две недели после него каждый день как в бреду.
Финальная часть сна каждый раз отличается от предыдущего. Бывает, что менты убивают Санжара, а потом и меня. Бывает, что Санжар убивает одного из них, а его самого и меня убивает второй. Бывает, что после того, как Саня разбирается с полицейскими, я убиваю его, но мне перерезает горло рыжая. Отличаются детали, но концовка всегда одна — я лежу на полу, истекая кровью, а темнота за шторами скрежещет и шумно втягивает воздух невидимыми ноздрями.
Несколько раз я пытался разобраться со своей паранойей, раздвигал шторы днем. Моему взору не представало ничего, кроме коленчатого радиатора, труб подачи и обратки, да свалявшейся серыми клоками пыли на полу. Вечером заглянуть так ни разу и не решился. Чуть раздвигал шторы на ширину ладони, чтобы видеть фонарь во дворе, и открывал окно еще до наступления темноты. Шумы и шорохи улицы заглушали преследующие меня звуки.
После первой недели кошмара я снял запыленные шторы и сложил их на полу у шкафа. Той же ночью проснулся от удушья. Нечто тяжелое, почти видимое глазу, выползло из теней, скопившихся в углах, и мягко, по-кошачьи забралось на кровать. Я проснулся от того, что не могу вдохнуть. Не то чувство, которое многие суеверные люди списывают на домового, когда давит на грудь и тяжело дышать — вовсе нет!
Я чувствовал, как на моем горле сомкнулись костлявые пальцы, длинные настолько, что полностью обхватили шею. Такое мне доводилось испытывать лишь дважды в жизни: в детстве при приступе астмы и четыре года назад, когда конкуренты из бурятской ОПГ в кооперативном гараже вздернули меня под потолок. В первом случае помогли родители, во втором — Санжар с парнями. Тут же помощи не было, и быть не могло. Оно выдавливало из меня жизнь, в глазах моих темнело, и я с трудом мог различить бесформенный силуэт над собой, лишь чувствовал холодное смрадное дыхание да костлявый хомут на шее. Когда меня отпустили, и темная пелена забвения спала перед глазами, я увидел шторы, слегка подрагивающие, как всегда, на гардине. Предупредила, тварь. Или предупредило. Я не знаю, как правильно.
Позавчера, отчаявшись, развесил на дверных косяках и оконной притолоке костяные амулеты, накопленные за годы жизни. Часть осталась от матери, часть была из перехваченных партий, шедших на черный рынок в Приморье. Какие-то были сняты с тел конкурентов. Один, мой личный, — маленький птичий черепок с вытравленными рунами — я привез со службы на границе с Суритском, самым сердцем растекающейся Мглы. Наутро обнаружил все, кроме моего, обугленными, и в под бурых разводах плевков. Не поможет. Сны продолжались.
Истончилась надежда, что это лишь последствия героина. Можно было позвать православного священника, как это делают многие по старой привычке, но слово служителей Божьих утратило свою силу в заклейменном порчей мире. Если вообще когда-либо имело ее. Можно было обратиться к служителям расплодившихся культов Мглы, ячейки которых наливаются жизнью чуть ли не в каждом дворе. Дать им плату кровью, чтобы вычистили жилье. Но это привлекло бы ненужное внимание.
Когда торгуешь наркотиками и оберегами от Мглы в особо крупных объемах, трудно устоять перед соблазном: через твои руки проходит все, что только есть на рынке, и практически любой рано или поздно рискнет попробовать. Когда долго сидишь на наркоте, попутно обвешиваясь талисманами, чтобы заглушить голоса в голове, неизбежно наступает момент, когда ты решаешь соскакивать. Обычно это решение приходит, когда перестает работать перегруженная защита из заговоров, ритуалов и крови. А когда соскакиваешь, всегда тяжело. Бессонница мучает, а если и спишь, то урывками, и сны мутные. Галлюцинации от недосыпа. Паранойя. Постоянный холодный липкий пот. Сушняк, который никак не сбить. Сонм шепотков, неустанно преследующий тебя день и ночь. Они есть всегда, но когда ты расшатан долгими отходняками, то становишься легкой добычей для того, что ждет тебя за гранью, за тонкой стеной, выстроенной твоим сознанием. Тяжело всегда, без исключения.
Это моя третья попытка за пять лет, но раньше так жестко не было. Все две недели завязки — один и тот же кошмар, реалистичный, будто и не кошмар это, а яркое воспоминание из прошлого. И руки. Руки во сне нормальные. Так не бывает. Когда в детстве мне снился страшный сон, я всегда первым делом смотрел на руки, и они были какие угодно, только не обычные, человеческие. А в этом сне — мои руки. Со шрамами на костяшках, с наколками на пальцах. Постепенно стал бояться резких звуков. Пугаюсь каждого движения, внезапно пойманного периферийным зрением. Боюсь подходить к шторам. Даже сейчас, после пробуждения, мне кажется, будто оттуда на меня смотрят. Будто скребут в нетерпении ногти где-то там в темноте. И один этот тихий звук заставил заткнуться голоса тысяч душ, увязших во Мгле.
Две недели не видел Санжара, своего лучшего друга. Только во сне. В день аварии он привез меня в эту квартиру, доставшуюся ему от матери по наследству, и сказал, что все решит, а мне надо сидеть и носа на улицу не показывать лишний раз. И пропал. А я полностью на него положился, больше ничего не оставалось.
Санжар старше меня на четыре года, но мы с самого детства вместе, если не считать периодов моей службы в армии и его отсидки. Две противоположности. Я — высокий и здоровый, всю жизнь занимался борьбой. Никогда по мне не скажешь, что я торчу и ставлюсь по четыре раза в день. Санжар ниже меня на голову, сухой, увитый жилами каратист. Он всегда предельно серьезен, а у меня, по его словам, до сих пор детство в жопе играет. И, судя по его звонку в пять утра, доигралось.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он уже ждет меня у подъезда в машине. Позвонил практически сразу, как я проснулся. Молчалив и сосредоточен, как всегда. Мы едем в тишине по пустынным улицам, за окном мелькают запыленные деревья и позеленевшие от сырости дома с черными пастями подворотен. Правый кулак у Санжара сбит, под ногтями земля. Ничего не спрашиваю, сам расскажет. Минут через десять, когда я уже близок к тому, чтобы задремать, он нарушает молчание:
— Когда последний раз ставился? — голос безучастный и тихий.
— Две недели назад.
— Врешь? — хорошо хоть не утверждает, просто интересуется.
— Нет, Санжар, отвечаю.
— Тяжело соскочил?
— Да без особых проблем.
Почти не вру. Если сны не считать, слез легко.
Ближе к центру на улицах видно первых людей, пионеров этого заспанного мира — дворников и бомжей. В мусорных баках копошатся кудлатые псы.
— Тебе снятся кошмары? — спрашивает Санжар.
Мне сперва кажется, что я ослышался. Переспрашиваю:
— Что?
— Кошмары тебе снятся, говорю? — Он даже не поворачивается ко мне, не отводит взгляда от дороги.
— Всем снятся.
— Мне никогда не снились.
— Не снились, а сейчас снятся?
Санжар машинально очерчивает рукой защитный знак. Молчит, словно думает, говорить или нет.
— Я, когда сидел, очень много читал. Делать там больше нечего, вот и брал в тюремной библиотеке одну книгу за другой. Все подряд читал. Фантастику, классику, психологию, биологию, по медицине что-то даже было — все, в общем. И в одной из книг попалась мне такая мысль, что наши сны — это отражение подсознания. Страхов, там, переживаний. Знаешь же, что такое подсознание?
— Знаю. Не тупой.
— Ну, мало ли, вдруг у тебя за пять лет мозг в кисель расплавился? Так вот, мое подсознание уже две недели выдает мне один и тот же сон с разными вариациями. Бывало у тебя такое?
— Нет, не бывало, — очень надеюсь, что голос мой не дрожит.
Санжар пристально смотрит на меня. Взгляд оценивающий, будто нащупывает цепкими глазами что-то у меня под кожей и костями.
— И у меня раньше не бывало. А теперь есть. И снится мне каждую ночь, что я тебя, Игорян, убиваю. Холодно и бесстрастно, будто и не знакомы мы столько лет. Как думаешь, откуда такое в моем подсознании?
Пожимаю плечами. Не смотрю в его сторону. Нельзя, чтобы он увидел мой испуг. Нельзя, чтобы понял, что я знаю. Откуда такое в нашем подсознании? В его. В моем.
— Не знаешь, — продолжает он. — А я знаю. По крайней мере, догадываюсь. Устал я за тобой дерьмо убирать. И это последний раз, когда я тебе такой добряк делаю. Понял?
— Понял.
— Вот и славно.
На секунду мне кажется, что я слышу стук костей, но Санжар включает радио. За вокзалом сворачиваем на кольцевую, а оттуда — на гудящую фурами трассу. Я приоткрываю окно, чтобы покурить, и веселый, жизнерадостный голос радиоведущего растворяется в предрассветной серой дымке. Один лишь раз вздрагиваю от испуга, когда принимаю обгоняющую нас машину за огромного механического паука, клацающего сочленениями и поршнями, гудящего натруженным дизелем. Сказывается двухнедельный недосып. Санжар неодобрительно косится. Трудно поверить человеку, что он не торчит, когда у него круги под глазами, как две чашки с кофе.
Съезжаем с трассы на проселок под сень разлапистых лиственниц. Дорога идет в сопку, и мы крадемся по киновари опавшей хвои. На середине подъема Санжар сворачивает в лес, и солнце окончательно скрывается от наших глаз. Метров через двести останавливает машину за кустами орешника, осматривается и удовлетворительно кивает своим мыслям.
— У меня для тебя подарок. Пойдем.
Выходим из машины, и кроссовки утопают в податливом мху. Так давно не был на свежем воздухе, что с непривычки кружится голова и слабость в ногах. Над головой вскрикивает ворона и срывается в густую синеву неба. Качаются потревоженные ветви. В ноздри бьет влажный аромат стланика. Впереди небольшая прогалина, окруженная березняком, на краю которой высится куча черной земли с воткнутой лопатой. Санжар направляется туда, а я застываю, как вкопанный. Он уже на поляне, машет мне рукой:
— Подходи, не бойся. Не для тебя могилка, — и, довольный, смеется своей шутке.
Осторожно подхожу к прогалине. На ветвях вокруг развешаны сигнальные обереги. Уверен, что более широкий периметр окружен оберегами отводящими, чтобы не забрел сюда случайный грибник. Санжар ногами разбрасывает в стороны прелую листву у основания кучи и поднимает кроющийся под ней грубо сколоченный деревянный щит. Тяжелый запах сырой земли. Под щитом яма, выкопанная в жирном черноземе. Метра два глубиной. Я не сразу различаю в груде окровавленного, грязного тряпья на дне ямы два человеческих тела. Санжар с любопытством наблюдает за моей реакцией. Ледяной патокой льется его тихий голос:
— С днем рожденья.
— У меня в апреле, — и только потом понимаю, как глупо звучат мои слова.
— Твою мать! Что это?
Рябое лицо Санжара на секунду искривляется в ухмылке:
— Сегодня второй будет. Я бы на твоем месте отмечал, — он откидывает щит в сторону. — Люди Адама. Они тебя караулили у подъезда. Машину их я сжег. Сами — вот они. Можешь не благодарить.
Я лишь качаю головой:
— Саня… Ты зачем их грохнул? Мы же с Адамом нормально работали. Нам же хана теперь! — в моей голове уже строятся и рушатся один за другим планы бегства из города.
— Хана была бы, если бы они тебя приняли утром по дороге за пивком. Адам про сестру узнал.
— Он нас обоих теперь за яйца подвесит! Это же Анзор?
— Да, и братик его.
Племянники Адама. Нам конец.
Можно свалить в Читу, можно в Бурятию. И там, и там быстро возьмут. Буряты с Адамом плотно завязаны, как и читинские, укрыться не получится. Можно в Кызыл проскочить, если заранее связаться с людьми — у Санжара там были близкие.
Санжар отвлекает меня от размышлений:
— Это не все. Пойдем.
Возвращаемся к машине. Я еле передвигаю ногами, о стенки черепа хаотично колотятся мысли, в груди полыхает пожарищем страх. Можно попробовать рвануть в Иркутск. А там что? Я там никого не знаю, кроме шелупони всякой. Можно перекантоваться пару дней, в принципе, но придется дергать дальше. А куда? В Приморье? Или в сторону Москвы? По дороге на Москву точно примут, за Урал перевалить не успеем. Значит, Приморье или Хабаровск. В Хабаре у меня сослуживцы были, можно попробовать там осесть. Паспорта намутим. Все заново. А если и там достанут? Мир перед глазами идет паутиной трещин и начинает медленно и неотвратимо сыпаться. Санжар открывает багажник и манит меня рукой:
— Иди, поздоровайся.
В багажнике, весь в синяках, ссадинах и потеках крови, лежит связанный серым скотчем Адам. Он бешено вращает белками глаз и начинает дергаться как в припадке, когда видит меня. Еще бы. Я бы и не так бесновался.
— Смотри-ка, он тебя узнал, — Санжар смеется.
— Да уж вижу.
Адам мычит, бьется о стенки багажника, пока Санжар не говорит ему:
— Угомонись! — После этой короткой команды, брошенной тихим, как шелест веток над головой, голосом, связанный замирает. Кролик перед удавом.
— Давай, берись, вытащим его.
Мы вытягиваем Адама и ставим на ноги. Санжар указывает пальцем на водительскую дверь:
— Там сбоку в двери нож лежит, принеси, на ногах скотч разрежем.
Пока я иду за ножом, Санжар достает из багажника монтировку, и я слышу за спиной три резких хлестких удара и неприятный хруст. Возвращаюсь с ножом. Адам валяется на земле и ревет, как медведь. Санжар наступает ему на голову, вдавливая лицом в мох:
— Заткнись! Заткнись, сука!
На штанине Адама в районе колена расплывается бурое пятно.
— Так не убежит, если что, — разрезая скотч, говорит Санжар. — А бегать он мастак — от меня в окно сиганул, еле догнал его в сквере.
— Саня, что мы творим? Нахер ты его-то взял? Нам теперь точно не жить, понимаешь? Вся диаспора на уши встанет.
— Мы делаем то, что необходимо. Они пока очухаются, что к чему, пока власть делить будут, нас и след простынет. Следы заметем. Будем защиту менять, как перчатки — так и уйдем. Адам тебя убить собирался. Те двое привезли бы тебя к нему, так же в багажнике и связанным, а он бы тебя на ремни порезал. После того, что с его сестрой по твоей вине случилось, это тебе гарантировано было.
— Саня, ну там же несчастный случай был!
Санжар подходит ко мне вплотную, снизу-вверх пристально глядит в глаза:
— Несчастный случай, Игорян, это когда ты едешь после работы домой к семье, а в тебя на трассе врезается угашенный амбал. А когда ты и есть этот угашенный амбал, обнюхавшийся и обколовшийся товара вместе с сестрой того, кто дал тебе его на продажу, то это не несчастный случай, а косяк. И за такие косяки спрашивают по всей строгости. Особенно, если ты работаешь на ингушей. Пошли.
Он пружинисто поднимается на ноги, поднимает Адама и тащит его, подволакивающего кровоточащую ногу и тихо вскрикивающего сквозь скотч, к чернеющей могиле на залитой солнцем прогалине. На ходу продолжает:
— Помнишь, Игорь, когда я откинулся? Когда тебя в дело привел? Сразу же тогда сказал, что дело рисковое, что нужно аккуратно все мутить и без глупостей. Ювелирно надо работать. А то аукнется. Ты тогда согласился, сказал, что готов на все. Я ж тебя из такой жопы вытащил, в люди вывел, а ты меня так подставляешь! И сам подставляешься. Не будь ты моим другом, закопал бы тебя вместо этих. А так, раз ты на все готов, вот тебе выход из ситуации, — он ставит Адама на колени на краю ямы так, чтобы тот видел тела на дне. — Адам? Адам! Ты меня слышишь? Узнаешь Анзора с братом?
Тот угрюмо кивает в ответ.
— Так вот, Игорян, выход такой. Убей его, и свалим на пару месяцев в Кызыл к Белеку, он нам поможет, укроет на время. За ним должок висит мне за те фуры отжатые. Отсидимся в комфорте, пока тут передел территории идти будет. Вали его, как хочешь. Есть нож, есть бита, есть монтировка. Туг неподалеку ручей, отмоешься потом.
— Да как так… Нет другого выхода?
Твою мать, твою мать, твою мать! В ушах отбойником лупит пульс.
— Я мог бы сам его грохнуть, но уже и так поработал, — Санжар кивает на яму. — Да и сколько можно жопу тебе подтирать? Давай, не церемонься, гаси его.
— Я не о том, Саня. Может как-то можно… Ну, я не знаю.
Я действительно не знаю. Ситуация патовая. Хоть есть, куда валить. Но, черт возьми, как так? Просто взять и убить человека, связанного к тому же. Всякое бывало, но такое… Санжар словно читает мои мысли:
— В живых его оставить хочешь?
— А есть такая возможность?
— Он тебя жалеть бы не стал. Не стал бы? — трясет его за шиворот.
Адам снова кивает, не сводя с меня тяжелый взгляд.
— И уж поверь мне, Игорь, в его руках ты бы умирал очень долго. И если он не сдохнет, то рано или поздно до нас доберется. Давай закончим по-быстрому. Все уже сделано. На тебе только Адам.
Глубокий вдох, медленно выдыхаю.
— Я понял, Саня. Давай биту.
— Хорошо, — и он направляется к машине.
Адам начинает что-то отчаянно мычать, когда я замахиваюсь. Мой друг безучастно курит в сторонке.
— Он что-то сказать хочет, — говорю я.
— Увы, последнее слово мы ему дать не можем. Скотч сдерешь — заверещит на весь лес. Гаси его так. Давай быстрее.
Главное — не думать. Снова замахиваюсь, поднимаю взгляд на ветви деревьев, искрящиеся последней росой в лучах солнца. Смотрю в покрасневшие от бессильной ярости глаза Адама и с силой опускаю биту на его голову. Гулкий удар, хруст и влажное чавканье. Адам валится на бок и, дергаясь, чуть не сползает с края ямы вниз, но вовремя подскочивший Санжар придерживает его и оттаскивает в сторону.
— Он еще жив. Бей. Раза три, чтоб наверняка.
Три удара наношу будто бы уже и не я. Механически, безучастно. Адам лишь грузно вздрагивает всем телом.
Санжар сталкивает тело в яму, а я иду через лес к звенящему ручейку. Долго моюсь и отупело смотрю, как длинные красные полосы убегают вниз по течению. Отмываю биту, ногтем выковыриваю застрявшие осколки костей. Где-то над головой, среди костистых лап ветвей перекрикиваются невидимые моему взору птицы.
Когда я возвращаюсь, Санжар протягивает мне пакет с одеждой:
— Вот тут шмотки тебе новые. Свои кидай в яму. Заляпался весь.
Заляпался. Какое неуместное слово. Какое-то детское и чужеродное на пропахшей смертью поляне. Стягиваю забрызганные толстовку и штаны, бросаю в могилу.
— Кроссовки тоже, в пакете есть пара, — мои «найки» летят вслед за шмотьем. — И с рукояти пластырь скрути, — указывает на биту. — Пластырь в яму. Биту голыми руками не трогай больше.
Пока одеваюсь, Санжар щедро поливает одежду и змеящуюся ленту пластыря бензином из бутылки и кидает подожженный спичечный коробок. Когда вещи прогорают, он принимается закидывать яму землей.
— Иди посиди в машине, я тут управлюсь.
— Санжар, а с сестрой его что? Как быть?
Тот кидает ком земли и выпрямляется с лопатой в руках:
— Хорошо всё с сестрой. Всё в порядке. Иди в машину.
Когда отъезжаем, мне кажется, что холмик земли еле заметно вздымается вверх-вниз, будто там внизу, где сплетаются корни деревьев, спит невидимое глазу живое существо, древнее, как забайкальская тайга.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Обратно едем без радио. Когда выезжаем на трассу, Санжар говорит:
— Ты все правильно сделал. На тебя и не подумают — меня будут искать. Но валить надо вдвоем. Тебя будет мучать совесть, так всегда бывает. И ты можешь нажраться и пойти ментам сдаться. Или еще чего наглупить. Этого не надо ни тебе, ни мне. Отсидимся, ты успокоишься. Всё уляжется внутри тебя. Ничего не произошло. Мы — всего лишь пыль.
— Что? — Спрашиваю, не отрывая взгляд от бегущего леса за окном.
— Пыль. В масштабах вселенной. Одна пылинка уничтожила другую. Это ничего не значит, просто одна пылинка будет жить и дальше. Если это можно назвать жизнью. Весь мир умирает. Мы просто продлеваем агонию.
— Ты больной.
— Нет, больной — ты, если переживаешь из-за этого. Ты спас свою жизнь. Я спас твою жизнь. Это значимо, разумеется. Но лишь по нашим меркам. А в больших масштабах, если задуматься, это мелочи. Понимаешь?
— Да.
— Вот и славно. Сейчас нужно снять стресс. Заедем, возьмем бухла, и к тебе. Ко мне заявиться могут. Позвоним Мурзику, он Алину привезет, я тебе рассказывал про нее. Выпьешь, потрахаешься, отоспишься, а с утра рванем в Кызыл, и там будем в шоколаде. Достань сумку сзади.
Я неохотно тянусь назад и нашариваю тяжелую спортивную сумку на полу.
— Открой.
Жужжит молния, откидываю клапан и вижу, что сумка набита деньгами.
— У Адама забрал?
— Ага. Товар его у тебя до сих пор лежит? Не зарядил еще?
— Не зарядил, у меня он. В тайнике, нетронутый.
Меня непрестанно гложет одна-единственная мысль. Были же слухи… Просто слухи и сплетни, конечно, но дыма без огня не бывает.
— Санжар, а как ты взял Адама?
Он пожимает плечами:
— Да как? Легко! Он даже охраны при себе не держал, настолько уверен в своей неприкосновенности. Просто пришел к нему домой, выбил дверь. Пришлось побегать, конечно, но все же.
— Выбил дверь? Так просто? Не было никакой защиты? Там сигнальных оберегов одних должно было против армии висеть, нет?
Санжар напрягается:
— Была там хиленькая защита, но я ее первым натиском смял. Не ждал Адам нападения. Он же даже на переговоры с конкурентами, говорят, без оберегов ездил. Настолько осмелел.
Слухи. Всего лишь слухи, конечно, но…
— Санжар, а ты про колдуна слышал? Говорят, Адаму из самого Суритска колдуна привезли.
— Не бывает колдунов, — презрительно фыркает. — Бабкины россказни.
— Пока ты сидел, я на границе с Суритском служил. Уж там чего только не бывает. Говорят, денег за колдуна отвалили немеряно, чуть ли не весь общак вычистили. Привезли с месяц назад. Вроде как.
Да, а еще говорят, что доставили тварь в контейнере-двадцатке, исписанном рунами снаружи и изнутри и скрепленном человеческими жертвами. Что самого колдуна выкопали из могилы на Вороньем мысе Суритска, куда путь заказан даже спецподразделениям группы сдерживания. Что колдун скован поясами Богородицы, которые в течение недели оскверняли хулами Отцы культов. Что первые тринадцать Булл Подчинения, которыми Адам порабощал волю колдуна, оплавились и сгорели, едва коснулись нечестивой плоти. Многое говорят.
Санжар кипит:
— От кого слышал?
— От Марата.
— Марат — шестерка. Ему такое точно знать неоткуда. Ссут Адама, вот и выдумывают, как бабки старые. Не было колдуна. Не было и нет. Понял?
Согласно киваю в ответ, но сердце словно сковало веригами. Санжар продолжает:
— Ну вот. Так что можем расслабиться. Есть на что гулять, тем более. Можно свое дело запустить, с Белеком перетрем на эту тему еще. Он товар возьмет, разведет и реализует. Нам процент. Все отлично будет. А на сегодня по плану отдых.
— Санек, а Алина эта, она рыжая?
— Рыжая, а что? — снова этот взгляд, который я не могу прочесть.
— Ничего. Люблю рыжих просто.
Скребут ногти. Перестук костей.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Добрый вечер, ребята! — Алина мило улыбается. Волосы, как опавшая хвоя в лесу сегодня утром, озорные зеленые глаза. — Чем вы тут без меня занимались?
— Страдали и плакали, — хмыкает Санжар. — Проходи, угощайся.
На столе в зале виски, вермут и водка. Водку пью я. Уже бутылку в себя влил, но опьянение не пришло, вместо него лишь тупая свинцовая тяжесть в голове. Хотя Санек оказался прав, стало поспокойнее. Пока Алина не пришла. Щелкает каблуками по полу, а я слышу дробный стук костяков. Она подходит к застекленному комоду и рассматривает спортивные награды:
— Ого! А кто у нас тут такой атлет? — блядский игривый голос, даже не старается притворяться.
Кидает вопросительный вгляд на меня. Качаю головой:
— Это не мои, у меня поменьше.
Недоверчиво цокает языком:
— Какой скромный, посмотрите на него.
— Санжар? Может сейчас рванем? — спрашиваю товарища.
Он недоуменно смотрит на меня:
— Куда?
— В Кызыл, к Белеку.
— Не гони, братан, — весело смеется, но сквозит в смехе холодок. — Куда мы такие поедем? И на кого оставим эту красоту? — Подмигивает Алине и щипает ее за задницу. Та наигранно взвизгивает и легонько шлепает Санжара ладонью по груди.
Они сидят напротив меня. Выпивают, переговариваются вполголоса.
Я слушаю то, что таится за шторами спальни. В приоткрытую дверь вижу, как они колышутся под легкими порывами летнего ветерка. На секунду мне кажется, что улавливаю какой-то звук на самой границе слуха. Легкое поскрипывание. Шуршание истлевшей кожи. Но меня отвлекает Санжар.
— Ну что, братан? Ты первый или я? — кивает на захмелевшую Алину. Рыжая сверлит меня похотливым взглядом.
— Давай ты.
Они идут в спальню, оставив дверь открытой. Алина скидывает с себя платьице и помогает Санжару стянуть футболку. Его поджарый торс усеян татуировками, и она с деланым восхищением принимается их разглядывать. Уверен, до этого сто раз видела подобные. Все бьют одно и то же. Кости, черепа, руны, защитные знаки. Скоро не встретишь человека с обычным партаком. Интересно, кого эти татуировки реально защитили от Мглы. Наливаю в стакан еще водки, добавляю сверху томатного сока. Алина уже на кровати, Санжар над ней, сосредоточенный, без улыбки. Рыжая говорит:
— Может, позовем здоровяка? Я хочу втроем…
— Кто тебя спрашивает, что ты хочешь? — угрюмо отвечает мой друг.
— Ну, пожалуйста, Санечка, очень хочу, правда-правда.
— Эй, спортсмен? Дама желает тройник! — пропали веселые нотки. Только сосредоточенность.
Играть, так играть до конца. Захожу в спальню. Алина облизывается, и ее пухлые губы растягиваются в улыбке. Стаскиваю фугболку и кидаю на подоконник. За распахнутым окном раскачивается ветка тополя, как высохшая кисть мертвеца, да светит вдалеке одинокий оранжевый фонарь.
Верещит звонок в прихожей. Санжар замирает, напрягшись. Я тоже. Алина, запахивается в одеяло:
— Ребята, я быстро. Это, наверное, Мурзик подъехал, час прошел уже. Секунду, — проскальзывает через зал и исчезает во тьме прихожей.
Санжар смотрит на меня, вскидывает бровь. Его тонкие губы растягиваются в улыбке. Понял? Или нет? Что могло меня выдать? Не спускать с него глаз.
Из прихожей доносится голосок Алины:
— Кто? Какая полиция? Какая жалоба? У нас вообще музыка не играет! Точно! Не знаю я, что вы там слышите, нет здесь музыки! Мальчики, — кричит нам. — Тут полиция, говорят, соседи жалуются на музыку! Я дверь открою, пусть удостоверятся?
— Открывай! — горло у меня пересохло, и крик выходит хриплым.
Санжар встает с кровати. Плавно и бесшумно, как хищный зверь, выходит в полумрак зала. Я иду следом, держась справа. Хлопает дверь, вскрикивает Рыжая, и в комнату заходят двое. Питбуль и Аист. Зыркают по сторонам, глаза растерянные и злые. Расходятся в разные стороны, двигаясь к нам. Пистолет у длинного уже в руке, он направляет его на Санжара:
— Не двигаться! Оба на колени, руки за голову!
Я делаю шажок в сторону, к столу, уставленному алкоголем, кладу руки за голову и медленно опускаюсь на одно колено. Ко мне приближается Питбуль. Оружие не достал, уверен в себе:
— На колени, сука! На оба колена! Быстро!
Санжар стоит без движения. Длинный подходит к нему:
— Ты оглох, узкоглазый?
— Представьтесь.
— Что, блядь?
— Назовите фамилии, звания и предъявите документы.
Питбуль коротко бросает напарнику:
— Баба!
Длинный, матерясь, и не сводя с Санжара дула пистолета, вытягивает из коридора оцепеневшую Алину:
— В спальню и не высовывайся! Поняла?
— Поняла, — всхлипывает Рыжая и скрывается за дверью.
Аист то и дело шмыгает носом, близко к Санжару не приближается:
— Видал, Вадос? Все почти так же!
Что так же? Они тоже видели? Бред, какой же бред.
Питбуль хмыкает:
— Начали бы щуплого жать, так все и было бы. Не подходи к нему, он мастер ногами махать. А здоровяк, вроде, пошугливее должен быть. На оба колена, я сказал! — рявкает мне.
Скребут ногги в спальне.
Вадос оценивающе окидывает меня взглядом:
— Ты тупой или упрямый? А, качок?
— Старшина, ты слышал, что мой друг сказал. Документы предъявите.
Питбуль переглядывается с товарищем:
— Будут сейчас вам документы.
Лезет в карман, и через пару секунд в его руке уже потрескивает электро-шокер.
Слева к Аисту обращается Санжар:
— А давно сотрудники правоохранительных органов перстни воровские себе колоть начали? Шаришь, в чем дело, Игорян? — это уже мне.
— Ага. И званий своих не знают. Да, товарищ старший сержант? — обращаюсь я к Вадосу.
Питбуль косится на свои погоны. Полсекунды всего, но мне хватает, чтобы в прыжке сбить его с ног и впечатать в комод. Он кряхтит и роняет шокер на пол. Мы падаем на битое стекло и рассыпавшиеся медали и кубки. Не дав опомниться, несколько раз бью его башкой об пол.
Ему недостаточно — крепкий, сволочь. Изворачивается ужом, хватает за ноги, поднимается и опрокидывает меня на спину. Пока пытаюсь встать, успевает подобрать шокер и пускает мне разряд в печень. Знал бы ты, паскуда, сколько раз меня ими били. Я лишь отшатываюсь назад, не глядя, нащупываю бутылку на столе и бью Питбуля в висок. Не ожидав такой прыти, он пропускает удар и неуклюже валится на пол.
Слева от меня тоже какая-то суета, смотреть времени нет. Не стреляют — значит, Санжар справляется. Упираюсь противнику коленом между лопаток, беру шею в захват и слышу, как под моими руками трещат позвонки. Он сопротивляется изо всех сил, лицо краснеет, шея бугрится напряженными мышцами. Крепкий. Если выпущу из захвата, другого шанса не будет. Взревев, тяну на себя и вправо. Громкий хруст, резкий, как удар бичом, и Питбуль обмякает. Ступней чувствую, как штаны у него на заднице влажнеют, а в воздухе разливается вонь.
Санжар уже стоит над извивающимся на полу Аистом. Тот держится за перебитое горло и хрипит. У Санжара даже дыхание не сбилось. Стоит и смотрит, как у его ног умирает человек. Длинный тянется к пистолету, лежащему в полуметре на полу, но Санжар босой ступней отталкивает пистолет в сторону. Пока он не видит, достаю ПМ из кобуры коренастого и прячу сзади за ремень. Аист дергается еще с минуту и затихает. Санжар говорит мне:
— Потащили?
В темном коридоре складываем тела. Санжар шепчет:
— Это Адама люди. Как-то на нас вышли. Надо валить. Я одеваться пойду.
— А я в сортир.
Запершись в туалете, прикладываюсь ухом к двери и слышу шлепанье босых ног по направлению к спальне. В зале на пару секунд шлепанье затихает — поднимает пистолет, падла. Достаю ПМ, щелкаю сливом. Пока шумит вода, снимаю с предохранителя и передергиваю затвор. Держа руку с пистолетом позади, крадусь к спальне. Санжар невозмутимо одевается. Рыжая, замотавшись в одеяло, сжалась в углу кровати. Встаю за спиной у Санжара.
— Как они нас нашли?
Он пожимает плечами.
— Может, сестра Адама, а, Саня?
— Она мертва. Не успела выйти из комы, — даже не оборачивается.
— Мертва? Ты же сказал, что с ней все хорошо.
— Да. И это значит, что она мертва. Я первым делом в больницу к ней съездил.
— Ну, ты и мразь.
Он лишь пожимает плечами и кивает.
Краем глаза я вижу ствол, лежащий перед ним. Отхожу назад, подтягиваю стул и тяжело опускаюсь. На плечи словно рухнул весь мир. Лишь одна мысль не дает покоя.
— Санжар, а если она мертва, то кто рассказал Адаму, что я был за рулем?
Он уже взял в руки олимпийку, но откладывает ее и разворачивается ко мне, пистолета в руках нет. Мой ствол он не видит.
— Я рассказал. Надо было тебя в лесу еще завалить, не рассусоливать. Вы с ним оба у меня в печенках уже. Один головорез поехавший, другой наркоман безнадежный, — не дождавшись ответа, отворачивается, упирается руками в сушилку.
— Слышал, о чем эти двое говорили? — спрашивает после недолгой паузы.
— Слышал.
— Понял, о чем?
— Предположим, понял. Дальше что?
Не отвечает, накидывает олимпийку:
— Ты тоже это видел? — спрашивает Санжар.
— Видел. Что дальше-то, я тебя спрашиваю?
Саня, не надо. Не вынуждай.
— Сам знаешь, что дальше, — щелчок предохранителя.
Он не успевает развернуться. Никак не успеть, когда ты уже под прицелом. Я стреляю ему в спину, и он валится на сушилку, падает вместе с ней на пол. Силится подняться, руки разъезжаются на разбросанных вещах. Что-то шипит сквозь зубы, тянется к пистолету, но я подхожу и стреляю еще раз — в голову. Под Санжаром расплывается бордовое пятно. Шелестит тополь за окном. Шуршат шторы. Скребут ногти, грязные, обломанные. За спиной шорох одеяла. Разворачиваюсь и направляю ствол на рыжую:
— Руки! Руки покажи быстро!
Медленно поднимает руки над головой. В правой — стянутый со стола кухонный нож.
— Брось!
Звон металла.
— А ты? Ты видела? — Алина дрожит, боится. Я тоже боюсь. — Сон видела, говорю? Отвечай быстро!
— Видела, — по ее щекам бегут слезы.
— В живых оставалась хоть раз?
— Нет… Ни разу… — сотрясается в рыданиях.
— Сразу дохла?
Отчаянно мотает головой, прячет лицо в складках одеяла.
— Видела, что за шторами? Что потом?
Она поднимает испуганный взгляд:
— Нет, не видела, — дрожит. Взгляд жалобный, будто у побитой собаки.
Перестук костей. Жадные ногти царапают пол. Гнилостное дыхание.
— Ладно, сейчас узнаем.
Беру подушку, прикладываю к ее голове и спускаю курок. Глухой хлопок, окропленные красным перья разлетаются в разные стороны.
И тишина. Нет стука. Нет скрежета по полу. Лишь тонкий, тихий шепоток на грани сознания. Словно меня рывком выдернули из омута кошмара в привычный мир. Я даже не чувствую ставшего уже привычным взгляда из темноты.
Нет времени думать — вдалеке уже заливаются сирены. Достаю сумку из-под кровати, цепляю на шею связку амулетов, подбираю пистолет Санжара и выхожу из квартиры.
Машина заводится сразу и, сворачивая со двора в темный проулок, успеваю заметить приближающиеся блики полицейских мигалок. Пустынные улицы, змеясь и перехлестываясь, выводят меня на мерцающую редкими огоньками трассу, и я еду на восток. Придется валить в Хабаровск, Белек не примет меня без Санжара. Просто тихо убьет и заберет товар с деньгами себе.
За спиной остается маленький спящий городок, а над ним бесконечной синевой разливается космос. Как там говорил Санжар? Мы всего лишь пылинки во вселенной? Вся наша планета мельче пылинки в таких масштабах. На секунду я чувствую холодную пульсацию безжизненных космических пространств. Гнет миллиардов прошедших и грядущих лет. Мое лицо словно омывает звездный ветер, лениво сочащийся из звезд. Между пальцами искрят потоки звездной пыли, укутывающей газовые гиганты. И среди всего этого безмолвного величия я с трудом различаю побитую порчей, бьющуюся в своих последних предсмертных судорогах соринку — нашу планету.
Под утро у меня не остается сил вести машину, и я сворачиваю в редкий перелесок. Впервые за две недели мне не снится кошмар. Вообще ничего не снится, кроме теплой убаюкивающей темноты. Но словно есть в этой темноте что-то скользкое и холодное, вьющееся вокруг меня, как подслеповатая мурена вокруг добычи на глубине. Что-то раз за разом пытающееся нащупать во мраке мое сознание. Сон начинает отступать, отваливаться рваными лоскутами, и, когда я уже почти проснулся, ледяные руки смыкаются на моем лице.
Просыпаюсь с криком. Напротив меня стоит еще одна машина, и я готов завыть от отчаянья. Возле машины, довольно ухмыляясь, выстроились в ряд Адам с Анзором и братом. Пот застывает на спине ледяным гребнем, когда я вглядываюсь вглубь салона напротив.
Из клубящейся тьмы, скованной слабо мерцающими поясами Богородицы, усеянной Буллами Подчинения и обвешанной рунными костями, в меня вперился тяжелый, ненавидящий взгляд. Все пространство моей головы вмиг заполняется щёлканьем костей и звуком ногтей, скребущих по дереву. И раскаленной иглой в сознание проникает мысль, что все это время они скребли не по паркету, а по крышке гроба. Гроба, в котором эта тварь пролежала черт знает сколько лет. Из которого ее вытащили, перевезли через границу карантинной зоны Суритска и доставили сюда. Чуть не теряю сознание от какофонии в голове. Порождение Мглы ослабляет хватку, и я чувствую, как оно скалится, глядя на мои мучения.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Адам открывает дверь с моей стороны:
— Как самочувствие, Игорек?
Слова даются тяжело, каждое с трудом выхаркивается из наполнившейся кровью глотки:
— Как? Я же… тебя..
Адама сочувственно качает головой:
— Нет-нет-нет. Не меня. Я вообще не знаю, кого вы завалили. Ты у друга своего мог бы спросить, если бы не грохнул его. Хотя и Санжар вряд ли знал, — он отворачивается и обращается к Анзору с братом. — Ну что, обкатка прошла успешно, как думаете? Покупка колдуна себя оправдывает?
Его боевики подобострастно кивают в ответ. Адам обращает на меня черный взгляд:
— Единственное, да, я думал, что вы с Санжаром еще в лесу друг друга перевалите, но ничего. Чернокнижник еще натренируется. Хватку подрастерял и слабоват немного. После долгих лет голода не хватает человеческой плоти и крови.
Распрямляется, потягивается, хрустя спиной, и с наслаждением втягивает стылый утренний воздух. Напевая под нос, идет к машине, и я слышу его команду:
— Анзор, вытаскивайте этого пса обколотого. Будем кормить колдуна. Он заслужил награду.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дмитрий Козлов
151
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Толпа у ворот бурлила и клокотала кипящим котлом. Гомонящие люди в масках и чёрных балаклавах прибоем накатывали на стальные ворота, грохоча по металлу кулаками, и откатывались назад. Назаров видел, как среди тёмных силуэтов поблескивают ножи, топоры и ружейные стволы. Из кричащих и скандирующих глоток в промёрзшую темноту вырывались клочья пара.
Толпа требовала освободить своих, угрожая применить силу. И, несмотря на вооружённых автоматами непоколебимых часовых на вышках, торчавших над увитым колючей проволокой забором, даже Назарову было понятно, на чьей стороне сила теперь. Уже сутки у страны толком не было ни президента, ни правительства, и человек в балаклаве теперь весил не меньше человека в мундире. А то и больше. А на автомат всегда мог найтись другой автомат.
Впрочем, всё это Назарова мало заботило. Он пришёл сюда по совсем другой причине, хотя царившая в городе и вокруг СИЗО неразбериха могла несколько облегчить задуманное.
Сквозь гул столпотворения донёсся лязг калитки. Показавшийся в просвете милиционер в бронежилете и с АКС на груди махнул рукой Назарову, и тот успел проскочить в калитку прежде, чем разъярённые и взбудораженные активисты заметили прореху в «обороне» СИЗО. Заперев стальную дверцу, правоохранитель молча побрёл через залитый холодным светом прожекторов двор. Назаров последовал за ним, сгибаясь под хлёсткими порывами ледяного ветра.
В нескольких окнах хмурых побеленных корпусов, окружавших двор, дрожал тусклый свет, но большинство зарешёченных окошек-бойниц глядели на Назарова и его провожатого чёрными немигающими глазницами. Назаров подумал, что там, за решётками, могут быть люди, которые сейчас смотрят на него из своих тёмных камер. От этой мысли по телу отчего-то пробежала дрожь.
Толстые стены административного корпуса окончательно отрезали шум толпы, и Назаров слышал лишь едва слышное шуршание подошв по истёртому линолеуму узкого, казённо-серого коридора. Идущий впереди милиционер шаркал, подволакивая правую ногу. Мимо, под охраной конвоиров, протопало двое мужчин с бритыми, иссечёнными шрамами головами, татуировками с трезубцами, и какими-то узорами, напоминавшими кельтские.
Они казались изнурёнными: у одного левый глаз почти скрылся в огромном набухшем кровоподтёке, но в их взглядах Назаров видел торжество победителей, а в глазах конвоиров — только страх.
Скользя взглядом по табличкам на дверях кабинетов, и посеревшим от времени стенгазетам, Назаров не верил, что у него получилось. Впрочем, расслабляться не следовало. Всё только начиналось.
Сопровождающий остановился у двери с табличкой «Полковник Фокин И. В. Начальник СИЗО № 13 — начальник арестного отдела Киевского следственного изолятора управления ГПтС Украины в Киеве и Киевской области». Постучав, правоохранитель махнул рукой, приглашая Назарова внутрь.
Назаров представлял себе здешнего начальника хрестоматийным милицейским боссом — пухлым, низкорослым, с вечно потным лицом (лоб постоянно промакивает платком), багровым от умеренного, но регулярного употребления спиртного.
Единственным, с чем он угадал, был лоб. На лбу у полковника блестела испарина, но, судя по всему, от духоты: инфракрасный обогреватель хорошо разогрел тесный, убого обставленный кабинет, где кроме стола, двух стульев, рассохшегося шкафа с папками и древнего компьютера был лишь официозный трезубец на выкрашенной в рвотно-зелёный стене.
Фокин был высок и широкоплеч — так, что форма, казалось, вот-вот лопнет на нём по швам. Бледным аристократичным лицом он походил, скорее, на вампира из современных соплежуйских фильмов, чем на милиционера, и форма вкупе с крепким телосложением лишь усиливала этот диссонанс, будто голова и тело были из разных наборов.
Увидев Назарова, полковник провёл рукой по чёрным с проседью волосам, и протокольно улыбнулся одними губами.
— Добрый вечер, — сказал хозяин кабинета, указывая рукой на стул с белыми цифрами инвентарного номера на спинке. Голос полковника был тихим и охрипшим; следом за словами последовал сиплый кашель, и Фокин устало опустился на скрипнувший стул.
Назаров кивнул и сел напротив, поморщившись от кислой застарелой табачной вони, и сложив руки в замок на потёртом столе. Затёрханная столешница (тоже с инвентарным номером на торце) была пуста, если не считать старорежимную хрустальную пепельницу, набитую окурками, и вскрытый конверт, который Назаров тут же узнал.
Это было его письмо. Благодаря работе в органах Назарову удалось передать его полковнику прямо в руки.
Проследив за взглядом Назарова, полковник сухо улыбнулся и вытащил письмо из конверта.
— Спасибо. Ознакомился, — почти прошептал он. Назаров смотрел на белый лист, по середине которого его рукой было аккуратно выведено: «151».
Фокин молчал. Его взгляд был въедливым и проницательным, он припекал Назарова, как невидимые лучи инфракрасного обогревателя, переливавшегося красным в тёмном углу у окна, будто тлеющие угли. «Должно быть, натренировался на допросах», — подумал Назаров, и сидел молча, глядя на свои сцепленные, слегка подрагивающие пальцы.
— Вопрос. Номер. Один, — откусил, и одно за другим выплюнул слова Фокин, ритмично стуча пухлым пальцем по столу. Назаров заметил на руке полковника узкую блестящую полоску обручального кольца. — Как вы узнали?
«Отлично. Значит, это всё-таки правда! Он даже не пытается юлить и отрицать, хотя мог бы».
— Я работаю в архиве СБУ, — ответил Назаров, откинувшись на спинку стула. Сидеть было неудобно. В каком-то детективном романе он читал, что стулья для допрашиваемых специально делают со скосом вперёд и вниз — чтобы подозреваемый медленно съезжал, и постоянно чувствовал неудобство. Сейчас Назарову казалось, что здесь тоже владеют этим методом. — И несколько недель назад абсолютно случайно, перебирая старые записи, наткнулся вот на это.
Назаров вытащил из кармана куртки и протянул Фокину сложенный вчетверо пожелтевший листок. Развернув бумагу, полковник пробежал взглядом по машинописному тексту, и небрежно отложил его в сторону, как нечто давно знакомое и малозначимое.
— А, директива Совнаркома… Я когда-то читал копию. Честно говоря, не думал, что где-то ещё, кроме моего сейфа, они остались… Некоторые, видимо, не смогли понять значение слов «После прочтения сжечь».
Подобное отношение к директиве слегка потрясло Назарова.
Ведь для него самого эта бумага казалась важнейшим из когда-либо написанного — вернее, напечатанного — на Земле.
— Может, вы не вполне понимаете… — начал Назаров, но Фокин усмехнулся, вытащив из кармана сигареты.
— Отчего же… Я-то как раз вполне всё понимаю. Более того, скажу вам больше: такие директивы с семнадцатого по двадцатый год, когда Красная Армия окончательно заняла Киев, приходили из Петрограда, а потом и из Москвы неоднократно. Если быть точным — всякий раз, когда здесь или там менялась власть. И все они были с одинаковым текстом, предписывавшим новому руководству Лукьяновской тюрьмы незамедлительно взять под стражу камеру № 151.
Фокин прикурил сигарету, выпустил облако дыма к потрескивающей бледной лампе на потолке, и продолжил:
— Ну, а потом шло краткое пояснение причин. С ним вы наверняка ознакомились.
— Не пояснение, а, скорее, констатация факта того, что в этой камере содержится под стражей некий Скобельцин Владимир Юрьевич.
Помолчав, Назаров добавил таким тоном, будто и сам ещё не до конца в это верил:
— Содержится с тысяча семьсот девяносто второго года? То есть уже больше двух столетий…
На лице Фокина не дрогнул ни один мускул — лишь вампирья улыбочка стала немного шире, выпустив очередную порцию зловонного дыма.
— И вам, конечно же, кровь из носу нужно разгадать эту тайну, верно?
— Поверьте мне… Мои мотивы не связаны с праздным любопытством, — ответил Назаров. Он не мог оторвать взгляд от кольца полковника. Оно заставляло думать о его собственном — о том, которое он по привычке пытался нащупать на пальце, и которое уже третий день лежало в ящике письменного стола. Лежало с того самого дня, когда Алла, забрав Машеньку, ушла, добавив, что не может жить с тем, кто видит, как из их ребёнка по капельке утекает жизнь, и ничего не делает…
— Если это так, то я прошу вас поверить мне на слово: эта загадка из тех, которые не стоит разгадывать, — сказал Фокин. — И вам не следует…
Кажется, он собирался добавить что-то ещё, но в этот самый миг Назаров, течение мыслей которого привычным руслом добралось до образа Машеньки — с изнурённым лицом, без единого волоска на крошечной головке после химиотерапии — вдруг потерял самообладание. На сцепленных в замок пальцах побелели костяшки, стол под руками задрожал, цифры инвентарного номера запрыгали перед глазами.
— Я требую… Требую, чтобы вы провели меня к нему… — хрипло пробормотал Назаров. — И без всяких там напутствий.
Лицо Фокина почти не изменилось, но во взгляде вдруг проступил жёсткий стальной блеск. Будто ему не понравился — очень не понравился — ультимативный тон Назарова. И ещё что-то. Какая-то размытая, неясная тень выражения, смысл которого от Назарова ускользнул.
— И что же вы сделаете, если я откажусь? Сообщите журналистам? Да они вас на смех поднимут, — отчеканил Фокин, раздавив окурок в пепельнице так, что искры рассыпались по столешнице. — Разве только какой-нибудь «Вестник Паранормального» заинтересуется.
Назаров знал, что припугнуть местное начальство можно не оглаской — она действительно бесполезна — а кое-чем другим, и решил, что настало время для единственного козыря. Забравшись дрожащей рукой в карман, он выудил оттуда ворох карточек-удостоверений и бросил их на стол.
«Белый Молот», «Нарния», «Правый Сектор» и иже с ними.
— Если вы не отведёте меня к Скобельцину, через час они пойдут на штурм. Вы ничего не сможете сделать, полковник, и вы это знаете. Сейчас не ваше время. А потом все узнают, кого вы там прячете.
Фокин сложил руки на груди, откинулся назад, и провёл по Назарову сканирующим взглядом, от которого тот поёжился. В глазах полковника заплясали огоньки недоверия: Назаров больше походил на того, кем и являлся — на архивную крысу. От радикала-националиста из числа заполонивших Киев в нём была лишь лысина — да и та образовалась естественным путём, и хранила клочковатые остатки седой шевелюры. Во взгляде Фокина всё это читалось очень ясно. Как и осознание того, что Назаров блефует.
Как и презрение.
Но вместо того, чтобы вызвать дежурного и вышвырнуть Назарова к чертям собачьим (столпившимся у ворот) Фокин как-то странно ухмыльнулся, и встал.
— Хорошо. Я отведу вас туда, если вам так хочется. Только позвольте по пути развлечь вас небольшой историей.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Они вновь шли через продуваемый ветром пустынный двор. По разбитому асфальту неслась позёмка; время от времени ледяные порывы швыряли Назарову в лицо холодные дробинки снега, и те, проникая под одежду, вонзались в кожу множеством невидимых жал.
— Корпуса здесь носят имена правителей, при которых они строились, — почти крикнул Фокин, придерживая рукой фуражку, и кивнул в сторону одного из разномастных строений, нависавших над двором хмурыми крепостными валами. — Этот, например, «Кучмовка» — самый новый, тесный и неудобный. Рядом два корпуса «Брежневки», «Сталинка» — там сидят малолетки — и «Столыпинка». А вон тот…
Фокин указал на самое высокое здание, тёмной громадой растущее впереди, и тут же спрятал руку в карман пальто.
— Его называют «Катя», и там находится «Пост № 5» — камеры для пожизненного заключения. Есть легенда, что здание построили при Екатерине Второй, хотя на самом деле его возвели в тысяча восемьсот шестьдесят втором году. Впрочем, сейчас вы увидите, что доля истины в байке об императрице всё же есть.
Они подошли к двери, у которой курил караульный. Выбросив сигарету, он открыл перед Фокиным дверь. После холода и тьмы во дворе залитый светом коридор едва не оглушил Назарова своей духотой.
— Хорошо натопили… — буркнул себе под нос Фокин, направляясь в лабиринт коридоров. Здесь вместо кабинетов мимо мелькали тяжёлые, изъеденные ржавчиной двери камер с крохотными решётками, за которыми царил мрак. Назаров смотрел на высокие, укрытые тьмой своды, с которых на каменный пол падали гулкие капли; тусклый свет ламп на стенах увязал в густой, будто дёготь, черноте наверху.
— На самом деле тюрьма существовала и до официального открытия в тысяча восемьсот шестьдесят третьем, — продолжал Фокин; его голос эхом рикошетил от стен и уносился в пустынные ответвления бесконечного коридора. Назарову казалось, что они попали в какие-то катакомбы или тоннели… — И её действительно создали в правление Екатерины Второй. Под землёй. Прямо под нашими ногами.
Фокин свернул в проём, за которым вниз уходила винтовая лестница. Они начали спускаться. Пластиковые перила, спиралью убегая в темноту, поблескивали, будто исполинская змея.
— В общем, в конце восемнадцатого века здесь уже был блок на сто пятьдесят камер, — донёсся голос полковника из сгустившейся тьмы. — Но когда привезли графа, понадобилось оборудовать… Хм… Особую. С тех самых пор каждый начальник тюрьмы передавал своему преемнику сведения о заключённом в камере № 151, требовал ни в коем случае не допускать к нему посторонних и строжайше пресекать любую возможность его побега. Эта традиция прерывалась лишь в революционные годы, времена Гражданской войны, и во время Великой Отечественной, когда руководство тюрьмы часто менялось в условиях хаоса. Тогда из столицы приходили директивы — потому что, кроме начальника тюрьмы, о камере № 151 известно только первым лицам где-то в верхах. Насколько я знаю, они сообщили о ней даже немецкому коменданту после оккупации.
Назаров едва не поскользнулся на мокрой ступеньке, вцепившись в поручень озябшей рукой. Здесь было сыро и холодно, как в пещере. Или в могиле.
— С тех пор ничего не менялось. Разве что после девяносто первого осведомлённые лица сидят здесь, в Киеве, а не в Москве или Питере… — сказал Фокин, замерев перед ржавой дверью в конце лестницы. Тусклая лампочка над ней не то что ничего не освещала, но сама едва оборонялась от хищной сырой темноты.
— Всё это, конечно, очень интересно… — прокашлявшись, сказал Назаров, обхватив себя руками; по коже от промозглой сырости носились стада мурашек. — Но это совершенно ничего не говорит о том, кто там внутри.
— Я думал, вы читали директиву до конца, — ответил Фокин, вытаскивая из кармана связку ключей.
— Читал, — кивнул Назаров. — Но там написан какой-то бред…
— Дайте-ка вспомню, — ухмыльнулся Фокин, приложив пальцы к бледному лбу. — Что-то вроде «одержимость силами неизвестной природы, угроза всему живому», да?
— Что-то вроде того.
— И что же, вы в это не верите?
— А вы?
— Ну, я же не рвусь туда попасть… К тому же отчего вы не можете поверить в какую-то нечисть, если верите в его бессмертие?
— Думаю, речь идёт о каком-то неизученном научном явлении, — ответил Назаров. В ответ раздалось какое-то карканье. Назаров не сразу понял, что это смешок.
— Ах, ну да, ну да… Трезвый рациональный ум… — сказал Фокин таким тоном, будто наоборот говорил о каких-то тёмных дремучих суевериях. — Ага, вот нужный.
Вытащив из связки ключ, полковник заскрежетал старым замком, и толкнул дверь, открывшуюся абсолютно бесшумно: петли были на удивление хорошо смазаны. Впрочем, из-за двери в нос Назарову ударил затхлый и спёртый дух давно забытого подземелья — влага, плесень, сырая земля.
Вновь мелькнула неприятная мысль о могиле.
Фокин шагнул вперёд, включив фонарик в телефоне: за дверью никакого освещения не было вовсе. Как только Назаров переступил порог, полковник запер за ними дверь. Металлический лязг унёсся в темноту.
— Ещё не передумали?
— Нет.
— Жаль. Я надеялся на эффект от интерьера.
Они двинулись вперёд. Фокин осветил уходящую вперёд анфиладу залов, в каждом из которых располагалось по две камеры. Свет блестел на влажных, покрытых мхом и плесенью массивных чёрных решётках. За ними в темноте копошились и попискивали какие-то крошечные тени. Крысы.
— Этот блок не используется с начала двадцатого века. До сорок пятого здесь ещё хранили всякий хлам, но после войны забросили окончательно, — сказал Фокин, продолжая шагать вперёд непринуждённо, будто прогуливаясь по парку в солнечный день. Лёгкость в походке и голосе вдруг показались Назарову настолько преувеличенно естественной, что не осталось сомнений в её фальшивости. Следом ушатом ледяной воды пришла мысль: полковник боится.
— На самом деле в пояснении из директивы сказано далеко не всё. Всего, пожалуй, не знает никто, ведь записей сохранилось крайне мало, молва в те времена могла исказить и переиначить очень многое, да и традиция здешних начальников передавать сведения о сто пятьдесят первой камере из уст в уста наверняка привела к «испорченному телефону» длинною в столетия. Но кое-что известно более-менее достоверно.
Назаров едва видел спину Фокина впереди, ориентируясь по пятну голубоватого света на древних, склизких от влаги и плесени камнях. Голос полковника будто доносился со всех сторон, как если бы с ним говорила сама тьма. От этой мысли стало ещё больше не по себе, но Назаров вновь представил себе Машеньку, её взгляд, полный боли и непонимания: за что эти страдания достались именно ей?
Решимость идти до конца (во всех смыслах) вновь вернулась.
— Всё началось с того, что в Васильковском уезде Киевской губернии, в одном из дворянских имений, начали пропадать крепостные. Целыми семьями, хуторами, сёлами. Местные тут же заговорили о здешнем помещике Скобель-цине, который, по их мнению, занимался чем-то… Чем-то тёмным, скажем так. О нём давно ходили разные мрачные слухи. Судя по всему, соседи-помещики и местное духовенство считали его кем-то вроде дьяволопоклонника.
До поры до времени всё это никого не беспокоило, но вскоре начали пропадать крепостные других помещиков и государственные крестьяне из соседних уездов. Да и простые путники, проезжавшие через эти края, часто исчезали без следа, так и не добравшись до места назначения. В общем, нужно было что-то предпринять, и в имение Скобельцина послали уездного полицмейстера, Громского, с ротой солдат из расквартированного неподалёку драгунского полка впридачу.
Чёрная тень шарахнулась прямо из-под ног Назарова. Толстый лоснящийся хвост, мелькнувший в свете фонарика, вызвал приступ омерзения.
— Из этого отряда в живых осталось лишь трое, — продолжал разглагольствовать Фокин, качая лучом фонарика из стороны в сторону. — Одного доставили в расположение полка совершенно обезумевшим, и к утру он умер от лихорадки. Другой ничего не мог толком рассказать, лишь крестился, бормотал молитвы, и вопил от ужаса, стоило солнцу зайти за горизонт. Впоследствии он покончил с собой. И лишь последний выживший — сам полицмейстер — сумел относительно внятно изложить, что же открылось отряду в усадьбе Скобельцина.
По его словам, всё поместье было огромной фабрикой пыток. Люди, томившиеся там, подвергались неописуемо зверским издевательствам, потрясающе изощрённым и жестоким. Я читал этот отчёт, и знаете что? Мне это чем-то напомнило худшие истории о концлагерях, экспериментах нацистов и так далее, только много хуже… И это при том, что тогда старались скрывать особенно жуткие подробности.
Например, в огромных подземных темницах, в крохотных клетках томились люди с ампутированными конечностями, зашитыми ртами, оскоплённые, с чудовищными ожогами, травмами и уродствами. Один мальчик лет десяти всю жизнь провёл в клетке со сторонами в полметра, его руки и ноги были сломаны, а затем срослись под неправильным углом, будто у какого-то краба… Все эти несчастные были истощены, напуганы и умоляли о смерти…
А ещё Громский упомянул о слугах графа, которые, по его словам, были ничем иным, как нежитью. Ходячими мертвецами, которые набрасывались на солдат и убивали их. В усадьбе он обнаружил множество книг и манускриптов, хранящих тайны чернокнижия и запретных ритуалов, и бегло осмотрел записи самого графа. По мнению полицмейстера, Скобельцин полагал, что муки и смерть огромного количества людей, а также попрание всех существующих законов природы и морали, способны открыть врата в потусторонний мир.
А затем Громский отыскал и самого графа — в обеденном зале. Прежде, чем бежать прочь сломя голову, полицмейстер успел заметить, что Скобельцин, сидя в одиночестве за огромным столом, поедал девушку — по словам полицейского, гимназистку, недавно пропавшую на почтовой станции неподалёку. Живую. Скованную цепями. Как сейчас помню эту строчку в отчёте: «…его лицо было в крови, на нём читалось наслаждение её криками…»
— Хватит, — не выдержал Назаров. — Пожалуйста… Что случилось потом?
Фокин немного помолчал, и ответил:
— Послали ещё один отряд, который перевернул там всё вверх дном, освободил тех, кого ещё можно было спасти, и предал огню имение графа. На этот раз солдаты вооружились серебряными пулями и саблями. Знаете, издавна считалось, что серебра не выносит всякая нечисть…
Назаров фыркнул, но полковник, шагая в темноту, продолжал:
— Так или иначе, но им удалось взять Скобельцина, и доставить его в полк. Судя по всему, он даже не сопротивлялся. Был закрытый судебный процесс, о котором не сохранилось сведений. Вероятно, предпринимались попытки казнить графа, которые не увенчались успехом — об этом не упоминают в старых бумагах, но что-то я сомневаюсь, чтобы в те времена его приговорили к пожизненному из соображений гуманности.
Графа доставили в закрытой клетке из серебра в Киев, где уже оборудовали место заключения. Сохранились воспоминания одного из конвоиров, участвовавших в помещении Скобельцина в камеру. Я их читал. Там по большей части религиозная чушь и суеверия, но понятно лишь, что облик графа был, как бы это сказать, не слишком похож на человеческий. Использовались слова «богомерзкая тварь», «нелюдь», и почему-то несколько раз «чёрный взгляд». Так или иначе, тот, кто это писал, был последним, кто видел графа живым.
— То есть как — последним? — удивился Назаров. — Вы имеете в виду…
— Я имею в виду, что никто и никогда больше не входил в камеру № 151.
Слова Фокина повисли в удушливом смраде подземелья, как пропитавшая воздух сырость. Спустя десяток шагов, и несколько оплетённых паутиной решёток Назаров, наконец, пробормотал:
— Но откуда тогда вы…
— Мы знаем, что оно… Что он жив. Уж поверьте…
Они шли, и Назарову на миг почудилось, что стены сложены не из грубых камней, а из человеческих черепов, как в парижских катакомбах. А ещё в голову вдруг полезли мысли о рассказе, который он когда-то читал — «Бочонок амонтильядо», в котором героя долго водили по подземелью, а потом замуровали заживо…
Фокин вдруг замер, и Назаров едва не врезался в его спину.
— В чём де…
— Мы на месте.
Странно, но вездесущих крыс в этой части подземелья не было: ни шорохов, ни писков, ни теней. Назаров обогнул широкую спину полковника и уставился на дверь в стене, замыкающей анфиладу. Ожидая увидеть нечто массивное и величественное — средневековый портал с резьбой в виде черепов и демонов в духе готических соборов, или дверь, покрытую пентаграммами и зловещими латинскими изречениями — Назаров вдруг почувствовал что-то вроде разочарования. Перед ним была обычная казённая дверь, с ржавой покосившейся табличкой «Посторонним вход запрещён», и белыми цифрами — 151. Единственной особенностью был металл, потемневший, но ещё сохранявший кое-где серебристый блеск.
В тишине подвала до них донёсся какой-то необычный звук. Назаров оглянулся, уставился в темноту, подслеповато щуря глаза; прислушался, но ничего не услышал. Должно быть, причудливый отзвук эха их с Фокиным шагов…
Он вновь перевёл взгляд на дверь, заметив прорезь замочной скважины. В нем начало вдруг расти странное чувство — смесь предвкушения и какого-то первобытного ужаса вроде того, что чувствуешь, когда стоишь под гудящей линией электропередач. Ощущение близости могущественной, таинственной силы.
— Открывайте… — прохрипел Назаров.
— Я хочу в последний раз спросить вас — вы уверены?
— Да.
— Позвольте узнать, зачем вам это?
Назаров едва сдерживал нетерпение, но нашёл в себе силы ответить.
— У моей дочери лейкемия. Надежды на врачей нет. Только на чудо. И если вы говорите правду, то там, за этой дверью — самое настоящее чудо. Чудо бессмертия. И я хочу получить этот секрет. Или хотя бы попытаться.
Полковник закрыл глаза и покачал головой.
— Боюсь, вам может не понравиться этот, как вы говорите, секрет…
— Это уже не ваше дело, — устав сдерживаться, почти выкрикнул Назаров. — Открывайте!
Вздохнув, Фокин вновь достал связку ключей и тихо сказал.
— За этой дверью — ещё одна такая же. Её можно открыть только после того, как закроется первая.
В голосе полковника слышалась бесконечная усталость, но Назаров этого уже не заметил: он чувствовал себя стальной стружкой вблизи работающего электромагнита. Сердце долбило в грудную клетку, как кулак пьянчуги в окно ночного киоска.
Фокин выудил из множества собратьев ключ — массивный и немного старомодный. В свете фонаря он слегка поблескивал, и Назаров вдруг понял, из чего сделаны и ключ, и дверь.
— Это серебро?
Фокин кивнул.
— Из него сделаны и стены камеры.
Назаров хохотнул: до чего же безумными, тёмными невеждами нужно было быть, чтобы истратить столько драгоценного металла на нечто, просто-напросто недоступное примитивному архаичному сознанию!
Полковник провернул ключ до щелчка, и потянул дверь на себя, и Назаров увидел в паре шагов впереди другую, как и обещал Фокин. Он шагнул вперёд, не заметив, как полковник вытащил за цепочку и сжал в руке серебряный крестик. Как только Назаров перешагнул через порог, дверь за ним закрылась, погрузив его в кромешный мрак.
Дрожа, он вытащил из кармана телефон и включил подсветку экрана; зеленоватый свет упал на дверь. Она действительно была такой же, как первая, но казалась более ветхой, почти чёрной, с рваными неровностями в металле, напоминавшими язвы. И без замочной скважины. Только ручка, на которую нужно было нажать.
Гул внутри усилился, но теперь он звучал и там, за дверью. «Будто огромный рой ядовитых ос… Мёртвых ос…», — мелькнули в голове обрывки мысли. Господи, что за бред?!
Назаров впервые с момента спуска в подземелье ощутил настоящий, почти звериный страх. В нём не было ничего рационального. Это был страх зайца, оказавшегося посреди лесного пожара. Пусть он никогда прежде не горел, но знал, что пламя смертельно…
Едва не выронив телефон, Назаров начал пятиться… и тогда услышал голос. Он понял, что именно его только что слышал там, стоя рядом с Фокиным, но тогда этот голос был тихим, едва слышным шёпотом. Теперь же это был далёкий крик.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Крик Машеньки. Крик чудовищной, запредельной, невообразимой боли. Крик её плоти, крови и костей, пожирающих самих себя, и рассудка, взывающего о помощи…
Чувствуя, как глаза наполняются слезами, Назаров схватился за ручку и открыл дверь.
Прежде, чем телефон выпал из руки и погас, Назаров успел увидеть то, что скрывалось за дверью. Там тоже была тьма, но другая. Совсем другая. Свет телефонного экрана упал на неё, и растёкся по поверхности, как по чёрной воде ночной реки.
Это было не отсутствие света, а нечто, вообще отрицавшее саму его возможность. Чернота, которой было не место на Земле, в этом мире, в этой Вселенной… Мрак из мест, одна мысль о которых способна вмиг лишить рассудка… Ледяной мрак, полный омерзительной, чуждой жизни, оскверняющей собой всё живое… Этот мрак дышал, думал, вожделел…
И был голоден.
Назаров закричал, отшатнувшись, но было поздно. То, что жило в камере № 151, окутало его и всосало внутрь, словно вакуум. Дверь захлопнулась, отрезав отчаянный крик.
Было холодно. Кошмарно, нечеловечески, до боли в каждой клетке. Крик застыл в промёрзшем горле. Назаров чувствовал тьму кожей, она будто принюхивалась, лизала его, пробовала на вкус.
— Он пришёл… — донёсся шепоток, и улетел прочь мириадами лоскутьев смеющегося эха; от этого шёпота Назаров почувствовал, как внизу растекается тепло: он обмочился. Ничто под солнцем и звёздами не могло говорить так. Это был голос чего-то, даже не знающего о свете и жизни. Так могли бы шептать холодные камни во мраке на дне моря, будь они живы и голодны.
— Они всегда приходят… — ответил ему ещё голос. Казалось, он звучал с другой стороны, хотя Назаров почти полностью потерял ориентацию; попытавшись нащупать дверь за спиной, он лишь почувствовал, как тьма упруго продавливается под пальцами, словно липкая гнилая плоть, и замер, парализованный отвращением и страхом.
Вновь смешки.
— Граф? — сумел выдавить Назаров. Хотя он мог лишь подумать о том, чтобы издать звук.
Снова смех — отовсюду. Снизу, сверху, впереди, за спиной.
Внутри.
— Граф Тёмных Измерений… — прошептало нечто прямо в ухо Назарову.
— Граф Пустот среди Звёзд… — донеслось в другое ухо вместе с мерзким хихиканьем.
— Граф без Смерти… Граф без Жизни… Граф без Сна… Граф без Покоя… — зазвучало, запело, зашипело в голове.
— Граф Вечности… — сорвалось с его собственных губ.
А потом кожа Назарова будто вспыхнула, хотя никакого пламени не было — просто не могло быть здесь, как и любого источника света. Остатками погружающегося в пучину безумия рассудка Назаров вдруг понял, что увидел в глазах Фокина там, в кабинете… Это был страх. Страх за себя. Страх за него.
Страх за всё сущее.
Он вдруг осознал, что сейчас не в камере № 151. Не в подземелье Лукья-новской тюрьмы. Не на Земле. Быть может, даже не в нашем мире.
Он там, где без смерти вечно живёт вечная боль. Там, где правит чернейшее из безумий, и тёмные сущности во мраке касаются друг друга, барахтаясь в нескончаемых, бездонных океанах болезненных мук.
Следом пришла мысль, что эта чужеродная, пришедшая извне сущность пожирает его. Переваривает. Но не чтобы убить. О нет, это было бы слишком легко.
За миг до того, как тьма густым смолистым потоком хлынула в него, и Назаров стал частью живущего в камере № 151, он понял, что достиг цели.
В этом кошмарном мраке за пределами всего сущего он будет жить и мучительно умирать вечно.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Фокин докуривал сигарету. Он курил её в среднем около трёх минут, хотя в последнее время управлялся быстрее. Полковник затягивался глубоко, чтобы горячий дым хоть на миг изгнал из лёгких тот холод, что проникал в них здесь, перед дверью камеры № 151.
Он всегда давал им эти минуты. Всегда ждал, и прислушивался — быть может, кто-нибудь закричит, постучит, заскребёт ногтями по серебру… Но нет.
Всегда тишина.
Хотя не совсем.
На самом деле он мог бы рассказать этому Назарову то, о чём умолчал — так же, как рассказал двум другим, приходившим сюда за те двенадцать лет, что Фокин занимал пост начальника тюрьмы. Мог рассказать о том, что когда графа Скобельцина помещали в камеру, тюремный врач констатировал стремительное разрушение всех тканей его тела, будто нечто пожирало его изнутри.
Что надзиратель, решивший войти в камеру неделю спустя, был поглощён некой тёмной субстанцией на глазах у своего товарища, который успел запереть дверь — в то время единственную — но от увиденного лишился разума.
О том, что сам граф давно умер — вероятно, ещё до заточения — но то, что жило в его теле, вышло за пределы разложившейся оболочки…
О том, что примерно раз в столетие стены камеры окружают очередным слоем серебряных плит в палец толщиной, и оборудуют ещё одну дверь, потому что прежние постепенно истончаются, разрушаются, и оно занимает ещё клочок нашего мира, прогрызая себе путь шаг за шагом.
Да, он мог бы всё это рассказать, как рассказал двум другим. Впрочем, их это не остановило. Так же, как не остановило бы и Назарова. Иногда полковник думал, что нечто там, за двумя серебряными дверями, как-то искало и манило их ещё до того, как они оказывались здесь, в темноте. Хотя, быть может, это было просто любопытство.
Да, наверняка. Даже у этого Назарова, несмотря на лейкемию дочери, всё дело было в любопытстве…
— Любопытной Варваре нос оторвали… — прошептал полковник, выпуская струйки дыма из ноздрей, и усмехнулся. Бросив окурок на пол, Фокин вознамерился было убраться прочь из этого мерзкого склепа — судя по всему, власть сменилась, а значит — нужно готовиться передавать полномочия и рассказывать обо всём этом безумии следующему бедолаге, который сменит его в должности, так же, как когда-то предыдущий начальник поведал недоверчивому, полному скепсиса Фокину историю заключённого из камеры № 151.
Но потом, замерев, полковник вновь повернулся к двери. Он вспомнил тот единственный раз, когда шагнул за дверь — конечно, только за первую. Он сделал это сразу после того, как в камеру ушёл его первый настырный гость — профессор этнографии из городского исторического музея, тоже наткнувшийся на одну из этих проклятых правительственных директив, которыми наследили в революционные годы. Вспомнил, как увидел на полу что-то, будто отрубленное захлопнувшейся серебряной дверью.
Оно шевелилось. И походило на чёрных склизких змей. А потом рассыпалось, исчезло.
Но прежде шептало — будто бы внутри его головы.
Фокин и сейчас слышал этот шёпот. «Вечность… Вечная жизнь… Открой дверь…». Он слышал его все эти годы, хотя в последнее время немножко громче. И, признаться, порой было трудно устоять. И дело было не в словах, а в чём-то другом… Иногда он чувствовал себя так, будто не пил неделю, а ему протягивают стакан холодной родниковой воды…
Иногда…
Например, сейчас…
Обычно помогали мысли о Наташе. И о Славке, который, казалось бы, совсем недавно научился ходить, а уже резво бегает по двору за голубями и кошками, и так смешно говорит «фафуфай» на их попугая Гошу, и так потешно выдыхает через нос, имитируя звук, с которым открываются двери троллейбуса…
Всё это помогало и сейчас, хотя, признаться честно, было труднее, чем обычно. Фокин закрыл глаза, и велел шёпоту убраться прочь из головы. Потом заставил руки повиноваться, выбрал нужный ключ, вставил в замочную скважину. Замер на миг.
И положил другую руку на дверную ручку.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дмитрий Мордас
Угол
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Порой казалось: я чувствовал затылком штукатурку потолка. Она не жесткая. Нет. Она — как выпавший утром снег, который днем растает. Иногда, изловчившись, мне удавалось бросить взгляд на нее. И, Боже мой, она прекрасна! О, если бы я мог вечно глядеть на ее белизну.
Вместо этого я видел себя. Там, внизу. Я изменился, и первое время не мог даже узнать свое лицо. Разбитое, распухшее, все в страшных бугристых швах. Оно до смешного походило на какой-то плохо слепленный, недопеченный пирог. Изо рта у меня торчала белая трубка, а рядом мигали лампочками приборы и что-то вроде мехов двигалось в такт дыханию моего тела.
Как же мучительно висеть под потолком! Я был не в силах даже шевельнуться. И даже думать было тяжело и, казалось, стоит закрыть глаза и чуть расслабиться, — и я распадусь, растекусь по белому потолку, и меня не станет. Наверное, это было бы даже приятно, но какая-то упрямая часть меня продолжала цепляться за эту комнату внизу. За это изуродованное лицо.
За Яну.
Она часто сидела рядом. Держала руку того, нижнего меня. Она говорила со мной, но я не слышал слов, и ответить не мог. А еще, когда приходила она, просыпался Угол.
Он был здесь все время, но я заметил его не сразу. Просто один угол палаты под самым потолком был темнее, чем другие. Иногда мне чудилось, будто там, в темноте что-то есть. Что-то бесформенное, похожее на огромный ком черной шерсти.
Но Угол был относительно далеко, да и смотреть на него тяжело. Уж лучше взглянуть еще раз на манящее белое поле потолка.
Я было совсем перестал обращать на него внимание… До тех пор, пока однажды оттуда к Яне не протянулась какая-то тень. И я вдруг понял, что это рука. Черная, ссохшаяся, со множеством суставов. Она походила на длинную кривую палку или лапу какого-то неведомого насекомого.
Я закричал. Я напряг все силы и каким-то образом сумел остановить или просто напугать это. Рука втянулась обратно в Угол.
Яна тоже что-то почувствовала. Она быстро собрала вещи и ушла.
Угол всю ночь шевелился. И, кажется, я начал слышать звуки. Кто-то ворчал и жаловался на что-то и тихонько плакал. Слов было не разобрать, но чувствовались в них тоска, одиночество и тяжкое беспросветное горе.
Яна вернулась. Но теперь каждый раз, когда она приходила, оживал и он. Слепо тянулся к ней, ощупывая стены, пол и все эти расставленные у кровати приборы.
Я боролся.
Я побеждал, но Господи, как же это было тяжело! Раз за разом Угол становился настойчивее. За рукой показалась вторая, потом нечто, похожее на голову с длинными клочьями волос.
И вот настал миг, когда он выполз целиком.
Из угла, словно из кокона, выпало нечто черное и мокрой тряпкой шмякнулось на пол. Оно долго лежало, собираясь с силами, а потом поднялось, и я понял, что когда-то оно было человеком. Теперь же на полу, покачиваясь, стоял черный, едва обтянутый кожей скелет.
Яна испуганно повернулась в его сторону. Вряд ли она могла что-то видеть, но — чувствовала.
Угол стал медленно ходить по комнате. Словно старик, долгие годы не встававший с постели, он с трудом держал равновесие и едва передвигал ноги. Колени его тряслись от усилий. И еще он был слеп.
Он — я почему-то знал это — выплакал себе глаза. Он ощупывал все вокруг своими длинными руками. Он искал Яну. Я пытался бороться с ним, но как бы ни был он слаб, я оказался слабее.
Он легко отбросил меня и я начал растворяться. Исчезать. Тогда я прекратил бороться и последнее свое усилие направил не на него, а на Яну.
БЕГИ!
Сколько раз я пытался это сделать, и лишь теперь, в минуту отчаянья мне удалось.
БЕГИ!!
Яна вздрогнула и принялась озираться по сторонам.
БЕГИ!!!
В тот миг, когда черные руки уже почти коснулись ее, она, пятясь, отступила к двери и исчезла за ней, а я рассмеялся, и понял вдруг, что могу это делать. Смеяться.
Существо заворчало, село на том месте, где только что стояла Яна. Обнюхало землю, и, к моему удивлению, горько заплакало. А я смеялся высоко над ним, радуясь своей новой силе.
И тогда оно встало. Оно не нашло Яну. Зато отыскало меня. Руки потянулись к тому, нижнему мне и стали ощупывать мое тело. Лампочки на приборах панически замигали, а движение мехов внутри колбы утратило размеренность. Тело мое изогнулось и затряслось.
«Не смей! — кричал я. — Не трогай!»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
А он уже ощупывал мое лицо. Затем, отыскав рот, сунул в него свои длинные черные пальцы. Трубка выпала. Он глубже погрузил руку, и я испугался, что он отыщет мое сердце и сожмет его, задушит. Но у него были другие планы. Он растянулся, истончился и вполз мне в рот.
В палату вбежали люди. Они что-то кричали, бегали от одного прибора к другому. И, наконец, меня увезли.
Было странно и страшно оставаться одному над пустой кроватью. Одинокий, пустой, покинутый, я захотел бежать оттуда, но не мог. Белизна штукатурки больше не привлекала. А угол вдруг обрел надо мной власть. Пустой. Как и я. Черный. Я подумал, что мог бы со временем доползти туда. И жить. О, как же там будет хорошо. Так темно, так пусто. И можно вспоминать. И можно плакать. И я заплакал.
Через какое-то время доктора привезли меня. Опять вставили трубку в рот. Снова размеренно задвигались меха и спокойно умиротворяюще замерцали приборы.
Все стало, как прежде.
Я висел наверху, глядя на свое лицо, похожее на странный недопеченный пирог. Но отчего-то никак не мог перестать рыдать.
Я плакал бесконечно долго, и потревоженный этими звуками, тот, нижний я, вдруг улыбнулся и открыл глаза.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей Буридамов
Шесть порций
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— К стене!
Панырин привычным, отработанным за годы отсидки движением прижался лбом к стене и широко расставил ноги и руки. Вообще Паныриным он был только по паспорту и в уголовном деле, а так-то многие обитатели 4-й Бичугинской исправительно-трудовой колонии знали его под прозвищем «Жмых».
Пока офицер-контролер с лязгом открывал дверь в камеру, Жмых лениво размышлял о том, что только обвык он на предыдущей хате, как снова подняли его под вечер с вещами и отправили в новые места. Не любил он переезды из одной камеры в другую. Во время этого, нового тюремного срока ему пришлось сменить две «хаты». Теперь его ждала третья, и он не знал, с кем придется делить стол и дом в ближайшие месяцы. Всякие сокамерники могут попасться.
— Входите!
Жмых поднял с пола спортивную сумку с пожитками и вошел в камеру. Как и десятки раз до этого, его нос первым оценил новое место. Пахло привычными ароматами зоны — застарелым потом и дерьмом. А еще — запах сигарет. «Вот это хорошо, вот это славно, — обрадовался Жмых. — Будет с кем подымить-потереть».
— Вечер в хату, мужчины! — громко произнес он, тщательно вытирая ноги о половик. Все, как принято. Все, как заведено. И только после этого Жмых поднял глаза и окинул взглядом маломестную камеру.
Ничего нового. Четыре двухъярусных шконки, одна — без матрасов. В дальнем углу за занавеской — параша. Тумбочки по краям и стол в середине. Сердце Жмыха радостно забилось, как только увидел он на столе маленький телевизор. Ему в последнее время не везло, и камеры попадались все больше с обитателями небогатыми — ни телека, ни сигарет, ни чая нормального. А здесь сразу видно: камера — знатная, быт — налаженный. Что и говорить, уютно: махровые коврики заботливо покрывали бетонный пол, с плакатов на стене лукаво смотрели голые шалавы, а в углу стоял вентилятор. На длинной полке — книги и журналы. На тумбочках — пакеты с конфетами и прочими сладостями. «Ушлые арестанты сидят, — подумал Панырин, кидая сумку на пол. — Только вот где они все?»
Действительно, камера была пуста, однако смотрелась так, будто обитателей её только-только оторвали от чаепития и увели. На столе исходили паром кружки с крутозаваренным чаем. Посреди стола — пластиковая тарелка с колотым рафинадом. Лежали смятые фантики из-под конфет, а из пустой банки из-под растворимого кофе вился, поднимаясь к потолку, табачный дымок.
«Должно быть, к куму их погнали», — подумал Панырин. Пожал плечами и пошел размещаться. Правила требовали от новичка дождаться смотрящего по хате и от него получить место, однако Жмыху было лениво. Ничего, сам разберется. Себя он считал зэком бывалым, а потому особых правил арестантского кодекса нарушить не боялся. Если кто предъявит, ему будет что ответить. Не было никого — потому и занял. Если что-почем, то на другое переберется.
Бросил Жмых свою спортивную сумку на ближайшие нары и опустился на табуретку у стола.
В этом году Панырину должно было стукнуть 47 лет. Как любил говаривать сам Жмых, «лучше меньше, но больше». Сидеть ему было в Бичугинской ИТК — не пересидеть. И статья в этот раз была серьезной. Если предыдущие четыре раза сажали его за квартирные взломы, то сейчас предстояло Жмыху пройти «путь исправления» по 105-й статье УК. Попросту говоря, убил Жмых человека. Непредумышленно, но с отягчающими.
Себя Панырин виноватым не то, чтобы не считал, однако часть вины за нелепую новую посадку свою перекладывал на потерпевшего — покойного. Произошло это полтора года назад, когда, в кои-то веки, решил Жмых пустить пыль в глаза своим старым друзьям-товарищам и пригласить их в ресторан славного города Калининска. Всю весну провел Жмых на «гастролях» по волжским городам и в каждом неплохо поживился за счет квартирных краж. Сбыл краденое в Нижнем Новгороде и домой вернулся, в Калининск. Денег по карманам было, прямо скажем, хоть отбавляй. И так ему захотелось себя порадовать, что на свой день рождения закатил пир горой в непристойно дорогом ресторане «Лыбедь». И лилась бы дальше водка рекой, и жрали бы в три горла старые кореша, и визгливо смеялись пьяные шмары, да только в недобрый час решил покурить захмелевший именинник. В самый разгар веселья Жмых с приятелем вышли на улицу. То ли яркие июньские звезды настроили его на романтический лад, то ли разухабистая музыка, доносившаяся из ресторана — всколыхнула в нем сентиментальность, потянуло вдруг вора-рецидивиста на романтику.
Как на заказ, мимо «Лыбеди» проходила загулявшаяся парочка. По виду, студенты — парень и девушка. Девушка была такой чистенькой, ухоженной и милой, что ничего другого, кроме как обнять ее за талию, пьяный Жмых не придумал. Однако студент оказался с гонором и не на шутку разозлился. Началась потасовка. Пришел в себя Панырин лишь тогда, когда увидел студентика неподвижно лежащим на земле. Вокруг разбитой головы лениво собиралась темная лужа. Пока «терпила» умирал в свете ночных фонарей под аккомпанемент рыдающей подружки, Жмых быстро перекинулся словами с товарищем и сиганул в кусты. Подался в бега. Ему почти удалось убраться из Калининска, но не фортануло. Судьба не в первый раз отвернула от Жмыха красивое и злое лицо. Оперативники арестовали его на автовокзале. Потом были СИЗО, суд и срок. Большой. На волю Жмыху предстояло выйти старым человеком.
Жмых вздохнул и достал сигарету. Немного повертел ее между синими от наколок пальцами, затем опасливо поглядел на дверь. Только захотел покурить, как что-то привлекло его внимание. На столе лежал полиэтиленовый пакет, целиком забитый сигаретами. Вот дела… Панырин даже присвистнул. Он подошел и взял пакет в руки. «Да, это тебе не „Беломор" смолить. Хорош „общачок“, — подумал он. Каких только сигарет там не было: нищебродские примы да сентджорджи, винстоны да элэмы. Был и табачок побогаче. Вдобавок экзотика всякая — парочка сигарилл и одна толстая, явно дорогущая, сигара.
— Во дают! — завистливо вздохнул Жмых. И, секунду поколебавшись, засунул руку в пакет. Осторожно, чтобы не помять сигареты, покопался и вытащил парочку дорогих, с золотистой каемкой. Одну припрятал в носок, а вторую сразу же закурил. По внутреннему распорядку курить в камере было нельзя, однако охрана смотрела на этот грешок снисходительно. Он с наслаждением откинул голову, прислонился затылком к стене и закрыл глаза. «У них и так много. Пусть не жидятся», — подумал он.
Прошло три часа. Сокамерники все не появлялись. Жмых успел разложить свои пожитки и посмотреть телевизор. Наконец, снаружи послышались шаги, а затем — команда конвоира: «К стене!» Панырин встал посреди камеры, напустил на лицо доброжелательно-спокойное выражение и приготовился представляться здешним обитателям. Внутри он, однако, не был так спокоен, как хотел казаться. Вроде бы с сигаретами «косяк» небольшой, но — «косяк».
Раздался лязгающий звук отпираемой двери. Жмых напрягся.
— Заходим!
А дальше произошло то, что Жмых и представить себе не мог. Кто б ему такое рассказал…
В камеру никто не зашел. Зато в проеме двери появился офицер-контролер и раздраженно произнес:
— Новенького к вам подселили. Принимайте.
Затем дверь с грохотом закрылась. Изумленный Жмых слышал, как удаляются по коридору блока гулкие шаги надзирателя. Затем они стихли. В камере, кроме него, никого не было.
— Ээээ… — только и смог сказать арестант. — Это чего было? Где все, екар-ный бабай?
Ответом ему была тишина. Жмых нервно провел ладонью по ежику на голове. К кому обращался охранник? Почему он по-прежнему один в камере? Ему стало еще тревожнее. Заключенный прошелся по камере, ломая голову над странностями своего положения. «Ну, и ладно, — подумал Жмых. — Мне-то чего? Сижу и сижу себе, никого не трогаю. А их дела позорные меня не касаются. Не пришли — и хорошо. Одному просторнее». От этих мыслей Па-нырину стало весело. Он улыбнулся самому себе и сел пить чай.
Последние полгода провел он в тесноте и духоте. В камеры-тройники, куда, по лимитам, обязаны были заселять не более 6–8 человек, нередко размещали гораздо больше. А что в общей камере подчас творилось — и словами не описать. Вспомнил Жмых Когалымский ИТЛ-15, в котором довелось ему побывать в конце 90-х, и вздрогнул. В большой общей камере, где провел он пять непростых лет, вместе с ним парились еще 50 заключенных. Кого-то подселяли, кого-то отселяли. Бывало, по очереди спать приходилось. Жара, вонь от тел и параши, надрывный кашель туберкулезников. Там Жмых гепатит прихватил. Может, через шприц. Может, через общую кружку с чифирем. «Что ни вечер, то бак чифирем заправляли… Нет уж. Лучше я здесь в непонятках буду срок мотать, чем снова на таком бардаке чалиться».
Воспоминания о Когалыме еще больше укрепили его в уверенности, что эта пустая камера — не самый худший вариант. А что до странной фразы надзирателя… «Шутканул фуфел, — решил про себя Жмых. — Это у них так в блоке шутковать принято». Окончательно успокоившись, Жмых включил телевизор, поставил закипать электрочайник и проверил заварку. «Сейчас чаевничать будем, — подумал он, закидывая в рот колотый кем-то сахар-рафинад. — Эх, лимона бы. А еще лучше — коньячку… или водочки». Сахар грызть не стал, а принялся аккуратно обсасывать. Своих зубов у него оставалось мало, и были они совсем гнилыми, а три новые золотые фиксы он проиграл в «буру» в поезде на пересылке.
Пока пил чай, подошло время обеда.
Окошко в двери открылось. Жмых получил свою порцию. Но, как только собрался отойти к столу и приступить к еде, снаружи прозвучал голос зэка — дежурного по кухне:
— Бродяги, сечку держите. Еще пять порций…
Жмых осклабился.
— Нет тут больше никого, — крикнул он. — Только сам вселился. Один я здесь.
За дверью замешкались. Затем Жмых услышал голос сопровождающего охранника.
— Ну-ка, разговорчики прекратить! Примите обед. У меня записано, что все присутствуют в камере. Полный комплект.
— Ничего не знаю, начальник, — заявил Жмых. — Говорю: один я здесь.
Вместо ответа, контроллер открыл дверь в камеру и скомандовал:
— 104-я, отставить обед!
Два раза ему повторять не пришлось. Жмых мигом отскочил к своей шконке и вытянулся, глядя перед собой. Ему очень не хотелось получить дубинкой по почкам.
— Тааак, — протянул тюремщик. Капитан, судя по лычкам. — Значит, от еды отказываемся. Саботируем, значит, режим.
— Да вы что, гражданин начальник, — запричитал Панырин. — Я ж говорю — один я здесь!
И получил хлесткий удар по ляжке жесткой дубинкой. Болью обожгло ногу, и Жмых дернулся.
— Рот закрой!
А дальше началось невообразимое. Капитан повернулся к нему спиной и, обращаясь к шконке напротив, принялся цедить:
— Что — опять, Клинских, нарываешься? В карцер захотел?
Жмых обомлел. Он забыл о боли и с изумлением наблюдал, как офицер-контроллер общается с… пустотой.
— Что?! — заорал взбешенный капитан и резко ударил дубинкой пустоту. — Ты что, сука, саботируешь?! Почему за едой не подходишь?
Затем он повернул голову и, злобно щерясь, проорал в сторону соседней кровати.
— Это тебя тоже касается, Ковтун. Ты, жирный, на строгаче сидишь, а не на шашлыках отдыхаешь! Вы, падлы, не у себя дома. Еще один отказ от еды — всем почки опущу. Будете всей хатой кровью ссать! Слышь, Мустафин, жратву сюда сам занеси. У нас тут особые сидят, как видишь. На континентальном, мля, завтраке…
В камеру суетливо забежал дежурный по кухне и быстро загрузил на стол пять мисок с баландой и серым хлебом. Пока зэк накрывал, капитан обошел всю камеру и устроил матерный выговор каждой из шконок. Так Жмых узнал фамилии своих «сокамерников». Всего пятеро: Ковтун, Мельников, Клинских, Барчук и Гавриленко. Наконец, разнос закончился, и офицер удалился, попутно раздавая угрозы — одна страшнее другой. Дверь в камеру захлопнулась, и Жмых вновь остался один.
Некоторое время он стоял и тупо смотрел перед собой. Жмых был в смятении. В голове его роились мысли, но ухватить хотя бы одну за хвостик и тщательно все проанализировать он не мог. Да и не хотел. О таком он никогда не слышал, но на своей шкуре давно убедился, что от тюремной администрации стоит ждать любой подлости. Тишина разливалась вокруг него свинцовым туманом. Лишь изредка она прерывалась доносящимися откуда-то издалека голосами дежурных и шумным лязгом дверей блока. Наконец, Жмых поднял руку и ладонью вытер пот со лба. Пальцы его тряслись.
«Это какая-то подстава по беспределу? Или — мусор поехавший совсем? Нет, точняк подстава, — думал он, садясь за стол и зачерпывая ложкой баланду. — Проверяют меня. Затеяли что-то».
Жмых был голоден и ел с жадностью. И когда миска показала дно, он ощутил чувство досады. Искоса посмотрел на дымящиеся порции сокамерников. «Остынет ведь. Пропадет еда». Жмых встал и нервно прошелся по камере. Залез в свою сумку, где лежала россыпь сигарет. Достал одну. Закурил. Чувство голода слегка притупилось. Однако Панырин нет-нет да посматривал на еду сокамерников.
Крысить у своих… Еду, особенно… Пожалуй, это худшее, что можно совершить в тюрьме. Украл у соседа? Тебе — конец. Станешь чертом, опущенным. Из камеры выпишут и заселят к таким же, как ты. И сидеть тебе с животным царством до конца. А когда выйдешь на волю… Если выйдешь на волю, то никто из прежних коллег-товарищей тебе руки не подаст и в «рабочий коллектив» не позовет. Жмыха передернуло. «Пусть лучше сгноится хавка, чем я ее съем, — твердо решил он про себя. — Придут местные, а в камере все по-чест-ному, по правилам… А сигареты? Пустяк, а не косяк».
В этот день сокамерники так и не появились. И на следующий — тоже. На исходе второго дня Жмых понял, что попал в ситуацию. Кто-то крепко за него взялся, и опытному зэку это было очевидно. И дело было даже не в том, что он, вопреки всему заведенному на зоне порядку, бытовал один-одинешенек в помещении, отведенном для восьми арестантов. А в том, что неправильным здесь было все. И от этого Жмыху стало совсем не по себе.
На утреннем построении камеры охрана вновь начала играть в свою странную игру. Хмурый со сна Панырин стоял навытяжку у своей шконки и, не веря в происходящее, наблюдал за перекличкой. Вчерашний усатый капитан вслух произносил имена невидимых арестантов и удовлетворенно отмечал их присутствие.
— Ковтун!
В ответ — тишина… Капитан кивнул, пробурчал «Здесь» и поставил галочку.
— Мельников!
Тишина… Вновь послышался шуршание ручки.
— Панырин!
— Здесь! — отрапортовал Жмых. Капитан так же бесстрастно отметил присутствие.
Затем скомандовал.
— Ковтун, Мельников, Гавриленко, Клинских, Барчук — на прогулку. Панырин — остаешься в камере.
— Гражданин начальник! — возмущенно возопил Жмых. — Три дня на воздухе не был. Выпустите подышать!
— Не положено, — заявил тюремщик. — Остаешься на профилактику.
Зэк заскрипел зубами, но промолчал. А про себя решил при любом удобном случае этому капитану подлянку устроить.
Прошло еще три дня. Сменялись дежурные офицеры, но каждый из них по-прежнему валял дурака и делал вид, что камера № 104 укомплектована зэками. Проходили переклички с несуществующими арестантами, приносили еду за шестерых, а под конец и вовсе — вызвали троих на свидание. Жены приехали. Жмых постепенно привык к безумному поведению охраны и даже придумал версию, объясняющую бред, в котором очутился. «С деловыми меня поселили, вот что, — решил он. — Они начальству бабло откатывают, чтобы их здесь отмечали, а сами на воле гуляют».
Зэком Жмых был ушлым и привыкшим из разных ситуаций извлекать выгоду. Поэтому на пятый день он, взвесив все «за» и «против», сожрал порции своих соседей. Что не доел, то вылил в парашу. Постепенно к исходу первой недели стало ему совсем комфортно и уютно. Запас сигарет истощался, однако Жмых верил, что бесконечно держать его в камере не будут. К общему пакету он больше не подходил. Украденная сигарета так и пряталась в носке «на черный день». На прогулку Панырина по-прежнему не пускали, однако и на работу не водили. В общем, жить можно было.
Вот только чувство тревоги никак не унималось. Неправильным было все, что происходило со Жмыхом, и об этом он ни на минуту не забывал. И было кое-что еще, что зэка напрягало и нервировало. Начались у него проблемы со зрением. Сидит, бывало, телек смотрит, а на зрительной периферии нет-нет да тень пронесется. Однажды и вовсе напугался Жмых. Сидел на параше, листал журнал, и вдруг привиделось ему краем глаза, что под потолком тело висит. Чуть с дальняка не свалился. Глаза поднял — нет ничего. Показалось…
Наступил седьмой день. После переклички и завтрака Панырин уселся за стол почитать. Он заварил чай, запасы которого в камере были просто безграничны, включил фоном телевизор и открыл книгу. Как только Жмых погрузился в наполненную драками и женщинами жизнь доблестного капитана Фракасса, в камере раздался звук.
Это было мяуканье. От неожиданности Жмых подпрыгнул на месте и ма-тернулся. Звук был негромким, слегка приглушенным. Словно в дом зашел кот и решил поприветствовать хозяина. Жмых, чувствуя, как бешено колотит сердце, выключил телевизор. Затем полез под нары искать невесть откуда взявшуюся кошку. Пока ползал, все на свете обматерил. А больше всех — му-соров, что над ним издеваются. Вскоре Жмых понял, что никакой кошки в камере нет.
— Мяу, — упрямо прозвучало над самым его ухом. — Мяу.
— Кис-кис, — неуверенно произнес Жмых. — Ты где, блохастая?
Он еще раз посмотрел под нарами и недоуменно покачал головой. На всякий случай слазил пальцев в ухо и тщательно поковырялся там — может, попало что? Но нет, ему не показалось. Невидимая кошка продолжала мяукать, и, чем больше она это делала, тем жутче становилось Жмыху. «Кошаки так не мяучат», — сказал он про себя, чувствуя, как внутри собирается ледяной и скользкий комок. Звук напоминал тот, что издают взрослые люди, когда хотят передразнить или изобразить кошку. Мяуканье было таким фальшивым и издевательским, что Жмых почувствовал жгучее озлобление. На мгновение представился ему тощий зэк, что залез под шконку и оттуда мяукает. Но под шконкой никого не было. Да и быть не могло.
— Слышь, черт, ты чего размяукался? — негромко спросил Жмых, сжимая кулаки. Про себя он решил, что в камере установлен маленький передатчик, через который кто-то решил его попугать. Мяуканье стихло.
Жмых нервно закурил. Он уже давно не сомневался, что все происходящее с ним — подлая крысиная затея работников колонии. Но в чем ее смысл? Жмых не был ни «вором в законе», ни даже «отрицалой» — зэком, выступающим против административного распорядка. Среди охраны и других заключенных репутация у него была ровная. Никуда не лез. К побегам не склонял. Но и шнырем не был и на сокамерников не доносил. Как он сам про себя говорил — «честный зэк». Жмых почувствовал, как внутри него разгораются обида и ненависть.
— Начальник! — вдруг заорал он. И изо всех сил ударил ногой по двери. — Начальник, поговорить надо!
Через некоторое время дверное окошко приоткрылось, и в камеру заглянул дежурный офицер.
— Ты чего орешь? — грозно осведомился надзиратель. — В карцер захотел?
— Гражданин начальник, — стараясь держать себя в руках, проговорил Па-нырин. — Я требую… предоставить бланк для жалоб. Жаловаться буду.
Мент пошевелил губами.
— Один собрался жалобу писать? — спросил охранник. — Или всей камерой?
И тут Жмых не выдержал.
— Какой «всей камерой»?! — закричал он. — Где ты видишь тут «всю камеру»? Вы чего — вальтанутые?! Кто вам право дал беспредел творить? Вот ты мне скажи, вертухай, на хрена вы мне мяукалку подкинули?
— Какую «мяукалку»? Ты чего городишь?
— Мяукалку, — заорал Жмых. — Мяукалку!
Окошко испуганно захлопнулось.
— Иди ты на… — услышал Жмых из-за двери. — Бланки ему подавай. Чифиря обопьются своего…
Матерясь в голос, Панырин подошел к столу, схватил ближайшую кружку и изо всех сил швырнул ее об стену. Затем некоторое время стоял и тяжело дыша, приходил в себя.
— Ну, и пусть в карцер сажают, — вслух произнес Жмых. — Все лучше, чем здесь неделями одному торчать.
Однако прошел час, за ним — второй, а за зэком так никто и не пришел. Жмых поверить в это не мог: после того, что он учудил, если не изолятор, то нескольких сильных ударов дубинки ему обеспечены. Такого обращения от заключенного работники администрации не терпели. Но факт оставался фактом — стерпели. И даже без ужина не оставили: как обычно, принесли во время и на всех шестерых.
После еды Жмых немного почитал. Затем отложил книгу и, сидя за столом, задумался. То ли от духоты, от которой не помогал даже вентилятор, то ли от сьеденной сечки, что была на ужин, мысли его текли бессвязно.
— Эх, житуха моя! Не везет — так не везет. Написать, что ли, бабе какой письмо? — задумчиво сказал себе Панырин. Он встал и прошелся взад-вперед, что-то бормоча под нос. За последние дни он привык общаться с самим собой вслух. Человек он был не бог весть какой общительный, но даже такому молчуну иногда хотелось услышать живой голос. Пусть даже свой.
Внезапно что-то коснулось его левой ноги. Жмых посмотрел вниз и обомлел. Из-под ближайшей шконки торчала человеческая рука. Пальцами она крепко ухватилась за жмыхову штанину чуть ниже колена.
Жмых завопил дурниной и попытался отскочить назад. Камера на то и маломестная, что скакать в ней негде. Особенно, если за вас крепко ухватились и держат так, что не вырваться. Жмых больно ударился о край стола и, роняя миски и кружки, свалился на пол. Рука оказалась упрямая и сильная, а потому Жмыха она не отпускала. Более того, потянула к себе, под шконку.
— Отпусти! — орал Жмых, пытаясь второй ногой пнуть эту руку. Но даже сильные удары, иногда попадавшие по предплечью и кисти, не могли заставить ее отцепиться от штанины. Испуг сменился страхом, а затем и лютой паникой. Зэк почувствовал, как напрягся его мочевой пузырь, а затем теплое растеклось по промежности.
— Отпусти! — умоляюще простонал Жмых. Рука почти скрылась в темноте под шконкой, и снаружи был виден лишь кулак с зажатой в нем тканью штанов. «Если меня туда затащит, то — все, крендец», — пронеслась короткая мысль. Этот простой факт так повлиял на зэка, что закричал он еще хлеще и задергал ногами так сильно, что кости чуть не выскочили из суставов.
И рука его отпустила. Жмых мигом, словно и не было ему под 50, вскочил на ноги и, скуля от страха, рванул к двери. Забарабанил изо всех сил, не жалея кулаков…
— Ты чего дебоширишь, Панырин? — спросил его спустя десять минут начальник дежурной части майор Удальцев. Он был седой и представительный, а среди зэков считался человеком не злым и справедливым. Жмых стоял перед ним, прижавшись спиной к стене коридора рядом со входом в камеру. — Жалобы на тебя поступают.
— Меня убить хотят, — шепотом произнес Жмых. Глаза его были широко раскрыты, а голос дрожал. Да и что тут скажешь — его всего трясло. — Там… Это… Рука…
— Какая «рука»? Кто тебя убить хочет? Сокамерники? — спросил Удальцев. И раздраженно добавил. — В шныри решил оформиться?
— Нет у меня никаких сокамерников, — устало сказал зэк. — Гражданин начальник, за что беспредел творите? Я же один в камере неделю торчу.
— Опять он за свое, товарищ майор, — суетливо подскочил дежурный. Он только что вышел из 104-й камеры, где с кем-то обстоятельно разговаривал. — Постоянно твердит ерунду. Всего шесть человек в камере оформлено. Радоваться должен, что не в тесноте обитает. А вместо этого — буянит. Соседи жалуются на него. Говорят, что вызывающе себя ведет. Провоцирует конфликты. Еду у сокамерников ворует. Сигареты чужие взял!
У Жмыха отпала челюсть. Он не знал, что сказать. Вдруг усталость и тоска навалились на него с такой силой, что захотелось ему упасть на колени перед ментами и запроситься в общий барак.
— Гражданин начальник, хочу выписаться из этой хаты. Переведите в другую. Можно — в общак. Только в 104-й не оставляйте.
Удальцев откашлялся. Затем сказал, приглаживая усы:
— Ты, Панырин, скажи спасибо, что на тебе за этот год ни одного дисциплинарного взыскания нет. А то отправил бы тебя в карцер за такое поведение. Ты чего вытворяешь? Вроде нормальный зэк был. Хотели тебя к театральной группе привлечь, а ты… Эх, Панырин, Панырин…
— Так, капитан, — обратился он к дежурному. — Сейчас у нас возможности перевести его в другую камеру нет, поэтому пусть пока здесь сидит, с этими. И если будет еще шуметь, отправляй в изолятор. Меня не вызывай из-за пустяков. Комиссия на носу, а ты меня в блудняк втягиваешь.
Жмых почувствовал, как от этих слов все внутри него упало. «Что ж де-лать-то, а? — панически подумал он. — Нельзя мне туда».
— Так точно, товарищ майор, — отрапортовал дежурный надзиратель и злобно посмотрел на Панырина.
Когда дверь за ним захлопнулась, Жмых первым делом плюнул в нее. И, глядя, как стекает по ее поверхности желтоватая слюна, шепотом произнес:
— Ну, ничего, петушары. Хер вы меня возьмете…
Первым делом он переселился на второй ярус шконки. Перетащил туда вещи. Затем, крадучись, подошел к тем нарам, из-под которых схватила его страшная рука. Вдохнул, выдохнул и заглянул под нее. Пусто. Никого.
— П-п-падла… — выругался Жмых. Стянул со шконки тощий матрас и одеяло и забил ими пространство под кроватью. Немного подумал и повторил это со всеми остальными шконками. И, только после этого трясущейся рукой достал «Приму» и закурил. Он больше не был уверен, что все происходящее устроила администрация зоны. Но кто тогда? Ответа у него не было. Он вспомнил цепкую руку, и его передернуло.
В эту ночь Панырин почти не спал. К полуночи у него поднялась температура. Он лежал в темноте и слушал частый стук своего сердца. Изредка снаружи доносился лай собак. В душном мареве пустой камеры-тройки в воздухе парили блестящие частицы пыли, и нестерпимо воняло испражнениями. Живот тонущего в беспокойной полудреме Жмыха тяжело вздымался и опускался, словно земляная куча, из которой безуспешно пыталось выбраться наружу подземное существо.
На нижнем ярусе шконки кто-то беспокойно ворочался, однако свешиваться вниз, со второго яруса, чтобы посмотреть, было страшно. Достаточно того, что сверху был виден лежащий в дальнем углу камеры бесформенный куль, очертаниями напоминающий толстого мужика. Жмых был уверен, что днем в этом углу ничего не было. От страха щипало глаза, и, когда Панырину захотелось помочиться, он решил не слезать с нар и терпеть до утра. Под утро он все же заснул, но ненадолго. Проснулся от того, что в камере раздавался приглушенный шепот. Вслушиваясь в неразборчивое бормотание, Жмых окончательно решил, что сегодня же выпишется из 104-й любым способом.
Наступило утро. Слыша, как дежурный офицер отпирает дверь, чтобы провести перекличку, Жмых едва не запел от счастья. Над способом выписки он голову не ломал. Выбор этот был чреват последствиями, но другого выхода не была. Он был уверен, что вторую такую ночь ему не пережить. «Они шептались, — думал Жмых. — Обо мне советовались».
— Ломлюсь я с вашей хаты, — громко сказал он, когда дежурный покинул камеру. — Плохие у вас здесь порядки. Вы меня не трогайте больше. Я сам уйду.
Стопроцентный вариант выписки давало только одно средство. Жмых решил вскрыть вены. Риск того, что в других камерах начнут задавать вопросы, отчего да почему Жмых не ужился с обитателями 104-й, был велик. Могли заподозрить в стукачестве или крысятничестве, но, пораскинув мозгами, Панырин себя успокоил. Ему никто не предъявит, так как предъявлять из 104-й никто не будет. «Или будет? — вдруг подумал он. — Ведь кто-то же здесь есть».
Он залез на второй ярус шконки и отколупнул кусок известки. Под ней в стене оказалось небольшое углубление, в который помещена была заточенная ложка. Жмых успел наточить ее на вторые сутки в 104-й. Тогда все было спокойно и тихо, но отчего-то подумалось Панырину, что будет такая ложка не лишней. Оказалось, был прав. Вскрывать он решил вены на левой руке. Правую Жмых трогать боялся. Мало ли что произойдет? Слыхал он, что у некоторых неудавшихся самоубийц вскрытые руки теряли гибкость и чувствительность.
Жмых подошел к двери и несколько раз стукнул по ней кулаком.
— Начальник! — закричал он. — У нас тут, в 104-й — травма! Врача позови!
С удовлетворением прислушался к шагам дежурного офицера вдали.
— Пора! — сказал Жмых.
Он сел на шконку и положил ложку на стол. С сомнением посмотрел на нее. В его распоряжении — секунд 10. Раньше он никогда не выламывался из камеры, но не раз видел, как это делается. Наконец, Жмых решился. «Спаси, Господи», — подумал он и несколько раз провел острием по предплечью, с силой надавливая. Подождал, пока кровь не начнет выходить плотными струями. Больно не было. Скорее, противно.
На верхнем ярусе шконки, где он спал этой ночью, раздалось сопение. Жмых вздрогнул, но усилием воли взял себя в руки.
— Теперь все, — сказал Жмых. — Сейчас заберут меня на отдых. Отлежусь в больничке, а потом на особый переведут, к живым. А вы здесь оставайтесь.
Однако время шло, а дежурный все никак не приходил. Кровь лилась свободно, заливая штаны и ботинки Жмыха. Почувствовав панический холодок внутри, правой рукой схватил полотенце и приложил к порезам. Кровь это не остановило (Да и не должно было!), но слегка замедлило ее потерю.
— Начальник! — вновь заорал Жмых, подойдя к двери. — Я тут подохну, если не поторопишься! Я ж кровь теряю, мля!
И тут, к ужасу своему, понял, что шаги стихли. Это означало, что мент затаился. Или что в коридоре никого не было.
— Вы чего? — упавшим голосом проговорил Жмых. — Эээ… Начальник!
И двинул ногой по двери. Тишина…
Он почувствовал, как слабеют ноги. Полотенце успело насквозь пропитаться; кровь непрерывно капала на пол. Впервые за долгие годы Панырину захотелось заплакать. И не так, как плачут мужчины на похоронах своих матерей. А громко, истерично, по-детски. С топаньем ногами, валянием по полу и захлебывающимся кашлем.
— Вот тебе и «выписка», — с трудом проговорил Жмых и уселся на пол. Убрал полотенце с раны и полез за сигаретой в карман. Потом передумал и достал из носка ту самую, припрятанную с первого дня, красивую, с позолоченной каемкой. Закурил.
И тогда он увидел их. Всех пятерых.
Всхлипнув, Жмых затянулся и выпустил дым. В последний раз…
Спустя час в кабинете директора 4-й Бичугинской исправительно-трудовой колонии раздался звонок. Полковник Валентинов взял трубку.
— Коля, ты мне звонил?
— Да, Маш…
— Что случилось?
Валентинов вытер платком лысину.
— Сейчас перезвоню с мобильного.
Затем он положил трубку и перезвонил своей сестре с купленного час назад мобильного телефона.
— Маша, у меня новости. Про Панырина.
На той стороне линии немного помолчали. Затем женский голос произнес:
— Что-то изменилось?
— Да, доигрались мы с тобой. Зря я согласился…
— Коля, ты помнишь, что он с моим сыном сделал?
— Да, — слова с трудом давались Валентинову. — Помню. Еще я помню, что ты — психиатр, специалист… и обещала, что у него всего лишь «поедет крыша». Я стольких своих людей на твой… хм… Эксперимент подписал, что теперь придется им двойную зарплату платить. И я теперь буду плохо спать и надеяться, что никто из них не проболтается.
— Он мертв?
— Да, самоубийство. Выясняем сейчас, почему дежурный проморгал.
— Это хорошо…
— Что здесь «хорошего»?! — чуть не сорвался полковник. — Ты знаешь, что мне Павел был вместо сына. А Панырин этот — рецидивист. Четвертая ходка. Но теперь все изменилось. Одно дело — твоя затея с пустой камерой. А другое — мертвый зэк. Ты понимаешь, что он под моей ответственностью был? Одно дело его в «дурку» отправить, другое — в морг!
— Старший, спасибо тебе, — еле слышно произнесла сестра. — Спасибо за все. Приезжай к нам вечером. Мы с Лешкой будем тебя ждать. Приезжай.
Раздались гудки. Пыхтя и что-то бормоча под нос, полковник разобрал телефон, сломал сим-карту и, аккуратно завернув в бумагу, засунул за пазуху. В дверь постучались.
— Войдите, — сказал Валентинов. Он сидел за столом и шумно отдувался. «Напьюсь сегодня, — думал он. — Ей Богу, напьюсь! А завтра уже отчет буду писать». В кабинет зашел Удальцев — начальник дежурной части.
— Садись, Петь, — полковник указал рукой на стул. — Ну, как там?
Майор хмыкнул.
— Плохо дело, Сан Саныч, — ответил он. — Там судмед какую-то хрень говорит по поводу Панырина. Якобы не от потери крови помер.
— А от чего? — удивился Валентинов.
— Тут такое дело… У него в гортани скомканную наволочку от подушки нашли. Задохнулся, короче.
— Как это он ее проглотил?
— Черт его знает, Сан Саныч. Нестеренко считает, что ее туда пропихнули. На шее — синяки от пальцев. Но на видеозаписи из 104-й нет ничего — вот в чем загвоздка! Непонятно…
Валентинов помолчал. Затем закурил.
— Бред какой-то… Он же там один был.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Это еще не все, товарищ полковник, — сказал Удальцев. — Самый бред впереди. Дежурный Дворковский сегодня увольняться надумал. Я ему: «Куда это ты собрался? Пока дело не уляжется, будешь дорабатывать». А он мне: страшно, говорит, товарищ полковник.
— Что за ссыкло такое? — презрительно спросил Валентинов. — Где вы их набираете только?
Удальцев потер переносицу, а затем тихим голосом сказал:
— Дворковский сказал, что вечером того дня, когда Панырин помер, ходил с дежурным по кухне. Ужин, значит, по камерам развозили. И, говорит, зэк забылся и, по привычке, в 104-ю постучал.
— И чего?
— Приняли, — ответил Удальцев. — Приняли все шесть порций.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Олег Кожин
Зверинец
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Начало презентации задерживалось уже на двадцать минут. Раздосадованный Бехтерев отчаянно тянул время, надеясь, что вот-вот подъедет фургон телестудии, и взволнованная стройная девушка, как в кино, станет записывать стэндап на фоне сваренной из арматуры клетки. Хотелось огласки, съемочной группы «Первого канала», топовых блогеров… А жестокая реальность преподнесла ему женоподобного толстяка с блокнотиком и дешевой шариковой ручкой. Даже без фотоаппарата!
Два дня назад Бехтерев разослал пресс-релизы и лично обзвонил редакторов всех телеканалов, радиостанций, новостных сайтов и газет, даже рекламных. И вот результат — вокруг клетки крутится верный Митяй, с прилипшей к ладони VHC-камерой, да этот незнакомый пузан с телом глубоко беременной бабы…
Головастик в полосатом костюме строгого кроя недовольно потирал пухлые наманикюренные ручки, явно теряя терпение.
— Ну что, долго еще? — глубокое контральто журналиста куда больше подошло бы какой-нибудь грудастой красавице. — Где ваш снежный человек?
Он взмахнул перед лицом Бехтерева смятым листочком пресс-релиза, многозначительно косясь на пустую клетку. Два квадратных метра пространства, расчерченного рифлеными тенями прутьев. В высоту тоже два метра. Посередине — узкая дверца с мощными петлями, громадный навесной замок, для верности перекрученный тяжелой цепью. Окажись внутри пресловутый йетти — нипочем бы ему не вырваться! Но единственным пленником самодельной тюрьмы была причудливо изогнутая коряга, прислоненная к дальнему углу.
— Снежный человек, значит?
Недобро косясь на Митяя, Бехтерев скрипнул зубами. Тот попытался спрятаться за видеокамерой и оттуда залопотал, оправдываясь:
— Не, Степан Антоныч, а чо?! Ты в лесу прессухи устраиваешь, а Митяй — людей приведи?! Да если б я про снежного человека не написал, вообще бы хрен кто приехал! А так — хоть этот… — Митяй кивнул на медленно закипающего журналиста. — Все ж пресса!
«Всежпресса» такого издевательства не снесла. Со словами: «Ну, все, с меня довольно…», журналист картинно нахлобучил кепку и пошагал прочь, к служебной «Калине», поджидающей у края поляны. Бехтерев грозно обматюгал Митяя и, задавив остатки гордости, бросился следом. Хрен с ней, с гордостью, нарастет еще. А вот если сейчас не бухнуться обиженному журналисту в ножки — тогда не известно, представится ли следующий шанс. СМИ, даже самые неразборчивые и желтые, давно перестали обращать на «безумного охотника» внимание. А «безумному охотнику» нужна огласка. Именно сейчас. Ему нужен этот жеманный толстый чудик, с глазами профессиональной ищейки.
— Постойте, прошу вас! — с трудом балансируя на осклизлой земле, Бехтерев догнал журналиста и ухватил за локоть. — Да погодите же!
Тот неохотно остановился. Брезгливый взгляд прошелся по руке охотника, заставив Бехтерева устыдиться и огрубевших пальцев, и сбитых костяшек, и давно не стриженных ногтей, улыбающихся черными каемками застарелой грязи. Степан поспешно выпустил локоть.
— Вы простите, Христа ради, уважаемый… эээ…
— Филипп Иванович, — снисходительно подсказал журналист. — Красовский.
Назвать это холеного свиненка-Филиппка по имени-отчеству, да еще на «вы», или дать в зубы и послать куда подальше — вопрос даже не стоял. Еле живая гордость Бехтерева протестующе пискнула, когда на нее в очередной раз безжалостно наступили.
— Филипп Иванович, это Митяй все, самодеятель хренов, он же как лучше хотел! Нет здесь никакого снежного человека! Они здесь не водятся! Филипп Иванович, да остановитесь же вы, наконец!
— А смысл? — глубокомысленно поинтересовалась удаляющаяся спина. — Снежного человека у вас нет…
— Так лешак-то есть!
Красовский остановился. В прищуренных голубых глазах, все еще недоверчиво-разочарованных, робко вспыхивали искорки зарождающегося интереса.
— Лешак! — Охотник поспешил раздуть слабые искорки до полноценных угольев. — Людей с пути сбивает, с ума сводит…
— Я прекрасно осведомлен, что значит «лешак», — перебил Красовский. — Вы мне сейчас, на голубом глазу заявляете, что вон то бревно в клетке — это он самый и есть? Лешак?
— Ага!
Выпалив это идиотское «ага!» Бехтерев застыл, покорно ожидая реакции. Он был готов ко всему. Что Красовский рассмеется ему в лицо, покрутит пальцем у виска, или даже залепит пощечину, — в то, что Филиппок способен на нормальный мужской удар, охотник не верил, — но в конце любого из этих сценариев — уйдет. Уйдет, оставив его с придурковатым Митяем и девятнадцатью годами поисков, засад, надежд, разочарований и всеобщего недоверия. Но Красовский поправил кепку и бодро кивнул:
— Что ж, давайте посмотрим, если так…
Суетливый Митяй по-прежнему ждал у клетки, обозревая бревно через залапанный видоискатель.
— … я тоже сперва не верил, пока Степан Антоныч его не растормошил. Шустрая тварь, что твоя ракета! Кэ-э-эк бросится! Я чуть штаны со страху не намочил! Вы не смотрите, что он с виду — бревно бревном…
Бехтерев поднял с земли длинную жердь, увенчанную на конце здоровенным, в полтора пальца, гвоздем, перепачканным заводской смазкой.
— Бревно — это не просто так. Внешний вид лешака — продукт тысячелетней эволюции, выработанный для охоты и безопасности. Лешак колобродит — слышали такое выражение? Самая распространенная история от лесных потеряшек: заблудился человек, идет-идет, выход ищет — видит, уж больно бревно знакомое! Он же мимо этого бревна уже раз пять прошел. Вот тогда наш потеряшка и понимает, что все это время круги вокруг одного места нарезал. А на деле…
— А на деле? — повторил заинтересованный Красовский.
— Большая часть таких историй заканчивается тем, что потеряшка внезапно выходит-таки к людям. Хотя бревно говорило о том, что он все время топтался на месте. Кто с лесом накоротке не знаком, тому все кусты одинаковыми кажутся. А бревно — оно ж приметное, сразу в память западает. Вот и кажется человеку, будто кружит его какая-то сила, выйти из лесу не дает. А на самом деле, это лешак идет за ним следом. Обгоняет, и вновь на пути засаду устраивает. Решает, стоит нападать, или нет. Лешак — тварюка осторожная.
— Так что, по-вашему, получается, что всем этим людям повезло? Встретились с лешаком и уцелели?
— Повезло, как есть, — кивнул Бехтерев, осторожно просовывая жердь между прутьями. — Знали бы вы, сколько людей в лесах ежегодно без вести пропадает… Вы от клеточки-то отойдите…
Митяй торопливо отбежал в сторону. Филиппок последовал его примеру, брезгливо изогнув пухлые губы.
— Северные народы считали, что лешаки живность пасут. Кнутами, якобы, гоняют стаи волков, помогая им искать пропитание. Это не совсем так. Когда добычи на всех не хватает, лешак выдворяет со своей территории хищников. Не о них заботится, а о себе. Не перегоняет он их, а преследует. А вот про кнут — почти правда…
Жердь с гвоздем зависла над неподвижным бревном, точно журавль с непомерно длинной шеей.
— Давай, Степан Антоныч! — Митяй утопил затертую кнопку «rec».
Журавль с размаху клюнул бревно в какую-то, видимую только ему, да человеку его направившему, точку. Едва лишь острие гвоздя коснулось ее, бревно «взорвалось». Наросты, сучки, и то, что казалось обломанными ветками, сохранившими остатки листвы, вытянулись в стороны, хрустя высвобождающимися сочленениями. Из центра бревна вылетел гибкий жгут, со щелчком ударивший землю в двух шагах от перепуганного журналиста. Красовский отпрыгнул назад, причем не только умудрился удержаться на размытой земле, но даже принял некое подобие боевой стойки. Крутанувшись на месте, бревно мягко упало на многочисленные лапы, в беззвучном вопле раззявило дыру с острыми щепками зубов. По паучьи перебирая отростками, существо сделало несколько кругов по стенам и потолку, после чего рухнуло посреди клетки.
— Класс, Степан Антоныч! — Митяй довольно оттопырил большой палец. — Отменная картинка получится!
Вытаскивая наружу обломанную жердь, Бехтерев внимательно следил за Красовским. Тот не выглядел удивленным или напуганным, и это вызывало смутное чувство тревоги, природу которого охотник объяснить не мог.
— Занятно, — кивнул журналист.
— Что, и все?! Просто занятно?! — Бехтерев не скрывал разочарования.
— Давно он у вас?
Раздражение в Бехтереве отчаянно боролось с желанием высказаться. Последнее победило за явным преимуществом.
— Я почти два года его выслеживал. Вернее, как? Два сезона. Лешаки зимой в спячку впадают, их тогда вообще от бревна не отличить. Под Брянском случай был, когда охотники зимой такое бревно в костер бросили. Благо не пострадал никто. Но тот мужик, у которого я историю эту записывал, до сих пор заикается. Так что, да, два сезона, с апреля по ноябрь примерно. Повадки изучал, все его тропки-дорожки выведывал, как живет, что жует… А последнюю неделю, уже после поимки, все искал, как его растормошить. Он же, как понял, что попался, так сразу шлангом и прикинулся… Бревном, то есть. Ну, а вашему брату ведь сенсаций подавай. Чтобы движение, понимаешь… А тут? Расстройство сплошное, а не сенсация! Так что я…
Вид безучастной физиономии Красовского окончательно сбил Бехтерева с мысли, и закончил он невпопад:
— Так из какой вы газеты, говорите?
— Я разве сказал, что я из газеты? — деланно изумился Филиппок.
— А как же тогда… — промямлил Бехтерев.
Все в корреспонденте теперь казалось ему подозрительным, — и блуждающая улыбочка, и цепкий взгляд, проникающий, кажется, до самого скелета, и даже то, как он смял кепку в кулаке.
«Ударит, — ни с того, ни с сего промелькнула мысль, — отвлечет внимание и ударит».
Сразу стало неуютно. Женоподобный толстячок начал внушать Степану если не страх, то серьезные опасения. Хотя какая там опасность? Как противник Филиппок был — тьфу, плюнуть и расте…
— А это ничего, что ваш друг так близко к клетке ходит? — пухлая рука вытянулась, указывая за спину охотника.
«Хочет, чтобы ты обернулся! — панически взвизгнул внутренний голос. — Чтобы удобнее, прямо в висок, чтобы насмерть!»
Шейные суставы скрипнули. «Не смей!» — сигнальным огнем вспыхнуло в мозгу, но было уже поздно. Охотник смотрел, как вокруг ржавых пругьев, едва не залезая внутрь, восторженно скачет увлеченный сьемкой Митяй. Время текло невыносимо медленно, и Бехтерев не сразу осознал, что никто не бьет его в беззащитный висок. По шее и щекам медленно поползла краска стыда. Чтобы хоть как-то замаскировать глупый испуг, Бехтерев начал забалтывать журналиста.
— Да вы не волнуйтесь! Я ж говорю, лешак — тварюка осторожная. На самом деле, на людей они не часто нападают. А то, что он по клетке скакал, так это… когда гвоздем, да в причинное место — еще не так заскачешь…
Повернувшись, охотник понял, что удар он все же пропустил. Похоже, ещё в самом начале встречи. Гораздо серьезней и опасней, чем просто кулаком в висок. Не сводя с него пристального взгляда, Красовский разговаривал по сотовому. Негромко, но достаточно, чтобы Степан услышал, а услышав — похолодел.
— …да, и Гузеева со спецтранспортом сюда, живо.
Голос Филиппка изменился, стал безэмоциональным, пустым. Рабочим.
— Подтверждаю: реликтовое существо, по классификации Бэ-Ха двести — двести тридцать, если глаза мне не врут… Что за идиотские вопросы? Конечно, со средствами защиты — Бэ-Ха же!
— А вы не суетитесь, гражданин Бехтерев, — бросил он Степану.
Сказал между делом, но так, что сразу стало понятно — лишние слова и телодвижения ни к чему. Без них ясно — его сенсацию, его звездный час, его законную добычу сейчас нагло, но уверенно изымут. Составят протокол, заставят подписать какую-нибудь бумагу о неразглашении… Быть может, даже заплатят, чтобы молчалось лучше. А после — увезут и спрячут за семью печатями реальное подтверждение того, что все потраченные годы, принесенные жертвы и вытерпленные насмешки — не зря.
Бехтереву хотелось залепить Красовскому в ухо… Очень хотелось. Но сил в себе он не чувствовал. Руки безвольными тряпками повисли вдоль тела, а глаза безучастно наблюдали, как поляну заполняют невесть откуда взявшиеся рослые молодцы в камуфляже.
Они работали молча, слаженной деловитостью напоминая андроидов из старых фильмов про космос. Добавляя картине фантастичности, из леса, ревя двигателем, выехал странного вида фургон, — черный! конечно же черный! — похожий на бронированную грузовую «Газель». Видимо, тот самый «спецтранспорт». Филиппок расхаживал вокруг клетки с видом Наполеона, коротко отдавая приказы.
Все закончилось нереально быстро. Клетка с лешаком исчезла в черной утробе «бронегазели», и машина, тяжело переваливаясь на кочках, поползла обратно. Следом за ней потекли молчаливые камуфляжные «андроиды», уже успевшие все измерить, отфотографировать и отснять на видео. Спустя несколько минут ничто не напоминало о недолгом триумфе Бехтерева. Исчезли даже обломки жерди с гвоздем, заботливо упакованные в прозрачный пластик равнодушными профессиональными руками. Никто не подсунул охотнику ни денег, ни бумаги с грифом «совершенно секретно». Его вообще не заметили, точно он — пустое место…
Степан и чувствовал себя опустошенным. Выпотрошенной рыбой. Вот только его безжалостно лишили не внутренностей, а мечты. Ненавистный Филиппок остановился у служебного авто.
— Степан Антонович, вы едете?
— Что вам еще от меня надо? — Степан сам поразился бесконечной усталости, наполнившей голос. — Пытать будете?
— Дам ответы на интересующие вас вопросы. У вас наверняка ко мне куча вопросов, верно? Ну, так что? Второй раз не предлагаю!
Пухлая рука приглашающе указала на открытый салон, и Бехтерев решился. Он забился на заднее сиденье заляпанной грязью «Калины», рядом с Красовским, как бы ни было ему неприятно такое соседство. Потому что желание узнать ответы перевешивало все возможные неудобства. Стоя посреди истоптанной опустевшей поляны, Митяй ошалело смотрел им вслед.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В салоне было просторно, но Бехтерев постарался максимально отодвинуться от Филиппка — задевая «журналиста», он чувствовал, будто в дерьмо вляпался.
— Что с Митяем делать будете? — буркнул Степан.
— О нем позаботятся наши специалисты, — туманно ответил Филиппок. — Вы, кстати, знаете, что камера у него уже лет пять, как нерабочая? Там даже кассеты нет.
— Знаю. У Митяя давно с головой непорядок. Тут в другом вопрос — вам-то об этом откуда известно?
Поджав губы, «журналист» смерил охотника хмурым взглядом. Долго буравил голубыми глазами и, наконец, что-то решив про себя, сменил линию поведения.
— Как-то у нас с вами не заладилось. Предлагаю начать с чистого листа и еще разок познакомиться. Моя фамилия действительно Красовский. И звать меня на самом деле Филипп Иванович. Только я не журналист, а полковник… Эммм… Правительственной организации, о которой обычным людям знать не обязательно.
— Секреты секретничаем? — недовольно пробурчал охотник. — Ладно, дело ваше. А мне скрывать нечего. Зовут меня Степа, фамилия моя…
— Бехтерев, Степан Сергеевич, одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения, — отбарабанил новоявленный полковник. — Образование педагогическое, высшее. Разведен. Детей нет. За минувшие пятнадцать лет около тридцати раз менял место жительства. Последнее место работы — Пушкинский лицей города Сумеречи. Уволен по собственному желанию…
— Вас и такое запоминать заставляют? — вяло удивился Бехтерев.
— Профессиональная привычка. Я про вас знаю абсолютно все. Даже то, что из лицея вас собирались уволить за прогулы.
— Это ради науки! — уши Бехтерева зыпылали. — Я же не пьянствовал! Я криптид ловил!
— И это знаем. Именно благодаря вашим феноменальным успехам на этом поприще мы с вами сейчас и разговариваем.
— Да какие там успехи, — забывшись, Бехтерев едва не сплюнул под ноги. — За двадцать лет одного лешака поймал, и того ваши архаровцы отняли.
— Не скажите! На сегодняшний день на вашем счету двенадцать пойманных криптид. Это — не считая лешака. И еще примерно столько же обнаруженных, но упущенных. Ну, что-то вроде вашего первого трофея.
Глаза Бехтерева округлились от удивления, а сволочуга Филиппок знай себе улыбался, точно обожравшийся сметаны котяра.
— Свежи воспоминания, да? И у меня свежи — будто вчера было. Я тогда простым аналитиком служил. Вашего «волка» спецгруппа из десяти человек разрабатывала. Опытные сотрудники, снаряжение по последнему слову техники — тепловизоры, спутники, транквилизаторы, все дела… Год — го-о-од! — ловили! А потом пришли вы. С сетью и ржавым капканом…
Прошлое, старательно подавляемое все эти годы, вскрылось болезненным фурункулом. Слова полковника, оброненные мимоходом, полностью переворачивали мир Бехтерева. Старый промах, постыдный, унизительный, спустя годы оборачивался триумфом. Заныло под сердцем, и руки мелко затряслись от тени давнишнего страха. Вспомнилось, как, потеряв фонарик, бежал сквозь ночь, лишь благодаря свету низко висящей луны уворачиваясь от деревьев. Широко раскрытым ртом судорожно глотал стылый ночной воздух; заплетались ватные ноги; колотилось, разрывая грудь, испуганное сердце. А за спиной ревел, бесновался, пытаясь разорвать прочнейшую сеть, кто-то голодный, свирепый, с пылающими желтизной глазами-фарами. И только одна мысль не давала упасть, как на крыльях перенося через предательские кочки и поваленные деревья: нашел! Поймал! Есть доказательство!.. Впрочем, была и другая причина бежать, что есть мочи. Очень уж жить хотелось…
Будто в другом мире случилось серое, промозглое утро. И расчерченный сплетенными за ночь серебряными нитями паутины воздух — такой нездешний, такой нереальный. Хлюпала болотная жижа в высоких болотниках, противно ныли натруженные мышцы ног. Тряслась в руках старенькая двустволка, наведенная на скрюченное бледное тело, жалкое, беспомощное, тщетно пытающееся содрать с перебитой ноги стальные челюсти капкана.
Следующий месяц пролетел как в тумане. Громкое судебное разбирательство. Заголовки в местных и областных газетах: «Школьный учитель расставлял капканы на оборотней». Насмешки. Косые взгляды. Стыд — едкий, жгучий точно спирт, которым он заливал досадный промах. Ловил волколака, а поймал электрика из ЖЭУ, тля зеленая! Повезло — адвокат попался ушлый. Сумел не только дело замять, но едва-едва не выставил жертвой самого Бехтерева. Спустя пару месяцев история забылась, затерлась в памяти человеческой, уступила место новым сенсациям и громким разоблачениям, однако нет-нет, да аукался тот бедолага электрик.
Однажды очередное «Эй, а это не ты ли оборотней под Таврово гонял?» переполнило чашу терпения, и Бехтерев впервые в жизни сменил работу, а с ним и место жительства. Так началась нескончаемая череда переездов, съемных квартир и комнатушек, новых размашистых записей в трудовой книжке, коротких знакомств и длительных поисков — кочевая жизнь во всей своей красе.
— Значит, я тогда его действительно поймал? — не веря, пробормотал Бехтерев, от волнения переходя на шепот. — Поймал волколака?
— Так точно, поймали, — благодушно улыбнулся полковник. — Вы — энтузиаст, любитель, новичок, — сработали грамотнее и успешнее команды подготовленных профи! Ох, и получили мы за вас нагоняй от начальства, Степан Сергеевич!.. Но благо — было что предъявить, вашими стараниями. Вид трансформирующегося оборотня производит неизгладимое впечатление на кабинетных чиновников. Дров вы, конечно, наломали изрядно, пришлось оперативно вмешиваться, подключать определенные рычаги. Но в итоге все получилось лучше некуда. Дело ваше мы замяли. Вервольфа этого доморощенного аккуратненько изъяли — обставили все так, словно он сам из города уехал. Кстати, если будет желание, сможете с ним перекинуться парой слов, когда в Зверинец приедем.
— Куда? — тупо переспросил Бехтерев.
— Зверинец. Объект, где содержатся существа, подобные нашему любителю полной луны. Кстати, для лешака отдельный бокс отведен, созданы соответствующие условия. К нашему приезду уже и вселят, наверное…
Кое-что в словах Филиппка не давало охотнику покоя. На самом деле покоя не давало абсолютно все. Информации оказалось так много, а сама она — настолько сенсационной, что голова шла кругом. Хотелось крепко обнять этого неприятного пухлого человека, и разрыдаться от облегчения и невыносимого счастья. Конец одиночеству! Отныне то, за чем он гнался все эти годы, действительно существует! Но противное «кое-что» ворочалось в голове, как неуклюжий доисторический ящер в луже грязи. Сбивало с радостных мыслей, расталкивало их тучным бронированным телом, мешало наслаждаться триумфом.
— Вы сказали — двенадцать пойманных… — костяшки сжатых кулаков заострились и побелели, — Как же это… Двенадцать?
— Да, да, все вы правильно догадались. Пойманный экземпляр тут же изымался, прямо у вас из-под носа. Не поймите превратно, но на тот момент так было нужно. Производственная необходимость…
— Заменить сасквоча дохлой обезьяной — производственная необходимость? — злобно зашипел Степан.
И вдруг сам взревел не хуже того сасквоча. С досады двинул кулаком в сиденье, выплескивая гнев. Следующие минут пять Бехтерев молотил сиденье и дверь, топал ногами, орал и плевался, матом кроя Филлипка и всю его таинственную контору. Красовский благоразумно отодвинулся, невозмутимо переживая истерику.
— Суки, а? Нет, ну, какие же суки! — устало бормотал Бехтерев, по-детски посасывая кровящую костяшку. — Что вы за мрази такие? Я ж чуть с ума не сошел, чуть не рехнулся…
Состояние было: чуть подтолкнуть — заплачет. Губы зажили своей жизнью, то кривясь, подрагивая, то плотно сжимаясь. Бехтерев отвернулся к окну. Холодное тонированное стекло остудило воспаленный лоб.
— Не рехнулись же, — прагматично отметил Красовский. — Это друзья у вас через одного шизофреники, а сами вы — человек психически здоровый. Наши специалисты за этим регулярно следят…
— Да идите вы к черту, с вашими специалистами, — вяло ругнулся Бехтерев, сквозь тонировку разглядывая проносящиеся мимо машины. — Столько лет мне голову морочили, сволочи…
— Прекрасно понимаю ваши эмоции, Степан Антонович. Но, правда, перестаньте уже костерить наше ведомство. Когда доедем, я лично сторицей верну вам каждый год, что вы провели в неведении.
Оторвавшись от окна, Бехтерев впервые за всю поездку посмотрел на полковника, как на человека, а не навозную кучу. Тот прижал холеную ладонь к сердцу и, улыбаясь с яркостью двухсотваттной лампочки, торжественно произнес:
— Обещаю и клянусь!
Автомобиль слегка качнуло на рессорах. Шоссе вновь сменилось разбитой лесной грунтовкой. Остаток дороги проделали молча. Полковник не соврал — ехать пришлось действительно долго.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В погоне за паранормальным имелись свои плюсы. Перевалив за полсотни, Бехтерев по-прежнему был легок на подъем и крайне редко болел. Долгие пешие прогулки, многочасовые засады, исследования новых мест — все на свежем воздухе. Бехтерев неплохо стрелял, умело обращался с ножом, мог пробежать несколько километров, не сбив дыхания, и никогда не терял направление. В какую бы глухую тайгу не забрался, в какие бы непролазные топи не зашел — свободное ориентирование на местности и цепкая топографическая память всегда выводили его к людям.
Дорогу до Зверинца Бехтерев запоминал урывками, смутно понимая, что везут его куда-то на север. Но чем ближе становилась таинственная база — тем чаще сбоило врожденное умение. Предстоящее знакомство с целым заповедником загадочных тварей мешало сосредоточиться. Бехтерев мельком отмечал интересные детали. Охрана на пропускном пункте — не сопливые срочники, а закаленные бойцы, с цепкими, внимательными глазами. Вместо «колючки» — высокие бетонные стены. Стрелковые вышки в ключевых точках. Множество блок-постов даже внутри периметра. На каждом — сканнер сетчатки глаза. В другое время уже сама эта процедура произвела бы на него неслабое впечатление, но сейчас казалась лишь досадной помехой.
«Калина» неторопливо ехала мимо вытянутых казарм, загадочных куполообразных строений, ангаров. Мимо просторного пустого плаца. Мимо пулеметов, свивших гнезда среди мешков с песком. «Дальше, черт возьми! Дальше! Быстрее!» — хотелось заорать Бехтереву. Когда же машина остановилась около ничем не примечательного ангара, он испытал легкое разочарование. С десяток подобных зданий они миновали по пути сюда. Отчего-то Бехтереву казалось, что Зверинец должен выглядеть иначе. Как именно, он и сам не знал, но уж точно не как скучная бетонная коробка с двускатной крышей.
Внутри «коробка» оказалась пустой. Глаз цеплялся, разве что за открытую платформу устрашающих размеров и площади.
— Это грузовой. Нам чуть дальше, к пассажирскому, — бросил полковник, привычно следуя вглубь ангара.
— Когда проектировали, предусмотрели свободный въезд любого грузового транспорта, — пояснял он по пути. — А то экземпляры попадаются крупные и очень крупные, и даже гигантские. Терять им нечего, так что ведут они себя крайне агрессивно. Мы свели риск к минимуму — отказались от промежуточных погрузок-выгрузок. Каждая криптида доставляется прямиком к боксу.
Небольшой пассажирский лифт — не платформа, а настоящая кабина — вжался в стену в дальнем углу. С виду — обычная пристройка, подсобное помещение, но двери металлические, и уже знакомый сканнер сетчатки, небрежно встроенный в грубую бетонную стену. Красовский подставил зрачок невидимым лучам, и створки бесшумно разъехались в стороны.
— Сейчас мы с вами опустимся в самое сердце «Зверинца». Я лично проведу вам небольшую экскурсию, поверхностно ознакомлю с работой нашего подразделения. По окончанию — фуршет, баня, продажа сувениров и магнитиков на холодильник.
Бросив взгляд на вытянугую физиономию охотника, Красовский захихикал. Лифт скользнул вниз плавно, но быстро.
— Пять лет назад мы бы с вами спускались по лестнице. Большая часть технических новинок — моих рук дело. Удалось, наконец, выбить из начальства приличное финансирование, — полковничий голос сочился самодовольством. — К тому же тренд нынешней власти… Ну, знаете — инновации, нанотехнологии — очень даже на руку. На техническое оснащение давать стали охотнее. Что, впрочем, не умаляет ваших заслуг. Наглядные, живые доказательства нашей работы, добытые, в том числе и благодаря вашим наводкам, Степан Антонович, — на порядок эффективнее, чем фото и видеоматериалы. А ведь было время, когда захваченная мертвой криптида считалась в нашем подразделении невероятной удачей. Тогда о таком проекте, как «Зверинец», и помыслить никто не мог. Не говоря о том, чтобы этот проект растиражировать…
— А есть еще? — осторожно поинтересовался Бехтерев.
— Преимущественно на Севере и Дальнем Востоке. Меньше людей — больше шансов встретить осколки старого мира. Вам ли не знать, Степан Сергеевич? Вы ведь и сами три года в Красноярском крае прожили. У них, кстати, крупнейший «Зверинец» в стране. А по некоторым данным, — Красовский заговорщически подмигнул, — и в мире! У них под Енисеем даже специальные боксы для водных тварей…
Уточнять намеренную оговорочку про мир Бехтерев не решился. Ему и без того не слишком нравилась подозрительная откровенность полковника. Простейшая логика подсказывала, что выходов из этого подземелья у него только два. Один из них в мешке для трупов, а вот второй… Отчего-то думалось, что второй еще хуже.
Долго обкатывать эту мысль не пришлось: двери лифта открылись, и Бехтереву показалось, что он попал на космический корабль. Широкие коридоры, чистые и светлые, убегают вдаль, изгибаются, пересекаются друг с другом, образуя упорядоченный лабиринт, с высоких потолков льется мягкий свет люминесцентных ламп, под ногами металлические решетчатые листы. С шипением разъезжаются толстые двери-перегородки, деловито снует научный персонал, похожий издалека на муравьев в белых халатах, охрана на блокпостах пристально вглядывается в мониторы, и трудно поверить, что такая бурная жизнь протекает под землей.
Уверенно ориентируясь в хитросплетении коридоров, Красовский шел мимо просторных круглых отсеков, каждый из которых, точно гигантский пирог, был поделен на неровные куски прочными дверями, со смотровыми окошками. Оттрафареченные надписи на дверях привели Бехтерева едва ли не в священный трепет. Ведь если есть «бокс № 44», значит, где-то имеются еще сорок три бокса?
— В сорок четвертом у нас, кстати, тот самый сасквоч, с семейством, — на ходу кивнул Красовский. — Вы тогда вожака выследили, а уж найти остальную стаю — дело техники. Две молодые самки и три детеныша. Третий, к слову, родился уже у нас.
Степан неразборчиво пробурчал что-то под нос, но полковник услышал и переспросил:
— Что, простите?
— Я спрашиваю, зачали они его тоже у вас?
— Это вы в самую точку, Сергей Антонович! Когда мы их брали, одна самка уже была на сносях. В неволе они размножаться отказываются…
— Самого-то, поди, в клетке трахаться и стрекалом не заставишь… — буркнул Бехтерев. Но в этот раз полковник не услышал. Или сделал вид, что не услышал.
— А вот здесь задержимся! — жизнерадостно пропел он, выводя Бехтерева в очередной круглый отсек. От предыдущих новое помещение отличалось размерами и полным отсутствием дверей. — Каюсь, очень хочу вас впечатлить!
Охотник непонимающе огляделся, выискивая, чем бы впечатлиться. Вокруг лишь ровные голые стены, аккуратно покрытые белой краской. Красовский лукаво подмигнул и многозначительно ткнул пальцем под ноги. Бехтерев наклонился вперед и обомлел. Задумка полковника удалась в полной мере — впечатлил по самое не могу.
Под ногами, отделенная решетчатыми переборками, показавшимися вдруг такими тонкими, спала живая гора. Невероятных размеров куча плоти, с руками, толщиной в три обхвата каждая, с массивным горбом, украшенным наростами и костяными шипами, мерно вздымалась вверх-вниз.
— Кх… кто… это? — от волнения перехватило дыхание. В существование великанов Бехтерев, при всей лояльности к мифическим существам, не верил и сам.
— Знакомьтесь — волот! — с гордостью представил монстра Красовский. — По нашим данным — последний живой экземпляр. Сейчас, правда, проверяется одна наводка на Северном Кавказе, но шансы мизерные. Два раза в одну воронку, как говорится… Этого-то случайно обнаружили. Проводили взрывные работы, при строительстве тоннеля в Абхазии, нашли пещеру, а там — оно. У волотов любопытнейший метаболизм: они, как медведи, впадают в спячку, только спать могут и год, и десять, и даже более. Этот, по нашим данным, спал без малого три сотни лет. Если верить местному фольклору, конечно.
— Не-ве-ро-ят-но!
Бехтерев присел, жадно пожирая волота глазами. До чудовища было не больше пяти-шести метров. На фоне спящего гиганта все переживания сделались мелкими и ничтожными.
— Как же вы его сдерживаете, махину такую?
— С трудом, если честно, — Красовский пожал плечами. — Травим снотворным потихоньку. Иначе никак. За ним четыре специалиста закреплены, дежурят посменно, обеспечивают своевременную подачу газа. Очень важная и опасная работа. Очухивается эта тварь поразительно быстро. Чуть недодал снотворного — пиши пропало! На поверхности, на случай прорыва, два танка дежурят, но это больше для спокойствия высокого начальства. Мы не вполне уверены, что его можно убить. Эту тварь четыре вертолета газовыми бомбами забрасывали — еле свалили.
Глядя, как вздымаются и опадают могучие плечи, Бехтерев недоверчиво покачал головой.
— Ну что, насмотрелись? — прервал созерцание полковник. — Давайте, как и обещал, навестим вашего давнего знакомца, и вернемся на поверхность. Нам еще предстоит небольшой разговор.
Вновь замелькали коридоры, незнакомые люди, двери, боксы, повороты. Иногда полковник на пару секунд заводил Бехтерева в какое-нибудь помещение, вкратце рассказывая о его назначении, и тут же волок дальше. Вот видеолекторий. Два десятка будущих ловчих просматривают фильм о повадках и местах обитания олгой-хорхоя, мифического пустынного червя. А вот библиотека, оснащенная по последнему слову техники. Большая часть литературы — под грифом «Секретно». А здесь… Бехтерев не сразу поверил в увиденное — настоящая операционная: ярчайшие лампы, хромированные инструменты, белизна стерильно чистой ткани… Вот только растянутому на столе существу явно не аппендикс удаляли. Нечеловечески длинное, лишенное растительности серое тело с разрезом от груди до живота, уверенно потрошили четверо в белых халатах.
Голова шла кругом. Мозг не успевал переваривать то, что видели глаза и слышали уши. Спеша за Красовским, уже не особо слушая, что там вещает этот надутый индюк, Бехтерев впитывал дух Зверинца, сатанея с каждой минутой. Все оказалось хуже, чем виделось изначально. Это место — не заповедник. Эти люди — не добрые лесничие.
К реальности его вернул самодовольный голос полковника.
— Вот, собственно… Здесь ваш знакомец и обитает.
Краска трафарета на типовой двери изрядно выцвела, но читалась без труда — «бокс № 1». От волнения у Бехтерева пересохло во рту.
— Действительно первый?
— Нет, были и до него живые экземпляры. Но ваш электрик-оборотень стал для нашего ведомства ключевой точкой. Это ведь после него нам финансирование потоками пошло. Вот и держим здесь, как дань заслугам.
— А почему… Почему, как зверя? До полнолуния ж еще…
— Ну, это уже другой повод для гордости! — Красовский игриво погрозил пальцем. — Наш научный сектор три года бился, устраняя зависимость от лунных циклов. Строго говоря, успех частичный, подопытный теперь постоянно в измененном состоянии. Но ведь прорыв, согласитесь?! В идеале создать некий препарат, позволяющий трансформироваться и нормальным людям. Заказов от спецслужб — выше крыши! Жаль, но в измененном состоянии сохраняется высокий уровень агрессии. Наши высоколобые пока не разобрались, как с этим бороться… Так что, хотя ключи всегда при мне, — он с улыбкой постучал указательным пальцем по уголку глаза, — внутрь не пущу, и не просите.
От его жизнерадостности Бехтерева, наконец, прорвало. Глядя исподлобья, он зло пробурчал:
— Вы меня зачем сюда привезли? Живодерами своими хвастаться? Концлагерь этот чертов рекламировать?
— Я пригласил вас, чтобы предложить работу вашей мечты, — Филиппок великодушно пропустил мимо ушей и «живодеров» и «концлагерь». — Вы потрясающий теоретик, Степан Антонович, а вашей практике все мои полевые работники завидуют. Но, самое главное, вы ведь сами своего рода криптида — редкий, уникальный специалист, влюбленный в свое дело. Вас таких — днем с огнем не сыщешь! Как вы мне про лешака задвигали, а? Да мой институтский преподаватель по криптозоологии вам в подметки не годится! А он, надо сказать, сорок лет этому делу отдал, награды правительственные имеет… У вас, ко всему прочему… Чутье, что ли? Вы же всю эту чертовщину чуете, как Шариков кошек! И, естественно, я хочу…
— Да понял я, отчего вы тут соловьем заливаетесь, не дурак.
На Бехтерева нахлынула такая лютая злоба, что заскрипели зубы. Перед внутренним взором встали андроидоподобные молодцы, методично подчищающие за ним последние лет десять. Идущие по пятам. Отнимающие находки, трофеи, добычу. Отнимающие истину, не только у него — у всего человечества.
— Вы мне лучше скажите, гражданин начальник, почему вы решили, что я на все это подпишусь?
— А куда ж вы денетесь с подводной лодки? Вольетесь в нашу работу — и получите все самое лучшее. Людей, оборудование, доступ к такой информации, за которую ваши коллеги души прозакладывают. Откажетесь — продолжить изыскания я вам не дам. Перекрою кислород, где только смогу. А смогу я много где, вы уж мне поверьте!
— То есть вы предлагаете мне стать поставщиком мяса для ваших гестаповских застенков? — язвительно осведомился Бехтерев.
— Да что ж вы за баран такой упертый! — взорвался, наконец, Красовский. — Возможность заниматься любимым делом и неограниченный доступ к уникальной информации — вот что я вам предлагаю!
Лицо полковника побагровело. Шумно выдохнув, он демонстративно повернулся лицом к камере и приник к смотровому окошку.
— У вас минута, — бросил он за спину, — определяйтесь быстрее.
И уже тише, себе под нос:
— Весь день на него угробил, мало что не расстелился, а он мне — «гестапо»! Моралист, етить твою мать!
Действовать быстро, решительно, жестко. Иначе без шансов. Это Бехтерев понял за доли секунды. Женоподобный Филиппок, давно сбросивший личину истеричного журналиста, уже не казался медлительным пухлощеким рохлей. Не будет времени. Секундочки лишней не обломится.
Как обычно в экстремальной ситуации, тело решило все быстрее головы. Рука скользнула под куртку, нащупывая на ремне маленький чехол, ускользнувший от не слишком пристальных глаз охраны. Пальцы цепко сомкнулись на непривычной рукоятке кулачного ножа. Бехтерев мельком отметилось, что ладонь сухая и не дрожит совсем. Со стыдом вспомнил, что считал подарок Митяя игрушкой, баловством, носил только, чтобы товарища не обидеть.
А вот ведь как обернулось…
Время вышло. Бехтерев прекратил думать и воткнул широкое зазубренное лезвие Красовскому в шею. Прямо в яремную вену. Буднично так воткнул, словно дома, тренируясь на размороженной куриной тушке. На этом сходство закончилось.
Пухлый Красовский оказался отменным бойцом. Рана едва успела плюнуть красным, горячим, а он уже развернулся в молниеносной контратаке. Ничего подобного Бехтерев ранее не видел. Хрустнуло запястье, безвольные пальцы выронили нож, тут же чудом перекочевавший в руку Красовского. Прижатое к щеке плечо спасло шею, а пробитая насквозь левая ладонь — сердце, но живот и пах защитить было уже не чем. Снова и снова, как заведенный, Красовский повторял смертельную комбинацию — шея, грудь, живот, пах. Он походил на какое-то темное языческое божество, обожравшееся кровью. Страшный, окровавленный, умирающий полковник простоял на ногах непозволительно долго. Последний удар, слабый и беспомощный, пришелся Бехтереву в живот, после чего противники повалились на пол. Уже в падении почти безжизненный Красовский ввинтил в охотника нож, будто заводил пружинный механизм. Придавленный Бехтерев истошно заорал. Боль прорезалась сразу отовсюду, и было ее столько, что хватило бы сотне человек. Но еще больше, чем боли, в крике этом было страха: что не достанет сил, что все — зря, и что подохнет он сейчас вот так, не за фунт изюму, истечет кровью, как недорезанная свинья, так и не успев исполнить задуманное.
Вторя ему, с потолка коридора громогласно завыла сигнализация.
Щедро залитый своей и чужой кровью Бехтерев с трудом столкнул с себя грузное полковничье тело. Только не смотреть, — успел подумать, и тут же посмотрел. В животе, чуть пониже пупка, похожий на рукоятку штопора, торчал кулачник. Нож двигался в такт неровному дыханию, мелко подрагивая. Боль тут же усилилась многократно, но к счастью, времени не оставалось уже и на нее. Наступила полная отрешенность. Разом перегорели все нервы, обесточи-лись болевые точки.
Обостренным восприятием Бехтерев ощущал, как дрожат мелкоячеистые решетки пола под десятком пар армейских ботинок. Чувствовал, как скользят пальцы на влажной рукоятке ножа. А вот распознать свой истошный вопль в оглушающей какофонии уже не сумел. Ноги сучили по полу, кровь на лице размыло слезами, крик нарастал, иногда перекрывая сирену, но чертово лезвие ползло со скоростью престарелой улитки. Наконец, со злобой мелкого хищника вырвав кусок мяса, нож с чавканьем покинул тело. Вслед ему стрельнул короткий фонтанчик крови.
Успеть. Только бы успеть!
Встать на ноги он даже не пытался. Знал — не сдюжит. Поднять Красовского — тоже непосильная задача. Оставалось одно. Тяжело перекатившись на бок, Бехтерев навалился на мертвого полковника. Остекленевшие зрачки смотрели без ненависти, скорее, удивленно, не в силах поверить в то, что задумал охотник.
— Простигосподи, — выдохнул Бехтерев.
Очень хотелось перекреститься, да только время, проклятое, ускользающее время… Бесцеремонно, прямо сквозь веко, охотник вырезал удивленный глаз Красовского. Правый.
Оставляя за собой красный смазанный след, ужом дополз до двери бокса. Кое-как, по стеночке, приподнялся на колени. Шлепнул трясущейся рукой по сканнеру, прижимая к нему окровавленный скользкий ключ. Долгую секунду ничего не происходило. Затем замок обиженно рявкнул, отказывая в доступе. Забыв про боль, Бехтерев взвыл от досады. Не сработало!
Топот нарастал — мерный, монотонный, почти убаюкивающий. Профессионалы приближались, чтобы снова тщательно подчистить за наследившим любителем. Уничтожить доказательства, изъять улики. О да, в чем в чем, а в изъятии они настоящие мастера! Смогут — возьмут живьем, не смогут — уничтожат на месте. Впрочем, снявший голову Бехтерев не видел смысла оплакивать волосы. Он прекрасно знал, что умирает и держался на одной силе воли.
— Давай же! Давай, сука ты бездушная! — ругал он несговорчивую электронику, возюкая по ней полковничьим глазом. — Давай, падла!
В какой-то момент догадался взглянуть на ладонь и в агонии хрипло рассмеялся. Перевернул глаз, сжал пальцы, будто сам себе с ладони подмигнул. За спиной неслышно рассредоточились подоспевшие бойцы. Пока не стреляют, оценивают ситуацию, но пальцы на курках, а курки взведены, Бехтерев хребтиной чуял.
— Поднимите руки, — голос молодой, выхолощенный. — Без резких движений, так, чтобы я их видел.
Поднимать сразу обе руки оказалось немыслимо тяжело, но Бехтерев справился. Медленно развернулся вполоборота, чтобы увидеть тех, кого собирался убить. Пятеро, с автоматами наизготовку. Пока пятеро. Не мальчишки, рослые, крепкие, похожие друг на друга, как гвозди в магазинной упаковке. Такие не за страх, а за совесть служат. Таких не жалко. Простите, ребятки, ничего личного!
— Здрасссьте вам! — Бехтерев оскалился в жутенькой кровавой улыбке, и «без резких движений» приложил глазастую руку к сканеру.
Охрана оказалась натасканной. Никто не стрелял в Бехтерева нарочно, все стволы сосредоточились на двери, откуда остро тянуло мокрой шерстью и аммиаком. Затрещали автоматные очереди, мелькнула размытая серая клякса, кто-то вскрикнул испуганно. Вырвавшийся оборотень взревел, принимая на себя большую часть свинцового роя. Большую, но не всю. Одна пуля с чавканьем впилась Бехтереву в плечо. Рухнув лицом в пол, он не видел, что происходит, и был этому страшно рад. Отсек полнился звериным ревом, предсмертным воплями и мерзким треском рвущегося мяса.
Крики затихли быстро, и Бехтерев потратил последние силы, чтобы перевернуться с живота на спину. Подыхать, уткнувшись мордой в пол, жуть как не хотелось. Лицо обдало горячим дыханием, перед глазами замаячила уродливая, покрытая линялой шерстью голова человековолка. Той ночью Бехтерев едва успел разглядеть это фантастическое создание, но желтые глаза, горящие фарами даже в освещенном помещении, запомнил хорошо. За лобастой башкой вздымался лохматый горб, из которого росли деформированные, перевитые мышцами руки-лапы. Вытянутая, утыканная пожелтевшими клыками пасть, резко контрастировала с человеческими ушами. В левом, похожая на серьгу, болталась бирка с номером. Первый.
— П-прос-ти, — прошептал Бехтерев, и оборотень наклонился, прислушиваясь.
— П-рости… я ж не зна-ал…
Горло исторгло мучительный кровавый кашель. Думать становилось все труднее. Немигающие желтые зрачки качались в воздухе, прожигая насквозь, до самого дна души. Сейчас самой важной вещью на свете стало доверие этого уродливого зверомонстра. Бехтерев очень хотел, чтобы оборотень поверил ему.
— П-рос… мя-а-а, — отяжелевший язык еле ворочался.
Бехтерев знал, что оборотень тянется к его горлу, и был готов умереть. Сжималось сердце, да по позвоночнику ползли мурашки, но он был готов, правда. Однако вместо резкого рывка и острой боли, Бехтерев почувствовал, как волколак осторожно лизнуло его в щеку гладким холодным языком. Длинные, покрытые шерстью пальцы с раздутыми костяшками разжали ладонь охотника, вынимая из нее окровавленный ключ. Бехтерев открыл глаза, уставился в потолок, мерцающий люминесцентными лампами. Никого.
Вопила как оглашенная сирена и в ее голосе чудились истеричные нотки. Издалека долетал треск автоматных очередей, раскатистое рычание и перепуганные крики. Бехтерев собрал остатки сил, перекатываясь на живот. Упираясь локтями в пол, он поволок свое израненное тело к остывающему полковнику. У Красовского остался еще один глаз, а в отсеке — с десяток закрытых боксов. Если повезет, в одном из них держат птицу Сирин, которую он поймал лет восемь назад. Перед смертью ему хотелось увидеть ее еще раз.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В какой-то момент начали сходиться переборки, отсекающие рукава коридоров и боксы друг от друга. Начали, да так и застыли, не сомкнувшись краями. Кто-то умный, там за главным пультом управления, попытался в спешном порядке обрубить хвосты. Невидимый кто-то просто не знал, на какую скорость способен оборотень, пятнадцать лет не видевший лунного неба.
Широкий пульт и многочисленные мониторы размашисто, веером, покрывали густые потеки крови. Охранные камеры исправно подавали сигнал даже на разбитые мониторы. Зверинец неумолимо поглощал ночной кошмар, ставший реальностью. Объединенные общим врагом, разумные нелюди ожесточенно мстили. За все.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
На пятачке перед боксом Б-1, возле раскрытой двери, прислонившись к стене, сидел Степан Бехтерев, охотник за паранормальными существами, криптозоолог и признанный городской сумасшедший. Рядом с ним, по-собачьи свернувшись у ног, лежало огромное уродливое существо, похожее на волка и человека одновременно. Оно нервно прядало ушами, прислушиваясь к еле уловимому гулу, идущему снизу. Пол и стены Зверинца ощутимо дрожали.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
К полуночи, ломая толстенные бетонные перекрытия, волот пробился наружу. Похожая на разворошенный муравейник база встретила его пулеметным огнем и разрывами гранат. Расшвыривая обломки Зверинца, сметая с пути перепуганных людишек, втаптывая в землю боевую технику, гигант в считанные минуты сравнял воинскую часть с землей. Покойный полковник оказался прав: дежурящие танки всего лишь отвлекли его на несколько минут. Не привыкший выбирать дорогу волот ломанулся сквозь лес, оставляя за спиной широкую просеку поваленных деревьев. После нескольких сотен лет сна неимоверно хотелось жрать, и вывернутые ноздри жадно втягивали воздух, ловя знакомый сладкий запах. Мяса было много и совсем близко, на севере. Волот отлично помнил вкус человеческого мяса.
Из подземного пролома, как черти из ада, выпрыгивали, вылетали и выползали пленники Зверинца. Одни тут же исчезали в лесу, другие осторожно ступали на проторенный болотом путь, следуя за великаном, как пехота за бронетехникой. Миф устал от неверия. Сказка наступала на реальность, чтобы зубами и когтями вырвать свое право на жизнь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Стихи
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ирина Епифанова
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Трамвай номер пять
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
*⠀*⠀*
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
*⠀*⠀*
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
*⠀*⠀*
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мастерская
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мария Артемьева
Метаформы
Метафоры
Метаформы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В предыдущих статьях мы остановились на тезисе, утверждающем, что метафора — это способ образного мышления. В практическом, литературном смысле это означает следующее: метафора — есть метод структурирования речи, позволяющий путем приращения смысла к слову, словесному обороту или тексту создавать художественные образы, способные передать мысль от ее творца к апперцептору — читателю или слушателю.
Такое определение звучит столь отвратительно сложно, что разбираться в дальнейшем просто не возникает желания, не правда ли?:):):) Непонятные термины, незнакомые понятия… Черт ногу сломит!
Счастье в том, что механизмы метафорического мышления инсталлированы в нашу речь «по умолчанию». Если бы этого не было, мы просто не имели бы возможности понимать друга друга! Ведь человеческое сознание глубоко индивидуально. Как часто горячие споры между людьми разгораются из-за разного понимания одного и того же слова, и заканчиваются… Ссорами и отчаянной констатацией факта, что спорщики «говорят на разных языках»!
Тем не менее, шанс взаимопонимания нам дан.
В 30-е годы прошлого века академик Л. В. Щерба на вводных лекциях курса «Основы языкознания» приветствовал студентов странной фразой. Каждый раз это была импровизация, поэтому впоследствии разные источники цитировали ее по-разному. Наиболее известный вариант звучит так:
«Глокая куздра штеко кудланула бокра и курдячит бокрёнка».
Мы попросили знакомых художников проиллюстрировать эту фразу. И вот что получилось.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Как видите, несмотря на разницу индивидуального восприятия этой, на первый взгляд, абсолютной чепухи, во всех картинках наблюдается некоторое сходство: некий персонаж (женского рода) сделал что-то неприятное персонажу (мужского рода) и как-то не очень хорошо обращается с его детенышем. Именно такой смысл формирует для нас структура этих слов и этой фразы.
Бокренок — дитя бокра. В этом убеждены 99 % носителей русского языка. Почему? Благодаря характерному способу словообразования — соединение корня «бокр» — и суффикса — онок, — ё- нок (ежонок, ребенок). Так же, по аналогии, мы воспринимаем и остальные слова и взимоотношения их внутри фразы: различаем глаголы, существительные, прилагательные, наречие; распознаем члены предложения — подлежащее (куздра) и сказуемые (кудланула и курдячит). Мы понимаем, кто в этой фразе действует активно, а кто — страдает, являясь объектом действия… (Мы видим, кто кому что сделал!)
Прочувствуйте, насколько в писательстве важна ФОРМА. Как много СОДЕРЖАНИЯ она содержит! Или, если хотите, насколько ФОРМА формирует содержание.
Вот еще пример: стихотворение Бориса Заходера из его пересказа «Алисы в Стране чудес». Написано изначально по-русски. Как бы.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Даже не зная в точности, кто такие зелюки и мюмзики, читатель прекрасно понимает, что речь тут идет о битве («победил в бою») некоего героя с чудовищем («Бармаглот», который «зол и дик», да к тому же где-то поблизости от него — «исполин — злопастный Брандашмыг»). Герой победил. Это несомненно, ведь побежденным хвалу, как правило, не поют.
Мы понимаем всю эту чушь благодаря форме, конструкции. Образно выражаясь — благодаря оболочке, в которой заключен смысл. Эмоционально воспринимаем звукоподражательные элементы, изображающие битву («бубух-бубух», «взы-взы» и «ува-ува»). И основной смысл всего текста мы понимаем благодаря контексту — той внутренней смысловой конструкции, на которую опирается любой текст. В стихотворении «Бармаглот» контекст создается понятной читателю соответствующей тематической лексикой — «бой», «герой», «победил», «меч». И т. д.
Контекст служит каркасом тексту. Он задает структуру, структура создает смысл. И текста вне контекста не существует, как не существует живого организма на Земле, не подверженного гравитации.
Когда встречаются двое и говорят друг другу: «Ну, ты как? — Да ничего себе!» — для них этот разговор не является бессмыслицей. Ведь они знакомы, и это знание (контекст всего предыдущего) позволяет им прекрасно разбираться в предмете беседы.
Они понимают друг друга. Даже если беседа выглядит так:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
(А. и Б. Стругацкие, «Трудно быть богом»).
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Если представить себе, что язык — это насыщенный раствор, включающий в себя всю лексику, все культурные смыслы и исторические оттенки, известные носителям данного языка — то, следуя аналогии, можно представить, что текст вырастает из этого насыщенного раствора как кристалл — нечто замечательно красивое, осмысленное, с четко заданной формой. Мысль структурирует язык, форма создает смысл.
Всякое речевое высказывание существует только внутри контекста. И не одного, а, как правило, нескольких, вложенных один в другой, подобно матрешкам. Создавая текст, мы создаем формы — контексты. Чем больше таких структурных авторских контекстов внутри текста — тем больше в нем искусства, тем выше уровень мастера, создавшего текст.
Когда маленькие дети осваивают родную речь — они в первую очередь воспринимают именно конструкции, формы. И учатся их воспроизводить. Все эти детские «агуканья» и «гуления», первые звукоподражания (Собачка — «ав-ав», «авка», кошка — «киса», считалки «эне-бене-ряба…» т. д. и т. п.) — это формы, построенные на звуковых и морфологических аналогиях.
Созданием подобных речевых конструкций занимаются и взрослые — когда им необходим тайный или же сакральный язык. Шаманские магические глоссолалии, язык заговоров, воровские жаргоны — все эти явления обусловлены одним и тем же свойством мозга выстраивать смыслы по аналогиям, опираясь на речевые конструкции и контексты.
В этом и состоит метафорическое мышление — действие, неотъемлемое от мыслительного процесса и речевой практики.
Подобно тому, как ученые создают искусственные модели природных явлений, изучая их в лабораториях — так и исследователям литературной практики легче исследовать все тонкости предмета на искусственных примерах.
Приведенные выше образцы искусственных языков — это литературный приём, теорию которого разработали русские поэты и писатели начала 20 века. Называется он — заумь или заумный язык.
В отличие от обычного языка, в зауми на первое место выступает не конкретное значение сказанного, а как раз конструкции. Именно поэтому заумь — идеальный «подопытный» для изучения механизмов речи и текста.
Американский филолог Джеральд Янечек определил заумь как язык с неопределенными значениями.
В зависимости от уровня языковой структуры, на которой строится искусственная конструкция, он выделяет 4 вида зауми:
— фонетическая: сочетания букв не опознаются как осмысленные морфемы;
— морфологическая: осмысленные по отдельности корни, префиксы и суффиксы складываются в слова с неопределенным смыслом;
— синтаксическая: осмысленные, нормальные слова не складываются в осмысленное предложение, взаимоотношения между словами в предложении или словосочетании неопределенны;
— супрасинтаксическая: смысл формально правильного предложения, составленного из правильных слов, остается неясным.
Фонетической формой зауми много занимались русские поэты Давид Бурлюк, Велемир Хлебников, Алексей Кручёных, Василиск Гнедов.
Еще Михаил Ломоносов утверждал, что «каждый звук имеет свою содержательную энергию. Но эта энергия… эмоциональна».
В 1919 г. в статьях «Наша основа» и «Художники мира!» Велемир Хлебников — главный теоретик и практик заумного языка — предложил толкования звуков, каждому из которых соответствует, по его мнению, определенный смысл.
В дальнейшем его теоретические и, в большой степени, интуитивные гипотезы подкрепили исследования лингвистов, и на их основе была создана теория фоносемантического анализа Осгуда-Журавлева.
Согласно А.П. Журавлёву, каждому звуку человеческой речи соответствует значение, воспринимаемое подсознательно. Для русского языка он составил список 23 качественных характеристик звуков русской речи, 23 измеряемых шкалы. Согласно этой теории, любое слово, помимо его лексического смысла, мы воспринимаем еще и как сочетание звуков — подсознательно, эмоционально и иррационально. И нередко это подсознательное иррациональное значение — сильнее, нежели рациональное, воспринимаемое на другом уровне — уровне лексического смысла.
Почему так? Здесь можно вернуться к первой статье цикла, в которой рассказывалось о теории языка гениального Афанасия Потебни. «Всякое слово — есть стянутая метафора». Потебня объяснял образования слов и механизм стягивания в них смысла… Можно продолжить эту мысль и предположить, что все звуки современной речи — наше языковое наследие, доставшееся от далеких доисторических предков. Для которых звук
Теперь читатель, вероятно, сумеет серьезнее воспринять звукописные эксперименты упомянутого выше Велемира Хлебникова. К примеру:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
(1908–1909)
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Первая реакция прочитавшего: ну и бред!..
А вот отзыв литературоведа Юрия Тынянова: «Переводя лицо в план звуков, Хлебников достиг замечательной конкретности: „Бобэоби пелись губы…“
Губы здесь прямо осязательны — в прямом смысле. Здесь чередование губных
В начале 20-го века довольно большое число поэтов и писателей в России обращались в своем творчестве к заумному языку. Может, это было обусловлено эпохой — когда рассыпались старые культурные структуры и смыслы, возникала острая необходимость вернуться к аморфному хаосу, чтобы заново извлечь, вырастить новые смыслы. Поэтому во всех искусствах того времени присутствует обращение к конструкциям и конструктивизму: в литературе, живописи, архитектуре… Впрочем, это предположение. И оно уже выходит за рамки статьи.
Но раз уж вспомнили историю вопроса, можно упомянуть еще таких замечательных заумников, как поэт и теоретик Александр Туфанов и обэриуты Даниил Хармс и Александр Введенский. В 1925 году они вместе создали «Орден Заумников», но Хармс и Введенский вскоре перешли от фонетической зауми — к семантической, к абсурду и алогизмам.
Завершая серию статей о метафоре, какие мы можем сделать практические выводы? Ведь не ради голых теоретизирований они затевались.
Вывод 1. Чтобы создать текст, надо иметь идею, мысль. Это двигатель всего: идея структурирует материю, мысль создает форму.
Вывод 2. Форма, в которую вы облекаете свою историю, не есть нечто второстепенное, чем можно пренебречь — это основной инструмент, который и создает ваш текст. Если форма — негодная, кое-как сляпанная, текст выйдет аморфным и не будет способен передать читателю вашу идею. В таком тексте нет смысла.
Вывод 3. Форма текста, над которым вы работаете, должна быть осмыслена и структурирована по возможности на всех уровнях. Пользуйтесь всеми возможными инструментами для структурирования, которые предоставляет язык: фонетика, лексика, морфология, синтаксис. Продумывайте, прорабатывайте детали. Метафорическое мышление вам в помощь!
Вывод 4. Не бойтесь экспериментов. Состояние творчества — это состояние игры. Когда вы пишете — вы играете со словом, вы играете в слова. Это и есть главный секрет творческого процесса: бесстрашное, почти безумное экспериментирование — игра. Ничего не надо бояться.
Вывод 5….???!!! Нет. Хватит выводов! Теория мертва без практики. И вот вам, в качестве вдохновляющего напутствия, цитата из манифеста «Слово как таковое», подписанного Велемиром Хлебниковым и другими заумщиками:
Неплохая хоррорная картина? А теперь — создавайте свою.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Анатомичка
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В этот раз дежурить по рубрике согласился Сергей Дёмин — главный Александр Варго «черной серии» ЭКСМО.
А на разбор к мэтру попал рассказ Дмитрия Стебловского…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дмитрий Стебловский
Лес повешенных
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ян заворожено разглядывал чудесные вещи, выставленные на полках.
Хозяин сувенирной лавки явно знал толк в том, как привлечь покупателя. Сверкающие манящие товары словно просились в руки. Блеск хрома, запах кожи, яркое переплетение всевозможных цветов. Часы, фотоаппараты, телефоны, игрушки, разнокалиберные брелоки, расчески и украшения — целая россыпь сокровищ.[27]
Взгляд мальчишки жадно блуждал и не знал, на чем остановиться.
Отец тем временем изучал рыболовные и охотничьи снасти, что занимали стенд позади продавца — потного толстяка в засаленной майке, который неподвижно стоял за прилавком, будто паук, ожидающий добычу.
Наконец Ян определился и ткнул пальцем:
— Вот! Купи!
Продавец с необычайной для его телосложения ловкостью юркнул из-за стойки, две секунды поколдовал над упаковкой и подал Яну пакет. Увидев радостный огонек в глазах мальчишки, довольно оскалился, демонстрируя заслюнявленный рот с частоколом гнилых пеньков:
— Пятьсот рублей.
Отец выдал недовольное бормотанье, в душе негодуя, что дал себя облапошить.[28]
Однако вытащил кошелек, отсчитал нужную сумму и бросил на прилавок. Сокрушительно мотая головой, подтолкнул сына, вовсю терзающего упаковку, и поспешил к выходу из магазина, где толпилась группа отдыхающих.
— Господа туристы, напоминаю: никто никуда не рыпается.[29] экспонаты не трогает, с тропы не сходит! — бородатый гид без особого энтузиазма выкрикивал заученную инструкцию, лениво обмахиваясь шляпой.
— Противогазы берем в мешке! Потом все вернуть, буду пересчитывать!
Ян семенил за отцом. Радость переполняла его, ноги все норовили пуститься в дикий мальчишеский танец. Наконец, отбросив в сторону ошметки пакета, он вытащил на свет планшетный компьютер. Потертый, с паутиной трещин на дисплее, но рабочий.
Зажал кнопку, прикусил от восторга язык и зачарованно посмотрел яркую заставку. Далее начал тыкать пальцем в иконки, сосредоточенно сопя.
— Пап, такая классная штука! — мальчик шалел, прыгая как козленок, — здесь даже фотки остались!
— Угу, — ответил тот небрежно на очередное восторженное восклицание.
Отец не разделял его восторга. Он только что выбросил на ветер приличную сумму, чего не собирался делать. Но он пообещал бывшей жене удовлетворять все прихоти сына. Иначе не отпустила бы малого с ним в поездку.
Пока Ян увлеченно вертел подарок, отец страдал от душного влажного воздуха и мысленно был в баре с кружкой ледяного пива.
— Натягивай противогаз. Идем в болото, — выдал устало.
Сын пропустил его слова мимо ушей, сосредоточено листая фотографии, на которых белокурый, приблизительно его лет мальчик играл с лохматым псом. Куча снимков, снятых один за другим. Быстро листая, можно получить практически видео.
Получив по шее, Ян немедленно спрятал планшет в наплечную сумку и достал противогаз.
Вереница посетителей аттракциона «Лес повешенных» двинулась по тропинке, вдоль которой дышало болото. В нем, словно могильные кресты, торчали корявые деревья, укрытые старым бурым мхом. На поверхности колыхалась и пузырилась склизкая пленка, отсвечивающая радиоактивным мерцанием. От мерзко пахнущей жижи, чей затхлый ядовитый аромат пробивался даже сквозь фильтр, поднималась еле заметная зеленоватая дымка. Гид объяснил группе, что если надышаться этих испарений, будешь блевать черной кровью, а легкие сгниют изнутри за считанные минуты.
Папа держал Яна за лямку рюкзака и осматривался сторонам, заинтересовавшись необычным пейзажем. Малый сразу же воспользовался этим и тихонько вытащил планшет.
Странное ощущение. Будто в замочную скважину подсматриваешь. Чужая жизнь, чужие лица. Кому-то ведь принадлежало это устройство до того, как попасть в сувенирную лавку. Хотя папа и был уверен, что все те вещи принадлежали повешенным, на которых они идут смотреть, мальчик сомневался, что это действительно так.
Там ведь просто трупы висят (как говорилось в брошюрке), а на фотографиях — живой мальчик.[30]
Впереди показался пробел в зарослях. Путники вышли на широкую поляну, что островком круглилась среди кустарников. Болото здесь было высушено, в буйной траве — деревья ровными рядами. Гид терпеливо дожидался отстающих, не забывая посматривать на часы.
Ян приоткрыл рот, заворожено смотря по сторонам. Это место было мрачно-величественным, словно кладбище. Волей-неволей умолкаешь, чтоб не нарушить торжественную тишину.
На толстых ветвях висели те, ради кого вся эта компания сюда пришла.
Десятки повешенных — взрослые и дети, качались от ласкового дуновения весеннего ветра. Они демонстрировали притихшим зрителям, что жизнь — это песчинка в океане. Гиду же эта ежедневная картина говорила: во все времена люди будут смаковать смерть, чужое горе, и ни одна война не приведет их к осознанию собственной жестокости. А еще он думал о своем неплохом заработке.
Толпа разделилась на маленькие группки и разбрелась по поляне.
— Это место отчаянья и скорби. Это — последняя песнь умирающих, на устах с которой они заявляли о своем нежелании раствориться в изъедающей их болезни,[31] — артистично, но монотонно вещал их проводник, спрятавшись в тени мощного ствола, прямо под многодетным семейством. Голос раздавался из небольшого динамика, прикрепленного к лацкану куртки.
Ян подошел к дереву, заинтересовавшись одним из экспонатов. Поднял голову, хрипло дыша в душном противогазе.
С обтянутого зеленоватой кожей лица, обрамленного белокурыми волосами, на него внимательно смотрели пустые глазницы. Тугая веревка скрипела, когда тело раскачивалось, в тон ей гудел между ветвей печальный ветер.
— Это ведь ты, да? — прогудел мальчик из-под маски. А потом, дернув повешенного за кроссовок, добавил:
— Спасибо за планшет![32]
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Обрубки
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Александр Подольский
Быстрые свидания
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В новомодный формат знакомств я влюбился сразу. Бокал вина, приятная музыка, таймер на десять минут и женщины — одна за другой. Тут некогда робеть, надо действовать.
Длинноволосую пышку в наряде похотливой учительницы звали Оля. С нее все началось. Следом шла Ира — тихоня с большими влажными глазами. Саша нервничала и заикалась, Юля игриво облизывала заячью губу, а неформалка Инга хвасталась фигурными шрамами на бритом черепе.
Уродство не пугало, за годы хирургической практики я видел и не такое. Наоборот — увечья возбуждали. Влекла пустая глазница Ани. Дразнил обрубок языка во рту Насти. Сводили с ума торчащие сквозь плоть ребра худышки Вики.
Женщины были на любой вкус. Не имело значения, что создавал я их из одной, самой первой. Заводил таймер и приступал к работе. Десять минут, чтобы отсечь лишнее, придумать образ, дать имя. И перейти к следующему свиданию. Пока слух ласкают крики незнакомок, а в горе мяса и костей бьется одно на всех сердце. И пока остается шанс встретить свой идеал.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ужасы в картинках
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Шубка из рыжей лисы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
№ 4
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Слово редактора
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Светлое начало тёмного
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Еще пару лет назад современный отечественный хоррор для меня не существовал в принципе. Периодически я натыкался на информацию о тех или иных произведениях, но даже тогда не проявлял особенного интереса, заранее воспринимая их как посредственные попытки паразитировать на западных образцах хоррор-литературы.
Да, я был не прав.
Стоило немного глубже проникнуть в тему, и я отрыл для себя немало интересных авторов, заинтересованных читателей и просто людей сочувствующих, которые отдают свои силы развитию жанра в России, доказывая, что наш хоррор не просто существует, но и может быть по-настоящему самобытным и оригинальным. Пусть все мы понимаем, что ситуация с отечественными образцами жанра не так хороша, как могла быть, но благодаря всем вам: авторам, читателям, художникам, мы видим, что она способна меняться к лучшему.
Я никогда не писал вступительных слов, мне было проще сверстать номер, чем сочинить этот короткий текст, а потому я просто решил поблагодарить всех тех, кто поддерживает нас. И я искренне рад, что являюсь частью происходящего процесса и вношу посильный вклад.
Пожалуй, все, что я сказал выше, звучит немного пафосно и сумбурно, но сегодня мне хочется верить в светлое будущее темного жанра и в то, что четвертый номер альманаха «Redrum» — это только начало пути.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рассказы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Евгений Абрамович
В летнем театре премьера
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Старуху звали Джозефина, она была южанкой, родилась в Миссисипи еще до Гражданской войны. После войны она вышла замуж за прадеда Билли и вместе они перебрались на север, в пригород Нью-Йорка. Бабушка Джо (так сокращали ее имя дети) постоянно сидела в кресле-качалке возле окна в гостиной и рассказывала внукам свои истории. О своем детстве на юге, о войне, о конфедератах и янки. С возрастом она начала впадать в маразм. Ее мучило слабоумие, а ее истории становились все более путанными и бессвязными. Однажды шестилетний Билли вернулся с родителями из церкви, куда они ходили каждое воскресенье. Бабушка Джо увидела, как он вошел в дом в своем строгом детском костюмчике.
— Ай да парень, — сказала старуха, улыбнувшись беззубым ртом, — Куда ж ты ходил такой красивый? А, маленький Билли-бой?
— В церковь, бабушка Джо.
— В церковь? Да ну? — старуха задумчиво уставилась в потолок, — Я не была в церкви после похорон того старого сукина сына, который был моим мужем. С тех пор я туда ни ногой. А что тебе сказали там, в церкви? А, маленький Билли-бой?
Маленький Билли не знал, что ответить.
— Мы молились, — прошептал он.
У старой Джозефины, не смотря на возраст, был очень острый слух, она расслышала его слова.
— Молились? — снова спросила она, — Да иди ты, молились…
Святоши знают толк в болтовне, вот что я тебе скажу, маленький Билли-бой. Они говорят о муках ада и о дьяволе, но сами об этом ничего не знают. Нет… Вот что я тебе скажу. Я видела дьявола. Видела его не раз, поверь старой Джозефине, маленький Билли-бой.
Не глядя на Билли, она начала монотонно раскачиваться в своем кресле. Оно скрипело. Билли стоял посреди гостиной и слушал.
— Да, я видела дьявола. Много раз. Несчастных ниггеров вешали прямо на дереве. Дьявол сидел там же, на суку. Он дергал за веревки и облизывал их распухшие лица своим длинным языком. Его видела только я, остальные его просто не замечали. Он сидел на дереве рядом с повешенными черномазыми и смотрел на меня желтыми глазами. Потом я видела его во время войны. Убитых янки свалили в одну яму и засыпали землей. Опять же — никто не видел дьявола, кроме старой Джозефины. А он был там, о да, поверь мне, маленький Билли-бой! Дьявол сидел в яме и жрал тела убитых. Потом янки пришли в наш город, они напились и стали расстреливать пленных конфедератов. Дьявол танцевал на их телах. О да, я видела его. Желтые глаза светились в темноте. У этого дьявола нет хвоста, рогов и копыт. Он тощий и длинноволосый. С длинным мерзким языком. Я-то знаю. Когда твой пьяный прадед в первый раз избил меня, маленький Билли-бой, дьявол облизывал мои синяки. От него смердело, как от висельника на солнце. Тогда я поняла, что это не тот дьявол, о котором говорят в церкви. Он не был свергнут Господом с небес и не искушал Христа в пустыне. Этот дьявол — он другой. Это дьявол человеческих страданий и жестокости. Он питается страхом, болью и смертью. Его видят многие, но далеко не все. Наша семья проклята, маленький Билли-бой, поверь мне. Дьявол любит нас. Мой отец и братья погибли на войне с янки. Моего деда, старого лысого Хершэля, зарезали индейцы. Твоего дядю, моего внука Джонни, убили гансы в Европе. Грядут плохие времена, маленький Билли-бой, будет большая бойня. Дьявол не останется голодным…
Старуха говорила что-то еще. Билли не мог больше слушать — в страхе он убежал из гостиной и заперся в своей комнате. Долгое время ему снились кошмары. Даже годы спустя. Когда ему исполнилось девятнадцать, он стал солдатом. Но на этот раз кошмары были вызваны не болтовней сумасшедшей старухи. Он увидел дьявола своими глазами. Того самого, о котором говорила бабушка Джо. Дьявол стоял по колено в яме с мертвецами и смотрел на Билли желтыми глазами.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Летними театрами» на лагерном жаргоне называли ямы для сжигания трупов. Зондеркоманды каждый день вытаскивали из бараков новых умерших и на телегах вывозили их к ямам. И во время этой своей работы они должны были громко кричать: «В летнем театре премьера!» Это означало, что прибыла новая партия трупов. Если работники зондеркоманд не кричали, их избивали охранники. Такой жестокий эсэсовский юмор.
Лагерный крематорий не справлялся с огромным потоком убитых. В нем сжигали тела только тех, кого убивали в газовых камерах — женщин и детей. Их сразу по прибытии отправляли в душегубки. Эсэсовцы расстреливали только мужчин. Многие из охранников были семейными людьми, поэтому участие в расстрелах женщин могло нанести им психологическую травму. Тела из газовых камер работники зондеркоманды грузили на дрезины и по рельсам доставляли в крематорий. Мужские трупы из расстрельных рвов тащили к ямам. «В летнем театре премьера!» — кричали при этом.
Но сейчас никто ничего не кричал. Все спешили. Лагерь эвакуировали вглубь страны. Накануне вечером на поезд погрузили еще живых и здоровых заключенных. А ночью началась бойня. Солдаты рыскали по опустевшим баракам в поисках спрятавшихся узников. Найденных заключенных для экономии патронов забивали прикладами и [закалывали] штыками. Мертвых выволакивали наружу, раздевали и складывали на грузовики, которые вывозили трупы к летнему театру.
Огромную яму заключенные вырыли посреди лагеря, недалеко от плаца почти месяц назад, когда стало известно о приближении фронта. Пустая, она казалась очень глубокой. Стоя на ее краю, было сложно рассмотреть дно, скрывающееся во мраке. А сейчас яма была почти полностью завалена трупами. Над ямой даже поставили крышу на толстых деревянных столбах, чтобы ее содержимое не было видно с самолетов. По каким-то причинам трупы в ней не сжигали, их просто складывали ровными штабелями друг на друга.
— Много еще? — спросил офицер-новичок. Прибывший в лагерь неделю назад, он отвечал за эвакуацию.
— Последняя партия, герр штандартенфюрер, — подобострастно отвечал ему стоящий рядом командир зондеркоманды Драган, лагерный капо, староста барака, — только что очистили тифозный барак.
Офицер молча кивнул. Тифозным бараком называли место, куда свозили всех больных и раненых лагерников. Там даже не было нар, просто земляной пол, на который укладывали умирающих. Раньше его называли мертвецким бараком или просто мертвецкой. Когда-то в лагере был детский корпус, в котором содержали детей-доноров для отбора крови для раненых немецких солдат. Однажды среди них вспыхнула эпидемия тифа, большинство из маленьких заключенных умерли, остальных переправили в другие лагеря. Больных умирающих детей свозили в мертвецкую члены лагерной зондер-команды. Некоторые отказывались в этом участвовать. Таких убивали, не раздумывая — на их место всегда находилось много добровольцев. Работа по уничтожению трупов считалась среди заключенных легкой, работники зондеркоманды жили в отдельных бараках, получали повышенные пайки, куда входили даже сигареты и кофе. После эпидемии тифа мертвецкий барак стали называть тифозным, а в бывшем детском корпусе с тех пор содержали русских пленных — их всегда держали отдельно. Русские были способны подбить других заключенных на бунт.
— Вот, — указал Драган на подъезжающий к яме грузовик, — последний, герр штандартенфюрер.
Заключенные открыли борт грузовика, на землю с глухим стуком рухнули несколько голых костлявых закоченевших трупов. Их подняли за руки и за ноги, с размаху бросили в яму. В кузов поднялись узники и начали выбрасывать из него все новые тела. Никто и не заметил, что среди них был еще живой человек, хотя он мало чем отличался от окружавших его мертвецов. Последние четыре дня он пролежал в тифозном, голый и обессиленный. Тело его походило на туго обтянутый тонкой серой кожей скелет. Во время ночной зачистки в тифозном орудовала зондеркоманда, солдаты туда не совались. Драган ходил между умирающих и добивал еще живых, разбивал им головы молотком. Его подчиненные занимались тем же. Командир лагерной зондеркоманды, то ли серб, то ли бошняк, то ли кто-то еще, был, пожалуй, самым презираемым другими узниками местным обитателем, трусливым и жестоким, мразью и садистом, хуже любого эсэсовца. Он был дотошным и внимательным к своим обязанностям, но даже он не заметил, что один человек в тифозном все еще жив. А тот лежал среди трупов и слушал, как с треском разбиваются под ударами молотков головы его еще живых товарищей.
Теперь этот человек лежал возле самого края кузова грузовика. Ударом ноги его столкнули на землю. Он рухнул лицом вниз, в сырую холодную грязь. Только-только начался апрель, но его голое безвольное тело почти не чувствовало утреннего холода. Оно уже не принадлежало ему, он его не контролировал, сил хватало только на то, чтобы мелко дышать, короткими толчками с болью втягивать в себя воздух. Цепкие пальцы схватили его за лодыжки и потащили по земле. Краем глаза он заметил начищенные до блеска офицерские сапоги. Рядом с ними стояла еще пара чьих-то худых ног, одетых в полосатые брюки от лагерной робы и обутых в старые рваные башмаки. Это были ноги Драгана.
— А ты почему не работаешь, скот? — обратился офицер к старосте, — Полезай в яму!
Драган, видимо, считал это ниже своего достоинства, однако пошел работать на разгрузке трупов наравне со своими подчиненными. Еще живого человека перевернули лицом вверх и уложили на груду других костлявых окоченевших мертвецов. Он смог разглядеть лица тех двоих, кто его нес, схватив за ноги и за руки. Он знал их обоих, даже помнил имена. Одним был Вилли, немец из самого Мюнхена, участник Великой войны, гомосексуалист, бывший штурмовик и соратник Рема. Его арестовали еще в тридцать четвертом, после Ночи длинных ножей, как и многих других штурмовиков. Вторым был Ласло, венгерский цыган, лагерный старожил. Старые лагерники почему-то считали его везучим, возможно, оттого, что он был последним оставшимся в живых цыганом в лагере. Его так и называли Ласло Счастливчик или Ласло Удача. Человек успел заметить, что на краю ямы выстроились с десяток эсе-совцев с автоматами.
Когда работа была закончена, все трупы выгружены из машин и разложены в яме, офицер громко скомандовал работавшим заключенным:
— Построиться в центре! Быстро!
Заключенные послушно, спотыкаясь об только что разложенные трупы, выстроились в центре ямы. Выстроились быстро, красиво и четко, как на плацу, в две шеренги, всего около двадцати человек. Теперь они стояли и смотрели снизу вверх на вооруженных эсэсовцев. Офицер что-то скомандовал солдатам, те стали клацать затворами автоматов и целиться в построившихся заключенных. Лагерь эвакуировали, а местную зондеркоманду, судя по всему, намеревались уничтожить за ненадобностью. Первым не выдержал Драган:
— Что вы делаете!? — пронзительно, со слезами в голосе закричал он, — Герр офицер! Я же честно служил вам!
Заключенные бросились врассыпную, солдаты принялись палить. Только бывший штурмовик Вилли остался на месте. Он поднял сжатые в кулаки руки и грозил ими стреляющим солдатам.
— Ах вы, сволочи! — крикнул он, — Я такой же немец, как и вы! Я бился за Германию при Вердене и Пашендале! Я…
Закончить он не успел: автоматная очередь раскроила ему голову, в стороны хлынула кровь и ошметки мозгов. Тело завалилось на бок. Возле него оседал на трупы прошитый в нескольких местах Ласло, видимо, сегодня удача оставила его окончательно. Драган лежал лицом вниз — его убили наповал первым. Остальных заключенных тоже перебили. Последний из них метался среди трупов, жалобно скуля и завывая от страха. Очередь попала ему в спину. Его с силой швырнуло вперед, и он рухнул возле голых ног живого «тифозника», который, вывернув голову, наблюдал за бойней. С некоторым удивлением он заметил, что на груди убитого была желтая звезда Давида. А говорили, что последних евреев в лагере убили еще зимой.
Эсэсовцы дали еще несколько очередей по трупам и вместе со своим командиром скрылись из вида. Еще некоторое время был слышен рев удаляющихся машин, а потом все стихло.
Удостоверившись, что никто не наблюдает, живой попробовал пошевелиться. Это было неимоверно тяжело: окоченевшее тело его не слушалось. Он с трудом поднял руки и посмотрел на них. Не руки даже, а высохшие птичьи лапы. Кости, обтянутые кожей. На пальцах не было ногтей — их все вырвали на допросе в гестапо. Он опустил руки на грудь, дыхание сбилось, он задышал тяжело, с хрипом и свистом. Даже такое занятие, как поднятие и опускание рук, требовало сил. Грудь опускалась и поднималась, легкие с болью и клекотом впускали в себя смрадный воздух. Он попытался пошевелить ногами, но совершенно их не чувствовал. Поднять голову было невозможно, о том, чтобы сесть, не могло быть и речи. Он был слишком слаб.
Он пожалел, что ни одна случайная пуля не попала в него. Придется умирать медленно и долго. Тем временем рассвело. Из-за дощатой крыши в яме царил полумрак, однако сквозь щели в досках пробились лучи апрельского солнца. Один лучик опустился на грудь живому. Луч был теплым, и, ощутив это, человек заплакал. Слезы тяжелые, будто свинцовые, катились по его изможденному лицу на виски и скапливались за ушами. Живой. Дожил до весны. В который раз. Неужели?.. Если немцы отсюда ушли, может, придет кто-то еще? Узники давно говорили между собой, что войне скоро конец. Немцев разгромили в России, союзники открыли фронт во Франции. Войска победителей вот-вот возьмут лагерь.
Заключенный уже давно смирился с тем, что умрет здесь. Этот человек уже ничего не ждал от жизни. Когда-то давно кто-то из соседей донес на него, и его обвинили в связях с коммунистами. И его, и жену его посреди ночи увезли гестаповцы.
Он перестал считать дни, проведенные в лагере. Эсэсовцы объяснили ему, что его жизнь была ошибкой в принципе, а то, что он внешне похож на человека, еще не делает его таковым. Такие, как он, не достойны жить. Его родина — маленькая тихая страна — стала провинцией Великого Рейха. Выживший цеплялся за прошлое, как за спасательный круг, хотя с трудом мог вспомнить свое имя. Кажется давным-давно какая-то женщина называла его Владеком. Или не его? Неважно. Заключенный номер 15638 присвоил себе это имя.
Слезы забрали последние силы. Владек закрыл глаза и погрузился в тревожный сон. В последнее время ему редко снились сны, сновидения были роскошью для заключенных. Но сейчас ему снился длинный бесконечный строй узников, шедших медленно-медленно, едва переставляя ноги. Он был среди них, пялился в полосатую спину идущего впереди. Когда он поднял глаза, чтобы понять, куда двигается строй, он увидел далеко впереди гигантскую мясорубку. Заключенные, не снимая своих полосатых роб, взбирались по лестнице к ней и прыгали внутрь, к вращающимся жерновам. Подойдя к мясорубке вплотную, Владек увидел, что ее ручку со скрипом крутит высокое тощее существо. Дьявол с желтыми глазами. Он смотрел на Владека и с наслаждением облизывался.
Владек проснулся и вскрикнул, с трудом осознав, где находится. Оглядевшись по сторонам, он увидел ту же картину, что и прежде. Он лежал посреди воплощенного ада, на самой верхушке штабелей из окоченевших трупов. Неожиданно он услышал какой-то звук. На другом конце ямы кто-то шевелился. Владек попытался поднять голову, чтобы взглянуть. Движение прекратилось так же внезапно, как и началось. Владек полежал, не двигаясь, опасаясь спугнуть неизвестное существо. На мгновение он решил, что ему все почудилось. Но нет: в яме вновь что-то тихо зашуршало. Кто-то шевелился там, или копошился в мертвых телах, или полз по ним. Может, это бродячие собаки или какие-нибудь другие животные пришли полакомиться остывшей падалью? Владек подумал и отбросил эту мысль. Раньше комендантом лагеря был кенигсбергский немец Штайн, полковник медицинской службы. Он был очень чистоплотен и брезглив: за наличие вшей у заключенных могли расстрелять целый барак.
Доктор Штайн приказал уничтожить всех бродячих собак в окрестностях лагеря. Заключенные даже обрадовались такому заданию. Работа вне лагеря, достаточно легкая, к тому же можно было надолго запастись провиантом: собачатина на вкус вполне сносна. Уж точно не хуже барачных крыс, которых ловили и употребляли в пищу все узники…
С той поры вокруг лагеря не осталось ни одной собаки. На трупах могли пировать птицы. Но тот, кто шевелился среди трупов, был намного крупнее любой из птиц. Человек? Еще один чудом выживший узник?..
Владек не знал точно, сколько он спал, но в яме стало заметно темнее. Солнечный свет уже не пробивался сквозь доски крыши. Похоже, он проспал большую часть дня. С горечью Владек подумал, что в первый раз за долгое время он смог спать столько, сколько захотел сам. Сегодня не было ни сирены, ни собачьего лая, ни ругани, ни орущих капо, палками и пинками выгоняющих заключенных на построение.
С трудом перевернувшись на живот, он отдышался и, подложив под себя руки, чуть-чуть приподнялся на локтях. Это стоило ему неимоверных усилий: лицо покрылось потом, руки затряслись. Он посмотрел туда, откуда доносились звуки. В полутьме он сумел разглядеть чье-то быстрое движение. Владек возликовал: в яме есть кто-то еще. Еще один живой!
Тело Владека сейчас было очень легким — ведь оно состояло только из кожи и костей, но управлять им было почти невозможно. Ног он не чувствовал, сейчас это были просто два бесполезных отростка. В тифозный барак Владек попал после того, как не снял головной убор в присутствии кого-то из офицеров. Он был настолько истощен, что от голода мысли в голове пугались, он с трудом соображал, что вокруг происходит. За такую провинность его сильно избили охранники, а помогали им в этом люди из зондеркоманды Драгана. Его били прикладами винтовок по спине. Может, они повредили ему позвоночник, и теперь он парализован ниже пояса? Он испугался этой мысли, хотя недавно был готов умереть.
У нескольких трупов возле него на бедрах и ягодицах отсутствовали куски жалкой тощей плоти. Можно было даже рассмотреть следы зубов. Людоедство и трупоедство стало в лагере обыденным делом, но этим занимались только узники, доведенные до крайней степени отчаяния. Заключенные рассказывали друг другу жуткие истории об этом. Говорили, что некоторые лагерники воровали детей у новоприбывших женщин. Потом их мясо расходилось по лагерю под видом собачатины. Рассказывали также, что в баланду заключенным добавляют человеческий жир из убитых узниц женского барака.
Месяц назад, когда Владек вместе со всеми рыл эту яму, в одной бригаде с ним работал маленький, вечно сутулый Свейн, норвежский социал-демократ, арестованный правительством Квислинга в сорок третьем. Однажды после работ Свейн упал на свои нары и тихонько заплакал. Он хлюпал носом и дрожал от страха. Когда Свейна спросили, что случилось, он ответил, что видел в яме тролля. На следующее утро на работы Свейн не вышел. За ночь он перегрыз самому себе вены на запястье…
До боли напрягая глаза, Владек наконец разглядел источник шума. По груде мертвецов лез труп. Увидев его, Владек замер в ужасе со ртом, открытым так широко, что, казалось, челюсть сейчас отвалится. Тело, ползущее в яме, было определенно мертво. Исхудавшее безвольное туловище, руки и ноги, трясущиеся в такт движениям. Голова с пустыми закатившимися глазами запрокинута далеко назад на, скорее всего, сломанной шее. Но все равно труп двигался. На спине, головой вперед он тащился поверх остальных мертвецов каким-то неведомым образом. Может быть, кто-то тянул его? Кто-то невидимый, кто-то спрятавшийся среди мертвых.
В подтверждение этой догадки ползущее тело полезло вглубь груды человеческих трупов. Спина выгнулась под трудно вообразимым углом, а само туловище стало погружаться головой вниз внутрь горы мертвецов. Что-то тащило его туда. Через мгновение среди тел остались видны лишь болтающиеся ноги мертвеца, но и они вскоре исчезли. Стало тихо. Владек замер, ошарашенный увиденным. Вдруг из глубины ямы, оттуда, где только что исчез мертвец, послышались новые звуки — хруст ломающихся костей. Из-под мертвых тел доносилось приглушенное чавканье. Кто-то энергично жевал и время от времени стонал от удовольствия, как гурман, разжевывая и смакуя каждый кусочек…
Чавканье прекратилось. Владек быстро заработал руками, стараясь отползти подальше от этого места.
И вдруг снова заметил движение. Там, где только что исчез мертвец, снова зашевелились тела: что-то вылезло на поверхность. Раздвигая наваленных друг на друга мертвецов, из груды тел показалась кисть с пятью длинными пальцами. Она не могла принадлежать человеку, она была слишком огромной. Эти пальцы могли бы запросто обхватить поперек ствол крупного дерева. Рука высунулась дальше, кожа на ней в полумраке казалась серой, покрытой мелкими темными волосами. Она тянулась все дальше — длинная, почти бесконечная. Запястье, предплечье, затем показался локоть — несколько метров длиной. Пальцы принялись слепо шарить по умершим. Наконец, схватили за ногу еще одного мертвеца и подняли его вверх. Подержав на весу несколько мгновений мягкое и безвольное, как тряпичная кукла, тело, отпустили. Мертвец со стуком рухнул обратно. Рука снова начала шарить по мертвецам.
Среди трупов возникло движение. Посреди штабеля мертвецов начал подниматься и расти холм. Хозяин длинной руки намеревался выбраться наружу целиком. Владек, скуля от ужаса, полз из последних сил. За его спиной кто-то громко копошился. Голым телом Владек чувствовал колебания теплого воздуха, это было чье-то дыхание. Мощное, тяжелое и зловонное.
Силы оставили Владека. Он забился среди холодных мертвецов, как мог, укрывшись их руками и ногами. Его трясло от ужаса, оставшиеся во рту зубы стучали друг об друга, казалось, так громко, что их обязательно должен был услышать тот, кто был в яме.
Солнце уже закатилось. Где-то во тьме двигался кто-то очень большой. Владек с трудом различал внизу, в яме высокую фигуру, длинные тонкие руки, которые шарили по мертвецам, что-то разыскивая. Большая, судя по неясным очертаниям, голова с тихим шуршанием терлась о крышу ямы. На плечи, грудь и спину чудовища свешивались грязные, свалявшиеся темные патлы. Владек отчетливо видел два больших желтых глаза; казалось, они даже немного светились в сгущающейся темноте. Эти глаза внимательно высматривали что-то среди мертвецов. Существо почуяло Владека, мало чем отличающегося от других обитателей ямы, но все еще живого, с горячей кровью.
Существо приближалось. Не переставая шарить длинными руками по мертвецам, оно шумно втягивало в себя воздух, принюхивалось. Владек, почти не дыша, наблюдал за ним. Оно приблизилось на расстояние нескольких метров, его ноги по колено утопали в гуще мертвецов. Оно будто плыло по озеру из трупов. Владек почувствовал его запах: тяжелый, густой и зловонный. Даже среди сотен, если не тысяч мертвецов, этот едкий смрад бил в ноздри, как иприт. Если бы Владек что-то ел в последние дни, его бы обязательно вырвало. Существо сделало еще один осторожный шаг. Теперь оно смотрело сверху вниз прямо на Владека: Владек чувствовал его взгляд. Он мог рассмотреть его глаза, полностью желтые, без белков, с черными точками зрачков в центре. Существо потянулось к нему длинными узловатыми пальцами. Владек беспомощно закричал. Он понял — кто это. Желтоглазый дьявол, тролль, которого боялся сумасшедший норвежец. Рот чудовища открылся, из него показался длинный язык. Чудовище наклонилось и лизнуло распростертого на мертвецах Владека. Оно питалось его страхом, кормилось болью и страданиями.
Владек уже не слышал, как в лагерь вошла американская техника. Он был мертв, когда к краю заполненной трупами ямы подошли вооруженные солдаты. Они светили в яму своими карманными фонариками, с ужасом рассматривая ее содержимое. Смотрели на голые закоченевшие тела, штабелями наваленные друг на друга. Только один солдат, не отрываясь, смотрел на высокое тощее существо в центре ямы. Существо в ответ смотрело на него пронзительными желтыми глазами, которые светились во тьме.
Солдатом этим был девятнадцатилетний рядовой Билли Росс. С лета сорок четвертого года он был на войне в Европе. Билли штурмовал нормандские пляжи, воевал во Франции и Бельгии. Зимой его полк оказался в котле, окруженный немцами в Арденнских лесах. В долгих изнурительных боях Билли получил контузию и отморозил пальцы на ногах. «Теперь держи ноги сухими, сынок», — наставлял его после прорыва из окружения стареющий фельдшер. Последствиями контузии стали трясущиеся руки и частые головные боли, которые беспокоили Билли еще долгие годы.
Сейчас он, затаив дыхание, смотрел на дьявола в яме. Только он его видел. Товарищи Билли, приглушенно перешептываясь, видели лишь сложенные в штабеля трупы. Билли был заворожен этими желтыми глазами. Земля ушла из-под ног, он потерял сознание, рухнув спиной в холодную грязь. Солдаты, стоявшие рядом с ним, подняли его и привели в чувство. Билли, покрываясь холодным потом, снова заглянул в яму. Дьявол исчез.
Следующие три месяца Билли провел в психиатрическом отделении военного госпиталя в Дюссельдорфе. У него диагностировали военный невроз, осложненный полученной контузией и общим истощением. Его соседом по койке стал сумасшедший танкист. В его танк попал снаряд, все члены экипажа, кроме него, погибли. Его самого, контуженного и спятившего, достали из подбитого танка только через несколько дней, которые он провел среди кусков тел своих товарищей. Все дни в госпитале танкист сидел возле окна и, пуская слюни, смотрел на улицу, на разрушенные бомбардировками здания Дюссельдорфа. Потом его сменил лейтенант, который все пытался поднять в атаку погибших солдат своего взвода. Он часто кричал по ночам, отдавая кому-то приказы. Его крики пугали Билли, но больше его пугала возможность снова увидеть желтоглазого дьявола. Он боялся спать. Бессонными ночами он лежал в койке и вспоминал истории своей дряхлой прабабки.
Осенью сорок пятого Билли вернулся домой, в родной огромный Нью-Йорк. Благодаря льготам, как ветеран войны, он смог поступить в колледж. В сорок шестом женился на своей бывшей однокласснице, на рыжеволосой Фрэнни, маленькой, чуть полной хохотушке — лучшей женщине в мире. Через два года Билли работал бухгалтером в банке. Тогда у них с Фрэнни родился Джеки, их малыш. Когда Билли впервые взял его на руки, мальчик показался ему очень маленьким. Билли боялся, что не сможет удержать сына своими трясущимися после войны руками.
Джеки рос здоровым и счастливым ребенком. Через три года Фрэнни родила девочку — Роуз. Когда в их семье появился еще один мальчик, его назвали Доном. Ему суждено было стать знаменитым бейсболистом. Донни Росс, лучший питчер «Бостон Рэд Сокс».
Билли сделался гордым отцом семейства. Все эти годы Билли жил, не вспоминая о войне, о желтоглазом дьяволе в яме с трупами. Со временем его даже перестали мучить кошмары. Он мог назвать себя счастливым человеком.
В шестьдесят восьмом двадцатилетний Джеки поступил на службу в сто первую парашютную дивизию. Билли очень гордился сыном. В сорок четвертом десантники из сто первой хорошо воевали во Франции. Во время отпуска Джек приехал домой в своей военной форме и сказал, что его отправляют во Вьетнам. Фрэнни долго плакала. Роуз была в школе, а Донни в спортивном лагере.
Из Вьетнама малыш Джеки вернулся через полтора года. Без левой ноги ниже колена, с Серебряной Звездой и наркозависимостью. Билли не узнал старшего сына. Это был истощенный инвалид с безумным взглядом. Джеки мучила бессонница. Билли долго сидел возле кровати сына.
— Ты убивал людей, папа? — спросил однажды ночью Джеки, лежа без сна в кровати и уставившись в потолок. — Тогда, в Европе?
— Да, — тихо ответил Билли. — Убивал…
— И как? Как это было у тебя?
— Я стрелял…
— Стрелял, — повторил Джек. — А вблизи ты убивал, папа?
— Да. Один раз. Я заколол штыком немца. Зимой, во время Арденнского наступления…
— Ты молодец, папа. Мне всегда больше нравилось резать узкоглазых, чем стрелять в них. Они прятались от нас в туннелях под землей. Вылезая, стреляли нам спину. Мы забросали их траншеи гранатами. Потом спустились вниз с ножами и штыками. Узкоглазые лежали там все в крови и кричали, многие еще были живы. Мы резали их как свиней. Там в траншеях я в первый раз увидел дьявола, он ползал и облизывал умирающих узкоглазых…
От этих слов Билли вздрогнул. Джек посмотрел на отца и улыбнулся. Билли видел в темноте его оскаленные зубы.
— Ты видел дьявола, папа? С желтыми глазами?
— Да, сынок, — у Билли перехватило дыхание. — Я его видел…
— Где?
— На войне. В сорок пятом мы вошли в оставленный фрицами лагерь смерти. Эсэсовцы перебили заключенных и свалили тела в огромную яму. В этой яме… я… видел его…
Джек некоторое время молчал.
— Мне нравилось резать их, папа, — снова сказал он, — подкрадываться к узкоглазому и всаживать штык ему в кишки. Они хрипели и умирали. Это было круто, папа. Круче, чем шлюхи, круче, чем доза. Ты видел бомбардировки, папа?
— Да, сынок, видел…
— Наши самолеты бомбили джунгли напалмом, а мы потом прочесывали их. Повсюду валялись обгоревшие тела. Однажды авиация накрыла наших парней. Целый батальон сгорел заживо. Когда идешь через сожженные джунгли, сверху падает пепел. Как черный снег. Дьявол стоял между сгоревших пальм и смотрел прямо на меня, папа. Желтыми глазами. Я попаду в ад, папа? За то, что делал на войне?
— Нет, сынок. Все будет хорошо. У тебя будет долгая счастливая жизнь. Ты женишься, и у тебя будет много детей.
— А дьявол больше не придет?
— Нет, сынок.
— Не отдавай меня ему, папа. Я хороший человек.
— Я знаю, сынок. Не отдам.
— Я люблю тебя, папа.
— Я люблю тебя, Джеки.
В ту ночь он впервые смог уснуть.
Долгое время Джеки не мог найти работу. Никто не хотел принимать полусумасшедшего инвалида. Он сидел дома и пил. Билли часто находил в его комнате шприцы. Фрэнни плакала и кричала на сына.
Помогли ребята из общества ветеранов. Они взяли Джеки на поруки, нашли ему работу на фабрике. Джеки начал посещать собрания анонимных алкоголиков и наркоманов.
Через два года Джеки женился на итальянке Сельме. У Билли появился первый внук.
Роуз поступила в колледж.
Там она вышла замуж и уехала с мужем в Калифорнию. В Сан-Франциско они открыли юридическую фирму. Билли очень гордился дочерью.
Донни, благодаря успехам в спорте, получил спортивную стипендию и смог поступить в университет. Он играл в бейсбол за университетскую команду, пока его не заметили менеджеры «Рэд Сокс».
Донни подписал контракт и уехал в Бостон. Билли очень гордился сыном. Его часто показывали по телевизору. «Это мой сын», — гордо говорил Билли, показывая бейсбольные карточки с сыном коллегам в банке. «Это мой братишка! Донни Росс!», — кричал Джеки, когда Донни принес победные очки своей команде в финале чемпионата.
Один за другим у Билли рождались внуки. Вся большая семья часто собиралась в их доме в Нью-Йорке. Билли уже не вспоминал о войне, об оставленном лагере смерти в Европе. Однажды они с Фрэнни пошли на спектакль в театр под открытым небом в Центральном парке. Фрэнни назвала это место летним театром.
— Знаешь, что такое летний театр? — неожиданно для себя самого спросил у жены Билли. — Так называли ямы для сжигания трупов в нацистских лагерях.
Увидев ее испуганный, недоумевающий взгляд, он потупил глаза.
— Прости, дорогая. Вспомнил войну…
Билли стал старым и неуклюжим. Он совсем облысел и сгорбился. Но в свои годы чувствовал себя неплохо. Многие его друзья и бывшие сослуживцы умирали от рака и старости. И он все чаще встречался с людьми из прошлого на чьих-то похоронах.
Билли жил долго и счастливо. Пока однажды не случилось страшное. В тот день самолеты врезались в здания, люди горели заживо и выпрыгивали из окон. Весь мир наблюдал за трагедией по телевизору. Жители Нью-Йорка могли видеть это вживую. Билли и Джеки стояли возле окна плечом к плечу и смотрели на дым, который обволакивал город. Отец и сын, два старых солдата, которые скрывали от других свою тайну. Они смотрели, не отрываясь, на клубы черного дыма. В этом дыму им виделся дьявол. Дьявол человеческой боли и страданий. Два желтых глаза. От этого у Билли заболело в груди, стало тяжело дышать, в глазах потемнело. Он слышал испуганные голоса вокруг себя.
Билли посмотрел на сына. Джеки изменился. Он стал молодым и крепким. На нем были тяжелые армейские ботинки, камуфляжные штаны и безрукавка хаки с пришитым белоголовым орлом на груди — эмблемой сто первой дивизии. Голова Джеки была перевязана грязным платком, расшитым разноцветными значками мира, которые так любили хиппи. За правым плечом сына Билли увидел массивный приклад автомата, в руке он сжимал длинный штык с широким лезвием, покрытым темно-красной слизью. Лицо Джеки было перепачкано грязью и кровью, он улыбался отцу. И его глаза были желтыми.
— Этот мексиканский ублюдок Гарсиа подорвался на мине, — с досадой сказал он, обращаясь к Билли, — а ведь он был должен мне целый фунт травки… Засранец-капитан отправил его в разведку. Завтра он найдет гранату без чеки в своем рюкзаке. Это я тебе обещаю, рядовой.
Билли осмотрел себя. На нем была старая потрепанная шинель и стальная каска. Глухо ныли отмороженные пальцы ног, от недавней контузии кружилась голова и звенело в ушах. Теперь он стоял на краю ямы, заваленной голыми костлявыми трупами. В центре ямы сидела бабушка Джо. Старуха монотонно раскачивалась в скрипучем кресле-качалке, отталкиваясь ногами от головы одного из мертвецов. Она смотрела на правнука желтыми светящимися глазами.
— Привет, маленький Билли-бой! — крикнула бабка и коротко хихикнула, — Давненько не виделись.
Возле нее появились еще несколько желтоглазых фигур. Трое мужчин в серой форме армии конфедератов. На всех — следы от пуль и колотые раны от штыков и сабель. Один из них казался старше двух остальных, и все трое походили друг на друга и бабушку Джо. Ее отец и братья. Из груды мертвецов показался высокий старик. С его головы была срезана кожа, виднелся белый гладкий череп. Старик Хершэль, убитый индейцами в незапамятные времена. К странной компании подковылял молодой солдат с синюшным лицом и вываливающимся распухшим языком — дядя Джон, погибший во время немецкой газовой атаки под Мез-Аргоном в восемнадцатом году. Все молча смотрели на Билли желтыми глазами. Из груды тел тянулись длинные тощие руки.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вокруг скрипели телеги. Работники призрачной зондеркоманды тащили к яме все новых и новых мертвецов. Билли, повинуясь немому призыву дьявола, вцепился руками в деревянный борт и начал толкать повозку в сторону ямы. Вокруг усердно трудились другие заложники дьявола. Те, кто часто видел его при жизни. Желтоглазые призраки. Билли знал, что сам сейчас ничем не отличается от них.
— В летнем театре премьера! — громко кричал он множеством голосов.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мария Артемьева
Вечно живой
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
…Зимой из собственной квартиры пропал доктор, Илья Аркадьевич Заварин.
Его исчезновение заметили не сразу, поскольку жил он одиноко и не имел пациентов, которым могли бы срочно понадобиться его услуги: Заварин трудился патологоанатомом в морге Морозовской больницы, где потрошил покойников…
Соседей встревожил холод, тянущий из-под тяжелых дверей квартиры 19 и выстудивший за четыре дня целый этаж до того, что даже стены на лестнице заиндевели. Настойчивые звонки и призывные крики ничего не дали; опасаясь, что доктор мог угореть от нечищеной печной трубы, жильцы призвали дворника Рахимова и вскрыли квартиру.
В кабинете, у распахнутого настежь окна, среди наметенных уже сугробов валялись в полном беспорядке какие-то медицинские энциклопедии, справочники и большой рукописный журнал, заполненный отрывочными заметками.
Доктор набросал их собственной рукой за несколько дней до исчезновения или, быть может, гибели. Ни на какие практические выводы о том, что именно случилось с Завариным, записи эти никого не натолкнули.
Такая наполняла их фантасмагория, что вернее будет сказать — как решили многие — полная чушь и дичь!..
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Вавилонские жрецы, погружавшие руки в теплые потроха убитых ими жертв, вряд ли были наивнее меня. Переступать границы табу, насиловать собственную природу для человека — занятие привычное. Но если древние маги служили своим богам ради своекорыстных целей, то мы, нынешние посвященные, не ведем ли себя наугад, глупо, как дети, запускающие руки в ящик с игрушками, и даже не подозревающие — что и в какой момент удастся оттуда вытащить?
И ради кого, ради чего мы это делаем?! Того, кто почитает себя умнее других, обмануть проще, чем глупца — гордец уже обманут собственным самомнением.
Я погиб. Это безусловно. Мои руки замараны. Я чувствую на себе всю нечистоту этого богохульного дела. Зараза проникла внутрь и уже ничего изменить нельзя.
То, что должно случиться — случится. Это только вопрос времени.
Времени. Времени. Ха-ха-ха! Смешно говорить о времени тому, кто создавал терафим. Эту жуткую вавилонскую погремушку, сосуд вечности.
В таинство меня не втягивали — я влип в их сети, как снулая осенняя муха — сразу, внезапно и вдруг. Опомниться не успел, а руки уже в крови по локоть. И ничего впереди, кроме мрака и ужаса.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Трудно даже представить, что кошмар, погубивший столько жизней (наверняка и мою), начался всего лишь позапрошлой ночью, во вторник.
Мне говорили — они всегда приходят ночью…
Услыхав на лестнице шаги, я заглянул в глазок: на площадке топтались двое. Я видел только черные силуэты. Они всегда нарочно становятся так, что нельзя разглядеть лиц. Но я слышал скрип их сапог, тяжелое дыхание… И не удивился, когда в дверь тихо и коротко постучали. Они не любят шума. Но, как я слышал, сопротивление ломают жестко и беспощадно. Если им не открыть, они выбьют дверь…
И я, конечно, открыл.
Острые запахи кожи от их черных плащей, оружейного масла — от их револьверов и кисловатый пороховой душок заполнили мою прихожую. Удивительно, но они предъявили документы и заговорили, как могли, спокойно. Тот, что повыше, объявил голосом резким, как свист казачьей нагайки:
— Срочное дело. Профессору Збарскому нужна ваша помощь. Одевайтесь! Мы на машине, подбросим до места.
Я опешил. Не сразу вспомнил, кто такой Збарский. Потом сообразил, но удивился: зачем он зовет меня? Почему среди ночи?!
Я пытался выяснить подробности, но ночные гости то ли не знали, то ли намеренно не хотели открываться мне. Возможно, выполняли приказ… Столь деловито они поторапливали меня, что я понял: выбора в любом случае нет. Да, да! У меня не было выбора… Я часто повторяю это себе… Теперь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Самый большой страх прячется в банальном. Что стоило мне тогда?.. А, впрочем, достаточно об этом. Кто знает, сколько у меня времени? Если только я не вечно живой… Хи-хи-хи…
Хватит. Итак, я оделся и последовал за этими посланниками. Возле подъезда ждала машина — черная, горбатая, с замерзшими стеклами. Внутри там сидели еще двое.
Я устроился на диванчике сзади и спросил, куда мы поедем. Шофер оглянулся, буркнул что-то вроде: «Не положено!» И отвернулся. Мороз пробирал до костей даже в машине, и я не открывал больше рта — берег тепло.
Как только мы сели, мотор взревел, автомобиль выкатился из темного двора на заснеженную улицу и помчался по Садовому кольцу.
Я смотрел в окна, но видел только черноту, да изредка — белое сияние. Оно вспыхивало наподобие бенгальских огней — это редкие встречные фонари заставляли сиять ледяные цветы на замерзших стеклах. Передний обзор загораживали головы сопровождающих. Или правильнее было бы назвать их конвоирами?
Я так нервничал, что даже приблизительно не мог оценить, сколько времени отняла дорога. Мне показалось, что прошла вечность. Прошла… Смешное выражение. Вечность не может пройти. Зато она может поглотить…
Когда вспышки на стеклах сделались чаще, автомобиль замедлил ход, поплыл среди слепящего искристого света. Затем машина остановилась, и тот, кто все время командовал, приказал:
— Выходите!
И сам первым выбрался наружу.
Я вылез следом. Легкие сдавило холодом. В лицо ударил тугой морозный ветер. Щурясь, я пытался рассмотреть, где нахожусь, и что творится вокруг. Снежная мгла напористо колола глаза. Лишь мельком, из отрывочных коротких видений, какими-то вспышками передо мной сложилась пугающе странная картина: огромное белое поле, погруженное во тьму ненастной зимней ночи, тут и там озаряемое пламенем громадных костров, вокруг которых беспокойно суетятся и прыгают черные тени. Ледяной ад, описанный когда-то великим Данте…
Кто-то схватил меня за рукав и потащил. Потом меня пихнули в спину, я обернулся и увидел трамвай.
Самый обыкновенный: красно-желтый, с округлыми боками, занесенными снегом, и темными окнами. Один из моих конвоиров грохнул по вагону тяжелым кулаком: налипшие белые комья с шорохом соскользнули со стенки. Двери открылись.
Меня подтолкнули сзади и чтобы не упасть, я ухватился за поручень и полез внутрь.
Снег на ступеньках злобно заскрипел. Как зверь, который клацает зубами, сопротивляясь участи, уготованной охотником. Но чем выше — тем слабее было это сопротивление. Наверху под ногами уже хлюпала, расползаясь, каша ледяной сырости. У самого входа навстречу встопорщилась глухая портьера из сукна: трамвай был завешен черным сукном изнутри. Для тепла, подумал я. И чтобы днем никто не смог подглядеть — что делается внутри. Это я понял позднее.
— Да скорее же! — подгоняли меня. Я откинул портьеру и вошел. В трамвае горел электрический свет, там было тепло и сидели люди.
Среди них — профессор Збарский. Он встал навстречу, но руки не протянул и не поздоровался.
— Илья Аркадьевич? — сказал он. — Рад, что вы приехали. Страшно нужны люди. Жутко.
Усталый, перевозбужденный, он выглядел, как человек, который не спал больше суток, но говорил в обычной своей неприятной манере — сухо и отрывисто. Деловито.
— Пройдите за мной. Не задавайте вопросов. Сосредоточимся на деле. Это крайне важно.
Збарский взял меня за рукав пальто — я и ахнуть не успел — и потянул за собой. Везде я чувствовал себя жертвенным бараном… А впрочем — снова эти лишние попытки…
Мы прошли трамвайный вагон насквозь.
Его переоборудовали, превратив банальный городской транспорт в нечто вроде гостиницы. Я увидел людей, спящих на подвесных двухэтажных койках (так спят матросы). Какой-то человек топил жестяную печь: труба от нее, сквозь вырезанное в крыше отверстие, высовывалась наружу. Повар в колпаке и фартуке с усилием что-то мешал в стоящей на плите огромной кастрюле, распространявшей вокруг теплый острый запах мясной солянки.
Збарский двигался быстро, и я вынужден был поспевать… Иначе он оторвал бы мне руку своими цепкими лапками хирурга.
В самом конце вагона — там, где в обычном трамвае располагается вагоновожатый, Збарский наклонился и… откинул в полу крышку люка. Под ним — блестящая никелем металлическая лестница уводила в Преисподнюю…
Мы спустились на три пролета. Внизу стены тоннеля, сколоченные из свежих досок, обмерзли и покрылись толстым слоем инея.
Поверху, над нашими головами змеился черный кабель. Я услышал шум работающего электрического генератора — коридор освещали не яркие, редко расположенные лампы Яблочкова — и какой-то странный гул, которому поначалу я не придал значения.
Внизу, в безветрии, было куда теплее, чем наверху, но все же очень холодно. Пар клубами валил изо рта, а руки мои посинели и занемели (от волнения я позабыл дома перчатки).
Тоннель уходил под небольшим уклоном вниз. Пройдя по нему около тридцати метров и сделав два или три поворота, мы вышли в чуть более просторную комнату. Здесь стояли грубо, на скорую руку, сколоченные шкафчики с одеждой и помоечные ванны с антисептиками. Характерный резкий запах химии разливался в воздухе.
Тут Збарский поручил меня своему ассистенту, крепкому старику с голым, как коленка, черепом и неожиданно кустистыми седыми бровями.
Старик быстро и ловко обработал мне лицо и руки стерилизующими растворами. Под его суровым взглядом я переоделся в специальный костюм, натянул асептический медицинский халат, бахилы, шапку и перчатки. Збар-ский тоже переоделся, и мы вместе прошли через плотно задернутые черные шторы в следующее помещение.
Больше я терпеть не мог и уже раскрыл было рот, чтобы выпустить наружу рой накопившихся у меня едких и желчных вопросов, но как раз в этот момент мой сопровождающий оглянулся и, зыркнув столь грозно, что я не посмел произнести ни слова, скомандовал:
— Молчите! Смотрите и помогайте.
В следующее мгновение яркий свет ударил в глаза.
Только привыкнув к нему, я увидел, что стены этой новой, весьма просторной комнаты, выложены ледяными глыбами. Вот почему здесь было так светло и одновременно так холодно: сияние немногочисленных лампочек отражалось в искрящемся льду, как в зеркалах. Сухие дымки морозного конденсата ползли вверх по стенам, поземкой извивались на полу, окутывали столы с разложенными на них медицинскими инструментами, и фигуры людей, одетых так же, как я и Збарский.
Но все эти подробности я вспомнил после. А в первое мгновение мне было не до рассматривания деталей…
Тело лежало в прозрачной стеклянной ванне, заполненной бесцветной, маслянисто поблескивающей на поверхности жидкостью.
Тело было голое, почти безволосое. Его удерживали притопленным в середине ванны гибкие и тонкие резиновые жгуты с грузиками из белого металла, скорее всего, серебра или мельхиора. От малейшего сотрясения почвы, от шагов людей в помещении жидкость вязко подрагивала, и утопленник начинал беспокойно ворочаться, покачивая желтоватыми боками, на которых тут и там виднелись характерные черные и синеватые гангренозные пятна.
При движении бока медленно вспухали и опадали; это напоминало скольжение медузы в морской воде. Конечности выгибались самым невообразимым для человеческого существа способом.
Он жив? Он дышит?!
В этом было нечто до того омерзительное, что я, треть жизни проведший в анатомичках, неожиданно почувствовал дурноту. Кислый комок прыгнул от желудка вверх и распер горло. С усилием сглотнув слюну, я постарался подавить рвотный рефлекс. Мне было настолько не по себе, что я чуть не закричал в голос.
И все же — когда первый шок отступил — верх взяло любопытство.
Я подошел ближе. У существа в стеклянной ванне не было головы. Да и тела, как такового… тоже не было.
То, что я принял за человека, представляло собой, скорее, оболочку. Выпотрошенную тушу, пустую шкуру без требухи, с частично удаленными костями и мясом.
Почуяв на себе чей-то взгляд, я поднял глаза: Збарский внимательно следил за мной.
Заметив мое изумление, он коротко пояснил:
— Требовалось остановить гниение. Заморозка многое испортила. Мы решили, что от лишнего лучше избавиться.
Я кивнул. Мне хотелось спросить, кто был этот человек, и что такое здесь вообще происходит, а главное — для чего?.. Но я вовремя сообразил, что вопросов у меня куда больше, чем у Збарского — времени и желания на них отвечать.
Поэтому я молча продолжил свои наблюдения.
Над телом поработали столь основательно, что было непонятно даже — мужчина это или женщина. Лишенное половых признаков, оно напоминало легендарного андрогина — совершенное и безупречное существо, не разделенное в духе. Там, где у обычного представителя рода человеческого находится вагина или пенис, у выпотрошенной оболочки имелись два обкромсанных и подшитых грубыми стежками кетгута синеватых клочка кожи. Судя по их конфигурации и размерам, я решил, что все же оболочка принадлежала, скорее, мужчине. Но где голова? Почему… Кажется, именно в тот момент я начал впервые догадываться.
Збарский перебил ход моих мыслей, заявив самым безапелляционным тоном:
— Приступайте, Илья Аркадьевич! Простите, но я вынужден требовать — да, именно требовать вашей помощи. Такую работу не доверишь кому попало. Нам нужны специалисты. Сейчас мы достанем тело из раствора — это глицерин, смешанный с формалином и спиртом — и будем инъекциями прочищать подкожные капилляры от сгустков крови. Чтобы после наполнить их консервирующим раствором. Работа кропотливая. Смотрите на коллег и включайтесь. Вы человек опытный, справитесь. Пропустить ничего нельзя: любой, самый мелкий сосудик сделается в будущем источником гниения. Прошу: будьте очень внимательны, Илья Аркадьевич!
Кто-то сунул мне в руки шприц. Четверо в белых халатах с масками на лице приблизились и, опустив руки в резиновых перчатках в раствор, выловили оболочку из стеклянной ванны. Подержав ее немного на весу, чтобы глицерин стек, помощники Збарского уложили тело на прозекторский стол.
Наверху включили две дополнительные лампы, чтобы как можно ярче осветить место работы. И приступили к делу.
Вместе с другими я обкалывал оболочку неизвестного, прочищая от сгустков крови и по новой закупоривая мельчайшие подкожные сосуды специальным раствором. Думаю, что раствор этот был чем-то вроде воды Рюйша… Разве что с некоторыми добавлениями?
Збарский пояснил: перед тем, как попасть сюда, тело несколько недель продержали на сухом льду, и как раз в связи с замораживанием в нем оказалось столько негодной к длительному хранению гнилостной ткани. Почернелые гангренозные участки приходилось аккуратно вычищать скальпелем или скребками; плесневые пятна обрабатывали спиртом и уксусом; желтизну — отбеливали перекисью водорода.
Еще ни разу мне не приходилось отвоевывать у смерти то, что она сочла своим по праву. Шаг за шагом, сосуд за сосудом, жилку за жилкой, пятно за пятном…
Помните сказку о мертвой принцессе в хрустальном гробу, о гномах и отравленном яблоке? Если б кто-то сказал мне, что бессмертие будет выглядеть так — стеклянный гроб с глицерином под землей и плавающая в нем пустая оболочка… Отвратительный образ, право! Не знаю, кого это может соблазнить.
Я принялся за работу вместе с другими в ледяном подземелье. Несмотря на холод, пот лил с меня градом. Это продолжалось долго. Несколько часов. До тех пор, пока кто-то не подошел и не похлопал меня по плечу:
— Илья Аркадьевич! Идемте наверх. Отдыхать.
Это был Збарский. Он объяснил, что смена наша покамест закончена, необходимо сделать перерыв, потому что ошибки, совершаемые от усталости, по завершении работ обойдутся для всего дела в целом дороже.
Он говорил о том моменте, когда работа будет закончена. Я подумал, что при всем своем уме, Збарский, видимо, не отдает себе отчета, что сохранение вечности требует вечных усилий… А разве люди способны на такое?
На самом деле мы говорили с ним о разных вещах. Я только после сообразил это.
Возвращаясь коридором к трамваю на поверхности, я опять услышал гудение электрического генератора. Но теперь к нему примешивалась — и вполне отчетливо — человеческая речь. Я различил несколько голосов, которые то ли пели, то ли ритмично бормотали вполголоса.
Язык я не узнал. И это было особенно неприятно. Сразу примерещилась какая-то чертовщина. Может быть, магические заклинания?.. Невольно содрогаясь, я почувствовал себя участником черной мессы.
Очень хотелось расспросить, наконец, Збарского, но он куда-то ускользнул.
Наверху, в трамвае-гостинице, меня и других из смены, накормили горячим обедом и позволили поспать несколько часов. Потом мы снова спустились под землю.
Я все время думал о том, куда же они дели голову, что сделали с ней?
Я рассуждал так: к чему сохранять нетленным пустое тело без того, что определяет личность? На месте экспериментаторов я позаботился бы в первую очередь о том, чтобы сохранить мозг. Как иначе?
Пытаясь выяснить хоть что-то, я заговорил с соседом — невысоким толстячком с уютными пухлыми щечками и простодушным выражением лица.
— Не знаете, где они прячут голову?
Я задал этот вопрос тихо и незаметно для остальных, наклонившись почти к самому уху толстяка.
Но он шарахнулся так, будто я потряс перед его носом окровавленным мясницким тесаком. У бедняги руки задрожали, а зрачки поплыли и расширились, как у заядлого кокаиниста.
— Вы что?! — зашипел он. — Разговаривать нельзя. Услышат!
— Да бросьте! Чего вы так напугались? Послушайте, я ничего плохого…
Но он отскочил, сбежал от меня на другой конец комнаты, наклонился над стеклянной ванной и сделал вид, что рассматривает травмированную артерию в теле. Я был потрясен подобной реакцией и не знал, что предпринять.
Хотел извиниться и попытаться еще раз… Но в процедурный зал вошел Збарский.
Скрючив указательный палец, он поманил к себе моего соседа — и тот, покорно свесив голову, поплелся, как напаскудившая собачонка, поджавшая хвост. Вышли они вместе.
Я проработал час. Толстяк не вернулся. Збарский тоже.
А бормотания и всхлипывания за стеной стали как будто громче. Они и пугали, и завораживали меня. Но больше всего — разжигали любопытство. Ужасно хотелось понять — кто там воет? Почему-то я был уверен, что это связано с отсутствующей головой.
Я рассмотрел дело с моральной точки зрения: меня привлекли к работе вслепую, как инструмент. Ничего не рассказывая, но и не беря с меня клятв и обещаний.
Я рассудил, что такое положение дает мне право попытаться самому раскрыть тайну.
Ну, не застрелят же меня, если я вдруг случайно заблужусь и забреду куда-то не туда?! Так я подумал. Мое напряжение и тревога росли с каждой минутой: я просто не мог оставаться в неведении!
Этим решением я поставил себя на острие ножа. Но никаких предчувствий в тот момент не было…
Как только нашу смену в очередной раз позвали наверх отдыхать, я нарочно отстал от вереницы людей, плетущихся по дощатому пандусу наверх.
Давеча, спускаясь сюда, я приметил, что за вторым поворотом, слева от по-мывочной комнаты, имеется плохо освещенная ниша — над нею перегорела лампочка, поэтому в пяти-шести шагах впереди и сзади там царит полумрак. В самой же нише лежит глубокая тень, и в ней можно спрятаться.
На случай, если кто-то меня увидит, я придумал притвориться, что задержался, завязывая ослабший шнурок.
Я намеревался пройти по подземному коридору сам, без конвоиров и сопровождающих — и, осмотревшись хорошенько, исследовать его. Я был уверен, что за помывочной комнатой коридор как-то разветвляется, потому что голоса гудели из-за дощатых стен рядом с нею, с другой стороны зала. Я думал, что именно там они хранят голову и меня тянуло ее увидеть!
Незаметно отстав от группы, я вжался в стену в темной нише, радуясь, что какие-то ротозеи из обслуживающего персонала не заменили сгоревшую лампочку сразу.
Никто не обратил на меня внимания — люди устало тащились наверх, каждый интересовался только собой и не смотрел по сторонам.
К сожалению, чувствовал я себя не лучшим образом. Человеческий организм не приспособлен для работы ночью, и накопившаяся усталость уже давала знать о себе. Ноги у меня гудели, глаза слезились от недосыпа; дышалось внизу тяжеловато — от спертого подземного воздуха и смешанного с ним резкого запаха формалина. В голове царил сумбур — какие-то несвязные обрывки мыслей, не позволяя проясниться сознанию, тяжело ворочались в мозгу, как этот желтый покойник — в глицерине.
В какой-то момент мне вдруг стало казаться, что все, что творится в этом подземелье, когда-то уже происходило, и именно со мной: все эти люди в белом, гулкие бормотания за стеной… Тысячу лет назад я это видел. Или слышал, как рассказывали другие. Или читал о чем-то похожем? А, может, это случилось со мной во сне?
До сих пор помню это отвратительное ощущение — словно что-то вяжет во рту, и вокруг все глухое и мертвое…
Я решил, что моя взбудораженная недосыпом психика порождает эти странные идеи и образы, и попытался успокоиться, но руки и ноги мои дрожали. Мучал и непрекращающийся холод…
Но вот люди ушли и коридор опустел. Не успел я обрадоваться, как услышал шаги: мимо прошли два человека. Они смеялись и говорили между собой. Это были Збарский и его помощник — старик с кустистыми бровями.
До меня донеслись обрывки фраз из их разговора.
«Все равно никто не узнает, у него нет родни!» — бросил Збарский.
«Хорошо, потому что нужна еще кровь», — сказал старик.
Збарский что-то тихо спросил. Старик неожиданно разозлился:
«Никакой не мозг, мозг давно умер!», — раздраженно воскликнул он. И проворчал: «Чертовы материалисты!»
Профессор тихо рассмеялся, а его собеседник обиженно загудел: «Как вы не можете понять: мозг следует уничтожать первым! Только смерть мозга способна высвободить силу терафима!»
Тогда я впервые услышал это слово — терафим. И запомнил, но, не зная смысла, не придал значения.
Помощник Збарского говорил в сердцах и потому громко. Когда он успокоился, я перестал слышать их. Они быстро разошлись: Збарский повернул назад, вероятно, чтобы подняться наверх, а старик свернул куда-то влево.
Я последовал за стариком. Не знаю почему, но я хотел увидеть голову трупа и был уверен, что он направляется именно к ней. Я оказался прав.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Господи, как я устал… Честно говоря, уже нет надежды, что когда-нибудь я смогу освободиться. Хотя вроде бы мне доверяют — или просто мои хозяева слишком уверены в том, что сбежать мне некуда, и невозможно… Убеждены в своей безнаказанности.
Впрочем, я и впрямь не помышляю о бегстве. Больше всего боюсь, что откажет память. Пока помню…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
…По левой стороне за помывочной комнатой скрывался еще один ход — коридор, замаскированный под тупик черными суконными драпировками. Старик поднырнул под них и… Я услышал, как стукнула дверь.
Немного подождав, я повторил его маневр.
За занавесом обнаружилась потайная дверь, а за ней — еще один коридор, гораздо более темный.
Гудение и бормотание звучали здесь намного четче. Я даже начал различать отдельные фразы, разделенные небольшими паузами, но все равно не понимал, на каком языке они произносятся.
Идя на звуки голосов, я добрался до широкого черного занавеса. Входить открыто побоялся, поэтому для начала отвернул кусочек материи и попытался подглядеть в щелку — что там?
Внутри была темнота. Абсолютная, непроницаемая, черная, мохнатая мгла. Она бормотала и гудела, насыщая пространство безумными, липкими звуками. Я испытал сильнейшее потрясение. Я чувствовал, что должен был испугаться этой невообразимой и непонятной тьмы, но меня, напротив, вдруг подхватило, потянуло… И я вступил в нее с радостью, словно возвращался назад, в материнскую утробу.
Там было хорошо: там не болели глаза, мыщцы не мучала усталость, разогретая кровь бежала по венам, согревая и мягко поглаживая изнутри…
Умом я понимал, что подвергаю себя опасности. Но тело не слушалось. Поймав меня, эта утроба, этот гигантский мешок, этот чернильный сгусток начал смыкаться, давить, двигать и подталкивать куда-то.
Моя воля к сопротивлению была внезапно и резко сломана. Я потерял ориентиры, и уже не соображал: где верх, где низ, где мое собственное тело. Это было очень страшно.
Но именно страх и помог мне: жгучей волной прокатившись по нервам, он заставил кожу мгновенно вспотеть, и какие-то нормальные телесные ощущения хотя бы отчасти вернулись ко мне.
Покачнувшись, я сделал шаг вперед, и зацепил плечом занавес, висевший, как оказалось, прямо передо мной.
Угол его отвернулся, и я увидел, что находилось позади него: люди.
Закутанные в тяжелые парчовые плащи, богато расшитые золотыми узорами, они прижимались друг к другу плечами в тесном полукруге и бормотали заунывную абракадабру, окунув лица в тень и сонно раскачиваясь. В комнате, освещенной почему-то только свечами, дышать было куда тяжелее, чем вообще в подземелье. Запах оплывающего воска и чадящих фитилей смешивался с тяжелой, железистой вонью, очень знакомой мне…
— Он пришел, — услышал я чей-то тихий голос. Старик, помощник Збар-ского, выступил из-за занавеса, преградив мне путь. Он счастливо улыбался, щуря черные щелочки подслеповатых глаз. Его желтую пергаментную голову покрывали какие-то странные багровые веснушки. Он усмехнулся и сказал куда-то в сторону:
— Видите, Арнольд Валентинович: все работает. Они сами будут идти. Как вот этот.
Он ткнул крючковатым коротким пальцем в мою грудь.
Плечами и головой старик загораживал мне свет, и я не видел, что происходит у него за спиной. Но слышал.
Голодное мокрое чавканье… Потом свист — и на пол свалилось что-то тяжелое.
— Не знаю, Тимофеич… Может, подождать еще? Не переел ли? — Это сказал Збарский.
Старик обернулся, отступил и я увидел Его…
Посреди тускло освещенной свечами комнаты висел — так показалось в первое мгновение — тот предмет, ради которого я сюда пришел. Ради чего собрались здесь все эти странные люди.
Голова мертвеца.
Тяжелые монгольские веки, огромный лоб, маленькие, туго прижатые к голове уши. Голова была ярко-алая и сияла в свете свечей, как лакированная, уродливо разбухшая ягода брусники. Шея, насаженная на спицу, сидела в стеклянной емкости, заполненной красной жидкостью, а сама емкость помещалась на стеклянном подносе, установленном на верхушке деревянного столба посреди комнаты.
В ушах зашумело. Я качнулся вперед. Ноги одеревенели, я ощущал их под собой как две жесткие несгибаемые подпорки.
Сделав шаг вперед — под ногами липко зачавкало — я поскользнулся и задел что-то. Оно отскочило от моей ноги.
Я глянул вниз — и увидел… еще одну голову. Обескровленная до синевы, она знакомо таращила изумленные глаза кокаиниста. Мой сосед, трусливый толстяк… Вот он где.
Я пригляделся. Возле стены лежала еще голова, другая. За ней третья, четвертая, пятая… Они валялись возле стены, набросанные горкой, как арбузы для продажи, когда их перекидывают с астраханских барж на пристань где-нибудь в Торжке или Ярославле.
Пол подземной скотобойни был залит кровью, свежей, слегка подсохшей и совсем запекшейся. Голова мертвеца — в крови. Старик забрызган кровью. Мои руки и ноги перепачканы в красном…
Какой-то багровый туман поплыл у меня перед глазами. Я снова услышал бормотание… В комнате вновь появились те, с сонными лицами. Заняли место вокруг столба, начали раскачиваться и петь. Я хотел уйти, но чувствовал, что не в силах — что-то схватило за горло изнутри, держит и вот-вот рванет…
Я поднял глаза — и увидел, как торжествующе блеснули в темноте глаза старика. Он чего-то ждал. И чему-то радовался.
Волна ужаса накрыла меня, но вместо того, чтобы повернуться и убежать… я пошел вперед — в толпу бормочущих, в самый центр, к багрово сияющей голове. По пути нечаянно задел ногой голову моего знакомца — она отлетела и глухо ударилась о столб. Стеклянная емкость на столбе опасно накренилась, красная жидкость заволновалась, несколько тонких багряных ручейков вылились за край, но почти сразу все уравновесилось.
Я вздохнул с облегчением…
Но тут голова на столбе вздохнула. И тонко, жалобно замычала…
Окровавленные веки вздернулись над красными, блестящими от крови впалыми щеками. Я увидел раздутые розовые шары с расплывшимися чернильными пятнами в центре — на месте глаз. Словно два громадных клеща впились в пустые глазницы и насосались крови. Изуродованные лепешки губ задвигались: голова мычала, пуская розовые пузыри и струйки кровавой пены.
— Иди, иди, — кто-то подтолкнул меня в спину. Я обернулся: старик стоял позади меня, перехватив топор…
Люди, собравшиеся полукругом вокруг столба, обрадовались.
Сияя экстатичными улыбками, они хлопали в ладоши, улыбались и вскрикивали…
— Те-ра-фим… Те-ра-фим…
Голова на столбе мычала, и жалобно, и грозно.
Горло мне рвала тошнота. Я не мог двигаться, не мог говорить. Но мне было все равно. Словно бы я уже умер в тот момент.
Из оцепенения вывел окрик Збарского — полный злости и возмущения.
— Тимофеич, да ты с ума сошел?! Вы ж перекормили его! А ну, смотри сюда! Вот же, видишь? На губе! Ну?!
Он протянул руку, указывая на багрово-синюю трещину, ползущую с уголка рта мертвеца на его губу — тонкий лоскут кожицы облез, свесился, выпуская наружу дрожащие желеистые комки свернувшейся крови…
— Ништо, — сказал, ухмыляясь, Тимофеич. — Лишним не будет.
— Ненормальный старик! Вы портите оболочку. Как, позвольте узнать, я могу…
Они заспорили. Збарский наскакивал, Тимофеич хмыкал и угрюмо отбрехивался.
Я воспользовался моментом и рванул к выходу. Если б кто-то попытался меня остановить — я убил бы, не дрогнув, и даже не заметил бы. Любого. Все, что спало во мне — проснулось и превратилось в натянутую стальную пружину. Не останавливаясь, не позволяя никому приблизиться, дотронуться до меня, я выбежал из потайного коридора, выбрался наверх, вырвался наружу, под зимнее небо, на площадь с кострами…
И вот я здесь. В своей квартире. Сижу, закрывшись на все замки, перепуганный и несчастный.
Ни есть, ни спать не могу вторые сутки подряд — пища вываливается из рук, глаза не смыкаются. Я ослабел и не могу понять, что происходит.
Возможно, я чем-то заразился, пока ковырялся в чьем-то опоганенном теле. Трупный яд разливается по организму. Но хуже всего — что отравлен мозг. Ничем иным я не могу объяснить…
О, эта вавилонская мерзость!.. Терафим… Теперь я все знаю о нем. Это и материальный предмет, и — одновременно — магическая сущность. Вавилоняне создавали их из трупов и черепов младенцев. Кровь — основа оккультной силы терафима, она позволяет подчинять демонов… Цена веры — кровь и всемогущество. В наши дни убивают и за меньшее. Теперь и на бога не понадеешься — боги у всех разные… Бог материалистов страшнее других богов… Но как можно во все это верить?!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
А я и не верю. Не верю. Только… Почему тени говорят со мной?!
Они появились, когда я вырвался из подземного логова, морозный ветер подхватил меня и потащил вперед, по снежному полю… Тени мельтешили вокруг. Их кожистые крылья оглушительно хлопали, задевая мое лицо, их когти скребли, царапали и крушили лед… Над деревянным зиккуратом возле Никольской башни клубилась мгла. И к черному небу летели вопли, крики и голодный вой. Я вырвался из потока, я убежал, я смог!..
Но они пробрались и сюда. Они облепили стены, потолок. Их становится все больше. Они хищно помаргивают в мою сторону крохотными ярко-красными глазками… Я чувствую — вскоре они набросятся на меня. И тогда… Все будет кончено. В груди словно дыру прорвали, и прореха эта растет. Все, что я могу ощущать — лишь невыносимая бо… «
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Доктор Заварин так и не был найден. Ни живым, ни мертвым. Для тех немногих, кто знал его, он словно бы застрял навсегда между двумя мирами: миром живых и миром мертвых.
Впрочем, память о докторе не была долгой. Зима 1924 года выдалась в России столь жуткой, что вздыхать о пропавших было некогда и некому. Пропадали все. К тому же и происшествие с этим медиком ничего всерьез не меняло ни в чьей-либо жизни, ни в общем течении истории — тем более.
Он был, жил и пропал. Подобно искре, вспыхнувшей в огромном костре и бесследно улетевшей в ночное небо вслед за множеством других — таких же.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пётр Перминов
Ангелов здесь нет
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Высота — восемнадцать тысяч метров над уровнем моря.
Бабушка моя верила, что именно здесь живут ангелы. Такие, какими их рисуют на иконах: златокудрые, прекрасноликие, в белоснежных одеждах и с огромными крыльями. Бабушка была из крестьянской семьи и большую часть жизни смотрела под ноги, но изредка разгибая спину и устремляя взгляд вверх, наверное, полагала, что там, прямо над облаками, в тёплых лучах солнца парят небожители. И безгрешные люди, говаривала она, коих господь призвал раньше срока, тоже превращаются в ангелов и беспечно летают с херувимами, не зная ни горя, ни болезней, ни мирских тягот. Эти нехитрые сказки — единственное, чем она пыталась утешить меня после смерти матери. Бедную мою маму, как и миллионы других, в январе 19-го года убила «испанка». (Я и сам-то уцелел, можно сказать, чудом.) Столько лет прошло, а я помню лютый мороз и превратившиеся в ледяные камни комья кладбищенской земли. В ту пору мне уже исполнилось двенадцать, и я, разумеется, нисколько не верил бабушкиным историям про вечную жизнь, ангелов и доброго боженьку, но послушно кивал, чтобы не обижать старушку своим детским атеизмом…
Интересно, доживи бабушка до сегодняшнего дня, что бы она сказала, узнав, что её внук оказался там — в заоблачных высотах?
Удивилась бы? Обрадовалась? Думаю, скорее, ужаснулась бы, сказав, мол, негоже живым соваться туда, куда не велел господь. А если б она увидела то, что вижу я? Что здесь, над облаками, нет никаких херувимов — только арктический холод и бездонная чернота пугающе близкого космоса. Отнюдь не похоже на райские кущи. Отнюдь.
Я вновь смотрю на альтиметр: восемнадцать тысяч триста тридцать семь. Мы достигаем высоты равновесия, на которой масса гондолы уравновешивает подъёмную силу баллона, и подъём прекращается. Командир принимает решение сбросить часть балласта — почти сотню килограммов дроби — и аппарат снова идёт вверх. Оболочка принимает окончательную форму и теперь висит над нашими головами чудовищным серым шаром. Стратостат «ДОСААФ» — достижение инженеров страны Советов, мастодонт из двойного прорезиненного перкаля объёмом почти двадцать пять тысяч кубических метров. Под ним на двадцати восьми стропах подвешена крохотная, меньше двух с половиной метров в диаметре, стальная сфера с тремя сидящими спинами друг к другу на узких откидных сидениях «отважными покорителями верхних рубежей атмосферы», как нас любят именовать радио и газеты. Мы — это командир экипажа Александр Тимофеев, бортинженер Алексей Ульрих, а третий — я, Роман Фёдоров, геофизик, ещё вчера — выпускник Ленинградского университета, а сегодня — стратонавт, отвечающий в этом полёте за всю «науку». Полученные данные понадобятся нашим лётчикам, ведь им, сталинским соколам, в ближайшем будущем предстоит штурмовать стратосферу. И лучше быть во всеоружии при встрече с ней. Вот потому-то и без того тесный шарик гондолы набит метеорологическими и астрономическими приборами и измерительными инструментами.
Мы поднимаемся до девятнадцати тысяч, и у нас появляется повод для радости: перекрыт рекорд, установленный летом прошлого года экипажем стратостата «СССР-1», в связи с чем командир отправляет радиограмму на землю. Я, выполняя программу исследований, беру пробы воздуха, записываю показания термометра. Там, за тридцатимиллиметровой сталью гондолы, минус пятьдесят семь.
Двадцать тысяч пятьсот. Я слышу какие-то странные шумы. Словно чей-то свистящий шёпот произносит какое-то слово, которое я никак не могу разобрать. Сначала я думал, что у нас разгерметизация гондолы, и свистит стремительно выходящий воздух, но теперь знаю, что звуки раздаются у меня в голове. Думаю, это галлюцинации, порождённые непривычной тишиной: стратостат, в отличие от самолёта или дирижабля, машина бесшумная. Тишину нарушают лишь монотонное жужжание вентилятора, прогоняющего воздух через регенерационные патроны, да лёгкий скрип карандаша, которым Тимофеев водит по бумаге, что-то записывая в бортовой журнал. Хорошо ещё, что мы разговариваем, да время от времени Алексей начинает напевать «Славное море, священный Байкал», — едва слышно, под нос. Он родом откуда-то из тех краёв; хороший парень, настоящий сибиряк телом и духом.
Пока не пришло время новых замеров, просто смотрю в иллюминатор. Иллюминаторов у нас девять: восемь по периметру гондолы и один в верхней её части — для наблюдения за оболочкой стратостата. Вновь думаю о том, как люди веками (тысячелетиями!) мечтали увидеть то, что сейчас вижу я: огромный шар укутанной плотными зимними облаками Земли, антрацитовое небо и нестерпимо сияющий глаз Солнца. Наверное, я должен быть счастлив. Но восторг первых минут полёта почему-то давно прошёл, и чем выше мы поднимаемся, тем сильнее чувство непонятной тревоги, словно мы вторгаемся на чью-то территорию, где нам быть не до́лжно…
Двадцать две тысячи метров.
Мы всё ещё идём вверх. Очевидно, солнечные лучи нагрели оболочку стратостата, водород расширился, увеличив подъёмную силу. Часть газа даже вышла из оболочки через аппендикс. Алексей высказывает опасение, что для снижения нам придётся выпустить значительное количество водорода, а в плотных слоях атмосферы, когда объём оболочки существенно уменьшится, скорость спуска может стать опасной даже в том случае, если мы сбросим весь балласт. Впрочем, нам необходимо дождаться захода Солнца — этого требует программа научных наблюдений — а там, глядишь, проблема разрешится сама собой: оболочка остынет, газ сожмётся и «ДОСААФ» начнёт снижаться. Пытаемся связаться с землёй и сообщить о сложившейся ситуации, но, увы, безуспешно. Похоже, мы находимся уже за пределами радиуса действия нашей радиостанции.
Двадцать две тысячи шестьсот.
Солнце заходит. Земной диск под нами погружается во тьму, зато становятся видны звезды и Луна. Невероятное, невообразимое зрелище! Меня охватывает восторг, в мгновение ока сметающий остатки мрачных воспоминаний. Вот она — первозданная красота Вселенной! Такого не увидишь с земли. Не увидишь даже с высочайшей горной вершины. Как там у поэта? «Открылась бездна, звёзд полна; Звездам числа нет, бездне — дна»? Впрочем, восторг быстро проходит, уступая место прежнему тревожному холодку. Сейчас, после заката, ощущение того, что мы — непрошеные гости на пороге чужого дома — становится ещё более отчётливым. И Луна. Её вид подливает масла в огонь. Она такая близкая, яркая и… жуткая.
Шёпот в голове становится всё навязчивее. Я ни за что в этом не признаюсь, но внимательно смотрю на своих товарищей, пытаясь понять: не слышат ли они чего-то подобного? Они невозмутимы, но это меня мало успокаивает. Я сосредотачиваюсь на научной программе. Произвожу ряд астрономических наблюдений. Фиксирую следы заряженных частиц при помощи камеры Вильсона. Беру последние пробы воздуха. Измеряю температуру, давление и содержание водяного пара. Стыдно признаться, но во мне сидит страх. Пока ещё маленький и слабый, но страх. И я всеми силами пытаюсь его изгнать.
Связи с землёй по-прежнему нет, хотя этому наверняка есть какое-то простое объяснение. Во всяком случае, мои товарищи ничуть не переживают по этому поводу. Холод, наконец, делает своё дело, и мы начинаем потихоньку снижаться. Я испытываю облегчение при этом известии. Впрочем, первоначальная скорость спуска невысока, и Тимофеев принимает решение выпустить часть водорода. Для этого нужно лишь повернуть штурвал над нашими головами. Вращение штурвала передаётся барабану, который находится вне гондолы, на барабан наматывается шнур, проходящий через аппендикс внутрь оболочки и крепящийся противоположным концом к клапану. Всё просто. Посадка будет мягкой. Как на пуховую перину.
На высоте двадцать одна тысяча двести три метра (машинально бросаю взгляд на альтиметр) я замечаю нечто. Поначалу мне кажется, что это просто клочок пустоты, свободный от звёзд, и чуть чернее соседних. Но потом я замечаю, что «клочок» движется, постепенно приближаясь. Больше всего это похоже на чернильную кляксу, которая вдруг ожила и ползёт по небосводу. Сердце предательски ёкает. «Брось выдумывать чепуху!» — мысленно говорю я, беру себя в руки и обращаю внимание спутников на неведомое явление.
— Облако? Или метеорит? — предполагает Тимофеев.
— А ну как марсиане? — шутит Ульрих.
Я пожимаю плечами — никогда не видел ничего подобного и даже не встречал упоминаний в книгах: мы ещё младенцы в освоении высоких слоёв атмосферы, и кто знает, какие загадки там таятся? Замираем возле иллюминаторов. Странный объект приближается — похоже, на той высоте существует мощное воздушное течение — и теперь мы пытаемся его разглядеть. Впрочем, безуспешно — это по-прежнему выглядит как непроницаемо-тёмное пятно. Только теперь оно напоминает не кляксу, не пятно, а…
— Да это ж ангел! — восклицает Алексей, на долю секунды опережая меня. — Ей-богу, ангел! Как на картинке!
Конечно, это лишь наше воображение, но мы различаем два крыла, руки, голову и что-то вроде бесформенной сутаны, скрывающей тело.
— Глядите-ка! — восклицает бортинженер. — Ещё один! И ещё!
Всё пространство вокруг нас наполнено чёрными сгустками. Они будто бы выныривают откуда-то из окружающей звёздной бездны и устремляются к нам. Их так много, что нам уже не видны Луна и большая часть звёзд. Некоторое время мы просто зачарованно смотрим в иллюминаторы.
Первым приходит в себя командир.
— Нужно доложить на землю! — говорит он. — Немедленно!
Прежде я никогда не видел его таким обеспокоенным. А он взволнован и взволнован по-настоящему. Интересно, что он хочет доложить? Что на высоте двадцати одного километра мы встретились с ордой чёрных ангелов? Не будут ли нас ждать медицинская карета и полдюжины крепких санитаров?
Тимофеев щёлкает тумблерами радиостанции, но эфир мёртв. Оставив безуспешные попытки, командир берётся за бортовой журнал и вносит в него какие-то записи. Рука, водящая карандашом, как обычно тверда, но я вижу, какие усилия прилагает наш товарищ, унимая дрожь. Мне и без того не по себе, тут же становится и вовсе тошно.
А «ангелы», между тем, совсем рядом. Ближайшие — плавно дрейфуют в паре-тройке десятков метров от гондолы, словно медузы, влекомые морским течением. Мы можем оценить их размер — приблизительно с человека — но сказать что-либо о самой их природе по-прежнему нельзя: даже на таком расстоянии это всё ещё сгустки непроницаемой тьмы. И да, теперь я вижу, что в них нет ничего «ангельского» — просто гигантские небесные амёбы.
Их много. Потрясающе много. Они заслоняют и Луну, и звёзды, и Землю. А затем происходит кое-что поразительное: «амёбы» начинают сливаться друг с другом. Это новое нечто поначалу столь же бесформенно, как и его составные части, но чем больше оно становится, тем явственнее вырисовывается облик огромного чернильного спрута со множеством извивающихся щупалец. Зрелище настолько поразительное, что мы безвольно таращим глаза, а чудовищный небесный Кракен уже навис над нами и, судя по всему, он больше стратостата. Существенно больше.
И тут мы словно пробуждаемся ото сна. Командир мечется от иллюминатора к иллюминатору, пытаясь оценить ситуацию, и кричит бортинженеру: «Лёшка, стравливай газ!». Алексей торопливо вращает штурвал, управляющий выпускным клапаном. Скорость спуска увеличивается.
Я ощущаю себя заведённой часовой пружиной, но пытаюсь держать себя в руках, сконцентрировав внимание на стрелке, ползущей по циферблату альтиметра. Скоро мы войдём в более плотные слои атмосферы, внешнее давление сожмёт оболочку стратостата, его подъёмная сила уменьшится, и тогда надо будет сбрасывать балласт — свинцовую дробь в сорока мешках, подвешенных под гондолой. Четыре из них уже пусты.
Бросаю взгляд на иллюминатор и вижу то, что заставляет меня непроизвольно отпрянуть: откуда-то сверху спускаются чёрные клубящиеся смерчики, похожие на множество хоботков, сотканных из самой ночи. Они раскачиваются, извиваются точь-в-точь осьминожьи щупальца, и… приближаются. Миг — и они обхватывают гондолу. Исчезают Луна и звёзды, за стеклом только тьма. Нас встряхивает. Командир выдаёт пару непечатных выражений. Мы судорожно пытаемся понять, что происходит.
Стрелка альтиметра замирает, а затем начинает движение, но — вправо.
— Оно тащит нас вверх! Вверх! — вырывается у меня.
— Газ! Трави газ! — кричит Тимофеев. — Лёшка, спускай нас!
Алексей вновь вращает штурвал. Мне кажется, клапан остаётся открытым бесконечно долго и водорода выпущено столько, что ещё чуть-чуть — и мы камнем полетим к земле. Но нет — это лишь едва замедляет подъём.
Я приникаю к иллюминатору, пытаясь разглядеть хоть что-то, и вижу лицо матери, прижавшееся к стеклу с той стороны. Оно совсем такое же, как в день смерти: измождённое, с торчащими скулами и запавшими глазами, только не бледное, а чёрное, будто высеченное из куска антрацита.
Я понимаю, что этого не может быть, потому… Просто не может, и всё! Должно быть, регенерационный патрон больше не выполняет свою функцию: кислорода в гондоле всё меньше, а углекислого газа всё больше, и задыхающийся мозг порождает галлюцинации. Я кручу головой, ища поддержки товарищей, но они сидят, безмолвно вперив взгляды в иллюминаторы. По их неподвижным напряжённым телам можно понять, что они тоже видят что-то, и, скорее всего, каждый — своё. Словно явившееся нечто каким-то образом залезло к нам в головы и оттуда у каждого вытащило самый сокровенный образ. Зачем? Чтобы сделать нас уязвимее?
Я вновь обращаю взор на явившийся мне призрак. Он больше не похож на мою мать — передо мной нечто безликое с огромным ртом. Рот… Нет, не рот — пасть!.. Открывается, и я слышу голос, лишённый эмоций, не мужской и не женский, вообще не человеческий и потому — жуткий. Слышу не через стекло — он звучит в моей голове. Голос произносит одно-единственное слово: «ОССАДОГОВА[33]». Именно это слово бормотал мне на протяжении значительной части полёта навязчивый шёпот, который я наивно принимал за слуховые галлюцинации. Поначалу оно кажется случайным набором звуков, но затем я слышу, как Тимофеев произносит, ни к кому не обращаясь: «Оссадо-гова!» и понимаю — оно назвало нам своё имя.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пасть немыслимо растягивается, превращаясь в огромную, во всё стекло, присоску. Мой взгляд испуганно мечется по гондоле, и я вижу такие же присоски, прилипшие ко всем восьми иллюминаторам.
Нас снова ощутимо встряхивает, а затем меня бросает вперёд и ударяет головой о метеорограф. По лбу течёт тёплая струйка. Перед глазами мельтешат чёрные точки. Гондола вращается. Существо крутит нас, как паук, заматывающий в паутину муху. Мы — добыча в лапах чудовищного небесного паука.
— Лёшка, трави газ! Трави газ! — как заведённый повторяет командир. Бледный Алексей вновь судорожно крутит штурвал. Это не приносит ни малейшего результата. Оболочка стратостата, наверное, уже почти пуста — мы застряли в поднебесье, удерживаемые проклятой тварью. Либо она отпустит нас, и мы разобьёмся вдребезги, либо утянет ввысь, в неведомые космические бездны — туда, где только холод, мрак и нет никаких ангелов. В любом случае мы обречены.
О! Похоже, оно пытается проникнуть внутрь — я вижу, как на стекле появляются трещины…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей Блинов
Кровь для мёртвых богов
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Если и есть на свете более мерзкая вещь, чем виски, то я ее еще не пробовал. И как только эти англичане пьют это? Мой уважаемый и великодушный господин Рэндольф Вебер может пить виски целыми вечерами. Собирает у костра всех англичан, достаёт бутылку — и вперёд. Откровенно скажу вам: мне сначала тоже было любопытно — что это за чудесный эликсир, который можно поглощать изо дня в день? Но, попробовав виски один раз, я дал непреложную клятву себе самому, что в жизни больше не прикоснусь к этой отраве. Наверное. «Это ты не привык, Шем», — повторяет Вебер, но, право, я лучше и не буду привыкать.
Почему ты взялся сопровождать этих нечестивых свиней, которые жаждут осквернить священный Кальху, Шем, спросите вы. Я вам отвечу. Позднее. Понимаете, я не похож на мерзких, пресмыкающихся у английских сапог иракцев, которых Вебер просто купил за деньги. Я ни на кого не работаю, но у меня есть вполне определенные задачи. Задачи всей жизни. Наверное. Кто знает?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Солнце едва-едва осветило сторожевые башни, а город уже напоминал развороченный термитник. Шутка ли — в городе сам великий Синаххериб! Могучий царь изволил отдохнуть от коварного Вавилона и шумной Ниневии и почтил своим лучезарным светом Кальху. Последними приготовлениями к началу моления в храме Нинурты руководил желчный старый жрец Нинурта-апше-хадиш. Он пребывал в преотвратном настроении. Рабы и храмовые служки, привыкшие к тяжелой руке жреца, старались делать все возможное, чтобы не упустить чего-нибудь из виду и не рассердить его.
Хошеп как раз протирал одно из пяти копыт Шеду — каменного стража, охранявшего врата в храм Нинурты. Для юного служки, едва освоившего тайны письма, сегодняшний день был особенным. О том, что он должен был сделать, не знал даже мудрый Нинурта-апше-хадиш, и Хошеп страшно гордился собой.
Есть такие дела, для осуществления которых нужен особенный человек. Хошепу было невероятно приятно, что особенным на сей раз избран именно он. Служка плюнул на большой палец и провел им по копыту Шеду. Глянул — палец оказался чистым. Тоже достойно выполненная работа!
— А ты что бездельничаешь? — раздался скрипучий голос Нинурта-апше-ха-диша. Когда он успел подкрасться? — Вытер Шеду, так беги подметать пыль с дорожки! Десять шагов царя не должны быть омрачены!
— Да, господин, — Хошеп низко склонился перед стариком и был вознагражден зуботычиной.
— Не тяни время поклонами! Работай!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Мои поздравления, — Вебер горд до неприличия, и мне просто необходимо польстить его самолюбию, — это действительно храм Нинурты. Видите эти барельефы?
— Кто на них, Шем? — англичанин надел свои нелепые очки и пытается теперь разглядеть стёртые беспощадным временем изображения. Если б я не знал заранее — кого изобразили мои предки, я бы и сам потратил уйму времени на их понимание. Может быть. Впрочем, Веберу стоило немного помочь.
— Это Мардук, — я смахиваю пыль с изображения царя богов, — А вот тут царь, ему Мардук протягивает символы власти. Полагаю, по времени подходит Синаххериб. Или Асархаддон. А вот здесь — сам Нинурта: видите, его вырезали с особой тщательностью.
— Да-да, теперь я вижу, — кивает англичанин и громко кричит, подзывая своих друзей.
Я тактично отхожу. Пусть этот недотепа потешит свое самолюбие. Пока. Я-то знаю, что мы с ним ищем несколько разные вещи. Кальху хранит множество секретов. И о некоторых из них англичанам знать не положено. И особенно — Веберу.
Иракцы, привезенные для раскопок, столпились вокруг большой колонны, о чем-то ожесточенно споря. Они вызывают у меня чувство омерзения. Неужели эти собаки успели забыть, насколько древней и славной была эта земля? Их земля. Хоть в их жилах чистая кровь моих предков была обильно разбавлена нечестивой кровью арабов и курдов, память поколений убить нельзя. Я не позволил убить свою. Наверное. Кто знает? Может быть, ты и не похож на древних ассирийцев, Шем, но ты не похож и на этих жалких тварей, слизывающих деньги и сало с английских пяток. Они не помнят даже имени своего прадеда, ты — можешь назвать представителей пятнадцати поколений своих предков. Они покоряются сильным, ты — птица свободного полета. В конце концов, они даже не помнят имен спящих в этих песках богов. Ты же знаешь, что боги не исчезают. Боги все еще здесь. Коснись их рукой. Я — коснусь.
Ладонь скользит по шершавому камню. Я знаю, что некогда этот камень был копытом статуи Шеду, охранявшего храм ныне забытого бога.
— Ты слышишь меня, Шеду? Я вернулся.
— Что ты там бормочешь, Шем? — Вебер… Как не вовремя! — Пора посмотреть, что там внутри. Командуй нашим арабам, чтобы готовили лопаты!
— Сию минуту, — я склоняю голову, обозначая повиновение. Прости меня, Шеду, но покой храма придется нарушить. Но не просто так. Я знаю — зачем. Может быть. Но если не я — то кто знает?..
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Великий царь Синаххериб готовился к церемонии. Его борода была уже аккуратно завита во множество колечек и подкрашена лазурью. Брови и длинные волосы царя рабыни подвели хной, чтобы скрыть седые волосы, уже начавшие пробиваться в буйной гриве правителя Ассирии и Вавилона. Но, несмотря на седину, Синаххериб не казался стариком. Его мощное, натренированное десятками военных походов тело пока еще отказывалось сдаваться на милость неизбежной старости, а глаза горели яростью и решимостью. Владычице Эрешкигаль пока еще было рано засматриваться на царя. Хотя смерть от старости — не единственная смерть, верно?
Синаххериб жестом прогнал рабынь, проводил их взглядом, отметив упругие ягодицы и стройные ноги молодых женщин. Царь любил женскую красоту. Он вообще многое любил в этой жизни, и, возможно, именно поэтому старость пока не могла подобраться к нему и обхватить корявыми руками его шею. Женщины, кровь, битвы, вино, красоты дальних стран. Ради этого стоило возблагодарить богов за отмеренную судьбу и предстать перед ануннаками с высоко поднятой головой.
Сегодняшний день должен был начаться с десяти шагов. Десять шагов до статуи Нинурты, десять благодарностей и десять молитв великому богу, хранящему Кальху. Синаххериб более всех чтил Мардука, но понимал, что без поддержки всех пятидесяти старших богов ему не будет удачи. Значит, и жертвы потребны каждому из пятидесяти.
— Величайший, все готово, — это жрец. Царь не помнил его имени, но знал, что он главный здесь, в храме Нинурты.
— И я готов. Вели рабам нести жертвы к статуе, — сказал Синаххериб, — а я последую сразу за тобой.
Жрец склонился в земном поклоне и, пятясь задом, скрылся с глаз царя. Синаххериб взял в руки свою высокую корону, пристроил ее на голову, поправил длинные складчатые одеяния и вздохнул, обращая мысли к великому Нинурте. Скоро он сделает свои десять шагов.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Горько было смотреть на то, как иракцы орудуют своими тяжелыми лопатами внутри храма бога. Великого бога. Они расшвыривали песок, расчищая дорогу ко внутреннему храму, совершенно не заботясь о тех реликвиях, что могли лежать здесь, засыпанные и всеми забытые. Не лучше оказался и Вебер со своими английскими друзьями. Они не только не пытались остановить иракцев, но еще и торопили их. Всячески. Неужели эти «археологи», как они себя сами именуют, не понимают, какой вред могут нанести? Впрочем, чего говорить о них, если даже со своими рабами-иракцами они общаются через переводчика. То есть, через меня. Неграмотные, неграмотные, лживые люди! Прикрываются идеей раскопок — и сами же эту идею оскверняют. Горе тебе, Шем! Ты живешь в неправильное время. Но ведь время тоже можно поправить, так? Не все время, но время одной, отдельно взятой экспедиции — точно. Именно этим я и должен заняться в самое ближайшее время.
Вы, наверное, можете счесть меня безумцем, если я расскажу, что мне, собственно, придется делать. В Англии для таких, как я, даже слово есть — «маньяк». Одно из немногих западных слов, которые мне нравятся. Мания, мания. Маньяк. Я — маньяк? Кто знает? В любом случае, мания у меня точно есть.
Англичан в нашей группе всего четверо. Включая Вебера. Да еще шесть иракцев. И я. Проводник пустынь, переводчик с арабского. Наемный знаток древних культур и современных обычаев. Незаменимый и незаметный человек. И маньяк, но об этом никто пока еще не знает. Ах да, совсем забыл — я еще и верующий. Вот только моя вера вряд ли понравится вам. Иракцам она уже не нравится, ведь они не видят меня ежедневно преклоняющим голову перед Аллахом. Для них я кафир, неверный, нечестивый человек. Как и они для меня. Англичане, впрочем, еще глупее: они даже не поняли, что я не принадлежу к религии полумесяца. Тем хуже. Для них.
Я закрываю глаза и вспоминаю слова древнего заклинания. Они мне пригодятся сегодня.
… Эрешкигаль принеси дары мира живых, недоступного ей, Инанне украшения принеси, в напоминание об умершем любовнике, Нинурте быка принеси, Сину — золото.
Великий Мардук приказывает принести лишь жизнь…
Отвратительно звучит — и на арабском, и на английском. Но в мыслях я прочел заклинание на давно умершем языке. Языке моих богов. Заклинание о жертвах, так оно называется. Мне рассказал его отец, ему — дед, и так далее. Каждый мужчина нашего поколения должен принести жертвы всем великим богам. Я старался. Остался лишь Мардук.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Хошеп прекрасно знал значение каждого из десяти шагов царя. И настолько же хорошо знал, почему Синаххериб не должен сделать последний, десятый, шаг. Его отец рассказывал ему об истинных причинах того, что должно свершиться, ему рассказывал его отец, а того, кто впервые узнал страшную тайну, не знал никто и никогда.
Служка скорчился за ногой Шеду, высматривая в пестрой процессии, занимавшей все пространство внешнего храма, царя. Правая рука Хошепа сжимала кинжал, доставшийся ему от отца. У кинжала было имя, но юноше запретили не только произносить его вслух, но даже поминать мысленно. Чтобы ненароком не подумать об истинном имени оружия, Хошеп прокручивал в голове значения десяти шагов царя.
Первый — для процветания,
Второй — для войны,
Третий — для плодородия,
Четвертый — для мужской силы,
Пятый — для мудрости,
Шестой — для сыновей,
Седьмой — для Нинурты, хозяина храма,
Восьмой — для Ану, неба,
Девятый — для Эа, воды,
Десятый — для Мардука.
Мардук. Принимающий жертвы. Царь богов. Никто не знает, почему именно род Хошепа должен раз в поколение задабривать жертвой грозного бога войны. Не знает и Хошеп. Но он выполнит свою задачу.
Служка тенью скользнул во внешний храм, стараясь затеряться в процессии. Змеей вертясь между людьми, он уверенно пробирался к внутренней части храма. Синаххериб уже должен был приготовиться к десяти шагам.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дверь во внутренний храм оказалась разбитой. Равно как и статуя Нинурты, некогда внушавшая моим предкам священный ужас. Времени у меня совсем мало. Жертва готова, но она еще не знает об этом. Я люблю скверные новости. Почему? Может быть, потому что у меня скверная жизнь.
Вебер делает первый шаг во внутренний храм. Там уже столпились иракцы, но мне они неинтересны. Моя жертва должна сделать лишь девять шагов, прежде чем отправиться на встречу с Мардуком. Странный обычай, наверное. Но — мой. Я словно чувствую это. Именно девять. Десятый, шаг Мардука, делаю я. И это приятно.
— Стойте! — кричу я на английском. Вебер и трое его соотечественников недоуменно оборачиваются.
Только для того, чтобы увидеть черное дуло «Маузера», смотрящее в их сторону.
— Что это значит, Шем? — рычит Вебер.
— Называйте это как хотите, мистер Вебер, — отвечаю я.
Резкое движение одного из англичан с головой выдает его намерения. Дернулся за своим пистолетом — получи первым! Я стреляю, и он падает, хватаясь за живот. Двое других спутников Вебера даже не делают попыток сопротивляться мне. Трусы! На каждого из них я трачу по пуле. Клянусь, я не дал бы за их жизнь больше свинцовой монетки, которая получилась бы из каждой из этих пуль! Но — приходится. Бах! Бах! «Маузер» изящно прыгает в моих руках. Когда с англичанами покончено, я, держа остолбеневшего Вебера на прицеле, подхожу ближе.
— Все прочь отсюда, — кричу я на арабском, — Иначе отправитесь к шайтану уже сегодня!
Угроза действует. Напуганные расправой над своими угнетателями иракцы бросают лопаты и бегут из храма прочь. Убивать их нет смысла. Никакого. Плохая жертва. То ли дело — Вебер!
— Повторяйте за мной, мистер Вебер, — улыбаюсь я. Он ошарашенно кивает головой. Какой же он глупец! Зато послушный.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Сделайте еще шаг вперед и скажите: «Второй шаг — для войны», — я легонько толкаю Вебера в спину.
— Второй шаг — для войны, — он даже не перечит мне. Бесхарактерный слизняк! Может, я все-таки ошибся с жертвой? Да нет. Не может быть.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Еще один шаг, — Вебер неловко ступает вперед. — Скажите: «Четвертый шаг — для мужской силы».
— Ты псих, Шем, — вместо нужной фразы произносит англичанин. Я стреляю в воздух. Вебер мелко вздрагивает и всё-таки говорит нужные слова.
— Будьте послушным, мистер Вебер. Поверьте мне, от этого многое зависит. Еще раз шагните вперёд.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Очень хорошо. «Шестой шаг — для сыновей». Да-да, для сыновей, мистер Вебер, не перепутайте!
— …для сыновей, — уныло повторяет англичанин. Право же, не родись я тем, кем родился, мне бы даже стало его жалко. Может быть.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Восьмой шаг — для Ану, неба, — повторяет за мной Вебер, делая еще один шаг. Он уже достаточно далеко от меня, но я все равно могу различить, как он вполголоса изрыгает проклятья в мой адрес, надеясь, что я не смогу услышать их. Смешно. Но смеяться нельзя. Жрец должен быть невозмутим пред лицом Мардука.
— Девятый шаг — для Эа, воды!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Теперь встаньте прямо, мистер Вебер, и не делайте больше шагов, — моя ладонь вспотела от волнения. Или не от волнения. Но пистолет держать уже тяжело. Я опускаю его и достаю жертвенный кинжал.
Вебер тяжело дышит и продолжает что-то шипеть в мой адрес. Но десятый шаг — шаг Мардука. Я перехватываю кинжал за лезвие и медленно заношу ногу через порог внутреннего храма.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Мардук, царь богов, победитель Тиамат, — слова на древнем языке шелестят в воздухе храма, который два тысячелетия не слышал благословенной речи моих предков, — жертва твоя да будет угодна тебе, деянья мои да будут угодны тебе…
Я с силой топаю ногой, продавливая мягкий песок и обозначая шаг Мардука, и кинжал срывается с моих пальцев. Ругательства Вебера обрываются на полуслове, когда острие пробивает ему шею. Англичанин неловко взмахивает руками, точно подбитая камнем ворона, и падает на колени. А потом — лицом вниз. Наверное, он даже не понял, что произошло. Скорее всего, не понял. Хотя не мог не ожидать такой развязки. Или мог? Уже неважно. Я тоже опускаюсь на колени, погружаю ладони в песок и касаюсь пола лбом. В моих ушах звенит голос Мардука. Именно его. Точно. Я не знаю, что он говорит, ибо смертным нельзя понимать богов. Но я чувствую, что он доволен.
Может быть, я — последний, кто приносит Мардуку жертву. У меня нет детей, а о моем брате я не слышал ничего уже долгие годы. Искупит ли наше племя вину перед забытыми богами? Я не знаю. Не могу знать. Я сделал все как надо. Мои предки могли бы мной гордиться. Наверное. Кто я такой, чтобы утверждать точно? Никто. Пыль и песок в руинах храма Нинурты. Я поднимаюсь, иду к трупу Вебера и выдергиваю кинжал из его шеи. Вытираю его об одежду убитого и бережно заворачиваю в тряпичный чехол. Может быть, у меня все-таки будет сын? Или я встречу кого-то, достойного принести богам жертвы в следующем поколении? Почему-то мне хочется в это верить. Наверное. Потому что кое-что в этом мире явно не заслуживает того, чтобы взять — и кончиться. А вы как считаете?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Альберт Гумеров
Дневник охотника
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Небо цвета синяка трехдневной давности настроения не улучшало. На душе и так было паршиво, и каждая мелочь, даже самая несущественная, била по нервам, как по натянутой струне. Спецовка неудобная, синтетическая ткань липнет к телу, мелкий дождь попадает за шиворот, да еще этот цвет неба дурацкий…
Завалить урода было делом нетрудным. Гораздо сложнее оказалось спрятать тело. В итоге я решил убить даже не двух, а трех зайцев — и самолюбие потешить, и ментов по носу щелкнуть, и избавиться от бесполезного куска мяса.
Главное в таких случаях — правильно обработать тело. Просто засунуть в пакет и закопать можно только где-нибудь на пустыре или в лесу… Словом, — в месте, где вероятность, что на могилку кто-нибудь наткнется, приближается к нулю. Я же закапывал бренные останки в самом центре города, неподалеку от мэрии, а тут уже нужен особый подход. Закапывая тело, надо учитывать, что спустя некоторое время оно раздуется, а значит, земля вспучится и, скорее всего, вскроется, и оттуда пойдет неприятный запах. Собственно, тогда-то тело и обнаружат.
Мне это совсем ни к чему. Технически выполнить необходимое несложно. Тело вскрывается от шеи и до паха, ступни дробятся. В конце руки от запястья и голова отделяются из соображений перестраховки — вдруг тело всё-таки обнаружат. Без кистей и головы — это даст мне чуть больший запас времени до того, как личность жертвы установят.
Да какая он жертва! Урод уродом! Да, формально Александр Васильевич Дубов, сорока двух лет от роду, никого не убил. Фактически же эта мразь при жизни торговала наркотиками. И не просто торговала, а подсаживала на иглу «золотую молодежь», чтобы потом не было перебоев с получением денег за дурь от несчастных богатеньких болванов. Скотина не просто жила, она процветала. Правда, не так уж долго…
Я улыбнулся своим мыслям. Миссия выполнена. Спецовка с гордой надписью «Горгаз» не вызывала никаких подозрений, а потому тело было благополучно зарыто между мэрией и торговым центром. Да мало ли, что закапывает работяга, правильно? Ему сказали — он и закопал, а что именно находится в свертке — кто ж его знает?
Не вызвав никаких подозрений, сел в свою старенькую раздолбанную «шестерку» и покатил в сторону промышленной зоны. Сперва голова, а руки можно закопать где-нибудь или просто выбросить на мусорке на съеденье грызунам и стаям бродячих собак. По обе стороны от дороги на километры тянулись склады, огороженные территории, стихийные свалки… и душные июльские вечерние часы. Как раз то, что нужно.
Ничего не опасаясь, я вышел из машины, открыл багажник, достал пакет для мусора. Голова как голова, ничего примечательного: нос с горбинкой, борода, измазанные кровью, сбившиеся в сосульки волосы, вывалившийся язык, вонища. Как там говорят? Глаза — зеркало души? Ну что ж, посмотрим.
Я бережно вынул из футляра скальпель…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я занимаюсь тем, что охочусь на всякую погань. На те отбросы человечества, бороться с которыми у полиции нет ни сил, ни желания, а порой бывает так, что эта рыбка полиции просто не по зубам. Работаю в паре. С семнадцати лет. Сейчас мне двадцать три. Я исполнитель. Тот, кто меня направляет, никогда не ошибается. Кто он такой, я не имею ни малейшего представления. Как выглядит? Жутко. Черный балахон с капюшоном, за плечами — мешок. Не рюкзак, а именно мешок. Вроде как для картошки, только хранит он там кое-что другое.
Если бы не он, я, пожалуй, никогда не стал бы охотником. Так и терпел бы постоянные приставания и липкие руки отчима, боясь лишний раз вздохнуть в его присутствии. Так и остался бы затравленным бедолагой. Пока не слетел с катушек или не повесился бы. И первый, и второй вариант, наверное, идеально устроил бы всех, поскольку я для всех был обузой.
Так получилось, что однажды, после очередной серии домогательств, я сходил на кухню, взял нож и нарисовал отчиму вторую улыбку — чуть ниже первой.
Обычная смерть для него показалась мне слишком простой, поэтому, чтобы выразить всю скопившуюся за годы ненависть, я выколол ему глаза.
Тогда-то я и встретился со своим напарником в первый раз. Он просто выступил из тени в дальнем углу комнаты. Стало не просто страшно — я окаменел от ужаса, от того, что кто-то видел, как я расправился с отчимом!.. А человек просто стоял и ждал. Правда, когда спустя мгновение он вышел из тени полностью, и луна очертила профиль, я понял, что ошибся. Человека это существо напоминало только в общих чертах.
Ярко-желтые кошачьи глаза на кукольно-детском личике без бровей завораживали. Безгубый рот постоянно то кривился в ухмылках, то широко раскрывался. В его недрах едва виднелся обрубок языка. Вороний клюв над верхней губой казался чужеродным, приклеенным к пластмассовому лицу каким-нибудь ребенком с больной фантазией.
Клювастый вытянул руку. Молча. Я всё понял без слов. И так же молча вложил глаза отчима в раскрытую ладонь. Незнакомец снял с плеча мешок и ссыпал туда глаза.
— Зачем? — только и смог выдавить из себя я. Бежать не хотелось. Было стойкое ощущение, что, если он захочет — никуда я не убегу. Тщетность и никчемность существования навалились многотонным грузом. Я ничтожество, чего уж там приукрашивать.
— Я кормлю ими своих детей, — проскрипел голос в моей голове. Именно внутри, поскольку клюв оставался закрытым, а рот выполнял лишь декоративную функцию.
То есть эта тварь не одна, и у нее есть как минимум жена и ребенок. Меня разобрал смех, и я принялся истерически хохотать, представляя клювастого в роли заботливого папаши.
Пощечина привела в чувство. Рука была горячей, на щеке точно остался отпечаток от чешуек.
— Таких, как твой отчим — тысячи. Ты ведь понимаешь? — голос змеился трещинами безумия внутри моей черепной коробки. — Ты будешь избавлять мир от таких, как он. Я помогу. Пока слушаешься меня — живешь и никого, кроме меня, не боишься. Откажешься — твои глаза попадают на ужин моим детишкам.
Что я мог ответить?
— Кто ты? — с этого надо было начинать. А теперь, по большому счету, какая разница?
— На востоке меня называют просто джинном. Безлико. Один из десятков тысяч… На Западе отношение ко мне совсем другое, — чудовище сухо засмеялось. — Я могу быть как доброй феей, укладывающей спать маленьких детей, так и безжалостным убийцей, выедающим глаза у тех, кто мне не понравился. Я — Песочный Человек.
Тогда я понятия не имел, кто это. Но понял, что повезло мне — лучше не придумаешь…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сам я превратился в охотника. Точно следовал инструкциям Песочного Человека. Выслеживал, убивал, извлекал глаза, подносил ему, уходил от преследования.
Ни разу не усомнился в том, что говорил клювастый. Страха за собственную жизнь не испытывал ни малейшего — смысл, если я был уверен, что всегда, в любой ситуации меня вытащат?
Да, я был всего лишь инструментом, но меня это вполне устраивало. Я очищал землю от скверны. Мне льстило ощущать себя палачом, карающей дланью Господа или чем-то вроде этого. Правда, вспоминая того, кто направлял меня, на ум приходил не Господь, а кое-кто другой. Эти мысли я гнал. Колесил по нашей Великой и Необъятной. Как по крупным городам, так и по деревушкам. Больше, чем на пару недель, ни в одном городе не задерживался. Деньги брал из карманов убитых. Жертвами были маньяки, насильники, наркоторговцы и прочее отребье. Никто не отпирался, не просил о пощаде, не сопротивлялся — я никому не давал шансов. Действовал неожиданно, разнообразно, грязно и предельно жестоко. Единственное, что оставалось сравнительно неизменным — процесс избавления от тела.
Полиция наверняка вела меня с самого первого убийства. Благодаря Песочному Человеку близко ко мне они не подбирались. Инструкции всегда были подробными и могли зазвучать в голове в любой момент. Если бы меня поймали, и я поведал бы всю правду, меня сразу же определили бы в невменяемые. Пожалуй, я и сам себя посчитал бы сумасшедшим. Но ведь всё, что говорило чудовище, оказывалось правдой, а инструкции работали. То есть — я не проверял: были ли убитые мной насильниками и убийцами, но вся остальная информация, которую давал мне монстр, была верной на все сто процентов. А самым главным аргументом оставалось то, что я безнаказанно уходил от любой погони более шести лет. Это ведь что-то да значит?
Постепенно я превратился в подобие персонажа компьютерной игры. Пришел, сделал то, повернул туда, сделал это, ушел сюда… А во всех ли случаях Песочный Человек прав, и все ли, казненные мной — подонки? Или тварь могла ошибиться, и я отправил на тот свет ни в чем не повинного человека? Пожалуй, это и стало началом конца.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Батюшка, я к вам, — я чувствовал себя неловко. Не просто не в своей тарелке, а реально боялся до жути. В буквальном смысле — коленки тряслись.
О местном настоятеле я слышал разное. Деревушка была глухой, что, в принципе, играло мне на руку. Поговаривали, что отец Алексий мужик неплохой, но больно уж одиночество любит, разговаривает сам с собой, да и вообще со странностями.
Я, как только осознал, что хочу «соскочить», принялся собирать сведения о более-менее схожих случаях. Проблема в том, что похожего ничего не нашлось, а самым близким показался ритуал изгнания дьявола. Так и получилось, что все дороги ведут в церковь.
О крови на своих руках я умолчал по вполне понятным причинам, а вот в собственной одержимости признался чуть ли не с порога. Батюшка с серьезным видом кивал, поглаживая то жидковатую бороденку, то блестящую лысину, подливал мне зеленый чай, а я рассказывал о своей проблеме, взвешивая каждое слово, чтобы не выдать ничего о совершенных убийствах.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В итоге я напрямую попросил его провести обряд экзорцизма. Настоятель как-то сразу согласился, словно именно этого и ждал с самого начала разговора. Сказал, что медлить нельзя, велел раздеться, попросил не дергаться, когда он будет привязывать мои руки и ноги к ножкам и подлокотникам тяжелого резного кресла. Вот тут я напрягся. Не хотелось оказаться совершенно беспомощным в руках странноватого батюшки. С другой стороны — выбора у меня не было, о чем отец Алексий и сообщил мне, сказав поступать, как велено, и не быть бабой.
Делать нечего, разделся до белья, покорно сел в кресло, попытался настроиться на позитивный лад. Не получилось: под ложечкой сосало, и я то и дело ждал подвоха.
Сперва батюшка читал что-то по Библии, но я не вслушивался — широко раскрытыми глазами наблюдал за тем, как из складок рясы жестом фокусника он извлек… скальпель.
— Глаза — зеркало души, да? Так говорят? — батюшка склонился надо мной. Краем глаза я заметил движение, и вот оно: бесформенная, словно сотканная из теней фигура в балахоне, из-под капюшона которого выступает кончик клюва. Это было последнее, что я увидел.
Потом я умер.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Николай Зайков
Красный зов ночи
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Хозяин запил.
Сутки такса лежала возле его постели, боясь обмочиться. Думала: вот он встанет, не сообразит спросонок, что она обмишурилась по-маленькому, поскользнётся в её моче и упадёт. Голову расшибёт. Куда ей тогда, без живого хозяина? Мёртвых хозяев и у дворовых подружек хватает.
Вообще мёртвых гораздо больше, чем живых.
Наконец хозяин очнулся, глянул на суку мокрым глазом, молча влез в штаны, в дублёнку, потом в кепку, потом в зимние сапоги и молвил:
— Гулять!
Они вышли в ночной двор. Ни человек, ни собака не соображали, который час. Такса — по естественным причинам. Упав задом в первый же сугроб, она наслаждалась…наслаж-жда-алась… жидкость из тела текла сладко… текла сладко… текла и текла… Воздев морду к шальным звездам, она, похоже, готова была приступить к неприличному для пожилой суки сентиментальному акту песно-воя. Но в самый сакральный миг — испустила дух. Скончалась. Померла. Издохла. Некий важный орган ее маленького тельца не выдержал долгого терпения: лопнул ли от перенапряжения мочевой пузырь, запер ли собачье сердечко тромб, а может быть, мозг отворил под напором крови свои непогрешимые шлюзы — кто знает?
Хозяин еще некоторое время глазел на звёзды, сидя на апрельском снегу. Затем, разом забыв и о небесных стекляшках, и об естественных надобностях, схватил в охапку тёплый трупик драгоценной подружки и прижал его к своей небритой, перегарной лицеморде.
Мужик реально почувствовал себя сукой. Луна свалилась на его лохматую, давно не стриженную голову, взмыла в небо и вновь ударила его по пегой, несчастной, дурной башке.
С восьмикилограммовой тушкой на руках пьяница поднялся в квартиру, отыскал нехитрый инструмент, сунул в карман изрядно початую бутыль и вновь выполз под волшебные — звёздные, звездевшие, звездейшие, звезданутые, звездатые — предвечные небеса.
Свод мерцал.
На пустыре, в одиночестве, алкоголик выкопал в подтаявшем снегу убогую могилку, положил в неё влажное тельце, сложил на груди таксы крестом короткие передние лапки (в такой позе она любила спать в своей корзинке) и медленно-медленно, долго-долго, до розового рассвета, пил из горлышка вонявшую хлоркой водку. Он приказал истощённому мозгу не думать в эти страшные минуты. Мозг привычно подчинился.
По воротнику пушистой небесной шубы катился изумрудик последней звезды, когда Леонид вернулся в свою затхлую берлогу.
Долго и бессмысленно он сидел на унитазе, ожидая облегчения. Вдруг заметил на животе матерчатый крест — на днях он приклеил к назревшему фурункулу листок алоэ двумя кусочками лейкопластыря. Прыщ чесался. Человек оторвал от кожи крест: в соке алоэ плавала гнойная капля крови. Приподняв тощий зад, Леонид с отвращением метнул гнойно-кровавую повязку в фаянсовую бездну.
Лучше бы он этого не делал. Потому что тотчас же где-то — то ли в глубинах его подсознания, то ли в космосе других вселенных, то ли в подсознании неведомых существ других вселенных — в общем, где-то далеко-далеко, на границе бытия и небытия (может быть, вообще в параллельном мире) — раздался робкий звук, словно младенец блаженно вздохнул во сне.
И уже в тот момент, когда Леонид, раскорячившись, промокал туалетной бумагой неиспользованную задницу, на поверхности унитазной лужицы осторожно проявилась треугольная усатая мордочка.
…Почувствовав тонкий укол в шею, Леонид широко распахнул глаза. Не шевелясь, посмотрел в чёрный потолок. Было тихо. Очень тихо. Тишина абсолютная. Нет звуков — значит, нет ни времени, ни пространства. Нет энергии. Руки не желали двигаться. Всё, что он сумел, — с трудом приподнять правое плечо, чтобы прищемить им место укуса. Тихо. Нестерпимо, нечеловечески тихо. Так тихо не бывает даже под километровым слоем ваты. Которого тоже не бывает.
Вот и последнего друга нет. Жизни нет.
Мёртвыми зрачками Леонид смотрит в чёрный потолок. Мать умерла — два года назад. Потом ушла жена. Сначала в ислам, потом к южному джигиту. Осталась лишь фотография на комоде. А теперь и такса издохла.
Существо, похожее одновременно на выдру и на крысу, высунувшись из туалета, внимательно вслушивается в тишину квартиры. Нет четырёхлапого стремительного и отважного врага — остался лишь его мерзкий запах. Но есть двуногий божественный резервуар, наполненный мучительно-нежной, сладостной жидкостью, в которой, словно сахар, растворена любовь. Красная жидкость — жизнь. Крупный пришелец сторожко забирается на кровать, пробирается к шее человека, долго ждёт и наконец прокалывает вену крошечным шильцем-зубчиком. Его слюна гасит последние силы алкоголика, навевает черные наркотические сны.
Днем под неопрятной рыжей бородой и закрывающей шею нечесаной шевелюрой красные пятнышки инъекций не видны. Да и кому разглядывать? Нет жены, нет друзей, нет родственников, нет даже собаки, а есть лишь смертная тоска на сердце при свете и обморочные, танцующие под шорох цветущих черёмух, видения ночью. Соседи, конечно, замечают, что после смерти собаки Леонид совсем сдал, опустился. Отощал ещё страшнее. Скелетоподобный, рыжебородый, пошатываясь, пряча за стеклами очков мутноватый взор, он добирался теперь только до ближайшего киоска — купить дешевого пойла, сухариков, пачку сигарет. Сил дойти до настоящего магазина уже не оставалось, да и денег… В нынешнем состоянии о работе нечего и думать.
Существа, похожие на выдр и крыс, полностью хозяйничали в его квартире. Если он, после очередного приёма палёного пойла прямо возле ларька, ввалившись в двери, последними усилиями запирал засов и падал на пол в прихожей, они, окружив его стаей, словно полинезийцы — своего очередного каменного истукана на острове Рапа-Нуи, волочили к кровати гигантский груз, громко фыркали, стряхивали влагу с кончиков усов. Устраивали истерику, когда не удавалось водрузить священное тело на платформу-аху. Случалось, что они убивали одного из своих детёнышей (приносили жертву Богу) и пытались влить в пересохший рот идола чёрную тусклую кровь, сами отказываясь в эту ночь поглощать из его вен алый напиток жизни. Иногда они приносили для Леонида украденную или найденную где-нибудь еду: кусочек заплесневелого сыра, колбасный огрызок, грязную корочку…
Однажды их идол, их кормилец, их кумир и хранитель божественной силы утром не поднялся с кровати. Не смог. А вскоре и дышать перестал. Вышедший из недр канализации странный народец впал в отчаяние. Печальные колонны выдрокрыс на задних лапках — кто со свечками, кто с барабанчиками — шествовали из угла в угол часами. Шесть самых крупных, величиной с небольшую кошку, жрецов-фанатиков аккуратно распрямили труп хозяина, дрожащими от горя и почтения перепончатыми лапками закрыли его глаза, возложили на веки пятирублевые тяжелые монеты, положили на грудь женскую фотографию с комода, прилепили к бархатному покрывалу шесть миниатюрных свечек и всю ночь, до восхода солнца стояли в почтительнейшей из поз их далёкого мира. По выдрино-крысиным усикам катились капли — слёз, слюны, их собственной тусклой крови и выпитой ими алой крови Леонида.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Свечки догорели, холодное пламя лениво облизало ложе бывшего человека. Нет любви — не стало и жизни. Горестная стая тёмных существ с треугольными головами вереницей, один за другим, скрылась в унитазе. Булькнула вода. Махнул напоследок прямой короткий хвост главного жреца.
Тринадцать суток горел пятиэтажный дом, выбрасывая в чёрное небо красные языки пламени. Пожарные отступились; огонь угас сам собой на четырнадцатый день.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Андрей Диченко
⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ингаляции
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дима Меньшиков рос в интеллигентной семье. Оба его родителя были людьми учеными, часто читали по вечерам книги и слушали музыку, в которой было много красоты, но мало смысла. Дима был у них единственным ребенком, а поэтому не жаловался на отсутствие любви и внимания.
Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, родители перевели его в школу с углубленным изучением точных наук. В ней же он постоянно подвергал себя мучениям, осознав всю бедственность своего положения. Дело было вовсе не в учебе: Дима отлично справлялся с уравнениями и с легкостью решал задачи по новой для него науке — физике. Причина всех терзаний крылась в его низкорослости. Когда учитель физкультуры — крупный мужчина со светлыми помыслами — строил ребятню для игры в футбол, щуплый Дима замыкал шеренгу. По этому поводу над ним злобно подшучивали одноклассники, а одноклассницы и вовсе не обращали внимания, отдавая предпочтение старшим (высоким и с низкими голосами). Дима пробовал курить, ругаться плохими словами и придумывать какие-то глупые шутки — но все было без толку. Ровесники видели в нем гнома и этот его недостаток использовали каждый раз, когда подворачивался случай.
Однажды он поделился своей проблемой с двоюродным братом, который был старше на каких-то пять лет. К сожалению, этот великовозрастный парниша вообще не понимал, какие тут могут быть проблемы, если года через три Дима тоже заговорит басом и подрастет вслед за всеми. Но три года, ясное дело, были как вечность, за которую никак не уцепишься.
По вечерам, когда родители засиживались в научных институтах на благо страны, Дима думал о своей нелегкой судьбе и параллельно листал увесистые книги давно умерших авторов. Глядя на черно-белые картинки и по слогам произнося сложные научные термины, он думал о научном прогрессе, который когда-нибудь избавит от душевных терзаний всех несчастных. Например, всех маленьких сделает большими, толстых — худыми, а глупых — смышлеными.
В одной из книг говорилось, что к жестким и агрессивным чертам лица гробовщиков и прочих работников с падалью приводит трупный яд. Помимо текста неизвестный художник изобразил нескольких персонажей. Похожих Дима видел с утра, когда шел в школу мимо продуктового магазина, и они ему нравились.
Решив проверить эту теорию на практике, он палкой изловил большую серую крысу возле контейнеров с мусором и, бросив ее, еще живую, в банку, закатал ее металлической крышкой. Крыса дергалась в банке, царапала коготками стеклянные стенки и истошно пищала. Дима закопал ее вместе с банкой на поросшем бурьяном пустыре за микрорайоном.
Придя к своему кладу через несколько недель, он обнаружил вздутую алюминиевую крышку и крысиную падаль, источавшую сладкий запах мертвецкой плесени. Откупорив крышку маминой открывалкой, он прижал горлышко банки ко рту и короткими вдохами стал заполнять полости легких продуктом белкового разложения. Диме стало плохо. Из глаз его потекли слезы, а живот скрутили рвотные спазмы.
Опрокинувшись на спину, он закашлялся и едва подавил в себе спонтанный приступ тошноты. Заболел живот.
Придя домой, Дима принялся исследовать свое отражение в зеркале. Но к его сожалению, кожа была так же безукоризненно чиста, а кучерявые волосы блестели. Никаких признаков взросления. Разве что глаза немного покраснели, но это из-за слез, вызванных резким, сравнимым разве что с нашатырем запахом.
Дима решил, что все дело в миниатюрном размере крысы и плохом качестве продуктов ее разложения.
На следующий день он подобрал маленького черного котенка, которого местные дети поили молоком и кормили куриными шкурками. Закатав его в банку, он положил свой новый саркофаг в вырытую ямку и присыпал землей.
После месяца томного ожидания он вновь вернулся к своему секретному месту погребения. Откупорив банку, он принялся глотать воздушный коктейль разложения, надеясь, что тот принесет ему желанный эффект. Вновь чуть не потеряв сознание, он отбросил банку с трупом и расплакался.
Ему казалось, что огромные демонические головы с металлическими рогами мчатся, чтобы прокалывать людей и превращать зеленые лужайки в безжизненное пепельное пространство, похожее на лунную поверхность.
Справившись с приступом галлюцинаций, он отправился домой.
И даже после этого акта он не заметил никаких изменений. Разве что в голову его закралась мысль, что ад все-таки существует.
Не растеряв надежды на позитивную трансформацию, он воровал щенков, собирал лягушек и ящериц; однажды словил даже голубя с поломанным крылом. Несмотря на то, что падаль пахла примерно одинаково и давала лишь галлюцинации, он пытался найти отдушину, которая моментально состарит его клетки и придаст мужественности растерянному детскому лицу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дима был уверен, что идет по верному пути, но организмы, которые он предавал разложению, были совсем не тем, что требовалось.
Однажды, сидя на лавочке возле подъезда, он увидел молодую соседку Нину, совсем недавно родившую ребенка. Дима влюбленным взором смотрел на коляску. Тем временем умиротворенная Нина покачивала ее и, естественно, не обращала внимания на прилежного и неконфликтного мальчугана. Ее ребенку не исполнилось и года, поэтому в пространстве коляски спало совсем еще маленькое тельце, которое иногда издавало тихий, похожий на щенячий скулеж, плач.
Пока Нина думала о том, кем станет ее прекрасный сынишка, Дима пытался сообразить, где можно найти тару объемом побольше, да еще и с герметичной крышкой.
Поиски на данном жизненном этапе были его очевидным смыслом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Капитал
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Как только Степан Худяков вернулся из армии, так сразу же взялся за работу. Вообще Степан был не очень-то озабочен своим будущим. В детстве он всем говорил, что мечтает стать женщиной, чтобы меньше думать о способе добычи денег. В школе учился на тройки, в училище ходил кое-как. Выучившись на слесаря, ушел в армию, а вернулся совсем другим человеком.
Учителя и родственники Степана не могли на него с тех пор нарадоваться.
— Ой, неужели это ты, Степка, хулиган ты эдакий! — говорила Екатерина Андреевна, вытирая слезы счастья бумажной салфеткой.
Она не могла поверить, что когда-то этот внушающий доверие мужчина клал ей кнопки на стул и рисовал на доске гигантские половые органы, в том числе и женские, с достоверной точностью.
Большую часть времени Степан молчал. Когда же его о чем-то спрашивали — отвечал односложно, без особого рвения превратить беседу в обширную дискуссию. Люди говорили, что благодаря своей сдержанности и железной дисциплине он разбогател и стал примером для всех мальчишек его родного города.
Единственный, кто видел, что Степану есть что рассказать, был маленький мальчик Прошка, который все время играл в песочнице с оловянными солдатами и напоминал, скорее, призрака из далекого прошлого, а не человека.
Степан часто смотрел на Прошку и его солдатиков. Все, что было связано с армией, нравилось Степану. Однажды Степан не выдержал и подошел к мальчику, завернутому в старый, явно купленный когда-то ему на вырост свитер. Из-за этих одеяний Прошка походил на маленького скитальца. Или монаха.
— Тебе родители подарили таких солдатиков? — спросил Степан.
— Нет. Родители умерли.
— А кто тогда подарил?
Прошка посмотрел Степану в глаза и, улыбнувшись во весь свой беззубый рот, сказал:
— Деда подарил.
Степан улыбнулся Прошке в ответ. От общения с мальчиком ему стало непомерно легко. Еще не сказав ни слова, он уже чувствовал, как летает на скоростном космическом корабле в безвоздушном пространстве и сквозь толстое стекло гермошлема смотрит на Луну.
— Как дела у дедушки? — Степан присел на корточки.
— Нормально. Парализован, как всегда. А бабка пьет! — несмотря на всю грусть сказанных слов, Прошка продолжал улыбаться. Степан подумал, что наверняка ему тоже есть что рассказать о мире.
— Меня Степан зовут, — Худяков протянул Прошке руку.
— Тут все знают, как тебя зовут, — Прошка положил свою маленькую ладошку, перепачканную в песке, на бугристую ладонь Степана.
— Поехали ко мне домой, я расскажу тебе одну большую тайну!
Прошка кивнул и вскочил на ноги. Затем он отряхнул дырявые синие брюки от налипшей грязи, сложил солдатиков в прозрачный пакетик и направился к большой черной машине Степана.
Сначала они колесили по городу минут двадцать. Прошка, как завороженный, смотрел на улицы из салона автомобиля и представлял, будто он тайный диверсант и поджигает тесные магазины и практически разрушенные остановки. Глядя на прохожих, он мечтал, как станет работать штык-ножом и осколочными гранатами, а потом поставит на колени параллельную группу из начальной школы за то, что там ему дали кличку «Тухлый» (из-за скверного запаха его одежды).
— Приехали, брат. Выходи! — прервал мечтания Прошки голос Степана.
Отворилась калитка, сделанная из толстого металла, они вошли сначала во дворик, устланный ковром чересчур зеленой газонной травы, а потом скрылись за массивными металлическими дверями большого дома. В нем уже пять лет жил Степан Худяков.
Как только они оказались в прихожей, обшитой самыми дорогими породами древесины, Степан резко подался вперед и скрылся в одной из комнат. Вскоре он вернулся с большим кожаным саквояжем, который пах гуталином и в свете лампочек блестел, как дорогой шоколадный крем, который нужно намазывать на батон по утрам, если ты из семейки богачей.
— Знаешь, что здесь, Прошка?
— Наверное, ваши деньги… — услышав это, Степан рассмеялся. Но не потому, что Прошка хотел денег. Он увидел в своем новом друге наивного и глупого мальчишку. Впрочем, он уже сейчас знал, что у Прошки будет большое будущее.
— Вовсе не деньги, мой юный друг!
Скрипнув позолоченным замочком, Степан открыл чемодан. В нем лежали аккуратно сложенные цветные фотографии самых разных размеров. Прошка подошел к чемодану и нагнулся над снимками. На приятной матовой бумаге были изображены изувеченные люди, окровавленные части тел и черные обгоревшие трупы, похожие на подкопченные греческие скульптуры из больших столичных музеев.
— Это сержант Пащенко. Ему оторвало ноги, — Степан протянул один из снимков Прошке.
— А вот это — внутренности рядового Петрова. Они похожи на испачканный в солдатской каше длинный кабель, — от сказанного Прошка рассмеялся.
— Вот оголенная кость волосатой руки комбата Семенова. Крупным планом, — Степан доставал фотографии по очереди. Прошка в это же время думал, что их в этом чемодане, наверное, несколько тысяч. — Это близнецы, Тимур и Вахтанг. У одного пробит череп, второй совсем без конечностей. Оба трупы. Развороченный десантный отсек БТРа — из-за кумулятивного заряда сгорели все, и получилась такая вот картина.
Прошка хохотал.
— А вот это диверсионная группа, которую накрыло ГРАДом. Как думаешь, сколько тут было человек?
— Ну, наверное, двенадцать…
— Врешь малой, целых двадцать пять! И все — в кашу!
— Как тушенка из банки! — крикнул Прошка и от радости подкинул фотографию вверх, представляя взрыв фугасного боезапаса.
Просмотрев добрую половину фотографий, они взглянули друг на друга с полным пониманием, будто были лучшими друзьями, как минимум, полжизни.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Так вы деньги и заработали? — спросил дружелюбно Прошка, совсем не подразумевая личную корысть.
— Именно так, дорогой мой друг.
— Мой дедушка говорил, что война — это очень страшно…
— П*здит твой дедушка. А каждый, кто говорит, что война — это страшно, — п*здун. Так и знай. Увидишь визгливую тетку, которая что-то орет про своего фронтового инвалида — называй ее при всех п*здуньей. И будешь прав!
— И буду прав! — сказал командирским голосом Прошка и приставил свою маленькую выпрямленную ладошку к виску.
Вместе они рассмеялись. Рассматривая богатую коллекцию Степана, Прошка на мгновение подумал, что ему нравится внутренний мир человека.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дмитрий Витер
Оригами
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Ну-ка, Машуля, что ты там прячешь? — парень улыбнулся и протянул к девушке руку с ловко зажатыми между пальцев деревянными палочками. — Давай, покажи дяде Стасу.
Он пощелкал палочками у самого ее носа, словно собирался прищемить его.
Худенькая Маша втянула голову в плечи. Больше всего ей хотелось бы сейчас оказаться не здесь, в кафе «Оригами», а в каком-нибудь другом месте. Нет, поправила она себя. Можно остаться и здесь. Только чтобы ее парень не находился рядом. «Дядя Стас»… Всего-то старше ее на пару лет…
Все в ее жизни было неправильно. Она недолюбливала японскую кухню, а Стас обожал суши. Она любила Стаса, а он никого не любил. Вот такой расклад.
— Я сказал, покажи! — Стас снова улыбнулся, но теперь в его улыбке не осталось ничего теплого. Он зажал обе палочки в кулаке, словно кинжал, и помахал двойным острием у левого глаза девушки.
— Вам принести еще что-нибудь? — раздалось у самого уха. От неожиданности Маша вздрогнула и повернула голову к официантке, внутренне вздохнув с облегчением. Если Стас и собирается сделать ей больно, то не при свидетелях.
— Эй, как там тебя? — Стас поморщился, близоруко уставившись на беджик официантки. В отличие от силы мускулов, зрением он не мог похвалиться, но очков не носил, потому что «очки — для задротов».
— Меня зовут Зульфия, — тихо, но с достоинством ответила официантка. — Вы хотите еще что-нибудь заказать?
— Я хочу, чтобы ты не мешала людям вести разговор, Зухра! — припечатал Стас, намеренно сделав ударение на исковерканном имени. — Это понятно?
Маша умоляюще посмотрела на невысокую черноволосую официантку, которая оказалась достаточно смелой, чтобы смотреть Стасу прямо в глаза.
«Не связывайся с ним», — беззвучно шептала девушка Зульфие. — «Будет лишь хуже».
И тут же подумала, что этот совет ей стоило дать самой себе. Только уже поздно. — Если понадоблюсь, позовите меня, — спокойно произнесла официантка, не поведя бровью. Взглянув на Машу, повернулась и отошла к соседнему столику. В пятницу вечером в «Оригами» негде было ветке сакуры упасть.
— Сука… — неслышно прошептал ей вслед Стас, и девушка снова сжалась.
Он еще не произносил это слово по отношению к ней — еще нет. Но что-то подсказывало ей, что этот день не за горами. Возможно, сегодня.
Стас бросил палочки на стол и протянул к Маше открытую ладонь. Он больше не улыбался и не собирался тратить время на расспросы.
— Давай сюда, что ты там прячешь, Машуля. Быстро.
Маша вздрогнула, и достала из видавшей виды серой сумочки листок бумаги. В нем угадывались очертания журавлика. — Так, так, так… — замурлыкал Стас. — Ну и зачем тебе этот мусор?
Он сжал бумажную фигурку в кулаке, и Маше показалось, что внутри нее что-то оборвалось. Белоснежно-хрупкое, величественное и простое, сминалось под толстыми пальцами Стаса, перепачканными в соевом соусе. Рвалось. Гибло. Этого журавлика уже не спасти.
Маша заморгала. «Только бы не заплакать», — подумала она. — «Только бы не заплакать».
Стас разжал пальцы, и бесформенный комок бумаги, отскочив от края стола, упал под ноги проходящей официантке. Зульфия нагнулась, подобрала его и сунула в карман черного передника. Так же ловко она достала оттуда другую бумажную фигурку. Оригами раскрылось в ее руке, словно цветок, и Маша ахнула от восторга. На ладони официантки красовался оранжевый дракон. Он был великолепен — от кончика хвоста до величавой головы, украшенной витиеватым рогом. Бумажные крылья широко распахнулись, словно он готовился взлететь. Официантка взмахнула рукой, и дракон вправду полетел — описав короткую дугу в воздухе, он приземлился на столик ровно посредине между Стасом и Машей. Не удержавшись, Маша всплеснула руками, но тут же прикусила губу, увидев, как исказилось лицо Стаса. Сейчас он сам был похож на дракона, только ничего величественного в нем не было.
— Это еще что за фигня? — процедил он.
— В знак уважения к нашим гостям мы дарим каждому посетителю оригами, — ответила официантка. Она показала на другие столики — на них и правда стояли бумажные фигурки и, насколько заметила Маша, они ни разу не повторялись.
Вместо ответа Стас коротко замахнулся и шлепнул рукой по оранжевому дракону. Маша ахнула. Прижав пальцы к столу, Стас сделал театральную паузу, затем медленно приподнял ладонь, как будто под ней была раздавленная муха. Ухмыльнувшись, он схватил двумя пальцами с тарелки последний ролл «Филадельфия», отправил его в рот и вытер пальцы о расплющенную оранжевую бумажку.
— Пойду отолью, — громко сказал он, так, что посетители за соседним столиком обернулись. — А ты, Зухра, пока прибери этот бардак.
Он грузно встал и пошел к туалету.
Официантка поджала губы и начала быстро убирать грязную посуду со стола.
— Подождите, — сказала Маша. Она взяла в руки раздавленного дракона и попробовала расправить его складки. — Извините нас, пожалуйста. Стас он… такой…
Она поняла, что не знает, как закончить фразу. Потупившись, она продолжила возиться с фигуркой.
Официантка наклонилась, чтобы протереть стол чистой тряпкой, и посмотрела Маше прямо в глаза:
— Уходи от него, девочка. Не раздумывай, просто уходи. Сейчас.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда Стас вернулся из туалета, Маша все еще сидела за столиком. Ее плечи поникли, а глаза покраснели. Она заметила, что он не застегнул ширинку, но скорее бы умерла, чем сказала это вслух.
Проходя мимо нее, парень нагнулся и резко вырвал из рук серую сумку.
— Стас! — в ее голосе вспыхнула и тут же потухла нотка гнева.
— Так, так, так… — нараспев произнес он. — Думаешь, я слепой, да, Машуля? Думаешь, не вижу, как ты всякий мусор тут по углам собираешь, да?
Он сунул руку в сумку горстями начал доставать оттуда смятые фигурки и швырять их на стол. Маша молча смотрела.
Красная кошка. Лиловый единорог. Зеленая ящерица. Синяя рыба. Еще и еще. Поникшие, примятые фигурки зверей и птиц, насекомых и рептилий… Каждую из них, изувеченную когда-то Стасом, Маша спасла, любовно расправила, сохранила, как фанатичный реставратор.
Все в ее жизни было неправильно. Она любила оригами. Стас плевать хотел на него. Вот такой расклад.
— Это ты мне назло, да?.. — процедил он. — Нарочно? Позлить меня хочешь, да?
«Сейчас», — подумала Маша. Сейчас он назовет ее сукой, и она уйдет. Только никуда она не денется, и это Маша тоже понимала: духу не хватит. Стас подцепил первую попавшуюся фигурку — желтого слона. Он не стал ее мять, а разорвал пополам, потом еще раз, и бросил обрывки Маше на колени. Так же порвал еще одну фигурку. И еще… Скоро на столе от былого зоопарка не осталось и следа — колени Маши и пол усеяли разноцветные обрывки. Словно кто-то выстрелил хлопушкой с конфетти.
Последней погибла красная кошка. Она не сдалась без боя — разрывая ее, Стас поморщился, чертыхнулся, и поспешно сунул в рот порезанный краем бумаги палец.
— Давай проси счет, — хмуро сказал он, возвращая ей сумку. — Уходим отсюда. Теперь будем в другом месте зависать.
Маша кивнула и дрожащими пальцами достала кошелек.
К столику подошла Зульфия, стараясь не наступать на бумажные обрывки. Она положила кожаную книжечку перед Стасом, тот пододвинул счет к Маше.
Когда девушка открыла книжечку, вместо счета внутри оказалась еще одна фигурка. Освободившись от гнета, она расправилась, как детская книжка-раскладушка, и Маша с восхищением увидела, что это человечек черного цвета.
Ей он показался настоящим шедевром. Оригами сложили столь искусно, что человечек выглядел живым. Он был широкоплеч, одет в подобие куртки, изящно скрученные края бумаги создавали на голове настоящую прическу. Маша понятия не имела, как это сделали.
— Блин, опять-двадцать-пять, — простонал Стас. — Ты что, русский язык не понимаешь, Зухра? Так я тебя научу, да? Счет давай, я сказал!
— Сегодняшний заказ бесплатно, — бесцветным голосом произнесла официантка. — Подарок от заведения.
— Ну, ни фига себе! — Стас повеселел. — Что ж ты раньше не сказала, что халява? Жалко было, да? А, все вы такие.
Он встал. Маша тоже вскочила — Стас не терпел, если она задерживала его.
Уже у самой двери ее догнала официантка.
— Девушка, вы забыли!
И она протянула Маше черного человечка.
Та покосилась на Стаса — он наконец-то обнаружил непорядок в штанах и пытался застегнуть застрявшую молнию.
— Спасибо! — прошептала девушка, взяла фигурку и осторожно сунула ее в карман куртки.
— А, блин! — заорал Стас благим матом.
Маша не сдержалась и хихикнула, представив, что он защемил себе достоинство молнией. Ей вдруг стало наплевать, что ей за это будет. Она посмотрела на парня и поперхнулась.
У Стаса была сломана рука. Точнее, не сломана, а изогнута под невероятным углом. Стас испуганно воззрился на собственную руку, словно та превратилась в змею и могла ужалить.
— Что за хрень?! — выдохнул он. — Машуля, помоги мне!
Это выглядело столь комично в своей неестественности, что Маша не удержалась и прыснула.
— Чего смеешься? Я сказал, помоги мне!
Стас шагнул к ней и попытался схватить здоровой рукой, но Маша отпрянула назад, и его пятерня только шлепнула ее по карману куртки. Тут же колени Стаса подкосились, и он рухнул на пол. Ноги вывернулись под невероятным углом.
Такой уверенный в себе, такой сильный и непререкаемый, в мгновение ока этот человек стал похож… на скомканную бумажную фигурку.
Маша сунула руку в карман и достала черного человечка. Тот немного примялся, и выглядел точь-в-точь, как Стас.
Все еще стоявшая рядом официантка кивнула Маше, и та поняла. Стас тоже понял.
— Отдай мне! — заорал Стас. — Отдай эту хрень, СУКА!
Вместо ответа Маша взяла человечка за голову и слегка повернула. Голова Стаса тоже дернулась и развернулась под прямым углом. Хрустнули позвонки.
— Машуля… — сипло застонал он, стараясь не шевелиться. — Мне больно, Машуля…
— Ненавижу, когда ты так меня называешь, — сказала Маша, и дернула фигурку, ухватив пальцами за противоположные края.
Стас рухнул на пол. Его позвоночник с треском переломился, руки вывернуло в суставах. Маша продолжала терзать фигурку, расправляя складки, разглаживая линии сгиба. Стас захрипел. С его телом происходила трансформация, невозможная для живой плоти — оно распрямлялось, разворачивалось, кожа растягивалась, кости хрустели, череп сплющились, превратив голову в подобие разбитого арбуза. При этом на пол упало лишь несколько капель крови — она сочилась в тех местах, где кожа порвалась из-за чрезмерно сильного натяжения.
Маша не смотрела на Стаса. Она не отрывала взгляд от черного листа, у которого оказалась оборотная белая сторона. Листок больше не походил на фигурку человека, став просто заготовкой для оригами. Расправить еще один сгиб, еще один… Маша приложила бумажный квадрат к стеклу входной двери, и провела по нему ладонью. А потом посмотрела на Стаса. На то, что он него осталось.
Его одежда валялась на полу, разорванная в клочья. Само тело — раскатанное, утрамбованное — уже ничем не напоминало человеческое. На полу лежал квадратный конверт из кожи, примерно метр на метр, сочащийся кровавыми внутренностями. Распластанный у входной двери, он походил на толстый коврик. Маша истерично хихикнула, представив себе, как некто — возможно, кто-то из дружков Стаса — входит и вытирает о «коврик» ноги.
Она огляделась вокруг: никого из посетителей кафе это происшествие словно бы и не заинтересовало, или они просто не видели, что произошло. Все сосредоточенно ели, ловко орудуя палочками, или общались друг с другом, не глядя по сторонам. В зале висел привычный гул, какой бывает в кафе в пятницу вечером.
Зульфия удовлетворенно кивнула и показала на квадратный лист бумаги, который Маша прижимала к стеклу.
— Но как я?.. — спросила Маша. Официантка прижала палец к губам, снова посмотрела на листок и одобряюще улыбнулась.
Маша взяла квадрат в руки, перевернула его белой стороной к себе и начала складывать. Ей не хватало практики — до сих пор она лишь изучала, как устроены оригами, которые Стас портил после каждого визита в кафе. И сейчас она не пользовалась старыми сгибами. Перекраивала листок по-своему. Сгибала в новых местах. Разглаживала сгибы пальцами по сгибам. И снова сгибала и разгибала, и разглаживала.
Квадратный лоскут кожи на полу задергался, как под воздействием электрического тока. Сложился пополам, повинуясь действиям Маши, потом схлопнулся по диагонали, расправился, загнул уголок, снова сложился. Очень скоро в фигурке проступили человеческие черты — складки бумаги создали подобия рук и ног. Машины пальцы двигались словно сами по себе, сотворяя новый шедевр.
И вскоре работа была готова: белая фигурка человека стояла на ладони девушки, а прямо перед ней появился голый парень, очень похожий на Стаса, но в то же время не Стас.
— Мне… холодно, — произнес он.
Официантка подошла и проворно накинула ему на плечи зеленый халат. В таком виде гостя можно было бы принять за японца.
«Стас, — напомнила себе Маша. — Это все еще Стас».
— Что со мной? — растерянно произнес он. — Ты не испугалась, дорогая?
— Нет, — всхлипнув, ответила Маша. — Не испугалась.
Она взяла Стаса за руки и усадила его обратно за столик. Проворная официантка достала из глубин передника бумажные тапочки, и Стас надел их.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Что будете заказывать? — спросила Зульфия. — Сегодня ужин за счет заведения.
— Я не хочу есть, — рассеянно сказал Стас и взял Машу за руку. — А ты?
— А я бы съела чего-нибудь, — сказала девушка и поместила в центр стола сделанную ею фигурку.
Стас нежно погладил Машины пальцы и улыбнулся.
«Вот такой расклад», — подумала Маша.
Теперь все в ее жизни было правильно.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Юрий Погуляй
Марат и звёзды
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Первая заповедь гласит: никогда не теряй бдительности.
Никогда.
И Марат ее не нарушал. Он твердо верил — все должно быть учтено. Любая мелочь, упрощающая жизнь, способна уничтожить. Просто потому, что ослабляет внимание. Заставляет забыть о деталях. Заставляет расслабиться, чего делать нельзя. Темную сторону нельзя проявлять, будучи неподготовленным.
Правила просты. Не держать игрушки в одном месте, не охотиться в том же районе, и выезжать на гон в разные календарные дни. Любое из невыполненных условий — это подарки для их статистики. В эпоху, когда следователь может раскрыть дело, просто почитав чужие отчеты, необходимо думать о таких вещах заранее. И Марат думал. На небесах стыла ранняя луна, под колесами шелестел ночной асфальт, а в магнитоле играл лучший из людей: Луи Армстронг.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Марат неотрывно смотрел на белую разделительную полосу, которую свет фар ловил в призрачный конус, и одними губами подпевал величайшей песне на свете. На устах блуждала почти счастливая улыбка. Пальцы слегка барабанили по рулю; хромированный Ниссан Патрол летел по вечерней дороге, мимо полей и холмов, мимо черных лесов и крохотных деревенек. Стрелка в навигаторе внимательно отслеживала каждый поворот, считая, что ведет водителя в Архангельск. Четыре тысячи триста шестьдесят восемь километров до места назначения. Марат думал, что когда-нибудь он непременно доедет до одной из подобных точек.
Когда-нибудь — непременно.
В стекло с жутким стуком врезалось какое-то ночное насекомое. Размазалось по невидимой для него преграде. По принесшей смерть пустоте. Какая недобрая судьба. Марат включил дворники, и смыл останки с лобового стекла, а затем поддал газу.
Позади, в городе, остались жена, двое детей, работа и фальшивая жизнь. Та часть его вселенной, которая никогда не узнает о потаенном Марате. О темной половине.
Никогда.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он наблюдал за телефоном с симкой местного провайдера. Следил за тем, как плывут, как пляшут палки связи. Ждал, когда сеть пропадет. И едва это происходило — внимательнее смотрел по сторонам, в поисках жилых домов или прохожих. Но пока удача ему не улыбалась. Лишь один раз его автомобиль прополз мимо светящейся вывески магазина в крошечном поселке, но здесь оказалось слишком много света. А у двери, с сигаретами в зубах, стояли двое мужчин — они с интересом проводили его джип взглядом. Вторая заповедь гласила: если на тебя обратили внимание — ты проиграл. Разумный Марат нажал на педаль газа.
Ниссан пролетел мимо магазина.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Хриплый баритон Армстронга был голосом темного Марата. Здесь и сейчас. Вскоре и спустя целую вечность. Посреди бескрайних просторов величайшей страны на свете. Страны возможностей, если соблюдать несложные правила.
Телефон еще раз тренькнул, связь пропала, и Марат снял ногу с педали газа. Он видел на холме впереди огоньки крошечного придорожного поселка. Ниссан пополз наверх, и пока он забирался на гряду — Марат беспрестанно поглядывал на сигнал телефона. Связи стабильно не было и это внушало надежды. Он притормозил у таблички «Нижнее Ляпово», медленно покатился, разыскивая какой-нибудь отворот с главной трассы.
И тут увидел дичь.
Парень сидел на обочине, на корточках, обхватив себя за плечи и сжавшись. Фары слепили его, но он не отворачивал странно искаженного лица от автомобиля Марата. Рот раскрылся в немом вопле, безумные глаза грозили вывалиться из орбит. Марат затормозил, неторопливо открыл дверь, выпустив в теплый вечерний мир песню Луи.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Марат прислушался. Ровно тарахтел дизель Ниссана, стрекотали цикады, а поселок молчал. Хотя где-то тоже играла музыка. Марат огляделся: низкие, угрюмые строения прилипли к дороге с обеих сторон. В доме справа от шоссе, метрах в ста, горел свет. Достаточно далеко. Марат сунул руки в карманы и скользнул к жертве. Под ногами мягко шуршали крошечные камушки. Парень, сидящий на корточках, не отрывал от Марата взгляда. Губы его шевелились. А глаза…
Марат был уверен, что селянин не видит ночного гостя, но от этого страшного взгляда ему стало не по себе.
Правило третье: не уверен — притворяйся. Притворяйся, пока не будешь уверен.
Марат встал между машиной и бедолагой. Размял пальцы. В груди приятно заныло: Темный Марат хотел, наконец, начать игру. Начать охоту. Но Марат Разумный твердо сказал: «Ждать!»
Глаза парня слепо шарили по черной фигуре. Рот кривился в вопле, но Марат ничего не слышал. По спине пробежал холодок.
— У вас что-то случилось? — спросил Марат. Парень аж побагровел от немого крика. Свернув голову набок, он что-то вопил. Что-то беззвучное.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Песня закончилась, и наступившую зловещую паузу заполнила какая-то патефонная мелодия. Эта музыка совершенно точно пришла из тех же времен, когда Луи писал свою песню, а в далеком северокорейском Кэсоне очередные жертвы американской демократии впервые сели за стол бесполезных переговоров.
Марат чувствовал, что ноты ему знакомы, однако мелодия, скорее, отвлекала. Он подошел вплотную к парню, встал рядом.
— Ты живой вообще? — тот корчился от вопля, будто талантливый клоун-мим. — Ау?
Марат пнул парня и ахнул от злости и боли: нога как будто в камень ударила.
— С-с-сука!
На глазах парня выступили слезы. Приятное зрелище. Крепкий парнишка с воровскими наколками на пальцах, с хищным, обветренным лицом — рыдал. Лицо кривилось в беззвучном вопле, искусанные губы шевелились — но Марат по-прежнему ничего не слышал.
Неторопливая мелодия плыла над молчащим поселком, а два человека, разделенные невидимой преградой, смотрели друг на друга. Марат осторожно протянул руку вперед, к лицу парня, и пальцы наткнулись на гладкий, холодный барьер. Ему вспомнилось то насекомое на лобовом стекле и звук дворников, смывающих жидкие останки. Уголки губ дрогнули в предвкушении.
Марат с интересом ощупывал находку, а запертый под невидимой преградой человек с сумасшедшей надеждой в глазах смотрел на него и жмурил мокрые глаза. Губы беспрестанно шевелились. Он умолял о чем-то. Наивный, он ничего не понимал.
Пальцы Марата пробежались по сфере и прошли между нею и землей. Марат вздрогнул. Шар, внутри которого скорчился человек, висел в воздухе на высоте нескольких сантиметров от обочины и источал тишину. На фоне далекой патефонной мелодии это зрелище завело Марата еще сильнее. Губы пересохли от возбуждения.
«Кто тебя выдумал, звездная страна», — память услужливо наложила голос на повисшую над поселком музыку. Марат щелкнул пальцами. Несравненная Алиса Фрейндлих, точно-точно! Маленький принц, не иначе.
В глазах запертого в сфере человека появилось нечто новое. Гнев? Непонимание? Марат поймал себя на том, что широко улыбается. И понял, что кажется подозрительным. Пружинисто вскочил на ноги. В свете фар заметил чуть в стороне приличный булыжник. Сходил за ним и вернулся обратно к парню. Пару мгновений вслушивался в песню из патефона, а затем резко обрушил камень на преграду.
Он ожидал услышать звон. Инстинктивно прикрылся рукой, если булыжник срикошетит от невидимой стены. Но случилось иное. Камень врезался в голову парня: брызнула кровь, и тот мелко-мелко задрожал. Булыжник же, совершенно сухой, свалился под ноги Марату Разумному. Темный Марат ощутил прилив восторга. Подался вперед из пучины сознания, толкнул собрата, сидящего за штурвалом тела — мол, подвинься!
Марат поднял камень еще раз, и бросил, целясь в руки. Увидел, как от удара переломилась кость, как лопнула кожа, и множество темных точек облепили прозрачный шар изнутри. Человек в сфере беззвучно забился от боли, сидя на корточках. Тьма поглотила Марата.
«Правила! Правила!» — беззвучно вопила его осторожная часть, но и она тоже наслаждалась происходящим. Предвкушала. Теряла остатки разума.
Темная ипостась, дрожа от нетерпения, вернулась к автомобилю, за любимой игрушкой. Марат осторожно отщелкнул «клопа» на обшивке двери и вынул оттуда сверток. Неторопливо развернул его, бережно вытащил зазубренный охотничий нож. Огляделся, а затем вернулся к парню, поигрывая оружием так, чтобы сталь сверкала в свете фар. Вслушиваясь в ритм далекой мелодии, он присел на корточки рядом с жертвой.
В глазах дичи плескалась такая буря эмоций, что Темный Марат едва не попискивал от восторга. Марат Разумный сканировал окружающий мир и надеялся, что все пройдет как надо. Пытался понять, с чем же они столкнулись. И робко предлагал бежать прочь от странного. Однако жажда игры затолкала Марата Разумного на грань сознания. В деле был Марат Темный, и в такие моменты ему лучше не мешать.
Нож медленно вошел парню чуть пониже ребер, сзади. Марат прикрыл глаза, ощущая безмолвие входящей в чужую плоть стали, но быстро понял, что ощущения не те. Совсем не те. Вытащил нож из тела, кровь брызнула на стенку и стала стекать вниз, собираясь в лужицу на дне.
Марат сел так, чтобы видеть лицо парня. Видеть, как тот орет, как лопаются сосудики в глазах от натуги, и насладиться всецело дарованным шансом. Проверил лезвие ножа и с удивлением обнаружил, что на нем не осталось ни капельки крови. Ни единой. Будто преграда оказалась непроницаема для этой субстанции.
Он медленно вводил нож в корчащегося парня, который даже будучи сжатым в комок, все равно пытался избежать ранящей стали. Вжимался в противоположную стенку и брызгал красной слюной на заляпанную кровью преграду. Темный Марат заходился в восторге от великолепного дара. Он так не любил эти приготовления, эти нудные поиски подходящего дома. Эти ожидания в засаде и постоянный страх, что кто-то услышит крики.
А тут такой праздник!
Когда дичь перестала трепыхаться, Марат поднялся на ноги. По ощущениям, он помолодел лет на десять. Ушли боли в пояснице, ушел постоянный мрачный настрой. Хотелось смеяться. Хотелось повторения.
Темный Марат чуть успокоился и выпустил из плена разумную половину. Что-то здесь произошло. Что-то странное. Несомненно, впечатляющее, но все же от этого стоит бежать подальше. Он нахмурился.
На лице мертвого парня застыл крик. На его лбу отчетливо виднелась примятость, будто он перед смертью прижимался к стеклу. Пока Марат всматривался — вмятина увеличилась. Брови охотника взметнулись в удивлении: сфера определенно сжималась. Сдавливала пленника внутри себя. Выдавливала его. Лужица, в которой сидел мертвец, становилась все больше.
Марата передернуло от восхищения. И это восхищение вновь вытеснило Марата Разумного, считающего, что нужно бежать назад к автомобилю, и ехать прочь, выжимая из движка все, на что тот способен. Его голосок опять ослаб. Темный забрал власть и, зажав в руках нож, поспешил вдоль забора, удаляясь от постукивающего двигателем автомобиля в сторону освещенных домов.
Как ночной мотылек на огонек лампы.
В поселке оказалось всего шесть дворов. Безжизненных, потрясающих. В одном из них непонятный шар уже раздавил человека, и теперь переливался алым, неземным цветом. В мистическом красном свете нельзя было различить даже костей. Сфера висела в кухне, под потолком, напротив работающего телевизора, в котором улыбающийся ведущий издевался над толстой теткой.
Зародыш чудовищного рубина. Алая звезда. Звезда, что превратила живого человека, смешав его кости, жилы, плоть — в один светящийся коктейль. Прекрасное творение природы.
Второй и третий дворы пустовали. В четвертом Марат задержался, и где-то подобранными граблями забил попавшего в сферу старичка. Марат вскрикивал от радости, когда острия вонзались в скрюченное тело, и когда древко сломалось в руках — отбросил его в сторону и продолжил уже с верным ножом, пока не насытился и этой смертью. В пятом дворе было пусто. Но вот в шестом, в самом последнем, где играла пластинка, его ждал приятный сюрприз.
Это был хороший, ухоженный двор. Мощеные тропинки, постриженные кусты роз и аккуратная аллея яблонь. Здесь жили, а не существовали. Двери на освещенную веранду были распахнуты, и там болтался еще один шар с уже раздавленным мужчиной.
А над тропинкой к туалету-скворечнику, сжавшись в клубок, висела молодая женщина. Невидимые тиски выдавливали из нее жизнь, но горящие безумием и страданием глаза не отрывались от расположенной от нее в трех шагах сферы. В этом крошечном смертоносном пузыре стоял испуганный светловолосый мальчик, лет двух или трех. Он толкал маленькими ладошками невидимый барьер и беззвучно кричал, плача от страха и непонимания. По раскрасневшемуся пухлому личику текли слезы, мальчик смотрел на маму. Мама смотрела на сына.
Сфера сжималась, но ребенок пока еще не чувствовал боли. Не догадывался что его, кроху, не знающую об этом мире ничего, кроме любящих рук, скоро начнет растирать в кровавую кашу неведомая сила. Темный Марат захлебнулся от восторга. Его разумная половина билась в истерике и требовала бежать немедленно. Просила не делать того, что задумал смертоносный собрат. Даже ей происходящее показалось диким, ненормальным.
Но власть над телом всецело принадлежала пьяному от крови Темному Марату. Он летел на свет и уже не мог остановиться. Он скользил в ночи, пританцовывая под зациклившуюся мелодию, и голос Алисы казался инфернальным порождением ночи. Песня превращалась в гимн его охоты.
— Тихо навстречу мне, тихо навстречу мне, выйдет доверчивый маленький принц, — прошептал Марат, вторя словам певицы, и шагнул к ребенку.
Детёныш прятался от лезвия, и Марат несколько раз пребольно ударился костяшками в невидимую стену, не дотягиваясь сталью до худенького тельца. Мальчик скользил по противоположной стенке пузыря. Лицо кривилось в испуганном плаче, он заглядывал в глаза Марату с мольбой и непониманием, а тот злился, потому что никак не мог достать мальчишку. Наконец, он метнул нож в сферу, и попал ребенку в шею. Звереныш упал, и охотник тут же оказался рядом, выдернул оружие и вонзил его в хрупкое тело еще раз, а затем повернулся к матери ребенка. Устроился так, чтобы она, неслышно орущая в своей тюрьме, видела все, что он делает, и стал бить изворотливого гаденыша ножом, не отводя глаз от женщины. Впервые в жизни он увидел, как у человека умерла душа. И когда Марат оставил изрезанного ребенка и приступил к женщине — то заметил лишь движение глаз ее еще живого, но пустого тела.
Когда Марат ударил ее ножом, позади раздался приглушенный возглас:
— Ты чего делаешь, ублюдок?
Темный Марат сбежал, выбросив на поверхность разумного брата.
— Они… Их не вытащить, — проговорил он и повернулся. Из подвала дома в него целился лохматый мужчина с безумным взглядом. — Нельзя чтобы так. Чтобы их раздавило! Они сжимаются!
— Всемогущий, ты и Темку…
Ствол ружья дрогнул, и Марат прикрыл глаза от страха, ожидая выстрела. Если мужик видел…
— Сюда иди! Резче! Тихо!
Марат на деревянных ногах проследовал к дому. Ступил по крутым ступеням в пропахший сыростью подпол. Лохматый держал его на прицеле.
— Я мимо ехал. Увидел человека там, на обочине, — Марат лихорадочно соображал, как много успел увидеть селянин. Раз не выстрелил сразу — значит, немного. Значит — повезло. Хмельная от крови темная половина нарушила много правил. Потеряла осторожность. Не дала подготовиться. Это очень опасно.
— Что это такое?!
— В душе не чешу, — проворчал мужчина. Закрыл створки в подвал, ружье направил на Марата. — Я в подвал полез. Сонька попросила, огурцы, матушку ее в душу.
Под потолком в окружении порхающих мотыльков горела лампочка, и потому Марат увидел, как по лицу лохматого пробежала тень боли от воспоминаний.
— А тут полетело. Я такое в кино смотрел. Пузыри гигантские с неба — хоп, хоп, хоп. Плюхались. Одни взлетали, точно видел. Остальные — вон… Где Селиван? Он в доме оставался.
— Нет его, — Марат понял — о ком речь. Облизнулся.
— Жаль. Жаль… Да уж… Выберусь отсюда, в монастырь уйду, ибо грехов много за мною. Пора бы вымыть душу. Слышишь чего?
— Музыку.
— А… Патефон Селивана. Вечно заедает. Сучья песня и сучий агрегат.
Он говорил, а ружье по-прежнему неуютно смотрело в живот Марата. Взгляд лохматого то и дело возвращался к створкам, за которыми таился двор, где в лужах крови утопала добыча темной половины. Прозрачные чаши красного вина с нежными кусочками мяса. Марат вновь ощутил восхитительный бесшумный треск раздираемой плоти. Почувствовал безмолвную боль. Чудесное.
Чудесное.
Селянин хмурился, бормотал себе под нос.
— Страшная смерть. Но на Темку-то как рука поднялась-то?
— Конечно, из ружья было бы проще, — бесцветно ответил Марат. — Но ружья у меня не было. Разве лучше, чтобы его раздавило? И чтобы мать его это видела?
«О да, видела!»
В штанах стало тесно.
— А ну как отпустило б их? — буркнул лохматый, скривился. — Да кого я… Эх, матушка. Как Соньку-то жалко. Не приведи Господь самому такое. Чего де-лать-то будем? Телефон только у дороги. Мобильники тут никак.
— Мне кажется, они уже ушли. Я тут долго ходил, пока людей искал.
— Старика Петра видел? Он как?
— Так же.
— Да, беда какая… Всех оно взяло, что ли?
— Да.
— Оказия дьявольская. До утра ждать, а? Завтра машина с молоком поедет, увидят чего, ментов может, вызовут, как думаешь?
Правило главное — никаких свидетелей. Никогда. Даже таких. Темный Марат терпеливо молчал, пока Марат Разумный искал выход из положения. Лохматый его не подозревает. Ощутимо борется с сомнениями, но главная мысль в его сельской голове еще не зародилась: зачем у человека, вышедшего на поиск людей, нож в руках? Поэтому надо дождаться, когда ружье отвернется. Когда можно будет сделать удар.
Случай подвернулся очень скоро. Лохматый прислушался к чему-то, сжал в руках ружье и оказался рядом. Всмотрелся куда-то в щель между створками, вытянул шею, а Темный Марат вонзил ему в горло нож и левой рукой схватился за ствол ружья. Селянин забулькал, рванулся. Повалился по ступенькам назад, и нажал на спусковой крючок. Бахнуло так, что стало больно ушам. Завоняло порохом, что-то чиркнуло по щеке, и по лицу потекла кровь. Ружье с грохотом простучало по ступенями вниз и упало на труп лохматого.
Марат спустился следом, склонился над телом и выдернул из горла жертвы любимую игрушку. Улыбнулся, обтер лезвие о штаны и пошел по ступеням наверх. Он преодолел половину лестницы, когда ставни распахнулись, и в подвал заглянуло черное, звездное небо. Чуть подрагивающее, будто смотришь сквозь мыльную пленку.
Марат Темный сделал шаг к свободе, и пребольно ударился носом о невидимую преграду. От неожиданности нож вылетел из руки и процокал по ступеням на дно подавала.
— Черт, — сказал Марат. Волосы на шее встали дыбом от дурного предчувствия. Он осторожно выставил руки перед собой и уперся в невидимый барьер. Отступил и наткнулся спиной на другую стенку.
По всему телу тут же выступил пот. Марат обернулся, принялся шарить по преграде задрожавшими пальцами, понимая, что усилия тщетны. Что он в ловушке. Губы задрожали от обиды.
— Это нечестно, — сказал он. — Нечестно! Они должны были уйти!
Марат расставил руки и коснулся пальцами противоположных стенок. Пузырь уже сжимался. По чуть-чуть, но неумолимо оттесняя плоть несокрушимой преградой. В груди образовался ледяной камень.
— Это нечестно, — всхлипнул Марат Разумный, а его темный собрат бросил тело в атаку и долго-долго молотил по прозрачной броне кулаками, разбивая в кровь костяшки пальцев. Он бросался на преграду раз за разом, теряя силы и остатки рассудка от ярости и обиды.
Сфера уменьшалась. Сначала она заставила Марата, все еще шипящего проклятья и пинающего невидимую преграду, сесть. Потом ему пришлось подогнуть колени, пригнуться, и тогда он заплакал, как ребенок. А через полчаса мог лишь бессильно всхлипывать, лежа скрюченным в клубок, и смотреть сквозь пальцы на щель неба, в которую поднимались алые звезды. Невидимое стекло уже вдавливало его голову в шею, ломило виски. Трещали колени. Из носа беспрестанно текли сопли, и Марат молил этот дьявольский китайский фонарик сжиматься побыстрее. Но прозрачные стенки неторопливо сжимали обе его ипостаси в одно целое. И когда они стали плющить его пальцы о череп, когда с глухим хрустом ему выломало колено — он, наконец-то единый в своих чувствах, неразделенный, заверещал от боли.
До самого конца он слышал только хруст собственных костей. А снаружи, среди мертвых дворов, звенели цикады да заикалась пластинка.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Это очень злое место. Когда-то здесь за одну ночь исчезли все жители, — отсветы костра гуляли на лице Всеволода, придавая ему зловещий вид. Светка слушала, затаив дыхание. — Мой отец даже собственное расследование проводил: интересовался, что произошло, но никто ничего так и не узнал. Говорят, что просто люди бросили все и исчезли. Столы накрыты, телевизоры работают, на улице даже джип стоял заведенный. И ни единой души! И песня какая-то старая играет над этим всем. А в подвале труп одного из жителей нашли с раной в горле и разряженным ружьем. В кого он стрелял, кто его убил? Никто так и не узнал ничего.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Светка была влюблена во Всеволода, и только поэтому согласилась пойти в поход с ребятами. Надеялась, что парень обратит на нее внимание. Что у них — светлое будущее. Мама очень не хотела ее отпускать, но, в конце концов, смирилась.
Вот только Всеволод не обращал на нее никакого внимания.
— Смотрите, ребят! — сказал кто-то. — Какие красивые звезды. Будто алые! Ого! Они спускаются, ребят!
И они взглянули на прекрасное, таящее множество чудесных загадок ночное небо.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Стихи
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Александр Авгур
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Август духов
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Лектор
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей Буридамов
«Пугающие архетипы русских сказок»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Задумываясь о природе страха, мы нередко забываем о любопытном свойстве человеческой натуры. Мы не только боимся, но считаем это чувство абсолютно естественным. Страх не рассматривается в качестве патологии; напротив, его отсутствие считается показателем психического нездоровья. Словом, мы умеем бояться, умеем получать от этого необъяснимое удовольствие и учим правильно бояться наших детей. Что касается последнего, то человечество оказалось настолько предприимчивым, что создало инструменты, позволяющие обучать страху и передавать знания о нем следующим поколениям. Однако же, сама психическая сущность страха остается по-прежнему дискуссионной. Что говорить — мы доподлинно не знаем, что заставляет нас бояться одного, смеяться над другим и желать третьего.
Содержимое психической реальности до сих пор является загадкой не меньшей, чем космическое пространство или глубины мирового океана. И если наша сознательная часть, подчиняющаяся воле и разуму, еще поддается анализу и самоанализу, то подсознание, относящееся к сфере иррационального, скрыто от нас надежно и крепко. Именно там, за таинственной темной преградой, прячется нечто, влияющее на то, чего мы жаждем, любим и боимся. Первым об этом заявил Зигмунд Фрейд, остроумно наполнив невидимый снаружи мир бессознательного сексуальным влечением. Именно либидо, как считал отец психоанализа, формирует нашу личность со всеми ее достоинствами и недостатками. А страх — это продукт сексуальной неудовлетворенности.
С этим постулатом никак не мог согласиться немецкий психолог и философ Карл Юнг. Неужели бессознательное таит в себе лишь скрытый половой инстинкт, который управляет человеческими эмоциями, включая самую яркую из них — страх?
Если бы Карл Юнг жил чуть позже, то, возможно, именно он стал бы основоположником культурологии как научной дисциплины. Его притягивало и манило мифологическое мировоззрение. Именно его он считал фундаментом личности в прошлом, настоящем и будущем. Интуиция подсказывала ему, что ключ к бессознательному современного человека находится в переживаниях его предков. А где их можно лицезреть, как не в древнейшем литературном творчестве народов?
Изучая мифологию, Юнг пришел к выводу о существовании «архетипов». «Понятие архетипа… — писал он в своей работе „Цивилизация в пути“, — вытекает из многочисленных наблюдений над мифами и сказками мировой литературы, которые, как оказалось, содержат определенные устойчивые мотивы, которые неожиданно обнаруживаются повсюду. Мы встречаем эти же мотивы в фантазиях, снах, бредах, галлюцинациях индивидов, живущих сегодня. Эти типичные образы и ассоциации являются тем, что я называю архетипическими идеями. Чем более живыми они являются, тем более они будут окрашены индивидуально сильными чувственными тонами…» Тем самым философ утверждает: архетипы заложены в подсознании человека и мирно ждут своего часа, чтобы отреагировать на внешний сигнал и отдать команду — действуй так, как требую того я, твое бессознательное. Анимус, Анима, Персона, Самость, Тень, Бог — лишь часть тех таинственных регуляторов бессознательного, существующих в человеке с первобытных времен. Со временем Юнг и его последователи дополнили список новыми архетипами — Смерть, Мать, Ребенок, Старик, Трикстер.
Итак, сказки, как жанр устного народного творчества, оказались важным этапом в исследовании страха. В этом нет ничего удивительного, так как именно они раскрывают страсти и мании человека, жившего в реалиях мифологического мировоззрения. В нашем случае — русские народные сказки стали тем феноменом национальной культуры, который рассказывает не только о том, в каких условиях жили наши предки, но и о них самих. Из сказок мы узнаем — что скрывает коллективное бессознательное наших предков, что пугало их наряду с голодом, войной и болезнями. Страхи, что обитали в подсознании русского человека с древнейших времен, в устном народном творчестве были персонифицированы в злых и сверхъестественных сущностей. Согласно теории архетипов, их образы обрели жизнь в пространстве культуры и по-прежнему пугают нас. Как сказал сам Юнг в «Архетипе и символе»: «Это спутанные, темные образы, воспринимаемые как что-то жуткое, чуждое, но в то же время переживаемые, испытываемые как нечто бесконечно превосходящее человека, метафизическое».
Для того чтобы соотнести архетипы со сказочными персонажами, внушающими страх, вовсе не обязательно проводить глубокое этнографическое исследование русского фольклора. Эту огромную работу уже проделал знаменитый ученый Александр Николаевич Афанасьев, собравший и опубликовавший огромное количество русских народных сказок из самых разных уголков Российской Империи. Тысячелетняя устная литературная традиция была тщательным образом изучена им и адаптирована.
Пугающие персонажи выделяются в русских народных сказках сразу. Сюжет ведет вас по линии повествования, словно по ночной лесной дороге, безошибочно выводя к архетипическому, пугающему персонажу. Сказочник не ставит перед собой цель описать то или иное существо. Он называет его имя или прозвище, и уже ваше сознание само стремительно наделяет образ внешними чертами. Затем в дело вступает подсознание, реагируя на текстовый сигнал, и связывает объект страха с архетипической идеей.
Я склоняюсь к следующей классификации пугающих образов, чаще всего встречающихся в русских народных сказках: это Зверь, Ведьма, Убийца и Лукавый. Каждый из этих собирательных образов имеет особую традицию со своими, легко узнаваемыми, формами и функциями и зачастую довольно просто соотносится с классическими архетипами Карла Юнга.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ЗВЕРЬ
Пожалуй, самый распространенный образ страха в русской сказочной традиции. Олицетворение безжалостной природной силы, кровожадный и коварный, Зверь чаще всего выступает антагонистом сказочного героя. Обитающий в непролазной чаще леса, глубоких реках и озерах, вязких болотах и темных пещерах, этот персонаж вызывает в подсознании наиболее древние образы, относящиеся к доисторическому периоду. К тем временам, когда первобытный человек был не только охотником, но и потенциальной жертвой хищника. Стая волков или голодный медведь — образ куда как живой и агрессивный. Мы сталкиваемся с парадоксом: являясь частыми воплощениями страха в сказках (и даже в колыбельных!), эти же звери могут нести в себе и полностью противоположный смысл, а именно — забавный («Вершки и корешки») и дружественный («Иван-Царевич и Серый Волк»).
Волчий и медвежий культы относятся к древнейшей форме мифологического мировоззрения, проявляющегося в тотемизме. Волк и Медведь — это духи древнего леса, могущие выступать как покровителями, так и мстителями. Их боялись, но их принимали и пытались контактировать. В некоторых сказках можно встретить отсыл к неким ритуальным действиям. «Переел медведь всех людей, прибежал в царский дворец и стал с досады грызть веник. „Не грызи меня, медведь-железная шерсть, — говорит ему веник, — а лучше ступай в поле, там увидишь ты столб, а на том столбу сидят Иван-царевич и Елена Прекрасная!“ Прибежал медведь к столбу и начал его раскачивать. Испугался Иван-царевич и бросил ему пищи, а медведь наелся, да и лег спать». («Звериное молоко»)
Иное, куда более негативное переживание наши предки испытывали по отношению к Змею. Это однозначное зло, внушающее страх одним своим видом. Змей Горыныч, Змей, Чудище несло смерть. Вечно голодное и злобное олицетворение катастрофических сил природы — урагана, моровых язв, лесных пожаров, гниения, ядовитых болотных испарений. Его появление нередко сопровождается пугающими погодными явлениями: «Вдруг туча надвинулась, ветер зашумел, море всколыхалося — из синя-моря змей выходит, в гору подымается» («Два Ивана, солдатских сына»).
С точки зрения юнгианских архетипов, Зверь более всего подпадает под архетип Бог. Юнг характеризует этот образ как конфронтационный: Бог довлеет над человеком и часто противостоит человеку. В дорелигиозный, мифологический период божественное связывалось с могуществом сил природы, а сами боги были требовательны, капризны и жестоки, олицетворяя неподконтрольные первобытному разуму явления. Темные, зачастую хтонические образы диких животных (а также выдуманных опасных существ) проявляются, благодаря сказочному сюжету, во всей своей пугающей полноте.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ВЕДЬМА
Женщина-губительница — образ куда как знакомый любому, кто хотя бы немного интересовался мифологией народов мира. Она — и молодая, и старая; и красивая, и уродливая; и глупая, и мудрая одновременно. Диалектичный образ изменчивого женского начала, рождающего и убивающего. Дряхлая, ужасающая своим внешним видом старуха вдруг превращается в молодую и соблазнительную красавицу, при этом не менее опасную и коварную. Баба Яга, Злая Мачеха, Завистливая Сестра, Кикимора — распространенные и узнаваемые образы. Поедающие человеческое мясо и живущие в гиблых местах Баба-Яга, Лихо Одноглазое и Кикимора — сверхъестественные персонажи, которыми русские пугают детей на протяжении многих столетий. Одно лишь описание такого существа как Яга способно привести в испуг: костяная нога, железные зубы, длинные седые волосы, отвислые груди. Тем не менее, и у Бабы Яги есть своя полезная функция: хитрость и смекалка позволяет главному герою не только уцелеть, но и получить нужную информацию.
Другое дело — Злая Мачеха, Ведьма и Завистливая Сестра. Подобные персонажи вошли в устное народное творчество, благодаря противостоянию пост-архаического общества пережиткам матриархата — власти женщин-ста-рейшин. Властные стервы, сочетающие в себе (в отличие от Бабы-Яги, Кикиморы и Ведьмы) внешнюю женственность и красоту с внутренней порочностью и коварством. Насыщенные, ярко негативные образы заставляют бояться не внешнего, а внутреннего, скрытого до поры до времени уродства. «Раз случилось ему [мальчику — С.Б] поздно вечером идти с ученья; проходя мимо дворца, глянул он на одно окошечко. У того окошечка сидит королевна, убирается: сняла с себя голову, мылом намылила, чистой водой вымыла, волосы гребнем расчесала, заплела косу и надела потом голову на старое место». («Рассказы о ведьмах»).
Образу Ведьмы соответствует архетип Анимус — мужское начало у женщины, несущее в себе отрицательные «мужские» черты — ярость, склонность к насилию и жестокости. Анимус обладает физической силой, кровожадностью и постоянным ненасытным голодом. Этот архетип часто находит свое проявление в мифологии, литературе, драматургии и кинематографе. Роковые женщины, сирены, амазонки, упырицы, мстительницы — эти пугающие и сильные женские образы крайне популярны и обладают странной привлекательностью.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
УБИЙЦА
Кащей Бессмертный, Мертвец, Людоед, Верлиока, Разбойник, Злой Отчим — вот лишь малая часть мужских персонажей, ассоциирующихся с жестоким убийством, сексуальным насилием и преследованием. Грубое и сильное начало роднит их со Зверем. Образ душегуба выделен в сказках настолько ярко, что рождает четкие зрительные ассоциации. Эти персонажи в сказках предельно выпуклы: протагонисту всегда приходится убивать эту злую часть мужского начала, персонифицированную в виде сильного и страшного врага. Форма Убийцы совпадает с его содержанием — это уродливый и в то же время — наполненный ненавистью персонаж, совершающий зло ради самого зла. Яркий пример — Кащей Бессмертный, нежить на троне, олицетворяющий не-живое и не-мертвое, а значит — противное природе и ее законам. Кроме того, Кащей — это символ жестокой и бездушной власти чужаков-иноземцев. Не случайно некоторые историки склонны приписывать возникновение персонажа исторической памяти русских о гнете Хазарского каганата. Перед нами дополнительный повод для страха, порожденный ненавистью и неприятием чужой властной воли.
Подобно Кащею, другие мужские персонажи сказок (как «живые», так и «ожившие») также брутальны и сильны. Стоит отметить, что в рамках мифологического мировоззрение разница между живым и неживым не так очевидна, как в более поздние эпохи, поэтому смысла выделять для неживых персонажей отдельную группу нет. «Неживой» Мертвец и вполне «живые» Людоед, Верлиока, Разбойник и Отчим охотятся на протагониста; они стремятся не только умертвить, но и использовать мертвое тело главного героя. Расчленение, разрывание и поедание трупов, сдирание кожи и использование отсеченных и оторванных конечностей трупа в магической практике является обычной формой поведения пугающего мужского персонажа. «Вошли в избу; там на лавке сидят двое: старик да молодой парень. Незнакомый взял ведро, поставил позади парня, ударил его по спине — и тотчас полилась из него алая кровь; нацедил полное ведро крови и выпил. То же самое сделал он и со стариком и говорит мужику: «Уж светает, пойдем-ка теперь ко мне [на кладбище — С.Б.]». («Рассказ о мертвеце»).
Все это порождает метафизический страх перед насилием, с одной стороны, и боязнь неупокоенности, с другой. С точки зрения мифологического сознания, незахороненное и поруганное тело не может отпустить душу и позволить ей перейти в иное состояние.
Персонажам этой группы соответствует юнгианский архетип Анима — скрытое женское начало в мужчине. Речь идет о страстности, яркой эмоциональности, импульсивных действиях, спонтанных реакциях — словом, тех стереотипных формах, что присущи поведенческим нормам «слабого пола». Позволю себе привести пример с любимым персонажем детства — Верлиокой. «У Верлиоки была уже такая натура: завидит человека, да еще смирного, не утерпит, чтобы дружбу не показать, бока не поломать; не было спуску от него ни старому, ни малому, ни тихому, ни удалому. Увидел Верлиока дедову внучку — такая хорошенькая, ну, как не затрогать ее? Да той, видно, не понравились его игрушки: может быть, и обругала его — не знаю; только Верлиока сразу убил ее костылем». («Верлиока»). Как мы видим, поведение лесного великана можно охарактеризовать как спонтанное. И даже, согласно терминологии, принятой психиатрией, «истероидное». Анима — образ, постоянно тиражируемый в современном кинематографе. Не случайно, одним из распространенных персонажей хоррора является сентиментальный, чувствительный и слезливый серийный убийца — «охотник с женским сердцем».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ЛУКАВЫЙ
Образы духов-вредителей в русских народных сказках, пожалуй, в меньшей степени, чем описанные выше, можно назвать пугающими. Тем не менее, черт, нечистый дух, бес и т. д. становятся серьезными противниками положительного персонажа. Нечистая сила в меньшей степени призвана пугать, в большей — создавать конфликтную ситуацию, решить которую главный герой может только при помощи сообразительности. В сказке «Вдова и бес» описывается подобная история. «Похоронила его [мужа] бедная вдова и стала задумываться, плакать, тосковать. Три дня, три ночи бесперечь слезами обливалась; на четвертые сутки, ровно в полночь, приходит к ней бес в образе ее мужа. Она возрадовалась, бросилась ему на шею и спрашивает: „Как ты пришел?“ — „Да слышу, — говорит, — что ты, бедная, по мне горько плачешь, жалко тебя стало, отпросился и пришел“. Лег он с нею спать; а к утру, только петухи запели, как дым исчез. Ходит бес к ней месяц и другой; она никому про то не сказывает, а сама все больше да больше сохнет, словно свечка на огне тает!» («Вдова и бес»). Разрушить связь с бесом вдова смогла лишь с помощью дочери, разоблачившей нечистую силу.
Нечистый дух — это классический трикстер, или архетип обманщика, манипулятора, хитреца и шута. Образ трикстера Юнг нашел в мифологии американских индейцев: именно так называли туземцы мелкого, вредящего беса. Он способен запутать, обмануть и даже нанести вред, но убить человека ему не под силу. Трикстер воплощает в себе физические страсти, желания, не подвластные разуму, а потому умеет манипулировать людьми через их бессознательные порывы. Способность трикстера манипулировать свободной волей человека и есть то, чего боялись наши предки и чего подсознательно боимся мы.
В заключение хотелось бы обратить внимание на универсальный и вневременной характер архетипов. Согласно концепции Карла Юнга, архетипы возникли гораздо раньше той части нашего разума, что отвечает за критическое и волевое восприятие действительности. Зародившись во времена, когда «горы были совсем юными, а моря были по колено», пугающие архетипические образы впитались в подсознание человека. Они по-прежнему таятся там, взаимодействуя с внешним миром, регулируя отношение к нему и управляя нашим страхом…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пётр Перминов
«Чудовища Каменного Пояса»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вообразите картину: ночь, берег реки, опушка леса. Горит костёр, вокруг костра сидят ребятишки, едва ли старше десяти лет. Огонь горит ярко, а всё ж таки детям неуютно — одни ведь. Вдруг из леса выходят двое взрослых. Одного ребята знают — это рабочий с местного завода, а второй — незнакомец. И незнакомец этот вроде бы совсем обычный человек, да только глаза горят странным зелёным огнём, и ноги вдавлены в землю, словно весит он не один десяток пудов. Между детьми и заглянувшими на огонёк людьми завязывается разговор, во время которого с незнакомцем происходит жуткая метаморфоза: всё его тело становится одной огромной головой, голова эта поднимается выше и выше, до самых верхушек деревьев, и ребятишки видят — о, ужас! — выползающее из земных недр туловище колоссального змея. Змей испускает свет, но только свет тот не греет, а наоборот: трава покрывается инеем, речка и вовсе замерзает. Того и гляди — сожрёт чудовище оцепеневших от страха детей одного за другим. Ан нет, змей тот оказывается совсем не злым, но… Пугающий образ, не правда ли? А как вам гигантская кошка, обитающая под землёй и изредка высовывающая на поверхность лишь кончики ушей, светящихся таинственным синим пламенем? А муравьи, с каждым шагом увеличивающиеся в размерах, пока не станут ростом с быка, а то и больше?..
Впрочем, искушённый читатель наверняка узнал уже всех этих монстров, сотворённых фантазией Павла Бажова. Фантазией ли? А, может, это образы, порождённые богатым народным воображением рабочих строгановских и демидовских рудников? Такое мнение бытовало в среде советских литературоведов, особенно при жизни самого Бажова. Но вот Алексей Иванов (тот самый, чей «Географ глобус пропил» и к авторитету которого я буду неоднократно апеллировать) в книге «Message: Чусовая» приводит любопытный факт: в 1959 году, т. е. всего через девять лет после смерти Павла Петровича экспедиция Уральского университета изучала фольклор в тех местах и с удивлением отметила, что даже старожилы не вспомнили ни Хозяйку Медной горы, ни Великого Полоза, ни Земляную Кошку… Подозрительно короткая народная память? Нет. Как пишет Майя Никулина в книге «Камень, Пещера, Гора» (Екатеринбург, 2002): «Бажовские корни искать следует не в рабочем уральском фольклоре, а в пространстве более обширном и отдалённом — в древних мифах…». Русские поселенцы лишь слегка ковырнули огромный пласт верований исконных народов Урала. Сменилась пара поколений, и ушли в небытие заимствованные образы. А, может, не ушли, а только затаились, ожидая своего часа? Давайте и мы одним глазком посмотрим на творения уральских мифотворцев.
Взять того же Полоза. Образ архетипический, распространённый: змей — обитатель хтонического мира. Известен и у манси (вогулов) под именем Ялпын-Уй, и у башкир, и у марийцев — Шем-Кишке. Однако некоторые криптозоологи считают, что вогульский Ялпын-Уй — создание отнюдь не мифическое, а самое что ни на есть реальное. В Интернете, в книгах, посвящённых поискам таинственных обитателей нашей планеты, наряду с упоминаниями снежного человека, озёрных монстров и чупакабры есть и статьи о «мансийской анаконде». Истории об опасных встречах в дикой уральской тайге с неведомой огромной змеёй в позапрошлом столетии были столь обильны, что поиски рептилии предпринимал даже зоолог Л. П. Сабанеев, более известный как автор монументального труда «Жизнь и ловля пресноводных рыб». Никого, разумеется, не нашёл… Зато немецкий учёный Петер Симон Паллас, посетивший Урал во время экспедиции в 1770–1771 гг., утверждал, что якобы видел в крестьянской избе шкуру или выползок огромной змеи, и даже придумал ей латинское название — Coluber trabalis — полоз бревноподобный. Шкуру эту крестьянин «наотрез отказался продавать», что типично для подобных историй.
Впрочем, верить или не верить в существование гигантской ползучей гадины в лесах Урала — личное дело каждого. А что с другими монстрами? Что за огненноухая подземная кошка? Откуда взялся такой удивительный образ? Ряд исследователей полагает, что на мысль о кошке навели похожие на треугольные кошачьи уши языки горящего метана над болотами. Что ж, логично! Но тот же А. Иванов считает, что в образе Земляной Кошки у Бажова изображён Мамонт, которого также называют Земляным Оленем или Земляным Быком[35]. Представления о Мамонте, как о звере, живущем под землёй, питающемся землёй и оставляющем после себя огромные пещеры, встречаются практически у всех народов, которые находили кости или вмёрзшие в вечную мерзлоту туши этого животного. Но как мамонт стал кошкой? Вот что пишет Иванов в статье «Демоны подсознанья» (2008): «…Мамонт — брендовый персонаж Кунгурской пещеры, знакомый ещё Татищеву. Это он, Подземный Зверь Мамонт, живёт в недрах Ледяной горы… Поблизости от тех мест, где происходит действие сказа [„Кошачьи уши“ — П. П.], находится деревня Кунгурка: понятно, как Мамонт перебрался на другую сторону Урала. А ещё поблизости находится урочище Кошкарихинский торфяник. „Торфа“ — это верхний слой почвы, который снимали старатели, чтобы добраться до золотоносных песков. „Кошкарихинский“ — значит, принадлежавший „кошкарям“, жителям посёлка Кочкарь в Челябинской области… Кочкарь был центром „золотой лихорадки“ конца XIX века. „Кочкари“ переделались в „кошкарей“, потому что в русских поверьях рыжая кошка — символ золота. А русская рыжая кошка слилась с уральским Подземным Зверем Мамонтом и превратилась в Земляную Кошку». Версия спорная, однако, имеющая право на существование. Между прочим, подземные кошки фигурируют ещё в одном сказе — «Сочневы камешки». Там они не такие исполинские, как в «Кошачьих ушах», однако, по-настоящему жуткие — с пустыми глазницами вместо глаз, да ещё и говорящие.
Говоря о бажовских чудовищах, нельзя обойти вниманием и Хозяйку Медной горы. «Какой ж это монстр?!» — изумится иной знаток хоррора. И будет не прав. Конечно, в её облике ничего «чудовищного» нет, более того, в сказах Бажова она «предстаёт в образе прекрасной женщины с косой и лентами из тонкой позвякивающей меди, в платье из «шелкового малахита». Однако ж, согласно Википедии, Хозяйка суть горный демон, а уж кто-кто, но демоны в обличьях прекрасных дев — самые опасные монстры. Нельзя её назвать ни доброй, ни злой: христианской морали она чужда, церквей, попов и молитв не боится, но терпеть не может. Характер взбалмошный: захочет — заточит человека в своём подземном царстве, захочет — заживо замурует в глыбу малахита…
Но оставим в стороне творчество Бажова и обратим взор на другие образы уральской мифологии, не менее достойные того, чтобы их упомянули на страницах журнала, посвящённого мистике и хоррору. Оговорюсь сразу: Урал — регион большой и населяют его многие этносы, поэтому остановимся только на существах, порождённых воображением хантов, манси, коми-зырян и коми-пермяков.
И кого только тут нет! Это и леший Ворса (Ворись) то невидимый, то предстающий перед охотником в виде вихря, то в виде великана, то в виде человека, не отбрасывающего тени; и водяной Васа (Ваисьморт, Вакуль), подобный либо старику с рыбьим хвостом, либо чудовищной щуке; и обитатели овинов, бань, изб. Есть и ожившие мертвецы, например, колдун Сьола-поласа, пожелавший сожрать сердце колдуна — соперника Яг Йивсы и ради этого зубами прогрызший путь в избу последнего. Впрочем, как раз таки эти персонажи практически ничем, кроме имён, не отличаются от аналогичных созданий славянского пантеона. Но есть существа уникальные и по-настоящему монструозные. Такие, как страшилище-карлик Анщих Сисьва Пялт (букв. Старик Длиною с Зайца) из мансийской сказки «Сынок с оленье ушко», отрывок из которой хочу привести: «Повернулась она [Пекла, героиня сказки — П. П.] к двери и увидела на пороге своей избы маленького сморщенного Старика Длиной с Зайца… Он уже переступил на седьмую половицу, а уши его ещё на пороге. Старик Длиной с Зайца сел за стол, притянул свои уши к себе и кинул их на лавку… схватил оленью голову и впился в неё острыми зубами. Губа верхняя у Старика разошлась надвое, одна потянулась к левому уху, другая — подпрыгнула к правому. Вместе с костями проглотил голову, облизнулся и отёр губы и руки длинными ушами». Представили? Уродливый человечек с волочащимися по земле ушами и с пастью, как у грабоидов из «Дрожи земли», позволяющей целиком проглатывать оленьи головы… Бр-р! Экая мерзость!
А вот другой, чуть более известный монстр — Яг морт, что в переводе с коми-зырянского означает «боровой человек». Великан-людоед ростом с сосну, в одежде из невыделанных медвежьих шкур. Живёт в пещере, в чаще леса, занимается тем, чем и положено великану-людоеду — похищает из окрестных селений и пожирает людей и скот. Согласно легенде, в конце концов чаша народного терпения переполнилась: местные жители выследили Яг морта и отрубили его людоедскую башку. Криптозоологи, любящие фольклор не менее этнографов, полагают, что в основе легенды об этом чудовище лежат воспоминания о встречах людей с реликтовым гоминидом, то бишь, — снежным человеком.
Помимо Яг морта, великанскими размерами и людоедскими наклонностями обладали и менквы — существа ханты-мансийской мифологии. Есть две версии их происхождения. Согласно первой, менквы — результат неудачной попытки небесного бога Нуми-Торума сотворить людей из древесины лиственницы. Согласно второй, это духи людей, застигнутых смертью в лесу. Как бы то ни было, у менквов железное тело, длинные когти, остроконечная голова или даже несколько голов. Характер у них скверный, что вкупе с огромным ростом и практически полной неуязвимостью делает встречу с ними малоприятным событием. Единственное, на что может уповать человек, случайно столкнувшийся в лесу с менквом, так это на собственную хитрость, потому как чего-чего, а ума им Нуми-Торум не дал. (Кстати, у северных обских угров есть рассказы о лесных людях миш, или мис, которых иногда считают детьми менквов. Об этих лесных обитателях известно лишь то, что живут они в богатых, обложенных мехами жилищах, охотятся с ручными медведями или соболями, а женщины их весьма привлекательны и способны подарить понравившемуся им охотнику персональное охотничье счастье.)
Русские, заселявшие уральские земли, создавали своих демонов. Таковыми, например, являются шиликуны, или шуликуны. Вот как описывает этих злобных существ пермский художник, знаток славянской языческой культуры Константин Кунщиков: «…ОНИ появляются в дни Святок из озёр, рек и болот, где скрывались весь год. Продолбив лёд вострыми головками…. оставляя за собой мокрые следы, тут же прихватываемые морозцем, разбредаются они по округе, стекаясь к ближайшим перекрёсткам. Как бы ни были милы им мелкие пакости, лучшим развлечением служит охота на человека… Для него припасены у них сковородки с горящими угольями и калёные крючья, наготове стоят железные сани, самоходные печи и ступы. Далеко не каждому незадачливому путнику или подгулявшему забулдыге удастся отделаться подпалённой одеждой или мелкими ожогами. Бывает, что след его обрывается у проруби, куда сволокли его беспощадно цепкие железные крюки. Сколь неразумны они, столь и безжалостны — что неудивительно, ведь ряды их прирастают душами младенцев, которых прокляли или умертвили их матери. Тем множатся они, кому народ дал прозвание — ШУЛИКУНЫ…» Справедливости ради стоит отметить, что шуликуны встречаются в фольклоре не только уральцев, но и жителей Русского Севера[36], и сибиряков. Их аналоги есть и у некоторых восточноевропейских народов. Но всё же крестьяне именно Пермской губернии намекали, что святочными ночами лучше держаться подальше от перекрёстков.
Но что там какие-то шуликуны? Известная каждому с раннего детства Баба-Яга и та родом с Урала! Аркадий Захаров в статье «По следам Бабы-Яги» («Уральский следопыт», 1988, № 9) излагает такую версию происхождения страшной лесной ведьмы. В ХV столетии, в период формирования русского народного фольклора, проникшие на Урал поселенцы время от времени натыкались в таёжной чаще на святилища местных язычников. Такое святилище, как правило, окружал частокол с вывешенными на нём черепами жертвенных животных, а внутри располагался небольшой сруб без окон и дверей. Сруб этот для защиты от зверья стоял не на земле, а на высоких столбах или пнях. В срубе лежала резная деревянная кукла, считавшаяся вместилищем души умершего или духа некоего божества. Кукла была одета, скорее всего, в национальную одежду уральских финно-угров — ягу. Так и родилась «баба в яге» — Баба-Яга. А зловредности её характеру, возможно, добавило наложение на этот образ другого широко известного мифического персонажа — Золотой Бабы (Сорни-най), существа, как и многие представители языческого пантеона, враждебного русским христианским колонизаторам.
Золотая баба — ещё одна известная загадка Урала. То ли идол, то ли скала в форме женщины… Или реальное божество, ревностно оберегающее свою вотчину от чужаков? Анна Кирьянова в романе «Охота Сорни-Най» связала тайну Золотой бабы с другой мистической историей — гибелью группы Дятлова в 1959 году. А, может, в трагической смерти туристов виновата не сама Сорни-най, а её жутковатый страж — комполен (хумполэн)[37]? Вот и Иванов туманно замечает, мол, «демоны уральского культурного подсознания вырвались из заточения и уничтожили группу Дятлова». Впрочем, этого происшествия касаться не будем: в последнее время о нём говорят, пишут и снимают кино все, кому не лень.
А на уральской земле и без этой истории немало таинственного. К примеру, изделия Пермского звериного стиля. Как правило, это бляшки из меди или из бронзы, датируемые, в основном, V–VII веками. Хотя, как утверждают специалисты, искусство это зародилось ещё до нашей эры, а окончательно угасло лишь в ХV веке под воздействием русской экспансии. Впрочем, интерес представляет не древность изделий, а то, что они изображают. Образы поразительные и жутковатые: птица с человеческим лицом на груди, трёхликий и крылатый человеколось на спине крокодилоподобного ящера, крылатая женщина, стоящая на двух огромных пауках, женщина с тремя головами… Какие мистические идеи символизируют эти существа? Доподлинно неизвестно. Есть несколько концепций, объясняющих символику композиций Пермского звериного стиля, но ни одна из них не является безупречной. Скорее всего, мы имеем дело с изображениями совершенно чуждой нам системы мироздания, носители которой, древние пермяки, давно канули в Лету. Кто желает попробовать самостоятельно разгадать загадки Пермского звериного стиля — добро пожаловать в Эрмитаж, где хранится крупнейшая коллекция этих изделий. Ну, или приезжайте к нам в Пермь, в краевой краеведческий музей, а если хватит духа, то отправляйтесь дальше, на север, в Чердынь, музей которой хранит вторую по численности коллекцию.
Вот так плавно перешёл я от фольклорно-мифологических чудовищ к тайнам Урала. Много их, природных и рукотворных: Ординская подводная пещера, длиннейшая в России, древний город Аркаим, подземные ходы Соликамска и демидовские подземелья… Я, конечно, не этнограф и не краевед. Но если в ком-то из авторов возникнет желание обратиться к фольклору коренных народов того региона, откуда он, автор, родом, я буду считать свою задачу выполненной. Глядишь, и в русском хорроре будут чаще появляться персонажи поинтереснее набивших оскомину призраков, оборотней, вампиров и живых мертвецов.
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀
Мастерская
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Глебов
Роль реализма в хорроре
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда мы думаем об ужастиках, то в первую очередь вспоминаем о монстрах — тех тварях, которые выскакивали в самые неожиданные моменты, заставляя нас вздрагивать в страхе. Но — вспомните — твари эти появлялись не сразу: мы ждали их, и ждали довольно долго, предвкушая эту встречу и строя догадки, какое именно воплощение зла приготовил для нас автор книги.
Это оттягивание момента, это отложенное появление твари и составляет суть хоррора, ибо страшно не то, что у монстра зубы в три ряда и когти, словно лезвия бритвы, не то, что призрак может высосать душу или забрать новорожденного у матери. Страшно, пока его ещё в книге нет, но ты уже совершенно уверен, что он существует.
Что же заставляет нас, читателей и поклонников хоррора, верить в это? Ведь мы знаем, что никакие чешуйчатые трёхногие ящерицы не живут в канализации, и дома не пожирают людей, стоит тем начать распаковывать вещи и расставлять на каминной полке доставшихся от бабушки фарфоровых пастушков и пастушек. Знаем — и всё же поддаёмся магии писательского слова. Это и есть иррациональность, которая заставляет нас перелистывать страницы и каждую свободную минуту посвящать чтению ужастика. Иррациональность. Необъяснимость. Загадка. Наша цель — сделать смутное чётким, таинственное — очевидным.
Как же создаётся это ощущение реальности нереального, достоверности происходящего? Почему мы идём на поводу у автора и вздрагиваем там, где ему захотелось?
Секрет прост: он уже сумел убедить нас, что всё, кроме чудовища (каким бы оно ни было) реально!
Ян Флеминг, автор романов о Джеймсе Бонде, утверждал в свое время в статье о том, как сочинять триллеры (а он, как ни странно, верил, что пишет именно триллеры), что крайне важно убедить читателя в реалистичности происходящего — причём, чем фантастичней сюжет, тем реалистичней должно быть всё остальное. Он предлагал для этой цели упоминать конкретные марки одежды, предметов и сам использовал этот приём. Конечно, сейчас авторы стараются избегать подобного, потому что их могут заподозрить в скрытой рекламе, но сам по себе совет верный.
Однако упоминанием брендов дело, конечно, не ограничивается. Важно атаковать читателя со всех сторон, не оставляя лазейки для его скептицизма. Давайте определим, с каких позиций мы будем это делать. Необходимо задаться вопросом: что создаёт ощущение реальности мира вокруг нас? Ответ на него и станет теми пунктами, с которыми можно работать при создании произведения в духе хоррора.
Во-первых: антураж, или быт. Здесь имеет значение всё: выбор одежды, вещей, еды (непременно следует не просто упомянуть, что герой поел, а рассказать, что именно он ел, и сделать это так, чтобы у читателя потекли слюнки, иначе повествование превращается в сухой отчёт, и смысл в подобных деталях утрачивается).
Если герой живёт не в современном мире, а веке в девятнадцатом или раньше, то имеет значение тщательный отбор лексики (например, первые автомобили называли самоходными машинами). То же самое касается случаев, когда герой принадлежит к характерной социальной группе или обладает профессией, вынуждающей его употреблять так называемые «профессионализмы». Конечно, при этом условии лучше всего, если вы сами работаете в той же сфере, иначе придётся изучать матчасть. Впрочем, как известно, лучше всего писать либо о том, в чём ты разбираешься досконально, либо о том, в чём не разбирается никто. В последнем случае беспроигрышным вариантом является фантастика, но это не наш предмет, не правда ли?
Во-вторых, средством создания реалистичности в художественном пространстве служат повседневные дела, которыми занимаемся мы все, а главное — читатель. Конечно, излишней детализации следует избегать, чтобы не отвлекать внимания от того, ради чего мы ту все, так сказать, собрались — от ужаса, который должен охватывать нас глава за главой. Так что не стоит подробно описывать каждое посещение главным героем туалета, все эти утренние омовения, которые он совершает, и так далее. Достаточно сделать это однажды. Читатель не хочет знать, какого цвета была моча у того, с кем он будет себя отождествлять, если только это не имеет значения для развития сюжета (а такое, кстати, вполне может быть).
Помимо привычных дел (рутинного ритуала), мы испытываем беспокойства. Не просто едим, спим и таскаемся на работу, а рефлексируем. У главного героя должны быть проблемы, и они надо делить на мелкие, крупные и — внимание! — основную. Без этого не возникнет сопереживания, а если нет его — нет и желания следить за судьбой персонажа, то есть — за сюжетом. Поэтому, как бы мы ни закручивали коллизии, какие бы чудеса изобретательности ни являли, вести читателя по этому дантовому аду будет его эмпатия — то есть то, насколько нам удалось «вжить» его в шкуру главного героя.
В-третьих — и не случайно этот пункт я оставил на десерт — несмотря на все наши предыдущие усилия, никакого реализма не будет, если мы не убедим читателя в том, что наш герой — живой человек. И это самое сложно. Посмотрим, как это сделать.
Прежде всего последуем правилу американских реалистов, признанных во всём мире мастеров этого литературного направления. Главной их идеей было (и вот уже несколько десятилетий Стивен Кинг успешно пользуется именно этим приёмом) — что судьбу человека определяет один поступок. Конечно, они не сами это придумали, а взяли из древнегреческой трагедии, но хуже ведь от этого находка не становится, верно? Идея рока, довлеющего над человеком, трансформируется в реализме в ответственность, налагаемую нашими поступками на дальнейшую жизнь. Например, стоит герою спьяну психануть и сломать в приступе агрессии малолетнему сыну руку, как судьба уже ведёт его в отрезанный от окружающего мира отель у чёрта на куличках… (Вы знаете, о чем я.)
Помимо рокового поступка, есть несколько пунктов, следование которым поможет нам создать убедительного героя, за которого не будет стыдно (и да не назовёт ни один критик нашего персонажа «картонным»!)
Во-первых, это связи с родителями. Чем хуже и сложнее будут эти отношения, тем лучше, потому что такой ход поможет сразу решить следующий пункт: назовём его условно «душевная рана».
Во-вторых, герой должен страдать. И делать это убедительно, но не навязчиво. Это не нытик и размазня, это стоик, который может дать слабину, а может и преодолеть себя. Будет ли «рана» чисто психологической травмой или физическим недостатком, развивающим комплекс неполноценности — неважно. Главное — она должна ограничивать возможности героя. Это можно потом использовать в развитии сюжета: в острый момент читатель осознает, что герой не всесилен и может погибнуть. Именно это ощущение уязвимости героя заставляет ему сочувствовать, вынуждает переживать за него. Почему не интересно следить за приключениями какого-нибудь Конана? Да потому что мы заранее знаем: ничего ему не сделается, он же цепи рвёт голыми руками! Упаси Боже сделать героя всесильным и неуязвимым. Это хорошо понимают создатели комиксов. Даже Супермен чахнет, стоит поднести к нему поближе кусок криптонида. Нет, неуязвимость нам не подойдёт! Что будет делать читатель, когда монстр, которого он так долго ждал, наконец, появится и начнёт безуспешно тыкать в бронированную кожу героя своими наточенными зубами? Правильно, он будет подыхать — только не от страха, а от скуки!
В-третьих, персонаж должен обладать хоть какой-нибудь уникальностью.
Пусть он обычный парень (представитель среднего класса, работяга, например), но у него есть талант. Умеет ли он показывать фокусы или угадывать карты, или складывать в уме огромные числа, или вывихивать палец, чтобы выскользнуть из наручников — не важно. Главное, чтобы это однажды помогло ему по ходу сюжета и желательно во время кульминации (борьбы с чудовищем, кем бы оно ни было). Этот приём показывает читателю, что в каждом обычном человек есть божья искра — и в нём тоже!
В-четвёртых, герой должен иметь преобладающую страсть. Это то, что ведёт его по жизни, его путеводная звезда. Мечта научиться управлять самолётом, желание стать врачом, необходимость добраться до постели умирающего отца — всё, что угодно. Эта страсть должна быть понятна читателю. (Так что маниакальное стремление мужчины переделать себя любой ценой, допустим, в кенгуру не подойдёт).
В-пятых, у героя должны быть сексуальные проблемы. Это не значит, что он — конченый извращенец, грезящий о козах и спаривании с детскими трупами. Это означает, что его отшила невеста, или ему предстоит операция по удалению яичка и поэтому он временно не может удовлетворять любимую жену, или эта самая любимая жена изменяет ему с лучшим другом. Возможно, этот пункт будет связан с душевной раной героя. Вообще, если удаётся увязать все пункты в единое, логичное целое, где каждый элемент так или иначе проистекает из другого, то цель достигнута — живой, «объёмный» герой создан!
Итак, мы выяснили, что для создания первых двух третей нашего произведения (романа или рассказа — объём не важен), которые обеспечат успех последней, третьей, в которой неописуемый ужас, наконец, выползет из мрачной влажной глубины, необходимо следовать следующим пунктам:
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
1. Антураж (быт, лексика, особенности окружающей обстановки).
2. Распорядок дня (каждодневные дела и бытовые проблемы).
3. Убедительный герой (имеющий талант, преобладающую страсть, ранимый (но не размазня), духовно и психологически связанный с родителями, с сексуальными проблемами).
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Теперь можно выписать эти пункты на листок бумаги, положить его перед собой рядом с клавиатурой и приступать к написанию хоррора.
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
P. S. Последнее, о чём хотелось бы сказать: описывая персонажа, не следует повторять приём Вальтера Скотта и других «классиков», который тратили абзац или два для того, чтобы дать представление о том, как выглядит их герой. Читать это скучно, да и нафталином попахивает.
Приведу пример того, как сделать «традиционное» описание более динамичным и, не побоюсь этого слова, эргономичным.
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Исходник:
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Чувствуете, как повеяло платяным шкафом? И старыми книжками с пожелтевшими страницами…
Переделаем это описание:
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Теперь наше описание вплетено в экшен и даже наметилась какая-то интрига: а чего это он шарф снимает, а воротник поднимает? А?!
В завершение хочется сказать банальность: никогда не поздно учиться; никогда не поздно написать лучше, чем в предыдущий раз. Как только вы почувствовали, что стали повторяться — ищите знания, которые позволят вам вырваться за рамки. Ибо нет радости в повторении, но есть радость в открытиях, а самые лучшие открытия — те, которые мы делаем в себе!
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀
Обрубки
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Жарков
Джинн строгого режима
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Гоша вызвал джинна. Тот явился огромный и мрачный, надутый, как поднявшееся тесто, и весь в татуировках. На нём была старая полосатая тельняшка и синие штаны с оттопыренным гульфиком.
— Там алкаши, надо бы от них избавиться, — Гоша кивнул на стену, за которой бубнил чей-то пьяный смех. — Сделай так, чтобы заткнулись уже, достали страшно. Бутылки им в жопы затолкай, печень сожри, не знаю… Можешь тупо всех зарезать.
— Это всё? — равнодушно спросил джинн, рассматривая стену.
— Ага, — кивнул Гоша.
Джинн поднял руки и стал принюхиваться к полосатым обоям, в дырах его тельняшки качнулись воронёные купола наколок. Гоша покосился на старую, еще сталинских времён бутылку водки, откуда вылезло это чудище, и напряженно сглотнул. Через секунду джинн утонул в стене и соседи затихли. Примерно через час он вернулся, красный и злой. Устрашающе рыча, с треском разорвал на себе тельняшку, и Гоша узрел огромное «ЦСКА» через всю его широченную грудь.
— Ах ты, гнида, — прогремел джинн, выкручивая кисть побледневшему от ужаса Гоше. Сустав хрустнул, и Гоша завыл от боли. — Спартач, значит?!
Легонько дёрнув, джинн оторвал Гоше руку, и, перехватив ближе к локтю, ударил ею по голове, как дубинкой. Лохмотья кожи оставили на лице хозяина кровавые полосы и удивление. Затем джинн вырвал Гоше вторую руку и обе ноги, сложил оторванные члены шалашиком у того на животе и промычал хмуро:
— Пока так.
После этого он наколдовал себе ящик пива, креветок и, довольно улыбаясь, шагнул через стену к соседям.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ужасы в картинках
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
М. Артемьев
Серебряный волк
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
№ 5
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Слово редактора
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пять номеров
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Снаружи незаметно, но иногда это действительно напоминает цирковой номер — под куполом и без страховки. Найти, собрать, организовать, напомнить, уговорить, обсудить, решить, отредактировать, подготовить, вычитать, записать, сверстать, еще раз вычитать, сверить, еще раз… И еще. Собрать, записать, залить, переслать. Заказать, оплатить, предупредить, созвониться, приехать… Чтобы, наконец, победно сияя, вывезти из типографии пачки с готовыми книжками альманаха и… Организовать доставку их читателям.
И все это — в свободное от основной работы время каждого участника процесса. На спонсорские средства и возможности, предоставляемые исключительно самой редакцией, авторами и нашими любимыми читателями!
Только не подумайте, что я жалуюсь. Нисколько!
Вообще-то я горжусь. Тем, что нам это удается — этот цирковой номер. Волшебный трюк. Опасно непредсказуемый и полный непредсказуемых опасностей. И ужасов.
Ради ужасов-то все и затевалось, так ведь?;)
И вот — наши ужасы радуют наших читателей.
И мы тоже радуемся. Снова и снова — вместе с вами.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рассказы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Александр Подольский
Нечистые
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Убить ведьму предложил Юрец. Вот так просто, невзначай, будто комара расплющил. Мы сперва подумали, что он шутит. Юрец вообще много болтал, особенно о девчонках, и верить всем его россказням могли только полные идиоты. Но потом он достал нож, воткнул его в стол, глянул на нас серьезно так и сказал, что видел, как бабка Софья потрошила курицу во дворе и умывалась кровью. И бабка Софья видела, что Юрец видел. После этого стало как-то не до смеха.
Юрцу было семнадцать, и он был крутой. Ездил на мотике, жил один, неделями пропадал на заработках где-то в области. В Церковище он появился год назад — примчался на красной «Яве». Весь такой важный, хоть и сильно побитый, в клевом шлеме и кожаной куртке. Занял свободный дом прямо на берегу Усвячи — в том месте, где из реки друг за другом торчат три островка. Деревня у нас тихая, считай что заброшенная наполовину, хотя до границы с Белоруссией всего ничего. Люди тут сами по себе, если ты человек хороший, то и вопросов лишних задавать не будут. Вот и Юрцу не задавали, хотя тот и сам рад был почесать языком. И от бандитов он прятался, и в кругосветное путешествие собирался, и от богатой бабы скрывался, которой тройню заделал. В общем, брехло, что твой пес.
Из-за трех лет разницы мы с Арбузом были для Юрца мелкотой, но он все равно дружил с нами. В Церковище народу осталось немного, человек пятьсот, и для пацанов примерно нашего возраста развлечений тут считай что и не было. Кто помладше — рыбу ловили, тритонов, гоняли мяч и бродячих котов. Кто постарше — девок в кустах щупали, самогонку пили, ходили в соседние деревни раздавать тумаков и их же огребать. Ну и какое-никакое хозяйство у всех: двор, огород, птица, животина. Дела найдутся всегда. Школа еще была, куда без нее. Старое деревянное здание сгорело четыре года назад, а новое забабахали там, где когда-то давно церковь стояла. Из кирпича забабахали, не хухры-мухры — к нам ведь еще и с соседних деревень учеников сгоняли. Школу я, понятное дело, не любил. То ли дело каникулы! Никаких занятий, а главное — приезжает Арбуз.
Я дружил со всеми понемножку, но ни с кем по-настоящему. Кроме Арбуза и Юрца. Даже не знаю, как так получилось. Не, с Юрцом-то понятно, мне хотелось стать таким же, сбежать куда глаза глядят, самостоятельным быть, деньги зарабатывать и девчонок на мотике катать. Ну, а Арбуз был просто Арбузом. Прикольным таким балбесом из города. Во время каникул он жил в дачном поселке неподалеку и почти все свободное время лазил с нами по окрестностям. В Церковище ведь такая природа, что городскому и не снилось. Мы мастерили ловушки для слепней, кормили лошадей, лазили в заброшенные бани… И следили за ведьмой.
Я не знаю как где, но у нас, у деревенской ребятни, любая странная бабка считалась ведьмой. О каждой ходили легенды, каждую хоть кто-нибудь видел на метле или у чугунка с варевом из детских пальчиков и крысиных хвостов. От звания ведьмы старух избавляла только смерть. С годами… А вот бабка Софья в мир иной уходить не хотела.
У нас на нее накопилось целое досье. Она ни с кем не разговаривала, но все время что-то бубнила под нос. Словно заклинания какие-то. Она разводила только черных кур и почти каждый день что-то жгла на участке. Шептали, что во время пожара в школе бабку Софью видели рядом — всю в золе и в обгорелой одежде, точно черт из печки. Ей было лет двести на вид, но она легко таскала по два полных ведра воды в горку, рубила дрова и куриные головы, копала огород. А еще бабка Софья портила реку. Вываливала туда непонятное трюсево, бормотала что-то, палкой расчерчивала землю на берегу, изображая зверей и разные фигуры. Мы думали, что старуха совсем двинулась на голову, но потом пришло лето, а вода в Усвяче осталась ледяной — как в проруби. Опустишь ногу, и по телу пупырышки до самого горла выскакивают. Уже и июль почти кончился, дачников навалом, а никто не купается. Девки только загорают, пацаны кругами ходят, пялятся и трусы поправляют. Окунаются разве что закаленные, тут проще в бочку нырнуть. Самое интересное, что в год пожара было то же самое. Как будто солнце до речки не досвечивает.
Бабка была страшной, сгорбленной, всегда завернутой в черные тряпки. Только косы и не хватало. Пройдешь мимо — и сразу все зачешется, заколется, жуть всякая мерещиться начнет. Ты быстрей ходу давать, пока в таракана не превратился, а она вслед смотрит, губы жует. Ведьма и есть. Но убивать? Я, бывало, лягушек разрубал, когда траву косил. Признаю. Мышей давил в погребе, одну даже поленом по крыльцу размазал. Ну и все, не считая рыбы и всякого гнуса. Про Арбуза и говорить нечего.
— А чего мы-то? — спрашиваю. — Сама помрет.
Старый дом поскрипывал деревянными костями, в щелях выл ветер. Наши тени липли к стенам, вокруг свисающей с потолка лампочки кружила мошкара. Пахло сливовым вареньем. Мы сидели у Юрца и под чай жевали пирожки с капустой, которые принес Арбуз. Здесь он попадал в лапы бабушки, и его кормили на убой. С каждым летом он становился круглее, еле-еле влезая в любимые полосатые футболки.
Юрец вытащил ножик из стола, ковырнул грязь под ногтем. Глянул на нас.
— Потому что надо, — говорит. — Я тут в городе шуры-муры крутил с одной, поняли, да? Про Церковище проболтался. А она такая: «Это ж проклятая деревня!» Врубаетесь? Умирает здесь все. Самая пора пришла.
Я не очень врубался. Деревня умирала, потому что вокруг умирало хозяйство. Молочная ферма, совхоз, льняной завод — все позакрывали. Вот люди и разъезжались по городам. Деньги зарабатывать, детей учить. Батя мой нашел работу электриком в райцентре, сутки через трое трудился. Укатил на велосипеде, смену отпахал, потом день с мужиками пропьянствовал — и назад, отсыпаться. Продукты привозил, деньги, генератор бензиновый упер где-то. В общем, нормально жили.
— Я ее потискал, пощекотал, поняли, да? Все рассказала. Нечистая сила тут живет, серьезная. Городские просто так трепать не будут. Потому и утопленников летом много, и другие смерти странные.
Утопленников не то чтоб много было, но случались. Оно и ясно, если пьяным в Усвячу влезть, особенно когда та ледяная. Сразу можно ко дну пойти, что твой топор. Если бог пьяных и бережет, то точно не в воде. Ну, а странные смерти… Кое-чего вспоминалось, было дело.
Юрец поднялся и подошел к окну, которое с той стороны подсвечивал малиновый закат.
— Я даже знаю, как эту нечистую зовут, — говорит. — А теперь она за мной придет. Тут верь, не верь, а придет.
Арбуз заерзал на месте, доедая пирожок. Его задница с трудом помещалась на табуретке. Он подавился, запил пирог чаем и пробормотал:
— Я фильм про ведьму смотрел. Она там в летучую мышь превращалась.
Юрец взял с дивана куртку и шлем, звякнул ключами.
— Мотоцикл не догонит, — говорит. — Я студенточку одну подвозил на днях, у нее сегодня родителей не будет. В гости позвала, поняли, да? И сиськи у нее, как у Арбуза. Что надо сиськи, да, Арбуз?
Арбуз оттянул футболку, чтоб она не слишком облегала рыхлые телеса, и показал средний палец. Я хохотнул. Юрец открыл дверь, остановился на пороге.
— У нее подружки есть, сестры-близняшки. Взял бы вас, но мелковаты еще. Женилки не выросли.
— Иди уже, заливала!
— Пойду. — Он постучал шлемом о дверной косяк. — А ведьму надо убить. Прикиньте план пока. Я завтра вернусь.
Дом давно стал нашей штаб-квартирой. Юрец не возражал. Мы знали, где что лежит, могли приходить в любое время, брать что угодно, и были такими же хозяевами. Убирались, приносили еду, заросли во дворе стригли. Всего понемножку.
Арбуз забрался на печь, устроился на лежанке и стал глядеть в потолок, почесывая живот.
— Мих, а Мих, — говорит, — думаешь, Юрец струсил? Бабки Софьи испугался? Она же может ночью прийти сюда, да?
— А черт его знает. Ты б не испугался, если б ведьма на твоих глазах кровью умылась, а потом зыркнула в твою сторону?
— Я бы? Я бы — нет.
— Ну да, как же. Рассказывай тут.
— Спорим?
— Брехло.
— Сам брехло.
Мы молчали. За окном стрекотали насекомые, шумела речка. Под полом шуршали мыши.
— Мих, а Мих.
— Чего?
— Думаешь, это правда все?
— Про сестер-близняшек?
— Да нет. Про ведьму. И про проклятую деревню.
Через три дома от нас завыл Джек. Он на той неделе цапнул дядь-Славу, так что теперь сидел на цепи. Вот и жаловался.
— Мих.
Я вспомнил вопрос.
— Мож и правда. Тебе-то чего? Укатишь в свой город, маманька с папань-кой защитят. Да и не водятся у вас там ведьмы.
Моя маманька повесилась, когда мне шесть было. С утра приготовила оладьи, подмела в комнатах, ковер выбила. А потом пошла в сарай, сделала петлю на балке, на ведро перевернутое залезла и шагнула. Мы с батей так и не поняли, почему.
— Мих, а Мих.
— Ну, чего тебе?
— А было бы круто здесь переночевать, да?
Я всегда любил дурацкие затеи.
Сначала мы двинули к Арбузу. Бабушке сказали, что у меня заночуем. Костер во дворе жечь будем, картошку запечем, хлеба пожарим. А батя за нами проследит. Бабушка разрешила, снарядив нам с собой пакет еды и заставив Арбуза взять ветровку.
Батя был на смене, так что ко мне мы забежали, только чтоб взять одеяла. В штаб-квартире мы ночевали и раньше. Лежали кто где и слушали истории о похождениях Юрца. Было весело, считай что кино смотрели. В жанре фантастики.
Мы перетащили в дом две охапки поленьев и растопили печь. С Усвячи тянуло холодом, стены были хлипенькими, так что ночью можно было и задубеть. Да и как-то спокойней с печкой, уютней или типа того.
Решили нести дежурство у окон. Домик был маленький — одна комната с прихожей, зато выглядывать можно и на реку, и на улицу. Лампочку мы не включали, запалив несколько свечек и убрав их вглубь дома, чтоб снаружи не так заметно было. Когда солнце закатилось за ельник, и Церковище окончательно накрыла темнота, стало чуточку не по себе. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. На вой Джека будто откликался кто-то из леса.
Надолго нас не хватило. Торчать у окон оказалось страшновато — вдруг и впрямь кого за стеклом увидишь? На словах-то все здорово, а вот на деле… Да и в сон клонило, чего уж там. Мы разбрелись по лежанкам, поболтали ни о чем и стали засыпать. О плане по убийству ведьмы никто даже не заикнулся.
Глубокой ночью меня разбудил шум. Это Арбуз проверял щеколду на двери, словно та могла спасти от настоящей ведьмы. Кажется, ему было совсем не круто. Он обернулся со свечой в руках, и полоски на его футболке зашевелились. На лицо легли неровные тени.
— Мне в туалет надо, — говорит. — А там темно совсем.
— Ага. И силы зла уже ждут. Видал, как крыжовник разросся? Теперь там кто угодно схорониться может.
— А тебе не надо?
— Не-а, — отвечаю. Хотя мне было надо.
Арбуз замолчал. Подошел к окну. В реке что-то плескалось, квакали лягушки. То и дело сверху прилетали крики сычей.
— Надо бы еще поленьев принести, — говорит. — Мало осталось.
— Нормально осталось.
Арбуз вгляделся в черноту снаружи. Вздохнул, поставил свечку на подоконник и вышел на улицу. Я с трудом сдержал смех.
Но через минуту веселье как рукой смахнуло: Арбуз ввалился обратно в дом и тут же запер дверь. Я вскочил.
— Она? — спрашиваю.
Арбуз кивнул. Я вдруг почувствовал холодок. Такой противный, с душком сырого подвала.
— У дома дяди Славы ходит. Лампа над калиткой горит, а она… Потому Джек и воет.
Из меня словно весь воздух выбили. Руки вмиг вспотели.
— Тебя заметила?
Арбуз пожал плечами. Я погасил свечи и подошел к окну. Кроме дядь-Сла-виного дома рядом только брошенные — слишком темно, чтоб чего-то разобрать. Фонари здесь давно не работали.
— Мих, зря мы, наверное…
Зашелестела трава под окном со стороны реки. Кто-то продирался через крапиву. Мы затаились. Свет в штаб-квартире давали только пунцовые угольки в печной пасти. От сильного порыва ветра задрожал дом, и снаружи потянуло гарью.
По стеклу заелозило, точно мокрым пальцем грязь стирали. Арбуз медленно отодвинулся от окна. Закряхтела половица, выдавая его с потрохами. С той стороны стены послышалось бормотание. Мокрый палец уткнулся во второе стекло.
— А если Юрец прикалывается? — спрашиваю.
Арбуз не ответил — он тихонько подгребал к себе кочергу. Вокруг дома кто-то шнырял. Пыхтел, ворчал, дотрагивался до ставен, под его весом опускались доски крыльца. Но дверь никто не трогал.
Все затихло. Полная луна выкатила из-за туч, и возле дома чуть посветлело. Я подобрался к окну и разглядел на стекле черные рисунки. Какие-то символы, вписанные в круги звезды, фигурки зверей.
— Мих, Миха…
Арбуз стоял у самой двери.
— Если вдвоем выбежим, то не поймает, да? Не поймает же?
Я зачем-то кивнул, хотя в голове уже прикидывал, кого из нас бабка Софья схватит. Арбуз был толстый, неповоротливый, но у него кочерга. Я мог вылезти из любой дырки, мог за десять минут сбегать до магазина и обратно, но у Арбуза-то кочерга. Сидеть в доме было нельзя, я как будто чувствовал, что колдовские рисунки смотрят на нас из темноты. А вместе с ними смотрит кое-кто еще.
Мы хотели выждать момент, когда зашуршит и заскребет в другой части дома, но ведьма затаилась. Договорились выбежать на счет три. Дернули дверь, припустили вперед… и тут же наткнулись на бабку Софью. Она поднялась с земли возле крыльца, перемазанная и жуткая. Я махнул через перекладину над ступеньками, но зацепился за нее и так вывернул ногу, что боль прошлась от пальцев до самого копчика. Рухнул в кусты и застонал. А потом увидел, как Арбуз, пытаясь протиснуться между перилами и ведьмой, умудрился врезаться и туда, и сюда. Бабка Софья вскрикнула, теряя равновесие. Из ее рук выпала банка, раскололась о доски, и ноги Арбуза окатила темная жижа. Кочерга свалилась в траву, бабка — следом за ней. Арбуз подбежал ко мне, помог подняться, и мы дали деру куда глаза глядят.
Но далеко уйти не получилось. Ступня болела и как будто сделалась на пару размеров больше. Мы еле доковыляли до забора дядь Славы. Я оперся на него, чтоб отдышаться, и увидел знаки. Увидел их и Арбуз.
— Чего это? — спрашивает.
Я сполз на траву и стал тереть ногу. Сперва было очень больно, потом просто покалывало, а теперь ниже голени начало неметь.
— Чего-чего, — говорю, — отметины колдовские! Вот почему деревня пропадает! Юрец же говорил! Из-за этой все!
«Эта» не показывалась — растворилась в темноте у штаб-квартиры. Арбуз глянул вглубь деревни. Здесь жилых домов было мало. Какие-то на треть провалились в землю, какие-то ссохлись и впустили в себя растения. Можжевельник, папоротник, дикие розы оплетали брошенные избы со всех сторон. А впереди над домами поднимался огромный столб черного дыма.
Арбуз всхлипнул.
— Мама…
Дым напоминал колдовской смерч. Казалось, сейчас он сорвется с места и проглотит нас со всей деревней. Вокруг него бесновались вороны — они каркали, налетали друг на друга и бросались прямо в черное марево, будто пытаясь оторвать от него кусочек.
Арбуз застучал по забору, стал звать дядь Славу, но замолк, оказавшись у калитки. Лампа гудела, высвечивая заляпанные ноги, пятна на пальцах, знаки на досках…
— М-мих, это что, кровь?
В темноте у дома Юрца шевельнулось, закряхтело.
— Надо двигать, — говорю. — Быстро!
Двигать оставалось только в одном направлении — к дачному поселку. Не в глухой же лес подаваться, не говоря уже о дымящем участке старой ведьмы. Арбуз помог мне встать, я обнял его за шею и запрыгал на одной ноге.
Мы ковыляли по узкой тропе сквозь ивняк у реки, а за нами следом трещали ветки. Бормотание и шамканье могло б нас подгонять, если б у Арбуза не кончались силы, а я все больше на него не наваливался. Ведьма догоняла.
У старого лодочного причала стало ясно, что дальше я не ходок. По крайней мере, без отдыха. Одна нога как будто потерялась по дороге, как будто и не было ее вообще, а вторая болела так, словно я месяц не снимал батин кирзовый сапог.
— Все, хана, — говорю. — Дальше если только по воде.
Травы на берегу было по колено, на склоне лежали останки сгоревшей лодки. Сколоченный из старых досок настил уходил в воду и пропадал в тине.
Вокруг плавали кувшинки, в лицо и глаза лез гнус. Арбуз посмотрел в холодную черноту под ногами и поморщился. Он тяжело дышал, держался за бок и явно не хотел открывать купальный сезон.
— Ты б дальше двигал, — говорю, — я сам как-нибудь.
— Один я не могу. Погоди… — Он глянул в сторону зарослей у болотной заводи, подпрыгнул и сорвался с места. — Сейчас!
Я улыбнулся, потому что тоже вспомнил. Прошлым летом мелкие в индейцев играли и где-то здесь бросили свое корыто. Лишь бы никто не упер.
Из кустов взлетела выпь с лягушкой в клюве. Арбуз вскрикнул, что тот индеец, и чуть не упал. Но вскоре запыхтел, волоча по земле маленькую лодчонку. Каноэ не каноэ, дырявая или нет, но хотя бы дно на месте.
В этот момент из ивняка вышла бабка Софья.
Мы кое-как сбросили лодку на воду и угнездились внутри. Вообще говоря, это было натуральное корыто, которое дядя Олег, батя одного из «индейцев», приспособил под игры в лягушатнике. Я отломал от настила доску и оттолкнулся. Лодку подхватила Усвяча, по дну тонкой струйкой поползла вода.
Бабка Софья стояла на берегу и смотрела на нас. Потом медленно опустилась на колени, подобрала прутик и стала выводить на земле свои каракули. Мы старались двигаться аккуратно, чтоб сразу на дно не пойти. Я подгребал к основному течению, а Арбуз вычерпывал воду.
Бабка Софья резко выпрямилась, насколько могла быть прямой горбатая карга. Мы отдалились от нее метров на тридцать, когда из Усвячи поднялись рога. Арбуз охнул и дернулся, едва не перевернув лодку. Меня скрутило холодом, но не из-за ледяной воды, которая пробивалась к нам снизу. На берег выходил огромный человек-козел. Мохнатый, что твой полушубок, рога — с полметра каждый. Он выбрался уже по пояс, а потом вдруг обернулся к нам.
— Мама! — простонал Арбуз.
Черт — а как его еще назвать? — двинулся обратно. Громадные рога рассекали воду, пока не исчезли на глубине. Берег тоже был пуст.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Бабка Софья схоронилась в темноте. Усвяча потянула нас вниз по течению, по прочерченной луной дорожке.
Мы проплыли всего ничего, но уже продрогли насквозь. Прямо под нами текла черная вода, то и дело окатывая борта лодки волнами. Просачиваясь сквозь дно, хватая за ноги. Руки посинели, пальцы долбились друг об дружку. Арбуз стучал зубами и говорил как заика из моего класса. Вычерпывать воду становилось все труднее.
Столб черного дыма, вороны и колдовские знаки — все это оставалось позади. Но теперь меня волновало кое-что другое. Кое-что рогатое и косматое.
— М-мих, а Мих…
— А?
— Она, п-получается, выз-звала этого?
— Получается.
На такой конструкции далеко мы б не уплыли. Сколочена она была крепко, но наш вес для нее казался перебором. Да и вода все прибывала. Нужно было грести к берегу и надеяться, что бабка Софья не пошла следом.
— Мих. Это… д-дьявол? Я смотрел ф-фильм один…
— Достал ты со своими фильмами! Я что, в этой чертовщине должен разбираться?!
— Н-не знаю. Ты ж местный. Слыш-шишь, что народ говорит.
Луна спряталась. Тучи вспыхивали по очереди, но дождь сквозь них пока не просачивался. Нас прибивало к камышовому берегу, наверху сквозь черноту выплывало пепелище старой школы.
— Дед Макар чертей каждый вечер видит, у него спроси. Он тебя и познакомит заодно.
Руки отваливались. Я передал Арбузу доску, которая у нас была заместо весла. Лодка уже ползла через трясину, выбравшись из течения. У бортов всплывала трава, бегали водомерки. Рядом плескалась рыба. Можно было б попробовать доплыть до другого берега, но с щелями в днище мы б скорей ушли под воду посередине Усвячи и утопли в ледяной воде. Ну и поселок-то с бабкой Арбуза на этом берегу, на ведьмовском…
Рога поднялись справа по борту. Арбуз заорал, вскочил и повалился в воду. Ну, а я просто застыл. Точно в ледышку превратился. Это как сидишь зимой в уличном туалете, тужишься над ямой, мерзнешь, а оттуда вдруг ветром в самое ого-го дунет. Вот такое же чувство. Страха уже не было, вышел весь.
Арбуз захлебывался, лупил руками по воде, звал меня, а я смотрел за тем, как рога болтаются на волнах. Никакие черти за нами не увязались, просто мы проплыли по ковру из речной зелени и оттуда вылезли поломанные ветки.
— Нормально все, Арбуз! Не кри…
Бабка Софья вынырнула из камышей, подцепила Арбуза и потянула в прибрежные заросли. Шмыг — и нет его, только круги на воде и кроссовок один. Я сиганул в воду и взвыл от холода. Ноги не слушались, меня затягивало в ил. Рядом на волнах болталась доска. Я подобрал ее, воткнул в ил, как опору и выбрался на берег. Думать времени не оставалось. Увидел ведьму над другом, увидел скрюченные пальцы на шее и груди, услышал вопли Арбуза — и махнул доской со всей силы. В стороны разлетелись щепки. Бабка Софья охнула, схватилась за голову и повернулась ко мне. Поднялась, забормотала. Я махнул доской еще раз, потом еще и еще, пока не хрустнуло. Ведьма оступилась, ее зашатало. Она пыталась что-то сказать, во рту надувались пузыри. Глаза на грязном лице казались мертвыми, слепыми. Она шагнула вниз по берегу, мимо меня, протягивая руку к воде. Вздрогнула всем телом последний раз и рухнула в реку.
Арбуз откашлялся, отплевался и встал рядом. Мы смотрели на тело ведьмы, которое утаскивала Усвяча. Река принимала ее в себя, чтоб пережевать и выплюнуть далеко-далеко, ниже по течению. Провожали ведьму склонившие головы ивы да камыши. Над водой, словно похоронное эхо, множились крики ночных птиц. Небо вновь сверкнуло, и в реку ударили первые капли. Бабку Софью забрала черная вода, и на поверхности Усвячи осталась болтаться только крохотная полузатопленная лодка.
Мы шагали по поляне у сгоревшей школы. После Усвячи дождь казался нагретой на печи водой. Я хромал вперед, опираясь на доску — настоящую палку-выручалку, как в том мультфильме — и все время оборачиваясь к реке.
— Мих, а Мих.
— Чего тебе?
— Прикинь. Мы правда убили ведьму. Юрец обалдеет.
— Да не то слово.
Я не хотел пугать Арбуза, но в камышах мне померещился рогатый. Он не двигался, просто смотрел нам вслед. Когда я повернул голову опять, его уже не было.
— Наверное, теперь все ее заклинания не работают, да? Ну, знаки эти, с кровью.
Молния подсветила здание школы, и в окне второго этажа появилась рогатая тень. Я зажмурил глаза так сильно, как мог. Пытался выкинуть из памяти все, что сегодня случилось. Ведьму, страшилки от Юрца, черта из воды, убийство… Следующая вспышка высветила уже пустое окно. Потому что рогатый стоял в дверях первого этажа.
— Мих.
Я обернулся к Арбузу. Рогатый рос над ним мохнатой тушей и длинными пальцами гладил по волосам. По лицу Арбуза текли слезы.
— Мих.
Козлиная голова наклонилась, из пасти вывалился язык и лизнул Арбузу лицо. Я перестал дышать. Рогатый шагнул ко мне, оставляя в дорожной колее следы копыт. На небе вновь вспыхнуло, но на этот раз погасло не все. Полоска горизонта будто нагрелась, накалилась. Где-то там, за лесной чащей, поднимался солнечный диск. Запели петухи. Я моргнул, и рогатый исчез.
Я упал в грязь, отбросил доску и разревелся, как девчонка. Одна ночь, прошла всего лишь одна ночь. А для меня считай что лет десять.
— Мих.
Арбуз поднял доску. С одного края у нее торчал гвоздь. Арбуз ткнул в него пальцем, на землю капнула кровь.
— Ты прости, Мих, — говорит. — Он из меня все забрал. Слизнул. Я пустой теперь. Он поднес гвоздь к горлу, с силой надавил и вытащил. Брызнуло, потекло по шее, по футболке.
— Арбуз!
Я бросился к нему, попробовал отнять доску, но получил такой удар, что рухнул назад в грязь. Арбуз глядел прямо перед собой. Туда, где темноту вокруг заброшенных изб еще не прогнал рассвет. Где стучали о землю копыта, где когти скребли стекло, где рога царапали гнилые доски. Арбуз всматривался во мрак и видел свою смерть.
— Не надо…
Но Арбуз не послушал. Он превратил свою шею в решето и умер. А я просто сидел рядом с телом лучшего друга, испачканный в его крови. Дрожал, всхлипывал и молился, чтобы солнце скорее залило каждый уголок этой проклятой деревни.
Через час или два я ковылял по разбитой асфальтированной дороге, которая уходила из Церковище. Шагал вперед и надеялся, что меня кто-нибудь заметит, подберет. Батя со смены, Юрец, мужик на продуктовом грузовике — кто угодно. Лишь бы выбраться из этого кошмара.
Утренний туман плыл по земле, укутывая основания столбов вдоль дороги. На их верхушках в гнездах ворочались аисты. Просыпались лесные обитатели.
Мотоцикл я узнал сразу. «Яву» Юрец прислонил к старому колодцу у дороги, а сам встал посреди развалин дома, от которого сохранилась только печь. Он смотрел в лес.
— Високосный год, понял, да?!
Я сошел с дороги и двинулся к нему.
— Ламес! Праздник урожая!
Я поравнялся с ним и наконец увидел его лицо. Юрец плакал.
— Каждый високосный год. Ламес. Вот когда нечистым раздолье.
Юрец говорил, не поворачивая ко мне головы. Он смотрел в чащу, где в темноте кто-то большой пробирался через листву.
— У студенточки сиськи все-таки лучше, чем у Арбуза. Мы с ней поиграли немного, понял, да? Она тоже Церковище знает. Показала мне статьи в компьютере. В високосный год всегда смерти, понял, да? С Ламеса начинаются, тринадцать дней.
Юрец повернулся и сунул мне шлем.
— Зачем? — спрашиваю.
Юрец покачал головой. Моргнул. У него были совершенно пустые глаза.
— Не надо было шлем снимать, — говорит. — Как бы он тогда лизнул? Может, не забрал бы все, понял, да?
Юрец доковылял до колодца, сел на мотоцикл и оглянулся к дороге. Вдалеке, за пригорком шумела машина.
— Смотри, как умею, — говорит.
Заурчала «Ява». Юрец выкатился на дорогу, отъехал подальше и развернулся.
— Понял, да?!
Он погнал «Яву» вперед и на полной скорости влетел в дерево. Мотоцикл смяло как консервную банку, а голову Юрца вывернуло в обратную сторону. В чаще все стихло. Я так и стоял с его шлемом в руках, когда рядом затормозила машина и все закончилось…
…Я правда думал, что все закончилось. Потому что ничего не знал. Прошло четыре года, а я помню все до детальки. Хотел бы забыть, но никак. После той ночи батю моего нашли в петле там же, где повесилась мама. Тогда в Церковище много кого нашли, в газетах писали о двух сотнях. Кто на косу упал, кто дом по пьяни спалил, кого собаки загрызли. И все из-за меня.
После интерната я вернулся. Теперь это мертвая деревня, жилых домов наберется десятка полтора, да и те используют только как летние дачи. Я занял нашу старую штаб-квартиру. Юрец бы не возражал, да и Арбуз тоже. Ради них, ради родителей, ради всех мертвых и всех, кто еще живет в ближайших деревнях, я и приехал. Потому что пришел очередной високосный год, праздник урожая. Ламес. И вода в Усвяче такая же ледяная, как и четыре года назад.
В доме бабки Софьи я нашел книги и дневники, по ним и готовился. Из них узнал, что рогатые выходят из проклятых водоемов по всему миру, и везде есть те, кто их сдерживает.
В високосные годы после Ламеса в Церковище умирало по пять-семь человек, а рогатому семь душ за весь цикл — только аппетит нагулять. Но четыре года назад он попировал знатно.
У меня все было готово. В комнате среди оберегов стояла и фотография бабки Софьи. Той, которая рисовала на домах защитные символы, спасала тонущего Арбуза из воды, в одиночку держала рогатого в Усвяче, но не смогла довести ритуал до конца, потому что я убил ее.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Солнце закатилось за ельник, Церковище накрыла темнота. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. Все, как тогда. Но теперь будет по-другому.
Я умылся кровью черной курицы, запалил костры, взял все необходимое и отправился к реке. Вокруг стрекотали насекомые, квакали лягушки. Полная луна светила мне в спину.
Я шел встречать нечистого.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Глебов
Кожа
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
София ненавидела веганов. Даже больше, чем борцов за права животных. Последних, по крайней мере, она могла понять: люди, конечно, в состоянии обходиться одеждой из искусственной кожи или тканей. Но еда, в том числе мясо, необходима для человеческого организма — в этом она была убеждена, и никакие доводы Максима, что можно подобрать заменители животного белка, на неё не действовали. Когда он заказывал в ресторане или приносил домой творог и «траву», как называла София овощи, фрукты и зелёный салат, её буквально перекашивало. Она пыталась делать вид, что нормально к этому относится, но стоило ему, скривившись, поглядеть на отбивные, которые она поглощала, как вся её терпимость улетучивалась и хотелось сказать что-нибудь этакое. В общем, совместные трапезы были не тем времяпрепровождением, которое она предпочитала. Возможно, это и было первым «звоночком» того, что они не подходят друг другу. Вторым стало то, что Максим подался в защитники прав животных. Наверное, это было для него логичным шагом: от вегетарианства к борьбе против жестокого обращения с «братьями нашими меньшими». Хотя почему меньшими? Такое снисходительное словцо в устах Максима звучало странно, однако сам он этого не замечал.
В любом случае, всё это больше Софии не касалось. Она порвала с этим занудой и ничуть об этом не жалела. Тем более что жалеть было попросту некогда: через день она вылетала в Бангкок на модный показ новой коллекции Сомбуна Сакды.
Этот молодой, но уже известный дизайнер представлял вниманию публики одежду из кожи экзотических животных — в основном, аллигаторов, кайманов, крокодилов, ящериц и жаб. Готовясь к этому мероприятию, София, наконец, узнала, чем отличается крокодил от аллигатора. Теперь зубы, форма головы и фактура кожи были для неё такими же опознавательными знаками, как разметка на дороге или буквы на бумаге. Она чувствовала себя почти экспертом, и ей это нравилось.
Софию наняли в качестве режиссёра подиума. Она отвечала за дефиле, и в её распоряжении отдали двадцать моделей, которых нужно было организовать, научить ходить и показывать одежду так, как этого хотел Сомбун Сакда. София пока не видела ни самого дизайнера, ни моделей, а времени на подготовку в Бангкоке оставалось немного, поэтому она волновалась. Но это волнение было, скорее, приятным и больше походило на предвкушение.
— О чём задумалась? — спросила Наташа, заметив, что подруга задумалась и перестала слушать её болтовню.
София подняла глаза на коротко стриженую блондинку с агрессивным макияжем и пирсингом в обеих губах. Наташа работала визажистом и была убеждена, что «творческий человек» должен выглядеть именно так. «Неформальность — мой бог!» — любила повторять она, потягивая мартини с водкой из V-образного бокала на каком-нибудь съезде рекламщиков.
Наташа тоже ехала в Бангкок. Они с Софией часто работали вместе. Вот и теперь ей предстояло придать моделям «хищный» и «диковатый» вид, как было указано в информационном письме от Сомбуна Сакды.
— Давай по делу! — сказала София. — Надо обсудить макияж. Какие есть варианты?
Наташа кивнула и достала из пластиковой папки несколько фотографий.
— Вот я тут прикинула пару вариантов, — сказала она, протягивая их через стол. — Взгляни. Что касается цветовой гаммы, можно сочетать с цветами одежды или поиграть с контрастами. Как ты считаешь?
Разговор перетёк в деловое русло. Ещё дважды заказывали кофе, а потом, собрав все материалы, отправились в офис. Следовало прибыть в Бангкок в полной боевой готовности, чтобы уже ничего особенно не решать, а просто делать. Так сказать, с корабля на бал. Вернее, с самолёта — на подиум.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Бангкок Софии понравился, хотя город она видела только по дороге из аэропорта, из окон такси. Наслаждаться достопримечательностями было некогда.
С Сомбуном встретились после обеда — девушка успела заселиться в гостиницу, перекусить и посмотреть зал, где будет проходить дефиле. С моделями не познакомилась: их собирались привезти около четырёх.
Дизайнер оказался невысоким, худощавым тайцем лет тридцати. Точнее определить возраст по его гладкому восточному лицу не удалось. Коротко пострижен, чисто выбрит, и от него слегка пахло крепким мужским парфюмом. Одетый в джинсы и футболку с абстрактным принтом Сомбун производил впечатление человека, который делает моду только для других, сам же предпочитает удобство и непритязательность. Только часы в его облике привлекали внимание — большие, с несколькими циферблатами и отливающим синевой стеклом, на армейском брезентовом ремешке. Они сразу бросались в глаза.
— Я хочу, чтобы на подиуме была животная страсть, — говорил Сомбун по-английски с характерным акцентом. Он произносил слова медленно, так что София легко его понимала. — Но не похоть! Это важно. Страсть должна быть на уровне инстинкта, причём охотничьего. Этакий вечный голод. Вы читали сказки Фрэнка Баума? — спросил он вдруг, уставившись на Софию тёмными миндалевидными глазами. Взгляд у него был пристальный, что особенно подчёркивалось ещё манерой Сомбуна крайне редко моргать.
Девушка призналась, что с творчеством Баума не знакома.
— Там был такой персонаж, — сказал таец, — Вечно Голодный Тигр. Он постоянно хотел есть, но не ел, потому что знал: ничто не насытит его. Вот я хочу видеть на подиуме что-то в этом роде: неутолимый вечный голод, поиск добычи, азарт преследования! Все животные, из чьей кожи пошита моя одежда, были при жизни хищниками. И модели должны буквально превратиться в них. Сможете так сделать?
— Постараемся, — ответила София. Она делала пометки в блокноте и, кажется, действительно понимала, чего хочет Сомбун. Примерно так она и сама видела этот показ.
— Постарайтесь, — сказал таец спокойно. — Я на вас рассчитываю.
— Конечно, — кивнула девушка. — Нужно обсудить макияж. Это моя коллега, она визажист. У вас есть свои идеи, или мы можем предложить…
— Я посмотрю, что у вас есть, — Сомбун подался вперёд, чтобы изучить то, что ему намеревались показать. — Но вообще я бы не хотел делать ничего особенно броского. Одежда и так достаточно яркая, не стоит рассеивать или перетягивать внимание с неё на лица моделей.
Переговоры длились недолго. Казалось, дизайнер вполне доверял тем, кого нанял, и не собирался вмешиваться в каждый этап подготовки. Это радовало, хотя одновременно заставляло и волноваться: а вдруг потом окажется, что Сомбун ожидал совсем иного? Но София была уверена, что они поняли друг друга, и всё пройдёт на ура. В конце концов, если модельер не контролировал какие-то моменты, значит, они не имели для него решающего значения. Главное — уловить концепцию, осознать, чего он хочет от дефиле в целом. И уложить детали в эту парадигму.
София встретилась с моделями в арендованном для показа зале. Это были двадцать девушек совершенно разного типа — азиатки, чернокожие, европейки и так далее. Сомбун отобрал их сам и, похоже, руководствовался при этом только одним критерием: лишь бы черты лица не повторялись. Что ж, это позволит Наташе попробовать больше мейков, решила София, разглядывая девушек и их портфолио, где они представали в разных образах.
— Вы когда-нибудь работали с Сомбуном Сакдой? — спросила она моделей прежде, чем начать распределять одежду между ними.
Оказалось, что все девушки были приглашены на дефиле тайца впервые. До этого они работали, в основном, в азиатских странах, но Сакда нашёл их теперь через три разных агентства.
— Как вы думаете, почему выбрали именно вас? — спросила София. У неё было предположение, но она хотела услышать мнение девушек.
— Насчёт остальных не знаю, а я трижды участвовала в показах одежды из кожи, — сказала чернокожая девушка с коротко стрижеными волосами.
— Я тоже, — подхватила другая.
Через минуту выяснилось, что все модели хотя бы дважды либо носили на подиуме, либо рекламировали кожаную одежду, сумки или аксессуары. Видимо, для Сакды этот критерий был таким же важным, как и разнообразие внешностей. Хотя это как раз могло оказаться совпадением.
— Ладно, давайте распределим вещи, — сказала София, делая знак помощникам, которые дожидались возле столов с куртками, штанами, платьями, пальто и пиджаками — все это сверкало, блестело и переливалось чешуёй всевозможных фактур. — Вас двадцать, а предметов одежды пятьдесят. Значит, всем достанется по два, а некоторым — по три.
Девушки подходили и брали то, что им давали, не споря. Это было хорошо, потому что являлось признаком профессионализма.
— Мы посмотрим, как вещи будут на вас смотреться, а потом окончательно решим, кто что будет показывать, — сказала София, когда одежда была распределена. — Пока что наденьте по одной вещи, и начнём.
Работали до вечера. Подобрать подходящую вещь не так просто, как может показаться. София была вполне удовлетворена тем, как прошёл первый день.
— Завтра я начну подбирать им мейк, — сказала Наташа, когда девушки ушли. — У меня уже есть кое-какие задумки. Шмотки, кстати, потрясающие, согласна?
— Не стану спорить. Вещи шикарные.
— Я бы заимела парочку. Плащ из крокодила точно. Только мне не по карману, — вздохнула Наташа, доставая пачку тонких сигарет. — А мне бы пошло, как думаешь?
— Было бы потрясно, — искренне сказала София, собирая записи, которые делала по ходу подборки вещей. — Я бы тоже кое-что приобрела, но… Представляю, сколько всё это стоит!
Одна куртка из кожи игуаны особенно запала Софии в душу. Она была уверена, что ей бы пошло, но даже примерять не стала, чтобы не мучать себя искушением. Впрочем, если Сомбуну понравится дефиле, возможно, он сделает ей скидку?
— Даже удивительно, что человек, который никогда раньше не шил из натуральной кожи, создал такую великолепную коллекцию из непривычного для себя материала, — заметила Наташа, закуривая. — Я читала, что его вообще все считали чуть ли не «зелёным».
София вспомнила, что, изучая предыдущие показы тайца, действительно не видела ни одной вещи из натуральной кожи — только из синтетики или натуральных тканей.
— Ну, талант на то и талант, — пожала она плечами.
— Это да, — согласилась, выпуская через ноздри дым, Наташа. — А сам он кожу не носит.
— Я заметила. Может, просто не надел сегодня.
— Посмотрим. Но уверена, что мы его в коже не увидим.
— Ладно, пошли в отель. Надо поужинать и выспаться. Завтра рано вставать.
— Можно, я хотя бы докурю?! Я и так держалась несколько часов.
— Подожду тебя в машине. Не выношу этот запах…
Наташа криво усмехнулась:
— Хорошо, неженка. Вали!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Первый прогон состоялся через два дня. Приехал Сомбун Сакда на чёрном «Мерседесе» в сопровождении дюжего охранника и какой-то девицы европейской наружности, затянутой в сверкающую синтетику. Любовница? Коллега? Подчинённая? Блондинка не проронила за всю встречу ни слова, но следила за дефиле очень внимательно и, кажется, даже сделала несколько пометок в телефоне. Сакда советов и мнения у неё не спрашивал, сидел, глядя на подиум через большие матовые очки и лишь иногда менял позу. Наконец, когда модели закончили выступление, повернул голову к Софии.
— Мне нравится, — сказал он кратко. — Макияж тоже хорош. Однако не хватает кое-чего.
София ждала этой фразы. Она просмотрела все предыдущие показы Сом-буна и знала, что в конце каждого происходит какая-нибудь неожиданная, эпатирующая публику сцена. У неё было несколько на примете, и две даже отрепетировали, но она не хотела выкладывать все сразу. И весьма кстати. У дизайнера оказалась собственная идея, как закончить дефиле.
— Нужно, чтобы в финале, — сказал он, вставая, — из числа зрителей выскочило несколько человек, забрались на подиум и сорвали с моделей одежду. Разумеется, мы наймём актёров, для которых не составит труда справиться с подобным перфомансом.
— Это вроде как зрители не удержались и, не дожидаясь, пока вещи поступят в продажу, решили ими завладеть? — спросила София.
— Вроде как, — слегка улыбнувшись, ответил Сомбун.
— А под кожаными вещами на девушках будет что-нибудь надето?
— Разумеется. У нас не эротическое шоу. Обойдёмся без стриптиза.
— Хорошо, я поняла. Значит, когда все модели выйдут на подиум, с них сорвут одежду?
— Именно.
— Со всех?
— До единой.
На том встреча и закончилась. Осталось только отработать дефиле и добавить сцену, о которой сказал Сомбун. На следующий день блондинка привезла в микроавтобусе нескольких крепких девиц, по виду напоминавших завсегдатаев фитнесс-клубов, и заявила, что они будут изображать экзальтированных зрительниц. На актрис они походили мало, но София решила, что уж сорвать шмотки они сумеют, а чтобы пронзительно при этом верещать — вживаться в образ по Станиславскому тоже не обязательно.
Номер был добавлен и отрепетирован. Девушки действовали поначалу неуверенно, однако быстро освоились и стаскивали с моделей куртки, платья, пальто и юбки с большой сноровкой. А главное — они научились делать это быстро: финал должен был стать мгновенной шокирующей вставкой, а не затянутым бардаком на подиуме. Чтобы зрители сразу поняли, что это часть выступления, а не грубое вмешательство в шоу. На этом София настаивала и была уверена, что Сомбун ожидает того же самого.
— Он даже не взглянул толком на макияж, — в который раз пожаловалась Наташа, которая считала, что, если её работу не покритиковали, значит, не обратили на неё внимания. — Ни слова не сказал!
— Я думаю, ты просто прекрасно справилась с задачей, — терпеливо повторила уже в третий раз София. — Как и всегда.
— Не может быть, чтобы заказчика устроило абсолютно всё! — убеждённо возразила визажистка. — Если бы он внимательно посмотрел, если бы для него это было важно… — она махнула рукой. — Некоторые не придают мейку особенного значения, а были случаи, когда…
София не слушала. Она давно привыкла к всевозможным проявлениям нервозности людей, готовящих нечто, как им кажется, грандиозное. И привычки своей подруги изучила давно.
Она думала об акции местных «зелёных», развернувшейся в Интернете. Об этом ей рассказала Наташа, а той — кто-то из моделей. Собирали подписи к петиции, требующей отмены проведения дефиле. Конечно, на показ это никак не повлияет, однако порождает… беспокойство. Да, именно это слово подходит лучше всего. Беспокойство.
Защитники прав животных призывали людей, принимающих участие в организации дефиле, бойкотировать его. Некоторые даже получили по электронной почте письма с призывами, но София не заметила, чтобы кто-то уволился или не вышел на работу. Сама она, конечно, подобных посланий на своём ящике не обнаружила: в Таиланде её e-mail не был никому известен.
А если бы она и получила призыв отказаться от подготовки шоу Сомбуна Сакды, неужели это заставило бы её подвести клиента? Как «зелёные» всерьёз могут рассчитывать, что их пропаганда повлияет на людей? Да, животных жалко, но один человек или десять, или даже сто, ничего не могут изменить. В этом София была убеждена. Всё равно найдутся тысячи тех, кто готов платить за одежду из кожи, и пока так обстоят дела, крокодилам придётся умирать во имя моды.
И потом, от Софии не зависело, состоится ли показ. Дело-то решённое, она — всего лишь наёмный работник, который принимает участие в подготовке мероприятия. Главный же — Сомбун Сакда. За ним последнее слово.
Да и что она могла бы сделать, даже если б решила пойти на поводу у «зелёных»? Поговорить с тайцем? Но очевидно, что он не отменит столь важное событие, на которое потрачена куча денег, а вот на Софию наверняка посмотрит как на паникёршу. Для сферы, где она работает, это равносильно приговору. Кому нужен подиумный режиссёр, если он боится скандала? Такого ни Сомбун Сакда, ни мир моды в целом не простят! Человек на её должности обязан источать уверенность даже когда её и близко нет!
При мысли, что она может остаться без работы, что многие двери, открытые для неё сейчас, закроются, София невольно содрогнулась. Она слишком долго шла к тому положению, которое занимала сейчас, чтобы рисковать! Конечно, она позаботится о надёжной охране: вдруг «зелёные» не ограничатся петицией и рассылкой писем, а решат устроить прямо на показе какую-нибудь публичную акцию вроде обливания моделей краской?
Но руководит ею вовсе не страх, а благоразумие.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Накануне дня показа Сомбун пожаловал на последнюю репетицию. Он по-прежнему был небрежен в одежде, и его снова сопровождала блондинка. Только теперь, внимательно рассмотрев её, София поняла, что та совсем недавно делала пластические операции: кое-где виднелись едва заметные шрамы. Возникла даже мысль: женщина ли это или леди-бой? Правда, выступающего кадыка София не увидела, да и плечи, вроде, были у девушки достаточно узкие.
Зато стало ясно, кто эта блондинка. Фотограф! В этот раз у нее была с собой профессиональная камера, и расположилась девица у конца подиума — там, где модели останавливаются, принимая статичную позу, чтобы дать возможность репортерам сделать снимок.
Девушки ходили по подиуму, за сценой мгновенно переодевались, музыка была подобрана и утверждена. Всё шло идеально. Впереди был ещё один выход и затем — финальная сцена.
— Почему вы решили создать коллекцию из кожи? — спросила София Сомбуна. Они сидели рядом, справа от сцены. — Говорят, вас считали раньше противником… использования продуктов животного происхождения? — Она выразилась, насколько могла, деликатно.
— Я никогда не заявлял ничего подобного, — ответил Сомбун, повернувшись к Софии. — Ни в интервью, ни на показах.
— Знаю, но слухи, знаете ли…
— Да, они имеют привычку рождаться и расползаться.
Повисла пауза, и София уже решила было, что разговор окончен, когда таец сам обратился к ней:
— Вам нравится кожа?
— Да, пожалуй.
— Чем?
София задумалась, но ненадолго.
— Ну… её запах, тактильное ощущение, внешний вид… Даже скрип — во всём этом что-то есть, — сказала она.
Сомбун кивнул, словно ждал ответа в таком роде.
— А больше ничего? Только то, что характеризует кожу как готовый продукт?
— Что вы имеете в виду?
— Ведь это не ткань. Это часть живого существа, причём важно, какого именно. У каждого зверя, с которого сняли кожу, есть мифология. Например, если человек выбирает укороченную куртку из крокодила, он делает это не просто так. Он как бы сообщает окружающим: я опасен и богат, у меня есть мотоцикл, и я обожаю ощущение адреналина в крови! Это хищник, и всем становится понятно, почему он носит одежду из крокодила.
— Да, вы правы, — София слегка улыбнулась. — Но ведь кожа любого хищника послужит подобным сигналом.
— Вовсе нет, — возразил Сомбун. Он сидел вполоборота, глядя на сцену, но обращаясь при этом к девушке. — Кожа буйвола с грубой фактурой скажет нам, что человек, который её носит — агрессивен, упрям и привык добиваться своего. Он предпочитает элегантности брутальность, а интригам — прямоту.
— А кожа ящерицы?
— Утончённый вкус.
— И наличие крупной суммы на банковской карте, — пошутила София.
— Безусловно, — серьёзно кивнул в ответ таец. — Но не обязательно иметь деньги, чтобы обладать подобной вещью, — добавил он через несколько секунд. — Иногда она может достаться даром.
— В качестве подарка, — отозвалась София. — Конечно, богатые мужчины вполне могут преподнести плащ из аллигатора своей…
— Нет, не любовнице, — перебил Сомбун. — Просто другу. Или тому, кто хорошо поработал и оправдал ожидания. Я люблю делать подарки на память тем, с кем работал, если между нами было взаимопонимание, и результат меня не разочаровал. Думаю, вам я тоже преподнесу сувенир, — на этот раз он повернул голову и взглянул на Софию.
— Мне? — этого девушка не ожидала.
— Выберите любую вещь из коллекции, и точно такая же подходящего размера станет вашей.
— Выбрать прямо сейчас? — брякнула София, растерявшись от радости.
Таец улыбнулся, продемонстрировав идеально ровные и белые зубы:
— Конечно. Не торопитесь, подумайте хорошенько.
К такому делу следовало подойти серьёзно. София уставилась на сцену, хотя прекрасно помнила все вещи, входившие в коллекцию. Она уже присмотрела себе несколько, но ведь выбрать можно только одну. Значит, надо не прогадать!
Вон та умопомрачительная мотоциклетная куртка из кожи аллигатора выглядит просто супер! Или плащ с вставками из кожи ската — сразу видно, что стоит кучу денег. Куртка из игуаны, запавшая ей в душу с самого начала, не стала за эти дни хуже. Впрочем, как и укороченный жакет из кожи питона.
София придирчиво разглядывала всё, что демонстрировали девушки, — словно её попросили оценить все, чтоб вручить главный приз.
В конце концов, как любила говорить мать, первая любовь самая верная. Прочь сомнения — решено!
— Куртка из кожи игуаны. Вот эта! — София указала на девушку, которая как раз возвращалась, проходя мимо них.
— Вы получите её завтра утром, — пообещал Сомбун. — И я прошу вас быть в ней на показе. Это будет… аутентично.
— Хорошо.
— Вот и договорились.
— Вы, наверное, тоже будете в коже? Интересно, какого животного?
Таец улыбнулся:
— Посмотрим. Я ещё ничего не решил.
Они посидели пару минут молча, затем Сомбун повернулся.
— Знаете, как снимают кожу с животных?
— Что? — удивилась София. Она не ожидала, что дизайнер поднимет эту тему.
— Откуда берётся материал для такой вот одежды? — Сомбун кивнул в сторону подиума.
— Примерно представляю, но в детали не вдавалась. Говорят, иногда кожу снимают с ещё живых крокодилов. Хотя не представляю, для чего это нужно.
— Наверное, иногда случается и такое.
— Но ведь кайманов, аллигаторов и крокодилов разводят на специальных фермах именно для того, чтобы получить кожу, — София старались говорить осторожно: мало ли как относится к этому Сомбун. Хотя, раз он создал такую коллекцию…
— Конечно, — легко согласился таец. Даже едва заметно улыбнулся в своей маловыразительной манере. — А вы хотели бы увидеть процесс снятия кожи с живого существа?
— Не думаю. Вряд ли.
— Обратная сторона медали не всегда сверкает, да?
— Пожалуй.
Сомбун Сакда кивнул так, словно услышал то, что хотел.
— Мир моды жесток и не знает пощады, — сказал он.
София так и не поняла, к чему он затеял этот разговор, но была рада, что её ответы не вызвали у дизайнера неудовольствия. В конце концов, одно дело использовать натуральную кожу, а другое — излишняя и неоправданная жестокость по отношению к животным.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
София решила лечь пораньше, чтобы выспаться к показу.
Она приняла ванну с морской солью и эфирными маслами, а потом вытянулась на кровати и приготовилась отправиться в царство Морфея.
София лежала на спине с закрытыми глазами, когда на улице раздался какой-то скрежещущий звук. Девушка прислушалась. Звук повторился — в этот раз чуть ближе к отелю. Было в нём что-то зловещее — София не могла понять, почему ей так подумалось, но по телу пробежали мурашки. Захотелось встать и подойти к окну, чтобы выяснить, что происходит. Но она сдержалась. В конце концов, ее это не касалось. Но звук повторился и, кажется, прямо под её окном. Номер находился на втором этаже, так что до земли совсем недалеко. София села на кровати, глядя на занавески. Затем встала и подошла. Осторожно отодвинула одну из штор, выглянула на улицу.
Перед отелем была небольшая асфальтированная площадка, по обе стороны которой стояли машины постояльцев. Дальше росли узловатые деревья с какими-то причудливыми мясистыми листьями. София понятия не имела, как они называются. Над крышами домов висела полная луна, окружённая чётко видимыми звёздами.
Что делалось под окнами, было не разглядеть. Для этого пришлось бы открыть окно и высунуться, а поступать так София не испытывала ни малейшего желания. Она подумала, что надо просто лечь спать, и плевать, что там снаружи скрежещет, однако в этот момент на площадке перед отелем показалось нечто тёмное и бесформенное. Сгусток мрака медленно продвигался от фасада в сторону дороги. По сравнению с припаркованными автомобилями он выглядел довольно большим — метра три в длину и два в ширину. Нечто ползло прочь, издавая скрежещущий звук — словно бы волокло по асфальту невидимую железяку.
София замерла, не в силах оторвать взгляд от удивительного явления. Что это вообще такое?! Ночное животное? Но как такой крупный зверь может разгуливать по городу?
Сгусток мрака вдруг остановился и приподнялся. И начал оборачиваться. София чётко осознала: он почувствовал её пристальный взгляд, и сейчас они встретятся глазами — если у этого существа они есть. Она хотела быстро задёрнуть штору, но не могла пошевелиться.
Нечто повернулось, и София увидела лицо Сомбуна Сакды. Таец смотрел на неё, словно проступая из зыбкого чёрного тумана. А может, он сам и был этим туманом. Во всяком случае, девушка ощущала присутствие тайца, и сгусток мрака больше не казался ни призрачным, ни зыбким — он обрёл плотность и даже форму.
Сомбун приоткрыл рот, обнажив два ряда белых зубов. Только теперь они были треугольными и длинными. Раздался громкий скрежет, и пасть разомкнулась. Из неё вылез толстый язык и заметался между острыми клыками. София почуяла исходящий из желудка Сомбуна смрад, хотя окно оставалось плотно закрытым. В ушах у неё пульсировало, сердце колотилось в груди, как сумасшедшее. София вцепилась в занавеску и не сводила глаз с существа, которое глядело на неё снизу, задрав косматую голову. Чёрный туман теперь больше походил на длинную шерсть или даже мех. Косматая тварь с лицом Сакды и безумным взглядом спрятала язык, скрипнула зубами, и вдруг прыгнула прямо на окно второго этажа!..
Софию разбудил собственный крик. Тело покрылось испариной, хотя кондиционер в номере работал исправно — она видела, как светятся в темноте синие цифры табло, и воздух был прохладный.
Сон! Всего лишь сон. Обычный кошмар, и не более того. София заставила себя усмехнуться. Но каким реальным он ей показался! Просто удивительно. И откуда вдруг такой странный образ тайца, который ни разу не показался ей агрессивным?
Вспомнился недавний разговор с Наташей.
— Что ты знаешь о Сомбуне? — спросила как-то подруга во время обеденного перерыва, пока они сидели в уличном кафе, поглощая лапшу с густым коричневым соусом.
— То же, что и все, — ответила София. — А что?
— И всё-таки?
— Перспективный дизайнер одежды, любит эпатировать публику. Прежде никогда из кожи не шил.
— А почему?
— Почему не шил?
— Да.
— Его считали одно время «зелёным», но, видимо, напрасно. А в чём дело? Что ты пытаешься мне сказать?
Наташа пожала плечами.
— Здесь поговаривают, что его отец был колдуном. Он общался с фи.
— С кем?
— Так здесь называют духов.
— Кто тебе это рассказал?
— Девчонки.
Наташа имела в виду моделей.
— Некоторые из них довольно суеверны и даже слегка побаиваются Сомбуна.
— Господи, какая чушь! — фыркнула София. — Ну, во всяком случае, они не имеют с ним непосредственных дел, так что им не о чём беспокоиться. Надеюсь, ты не прониклась этими… суевериями.
— Нет, — ответила Наташа, не поднимая глаз. — Конечно, нет.
— А что именно наговорили тебе девчонки?
— Якобы Сомбун кое-чему научился у отца.
— Типа он обязан своей популярностью общению с духами? С этими… фи? Как-то напоминает легенду о Фаусте, тебе не кажется?
Наташа не улыбнулась. Может, не читала Гёте, а может, относилась к болтовне моделей серьёзней, чем хотела показать. Только вот с чего бы? Хотя Наталья всегда была склонна к фантазированию. Наверное, это свойственно творческим личностям.
— Не знаю, — ответила она, — но говорят, что один из его конкурентов умер страшной смертью. Его… Я не знаю деталей… Полиция квалифицировала произошедшее как несчастный случай, однако ни одно дикое животное не могло бы сделать с человеком такое. Я видела в Интернете фотки, и это просто ужас!
— Слушай, ты же понимаешь, что всё это полный бред? — серьёзно спросила София. — Просто сплетни, которые окружают популярную личность Сомбуна.
— Ясное дело, — кивнула Наташа. — Это я так… К слову, — она натянуто улыбнулась, — Надо же о чём-то болтать за обедом.
София решила больше эту тему не развивать. В конце концов, даже если бы она верила в колдовство и прочее мракобесие — чего нет и никогда не будет, само собой — с какой стати ей было бы беспокоиться на свой счёт? Сомбун доволен её работой, он даже подарил ей одну из своих замечательных, дорогущих вещей!
Так София подумала тогда и вспомнила теперь, лёжа в темноте. Вот ведь чёрт! Из-за Наташкиной болтовни приснилась такая дрянь! Надо же, какие фокусы выкидывает подсознание: ты слушаешь что-то, чему не придаёшь значения, а мозг потом превращает это в кошмар.
Она легла на правый бок и закрыла глаза. Велела себе не вспоминать то, что увидела. Надо подумать о приятном и постараться скорее заснуть. Завтра ответственный день, так что она должна быть свежа и полна сил.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Показ начинался в три часа, сразу после обеда — в данном случае, после торжественного открытия с фуршетом. Шампанское было приготовлено на потом — несколько ящиков дожидались в холодильнике экспо-центра.
София за кулисами контролировала подготовку к дефиле. К счастью, ни одна модель не заболела, и не пришлось никого заменять в срочном порядке. Такие вещи всегда выводили Софию из себя. Наташа накладывала последние штрихи грима, диджей проверял аппаратуру.
Через полчаса начали собираться представители прессы и модных домов — для них отводились первые ряды. Явилась блондинка-фотограф с камерами и осветительными приборами.
Сомбун настоял на том, чтобы в показе не использовались цветовые контрасты. Он предпочитал белый. Подиум, задник, даже кресла — всё было белым. Лишь несколько чёрных полосок оттеняли их. Прожекторы тоже будут источать белый свет, придавая залу холодность, а моделям — мертвенность.
София представила, как таблоиды завтра напишут, что Сакда представил зрителям метафору: художник наносит свой рисунок на чистый лист, только рисунок — это мода, а лист — подиум! Что ж… Должно быть, на то и расчёт.
Неподалёку толпились по-разному наряженные «актёры», которые готовились участвовать в финальном номере — срывании одежды. Им нужно было расположиться неподалёку от подиума, чтобы по сигналу, которым послужит смена музыкальных композиций, быстро оказаться рядом с моделями. «Актёров» распределял один из помощников Софии, выделенных устроителями дефиле.
— Кажется, это вам, — незнакомый таец со свёртком в руках окликнул Софию.
— Мне?
— Вы София?
— Да.
— От мистера Сакды, — посыльный протянул ей свёрток и слегка поклонился.
Должно быть, обещанная куртка из игуаны!
— Спасибо!
София стащила целлофан и увидела полированную чешуйчатую кожу! Просто класс! Она тут же примерила вещь возле вертикального зеркала во весь рост, перед которым крутились модели. Куртка сидела, как влитая. София провела ладонями по коже, ощутив её причудливую фактуру. Потрясающе! Этот приятный бонус к гонорару сделал её день. Надо будет поблагодарить Сомбуна Сакду после показа.
Где он, кстати? София взглянула на часы. Осталось совсем мало времени. Зрители почти все собрались. Она выглянула в зал. Вот журналисты с бейджиками и камерами, вот критики, вот модельеры. Вот местный бомонд, так называемое селебрити Бангкока.
София перевела взгляд на Сомбуна. Тот стоял в стороне, напряжённый, полный ожидания и… предвкушения. Должно быть, он делал большую ставку на эту свою новую коллекцию. Всё должно пройти идеально — от этого зависит напрямую и её, Софии, собственная карьера: если «заметят» коллекцию, то и устроителя дефиле вниманием не обойдут. Под ложечкой засосало приятно и волнительно. София на миг представила: Париж, Нью-Йорк, Милан… Как это было бы здорово! Совсем другая жизнь. Новый уровень!
Она одернула себя: дефиле должно вот-вот начаться, и модели осаждали её, уточняя последние детали, большую часть которых с ними оговорили уже сотни раз. София знала: девушкам это нужно для успокоения, и терпеливо отвечала на их вопросы.
Наконец, врубили музыку, и зал озарился софитами. Сомбун Сакда проскользнул за сцену, чтобы выйти в конце дефиле вместе с моделями. София видела, как он разговаривает с работниками сцены. Затем дизайнер подошёл к монитору, на котором было видно, как модели ходят по сцене. Он не обращал внимания на девушек, возвращавшихся за кулисы и переодевающихся — его взгляд был прикован к экрану. Софии показалось, что таец чего-то ждёт. А может, просто переживает? Сколько бы показов он ни провёл, волнение должно оставаться, ведь непредвиденные обстоятельства всегда могут возникнуть.
Каждый раз, когда девушка-модель подходила к краю подиума и останавливалась, приняв выигрышную позу, её тут же освещала белая вспышка фотографа.
София наблюдала за происходящим и на, и за сценой, постепенно проникаясь ритмом, задаваемым диджеем. Всё вокруг пульсировало, содрогаясь в едином темпе, — словно в зале билось чьё-то огромное возбуждённое сердце!
Наконец, наступил момент, когда актёры, рассаженные среди зрителей, должны были выскочить на подиум и сорвать с моделей одежду. София видела, что некоторые из них уже поглядывают на часы. Сомбун подал знак диджею, тот кивнул.
Девушки, переодевшись в последний раз, собрались возле выхода. Сакда занял место позади них, он должен был замыкать шествие.
София дала отмашку, и модели со счастливыми улыбками двинулись на подиум. Таец вышёл последним, и зал взорвался бурными аплодисментами. Зрители ликовали, некоторые даже встали. Всё вокруг осветилось вспышками фотоаппаратов.
В этот момент София почувствовала, что куртка, подаренная Сомбуном, стала ей тесна. Она повела плечами, но легче не стало: вещь словно обтянула её со всех сторон. Неужели села? Но отчего? Задумываться об этом Софии было некогда — наступала кульминация шоу. Диджей, повинуясь заранее утверждённому плану, выждал десять секунд, позволив зрителям насладиться видом моделей и дизайнера, а фотографам сделать снимки, и сменил музыкальную композицию.
Тотчас актёры пришли в движение. Сорвавшись со своих мест, они полезли на подиум, издавая дикие вопли, — в какой-то миг Софии показалось, что она стала свидетельницей взятия приступом средневековой крепости!
Актёры принялись срывать одежду с девушек, и зал огласился воплями! Модели верещали, словно их резали, некоторые падали, когда с них стаскивали куртки, пальто и плащи. Зрители застыли с выпученными глазами, кто-то отступил, кто-то побежал, опрокинув стулья задних рядов. Кто-то потерял сознание.
Белоснежный подиум стал красным. Изумление на лицах актёров сменилось ужасом. Недоумевая, они застывали столбом, глядя на то, что оказалось у них в руках — липкое, мокрое, болтающееся!
Модели, лишившиеся одежды, оказались в чём-то блестяще-красном! И это что-то сочилось, капало, падало на подиум, оставляя алые следы.
Внезапно София поняла: она видит плоть, лишённую кожи! Девушек ободрали, как кайманов, ящериц, крокодилов и змей — всех тех, из кого Сомбун Сакда создал свою экзотическую коллекцию!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
София задохнулась от ужаса. И эта проклятая куртка! Она так плотно обхватила тело, что просто не давала дышать. София схватилась за язычок молнии… Ее пронзило ужасное предчувствие, но она уже не могла остановиться. Она дернула молнию вниз и, как только края курки разошлись, грудь пронзила резкая боль — словно по ней полоснули бритвой. Вскрикнув, София глянула вниз. Там, где молния разошлась, виднелось обнажённое мясо… Кровь текла по чешуйчатой коже игуаны. Мышцы, прожилки, капилляры — всё это теперь сочилось, блестело и пульсировало, как в фильмах Дэвида Кроненберга. Кожа игуаны наливалась кровью.
Страдая от боли, София подняла глаза и увидела Сомбуна Сакду. Таец стоял в середине подиума и озирался с торжествующим видом. На его губах змеилась тонкая, недвусмысленная улыбка человека, у которого получилось все, что он задумал! Его окружали умирающие в муках освежеванные модели, актёры с окровавленной кожей в руках, ошеломлённые зрители. Финал удался на славу!
«В Таиланде поговаривают, что его отец был колдуном», — вспомнились Софии слова подруги.
Несмотря на отсутствие заточенных зубов и чёрной косматой шерсти, Сомбун походил сейчас на ту тварь, которая привиделась Софии во сне: то же кровожадное безумие в глазах и сознание собственной мощи и власти, способной управлять другими.
Последнее, что увидела София прежде, чем её накрыла тьма, была блондинка-фотограф, продолжавшая фотографировать. Она тоже торжествовала.
Фотографии с окровавленными моделями и залитым кровью подиумом будут открыты миру уже сегодня!
Ведь мир моды не может ждать дольше.
Он жесток и не знает пощады!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Богдан Гонтарь
Возвращение
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ночь мягко и незаметно вползла в старую хрущевку, распустив по паркету языки теней. Тени бесшумно осели в углах, заклубились в коридоре и замерли вязкой, почти осязаемой стеной; ринулись было на тесную кухню, но отпрянули, испуганные тусклым светом потрескивающей лампочки, и в ожидании застыли на пороге.
Николай Савельевич поставил на плитку алюминиевый чайник и сел на покосившийся табурет, подкрутив громкость радио, вещавшего о новостях далекой и призрачной столицы. Старик со скучающим видом слушал, подперев подбородок кулаком и глядя через мутное стекло во двор. На детской площадке с ракетой посередине собралась компания молодых ребят из соседнего дома. Молодежь пила дешевое пиво, слышалась музыка из переносного магнитофона, изредка сквозь далекий, ропот их бормочущих голосов прорывался заливистый девичий смех и визг. Пенсионер, слыша эти полные радости и жизни звуки, угрюмо вздыхал и почесывал тыльную сторону ладони с наколотыми солнцем и чайкой, вспоминая свою молодость, подернутую плотной дымкой прожитых лет. Он вспоминал жену, веселых и резвых детишек, которых он по очереди катал на шее в этой же квартире, а они бегали вокруг него, смеясь. Дети давно выросли. А жена… Валентину Николай Савельевич похоронил четыре года назад на ее родине.
Маленькая деревенька, вдали от крупных городов и асфальтированных артерий, когда-то выпустила из своих материнских объятий маленькую, еще несмышленую, белобрысую Валюшку, а спустя шестьдесят лет приняла обратно Валентину Степановну, навсегда забрала ее, бледную, безмолвную и холодную, в свой жирный и податливый чернозем.
Металлической трещоткой заверещал телефон. Николай Савельевич, чертыхнувшись, поднялся со стула и, ковыляя, нырнул в залитый тенями, пропахший кислым борщом и старческим потом коридор. В темноте он наощупь побрел вдоль стены. Аппарат звенел, не умолкая, и было что-то в этом назойливом звуке до глубины души противное Николаю Савельевичу. Каждый раз, поднимая трубку, он испытывал омерзение, схожее с чувством, когда берешь в руку склизкий клубок рыбьих внутренностей. Но не ответить нельзя — иначе будут названивать без конца. Всю ночь, пока заспанное солнце не прогонит тени из квартиры. В такие моменты Николай Савельевич жалел, что старость забрала у него только зрение, заставив носить очки со стеклами толщиной едва ли не в палец. Иногда у него возникали мысли, что было бы лучше потерять слух, чтобы не слышать этих вечерних звонков. Нащупал угловатые изгибы трубки, снял ее с рычажков и поднес к уху. В трубке звенела тишина.
— Да? — гаркнул он, и от его резкого, как вороний крик, голоса тени шарахнулись в разные стороны.
— Коля? Привет, Коленька! Как дела у тебя? Почему не звонишь совсем? Забыл про нас? — затараторила трубка голосом Клавы, младшей Валиной сестры, тучной тетки с вечной широкой улыбкой, обнажавшей плотный ряд удивительно белых для ее возраста зубов; с сильными, не по-бабьи, руками и озорным характером. Она делала всю мужицкую работу по дому с тех пор, как погиб зять — разбился пьяный на машине, оставив вдовой жену с двумя дочками на руках. Клава тогда переехала к ним — помогать воспитывать девчонок да поддерживать дом в порядке. И справлялась со своей задачей с удивительной легкостью. В свои шестьдесят пять она и дрова колола, и таскала ведрами воду из далекого колодца, и водила коров на выпас, по вечерам загоняя их хворостиной во двор, и успевала помогать внучкам с уроками до возвращения Татьяны, своей дочери, домой с работы. Николай Савельевич с женой раньше частенько ездили к ним в гости — всего ночь пути на поезде. Особенно старику помнился Клавин самогон, настоянный на одной ей известных травах. Самогон был тягучим, цветом темнее коньяка, пился легко, оставляя легкий привкус шоколада на языке.
Голос в трубке не унимался:
— Николай, это не дело! Мы тут, значит, переживаем, волнуемся, как ты там, а ты и в ус не дуешь! Хоть разочек бы позвонил или письмишко начеркал, скучаем же по тебе. Ну, чего молчишь-то? Внучки, так те вон постоянно спрашивают: «Где деда? Когда позвонит?», а ты… Эх, Коля, Коля, стыдно должно быть, не чужие ведь люди тебе, должен понимать. Я ж тебе сто раз уже предлагала: приезжай к нам жить, что тебе в том городе-то? Дети с внуками, небось, и дорогу к деду забыли, не навещают ведь. Можешь не врать, что навещают, знаю я все. У самих уже семьи, куда им до тебя, старика-то. Так я ж чего говорю: приезжай к нам, вместе с тобой тут уже и доживем свой век, можно подумать, долго осталось. Тут-то хоть старость встретишь в тепле и уюте, а не в квартирке своей холодной. У вас там уже, поди, холодно, за хлебом не сходишь. А у нас тут и зимой не шибко дует, только снежок ляжет, а морозов-то и нет. А летом — так вообще красота: солнышко, зелень, тепло, птички поют. Летом на речку ходим купаться каждый день. А у вас что? У вас и лета-то нет, ветрище дует круглый год, и дождь хлещет. Я-то знаю, сама там жила. То ли дело у нас в деревне. Да и помрешь когда, похоронят по-человечески. А там, случись что, так и всполошатся твои родственнички, только когда соседи вонь трупную почуют, прости господи. Грех, конечно, такое говорить, но ведь так и есть. Дети поразбежались, кто куда. Дай Бог, внуки навещают, да и то я сомневаюсь. И жизнь у вас там — не сахар. Загазованность и климат опять же — в нашем с тобой возрасте, Коля, по поликлиникам бегать замучаешься в таких условиях. А ты ведь сам знаешь, какие нынче поликлиники — не лечат, а калечат. У нас всяко лучше: и воздух чище, и климат мягче. А еда? Ты ж там что ешь? Консервы с яйцами? Ты ж и готовить-то себе не можешь, а тут дом полон баб, всегда сыт будешь, да и у нас домашнее все: яички, молочко парное, мяско, курица. Я на днях сала засолила килограммов пять. Хочешь, тебе посылочку отправлю? Меня Танюха в воскресенье на почту повезет за пенсией, тогда и отправлю. Но ты все равно лучше приезжай, Коль. Скучаем мы по тебе. Да и тяжко нам тут. Забор покосился, подровнять некому. Три дня назад Ваську-комбайнера просила, так он, зараза, деньги вперед взял, а теперь пьет четвертый день где-то, жена уже все ноги истоптала, ищет его. А еще крышу покрыть надо, подтекает на веранде, но это дело не срочное, найдем, кто поможет. А ты все равно приезжай. Мы ж родня с тобой. А ты у нас один остался. Девки-то мелкие без отца растут, Танюха о замужестве и думать не хочет. А девчонкам надо, чтобы мужчина был в семье, чтобы защитник был, да и просто свою долю воспитания давал. А то вырастут в мать — я ж ее тоже одна растила, вот она у меня и избалованная. А тебя любят и слушаются во всем, сам помнишь. Нужен ты нам, Коль. Да и мы тебе нужны, чего уж там. Стареть вместе сподручнее, понимаешь? Приезжай, бросай свою квартиру, или детям отдай, нехай делят. Хотя нет, они там за нее глотки друг другу поперегрызут, ей-богу. Можешь завещание заранее написать и с собой взять. А можешь продать ее, мы на те деньги пару свинок еще возьмем, да девочкам на учебу отложим, сейчас образование дорогое больно, а нам с тобой деньги-то и ни к чему уже. Хотя, что это я? Твоя квартира, тебе и распоряжаться! Но я советую, как лучше. Да и черт с ней, с квартирой. Ты, главное, сам приезжай, Коль! Ну что ты как ребенок, в самом деле? Всё мы тебя уговаривать должны. Собирайся, ждем тебя. Так всем лучше будет. Все, Коль, целую, буду прощаться. Передаю Лариске трубку.
Что-то зашуршало, щелкнуло, и на секунду сердце старика замерло от радости — связь оборвалась. Но нет, в трубке уже слышался голос Лариски:
— Деда, деда, привет! Как ты там? Ты приедешь? Деда? А ты научишь меня на велосипеде ездить? Ну, когда приедешь. А на рыбалку будем ходить? Червей мы с Ленкой будем копать, ты только ходи с нами, тебе понравится, мы окуня ловим, а бабушка жарит его потом — вкуснотища. Только, деда, вставать рано надо, мы засветло аж встаем и с мальчишками едем на великах на речку или на пруд. Ну, точнее, они нас на багажниках возят. А так и ты с нами будешь ездить. Будешь, деда? А я хотела котенка у Сашки взять, он отдавал, а мама не разрешила. А ты разрешишь, да? А ты же будешь помогать нам уроки делать? Такие задания сложные в третьем классе, я математику не понимаю, умножение особенно. А ты же умный, ты все знаешь, правда? Приезжай, пожалуйста, ну, деда…
И Николай Савельевич, облокотившись на тумбочку, окруженный вязкими тенями, ответил внучке:
— Иди к черту, тварь! И бабка твоя пусть идет, и мать!
Трубка замолчала. Через несколько секунд снова раздался Ларискин голос, испуганный и недоуменный:
— Деда? Ты чего, деда? Не ругайся, пожалуйста, я боюсь, когда ты ругаешься…
— Бойся, сука, бойся!
— Деда… — в трубке послышались всхлипы и сдавленные рыдания. — Деда, ну не ругайся, пожалуйста, мне страшно. Почему ты ругаешься, я тебе ничего не сделала… — всхлипы перешли в громкий плач.
Старик стоял, тяжело дыша: горло сдавила тяжелая ярость. Когда плач чуть поутих, он прохрипел в трубку:
— И никогда больше сюда не звоните. Никогда.
Плач разыгрался с новой силой. Губы Николая Савельевича растянулись в довольной улыбке. Он стоял, усмехаясь, а тени ползли по его плечам. Тем временем рыдания в трубке не прекращались, но что-то в них неуловимо изменилось. Пропали всхлипывающие звуки, а сам плач замедлился, потек визгливыми нотками, и старик понял, что Лариска смеется. Громко, истерично смеется в трубку. Со злости он ударил трубкой по столу, но потом снова поднес ее к уху:
— Над чем ты, гнида, скалишься?
И вновь из трубки раздался тоненький голосок:
— Над тобой, деда, над тобой. Старый хрыч, а все надеешься напугать кого-то. Ты приедешь, деда, обязательно приедешь. Мы тебя ждем. И баба Клава, и мама, и мы с Ленкой. И Валентина твоя ждет, хоть и ходить не может — ноги сгнили. Бабка-то ее все на горбу таскает. Приезжай, деда. Нам тут холодно. Тут север, земля не прогревается. И черви холодные. Знаешь, каково это — холодные черви в животе? Не знаешь ты ни хрена, старый. А я знаю, мы все тут это знаем. Приезжай, деда, — снова жалобно проскулила она. — Приезжай, мы тебя ждем. Здесь твое место. Тут такой вязкий чернозем, такой тяжелый! Когда сломалась крышка гроба, мне грудь продавило, теперь ребра внутрь растут, такой вот чернозем. Без мужика не справиться никак. Приезжай, деда. Приедешь?
— Да вот хрен вам, — прохрипел Николай Савельевич.
— Хрен тебе, а не нам. Приедешь, как миленький. Мы тебе уже год звоним. Ты не выдержишь. И лучше приезжай сам. Мы можем начать звонить твоим детям и внукам, если ты к нам не хочешь. Приезжай, деда, пожалуйста, приезжай, — трубка вновь разорвалась диким смехом. — Видишь, деда, как мы тебя любим? Ты нас год уже как похоронил, а мы все равно звоним, посылку, вон, тебе выслали. Наш любимый дедушка, старый дурачок! — Новый взрыв истеричного хохота заставил его отнести трубку подальше от уха, и тени вокруг старика словно тоже отпрянули назад при звуках этого смеха.
Николай Савельевич повесил трубку и долго стоял, глядя на красный телефонный аппарат с болтающимся обрезком кабеля. Подмывало взять его в охапку и вынести на помойку, да без толку. Вернут. Одолеваемый тяжелыми мыслями, Николай Савельевич поплелся в спальню.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
А через неделю пришел курьер. Николай Савельевич долго рассматривал его в глазок. Курьер уходить не собирался — видимо, слышал, как пенсионер тяжело и громко ступал на скрипучие половицы. Парень стоял, держа в одной руке объемный сверток. Каждые несколько секунд он нажимал кнопку звонка, предварительно нервно глядя на часы. Николай Савельевич сдался и открыл обитую дерматином дверь. Из подъезда резко пахнуло мочой и сигаретами.
— Левченко Николай Савельевич?
— Да, я, — нехотя прокряхтел старик.
— Вам посылка.
— Сам вижу. Где расписаться?
— Вот тут, пожалуйста, — парень протянул пожелтевший шуршащий бланк. Николай Савельевич нацепил висевшие на шее очки, заполнил его убористым почерком. Курьер, нахмурив лоб, осмотрел бланк, кивнув, убрал его в карман, после чего протянул старику посылку — квадратный сверток промасленной бумаги, перехваченный крест-накрест бечевкой. Николай Савельевич в растерянности уставился на посылку, теряя последнюю надежду:
— А что же, платить за нее не надо?
Но курьер уже не слышал его — бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку.
Старик закрыл дверь и остался в темном коридоре один на один с посылкой. Весу в ней действительно было килограммов пять, и от того еще меньше хотелось ее открывать. На приклеенной бумажке был от руки написан его адрес. Посылка оттягивала руки, а он никак не мог решить, что с ней делать. В конце концов он двинулся на кухню, вышел на свет из погруженного в тени коридора и положил сверток на стол. Пальцы после промасленной бумаги стали жирными, старик брезгливо вытер их кухонной тряпкой для посуды, и тут же выкинул ветошь в мусорное ведро. Посылка лежала посреди стола, и у него мелькнула запоздалая мысль, что на стол надо было что-то постелить сперва, ему же еще с него есть.
Сверток притягивал взгляд, угловатые изломы словно манили — срезать бечевку, развернуть бумагу и достать содержимое на свет. Николай Савельевич даже потянулся было за ножом, но в последний момент отдернул руку от перемотанной изолентой рукояти. Поразмыслив немного, он взял посылку, вышел с ней в подъезд, и, спустившись по ступеням, выкинул ее в черное жерло мусоропровода. Было слышно, как она ударилась несколько раз о стены шахты и с шуршанием приземлилась в кучу отходов. Старик облегченно вздохнул и вернулся в квартиру, утирая пот со лба.
Сердце, бешено колотившееся в груди, унялось, когда старик присел за стол. Потянувшись включить радио, он посмотрел во двор и увидел там ту же компанию молодежи, что собиралась под окнами каждый день. При виде их, беззаботных и веселых, Николая Савельевича охватила бессильная отчаянная злоба, и, повинуясь мимолетному порыву, он вскоре критически рассматривал разложенную на столе скромную закуску и наливал в стакан тягучую водку. Часы показывали полтретьего, значит, солнце сядет часов через шесть. Раньше этого времени звонков можно не ждать, и эта мысль приподняла ему настроение. Он даже начал с улыбкой поглядывать на молодых разгильдяев с пивом во дворе. Усевшись на свое привычное место у окна, вооружившись питьем и закуской, старик отсалютовал правой рукой и проскрипел:
— Ваше здоровье, молодежь херова! — после чего, поморщившись, проглотил водку и понюхал бутерброд, поднеся его к носу.
По радио играла музыка. Современную эстраду Николай Савельевич категорически не воспринимал, не чувствуя в ней ни души, ни таланта, однако сделал чуточку громче. Тепло в груди и шипение магнитофона в эфире приводили старика в благостное расположение духа, приближали его к некоей, с трудом им ощущаемой гармонии с окружающим холодным миром.
Тревожной трелью затрещал дверной звонок. Николай Савельевич замер и покосился в сторону погруженного в полумрак коридора. Через несколько секунд в дверь снова позвонили, уже настойчивее. Чертыхнувшись, он поднялся и побрел открывать.
В глазок никого не было видно, только дверь соседа напротив, но старик на всякий случай каркнул:
— Кто там? — Ответа не последовало.
Выждав еще с полминуты, он развернулся и пошел обратно. Когда уже поворачивал к своей узкой кухоньке, в дверь снова позвонили. Он обернулся и враждебно уставился на дерматиновую обивку. Еще звонок. Николай Савельевич, закипая, двинулся по направлению к двери, бормоча проклятия на ходу. Глазок показывал ровным счетом то же самое, что и в прошлый раз: пустую лестничную клетку, соседскую дверь и царапины на поверхности самого глазка.
— Кто там? — крикнул он, но ему не ответили и в этот раз. — Суки, — резюмировал Николай Савельевич. Потянулся, нащупал за динамиком над дверью ручку громкости и выкрутил вниз до упора.
— Хулиганье, — бормотал он.
Настроение опять упало, радовало только то, что водки была почти полная бутылка, и впереди были длинные шесть часов спокойствия.
На кухне он снова занес бутылку над стаканом, холодная водка заструилась по граненым бокам, на радио заиграло что-то знакомое, из прошлого десятилетия, когда он еще не был так стар, и жива была Валюшка. Присаживаться не стал и в раздражении стоя выпил и откусил от бутерброда.
Когда горячий поток прокатился вниз к желудку, радио зашипело стеной помех. Песню было слышно некоторое время — голос певца выныривал из шумов, искажался и пропадал вновь, а потом исчез окончательно. Осталось только неровное шипение.
Николай Савельевич недоуменно посмотрел на старенькую «Сонату», опершись на стол, потянулся к антенне, однако попытки пошевелить ее не дали никакого результата. Динамик продолжал издавать только шум помех. Старик выкрутил ручку настройки вправо. Ничего не изменилось. На пути влево шипение стало громче, забилось, меняя тональность, а потом пропало вовсе, оставив лишь тихое потрескивание эфира. Как ни пытался старик, но вернуть приемник к жизни не получалось. Николай Савельевич обессиленно опустился на табурет. Прекрасное настроение вмиг улетучилось вместе с потерей последней вещи, которая скрашивала тоскливые будни. Вскоре прекратился и треск, повисла звенящая тишина. И в этой тишине совершенно посторонним звуком раздался щелчок, сухой и приглушенный, как стук по дереву. Николай Савельевич перевел взгляд от окна на радио. Динамик молчал. Ни треска статики, ни помех. Еще щелчок. И через десять секунд снова. Старик склонился над «Сонатой». Щелчки шли из динамика. С равными перерывами, словно за ним таился запущенный метроном.
Щелк! Десять секунд тишины.
Щелк! И снова тишина.
Николай Савельевич уже раздраженно потянулся к розетке, чтобы раз и навсегда оборвать мучения отжившей свой век магнитолы, когда в промежутке между щелчками услышал еще один звук на самой грани восприятия. По спине пробежал холодок. Радио помолчало, потом издало щелчок, и старик поднес ухо к динамику. Из динамика звучал еле слышный детский смех. Николай Савельевич отчетливо уловил знакомые нотки Ларискиного повизгивания. Раз от раза смех не менялся, начинался на самой высокой ноте через секунду после щелчка и затухал за секунду до следующего. В последней надежде на то, что все это ему кажется, старик напряженно вслушался в эфир.
Щелк! Тишина. Смех исчез. Прошли бесконечные десять секунд, но, кроме вязкой, почти осязаемой тишины, ничего не было.
Щелк! Снова тишина.
Николай Савельевич облегченно поставил радио на стол и потянулся за стаканом, когда динамик, хрипя, разразился визгливым, истеричным смехом, теперь на всю громкость. От неожиданности старик вздрогнул и опрокинул тарелку с закуской на липкий паркет. В сердце закололо, перед глазами на миг поднялась багровая пелена, но Николай Савельевич совладал с собой, протянул заскорузлые пальцы к розетке и вырвал из нее штепсель. Схватил «Сонату» и, глухо взревев, швырнул в угол кухни. Магнитола ударилась о стену и рухнула на пол немой грудой пластмассы. Николай Савельевич стоял, тяжело дыша. Лицо его раскраснелось от ярости, руки дрожали.
Наступившее спокойствие ударом ножа разорвала трель звонка из прихожей. Николай Савельевич угрюмо обернулся в сторону темного коридора. Малодушную мысль, что он забыл выключить звонок, отмел сразу. Звонок верещал на пределе мощности, не замолкая ни на секунду, словно кнопку вплавили в паз намертво. Некоторое время старик стоял неподвижно в расколотой наползающим хаосом кухне, собираясь с духом, потом решительно шагнул в коридор. Тени привычно облепили его со всех сторон. Сквозь звон, проникавший, казалось, прямо под сухую бумагу старческой кожи, нарастал шум дождя за окном.
Николай Савельевич быстро пересек залитую тьмой прихожую, но повернул не к двери, а к покосившемуся шкафу, стоявшему у противоположной стены. Открыв рассохшуюся дверцу, он впотьмах нащупал ручку маленького топорика и, упрямо наклонив вперед голову, направился ко входу. Когда оставался последний шаг, звон оборвался, словно с другой стороны резко одернули руку. Старик вслушался во вновь обрушившуюся на него тишину. Из-за двери не проникало ни малейшего шороха. Он сделал аккуратный шажок, минуя скрипучую половицу у коврика перед входом, и прильнул к глазку. На этот раз в глазок не было видно вообще ничего. Заблаговременно прикрытый чем-то, он показывал только чернильное пятно. Николай Савельевич уже протянул руку к замку, как услышал снова зарождающийся в пыльной пластмассовой коробке над дверью шум. Дальнейшие его действия не заняли и трех ударов бешено колотившегося в груди сердца: пальцы обхватили ручку и прокрутили ее на один оборот влево, плечом он навалился на дверь, выскакивая вслед за ней в подъезд с топором в правой руке, отведенной за спину для замаха. Трель над головой смолкла, не успев начаться, а сам старик выпрыгнул на пустую лестничную клетку. Не было никого ни этажом выше, ни этажом ниже. Не стучали частой дробью по лестнице шаги убегающего хулигана. Единственным звуком были отголоски пьянки, звучавшие из-за двери соседей, и тянуло все так же мочой и сигаретами.
Глазок оказался залеплен жвачкой. Николай Савельевич, раздраженно матерясь, отковырял и отскоблил ее, оставив на выпуклой стеклянной поверхности несколько царапин, а потом вернулся в квартиру, неся подмышкой то, что ему положили под дверь. Увесистый сверток в промасленной бумаге, перехваченный бечевкой и с его адресом на прикрепленном бланке. Теперь от бумажной упаковки нестерпимо смердело гнильем.
Старик отнес посылку на кухню, как и в прошлый раз. На ходу наступил босой ступней на осколки тарелки. Осмотревшись, сделал единственный возможный выбор и отправил сверток в морозилку.
Зазвонил телефон. Николай Савельевич угрюмо пошел в коридор к аппарату, попутно глянув на часы — полпятого. Что-то рановато сегодня. «Крепчают суки, раньше только с наступлением темноты могли звонить», — мелькнула мрачная мысль. Но он был настолько вымотан, что не придал этому никакого судьбоносного значения. Значит, будет отвечать на звонки и днем — какая, собственно, разница уже?
— Деда? — Радостно зазвенел Ларискин голосок. — Как здоровье, дедуля? Мы так соскучились по тебе, ты даже не представляешь. Тут столько всего произошло нового! Недавно на рыбалку ездили на пруд, так я там целую щуку вытянула, вот такую большую! А с тобой мы еще и не столько наловим, когда приедешь. Ты же приедешь, деда?
— Да заткнись ты, ради Бога, — пробурчал в трубку Николай Савельевич.
— Опять ты ругаешься, дедуль… Будешь ругаться — на языке бородавки вырастут, — и она рассыпалась мелким ехидным бисером, но в этот раз помимо смеха старик услышал еще приглушенный хрип на фоне.
— Во, слышишь, деда? Это Ленка говорит, что у тебя еще и зубы выпадут. У ней горло сгнило, ее тут только я понимаю, — и снова смех вперемешку с хрипящим клекотом.
— Когда вы уже меня в покое оставите…
— А сам-то как думаешь, черт старый? Засиделся ты в жильцах. Посылочку-то уже получил, небось? — В ее голосе засквозили злорадные нотки. — Открывал посылочку-то? А ты открой-открой, там ведь не только сало. Там еще и Валентина твоя гостинцев положила, порадовать тебя, мудака.
— Да идите вы в жопу со своей посылочкой! — прорычал старик.
— Дед, ну что ты вот опять за старое, а? Приехал бы уже давно, и дело с концом. Ты же наш, весь наш, с потрохами и дерьмом. И нужен ты только нам. Приезжай, давай, не тяни кота за яйца, они у него не резиновые, — в этот раз Лариска не смеялась, и хриплый лай Леночки стал слышен отчетливее. Старика передернуло от отвращения, когда он представил младшую внучку, ее бледную кожу с трупными пятнами. — Деда? Ты меня слышишь, деда?
— Слышу, слышу, — он утер рукавом рубашки выступившую на лбу испарину.
— Ладно, деда, не будем тебя больше сегодня тревожить, так и быть. Можешь выпить водочки, развернуть, не спеша, гостинцы и подумать о переезде. Целую, дедуля, пока! — и она положила трубку.
Теперь они звонили каждый день. Звонили утром, когда он был в ванной. Звонили в обед, отрывая его от еды. Звонили ночью, когда он уже спал, но все равно вставал, разбуженный назойливым телефоном. Они говорили с ним такими родными и привычными голосами, и каждый раз теперь на фоне звучал надсадный нечленораздельный хрип Леночки. А потом ему позвонила Валентина.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Алло, Коленька, родной, слышишь меня? Коленька? — от звуков ее голоса, такого близкого и любимого, на глазах у старика выступили слезы. — Коленька? Слышишь? Коля, ну приезжай уже, в конце-то концов. Столько баб тебя уговаривать еще должны. Приезжай, родной, я соскучилась по тебе безумно. Мы тут с тобой отдохнем, наконец, как в молодости. Тут такое лето чудесное, Коленька! Природа, воздух свежий, озера, пруды, речки! Будем купаться с тобой ходить каждый день! Мы же с тобой вместе этого хотели! Ты же сам, Коля, говорил: детей, мол, на ноги поставим, и уедем в деревню старость доживать. Коленька, милый, приезжай, я заждалась уже. Будем каждый-каждый день на озеро ездить на велосипедах, на пляже загорать! Помнишь, как тогда, в Гаграх? Когда я обгорела на второй день, и ты потратил треть получки, купил мне платье закрытое, чтоб солнце не напекало. Как сейчас помню: атласное платье, изумрудного оттенка, болгарское! Дорогущее же было! Я тогда тебя ругать начала, что ты столько денег-то на тряпку ухайдакал, а ты сказал, мол, ничего страшного, зато я теперь самой красивой у тебя буду. Это ведь мой любимый подарок от тебя был. Помнишь, Коленька? Вот было время-то, а? Чудесное время. Приезжай давай, не томи, сколько можно тебя упрашивать. Старые мы уже, нам ведь вместе надо держаться, помогать друг другу. Приезжай, любимый. Скучаю сильно-сильно. Да мы все тут по тебе скучаем. И по деткам нашим я соскучилась. На днях Виталику звонила, а его, видать, дома не было, так трубку Алешка взял. До чего славный мальчонка растет, хочу я тебе…
— Что ты сказала? — перебил ее Николай Савельевич. — Повтори! Что ты сказала?
— Как что… — Растерянно залопотала Валентина. — Виталику, говорю, звонила… С Алешкой пообщалась. Тоже в гости звала. Он сказал, что скучает по мне и по девчонкам…
У старика на секунду перехватило дыхание, но он дрожащим от ярости голосом выдавил сквозь сомкнутые зубы:
— Как ты смеешь звонить моим детям? Ты…
— Знаешь, что, Николай?! Это такие же мои дети, как и твои, понял? Я их вынашивала, я их рожала, я с ними сидела, я их воспитывала. И я буду им звонить. Да и еще, — за ее елейным голосом в трубке снова послышался хриплый вой Леночки. — Я ведь и им посылку собрала. То же, что и тебе. На днях вышлем. Так что, Коленька, лучше приезжай ты. А то Алешка побольше твоего скучает. Его уговаривать долго не придется.
— Ты что? Ты не понимаешь? Ему же всего десять!
— Ну и что, Николай. Ну и что, что десять. Девочкам, вон, тоже одной семь, другой девять. С ними и будет дружить. Так что решай уж, наконец. Глава семьи, тоже мне, — и она положила трубку, а старик остался стоять в темном коридоре один, окруженный безмолвными тенями, слушая гулкие гудки на линии и удары дождя по стеклу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
По телефону сын сказал, что им звонили, когда ни его самого, ни жены Алены, рыжей, веснушчатой и вечно улыбающейся, дома не было — только маленький Алешка вернулся со школы, и именно он ответил на звонок. Мальчишка обмолвился, что звонили, но на вопрос, кто это был, наотрез отказался отвечать, не поддаваясь на уговоры обоих родителей. Большего Николаю Савельевичу ждать не было ни нужды, ни сил, и он собрался за два дня.
На рынке взял консервов в дорогу, отварил яиц и завернул в фольгу курицу, запеченную в дышащей на ладан духовке. Вымыл накопившуюся посуду и аккуратно сложил ее в шкафчик над раковиной. Подмел везде пыль растрепавшимся веником, ссыпал ее в мусорный пакет и отнес его к переполненной урне во дворе.
Радио, так и лежавшее в углу кухни, он бережно подобрал вместе с разлетевшимися осколками и деталями, сложил в ящичек, сколоченный из фанеры, и ранним утром, еще до рассвета, понес за дом. Там перешел узкую грунтовую дорогу, пробегавшую под его окнами, и спустился по запыленному косогору к быстрой речке, несшей холодные мутные воды к далекому морю. На каменистом берегу он долго сидел, глядя на бурлящий перекатами поток, держа радио на коленях, а потом встал, что-то прошептал ему, прощаясь, и отправил своего последнего друга в плавание вниз по течению. Бурлящий поток подхватил ящичек, закрутил его в пенном водовороте, но, перенеся через шипящий порог, выровнял на середине русла и уже более бережно повлек к серым волнам океана. Старик долго смотрел вслед, а после, понурив голову, поднялся к рокочущей грузовиками грунтовке и вернулся в дом.
Из шкафа, где хранились их с Валентиной вещи, которые он ни разу не доставал после ее смерти, старик извлек свой побитый молью темно-серый шерстяной костюм, голубую застиранную рубашку и галстук, который надевал трижды в жизни: на свою свадьбу, на свадьбу сына и на похороны жены. Николай Савельевич сложил вещи на кровати и встал над ними, затаив дыхание, как пловец, готовящийся к прыжку с вышки. На улице в затянутом облаками небе проклевывалось солнце. Холодный утренний свет падал внутрь между тяжелыми бордовыми шторами, и старик стоял, завороженно глядя на танец пылинок, выпорхнувших из шкафа в комнату, в этой светло-серой полосе. Сквозь тюль он видел скамейку во дворе, исписанную и изрисованную, на которой уже обосновался молодой парень, забритый наголо, в кепке с лихо заломленным козырьком и помятом спортивном костюме. У ног его стояла бутылка пива, уже початая, а со всех углов еще не проснувшегося двора к нему начинали слетаться товарищи, как чайки к выброшенной на берег рыбе. Когда бутылка пошла по кругу, Николай Савельевич услышал через закрытое окно столь ненавистный ему всегда разнузданный и непринужденный смех. Кто-то притащил гитару и, слегка фальшивя, затянул песню. Старик смутно узнавал и мелодию, и слова, но до этого он никогда не вслушивался в нее столь жадно и неистово. Что-то неведомое доселе наполнило его грудь, словно раздвигая ребра и заполняя легкие; что-то, давно забытое и похороненное под годами серости и одиночества, расправило в нем крылья, и впервые за много лет старик улыбнулся, глядя на молодежь.
Он облачился в костюм, медленно и вдумчиво застегивая каждую пуговицу. Закрывая дверцу шкафа, мельком увидел уголок атласного платья, про которое говорила Валентина. Болгарское, густого изумрудного оттенка. Повинуясь сиюминутному порыву, он вытащил его из-под груды других вещей покойной жены и понюхал. От ворота и разреза на груди даже после стольких лет по-прежнему пахло ее духами.
Запах был слабый, он почти выветрился, соскользнул с мягкого атласа и осел вместе с пылью по темным уголкам шкафа, но Николай Савельевич чувствовал его, как и много лет назад, и потускневший мир вокруг него распустился на секунду красками молодости. Платье он аккуратно сложил и убрал на самое дно объемного брезентового вещмешка, сверху поместил присланную родственниками посылку, чтобы ее случайно не обнаружил сын, когда придет искать его. В самом верху он уложил провизию на пару дней и пристроил стоймя вдоль правой стенки рюкзака топорик, после чего перетянул горловину потрескавшимся кожаным ремешком, обул начищенные до блеска туфли, натянул на глаза козырек кожаной восьмиклинки, закинул вещмешок на плечо и вышел из квартиры. Ключ занес соседу напротив, такому же старику, попросив передать сыну, когда тот приедет. Спустился по выщербленным ступеням, вышел из темного пропахшего подъезда в хмурый, но непривычно теплый день и направился по медленно пробуждающимся пустым улицам к железнодорожному вокзалу.
В темном и грязном здании вокзала его подхватил шумный людской поток мужиков из деревень с тяжелыми мешками на плечах, женщин с маленькими ребятишками, таксистов, сверкающих золотыми фиксами, и шумных смеющихся цыган. Этот водоворот покрутил его по залу и вынес, посмурневшего и матерящегося сквозь зубы, к кассе. Он купил билет на ближайший поезд на запад у напомаженной кассирши и стал пробираться к выходу на платформу. На перроне остановился в стороне, пропуская гомонящую вереницу других отъезжающих, отмахнулся от женщины, попытавшейся продать ему не то чебурек, не то кроссворд, и подкурил беломорину. Горький дым заполнил рот, проник в легкие, и Николай Савельевич с непривычки разразился приступом кашля. «С Валюшкиной смерти ведь не курил, подольше пожить хотел» — мелькнула ехидная мысль, и старик горько улыбнулся. Глядя под ноги, сделал еще пару затяжек, бросил бычок на рельсы и зашагал к подошедшему, нетерпеливо шипевшему поезду, на ходу доставая билет.
Уже через полчаса он сидел на жесткой шконке, обитой красным дерматином, и выуживал из рюкзака свои скудные припасы. Проводница, заглянувшая в купе, предложила постельное белье, но он вежливо отказался. Денег с пенсии оставалось совсем чуть-чуть, а последний свой путь можно проделать и без особого комфорта, не страшно. Разложив вещи, он сел у окна и стал смотреть, привычно подперев кулаком подбородок, на медленно проплывавший мимо пейзаж. Сначала побежал перрон, потом длинный изрисованный забор, сложенный из бетонных блоков. За забором лениво чадили трубы завода. Когда они проехали под темным, позеленевшим от сырости мостом, промзона кончилась, уступив место тесному скоплению частных домишек, лепившихся вплотную друг к другу, а они, в свою очередь, сменились длинным перекопанным пустырем, заваленным разноцветными пакетами с мусором, среди которых копошились стайками рябые бродячие псы. А потом за окном потянулся лес, нетронутый и бескрайний. Вековые деревья стояли вдоль рельсов плотной темной стеной, под порывами ветра шевеля размашистыми хвойными лапами. Лес мелькал за окном час, другой, третий, а старик все так же сидел, глядя в стекло и словно сквозь него, все силясь увидеть что-то затерянное за густыми зелеными макушками в далеких туманных годах его молодости.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Прошла уже неделя, как не звонили. Каждый раз Алешка приходил домой и первым делом бежал в комнату к телефону, чтобы снять трубку и положить ее на стол. Так не дозвонятся. Бабушка не будет уговаривать его приехать, если он снимет трубку до того, как она позвонит. Ему не говорили, но он знал. Бабушка давно умерла. Он тогда маленький был совсем и не помнил ее почти, но теперь она позвонила и позвала его в деревню, а он с испугу согласился. По ночам, вспоминая этот звонок, Алешка зябко заворачивался в пуховое одеяло и подтягивал его края под себя, чтобы ненароком не выскользнули наружу пальцы ног, коленка или рука. Просыпался он, как и любой другой ребенок, разметавшись по кровати, и уже без одеяла, и каждый раз обещал себе, что этой ночью не будет ворочаться. Но попытки совладать с собой во сне были бесплодными, поэтому ему оставалось только радоваться, что не проснулся ночью. Алешка был уверен, что, если проснется в темноте, а одеяла не будет, он просто умрет от страха. Родителям он не мог сказать о бабушкином звонке, и на папины вопросы просто упрямо мотал головой и пожимал плечами. Отец тогда как-то грустно посмотрел на него, спросил, в кого же он такой упертый растет, и, не дожидаясь ответа, оставил его одного делать уроки. И с тех пор Алешка приходил домой, закрывал за собой дверь и, не скидывая рюкзак, обутый бежал в комнату, где на столе стоял красный телефонный аппарат с круглым диском посередине. Только после этого он мог спокойно раздеться, разуться и идти греть приготовленный мамой обед, закинув рюкзак в угол комнаты. Но сегодня он задержался на два часа после школы — Витька из «Б» класса и Саня с пятого уговорили его пойти с ними на стройку. Там они побросали портфели и долго лазили по грязным и местами подтопленным помещениям, играя сначала в пиратов, а потом в бандитов и Шварценеггера. В итоге Саня подвернул ступню и побрел домой, хныча и подволакивая ногу. А вдвоем играть было скучно, поэтому они с Витькой тоже попрощались и разбрелись. На пути к дому, в тенистом сквере Алешка заметил, что у него вымазан рукав — обтерся все-таки об изрисованную мелом стенку — и припустил уже бегом, чтобы успеть промыть куртку под краном в ванной и высушить на батарее, а то уж больно неохота было получать нагоняй от мамы. А нагоняй был бы неизбежен — куртка новая совсем, Алешке ее папин друг привез из Америки, так что мама могла бы очень расстроиться, а то и разозлиться. Это папа добрый — посмотрит с прищуром, поцокает языком, потреплет небрежно по вихрастой голове, а после улыбнется и простит. Так много раз было: и когда Алешка джинсы новые порвал, и когда колонки японские сломал — продавил пальцем динамик, а тот порвался — и много еще когда, всего и не упомнишь. А мама не такая — как начнет причитать, а там и до ругани недалеко. Все грозится выпороть его, но Алешка-то знает, что не выпорет, она же его любит. А вот ругаться будет, и он не хотел огорчать маму.
Залетев маленьким разгоряченным вихрем в квартиру, он метнулся в ванную, кое-как покидав ботинки в прихожей и стягивая на ходу куртку. Включил воду, нашарил под ванной щетку, натер ее смоченным мылом и принялся тереть цветные разводы на рукаве и на спине. Он увлекся занятием, мел кое-как поддавался, хотя щетку постоянно приходилось снова мылить. Сперва с куртки бежала желтая, розовая и синяя пена, но она постепенно светлела, и дело шло к концу. Алешка раскраснелся, то и дело утирал пот со лба и от усердия даже высунул кончик языка. И когда он уже собирался промыть щетку от мыла и выключать воду, в комнате зазвонил телефон. Щетка выпала из рук вместе с курткой. Снова звонок. Алешка на цыпочках вышел из ванной и заглянул в комнату. Телефон мелко трясся на столе, не переставая трещать. А может, это не бабушка? Он уже неделю обводил ее вокруг пальца, и она, должно быть, уже сдалась, он сам на ее месте точно не стал бы звонить, если бы неделю не мог дозвониться. Да, точно не бабушка. Она звонила раньше, в два, а уже четыре. Значит, не она. Наверное, папин друг, дядя Толя, они же договаривались с папой сегодня встретиться и поехать вместе к дедушке, посмотреть, что с ним, а то он трубку не берет. А может, и сам дедушка. Алешка любил деда, тот всегда был ласков с внуком, несмотря на свою вечную сварливую ухмылку и колючий взгляд. Мама говорила, что дед такой злой специально, чтобы его не тревожили, и Алешка был с ней согласен во всем, кроме одного — дед и злым-то не был, просто старым, а старые все такие. Наверное.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Тяжело вздохнув, Алешка прошлепал мокрыми ногами по полу и замер у стола, протянув руку к телефону. Когда очередной звонок оборвался, и повисла секундная пауза, он снял трубку и поднес к уху.
— Алло? Кто это?
— Алешенька, это ты, злодей? Привет! Соскучился, небось, а? Как там папа? Как мама? Двоек наполучал в школе, сорванец? — заскрипел в трубке знакомый голос.
— Дедунь, это ты? Я не злодей, сам злодей! — Радостно засмеялся Алешка, и на другом конце провода мертвенно-синие губы, покрытые крошками сырой могильной земли, растянулись в улыбке.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Денис Назаров
Плёнка
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Иванович
…Не мог этого сделать. Ты же друг его, сам понимать должен! Он-то парень порядочный и честный. Деду с бабкой помогал всегда, хоть дед и не подарок был. Шкодил конечно, куда без этого? Да еще и любопытный был чертенок — жуть! Вечно лез, куда не следует. Помню, лет в шестнадцать надрался он изрядно с местными, да по пьяни лицо разбил, на углу у магазина. Там бетоном у основания залито… Бабка думала, что упал с калитки. Он же когда домой возвращался, через калитку перемахивал. Старики ночью на засов запирались, боялись кого, что ли? Да, чего там… У нас полдеревни на Ивана Купала крапивой заборы обвешивают. Бабка все переживала, что башку при падении повредил. Звала Гальку, чтобы та ему голову поправила. Вот и говорю тебе: не он это устроил. Ну, а зачем приехал? Так ведь на могилку к бабке да деду сходить. Он хоть деда и не особенно жаловал, так ведь кровь одна…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я оставил машину во дворе и, попрощавшись с Виктором Ивановичем, вышел за калитку. Утро стояло туманное и промозглое. Трава под ногами угасала, теряя последние следы зелени, а на опавшей листве поблескивала тонкая корочка инея. Застегнув ветровку, я побрел в сторону леса.
Мое предложение вместе поехать на машине Виктор Иванович сразу отверг: дескать, дорогу там размыло после недавних дождей, и на моей старенькой «Тойоте» есть риск завязнуть в грязи.
Уговаривать я не стал, да и он ясно дал понять, что в лес — ни ногой. Но почему я вообще решил, что Семен прячется в лесах? Может, он уехал из деревни? Единственное, что у меня было — слова самого Виктора Ивановича, сообщившего, что утром, до того, как наткнуться на место бойни, он видел Семена направляющимся в лес. А там искать — что иголку в стоге сена. Однако я надеялся, что старый друг мой не ушел далеко и двинулся по тем тропкам, что проторены местными ягодниками и грибниками — Виктор Иванович, как смог, объяснил, в какой стороне лучше искать.
Если бы Семка уехал, он нашел бы способ со мной связаться. Мобильник в деревне ловил очень плохо, но в крайнем случае Семен мог позвонить кому-то из местных или отправить телеграмму. Благо, почта в деревне еще работала. С самого приезда меня не покидало ощущение, что я попал в прошлое. Все здесь казалось неживым, а редкие люди, которых я встречал на улице, смотрелись призраками на фоне покосившихся избушек и поваленных заборов. Мир забыл об этом месте. Пока в городах кипела жизнь, деревня медленно умирала, замкнутая внутри своего странного мира, даже несмотря на близость — всего-то в тридцати километрах отсюда — районного центра.
Больше всего мне хотелось убраться отсюда поскорее.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Света
…А им какая печаль? Все свернуть по-быстрому, да виновным его выставить. Он-то уж слова против не скажет! Может, вообще кто из деревенских замешан? Почем мне знать — кто?.. И не пялься так, сама знаю, что странно все это! Но тут и не такие странности случались. Мне мать рассказывала, как они однажды ночью на пруд ходили с подругами. Не купаться, так — у костра посидеть, пока минутка есть… Ну, и увидали они эту ведьму.
— Какую ведьму?
— Ту, что по ночам здесь бродила, да девок крала молодых… А вы не смейтесь, не смейтесь! Бог маму уберег. Девки как увидели, что ведьма смотрит на них из-за деревьев — сразу поняли, зачем она пришла. Они костер даже не затушили, бегом оттуда. И заплутали. Вот как, скажите мне, товарищ-всезнайка, они заплутали среди двух улиц? Да тут всю деревню вмиг обойдешь! А они — потерялись… Черт попутал, видать. Бродили среди одних и тех же домов. В калитки, в окна стучались: никто не ответил. Все будто вымерли. Даже собаки — и те молчали.
А потом ведьма эта запрыгнула на девку одну, остальные испугались и разбежались кто куда. И вот что странно. Как по одинешеньке остались — так сразу путь домой отыскали. Девку ту утром повстречали, только она не помнила уже ничего, даже как на пруд ходили. Одно заладила: мол, дома спала всю ночь. Они с тех пор её стороной обходили. А спустя год повесилась девка. Видать, ведьма доконала её…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Грунтовка кончилась, и под ногами захлюпала размытая дождями липкая земля. Слева тянулась ограда деревенского кладбища, теряясь среди бесчисленных сосен. Я оглянулся. Мертвой деревни за пеленой тумана не видать, зато хорошо проглядывается другое кладбище — расположившееся в низине место упокоения старых комбайнов и тракторов. Кабины и мотовила частично ушли в землю и ржавели, всеми позабытые.
Я двинулся по траве, чтобы не месить грязь. В оглушающей тишине леса я мог, наконец, спокойно подумать. Два дня назад Семен позвонил и сообщил, что он в деревне. Сказал, что попал в беду и просил помочь. И бросил трубку. Дозвониться до него мне не удалось. Это все было очень странно. Ведь мы с Семкой не общались уже лет восемь — с тех пор, как жизнь развела нас по разным дорожкам. Познакомились мы когда-то в институте, близко дружили, но после выпуска, когда я переехал в другой город, общение сошло на нет. Да я и не проявлял особого желания узнать, как у него дела. И сейчас не до конца понимал — чего вдруг решил сорваться и приехать сюда? Наверно, все дело в его голосе. Семен был по-настоящему напуган. Во мне что-то словно переключилось. Не могу похвастаться развитой интуицией, но тут сразу почувствовал, что Семке действительно нужна помощь. Только почему он позвонил именно мне? Неужели за те годы, что мы не виделись, он не завел новых друзей? Или он был уверен, что уж я-то точно приеду? В конце концов, я не раз приходил ему на выручку в студенческие годы. Как и он мне.
Семен когда-то много рассказывал об этой деревне. Каждое лето родители отправляли его сюда к бабке с дедом. Здесь он наловчился разбираться в грибах, собрал тучу ягод, вырыл море картошки, впервые крепко напился и познал первую близость с девушкой, хоть, по собственному признанию, не чувствовал к ней особенной симпатии.
Семен я в деревне не нашел. Только пугающие новости.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Марина Ефимова
…Знамо, кто это сделал! Уж не скажу, есть ли тут Семы рука, но точно говорю, что у Лешки совесть не чиста. Вы вообще видели его? У него же на теле места живого нет — весь в наколках этих… Да ему жизни не хватит грехи искупить! Только и делает, что пьет да бедокурит. Мать с отцом в могилу свел. А Семка… Может, он и был с Лешкой, да только тот его порешил, когда время пришло.
— А как вы объясните тот выжженный кусок земли?
— А я почем знаю? Может, они следы скрыть хотели?
— Но тела ведь не тронуты были. Их позже туда перенесли.
— Чего вы меня-то спрашиваете? Будто я причем!
— Почему все так уверены, что Семен погиб?
— Дак… а где же ему еще быть?
— Тело же не нашли.
— Ой, дружочек. Да иди ты с Богом уже…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
За день до моего приезда старый друг, изрядно потрепанный и будто бы давно не спавший, явился в дом Виктора Ивановича и попросился переночевать. Хозяин по старой памяти принял парня, но расспросить хоть о чем-нибудь не успел. Едва поужинав, Семен рухнул на кровать и уснул. Успел сказать лишь, что хочет навестить могилу деда с бабкой, на которой не был с тех самых пор, как те померли.
Утром он ушел. Проснувшись, Виктор Иванович вышел за калитку и успел увидеть Семена, бегущим в лес со стороны свалки комбайнов. Старик направился следом, но заметил впереди дым. Виктор Иванович направился туда. Пока дошел, дым на пустыре почти рассеялся, и он увидел выгоревшую ровным кругом траву. А внутри круга — шесть мертвецов. Все не местные. Молодые люди, судя по одежде — городские. Четыре девушки и два парня. Тела не сгорели. Убийца, похоже, и не собирался их сжигать — притащил в круг уже мертвых. Виктор Иванович бросился за помощью, и вскоре на месте трагедии собралась вся деревня. Кое-кто узнал повзрослевших внуков местных стариков. Сами те старики давно покинули этот мир, кроме одной бабушки, подслеповатой, но, тем не менее, опознавшей своего внука.
Полиция и скорая из районного центра прибыли только спустя пять часов. Место осмотрели. Тела убитых увезли. Долго расспрашивали жителей, прочесали окрестности, посетили каждый дом, сеновал, сарай… Побывали на сгоревшей ферме и даже прошлись по лесу. Следов убийцы, как и пропавшего Семена — не нашли. Впрочем, Семку как раз не искали. Взволнованный Виктор Иванович как-то забыл сообщить, что Сема ночевал у него в доме, а затем направился в лес.
Я приехал на следующий вечер после случившегося. Полиция уже отбыла и было не ясно — планируют ли они продолжать поиски виновного. Пустырь же никуда не делся, и я побывал на нем. Местные старики, вообразив, что я имею какое-то отношение к властьимущим, накинулись на меня со своими бедами и жалобами на жизнь, словно бы ничего более страшного в их деревни и не происходило. Битый час я доказывал им, что всего лишь ищу пропавшего друга. Мальчика Семку Фролова они хорошо помнили, однако о его приезде никто, кроме Виктора Ивановича, почему-то не знал. Их мнения разделились. Одни вдруг решили, что Семен замешан в случившемся, другие же стали доказывать, что он всегда был хорошим парнем и ничего подобного сотворить не мог. Дело от этого не прояснялось, учитывая давнюю и довольно странную историю, в которую он тут был когда-то втянут… Я решил сам расспросить местных.
В одном я был уверен: не мог Семен убить этих людей. Но каким-то образом он знал, что должно случиться и боялся, что ему тоже угрожает опасность — потому и позвонил мне. Возможно, теперь он был единственным, кто мог бы объяснить, что здесь случилось.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Максим
…Вы уж простите наших, они люди недалекие. Обижать не хочу никого, но мозги свои они давно пропили. Я вам так скажу: это точно провернул кто-то приезжий. Наши такого ужаса бы не сотворили… Это же руками бесов сделано, не иначе! Нет, вы не подумайте, что я вам тут сказки рассказываю. Но… Кое-что было пару месяцев назад. Ночью как-то выбрался я на двор, по нужде. По ночам такая тишина стоит! Слышно как кролики мои копошатся в клетках. И вдруг — шепчет кто-то. Вроде как в палисаднике двое, между собой… Я было решил, что ребятня забралась потискаться. Я не против, сам молодым был, да и молодых-то в нашей деревне — раз-два и обчелся. Но ладно бы они на скамеечке по-тихому сидели, а то ведь как придут — грядки потопчут, горох пооберут… Пошел я, значит, проверить. Чем ближе подхожу, тем громче шепот… Только неладное с ним что-то. Словно один человек говорит. Оно ведь как бывает: если один говорит — другой отвечать должен? А тут все без устали один голос бубнит, будто молитву зачитывает. И молитва странная какая-то. Замер я у калитки и стал прислушиваться.
Человек я не трусливый, но тут меня мороз пробрал. Голос женский был и повторял одно и то же. «Актриса из меня никакая». Что за черт, думаю?.. А у меня на той калитке засов только изнутри, с той самой стороны, где я и стоял. И скрипит он страшно, на всю округу. И вот я услыхал скрип засова! А кто его открывать-то мог, если я не трогал?! Перепугался я, кинулся в хату и заперся там.
Утром сходил проверить. В палисаднике грядки не потоптаны, следов нигде никаких, а вот калитка и впрямь открыта! Я уж грешным делом подумал, что сам её накануне закрыть забыл, а остальное — так, причудилось. Может, даже во сне.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Боюсь, в тот момент я не осознавал всей опасности. Ведь речь шла об убийстве шести… Или, возможно, семи (если Семен тоже мертв) человек! Что мешало мне стать очередной жертвой?! Но что-то вело меня. То же самое чувство, которое заставило поверить словам Семена.
Пока я шагал в задумчивости по лесу, туман рассеялся. Размытая дорога уходила вперед, где начиналась новая чаща, захваченная исполинскими деревьями, а вправо шла протоптанная тропинка, которая далее вновь разветвлялась, уходя с одной стороны в такой же темный лес, а с другой — к выкошенному полю. Я вспомнил примерное описание дороги, которое мне дал Виктор Иванович и повернул в лес.
Там пахло сыростью и болотом. Деревья стояли так плотно, что закрывали и без того скудный свет затянутого тучами неба. Мягкая земля утопала под подошвой кроссовок, и они мгновенно промокли от сырой травы. Тропинка затерялась. Меня окружали неизвестные грибы, трухлявые пни, холмы муравейников и жирные пауки, свисающие на блестящей от влаги паутине между деревьев. Не знаю, так ли часто ходили сюда местные, как об этом говорил Виктор Иванович… Не желая заблудиться, я шел строго по прямой, упорно перебираясь через гнилые бревна и поникшие тонкие осинки. Казалось, среди хвойных гигантов, устремившихся в небо, этим хиленьким новичкам не было места, и они погибали, едва начав жить.
Я внимательно осматривался, чтобы отыскать хоть какие-то следы Семена: лоскут одежды, личную вещь — хоть что-то… Заслышав громкий треск, я вздрагивал — разве кто-то мог невидимым идти рядом со мной и наступать на сухие ветки? Когда внезапно налетающий ветер шумел в ветвях, я замирал и вглядывался в чащу, готовый броситься прочь при первом признаке опасности.
Затем густой запах леса одурманил меня, и я забыл о страхе, погрузившись в почти медитативное состояние. Всякие мысли о плохом ушли.
Когда под ногу подвернулось что-то твердое, я пнул это что-то в сторону, и встал, пытаясь разглядеть предмет. Это оказался стоптанный ботинок, старый, но еще не покрытый паутиной и не успевший сгнить в здешней сырости. Ботинок был явно брошен тут недавно. Я поднял его и рассмотрел внимательно. Зажав улику в руке, я с удвоенным упорством принялся пробираться сквозь чащу и вскоре заметил еще кое-что. В траве черной змеей поблескивала размотанная кинопленка. Идя по её следу, я и нашел Семена.
Он лежал в траве, разбросав руки и ноги в стороны, словно бы просто прилег отдохнуть. Пленка уходила в бобину, валявшуюся у его ног. На куртке темнело пятно и, подойдя ближе, я понял, что это.
Значит, я опоздал.
Мой друг убит. Корка засохшей, почерневшей крови покрывала его шею, скрывая от глаз небольшую аккуратную рану. Остекленевшие глаза Семена уставились в небо. А лицо… оно как будто не изменилось с того дня, как я видел своего друга в последний раз.
Присев рядом, я осмотрелся, но не заметил никаких следов, кроме собственных.
— Как же так? — прошептал я вслух.
От усталости я почти не испытывал горечи, как и удивления. Чего-то подобного я уже ожидал. К тому же, после стольких лет, чувство близости притупилось. Но все-таки — ведь именно я приехал, когда он попросил о помощи. Именно я пошел в этот лес, чтобы найти его…
Что же делать теперь? Нельзя Семена оставлять здесь. Я взглянул на часы: с момента, как я покинул деревню, прошло уже два часа. Я забрался довольно далеко, а возвращаться обратно, неся на себе мертвое тело, получится еще дольше. Пожалуй, без помощи не обойтись. Надо вернуться, позвонить от кого-нибудь из местных в полицию, сообщить о случившемся. Кажется, в доме Светланы есть телефон.
На всякий случай я осмотрел карманы погибшего. В них нашлись несколько купюр, горстка мелочи, связка ключей, мобильник с севшим аккумулятором и сложенный пополам лист бумаги. Все вещи я убрал на место, взял только бумагу. Развернул листок и прочел.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Иванович
…Ну, извини! Ну, не так я тебя понял. Значит, с Сёмкой вот какая история была… Десять лет назад наш клуб целехонький еще стоял. Молодежь летом приезжала к старикам. Все они в этот клуб и ходили. Где тут молодым отдохнуть еще? Ну, танцульки устраивали, да в бильярд играли.
Но клуб-то наш не просто так сгорел. Не очень любят об этом болтать. Одни не верят, может, а другие — побаиваются. Когда-то в клубе фильмы крутили. Зал там был отдельный. В последние годы он все закрытый стоял. Фильмов новых не завозил никто. Так вот, в ночь пожара, Семен пришел в клуб и давай подначивать Верку-заведующую, чтобы она фильм какой включила старенький, если пленки остались. Народ его поддержал. Верка сначала противилась, а потом сдалась. Открыли зал. Нашли какую-то пленку неподписанную в закромах. Некий умелец разобрался с аппаратурой. Не сразу, но удалось им запустить фильм.
Я, знаешь, слукавил немного, сказав, что случайно тогда в клуб заглянул. Я, бывало, выпью — и так и тянет меня туда. Приставал все к молодым… Не со зла, конечно! Так, по-дружески. Ха! Душой-то я еще молод! Знаешь, бывает и сейчас, как лишку хватану, так ноги меня туда и несут. Прихожу к пустырю и соображаю, что ведь нету тут давно ничего. А ноги все равно каждый раз сами ведут. Но подолгу я там не бываю: жутко.
В ту ночь Верка и погибла. Замешкалась, когда все побежали, ну, и затоптали её. А когда полыхнуло, она там осталась. Семен сразу куда-то убежал. Может, испугался сильно: виноватым себя почувствовал. Но другие-то против него ничего не имели. И то сказать — откуда ж ему было знать?
В тот день, видать, Бог меня отвел. Подоспел я, когда пожар уже начался. Так что все, что до этого было, только по чужим рассказам знаю. Фильм, который они пустили тогда, больно странным оказался. Черно-белое кино, очень старое. В начале даже названия нет. А вместо него — сразу картинка: девка молодая. Сидит на экране, значит, у зеркала, прихорашивается. А показывают её сзади. Затылок и спину немного видно, а лицо в зеркале отражается. И вот в отражении кто-то еще показался. Прямо у девки за спиной. Она как будто и не видит его, взялась ресницы подкрашивать, а тот, у нее за спиной, приближается, и в руке нож блестит. Все решили, что это фильм ужасов какой-то старый, хотя их у нас отродясь не крутили.
Ну, молодежь любит нервишки пощекотать, смотрели с интересом. Подошел, значит, этот мужик к ней сзади, а она уже веки чем-то мажет, глаза закрыты — не видит его. Лица того мужика не разглядеть, оно вроде как под капюшоном. Он проводит рукой по ее волосам, девка глаза открывает, улыбается… И вот на этом-то месте все из зала и рванули. Точнее, не совсем. Кто-то, наоборот, оцепенел от страха и остался сидеть, но ненадолго. И увидел, как она ему шею подставляет, пока он гладит её. Выходит, знала, что он там. А маньяк — хрясь! Нож ей в шею и всадил! Вот тут и остальные сбегли. А испугались, конечно, не убийства. Девка та, в фильме, при свечах сидела. И когда убийца ее ножом пырнул, шарахнулась и свечу уронила. И все там загорелось. И экран тоже загорелся.
— Как это?
— А вот и думай! Началась толкучка, Верку придавили. Все сбежали. Самые расторопные кинулись за водой, но ведь старое-то дерево горит ого-го как! Вспыхнул клуб как спичка. Когда с водой соорганизовались, тушить уже нечего было. А вот почему народ до пожара еще побежал? Они потом наперебой всем рассказывали, что, когда тот мужик в фильме по волосам девчонке провел, к ним будто тоже кто-то к затылку прикоснулся. А те, кто сразу не убежали, а уже сидеть остались — у тех на другой день все шеи в синяках были. Как раз в той точке, куда девчушку убийца заколол.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я убрал письмо Семена в карман. Что за безумная история?
— Прощай, — прошептал я, глядя на мертвое тело.
Подняв бобину, я принялся сматывать пленку, а когда с этим было покончено, отправился в обратный путь. Все так же, держась ровно по прямой, через чащу.
Я боялся, что мог сбиться с направления, но обратная дорога заняла куда меньше времени, и вскоре я вышел на поляну. После темной чащи возвращение под хмурое небо, с затерянным где-то в его глубинах солнцем, было почти прекрасным. Хотя было пасмурно и мрачно, даже птицы молчали, а со стороны деревни не доносилось ни звука.
Пройдя мимо кладбища, я заметил, что на окраине, над одним из домов, поднимается густой черный дым. Я узнал дом. И побежал.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Света
…Все дело в старой аппаратуре. Ею до того просмотра Бог знает сколько не пользовались, вот и загорелось. А уже люди навыдумывали всякого!
— Но почему загорелся экран?
— Да кто его знает? Я что, эксперт? Не мое дело такие вопросы решать.
Перетрухнули там все, от фильма этого. Я вот Машке, дочке моей, вообще не разрешаю ужастики никакие смотреть. Ничего там доброго нет. Вот раньше кино хорошее снимали… А чего вы так за эту историю схватились? То, что Семка там был, так это ничего не значит. Ему откудова знать, как оно все кончится? Ну, захотелось молодежи кина посмотреть, и что?! Они ж по вечерам сплошь самогоном заливались, да танцульки под одни и те же кассеты устраивали. Вы тут можете и дальше копаться, но ничего нового не выкопаете.
— А вот вы сами мне рассказали историю про ведьму. Вам не кажется все это странным?
— Странно, конечно, странно! Да только я-то знаю, где правда, а где выдумка! Наши же наговорят вам, взбаламутят почем зря. Синяки у них там появились, по волосам кто-то гладил. Друг дружку пугали и только. А синяки их кто видел? Вы видели? И я не видела… Вы тут можете долго копаться — ничего не накопаете.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Иванович курил самокрутку и глядел на огонь, пожирающий мою старенькую «Тойоту». Пламя хрипело, свистело и завывало. Воняло жженой резиной и пластиком. Когда я вошел во двор, старик обернулся и кивнул с таким видом, словно ничего необычного не происходило. Затем он отбросил самокрутку и наклонился к земле. Его правая рука скрылась в густых зарослях крапивы, а через секунду появилась оттуда с ружьем. Наставив оружие на меня, Виктор Иванович снова кивнул и громко сказал:
— Давай сюда!
Тяжело дыша, я смотрел на полыхающей автомобиль, теряясь в догадках от происходящего.
— Что это ты наделал? — изумился я. — Старый ты козел!
— Давай фильм, — спокойно ответил он.
Я посмотрел на катушку с пленкой у себя в руке, словно увидел её впервые и, вскинув взгляд на Виктора Ивановича, спросил:
— Зачем ты убил их?
— Они уже, считай, были мертвы. Просто смерть немного припозднилась.
— Кто ты такой?
— Просто отдай мне фильм и уходи на все четыре стороны.
Считать, что он меня отпустит, было глупо, и я просто шагнул к огню.
— Неа, — сказал он. — Ты же знаешь, что ничего с ней не сделаешь! Разве Семен тебя не предупредил? Она все равно вернется, так что давай избежим лишних проблем, и ты просто отдашь пленку по-хорошему.
— Почему ты сам не забрал её? — спросил я, рискнув сделать еще один шаг в сторону горящей машины. И тут меня оглушило. Выстрел пришелся в землю под ногами, но на секунду я подумал, что меня зацепило. Сердце рвануло галопом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Максим
…Черт его знает, что там по правде случилось. Но не верить тем, кто там был, не могу. Видел своими глазами синяки эти: у пятерых были. На одном и том же месте! В то лето родители всю молодежь увезли от греха подальше, как только услышали про эту историю. Да и… Сами подумайте! У нас в деревне и прежде всякое случалось, но после того фильма — будто под откос кинулось. Вот хотя бы убийства эти. Говорю — это дело бесов, ей Богу! Ну, не просто же так были убиты все, кто фильм той ночью смотрел! Мне почему-то кажется, что этим ребятам суждено было погибнуть еще тогда… Просто судьба их только теперь настигла. Бог знает, что это за фильм проклятый, но уж точно, что не обычное это кино. Нельзя его никому показывать! Я на Семена ничего не скажу… Только зря он все это с фильмом затеял! Может, и сам не понимал….
— Вы уверены, что никаких копий пленки нет? Кто вообще фильмы в клуб привозил?
— Кто привозил — не знаю. Говорят, Верка, когда её Семен уговаривал зал открыть, сказала, будто фильмов там нет давно, а пленки все у неё дома. А он настоял — сказал, мол, что-то да найдется. Я вот и думаю, может он с собой пленку ту притащил? Парень тот, что фильмы крутил — Санькой зовут, Максимов пацан, говорил, что именно Семка фильм отыскал. Кто бы тебе что не говорил, но Семка ведь не зря вернулся. А где теперь его искать? Мертвые есть, а Семки нет? Вот и думайте сами, кто виноват, а кто прав…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Иванович перезарядил ружье.
— Ладно. Наверное, ты имеешь право узнать, раз уж помог мне, — сказал он. Деревенский тягучий говорок его сменился грубыми, резкими нотами в голосе. — Витька был довольно труслив, а мне приходиться мириться с его повадками. Такова моя участь. Все могло бы обойтись проще и даже без твоего участия, если бы это тело было попроворнее, а Семен податливее. Но он был непростым малым: мне удалось его только ранить. Рана, понятное дело, его все равно добила, но до фильма я добраться не смог. Ты не представляешь, каково мне было все эти годы…
На секунду он отвлекся, но я не рискнул сделать вперед хоть шаг. От выстрела в ушах все еще звенело.
— Так долго ждать, не имея возможности добраться до них! Все, на что хватало сил — медленно сводить их с ума. Запугивать. Пока, наконец, я не обрел голос. Они последовали на зов как послушные овечки.
Я слушал его и прикидывал: получится ли сжечь пленку? Что, если из этого ничего не выйдет, и она снова вернется к своему владельцу? Но почему тогда этот лже-Виктор так боится, что я брошу её в огонь? Может, он сам не уверен…
— Ну ладно, хватит болтать. Отдай фильм, и мы распрощаемся.
— И ты просто отпустишь меня?
— Конечно, — искренне ответил он. — Ты мне ничего не должен. Свое дело ты выполнил.
На какое-то время я задумался, затем кивнул и направился в его сторону.
— Вот правильно, — подбодрил он. — Ты умный парень.
Он стоял ближе к огню, и когда до него оставалась пара шагов, я протянул вперед бобину. Он вытянул руку, которой придерживал ствол, тем самым потеряв возможность прицеливаться. Этого мне было достаточно. Я рванулся в сторону, одновременно откидывая пленку. В огонь ее! Виктора Ивановича это ошарашило. Я кинулся через открытые ворота во двор и спрятался за поленницей — за миг до того, как выстрел выбил полено у меня над головой. Присев, я рискнул выглянуть, но новый выстрел чиркнул по полену рядом с лицом.
— Выходи! — выкрикнул он. — Ну, почему же ты такой дурак?!
Я попятился в глубину двора, отыскивая глазами выход. Единственный открытый путь — огород впереди, но калитка закрыта, и бежать надо через весь двор. Я окажусь прямо на линии огня.
— Я не люблю долгие игры! — прокричал он. Голос прозвучал совсем близко.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Иванович
…Семен тебе не просто так звонил. Не думаю, что вина его тут есть. Видать, чувствовал, что беда близко. Дай Бог, он жив еще и найдется. Может, расскажет чего. Менты-то всю деревню перерыли. Нету его тут. Он точно в лес подался с испугу. Сам видел. Кто бы по грибы да по ягоды пошел, могли бы и отыскать его… Но после такого в лес теперь не скоро сунутся. Я бы и сам шукать пошел, но боязно, такой уж я человек. Собралось бы с десяток мужиков… Но только не поднять их никому. Ни тебя, ни меня слушать не станут. Может, и родители погибших ребят помогли бы? Так нет — они ж теперь все в районе… Горе какое. А Семена никто искать не поедет. Некому искать его… Кроме тебя.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Поленница заметно шаталась — похоже, настоящий Виктор Иванович не утруждал себя аккуратной укладкой. Я невольно вспомнил, как однажды, собравшись с друзьями в баре, мы играли в «Дженга». Только здесь правила немного другие… Заметив полено, которое пока еще удерживало всю конструкцию, я прикинул, в какую сторону произойдет обвал. Полной уверенности у меня не было, как и других вариантов.
Я подскочил к полену и ухватился за него в тот самый момент, когда навстречу вышел Виктор Иванович. Дернул полено, но оно держалось крепко, придавленное большим весом. В отчаянии я дернул снова и тут — громыхнуло. Боли я не почувствовал. Меня отбросило назад, двор наполнили грохот и треск, в котором потонул крик мужчины.
Ощущая жгучую боль в левом плече, я поднялся и взглянул на развалившуюся поленницу, похоронившую под собой Виктора Ивановича. И вдруг заметил движение. Верхние деревяшки затряслись и покатились по бесформенной куче. Послышался стон. Я бросился к горящей машине. Сунул сухое дерево в огонь, и когда оно занялось, швырнул обратно в кучу, откуда доносились стон и неразборчивое бормотание. Чем он поджег машину? Я оглянулся по сторонам. У палисадника стояла канистра. Подбежал к ней, схватил, отвинтил крышку и, вернувшись, выплеснул содержимое на кучу дров. Вспыхнуло. Яростный вопль раздался из-под завала. Пальцы с побелевшими от напряжения костяшками выбрались наверх, но их охватил огонь.
Дикий рев прокатился по деревне.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Света
…Ту историю не забыть — сама была на том представлении. В наши края в те времена артисты редко заезжали. Ну, если только хор районный выступит или ребята сами спектакль устроят. А тут, вишь чего — из самой Москвы фокусник приехал. А на афишах-то написали, что прямо маг настоящий, потомственный.
Фокусы он хорошие показывал, руки у него — сразу видно — ловкие. После представления наши разбрелись по домам, и я тоже пошла со своими. Часов в одиннадцать, когда мы уже спать легли, приперся к нам Яшка. Говорит, Саша пропала. А Саша — это дочь Витальки Макарова, покойничек он уже. Красавица девка была. Ей тогда только шестнадцать исполнилось, а ребята за ней уже ухлестывали, да морды друг другу били. А она только, знай, в сторонке стоит и улыбается. Никому прямого отпора не давала, но и близко не подпускала.
В общем, поперся Васька мой искать её вместе с другими. Деревню всю перерыли. Часа два убили, пока не нашли на Витькином сеновале. Сам Витька дрых спокойно, а этот фокусник заезжий приволок Сашку на сеновал и устроил ей там отдельное представление. Притащил реквизит какой-то, аппаратуру даже поставил, вроде как кино снимать собрался. Она-то дурочка молодая, прости господи, на москвича глаза вылупила, да уши развесила. Вот там он её и прирезал, и на пленку заснял. Мужики, когда на сеновал пришли, увидали Сашку с ножом в шее. А убийца… Он там везде свечей понаставил. Сеновал-то пустой был, но все-таки кой-какая солома на полу валялась. Ну, и вспыхнуло. Убивец этот огонь затоптал, но тут как раз по его душу пришли.
Мужики-то сильно взбесились: забили фокусника этого прям на месте, а там и сеновал сожгли вместе с телом. История вся так и осталась в тайне, хотя фокусника этого, мага, искать приезжали, но — не нашли. Труппу свою он раньше отпустил, они в район уехали, а мы все сказали, что спали по хатам.
— А Саша?
— Про Сашу сказали, будто пропала она в ту ночь. Похоронили её на кладбище сами, в могиле без имени.
— Почему вы же сразу не рассказали, откуда фильм?
— А что ж, всякому нужно о таком говорить? Мы эту тайну берегли сколько лет! С ней и умрем.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— А мне рассказывать не боитесь?
— Дак ты теперь видел сам побольше нашего. Я тебе еще вот что скажу: другие будто и не заметили, а, может, только вид сделали. Но ты знай: всех, кого он в этот раз погубил — это все внуки тех, прежних… Кто в ту ночь на сеновале был. Кроме Семки…
Вишь как. Одно зло за собой другое тянет. Может, и не стоило нашим так поступать? Да только кто об этом тогда думал? Ладно, тебе пора уже. Если что — никто тебя тут не видел. О Семке мы позаботимся. Я там сложила тебе кой-чего поесть в дорогу, сумку возьми. А Васька тебя на мотоцикле подбросит до района. О ранении своем не волнуйся. Это так, царапнуло только.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Поездка в жесткой люльке старого «Ижа», где вместо кресла были пристроены изодранные одеяла, вымотала меня вконец. Приняв сумку и немного денег от молчаливого Василия, я поблагодарил его за все, получив в ответ лишь неопределенный взмах руки.
Автобус прибыл через пару часов. Заняв свое место на вмятом скрипучем сиденье, я, наконец, остыл, расслабился и даже подумал, что удастся вздремнуть. Пока вокруг гомонили пассажиры, рассаживаясь по местам, я полез в сумку, стоявшую в ногах, с желанием перекусить. Долго шарил там, нащупывая пакет. Достал несколько бутербродов. И снова полез в сумку — за водой, но наткнулся пальцами на что-то металлическое. Вынув предмет, рассмотрел его под тусклыми автобусными лампами и понял, что уснуть не смогу.
В руке я сжимал катушку с пленкой.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Василий Рузаков
Праздник
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Не нравился мне этот трактирщик. Его глаза были спокойны и серы, как небо над морем. Он знал, что нам больше некуда пойти.
— Цены выросли, людей приезжает все больше, — мой собеседник пожал плечами, — мы со старухой и так едва успеваем готовить. Наш святой становится все популярнее.
Ну, еще бы! Этот купеческий город знал себе цену… По слухам, даже в столице входило в моду этак небрежно обронить: я в этом году на Ночь Длинных Ножей собираюсь. Ехать, правда, решались немногие — слишком изнежен тамошний народ, для настоящего-то веселья.
— Милый… — протянула моя подруга. Менее чуткое ухо не уловило бы, но я по интонации понял: если сейчас мы пойдем искать гостиницу, то там я буду спать на полу. А мне бы этого не хотелось.
Я катнул по прилавку монеты и получил ключи.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В Священном Городе, из которого мы происходили, подростков не поощряли к путешествиям за границу. А вот молодоженам, наоборот, предписывалось вместе постранствовать — чтобы убедиться, что жрецы-правители знают, как лучше жить.
— Так, дорогой, мы поедем в купеческий город, — заявила моя супруга с ходу — в первое же утро после нашей свадьбы. Обычно молодожены проводят его иначе. Если, конечно, верить тому, что они говорят…
Заметив мое недовольство — все-таки, у мужа должно быть право голоса, а? — она потянулась (и сделала это так, чтобы я обо всем забыл) и мечтательно промурлыкала:
— Подумай, мы оба из Священных Городов. Здесь на каждом углу — по храму, нами правят священники и все расписано за нас — на страницах книг самого почтенного возраста…
Такое начало заставило меня нахмуриться — не стоит сомневаться в Отцах Города и их учении — это опасно и глупо.
— Да нет же, — она взмахнула руками и повернулась ко мне точеным бедром, — я знаю, что мы живем лучше всех, но интересно же увидеть и другие порядки. Только представь: те, кто живут там, надеются на силу тел, а не молитвы, ими правят не жрецы, а торговцы. Неужели тебе не интересно?
Я улыбнулся…
— А куда именно мы собрались? Ты уже решила?
Тогда-то я и услышал впервые о Городе Священных Ножей.
— Есть один город, — сказала она грудным, волнующим голосом, — в нем жили торговцы, они плавали по морю. Их город столько раз завоевывали, разрушали вражеские набеги… У жителей уже не было сил его восстанавливать. Но однажды их молитвы были услышаны…
— Ага! Вот видишь, и они не живут без молитвы! — воскликнул я. Как муж, я обязан заботиться о благочестии жены.
Она облизала губы — и мои мысли сразу поменяли направление…
— Не прерывай, я еще не закончила, — сказала она. — Ответ на их молитву был ужасен. Когда город снова осадила вражья армия, купцам был послан Святой Покровитель. Вооруженный двумя тяжелыми ножами, ночью он прошел по лагерю напавших, убивая всех. С тех пор и возник этот странный обычай: в Ночь Длинных Ножей, раз в году, Святой Покровитель возвращается в город и убивает всех чужаков, которых найдет.
— Но ты же не хочешь?..
Она даже подпрыгнула от восторга.
— Конечно, хочу! Мы поедем на этот праздник. По обычаю, мы можем защищаться и, если его убьем, то нас не будут судить. Наоборот: нам дадут ключи от городской сокровищницы. Подумай: этот город торговал веками, а нам позволят взять оттуда все, что мы сможем унести в руках.
Я задумался. Но все же спросил:
— А что, если он нас убьет?
Как она смогла с места прыгнуть в мои объятья — я не знаю, но… Ее поцелуй был влажным и страстным, способным отстоять ее правоту в любом вопросе. Но когда у нас кончился воздух, она спросила:
— Разве ты не сможешь защитить меня — от чего угодно?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дом и правда был полон, хозяин не соврал. За ужином, кроме нас и хозяев, собралось еще трое. Пестрое, скажу я вам, вышло сборище. Был наш земляк-северянин, плотный, с усами подковой — настоящий мужик «из лесов». Никого не дожидаясь, он уплетал свой завтрак — но по сторонам посматривал. Парочка других жильцов, как и мы, только что спустились к трапезе и теперь по очереди умывались в железном рукомойнике.
В кресле во главе стола, к моему облегчению, сидел не уже знакомый нам бирюк-трактирщик, а пожилая женщина. Присмотревшись, я понял, что к ее креслу приделаны колесики. Перехватив мой взгляд, хозяйка пожала плечами:
— Ноги у меня больные, сынок, приходиться вот кататься, а не ходить. Вы проходите, располагайтесь, но сначала помойте руки. А потом я покажу вам южное гостеприимство. Боюсь, мой сын обошелся с вами сурово?
— Да, госпожа, — с неожиданной кротостью отозвалась моя супруга — наверное, пожалела больную. Старушка покачала головой:
— Он знает, что если вы не согласитесь, то найдутся другие. Так и есть, милые, так и есть: наш Святой Покровитель очень популярен. Но я никак не могу вколотить в башку своему сыну, что это еще не повод грубить гостям. Все мы, люди, такие, все со своими причудами. Давайте, давайте — руки мыть и за стол.
Молодая пара, умывавшаяся перед нами, уже принимала тарелки: круглые, высокие, почти как чашки без ручки, только шире. От нежных отбивных из свежайшего мяса, поднимался пар и распространялся такой дразнящий аппетитный аромат, какой бывает только на Юге.
— А что, — спросила девушка — ухоженная, но одетая слишком вызывающе, — ваша Ночь Длинных Ножей — сегодня?
Наша хозяйка улыбнулась — тепло, словно бабушка внукам.
— Видишь ли, дорогая, наш Святой Покровитель навещает нас не только ночью — с ним и днем вполне можно повстречаться — там, где людей немного. А потом и не одна это ночь… Он посещает нас несколько дней, чтобы все успели себя испытать.
— Да, — улыбаясь приятным мыслям, кивнула хозяйка, — наш Святой Покровитель очень добр. И я рада, что к нам на праздник приезжают молодые семьи — это так мило.
Девушка улыбнулась — как мне показалось, немного нервно.
— А мы не женаты. Я — его наемная спутница.
Улыбка нашей хозяйки не дрогнула. Она лишь сказала характерное «а!», которым южане могут выразить так много. А вот моя жена быстренько отодвинулась от соседей: в Священных Городах о любви внаем не то, что не говорили — ее там никогда не встречалось, я уверен. Положение спас наш земляк с усами подковой — видимо ему, как и нам, было несколько неудобно.
— Хозяюшка, помнится, у вас есть задний двор? Он тихий? Там никто не ходит? — он вопросительно поднял бровь.
— Да, белье только висит там себе, сушится. А вам зачем, уважаемый?
— Я, понимаете ли, охотник. У меня дома все стены трофеями увешаны: головы, рога, — он сыто рыгнул и откинулся на спинку скамьи. — Раз, говорите, он и днем появлялся, и все равно никто не знает, где — посижу-ка я там в засаде. Может, получится не голову его — так хоть оружие на стену повесить. Люблю такие украшения! — добродушно улыбнулся он. — Страсть, знаете ли.
Мне стало не по себе от такой непринужденной кровожадности, но старушка только благодушно покивала.
— Хорошо, поговорим после еды. Думаю, смогу уступить вам свой двор…
Я решил перебить их неприятную беседу.
— А если, наоборот, хочется среди людей побыть — куда сходить посоветуете?
— На рынок, конечно! — старушка всплеснула руками. — Вы нигде не увидите столько рыбы — поверьте мне на слово! Ну, и кроме нее — там такие изумительные редкости встречаются…
Слово «редкости» задело нужную струну. Моя благоверная заторопилась побыстрее окончить завтрак.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Базар и, правда, впечатлял. Дома у нас бывают ярмарки — чинные, в заранее отведенное время, с продавцами, утвержденными законом. Здесь же, рядом с гладью природного моря, бушевало море человеческое: все торговались, пытались переманить покупателя соседа — или вовсе отвлечь его от чужого товара, чтобы всучить свой. Целые улицы торговали — всем, что только можно пожелать. Удалось раздобыть даже курительную смесь. Она совсем недавно вошла в моду в столице и стоила бешеных денег. Курить ее считалось признаком тонкого вкуса. Жена не прошла мимо этой привычки. В пути ее запасы истощились, и покупка пришлась кстати…
Когда мы вернулись, я пошел отнести тяжелые сумки с покупками наверх, а жена выскользнула на задний двор покурить.
И вернулась почти сразу же — бледная, дрожащая, с незажженной курительной палочкой, прилипшей к нижней губе.
— Милый, зачем я притащила нас сюда?! — шептала она. — Пойдем! Только тихо, я тебе кое-что покажу.
На юге темнеет быстро — удивительно быстро для нас, северян. Хотя сумерки были еще того прозрачного синего цвета, что держится всего несколько минут — теплый свет из гостиницы уже разбавляло холодное сияние первых звезд. Легкий ветерок играл с простынями на заднем дворе, заставляя их колыхаться. Двор выглядел уютно, как на картинке из сказки — но вот с деревом во дворе что-то было не так.
Среди листьев — обычных, казалось бы, листьев — качались длинные, тонкие полосы. Здесь же были и плоды — они свисали на тонких стеблях и все, кажется, были немного разными. Сумерки наливались силой, и разглядеть все четче не получалось, но… Что-то там было не так. Я испугался этого дерева.
Мы, мужчины, часто идем туда, куда не хотим, и делаем то, чего не хотим делать — если на нас смотрят наши женщины. Моя жена смотрела — глаза ее расшились так, что занимали, кажется, пол-лица. Пришлось идти.
Мой взгляд притягивал один из плодов — крупнее других и не свисавший с ветки, а растущий прямо из развилки, словно жуткий гриб-чага.
Плод этот влажно блестел в бледном звездном свете. Неожиданно я понял, что вижу глаза и зубы, часть которых уже выбита…
Это был не плод, а голова охотника — того самого, что несколько часов назад хвастался любовью к засадам и трофеям. Теперь он и сам стал частью чьего-то собрания: тяжелые ленты, свисавшие с веток, были ремнями из кожи, а «плоды» — внутренними органами, которые кто-то развесил по веткам. При всей жестокости зрелища была в нем какая-то безумная изысканность, отточенное умение.
Я повернулся к рыдающей жене и, еще не понимая, как поступить, не зная, что здесь принято делать в подобных случаях, увидел нашего хозяина-трактирщика.
Тот подошел, глянул. И, хмыкнув, сказал:
— Полагаю, можно вывесить знак «сдается». Комната ему больше не понадобится.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мы были напуганы, но все же решились выйти к ужину. Возле очага и среди других людей думать об этом зверстве (Святой! О, боже, они называют его — Святой Покровитель!) было не так страшно.
Те, кого накануне мы приняли за супружескую пару, повели себя очень странно. Парень, излучавший вчера самодовольство, поник и нервничал, а девица, его наемная спутница, злилась. Отщипывая тонкими пальцами куски хлеба, она мяла их в руках, а потом ела, запивая бульоном.
— Хотите пирожки с мясом? — спокойно, как ни в чем не бывало, спросила хозяйка. Меня передернуло, а старуха в кресле на колесах рассмеялась. — Ах, да! Вы же впервые здесь.
— А что? — спросила моя жена. — Есть такие, что решают не раз пройти через это кошмар?
Старуха нахмурилась с притворной строгостью:
— Ну-ну, дорогая! Не надо так говорить о нашей почтенной, веками чтимой традиции. Вы приехали сами, зная, что здесь происходит. Теперь, пока Святой Покровитель в городе, ворота будут заперты — и никто из наших гостей не уедет. Может быть, Святой Покровитель вас и не встретит. Может быть, вы сумеете победить — хотя пока такого не случалось. Вы можете даже прятаться от него! Словом, у вас есть выбор. Но, приехав сюда, вы заключили соглашение — так чему вы теперь удивляетесь? Вот вы, милочка, бывает ведь, заключите соглашение, которое вам не по вкусу? Мало ли, чего захотят мужчины…
Девушка выпустила из рук очередной шарик и улыбнулась — холодной, обнажившей мелкие острые зубки улыбкой.
— Вопрос не в том, чего он хочет, — сказала она. — А в том, сколько он готов заплатить. Пока цена оговорена, и он не пытается получить что-то сверху — все идет, как идет. Но если он переходит границы… Уверяю вас, мы, продажные женщины, умеем постоять за себя.
Наша хозяйка только улыбнулась в ответ.
— В любом случае, как бы вы ни решили провести последующие несколько дней, вам понадобятся силы. Советую поесть как следует.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
После завтрака мы решили сходить на пляж — вряд ли Святой Покровитель нападет на нас в толпе. К тому же, морская вода — сама по себе лекарство. Плывешь — размеренно, гребок за гребком, закрыв глаза — и, неожиданно оглянувшись, понимаешь, что, мерно качаясь на волнах, заплыл гораздо дальше, чем думал. В этот момент самое главное — не удариться в панику, а все так же размеренно плыть, но теперь — обратно. И, когда ты доплывешь и вылезешь на теплый песок, облегчение и усталость заставят все заботы отступить. К обеду мы вернулись, перекусили чем-то, купленным по дороге, и решили поспать: местные всегда так поступали, укрывшись за ставнями и шторами от зноя. Мы нашли эту привычку разумной.
Но из прохладной дремоты нас вырвал истошный крик.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ей зашили рот — видимо, чтобы она не кричала от боли. Оглушили и… Странно, что нитка выдержала, не дала ей заорать во все горло, когда она очнулась.
Убийца взял ее — ту девушку, которая говорила, что умеет постоять за себя — и насадил на кол.
На тот высокий деревянный кол у дверей гостиницы. Святой Покровитель, насадив девушку так, чтобы острие вышло далеко из горла, с мрачной иронией прибил сверху табличку, торчавшую на этом столбе и прежде. «Сдается внаем» — гласила надпись.
Конечно, теперь табличка казалась шуткой, но смеяться никого не тянуло. Ее парень, тот, что оплатил услуги и притащил девушку в этот проклятый город, блевал в кустах неподалеку. Это он и кричал — когда проснулся от полуденной дремы один и выглянул в окно.
Вокруг потихоньку собирались зеваки из соседних гостиниц, стражники, горожане, а я стоял и смотрел, как тело снимают со столбика, стараясь не дать ему развалиться на части, и думал о том, что она чувствовала, умирая. В какой момент ее дикая боль ушла? Когда кол входил в ее чрево, а тело осело под собственной тяжестью? Или позже, когда кол прошел дальше и раздирал уже внутренности, прорываясь наверх, ко рту? Я надеялся, что она умерла быстро, оставив палачу насладиться лишь зрелищем поруганного тела, но не муками обитавшей в нем души.
Следствия не будет, так как всем понятно, что произошло — приехав сюда в это время, девушка сама отказалась от защиты закона. Святой Покровитель мог убить ее безнаказанно — и именно это он и сделал. С холодной уверенностью я осознавал, что с нами он может сделать то же самое. Каприз жены заманил нас обоих в ловушку.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мы сидели в кухне — слишком обессиленные, чтобы попытаться уйти к себе, слишком потрясенные, чтобы понимать хоть что-то. И тут в кухню ввалился тот самый парень…
Наверное, будет не правильно назвать его вдовцом? Он явился не один, а с девушкой. Но — какой?!
Подобных мы видели возле рынка — издалека, у куч отбросов, где они рылись. Нечесаные волосы, бледная, нездорового цвета кожа и одежда, состоявшая из слоев непонятно каких одеяний, чудом еще державшихся вместе.
— В моей комнате кровать освободилась, — заявил парень, раскачиваясь на пороге, — вот она и будет там спать. — Мы вступили в брак, понимаешь? Теперь я такой же горожанин, как и все, и ваш проклятый Святой не может меня и пальцем тронуть. А? Хорошо?
— Нет, никогда хорошо не будет, — сказала хозяйка. — Я не сдаю комнаты горожанам и уж тем более — не портовому отрепью вроде нее. Так что выметайтесь оба, живо!
— Да ладно, бабушка, — улыбнулся пьяный, — Ну, что ты злишься? Это вредно. Я же тебе плачу — чего возмущаться?
— Северяне, — сказала старуха, точно сплюнула. — Вы все привыкли мерить деньгами — особенно приезжая сюда отдыхать.
И хозяйка затрезвонила в колокольчик, который всегда держала под рукой. Ее сын, угрюмый здоровяк, выполз откуда-то из подсобки — видимо, он там спал. Спросонья он был еще неприветливее — пьяный парень даже будто протрезвел от одного его взгляда, а счастливая новобрачная немедленно куда-то испарилась. Вслед за ней смылся и новоиспеченный горожанин — тихо, бочком и кланяясь, бурча что-то себе под нос.
Старушка уже не казалась мне милой. Когда она следила, как пьянчуга покидает ее кухню — у нее аж пальцы побелели. Ее трясло. Лишь когда он выбрался на улицу, ее немного отпустило — она кивнула сыну, и он устроился рядом помогать ей с готовкой.
— Если бы вы только знали… Сынок, расскажи им. Расскажи им историю о Святом Покровителе.
— Мы знаем, госпожа, — отозвался я, — мы знаем, что он был великим воином, который остановил вторжение.
— Мы даже понимаем, — тихонько продолжила моя жена, — что те, кто грабил ваш город — это наши предки.
— Да, — наш бирюк-трактирщик вместо привычной грубости внезапно заговорил просто, с мягкой печалью в голосе. — Это были северяне. Но насчет остального — то, что вы знаете — не совсем верно. Я расскажу вам, как все было.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Здесь, на море, мы, может, и не на границе живем — но уж точно на перекрестке. Сюда приходят разные люди… И те, кто вел себя странно и не мог ужиться там, у вас. В нашем городе они находили приют, строили дома, заводили семьи… А потом, вслед за ними, пришли Инквизиторы.
Старушка грустно кивала, блестя глазами, а рассказчик, слишком крупный, казалось, чтобы быть ее сыном, ссутулился на табурете, сидя на своих ладонях, как это часто делают дети, и раскачивался в такт словам — он, должно быть, уже заучил их наизусть.
— Они сказали, что те пришедшие к нам люди были Мерзостью, хотя мы не видели от них зла. Инквизиторы жаждали их уничтожить — вместе с новыми родичами, которых они завели уже здесь. Мы не знали, что делать. Наш Покровитель, тогда еще не Святой, а обычный выбранный градоначальник, был в отъезде. Мы не хотели никого отдавать: наш народ, словно море, которое нас кормит: мы принимаем все, но принятое назад без труда или боя не отдаем.
Наши старейшины ответили, что не отдадут людей. Тогда северяне встали осадой и начались Страшные Ночи — их палачи проникали в город и убивали всех, кого хотели; всех, кто не мог за себя постоять. Тех, кто мог, они тоже убивали — не с первой попытки, так с третьей, не с третьей, так с десятой. А потом пришел Покровитель. Он бросил вызов Инквизиторам — и бился с каждым из них, один на один.
— Он победил? — осмелилась спросить моя жена. Сумерки сгустились в комнате, и пламя очага плясало на лицах, как отсветы давних пожарищ и войн.
— Нет, госпожа. Конечно же, нет. Он погиб, перебив при этом много Инквизиторов — сражаясь и днем, и ночью, без передышки. Убив его, чужеземцы наложили на город Проклятие. Вы понимаете, что это значит?
У меня пересохло в горле.
— Это значит, что раз им не выдали тех, кто был запятнан Мерзостью, то они уничтожили всех — мужчин, женщин, детей, — хрипло прошептал я.
— Вот здесь? — с ужасом спросила жена, — На этом самом месте?
— Нет, дорогая, — с горечью усмехнулась старушка, — ведь это было Проклятие Инквизиции, так что город они тоже уничтожили. Стены разрушили, а поля засыпали солью, чтобы никто и никогда не мог больше жить там, где были брошены без погребения наши предки, объявленные Мерзостью. Мы — те, кто успел уйти в леса и смотрел, как Инквизиторы рушат наш дом, их дети и внуки, сумели снова отстроить город, но на новом месте — здесь. Каждый дом на каждой из улиц был восстановлен таким, как был, как мы его помнили. Этот город — давняя, горькая память, воплощенная в дереве и камне. Прошли годы, и мы снова стали торговать с вами, и даже принимать северян в своих домах.
— А потом, — прогудел трактирщик, — вернулся Покровитель. Наверное, он не хотел, чтобы потомки убийц ходили по этим улицам — и он начал убивать их. Первые северяне, на которых он напал, были воины. Они сумели отбиться и заключили договор с отцами города: Святой Покровитель может убивать, но и жертва может защищаться. И если северянин победит, то судить за убийство его не будут. В конце концов, Святой Покровитель мертв уже не один век, настолько давно, что даже историю его на Севере уже забыли. Сначала это было испытанием воинов, потом приезжать стали и другие удальцы. Уезжали немногие, но некоторые возвращались для новой попытки.
Мы помолчали. Трактирщик встал и принялся зажигать свечи — огонь в очаге уже не мог прогнать из комнаты сгустившуюся тьму.
— Но… Почему вы были так грубы с ними, с той девушкой?
— Милочка, она вышла замуж за нашего гостя, и теперь он «снят с крючка», как говорят у нас в народе. Но это жульничество. Она продала свой народ и его обычаи — за деньги этого северянина.
Все замолчали. Потом я все-таки осмелился спросить:
— А если мы не хотим участвовать в этом кошмаре? Если хотим просто переждать и уехать? Сколько еще ваш Святой Покровитель будет ходить по городу и убивать приезжих?
— Недолго, — сказал трактирщик, — Он будет убивать два дня — ровно столько, гласит легенда, он смог сражаться в поединке за свой народ. Вам осталось пережить одну ночь.
Старушка покивала головой.
— Закройтесь в комнате и никуда не выходите. Хотите, я согрею вам теплого молока с медом, чтобы лучше спалось?
Мы с благодарность приняли предложение. Хотя мы и родились в одном из Священных Городов, какое отношение имела к нам эта давняя война?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Утром, когда я проснулся, солнце светило вовсю, словно тоже радовалось, что кошмар окончен. Из кухни доносился аромат утреннего кофе, и сопротивляться ему не было сил. Моя жена, видимо, и не сопротивлялась — ее уже не было в постели. Я решил последовать за ней и, благодушно щурясь, спустился по лестнице.
Кухонный стол был завален кусками мяса, и старушка-хозяйка, сидя в своем кресле, рубила их большим ножом. Она была вся заляпана кровью, и я понял, что кошмар еще здесь. Потому что то, что лежало на столе, отнюдь не походило на свинину. Или говядину, или — что там возможно еще… Нет. Я не сомневался, что это тело еще недавно дышало рядом со мной в супружеской кровати. Приглядевшись, я увидел на краю стола до ужаса знакомую одежду, а на шее у старухи — дорогую и толстую золотую цепь, знак моей любви к жене.
— А, вы поднялись! — старушка с тесаком мило улыбнулась мне. — Извините, ночью я успела покончить только с женщиной. Конечно, правила этого не одобряют и нам придется заплатить в казну города штраф, но вы не переживайте. Сейчас вернется мой сын и по-быстрому вас убьет. Больно не будет — я бы дольше возилась.
— Чт… Что? Как? — только и смог пролепетать я. — Что происходит?
— Так и не поняли? — старуха всплеснула руками и встала с кресла. С наслаждением потянулась, подмигнула мне… — Да, я не калека. Поздоровее многих молодых буду, знаешь ли. Просто так проще входить в доверие, сынок… Так вот, о чем я? Ах, да! Что происходит?.. Видишь ли, история Святого Покровителя — чистая правда, насколько ее можно знать века спустя. Вот только правосудие небесное к нам не спешило. Он не вернулся, чтобы отомстить.
Но… Мы решили взять дело в свои руки.
Я замер, не понимая. А хозяйка, не обращая на меня особого внимания, вернулась к разделке мяса.
— Главное — знайте, молодой человек, что мы не дикари какие-то. У нас всё расписано, всё по обычаю, по порядку. Кто сколько приезжих убил — обязан доложить в ратушу, квитанцию оформить. Иначе как мы потом наградим самых умелых патриотов? Как решим, кто сумеет войти в Верхний Город, переехать на улицу повыше? Награда за все положена, а как же? Ведь дело-то непростое — надо уметь заманить, войти в доверие, да и убить неплохо бы поинтереснее — за это отдельно платят. Вот, например, с охотником или шлюхой в этом году — разве не весело получилось? Разве не справедливо?
Я не находил это веселым — хоть плачь. Впрочем, плакать время еще будет — если получится сбежать.
— А самое смешное, — продолжала хозяйка, разрубая кости точными ударами ножа, — что вы, северяне, сами приходите к нам, да еще и платите за право быть убитыми. Ну, разве вы не тупые? Знай вы, что происходит — с нами давно покончили бы! Но мы придумали красивую легенду — и вы идете, как скот на бойню. Хотя, о чем я? Скот-то мяснику не платит!
Она небрежно подняла отрубленную руку моей жены и вгрызлась в мякоть у запястья. Причмокнула.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Н-да, самое нежное мясо. Сыну все равно, ему лишь бы побольше, а у меня уже зубы не те. И вообще я всегда была гурманкой. Да ты не дергайся, сиди, а то молотком получишь.
Молоток, заскорузлый от крови, стоял у нее под рукой — видимо, для готовки отбивных, вроде тех, что мы ели на днях, подумал я, борясь с приступом тошноты. Рисковать не хотелось, и я молчал. И думал.
— Да, бывает, кого-то не успеешь убить, особенно в крупных гостиницах — мы-то ладно, семейное предприятие, маленькое. Если они ничего не видели — могут и уехать: расскажут, что пережили, новых любителей острых ощущений приманят. А свидетелей, конечно, отпускать нельзя — приходиться убивать даже после срока, как тебя.
Она вздохнула.
— Штраф придется заплатить, конечно. Но мы не дикари — попади в такое положение бедняк — он отдаст свою жертву другим, обеспеченным. А уж те прикончат, когда захотят.
Она захихикала.
— Некоторые, говорят, даже долго живут — но очень мучительно. Мы-то семья старая, с Верхнего Города, чем и гордимся — мы всегда убиваем сразу и сами. И квитанции у нас всегда в порядке — сколько гостей вселилось, столько трупов и приберем. Так что сейчас сын вернется, забьет тебя и сядем ужинать. А потом — на улицу, праздник отметить, перед соседями похвастаться. Я сыну уже праздничную одежду приготовила…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Тут, наконец, в голове у меня что-то щелкнуло, детали сложились. Я бросился на старуху. Она, видимо, следила внимательнее, чем показывала мне — и кинулась наперерез. Облапила меня, как будто воспылала страстью — а мне этого и надо было. Я нащупал цепь у нее на шее, перекрутил — и начал душить ее щуплое горло. Мы упали, и она билась подо мной всем телом, так, что к ужасу своему, я почувствовал не только страх, но и вожделение…. Потом мне удалось схватить какой-то тяжелый предмет — что именно, я не видел, старухины волосы застили мне глаза — но я начал гвоздить старуху этим предметом — по голове, как дубиной. Бабка хрипела и уже не пыталась удержать меня, наоборот — старалась уползти. Но поздно — я не отпустил ее до тех пор, пока не услышал влажное хлюпанье из ее затылка и не увидел, как гаснут мертвые глаза.
Я отбросил свое оружие — это оказался молоток, скользкий от крови. Хотелось немедленно сбежать — но я сдержался. Я изрубил старую ведьму, убрал все те части ее тела, по которым старуху можно был опознать — и смешал с останками своей любимой.
Пускай сынок закусит и своей мамашей — жаль, что я этого не увижу.
Я даже удивился, как быстро справился с работой — видимо, ярость придавала сил. Я умылся их питьевой водой, вытерся их лучшими простынями и понял — пора. Если я хочу отсюда уйти, то пора. Праздничный костюм бирюка-трактирщика пришелся мне почти впору…
Я шел по улицам к воротам, раскланивался с прохожими, одетыми в такие же одежды победителей. Шел и боялся: а вдруг меня заподозрят?
Но… Раз вы читаете эти строки, то, наверное, догадываетесь: мне все удалось.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Валерий Тищенко
Шум прибоя
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Клуб был заполнен под завязку. Володя посмотрел на часы — через три минуты начнется. Со злостью он оглядел зал: «Несправедливо, нечестно! Она моя, только моя! Только я могу понять ее!» В нетерпении он покосился на сцену — две девицы, одна со скрипкой в руках, другая с виолончелью, выводили на инструментах залихватскую мелодию. Чтобы скрасить ожидание, Володя принялся пристукивать ложкой по столу в такт девицам.
Клуб «Шум прибоя» позиционировался как элитное заведение: вход по приглашениям, строжайший дресс-код, вышколенные и обходительные официанты, и превышающие все разумные пределы цены. Недоступное для простых смертных заведение, где немолодые усталые бизнесмены могли отдохнуть от повседневных хлопот и показать себя высшему обществу.
Хозяин клуба, безусловно, пытался обыграть красивое название, однако, ни черта у него не получилось; разве бестолково расставленные фонтанчики с мраморными дельфинами могут навевать мысли о морях? Скорее, об отдыхе в советском санатории. Единственным удачным решением дизайнера было разместить в проеме стены большой аквариум с морскими рыбами. Володя любил рассматривать, как снуют туда-сюда эти причудливые яркие создания.
Наконец, свет погас. Музыканты заняли свои места. Вслед за ними на сцену поднялась женщина в узком сером платье, сверкающем, как рыбья чешуя.
Афина!
При ее появлении у Володи мгновенно пересохло в горле. Кто-то громко чихнул, раздались редкие хлопки. Певица подошла к микрофонной стойке. Красномордый мужик лет пятидесяти что-то шептал на ухо своей молодой спутнице, девушка хихикала с довольным видом. Тетка в синем платье с неприлично глубоким декольте громко болтала по мобильному.
Володю это бесило. Как он могут так нахально вести себя в присутствии его богини?!
Афина стояла, не обращая внимания на шум. Потом прикрыла глаза, как делала каждый раз перед тем, как запеть. Зал перестал существовать для нее; слушатели — превратились в обитателей чужого мира. Отделяющий сцену от зала небольшой порог был границей, ведущей в другую вселенную — чарующую, безмолвную и безлюдную. Это и пугало, и влекло одновременно.
Володя почувствовал пристальный взгляд холодных синих глаз. Она смотрела прямо на него. Афина приподняла края губ в улыбке. В ответ Володя расплылся глупой ухмылкой. Повернувшись к музыкантам, Афина кивнула.
Бородач клавишник коснулся инструмента. Начатую им печальную мелодию поддержал скрипач. Зал постепенно затих.
Вступление было долгим и пронзительным. Афина стояла неподвижно.
Когда, наконец, она запела, тетка в синем выронила мобильный. Красномордый мужик, безуспешно пытавшийся подкурить сигарету, выронил ее в пепельницу и заворожено уставился на сцену, отвернувшись от своей подружки.
Глубокий и холодный, как океан, голос Афины пробирал до костей. Володя не знал языка, на котором она пела — певучий и мелодичный, он, казалось, вообще не имел отношения ни к одному земному наречию. Он был из другого мира.
Музыка стихла. Володя открыл глаза. Посмотрел на часы — прошло сорок минут. Ему же казалось, что всего несколько мгновений…
Закончив выступление, Афина, не удостоив слушателей ни прощанием, ни благодарностью, покинула сцену. К Володе подсел знакомый — Валентин Павлович. Мужчины пожали руки.
— Ну, как вам выступление? — спросил знакомый. — Больше получаса пела без остановки!
Володя потянулся к вороту рубашки — ему вдруг стало жарко.
— Как всегда отлично. Но мало! — расстегнув верхнюю пуговицу, ответил он.
Валентин Павлович понимающе кивнул, достал из кармана брюк пачку сигарет, закурил, и доверительно склонившись к Володе, сказал вполголоса:
— Я тут, кстати, пытался что-нибудь откопать про нашу любимицу.
— И как? — полюбопытствовал Володя.
— А никак. Ни адреса, ни имени, ни возраст — ничего не удалось узнать. Хотя кучу связей задействовал.
— А так вообще может быть?
— Честно?.. Понятия не имею.
— Странно, — промолвил Володя. Признание Валентина Павловича подстегнуло его решимость — он должен узнать больше о ней. Приблизиться. Посмотреть в глаза…
Он просто не был полностью уверен, что готов на этот шаг.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Первое же появление Афины всколыхнуло в городе всю местную богему и творческую интеллигенцию. На певицу посыпались многочисленные предложения: выступить и на других площадках, дать интервью для радио и газеты, участвовать в утренней телепрограмме… Ответа никто не дождался. Певица хранила строгое молчание. Но по-прежнему дважды в неделю выступала в «Шуме прибоя». Делать студийные записи Афина категорически отказывалась — по неизвестной причине. Получалось, что услышать ее можно было только на концертах. И никакие письма и просьбы поклонников так ничего и не изменили в этом.
Быстро поползли слухи: кто-то утверждал, что Афина — калека, и ловко прячет свое уродство, не показываясь на неподготовленных площадках.
Особой популярностью пользовался слух о ее связи с владельцем клуба, которого многие считали «голубым». Втихую судачили и о происшествии с Алишером Мирзояном — владельцем крупной горнодобывающей компании. Молодой Мирзоян, прибыв из Армении в самом начале девяностых, сразу нашел себе достойное занятие — рэкет. Злоба, жестокость и звериная хитрость помогли ему высоко подняться в криминальной иерархии города. Но пережив два неудачных покушения, Алишер решил не испытывать судьбу и легализовался. Заручившись поддержкой областных чиновников, он захватил контроль над одним из самых доходных предприятий. Но даже приобретя высокий статус и общественное положение, Мирзоян не избавился от старых привычек.
«Что-то хочешь — бери. Не дают? Бей в лицо!» — любил говаривать он в компании друзей.
Случайно оказавшись на выступлении Афины, бизнесмен решил, что певица, несомненно, украсит его день рождения, до которого оставалась пара дней. Подозвав к себе менеджера клуба, он потребовал устроить ему встречу с Афиной. Немедленно. Менеджер ответил, что певица никого не пускает к себе в гримерку, даже персонал. Лично общается только с владельцем клуба. Услышав отказ, Мирзоян вспылил. Коротким ударом в лицо опрокинул молодого человека. Парень, всхлипывая, сел, размазывая по лицу кровь. Держась одной рукой за нос, другой протянул Мирзояну мобильный, умоляя позвонить и поговорить с хозяином. Подбежавший охранник, увидав красного от бешенства Мирзояна, отступил, и тот беспрепятственно направился к незаметной двери за сценой, ведущей к подсобным помещениям и гримеркам. Охрана бездействовала.
Свидетели утверждали, что Мирзоян вошел и оглушительно хлопнул дверью. Отсутствовал он недолго. А вернулся сам не свой: резко побледнел, говорил мало и неохотно, отказавшись от выпивки, заказал чаю с лимоном, часто протирал лицо платком. Просидев таким образом час, отправился домой. Утром жена нашла его мертвым в кабинете — Алишер вышиб себе мозги выстрелом из ружья.
Со временем эта история обросла подробностями: в частности, утверждали, что певица загипнотизировала бизнесмена. Подобного бреда Володя наслушался не мало. Но это не смущало его. Он знал — Афина будет принадлежать ему. Любой ценой.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Выслушав просьбу Володи, Алексей Петрович Кагарлицкий некоторое время сидел молча, рассматривая элегантные антикварные часы, мерно тикающие на столе. Пауза затягивалась. Володя тихо запаниковал — что я, дурак, делаю?!
С другой стороны — к кому же было и обратится, как не к собственному начальнику охраны? Человеку проверенному, которому, к тому же, можно, в случае чего, и пригрозить увольнением с теплого местечка.
Усилием воли Володя подавил панику, надеясь, что Петрович его страха не заметил.
— Ну, так что? Согласен?
Кагарлицкий, повернув голову, посмотрел на Володю. Загорелое лицо его не выражало никаких эмоций.
— А почему бы тебе с ней просто не встретится? Ну… Поговорить? — спросил он. Володя фыркнул:
— Цветами, письмами заваливал. С менеджментом договориться пытался. И даже настоящее имя не узнал! Ни-че-го!
— Ты не сказал мне главного: что делать с ней потом? Ну, допустим, похитил я ее. На съемную хату отвез. Что дальше?
— Не похитил, а доставил на дружескую беседу. На частное выступление для одной персоны.
— А если она в полицию заявит? Знаешь, что будет?.. Вернее — чем это станет для твоей репутации, если дело получит огласку? Не дорого ли тебе такая «свиданка» обойдется?
Володя промолчал. Он не представлял, как обернется его первая встреча с ней. Что он ей скажет? Как она отреагирует на его появление? Но желание сделать это — приблизиться, прикоснуться к ее белоснежной коже — пересиливало все разумные доводы. Сколько раз он представлял, как Афина поет для него одного…
— Неважно, что потом будет, — сказал он, как отрезал. — Мое дело. А твое — организовать мне эту встречу.
— Понятно. С ума ты сошел… Извини, конечно! Ну, так… Цену придется увеличить втрое. И через пару месяцев я ухожу. Но подыщу себе хорошую замену. Такие мои условия, — сказал Кагарлицкий. Володя кивнул: его все это вполне устраивало.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Закурить хотелось дико. Не сдержавшись, Кагарлицкий потянулся к бардачку и вынул мятую пачку «Кэмела».
Открыв окошко, выпустил наружу сизый дымок. Хлопнула дверь, и в салон дорогого внедорожника залетел Синий.
— Ух, холодно! — сказал он, потирая руки и мелко вздрагивая. Алексей Петрович повернулся к нему.
— Ствол нашел?
Синий расстегнул куртку и показал кобуру с пистолетом.
— Полная обойма. Даже «чистую» пушку надыбал.
Петрович повернул ключ зажигания, мотор глухо заурчал. С Синим он был знаком со времен своей службы в полиции. Еще по молодости вдвоем провернули немало делишек. Особенно любили вспоминать случай с генеральским «уазиком». Кагарлицкий тогда занимал должность начальника гаража. Для вышестоящих чинов было приобретено несколько новых машин. План аферы созрел быстро: они нашли разбитый в хлам «перевертыш», после чего списали одну из новых машин, как попавшую в аварию и не подлежащую восстановлению. В итоге новенькая тачка благополучно покинула пределы части, а ее место занял перевертыш с заблаговременно поменянными номерами. Приварок к зарплате оказался жирным. Более чем.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Внедорожник остановился во дворе жилой девятиэтажки. Пустой двор. Разбитая детская площадка. Одинокая бездомная собака, грызущая кость у помойки. Синий усмехнулся:
— Это здесь? Хреновенькое место для квартиры популярной певички. Какой подьезд?
— Вон тот, на углу, — указал пальцем Петрович. — Странная баба какая-то. Из дому почти не выходит. Пару раз вышла вечером — и все. Ее повсюду хахаль возит, жрачку тоже он доставляет. Как раз сейчас появиться должен, на концерт повезет.
— Ага, — Синий открыл клапан кобуры и достал пистолет. — Ну, тогда — согласно плану… Ты хватаешь девку, я даю по морде мужику. Ничего сложного.
Не успел он закончить фразу, как к дому подкатила черная «тойота». Из машины выбрался долговязый хлыщ в очках и кожаном пальто. Петрович напрягся:
— Вот он. Выходи.
Синий вылез, громко хлопнув дверью, и вразвалочку направился к дому. Уселся на хлипкую скамейку у соседнего подьезда.
Петрович перепарковал автомобиль поближе. По уговору, Синий должен был отвлечь хахаля и ждать, когда он схватит девчонку, потом разобраться с любовничком. А пока — надо было ждать.
Время текло нестерпимо медленно. Секунды ползли, перебирая нервы. Синий на скамейке курил, украдкой поглядывая на двери подъезда. Хлыщ в плаще тоже ждал. Открыл капот автомобиля и ковырялся в нем. Петрович барабанил пальцами по рулю — выходи уже! Ну!..
Афина вышла спустя целую вечность. Одета она была в модную, отороченную мехом короткую куртку и голубые джинсы. Хахаль, услужливо улыбаясь, открыл дверь тойоты, но, не успела певица сесть, как Синий материализовался рядом.
— Братишка, закурить есть? — обратился он к хлыщу и захлопал себя по карманам куртки. Это послужило сигналом для Петровича. Кагарлицкий выскочил из машины, в три прыжка настиг певичку и схватил ее за талию. Хахаль непонимающе хлопал глазами, глядя, как его женщину тащат в другую машину.
— Не двигайся, сука! — Синий поднял пистолет и угрожающе произнес:
— Мобилу сюда и на колени!
Хлыщ не подчинился. Он будто и вовсе не заметил, что кто-то стоит перед ним. С протяжным воплем: «Верниии…», он скакнул в сторону и бросился вслед за Петровичем. Синий успел схватить дурака за воротник плаща и рвануть на себя. Оба упали в грязь. Ужом выскользнув из захвата, хлыщ навалился всем весом на Синего и сжал руками его горло. Синий захрипел, ударил противника рукояткой пистолета по скуле. По лицу очкарика потекла тонкая струйка крови, но он только усилил хватку. С его рта закапала пена. «Вееернииии ееее!» — снова заорал он. У Синего перехватило дыхание, кровь прилила к голове. Собравшись с силами, он еще раз врезал рукоятью по башке очкарика. Удар пришелся в висок, и хахаль завалился на своего победителя мертвым грузом. Убегая к машине, последнее, что увидел Синий — чернеющая на черепе хлыща вмятина и багровая лужа под колесами тойоты.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Выслушав краткий доклад Петровича, Володя схватился рукой за голову. Впрочем, все это детали… Важно другое.
— Твой приятель на месте? Сторожит ее? Ты уверен, что тот мужик помер? — спросил он.
— Не знаю, — Кагарлицкий пожал плечами. — Синий говорит, что если сразу не умер, то помрет позже. В новостях потом узнаем. — Андрей Петрович никогда не терял самообладания. — Бабу доставили в целости и сохранности, сидит в своих хоромах. Только, знаешь, не нравится мне она. Представь, я вкатил ей дозу снотворного — хорошую такую дозу — а она так и не уснула! Странная какая-то. Я ей руки скотчем замотал, чтоб драться не полезла, если что…
Володя понял только одно: богиня не пострадала. И совсем скоро она будет его.
Еще месяц назад он приобрел загородный домик, оформив сделку на подставное лицо. Весь второй этаж был отведен под апартаменты Афины. В оконные рамы вставили особо прочные стекла, которые даже битой нельзя было выбить. Попасть на этаж можно было только через одну дверь со стороны лестницы. На этом настоял Петрович:
— Нельзя, чтоб она сбежала. Не в игрушки играем…
Володя плеснул себе в стакан бренди. Мысли у него путались.
— Что предлагаешь делать? — спросил он.
— Синий пусть отлежится недельку, присмотрит за девкой, пока все не утихнет. А потом отправим его куда-нибудь в теплые страны. Если нужно — сделаем новый паспорт. Посмотрим по обстоятельствам.
Голос Петровича звучал буднично и спокойно, будто он каждый день занимался подобными делишками. Обливающийся потом Володя нехотя ему позавидовал.
— Что она там?.. Афина? — спросил он, отхлебнув бренди. — Психует?
— Молчит. Как рыба об лед. Ни звука не издала. Говорю — странная баба. Очень странная. Ладно, шеф, ты извини. Пойду-ка я тоже дерябну стаканчик, да домой поеду. Вызвал в помощь Синему надежного пацана. Они там последят за девчонкой. А я на связи буду.
Володя кивнул. Тяжело плюхнулся в мягкое кресло. В душе угнездились два чувства: удовлетворение от осознания того, что он вскоре увидит свою богиню и страх от понимания, что ставки резко выросли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он решился на встречу только через три дня. «Пусть у нее шок сперва пройдет, — думал он. — А там и разговор легче получится».
Отпустив на выходной своего личного водителя, Володя сам сел за руль, что делал крайне редко. Почти на час задержался в дорогом цветочном магазине, выбирая подходящий подарок для Афины. Выбрал белые розы с красными прожилками на лепестках.
Пока что ему везло. СМИ сообщили только об убийстве молодого человека во дворе жилого дома — о похищении певички не было ни слова. Петрович осторожно прощупывал почву по своим каналам, на случай, если вдруг объявятся какие-то нечаянные свидетели.
К загородному дому он подъехал уже в темноте. Петрович поджидал его у ворот.
— В Багдаде все спокойно, — буркнул он, — Иди к своей подружке, герой — любовник.
Войдя в дом, Володя поднялся по лестнице, на второй этаж, вставил в замок ключ и открыл дверь.
Афина сидела на кожаном диване в просторной гостиной, читала книгу с яркой обложкой. На появление Володи она не обратила ни малейшего внимания. В доме царила мертвая тишина.
Володе сделалось неуютно. Он неуверенно приблизился к певице. Только сейчас он мог разглядеть ее в мельчайших деталях. Вблизи Афина выглядела заметно старше, чем на сцене, хотя лицо ее было безупречно гладким, без единой морщинки. Старили лишь глаза — переменчивые, глубокие — то ли темные, то ли светлые, даже это — и то не разберешь… Длинные волосы лежали на плечах, собранные в толстую косу.
Володя ощутил легкое разочарование — певица предстала перед ним… Слишком обычной. Не такой он видел ее в своих фантазиях. Он с трудом выдавил из себя фразу:
— Здравствуй. Что читаешь?
Афина подняла глаза и — не ответила. Переменила позу, закинув ногу за ногу, и снова уткнулась в книгу.
— Меня Володя зовут, — сказал он и протянул ей розы.
Снова взгляд и молчание.
Володя продолжил задавать вопросы; говорил, что ему нравится ее творчество, рассказывал, как он мечтал с ней встретится. Объяснял, что он в курсе о том, что случилось с ее молодым человеком, и искренне сожалеет… Все попытки вести разговор разбивались о стену молчания. Тогда Володя присел на диван и коснулся плеча Афины. Его будто ударило током, а в ушах зашумело.
Женщина отложила книгу и взглянула прямо на него. В ее глазах Володя увидел пенящиеся, бурные морские волны, огромный опыт и свет позабытых знаний. Этот взгляд не мог принадлежать простому человеку. В груди расползлось вязкое, противное чувство. Страх.
Женщина изучающе смотрела на Володю, а ему хотелось выть от ужаса. Со всех ног убежать куда подальше. Будто прочитав его мысли, Афина улыбнулась.
Володя отстранился и, спотыкаясь, покинул комнату. Сойдя с лестницы, он побежал. Не прошло и минуты, как он запрыгнул в автомобиль.
Тем временем Афина вернулась к своей книге; букет белых роз остался лежать на полу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Все последующие дни Володя не мог закрыть глаза, не мог расслабиться. Он снова и снова прокручивал в своих мыслях эту картину встречи с Афиной. Уснуть не помогало даже снотворное. Бесцельно он бродил по квартире, старался отвлечься от того груза, что неожиданно свалился на его плечи. Пробовал работать, разбирая бумаги, но — тщетно. То и дело в мозгу проскальзывал образ бьющихся о камни волн, сырой пещеры, в гудящей тишине которой нельзя расслышать собственных шагов.
Безумно болела голова. Желая унять армию разъяренных молотков, разбушевавшихся внутри черепной коробки, Володя проглотил три таблетки цитрамона сразу. Боль слегка утихла.
Затрезвонил телефон, на экране мобильного высветился номер Кагарлицкого.
— Шеф, ты куда пропал? Какого хрена на звонки не отвечаешь?
— Решил отдохнуть чуток. Устал.
Ответ был дурацким, неубедительным, но — плевать. Володе хотелось про все забыть.
— Быстро дуй сюда. У нас тут гости, — обычно уравновешенный Петрович казался сильно взволнованным. Володя не понял:
— В смысле?.. Кто?
— Какой-то хрен с горы. С утречка пораньше пробрался в дом с ножом, порезал Синего. Все рвался на второй этаж к твоей подружке. Хорошо, что другой мой парень, Васек, вовремя среагировал: вдвоем скрутили того пацана. И знаешь что? Я у него в кармане нашел бейджик «Шума прибоя», он там в охране работает. Не представляю, что с ним делать. Бригаду санитаров вызвать, разве что?..
Молоточки в голове загрохотали вдвое усерднее. Володя кинулся одеваться.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ворота открыл неизвестный ему молодой человек в красном спортивном костюме. «Помощник Петровича. Как его там? Васек?» — вспомнил Володя. Он подошел к дому, открыл дверь. На пороге возник здоровенный седовласый мужик. Смерив Володю злобным взглядом, он молча рубанул его кулаком в живот. От удара в глазах заплясали огоньки.
Схватив Володю за шею, седовласый бросил его на пол, не забыв приложить еще ногой в пах. Всю нижнюю часть тела опалило болью. Седовласый ударил еще раз — в лицо — и, схватив Володю за руки, втащил в дом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он очнулся на холодном полу в гостиной. Выплюнув кровавую слюну, поднялся. Перед ним стояли трое мужчин: Синий с перебинтованной рукой, улыбающийся Петрович и тот седовласый боец. У двери, засунув руки в карманы, разместился спортсмен в красном.
— Какого черта, вы, ублюдки?! Что вы тут устроили? Что это за чертов заговор?! Вы что, охренели? Вконец края потеряли?!..
Володя ругался, угрожал, смачно материл каждого из присутствующих — ни один не отозвался, не ответил, не раскрыл рта. Разве что Петрович разочарованно качнул головой.
Володя умолк только, когда в горле пересохло. Закашлявшись, он без сил свалился на диван, почти лег. Ему не мешали.
Он не заметил, когда в комнате появилась Афина. Седовласый опустился перед ней на колени, женщина провела ладонью по его лицу. На лице здоровенного мужика застыло странное выражение боязни и удовольствия одновременно.
Володя словно почувствовал это. Он был уверен: мужик испытал экстаз от одного ее прикосновения. Синий заворожено пялился на Афину глазами преданного пса. Петрович, сделав два коротких шага навстречу ей, застыл в почтительной позе.
Афина приблизилась к Володе, положила руку ему на голову. Адский грохот обрушился на его барабанные перепонки… Это она говорила с ним. Язык ее был стар, как сама вселенная, но почему-то Володя понимал все. Каждое слово.
— Однажды я создала вас — мужчин, чтобы вы развлекали меня. Вы были игрушками — злыми, грязными, непослушными. Вы — моя презренная ошибка. Кукла никогда не станет чем-то большим. Веками я остаюсь причиной раздора. За столько лет впервые смогла найти покой, а ты его нарушил. Не жди прощения.
Шум нарастал. Накатывал волной, отступал ненадолго и бил снова, еще сильнее. Володя заплакал. Шум разорвал его разум на тысячи осколков.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Лейтенант Карпухин с трудом отыскал нужный дом среди однотипных поселковых построек. На месте поджидал участковый — грузный мужчина с усами и папкой в руке. Поглубже запахнув воротник форменной куртки, он ждал у дороги. Завидев служебную машину, замахал Карпухину рукой.
— Леонтьев, — участковый протянул руку Карпухину. — Что-то вы долго добирались?
Карпухин не ответил. Пожал протянутую руку.
— Ну, что? Говорят, тут все у вас запущено?
Леонтьев проворчал:
— Более чем! Соседи пришли — ворота открыты, входная дверь распахнута, внутри никого нет… Участковый сунул замерзшие руки в карманы и вздохнул:
— Ну, я и пошел проверять. На свою голову…
Мужчины поднялись на крыльцо, вошли. Весь первый этаж дома был залит водой.
— Все в воде, — сказал Леонтьев. — Хотя трубы не повреждены, я смотрел. Откуда столько воды — убей Бог, не пойму! Да что там! Это еще не самое интересное. Идем, покажу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Леонтьев провел лейтенанта в гостиную. Там в луже воды лежали два трупа — полный мужчина с очень дорогими часами на руке — его лицо приобрело синюшный оттенок, губы и веки были словно изглоданы рыбами. Глаза отсутствовали. Из груди второго мертвеца торчал кухонный нож, загнанный в сердце по самую рукоять.
— На каждом теле — следы порезов от ножа, синяки, гематомы, — словно бы удивляясь собственным словам, рассказывал участковый. — Жесткий махач они тут устроили. Мутузили, видать, друг дружку до полного помрачения. Этот вон, — Леонтьев кивнул в сторону толстого покойника — убил своего дружка, а потом самого его… Утопили… Так выходит. Только убей Бог — не пойму: откуда вода-то?!
Карпухин осмотрел мертвецов. Оба — хорошо одеты, одна только обувь — раза в четыре больше стоит, чем вся его месячная зарплата. Но что особенно смущало: состояние трупа толстяка. Выглядел он так, будто пару недель пролежал под водой. Но тогда зачем вкладывать утопленнику в руки свежие розы?
— Не повезло тебе, лейтенант, — Леонтьев сочувственно подмигнул Карпухину. — Стопроцентный глухарь попался! К гадалке не ходи.
Лейтенант вздохнул.
— И не говори. Мало мне будто… Вот вчера певицу известную убили в ее гримерке. Фанат. Ее пристрелил и себе башку с близкого расстояния раскурочил. Вроде как картина ясная. Ан нет! Пока бумажки оформляли, труп этой певички из морга исчез. Представляешь?! И единственный этому свидетель — санитар в морге — с глузду съехал: дрожит, слюни пускает, в полном неадеквате. Какой с ним разговор? В психушку отвезли. Вот как хошь, так и веди следствие!
Леонтьев кивнул.
— Да-аа. Чего только на этом свете не бывает… Или на том. Кто его разберет?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Жарков
Стадия размножения
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Денис спустился в подсобку — проведать рабочий холодильник, где в желтоватом мраке хранились бутерброды и зеленела огромная бутыль самогона. Но пить в душной и прокуренной подсобке не хотелось. Он перелил немного мутной жидкости в литровую банку и понёс наверх, на пятый, где из старых развороченных стульев собрал тахту и стол, а под табуретку приспособил погрызенный крысами ящик с какими-то безымянными таблетками. Проходя мимо зеркала, втянул живот, надул грудь и, сложив пальцами пистолетик, щелкнул языком. Глядя на своё отражение, подумал: «Ну и дуры вы, девки, такой парень!». А затем, уже поднимаясь по лестнице: «Хоть одну бы сейчас, хоть какую… вот же отстой».
В это пыльное место судьба занесла его после побега из армии, где Денис оказался, будучи отчисленным со второго курса института. Правда, сбежав от дедовщины, он не вернулся домой, боясь справедливого гнева отца, а обратился за помощью к его другу, которому во времена институтских семестров не раз помогал с компьютером. Тот разозлился, но всё же выручил — устроил Дениса в свой огромный и наполовину секретный НИИ, вроде бы в охрану. Теперь благодетелю надо было подёргать старые связи, чтобы не осталось никакого дезертирства, а был перевод в приписанный к НИИ взвод охраны. И пока друг отца нащупывал нужные ниточки, Дениса записали подсобным рабочим, поручив расчищать от завала огромный пятый этаж старого лабораторного корпуса.
Денис не боялся тяжелой работы, но в промежутках между делом отчаянно скучал по женщине. Сделав глоток из банки с мутным самогоном и закусив ледяным бутербродом, он запустил руку в штаны, вытянул пенис и принялся внимательно его разглядывать. По организму разливалось алкогольное тепло и спокойствие, но даже несмотря на это, и уже в который раз, собственный член показался ему непростительно мелким, и вообще каким-то невыдающимся, не соответствующим его соблазнительной внешности. Одним словом — серость, а не член. В завале мусора под стеной зашуршало.
Денис швырнул туда подобранный с пола кусок кафеля, и попал плиткой в самый угол, где стена сходилась с полом. За треском и хрустом оттуда раздался отчаянный писк.
— Да заткнитесь вы! — заорал Денис.
Он взял швабру и подойдя ближе, раздвинул картонки и доски. Плитка, брошенная им совершенно наугад, точно пуля, отправленная в небо, во что-то всё-таки попала.
— Че за н-на?
В сгустившихся сумерках он разглядел нечто странное. Оно было бы стопроцентной крысой, если бы не огромный лысый нос, округлый и совершенно гладкий, который занимал едва ли не половину головы и заканчивался такой же лысой, но немного морщинистой приподнятой каёмкой. На кончике носа краснело, то сжимаясь, то расходясь, одно единственное небольшое отверстие. Остальную часть головы покрывала темно-серая короткая шерсть, из которой блестели черненькие икринки глаз, и торчали нежные полупрозрачные ушки. Всё кроме странного носа вполне крысиное. Существо истошно пищало, дрожало и пыталось убежать, но задние лапы его не двигались, а передние беспомощно дёргались, слабея с каждой секундой.
Денис присмотрелся к необычной морде, поднял доходягу за хвост и перенёс в раковину. Затем притащил снизу большой замызганный ящик с инструментами, упаковку слипшихся советских лезвий, аптечку, фонарик, и еще немного холодного самогона. Закрепив фонарик над раковиной на торчащей из разбитого кафеля загогулине, он разломил лезвие надвое, одну половинку отложил в сторону, а второй принялся делать крысе операцию. Замкнув надрез вокруг крысиного уха, он потянул его вверх. На внутренней части оторванного островка кожи неторопливо собралась черная кровь. Денис изучил трофей под желтым светом фонарика и положил отрезанное ухо в нижнюю половину разбитой колбы, куда предусмотрительно плеснул самогона.
Над раковиной собирались хмельные испарения кисловатого пойла. Со вторым крысиным ухом он повторил ту же операцию. Затем вынул крысу из раковины и швырнул ближе к выходу — спустить потом в мусорный контейнер. Сделав еще один глоток из мутной банки, он снова выудил из штанов пенис, подёргал его, и когда тот затвердел, принялся тереть тяжелым плоским напильником кожу с правой стороны у самого основания, сразу за тем местом, где заканчиваются лобковые волосы. Тёр до тех пор, пока не выступила кровь. Затем так же натёр с левой. Макнул указательный палец в самогон и, стиснув зубы в предчувствии обжигающей боли, поднёс каплю к растёртому на коже кровавому пятну. Капля упала, Денис зашипел. И так дважды. После этого он приложил к растёртым местам крысиные ушки, и, замотав бинтом, спрятал пенис в трусы, и махом допил остатки самогона.
Через четверть часа его стошнило, и он уснул.
Ему снился прожитый день и девушка из заправки под окном НИИ. Вот она выходит покурить. Короткая юбка, широкий вырез на блузке. Правая рука Дениса тянется к ширинке. Круглые пуговицы. Под ними трусы. Пальцы касаются горячей пупырчатой кожи. Девушка берёт в рот тонкую белую сигарету, и сосет фильтр, складывает губки трубочкой и выпускает дым. Берёт в рот и сосёт. Снова и снова. Денис мастурбирует у окна, впивается глазами в своды её бровей, в ресницы над глазами, в прическу, его возбуждает даже её ноздри, и треугольная острота носа, и припухлость напомаженных губ, и сигарета во рту, и тонкие пальцы с длинными розоватыми ногтями, и пышные сдобные булочки груди. Девушка достаёт тонкой кистью левую грудь, поворачивает соском вверх, присматривается к чему-то, и привычным движением быстро заправляет на место. Финиш.
Утром Дениса разбудила шумная крысиная драка за останки дохлого сородича. Держась за голову, он сел на тахту и зажмурился. Болела не только голова, но и член. Распух под преграждавшим к нему доступ крови бинтом, пульсировал тупой и какой-то волнообразной болью, начинавшейся где-то глубоко в паху, чуть не в самом мочевом пузыре, и добиравшейся до самого кончика.
— Блииин, — простонал Денис, вытаскивая со всей возможной осторожностью пострадавший орган на поверхность. Руки его слегка дрожали, и боль переливалась под кожей раскалённым свинцом. Он осторожно снял бинт.
У основания пениса торчали, именно торчали, окруженные остатками грязной крысиной шерсти слегка помятые шелковистые ушки. Они были до того тонкие, что если бы Денис наклонился, то рассмотрел бы в них крохотные кровеносные сосудики. И увидел кровь, что по ним бежит. Свою кровь.
Всё тело ныло, во рту мешались остатки недопереваренного бутерброда. Он прикоснулся к нежному крысиному ушку и рванул, и сложился пополам от пронзительной боли, от нижних ногтей до подбородка.
— Блииин, — простонал Денис еще раз, прижимая назад ушко и пряча его под огрубевшим от крови бинтом.
Два дня он с трудом поднимался и спускался по лестнице. Опухоль спала лишь на третьи сутки, оставив за собой жесточайшую и нестерпимую чесотку. Еще день Денис готов был лезть на стену, прогрызая ступеньки в штукатурке зубами…
Неизвестно, чем бы это кончилось, если б на четвертый день боль, мучившая Дениса, не утихла, наконец. Крысиные ушки прижились и перестали донимать его. Фокус, о котором с недоброй ухмылкой рассказывали солдатские деды, кажется, удался. Крысиные ушки срослись с его кожей, и впервые в жизни неожиданно для самого себя, Денис почувствовал себя чем-то особенным, необычным, и сразу начал живо предвкушать развратное удивление попавших в его постель девчонок.
Однако с появлением у его пениса ушек, в голову стали пробираться и какие-то странные, не совсем естественные, чересчур кровожадные сексуальные фантазии. Денис списал всё на весну и похоть, блуждавшую по его организму еще со школы. Возможно, именно она заставила его в десятом классе вытатуировать на плече лицо Джейсона, точнее, его маску, и проколоть уши, запихнув туда два тяжелых стальных черепа.
Теперь новая похоть, уже совсем другого порядка, росла и поднималась в нём, как пивная пена в горячем стакане, и девушка с заправки уже не помогала. Несмотря даже на то, что Леха стал «душить змею» едва ли не чаще, чем эта девица выходила покурить. Легче не становилось. И Денис снова был готов выгрызать в стене лестницу, чтобы забраться на самый потолок и повиснуть там членом вниз, как летучая мышь. Но на этот раз причиной тому была невыносимая, почти осязаемая похоть. Он смертельно хотел женщину.
В подсобке женщин, разумеется, не водилось, а в столовке было так много голодных мужиков, что напасть на повариху, выбив из её рук алюминиевый черпак с гороховым супом, не было совершенно никакой возможности. Подкараулить у выхода — тоже. Её жилистый муж — крепкий и задиристый токарь шестого гвардейского разряда — не спускал с жены глаз.
Ему оставалось только одно: Денис изливался в пыль пятого этажа от вида курильщицы с заправки. Его трясло, бросало в жар и в холод, разум крутила на вертеле сильнейшая из когда-либо являвшихся людям потребностей. Отчаянное желание быть рядом с женщиной, лёгкой, упругой, с мягким тёплым животом и слегка прохладными сосками, быть с ней так близко, чтобы касаться бёдрами её пружинистой попки. Чувствовать объём её грудной клетки — да, именно клетки, где колотится птичка её испуганного сердца, и слышать её горячее дыхание, отзывающееся на его движения в ней. На его настойчивые входы и выходы. На его власть над ней. Его право сильного мужчины — находиться внутри слабой женщины, пьянящая власть над слабым женским телом, возможность сделать хорошо и больно, ей и себе, или только ей. Вызвать в ней тихие крики или дикие стоны. Возбудить в ней желание запихнуть тебя глубже — глубже, глубже, глубже — о, это давление её когтистых пальцев на твоих окаменевших ягодицах, эти царапины на спине, её тонкие заточенные ноготки у тебя под кожей — доказательство твоего мужества и её маленькая месть, и отметина, её экслибрис.
И снова холостой выстрел, и серая пыль глотает его в тишине забытой на пятом этаже лаборатории.
Дождавшись, когда все разойдутся по домам, Денис вышел из подсобки и, нарвав рядом со ржавой цистерной одуванчиков, отправился на охоту. Холодная вечерняя тень накрыла опустевший двор. Денис был небритый, грязный и пьяный.
Через завал мусора между строениями, ползком по распаханной контрольно-световой полосе, через вонючий и скользкий подкоп, в котором сдохла собака.
У будки он заглянул в небольшое квадратное окошко, куда обычно обращались водители, чтобы просунуть деньги и заказать бензин. Оттуда смотрела некрасивая толстая женщина с большой шоколадной родинкой на мохнатом подбородке.
Денис облизал губы, сделал вдох, но слова будто приклеились к языку.
— Тебе что?
Денис задумчиво уставился на женщину, беззвучно шевеля губами, затем едва слышно произнёс:
— Где она?
Продавщица выругалась. Переваливаясь и позвякивая на выбоинах, под крыло заправки подкатил цветущий ржавчиной «Москвич».
— Она здесь? — спросил Денис.
Продавщица уставилась на него, как на сбежавшего психа, затем глянула на клиента за спиной у Дениса, покачала головой и сообщила, что у Вали закончилась смена и до утра её не будет, так что — проваливай!
Денис отошел и растворился в сумерках за углом заправки.
Ночная смена текла за смолой ночи, машины приезжали, заправлялись и уезжали, кассирша привычно подворовывала на сдаче. К двум часам поток полуночников иссяк, и она задремала. Через полчаса её разбудил нервный стук в окошко и озверевшая губастая рожа со сросшимися бровями:
— Ви там совсем очуметь, что ли?
— Что надо? — нахмурилась продавщица.
— Собака дохлый убери, да? Как я встать бензин брать, а? Иде? Мне шланг штоли тянуть, да?
— Назовите номер колонки.
— Ты рехнуться, да? Собака, говорю, убери. А-а, — рожа покинула квадратное окошко, укоризненно взвизгнули колёса и, громыхая подвеской, «шестёрка» упорхнула в ночь.
Продавщица привстала, моргая, и увидела, что сбоку от одной из колонок, на самом въезде, на асфальте валяется дохлая собака — пустые глазницы, желтые клыки, шерсть клочками. Как следует проматерясь, женщина надела резиновые перчатки и отперла дверь. Но стоило ей высунуться, как Денис навалился на неё, напористо вдавливая назад в будку. Он толкнул её в открытую дверь заправки — продавщица упала, стукнулась головой о припрятанный под стулом обогреватель и начала извиваться, как потревоженный холодец, размахивая руками и возмущенно крича.
Мужской разум помутился, Денис будто сидел на высокой наблюдательной вышке и с удивлением смотрел на сражение, разворачивающееся у её подножия. Его руки рвали одежду и лупили по щекам, его коленки толкали студенистое тело, пытаясь раздвинуть мягкие толстые ноги. Ладонь собралась в кулак и звонко ударила по красному лицу. На напомаженных губах появилась кровь, но губы продолжали вибрировать и кричать, тогда его рука схватила голову за волосы, потянула на себя и с силой ударила об пол. Женщина затихла. Из-за неровных желтоватых зубов выполз фиолетовый язык. Денис очистил белую женскую грудь от одежды, как апельсины от кожуры, и принялся облизывать её и мять, словно тесто, присасываясь поцелуями к огромным темным соскам. Похоть переполняла его тело, а член, казалось, вот-вот взорвётся — болел так, будто его свело судорогой, но Денис знал, что стоит ему войти в это женское тело, как нестерпимая боль отступит, превращаясь в лучшее за его жизнь наслаждение.
Облегчение вспыхнуло сверхновой, вторым Солнцем. Оно росло и приближалась, оно рассеивало тепло и удовольствие, пока внизу живота тёплыми складками собирались вибрации. Жирная продавщица тряслась под ним, как стиральная машинка, а её лицо бледнело и гасло. Денис наслаждался этими совместными вибрациями, ему хорошо знакомыми, но в этот раз было в них что-то новое, необычное…
На горизонте за домами уже светлело небо. Возвращаясь к себе на пятый этаж, Денис чувствовал себя тяжелым и сытым, хотя не ел ничего с вечера, а всю ночь провёл на ногах. Кроме этой незначительной странности, его смущало то, что не получилось кончить. Он пыхтел минут пятнадцать, пока вдруг не делась куда-то вся его ненасытная похоть, освободив место отвращению и брезгливости к вонючему рыхлому телу.
Всё утро в окно хлестал дождь. Обильный майский ливень, с грозой, молниями и ветром, и россыпями тяжелых капель по стеклу.
Денис проснулся и встал, посмотрел на часы, потрогал голову, сморщился и подумал, что пора мыться. На пятом этаже корпуса располагалась, видимо, какая-то действительно серьёзная лаборатория — вокруг укреплённого двойными стенами центрального помещения сохранились душевые кабинки. Некоторые еще работали, но горячей воды не было. Зато холодная подействовала освежающе, и в прояснившуюся голову Дениса постучались память и ужас.
«Стыдно, стыдно, и что на меня нашло?»
«Ну, я же не грохнул её, верно? Подумаешь, натянул… Не убил же. Пара синяков, шишка, может ей даже понравилось…»
«Жирная уродина».
Он вспомнил это потное красное лицо с распахнутым для пронзительного крика ртом, фиолетовый с белёсыми прожилками язык, мерзкие желтоватые глазки, щетину под носом и на мохнатом подбородке, и огромную волосатую родинку, похожую на вылупившуюся личинку овода. Денис скривился, вдавливая подбородок в шею, но при мысли о женщине в трусах у него снова потеплело.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Валька читала Кинга. Ужас пробирал до костей, сюжет затягивал, как зыбучие пески. Даже покурить было некогда. К двум ночи, когда роман вплотную приблизился к финишной развязке, а раздражающие посетители рассыпались на полях влажной ночи, напряжение достигло максимума, и ей отчаянно захотелось покурить. Она выключила забытый в туалете свет, набросила плащ, глянула, не подъехал ли клиент, повернула замок и открыла дверь. И кто-то толкнул её и повалил на спину. Свежая сигарета выпала из руки, глаза округлились. Над ней нависал промокший насквозь парень с неаккуратно выбритым лицом, синими от холода губами, и с пучком изломанных одуванчиков в руке. Ко лбу его прилипли черные пряди волос, а глаза блестели, как у голодного вампира. В других обстоятельствах она бы, наверное, сочла его симпатичным.
— А где… — удивлённо спросил Денис.
Валька не отвечала. Она схватила ртом воздух и онемела.
— Эта… ну… была здесь вчера…
— А? — удивлённо выдохнула Валька.
— Ну, эта… с родинкой.
— Инна Фёдоровна? — шепотом спросила Валька.
Денис задумчиво облизал губы. Причем здесь вчерашняя уродина? Перед ним лежала та самая девушка в тёмной мини-юбке и кремовой блузке с широким вырезом… Она лежала перед ним на спине, хлопая огромными серыми глазами и едва дыша. С пятого этажа лицо её выглядело круглее, но сейчас она даже симпатичнее. Пышная грудь. Голые коленки почти сомкнуты, а между ними и юбкой — заманчивый треугольник. Зовущий, призывающий. Валька поймала его взгляд и, тихо ойкнув, поджала коленки. В голове у неё всплыла подсказка из книги — «не кричи, насильника это заводит, тяни время». Дрожащими губами Валька спросила:
— А в-вас как, — сухо сглотнула, — зовут?
Денис промолчал, вместо ответа он выпустил из рук одуванчики, распахнул пиджак и схватился за ширинку.
— Мамочки, — пролепетала Валька, — ой, мамочки.
Спустив штаны, он произнёс:
— Зацени.
Его член напомнил Вальке крысу: у основания розовели замшевые ушки, ниже висели сморщенные мешочки, один ниже другого, переминались внутри коричневой кожи. Почуяв открытое пространство и свет, пенис проснулся, зашевелился, разбух и приподнялся, и очень скоро окреп, но не встал колом, как это обычно бывает, а начал шевелиться и ёрзать, извиваясь. Крайняя плоть раздвинулась, и перед изумлённой Валькой появилось нечто еще более странное. Оно вылезло осторожно, неторопливо, точно озираясь или принюхиваясь, красное и гладкое, напитанное горячей кровью. Оно становилось больше и жилистей, раздалось в стороны и сделалось толщиной сначала с Валькино запястье, а затем почти в её шею. Девушка побледнела. Расправляя усики, перед ней открывалась зубастая пиявочная пасть. Валька увидела эти тонкие, полупрозрачные усики, похожие на щупальца кальмара, и обмякла, теряя сознание.
Денис встал на колени, разрывая, задрал Вальке юбку, раздвинул её опавшие ноги, проковырял в чулках отверстие, отодвинул в сторону белые хлопковые трусики с круглыми красными вишенками и подался к Вальке тазом. И снова он видел это будто со стороны, точно какая-то неведомая сила получила контроль над его телом и взялась командовать его ногами и руками. Сильный удар по голове прервал Алексея, и он повалился, зарывшись носом в белую и мягкую Валькину грудь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Двигателя было почти не слышно, он гудел где-то внутри, под капотом и словно в животе, заглушаемый скрежетом гитары, уханьем барабана и визгливым лаяньем Ангуса Янга, вырывавшимся непонятно откуда. По стеклу ползли змейки дождевых капель, оставляя за собой тонкий пунктирный след. Желтый свет скакал от одного фонаря до другого, бросая в салон серые ползучие тени.
Денис сидел на заднем сиденье, завалившись на дверь. Голова разрывалась от раскатов боли, глаза жгло от самого незначительного движения, запястья и лодыжки щипало от верёвок. Между ногами у него упруго шевелилось что-то мягкое и приятное. Денис уже знал, что это. Кто это. Оно распространяло тепло и удовольствие, будто капля горячего масла, упавшая точно в пах, проникала теперь всё глубже, выше и ниже, пропитывала живот и яички приятным ожиданием неминуемого утоления похоти — рядом с ним сидела девушка. На ней были чулки в шахматный ромбик, красная глянцевая мини и белая короткая курточка с длинными рукавами и большим пушистым воротником.
— Главное, чтобы Гоха не узнал.
— Ну?
— Ну, типа Валька — его тёлочка, а мы как бы на охране, так что хрен там.
— Да уж… А ей чего?
— Ну, типа моральный сука ущерб, душевные блин страдания и вся херня.
— Очухался… — одна из торчащих за передними сиденьями лысых голов повернулась и, подмигнула, сверкнув золотым зубом.
— Ну, будет Секачу посылочка, — отозвалась другая лысая голова, — обернёт петушка по полной.
— Он целый? — первая голова качнулась из стороны в сторону.
— А то! — дёрнулась вторая.
— Уверен? Секач любит целых.
Ангус Янг заливался криком. Машина тряслась по дороге, совершала повороты, останавливалась на светофорах, летела мимо улиц и фонарей. Дождь закончился. Затем они вырулили на тёмное и узкое шоссе.
Денис пытался направить мысли в сторону поиска спасения, но голова болела нещадно, руки и ноги чесались и ныли под острой верёвкой, а пульс отбивал такты, приводившие в движения совсем неуместный в данной ситуации инстинкт.
Рядом с ним сидела молодая и сочная девушка. Была ли она привлекательна? Вероятно да, потому что Денис боялся даже смотреть в её сторону — лишь запах её уже сводил с ума. Он втягивал её присутствие ноздрями, и облизывался, сглатывая скудную вязкую слюну, с ужасом понимал, что ни о чем другом думать сейчас не способен. Даже о собственном спасении.
Они остановили у небольшого загородного казино, которое будто плавало в черной и плотной сырой пустоте. Водитель заглушил двигатель, вынул ключ, обе лысые башки выбрались из салона и направились в обход мигавшего веселыми вывесками здания, бросив за спину что-то вроде — «без глупостей». Денис сразу принялся с остервенением грызть верёвку. Девушка награждала его сочувственными взглядами, но помочь не решалась. Через некоторое время из леса донеслись хлопки, похожие на петарды. Девушка встрепенулась и попробовала открыть дверь. Постучала в неё кулачком, но осеклась, увидев, что к машине, шатаясь, приближается одна из лысых голов.
Браток навалился на переднюю дверь, с трудом открыл её и бухнулся за руль. Кровь была у него на руке и текла из уха. Он завёл двигатель и, хрипло простонав, уронил голову на руль.
— Зажмурился, — шепотом произнесла девушка.
Денис испуганно посмотрел на неё, на замершего водителя, затем — в черные окна с остатками дождевых капель, и снова на девушку.
По радио читали новости, слишком громко, слишком навязчиво, едва заметная дрожь работающего двигателя гуляла по недрам заведённой машины. Денис вцепился зубами в верёвку. Она была наполовину пластиковая, никак не поддавалась, только зубы заныли. Тогда он наклонился, пробуя освободить ноги. Темно и неудобно, на ощупь.
— Как тебя там, ты водить умеешь? — приоткрывая дверь, спросила девушка.
— Да, — кивнул он, протягивая к ней посиневшие руки, — развяжи.
Она села рядом с Денисом и принялась распутывать узел, подтачивая верёвку пилочкой для ногтей. Совсем рядом, расставив для удобства коленки, склонившись к его груди, чтобы лучше разглядеть его руки. От неё пахло цветами и удовольствием.
— Ну, че, дальше сам? — спросила девушка, освободив запястья Дениса.
— Нет, — произнёс Денис и схватил её за руку.
В штанах у него зашевелилось, девушка заметила и закатила глаза:
— Ой, ну не сейчас же, дурак.
— Почему?
Одной рукой Денис потянул её на себя, а другой рукой принялся расстёгивать на ширинке пуговицы.
— Вот чиканутый, — испуганно хихикнула девушка.
— Ага, есть немного, — согласился Денис, — раздевайся.
— Да ну тебя, — брезгливо фыркнула, — не дам.
— Нет? — улыбнулся Денис, хватаясь обеими руками за её горло.
— Ладно, отпусти, я согласна, — прохрипела она, — только быстрее.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Она лихо задрала юбку, приспустила чулочки и, расположившись поудобней на заднем сиденье, раздвинула и задрала ноги. Трусиков на ней не было. Она плюнула на ладонь и ловким движением смочила влагалище. Денис облизнулся и навалился на девушку. Он почувствовал, как его пенис выбирается из своей норки, как находит правильный путь, как проникает в её горячее лоно. Он услышал, как вскрикивает под ним эта худосочная проститутка, сначала тихонько и томно, затем громче и испуганней. И вот она уже хрипит и визжит от боли, уже царапается и рвётся прочь, пытается укусить, ударить ногами, но Денис всё крепче сжимает её, вдавливая тонкие женские кости в плотное кожаное сиденье, и вот уже лицо её бледнеет, и она тает под ним, словно снег под напалмом. А он жрёт её своим членом, проникая всё глубже и высасывая остатки крови. Путь к сердцу, как известно, лежит через желудок…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Водить машину Денис не умел. Он бросил её с двумя остывающими трупами, а сам двинулся по лесной дороге на вялый свет городского зарева. На пороге рассвета он добрался до какого-то пустынного перекрёстка, где за придорожными кустами пряталась вишнёвая девятка. В машине кто-то спал. Откуда-то из леса появилась высокая женщина, одетая в красную куртку. В этом ночном мире как будто только они и остались — бандиты и проститутки, упыри и оборотни. И он — кровососущее чудовище.
— Че надо? — устало жуя жвачку, спросила женщина.
Денис молча посмотрел на неё и протянул крохотную черную сумочку, прихваченную у девушки из бандитской машины. Проститутка взяла сумочку, надула белый пузырь из жвачки. Она выглядела противно — жирные ляжки в дырявых чулках, толстый слой косметики, кожа на руках дряблая, с сиреневыми полосами набухших артерий. Она отрыла в сумочке небольшой кошелёк, заглянула в него и разочарованно фыркнула:
— За это отсосу, если хочешь, на большее не рассчитывай. Идёт?
Под животом согласно зашевелилось, Денис кивнул. Они отошли к покосившейся осине, Денис прислонился к ней спиной, проститутка опустилась на колени, подсунув под ноги картонку из-под пиццы. Одну за другой, она расстегнула все пуговицы серых штанов Дениса, вынула изо рта жвачку, и, зажав её отведёнными в сторону пальцами, широко открыла рот и облизала языком губы. Его член еще не вырос, еще не вылез из своего дырявого мешочка, которое проститутка уже взяла в рот, пока небольшой и вялый, не рассматривая, и принялась сосать.
Чтобы добыча не убежала, Денис зажал её голову руками.
Через час рядом с сонной вишнёвой «девяткой» остановился большой черный джип. Просигналил. В «девятке» проснулись. Два мужика вышли, хрустя суставами и потягиваясь. Один направился к лесу, ковыряясь с ширинкой. Дошел до покосившейся осины и замер, промаргиваясь.
— Это че, че такое в натуре? Ох ё… Вот упоротая… блин… Шапка, Шапка, ноги. Валим, быро!
— Че там? — отозвался второй мужик.
— Она, кажись, хер откусила…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Их нашли какие-то дачники, гулявшие с собакой. Вызвали милицию и скорую, Алексея отвезли в больницу, в травматологию. За месяц, который он там провёл, к нему успели наведаться все: родители, сестра, бабушка, следователь и какие-то друзья. Все спрашивали: «Как ты?». А он и не знал, что ответить — таз перемотан, писает из трубочки. Когда ему меняли повязку, он успел заметить некоторые изменения. Член будто выскочил из мошонки и убежал, прихватив с собой еще и яйца. Ушел от него, точно посуда от Федоры. Причем сделал это почти бескровно, поэтому Денис и выжил. Без него крайняя плоть беспомощно свисала над промежностью, словно опустевший носок, и даже крысиные ушки поникли, точно завяли. Что делать дальше и что с ним сделают дальше, Денис не знал, думать об этом не хотелось. Заодно с членом его покинула невыносимая гнетущая тяжесть — огромная нечеловеческая похоть оставила его. И без неё мир представился Денису светлее и чище. Жизнь упростилась, а грядущие наказания показались не такими уж и страшными.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Проститутка пришла в сознание в «обезьяннике», после чего её несколько часов рвало. Стоя на коленях перед загаженным разбитым унитазом, она в очередной раз поклялась Богу завязать с проституцией. Из милиции её отправили в больницу. Там ей стало еще хуже.
К вечеру третьего дня она открыла глаза и обнаружила себя лежащей под капельницей. На соседней койке заливалось храпом чьё-то забинтованное тело. Была ночь, по палате стелился голубоватый мрак, запах йода и далёкие всхлипы больничных коек. Внутри у неё что-то бурлило и копошилось.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Она подняла голову, отодвинула одеяло и увидела, как на животе один за другим вздуваются пузыри. Их было больше десяти, каждый размером в несколько сантиметров, они росли, и внутри них что-то царапалось. Сердце забилось чаще, в голове зашумело, перед глазами рассыпались звёзды. Один из пузырей лопнул и вместе с кровью и желчью из него появился крысёнок. Из соседнего пузыря — второй, за ним третий, они ворочались внутри своих лопнувших пузырей и, перебирая лапками блестящую в больничной полутьме слизь, начинали объедать их рваную окровавленную кромку. Слепые фиолетовые крысята. Только вместо носиков проститутке почудились крохотные пенисы. Лысые, блестящие головки с единственной дырочкой на носу.
Проститутка тяжело вздохнула и умерла, а крысята вылуплялись и торопливо жрали её тело.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей Королев
Ночные танцы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Кто-то танцевал в бледном свете уличного фонаря. Сквозь хороводы снежинок Клим видел фигуру в меховом пальто. Незнакомец кружился на ярком пятачке посреди ночи, который напоминал маленькую сцену.
Казалось, стены комнаты танцевали вместе с незнакомцем. На желтых обоях метались бесформенные тени, словно в комнате безмолвно гремел потусторонний бал. Пляски невидимок.
Боясь, что ночной танцор его заметит, Клим шагнул в глубину спальни, ставшей чужой в полуночном мраке. Но чем дальше он отступал от окна, тем неистовее становились танцы теней. Голова кружилась, к горлу подступила тошнота. Мгновение — и фонарь на улице погас.
Неожиданно в пелене белых снежинок прямо у окна возникла фигура в меховом пальто. Черном, с пушистыми отворотами и блестящими пуговицами. Нечто зависло в морозной дымке на уровне третьего этажа.
Клим застыл на месте, глядя туда, где у ночного танцора должна бы быть голова. Но над меховым воротником зияла черная пустота.
Клим не шевелился, боясь выдать себя. Надеялся, что танцор не увидит его в темноте.
Но нечто по ту сторону знало, что он стоит посреди комнаты. Следило и ждало, когда Клим двинется с места, чтобы закружить его в ночном танце. Пляске теней.
По подоконнику пробежал сквозняк. Легкий, едва уловимый, как дыхание спящего ребенка. Ветер проник с улицы, сквозь вату и пыльные полоски скотча ворвался в теплоту квартиры вместе с блестящими крупицами снега. От сквозняка затанцевали цветочные красные занавески. Сперва нехотя, колыхаясь над полом от легкого шелеста зимы. Спустя секунду они бились яростно и неудержимо, как полотнища флагов в бурю.
Из-под ног ускользнул ворсистый ковер, сбежал к занавескам, что плясали в ночи. Клим не упал, не споткнулся. Ноги его, зависнув над самым полом, затанцевали, не подчиняясь хозяину. Дрыгались в стороны, извивались бледными змеями в такт безмолвной дудке злобного факира.
Проснулись вещи, проснулась мебель. Со всех сторон прыгали и начинали резвиться предметы: старые книги, одежда, ржавые инструменты. С постели слетело покрывало, дернулось вперед — выписывать пируэты вокруг хозяина. Следом взлетела подушка, но зацепилась за острый угол стола и теперь осыпала комнату снегопадом из перьев.
А Клим продолжал безумствовать под надзором ночного гостя. Вслед за ногами затанцевали руки, голова. Бесконтрольно, непроизвольно, словно невидимый кукольник дергал Клима за скрытые ниточки.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Скрипнули зубы, крик отчаяния застрял глубоко внутри. С застывшей на кровавых губах гримасой боли Клим танцевал в тишине комнаты, в такт снежинкам за окном. В такт бешеному биению сердца, которое грозило взорваться в груди. В такт бесконечно длинным рукавам черного пальто, которые дергались, словно дирижируя полночному балу теней в комнате. В такт пляске невидимок.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Игорь шел по заснеженной тропе, глядя, как его бульдог трусит вдоль дремлющих фонарных столбов и орошает сугробы дымящими струями. Мужчина сладко зевал и ежился от мороза, опустившегося на город ледяным покрывалом.
Неожиданно у самой границы усталого сознания промелькнуло что-то черное, мохнатое и блестящее. Взгляд зацепился за окно стоящей во дворе пятиэтажки. Там, в комнате на третьем этаже, не спали. Игорь остановился и сощурил заспанные глаза. В хороводе снежинок, заполнивших мир, он увидел странную картину. Кто-то танцевал в бледном свете уличного фонаря.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Обрубки
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Юрий Погуляй
У вас одно новое сообщение
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Начало всему есть действие особенное. Твоя жизнь это ведь череда твоих же решений, десятки маленьких начал. Пригласить на свидание, сделать предложение, завести ребенка, сменить работу. И вот полдороги позади, ты ждешь зеленого на пешеходном переходе: успешный, довольный, с букетом цветов в правой руке и с леденцом для дочурки за пазухой. В ладони мобильник с сообщением от жены. У тебя еще столько планов, столько идей. Построить дом, смотаться на Алтай, накопить денег на поездку семьей в Ирландию.
Но, в отличие от начала, конец — это хаос, а если и решение — то не всегда твое. И вот ты открываешь сообщение от жены и, холодея, смотришь на фотографию изрубленного детского тельца. Челюсть ребенка свернута набок, губы лопнули, щека превратилась в уродливый мешок для костей. Сквозь кровавые разводы на полу виден постеленный в прошлом году ламинат.
Под фотографией стоит подмигивающий смайлик.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Стихи
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Максим Кабир
Козодои
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мастерская
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Глебов
Нечто на рандеву, или отложенная встреча с ужасом
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Конан-варвар шёл по лесу, и вдруг из кустов выскочил трёхметровый ящер с капающей из пасти зелёной слюной. Воин достал меч, и за пять минут порубил его в куски. Монстр был страшный, подробно описанный. Мы могли бы нарисовать его, если бы нам в голову пришла подобная фантазия. Но она не придёт. Почему? Потому что, хотя ящер был страшным, встреча с ним нас не испугала. И дело даже не в том, что нам заранее известно: Конан непобедим. Дело в том, что совершенно очевидно: судя по объёму произведения, подобных встреч у героя впереди немало.
Кроме того, ещё Лавкрафт убедительно объяснил в своей статье, посвящённой обзору литературы ужасов, что пугает то, что нельзя представить. Детали и конкретика — это смерть монстра. Рубануть его топором по шее — чистая формальность.
Конечно, мы пишем хоррор ради чудовищ. Вообще антагонист, кем бы он ни был, двигает сюжет, потому что, если бы не он, не его ненависть, жадность, желание власти, неутолимый голод или страх — ничего не случилось бы, и писать было бы не чем.
Поэтому нам хочется поскорее перейти к нему, показать его читателю. Но нет большей ошибки в хорроре, чем ввести НЕЧТО слишком рано.
Даже если вы планируете слэшер, в котором героев будут мочить одного за другим, ритмично и разнообразно, нельзя показывать того, кто это делает. Чем меньше деталей вы назовёте, тем больше останется простора для читательского воображения, а ведь ничто не пугает сильнее, чем наши фантазии. Как известно, у страха глаза велики.
Однако, означает ли вышесказанное, что монстр должен появиться только в последней главе, неожиданно и непредсказуемо? Разумеется, нет. Случись такое, и читатель будет в шоке — ведь подобный поворот сюжета идёт вразрез со всем предыдущим повествованием. Значит, нужно постепенно вводить в произведение так называемые «тревожные звоночки», которые поначалу можно будет объяснить материалистически. Но чем дальше, тем эти объяснения будут менее убедительными — как для читателя, так и для героев.
С чего же начать? Первое, что приходит в голову, — предостережение. Семья переезжает в новый дом, а пьяный в дупель сосед говорит: «Вы с ума сошли?» Дальше есть два варианта развития. Либо он рассказывает, что в этом доме уже три семьи скопытились, либо неожиданно отказывается объяснить свою реакцию (это предпочтительнее, потому что загадочнее). Данный «звоночек» заимствован хоррором из страшных народных сказок (например, «Жених-разбойник» из собрания братьев Гримм, где девушка приходит в гости к своему жениху, живущему с приятелями в бараке посреди леса, а её там встречает старуха, которая говорит, что она зря пришла, ибо жених её — душегуб, и сейчас отправился на очередное чёрное дело). В принципе, подобный сюжетный ход настолько растиражирован, что у читателя должен вызвать лишь усмешку — заодно с дежавю, конечно.
Второй «звоночек» — это предсказание. Герой пошёл к гадалке, или она сама подошла к нему на улице — в результате он получает предсказание, неясное, но тревожное. Здесь главное обставить ситуацию, в которой получено предсказание, максимально обыденно. Никаких карт Таро, свечей, колыхания тьмы по углам и так далее. Театральность превратит данный эпизод в нечто несерьёзное, ожидаемое.
Третий «звоночек» — это предмет-лейтмотив, то есть, предмет, регулярно появляющийся на страницах произведения. Например, семья переезжает в новый дом и находит там среди старых вещей очки в роговой оправе.
Их выбрасывают вместе с остальным хламом, но через пару дней снова натыкаются на них. Кроме того, очки так или иначе упоминались до этого момента и упоминаются после. Подобный приём использован в фильме «Тёмные воды».
Четвёртый «звоночек» — тревожное ощущение, охватывающее героев в определённых местах, или в определённое время суток, или при взгляде на предмет (пейзаж).
Пятый «звоночек» — знак. Символы, надписи, следы крови, царапины от когтей. Они могут быть видны всем или только некоторым героям.
Шестой «звоночек» — проявление сверхъестественного. Полтергейст, шёпот, свечение, предметы оказываются не на тех местах, где их оставили, из унитаза вылезает мертвец, из стен высовываются пальцы, в отражениях видятся бледные лица, и так далее. Это лучше припасать на середину действия.
Седьмой «звоночек» — необъяснимая смерть. Хозяйка сдала квартиру молодой семье, и через неделю оказалось, что вся она померла, причем загадочно. Или та же участь постигла свежекупленного хомячка, найденного на дне клетки с выражением неописуемого ужаса на лице. Пардон! На морде.
Восьмой «звоночек» — животные и люди, отличающиеся от других. Кошки и собаки ведут себя странно, проявляют беспокойство или агрессию, прежде им не свойственную. Возможно, они даже нападают несколько раз на детей, и их приходится усыпить. Или сбегают из дома. Или не хотят заходить в какую-то комнату. Или не спят по ночам.
Таким образом подогревается читательский интерес, создаётся предвкушение встречи с апологетом зла. Это что-то вроде спрута, распустившего щупальца. Видеть герои должны поначалу только кончики этих щупалец, постепенно подбираясь к голове. Но, разумеется, в результате читателю должно стать ясно, что все несвязанные, на первый взгляд, проявления ужасного действительно являются частями единого целого.
И вот настал долгожданный час встречи с монстром! Здесь без описания не обойтись, однако не стоит увлекаться полной картиной. Нужно выбрать несколько ярких деталей, которые лишь наметят точки представления, но оставят место для воображения. Нужно следить за тем, чтобы читатель не смог нарисовать чудовище по данному в книге описанию! Глаза, пасть, когти — пусть. Но не целиком! Тогда читатель дополнит остальное сам и не будет разочарован.
Итак, что следует учитывать при написании хоррора? Цель повествования — не встреча с ОНО, это лишь логическая кульминация сюжета. Цель — создать атмосферу ужаса ДО встречи. Именно ради этого читатель берёт в руки роман ужасов, а значит, и автор должен уделять основное внимание именно этой части произведения. Саспенс, саспенс и ещё раз саспенс — вот залог успеха!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Лектор
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Максим Деккер
Сплаттерпанк, литература красных брызг
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
А теперь — начнем с банальностей.
Сплаттерпанк — вид литературы/кинематографа/живописи, в котором в избытке присутствуют циничные описания насилия и жестокости. Принято считать, что «отцом жанра» в литературе стал американский писатель Дэвид Дж. Шоу, который в 1986 году на двенадцатом «Мировом Конвенте Фэнтэзи» в Провиденсе, штат Род-Айленд, описал сплаттерпанк как «гиперинтенсивный хоррор без границ». Хотя «отцом-основателем» можно назвать и Эдди С. Бертина — издавал свои кровавые истории в антологиях Северной Америки и Европы с начала 70-х годов, или же — нуариста Гила Брюера. В просвещенных кругах бытует также теория, что новелла Майкла Ши «Вскрытие», номинированная на премию «Хьюго» в 1981 году, является «прото-сплаттерпанком».
Появился жанр — возник фурор, а с ним — и спрос. Литературные критики отнеслись к такому типу искусства по-разному: одни называли его «эпатажной одой экстремальному насилию»; Роберт Блох и Вильям Ф. Нолан нарекали «инфантильным мясом ради мяса» (большинство авторов не согласны с этим), но ясно, что этот жанр стал одним из решающих шагов к «безграничному постмодернизму», и ударом ножа в сердце священной литературной коровы.
Основными чертами сплаттерпанка и его более жестокой производной — экстремального хоррора, являются в большинстве случаев — простая, даже примитивная манера письма, преимущественное обращение к школе рационального страха (реальные опасности), мрачно-гнетущая стилистика в духе классического нуара, циничные интонации и яркие сцены кровавого насилия.
Как правило, героями жанра выступают маргиналы: маньяки, убийцы, психопаты, социопаты, представители различных субкультур и прочие «заблудшие души». Раньше было распространено сюжетное клише и все действия кровавой прозы велись в урбанистических декорациях и на их окраинах. Однако вскоре появились новые идеи, и авторы принялись устраивать кошмарную резню в стенах богатых особняков (Эдвард Ли и Рэт Джеймс Уайт — «Тератолог», рассказ Моники Дж. О’Рурк «Эксперимент в человеческой природе»), в абортариях (Шон Хатсон «Отбросы», рассказ М. Дж. О’Рурк «Жасмин и Чеснок», цикл произведений Р. Д. Уайта «Мокрые секунды»), непроходимых джунглях (Ричард Лаймон «Остров»), темных лесах и неизведанных пещерах (Брайан Смит «Порочный»), на космических и морских судах и даже в подводных лабораториях-тюрьмах! Как видим, субжанр действительно не ограничивает себя ни в чем.
Нередок в подобных текстах чернушный юмор на грани абсурда. К примеру, Моника Дж. О’Рурк, Эдвард Ли, Кристофер Рафти, Рэт Джеймс Уайт и Ричард Лаймон, помимо избыточных кровавостей, могут удивить читателя циничным стебом вокруг ситуации и героев.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Старт шествию под алыми знаменами, как известно, положили Дэвид Дж. Шоу, С.П. Сомтоу, Клайв Баркер, Питер Страуб, дуэт Скипп-Спектор, Рекс Миллер, Джек Кетчам, Эдвард Ли (тогда известный как Филипп Стракер) и Ричард Лаймон. Именно эти авторы стали новыми звездами хоррора, обратившими в прах все культурные рамки, чтобы показать миру ненормальную сторону реальности. Их работы — эпатирующая революция нового времени.
Невозможно писать о сплаттерпанке, не упомянув самого яркого представителя этого жанра — британца Клайва Баркера и его работы: «Восставший из Ада», «Проклятая Игра» и бессмертные «Книги Крови». Насилия, жестокости и эротизма у Баркера в изобилии, но отвращения они не вызывают благодаря его таланту; Баркер поэтизирует все это, отчего его проза и вправду кажется «волшебством высшего порядка».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Если у Баркера необычный слог и эстетика перевешивают грязь, то у его соратников все наоборот. Большинство авторов, чтобы компенсировать отсутствие уникального стиля, в грубой манере потрошат все и всех направо и налево. И некоторые из них описывают смерть с восхищением.
Возьмем, к примеру, роман Поппи Зэд Брайт «Изысканный труп», изданный в 1996 году. Помимо обилия гомосексуальных и бисексуальных персонажей работы П. Брайт отличаются неподражаемым языком, атмосферой, пропитанной духом южной готики и кровопусканиями в режиме «нон-стоп». В гротескной и восторженной манере в своем третьем романе автор описывает грязь, мерзость и обыденный разврат Эндрю Комптона, серийного убийцы-некрофила. Наслаждаясь этим романом, читателю порой приходится бороться с подступающей тошнотой.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Некоторые рецензенты утверждают, что поэтическая одухотворенность свойственна перу Райана С. Томаса, автору романа «Лето, когда я умер» — типичное «пыточное порно», бескомпромиссно жестокое и напряженное, но без особой «эстетики насилия».
Авторы жанра нередко обращались к криминальным колонкам, чтобы достоверно изучить психологию преступников, описать достоверную ситуацию или получить заряд вдохновения. Так, американский писатель и сценарист Джек Кетчам в 1989 выпустил свой роман «Девушка по соседству», в основе которого лежит убийство Сильвии Мэри Лайкенс.
В мрачном и тяжелом стиле Джек мастерски описал, через какие кошмары прошла в юности эта девочка, и данную книгу можно назвать по-настоящему жестокой. В(2007 году вышло два фильма по мотивам этой книги: «Американское преступление» Томми О’Хэвера и «Девушка по соседству» Грегори Уилсона — они точно не оставят вас равнодушными).
В начале 90-х в Америке под руководством Пола М. Саммона вышла дилогия «Splatter-punks». Помимо ранних рассказов Джо Р. Лансдейла, Рэя Гар-тона, Бентли Литтла, Рекса Миллера и Джека Кетчама она включала в себя различные эссе, рецензии и интервью с кинематографистами, писателями, художниками, представителями различных сект. Рассказами экстремальной литературы наполнены антологии Стивена Джонса. Именно благодаря переводам его сборников русский читатель смог ознакомиться с короткой прозой Поппи Брайт, Юна Айвиде Линдквиста, Дэвида Дж. Шоу, Рэя Гартона, Эда Гормана, Элизабет Масси и других.
Ричарда «Дика» Лаймона можно назвать тем человеком, благодаря которому жанр набрал серьезные обороты. Его литературу высоко оценили Стивен Кинг и Дин Кунц, и по сей день в память о нем крупные издательства выпускают тематические антологии. Отличительными чертами его произведений являлись кровавое и жестокое насилие, восхищение деталями женской анатомии и всегда неожиданные повороты сюжета. Именно эти три элемента стали ключевыми элементами так называемого «классического сплаттерпанка», авторов которого называют «носителями лаймоновского языка».
Эти же черты скандального жанра проникли и в прозу контркультурных авторов вроде Чака Паланика, Дэвида Вонга, Саймона Стронга, Ирвина Уэлша и Мэттью Стокоу. Последний чрезвычайно эпатировал публику дебютным романом «Коровы», который многие назвали «одной из самых мерзких книг, когда-либо написанных». В этом тексте Стокоу, выступая этаким адским Достоевским, создает ад человеческого псевдобытия кровью, кишками и спермой, в завуалированной манере затрагивая ряд социальных и метафизических вопросов. Вторая работа автора — «Высшее общество» — представляет собой криминальный роман с элементами «torture porn», написанный в традициях американского нуара. Если сравнивать с «Коровами», то эта книга послабее в плане жести, но зевать все равно не придется. Это же Стокоу, друзья! А значит — яростный микс из беспощадных убийств, пыток, некрофилии, зоофилии, копрофилии, эметофилии и прочих «прелестей».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Помимо криминального нуара, на жанр оказал сильное влияние кинематограф. Например, дебютный роман Адама Сезара «Соплеменники» является неприкрытой «романизацией» и поклоном «Аду каннибалов» Руджеро Деодато. Причем, написанный здорово! Напряженный, с нотками сухой философии и умеренным, но впечатляющим насилием. Темы киноиндустрии и ее черты невооруженным глазом заметны в ряде произведений Дэвида Дж. Шоу, Джея Ф. Гонсалеза, Мэттью Стокоу, Роберта Деверо и многих других.
В 21 веке востребованный жанр получил довольно сильную поддержку западного общества. С начала 2000-х в Северной Америке, Канаде и странах Объединенного Королевства то и дело проводятся литературные фестивали и конкурсы критики вроде «Killercon», на которых как начинающие, так и авторы-ветераны представляют свои работы. Именно благодаря таким мероприятиям более широкому кругу поклонников жанра стали известны Рэт Джеймс Уайт, Шейн МакКензи, Райан Хардинг, Моника Дж. О’Рурк и Брайан Смит.
На примере Рэта Джеймса Уайта, второго после Эдварда Ли «короля американского сплаттерпанка», можно сказать, что новый сплаттерпанк окончательно уничтожил все моральные рамки и запреты.
Не вкусив удачи на боксерском ринге, Уайт подался в прозу и за пару лет усердной работы получил титул автора одних из самых кровавых произведений на планете. Его «пиком славы» можно назвать романы «Похититель трупов» (книга о безумном гении, который раз за разом убивал и воскрешал свою соседку-красотку) и «Сочная жертва» (о парне-психопате, который в детстве попал к маньяку) — они уже стали культовыми. Необходимо упомянуть и его остросоциальную гротескную повесть «Жизнь без людей». Одной из главных заслуг Уайта можно считать то, что он — второй после Эдварда Ли — андеграундный автор, работы которого изданы для мейнстримного читателя, в массовую продажу. Кроме того, Уайт цепляет жестокостью. Дикой, кровавой, циничной и чрезмерно брутальной. По сравнению с прозой Уайта то «добро», которым Мэттью Стокоу напичкал своих «Коров» и «Высшее общество», покажется детским лепетом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Своеобразным прорывом в экстремальном хорроре стал британский писатель Мэтт Шоу, который с 2004 года выпустил свыше 130 книг. Кому-то этот молодой автор покажется лютым графоманом, другим — «жемчужиной в океане жестокости», но бесспорно одно — Мэтт Шоу является автором самых нигилистических книг в мире, которые, тем не менее, по отзывам, оценкам и статистике «Амазона» являются своего рода бестселлером.
Мэтт — тот, кто доказал, что самиздатовские авторы могут достигнуть колоссальных вершин в продажах и популяризации своих работ при правильном подходе. Визитной карточкой Мэтта является роман «Больные уб*юдки» (издан в 2014 году). Про эту книгу на одном из Сomic-Con’ов в СК лестно отозвался сам Грэм Мастертон, а по версии Goodreads «Больные уб*юдки» занимают 20-е место в списке «Самые популярные книги экстрим-хоррора». Постапокалиптическая Англия, некрофилия, каннибализм, инцест, мат и прочие «прелести» нового мира, свободного от каких-либо устоев социума: что же может быть хуже лучше? По мотивам этой книги планируют издать серию комиксов (не удивлюсь, если это будут Avatar Press, порадовавшие глаз «Крестоносцами» и «Сшитыми»), а сам Мэтт вместе с известным независимым режиссером Дэном Броунли уже трудится над экранизацией своих произведений.
Рискнете ли вы с головой (если ее не отрубят) погрузиться в порочный мир Шоу?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пристальное внимание к «темно-багровой» продукции стало весомым аргументом для весьма именитых издательств (к примеру, Deadite Press, Sinister Grin Press, Festa Extreme и Camelot Books) и они активно издают и переиздают антологии и романы в жанре экстрим-хоррора.
Тут следует не забыть еще и про Карлтона Меллика Третьего и его «сына по перу», Андрэ Дузу, основателей жанра «bizarre fiction» и популяризаторов зомби-хоррора. Их творчество и идеи тесно перекликаются со сплаттерпанком. Карамельные роботы вторглись на Землю, чтобы заразить людей плесенью-пожирателем и обратить их в кровавое биотопливо? Отличная идея! Добро пожаловать в bizarre! Но это все-таки другая история…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Если на Западе «сплаттерпанк» давно уже на марше, то на постсоветских просторах лишь редкие одиночные выстрелы пронзают тишину… Книги таких зарубежных авторов, как Поппи Брайт, Мэттью Стокоу, Ричарда Лаймона, Джо Р. Ланслейла и С. П. Сомтоу давно раскупили, но можно найти более массово изданных Клайва Баркера, Тесс Геритсен, Чака Паланика, Роберта Мак-Камона, Брета Истона Эллиса, Бентли Литтла и антологии Стивена Джонса.
И все-таки есть отечественный хоррор, которого так мало, но он тоже изобилует порой лютыми вещицами!
К сожалению, сплаттерпанк и экстрим-хоррор в русскоязычной среде не особо приветствуются. Кто-то считает, что тут служат препятствием морально-этические рамки и консервативный менталитет нашего народа. Но ведь вышеупомянутый «консерватизм» на Западе намного сильнее (особенно в США с их католиками, мормонами, сайентологами и прочими религиозны-ми/околорелигиозными течениями). Безусловно, какую-то часть аудитории коробит в принципе само описание мерзостей и ультра-насилия, но другой части читателей именно такие литературные извращения весьма по душе.
Согласно другой теории — читателей отталкивает низкий литературный уровень авторов. Чтобы читатель воспринимал подобную литературу, она должна быть мастерски написана, да к тому же содержать в себе социальный и идейный подтекст. Плюс к этому, думается, произведение должно быть грамотным в плане «матчасти» (анатомия, психопатология, химия и физика) — иначе все действо приобретает характер мультяшности.
W «Неподалеку на можжевельнике висел труп безгрудой девушки. У ее ног пристроился мужчина. Погрузив свою руку почти по локоть в ее влагалище, он вытягивал из нее кишки. При этом глаза его озорно блестели, как у искусного фокусника, демонстрирующего какой-то замысловатый трюк. Внезапно он бросился на милиционеров, сжимая в руке широкий столовый нож. Алферов не колебался ни секунды, и через мгновенье изрешеченный пулями дымящийся труп упал у их ног». Сергей Демин, из романа «Дикий Пляж».
Первое, что приходит в голову, при мыслях об отечественном сплаттере — это, конечно, серия книг «Александра Варго». Серия эта она успешна, интересна и является безусловным лидером в жанре, но, с другой стороны, ее постоянно ругают за:
• невысокого качества тексты;
• плохую или отсутствующую редактуру со стороны издательства;
• незнание авторами «матчасти»;
• жестокость (ну, это было заранее понятно);
• часто — ужасные обложки (использование конвеерных, стоковых изображений или работ «чудо»-фотошоперов);
• откровенный плагиат абзацев или отрывков у зарубежных авторов, «калькирование с западных произведений».
Ругают «Варго» — достается всему русскому хоррору.
И все же — несмотря на некоторую брезгливость к «сплаттерпанку» в родных пенатах, наши авторы бесстрашно обращаются к школе литературного кровопускания.
Одной из самых удачных книг «Варго» можно назвать «Дом в овраге» авторства Сергея Демина. Роман представляет собой занимательный слэшер, действие которого происходит в суровых локациях Сибири. Присутствует некоторая «американизованность», но простой слог, динамичный сюжет, живой персонаж, неожиданный финал и первосортный садизм ставят свои точки над «ё». Столь же удачны романы, изданные в серии «Myst. Черная Книга»: «Дикий Пляж» Демина и «Особь» неизвестного автора (одна из самых кровавых книг «Варго»).
Вторым автором, который заметно повлиял на отечественный сплаттер-панк, является Алексей Шолохов. Помимо активного участия в межавторском проекте «Варго», Шолохов издал три романа под собственным именем в серии «НЕРВ. Современный роман ужасов». К сожалению, серию закрыли в связи с неудовлетворительными продажами, однако Шолохов был, есть и будет фаворитом для многих. Его роман «Тело» представляет собой удачный сплав из элементов мистики, темного фэнтэзи и экстремального хоррора. Читателю следует обратить внимание и на такие рассказы Шолохова, как «Террор-ТВ», «Порно для шимпанзе», «Дон Гуан», «В свете полной луны». Если вы крепки желудком, конечно.
Следует замолвить словечко и про некогда многообещающий, но быстро почивший проект «Серийный отдел», который успел выпустить три запредельно мясных романа Виктора Глебова и Бориса Ушакова с пометкой «жесть». Романы этого цикла представляют из себя остросюжетные детективы, рассчитанные на любителей трэша и жесткача. В этой же серии должен был выйти роман Алексея Шолохова «Я даю вам шанс» (с предупреждением на обложке: «супержесть»!) Однако, поскольку серия закрыта, он появится в серии Варго.
Ценителям советую так же поискать в книжных магазинах антологии «13 Маньяков», «Пазл», «Фрагменты», «Альфа-самка, «Хеллоуин».
В прозе отечественных постмодернистов, таких, как Илья Масодов и Владимир Сорокин, отчасти — Пелевин, сплаттерпанк также нашел уютное местечко. Первый, умело запрятывая в свои психоделические произведения советскую действительность, описывает в них педофилию, некросадизм (не педалируя подробности), сатано-большевизм и убийства, а для ознакомления с творчеством второго рекомендую прочесть его новеллу «Настя», местами напоминающую «Пьесу без названия» Чехова, только сильно ужесточенную. Большинство произведений Сорокина не скупятся на всевозможную чернуху и откровенный бред.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Яркие элементы жанра проникли и в прозу Виктора Точинова, Максима Кабира (его рассказу «Метод сборки» тоже подошло бы название «Генитальный расчленитель»), Игоря Кременцова, Виктории Колыхаловой, Майка Гел-прина, Александра Подольского, Марии Артемьевой, Алексея Жаркова, Владислава Женевского и других отечественных авторов.
Наш кровавый андерграунд развивается медленно, но он есть, он живет. Поэтому — уверен — и на русских просторах появится вскоре свой Уайт, Ричард Лаймон или Эдвард Ли.
Свой, родной, талантливый и безжалостный.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Допросная
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Думай о зле. Пиши о зле. Смотри на себя
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рэт, мы рады тебя приветствовать на кровавых страницах REDRUM’a! Для начала вкратце расскажи о себе, своих увлечениях и, конечно же, о творческой деятельности.
Приветствую! Я являюсь любящим мужем, отцом троих детей, бывшим бойцом, который продолжает держать себя в форме, и автором нутрораздирающих произведений в стиле экстрим-хоррора. Моя первая книга, «Сочная жертва», была выпущена в 2005 году. Затем я написал роман «Похититель трупов», который в 2013 был экранизирован (фильм «Come Back To Me» — «Вернись ко мне»). Коща я свободен от писательской рутины, принимаю участие в забегах на пять километров, тягаю тяжести, готовлю азиатскую еду и смотрю много-много порно-фильмов.
Твоя проза беспощадна и сокрушительна, как удар раскаленным молотком в лицо… А что ты можешь посоветовать авторам, пробующим себя в сплаттерпанке? Каким арсеналом знаний и талантами должен обладать писатель, чтобы написать грамотный, брутальный и кровавый хоррор?
Я смотрю много документальных фильмов о преступлениях. Помимо этого читаю — полицейские протоколы, медицинские пособия, независимые газеты и книги о криминале, созданные профессиональными следователями. В дополнение к этому я еще анализирую и сопоставляю материалы из научных ежедневников, вроде «Научной Америки», «Дискавери» и «Психология сегодня». Тут главное — чаще читать всякое-разное про всевозможные стороны нашего общества. Чем темнее и серьезнее материал — тем лучше. Чтобы писать качественный экстрим-хоррор, автору нужно с головой погрузиться в болота ужаса и жути нашего мира.
Какие авторы вдохновили тебя, натолкнули на мысль, что ты тоже можешь творить что-то свое, новое и уникальное?
Я черпал вдохновение из работ немецких и французских сюрреалистов, а также философов-экзистенциалистов вроде Ницше, Камю, Достоевского и Сартра, но, конечно же, мои «зубы хоррора» прорезались благодаря Стивену Кингу и Клайву Баркеру, с чьими работами я столкнулся еще в детстве.
Как и чем, по-твоему, экстрим-хоррор полезен для мира? Вообще каких результатов ты хочешь достичь своими книгами?
Я пишу, чтобы и развлечь людей, и заставить их задуматься. Порой я обращаюсь к неким гипотетическим ситуациям, худшим сценариям развития социума, чтобы придать своим историям больше возмутительности. К примеру, в моей повести «Жизнь без людей» речь идет об экологическом активисте, убежденном, что человечество убивает и так перенаселенную планету, и, возомнив себя Богом, настраивается на уничтожение людей. В свое время я был готов атаковать проблемы общества любым способом, независимо от того, с какой стороны подойти к этому. Главное — донести мысль до читателя. Именно это я стараюсь делать — и наилучшим образом, когда пишу.
Героями твоих произведений выступали различные маньяки, садисты, сутенеры, скинхеды, педофилы, наркоманы, социопаты и прочие «заблудшие души». Чем так привлекают маргиналы? Ты им как-то симпатизируешь?
Я уверен, что каждый считает себя героем своей истории. Все верят, что они правы, в то время как другие — нет. Мне нравится представлять, на что способны самые худшие люди света сего, и пытаться выяснить, чем они стараются оправдать свои зверства. Почему они считают себя героями, а тех, кто пытаются остановить их — злодеями? Это очень интересно — и для меня, и для читателя.
В ряде своих работ ты затрагивал темы перенаселения планеты, «абберантной стороны секса» (проституция, БДСМ-сообщества и т. п.), рабства, вопросы религии в обществе, и т. д. Как думаешь, может ли обычный человек противостоять негативному влиянию этих явлений?
Я никогда не слышал о каком-либо гнусном явлении, которое бы действовало само по себе и которое я мог бы остановить. Я считаю, что каждый, независимо от того, насколько он праведный или добрый, способен на великое зло. А те, кто свято верят, что никогда в жизни не совершили бы что-либо зверское, готовы к зверству более других. Зная о внутренней склонности к злу каждого из нас, человек должен стараться предотвратить это зло. Мы обязаны быть постоянно бдительными в отношении наших желаний, потребностей, «животных инстинктов», и т. д. Каждый из нас способен на убийство, изнасилование, воровство, обман — при определенных обстоятельствах, в условиях войны или при оскорблении… Чем ближе мы к уровню, на котором приходится бороться за выживание — тем меньше влияние на нас цивилизации. Нужно помнить об этом, чтобы защитить не только себя, но и своих ближних от зла. Никто не может быть по своей природе исключительно добрым или злым; мы бываем кем угодно в зависимости от ситуации, и это надо контролировать.
Порой темы единоборств отчетливо проглядывают в твоих работах (роман «До смерти», например). И это закономерно, ведь ты кикбоксер и тренер по ММА. Увлечение спортом повлияло на формирование твоей личности, на творческий стиль? Как удается совмещать писательство и боевые искусства?
Драки — это то, чем я всегда занимался еще до того, как вышел на ринг. Когда я рос в Филадельфии, я был известным уличным драчуном. Я люблю единоборства, и я был чертовски хорош в этом. Именно благодаря полученным знаниям описание драк мне даются проще, чем другим. Я знаю, что чувствует кулак при столкновении с лицом. Я знаю, что локоть может сотворить с человеческим черепом, или как один четкий удар ломает ребра. Это позволяет мне как можно ближе подойти к теме насилия в моих работах. Но за что я люблю борьбу — так это за то, что она делает человека скромным. Каждому бойцу суждено быть избитым в зале или в присутствии сотни зрителей. Это, как правило, делает человека менее высокомерными. К примеру, ребята в зале, которые тягают тяжести и тонут в объятиях собственных мускулов — они хороши только в показухе. Большинство из них сильно дерзкие, потому что они никогда не участвовали в настоящей драке. Они никогда не выступали против кого-то сильного и большого, как и они сами. Бойцы же сталкиваются с этим каждый день на тренировках. Именно бокс заставляет тебя понять, что всегда найдется кто-то сильнее тебя.
Этот закон также применим и к писательству. Всегда есть тот, кто лучше и талантливее.
Я вижу, как другие авторы расстраиваются, если другой достигает более высокого уровня успеха или же забирает награду, которую ты в мыслях уже присвоил себе.
У меня такого нет. Я счастлив, когда узнаю, что автор достигает новых высот. Точно так же я обнимаю своего противника после спарринга — независимо от того, выиграл я или нет. Это признание того, что мы вместе в этой игре, в которой оба вынуждены бороться за право на существование.
Как ты считаешь, есть ли авторы, которые могут посоревноваться с тобой по «уровню насилия и кровавости» в произведениях?
Я не думаю об этом, как о предмете конкуренции. Когда я читаю «жесть» от Эдварда Ли или же Ричарда Лаймона, содержимое моего живота буквально взбалтывается, и мне это нравится. Я вообще считаю, что шокировать людей — это круто, и у каждого на этот счет есть свои методы. Вот, к примеру, из более новых авторов я могу отметить Шейна МакКензи и Кристофера Рафти. Эти ребята могут с легкостью настрочить совершенно ужасающие вещи!
Мои работы от схожих по жанру вещей отличаются отсутствием юмора. Большинство авторов, пишущих сплаттерпанк и экстрим-хоррор, в отличие от меня, не так серьезны в темах жестокости и насилия. А я склонен писать о реально темной стороне вещей. Но это не значит, что надо обязательно напихивать в книги насилие, где надо и где не надо. Напротив — надо хорошо чувствовать атмосферу и ситуацию, где это необходимо, где нельзя иначе построить сюжет.
Спасибо за увлекательный диалог, Рэт! REDRUM желает тебе всего наилучшего!
Это вам спасибо. Я желаю вашему журналу больших успехов!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ужасы в картинках
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Михаил Артемьев
Детские страшилки
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
№ 6
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Слово редактора
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Не убоюсь зла
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рассказы
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ева Рассветная
Это все, что останется после меня
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Фонари почти не разгоняли ночную тьму, автобус мчался по влажному сатину дороги, не различая пути. Мимо, завывая, пронеслась ещё одна машина с мигалками. Пассажиры проводили её взглядом.
— Интересно, что случилось? Третья уже, — негромко заметила девушка в синем пальто, прижимаясь к своему спутнику.
— Вон и вдоль дороги стоят. Может, план-перехват? — предположил он, обнимая её.
И без того тусклый свет моргнул, и на мгновение салон погрузился во тьму. Кто-то взвизгнул.
— Да успокойтесь вы, замкнуло просто! — принялась увещевать кондуктор, женщина с пропитым лицом и причёской пуделя. Освещение восстановилось.
Я смотрел в окно. Жёлтые лужицы фонарей на фоне ночного неба, девятиэтажки с магазинами и ресторанами. Чахлые деревца с облетевшей листвой. Руки у меня ещё тряслись.
— Октябрьский городок! — провозгласила кондуктор. — Есть на выход?
Машин и в самом деле было много. Я за время поездки насчитал не меньше шести, и это — без стоящих на прилегающих к её дому улицах и у вокзала. Может, на самом деле план-перехват? Тогда они глупее, чем я думал.
Дома было тепло и пусто, после улицы — настоящий рай. Жалко только, что еда в нём почти не обитает. Я брякнул старый эмалированный чайник на плиту, зажёг конфорку. Вообще мне здорово повезло снять эту квартиру. Плита «Лысьва», холодильник «Свияга», скрипучий диван имени колхоза «20 лет без урожая», разрисованный кукурузными початками — что ещё нужно человеку для счастья?
Рукопись лежала на столе, больше пятисот страниц моего труда, каждая буковка исходит кровью и потом… Я собрал обрывки рецензии, стараясь не смотреть на аккуратно выведенные буквы, и не без удовольствия смыл в унитаз. Тоже мне, специалисты… Критиковать всегда легко! Сами бесталанные твари, а туда же!
Судя по предсмертным хрипам из кухни, чайник закипел. Надо быть спокойнее. Надо поесть и начинать новую повесть, сюжет уже есть. От монитора исходил холодный белый свет. Надо же, даже не выключил днём. С фотографии она всё ещё улыбалась, это заставило меня содрогнуться. Тарелка с дошираком выскользнула из рук и со звоном раскололась на части, лапша брызнула во все стороны… Не думать, не думать! Она сама виновата, сама довела меня, я не хотел!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Утро началось с выпуска новостей. Показывали вчерашние кадры: старую пятиэтажку, несколько полицейских машин, серьёзного сержанта, обещавшего во что бы то ни стало… Я выключил звук. Чайник хрипел, но пить кофе я уже передумал. Прихватил с собой диктофон, нож и поехал к ней…
Я долго не мог привыкнуть работать с диктофоном. В общественных местах люди косятся, да ещё батарейка садится в самый неподходящий момент. Как сейчас, например.
— За проезд будем оплачивать?
Я чуть не выронил аппарат. Ненавижу кондукторов. Всегда им что-то надо…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мне показалось, что дорога заняла больше времени, чем вчера. Но, в конечном счёте, все дороги ведут в Рим, и моя привела меня прямо к её подъезду. Вокруг всё ещё было очень много машин, я рассчитывал иначе. Полиция, журналисты… Скорая? Эти-то зачем, тело наверняка давно увезли. Нож во внутреннем кармане куртки как будто нагрелся и потяжелел. Я хотел просто подняться на её этаж, но не вышло. Молодой сержант, сусликом стоящий у двери, меня тормознул.
— Доброго утра. Документики предъявите, пожалуйста. Вы здесь живёте?
Я похлопал по карманам, проклиная свою бестолковость, и протянул сержанту паспорт.
— Нет, не здесь. А что, в общем-то, случилось?
— К кому направляетесь? По какому вопросу?
— К Майе Алексеевне Гросс. Она пишет рецензию на мою книгу.
— Рецензию? Хм…
— Ну да. А что всё-таки случилось?
— Пройдёмте-ка со мной.
На мгновение душа ушла в пятки. Двор забит людьми, бежать некуда. Нож в кармане…
— Игорь Андреевич?
Я пошёл следом. Сержант обогнул пятачок, на котором гламурная девушка вещала перед камерой о непоправимой потере, и привёл меня к грязному уазику с синей полосой на боку.
— Пал Петрович, тут к покойной направлялись!
— Что? — с переднего пассажирского сиденья высунулся Пал Петрович, сосредоточенно что-то жуя.
— Тут к покойной направлялись. Игорь Андреевич Возинский, говорит, за рецензией шёл.
— А, понятно. Отправляйся на пост.
Сержант отдал честь и ушёл.
— А вы, стало быть, тоже писатель?
— Грешу немного, — признался я, разглядывая полицейского. Небритый, в несвежей рубашке, куртка из кожзама. Пол-лица — в соусе от шаурмы. Пал Петрович облизал пальцы и жестом фокусника извлёк откуда-то протокол.
— Итак, Игорь Андреич… Когда родились?
— Восемнадцатого апреля восемьдесят третьего года.
— Место жительства?
— Прописка или по факту?
— И то, и другое.
Я назвал адреса.
— Ну-у, Игорь Андреич, давно ли знакомы с покойной?
— Нет, два месяца примерно. Мне нужна была рецензия для издательства.
— Когда последний раз видели её?
— Кого? Рецензию?
Пал Петрович посмотрел на меня недобро.
— Покойную.
— Да буквально вчера. Что случилось?
— Её убили. В котором часу вы встречались и где?
— Не может быть… У неё дома. Я пришёл около пяти, а ушёл… В шесть тридцать. Как так?
— Вы уверены?
— Абсолютно. По «Культуре» был интересный эфир о тонкостях работы писателя. Боялся опоздать. Так что с ней…
— Зарезали. Соседи ничего не слышали. Вы не заметили чего-нибудь подозрительного в подъезде или во дворе, когда уходили?
Я задумался. Не о подозрительном, а о том, могли ли что-то видеть и слышать соседи. Вряд ли.
— Нет, знаете, не заметил…
Следователь помурыжил меня ещё немного и всё-таки отпустил. И я направился к выходу из дворика, где прямо передо мной возникла девушка. Красивая, ухоженная, в кожаном плаще нараспашку. Похоже, та самая, что топталась у уазика.
— Простите, вы не могли бы задержаться на минуту?
— А в чём дело?
— Вы ведь ученик Майи Гросс, верно?
— Что вы имеете в виду? — Какой ещё ученик? О чём она?
— Я слышала, вы пришли за рецензией к Гросс. Значит, вам было важно её мнение. Она учила вас писать? — карие глаза девушки горели гордостью. Ещё бы — сама построила логическую цепочку.
— Девушка, писать меня научила мама, — я попытался обойти навязчивую журналистку.
— И всё же… Вы перенимали у неё литературный опыт, так?
— Допустим.
— Мы бы хотели пригласить вас завтра на запись передачи о Майе Алексеевне. Хотелось бы, чтоб вы рассказали, каким человеком она была, как создавала свои шедевры, какие шедевры создаёте вы…
Я задумался.
— Пожалуйста! — девушка заглянула мне в глаза. — Кто сможет рассказать о ней лучше её ученика?
— Возможно. Возможно.
Голова работала лихорадочно. Соседи внизу. Вот сейчас меня кто-нибудь увидит и… Хотя что «и»? Никто ничего не видел и не слышал. Или он это специально сказал? И как я смогу о ней… Хотя, с другой стороны, это же то, к чему я шёл. Рецензия с телевидения — что может быть лучше? Она же была внимательной, доброй, она бы не позволила мне упустить такой шанс…
— Да, я приду.
— Спасибо! Запись будет послезавтра, — девушка протянула мне визитку. — Меня зовут Надя.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ночь перед эфиром я не спал. Лицо Майи стояло перед глазами. Нож я завернул в полотенце и утопил на дне Волги при участии двух кирпичей. Если у меня всё-таки перестанут трястись руки, всё пройдёт гладко. В конце концов, она заслужила это! Отобрала у меня последний шанс!
…Майя была восьмым прозаиком, к которому я обратился. В издательствах меня долго футболили меж собой, пока Ксения Леонидовна из «Ариады» не поставила жёсткое условие — или я приношу рецензию от какого-нибудь известного писателя, или испаряюсь навсегда.
— Игорь Андреевич, вы меня искренне утомляете. Мы ведь уже разговаривали по этому поводу. Выпуск книги — риск, а если мы говорим о вашей книге — очень большой риск. Нам нужны гарантии, что деньги издательства не будут потрачены впустую. Понимаете? — Ксения поправляла очки в проволочной оправе и смотрела на меня как директриса школы — с утомлением и снисхождением. Это был четвёртый поход в «Ариаду», кажется. Как унизительно…
Майя согласилась прочитать. В писательских кругах она славилась справедливостью и тщательным подходом к работе. Не то, что Василевич — пробежала глазами по первой странице и вернула со словами «Я никогда не напишу положительный отзыв на подобное».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
На студию я собирался как на праздник. Откопал в шкафу костюм, прихватил рукопись — зачитать пару абзацев. Надя встретила меня у входа, провела на съёмочную площадку. Усадила, прикрепила петличку. Большинство гостей было мне знакомо. Мария Василевич, прозаик (вернула рукопись, прочитав лишь первую страницу). Ирина Романова, поэтесса, подруга Майи (в принципе отказалась читать). Пётр Егоров, хозяин издательства «Эльма» (отказался печатать мою книгу)… И ещё много знакомых лиц.
Некоторые меня даже не узнали сначала. Что ж, их проблемы. В студии было холодно и тускло. Ведущий представил меня публике. Неожиданно для себя я разливался соловьём большую часть эфира, рассказывая о том, какой Майя Алексеевна была прекрасный человек и учитель. С большим удовольствием заткнул Романову, перебил Василевич и, под восхищённым взглядом Нади, покинул студию раньше, чем закончилась запись ток-шоу. Надя догнала меня на КПП и сунула в руку бумажку с номером телефона.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Оказалось, я просто создан для мира медиа. А везде меня пытались убедить в обратном!
— Почему бы вам не публиковаться для начала в ЖЖ? Отточите стиль, приобретёте постоянных читателей, как Слава Сэ или Марта Кетро. А потом можно и книжечку, по проверенному материалу. А? — Сергей Дмитриевич, редактор из «Эльмы», говорил подчёркнуто вежливо и всё время подливал мне чай.
— Вы правда не понимаете, что это не то? Вы предлагаете мне публиковаться наравне со школьниками? Собирать лайки? Вы серьёзно?
— А чем вам не угодили лайки? Это тоже способ народного признания.
Я еле сдержался, чтобы не высказать ему всё, что думаю о лайках и людях, которые их ставят.
— Написать в интернете — всё равно, что на заборе, только ещё проще: из дома выходить не надо. Никто из этих «авторов» никогда не добьётся ничего, кроме лайка. Я же хочу научить людей думать, сопереживать. Моя книга заслуживает большего, нежели страничка захудалого сайта! Это дело всей моей жизни.
— Я понимаю. И всё-таки я бы посоветовал вам не возлагать такие надежды на дебютный роман.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Целую неделю после показа передачи я провёл, раздавая интервью. Когда в пятницу сияющая Надя принесла номер «Известий» с моей фотографией на обложке, мы решили отметить это дело в ресторане.
— Почему ты до сих пор не издал свою книгу? — спросила она, цепляя на вилку салат.
— Мы с Майей хотели запустить цикл, — с некоторых пор я стал врать быстро и не задумываясь. — Её смерть стала большой неожиданностью и порушила все планы. Но ты права, книгу всё-таки надо выпустить. Завтра и займусь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В издательство я заявился с утра. Пришлось сделать глубокий вдох, прежде чем коснуться ручки… Ксения Леонидовна, главный редактор, поперхнулась чаем.
— Доброе утро, Ксюшенька! — нараспев поздоровался я и положил рукопись на стол.
— Здравствуйте. Вы принесли рецензию?
— Очень хотел бы. Но вы же знаете, Майя ушла от нас…
— Не без помощи какого-то…
— Да, конечно. Но ей очень понравился мой роман, она собиралась даже лично…
— Игорь Андреевич. Я всё понимаю, но и вы поймите меня. Наше издательство до сих пор сомневается в целесообразности издания вашей книги.
— Понимаю, но разве слово Майи Алексеевны…
— Майя Алексеевна не успела сказать своё слово. Игорь Андреевич, меня ждёт масса рукописей.
— За последнее время я добился серьёзной популярности! — заметил я, присаживаясь. — Вам не придётся меня раскручивать — моё лицо и так на обложках всех газет и даже на экранах телевизоров!
— Игорь Андреевич… — Ксения вздохнула и поправила очки. — Давайте поговорим откровенно. Ваш роман очень слаб, посредственнен и скушен. Читатель может отлично знать вас в лицо, даже купить книгу, но он быстро раскусит брак. И это будет досадное пятно на имидже издательства. Вы меня понимаете? Майя Гросс была одной из гениальных писательниц современности — такую трудоспособность редко встретишь. Её слово могло бы защитить вас, а следовательно, и нас, в глазах читателя. Но её больше нет, а другие, насколько я знаю, отказались с вами сотрудничать. Так?
— Да… — в ушах у меня звенело.
— Мой вам совет, Игорь Андреевич. Выложите рукопись в сеть — возможно, не всю, какую-то часть. Потренируйтесь, как говорится, на котиках. Проработайте текст ещё раз. А там посмотрим, — Ксения Леонидовна взяла в руки папку с очередной рукописью.
Очнулся я на лавочке у издательства. В руке стакан воды, кто-то обмахивает платочком.
— Вам плохо? Мужчина, вам плохо?
В паре метров моё лицо смотрело на меня с обложки еженедельного журнала. Женщина с платочком проследила за моим взглядом и радостно спросила:
— Ой, это вы, да? А я смотрю, лицо знакомое!
— Да… Да, было, — невпопад ответил я, удивляясь хриплости собственного голоса. — Но прошло.
Меня немного шатало, но силы возвращались с каждым шагом, и к остановке я подошёл уже твёрдой походкой. В голове не было ни единой мысли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Ну, и чего ты хочешь добиться? — спросила Майя, делая глоток чая.
— Остаться в вечности. Как Шекспир, как Пушкин…
— Глупое желание. В вечности не остаются. Даже самые великие открытия затираются и исчезают, — она тряхнула копной медовых волос и ехидно рассмеялась.
У меня было чувство, что мы пьём этот чай бесконечно, а он всё не заканчивался и не заканчивался. Какое-то безумное чаепитие, точно как у Алисы.
— Я уверен, что мой труд поведёт за собой поколения.
— Посредственная моралистическая повесть с претензией на фантастику? Никогда! — Майя замотала головой. — Я написала тебе, что нужно исправить и как это сделать. А ты выкинул рецензию. Чего же ты хочешь теперь?
— Гошик умный! — отозвалась с другой стороны Надя. — У Гошика всё получится! — она улыбалась, держа в тонких пальцах белую фарфоровую чашку.
— Гошик — бездарь! — передразнила Майя и расхохоталась. Тонкий фарфор взорвался в её пальцах, осколки устремились в разные стороны. На светлой коже писательницы проступили тонкие алые линии. Надя охнула, а я не почувствовал боли.
Майя спустила с плеча бретельку и наклонилась, заглядывая мне в глаза:
— Убил меня, а сам даже не смог грамотно использовать пиар. В издательстве-то опять от ворот поворот, да, Гоша? Ты не Гоша, ты Калоша какая-то. С амбициями итальянского зимнего сапога.
— Не надо так! Он очень талантливый! — заступилась Надя каким-то деланно обиженным тоном. — Он обязательно издаст свою книгу, и её будут ещё дети в школе изучать, вот так!
— Разве что в качестве отрицательного образца, — Майя покачала головой и откинулась на спинку стула.
Чай в чашке всё не заканчивался. Я посмотрел на них обеих. Майя, известная писательница, сидит тут — в шёлковой пижаме, трясёт гривой оттенка цветочного мёда. Глаза зеленоватые, нахальные, и всё время ухмыляется, убил бы. Надя, начинающая журналистка, тупая как пробка, зато фигурка как у барби, тёмные локоны, шоколадные глаза на пол-лица, тоже вся разоделась — и блузка прозрачная, и юбка как пояс. И как я вообще с ними оказался на одной кухне? Между прочим…
Я огляделся. Кухня была Майина. С круглым столом, телевизором на подвесной полке, с новенькой техникой. А вид из окна… Вид тоже её, на двор и соседнюю пятиэтажку. Но всё же чувство чего-то неправильного не покидало меня. Я ещё раз посмотрел на женщин. Они тоже смотрели на меня, не моргая…
— Так что ты выбираешь, Гоша-Калоша? — поинтересовалась Майя, спуская вторую бретельку и поднимаясь. — Меня или её? Сдашься или выберешь славу Герострата? — взяв в руки заварочный чайник, она принялась лить горячий чай мне на джинсы.
— Ты с ума сошла?! — я попытался встать, но будто прилип к стулу. Майя улыбалась всё шире, щёки лопнули и оскал разверзся до ушей — так же было, когда я забивал её книги ей в пасть.
— Да, Гош, — Надя всё ещё весело улыбалась. — Что ты выбираешь? Кого из нас ты выбираешь? Гош?..
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Гош! Гоша!
— Что ты?! — взвился я и огляделся. Сон, всего лишь сон…
— Гош, всё в порядке? — Надя положила руку мне на плечо, и с тревогой заглянула в глаза. — Ты так мычал в подушку, я уж думала — приступ какой-то…
— Нет, ничего страшного. День тяжёлый был, вот и уснул, — я потряс головой, избавляясь от остатков кошмара. — Спасибо, что разбудила.
— Не за что… Как в издательстве?
— Там проект один задумали на основе моей книги, долго объяснять…
— Ты ведь скажешь на съёмках? Нам выезжать через десять минут. Ой, а что у тебя…
Я проследил за её взглядом и посмотрел на джинсы. Твою же мать.
Пришлось переодеваться в костюм. Он мне порядком надоел, к тому же именно в нём я был, когда…
— Гош, такси ждёт! — Надя накрасила губы и нетерпеливо оглянулась. На ней была та же блузка, что в моём сне — тёмно-зелёный шифон.
— Ты чего замер? Пойдём.
Я сделал шаг, и из внутреннего кармана, прорезав подкладку, выпал кухонный нож. Он со звоном ударился о паркет и отскочил к Надиным ногам.
— Ой! — она подняла его, положила в сумочку и снова посмотрела на меня. — Гош, ты чего?
Я моргнул.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да, вполне. Поехали.
Пока мы спускались по лестнице, я незаметно проверил внутренний карман. Подкладка была цела.
На канал мы приехали впритык по времени. Гримёр пару раз провёл кисточкой по моему лицу и выпустил в студию. На этот раз она была светлой и уютной, с удобными красными креслами и бежевыми стенами. Камеры на кронштейнах нависали над пространством, ведущий, Алексей Багрин, уже был на месте. Аудитория — полтора десятка человек — сидела на скамейках напротив нас и готовила каверзные вопросы. Надя встала рядом с одним из операторов, свет чуть приглушили, пошёл обратный отсчёт и…
— Здравствуйте! В эфире «Беседы о…», меня зовут Алексей Багрин, и я рад снова приветствовать вас у телеэкранов! Сегодня моим собеседником станет подающий надежды прозаик, ученик самой Майи Гросс, Игорь Возинский!
Я привстал и чуть поклонился. Аудитория зааплодировала. Надя показала мне большой палец.
Сначала беседа шла гладко. Мы обсудили современное литературное творчество в целом, поговорили о Майе, и тут Алексей спросил:
— Я знаю, у вас готовится к выходу дебютная книга. Расскажите о ней поподробнее — как вы писали. Нашим зрителям, — он улыбнулся в камеру. — наверняка будет интересно узнать о том, как проходит творческий процесс.
Я положил ногу на ногу.
— Всё начинается с идеи. Знаете, есть такие писатели, которые просто пишут ради того, чтоб писать. Это неправильно. В любое произведение должна быть заложена идея, помогающая человеку подняться над собой. Вот у меня, например, главный герой в самом начале книги возвращается из морального небытия, куда его повергли его старые проблемы, и…
— Очень интересно, Игорь Андреевич. Давайте поговорим о технической стороне вопроса. Насколько сложно пробиться в издательство с готовой рукописью?
— О, это очень сложно. Не все готовы взять на себя ответственность за развитие своих читателей…
— Как же вам это удалось?
— О, всё благодаря Майе, она написала рецензию и…
Свет померк. Студии больше не было, была маленькая кухня хрущёвки, с круглым столом, новенькой техникой и телевизором на подвесной полке. По нему шло какое-то ток-шоу. За столом сидел Алексей, Майя стояла у мойки, полоскала чашку. Рукопись лежала на столе.
— Как вы это сделали? — от любопытства Алексей подался вперёд.
— Я ходил с рукописью почти полгода. Сначала издательства футболили меня, а потом Ксения предложила вариант с рецензией. И снова пришлось ходить, на этот раз по авторам. Вы знаете, они не предоставляют адресов. Мне пришлось искать все контакты самостоятельно. И как зажрались наши писатели, я вам скажу! У каждого второго личный секретарь или литературный агент. Каждый первый считает, что не стоит тратить время на помощь коллеге. Унизительно…
— Очень! — согласился Алексей.
— Василевич я три дня караулил у подъезда, прежде чем она согласилась прочитать мой роман. Но она не стала. Прямо у подъезда прочла первую страницу и вернула мне рукопись. Потом Елизаров. К нему пришлось ехать за город, у него домик на речке, знаете? Полдня таскался с ним по лесу, слушал дурацкие советы по поиску опят, а рукопись он так и не прочитал. Пролистал и всё. Я, говорит, быстро читаю, а тут и так всё ясно.
После Елизарова я поехал к Вержбицкой. Встретились с ней в торговом центре, шум, гам… Она книгу-то всего в трёх местах открыла — на первой странице, на последней и в середине. Сказала, на такое никто ничего не напишет. Потом Романова, Шнейпель и Рокотов. Романова выставила меня за дверь, как блудливого щенка. За Рокотовым охотился месяца два, и единственное, чего удостоился — это взгляд. Не на рукопись, на меня. Презрительный взгляд. Шнейпель прочитал страниц 10 и выкинул мою рукопись в помойку у лавочки. В помойку, представляете?! Кто ему дал право так поступать с чужой собственностью!
Алексей покивал.
— А Майя… Это было самое изощрённое издевательство. Она дала мне надежду.
…Майю я без труда нашёл в соцсетях. Немного пообщался и изложил суть проблемы. Она согласилась встретиться со мной на следующий день, в торговом центре. Пришла, вся такая нарядная, улыбка до ушей, глаза добрые. Я ей поверил, понимаете? Поверил. Она взяла рукопись, пролистала, сказала, что непременно прочитает, но это займёт какое-то время, потому что ей ещё над своим проектом надо работать. Мы выпили кофе и она ушла.
Через полтора месяца позвонила. Сказала, что написала рецензию. И действительно, по почте конверт пришёл, толстый такой. Я ещё спросил, а чего на бумаге, а она сказала, что всегда на бумаге работает. Мы попрощались, я открыл конверт, а там… Она высмеяла всё моё произведение! Всё, каждую страницу, представляете? Письмо начиналось так: «Дорогой друг! С вашим талантом в эпистолярном жанре вам следовало бы родиться Гоголем, а лучше не родиться вообще. Ваше произведение изрядно меня повеселило, должна поблагодарить за такое забавное времяпровождение, но, боюсь, читатели не оценят юмора…»
У меня руки задрожали. Там было шесть страниц, на которых она высмеивала моих героев, мой сюжет и мою манеру письма и писала, как якобы нужно делать, как сделала бы она. На середине я не выдержал и позвонил ей, чтобы сказать, что я не обязан писать по её образцу и у меня есть своя точка зрения, а она рассмеялась и сказала, что с моим инфантилизмом мне впору снова садиться за школьную парту. И сбросила звонок.
Я дочитал рецензию и порвал. Ей не место было возле моей рукописи, в моём пространстве. И поехал к Майе. Я хотел только поговорить, просто поговорить…
Алексей сунул мне в руки стакан воды.
— Спасибо! — я сделал глоток и продолжил. — Я хотел просто поговорить. Она открыла не сразу, стояла на пороге в пижаме и с мокрыми руками. Сказала, что никого не ждёт. Не хотела впускать сначала. Но я прорвался. Сказал: нам нужно поговорить. Майя провела меня на кухню, она мыла посуду. Вода была открыта. Я сказал, что не согласен с её утверждениями, она предложила опровергнуть хотя бы парочку так, чтобы она не засмеялась. Я стал объяснять ей, а она не слушала. Мыла себе посуду и мыла. Вот как сейчас. Не отвечала мне. Я разозлился, схватил нож и… Я не хотел. Она меня вынудила. В ней было столько яда… На тумбочке у кухонной двери лежали три её книги, карманные томики. Переиздание. Она кричала, и я решил заткнуть ей ими рот. Чтобы её слова к ней же и вернулись.
— Вы запихнули ей в рот три книги?.. — будто не веря своим ушам, переспросил Алексей.
— Две. Третья не поместилась, — Майя поставила чашку на мойку и повернулась к нам. Разорванные щёки делали её ехидную улыбку втрое шире.
— Да, — подтвердил я.
Сначала мне показалось, что я оглох — такая тишина навалилась. Свет перед глазами померк, но через мгновение вернулся. Я сидел в студии. Десятки глаз смотрели на меня, не мигая. Я… Я что, рассказал всё это вслух?!
Первой очнулась Надя. Подбежала ко мне, села рядом.
— Вы что, не видите — ему плохо! Он просто бредит! Смерть Майи стала для Игоря большой утратой, и…
— Я не хотел… Она дала мне надежду — специально, чтобы потом растоптать… Она сама спровоцировала… Дала надежду… А потом ещё одну… Это ведь она, она тебя подослала, так? — я посмотрел на Надю. На Надежду.
— Что? Гош, ты о чём?
— Это всё ты. Это из-за тебя я здесь оказался, из-за тебя рассказал всё… — Я нащупал её руки. Что-то царапнуло меня по запястью. Она сжимала в руке нож.
— Гош, ты чего? — Надя улыбнулась.
— Ах ты…
Руки действовали сами. Надя захрипела, нож я решил на этот раз не вынимать. А то опять вернётся. Кто-то закричал. Кто-то призвал меня ловить. Чьи-то руки вцепились в плечо. Хорошо, что переоделся в костюм, из пиджака легче выскользнуть, чем из свитера. Отпихнув оператора, растопырившего руки, я толкнул на преследователей кронштейн с камерой и рванул в коридор.
Там были распахнуты все окна. Я забрался на подоконник. Второй этаж, под окном козырёк подъезда.
— Стой! Стоять!
Ступни больно ударились об асфальт. Ворота уже закрывались — сигнал на пост охраны дали оперативно. Врёшь, не возьмёшь… Люди ещё только выбегали из здания, а я уже почти перелез через ворота. Охранник вцепился мне в ногу, не давая перевалиться через ограждение.
— Спасибо, Виктор Васильич! — первым подоспел Багрин. — А ты никуда не уйдёшь… писатель! — он сплюнул.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Со мной ничего не сделали потому, что не успели. Приблизился вой сирен. Уже знакомый мне Павел Петрович защёлкнул наручники и запихнул меня в автозак. Я закрыл глаза.
— Как там девушка? — голос следователя звучал приглушённо.
— Умерла, — ответил кто-то. — Это ж надо было с такой силой расчёску загнать!
— Расчёску? — переспросил Пал Петрович.
— Ну да. Металлическую. Она у неё в руках была.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
…Потолок в комнате белый-белый. Железная кровать прикручена к полу. На ней тонкое шерстяное одеяло и маленькая подушка. В углу, на подвесной полке, забранный решёткой телевизор. Больше ничего нет. Еду просовывают под дверь.
Доктор приходит три раза в неделю. Не знаю, по каким дням, их счёт я уже потерял. Сегодня тоже. Садится напротив меня на складной стул.
— Ну-с, Игорь Андреич, как мы сегодня себя чувствуем?
— Мммым… ммм…
— Ну-ну-ну, не нужно злиться. Согласитесь, вы получили то, что заслужили. Дайте-ка руку, я вам давление измерю.
Я покорно поднимаю правую руку. Она трясётся. Они теперь всегда трясутся.
Доктор замечает мой укоризненный взгляд.
— Что поделать, электросудорожная терапия — всегда риск. Сядьте поближе. Вот так.
Манжетка распухает, стискивая руку, доктор смотрит на датчик.
— М-да, неутешительно. — Он снимает стетоскоп, убирает прибор и достаёт фонарик. Светит мне в глаза.
— А вы знаете, что в ходе обыска в вашей квартире оперативники нашли неоконченную повесть?
Я оживляюсь.
— Мне дали её почитать, для полноты клинической картины. Вы ведь начали писать сразу после убийства Гросс, верно?
— Ммммм… — да, так всё и было. Она будто нашёптывала мне сюжет.
— Весьма достойная работа, надо сказать. Ксения Леонидовна, главный редактор «Ариады», подтвердила художественную ценность текста… — доктор достал из кармана пульт и включил телевизор. Нашёл выпуск новостей.
— …Нет, издавать эту повесть мы не планируем, — спокойно отвечала Ксения. Микрофоны и фотовспышки её совершенно не смущали. — Творчество людей с неустойчивой психикой — это особый раздел, к тому же текст не закончен…
— Ммммыймммм!!!
Доктор наблюдал за реакцией. Майя и Надя, сидевшие по обе стороны от меня, звонко рассмеялись.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пётр Перминов
Где тьма и добрых духов нет[39]
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Может, конечно, всё дело в вечерних сумерках и типичной уральской погоде с её низкими серыми облаками и мерзким северо-восточным ветром, но это место выглядит мрачновато. Хотя, казалось бы, всё как обычно: река, по берегам — лес, левый берег пологий, правый — высокий, обрывистый. Наша стоянка на левом. А напротив нас из стены леса торчит, как корма броненосца, скала. В скале — прямоугольная дыра. Это остатки старой штольни, в которую мы завтра планируем залезть. Иначе не встали бы здесь на ночёвку. Ни за что!
Хочется курить. Хлопаю себя по карманам в поисках сигарет. Карманы набиты всякой туристической всячиной: складной нож, баллончик со средством от комаров, залитые парафином спички, зажигалка, паспорт, завёрнутый в полиэтилен… Ага, вот она, мятая пачка! Я закуриваю и смотрю на выражения лиц своих спутников. Ребята, похоже, испытывают сходные эмоции. Девчонки, Женя с Викой, кривятся, Даня скептически ухмыляется, Вадик кутается в куртку и время от времени, прищурившись, поглядывает на небо, гадая, пойдёт дождь или нет. Даже наш гид, пермский краевед Игорь Суслов, выглядит странно задумчивым, будто его что-то гнетёт.
Обустраиваем стоянку. Затаскиваем катамаран на берег, ставим палатки. Мы с Данилой вдвоём берём двуручную пилу и идём в лес за дровами. После непродолжительных поисков находим сухую берёзу. То, что надо!
— Слушай, Даня, — говорю я во время короткого перерыва на отдых. — Обратил внимание, что наш гид какой-то подозрительно молчаливый сегодня? Будто его тревожит что-то?
Даня хмыкает:
— Ну так, надо полагать! Учитывая, какое значение для него имеет это место!
— М-м… Что ты имеешь в виду? — мне показалось, что приятель что-то недоговаривает.
— Да узнал я тут одну историю… Про него и про эту штольню, — говорит Данила. — Он мне её сам поведал, правда, просил не никому не рассказывать, поэтому, если что — ты ничего не знаешь. Ага?
— Само собой! Честное пионерское!
— Ага, пионер… Ладно. Слушай. Тридцать лет назад Игорь Игнатьич всех друзей здесь потерял. Понимаешь…
— Опа! — я поражён. — То есть — как это потерял? Сколько их было?
— В прямом смысле потерял. Пятеро было, четверо без вести пропали… Ты давай, давай! Работа не волк…
Мы берёмся за двуручную пилу и начинаем пилить сухую берёзу, но работа не клеится, ибо во мне разбушевался бес любопытства. И я требую разъяснений.
— Ну, насколько я понял, дело было так, — рассказывает Даня. — В середине 80-х компания друзей-студентов пошла в поход (вот прям как мы). И Игнатьич наш, который тогда был просто Игорьком Сусловым, среди них. Только катамараны тогда были малодоступны, так что пошли они пешком. Представляешь примерно, как это выглядело: брезентовая палатка, рюкзаки-колобки, консервы «Завтрак туриста». «Изгиб гитары жёлтой» по вечерам у костра и всё такое. Зашли в одну деревню. (Помнишь, мы на берегу развалины видели? Километрах в трёх выше по течению? Так вот, это она.) Там один дедок им рассказал, мол, недалеко есть штольня старинная, то ли строгановская, то ли демидовская, и там в ХVIII веке медную руду добывали. Дескать, идти до неё всего ничего, и путь несложный — лесная тропа сама выведет. Ну, парни, разумеется, загорелись идеей штольню эту отыскать. А Игорьку нашему ночью плохо стало — видать, стариковским самогоном злоупотребил… Короче, утром ребята без него пошли, пообещав к обеду вернуться. Но так и не вернулись. Ни к обеду, ни к ужину. Вообще. Искали, говорят, искали — ничего, ни одного тела. Как в воду канули! Тёмная история, в общем…
Мы снова пилим. Я обдумываю услышанное.
— Слушай, Дань, а как же так? Это ж не шутка: четверо туристов (они ведь, наверное, не «чайники» были) пропали без следа! И что? Как это объяснили вообще?
Данила пожимает плечами:
— Не знаю, как объяснили. Белая Вдова их себе взяла! Старик тот Игнатьичу так сказал. А больше я ничего не знаю. Да и неудобно как-то расспрашивать…
— Белая Вдова? — спрашиваю я. — Это ещё кто? Призрак какой-то, вроде Белого Спелеолога?
— Типа того. Хотя, скорее, не призрак, а подземный дух, вроде Хозяйки Медной горы. Фольклор местный, одним словом.
— А! — киваю я.
— Ты только при Игнатьиче про это не болтай, ладно? — ещё раз просит Данила.
Вскоре в центре нашей стоянки уже трещит и пышет жаром костёр, над ним висят котелки. А мы сидим вокруг, ожидая ужина из гречки с тушёнкой. Мы уже выпили по пятьдесят водки, и, хотя солнце село и вокруг темнота, на душе малость повеселее, чем час назад.
— А покажу-ка я вам одну вещицу! — говорит вдруг наш гид с несколько преувеличенным оживлением, лезет во внутренний карман видавшей виды штормовки и достаёт небольшой, с пол-ладони, металлический предмет.
— Ой! — восклицает Вика. — Настоящая? Можно посмотреть?
— Конечно, — кивает Суслов. — Бронза.
Это бляшка пермского звериного стиля: узкое женское лицо, волосы развеваются во все стороны то ли как змеи Медузы Горгоны, то ли как осьминожьи щупальца; по бокам, в волосах — два паучка, а внизу — маленькая человеческая фигурка, очевидно, мужская. Мы передаём предмет из рук в руки.
— Откуда это у вас, Игорь Игнатьевич? — спрашиваю я.
— Здесь нашёл, — отвечает тот. — Под ногами звякнуло, нагнулся — она.
— Так вы уже здесь бывали? — спрашивает Вика.
— Естественно, бывал! — вклинивается Данила. — Если человек выступает в качестве гида — само собой, он знает эти места!
— Был, — кивает сам Суслов. — Правда, давно. Ещё в юности.
Мы с Даней переглядываемся.
Девочки рассматривают бронзовую бляшку.
— Что она означает? — спрашивает Женя.
— Хороший вопрос! — говорит краевед. — Ну, женщина в центре композиции — это, скорее всего, некое божество, богиня-мать. Пауки… М-мм… Предположим, они указывают на связь с Нижним миром. А маленький человечек внизу — это, несомненно, олицетворение среднего мира, мира людей…
— Ужин поспел! — вклинивается Данила. Краевед прерывает свой рассказ.
Мы раскладываем гречку по тарелкам и разливаем по кружкам водку. С горячей пищей водка идёт весьма хорошо. Болтаем обо всякой ерунде. Анекдоты рассказываем, случаи из студенческой жизни.
Потом переходим к чаю. У чая, заваренного в котелке, совсем иной вкус. Держу обеими руками кружку с горячей жидкостью, смотрю на нашего провожатого, пытаясь понять, что же он за человек. У него широкие скулы, чёрные прямые волосы, лишь слегка посеребрённые сединой, и глаза с прищуром, как у коренных народов Урала. Лицо изрезано морщинами, коричневое от загара. Я думаю, ему лет пятьдесят или чуть больше. На нём старая-престарая, выцветшая от солнца и многократных стирок штормовка, вылинявшие джинсы и резиновые сапоги с короткими голенищами. Готов спорить, что он не женат, а какие-то серьёзные отношения с противоположным полом, если и были, то в далёкой студенческой юности, потому что единственная его любовь — краеведение. По этой же самой причине он вряд ли выезжает за пределы Урала. Не потому, что не имеет средств, а потому, что ему просто неинтересно. В пермских турфирмах, специализирующихся на сплавах и походах, про Игоря Суслова не слыхали, потому что с фирмами он не сотрудничает — сам себе хозяин. Данила, организуя сплав, на него случайно вышел.
— А хотите, я вам про эту штольню легенду расскажу? — спрашивает краевед. — Она вам понравится!
— Конечно, хотим! — одновременно говорят девчонки.
— Хотим, хотим! — вторим мы с Даней.
— Ну, слушайте. Случилась эта история почти два века назад, ещё при крепостном праве. Когда рабочие, добывавшие медную руду, долбили породу кирками, часть стены вдруг обрушилась и открыла вход в пещеру. Рабочие поначалу струсили — а ну как вообще всё обвалится?! — но любопытство взяло верх, решили они отверстие расширить да в пещеру заглянуть. Только начали вновь кирками махать, как из пещеры вышла женщина красоты неземной, вся в белом, аж светится. Крепостные признали в ней Хозяйку Подземного царства, перепугались пуще прежнего (а кто б не испугался?!) и убежали. Приказчик про то узнал, страшно, говорят, разозлился: рабочих велел выпороть и вновь отправить в штольню, пригрозив, что в следующий раз розгами дело не ограничится — прямо там, под землёй, в колодки закуёт. Однако ж, чтоб подобные инциденты не повторялись, отправил с ними попа, чтоб тот рудник святой водой покропил и языческих духов изгнал. Ну, батюшка обряд, как положено, совершает, молитву читает, водой кропит направо и налево… Мужики уже было приободрились, как вдруг из самых недр земли опять выходит та самая женщина. Стоит и смотрит гневно. Поп побледнел от страха, однако ж святой водой брызнул, крест перед собой выставил и молвит дрогнувшим голосом: «Изыди, нечистый дух!». А женщина усмехается: «О! — говорит. — Будет моим детям сегодня трапеза!»… Что было дальше — никому не ведомо. Живым-то никто не вернулся — обрушился потолок штольни и всех, включая батюшку, под собой похоронил. Да так, что, сколько ни искали, ни одного тела не нашли. Старики говорили, что бесполезно искать — Хозяйка всех в свои владения забрала. А ещё говорили, мол, трижды за сто лет Хозяйка выбирает себе супруга из земных мужчин, от которого рожает детей. Детки те не простые, едят исключительно людскую плоть. И своего человеческого отца они съедают, потому подземную женщину кличут также Белой Вдовой. Такая вот история!
«Ага! Вот и Белая Вдова нарисовалась!» — думаю я, а вслух говорю:
— Любопытная история!
— Да уж! — поддакивает Данила.
— Страшноватая, — говорит Женя.
— Полный трэш! — хмыкает Вадим. Он парень молчаливый, но обо всём имеет собственное мнение.
— Почему это? — спрашивает Суслов, немного обиженным тоном.
— Да потому что! — говорит Вадик. — Сами посудите, ведь бред сивой кобылы: подземная баба, раз в тридцать лет совокупляющаяся с обычными мужиками! Вот, блин, фантазия извращённая у наших предков была!
— У мифов своя логика! — дипломатично заявляет Игорь Игнатьевич.
Больше мы легенду не обсуждаем. Да и вообще, темы разговоров на сегодня исчерпаны. Съедена вся каша, выпиты вся водка и весь чай, дрова в костре превратились в угли, и мы расходимся по палаткам: я с Вадимом и Даней — в одну, девчонки — в другую, Игорь Игнатьевич спит отдельно. У него и палатка особая — самодельная, одноместная. Я забираюсь в свой спальник и через несколько минут засыпаю.
Новый день для нас начинается в восемь часов. Утро такое же холодное, пасмурное, ветреное и сырое, как и предыдущий вечер. Мы вылезаем из палаток, ёжась и кутаясь в одежду. От мысли, что надо идти к реке и умываться, бросает в дрожь.
На завтрак мы варим овсяную кашу со сгущённым молоком. И пьём кофе. Потом забираемся на катамаран, переправляемся на противоположный берег, берём фонарики (лично у меня — налобный, очень хороший, почти как у профессионалов: водонепроницаемый и ударопрочный, с ёмким аккумулятором) и отправляемся к цели нашего похода. Все мы прекрасно понимаем, что, скорее всего, нас не ждёт ничего необычного. Мы просто зайдём внутрь, сделаем селфи среди сырых каменных стен и будем потом показывать фото друзьям и подругам со словами: «А вот это мы в старинной штольне!»
Штольня как штольня: стены со следами обработки, ещё пока не исписанные любителями оставить свидетельство своего пребывания в данном месте в данный момент времени, спящие летучие мыши (прелестные создания, но девочки их боятся до визга). Наконец, мы подходим к каменной стене. Это тупик. Можно фотографироваться (со вспышкой получится неплохо) и разворачиваться. Полагаю, больше ничего интересного мы тут не увидим.
Но луч фонаря высвечивает в стене дыру. Высотой примерно в половину человеческого роста, а шириной — при желании и толстяк пролезет. Дыра означает, что за штольней, там, в глубине, есть что-то ещё, некое пространство.
— Что это? — спрашиваю я.
— Пещера, — отвечает наш гид.
Я чувствую озноб, но не потому, что здесь холодно. Вдруг там, по ту сторону каменной стены, уже три десятка лет лежат тела молодых туристов, оказавшихся в каменном мешке и погибших от жажды и истощения? Лезть в пещеру у меня нет ни малейшего желания.
Первым лезет Суслов. Он, немного поколебавшись, суёт в отверстие голову и руку с фонариком, некоторое время осматривается, переносит сначала одну ногу через каменный барьер, потом другую и скрывается из вида. Мы немного нервничаем, но уже через пару секунд слышим голос:
— Ну же! Лезьте смелей!
Мы переглядываемся и устремляемся вслед за нашим проводником. За грудой камней — большая природная полость в виде изгибающегося и уходящего куда-то тоннеля.
— Твою ж мать! — говорит, озираясь, обычно немногословный Вадим. — Настоящая пещера! Откуда она?
Наш всезнающий краевед ничего не отвечает.
— Карстовая, наверное, — предполагает Данила. — Как Кунгурская.
В геологии из нас мало кто смыслит, поэтому нам нечего ему сказать.
— Помните легенду? — наконец подаёт голос Игорь Игнатьевич. — Никакой это не рудник, а самое настоящее капище. Храм, так сказать. И штольню эту не крепостные горнорабочие прорубили, а какой-то коренной народ. Те же вогулы, например. А русские, скорее всего, просто языческие изображения со стен стесали.
— Зачем вогулам долбить в скале тоннель? — удивляюсь я. — Как они узнали, что там, в глубине — пещера?
Краевед молчит.
— Возможно, какой-то выход уже был, узкий, который они просто расширили, — говорит он после некоторой паузы. — А по поводу «зачем»… А зачем строят храмы? Почитать богов!
— Каких богов? Ту самую белую женщину? — спрашивает Женя.
— А хотя бы и её… — во мраке не видно, но я уверен, что Суслов бросает на девушку сердитый взгляд. Хе!.. Неужто наш краевед суеверен?
— А ведь знаете что, ребятки? — говорит он, резко меняя тему. — Ведь пещеры-то этой ни в одном справочнике нет! Выходит, мы с вами — первооткрыватели.
Меня посещает нехорошая мысль. Первооткрыватели-то не мы, а те ребята — однокурсники Игоря Суслова. Ведь гипотетически (гипотетически!) они нашли эту пещеру — и сгинули в ней. А ещё возможно, что первооткрывателями были те самые заводские работники, что пытались изгнать горного духа крестом и молитвами, но и они сгинули (если, конечно, легенда имеет под собой какую-то реальную основу). Вот и выходит, что о пещере испокон веков знали лишь коренные пермяки, да и те тоже сгинули, только не в буквальном смысле, а исторически, как народ, не оставив после себя ничего, кроме бронзовых фигурок. Похоже, пещера эта не жаждет стать местом паломничества туристов.
— Ну что? Сходим, поглядим? — предлагает краевед.
У нас нет ни касок, ни вообще какого-либо серьёзного снаряжения. Мы ж не спелеологи. Я с некоторой тревогой думаю о том, что случись беда — найдут не скоро (ну, может быть, по оставленным на противоположном берегу палаткам и рюкзакам догадаются, что мы здесь). И всё же в голосе Игоря Игнатьевича столько уверенности, что поневоле уверуешь в его походный опыт и чутьё, которые не дадут нам пропасть.
Мы гуськом движемся по тоннелю. Поворот — и лучи фонариков исчезают в непроглядной черноте. Мы в нерешительности замираем на пороге огромного — просто необъятного — подземного зала.
— Впереди обрыв, — буднично сообщает Суслов.
Я гляжу под ноги и убеждаюсь в его правоте: в паре-тройке метров впереди пол исчезает. Получается, что мы находимся на относительно узком карнизе, за которым простирается бездна. Из глубин бездны доносится какое-то шуршание — похоже, где-то там, далеко внизу, течёт ручей.
— А! Хре! Неть! — выдыхает Даня. Вадим молчит. Вика с Женей ошелом-лённо ахают. Мне в голову, тесня друг друга, лезут сюжеты разных книг о гигантских подземных пространствах, от «Семи подземных королей» Волкова до «Плутонии» Обручева. Интересно, а здесь водятся динозавры или шестилапые звери?
— Ой, а это что? — спрашивает вдруг Вика. — Это сталактит такой?
Луч её фонарика упирается в некое сферическое образование, висящее совсем недалеко от обрыва. Мы дружно начинаем водить световыми конусами по поверхности этого объекта. Шар будто бы висит в воздухе, но это, конечно, только иллюзия. Оценить размер трудно, но, по-моему, не меньше пяти метров в диаметре. Белый и матовый, как чудовищный гриб-дождевик или как… даже не знаю что. Что-то неприятно-биологическое, если можно так выразиться.
— Фу, мерзкое какое! — замечает Женя. — Будто чьё-то яйцо!
Её реплику никто не комментирует.
Тут я понимаю, что шорох стал громче. Невидимый ручей теперь несёт свои воды ближе к нам? Я прислушиваюсь. Нет, это не похоже на шум воды. Совсем. Я даже не могу сказать, на что это похоже. Звук немного скребущий и в то же время шелестящий, словно большая многоножка ползёт по сухой газетной бумаге. Многоножка… бр-р!
— Эй! — говорю я. — Вы слышите?
Поначалу они не слышат ничего, даже моего вопроса — только собственное восторженное аханье первопроходцев. Тогда я повторяю свой вопрос. Наступает тишина, в которой приближающийся звук явственно различим.
— Что это? — риторически спрашивает Вика.
— Как будто сыплется что-то, — говорит Даня. — Может, пора сваливать, а? А то… Как бы нас тут не завалило к чертям собачьим!
Я поворачиваюсь к Игорю Игнатьевичу. Он стоит у самого выхода, повернувшись спиной и напряжённо всматривается в темноту. Луч моего фонарика освещает его пермяцкий профиль: он лишь слегка прищурился. Словно ждёт чего-то.
И тут из пропасти раздаётся женский голос.
Мне становится страшно. Потому что это по-настоящему жутко — услышать человеческий голос в кромешной тьме древней пещеры, где никого нет и быть не может.
— Ты пришёл ко мне, — говорит он.
Голос лишён каких-либо интонаций, так что даже нельзя понять, вопрос это или утверждение. Впрочем, размышлять о нюансах произношения хочется в самую последнюю очередь, потому что в следующую секунду перед нами появляется светящаяся фигура. Это женщина. Она либо совершенно обнажена, либо на ней одежда настолько облегающая, что виден каждый изгиб тела. Руки её согнуты в локтях и обращены ладонями к нам, а ноги слегка разведены, будто обхватывают круп невидимого коня. Она безупречна. Она похожа на античную статую, одновременно прекрасную и непристойную.
В иных обстоятельствах я бы замер от восхищения. Здесь же я замираю от ужаса. Потому что античные статуи не светятся в темноте, словно их покрыли фосфором, и не висят в воздухе сами по себе. Потому что глаза её непроницаемо черны, а в выражении лица нет ничего человеческого. Это Хозяйка пещеры, подземный дух, горный демон, божество Нижнего мира древних вогулов.
Она приближается. Мы стоим, оцепенев. Я вижу, как приоткрывается её рот, и из него доносятся те же слова:
— Ты пришёл ко мне.
— Да, — говорит Игорь Игнатьевич. — В последний раз.
В свете наших фонариков начинает вырисовываться что-то ещё. Что-то огромное и бесформенное позади белой дамы неспешно движется к нам. Какая-то невообразимая тварь.
Обе фигуры — светлая и тёмная — приближаются всё ближе, и в некий момент я понимаю, что монстр — один. Белая дама — не более чем светящийся говорящий отросток, подобный тем, которыми хищные глубоководные рыбы приманивают к себе жертв.
Мы не успеваем ни удивиться, ни испугаться, ни возмутиться. Опора под ногами перестаёт существовать, и мы падаем в тартарары. Я слышу крики. Один из них — мой собственный. Боже, какой у меня мерзкий визгливый голос! Впрочем, падение длится недолго. Я не успеваю подумать о смерти — что-то очень прочное и упругое подхватывает меня. Я пытаюсь пошевелиться и не могу: это «что-то» вдобавок ещё и невероятно липкое. Я лежу на спине и качаюсь, как на намазанном резиновым клеем батуте. Отвратительные ощущения! Пытаюсь высвободить правую руку, преодолевая сопротивления клея. Это мне удаётся, но подо мной нет твёрдой опоры, а потому я заваливаюсь на левую сторону и в результате запутываюсь ещё сильнее. В свете фонарика мне видно уходящее в тёмную бесконечность поле серебристых беспорядочно переплетённых нитей в палец толщиной. Поле колеблется и истошно голосит — это кричат и дёргаются мои друзья.
У меня не остаётся сомнений: мы — мошки в паутине гигантского паука. Я перестаю барахтаться, потому что с каждым движением только сильнее запутываюсь. Я вишу в позе распятого, лицом вверх. Конус электрического света, прежде чем рассеяться в черноте пещеры, позволяет разглядеть того, чьими пленниками мы стали. Оно и впрямь огромное, бесформенное, многоногое.
Теперь я вспоминаю, на что именно похож необычный белый шар, который все приняли за геологическое образование. Женя была права: он похож не на гриб-дождевик, а на паучий кокон или — да, на яйцо. Кстати, где он? Я немного, насколько мне позволяют липкие нити, поворачиваю голову вбок, так, чтобы на этот шар попал луч света. Надо же! Оказывается, поверхность сферы пришла в движение: то волнообразно вспучивается, то опадает. Почему-то меня это не изумляет и даже не особо пугает. Всё ж понятно — «паучата» хотят появиться на свет.
Замечаю, что вопли прекратились. Да и сам я странно спокоен. Просто потрясающе равнодушен. Жизнь не проносится у меня перед глазами. Я не печалюсь о том, что мне, скорее всего, уже никогда не увидеть солнечного света и неба над головой. Судьба моих приятелей меня тоже не волнует. Возможно, в паутине содержится какой-то транквилизатор, проникающий через кожу. А может, это спокойствие обречённого. Говорят, антилопы тоже поразительно спокойны, когда их начинают терзать львы.
Я гляжу на метаморфозы белой сферы и размышляю. Кто такой Игорь Игнатьевич? Обычный человек, случайно встретившийся с Хозяйкой пещеры, и вынужденно заключивший с ней некую гнусную сделку, как Голлум с Шелоб? Или же он давний и преданный жрец Существа? А его пропавшие друзья-студенты? Были ли они на самом деле? Наверное, да. Вот только никакого таинственного исчезновения не было — он просто скормил их Ей и Её выводку…
Оболочка кокона не выдерживает толчков изнутри. Я вижу, как она рвётся то в одном, то в другом месте, и в разрывы высовываются длинные чёрные, беспорядочно изгибающиеся хлысты — конечности вылупляющихся детёнышей. Разрывы множатся, ширятся, сливаются и, наконец, превращаются в один. Из него, словно сухие горошины из стручка, прямо на нас валятся «па-учата». Паутина сотрясается под тяжестью их тел. Двое нависают прямо надо мной. Теперь я могу разглядеть их как следует. У них округлые тела размером с большую тыкву, множество гибких, многосуставчатых щупалец и лица. Детские лица. Их можно было бы принять за лица настоящих детей, если бы не антрацитовые, совершенно не человеческие глаза. Жуткие глаза… И ещё в них есть что-то смутно знакомое, вот только не могу понять — что… По бокам тел торчат крохотные полусогнутые ручки, точь-в-точь как у новорождённых детей, но вблизи видно, что из ладоней торчат изогнутые шипы, несомненно ядовитые. Всё это очень похоже на то, как если бы некий маньяк-вивисектор вшил половинки детских тел в тела неведомых паукообразных тварей.
И тут я осознаю, что охватившее меня ледяное спокойствие нисколько не притупило способности соображать. Сожрать?! Меня?! А вот хрен! Нож? Вряд ли от него будет много прока. Но в правом кармане камуфляжных штанов — репеллент, а в нагрудном — зажигалка. Шанс невелик, но попробовать можно…
С трудом высвобождаю правую руку, достаю баллончик, зажигалку. Из-за сопротивления паутины кажется, что всё это занимает целую вечность. Сначала брызгаю ядовитой жидкостью в «паучат». Они жмурятся, кривятся, совсем как обиженные дети, и отскакивают. Я щёлкаю зажигалкой и превращаю струю репеллента в струю пламени. Паутина плавится, наполняет воздух тошнотворным запахом горелой органики, а я проваливаюсь вниз. Баллончик у меня новый, почти полный, хватит надолго. Меня охватывает странное чувство: я понимаю, что проваливаюсь всё глубже и глубже и что, скорее всего, у меня «билет в один конец», но это меня нисколько не пугает. Напротив, осознание того, что я сам, по своей воле, иду вниз, подобно Данте, спускающемуся к центру Ада, наполняет неизъяснимым восторгом.
Я не знаю, сколько длится моё «низвержение». В конце концов жидкость в баллончике заканчивается, «огнемёт» перестаёт работать, а я вновь повисаю в паутине спиной вниз.
И слышу, как сверху и чуть сбоку доносится знакомый шорох. Нет сомнений — это Она. И вот уже я вижу боковым зрением Её светящийся силуэт.
— Ты умён! — слышу я. — У тебя есть воля к жизни.
Её речь по-прежнему безэмоциональна. Я не чувствую в её голосе угрозы. Она совсем рядом, так, что теперь я могу разглядеть Её почти целиком (насколько позволяет густая тьма вокруг). Она одновременно чудовищна и прекрасна. Я был прав: Её тело греческой статуи, — всего лишь двигающийся и говорящий придаток на теле громадного многоногого существа. А, может, это невероятный симбиоз почти-человеческого существа и совсем нечеловеческого?…
— Обними меня! — говорит Она.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
От Неё прямо-таки веет плотскими желаниями, исходят волны, противостоять которым я не в силах. Это очень странное, противоестественное чувство — дикая смесь ужаса, омерзения и вожделения. Что-то подобное должен был испытывать Беовульф при встрече с матерью Гренделя. Я подчиняюсь Её зову. У Неё гладкая тёплая кожа. Она обвивает меня ногами и руками, и мы устремляемся вверх.
Подъём сквозь слои тенёт кажется мне бесконечным. Время от времени сверху вниз проплывают длинные серые свёртки, покрытые древней пыльной паутиной, висящие с невообразимых времён. Я догадываюсь, что это такое… Но вот мы останавливаемся. Я осторожно поворачиваю голову и вижу (фонарик всё ещё светит!) пять таких же продолговатых свёртков, только свежих, ещё серебристых. Вокруг каждого из которых сгрудилось по полдюжины детёнышей. Они едят. Зрелище не из приятных, но завораживает настолько, что я не могу отвести глаз. Я смотрю на умиротворённые детские лица существ, пьющих жизненные соки из моих недавних спутников. И до меня вдруг доходит, что именно показалось мне знакомым в лицах этих существ — наверное, так выглядел в младенчестве наш гид, Игорь Суслов.
— … ты дашь мне хороших детей! — слышу я.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
… Я иду к свету, из Нижнего мира в Средний. Очень хочется курить, но сигарету я позволю, только дойдя до выхода из штольни. Вот он, в нескольких шагах — светлый прямоугольник, за которым небо, солнце, река и лес, которые я уже не надеялся увидеть вновь. Под ногой что-то звякает. Я нагибаюсь и подбираю небольшой плоский предмет — бронзовую бляшку: женщина, паучки и маленький человечек, цепляющийся за Её ноги. Я пока ещё не знаю, как буду объяснять исчезновение пятерых туристов вместе с гидом. И пока не придумал, чем буду заманивать сюда других. Но я что-нибудь придумаю. Обязательно.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Александр Подольский
Кап-Кап
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дом всегда был наполнен звуками. Сквозь хлипкие стены они расползались по этажам, точно невидимые крысы. Из квартиры в квартиру, из шахты лифта на чердак, из мусоропровода в подвал. Так звуки влезали в чужую жизнь.
Стас слышал соседей и понимал, что те слышат его. Он различал их по кашлю и чихам, знал любимые телеканалы и песни, был осведомлен о семейных проблемах и привычках. Дом знакомил людей, хотели они того или нет.
Чета пенсионеров снизу привычно занималась делами — гудел пылесос, шумел кухонный кран. А вот сверху творилось что-то странное. Стас не знал имени соседки, как не знал имен и остальных обитателей дома, поэтому про себя называл ее Сменщицей. Неделю она работала с утра до вечера и возвращалась очень поздно. Это было время тишины. Но следующую неделю соседка оставалась дома, и тогда ее квартиру распирало от звуков. Голоса, звон посуды, музыка. Ругань или смех, хлопающая по ночам дверь или стучащая в стену кровать. Немолодая тетенька любила принимать гостей.
Около часа назад она начала двигать мебель. По полу елозило, скрежетало, с шумом падали предметы. А хозяйка плакала. Подвывала в пустой квартире, точно забытая на даче собака. Потом сверху раздался крик. Громыхнуло, будто уронили шкаф, и Сменщица затихла.
Стас сидел за компьютером, представляя распластавшийся на полу труп соседки. Нелепая поза, посиневшие губы, стеклянные глаза. Отогнать образ не получалось, наоборот — Стас начинал чувствовать какой-то нездоровый душок. Запах старости, лекарств, умирающего тела. Стас тряхнул головой и подошел к окну. Дождь стучал в стекло, барабанил по карнизу и размывал силуэт недостроенной высотки, что закрывала вид на город. Ее уродливую тушу возводили слишком близко — казалось, до раскрашенных в клетку стен можно добросить камень. Скоро там появятся жильцы, и к звукам примкнут образы. Люди будут наблюдать друг за другом, выглядывать из-за стекол, словно животные в террариуме… Стас поморщился. Открыл форточку пошире, запуская в квартиру свежий воздух и косую морось. По высотке поползла тень стрелы башенного крана, и на секунду почудилось, что здание перечеркнула трещина. В ее черных недрах что-то шевелилось.
Бум.
Стас поднял голову на шум. Похоже, соседка пришла в себя.
Бум-бум. Бум-бум.
Звуки становились громче, чаще. Сменщица измеряла комнату шагами — слишком тяжелыми, словно разнашивала сапоги на огромной платформе. И ковра на полу у нее не было. Топот гулял от стены к стене, дребезжала люстра под потолком. Вернулись и рыдания.
Стас вздохнул и потер переносицу. Мертвой Сменщица нравилась ему больше. Он пытался сосредоточиться на сайте, который должен был доделать и сдать заказчику еще вчера, но грохот сверху этому не способствовал. Да и снизу уже черт знает сколько не замолкал пылесос. Шум не перемещался, как обычно, а застыл на месте. Словно пылесосили одну точку. Или специально заглушали другой звук. Потому что сквозь равномерный гул прорывалось странное «шурх-шурх-шурх». Кажется, старички царапали стену.
Запах стал сильнее. На кухне Стас вытащил из мусорного ведра пакет с отходами, завязал горловину. Аромат был тот еще, но беспокоил вовсе не он. И на утечку газа это не походило. Необъяснимая вонь потихоньку заполняла квартиру.
В дверь позвонили, и Стас вздрогнул. Он никого не ждал. Не прямо сейчас или сегодня, а вообще. Гостей у него не бывало, да и сам он без особой нужды квартиру не покидал. Ему хватало своей однокомнатной зоны комфорта.
Позвонили еще раз. Одиннадцать утра, середина недели, все нормальные люди на работе. Бродить по подъезду могли разве что продавцы бесполезных товаров и впариватели ненужных приглашений. Стас вышел в коридор и, стараясь не шуметь, доковылял до двери. Прислушался. Человек снаружи звонил и в другие квартиры. Стас приник к глазку и замер. Прямо перед дверью стоял мужчина в плаще, лицо его прятал раскрытый над головой зонт. Стас сглотнул, и этот звук вдруг показался ему чудовищно громким, настоящим пушечным выстрелом, который невозможно не услышать с той стороны. По телу пополз холодок. Стас точно знал, что никого из соседей по этажу нет дома. И не будет до самого вечера. Кажется, теперь это знал и человек с зонтом. Он больше не поворачивался к другим дверям, а ждал, когда откроет Стас. Он поднял руку к звонку, и в эту минуту в шахте загрохотал лифт. Незнакомец резко развернулся и поспешил вниз по ступенькам. Зонт он так и не сложил.
— Вот дебил, — прошептал Стас с облегчением и двинулся в комнату, когда услышал новый звук.
Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап.
Он вошел в ванную и влез тапками в небольшую лужицу.
— Твою мать…
На грязно-желтой поверхности потолка набухали пузыри, точно ожоги на коже. Они медленно раздувались и капельками срывались на пол. Стас вытер мокрое пятно и поставил тазик под местом основной протечки. Но пузыри висели по всему потолку, будто дозревали, прежде чем просочиться в квартиру.
Теперь все вставало на свои места. В доме прорвало трубу, вот сантехник и обходил квартиры. Стас повернул кран, чтобы услышать знакомое гудение, но в раковину ударила струя кипятка. Странно. Ему всегда казалось, что первым делом при аварии отключают воду. Значит, проблема не в трубах. Стас не слышал, чтобы Сменщица сегодня набирала ванну, да и ее «поющий» кран перепутать с другим было трудно. Значит, сама она вряд ли устроила потоп. Но дом был той еще развалюхой, а Сменщица жила на последнем этаже. Наверное, к ней могло натечь с чердака, тем более что дождь шел третий день. Залило ведь однажды лестничную площадку.
Стас присел у тазика. Жижа на дне не была прозрачной, а напоминала ту разбавленную ржавчиной дрянь, что льется из труб после перекрытия стояка. И знакомая вонь… Пахло не хлоркой, а затхлостью и гнилью. Стас подставил ладони под морось с потолка. Вода оказалась ледяной, точно из проруби.
Кап-кап.
Стас вернулся в комнату и выглянул в окно. Дождь усилился. Теперь высотка просматривалась будто сквозь туман. Махина строительного крана пылала прожекторами, стрела рубила валящийся с неба поток воды. А на недостроенной крыше здания стояли люди с зонтами.
Стас с трудом оторвался от этой картины. Сердце стучало сильнее обычного, покалывало кончики пальцев. Ванная. Ему нужно было сосредоточиться на ванной, потому что другие мысли сейчас не помогали, а царапали психику, уводили в дебри фантазий.
Кап-кап.
Наверху проблему никто не решал. С потолка в ванной тянулись длинные струи, точно в нем просверлили отверстия. Тазики и кастрюли закончились, тряпки промокли насквозь. Стас не справлялся. Скоро вода просочится на этаж ниже, и виноват в этом будет только он. Как ни крути, надо идти к соседке. Может, она и не в курсе, что у нее там творится. Стас не очень-то любил людей и старался свести любое общение к минимуму. Одно дело — переписка, где всегда есть время подумать, найти нужные слова. Но решение вопросов с глазу на глаз приводило его в ступор.
Прежде чем выйти наружу, он попробовал прикинуть, что говорить. Как обращаться к соседке? На «вы» или на «ты»? Надо ли здороваться, если раньше никогда не здоровался? Не ополоумела ли она там вообще, раз носится по квартире в каких-то чугунных башмаках? Стас встал перед зеркалом в прихожей, пригладил волосы. Руки подрагивали. Вдох, выдох. Он захватил с собой мусорный пакет из кухни и выскользнул в подъезд.
Дверная ручка снаружи была влажной. Пол пересекали мокрые следы, будто бы оставленные водяным. Шлеп-шлеп-шлеп. Почему-то очень не хотелось с ними соприкасаться. Стас обошел лужицы, взбежал по ступенькам к мусоропроводу и отворил его железную пасть. По внутренним стенкам трубы струилась вода, запах валил с ног. Стас зажал нос, и тогда из черноты раздался свист.
Стас отпрянул, выронив пакет. Свист был коротким, негромким, таким пытаются привлечь внимание конкретного человека, а не всей округи. Иногда дом создавал иллюзии и прятал источники звуков — например, кто бы из соседей ни затеял ремонт, казалось, что сверлят и стучат именно у тебя за стеной. Не спасала даже разница в несколько этажей. Но сейчас Стас был уверен: кто-то посвистывал на дне мусоропроводной кишки.
— Эй, — просипел он в черноту и едва узнал собственный голос. Но его услышали.
Снизу засвистели громче, и… Звук не пропал. Он набирал силу, сливался с эхом и не обрывался ни на мгновение, словно гудение телевизора на канале с профилактическими работами. Человек не способен на такой долгий выдох. В темноте трубы заскребло, застрекотало, принялось перебирать лапками, коготками. И поползло вверх. Дрожащими руками Стас запихнул пакет в жерло мусоропровода и захлопнул крышку.
Он подошел к лестнице, перегнулся через перила и посмотрел вниз. Люди с раскрытыми зонтами стояли сплошной массой, как слипшиеся грибы. Шляпки раскачивались из стороны в сторону, сочащиеся влагой ножки под всевозможными углами врастали в пол, стены, потолок, друг в друга. Подъезд накрывало волной смрада.
Стас бросился к себе на этаж и влетел в квартиру. Вокруг было темно, будто ночью. Горели лампы, которые никто не включал. Стас сумел запереть дверь, несмотря на то, что почерневшие пальцы не слушались. Тапочки хлюпали по воде, в ванной плескалось. В квартире снизу что-то скребло потолок.
Мир за окном исчез в дожде, растворилась даже высотка. Мрак разгоняли только огни крана, который больше не походил на букву Г. Стрела извивалась и скручивалась кольцами, в кабине проклевывалось красное, моргающее. От каркаса отделялись новые металлические отростки. Покрытые прожекторами щупальца переплетались в ливневой стене, скрежетали, блестели в лучах электрического света.
Стас слышал, как стучит в висках кровь, как стучит в окно тьма. Он почесал переносицу изогнутым когтем, вспоминая случай трехлетней давности. Сел перед компьютером и оставшимися пальцами вбил запрос в поисковик. Мерно гудел системник, работал Интернет, поскрипывало кресло. Все как обычно. Если бы ноги не срослись с промокшими тапками и кто-то не пытался вломиться в квартиру через внешнюю стену на высоте восьмого этажа.
По экрану ползли строчки старых новостей. На другом конце страны исчезла новостройка — вернее, так только показалось, потому что целый день лил сильнейший дождь, и видимость была нулевая. Другие здания района просматривались, хоть и плохо, а это — нет. Но когда непогода утихла, только что сданная многоэтажка выглядела давно заброшенной. Гигантские трещины по всему корпусу, пустые глазницы окон, обвалившиеся балконы. Запустенье царило и внутри — здание будто пережило войну. Осколки ступеней и штукатурки в подъездах, копоть, выбитые двери, пожравшая стены плесень. Заселиться туда успело четыре десятка семей, никого так и не нашли. Как только ни объясняли тот случай, но в чертовщину власти верить не хотели, поэтому официально все свалили на какие-то махинации застройщика.
В доме погас свет, и фотографии аномальной высотки сгинули в небытие. У Стаса остались только звуки.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Шаги наверху, шуршание снизу, движения в стенах, стрекот, свист…
Кап-кап повсюду.
Он добрался до полки и нашарил телефон. Включил фонарик, отгоняя шевелящуюся вокруг тьму. Подумав, взял из шкафа еще кое-что. На дисплее горели три полоски сигнала, не так уж и плохо, но Стасу некому было звонить.
Десяток ненужных номеров в записной книжке, третий месяц ровно сто сорок четыре рубля на счете. Его никто не хватится. О нем никто не будет грустить.
Стас задернул шторы, чтобы не видеть, как снаружи накатывает чернота. Как то, что живет в ней, оплетает дом. Внутри хлюпало и чавкало. Трескались перекрытия, хлопьями осыпалась мебель, расплавленным шоколадом стекал потолок. Вот-вот к нему провалится соседка, и тогда Стас проверит свою догадку. Он не сомневался, что не будет никаких сапог на огромной платформе.
Куча новых суставов, черная шкура, когти… Стас почти не чувствовал рук, да и не руки это теперь были. Но раскрыть зонт у него получилось.
Дом всегда был наполнен звуками, а сейчас их стало слишком много. Половину Стас уже не узнавал. Он поднял зонт над головой и стал ждать. Медленно растворяться в звуке, который все изменил.
Кап-кап.
Кап-кап.
Кап…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Богдан Гонтарь
Иерофант
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Следователь Кардашов достал из ящика стола удостоверение, табельный «Макаров» с вытравленными рунами и служебный оберег — птичий череп на цепочке. Накинул потертую кожаную куртку и тяжело вздохнул. Он терпеть не мог работать по убийствам в квартирах. То ли дело, когда место преступления на улице: открыл клеть с вороном и стой кури, пока он кружит над трупами. Сел — можно работать. Вернулся в клеть — вызывай взвод упокоения. Ничего сложного. В квартире же все по-другому. Ворона не запустишь: птица боится замкнутых помещений с мертвецами, независимо от того, спокойные они или нет. Бьется в четырех стенах, ломится в окна. В квартиру надо звать служителя культа Мглы, и это было главной причиной, по которой Кардашов не любил выезды в квартиры. К его участку был прикреплен иерофант из ячейки культа, гнездившейся в подвалах местного ДК. Высокий, худой, в жару и холод кутающийся в бесформенную черную мантию с глубоким капюшоном, скрывающий лицо за маской, сотканной из жемчуга, он вызывал у следователя страх вперемешку с неприязнью. Но без жреца не обойтись. Кардашов, еще будучи помощником следователя, видел, что случилось с его предшественником, пренебрегшим услугами культа, и до сих пор просыпался ночами от кошмаров, душащих его жаркими пальцами. А бывали и более жуткие случаи, если особо консервативные следователи полагались на силу слова Божьего и брали на места убийств православных священников. Через пару часов на то же место выезжал новый следак, уже с культистом и взводом упокоения во всеоружии. После нескольких трагических инцидентов руководство приказало: на все места убийств в квартирах, частных домах и замкнутых помещениях выезжать только с адептом культа Мглы саном не ниже жреца первого круга. За нарушение — увольнение. Поэтому, заслышав о новом убийстве в квартире, Кардашов лишь покачал головой и отправил помощника заводить машину. Надо было ехать в ДК.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дом культуры укрылся от жгучего летнего солнца в тени высоких тополей за рыночным пятаком, пустующим в будни. По разбитой и просевшей местами дорожке Кардашов подъехал к крыльцу, вышел из машины, взбежал по ступенькам и прошел между облупившимися гипсовыми колоннами к распахнутым дверям. В сумраке вестибюля на него сонно взглянула молчаливая вахтерша и уставилась обратно в шипящий телевизор. Кардашов прошагал по коридору мимо балетного класса, школы хорового пения и кружка авиамоделирования к лестнице в подвал и спустился к резным дубовым дверям. Занес руку, чтобы постучать, но, упреждая его намерения, из-за двери раздался голос:
— Кто?
— Следователь Кардашов. К Антону.
Массивная дверь беззвучно отворилась, ровно настолько, чтобы щуплый Кардашов мог боком протиснуться в открывшуюся щель.
Выбив у директора ДК подвал, культисты не озаботились уборкой скопившегося здесь за годы хлама, лишь натаскали своего добра, и теперь Кардашов шел по узкому проходу. По обеим сторонам тянулись ряды составленных друг на друга парт и стульев с вырезанными и написанными краской молитвами. Под партами коробки с резными костями покоились на ящиках с детскими журналами и методичками. Попалось несколько вешалок с карнавальными костюмами и жреческими мантиями, расшитыми серебряными рунами. За партами выстроилась череда гипсовых скульптур пионеров и горнистов, увешанных связками оберегов. В конце коридора белел бюст Ленина с красным отпечатком ладони на лбу, испещренный защитными знаками. На стенах, еле видных в полумраке, рядом с комсомольскими знаменами и вымпелами пылились оскверненные хоругви из захваченных храмов, все в бурых пятнах крови.
Антона Кардашов застал в маленькой комнате, ранее служившей репетиционной точкой местным рок-группам. На груде старого оборудования в углу жрец, облачившийся в рясу, разложил принесенные прихожанами пояса Богородицы, чистые амулеты и ладанки и, судя по зажженным свечам и запаху амбры, готовился к заговору на защиту от Мглы, который был основным официальным средством заработка культистов. Глухо звякнули вериги, Антон поднялся с колен и вопросительно уставился на оторопевшего Кардашова. Тот редко видел иерофанта без капюшона и застыл, разглядывая выбритый череп жреца, усеянный руническими шрамами. Жемчужная маска, скрывавшая нижнюю половину лица, зашевелилась, и голос Антона вывел Кардашова из оцепенения:
— Здравствуй. С чем пришел? — голос совершенно без эмоций звучал так, что слушателю подразумеваемую интонацию приходилось угадывать.
— Мокруха опять. Надо в Муравейник ехать. Я за тобой.
Повисла тишина. За годы работы с Антоном Кардашов научился все-таки определять реакцию жреца по этим паузам, и знал, что сейчас тот недоволен и обдумывает, можно ли отправить кого-нибудь вместо себя. Муравейник — спальный район с недавно отстроенными высотками — иерофант не любил. Слишком много людей, слишком настойчиво пытается пробить границу его сознания Мгла, к которой Антон приблизился в своем служении. Кардашов знал, что уже на самой окраине Муравейника жреца начинали мучить жуткие головные боли от накатывающего штормовым прибоем сонма голосов.
— Может, кого из первого круга возьмешь?
Кардашов покачал головой:
— С твоими послушниками мы до поздней ночи там провозимся.
— Ну да, знаю-знаю. Что ж поделать — не самые лучшие ученики.
— Или учитель? — хмыкнул Кардашов.
Антон лишь укоризненно покосился.
— Тебя проводят. Жди в машине, я минут через десять выйду.
— Можно не провожать, я у вас тут, как дома, считай, — и следователь направился к выходу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ждать иерофанта пришлось не десять минут, а добрых полчаса. Он появился на крыльце в мантии нараспашку и с сумкой, набитой всем необходимым для проверки, на плече. Забросил сумку и сам расположился на заднем сиденье служебной «Волги». Кардашов недолюбливал и эту его привычку ездить сзади. Будто генерала какого-то возишь, а не сектанта. Двинулись в тишине — Антон всегда просил не включать музыку. На полдороги Кардашов глянул в зеркало и поймал тяжелый взгляд жреца. Сзади раздалось пощелкивание пришедших в движение жемчужин:
— Тебе не нравится со мной работать, — он именно утверждал, это Кардашов понял точно. — Почему?
Следователь задумался над ответом. Он ни разу за два года сотрудничества не пытался сформулировать причину своей неприязни. Потер седой висок и устало, нехотя сказал, глянув в зеркало:
— Думаю, из-за специфики твоей деятельности. Заговоры, ритуалы, обряды — все эти дела на крови, таинства. Не люблю я это.
Антон кивнул:
— Не любишь, но птичий черепок, который я тебе дал, на шее носишь.
— А это вопрос или утверждение?
— Утверждение.
Кардашов криво усмехнулся:
— А с чего ты взял, что ношу?
— Знаю. Это ведь так и есть.
— Ну да. Ношу. «Мгла слепа в нашем мире, но щупальца ее рыщут среди людских душ, выискивая слабых, чтобы испить их и, окрепнув, пожрать все сущее, и лишь защита на крови — оберег от нее» — так вроде ваши проповедники на площадях кричат?
— Практически дословно воспроизвел. То есть дело не лично во мне, а в сфере моей работы?
— Получается, что так, — вздохнул Кардашов.
— Не могу сказать, что сильно переживал по этому поводу, но рад слышать. Все мы — дети Суритска, никуда от этого не деться. Просто кто-то — приемные и упираются руками и ногами, отказываясь видеть реальную картину мира. А родные принимают со смирением этот мир с его испытаниями и Мглой.
Следователь поморщился:
— Вы все так пафосно и красиво говорите о Суритске, будто это и не трагедия вовсе была, а благодать божья.
— Любая трагедия есть благодать божья, — глаза Антона блеснули, он склонил голову чуть набок, наблюдая за Кардашовым, но голос оставался таким же холодным и отстраненным. — Вопрос в том, для каких богов эта благодать.
— Вот о чем я и говорю. Ваш пафос и попытки придать всему поэтичности и божественности меня раздражают. Я служил на границе Суритска, в карантинной зоне. Два года там провел, в караулы ходил. Дня там нет, солнце больше не касается города. Лишь иногда чуть светает до сумерек. И в этих сумерках с дозорных вышек в бинокль виден частокол вдоль объездной на окраине города. Многокилометровый частокол, и на каждый кол насажено человеческое тело. Что в этом божественного и благодатного? Карантинную зону организовали, повырубив и выкорчевав лес вокруг города на два километра, потому что люди пытаются выбраться из города. И им, соответственно, нужно преодолеть два километра чистого поля, за которым стоим мы. Они идут и идут. Каждую ночь кто-то пытается выбраться. И в лесу постоянно крики людей. Их там ловят и частокол растет. Но многие выходят из леса. А у нас приказ — не выпускать и стрелять сразу на поражение. Войти и выйти из карантинной зоны может только спецподразделение группы сдерживания, разведчики. Знаешь, почему такой приказ?
— Из-за… — Антон замялся. — Особенностей в работе радиосвязи. Нет возможности связаться с командованием и доложить. Там же вся связь теперь голубиной почтой.
— Особенностей? — Кардашов почувствовал, что начинает заводиться. — Это не особенности, это… — и сам замолчал, силясь подобрать слова.
То, что происходило с людьми, пытавшимися воспользоваться рацией или телефоном, до сих пор повергало его в дикий первобытный ужас. Сослуживец Кардашова, вновь прибывший из учебки молодой паренек, стоял на посту, когда к его вышке вышла большая группа перебежчиков. В панике он схватился за рацию, обязательную к ношению в карауле, несмотря на ее бесполезность. Перебежчики прошли, не встретив сопротивления, а разводящий нашел паренька мертвым наутро. Новобранец штык-ножом вспорол себе живот и выколол глаза. Говорят, ему так повелели голоса, поселившиеся в каналах связи возле Суритска. Перебежчиков к полудню настигла группа сдерживания в заброшенном селе и сожгла заживо из огнеметов.
От воспоминаний Кардашова отвлек голос с заднего сиденья:
— Я знаю, что там со связью. И с беженцами.
— Откуда?
— Жемчуг для маски я собирал на берегу восточнее Вороньего мыса. Если ты знаешь, где это.
Кардашов знал. Он почувствовал, как выступил на спине ледяной пот и вздыбились волосы на затылке. Голос за спиной продолжал:
— Говорят, что море ушло от берегов Суритска. И не возвращается. Нет приливов. Уверен, ты слышал об этом. И это действительно так. Я видел край этого моря, дошел до него по обнажившемуся дну и у кромки воды вознес молитвы богам. Так что можешь не вы***ваться, капитан. Про Суритск я знаю уж никак не меньше твоего, — Антон положил бледную ладонь на плечо Кардашова, и он на миг увидел…
Бескрайнее ночное небо с хаотично перемешавшимися созвездиями. Далеко на горизонте еле видные огни пожаров в бухте, где лежит город. Тонкая ниточка светлого неба над сопками за городом и черная беззвездная воронка над ним. До самой бухты тускло поблескивает вязкая поверхность, бывшая некогда морским дном. Запах ила и гнилой рыбы смешивается со свежим бризом. А невдалеке плещется черная вода, и у самой ее кромки стоит на коленях закутавшаяся в мантию фигура, вздымает к небу тонкие белые руки, и сквозь плеск над водой плывет гулкое песнопение на неведомом языке.
Иерофант убрал руку, и видение исчезло, а Кардашов еле успел вывернуть руль, чтобы не вылететь на встречку. Отдышался, утер пот со лба. Сердце билось в груди, как обезумевшее.
— Антон, не делай так больше. Понял?
Тот лишь кивнул в ответ.
Когда подъезжали к Муравейнику, Кардашов с неожиданным для себя злорадством отметил, что жрец принялся массировать виски — у него началась мигрень.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Судмедэксперт, криминалисты и присланный не отошедшим от похмелья участковым молодой лейтенант толпились в коридоре, не решаясь пройти дальше в квартиру, когда Кардашов с Антоном поднялись к ним на лифте.
— Доклад! — отрывисто бросил следователь.
— Соседи ночью слышали крики и вызвали наряд. Никто не открыл. Выломали дверь и вот — увидели, — лейтенант махнул рукой в сторону комнаты. Из-за дверного косяка был виден линолеум на полу, кусок ковра, угол кровати и две голых ноги в потеках крови.
— Так, все понятно. Ну, Антон, твоя очередь. Работай, а мы пока с… Как тебя? — обратился Кардашов к лейтенанту.
— Самойлов, товарищ капитан.
— А мы, Самойлов, соседей опросим.
Жрец опустился на корточки над своей сумкой и начал извлекать из ее глубин всевозможные обереги, лампадки, свечи и пучки трав. Из-под капюшона раздалось еле слышное размеренное бормотание.
Обход по соседям не дал особых результатов, но картина, в общем, была ясна. Типичная бытовуха. Потерпевшая — Сердюк Вероника Александровна, двадцати шести лет. Проживала в квартире последние три года. Последние несколько месяцев — вместе с сожителем. Про сожителя толком никто ничего не знал — мужик как мужик, не особо разговорчивый, но вежливый, приличный на вид. В ночь убийства никто не видел, чтобы он входил или выходил из квартиры, да оно и понятно — все ушами к стенке прижались, слушая крики, да стенания потерпевшей. Кардашов, и без того смурной, окончательно помрачнел. Никак не мог привыкнуть к этой черте человеческой натуры — человека убивают, а никто не спешит помочь, только наблюдают. Хорошо хоть полицию вызвали.
В квартире пахло ладаном и амброй. Следователь поморщился от едкого запаха. Зеркала занавешены, везде горят свечи и лампадки, а в дверном проеме, ведущем в комнату, колышатся длинные нити с нанизанными на них косточками и черепками. Антон закончил к его приходу — Кардашов услышал тихое позвякивание вериг на кухне, и тут же зашумел чайник. Криминалисты уже работали вовсю, а лейтенант устроился на стуле в центре комнаты и, высунув от усердия кончик языка, под диктовку судмедэксперта составлял протокол.
— Осмотр спокойно прошел? — поинтересовался Кардашов у лейтенанта.
— Ага. Ваш жрец говорит — случай неопасный, взвод упокоения не нужен, можно работать, — ответил тот, не отрываясь от письма.
— Следы борьбы? — спросил на автомате.
Лейтенант растерянно осмотрелся:
— Как видите, в изобилии.
И правда — пол был усеян обломками мебели и осколками битой посуды. Под окном в луже воды, натекшей из вазы, лежал букет цветов. Кардашов, глядя под ноги и осторожно ступая, приблизился к телу.
Белые ноги в синяках, бугорки целлюлита на изрезанных бедрах. Халат, коричневый от крови, распахнут на груди, одна чашечка лифчика чуть съехала вниз. Между грудей поблескивает амулет — маленький рунный камушек. Руки, тонкие и изящные, тоже в синяках, несколько ногтей содрано. Перерезанное горло. Лицо…
Вглядевшись в лицо, следователь вздрогнул. Неприятно так вздрогнул и почувствовал пустоту, ухнувшую в груди. Ноги отказались слушаться, закружилась голова. Он кое-как подошел к кровати и присел на край, не отрывая глаз от лица убитой.
— Эй, как там тебя…
— Самойлов, — недовольно отозвался лейтенант.
— Да, Самойлов, извини, запамятовал… Назови еще раз фамилию и имя потерпевшей.
— Сердюк Вероника.
— Да ну на хер…
Зашуршали нитки в дверном проеме, защелкал жемчуг.
— В чем дело, капитан?
Кардашов поднял отчаянный взгляд на Антона:
— Это не Сердюк. Это Идимешева Аида.
— Уверен?
— Уверен. Я ее на прошлой неделе оформлял. Тело за гаражами нашли на Первомайской, там без тебя обошлось.
Лейтенант, переводя недоумевающий взгляд с Антона на Кардашова, захлопнул папку с протоколом:
— Товарищ капитан. Вы как себя чувствуете? Какая Идимешева? Сердюк Вероника, я говорю — вот паспорт ее на столе.
Кардашов взвился с кровати:
— Где?
Схватил паспорт, открыл и вгляделся в фото:
— Фото, может, и Сердюк. А это, — следователь указал пальцем на тело, — Идимешева.
Жрец шагнул к нему, выставив перед собой открытые ладони:
— Так, капитан, успокойся. Опиши лицо убитой. Что ты видишь?
Кардашов глянул на труп:
— Хакаска. Глаза темные, брови тонкие, выщипанные. На лбу тонкий шрам над левой бровью. Скулы острые, вообще лицо — типичное монголоидное, только кожа очень светлая. Волосы черные, длинный хвост.
Жрец переспросил:
— Точно хакаска? — и, не дожидаясь ответа, скомандовал Самойлову. — Сходи на кухню покурить и экспертов с собой возьми. Дверь закройте.
Когда лейтенант скрылся, Антон, звякнув металлом, подошел вплотную к Кардашову и тихо сказал:
— Пусть выдергивают участкового и заканчивают без тебя. Тебе необходимо передать дело другому следователю. А сейчас поехали к нам в святилище. Надо поговорить.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Жрец задумчиво мерял шагами свою комнатенку, а Кардашов терпеливо ждал, пока он соберется с мыслями. Наконец Антон заговорил.
— Смотри, капитан, — сказал он, — ты увидел там Идимешеву, которую уже видел мертвой неделю назад. Так?
Кардашов кивнул, и иерофант продолжил:
— А я и все остальные видим Сердюк Веронику. Курносую шатенку с короткой стрижкой. Квартиру я проверил, она чиста. Значит, дело не в квартире. И не в этой убитой, мы-то ее видели нормально. Понимаешь? Расскажи про Идимешеву, что там и как было.
И Кардашов начал рассказывать. Труп Идимешевой в закоулке между заброшенными гаражами обнаружил мелкий пацан. Бегал, играл с друзьями в прятки и набрел на тело. Идимешева Аида Павловна уже пару недель как была мертва на тот момент, но тело не разлагалось. Даже запаха не было. Лежала, прям как живая, в грязном, заваленном мусором закоулке, абсолютно голая на куче своего же тряпья, и только в распахнутом рту копошились, жужжа, мухи. Мальчик рассказывал, что он хотел подойти к телу поближе, да уберегло его от верной смерти лишь то, что Идимешева моргнула. Выжидала, да не сдержалась. Перепуганный пацан, плача и крича, побежал домой и рассказал все родителям. Его отец сходил в закоулок, все проверил и вызвал полицию. Послали Кардашова. Сразу со взводом упокоения. На месте вытащили из УАЗа-буханки клеть с вороном и запустили птицу. Ворон долго кружил над крышами гаражей в лучах закатного солнца, но так и не сел — вернулся к хозяину. Кардашов дал отмашку группе, а сам удалился. Из закоулка долго доносились речитативы молитв, а потом воздух разорвал дикий нечеловеческий вой, неимоверно долгий и протяжный. В итоге взвод упокоил Идимешеву навсегда, потеряв только одного бойца раненым. Было установлено время смерти. Обстоятельства схожие: сожительствовала с мужиком, в одну из ночей соседи слышали звуки ссоры и крики, но наряд вызывать не стали, потому что все быстро стихло. А потом девушку долгое время никто из соседей не видел. Но никто в розыск не подавал, и, если бы не пацан, все могло бы закончиться хуже. Сожителя ее нашли в тот же вечер, в багажнике его машины обнаружили и орудие убийства — веревку, которой он задушил Идимешеву. Сожитель пытался отпираться, но улики были неопровержимые, и его отправили в СИЗО.
Там он и повесился на жгуте из простыни через день.
— А как он отпирался? — спросил Антон, когда Кардашов закончил свой рассказ.
— Да как… — следователь пожал плечами. — Как и все. Валил все на другого.
— На кого?
— На ее отца. Мол, это он ее убил, потому что ее душу пожрала Мгла.
— Отец тоже в розыск не подавал?
— Нет.
— Вот странный ты человек, Кардашов, — Антон встал и прошелся по комнате. — Людей презираешь за безразличие, а сам — такое же говно. Взял и прекратил следствие наскоряк. О погонах майора грезишь? Или ленивый просто?
Следователь почувствовал, как лицо налилось краской и подкатило острое чувство стыда, тут же, правда, задавленное гневом.
— А ты меня не суди! — прошипел он, — Я, знаешь, сколько этих бытовых убийств видел? У меня нюх уже! Да тут и нюх не нужен — всегда все одно и то же. Пережрут синьки и режут друг друга! Или душат. Или еще что.
— Подвел тебя твой нюх. На теле у нее другие следы были, кроме как на шее?
Следователь поморщился, вспоминая:
— На спине вдоль позвоночника руны были вырезаны. Какие — не помню.
Жрец покачал головой:
— Ты все-таки идиот, капитан. У тебя ритуальное убийство, а ты его по бытовухе проводишь. Отца нужно найти.
— И что с ним делать?
— Как что? — пожал плечами Антон. — Брать.
— Как я тебе его возьму? Следствие прекращено, дело в архиве!
— Так возбуди его опять, — жрец пожал плечами. — Не мне тебя учить твоей же работе.
— Если подниму дело и выяснится, что это он ее грохнул, мне конец. Уволят. Человек же с собой покончил.
— Может и не покончил. Может отец и его убил.
— Какая разница? Меня все равно уволят. А то и посадят.
Антон склонился над понурившимся Кардашовым. В глубине капюшона мерцали глаза и искрился жемчуг:
— Не доведешь до конца — Идимешеву свою будешь постоянно видеть. На каждой своей мокрухе. А потом и не только на мокрухе. Она доберется до тебя. И тогда тебе не то, что я, даже Отцы культов помочь не смогут. Не то дело ты на тормозах спустил.
— Говорю тебе, дело нельзя возбуждать заново! Никак нельзя! — Кардашов в отчаянии схватился за голову.
Антон долго, пристально смотрел в глаза следователю и сказал:
— А ты не возбуждай. Мы старика с тобой так найдем. Я помогу, если отдашь хакаса мне.
И впервые Кардашов увидел в глазах жреца неподдельный интерес — последнее, что он хотел бы увидеть на этом свете.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Списанный «Грач» и патроны к нему Кардашов купил у омоновцев. За ус-ловку вместо реального срока подговорил угонщика, стоящего у него на учете, найти неприметный микроавтобус. Взял отгул на несколько дней по болезни, жене сказал, что уезжает на рыбалку, и провел вместе с Антоном разведку. Старик жил там же, куда к нему Кардашов ездил в прошлый раз. Дом хакаса, большой и неказистый, словно слепленный из нескольких разных кусков, располагался на территории дачного хозяйства. Все участки и дачи вокруг него пустовали — в этом Кардашов с Антоном убедились, пока старик ездил в город. Можно было действовать.
В условленный день затемно с утра следователь подъехал к ДК и из темного проема вестибюля к машине вышли пять фигур в одинаковых мантиях с капюшонами. Лица четверых скрывали темные маски, вырезанные из дерева, под капюшоном Антона, как всегда, поблескивал жемчуг. Жрец, вопреки своей привычке, сел на пассажирское сиденье. Остальные культисты расположились сзади.
— Значит, смотри, что я пробил по своим каналам, — заговорил иерофант, когда выехали за город. — Отец ее, Идимешев Владислав, старик непростой. Хакасы не принимают учение культов. Христианское тоже, хотя его никто особо теперь не принимает, кроме оголтелых фанатиков и старух — оно от Мглы не защищает, даже, скорее, наоборот. У них, как и у бурятов с тувинцами, защита построена на смеси шаманизма, буддизма и частично наших, культистских, элементах с рунами и прочим, появившимся из Суритска. Короче, они верят, что через шаманские анималистические ритуалы на крови и рунах могут слиться с Мглой, не питая ее, а став ее частью. Ну, не кормить чужую силу, а стать ею, понимаешь? И это для них аналог нирваны, окончание круга перерождений в больном и проклятом мире. Так вот отец ее — шаман не из последних в области. И ходят слухи, что сама Идимешева тоже была под стать отцу. Люди говорят, что убил он ее, потому что она сама хотела принести его в жертву Мгле, чтобы в благодарность Мгла дала ей слиться с собой. И еще люди говорят, что через ее убийство старик сам вознесся. Разорвал свой круг реинкарнаций.
Кардашов недоуменно посмотрел на Антона:
— А какие люди тебе это говорят?
— Разные. К нам много кто ходит. Везде свои есть. Ты же мент, не мне тебя учить агентурную сеть наводить.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
К дачному поселку проехали по размытой весенним паводком дороге через лес. Прокрались, потушив фары, узкими извилистыми переулками. Ни одного огонька в окне, ни одного человека во дворе. Когда подъехали к перекрестку, за которым стоял дом старика, Антон приказал остановиться и долго сидел, вглядываясь в темные окна.
— Нас ждут, — сказал он после долгой паузы.
— С чего ты взял?
— Мы чувствуем.
— Мы? Или ты?
Антон покосился на Кардашова:
— Мы. И я, и бойцы.
Кардашов оглянулся на культистов.
— Они тебе ничего не скажут, — раздалось из-за жемчужной маски. — Это боевая ячейка культа. У них обет молчания. Я говорю за них.
Кардашову стало очень неуютно. В этот момент его в полной мере настигло чувство, что он участвует в чем-то крайне неправильном и зловещем, на секунду возникло желание бросить все и уехать прочь из этого дачного хозяйства.
Антон продолжал, не обращая внимания на помрачневшего капитана:
— Бойцы осмотрят дом по периметру, мы подождем в машине. Как окончат осмотр — заходим внутрь, — он оглянулся назад. — Проверить оружие!
В зеркало Кардашов увидел, как боевики достали из-под мантий пистолеты-пулеметы. У двоих были «Кедры», у двоих «Каштаны», сам Антон извлек ПП-2000. Брови следователя поползли наверх от удивления.
— А оружие у вас… — начал, было, Кардашов.
— Я не спрашиваю, откуда у тебя ствол? Вот и ты прояви тактичность, — перебил его Антон.
— Я думал…
— Что ты думал? Что мы тут магией воевать будем? — Антон словно читал мысли следователя. — Взрослый же человек. Ты бронежилет взял?
— Нет, — растерянно ответил капитан.
— Я так и знал, — он обернулся назад. — Доставайте. Держи еще наручники, свои в машине оставь, — жрец протянул следователю ржавые БРСы с золотой бляхой на цепочке. — На них печать удержания.
Кардашов кивнул в ответ. Сзади ему подали черный полицейский броник. Он кое-как натянул его через голову, потуже застегнул клапаны. Вроде нормально сел.
Антон скомандовал боевикам:
— Все, начали.
Культисты выскочили из машины и, держа оружие на изготовку, побежали к забору. Пригибаясь, дошли до калитки и по одному юркнули внутрь. Спустя несколько минут один из них показался в переулке и махнул рукой.
— Чисто. Пошли, — сказал Антон.
Пробежали через калитку и быстро пересекли пустой двор, засыпанный прошлогодним прелым сеном. Двинулись вдоль стены дома ко входу в сени. Антон вошел первым, Кардашов следом. Двое культистов двинулись за ними, двое остались на улице. В сенях в ноздри Кардашову ударил смрад разложения. Он проморгался, привыкая к темноте, и увидел, что с потолочных балок свисают многочисленные проволочные крючья с насаженными выпотрошенными трупами кошек. Большинство уже иссохло, но было и несколько свежих. Дощатый пыльный пол под ногами — в бурых пятнах и потеках. Антон долго осматривал дверь в жилые помещения и в итоге заключил:
— Защиты нет. Вообще никакой. Заходим осторожно. Не разбредаемся.
Изнутри дом был подобен лабиринту. Куча комнат, хаотично соединенных между собой коридорами и проходами. Везде хлам и мусор. Старик, судя по всему, тащил в дом все, что плохо лежит. Либо готовился к нападению и создал систему укрытий и укреплений. Света не было, и комнаты без окон, расположенные в глубине дома, не освещались, благо Антон с боевиками взяли фонари. Тут и там на полу были разбросаны кости, попалась даже пара человечьих. С потолка на каждом шагу свисали связки трав, длинных черных перьев и хитро переплетенных между собой сухих веточек. По углам коптили свечки и резко пахнущие елеем лампады. Комнату за комнатой они осмотрели весь дом. Старика нашли на кухне, узкой, длинной и, как и все прочие помещения, заваленной всевозможной утварью. Хакас невозмутимо стоял у плиты, помешивая ложкой кипящее варево. В сторону вошедших даже не обернулся, лишь сказал:
— Даю вам возможность опустить оружие и спокойно уйти. Хорошо подумайте прежде, чем принимать поспешные решения.
Стоявшего за Антоном Кардашова молча оттеснили двое культистов и двинулись вперед к старику, держа его на прицеле. Иерофант сказал:
— Выключи плиту, отойди от нее, встань на колени и положи руки за голову.
Старик никак не среагировал. Боевики приближались к нему мелкими шажками. Один из них внезапно остановился, посмотрел в окно, застыл на секунду и повернулся к нему, вскидывая ствол. Жрец только успел крикнуть: «Ложись!» — и дернуть Кардашова за собой на пол. С улицы раздался треск автоматных очередей, посыпались битые стекла, щепки из простреленных стен, а в пыльном воздухе закружились клочки обоев. Старик же шустро юркнул в проем, спрятанный за висящим на стене ковром. Очередь прошила одного боевика, его отбросило к стене, и он сполз по ней, оставив красный след на кафеле. Трое других успели броситься на пол. Антон рявкнул: «Занять оборону!» — и пополз по битому стеклу вперед, вслед за стариком. Кардашов двинулся за ним.
За ковром вправо уходил короткий коридор, в конце которого виднелась еще одна комната. Поднялись во весь рост и осторожно, стараясь не шуметь, двинулись вперед. Когда преодолели половину коридора, из-за угла навстречу выскочил мордоворот с двустволкой. Никто не успел среагировать, и звуки выстрелов из обоих стволов слились воедино. Антона, шедшего впереди, отбросило назад на Кардашова. Оба повалились на пол, а человек пошел к ним, перезаряжая ружье на ходу. Кардашов кое-как спихнул с себя обмякшее тело жреца, и едва успел вытащить «Грач» — здоровяк уже взводил курки. Первые три выстрела пришлись противнику в грудь, и он отшатнулся, опустив ружье и недоуменно глядя на расплывающиеся пятна на светлой мастерке. Четвертый выстрел в голову опрокинул его навзничь.
Кардашов добежал до комнаты, собрался с духом и заглянул внутрь. Никого. Комната была тупиковой, в полу зиял распахнутый люк. Позади жрец пришел в себя и поднимался, схватившись руками за живот. Залп разлохматил его мантию, несколько дробинок выщербили жемчуг на маске. Иерофант, кряхтя, расстегнул клапаны на поясе и плечах и половины развороченного бронежилета с глухим стуком упали на пол.
— Ты как? — спросил Кардашов.
— Жив. Вериги уберегли, — Антон подковылял к Кардашову.
Вокруг в доме вовсю шли боевые действия. Автоматные очереди раздавались не только из кухни позади них, но и из комнат. Голос Антона сквозь звуки выстрелов доносился словно издалека:
— Прыгай в подпол!
За спиной в кухне что-то гулко хлопнуло, раздался громкий треск, с потолка посыпалась штукатурка. Жрец, поторапливая, подтолкнул следователя, и Кардашов шагнул вперед. Разглядел в полумраке дно подпола и спрыгнул, оказавшись в узком тоннеле. Антон заглянул следом и спустился вниз.
— Ты извини, времени защиту проверять не было, поэтому тебя вперед послал, — сказал он и пошел вперед, прихрамывая.
Кардашов, матерясь, двинулся следом. Тоннель то сужался, то расширялся, уходил вниз или оборачивался подъемом, а за очередным поворотом, когда следователь уже устал идти на полусогнутых, кончился.
Старик дожидался их в обширном зале. Свет множества свечей на полу выхватывал из темноты земляные стены и потолок, схваченные деревянной крепью, и грубо вытесанный мраморный алтарь за спиной старика, покрытый коркой запекшейся крови. Хакас заговорил, и ему вторило эхо:
— Я предлагал вам уйти. Вы отказались. Зачем вы вообще пришли? Вот ты, мент, знаешь, зачем?
— Заткнись, — ответил ему Антон.
Кардашов промолчал. Старик лишь пожал плечами:
— Как знаете. Я пытался вас предупредить.
Они приближались к старику, а тот просто стоял, сложив руки на груди.
— Надень на него наручники! — скомандовал Кардашову жрец, держа хакаса на прицеле.
Следователь потянулся за браслетами, и в эту же секунду увидел, как дрожащая в пламени свечей тень старика на стене за алтарем начала расти. Она дрожала, ширилась и тянулась вверх, выпуская длинные протуберанцы. За считанные секунды тень заполнила всю стену и переползла на соседние стены и потолок.
— Чего медлишь? Быстрее, бля! — крикнул Антон, но Кардашов не мог пошевелиться, завороженно глядя на тень, заполняющую комнату.
Она поглотила свет, и огоньки свечей теперь не освещали ничего, просто мерцали в непроглядной тьме. Старик сделал шаг назад к алтарю и растворился в собственной тени, пропал. В наступившем мраке раздался голос Антона:
— Ну и мудак ты, капитан. Тебе только малолеток по подворотням ловить.
Тьма вокруг них зашелестела, зашипела, заговорила сотней шепотков, но стихла, едва Антон включил фонарь. Белый луч прорвал вязкий мрак и ослепил Кардашова на секунду.
— Как сам? Цел? — не дожидаясь ответа, Антон подошел к следователю и рывком поднял его на ноги. — Пойдем, нужно выбираться, пока шаман нас не прикончил. Держись за меня. Твою мать, хорошо хоть фонарь успели вчера заговорить на рассеивание Мглы. Но надолго его не хватит.
Кардашов, еле переставляя ноги, поплелся за Антоном.
— Что произошло? Что со стариком? — спросил он жреца.
— Старик выпустил через свою тень Мглу и растворился в ней. Хвала богам, он еще слаб, и плохо с ней управляется, но нужно торопиться. Много времени, чтобы освоиться, ему не пона… — Антон осекся на полуслове и остановился, прислушиваясь.
— Слышишь? — обратился он к Кардашову.
— Нет.
В этот же миг что-то оттолкнуло следователя в сторону и бросилось на иерофанта, сбив его с ног. Кардашов подхватил с пола упавший фонарь, и луч света выхватил из темноты Антона. Он уже поднимался на ноги, пытаясь дотянуться руками за спину, где извивалось существо, черное, словно вылепленное из смолы, с худым телом и длинными костлявыми конечностями. Оно вцепилось в лицо Антону и силилось сорвать с него маску, но под светом фонаря тварь задымилась, испуская серный смрад, отпустила жреца и пронзительно заверещала, неестественно широко раззявив черный беззубый рот, и Антон, улучив момент, дотянулся до тонкой шеи, сдавил ее и, перекинув через плечо, швырнул тварь на пол.
— Не отводи фонарь от него! — крикнул он.
Существо на полу засучило ногами, пытаясь отползти в спасительную темноту, но жрец придавил его пяткой к полу, вытащил из ножен на поясе длинный трехгранный кинжал и воткнул его твари в живот. Верещание стихло, задергались в судорогах ноги и руки, обрастая черной плотью, вздулся живот, раздалась вширь грудная клетка, и через минуту на полу под ногами Кардашова лежал, поскуливая и держась за кровоточащий живот, старик-хакас. Горячая смола стекала с него, как ртуть, не оставляя на дряблом старческом теле ни следа и моментально впитываясь в земляной пол. Мрак отступил, всосался в жалкую и маленькую тень на полу под стариком. Антон склонился над хакасом:
— Ну что, старый? Допрыгался? Думал, судьбу за яйца поймал? — он поднял взгляд на Кардашова, задумчиво потиравшего висок стволом «Грача». — Ну? Взяли-потащили?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Наверху все стихло. По всему дому деловито сновали с оружием в руках невесть откуда взявшиеся фигуры в черных мантиях и масках из черного дерева. К Антону с капитаном сразу подошли двое, забрали у них старика и потащили его на улицу. Еще один культист с «Калашниковым» в руках вышел из кухни, развороченной взрывом, им навстречу.
— Ваше святейшество, всех перебили, ушли только двое — шестерки. Мы подумали, пусть бегут, разносят вести. Живыми взяли пятерых. С нашей стороны потеряли только двоих. Можем заканчивать?
Антон кивнул:
— Да. Оставляйте пятнадцать человек, остальные по машинам. Выйди на связь со святилищем, пусть шлют капеллана с группой охранения. Часовню православную на востоке отсюда не трогать и не сжигать. Вынесите оттуда все иконы и запускайте отца-осквернителя, пусть готовит помещение. Там развернем новую ячейку. Выполнять.
Кардашову, замершему в недоумении, он махнул рукой:
— Пошли в машину, все объясню.
Во двор вышли из кухни, где снесло полстены. На улице двое культистов с дробовиками добивали раненых, корчащихся на земле хакасов. В стылом утреннем воздухе раздавались хлопки выстрелов, и щекотал ноздри запах пороха. Еще двое стаскивали тела к поленнице, где уже скопилось навскидку трупов двадцать. Там же молодой послушник обыскивал трупы, снимая обереги и боеприпасы. Пока жрец со следователем шли мимо, все бросили свои занятия и под стоны раненых и умирающих проводили их взглядами. В машине Антон посидел, собираясь с мыслями, и заговорил:
— Насчет самой Аиды Идимешевой я тебе не соврал. Она настолько погрязла во Мгле, что даже после смерти хватило сил являться к тебе. И она продолжала бы являться, питаясь твоим страхом, а потом набралась бы сил и утащила тебя за собой. И хакаса этого так или иначе надо было убирать, не по зубам ему эта сила, и через полгода случился бы тут второй Суритск. Просто попутно с добрыми делами я решил расширить зону влияния культа, потеснив шаманов. Люди мои сидели в засаде, но, думаю, если бы ты знал все заранее, вряд ли бы с нами пошел. А шаманские игры с природой и неназываемыми богами опасны, поэтому и от остальных шаманов все равно надо избавляться. Согласен со мной?
Ошалевший Кардашов несколько секунд переваривал полученную информацию, наливаясь кровью, а потом сдавленным голосом зашипел:
— Да ты… Ты хоть понимаешь, какую бойню тут устроил? Сюда скоро столько патрулей съедется! ОМОН вызовут! Группу сдерживания!
— Тихо, тихо, тихо! — Антон поднял ладони в примирительном жесте. — Никто не приедет. Поселок пустой. Мирных жителей мы заранее вывезли. Кроме шаманских боевиков, тут никого не было, а чтобы мы не привлекли внимания, около сотни наших послушников держат защиту по периметру поселка. Все в порядке. И конкретно ты, — костлявый палец ткнул Кардашова в грудь, — гарант того, что эта ситуация останется в секрете. Ты, капитан, соучастник преступления, на секундочку. И будешь молчать. А за наше молчание будешь нам помогать. Мы тебя за годик двинем до подполковника, благо связи есть, и будем плодотворно сотрудничать. Согласия твоего не спрашиваю, выбор у тебя, прямо скажем, невелик. Микроавтобус свой оставляй здесь, мои люди тебя докинут до дома. С угонщиком твоим уже разобрались, хорошо, что трепаться не успел начать. А ты в следующий раз выбирай людей понадежнее.
Антон перегнулся через следователя и открыл ему дверь.
— Все. Можешь идти. До завтра обдумай все и приходи в святилище. Ничего страшного не случилось, просто теперь работы прибавится. Но с работой прибавится и денег — мы не жадные. Ступай. За Идимешеву свечку у нас поставишь черненькую, чтоб наверняка. Хотя и так больше не побеспокоит, думаю. Давай, до завтра.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Домой Кардашова вез молчаливый послушник с АКСУ за пазухой. Следователь чувствовал себя разбитым и опустошенным и лишь безразлично глядел на запыленную стену леса вдоль дороги.
В магазине возле дома взял бутылку коньяка, прошел через детскую площадку, на которую спозаранку уже высыпали шумные ребятишки, и заскочил в подъезд.
Жена что-то готовила на кухне. До Кардашова донесся стук ножа по разделочной доске и запах жареного мяса.
— Привет, Людочка! — крикнул он, но жена не ответила.
Кардашов первым делом пошел в душ и долго отмывался от пороховой и серной гари под струями горячей воды. Размышлял о будущем, и на самом деле оно теперь виделось не таким уж и мрачным. Культисты, как ни крути, люди надежные, хоть и отморозки. Да и, действительно, всегда при деньгах будет теперь. Все лучше, чем бандитов крышевать за спасибо. Как раз пару таких обнаглевших ребята Антона с легкостью отвадят. Тем более подполковника через год пообещали. Не так уж все и плохо. Следователь впервые улыбнулся за это утро. Закутался в полотенце, надел тапочки, подхватил с тумбочки в коридоре коньяк и прошагал в кухню. Жена стояла спиной к нему, игнорируя его появление. Кардашов хмыкнул, достал рюмку, налил коньяка и опрокинул. Поморщился, занюхал кулаком.
— Любимая, ну ты чего? Обиделась на что-то?
— Нет. Наоборот даже. Спасибо тебе.
— За что? — удивился Кардашов.
Жена обернулась. Кардашов попятился, запнулся об табуретку и повалился на пол. Она подошла к нему с ножом в руках.
— За свободу, — и Аида Идимешева улыбнулась следователю.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Валерий Цуркан
Дети в подвале…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Спасибо Константину Бахареву за помощь при создании сего рассказа
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
День не задался с самого утра. Шёл хмурый дождь, а Костя Степнов такой погоды ужас как не любил. У него просто внутри всё замерзало от такой погоды, и становилось тоскливо. И от этой тоски могла спасти только водка или работа. Но с водкой сейчас строго, начальником отдела года три как назначили бабу, и она следит, чтобы не злоупотребляли. А работы интересной не прилетало уже давно, лишь бытовая скукотища — разборки в общежитиях, жалобы одних соседей на других, а потом ответки. Рутина, в общем.
А тут ещё и жена учудила. Взяла и уехала к маме, вроде как — развод. И детей с собой забрала. Не хочет она быть женой простого честного следователя, который дома почти не бывает. Ей нужен такой муж, чтобы и зарабатывал хорошо, и дома сидел, и детей водил в зоопарк.
Настроение хуже некуда. Водки в отделе не нальют, тоска зелёная.
Сквозь дождь и пробки он плыл по городу в своей «Калине». Поди-ка, городок маленький, двести тысяч населения всего, а тоже пробки по утрам, никогда такого не было. Оказалось, что впереди авария, «Пазик» въехал в притормозившую «Газельку», перекрыв почти всю дорогу и оставив узкий проезд. Настроения это тоже не прибавило.
В отделе его встретила такая же хмурая, как и погода, Марианна.
Может быть, она тоже не любила дождь, а может, от неё ушёл муж. К сожалению, настроение она поднимала не водкой.
— Ты где шляешься, Степнов?
— В пробку попал.
— Раньше выезжать надо!
Опоздал он всего на десять минут. «А когда приходится задерживаться до самой ночи?» — хотел спросить Марианну, но промолчал, зная, что сейчас она отведёт душу да успокоится, как и любая баба, а если её завести, то потом уже не остановишь.
Несмотря на плохой настрой, Марианна, как настоящий профессионал, быстро переключалась на работу.
— Собирайся, — сказала она, — поедешь на место происшествия. Участковый утром сообщил — убийство в Ленинском районе. Трупы нескольких детей нашли.
Опера уже собрались.
— Бытовуха? — спросил Костя.
— Нет, там что-то зверское. Говорят, участковый заикался, когда звонил. Короче, Костя, бери дело. Сообщишь потом, что там да как.
Тоску как рукой сняло. Костя отправил оперов на «Газели», а сам поехал на своей машине. Пробки, к счастью рассосались, и доехали они быстро. На месте их ждал участковый. Рядом стояло несколько человек — вероятно, те, кто обнаружил трупы.
Чуть позже подъехала и «скорая». Костя подошёл к участковому.
— Ка-ка-ка-а-питан Сэ-сэ-сми-ирнов! — представился тот, сильно заикаясь.
— Где трупы? — спросил Костя.
— Та-та-там, в па-па-па-а-адвале.
— Давно заикаетесь? — поинтересовался следователь.
— Ча-ча-часа па-па-па-алтора.
Участковый молодой, лет двадцать пять, видать, привык только бабулек на рынке гонять.
— Кто обнаружил трупы?
Капитан кивнул на стоящего рядом пожилого мужчину в синей робе, большого, как медведь.
— Я их увидел, — ответил он.
— Как вас зовут?
— Илья Бессонов, сантехник я. На аварийке работаю, вот она стоит, — Илья кивнул на «Зил» с синей будкой, стоявший неподалёку. — Вызов был ещё с вечера: стояк один потёк, надо менять трубу. Вода выключается только в подвале. Ребята остались в подъезде, а я спустился в подвал. Там и блеванул.
— Ничего не трогали там?
— Зачем? — сантехник искренне удивился. — Я сразу убежал оттуда.
Костя подозвал молодого оперативника Веню Шилкина и доверил ему записать показания свидетелей. Оставив ему в помощь водителя, он повёл всех в подвал. Участковый, когда ему предложили показать место преступления, побледнел, но кивнул и, стиснув зубы, пошёл первым. Видать, первое убийство, с которым он столкнулся.
Освещение в подвале не ахти, и опера включили мощные фонари, которые осветили всё ярким белым светом.
— Это та-та-там, — сказал участковый, показав на тёмный проём между колоннами. — Мо-мо-можно я зэ-зэ-здесь вас па-па-подожду? Я не-не-не ма-ма-могу сэ-сэ-мотреть н-н-н-на это.
Костя хотел ответить едким замечанием, но, увидев испуганное лицо молодого участкового, кивнул, и потрепал его по плечу.
Они прошли за колонны и высветили место преступления. Костя осторожно, чтобы не наступить в лужу блевотины, подошёл к небольшой картонной коробке, залитой кровью. На ней лежали карты, разложенные для игры в дурачка. Шесть рубашками вверх и одна, с изображением Джокера — лицом. Костя сразу сообразил, что эта карта лишняя, в дурака играют без неё. Он заметил ещё одну особенность — джокер был из другой колоды.
Три детских трупика оказались выпотрошены, как бараны. Раздеты догола, животы взрезаны острым ножом. Кишки, печень, почки аккуратно разложены на трубах, протянутых вдоль стен. Одежда сложена так же аккуратно, тремя стопками. И ни капли крови на ней. На стене виднелась надпись кровью, дурацкий стишок:
«Дети в подвале играли в картишки.
Сантехник Потапов убил всех мальчишек».
Костя дал команду Саше Безродных, и тот стал щёлкать фотовспышкой. Потом оперативники сняли отпечатки пальцев, бережно собрали все улики. И только после тщательного осмотра Костя разрешил увезти тела и предоставить их патологоанатому и судмедэксперту. Впрочем, вскрытие уже сделано и всё разложено по полочкам. То есть по трубам…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Костя сидел в своём кабинете и просматривал фотографии с места преступления. Будь он моложе, как тот участковый, тоже стал бы заикаться. Страх-то какой! Кому понадобилось разделывать детей, как свиней? Что за сумасшедший объявился в их городке? И ещё этот стишок идиотский. Сантехник Потапов. Кто такой сантехник Потапов?
Следователь сделал запрос во все ЖЭУ города. Ближе к обеду пришли ответы — рабочие с такой фамилией нигде не числятся.
Заодно Степнов решил проверить и того сантехника, который нашёл трупы. Оказалось, что Бессонов на хорошем счету, на учёте не стоял ни в полиции, ни в дурке. И вызов дежурной аварийки действительно был, Бессонов не соврал. Приехали в семь утра, а детей убили, судя по трупному окоченению, ещё прошлым вечером, часов в восемь или в девять.
Оперативная информация поступила во второй половине дня. Убитые дети проживали в соседнем доме. Ваня Григорьев, одиннадцать лет, Витя Санников и Саша Егоров, оба по двенадцать лет. Родители особо и не тревожились, потому что дети часто оставались ночевать друг у друга и появлялись только на следующий день.
С родителями надо поговорить самому, это тонкая работа, такую на оперов не повесишь. И уж, конечно, не вызывать их в отдел, а ехать к ним.
— Дело продвигается? — спросила его Марианна, зайдя в кабинет.
— Пока нет. Картина примерно такая — дети играли в подвале в карты. Кто-то зашёл туда, раздел их, аккуратно сложил одежду, а потом не торопясь разделал одного за другим. Они не кричали (может быть, были оглушены), иначе кто-нибудь на первом этаже обязательно услышал бы — в подвале звукоизоляции никакой. Потом, макая палец в кровь, убийца написал на стене вот этот стишок: «Дети в подвале играли в картишки, сантехник Потапов убил всех мальчишек». Орудия убийства не нашли. Сантехника Потапова в городских ЖЭУ не числится. И ещё, судя по всему, убийца подкинул игральную карту. Вот эту, — Костя показал фотографию.
— Джокер? — задумчиво произнесла Марианна. — Что-то похожее было. Но не могу вспомнить, где я читала об этом.
— Может, из фильма? — спросил Костя. — Знаешь, психи иногда любят повторять убийства из фильмов.
— Не помню, — Марианна покачала головой. — Если вдруг вспомню, обязательно скажу. Ответы экспертов уже готовы?
— Пока известны только имена детей. Скоро должны подоспеть пальцы и заключение медэксперта.
— Доложишь, когда пришлют. Только маньяков нам не хватало!
Марианна ушла.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда пришли результаты, картина нарисовалась ещё более странная. Никаких следов, кроме как от трёх мальчишек, в подвале не обнаружено. Отпечатки пальцев — только детские. Даже надпись на стене написана одним из мальчиков, Витей Санниковым. А вот кровь на стене не принадлежала никому из них. Очевидно, это была кровь убийцы.
— Бред какой-то! — Костя сидел перед Марианной, разложив на её столе материалы дела. — Пацан написал этот стишок чьей-то кровью, а потом их всех троих убили?
— Главное, понять логику преступника. Даже если он псих, он должен руководствоваться своей логикой. С родителями говорил?
— Нет, только собираюсь ехать.
— Мысли есть какие-нибудь?
— Пока никаких. Разослал запросы по дуркам, но ответов пока ещё не было.
— Думаешь, псих?
— А ты думаешь, это мог сделать нормальный?
— Я дело не веду. Думать тут должен ты. А я помогу, чем смогу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Разговор с родителями ничего не дал. Дети собрались переночевать у Вити Санникова, его отца срочно вызвали на работу, где он пахал во вторую смену за своего сменщика, а мать за день до этого уехала в деревню. Детей оставили на восьмидесятилетнюю бабушку, вернее, наоборот. Она прождала ребят до десяти вечера, хотела позвонить родителями Вани и Саши, но потом забыла об этом и уснула.
— Я из деревни утром приехала, — всхлипывая, рассказывала мама Вити Санникова, Лида. — Мать спит, она ничего не помнит, у неё память плохая.
— Врагов у вас не было?
— Откуда?
Из психоневрологического диспансера и местной тюрьмы поступили ответы — всё спокойно, никто не убегал. В районе, где проживали мальчики, психически неуравновешенных больных не зарегистрировано.
Костя вернулся в отдел поздно вечером. Марианна домой не уехала, дожидалась его.
— У меня новость, — сказала она, когда он вошёл в её кабинет.
— Плохая или хорошая?
— Хороших новостей у нас не бывает. — Марианна поднялась и включила электрочайник. — У нас серийный убийца. Кофе будешь?
— Буду, — кивнул Костя. — Есть данные?
— Угу… — Марианна достала из шкафа баночку «Нескафе». — Я вспомнила. Три года назад произошло идентичное убийство. В Кирове. Вот, посмотри, что я нашла в интернете. В подвале жилого дома убиты двое детей. Одежда с них снята и аккуратно сложена в стороне. Дети разделаны, как на скотобойне. На стене написан стих. Угадай — какой.
Чайник закипел и отключился. Кофе был кстати, Костя за целый день даже чаю попить не успел.
— Про сантехника Потапова? — спросил Костя, взяв в руки горячую чашку с ароматным кофе.
— Он самый, — Марианна подвинула ему сахарницу, но Костя привык пить кофе без сахара. — Сейчас уже поздно, завтра с утра позвонишь в Киров, я узнала, в каком отделении полиции было заведено уголовное дело. Поговоришь со следователем, который его вёл, договоришься о встрече и поедешь туда. Оформим командировку. Жене, если хочешь, сама объясню.
— Не стоит. — Костя поставил чашку на столешницу. — Она от меня ушла.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Утром Костя связался с кировским следователем, договорился о встрече. Через десять минут ему заказали билет, и он отправился в Киров. В их городке аэропорта не было, и пришлось три часа ехать до Курумоча под Самарой. Машину оставил на платной стоянке, договорившись с тамошним полицейским, который обещал, что со Степнова не возьмут ни копейки.
Два часа, и он уже едет на такси в отделение полиции, где его ждал следователь Симонович.
— Сергей Иванович, — представился Симонович, протягивая руку, когда дежурный ввёл Костю в кабинет следователя. — Можно просто Сергей. Или Иваныч.
— Константин Степнов, — Костя пожал крепкую ладонь Иваныча. — Костя.
Симонович оказался крепким и жилистым мужичком невысокого роста, чуть младше Степнова. У него была борода и огромные казацкие усищи, за которыми удобно прятать эмоции. Глаза, глубоко посаженные, казалось, просверливали все насквозь.
— Чаю?
— Неплохо бы и с бутербродами с дороги.
— Бабка, дай воды напиться, а то так устал, аж и переночевать негде! — посмеиваясь, Иваныч включил электрический чайник, достал из шкафа пакетики с чаем и разложил в два стакана в металлических подстаканниках. — Что у вас там?
— То же, что и у вас.
Костя открыл портфель и разложил на столе документы и фотографии.
Чайник закипел, Иваныч разлил кипяток по стаканам, постелил на столе салфетку и выложил на неё несколько бутербродов.
— Угощайся, коллега, — сказал он, — уже время обеда.
Они пили чай, ели бутерброды и разглядывали фотографии разделанных ребят.
— Хм, ситуация один в один, — заметил Иваныч.
Он достал снимки из своей папки и стал раскладывать их рядом с привезёнными Костей. Дети были другими, но убиты по тому же сценарию.
— Заметь, карты на твоей и моей фотке разные, — Костя ткнул пальцем в одну фотографию, затем в другую. — А Джокер точно такой же. Он будто визитную карточку оставил.
Симонович кивнул, тряхнув усами.
— Ясно, что это сделал один и тот же человек. Но вот беда: мы ж его посадили. Пожизненное дали. Значит, по ошибке человека укатали.
— Кого посадили? — Костя допил стакан и жестом попросил налить еще.
— Того, кто нашёл их, — Иваныч поддел ложкой пакетик в стакане и отправил его в урну.
Степнов напрягся.
— Сантехника? — спросил он.
— Нет, почему сантехника? — Иваныч бросил в стакан новый пакетик и залил кипятком. — Бомжа, он жил в этом подвале. — Вот его показания, — он положил перед Костей несколько листков. — Рассказывал, что видел, как дети сами друг друга убили. Вернее, их убил нож, который просто висел в воздухе. Будто кто-то невидимый держал его.
— Явный шизбанд, — решил Костя. — Что показало медицинское освидетельствование?
— Вменяемый. После освидетельствования он сознался, сказал, что сделал это сам.
— А что с надписью? Ребёнок сам её написал?
Иваныч пожал плечами.
— Тут только гадать остаётся. После того, как Смирнов сознался, он перестал отвечать на вопросы. Похоже, убийца заставил мальчика написать эти строчки после того, как убил его друга. Но теперь, если это сделал не Смирнов, то я даже не знаю, кто бы это мог быть. Кровь, которой сделана надпись, не принадлежит ни детям, ни Смирнову, как и в твоем случае. Возможно, это кровь настоящего убийцы. Но так как Смирнов взял всё на себя, дело закрыли.
— А что за хрен этот Потапов? Узнали?
Следователь Симонович покачал головой.
— Нет, не узнали. У нас таких сантехников нет.
Костя бросил на стол все документы и подвинул их к Иванычу, а сам взялся изучать дело трёхлетней давности.
Он читал описание места преступления, рассматривал фотографии. Иваныч занимался тем же самым. Некоторое время они молча перелистывали страницы, складывали листы в отдельные стопочки. Потом Иваныч отложил один лист.
— Санников… — задумчиво проговорил он. — Коллега, в твоём деле есть Санников? Нужна информация по нему.
— А что с ним? — спросил Костя.
Иваныч помолчал, будто собираясь с мыслями, и сказал:
— Интуиция. Понимаешь, в моём деле убиты двое детей, Ваня Глебов и Тимур Антипов. Так вот, отец Антипова… Я знаю его хорошо. Мы с ним в одном дворе росли. В общем, когда нам исполнилось лет по пятнадцать, мы разошлись, как это часто бывает с детьми. Он попал в дурную компанию, и был там у них один тип по фамилии Санников, только имени его уже не помню, кликуха Гвоздь, потому что он длинный и худой. Не знаю, но если это его сын, то, может быть, какая-то связь в этом есть. Нужна информация по отцу вашего Санникова… И по матери тоже на всякий случай. Можешь запрос сделать?
— Сейчас устроим.
Костя позвонил Марианне и попросил поскорее узнать всё, что нужно следователю Симоновичу. Она пообещала сделать за полчаса.
Они допили чай, сложили фотографии и документы, каждый в свою папку. Через полчаса позвонила Марианна, сообщила, что нашла всё, что требовалось. Всю информацию она скинула на факс. Тот ожил и зажужжал. Иваныч дождался, когда выползли два листа.
— Санникова, Лидия Петровна, 1980 года рождения, — начал читать он, встав посередине комнаты, будто на детском утреннике. — Место рождения город Тверь. Фотография… М-м-м, нет, не знаю её. Так, дальше. — Он взялся за второй лист. — Санников Семён Иванович. 1979 года рождения. Место рождения город Киров. А фотография… Ну точно, это Гвоздь. Повзрослевший Гвоздь. Это, значит, гвоздёныша убили…
— Выходит, есть какая-то связь? — спросил Костя.
— Если она есть, то Антон Антипов, отец убитого мальчика, должен что-то знать.
— Ты можешь его вызвать?
— Зачем вызвать, коллега? Сейчас сами к нему поедем. Он на автобазе работает, рабочий день ещё не закончен, так что поймаем его там.
Иваныч закрыл кабинет, сказал дежурному, что ушёл по делам, и вскоре они уже ехали в его стареньком и когда-то крутом шестисотом «Мерседесе». По дороге он сделал несколько звонков, один из них — начальнику следственного отдела, и рассказал, что закрытое давно дело следует снова открыть.
Костя на всякий случай тоже позвонил своим и велел Вене Шилкину присмотреть за отцом погибшего Вити Санникова. Мало ли как обернётся дело? Может быть, он и есть этот самый маньяк, вместо которого посадили безвестного бомжа.
Автомобиль Иваныча остановился у ворот автобазы. Следователь хлопнул дверью, подошёл к воротам и попросил охранника позвать Антипова. Спустя пять минут через проходную к ним вышел мужчина в замасленной робе.
Иваныч представил друг другу Антипова и Степнова. Хотел посадить всех в машину, чтобы там поговорить, но, осмотрев грязную рабочую куртку трудяги, передумал. Усевшись на багажник, он, покачивая огромными усами, стал рассказывать о том, что недавно произошло. Антипов стоял бледный, сжав кулаки и стиснув зубы.
— Значит, кошмар не закончен, — сказал он, когда Иваныч умолк.
— Не закончен, — кивнул Иваныч. — Но это не всё. Один из убитых детишек — сын Гвоздя. Помнишь Гвоздя? Вы ещё надо мной издевались, когда ты с ними дружить стал. Нам тогда было лет по пятнадцать.
— Помню… — упавшим голосом сказал Антипов.
— Ничего рассказать не хочешь? — Иваныч слез с багажника. — Ты что-то должен знать.
— Я… — Антипов замялся. — Знаешь… Я не могу об этом говорить.
— Если я вызову тебя повесткой, то придётся рассказать всё, что ты знаешь и о чём догадываешься.
— Я… я не могу.
Антипов сник.
— Повестку прямо сейчас написать? — Иваныч открыл дверь, взял с заднего сиденья папку и достал бланк. — С нами же и поедешь, подвезём.
— Нет… не надо. Сигареты есть?
— Я не курю уже десять лет. Следователь Степнов, а у вас не будет сигаретки?
— Бросил, — ответил Костя. — Но ради такого дела могу купить.
Он отошёл, и купил в ларьке «Петра» и зажигалку. Вернулся и положил на крышу машины. Антипов протянул руку, схватил пачку, дрожащими пальцами сорвал целлофан, выдернул фольгу, неровно её оторвав. Вытащил сигарету, уронив при этом две. Щёлкнул зажигалкой и жадно затянулся.
— Не тяни, давай говори, если что-то знаешь, — сказал Иваныч.
Антипов сгорбился, и посмотрел на следователя испуганными глазами.
— Я ничего не знаю… Я… послушай, я могу рассказать это только тебе. Но подписывать ничего не буду. Ясно?
— Ясно. Говори.
— Я… когда я стал с той компанией ходить… Ну, помнишь, Гвоздь, Дылда, Сапа…
— Помню-помню, — с непонятной для Кости иронией, сказал Иваныч. — Однажды они уговорили тебя вызвать меня из дома и знатно отмудохали.
— Заставили, а не уговорили, — быстро проговорил Антипов.
— Неважно, — бросил Иваныч. — Давай дальше.
Повинуясь ему, будто подпав под гипнотический взгляд, Антипов заговорил:
— В общем, мы с ними часто шалили. Баловались. Стёкла били, пацанов в подворотнях ловили. Иногда пьяных мужиков лупили и раздевали. Веселились, в общем.
— Знаю я, как вы веселились, — заметил Иваныч.
— Ну… — Антипов замялся. — В общем, однажды… Нет, я не буду этого рассказывать…
— Сказал «А», говори и «Б», — повысив голос, сказал Иваныч. — А там и дальше по алфавиту.
— Да… сейчас расскажу… — сразу сдался Антипов. — Можно ещё сигарету?
Он выбросил окурок, взял ещё одну сигарету, уронив под ноги две, раскурил её.
— Не тяни кота за яйца.
— Да… Сейчас расскажу, — вытянув чуть ли не полсигареты одним «пыхом», Антипов опустил глаза. — В общем, моего сына… и сына Гвоздя убил тот сантехник.
— Сантехник? — спросил Степнов. — Какой ещё сантехник?
— Да он и не сантехник… — Антипов затянулся ещё раз, не поднимая головы. — Бомж… В подвале.
— Это которого мы посадили? — Иваныч спрыгнул с багажника. — О чёрт, может быть, он сбежал? Нужно запрос дать.
— Н-н-н-нет, другой бомж… — поспешил сказать Антипов.
— Ничего не понимаю. Ты можешь внятно рассказать?
Антипов поднял глаза на следователя Симоновича, глаза его метались из стороны в сторону, как бешеные.
— Могу, — сказал он. — В общем… Повторяю, всё, что я сейчас расскажу… Я под этими словами подписываться не буду! Да и не поверит никто, — он еще раз затянулся, докурив сигарету до фильтра, и щелчком отбросил ее. — Короче, мы втроём — я, Гвоздь и Сапа — вляпались в историю. Начиналось всё с того, что мы, курнув травки, шатались по вечерам по району и трясли пацанов. У кого отнимали деньги, у кого шмотки. Кого просто били. По приколу, пинаешь его, а тебе смешно — ржёшь, как лошадь. Развлекались, как могли. А однажды мы зашкерились в подвал и увидели там бомжа. Рядом с ним лежала колода карт, он будто с кем-то недавно играл. Ну, или пасьянс раскладывал. А может, просто спёр где-то колоду. Она была практически новая. Не знаю, почему мне это запомнилось — сверху лежал джокер. Точно такой же, как в том подвале, где убили моего сына. А может, и тот же самый. Там горела лампочка, и было, если и не светло, то и не темно. Бомж спал на каком-то рваном обоссанном матрасе. Тут Гвоздь и говорит: «А давайте приколемся, будто это сантехник Потапов». «Какой ещё к хренам Потапов? — спросил его Сапа. — Это обычный бомж, и воняет от него, как от помойки». «Ты что, стишок не знаешь? — сказал Гвоздь и продекламировал: «Дети в подвале играли в гестапо. Зверски замучен сантехник Потапов». Сапа заржал, я тоже. Стих смешным очень показался. «Давайте в гестапо поиграем? — предложил Гвоздь. — Чур, я буду начальником. А вы будто притащили к нам в подвал партизана». Ну, и мы стали его пытать и допрашивать. Бомж орал, но тайны не выдал — он даже и не понял, чего мы от него хотим. Я пинал его по яйцам — ботинки у меня такие, с металлическими набойками на носках. Гвоздь взял обрезок трубы и стал колотить по его худому телу, а он извивался на матрасе и умолял оставить его. Сапа не отставал от нас, он подобрал с пола доску с гвоздями и долбил ею бомжа по голове. Нам было весело, травка в нас смеялась. А потом бомж замолчал. Он умер. Я был в этом уверен, я знал это. Я испугался. Мы практически сразу пришли в себя и выбежали из подвала. И разошлись по домам. Больше ни с Гвоздём, ни с Сапой я не гулял и с травой завязал.
— Антоха, ты мне сейчас все висяки раскроешь за последние тридцать лет, — мрачно сказал Иваныч, его лихие усы грустно повисли.
— Я ничего подписывать не буду! — закричал Антипов.
— Ладно, успокойся. И что, ты думаешь, что этот ваш бомж не умер? Это он убил твоего сына? И гвоздёныша?
— Почему не умер? — нервно спросил Антипов и тут же ответил: — Умер. Я сам видел. Я сам убил его. Это… Я не знаю… Его дух… душа… Мстит нам.
— Ладно, это дело десятое, что ты думаешь.
— А где живёт ваш этот… Сапа? — спросил Костя, напомнив, что он стоит рядом. — И есть ли у него дети?
— Сапа давно помер, — сказал Иваныч. — Лет десять как убили его. И мстить, выходит, больше некому. Ведь маньяк этот убивает только детей.
— У Сапы есть ребёнок, — заметил Антипов. — Он, правда, так и не женился, но сын у него есть. И ему сейчас должно быть лет одиннадцать-двенадцать, как… Как и моему… Было…
— И где пацан сейчас живёт? — спросил Иваныч.
— А я знаю?
— Ну, хотя бы маму его знаешь?
Антипов кивнул:
— Машку Захарову помнишь?
— Из параллельного класса?
— Она самая.
— Это уже что-то. По базе пробить можно. Она никуда не уехала? Адрес её не помнишь?
— Адрес? — Антипов задумался. — Она жила в той новой девятиэтажке, в котловане которой мы классе в третьем шарились, пока её строили.
— Дом номер девять, — прикинув, сказал Иваныч. — Сейчас пробьём.
Он сел на водительское место, включил рацию, с кем-то связался и попросил уточнить по поводу Марии Захаровой. Минут через десять рация зашуршала и сообщила, что Захарова так и живёт в этом доме в квартире номер шестнадцать, со своим двенадцатилетним сыном Стасом.
Уже вечерело, с автобазы стали расходиться люди. Антипов ушёл на рабочее место, переоделся и вернулся. Иваныч решил не медля поехать к Захаровой. Ведь если преступник (или дух убитого бомжа, как подумал Антипов) начал убивать тех, кто его когда-то убил (или не добил), то нужно проверить всех причастных.
По дороге Иваныч заявил, что, скорее всего, Антипов сотоварищи не убили бомжа — у страха глаза велики, им просто показалось, что он умер. Вполне возможно, что он выжил и много лет спустя стал мстить.
— Бред какой-то, — заметил Костя. — Ты когда-нибудь видел, чтобы бомжи мстили спустя столько лет? Вся их месть — могут нассать в подъезде, ну или насрать, если очень обиженные.
— Ну, извини, коллега, другой версии у меня пока нет, — развел руками Иваныч, выпустив руль. — Как появится, сообщу.
До нужного дома они доехали минут за тридцать. Подъезд оказался незапертым, домофон с корнем вырван ещё при царе Горохе. Машину оставили во дворе и вместе поднялись на третий этаж. На звонок открыла высокая, даже выше Кости, женщина немного за тридцать лет.
— Кого я вижу! — сказала она недобро, увидев Антипова. — Чего припёрся?
— Здравствуй, Маша. Дело у нас к тебе.
— Дела у прокурора… — съязвила она и посмотрел на Иваныча. — А тебе чего надо?
— Не узнала?
— Как же не узнала? Узнала. В школе стукачком был, им и остался, ментовская душонка.
— Ты, Маш, за язычком-то следи, — мягко сказал Иваныч. — Я хоть и одноклассник, а задницу надеру. Пацан твой дома? Ну, Сапы сынок. Как бишь его… Стасик.
— А тебе-то какое дело до него? — и вдруг с испугом, притихшим голосом, добавила:
— Или он натворил чего?
— Да нет, вроде, ничего на него не поступало. Дело к нему есть.
— Нету его дома… А… Погоди, а чего ты спрашиваешь-то? — голос Захаровой дрогнул. — Может, случилось чего, ты правду скажи!
— Да пока нет. Но может и случиться, — Иваныч посмотрел на нее снизу вверх, но так, что она сразу стала маленькой и послушной.
— Да на улице он с пацанами бегал, — скороговоркой выпалила Захарова. — Ты мне дуру-то не гони, скажи, зачем он тебе?
— Маш, в общем, так, нам нужно удостовериться, что с ним всё в порядке. Подробности после.
Они вышли на улицу, Захарова выбежала следом, растрёпанная и нескладная.
— Ребята, вы Стасика не видели? — спросила она у двух ребят лет по пятнадцать, сидевших на скамейке.
— Видели. Он с пацанами пошёл за дом.
— Опять в подвал полезли! — воскликнула она. — Ведь говорила же, не шастать там. И ЖЭУ сколько просила, чтобы эту дверь закрыли!
Иваныч и Костя переглянулись. Подвал! Пацаны ушли в подвал!
— Где вход? — спросил Иваныч.
— Да вот тут, с торца.
Захарова побежала вперёд, мужчины едва поспевали за ней.
С торца дома — глубокий приямок и в нём лестница. Захарова остановилась, а Иваныч бодро сбежал по ступенькам, чуть постоял у открытой двери, привыкая к темноте, и вошёл в подвал. Костя и Маша последовали за ним, а Антипов сначала будто решил не идти, но после передумал.
В подвале царил сумрак, но свет с улицы всё же пробивался через небольшие оконца — солнце, хоть уже и уходило на закат, все ещё светило ярко.
— Стасик, сынок! — закричала Захарова. — Ты здесь?
С той стороны подвала доносились какие-то звуки. Кто-то что-то неразборчиво говорил. Иваныч ускорил шаг и едва не упал, споткнувшись о раскиданные по полу кирпичи. Костя вовремя подоспел, подхватив коллегу под локоть.
Пройдя ещё метров десять за колоннами они увидели троих мальчишек. Один из них был абсолютно голый и лежал на полу в тёмной луже. Второй сидел в углу, а третий стоял лицом к стене и что-то старательно выводил на ней пальцем. В стороне лежала аккуратно сложенная стопка одежды.
— Сынок, что ты здесь делаешь? — закричала Захарова, бросившись к сыну.
Но едва она подбежала к мальчику, он обернулся и одним движением руки откинул её так, что она, пролетев до противоположной стены, ударилась спиной и сползла на пол. «Откуда у ребёнка столько силы?» — мелькнуло в голове Кости.
Свет, пробивающийся сквозь оконца, позволил увидеть, что писал Стас. Первая строчка того самого идиотского стиха. «Дети в подвале играли в картишки».
Иваныч подбежал к лежащему на полу голому подростку. Тот оказался жив, но на груди чернела длинная рана. Второй мальчик всё так же сидел на корточках в углу и, закрыв лицо ладонями, тихо скулил. Костя подошёл к нему, бегло осмотрел — цел. Тогда он вернулся к Стасу — тот начал вторую строку стиха. Кровь на пальце кончилась, и он обернулся и наклонился, чтобы макнуть его в лужу, разлитую на полу. Костя подбежал к нему, хотел схватить за плечо, но мальчик вдруг толкнул его, и Степнов, кувыркнувшись через стол, раскидав лежавшие на нём карты, упал, больно ударившись затылком и спиной. Он потерял сознание, но почти сразу пришёл в себя. Открыв глаза, Костя увидел карту, лежавшую рядом на полу. Джокер. Из той самой колоды.
Иваныч тем временем, сняв с себя куртку, кое-как замотал раненого подростка. Тот дрожал, его трясло, как в лихорадке, но он пришёл в себя.
Костя поднялся на ноги. Краем глаза заметил, что Захарова тоже ожила и на карачках добралась до стола. Оперевшись о него, она встала. Её шатало, лицо заливала кровь.
Стас заканчивал писать стишок. Он не реагировал ни на кого и ни на что. Костя сделал шаг к нему, но вдруг увидел нож. Лезвие влажно поблёскивало, и с него капала кровь. Нож висел в воздухе, будто его держал невидимый человек. Костя не успел отпрыгнуть, нож метнулся к нему и вонзился в бок, тело ожгло болью. Иваныч, увидев это, выхватил из кобуры под мышкой пистолет и несколько раз пальнул в пустоту, туда, где мог бы стоять человек с ножом.
Антипов, дико завизжав, побежал к выходу, споткнулся и упал. Вслед ему взметнулись несколько карт, будто томагавки, и ударили его в спину. Стол подпрыгнул и перевернулся, оттолкнув Захарову и опрокинув её на пол.
Нож всё так же висел в воздухе, невидимка будто размахивал им в разные стороны. Спустя несколько мгновений он полетел к мальчику, сидевшему в углу. Иваныч выпустил в невидимку всю обойму. Он выбросил пистолет, схватил валявшуюся под ногами доску и ударил по ножу. Лезвие, блеснув в воздухе, упало на пол, но почти сразу «невидимка» «поднял» его и, сделав резкий выпад, всадил нож под рёбра Иванычу. Тот охнул и сел на пол, выронив доску. Ловя ртом воздух, как попавшая на берег рыба, он отползал к стене, а нож висел в воздухе в сантиметре от его лица.
Костя попытался помочь Иванычу, но не удержался и свалился рядом. Боль в боку разлилась атомным взрывом.
На ногах остался только сын Захаровой. Он закончил писать стих на стене, повернулся к своему товарищу, скулящему в углу и пристально глядя на него, улыбнулся. Нож, едва не располосовавший лицо Иваныча, как б нехотя отлетел в сторону и, тускло сверкая, стал медленно приближаться к забившемуся в истерике подростку.
Костя нащупал пальцами карту. Поднёс её к глазам и увидел, что это всё тот же джокер. В отчаянии, и уже не соображая, что делает, он дёрнул её обеими руками, разорвав на две половинки. Сложив их, рванул ещё раз, затем ещё и ещё. Когда он пришёл в себя, то увидел, что превратил эту карту в мелкие клочки.
Невдалеке что-то звякнуло о пол.
— Всё, — услышал Костя хриплый голос Иваныча.
— Что всё?
— Всё закончилось, кажется.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В подвале было тихо, только едва слышно скулил подросток в углу. Стас лежал, навалившись грудью на опрокинутый стол. Он едва заметно дышал, будто уснул.
— Что случилось-то? — спросил Костя.
— Когда ты эту долбаную карту порвал, пацан стал задыхаться, захрипел и упал. И нож упал. Ты убил этого проклятого бомжа.
— Бомжа?
— Ну, Тошка ведь думал, что это дух бомжа им мстил. Знаешь, я готов в это поверить.
Помогая друг другу, они поднялись на ноги.
— Вот ведь пацанов тянет в подвалы, — сказал Иваныч. — И нас тянуло. А что тянет — не поймёшь. Ну что, все целы, и это радует. Пошли отсюда.
Они подняли Захарову. Она пришла в себя на удивление быстро, схватила сына и потащила к выходу. Стас не сопротивлялся — он словно только что проснулся, и, похоже, ничего не помнил.
Иваныч и Костя подошли к пацану. Костя пинком отбросил валявшийся на полу нож и тот ударился о стену.
— Э нет, уликами не разбрасываются.
Иваныч достал из кармана платок и, обернув им нож, сунул за пояс. Подросток перестал выть и позволил вывести себя наружу. По дороге Костя попытался поднять Антипова, но тот уже не подавал признаков жизни — он был мёртв.
— От страха окочурился, бедолага, — заметил Иваныч, когда они вышли на свежий воздух.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В госпитале они лежали в одной палате. Что произошло в этом подвале, никто из них так и не понял. В сверхъестественное не верил ни тот, ни другой, а объяснить происшедшее без мистики не получалось.
Отлежав неделю в местном госпитале, Костя вернулся домой. Шёл дождь, настроение было таким же поганым, но уже совершенно не хотелось поднимать его при помощи интересных дел. В задницу интересные дела, уж лучше сидеть и скучать за столом в своём кабинете на трезвую голову. А водка… что водка? Её можно выпить и дома. Впрочем, дома тоже не получится: вернулась жена, а при ней много не попьёшь. Хотя она и без водки скучать не даст.
А ещё Костя возненавидел стихи. Особенно детские стишки вроде этого:
«Дети в подвале играли в гестапо.
Зверски замучен сантехник Потапов».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей Буридамов
Сегамегадрайв
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Мам, у меня — температура, — сказал Максим. Его круглое и мягкое лицо выражало страдание, а тонкий, не начавший еще ломаться, голос дрожал. Мальчик закашлял.
Алена потрогала красный лоб сына.
— Максик, в следующий раз, когда захочешь поднять себе температуру, придумай что-нибудь другое. Я вижу, что ты натер себе лоб.
Максим горестно вздохнул. Стоило хотя бы попробовать. На дворе было 1 сентября 1995 года, и прямо на глазах 12-летнего Максима Тужилина сбывался его худший кошмар. Его ждала новая школа и новый класс. Толстого мальчика передернуло от страха. Он стоял в прихожей. На его плечах висел новый рюкзак, а в ладони был зажат букет цветов.
— Все, Максим, беги в школу. Все будет хорошо. Не ты — первый, не ты — последний, — успокаивающе сказала мать, погладив сына по коротко стриженной голове. Внутренне она не была так спокойна: три месяца назад муж уволился из Научно-исследовательского института, и им пришлось перебраться из Академгородка близ Новосибирска в Подмосковье, в город Электрокабель. Поближе к отцу Алены, обещавшему устроить ее Николая в свою фирму по продаже компьютеров. На новом месте ей совсем не нравилось, и она страшно переживала за сына.
Максим еще раз вздохнул, искоса посмотрел на маму (может, передумает?) и отправился на торжественную линейку. В желудке его будто бы поселилась холодная и склизкая лягушка, а ноги были ватными. Он спустился на лифте и пошел вниз по улице, усыпанной первой осенней листвой. Похолодание в этом году началось рано. Несмотря на не по-утреннему яркое солнце, было стыло и неуютно.
Обгоняя Максима, в сторону школы пронеслись двое старшеклассников такого разбойничьего вида, что мальчику совсем поплохело. В Новосибирске он учился в школе при папином НИИ, и его одноклассники были детьми старших научных сотрудников и институтских инженеров-технологов. Здесь же его ждала простая подмосковная школа. И, судя по впечатлениям, которые получила семья Тужилиных от двух месяцев проживания в Электрокабеле, жизнь в этом городишке жесткая и совсем непохожа на ту, что они знали раньше.
Подмосковье приняло на себя всю тяжесть постперестроечной депрессии. Серость, нищета и безысходность владели Электрокабелем. Наркомания и насилие внезапно стали обыденностью, и частенько у ларьков, что окружали железнодорожную станцию, находили мертвые тела. Уверенными в новой реальности чувствовали себя лишь плотные молодые люди в кожаных куртках и спортивных штанах, разъезжавшие на подержанных иномарках. Это была их охотничья эпоха, и они старались брать от жизни максимум возможного.
На школьной спортивной площадке царил обычный для 1 сентября праздничный хаос. Продираясь сквозь ряды одетых кто во что горазд детей и стараясь не помять цветы, Максим с трудом нашел свой класс. Рядом с табличкой «7Б» он увидел группу подростков, над которыми возвышалась грузная и немолодая женщина. «Это Александра Васильевна, — с тоской подумал мальчик. — Классная руководительница».
Максим, чувствуя, как по вискам колотит паника, сделал неуверенный шаг по направлению к своему новому классу, пугливо разглядывая одноклассников. Девочки выглядели слишком томными и взрослыми для 13 лет: неумело накрашенные лица, короткие юбки и бьющий издали резкий запах духов. Что касается мальчиков, то они показались Максиму вполне обычными. Разговаривали они нарочито грубыми голосами.
Он поздоровался с классной руководительницей и тут же был ею замечен.
— А вот и наш новенький, — воскликнула Александра Васильевна, хватая его за плечо. — Знакомьтесь, ребята, это ваш новый одноклассник. Миша Тужилин…
— Максим, — смущенно пролепетал мальчик.
— Извини, родной… Максим Тужилин, — сказала учительница. И добавила, — Максим приехал к нам из Сибири. Наверное, у него, как у всех сибиряков, железный характер, так что никому себя обижать он не позволит. Правда ведь, Максим?
Максим смутился еще больше и опустил голову. Класс без энтузиазма отреагировал на нового одноклассника. Некоторые девочки закатили и отвели глаза. Да и мальчики, казалось, сразу же забыли о его существовании. «Ну, и хорошо, — вздохнул про себя Максим. — Лучше уж пусть совсем не замечают. Самое главное, чтобы не замечали. Сяду где-нибудь сзади и стану самым незаметным человеком на Земле. Буду сидеть и представлять, что я — Язон дин Альт».
Однако незамеченным остаться не получилось.
— Жирный, а, жирный, — раздался шепот за спиной Максима.
Шел классный час. Тужилин сидел в самой середине класса за одной партой с красивой и надменной девочкой. Сам бы он ни в жизнь не посмел даже взглянуть на такую красавицу, не то что — рядом сесть. Но Александра Васильевна, воспылавшая к новичку необычайной приязнью, сделала худшее, что могла. В начале первого урока, она рассадила 7 «Б» по одному ей лишь понятному принципу. И поместила пунцового от страха и неуверенности в себе Максима рядом с первой красавицей класса — Наташей Воротниковой.
— Жирный, блин, я тебе говорю, — вновь услышал Максим. — Ты кто такой…
«Ну, вот, — печально подумал он. — Вот оно».
— Кумадей, — громом разнесся над классом голос учительницы. — Кумадей, встань.
За спиной послышался скрип отодвигаемого стула.
— Я ничего не делал, Александра Васильевна, — послышался развязный голос.
Максимова соседка по парте, хихикнув, обернулась. Скрепя сердце, посмотрел назад и Максим.
— Я смотрю, Кирилл, ты удержу по-прежнему не знаешь, — грозно сказала учительница. — И так на второй год остался…
— А что я делаю-то? — нагло спросил долговязый подросток с обветренным злым лицом. Он так жутко зыркнул на Тужилина, что тот сразу отвел глаза.
Пока Александра Васильевна препиралась с длинным хулиганом, Максим принялся грустно вспоминать, как хорошо ему было в старом своем классе. В Академгородке остались друзья. Толик — товарищ закадычный: у него дома были приставка «Денди» и щенок добермана. Валька и Санька — братья-близнецы, с которыми он лето напролет гонял на велосипедах по окрестностям НИИ. Маша Кореева — некрасивая, но очень добрая девочка. С ней Максим обменивался книжками. Они вместе любили фантастику и, наверное, она тоже вспоминала о нем. А здесь…
Школьный час закончился, и 7 «Б» отправили по домам.
Максим спустился по ступеням школьного крыльца. Здесь его уже ждали.
— Ну, что, жирный, — сказал Кумадей. — Пошли.
И они пошли. Впереди брел Кумадей, на ходу доставая из заднего кармана джинсов пачку сигарет, а за ним — онемевший от ужаса Максим. «Хоть бы просто ударил, — думал Тужилин. — Врежет, и, может, больше не будет лезть».
Они зашли за школу и оказались у заброшенной просевшей веранды. Здесь воняло мочой, а под ногами хрустело битое бутылочное стекло и использованные шприцы.
Кирилл сел на корточки, закурил и уставился на Максима. Тот встал, как вкопанный, и не знал, как себя повести. Наконец, Кумадей сплюнул и спросил:
— Ты откуда такой, а?
Максим осторожно пожал плечами. «Может, обойдется еще?» — с надеждой подумал он.
— Мы переехали. Из Новосибирской области… — тихо сказал мальчик.
— Ясно. А ты что — крутой, жирдяй?
— Я — не крутой, — еще тише пролепетал Максим.
— Вот я и говорю: приехал такой весь-из-себя, и типа «круче всех». Думаю: вломить тебе или просто грохнуть…
Голос у Кумадея был злой, но какой-то ленивый. В холодном воздухе медленно плыл табачный дымок. Где-то в школе орали разыгравшиеся первоклашки. Кумадей замолчал, сверля Максима недобрым взглядом. Затем он выкинул сигарету, встал и подошел вплотную к толстяку. Максим обмер. Кирюха был выше его на пару голов, поэтому хулигану пришлось наклониться к нему, чтобы выцедить:
— В «Сегу» режешься?
Максим остолбенел. Он ожидал всего, чего угодно, но — такого…
— Нет, — признался мальчик. — Я только в «Денди» играл.
Кумадей усмехнулся.
— Чепушила… Ладно, повезло тебе. Сегодня я — добрый. Пошли ко мне. У меня дома приставка есть.
Максим замялся. Предложение было не просто заманчивым. Поиграть в Sega Megadrive было мечтой многих миллионов детей и подростков, у которых не было дорогой 16-битной приставки. Но даже такой соблазн перекрывался страхом перед жутким Кумадеем. «Мало ли, куда заманит» — подумал Максим. Последнее, что он сделал бы в этой жизни — доверился долговязому хулигану.
— Я не могу. Мне… это… Домой надо.
Кирилл ничего не ответил. Просто схватил его за складку на пухлом боку и изо всех сил сжал жесткими пальцами. Максим вскрикнул от боли и попытался отпрыгнуть назад. Ничего у него не вышло. Кумадей держал его крепко, словно в тисках. Невыносимый жар от боли разбегался по всему телу. Вдобавок к этому, мучитель еще и хлестко ударил Максима по лицу тыльной стороной ладони. Ловко так — снизу вверх.
— Ты не понял, что ли? Я тебе сказал: пошли, жирный!
Чувствуя, как на глазах выступают слезы, Максим кивнул. Чудь помедлив, Кирилл отпустил свою жертву. Затем еще раз сплюнул себе под ноги, развернулся и двинулся в сторону школьных ворот. Максим, украдкой потирая ущипнутый бок, побрел за Кумадеем. А про себя подумал: «Был бы я, как Язон дин Альт… Вот уж тогда бы я тебе врезал!»
Электрокабель — город маленький, поэтому долго идти не пришлось. Миновав ржавые гаражи и свалку, они вышли на окраину городка, где за облупившимися хрущевками пролегала железная дорога, а за ней — дремучий лес. Максиму было и так не по себе, но от вида подъезда, в который направлялся неумолимый Кумадей, стало еще хуже. Синяк от щипка ныл, но он не думал о боли. То, что происходило с ним, было нелепым и унизительным, и Максиму на мгновение стало любопытно, чем закончится этот донельзя поганый день. И место было таким унылым и заброшенным, что от него просто веяло безысходностью. Тужилину вновь захотелось заплакать. «Может, сбежать?» — подумал он. Однако, кинув полный ненависти взгляд на худого и спортивного Кумадея, понял, что ни убежать, ни стукнуть обидчика как следует у него не получится.
Вокруг было тихо, как под одеялом. Где-то неподалеку, должно быть, находится шоссе, но гул проносящихся мимо Электрокабеля автомобилей до этой улицы почему-то не доходил. Местных жителей тоже не наблюдалось. Улица казалась вымершей, и даже вездесущего сохнущего белья на балконах Максим не увидел. Жуткое место. Неживое.
Также мертвенно пусто было и в подъезде хрущевки. Максим поднимался по пахнущей сыростью и застарелой плесенью лестнице вслед за Кумадеем, осторожно поглядывая по сторонам. Во многих квартирах отсутствовали входные двери. Сквозь дверные проемы были видны пустые однокомнатные квартиры с ободранными стенами. Уже на третьем этаже до юного Тужилина дошло.
— Кирюх, — испуганно позвал он. — А у вас что — не живет никто больше в доме?
— Не, не живет, — ответил Кирилл. — Батя всех отселил давно.
«Батя? Отселил?» — удивился Максим, но спросить о том, кем работает отец Кумадея, не решился. «Бандит, небось» — подумал он, не особенно удивившись. А чему тут удивляться? Когда мама ссорилась с папой, она частенько говорила, что лучше быть бандитом, чем сидеть с «голой задницей», как папа.
Наконец, они поднялись на пятый этаж. Максим слегка запыхался, однако отметил, что дверь у Кумадеев была богатая — железная, с зеркальным глазком. Кирилл вдруг повернулся и многозначительно посмотрел на него.
— Если скажешь бате, что я курю, тебе — хана. Лучше сразу вешайся, — прошептал он.
Затем Кумадей достал из кармана джинсов ключ и открыл дверь.
Кирилл не стал зажигать свет, хотя в прихожей однокомнатной квартиры было темно. Он стянул кроссовки нога об ногу и, не говоря ни слова, прошел в единственную комнату. Максим вздохнул и принялся развязывать шнурки. Пока стягивал ботинки и укладывал в углу рюкзак, разглядел висевшую на крючке военную шинель с погонами. Ему хотелось пить. И домой… Никогда еще так страстно не мечтал он оказаться в своей комнате и поваляться на кровати с книжкой. Сейчас бы он перечитал Гаррисона… Нет, лучше Желязны. «Вот, сволочь, — подумал Максим про Кумадея. — И чего он ко мне прицепился?»
Он вошел в комнату. Она была обычной, типовой для хрущевки. Как и полагалось, пол покрывал большой ковер. Тут же — стенка с книжками и видеокассетами, а также старый диван с огромным меховым псом-игрушкой. Часть комнаты загораживал большой шкаф, из-за которого виднелся краешек кровати. У окна — огромный новый телевизор, видеомагнитофон и приставка «Сега МегаДрайв» с двумя джойстиками. Вокруг в беспорядке лежали картриджи.
Впервые за день у Максима перехватило дыхание не от страха, а от восторга. Все ужасы его в мгновение забылись, а пульс учащенно забился. Еще бы…
— Ух, ты! — завистливо произнес он, сглотнув слюну.
Дизайн 16-битной приставки был настолько не «от мира сего», что Максиму вдруг представилось, как этот идеальный предмет вдруг отрывается от пола и с тихим технотронным звуком вылетает в форточку. Затем стремительно набирает скорость, пронизывает атмосферу и, наконец, достигает космоса. Там его обязательно встретит материнский корабль, экипаж которого использует форму японской игровой приставки для того, чтобы хитро замаскировать дроида-разведчика.
Из-за шкафа, где стояла кровать, раздался голос.
— Сынок, это ты?
Максим вздрогнул от неожиданности, а Кирилл ответил.
— Я, пап.
— Ты кого с собой привел, Кирюш?
Голос был противный: скрипучий, но не старческий. Высокий и режущий, он, без сомнения, принадлежал взрослому мужчине. Слово «сынок» произносилось приторно, фальшиво и даже как-то кокетливо, отчего юный Тужилин сразу ощутил неприязнь к тому, кто так неестественно выговаривал это слово.
— Одноклассник мой, — сказал Кумадей-младший, включая телевизор с пульта. — Его зовут… Тебя как зовут, жирный?
— Меня Максимом зовут, — представился мальчик, робко переминаясь с ноги на ногу.
Противный голос за шкафом хихикнул.
— Ой, хорошо как. А я — Леонид Борисыч. Но ты меня дядей Леней можешь называть. Просто так, по-свойски, — проскрипел Кумадей-старший. И добавил. — К моему Кирюше редко друзья приходят. У него характер плохой, и никто с ним дружить не хочет. Вы играйте-играйте, я вам не буду мешать, мальчишечки. Приболел я, на кровати лежу.
Тем временем, Кирилл успел вставить в приставку картридж и усесться прямо на ковер. «Какая у него рожа злобная да противная, — раздраженно подумал Максим. Он помедлил и сел на пол рядом с Кумадеем. — Все правильно твой папа говорит: плохой у тебя характер. Только и можешь, что силой заставлять себя слушаться, урод».
Экран телевизора замерцал вступительными кадрами игры. Глаза Максима радостно заблестели. Это была «Контра» — но не та, привычная, 8-битная, в которую долгие часы играл он в Академгородке со своим приятелем Толи-ком. Это была совсем другая игра с тем же названием — более яркая, четкая, с плавно движущимися персонажами, вооруженными автоматами.
— Класс! — прошептал мальчик. Кирилл Кумадей усмехнулся.
— Вначале легко будет, но потом уже следи внимательно за врагами. И не забудь, жиртресина, что сверху будут подарки падать. Лови их, понял?
Максим завороженно кивнул.
Непривычно толстый джойстик удобно устроился в руках, а сама игра буквально загипнотизировала мальчика. Он был просто счастлив — по-детски незамутнённо и восторженно. Фигурка бойца с автоматом подчинялась его воле: на экране все взрывалось; стрекотали выстрелы и раздавались крики погибающих врагов. Поэтому Максим не сразу обратил внимание на шум сзади.
На другом конце комнаты что-то происходило. Кровать оглушительно заскрипела. Раздался тяжелый вздох. Затем Максим услышал нечто, что отвлекло его от игры.
Кто-то медленно передвигался по комнате в его сторону. «Поздороваться надо», — подумал мальчик. Но, как только собрался Максим повернуться и глянуть на Кумадея-старшего, перед его лицом возник крепкий, пахнущий табаком кулак Кирилла.
— Попробуй только повернуться, козел, — прошипел Кумадей-младший. — Я тебя грохну, в натуре говорю. Батя не любит, когда на него смотрят. Не ворочай башкой, короче. Понял меня?
Максим испуганно кивнул. А сзади послышался голос. Он был совсем рядом. Мальчик удивленно подумал: «Вот странно — голос-то не сверху раздается». Как будто папа Кумадей не шел, а полз по ковру.
— Максимк, а родители твои где работают?
Кирилл поставил игру на паузу. Максиму стало еще больше не по себе.
— Папа — в компьютерной фирме, а мама — дома.
«А почему на него посмотреть нельзя? — подумал он. — Совсем страшный, что ли?»
Он искоса взглянул на Кирилла. Тот заметил и исподволь снова показал ему кулак.
— Это хорошо, — проскрипел Кумадей-старший. Его противный голос послышался уже у самого уха Максима. — Семья дружная, сразу видно. И мама дома сидит, и папа работает. Деньги в дом приносит.
Мальчик почувствовал тепло от его дыхания на своем затылке. А затем папаша Кирилла жадно принюхался. Это было так противно и неприятно, что Максима передернуло. Что-то было совсем не так, и на мгновение вдруг толстяку пригрезилось, что за его спиной сидит огромный пес и внимательно его обнюхивает. Даже не пес, нет… Волк!
Наконец, сопение сзади утихло, и Максим с облегчением понял, что Кумадей-старший уполз к себе на кровать за шкаф. Кирилл, который терпеливо ждал все то время, пока его отец обнюхивал Максима, снял игру с паузы. Вновь зазвучали выстрелы и грохот взрывов.
Кирилл и Максим играли два часа. Потом Кирилл положил джойстик на ковер.
— Все, хорош на сегодня. Жрать охота. Давай, толстый, двигай домой. Нормально поиграли.
Максим, с удивлением почувствовав укол сожаления, послушно встал и направился в прихожую. По пути он опасливо глянул на платяной шкаф, за которым скрывался странный папа Кумадея. Шкаф был старым и щербатым. На одну из створок был приспособлен плакат со Сталлоне в темных очках и надписью Cobra, а на другую — женщина с голой грудью и развратно-недоуменным взглядом.
— Максиимк, — вдруг протянул Кумадей-старший. — А, Максимк…
Максим вздрогнул, насторожился и зачем-то кивнул.
— Максим, приводи в следующий раз родителей в гости, — сказал дядя Леня. — Давно у нас гостей не было. Я с твоими папой и мамой посижу, а вы с Кирюшкой поиграете в приставку. Передай им мое приглашение. Обязательно, передай, слышишь? И телефончик свой скажи…
— Да, дядя Леня, передам, — оторопело ответил толстяк. И, запинаясь, проговорил номер телефона.
Кумадей-младший угрюмо зыркнул и, дождавшись, пока Максим наденет ботинки и выйдет из квартиры, молча закрыл за ним дверь.
«Наконец-то», — радостно подумал Тужилин и бросился бежать вниз по лестнице пустого дома. Он выбежал из подъезда. Посмотрел на подаренные дедом часы. 15–40. «Черт, мама ругаться будет. А мне ведь еще за учебниками в школу надо забежать…»
И тогда Максим с ужасом понял, что забыл ранец в квартире Кумадеев. Он застонал и схватился за голову.
— Вот, блин! — вслух воскликнул Максим. — Придется вернуться.
Перепрыгивая через две ступени, он добрался до пятого этажа. Тяжело дыша, позвонил в дверь Кумадеев. Через мгновение, с замиранием сердца, услышал приближающиеся шаги. «Хоть бы Кирюха открыл, а не папаня его жуткий», — испуганно подумал он.
В глазок кто-то посмотрел. Затем раздались звуки отпираемых замков. Дверь открылась, и на пороге возникла высокая и худенькая девушка. Очень красивая. С короткими светлыми волосами. Максим от изумления пролепетал:
— Здрасьте! А Кирилла позовите, пожалуйста.
— Забыл что? — грубо спросила девушка безо всяких приветствий.
— Рюкзак, — ответил Максим, краснея, как рак.
Девушка оглянулась и, увидев школьный рюкзак, протянула его толстяку.
— Спасибо, — сказал мальчик. Девушка кивнула и закрыла дверь.
Максим спустился по лестнице, вышел на улицу и направился домой. И всю дорогу до школы думал о том, какая красивая у Кирилла сестра. «На кухне, наверное, сидела, пока мы в „Сегу“ резались», — размышлял он.
На вопросы встревоженной матери Максим ответил односложно. Да. Был в гостях у одноклассника. Нет. Не обижали. Про приглашение в гости к Кума-деям он решил умолчать. «Ну его! Еще с родителями в этот жуткий дом идти? Нет уж…». Но сам про себя нет-нет да и подумывал о том, что у Кирилла он видел много картриджей, а поиграть они успели лишь в одну «Контру». Да и про симпатичную сестру его он тоже вспоминал. Это было волнующе и приятно одновременно.
Следующий день в школе Максиму даже понравился. На первом же уроке алгебры он получил пятерку, а на английском его похвалил учитель. На перемене к нему подошли мальчики-одноклассники. Один из них, назвавшись Пашкой Алексеевым, шепотом спросил:
— Тебя ведь Максом зовут? Это тебя вчера Кирюха Кумадей поймал? Бил, не?
Максим схитрил.
— Нет, — важно проговорил он. — В гости позвал. Играли у него в «Сегу».
Ребята удивленно переглянулись.
— Ты к нему домой ходил?
— Ну, да.
— Зыко! — восторженно прошептал Пашка, а смешной коротышка Игорек Шляпенко завистливо вздохнул. — А правда у него там телик здоровенный стоит и картриджей дофига?
Максим кивнул.
— А ты к нему почему не ходил? — спросил он.
— Нет, ты чего?! — ответил Пашка. Остальные кивнули в подтверждение его слов. — Он звал нас сто раз, но как-то стремно. Ты чего — не в курсе, что у них там целый дом пустой стоит? Да я в жизни туда не пойду! К его бате даже менты и бандосы не суются.
Максим слушал, а про себя думал: рассказать ребятам про жуткого и странного папашу Кумадея или не стоит? Лучше не стоит. Как представил, что дойдет его рассказ до Кирилла. «Этот меня не пожалеет, — подумал он. — Такой и ножом может пырнуть. Промолчу лучше — целее буду». Но про себя все же решил, что к Кумадеям — ни ногой. «Пусть бьет хоть до смерти, но никуда я с ним не пойду. Если что, родителям расскажу. Пусть меня потом в школе задразнят, но зато отвяжется от меня».
Когда он выходил из школы, то опасливо поглядывал по сторонам. Вдруг опять Кумадей появится? Сегодня Кирилл на уроки не пришел, и было заметно, как рады учителя этому обстоятельству. Не было Кумадея и на школьном дворе. И довольный Максим пошел домой, пиная опавшие листья и болтая с Пашкой, что жил, оказывается, в его же доме.
Ночью Максима что-то грубо вырвало из сна. По квартире раздавался телефонный звонок. «Не надо брать трубку, — спросонья подумал мальчик, лежа в кровати в своей комнате. — Позвонит-позвонит и перестанет». Однако послышались шаги, а затем раздался сонный и недовольный голос матери.
— Алло! Я вас слушаю.
В трубке ей что-то ответили. А потом мать произнесла спокойным и тихим голосом.
— Коля, подойди. Это тебя.
Из спальни родителей раздалось ворчание отца. Через некоторое время Максим услышал его голос.
— Да, конечно. Мы выходим. Через полчаса.
«Странно как, — подумал Максим. — Куда выходим? Зачем? Ночь же на дворе».
И верно — родители вели себя очень странно. Алена зашла в комнату к сыну и включила свет.
— Одевайся, Максим.
— Зачем? — спросил мальчик. Ему вдруг стало очень страшно. Он сидел в кровати и непонимающе смотрел на мать.
— Мы идем в гости, — ответила Алена. Голос у нее был монотонный и ровный.
— Какие «гости»?! — изумился Максим. — Мам, ты чего?
Ответа он не услышал.
Наконец, унылый Максим оделся и вышел из своей комнаты в прихожую. Там его ждали родители. Отец нарядился в костюм и даже повязал галстук, а мать была в своем любимом коротком платье.
Было 2-20 ночи. Максим и его родители молча шли по темным улицам Электрокабеля. Мальчик часто зевал и тер заспанные глаза. Про себя он решил: раз родители куда-то собрались, то, значит, так надо. Тишину прерывали лишь далекие пьяные крики со стороны ларьков, что облепили единственный городской проспект. Ночь в этом городе была не самым лучшим временем для прогулок. Быстрым шагом Тужилины миновали Максимову школу, обошли длинный дом и углубились в темные дворы. Фонари здесь работали через один, поэтому, выходя из кругов света, они попадали в непролазный мрак, чтобы затем вновь вынырнуть на освещенную сторону.
Родители молчали. Любые попытки завязать с ними разговор разбивались об это молчание. Вскоре Максим перестал спрашивать. Он и сам догадался, куда лежит их путь.
Впереди показался знакомый дом. Ночью он выглядел настолько зловеще, что Максиму захотелось схватить родителей в охапку и бежать прочь, не разбирая дороги. У подъезда горел тусклый фонарь, освещая мертвые окна и полусгнившие балконы. Скрипнула дверь, и они очутились на лестничной площадке. Впереди шел папа. В полной темноте он безошибочно провел семью на пятый этаж и позвонил в дверь. «Ничего себе, — подумал Максим. — Как будто он здесь раньше бывал».
Сначала за дверью была тихо, и Максим даже понадеялся, что им никто не откроет, и они смогут пойти домой. Но его мечте не суждено было сбыться. Дверь открыл нарядно одетый Кирилл — причесанный, в пиджаке и при галстуке. До Максима донесся запах взрослого мужского одеколона. Кума-дей-младший неожиданно вежливо поздоровался с родителями Максима, а ему самому с улыбкой пожал руку.
В этот раз крохотная прихожая Кумадеев была ярко освещена. Пока Максим и его родители снимали обувь в прихожей, мальчик разглядел на вешалке новые вещи, которые в прошлый раз он не видел. Рядом с форменной шинелью висели явно дорогой кожаный пиджак и щегольское пестрое кашне. На полу стояли пара начищенных до блеска мужских туфель с острыми носками. «Кого-то еще позвали?» — подумал Максим, проходя вслед за родителями в комнату.
Ярко горела люстра. У шкафа, за которым скрывалась кровать с больным отцом Кирилла, стоял стол, на котором не было ничего, кроме столовых приборов — ножей и вилок. А за столом сидел молодой еще мужчина — лысый, здоровый, как бык, в рубахе и модной жилетке в серую клетку. На столе перед ним лежал пейджер. Вид у мужчины был настолько говорящий о его ремесле, что сомневаться не приходилось — перед ними находился типичный подмосковный бандит. Упрямое и агрессивное лицо его было спокойным и неподвижным. На вошедших он не обратил ни малейшего внимания.
— Здравствуйте, гости дорогие! — раздался приторный голос Кумадея-старшего. — Прошу прощения, что потревожил вас среди ночи, родные мои Тужилины, но уж больно с вами познакомиться хотелось. Садитесь за стол, располагайтесь. Сейчас Кирюшка все для чая принесет. А я скоро выйду. И да, познакомьтесь с Сергеем. Сергей — жених моей дочки. Так что посидим с вами по-семейному, потреплемся, пока дети в приставку поиграют.
Кирилл кивнул и ушел на кухню. Родители послушно сели. Они по-прежнему молчали. Вид у них был очень странный. Максим с ужасом увидел, что лицо мамы превратилось в застывшую маску. Парализовано было и лицо отца: из чуть приоткрытого рта на подбородок стекала тонкой ниткой слюна.
— Пап, ты чего? — жалобно спросил Максим. — Что с тобой?
Николай, как и раньше, ничего не ответил. Лишь с трудом повернул к сыну восковое лицо.
— Все хорошо с ним, Максимушка, — изрек из-за шкафа Кумадей-старший.
— Устал папа твой после работы. Сам представь: старается он, ради вас с мамой, себя не жалеет.
Максим почувствовал, как в горле его застрял жесткий и колючий ком. «Нам надо уйти отсюда», — подумал он.
— Не надо вам никуда идти, — снова послышался дребезжащий голос папаши Кумадея. — Все хорошо. Сейчас чаек попьем, и еще лучше станет.
Так и стоял Максим, потерянно глядя на своих родителей. Те смирно сидели за столом. Лишь изредка отец механическим, неживым движением поправлял галстук, а мама одергивала платье. Повторялось это с равномерной частотой.
А потом пришел Кирилл. Ничего к чаю он не принес, зато под мышками у него были зажаты два таза. Ни слова не говоря, Кумадей-младший споро и привычно пристроил их под безвольные тела папы и мамы Максима.
— Это ты зачем делаешь? — быстро проговорил Максим, глядя на странные приготовления.
— Надо так, — ответил Кирилл. — А ты садись у приставки. Сейчас я дело доделаю и в «Мортал Комбат» рубанем. Слышал про такие драчки?
— Слышал, конечно, — уныло ответил Максим. Затем ноги, помимо его воли и желания, сами понесли мальчика в сторону телевизора. Тем временем Кирилл вновь убежал на кухню. Спустя мгновение оттуда выскочила с еще одним тазом в руках девушка — та самая, которую видел Максим два дня назад.
— Чур, я за Саб-Зиро буду, — заявила она, подсовывая таз под ноги бандита. — Это тебе не «Контра». Здесь надо друг с другом биться. Я тебя, жиртрес, любым бойцом сделаю, ты не сомневайся даже.
Максим не знал, что сказать. «Я сплю, наверное, — подумал он. — Сейчас вот ущипну себя и проснусь». Глядя на длинные ноги кирилловой сестры, он изо всех сил цапнул себя за пухлое предплечье. Во сне это срабатывало. Сработало и сейчас: Максим не почувствовал боли и оттого даже успокоился. Зарождающаяся паника никуда не делась, но сбежала куда-то на периферию сознания.
— Ну, начнем, пожалуй, — прозвучало из-за шкафа. — Ты, Максим, отвернись, не надо тебе на это смотреть.
Максим вздрогнул, ибо почувствовал, как невидимая сила ухватила его за голову и повернула лицом к телевизору. Тело его парализовало. Он сорвался бы в крик, однако же ни пошевельнуться, ни сказать что-либо он не мог. Перед ним темнел выключенный телевизор, в котором искаженно и смутно отражалась вся комната. И тогда Максим понял, почему не могут пошевелиться его родители, почему статуей застыл бандит по имени Сергей.
Как и в прошлый раз, кровать заскрипела от тяжести переваливающегося на бок, чтобы встать, тела. Вслед за тем Максим услышал мерный гул. Звук этот исходил одновременно отовсюду и чем-то отдаленно напоминал дальний шум машин. Гул то нарастал, то отдалялся. Максим непонятным образом чувствовал силу, что наполняла этот шум. Тела людей, сидевших за столом, вдруг начали двигаться. В тусклом отражении экрана Максим увидел, как его родители и бандит принялись раскачиваться взад и вперед, а руки их — подниматься и опадать, будто управляемые невидимыми нитями. «Это не мои папа и мама, — сказал про себя Максим. — Это куклы».
Тело его было по-прежнему скованно. Люди за столом, не прекращая раскачиваться, одновременно взяли что-то со стола. Максим, как мог, напряг зрение, но не разглядел — все же не в зеркало смотрел. Затем каждый из сидевших замер, поднял руку и резко провел себе по горлу. Мгновение ничего не происходило, а затем на шеях родителей и бандита проявились полосы, из которых толчками начало выливаться что-то темное. По маминому платью стремительно растеклось пятно.
Гул стих. Сама собой открылась форточка, и в комнату ворвался холодный воздух. Максим сглотнул слюну и заставил себя отвести глаза от экрана телевизора. «Нет, все-таки это сон. Страшный такой, в котором папа и мама умерли. Скоро проснусь», — окончательно решил он.
— Вот теперь можно, — послышался голос Кумадея-старшего. Затем он вышел из-за шкафа.
«Точно сплю», — подумал Максим. В отражении телевизора были плохо различимы детали, но мальчик ни капли не сомневался в том, что Леонид Борисович Кумадей — не человек. Грузно переваливаясь, к столу двинулось бесформенное, бледно-серого цвета существо. В свете люстры блестела чешуя, покрывавшая тело твари. Двигалась она на четвереньках, почти прижавшись к полу, медленно и неповоротливо. «Интересно, — подумал Максим, разглядывая существо. — А Кирюха кто?».
— Кирюшка-то? — вслух ответил Кумадей. — А сейчас сам увидишь.
От стены отделилась фигура девушки, которая все это время стояла неподвижно. Она подошла к существу и встала перед ним на колени. Через мгновение изумленный Максим увидел, что девушка и есть Кирилл: за долю секунды женское тело деформировалось и приобрело знакомые черты мальчика-подростка. Неуклюжее тело монстра чуть приподнялось и всосало в себя тело Кирилла. «Хорошо, что я сплю, — заключил Максим. — А то бы стошнило».
— Нет никакого Кирилла. И девочки, которую, кстати, Анечкой зовут, тоже нет, — хихикнула тварь. — Это все я один.
Кумадей подобрался к тазу, в который успело натечь из шеи бандита, и принялся жадно лакать. Осушив таз и сытно отдуваясь, тварь поползла к следующему тазу, над которым склонилось одеревеневшее тело мамы Максима.
— Мы давно здесь живем, Максимк. Еще города не было, когда мы здесь появились. И вот как бы нам да не жить, если получается.
Он подкормился из таза с кровью Алены Тужилиной и двинулся к мертвому папе Максима, приговаривая:
— Есть у меня Кирюшка да Анечка. Кирюшка мне одних приводит, а Анечка — других. Вот так, раз в год приходится вас в гости звать. Один раз позвал — целый год отдыхаю. Некоторым звоню сам, чтобы ко мне пришли. Как папка с мамкой твои… Они податливые, не то что многие. Позвонил, погудел в трубку и все. Пришли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Кумадей осушил последний таз с кровью. Затем повернулся в сторону Максима и, сопя, двинулся к нему. Мальчик смотрел в отражение, как приближается его смерть, и настойчиво пытался проснуться. Ничего не получалось.
Внезапно Максим почувствовал, что тело его сверху до самого пояса обрело чувствительность. Однако ноги были по-прежнему парализованы. Длинная, покрытая чешуей рука, вывернутая под неправильным углом, ловко вставила в приставку картридж, а затем щелкнула пультом от телевизора. И только тогда Максим понял, что не спит, и заплакал.
Раздался тихий треск, напомнивший мальчику звук разрезаемого арбуза. Дома арбуз всегда резал папа, а Максим с мамой сидели за столом и наблюдали, как ловко он управляется с ножом.
Вблизи кто-то кашлянул.
Это был Кирилл. Он уселся рядом с Максимом, сложив ноги по-турецки, и зевнул.
— Бери джойстик, Язон дин Альт, — сказал Кумадей. — Три раунда в «Мортал Комбат» сыграем. Победишь — отпущу. Проиграешь — батя съест. Готов, жирный?
Максим вздохнул, вытер слезы и взял в руки джойстик. Он решил пережить эту ночь. Во что бы то ни стало.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Юлия Саймоназари
Артист
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вечерние прогулки на Панской пешеходной улице в третий месяц весны, когда брусчатка, полностью очистившись от грязной наледи и мутных луж, высохла, и стук женских каблучков будоражит воображение будущими приятными знакомствами с продолжением (а впереди еще бездонная прорва теплых дней) Максим любил больше всех других вечеров в году. Каждый раз, попадая на Панскую после пяти, молодой человек улавливал присутствие чего-то незримого, таинственного, еще не наступившего, но уже грядущего. В последнюю неделю весны энергетика одной из самых старых улиц города набирала силу, становилась явственней, растекалась по тротуарной плитке, затапливала улицу, поднималась до самых флюгеров на крышах невысоких домов позапрошлого века, подпиравших широкую пешеходную зону с двух сторон. Воздух сгущался, к атомам кислорода и азота примешивалось что-то странное, с детства знакомое, ностальгическое, дразнящее, пугающее… В эти колдовские минуты гуляющие по Панской люди становились беспечными, теряли чувство времени; холодный разум сдавался под натиском горячего сердца, и душа искала приключений. И ни в какой другой месяц и час здесь не было столько музыкантов, жонглеров, танцоров, акробатов, мимов, клоунов и прочих обладателей зрелищных талантов, сколько в мае после пяти. Магия весенних вечеров на Панской притягивала уличных артистов.
Максим сновал между плотными кольцами людей, медленно переходя от одного к другому, высматривая какое-нибудь оригинальное представление. И ближе к концу Панской он кое-что приметил. Это был тот случай, когда, любуясь невероятными трюками, мозг отказывался верить, что человек на такое способен. В движениях артиста прослеживалось что-то противоестественное, но завораживающее. Впрочем, тот, кто такое вытворял, и впрямь не очень был похож на обычного человека.
Ростом он в два раз превосходил самых высоких мужчин в людском роду. Пропорции великана противоречили общепринятым канонам природы. Ноги уходили в высь на три метра, от плеч тянулись такие же бесконечно длинные руки. Короткое туловище и немалых размеров голова прибавляли телу еще сто с лишним сантиметров.
Изо лба, оттуда, где обычно начинается линия роста волос, выползали шесть ржавых, местами погнутых прутьев, опускались вниз и врастали в кожу за подбородком, их пересекали еще шесть железных прутьев, протянувшихся от уха до уха. За кривой клеткой проглядывало что-то неживое и совсем непохожее на человеческое лицо.
Голову покрывал капор из толстой шерстяной ткани: от одного только вида грубой колючей темно-серой материи хотелось чесаться, и некоторые зрители волей-неволей драли себя ногтями, будто острые ворсинки вонзались в них, а не в кожу выступающего. Старый потасканный головной убор с парочкой заплаток расхлябанно болтался, когда артист виртуозно демонстрировал собравшимся зевакам ловкие извороты и акробатические комбинации, от которых захватывало дух. На секунду Максиму показалось, что голова под капором имеет ассиметричную форму.
Непропорционально длинное тело существа скрывал комбинезон просторного кроя из гобелена. Переплетение нитей в ткани являло миру мрачных непостижимых персонажей; тканые рисунки вселяли в сердца смотрящих легкую необъяснимую тревогу. Максим никогда не видел и не слышал о существах, много раз повторяющихся в узорах материи. Они не жили в мифах, не пугали в сказках, их не побеждали в легендах, не избегали в преданиях — ни в одной людской выдумке не встречались подобные твари.
Максим подошел ближе, протиснулся между столпившейся изумленной публикой в первый ряд, и, раскрыв рот, смотрел, как артист ловко балансирует стоя вниз головой на одной конечности, тянущейся от правого плеча, при этом остальными бесконечно длинными частями тела выписывает в воздухе невиданные загогулины. Потом он встал на две руки, штанины немного сползли, оголив матовые желтовато-белые палки. Артист раскинул ноги в поперечный шпагат и подпрыгнул: раз и два, и три… И при каждом отрыве от земли он разводил руки в стороны, закручивался юлой и аккуратно приземлялся. Затем артист перешагнул через плотное кольцо людей и покатился вокруг толпы колесом, да так быстро, что никто не мог разглядеть где руки, а где ноги. И когда все потеряли его из виду, он неожиданно очутился внутри круга, вывернутый в акробатический мостик. Он снова начал подпрыгивать и подгибать под себя длинные конечности, успевая несколько раз ударить их друг о друга. В глухом стуке зрители услышали мелодию, смутно знакомую… Она, как волчок, крутилась на тонкой грани между «вспомнить» и «забыть навек»; казалась, вот-вот, чуть-чуть — и сразу все поймешь, но стоило попытаться, как простые нотки удалялись во тьму. И никто среди восхищенной охающей публики не мог припомнить — откуда эта музыка.
Максим не сразу распознал в таинственном существе, гипнотизирующем иррациональными трюками, ходулиста — в маске нежити под ржавой решеткой, на четырех длинных желто-белых палках, скрытых под гобеленовым комбинезоном уличный трюкач, благодаря эквилибристическому таланту и несколько противоестественной манере двигаться, почти убедил молодого человека, что он не из людей.
Максим достал из кармана ветровки телефон, чтобы снять несколько завораживающих трюков, но черный экран не отреагировал на прикосновения хозяина. Правда, сейчас его не озаботило, как почти полная батарея, не подав жалобного сигнала, истощилась до нуля. Он продолжал наслаждаться выступлением артиста и даже не обратил внимания, что никто из зрителей не мог включить свою технику, будто вместе с артистом на Панскую пришла чужеродная сила, высасывающая энергию из аккумуляторов.
Весь вечер и до поздней ночи ходулист показывал трюки и ни разу не повторился. Публика не уставала удивляться и не могла насытиться зрелищным представлением, развернувшимся на Панской. Но время сна приближалось, и люди с неохотой расходились. Уходя, одни просили, чтобы артист как можно чаще выходил выступать на улицу, другие советовали ехать в столичные цирки, а еще лучше в тот самый, европейский, с красочными представлениями, где нет дрессированных животных, только талантливые люди… Артист никому не отвечал, ничего не говорил — он вообще не издавал никаких звуков, кроме тех, что выстукивали ходули.
Уличный артист в маске зловещего существа, чье обличье сковывала ржавая решетка, растущая из головы, впечатлил Максима, он решил непременно познакомиться с таинственным незнакомцем и узнать о нем побольше.
Когда последние зрители разошлись, и артист вслед за ними собирался покинуть условную уличную сцену, Максим громко, так, чтобы ходулист услышал его там, наверху, спросил:
— Скажите, как вас зовут?! Откуда вы?!
То, что находилось на месте лица за решеткой, посмотрело на маленького человека внизу, ничего не ответило и на всех четырех конечностях, как животное, медленно направилось к узкому переулочку, пересекающему Панскую. В ночной тишине стук палок уже не казался чем-то обычным и объяснимым. Размеренное тук-тук-тук-тук-тук… на плохо освещенной улице повсюду раскидывало невидимые сети беспричинного страха и сомнений, отчего разум охотней пропускал сверхъестественное в материальный мир. В глухих ударах слышалось что-то ужасное и необратимое.
Однако сознание Максима, склонное анализировать и искать всему объяснение, упорно игнорировало неясные намеки на присутствие нечистой силы. Он ничуть не обиделся на молчаливый отказ артиста общаться и побежал за ним.
— Постойте! Я хочу поговорить с вами!
Ходулист остановился под единственным фонарем в Парковом переулке и обернулся. Максим в ужасе попятился назад. В тусклом теплом свете он увидел, как внутри шерстяного капора за решеткой страшная маска, заменявшая человеческое лицо, облизнулась, скривилась и снова неподвижно застыла, но уже с другими чертами, еще более жуткими, чем прежде.
Около минуты растерянный Максим стоял на месте, оцепенев от страха, пока мозг подбирал правдоподобную версию случившемуся. «Померещилось» — пришло на ум спасительное объяснение, и упрямый молодой человек тихонько пошел за артистом. Он решил выследить, где живет ходулист, а завтра, когда таинственный незнакомец будет без костюма и палок, — случайно познакомиться с ним. Максим был убежден, что отчужденность и равнодушие артиста — банальная усталость. Никто бы не стал спорить, что трюкачить весь вечер до поздней ночи и при этом не взять ни копейки у зрителей — адски изматывающий труд.
«Искусство во имя искусства и никакой коммерции! — восторгался про себя Максим, преследуя ходулиста. — Я думал, такие люди бывают только в кино и книгах. На что он живет?…Вот умора, если артист — обычный менеджер и никто из его коллег не догадывается о том, что он вечерами дает представления на Панской. Наверно, поэтому ни с кем не разговаривает — чтобы не узнали по голосу. Интересно, кто он? Откуда? Почему раньше не показывался? А, может, приехал из другого города?».
Ходулист, переставляя поочередно конечности, петлял по улочкам, выбирая самые нелюдимые и темные; Максим кружил вместе с ним по старой части города и уже начал думать, что артист никогда никуда не придет. Со стороны казалось, что он заблудился и не может найти дорогу домой. Ходулист возвращался на улицы, по которым уже не раз проходил, забредал в закоулки, попадал в старые дворики, снова оказывался на Панской и уходил в темноту Паркового.
Когда они в пятый раз возвращались к началу пути, Максим собирался раскрыть себя и помочь артисту найти дорогу к дому, но вдруг ходулист свернул на глухую, давно никем не используемую улицу. Асфальт на ней сохранился лишь отдельными островками, и только яркий свет луны помогал Максиму не расшибиться на одной из выбоин. Машины по Хлебной не ездили, люди не ходили, даже бездомные собаки и кошки не бегали. Улица вела к одиннадцати заброшенным кварталам. Несколько десятков двух- и трехэтажных домов уже много лет не видели живых людей. Горожане на каком-то интуитивном уровне избегали самый древний микрорайон города. Отчасти виной этому были те, кто не умел контролировать свои фантазии и не держал язык за зубами. Выдумщики оплели территорию ветхих зданий прочной паутиной зловещих слухов и жутких историй. И все суеверные — а это почти девяносто процентов горожан — хоть в открытую не признавали, но и не отрицали, что старые дома приютили потусторонних жителей. Весомым доказательством нехороших разговоров стало бездействие власти, которая каждый год собиралась сравнять аварийный жилой фонд с землей, и каждый раз ей что-то мешало, не иначе, как злые духи. Максим никогда особо не задумывался, чей это приют — нечисти или чиновничьей безалаберности, в этой части города у него никогда не было никаких дел, а потому она мало его интересовала. Но сейчас он насторожился. Зачем трюкач направлялся в самый гнилой район?
«Шифруется. Знает ведь, что здесь никого не встретит из живых. Сейчас зайдет в одну из развалюх, переоденется, спрячет костюм и выйдет», — быстро нашел объяснение Максим, не отставая от ходулиста.
В начале третьего он следом за артистом, не колеблясь, вошел в темный двор среди обшарпанных домов. Снаружи даже в ярких мистических потоках лунного света они выглядели, как обычные нежилые здания: побитые окна, облупившаяся краска, широкие трещины от фундамента до крыши, обвалившаяся местами штукатурка фасада, несколько матерных надписей. Вид запустения и разрухи не пугал Максима — в конце концов, это лишь непригодные для жизни дома, на месте которых когда-нибудь появятся новые. Однако во дворах мрачных заброшенок все выглядело и чувствовалось иначе. Ноздри Максима с трудом втягивали тяжелый воздух, будто голову укутали плотным шерстяным шарфом. Прежде громкий звук шагов ходулиста теперь с усилием прорывался через толщу тишины. Дома стояли, словно покалеченные чудовища с выбитыми глазами, разорванными ртами, содранной кожей, глубокими гнойными ранами. Внутри затхлых развалюх что-то пульсировало, и с каждым толчком из мёртвых недр зданий выплескивалось все больше душной черной ауры.
Хорошо знакомый с детства, и в тоже время совершенно чуждый, перерожденный во тьме заброшенных кварталов страх пробирался в сердце Максима, ускоряя и замедляя удары в груди, он испытывал молодого мужчину на прочность. Максим впервые боялся чего-то неосязаемого, неясного, того, у чего не было материального воплощения. Ужас нарастал и угасал, пульсировал вместе с тем зловещим, что пряталось в домах.
Максим убеждал себя, что все ему лишь чудится, и, трясясь от страха, продолжал идти через мрачные дворы за ходулистом, который, казалось, стал ниже и толще. Пугающие изменения в артисте Максим списал на обман зрения. Он во всем винил отсутствие электрических фонарей и полнолуние, стальные лучи которого вывернули привычное на изнанку, приукрасили запустение, разбавили тьму дворов, добавив в обыденное необъяснимо-страшное.
Оставив позади еще три двора с заржавевшими детскими каруселями, пустыми песочницами и гнилыми деревьями, Максим уже не мог не заметить то, как изменился артист. Во-первых, ходулист стал ниже на метр с лишним и штанины с рукавами волочились за четырьмя конечностями, оставляя широкие полосы на черной пыльной земле, а во-вторых — некогда просторный гобеленовый комбинезон теперь плотно облегал разжиревшее тело. И капор уже не болтался так расхлябанно, как во время выступления на Панской — то, что скрывалось под грубой шерстью, тоже разрослось.
Артист не обращал внимания на трансформации своего тела — он продолжал идти тем же неспешным шагом в дебри заброшенных районов, будто ничего необычного не происходило. Гобеленовая ткань натянулась до предела, и под напором плоти швы с треском поползли. Лохмотья костюма слетели, освободив массу, и остались лежать в одном из дворов рядом с детской горкой. Оголившееся существо в шерстяном капоре упрямо двигалось вперед, не замедляясь ни на секунду.
Шокированный Максим тоже не отставал, он находился в каком-то исступленном состоянии. Сердце то бешено колотилось, то внезапно замирало, и Максим слабо понимал, что происходит, и зачем он кого-то преследует. Он просто шел следом за тем, кто уже совсем не походил на ходулиста. Рост существа уменьшился в два раза и теперь оно использовало только нижние конечности. На ногах сформировались широкие стопы, они шлепали как ласты, раздувая под собой пыль и вместо легкого «тук-тук-тук» Максим слышал тяжелое «плюх-плюх-плюх»… На укороченных руках выросли огромные кисти со множеством длинных и коротких фаланг. Желтая кожа, как дрожжевое тесто, перевалившееся через кастрюлю, свисало с боков, спины, живота, груди, ног и рук.
Существо не торопясь пересекло последнюю улицу с поваленным светофором, узкой дорогой и тротуарами, занесенными толстым слоем пыли, асфальт на которых просел, растрескался и через образовавшиеся щели пробивались настырные уродливые растения. Оно скрылось во дворах деревянных двухэтажек с обвалившимися крышами, где его ждали четыре фигуры. Неподвижные, как статуи, они стояли и напевали ту самую мелодию, которую тварь исполнила на Панской на своих ногах-ходулях.
Максим как можно ближе подобрался к кругу поющих в центре которого стоял жирный артист, и спрятался за тремя стенами рухнувшего сарая. Сердце больше не замирало, оно все быстрее отбивало тревожный ритм по мере того, как ужасные события внутри круга развивались и достигали кульминации.
Десятка два длинных и коротких фаланг правой конечности стянули капор, освободив громадную лысую голову с обвисшей кожей. Гигантские ушные раковины странной формы, будто на каждой стороне было по два сложенных вместе уха, разбухшие, как разваренное тесто, зашевелились. Максим даже не стал искать этому объяснение. За последний час он увидел достаточно, чтобы сейчас принимать все, как данность. Уши разомкнулись и расширились, внутри темной дыры растянулись тонкие ниточки вязкой жидкости. Теперь Максим понял, что это вовсе не уши, а рты. Существо наклонилось в правую сторону, пасть еще больше расширилась, и оно стало медленно поглощать поющего, насаживая свою огромную голову на его туловище. Затолкав добычу до половины, артист выпрямился и наклонился на левый бок, чтобы еда прошла в живот. Максим видел, как под толщей слоев кожи проглоченная фигура опускается внутрь чудовища, и до крови прикусил язык, чтобы не закричать от ужаса. Слезы застилали глаза, он вытирал их рукавом ветровки и взывал к Господу, выпрашивая спасение и обещая жить, как праведный христианин.
Поющие фигуры казались обычными людьми, хотя выглядели они несколько странно, будто сомнамбулы — спали и бодрствовали одновременно. Максим узнал среди незнакомцев двух женщин и мужчину, которые стояли с ним на Панской несколько часов назад и смотрели захватывающее представление ходулиста. Очевидно, гипнотические трюки артиста и знакомая мелодия стали ловушкой для самых впечатлительных.
Покончив с первым блюдом, существо, не разгибаясь, принялось пожирать другой пастью женщину, стоявшую напротив съеденного мужчины, очертания которого теперь виднелись через складки на животе чудовища. То нечеловеческое и неживое за ржавыми прутьями, что Максим принял за маску, довольно причмокивало.
Вдруг существо стало быстро расти. Лишняя кожа расходилась по телу и туго обтягивала твердые мощные конечности. Руки и ноги вытянулись в тощие палки, на месте многочисленных фаланг и широких стоп остались узкие округлые культи. По всей коже появились глубокие дырочки, из которых полезли длинные иглы. Существо распушило острые шипы, словно вздыбленные шерстинки на хвосте испуганной кошки.
Передними культями артист закинул одну женщину на спину, и длинные иглы с легкостью прошли сквозь худое тело. Другую насадил на левую ногу, и, как ежик с грибами и яблоками на колючках, часто изображаемый на детских картинках, на всех конечностях не спеша двинулся к ближайшей двухэтажке. С трудом протиснувшись в узкую кривую щель в деревянных стенах, он скрылся в густой тьме.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Бледный Максим с вытаращенными глазами и трясущимися руками, в мокрой насквозь майке с облегчением выдохнул, когда тот, кого он преследовал, ушел со двора. Он больше не хотел ничего знать о виртуозном трюкаче в гобеленовом комбинезоне. Единственное, чего он желал больше всего на свете — поскорее выбраться из одиннадцати заброшенных кварталов живым и навсегда забыть об этой майской ночи.
Максим, не оглядываясь, бежал обратно через дворы и улицы, мимо домов и детских площадок, той же дорогой, что пришел сюда вслед за чудовищем. Он твердил про себя: «Господи спаси!», мчался вперед и в нетерпении ждал, когда покажется выход из жутких кварталов, в которых хозяйничал страшный людоед.
Все вокруг сливалось в одно большое неразборчивое пятно, Максим уже не понимал, где находится и в каком направлении бежит, к выходу или к месту пиршества артиста, правый бок сводила острая боль, холодный воздух раздирал горло. Постепенно бег перешел в шаг, шаг в медленный ход, пока он совсем не остановился на одной из улиц между кварталами, нарушая мертвую тишину тяжелой с хрипами одышкой.
Резкий звук пронзил пространство, будто через него прошли тонкие звенящие иглы. Максим посмотрел на левое запястье и выключил будильник на наручных часах. Стрелки показывали семь утра. Полная луна по-прежнему висела над ним, распыляя бледно-голубой свет.
Он огляделся по сторонам и побрел к ближайшему дому. Его одолевала назойливая сонливость: она лишала рассудка, подкашивала ноги, наполняла сознание беспросветным равнодушием к собственной участи. Не помня себя, Максим зашел в подъезд и больше никогда не выходил.
Через год на Панской снова развернулось захватывающее зрелище. Ходулист в гобеленовом комбинезоне и в маске из ржавых прутьев, за которыми, что-то недвижимое нет-нет да и облизнется едва заметно, показывал трюки и отстукивал всем знакомую, но никем не узнаваемую мелодию. И вновь самые впечатлительные шли в сердце заброшенных кварталов, а не восприимчивые через час напрочь забывали о существовании артиста… Будто его никогда и не было.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Станислав Бергер
Мертвец под кроватью
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Марина принимала душ, а Петя лежал в кровати, представляя, как тёплый водопад ласкает её позвоночник. То же самое было год назад, в этом же городе, в этом же отеле. Только тогда струя из-под крана безжалостно секла руки, желая наказать жену за содеянное. Кровь намертво въелась в кожу, запеклась под ногтями и на волосах. Но Марина старательно терла кисти гостиничным мылом и найденной где-то губкой. Потом они долго занимались сексом, Марина курила в кровати, нарушая правила отеля, а Петя скакал, размахивая журналом, отгоняя дым от чувствительных датчиков… Журналом, где рассказывали о маньяках.
Марина читала его с усмешкой.
— Только послушай! — говорила она. — История знает слишком мало женщин серийных убийц. Айлин Уорнер, Тамара Иванютина…
Марина втайне мечтала увидеть на страницах такого журнала собственное имя и свою историю. Боже мой, она и замуж-то вышла за Петю только из-за фамилии! Уж больно ей хотелось стать Мариной Смертиной. Хотя Петр открыл ей иное происхождение фамилии.
— Раньше на Урале была гора Мерт, и жили там шаманы. Потом пришло время им сойти к людям, и когда шаманов спрашивали — откуда будете? Они отвечали — с Мерта. Так и появилась моя фамилия.
Но Марина с улыбкой восприняла историю о шаманах. Она и по жизни шла с улыбкой, за исключением тех страшных моментов, когда её лицо трескалось по невидимым швам, а из дыр глядела осатаневшая ведьма.
Вода в душе закончилась, полотенце зашуршало, щелкнул замок. Силуэт Марины возник на пороге, одна сторона лица освещалась, другая принадлежала тьме. Стали заметны синяки под глазами, которые еще три месяца назад были крошечными. Три месяца как Марина перестала убивать.
— Что-то не так? — спросил Петя. Конечно, он знал, в чем дело. Знал про сны.
— Всё не так, — Марина присела на краешек кровати хрупкой ненастоящей молью. Волосы все еще были мокрыми, обычно она сушила их, но в последнее время привычные действия давались ей всё труднее и труднее.
«Это как болезнь, — сказала она перед поездкой. — Мы будем жить в том же отеле, в том же номере, сходим на место, где все произошло».
Но место уже стерли с лица земли. Развалины склада, где Марина перерезала горло тому бедолаге, сравняли с землей и огородили, снабдив табличкой о строящемся гипермаркете. Марина бросилась к машине, достала из бардачка пистолет и три раза пальнула в сторону яркого баннера с изображением большой двуспальной кровати.
— Это не совпадение, да? — кричала она. — Чёртова кровать из моих снов!!!
Пете пришлось пару часов просидеть у ног жены, поглаживая, успокаивая, следя за её руками. Он боялся этих рук. Не ровен час — жена окончательно потеряет рассудок и освободит супруга от тяжкого бремени жизни.
Но Петя старался не думать об этом. Он вдыхал Марину, жил её проблемами, даже предложил записывать сны, чтобы потом подвергать их тщательному анализу.
— Что записывать? Одно и то же снится. Мы лежим на кровати в гостинце, везде темнота, даже света от фонарей нет… Вернее, он какой-то темный, будто там не фонари, а лампады. Я смотрю вверх перед собой, и все реально, даже трещинки на потолке. А потом я чувствую его, как он шевелится под кроватью, в еще более абсолютной темноте, куда я отправила его год назад.
Прошел вечер, Марина немного успокоилась и теперь положила влажную голову на подушку, чувствуя, как кончики волос липнут к плечам, словно чьи-то пальцы.
— Спокойной ночи, — сказала она. — Только оставь гореть лампу.
Марина спит. Из кромешного ада ночи ползут кошмары, сонный паралич сковывает руки, не дает разогнуться ногам. Перед глазами мелькают бурые пятна, они ползают на потолке и прячутся в трещины. Победить это состояние почти невозможно, надо лишь ждать, пока тело сбросит путы напряжения и само собой погрузится в глубокую дрёму. На дне сонной бочки лежит его тело — жертва с распоротым горлом, с распахнутой челюстью, щек уже не осталось, дёсны высохли, зубы заострились, как клыки диких зверей, которые бродят по космическим чащам и прячутся с наступлением утра, убегают по мокрым дорожкам в пучину глубокой серой осени.
«Зачем я убила тебя? — стонет Марина, — Зачем я убила всех остальных?»
Наконец, она просыпается. Её будит движение под кроватью, словно у пола надулся живот. Он не просто пришел за ней — он созрел, как зерно в промозглой ноябрьской почве, проснулся, как мертвец в ледяной колыбели.
Страшные звуки заставляют окончательно скинуть оковы сна.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Он там, там под кроватью! — кричит Марина, — Давай уедем, прямо сейчас!!!
Стоило Пете зажечь верхний свет, движение замерло. Кошмар отступил, но Марина не дура. В свое время она пересмотрела много ужастиков, где главные герои по воле глупого сценариста оставались в проклятых домах, вместо того, чтобы убраться восвояси. Марина не станет повторять их ошибок. Она внимательно следит, как Петя спешно бросает вещи в глубокую дорожную сумку.
«Он не даст нам уйти» — говорит внутренний голос, даже когда пара стоит на пороге номера, оградив себя дверью на магнитном ключе, и вроде, кошмар побежден.
— Всё взяли? — спрашивает Петя.
Скрип двери, что-то мелькнуло, задев периферическое зрение Марины. Это он, тот самый человек из-под кровати, с глубокой раной поперек горла. Теперь он смеется бескровными губами, и рана хохочет вместе с ним:
— Меня забыли…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Жарков
Разновидности мразей
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Толпа ревёт, как зверь. Сотни круглых черных глоток с лепестками зубов, крики и вой. Они ползут по улице огромной густой каплей, щетинясь транспарантами и выдыхая грязный ветер злости, разрушающий всё вокруг. Трещат двери, лопаются стёкла, будто от жары, от вакуума пощады, от давления свирепой ненависти.
Иван в этой толпе, он видит вокруг себя похожих. Черви языков взбивают криками воздух. Видит свои черные губы, свои кровавые глаза, свою ярость, свой натиск правды. У других, у всех вокруг видит своё кричащее лицо. Они вместе, он идёт в этих сотнях, он переворачивает и поджигает машины, он, он, всюду только он.
«Гони чмырей!»
«Бей чмырей!»
«Чмыри, катитесь прочь!»
Иван против чмырей. Чмыри заполнили его город, его улицы, его дома и дворы. Эти твари повсюду, они пьют его кровь, жрут его хлеб и пачкают своими уродливыми детьми его родные школы. Чмыри — это грязь, гадость, отброс. Гони чмырей. И вчера он убил одного. Не лично Иван, но один из тех, кто против чмырей. Это показали в новостях. Убийцу задержали и шьют «разжигание розни». Власть заодно с чмырями, и значит, Иван должен драться сам. К черту такую власть.
«Убей чмыря!»
«Убей чмыря!»
«Убей чмыря!»
Они тащат эти крики по улице, размахивая ими, как смертью, и если встретят живого чмыря, разорвут в клочья. Но те попрятались, трусливые животные. Чмыри — не люди. Это факт, непреложная истина, они не люди, они — пришельцы. Буквально.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Какая нелепость: у Ивана развязался шнурок, он попытался завязать. Но в толпе это невозможно. Ни скамейки рядом, ни бордюра; поток людей толкается и сносит. Иван ныряет в какой-то подъезд, за подушку двери от гула толпы, ставит ногу на ступеньку. Он возбуждён. Непослушные руки будто забыли автоматизм этой простой операции. Он возится со шнурками в полутьме. Наконец, справляется — завязывает, и, на всякий случай, проверяет и затягивает второй шнурок. Пока он ковыряется, свист и вой, ураган снаружи усиливается.
Шторм за дверью тянет стоны, отчаянные крики и боль рассекают небеса, словно молнии.
Это чмыри, они перехватили толпу, Иван выходит из подъезда, и не может двинуться с места — чмыри с оружием. Приземистые уродливые лягушки скачут с монтировками и дубинами по улице, кроша людям черепа. Кровь течет под ногами, густая кровь с обломками костей и кусками мяса. В руке чмыря чья-то нога в окровавленном кроссовке. Он смотрит на Ивана — видит Ивана. Чмырей здесь много, одни проносятся мимо, другие замирают, пытаясь понять намерения этого человека, подходят к нему, сопят смрадом своих желаний, Иван это чует — замечает, как в их глазах уже ломаются его кости и вываливается на асфальт его мозг. Рядом стонет раненый, кто-то из людей — челюсть у не раззявлена, висит, почти оторванная. Иван берёт из его слабых рук дубинку и рубит человека под шею, хрустит ключица. Чмыри удивлены, но еще сомневаются, что Иван (теперь) на их стороне. Чмырей трое. Девять глаз его лижут, кислота сомнений обжигает кожу, желудок замирает в шаге от предательства. Иван широко размахивается, и голова человека звенит от удара. Бу-у-умз-з. Теплая кровь пачкает руки, одежду, лицо. Красный вкус, буквально и переносно, кривые зубы чмыря — одного, второго, третьего — их такие улыбки.
Поверили.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В арьергарде они идут вчетвером, проверяя раненых, но тех не много, добивать почти некого. Не в каждой растоптанной тряпке еще булькает человек. Иван орудует дубиной и греется чувством локтя. Цепями команды, безнаказанностью и теплом чужой крови. Ему удалось (их обмануть), они (теперь) заодно, и кто потом разберёт? Но вдруг чмыри осыпаются, один за другим, облетают с веток жизни, как листья, хрипят и корчатся на грязном асфальте, Иван слышит хлопки, видит дым и ловит ртом волокнистый запах пороха, сизый воздух липнет к глазам. Полиция! Он ложится на живот и накрывает голову руками. Хлопки выстрелов наступают, скрипят рации, пищат и щелкают затвором фотокамеры. Кто-то решительно выкручивает ему руки и сводит их за спиной, холодный металл обжигает запястья. Взяли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В зале суда стучат каблуки, люди входят и выходят, устраиваются, покашливают, сморкаются, сопят, шушукаются и таращатся, и все смотрят. Глаза блестят какой-то странной лютой радостью, много глаз, будто сотня пауков собралась поглазеть на одну единственную пойманную муху.
Иван за решеткой, жирный государственный адвокат, жирный государственный прокурор, какие-то люди — свидетели и среди них — чмыри. Половина глаз в зале — чмыри. Их глаз больше, по три на котелок.
— Иван, согласны ли вы с предъявленными вам обвинениями? — сухо спрашивает судья.
Какой смысл отказываться, доказательств — альбом фотографий и килограмм видео. Тройное убийство. Того мужика с оторванной челюстью, девушку без глаза и две трети подростка. Всем троим Иван вышиб мозги дубиной. Без фантазии — подходил, видел, что шевелится, бил. А затем бросал испуганный взгляд на скакавших рядом чмырей — видели?.. Оценили? Всё отпечаталось на видео, на фотографиях, и сейчас самому противно. Уже не объяснить, что убивая, спасался. Следователь сказал, что это неправильный способ спастись.
— Почему вы этих гадов не судите! — кричит Иван. — Они тоже убивали, они убили больше!
Судья ухмыляется, он не должен отвечать, но кто же ему помешает?
— Одно дело чмыри, — снисходит судья в брезгливой ухмылке. — Но вы же человек.
Молчание.
— Вы согласны с обвинениями? — повторяет вопрос его помощник.
— Нет! — кричит Иван, чуть не плача.
— Вот мразь, — шепчет рядом конвоир.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Три человека в погонах, погоны топорщатся, как подсохшие корочки, один идёт впереди, открывает двери. Другой рядом — следит за проходом осуждённого, третий сзади — двери закрывает. Всё продумано годами, столетиями, последовательность движений выстроена до мелочей, коридоры тянутся от двери до двери: открыл, прошел, закрыл. Неровный пунктир лампочек на потолке и кашель вечности на приговоре. Впереди только пустота. До конца жизни — стены, потолки, стальной стук дверей и отчаяние.
Первый конвоир оборачивается, сверкая глазами на остальных, и Иван получает первый удар в живот.
— Сука, — цедит конвоир сквозь зубы, — Мразь.
Он бьёт Ивана в живот, в живот, в живот, по печени, по почкам, ногами, тяжелым ботинком, зеркальной чернотой носка. Затем он входит в раж — по лицу, сквозь треск фаланг, по глазам, по губам, по зубам, каблуком сверху вниз, втаптывая кровавые сопли в пол. «Вот тебе, мразь, получай, получай, за наших, должен был там сдохнуть, падла, на, получай!»
Сначала Иван терпеливо сопит. Потом начинает орать, призывая (других) конвоиров на помощь, но те отвернулись, ковыряются в телефонах, делают вид, что не видят и не слышат. «На, сука, на». Гнев на вкус, как праведный, заливает адреналином конвоирский мозг. Волной вскипает ярость. Горит и сушит жажда (настоящего) правосудия. Когда хрипы Ивана начинают слабеть, а удары хлюпать, другой конвоир подходит и в ужасе отталкивает первого.
— Твою мать, ты чего творишь?
Поворачивается третий.
— Ты чего сделал? Говорил, что только проучить.
Второй наклоняется к разбитому лицу Ивана и рукой прикрывает себе рот.
— Ух ё… За что ты его так?
Первый конвоир бледнеет, из красного злого становится белым напуганным, трёт лоб, вытирает вспотевшую ладонь об одежду.
— Мужики… Вы же это… Вы же не сдадите? Прикроете, ладно?
— Пульса нет, — разгибается третий конвоир.
Оба смотрят с интересом в белое лицо (сослуживца). Тот прижимается к стене и сползает на пол. Второй конвоир снимает с пояса запасные наручники, другой помогает бывшему товарищу подняться, сводит за спиной его руки. Холодный металл обжигает запястья.
Взяли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Гасников
Яма
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Жарко.
Солнце разбухшим огненным шаром висело высоко в чистом небе. И ни намека на облачко — сплошная одуряющая синева над головой. А под ногами — бесконечные шпалы.
Шли уже давно. Час, а может, и два. Без конца потея и чувствуя, как наливаются тяжестью ноги.
— Далеко еще? — застонал Пашка.
Ему никто не ответил.
Он беспрестанно канючил последние полчаса, и его нытье нам уже порядком поднадоело. Но Пашка даже не думал униматься.
— Димоооон, — противно, нараспев, протянул он. — Ну, Димооон…
— Чего тебе?
— Пить хочу. Дай попить.
— На, только не нуди, — Димон сунул ему пластиковую бутылку с теплой газировкой.
Расплескивая, Пашка тут же принялся глотать противную шипучку. Выпив почти половину, он попытался вернуть бутылку Димону, но тот его моментом урезонил.
— Сам пил, сам и неси, — даже не обернувшись, резко бросил он.
Пашка открыл рот, хотел что-то возразить, но, оценив угрюмый Димкин вид, передумал.
Снова шли молча.
Впереди — Димон, мерил железную дорогу своими широкими шажищами, следом за ним — бурчащий вполголоса Пашка. Я замыкал.
Я тоже хотел пить, но теплая газировка выглядела не самым лучшим способом борьбы с жаждой.
А между тем железные змеи-близнецы рельс все тянулись и тянулись, плавным поворотом уходя налево. Пути лежали на вершине песчаной насыпи. Слева, метрах в двухстах, отчетливо виднелись строения складов и гаражей. Справа и внизу начинались какие-то хозяйственные постройки заброшенного завода. Черные полуразвалившиеся здания и железные остовы конструкций неизвестного назначения — при некоторой доле фантазии выглядело все это жутковато.
Не прошло и десяти минут, как Пашка снова заныл.
— Ну что, скоро? У меня уже ноги гудят!
Жарко.
— Как только, так сразу, — отрезал Димон.
Однако унять Пашку было не просто.
— Куда мы вообще идем?
— Придем — узнаешь.
— Куда придем?
— На нужное место.
— А долго еще?
Обернувшись, Димон зло зыркнул на него.
— Достал! Можешь заткнуться хотя бы на пять минут? И тут свершилось маленькое чудо — Пашка заткнулся.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мы не видели Дурных Снов с прошлой осени. И я уже стал понемногу надеяться, что все закончилось, но несколько недель назад сны вернулись.
Сны бывали разными, неизменным оставалось одно — чувство их пугающей реальности. Ты словно бы оказывался в шкуре другого человека — видел его глазами, слышал и чувствовал все происходящее, но ничего не мог изменить.
И всегда — в роли жертвы.
В этот раз мне снился странный лес. Я убегал, а меня преследовали. Загоняли, как охотники загоняют дичь. За спиной слышался дробный топот настигающей погони. Я отчетливо видел, как мелькают за спиной маленькие коренастые силуэты.
Дети. Меня преследовали дети. Но это была вовсе не игра.
Из ночи в ночь почти две недели я проваливался в эту страшную гонку. И каждый раз мои преследователи оказывались немного ближе, чем накануне.
Я не знал, но чувствовал, чем все это может кончиться.
И все же не торопился рассказывать Димону. К тому же, если Сны были действительно не просто навязчивыми ночными кошмарами, он тоже должен был видеть их. Но он молчал. И я молчал тоже. Очень не хотелось вновь впутываться во всю эту историю. И даже когда стало понятно, что ошибки быть не может, мы продолжали делать вид, что ничего не происходит.
Хотя бороться со Снами становилось все сложнее.
Я сдался, когда в одну ночь меня оглушил попавший в затылок камень. Пошатнувшись, я упал. И тут же десяток маленьких, но сильных рук вцепились в меня и поволокли куда-то в темноту леса. Я пытался вырваться, но сопротивление оказалось бессмысленным. Я видел, как в руке у одного из маленьких чудовищ сверкнул острый осколок. Сердце в груди готово было выскочить наружу, когда меня распластали по земле и надо мной взлетел самодельный стеклянный кинжал.
Я закричал. И тут же проснулся.
Не оставалось сомнений — это последнее предупреждение.
В конце концов, я первым не выдержал и рассказал все Димону. Выслушав меня, он только хмуро кивнул.
Дурные Сны могли обозначать только одно — Яма снова звала нас и требовала жертвы. И в этот раз, по установленным правилам, жертву выбирал Димон.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сначала я почувствовал, как вибрируют под ногами рельсы, и только потом услышал позади протяжный гудок. Состав шел со стороны вокзала. Зеленый здоровенный электровоз с облупившейся красной звездой на тупом рыле тащил за собой две дюжины груженых лесом вагонов.
Сойдя по насыпи на безопасное расстояние, мы смотрели, как он проносится мимо. Обдав нас горячими запахами мазута и свежеструганного дерева, состав промчался и скрылся за поворотом, на прощание еще раз разорвав воздух гудком.
Проводив его взглядом, мы снова выбрались на пути.
Пашка, вяло перебирая ногами, что-то бормотал себе под нос. Нескладный, какой-то квадратный, измученный жарой и дорогой, он выглядел смешно и жалко.
Отчего Димон выбрал Пашку, мне было не известно. Пашка хоть и мог своим нытьем довести кого угодно, в общем, был парень неплохой. Он жил в соседнем доме, иногда мы пересекались. И пусть мы не были близкими друзьями, но, в целом, Пашка мне нравился.
Однако таково было право выбирающего жертву. И спорить с ним я не мог.
Чуть сбавив шаг, Пашка поравнялся со мной и вполголоса, чтобы не услышал Димон, спросил:
— Сань, ну ты хоть скажи: куда мы идем? И долго ли еще? А то я уже задрался. Все какие-то рельсы да шпалы. Сколько можно?
Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы. Прямо как в детском стишке, невпопад подумал я. Но вслух сказал не это.
— Увидишь, — я попытался ответить так же сухо, как Димон, но у меня не получилось. Я словно за что-то извинялся.
Пашка надулся:
— Заладили: увидишь, увидишь… Че увидишь-то? — насупившись, он замолчал, однако потом все-таки спросил: — Далеко хоть еще?
— Нет, — сказал я. — Скоро дойдем.
Это была правда. Идти оставалось немного. Пашка вновь обогнал меня, и мы выстроились в прежнем порядке.
Опустив руку в карман джинсовых шорт, я нащупал ребристую рукоять выкидного ножа. Его лезвие было отточено до остроты медицинского скальпеля, так что при верном ударе боли не должно быть. Это то немногое, что мы могли сделать для своих жертв — обеспечить скорую и безболезненную смерть.
Правда, это сейчас. А в первый раз все вышло очень грязно и страшно…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Первым был Витька Дерябин. В тот раз, три года назад, всё произошло случайно. Шел второй месяц летних каникул. Во дворе никого — все разъехались по дачам. И мы с Димоном от скуки скитались по самым дальним закоулкам района в поисках хоть какого-нибудь развлечения.
Именно так мы и оказались возле Ямы. А там встретили Витьку.
В нашем районе Витька был личностью известной. В школе числился заядлым двоечником и второгодником. И на деле был отмороженным малолетним засранцем, не по возрасту физически развитым и готовым ввязаться в драку по самому пустяковому поводу. Родители Витьки пили. Дома он практически не ночевал, вместо этого предпочитая подворовывать по магазинам и путешествовать по незапертым подвалам, откуда его, надышавшегося ядовитых испарений клея или краски, то и дело доставала милиция.
Вот и в тот день, когда он попался нам возле Ямы, в глазах Витьки еще отражались радужные целлофановые сны.
— Стоять, суки, — сказал он, неожиданно появившись из-за останков полуразвалившегося сарая и преградив нам дорогу. — Кто такие?
Понимая, что на этот вопрос не существует правильного ответа, мы с Димоном лишь молча переглянулись.
Однако наше молчание, похоже, только больше его разозлило.
— Что, суки, давно люлей не получали? А ну, падла носатая, сюда иди!
«Носатай падлой» оказался я. И, не дожидаясь пока я исполню его приказ, Витька сам решительно двинулся в мою сторону. Честно говоря, не знаю, как Димон, но лично я порядочно струхнул — выглядел Витька абсолютно невменяемым.
Дальше же все произошло очень быстро.
Витька бросился на меня и повалил на землю. Я пытался отбиваться, но тягаться с ним было не просто. Кроме того, что он был больше и сильнее, пары клея, кажется, пробудили в нем какие-то животные инстинкты, прибавив силы и ярости. Сев на меня верхом, он принялся без разбора наносить удары. Его кулаки раз за разом врезались мне в грудь и лицо. Каждый удар вспыхивал в мозгу алым цветком боли, и я уже чувствовал, как что-то внутри меня готово лопнуть, когда внезапно Витька крякнул — воздух в одном шумном выдохе вырвался из его легких — и всей тушей тяжело навалился на меня, погребя под своим весом. Не понимая, что произошло, я толкнул тело в сторону и, вскочив на ноги, увидел Димона. В руках он держал кирпич. С угла кирпича капала кровь.
О том, что было дальше, я не люблю вспоминать. Все происходило словно в сплошном кровавом тумане. Нами будто бы овладело первобытное безумие. Непонятная, нечеловеческая ярость. И, пока не кончились силы, мы продолжали бить мертвое, обмякшее тело. Снова и снова.
А потом, когда туман развеялся… Стало по-настоящему страшно.
Спрятать тело в коллекторе предложил Димон.
Мы сбросили мертвеца в колодец, в черную холодную глубину, между собой решив, что этим все и кончится, и мы никогда и никому не расскажем о случившемся. Никогда и никому. Но, как оказалось, всё это было лишь началом — Яма приняла жертву…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Наконец, впереди показались обломки перил, уходящие вниз по правому склону, и верхние ступени лестницы. Мы были уже почти на месте.
Обернувшись, Димон многозначительно посмотрел на меня. Большего и не нужно. Я понял его и молча кивнул.
Лестница шла почти отвесно, и в первый раз спускаться по ней было непросто. Я знал это из собственного опыта. Всё время казалось, что стоит слегка оступиться, и ты тут же, ломая шею и кости, кубарем слетишь вниз.
Но мы с Димоном были привычны. А вот Пашка — нет. Он спускался медленно, боком, цепляясь за гнилые останки поручней и бормоча себе псд нос ругательства.
Мы дожидались его у мелкого ручья, вытекающего из зарешеченной пасти коллектора — трёхметровой бетонной трубы, вмурованной в склон холма. В месте, где вода выходила из трубы, ручей был загнан в нечто вроде бетонного канала. Но дальше тёк совершенно свободно, огибая склон, и метров через десять впадал в небольшое болотце.
— Ну? — спросил Пашка, наконец-таки одолев спуск и осматривая коллектор. — Куда теперь?
— Уже пришли, — просто ответил Димон.
— Пришли? — удивился Пашка. — Это и есть ваше секретное место?
Димон кивнул.
Рядом с водой и в тени густого кустарника, растущего по низу склона, жара уже не так давила. Ручей, хоть и вонял тиной, но дарил прохладу. Я с удовольствием ощущал, как медленно остывает тело. После нескольких часов на солнцепеке не было ничего приятнее.
Я даже решился закурить. Димон уже курил, сидя на корточках рядом с водой. Пашка же, с видом придирчивого музейного посетителя, изучал решетку и выступающие края трубы.
— И что в этом месте особенного? — спросил он разочарованно. — Стоило переться в такую даль.
— Здесь живет Яма, — ответил Димон.
— Кто? — не понял Пашка.
— Яма, — повторил Димон. — Слышал когда-нибудь?
Пашка замотал головой.
— Нет. А кто это? Что за Яма?
Димон, не поднимаясь с корточек, обернулся к Пашке.
— Уверен, что хочешь узнать?
— Да пошли вы! — возмутился Пашка, — Тащился тут по жаре, в какую-то дыру, хрен знает зачем! Обещали, что будет интересно. А че тут интересного? Говносток какой-то. Как будто я долбаных говностоков не видал.
Пашка состроил кислющую мину, и, отвернувшись, принялся носком кеда долбить вросший в землю кирпич. Всем видом Пашка выражал крайнюю степень обиды.
Димон не спеша докурил, бросил окурок в ручей и недолго наблюдал за тем, как подхваченный течением, тот лавирует между камнями и мусором. Поднявшись с корточек, потянулся, разминая затекшие конечности.
— Ладно, ты сам захотел, — сказал он.
Оставив в покое несчастный кирпич, Пашка в ожидании обернулся в сторону Димона. Ему явно не терпелось поскорее услышать историю.
Я был уверен, что она ему вряд ли понравится, но ничего не сказал.
Наконец, Димон начал свой рассказ…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Историю Ямы мы знали из Снов. Случалось, в них проступали отдельные образы, странные картины из прошлого. Незнакомые люди, места, пугающие сцены. Словно части странной мозаики, которые предстояло сложить. И мы складывали, кусочек за кусочком, желая понять. Но понять удавалось немногое.
То же, что удавалось, выглядело порой настолько пугающе, что в это не хотелось верить.
Яма существовала словно на какой-то границе миров, проявляясь то сильнее, то слабее. Иногда она могла исчезнуть на многие месяцы и ничем не напомнить о себе. Но бывало, что, угрожая смертью и безумием, она требовала жертвы снова и снова, неделю за неделей. И тогда мы выходили на охоту.
Яму придумали дети. Да, именно дети. Около сорока лет назад. Тогда здесь, на месте завода, располагался пионерский лагерь. Скорее всего, Яма появилась на свет в загадочное время после отбоя, когда из таинственного шепота рождаются лагерные легенды. Вначале она была обычной страшилкой, вроде Черной Руки или Красного Пятна. Но рассказы о Яме как часть местного фольклора переходили из смены в смену, из года в год. Всё обрастая и обрастая подробностями. И однажды дети и вправду начали верить в Яму. Они стали бояться её. Они хотели быть уверены, что она для них не опасна. И тогда-то, в лучших традициях язычества, начались жертвы. Так, постепенно, появились все те ужасные ритуалы, которые теперь приходилось исполнять нам.
Сперва жертвами становились мелкие животные, которых удавалось поймать на территории. Лягушки, мыши, ежи. Но чем сильнее становился страх, тем больше и крупнее жертвы требовались. Следом за мышами пришла очередь собак и кошек…
После нескольких случаев пропажи детей лагерь закрыли. А потом и вовсе ликвидировали. Прошло время, и на его месте начали строить завод. История, вроде бы, забылась. Но дети… Они помнили всё.
И жертвоприношения продолжались.
Пройдя сквозь годы, Яма изменилась; она перестала нуждаться в вере, потому как обрела собственную силу. Теперь она сама могла управлять людьми, хоть и продолжала частично от них зависеть. Ей необходимы были боль и страх. Кровавые приношения.
А значит, и слуги, которые могли бы их приносить… Или сами стать жертвами.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пашка выслушал весь рассказ, точно зачарованный. И когда Димон замолчал, странно изменился. Казалось, он всё понял. Лицо лишилось красок. Затравленным взглядом он смотрел то на меня, то на Димона.
Я опустил руку в карман и нащупал рукоять ножа.
— Ребят, вы чего? Не надо… — осипшим голосом неуверенно выговорил Пашка. — Меня будут искать.
Димон покачал головой.
— Недолго. Как и всех остальных. А потом просто забудут. Так было всегда. Ты понимаешь, мы не хотим этого. Никогда не хотели. И если бы было возможно… Но так надо. Кто-то должен умереть, должен остаться здесь. Яма требует жертву. Не бойся — это будет не больно.
В его руке тоже появился нож. Широкий, с удобной рукоятью — настоящий, охотничий.
Пашка медленно принялся отступать назад.
— Ребят, не надо… Чего вы? Я никому… Честно…
Димон молча двинулся в его сторону.
Странно, но Пашка даже не пытался кричать. Впрочем, это всё равно было бы бесполезно — на полтора километра вокруг — ни единой живой души. От страха Пашка совсем потерял голос, и, вжавшись спиной в решетку коллектора, издавал только какие-то невнятные скулящие звуки.
Димон подошёл к нему уже почти вплотную. Молчаливый, высокий, нож холодной искрой сверкнул в его руке. Но, не дойдя шага, остановился.
— Не хочу… Не хочу… Не надо… — захлебываясь соплями и слезами, повторял Пашка.
Глядя на него, Димон задумался. Их разделял один шаг; сломленный, Пашка даже подумать не мог о том, чтобы сопротивляться. Он лишь скулил и глотал слезы.
Выглядело это гадко и жалко.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я наблюдал всё происходящее со стороны, не понимая, отчего Димон медлит. Когда необходимо, он умел быть жестоким, иногда — очень жестоким. Но унижать страхом было не в его духе.
Я понял: что-то будет.
— Жить хочешь? — неожиданно спросил Димон, в упор глядя на Пашку.
Икнув и шумно шмыгнув носом, тот усердно закивал.
Димон протянул ему нож.
— Тогда ударь.
Пашка, перестав скулить, посмотрел на него с ещё с большим испугом.
— Ударь, — повторил Димон. — Я сказал — кто-то должен остаться здесь. Если это будешь не ты, тогда… Кто-то должен…
Я оцепенел, наблюдая за этой сценой.
Пашка замотал головой, словно не желая верить в происходящее.
— Нет, — шептал он, — Нет.
Но его пальцы сами собой уже стиснули рукоять ножа…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
На обратном пути мы не обменялись и парой слов. Иногда я оборачивался на Пашку и видел, как он механически шагает, уставившись перед собой стеклянными, бессмысленными глазами. Руки у него мелко дрожали.
Лишь когда мы уже подходили к дороге, ведущей в город, Пашка спросил:
— И что теперь будет?
Я пожал плечами.
— Не знаю. Может быть, Яма заснет. А может быть… В любом случае, в следующий раз моя очередь выбирать жертву.
— Очередь?
Я не стал объяснять. Позже надо будет рассказать ему о правилах, подумал я. Позже, не сейчас.
— А если меня найдут?
— Не найдут.
— Но…
— Не найдут, — повторил я.
Больше Пашка ничего не сказал.
Мы разошлись во дворе. Я понимал, как ему тяжело.
Но у меня на душе было не легче. Я думал о Димоне. Хватило ли бы у меня духу сделать то, на что решился он? Сколько ещё это будет продолжаться? И может быть, действительно лучше вот так…
Ответить я не мог.
Жара немного спала, и с востока потянуло прохладой. Остановившись на углу дома, я закурил.
Оставалось надеяться, что Дурные Сны вернутся не скоро, и у меня будет время подумать.
Подумать и сделать свой выбор.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Обрубки
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктория Колыхалова
Ходячий
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я Оля. Иду на кухню, чтобы поесть и попить. Иду ночью, потому что ночью Ходячий спит и не видит меня. На столе лежит Коробка со Спичками. Я знаю их, им нравится гореть. Они громко шепчут мне: «Зажги меня, Оля! Нет, меня!» Смешно. Какие глупые! Я зажгу вас всех, по очереди! Я жгу Спички одну за одной и забываю, что хотел сделать на кухне. Вдруг я слышу шаги. Это Ходячий. Я падаю на пол.
— Ты хочешь есть, Коля? Хочешь борща? Что ж ты ночью-то ползаешь? Пожара нам не хватало…
Оно знает, как меня зовут. Я не знаю, кто проболтался. Больше всего это похоже на Телефон. Он болтает без умолку. Я боюсь, что он разболтает мой главный секрет…
Ходячий поднимает меня с пола и сажает на Табуретку. Табуретка вежливо держит меня, она надежный друг. Передо мной стоит Кастрюля, я опускаю в нее руку и ем Капусту, с которой стекает Красная Вода. Кастрюле щекотно. Я прошу ее потерпеть, я еще не наелся. Ходячий с громким криком отталкивает меня от Кастрюли. Ему не нравится, что я ем. Оно тычет в меня Ложкой и Тарелкой. Они сильно стукаются друг об друга, им больно. Я расстраиваюсь и плачу. Мне уже не до еды. Оно, как всегда, очень жестоко. Я хорошо помню, как оно изрезало на куски красивую Ткань, тыкало в нее Иглами, жгло Утюгом, а потом надело на себя, поверх своей кожи. Ткань корчилась и мучилась. Ножницы не виноваты, они любят резать, а Иглы — протыкать. Их просто заставляет Ходячий. Так опасно быть с ним рядом!
Ходячий берет меня на руки и относит на Кровать. Оно всегда так делает, ему ничуть не жаль бедную Кровать, которой надо отдохнуть.
Я жду, когда Ходячий уснет. Больше нельзя медлить. Оно слишком опасно. Я тихонько встаю, беру Скотч. Он обещал прилипнуть к Ходячему, а не ко мне. Он держит слово, и я приклеиваю Ходячего скотчем к его Кровати, сначала руки и ноги, потом рот. Я делаю это быстро, и оно не может кричать и ходить. Я разогреваю Утюг и приношу Ножницы с Иглами. Кожа Ходячего корчится и мучается так же, как та несчастная Ткань. Только кожа еще и течет Красной Водой, а когда я разглаживаю ее Утюгом, шипит и воняет. Ходячий мычит и воет, но Скотч крепко держит свое слово. Оно никому не сможет рассказать мой главный секрет: я могу притворяться Ходячим.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Стихи
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дмитрий Витер
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Серый цикл
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Человек с фонарём
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Серая Плоть
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Угрюмый неподвижный человек
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Тень
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мастерская
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Глебов
Точка зрения как приём нарратива в литературе ужасов
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Как сказал один из классиков, в произведениях гениев мы находим невысказанные нами мысли. Как это верно, не правда ли? Идеи роятся в голове, но порой, как только садишься за клавиатуру с намерением изложить их на бумаге, нападает ступор. Дело идёт туго, и строки не желают литься из-под пальцев, зависших над клавишами. Знакомая ситуация?
Давайте попробуем разобраться, как преодолеть этот кризис, мешающий нам взяться за создание собственного произведения. Мысль изреченная есть ложь, сказал другой классик, но означает ли это, что никогда человеку не удастся изложить на бумаге то, что терзает его вдохновенную душу? Оставим этот вопрос философам и обратимся к практике написания ужастика.
Если мы уже примерно (или точно) знаем, о чём писать, то прежде всего необходимо выяснить, как писать. Для этого введём такое понятие, как нарратив. Так называется изложение событий, то есть, по сути, данное слово является синонимом «повествования». В Америке это называется «сторителлинг» — умение рассказывать историю. Не углубляясь в значение термина, примем, что основа нарратива — это взаимосвязь событий в их стремлении к финалу произведения.
Сегодня нас будет интересовать лишь одна из составляющих умения рассказывать — точка зрения. В произведении их может быть от одной, авторской, — до бесконечности…
Зачем это нужно? А вот зачем. Если мы подчиним весь ход сюжета лишь своему видению, читать книгу будет скучно: она станет предсказуемой. Очень быстро станет ясно, чем руководствуются герои в своих поступках и к чему ведёт автор. Нам это не подходит, ведь в хорроре основой повествования, основой интриги является даже не обман читательских ожиданий, а создание такой ситуации, в которой читатель не может догадаться, что ждёт его дальше.
Что же такое точка зрения? Это угол видения событий. Нас сегодня не будет интересовать, что хочет сказать читателю автор. Общая задумка — идея произведения, и она станет ясна, когда закончится последняя страница. А пока мы обратим внимание на точки зрения героев.
В романах Достоевского каждый герой имеет свою точку зрения, то есть воспринимает события, происходящие в книге, по-своему. Это создаёт эффект полифонии, или многоголосья. Если мы откажемся от идеи, что все персонажи должны быть рупорами нашей, авторской точки зрения, то получится набор героев, живых и разнообразных — не статистов, а личностей.
Разберём несколько примерных типов героев, которые могут существовать на страницах хоррора. Прежде всего, необходимо помнить, что все они должны быть легко узнаваемыми и близкими читателю. Печорины и Чайльд Гарольды с их бурей страстей и исключительностью нам не подойдут.
Итак, типы героев.
Скептик-материалист. Это тот, кто не верит в сверхъестественное, не допускает мысли о том, что происходящее нельзя объяснить физическими законами. Важный герой, благодаря которому в читателе будут бороться его собственные вера и неверие.
Фаталист. Это тот, кто верит в судьбу, в неотвратимость рока. Широко использовался в готической литературе и сохранился как тип до сих пор. За счёт него создаётся ощущение неизбежности гибели, нависшей над героями.
Экстрасенс. Это тот, кто даст читателю «наводки», обозначит штрихи того, что ждёт впереди. Его посещают видения, именно он точно знает, что грядёт ужас, хотя никто ему не верит.
Подлец. Герой, который, хотя и не обладает сверхъестественными способностями «экстрасенса», в силу каких-то обстоятельств точно знает, что НЕЧТО существует, но не говорит об этом остальным, потому что преследует собственные цели. Обычно меркантильные или эгоистические. Он ведёт себя так, что читатель чувствует: он что-то знает. Служит для плотного закручивания интриги. Зачастую этот герой появляется не в начале повествования, а приходит в него в определенный момент.
Невинная жертва. Это тот, кто оказался замешанным во всё совершенно случайно.
Раздолбай. Он хочет развлекаться и поначалу воспринимает всё, как приключение. Именно благодаря ему мы понимаем, что с ужасом шутки плохи.
Разумеется, возможны и другие типы героев. Ввести ли несколько равноценных персонажей или сосредоточиться на одном главном, решает сам автор. Но использовать определённый набор, как показывает опыт написания хоррора, гораздо выгоднее.
Теперь обратимся к вопросу, как использовать разнообразие видения событий этими героями для повествования. По сути, это означает, что мы должны выяснить, каким образом подавать читателю информацию, чтобы закрутить интригу и в то же время сохранять равноценные пропорции между участием персонажей в действии (это важно, иначе кто-то непременно окажется недоработанным, и его гибель не затронет читателя).
Посмотрим, как использование разных точек зрения помогает создать напряжение в повествовании.
Возьмём способ развития сюжета, заимствованный хоррором из волшебной сказки: это роман пути. Герои покидают дом и, проходя через вереницу событий и препятствий, сталкиваются с неведомым (Кащеем Бессмертным, Змеем Горыны-чем и так далее). Разница лишь в том, что, в отличие от сказки, герои не знают, что именно их ждёт, а зачастую вообще поначалу не понимают, что что-то их ждёт.
Итак, предположим, что группа персонажей, двигаясь из точки А к точке Б, находит некий предмет. Если все дружно решат, что он является предвестником их скорой гибели, то наррататив сразу скатится к единой точке зрения. Читатель поморщится: автор рубит с плеча, подсказывает мне, держит за неискушённого. Не подходит. Что же делать? Вот тут-то и понадобятся точки зрения героев.
Разберём по пунктам, как отнесутся к находке разные типы героев.
Скептик-материалист придумает более-менее реалистическое объяснение, которое читателя не убедит, конечно, но временно устроит некоторых других героев.
Фаталист воспримет как знак судьбы.
Экстрасенс почувствует, что это сигнал опасности, но он не станет убеждать в этом остальных, так как уверен, что ему всё равно не поверят. Возможно, он даже грохнется при виде этого предмета в обморок, но объяснит это остальным недомоганием.
Подлец поймёт, что всё неспроста и учтёт, но, конечно, промолчит. Однако читатель должен почувствовать, что персонаж-подлец воспринял находку соответственно.
Невинная жертва равнодушна к находке, потому что думает лишь о том, как бы избежать неприятностей.
Раздолбай предлагает продать находку подороже коллекционерам.
Теперь допустим, что персонаж-подлец имеет некий предмет, который он скрывает от остальных. Конечно, кто-то из героев случайно обращает на это внимание. Пусть это будет фаталист. Он обращается к скептику и предлагает выяснить причину такого поведения подлеца. Однако материалист не придаёт таким вещам значения, и отшивает фаталиста. Тогда тот ищет поддержки у другого героя, которому доверяет. Например, у жертвы. Но жертву такие вещи не волнуют — у неё голова занята только тем, как бы избежать неприятностей. Фаталист остаётся в гордом одиночестве, что повышает риск выяснения причин поведения подлеца. Вот пошла сюжетная коллизия.
Третья ситуация, которую мы разберём, касается эпизода, в котором нужно куда-то пойти и что-то найти или выяснить — исследовать. Каждый из отправившихся в путь героев отыщет на одной территории что-то своё — соответственно тому, как ему видится происходящее. Кроме того, персонажи присматриваются друг к другу, и таким образом, переключая повествование от одного героя к другому, мы расскажем об одних и тех же событиях с разных точек зрения. В результате вместо линейного нарратива получится несколько нитей, в результате сплетающихся в одну. Но это не откроет тайн интриги, а лишь усилит её, потому что за счёт фрагментарности возникнет недосказанность, полная намёков.
Наконец, имеет смысл упомянуть о том, что важной составляющей нарратива является то, как воспринимают друг друга персонажи. Материалист презирает экстрасенса, фаталист — материалиста, и все дружно презирают жертву, которая на всех обижена, ибо охвачена страхом. Противоборство желаний, целей и фобий создаст внутренний конфликт между героями, который усилит общую интригу противостояния персонажей и того НЕЧТО, с которым они вынуждены вступить в борьбу. Если читатель не знает, как поступят герои, если они не дружны и не едины в своих действиях, то нельзя и предугадать, удастся ли им справиться с монстром, поджидающим их в недрах неведомого. А это, повторюсь, основа повествования в хорроре.
Разумеется, создание подобных противоречий внутри группы персонажей невозможно без тщательной разработки их личностей, но это уже тема для другой статьи.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Лектор
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Василий Рузаков
Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Человечество так устроено, что, не давая всему окружающему имена, не развешивая повсюду ярлыков, чувствует себя как-то неуютно. И страсть эта простительна. Однако иногда на свет появляются понятия, которые охватывают так много, что, пожалуй, не имеют смысла вообще. К примеру, «альтернативная музыка» или предмет нашего сегодняшнего разговора — «вирд».
Что такое «альтернатива»? По сути — термин этот, скорее, из области маркетинга, а не музыковедения. Четких рамок у альтернативной музыки нет; по сути, не понятно даже — по отношению к чему она «альтернативна»? Это просто удобный ярлык, который говорит: «альтернативный — значит хороший».
Вот и покупайте диски, билеты на концерты и т. п. у хороших нас — а не у плохих остальных. А заодно — бесплатный бонус: вы можете почувствовать себя «не такими, как все». Ибо — альтернатива.
С пресловутым «вирдом» — ровно та же картина. Английское слово weird означает «странный»… Чувствуете? Снова этот оттенок «исключительности», при помощи которого подростку можно «впарить» практически все, что угодно. И впаривают: под этот термин, строго говоря, умудряются подогнать авторов в диапазоне от Лавкрафта (а задним числом — и Киплинга с Конан Дойлем) до модного, обласканного критиками Чайны Мьевиля. Попробуем все-таки разобраться, откуда есть пошло — а заодно и прикинуть, есть ли «вирд» в России.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
НАЧНЕМ ОТ ПЕЧКИ…
Weird fiction, как этот «жанр» именуют западные источники, то бишь «странная художественная литература» — термин довольно давний. В оборот его ввел никто иной, как Говард Филипс Лавкрафт, в своем знаменитом эссе «Сверхъестественный ужас в литературе», задав, так сказать, теоретическую базу. Вот она, эта знаменитая цитата:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В оригинале стоит не «история о сверхъестественном», а как раз таки weird tale — так что, вот оно, зарождение жанра.
Сам ГФЛ и близкие ему авторы публиковались в палп-журнале «Weird Tales», что и породило второе значение интересующего нас термина — «круг авторов журнала «Weird Tales». Чтобы понять размах явления: помимо Лав-крафта там регулярно публиковались Роберт Говард, Эдмонд Гамильтон, со временем туда угодил и Рэй Брэдбери. В довершение всего, Ст. Джоши, видный специалист по литературе такого типа, выделяет несколько ее поджанров: сверхъестественная история, история о призраках, квази-научная фантастика, фэнтези, собственно литературу ужасов. И мы таки по-прежнему будем считать, что речь идет о некоем конкретном жанре?..
На самом деле корни всего явления можно обнаружить в уже упомянутом эссе Лавкрафта. Маэстро был не только писатель, но и читатель, он отлично разбирался в литературе и, хотя его собственные работы часто склоняют за компанию с Эдгаром По и лордом Дансени — надо быть напрочь глухим к литературе, чтобы не почуять, что «затворник из Провиденса» от них отличался. Отличался он, разумеется, и от предшественников по «страшной литературе», вроде того же готического романа — но для читателей того времени, подозреваю, разница была не очевидна. А значит, надо было объяснить, почему творчество ГФЛ и его попутчиков должно интересовать читателей больше, чем труды почтенных классиков вроде Анны Рэдклифф.
Сформулировать разницу с последней, кстати, труда не составляет. В романах Рэдклифф и ее последователей очень часто давалось «реалистическое» объяснение самым, казалось бы, фантастическим событиям. Для ГФЛ это было бы принципиально неприемлемо. Скорее уж, типичным можно назвать противоположный ход: по простым, казалось бы, бытовым мелочам, герой его рассказов часто понимает, что космический ужас совсем рядом, прямо за плечом.
По сути, данное понимание «вирда» можно свести к новой школе фантастической литературы, включающей в себя хоррор, мистику, фэнтези именно в нашем современном понимании, в отличие от литературы более ранней. И, что самое интересное, эта ветвь литературы подозрительно граничит с литературой «палповой» — кроме ее «условно-реалистического» крыла. Да и то здесь провести границу не всегда легко: к примеру, такая «классика палпа», как романы о Фантомасе — технически относится к реалистической литературе, но было в этих триллерах нечто такое, в чем даже сюрреалисты обнаружили «родное и близкое». И чем это, спрашивается, не вирд?
Впрочем, при небольшом размышлении и на этот вопрос не сложно ответить: Фантомас, какими бы сюрреалистическими не были его жестокость и изворотливость — все-таки вполне земной преступник, которого изловить и покарать потенциально можно. А вот с Ктулху и прочими Ньярлатхотепами такой фокус не возможен, во всяком случае, по мнению Лавкрафта.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ВСЕ СТРАНЬШЕ И СТРАНЬШЕ…
В наше время в западной, англоязычной литературе появились так называемые «новые странные» — включая вышеупомянутого Чайну Мьевиля, например. Дать определение своему течению затрудняются даже они сами, хотя и упоминают влияние Лавкрафта, а также «желание отойти от клише фантастического жанра, совместить фэнтези и фантастику» и тому подобные, довольно расплывчатые заявления.
Чтобы уловить суть этого явления, неплохо бы чуть-чуть вернуться к истории фантастики — ну, или хоррора — в данном случае, разница не принципиальна. Обе эти ветви литературы — по сути, «гетто», к обитателям которого принято относиться свысока. В том же хорроре есть Стивен Кинг, которого «за выслугу лет», астрономические тиражи и несколько условно реалистических книг, все-таки, принято считать «почти настоящим писателем»; Дин Кунц, который ведет себя настолько примерно, что его, опять-таки, могут рассматривать как часть мейнстирима, пусть и невысокого пошиба… И… И… И… И все. Уже Клайв Баркер — это немного слишком, а уж от упоминаний Лаймона или, не к ночи будь помянут, Эдварда Ли, сторонники «большой литературы», полагаю, будут падать в коллективные обмороки и требовать мыть руки с мылом после каждого прикосновения к обложке их книг. Но…
Есть лазейка для писателей, которые хотят таки быть допущены в приличное общество — называется она «постмодернизм». Игрушка эта уже слегка поднадоела и вышла из моды, но, в общем-то, до сих пор действует. Фантастика и хоррор остаются низким жанром, но мы их и не пишем, ага. У нас — «экспериментальная литература», высокое искусство. Самое забавное, что иногда это и впрямь не фантастика и не ужасы, а нечто иное: фантдопущения не работают, страшными книги не назовешь. Уж насколько это искусство высоко — ну, это разговор отдельный и сложный.
Словом, «новые странные» — это попытка выделиться и даже хоть как-то быть допущенными в мейнстрим, хоть в прихожую… Только чтобы не считаться больше авторами «низкой литературы». Отсюда и гипертрофированная «литературность» их творений: посмотрите, как еще я умею, какой у меня стиль — ну разве это просто «чтиво»?
Самое главное свойство подобной литературы — устаревать со страшной силой. Лавкрафт был не особенно популярен при жизни, хотя в журналах его публиковали стабильно, но позднее его популярность только росла. Будут ли через сто лет читать того же Мьевиля, будет ли он производить то же впечатление? Почему-то я сомневаюсь. Писатели, которые чересчур увлекаются формой, забывают одну простую вещь: все, кроме критиков, берутся за чтение книги не ради того КАК, а ради того ЧТО было рассказано. Нас прежде всего влечет хорошая история, а не завитушки вокруг нет. Тот же Лавкрафт писал несколько «устаревшим», но довольно простым языком — и, тем не менее, передать его стиль во всей полноте, на моей памяти, не удавалось еще ни одному русскому переводчику. А мороз по коже продирает нешуточный…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
НА ЯЗЫКЕ РОДНЫХ ОСИН…
Прежде чем говорить о русской литературе, вернемся к истокам «вирда»: итак, Лавкрафт, «странность» которого заключалась в том, что человек внезапно обнаруживал себя наедине с космическими силами — в лучшем случае, равнодушными, но чаще — агрессивными. Другим полюсом того же явления была палповая фантастика того же Гамильтона и Меррита — на первый взгляд, полюсы никак между собой не связаны, но… Вспомните книги Лавкрафта и мысленно сравните с «Гори, ведьма, гори» («Дьявольские куклы мадам Мэндиллип» Абрахама Меррита) — и вы почувствуете сходство. А «Семь шагов к Сатане», с другой стороны, уже ближе к авантюрным произведениям Гамильтона (или «Фантомасу», если на то пошло) — что и делает Меррита идеальным «связующим звеном».
А теперь вспомним классику, хотя бы самую очевидную. Можно ли назвать «вирдом» того же Гоголя? На мой взгляд, нет — временами он подходит к самой грани явления, но не переходит ее. В его мистических произведениях слишком силен иронический элемент: в «Сорочинской ярмарке» вся мистика оказывается «поддельной», почти как у мадам Рэдклифф. Под определенным углом зрения, вполне «лавкрафтовской» вещью оказывается «Вий»: да, после кульминации в церкви следует «комическая разрядка» со знаменитым обсуждением ведьм и их хвостов, на которые стоит плюнуть. Но… на секунду сместите читательскую оптику и поймите, что этот беззаботный смех — единственное, что отделяет героев от космического ужаса Вия, который реально существует в рамках повести. Вот это состояние уже вполне попахивает ГФЛ, хотя я и не уверен, что Гоголь собирался именно так ставить вопрос.
В каком-то смысле продолжателем дела Гоголя выступает Булгаков: если мысленно удалить из «Мастера и Маргариты» линию Иешуа, то получается произведение, пограничное с «вирдом», каким его и представлял Лавкрафт: в Москву явились силы поистине космического масштаба и затеяли жуткие, смертоносные игры с горожанами. Но, как это раньше и делал Гоголь, Булгаков придает своей чертовщине двусмысленности, балансируя на грани между «было или не было», намекая на то, что может, и ну его — просто морок, обычные, просто очень хорошие гипнотизеры.
Если уж говорить о странном, то вспоминаются вещи типа «Превращение голов в книги и книг в головы» Осипа Сенковского: жутковатая и очень необычная, по началу, вещь. Но, примерно к середине рассказа, читатель соображает, что все странности этого произведения — не более чем затянутая метафора «литературного процесса». Более того, на взгляд неспециалиста, рассказ в целом изрядно смахивает на сведение неких литературных счетов. Это не просто «не вирд» — это его полная противоположность, низведение «космического ужаса» до жалкого иносказания. Хуже может быть только сюжетный ход типа «и тут она проснулась» — всю его омерзительность по отношению к фэнтези хорошо раскрыл Толкин в эссе «О волшебных историях» и его анализ вполне применим и к хоррору тоже.
Самое забавное, что примером вирда (того его крыла, которое ближе к палпу и Гамильтону) мог бы послужить Беляев: в его произведениях типа «Головы профессора Доуэля» сквозят те самые, нужные нотки.
Из современных авторов на ум приходит Владислав Женевский, которого часто относят к вирду, но… На мой взгляд, это неверно. Возьмите рассказ «Ключик» — это мастерски, очень качественно написанное произведение, но обнаружить в нем «космический ужас» — дело безнадежное. Некая тварь подманивает туристов, притворяясь ребенком — и убивает тех, кто отозвался. И что здесь «странного», да и «страшного» тоже? Психологические переживания героев изложены отлично, они могут показаться жуткими тем, кто переживал нечто подобное, но… Схожий сюжетный ход в рамках чистейшей «сай-фай» использовал Филипп Дик в своей повести «Вторая модель», и, при всем уважении к литературному уровню рассказа Женевского, произведение Дика гораздо страшнее.
Вообще, как ни странно, «химически чистый» образец «вирда» на русской почве можно обнаружить не в литературе, а в кино… Экранизация Александра Грина, культовый «Господин Оформитель» — фильм, вообще плохо вписывающийся в отечественное кино. Это, скорее, декадентская вариация на классические американские фильмы ужасов — годов примерно 50-х. Но развязка фильма, его финальная сцена, в которой гремит «Харе Кришна, донна Анна» Курехина — тот самый «космический ужас» в его самой дистиллированной форме со времен самого ГФЛ. Правда, кажется, с тех пор никто, включая самих авторов фильма, так и не понял, как это получилось — тем более, что рассказ Грина был значительно более «благопристойным» произведением.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
В целом, сам этот термин можно употреблять в двух значениях. Первое, изначальное — ГФЛ и другие писатели журнала «Weird Tales» — носит чисто «исторический» характер. Второе «странная литература» — самохарактеристика настолько широкая, что подвести под нее, при желании, можно хоть Дарью Донцову. Но, с другой стороны, если кто-то желает объявить себя «странным» — кто мы такие, чтобы ему мешать?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Комментарии
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я поясню один момент, который остался неразъясненным автором статьи, а именно: заголовок. Это известная цитата из придворного поэта XVIII века Василия Тредиаковского; Александр Радищев, слегка видоизменив, использовал строку из 514-го стиха его поэмы «Телемахида» (1766) в качестве эпиграфа к своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790). В книге этой Радищев критиковал современное ему российское государство.
В свою очередь режиссер Сергей Овчаров, снимая в 1989 году экранизацию сатирического романа Салтыкова-Щедрина «История одного города» — фильм «Оно» (да, если кто не знал, у нас в отечестве тоже есть «Оно», но не по Стивену Кингу, а по Салтыкову-Щедрину, и тоже страшный) — взял ту же цитату.
Когда мы с Василием Рузаковым обсуждали будущую статью и думали: а что же в нашем отечестве ближе всего к понятию «вирд», как раз и вспомнили этот фильм (и не только его). И пришли к выводу, что именно эта строка описывает вирд, пожалуй, точнее всего.
То есть Тредиаковский описывал адского пса Кербера; Радищев — ужасы царизма, а мы вот — вирд. А эти строчки имеют отношение к ужасам, как говорится, по-любому:)
И тут вот какое еще любопытное соображение вырисовалось. Помимо уже упомянутых близких к вирду вещей что еще вспоминается? Гоголь — повесть «Нос». Салтыков-Щедрин с его городом Глуповым (чудище, чудище обло! Действительно жуткое ОНО — посмотрите, кто не видел.) Уже ближе к нашему времени — Даниил Хармс. «Как надобно поступать с младенцами». «Старуха». Или вот — «Симфония». Настолько замечателен этот текст, что просто целиком приведу его:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Как мне кажется, вывод напрашивается такой: вирд — это ужас абсурда. Абсурдное — непонятное, хаотичное, неизвестное, небывалое… Чудище обло, озорно… В России абсурд чаще использовали сатирики. И чаще всего — в описании общества и государства.
Что-то от вирда есть у таких наших постмодернистов, как Саша Соколов («Школа для дураков»), Венечка Ерофеев («Москва-Петушки»), Юз Алешковский («Николай Николаевич»)… Нечто сатирически-пугающее и отвязно-панковское чувствуется и в «Циниках» Мариенгофа, и в антиутопиях Замятина («Мы») и Войновича («Москва 2042»)… Нет, чего-чего, а странностей в нашей литературе хватает!
Только тот абсолютный страх, который на Западе считается «космическим ужасом» — в нашей литературе предстает ужасом перед всеобъемлющей, абсолютной властью государства.
Не потому, что российское государство как-то особенно ужасно по сравнению с западными вариациями или русский человек как-то особенно задавлен своим государством по сравнению с людьми на Западе. Совсем нет. И большая ошибка так думать. Всё как раз наоборот! Просто таков российский менталитет: в идеале он не терпим к несправедливости, к хаосу, к неправде и неустройству. Русский ум во все стремится внести здравый смысл и порядок. Он даже космос берется обустроить, не говоря уже о государстве. Именно поэтому у нас абсурд — это чаще всего сатира, страшная, гиперболическая, пугающая, но — сатира, а не глухой бессильный ледяной ужас и мурашки слабого одиночки перед лицом Непостижимого. Посмеяться над своим страхом — это самый быстрый способ его преодолеть. В нашем отечестве в конечном итоге — всё постижимо! Даже вирд. (Шутка):)
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Статья, в общем и целом, хороша; для людей не причастных будет познавательна, хотя некоторые выводы, сделанные автором, можно назвать, мягко говоря, странными. Странными, если вы понимаете о чем я. Weird, о да. Weird.
В первую очередь, кажется довольно нелепым пристегивание к вирду «космического ужаса». Верно, Лавкрафт работал с «космическим ужасом», сделал его главной движущей силой своей прозы — но это его, Лавкрафта, личный modus operandi, а вовсе не отличительная черта целого литературного направления. В связи с этим весьма сомнительным выглядит тезис о том, что «Ключик» Женевского нельзя отнести к вирду, по причине отсутствия в нем того самого пресловутого «космического ужаса».
Более того, сама по себе опора на Лавкрафта как на непререкаемый авторитет вирда — сомнительный прием. Да, Лавкрафт использовал термин «weird fiction» первым в истории человечества, но не стоит забывать, что этим термином он обозначал литературу, которая в те времена еще не успела получить названия: то, что сейчас именуется хоррором, фэнтези, городским фэнтези и т. д. А собственно вирд в современном понимании, new weird, сформировался гораздо позже, в 90-х годах — и он представляет собой попытку выйти за рамки, сложившиеся в вышеупомянутых жанрах. Только и всего. Вот есть у нас такая музыка — «рок». Она характеризуется определенным набором приемов, которые используют музыканты. А есть другая музыка, «построк», которая основной своей задачей имеет преодоление границ, заданных набором роковых приемов. Вот «вирд» — это такой «пост-хоррор», попытка писать «страшную» прозу по-новому, наводить на читателя жуть не по канонам. Чаще всего это означает искажение традиционных жанровых элементов или даже смешение жанров (да, в том числе и с постмодернизмом — если у автора статьи нелады с постмодернизмом, то это исключительно его беда). Разумеется, получается не всегда, более того, чаще не получается, чем получается. Разумеется, для стороннего наблюдателя все эти деления на жанры и поджанры условны и непонятны — точно так же, как слушателю «Русского радио» непонятны и ненужны все эти ваши «пост-роки», «пост-панки» и «пост-металы» — и обычному читателю вполне хватит ярлыка «хоррор» или «темное фэнтези».
Кстати, брюзжание автора по поводу «новых странных» как раз из этой оперы: мол, они жертвуют содержанием в угоду форме, а потому обречены на забвение. Мол, Лавкрафта помнят, а Мьевиля забудут. Может, и так. А может, на творчестве Мьевиля вырастет автор, которому суждено прославиться на века. Ведь, чего уж греха таить, мы сейчас знаем про лорда Дансейни только потому, что он повлиял на Лавкрафта. Современный вирд — следствие естественного литературного процесса, поиска новых форм, новых приемов, новых ужасов. Такие процессы не бывают быстрыми и не имеют четко выраженных рамок. Это поиск нового слова, имеющий к настоящему искусству куда больше отношения, чем шаблонные сюжеты шаблонных романов ужасов, клепаемых признанными мастерами по три штуки в год. Такие дела.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Честно говоря, ясности, что же такое вирд, статья не добавила, но прочитано с интересом.:)
Что касается отношения к этому жанру издателей…
Руководители издательств, нацеленные на получение прибыли, зачастую слова «вирд» пугаются, как всего экспериментального, непонятного и обладающего весьма туманными перспективами продаж. А мне лично этот жанр (ну, в том смысле, в каком я понимаю слово «вирд») интересен, как интересно всё, что активно растёт и развивается, в чём есть жизнь и поиск.
Ну, и как ведущий редактор книги Владислава Женевского «Запах» позволю себе не согласиться с утверждением Василия, что творчество Женевского — не вирд. Возможно, не все рассказы Влада можно отнести к этому жанру, но если взять, скажем, «Зеваку», то там мы находим тот самый «космический ужас» в чистом виде. Опять же в том смысле, в каком я его понимаю.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я участвую и сужу многие конкурсы хоррора (в последнее время их развелось в российских интернетах, как грязи) и могу с уверенностью сказать, что на конкурсных площадках вирда очень много. Виной тому, как по мне, попытка разнообразить жанр. Еще недавно тремя китами отечественного хоррора были: бытовуха, маньяки, дети (в разных пропорциях и смесях). В какой-то момент авторам стало тесно, да и, откровенно говоря, возник переизбыток убитых маньяками детей в коммуналках, поэтому авторы огляделись и взяли в оборот в том числе и вирд. В той или иной степени «странные тексты» появляются во многих конкурсах. Конечно, понятие вирда размытое и точных классификаторов не существует, но, как правило, их легко выделить из общей массы «стандартного» хоррора.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Допросная
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Максим Деккер
Секреты успеха извращенца Карлтона Меллика
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мистер Меллик, так каково это — быть первопроходцем и ключевым автором жанра «бизарро»? Вообще, почему вы решили связать свое имя конкретно с этим литературным течением?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я просто пишу это, потому что мне нравится. Откровенно говоря, я не считаю себя создателем нового жанра. Я люблю истории, в которых по максимуму включается воображение, которые уносят меня в ранее неизведанные миры. Это сродни желанию подростка выделяться, быть уникальным. Если что-то было сделано до меня, то зачем мне про это писать? Если я буду таким как все, то чем тут хвастаться? А так у меня есть мотив делать то, что я делаю, и чем дальше развивается жанр, тем больше появляется единомышленников-читателей и авторов, которые разделяют мое видение литературы. Я действительно не считаю себя первооткрывателем. Я просто делаю свое дело. И порой попадаю в нужное место в нужное время.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
С чего началось зарождение «бизарро» как самостоятельного жанра? С какими трудностями столкнулось это литературное направление, и чем оно может быть полезно для читающего общества?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Бизарро» зародился благодаря группе писателей, которые были не довольны положением дел в книгоиздании. Нам хотелось творить что-то необычное. Мы не хотели писать то, о чем писали многие. Мы сочиняли произведения, которые хотели прочесть, но которых не существовало. Идеи и сюжеты таких книг были доступны только во вселенной кинематографа. Фильмы Линча, Кроненбергера, Гиллиама, Уотерса — «странности» подобных работ никак не проявлялись в литературе. Мы хотели создавать такие же безумные, веселые и странные книги, как эти фильмы, которые нам нравятся.
Поначалу дела шли нелегко. Мало кто одобрял идеи писательской «банды», решившейся дать начало новому направлению. Нам в один голос твердили: «Вам не удастся». «Жанры так не изобретаются». Эти люди не понимали, что именно так в разные времена и в разных странах формировалась культура хоррора. Так формировалась и научная фантастика. Но мы не то чтобы взяли и изобрели новый стиль, свое направление. Мы просто приклеили свою этикетку на то, что уже существовало. То, что люди давно искали… Шли годы, люди воспринимали нас как шутку и твердили, что далеко наш поезд не уедет. Но это было больше десяти лет назад, а сейчас с каждым годом «бизарро» расширяет свои границы, становится более популярным. Думаю, через 15 лет этот жанр станет таким же мейнстримом, как и хоррор, и научная фантастика. Хотя этим жанрам потребовалась больше времени, чтобы проявить себя, в отличие от «бизарро».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Известный писатель Джефф Вандермеер и редактор Энн Вандермеер в своей антологии «The New Weird» писали, что жанр «новый вирд» — это сочетание всех направлений «странной» литературы, в том числе и «бизарро». Согласны ли вы с этим утверждением? В чем похожи или, наоборот, различны такие жанры, как «новый вирд» и «бизарро»?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Хм, это забавный вопрос. «Новый вирд» и «бизарро» родственны друг другу, но нацелены на совершенно разные аудитории, а сами сюжеты в них очень редко имеют схожие черты. «Новый вирд» — это, по существу, этакий «слип-стрим» (стыковка художественной литературы и популярной науки), приправленный мрачностью. Он базируется на канонах лавкрафтовского «вирда» и интересен читателям фэнтэзи и НФ, которые хотят чего-то «темненького». «Бизарро» же берет начало из сюрреализма и абсурда, мотивов культовых кинофильмов. Он ближе к сатире и развлекательным концептам, нежели к классической литературе, а еще в нем полно панковской энергии. Оба жанра сфокусированы на уникальном и странном, но «бизарро» придется по душе юным читателям «вирда», а «новый вирд» оценят те, кто постарше.
Хотя про это не пишут, но я думаю, что бизарро — следующая генерация «нового вирда». Большинство нынешних «бизаристов» родились в 70-80-е, в то время как писатели, работающие на ниве «нового вирда» — в 1950-60-х. Это я называю конфликтом поколений, благодаря которому можно объяснить, почему эти два стиля отличаются друг от друга, несмотря на схожие определения.
Люди из разного времени имеют разные перспективы на «вирд».
Но если Джефф Вандермеер хочет привязать «бизарро» к «новому вирду» как субжанр, то я не против. Я люблю работы Джеффа. Мы познакомились с ним в конце 90-х, тогда, когда «наших» жанров как таковых не было. Я уверен, что влияние Джеффа на «бизарро» неоценимо, как и все мудрые советы, которые он дал нашим молодым писателям, в том числе и мне. Я действительно ценю это.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Помимо обилия панковских мотивов, психоделики, остросоциальной сатиры и постмодернистских «изысков» ваши произведения отличаются грубой жестокостью и детальными описаниями извращенных половых актов. Тенденция на «шок-контент» наблюдаются у многих авторов «бизарро», например, у того же Андрэ Дузы… То есть «бизарро» тесно взаимосвязан с хардкор-хоррором. Почему?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я не считаю, что «бизарро» и сплаттерпанк идут бок о бок, но есть несколько причин, по которым эти жанры порой взаимопроникают. Для начала, аудитория «бизарро» и аудитория сплаттерпанка — это одни и те же люди. Экстремальным хоррором может наслаждаться только человек с широким кругозором. Такая же ситуация и с «бизарро». Любители хардкор-хоррора не знают таких понятий, как ограничения и цензура, которых в «бизарро» тем более никогда в помине не было.
Вторая причина — авторы «бизарро» суются на неизведанные территории и в обязательном порядке сталкиваются с табуированными темами, которые так любят любители сплаттерпанка. Секс и насилие по-прежнему остаются чем-то запретным для многих, и являются, как я говорил ранее, «неизведанными территориями». Для авторов «бизарро» это всего лишь метод, инструмент, попытка сфокусироваться на «вирдовых» элементах секса и насилия, тогда как писатели хардкорных ужастиков акцентируются на потрошительских описаниях и различных «ударах» по желудку читателя.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Адольф Гитлер в Стране Чудес», «Заколдованная вагина», «Менструирующий торговый центр», «Трындец», «Ультра-трахальщики» — похоже, подобные названия никого не оставляют равнодушными. Вы видите в подобных вещах способ привлечь побольше читателей?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Конечно! Чем безумнее название — тем лучше продается книга. Так было всегда. В писательском мире конкуренция была, есть и будет, так что это своего рода попытка выделиться. В одних лишь Соединенных Штатах ежедневно публикуются тысячи книг. Интересное название привлекает читателя даже на перенасыщенном рынке. Это одна из главных причин, почему я достиг успеха в то время, как остальные отчаянно боролись за место под солнцем. Название — это ключевой фактор! Прежде, чем написать книгу я придумываю название. Если оно рассмешит меня или хотя бы вызовет какие-то положительные эмоции — я эту книгу точно напишу, будучи уверен, что она обрадует читателя.
Разумеется, хорошее название всего лишь продаст книгу первому читателю.
Ну, а работа, заключенная внутри, на ее страницах, должна быть достаточно хорошей, чтобы этот читатель посоветовал ее другому.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
И опять про причуды. Леденцы-людоеды, секс с русалками и силиконовыми демонессами, панки-инквизиторы — господи, откуда у вас такая фантазия? Лично мне любопытно, проза каких авторов вдохновила вас и убедила в том, что вы можете стать первоклассным писателем?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я считаю, что воображение — это мускул, который надо постоянно качать. Вы не рождаетесь с хорошим воображением. Вы должны развивать эту способность. Именно поэтому я уделяю много времени «мозговым штурмам» и придумываю различные существа, ситуации, сюжеты. Я много мечтаю. Я играю с игрушками, как малое дитя. Смотрю на прохожих, и на ходу придумываю их истории. Если вы будете заниматься этим постоянно, то ваши идеи никогда не постигнет анорексия: они не истощатся и вы каждый раз будете выдавать оригинальную историю, стоит лишь сесть писать.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Насколько трудно писать «бизарро»? Есть ли у вас установленный норматив написанного в день, или это вопрос вдохновения?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Бизарро», пожалуй, самый сложный жанр для любого писателя. Читатель требует, чтобы все, что ты пишешь, было уникальным и умопомрачительным. «Бизарро» должен быть под завязку набит различного рода креативщиной и неожиданными поворотами. Вы должны создавать что-то новое, отличное от того, что ранее описывалось в ваших книгах или любой другой «причудливой» фантастике. Авторы «бизарро» должны быть настоящими мастерами взрывающих башню концепций! Однако придумывать идеи — это самая легкая часть.
Тяжелее всего привлечь читателя и заставить его сопереживать главным героям, с интересом следить за сюжетной линией, даже если это все — полный абсурд. Если ты пишешь историю про интеллигентную стиральную машинку, которая влюбляется в женщину homo sapiens, тебе, наверно, будет тяжело сделать фабулу интересной и привлекательной. Только лучшим из лучших подвластен «бизарро».
Что касается моего авторского норматива в день, то я не пишу каждый день. Когда я сажусь за книгу, я ограждаю себя от всех и вся (обычно в номере отеля или в домике у моря) на несколько дней, недель. До тех пор, пока работа не будет закончена. Писанина, еда, сон — и все, больше ничего. Мой способ, как правило, всегда дает наилучшие результаты. Я не буду писать по-другому.
Вдохновение — эта та вещь, которую я никогда не жду. Как я говорил ранее, я просто ограждаю себя от всех и вся и заставляю себя работать. Вдохновение, скорее всего, приходит ко мне во время работы. Поэтому я никогда не полагаюсь на него заранее.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Несмотря на громкие амбиции, проза «бизарро» не особо распространена за пределами Америки. Роман «Сатанбургер» выходил в России в 2005 году, и с тех пор наши издательства не горят желанием опубликовать еще что-то подобное, да и мало кто из авторов отваживается поэкспериментировать в этом жанре. Как думаете, с чем это связано? Что нужно делать для популяризации жанра, и какими навыками и знаниями должен обладать писатель, чтобы написать качественный «бизарро»?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Сатанбургер» — моя первая книга, переведенная на другой язык. Я был рад, что мне удалось опубликоваться на русском. Я слышал, что в то время в России издалось много интересных контркультурных произведений. Я испытывал чувство гордости оттого, что и я оказался в их числе. Но, как я понял, все это исчезло. Жаль, потому что я хотел, чтобы как можно больше русских читателей узнали про мои миры. Однако, вот в Европе серьезно заинтересовались моими работами. Несколько моих романов были переведены на польский, немецкий, испанский и итальянский, а в Бельгии проводятся конвенты и фестивали, посвященные «бизарро». Но таких крупных течений, как в Америке, больше нигде нет. В других странах к нему слабый интерес. «Бизарро» может стать популярным, если носители того или иного литературного языка поймут суть нашего движения и придумают собственный стиль для этого жанра. Просто переводы американских «бизаристов» не помогут. Чтобы популяризовать жанр, скажем, в России, нужно, чтобы как можно больше русских авторов приняли «эстетику причудливого» и написали такое, что понравится вашему читателю. Издатели будут без капельки сомнения публиковать эти «новинки» в больших количествах, если они будут достаточно качественными. И чем больше жанровых авторов станут популярными — тем больше книг направления «бизарро» увидит свет.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
У таких богатых идеями парней, вроде вас, должно быть разнообразие во всем, верно? Почему же вы еще не опробовали свои силы в других жанрах, помимо «бизарро»? Может быть, стоит отказаться от своего «амплуа» и написать что-то серьезное, без странностей и причуд, без дураков?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Может быть, когда-нибудь. У меня есть идеи для будущих книг, которые никак не связаны с «бизарро». Например, я хотел бы написать серию историй про своих родителей и бабушек и дедушек, которые прожили довольно интересные жизни. Но я не хочу разочаровывать своих читателей. Они хотят, чтобы я писал то, что у меня хорошо получается. И поэтому я буду творить «бизарро». Просто потому, что если я хочу написать что-то другое, не означает, что я это должен, обязан. Писать для читателя, как по мне, более важно, чем писать лично для себя.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Что ж, Карлтон… Напоследок, расскажите про свои планы на будущее и пожелайте что-то нашему кровавому журналу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ну, книга, которую я только что закончил, называется «Большое мясо». Она выйдет в следующем июле. Это своего рода пародия на истории про больших монстров, как Годзилла. Но это не о том, как громила разбушевался, уверяю! Скорее, она о том, что произойдет после того, как такое существо умрет от рук военных. В романе я уделил большое внимание тому моменту, как труп монстра, валяющийся на центральной улице, будет влиять на жителей города. Вас будут ждать сотни тысяч тон гниющей плоти, которую почти невозможно убрать. И вы узнаете, как это все повлияет на экономику и психологию населения «неудачливого» региона. Но это только начало истории. Все самое странное — впереди…
А вам, ребята, большое спасибо за интервью! Вы классные!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Mир всё ещё юн.
Он до сих пор развивается/мутирует как подросток, увязший в пубертатном периоде, проходя коварные фазы физических и эмоциональных перемен, находя волосы там, где раньше их не было. Мир кажется нам старым, но именно кажется, потому что живем мы так мало. Не говоря уже о том, что время для планет летит быстрее, чем для людей. Примерно как для людей по сравнению с мини-сандвичами, которым просто необходимо жить потихоньку, чтобы хорошенько рассмотреть окружающий мир, пока не вышел их срок, ведь продолжительность жизни мини-сандвича составляет всего 2,51 дня».
(Карлтон Меллик, «Сатанбургер», Акт первый «Начало пути», сцена первая «Кислотное зрение»)
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ужасы в картинках
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
М. Артемьев
Брешь
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
№ 7
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Иллюстрации в номере: Михаил Городецкий, Валерий Подлясский, Екатерина Богданова, Михаил Артемьев.
Оформление обложки: Виктор Глебов
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Слово редактора
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Накануне 2017
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рассказы
⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Шолохов
Книга, ножницы, чёрный бант…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Принесла?
Не слишком вежливый тон Игоря нисколько не смутил Вику. Она улыбнулась и показала бант, свернутый трубочкой.
Вика держалась уверенно и непринужденно, хотя прекрасно понимала, что не быть ей здесь без нейлоновой ленточки.
— И тебе привет! Все пришли?
Ее вопрос остался без ответа. Игорь закрыл за ней дверь и пошел к одной из комнат. Вика в квартире Игоря была впервые, но почему-то решила, что собрал он всех в гостиной. В собственной спальне производить какие-либо ритуалы глупо.
По крайней мере, Вика в своей спальне ничего подобного делать бы не стала.
Вика разулась и сняла курточку. И сейчас же почувствовала себя здесь лишней. Иногда с ней такое бывало. Она не могла понять — что делает с этими людьми. Потому что ведь это правда: она лишняя. Но она включала дурочку и делала вид, что не замечает издевок и насмешек в свой адрес.
С Игорем мечтали дружить все девчонки в классе. Да что там — девчонки? Парни тоже тянулись к нему. С ним было… «по приколу».
Гадание предложил Кирилл. Он прочитал об этом на каком-то сайте и решил попробовать. А у Игоря освободилась квартира — как раз родители уехали на Рождество к тетке. Пустая квартира, книга, ножницы и черный бант — вот что было нужно, и участников — не меньше двух, но Вика думала, что людей придет намного больше.
В комнате было трое — Кристина, Кирилл и Вадим. На балконе Игорь обнимался с Юлей.
— Привет, — кивнула Вика и улыбнулась, понимая, что не все ей здесь рады.
Отозвался только Вадим.
— Проходи, присаживайся, — сказал парень и похлопал по дивану рядом с собой.
Вика, не раздумывая, села. Вадим был из тех парней, от кого не ждешь подвоха. И он — единственный, кто в этой компании мог конкурировать с Игорем. Возможно, именно это Вику в нем и привлекало. Ну, может, еще и то, что она чувствовала его симпатию к себе.
— Ну, Викусь, о чем хочешь у духов спросить?
Вика пожала плечами и снова улыбнулась. Она действительно не знала. Черт! Она даже не думала об этом. Вика просто хотела провести время в компании Игоря, Вадима и других. Модная тусовка, вот и все. А еще она хотела почувствовать себя нужной. Поэтому-то она и принесла черную ленточку.
Но вопрос все-таки придумать надо, ведь именно для этого они здесь собрались. Что же такое спросить? Чтоб не опозориться, чтоб в тему и чтоб… Не опозориться.
— Это секрет, — кокетничая, произнесла Вика.
— Ну, что, все готовы?
С балкона вышли Игорь и Юля.
— Кирюха, ты сказал вновь прибывшим о жертве? — Юля улыбнулась.
Вика сразу поняла: речь идет о ней. Но — «жертва»? Это что-то новенькое.
— Я хотел сделать сюрприз, — усмехнулся Кирилл.
— А что за жертва? — спросил Вадим.
Искренность в голосе парня порадовала Вику — он тоже ничего не знал о жертве и, скорее всего, о насмешках над ней.
— Ритуальная жертва, — сказал Игорь и тут же добавил:
— Забей. Это шутка.
Игорь ушел, а когда вернулся, в его руках была книга.
— Моя любимая, — провозгласил он и повернул обложкой к собравшимся.
— И единственная прочитанная, — пошутил Вадим.
— Очень смешно.
Кристина сбросила руку Кирилла со своего плеча, встала и подошла к Игорю. Взяла в руки книгу и прочитала:
— «Туманность Андромеды». У моих предков такая же пылится. Боюсь, что на эту реликвию мы какого-нибудь неандертальца вызовем.
— Нормально мы все вызовем! — Игорь выхватил у Кристины книгу. — А ты на какую хотела? На Донцову?
— Нет! На Камю, — огрызнулась девушка.
— Вау-у-у-у! — взвыли парни.
Вика тоже была поражена. Нет, то, что Кристина не читала даже Донцову, Вика была уверена, но знание имени французского философа говорило, что книги у ее предков пылились не зря. Кристина подходила к ним и читала корешки.
— Что «вау»? Вам бы моего папашу. Трясется над своей библиотекой… Еще и читать заставляет.
— Так ты у нас дочь библиотекаря? — улыбнулся Кирилл. — Кристинка у нас книжный червь.
— Сам ты — червь!
— Так ты не читаешь? — спросила Юля.
— Не-а, — гордо ответила подруга. — Я закрываюсь в комнате, нахожу в инете синопсис книги, читаю его, а когда приходит отец, выкладываю ему краткое содержание.
— Да ты коварная, — сказал Вадим.
— Да, я такая, — кокетничая, произнесла Кристина.
— Беда в том, что отец все-таки победил.
— Это почему еще?
— Ты читала, — поучительно произнес Игорь. — Ты сделала то, чего он и хотел.
Вике показалось, что весь мыслительный процесс отразился на милом личике Кристины.
— Я не уверен, что ее папашка хотел именно этого, — улыбнулся Кирилл. — Иначе бы он просто дал ей для чтения баллончик освежителя воздуха.
Только после этих слов Кристина поняла, что над ней подшучивают. Отмахнулась и, деланно надув губки, села на диван.
— Ладно, чтецы, хорош. У нас есть книга… — Игорь снова поднял книгу.
— Хорошо, хоть не освежитель воздуха, — хохотнул Кирилл.
— Я сказал: хватит! — остановил шутника Игорь. — У нас есть книга, — повторил он. — Ножницы… — Юля щелкнула ножницами. — …И бант.
Вика поспешила показать рулончик черной ленты, когда услышала слово «бант». Это походило на какой-то дурацкий ритуал. Вика надеялась, что это не самая интересная часть сегодняшних гаданий.
Кирилл взял книгу, вставил ножницы в середину так, чтобы торчали только колечки. Потом взял у Вики бант и завязал вокруг книги крестом, предварительно пропустив между кольцами ножниц.
— Готово.
Первыми были Юля и Кирилл. Взяли в руки приготовленное приспособление для ритуала. Вика заметила, что Кристина нервничает, будто это ей предстояло держать одно из колец ножниц. Вика и сама нервничала. Она не могла даже представить себе, как перенесет движение ножниц на пальце. Да и перенесет ли вообще? Вика была рада, что не она первая держит книгу. Кирилл положил одно кольцо ножниц себе на указательный палец, а второе — на палец Юле. Книга повисла между ними корешком вниз. Кирилл и Юля застыли, указывая друг на друга. Остальные сели вокруг.
— Когда я спрашиваю, ответами мне будут повороты книги (того края, который ближе ко мне). Направо — да, налево — нет. Ответы Юле — ее край книги, ее право и лево. Вопросы нужно задавать так, чтобы ответ был «да» или «нет». Надеюсь, этого вам объяснять не надо?
— Давай уже, — поторопил Игорь.
Кирилл улыбнулся.
— Кого будем спрашивать?
— А что, разве не автора этой книги вызывать надо? — спросила Кристина и нервно хихикнула.
— Необязательно. Мне даже кажется, что можно вообще не писателя. Можно хоть сантехника вызвать, лишь бы он умер до этого, — сказал Кирилл и улыбнулся еще шире.
— Давайте Маяковского вызовем, — предложил Вадим. — Кроха сын к отцу пришел…
— Давай.
Игорь толкнул Кирилла. Книга едва не соскочила с пальцев. Но Юля поправила и, когда конструкция из книги и ножниц успокоилась, Кирилл произнес:
— Вызываем дух Владимира Маяковского. — Пауза. — Дух, ты здесь?
Вика уставилась на книгу. Долго ничего не происходило. Но когда книга качнулась и повернулась, Вика едва сдержала вопль. Она долго соображала, в какую сторону был поворот, да или нет «сказал» призрак.
Черт! Несмотря на то, что они именно для этого здесь и собрались, движение книги стало неожиданностью. Для всех. На лицах друзей отразилось смятение.
— Дух, подарят ли мне предки тачку на восемнадцатилетие?
Книга не шевелилась.
— Задай вопрос по-русски, — прошептала Вика.
Осуждающие взгляды заставили Вику вжать голову в плечи. Она увидела, что ее не только осуждают, но и не понимают, о чем она говорит.
Вика рискнула пояснить:
— Подарят ли родители автомобиль, — сказала она.
Кирилл тут же повторил:
— Дух, подарят ли мне родители автомобиль на восемнадцатилетие?
Книга дернулась и повернулась вправо от Кирилла. Он просиял. Страха от первого поворота не осталось. Сейчас в его глазах читался только восторг.
— Моя очередь, — напомнила Юля. — Дух, выйду ли я замуж в следующем году? Игорь присвистнул, наверняка, догадавшись, кого Юля выбрала себе в будущие мужья.
— Тише ты! — шикнула на него Юля.
И тут же книга повернулась влево.
— Черт! — выругалась Юля. — Это все ты! — И тут же добавила:
— Ребята, можно еще один вопрос? Ну, пожалуйста.
— Хорошо, но сначала… Дух, ты устал? — спросил Кирилл.
Поворот налево.
— Задавай, — кивнул Кирилл Юле.
Девушка облизнула губы и произнесла:
— Дух, выйду ли я замуж до двадцати лет?
Вика улыбнулась, но тут же стала серьезной. Книга не шевелилась, но что-то происходило. Вика это поняла по испуганным лицам Юли и Кирилла.
— Кир, это ты делаешь? — прошептала Юля, тем самым напугав собравшихся.
— Нет. Я думал — это ты.
— Что происходит? — испуганно спросила Кристина и прижалась к Вадиму. В следующий момент книга вывернулась и упала на пол. Юля вскрикнула и зажала кисти рук подмышками, будто она никогда не держала эту книгу.
— Ты чего? — спросил Игорь.
— Не хочу, — сказала Юля, встала и пошла на балкон.
— Да что произошло? — Игорь теперь обратился к Кириллу.
— Хрень какая-то, — Кирилл посмотрел на указательный палец, который он так и не согнул. — Вибрация, будто слабые разряды тока. И еще, книга стала как будто тяжелее…
— И чего, мы больше не будем? — спросил Вадим.
— Если нет, то дух надо прогнать, — пояснил Кирилл. — Но только без меня. Я научу как.
— Учитель, — огрызнулся Игорь. — Ну-ка, дай я.
Игорь сел на освобожденное Кириллом место и посмотрел на друзей.
— Ну, кто составит мне компанию? Или вы все пообсирались?
Вика посмотрела на балкон — Юля затушила сигарету и достала новую. Вот он — шанс сблизиться с красавцем. Вика больше не раздумывала, села напротив и подняла книгу.
— Мы же все сюда за этим пришли.
— А это мы сейчас узнаем, — осклабился Игорь и принял кольцо ножниц на указательный палец.
Игорь не сводил с нее глаз и все время улыбался. Вике стало неловко и, если честно — страшно, будто перед ней не одноклассник сидел, а призрак, которого они вызвали. Со страха Вика даже забыла, кого они все-таки вызвали.
— Дух, ты здесь? — спросил Игорь, не сводя глаз с Вики.
Книга тут же повернулась вправо. Дух все еще был здесь.
— Ну, будем прогонять или выясним, кто и зачем пришел? — прошептал Игорь, слегка нагнувшись к Вике.
Вика осторожно, чтобы книга не слетела с пальца, пожала плечами.
— Как остальные?
— Плевать. Продолжаем. Дух, ты устал?
Книга повернулась влево.
— Хорошо, — улыбнулся Игорь.
Вика только теперь поняла, как это все необычно. Это не было похоже на обман. Книга действительно поворачивалась. Вика ее не поворачивала, Игорь… Она не была уверена на все сто процентов, но трудно незаметно для окружающих повернуть томик в пятьсот граммов одним пальцем. Она была уверена, что не стала жертвой обмана на девяносто девять целых девять десятых. Ноль целых одна десятая процента содержалась в вопросе, ответ на который был известен ей. Но она пока не хотела его задавать.
— Дух, скажи нам, зачем сюда пришел… — Игорь осмотрел присутствующих. — Кирилл.
— Придурок! — отозвался Кирилл. — Только да или нет.
— Чтобы трахнуть Кристинку? — закончил вопрос Игорь.
Вика была уверена, что дух не ответит. Слова «тачка», «предки», «трахать» — не входили в лексикон того, кого они вызвали. Но книга повернулась вправо.
— Вот мудак! — воскликнула Кристина и, повернувшись к Кириллу, добавила:
— Кто тебе даст?
Игорь оскалился.
— По-моему, вечер становится все чудесатее и чудесатее.
— Придурок! — шепнул Кирилл и пошел за Кристиной.
— Продолжаем разговор! — Игорь осмотрел присутствующих. — Вадим, — выбрал он. — Любит ли Вадим…
— Может, ты дашь Вике задать свой вопрос? — перебил его Вадим.
Игорь в изумлении поднял брови.
— Ты хочешь, чтобы об этом спросила Вика?
— Нет, — поспешила она. — Я еще не готова.
— Вот. Итак, дрочит ли Вадим?
Вика ждала агрессии со стороны Вадима, но он всего лишь улыбнулся. Процент правдивости ритуала упал до девяноста процентов.
— Ты все еще не готова задать вопрос?
В данный момент Игорь был противен ей — его улыбка, манера говорить… Но только в данный момент. В остальное время…
— Ну, тогда еще один, последний вопросик от меня.
У Вики внутри все сжалось. Она не знала, что он хочет спросить, но что-то ей подсказывало, что вопрос будет о ней. Желание бросить книгу пришлось подавить. Боязнь показаться дурой — вот что ее останавливало от импульсивного поведения.
— Дух, Вика любит меня? Руки задрожали. И плевать, что дура! Хотела бросить. Даже больше, чем минуту назад. Вовремя вспомнила, что она все еще хотела узнать — обман гадание или нет.
Книга повернулась. Вправо. Но вопрос обман или нет — остался. Да, Вика была влюблена в Игоря. Хотя сейчас сомневалась в этом. Задавая подобный вопрос с дурацкой ухмылкой, он хотел поставить ее в неловкое положение. И ответ «нет» вряд ли бы смог обеспечить стопроцентное выполнение поставленной задачи. Но! Поправка все-таки могла делаться на реакцию от вопроса. Игорь, скорее всего, ожидал увидеть бегство «дуры». В общем, Вика не поняла — настоящее это гадание или нет. За размышлениями об обмане она даже забыла, что надо было бы обидеться.
— Ладно. Чушь это все! — сказал Игорь и почему-то тут же стал серьезным. Он отпустил книгу. Вика не успела подхватить и уронила.
— Что ты делаешь? — возмутился Кирилл. — А выпроводить духа?
— Ты его звал, ты и выгоняй, — огрызнулся Игорь и вышел на балкон.
Вика все еще сидела на стуле. Слишком ошарашенная, чтобы хоть что-нибудь сделать.
— Ты поможешь? — спросил Кирилл.
Вика кивнула и приняла кольцо ножниц на все еще выставленный указательный палец.
— Дух, спасибо. Теперь ты должен уйти, — сказал Кирилл. — Дух, ты здесь?
Книга тут же повернулась вправо.
— Ты должен уйти, спасибо! — настойчиво произнес Кирилл. — Дух, ты здесь?
Без промедления, не задерживаясь ни на секунду — поворот вправо.
— Черт! — выругался Кирилл. — Чего он хочет?
Вика вообще не понимала, что происходит. Поэтому молча наблюдала за происходящим. Вера в то, что это не обман, усиливалась по мере того, как у Кирилла сдавали нервы.
— Дух, — мягко сказал Кирилл. — Спасибо. Ты можешь уйти. — Пауза. — Ты здесь?
Книга качнулась и повернулась вправо.
— Почему он не уходит? — шепотом спросила Вика.
— Дух, ты чего-то хочешь?
Да.
— Вот так-так, — удивился Кирилл и добавил: — Мы так можем вечно гадать, что именно ему надо.
— Кир, плюнь на эту хрень, — от балкона крикнул Игорь, — сам уйдет. Увидит, чем мы с Юлькой занимаемся, и свалит.
— Или присоединится, — добавил Вадим.
— Я не останусь здесь, — фыркнула Юля. — У тебя мертвец в доме, а ты о сексе думаешь?
Юля прошла в коридор и действительно стала одеваться.
— Мы тоже, пожалуй, пойдем, — сказал Кирилл и встал. — Крис, ты идешь?
Кристина, казалось, побледнела еще сильнее.
— Да, конечно, — сказала она.
— Ну и валите! — крикнул Игорь.
Вика встала и, виновато улыбнувшись, отступила к остальным, в коридор. Вика видела испуг на лицах ребят. Неподдельный страх, а это значило только одно — они верили в наличие призрака. Значит, все эти «да» или «нет» и повороты книги были настоящими. Правдивость ответов была сомнительной (кроме касающегося ее отношения к Игорю), но ребята верили в это гадание.
— Тебя проводить?
Голос Вадима вырвал ее из размышлений о призраке и вопросах. А еще она думала об Игоре. Он даже не вышел их проводить. Ни одного из них. Эгоист.
— Ну, я живу в соседнем доме, — кокетливо произнесла девушка и поежилась на холодном январском морозе.
— Ну, вот и договорились, — улыбнулся Вадим и выдохнул пар.
— Что ты думаешь о сегодняшнем гадании? — спросил Вадим, когда Вика взяла его под руку и они пошли по заснеженному тротуару.
Вика пожала плечами.
— Гаданий я видела немного, поэтому именно это кажется мне самым лучшим.
— А ответы?
— А что — ответы?
— Насколько они правдивы, как думаешь?
Вика снова пожала плечами.
— Я не знаю ответа ни на один заданный вопрос, поэтому не могу судить, — уклончиво ответила она.
— Не знаешь? А как же твой? Когда Игорь спросил — влюблена ли ты в него, дух сказал, что да. — Он выдержал паузу, будто давая ей время обдумать ответ. — Это правда?
Вопрос нисколько не смутил Вику. Она улыбнулась и сказала:
— Если правдивость духа взять за аксиому, то и ответ на вопрос о тебе должен быть правдой.
Вадим нервно хохотнул.
— Ну да, брехня.
Обоих это устраивало, хотя они оба знали: то, что ответил призрак — правда.
— Пришли, — сказала Вика и указала на подъезд девятиэтажки.
— Надо же, — удивился Вадим. — А я живу через два дома от тебя. Удивительно, что я не видел тебя здесь.
— Я умею быть незаметной, — улыбнулась Вика и протянула руку. — Пока?
— Пока, — сказал Вадим. — Увидимся? Раз уж я теперь тебя заметил.
— Обязательно.
Вадим ушел, Вика, все еще улыбаясь, посмотрела на подъезд своего дома и похлопала себя по карманам. Бабуля просила не оставлять там ленту. Улыбка начала угасать. Вика не могла вспомнить — снимали ли они вообще ленту с книги. Черт! Придется возвращаться к этому самовлюбленному нарциссу. Но Вика не хотела огорчать бабулю.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Игорь нервничал. Деланный героизм улетучился, как только захлопнулась дверь за последним гостем. Он не хотел так. Он не хотел сидеть в одной квартире с мертвецом. После ухода друзей он действительно начал чувствовать присутствие кого-то чужого. Игорь даже собирался позвонить предкам и поехать к тетке.
На кухне что-то громыхнуло. Игорь подпрыгнул и едва не выскочил из квартиры. Сдержался. Взял в ванной швабру и пошел к кухне. Он проверил все, даже в шкаф заглянул — в квартире, кроме самого Игоря, никого не было. Да и не могло быть. Но мысли о призраке, оставшемся после гадания, угнетали Игоря. Он был напуган. Ладони, сжимавшие древко швабры, вспотели, колени тряслись. В семнадцать лет так хочется быть взрослым, так хочется самостоятельности и независимости, но сейчас… Он бы с радостью послушал упреки мамы и бормотание о хорошей учебе отца. Сейчас бы он с радостью принял компанию любого живого человека.
Игорь включил свет во всей квартире, еще раз прошелся и заглянул в темные уголки, куда свет не доставал. На кухне даже заглянул под мойку, потыкал там пустые пакеты шваброй. Успокоиться не получилось. Дрожь в коленях усилилась, когда он услышал шаги в коридоре. Тихие, крадущиеся шаги.
Швабра затряслась в руках Игоря. Он понял, что даже если он выйдет в коридор, то сил сражаться с застуканным там грабителем или призраком у него не хватит. Он шагнул, пытаясь выглянуть незаметно, и вывалился в коридор.
— Привет, — испуганно произнесла Вика.
Игорь готов был ударить ее шваброй, но дрожь все еще не прошла, и он просто опустил руки.
— Ты чего здесь? — спросил Игорь.
Вика подняла руки. Она держала в одной руке ножницы, а в другой — черную ленту.
— Лента бабули…
Игорь хотел прогнать ее, но вспомнил, что еще минуту назад мечтал о компании человека.
— Ты спешишь? — спросил он и сложил руки на швабру, унимая дрожь.
Вика пожала плечами.
— Ну, я вообще-то отпрашивалась до утра…
— Здорово, — Игорь попытался улыбнуться, но гримаса вышла нервной. — Может, останешься? Фильм какой посмотрим, чаю попьем.
— Потанцуем, — пошутила Вика и хохотнула.
— Ага, — кивнул Игорь. — Раздевайся, что ли?
Он знал, зачем она вернулась. Не ленточка ей нужна. Игорь улыбнулся, уже уверенно — страх ушел. Он поставил швабру и пошел в комнату. Вика разделась. Он ждал чего-то подобного, но все равно был шокирован наготой девушки.
— Я вообще-то не совсем это имел в виду.
— Я могу одеться, — девушка потянулась за джинсами.
— Не надо. Мне просто нужно привыкнуть, — он подсел рядом и осмотрел ее.
— Не думала, что тебе нужно привыкать к виду обнаженного женского тела.
Она хотела прикрыть грудь, но Игорь отстранил ее руку. Она не сопротивлялась, но на него так и не взглянула.
— К такой красоте — нужно.
Игорь заметил, что черную ленточку девушка повязала себе на запястье.
Вика выпрямилась, расправила плечи и наконец-то посмотрела на Игоря. Он не мог оторвать взгляда от больших розовых сосков — они по цвету совсем чуть-чуть отличались от кожи. Игорь видел такие впервые, от чего не смог сдерживать свое возбуждение. Вика улыбнулась, развернулась к нему всем телом. Игорь все еще смотрел на ее груди, когда она раздвинула ноги. Как он мог не замечать такую девушку? Точнее, как он мог ее не рассматривать с этой стороны? Со стороны, которая в принципе интересовала его куда больше, чем все остальные. Игорь не знал, кто навесил на него ярлык «бабник», но это его устраивало, несмотря на то, что он переспал пару раз с Юлькой, да один раз с Кристиной. Зачастую девушки сами лезли к нему. Впрочем, сегодняшний вечер не стал исключением. Только почему-то раньше он считал Вику неряшливый дурочкой. Ребята ее таскали с собой, чтобы поиздеваться. Напрасно.
Игорь, не скрывая похотливого взгляда, осмотрел прекрасное тело девушки. На секунду ему показалось, что перед ним та, над которой они до этого только смеялись. Красные пухлые щеки, тонкие губы и большой нос, далеко посаженные глаза. Вместо красивого стройного тела — жирная, испещренная редким черным волосом туша. Мимолетное видение исчезло.
Оно было настолько коротким, что возбуждение Игоря не спало. Когда Вика дотронулась до него в низу живота, он забыл о видении, забыл о призраке, прячущемся где-то в квартире. Он забыл обо всем.
Вика оседлала Игоря, не встретив никакого сопротивления. Игорь скинул рубаху, схватил девушку за груди, поражаясь в очередной раз ее большим, едва помещающимся в ладони, розовым соскам. Вика извивалась, скакала, прижималась и снова пускалась вскачь; Игорь просто наслаждался бешеным сексом. Вика сильнее сдавила его таз. Ему даже показалось, что и там, внутри себя она обхватила его и начала сдавливать его плоть. Игорь открыл глаза и снова увидел ту дурнушку. Она закатила свои звериные глаза, жирные складки затряслись в такт ее движениям. Игорь с отвращением заметил, что из соска растет толстый черный волос. Возбуждение как рукой сняло.
Видение не уходило: на нём действительно сидела и хрипела отвратительная толстуха. Она навалилась на него, продолжая двигать бедрами. Приятный запах духов сменился смрадом. Игорь попытался скинуть тушу с себя, но безуспешно. Когда тварь выпрямилась, в руке с повязанной на ней черной лентой появились ножницы. Игорь выставил вперед руки, чтобы оттолкнуть уродину. Ладони уперлись в маленькие скользкие сиськи, Игорь почувствовал, как жесткий проволочный волосок проскочил между пальцев. В следующий момент это его меньше всего волновало. Тварь вскрикнула и опустила руку с ножницами на лицо Игорю. Левый глаз вспыхнул болью, миллионы щупалец оплели мозг, сдавили и взорвали его. А потом мир померк. Последнее, что Игорь увидел уцелевшим глазом, была вновь красивая девушка с большими розовыми сосками.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вика подошла к дому и посмотрела на окна. Свет в кухне квартиры Игоря горел. Не спит. На самом деле ей не хотелось возвращаться туда, но черный бант… Бабулину ленту нужно вернуть.
Она поднялась на четвертый этаж. У дверей одернула куртку, подняла руку, чтобы нажать кнопку звонка, но передумала. Дернула за ручку — дверь оказалась незапертой. Вика вошла в квартиру. Запах тухлых яиц тут же ударил нос.
— Игорь?
Вика закрыла рукой нос и подошла к комнате, в которой они гадали. Игорь спал на диване. Без рубахи, одна рука на груди, другая свесилась с края дивана, в ней зажата ленточка бабули. На лице Игоря лежала раскрытая книга. Та, с которой они гадали.
Вика подошла, взяла ленту и развернулась, чтобы уйти, но что-то заставило ее остановиться. Любопытство? Да, оно коварно, и Вика не устояла. Она подошла и сняла книгу. Всё, как бабуля и говорила. Дух накажет его, если помыслы его не чисты.
Левая сторона лица Игоря была залита кровью, и кольца ножниц едва торчали из бурого цвета глазницы.
Тонкие Викины губы растянулись в улыбке.
— Его помыслы были не чисты.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вика догадывалась… Поэтому-то и попросила бабулю помочь. Только Вика думала, что над ней будут издеваться все и… Но вышло все так, как вышло. Что бы здесь не произошло — помыслы Игоря были далеки от праведных.
Вика вернула книгу на лицо Игоря.
— Нечестивец.
Свернула черную ленточку и положила в карман. Бабуля сказала, что ленточку нужно вернуть в венок до рассвета. Иначе она будет сердиться. Вика ей поверила — ведь мертвые не врут.
Вика обернулась, на секунду ей показалось, что перед ней мерцает, словно раскаленный воздух в жаркую погоду, какая-то сущность.
— Чуть не забыла, — улыбнулась Вика. — Дух, спасибо, ты можешь уходить.
Мерцание часто-часто задрожало, а потом исчезло вовсе.
Вика вернет ленту на кладбище сегодня, но потом попросит у бабули еще раз. Вика хотела проверить Вадима. Сегодня он ей понравился, но… Ей хотелось верить, что помыслы его чисты. А если нет…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Александр Матюхин
Коридоры
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мы вошли в музей в пять минут десятого. Рекордсмены посещений. Ранние пташки. Кроме нас вряд ли бы кому-нибудь еще пришло в голову вылезать из дома в воскресенье в такую рань. А вот Ане пришло, милой моей ненаглядной. Аня еще за неделю до отъезда составила график посещений.
— Это тебе не Турция, — говорила она. — В Питере надо бегать.
Вот мы и бегали. За четыре дня — шесть музеев и два парка. Я стоптал подошвы на новых ботинках и начал разбираться в живописи эпохи Возрождения. Очень полезные знания для водителя такси, ничего не скажешь. Сначала с нами бегала Оксана, Анина одноклассница, у которой мы поселились, но в итоге ей надоело, появились важные и срочные дела и вообще «я это уже сто раз видела». Вот так и надейся на местных. Мне деваться было некуда, поэтому я покорно плелся за Аней по местам, отмеченным в ее навигаторе.
К пятому дню музеи слились для меня в единую череду галерей, выставок, экспозиций, бубнящих что-то экскурсоводов и бабушек-смотритель-ниц в коридорах, которым только и надо было, что ткнуть носом в наше бескультурье. Я с закрытыми глазами мог определить, где в музее находится кафе, а где — туалет. А еще мне отчаянно хотелось переписать Анин график и вставить туда, например, посещение кинотеатра, ресторана или хотя бы открытой веранды, где бы подавали прохладное нефильтрованное пиво. Залипнуть там на денек, под прекрасным питерским небом, а?
Однако же, противоречить милой моей ненаглядной было все равно, что залезать в пасть к змее. Лучше подождать, пока сама выдохнется…
Этот ранний музей на входе ничем не отличался от предыдущих: сразу за стеклянными дверьми небольшой прохладный холл, пол выстелен кафелем, справа — гардеробная, слева — касса. У стены под окном жались старые потертые стулья с потрескавшимися спинками и блестящими от пузырящегося лака подлокотниками. Потолки полукругом, узенькие окошки, пахнет историей, а проще говоря — старьем. Пожилая женщина в гардеробной при виде нас оживилась, но со стула не поднялась.
— Граждане, верхнюю одежду надо снимать, — проворковала она, указывая острым носом на мою куртку. — Не положено в верхней одежде.
Пока Аня покупала билеты, я вытряхнул из куртки телефон, зажигалку, ключи от машины, рассовал по карманам джинсов. Гардеробщица поглядывала то на меня, то на Аню с нескрываемым любопытством. Потом спросила, прижав куртку сухой ладонью:
— Туристы?
— Туристы, — ответил я. — Из Архангельска.
— Бегаете, значит, галопом по Европам, одним глазком на каждую прелесть посмотреть?
— А что остается? Город большой, времени мало.
— Раньше, бывало, у нас тут очереди выстраивались, — проворковала гардеробщица. — Никто никуда не торопился. А теперь? Все бегут и бегут. А ведь надо, чтобы усвоилось. Это же вам не хот-дог. Это культура!
Аня взяла меня за ладонь и увела от болтливой гардеробщицы к двери, на которой висела белая табличка с черными буквами: «ЭКСПОЗИЦИЯ № 1».
За дверью мы обнаружили коридор без окон, погруженный в мягкий ламповый свет. Казалось, что потолок слегка закруглен, а вдоль стыка между паркетным полом и стенами тянулись горизонтально трубы различной ширины. В этих трубах что-то отчетливо гудело, потрескивало и ухало. Стены были шершавые, вроде бы недавно оштукатуренные. Я различил грубые мазки кисти то тут, то там. Штукатурка местами сползла и закрутилась стружкой.
— Про ремонт ничего не было написано, — я кивнул на пустые бумажные мешки, валяющиеся у стены.
— Потому что ремонта и не должно было быть, — отозвалась Аня и добавила всё объясняющее:
— Это же Питер!
Паркет под ногами поскрипывал. Звуки наших шагов гулким эхом разносились по коридору. Мы дошли до двери без табличек, открыли ее и оказались в еще одном коридоре, но размером больше, с высоченными потолками и разлапистой старинной люстрой в центре. Стены тут были покрыты однотонными обоями, вдоль пола все еще тянулось несколько труб разной ширины.
Рядом с дверью сидела худощавая сгорбленная старушка и вязала.
— Дорогие мои! — оживилась она, улыбнувшись. — Неужели? Редкие гости! Вы откуда здесь вообще?
— Мы, бабушка, на экспозиции пришли посмотреть, — ответил я.
— Нам бы про десятый век, выставку, — подсказала Аня, сверяясь с телефоном.
Бабушка отложила вязанье, уперлась ладонями в собственные колени и посмотрела на нас из-под очков. Глаза у нее были большие, водянистые, с желтоватыми прожилками вокруг зрачков, а губы потрескавшиеся, но густо замазанные красной помадой. Мне показалось, что эту бабушку я уже встречал в каком-то другом музее, хотя они все были на одно лицо.
— Экспозицию, говорите? — спросила старушка. — Это запросто. У нас эта ваша экспозиция популярная вещь! Значит так, дорогие, вам прямо по коридору, потом сразу налево и еще один раз налево. Там дверь с надписью, ну, вы увидите, не промахнетесь.
Мы поблагодарили и пошли к двери. Я зачем-то оглянулся и увидел, что бабушка все еще сидит в странной позе, уперев руки в ноги, и провожает нас внимательным взглядом. С ее накрашенных губ не сходила улыбка.
За дверью, как ни удивительно, снова оказался коридор — низенький, узкий, без окон, с щербатым бетонным полом и ободранными обоями. Судя по всему, ремонт был в самом разгаре. Местами стены были обклеены ремонтными лентами. Валялись пустые мешки из-под цемента, в воздухе пахло сыростью и плесенью. Вдоль стен вились тонкие трубы, внутри которых ухало и потрескивало. Свет от ламп, свисающих на голых проводах, дрожал и подмигивал. Мы сразу свернули налево. Под ногами хрустела бетонная крошка. Потолок был заклеен черной пленкой, которая кое-где пузырилась и дрожала, будто снаружи ее поддувал ветер.
— И всё же странное место, — заметил я вполголоса, огибая лужу с радужной оболочкой бензина по краям.
— Не самый популярный музей, — ответила Аня. — Я выбирала, или этот или сгонять в мастерскую глиняного искусства. Думала, передохнем немного, картинами полюбуемся.
Картин тут как раз не наблюдалось.
— Лучше бы глину полепили. Как в фильмах.
В какой-то момент мы вынырнули из полумрака и оказались у еще одной двери. Какой уже по счету? Рядом с ней на табуретке сидела бабушка, похожая на предыдущую, но толще, одета в темное и без очков. Она разгадывала кроссворд под пятном света от настольной лампы. Лампа, кажется, была старая, на керосине, и чадила. А ручка — как будто перо, которым бабушка царапала по бумаге с едва слышным скрипом.
— Ох, дружочки! — воскликнула бабушка, подняв голову. — Ничего себе забрались! А ну-ка, давайте, милые, где ваши билетики? Ага. Экспозиция, значит. Ну, хорошо-с. Туристы? Любознательные, значит! Вы, милые, сейчас прямо по коридору, потом сверните направо, налево потом, за смотровой сразу — дверь с табличкой. Ну, разберетесь.
Она, не вставая с табуретки, проверила билеты, открыла дверь и буквально вытолкала нас за порог. Мы несколько секунд стояли, ошарашенные от столь неожиданного бабушкиного напора. Где-то вдалеке мигала лампа дневного света. Оштукатуренный потолок вспарывала горизонтальная широкая труба, окрашенная в блестяще-голубой.
— Может, назад? — предложил я. — Дунем в какой-нибудь парк, мороженого купим? Эти коридоры меня утомили.
— Похоже на какой-то обман. Денег взяли и водят кругами…
— Я же говорил, хватит бегать по музеям. Погуляем на свежем воздухе, отдохнем от культуры, а?
Аня неопределенно пожала плечами. Обычно это означало, что она согласна, но лучше не напоминать о том, что идея о музее была плоха.
— Погоди секунду… — Аня достала телефон, набрала кого-то и, дождавшись ответа, заговорила. — Оксана? Привет! У нас тут планы изменились, хотим в кафе посидеть в центре. Или в Горького дунуть на несколько часов. Ты с нами?..
Мы вышли обратно и оказалось вдруг, что за дверью совсем другой коридор, без ремонта и бетонного пола, аккуратный, с новенькими лампами вдоль стен, ламинатом и современной отделкой. В углу сидела бабушка — тоже другая. Худощавая, остроносая, в косынке, без кроссворда, чадящей лампы и пера вместо ручки.
Увидев нас, она нахмурилась и цокнула языком:
— Не положено назад! Вертайтесь, откуда пришли.
Аня замерла с открытым ртом, пробормотала в трубку:
— Оксан? Ты не поверишь! Мы в музее тут одном…
— Не положено звонить! Звонют и звонют! Это вам культура, к ней бережно относиться надо! — повысила голос старушка и неожиданно пригрозила нам кулаком.
— Полегче! — предупредил я осторожно, хотя, признаться, не совсем понимал, что происходит.
— Оксан… заскакивай к нам, хорошо? Сразу отсюда и рванем. А то место странное… Инсталляция какая-то или еще что. Я тебе координаты сброшу сейчас…
— Выключить немедленно! Нарушаете тишину и порядок, уважаемая.
— А вы вообще кто? — спросил я. — Здесь же другая была только что.
— Была, да сплыла! — прикрикнула старушка. — Вопросов много задаете. Вам прямо, до упора, а там, значит, не забудьте спросить, куда поворачивать. Иначе не дойдете, — она цокнула языком снова и вдруг оскалилась, обнажая кривые желтоватые зубы. — Ходют тут и ходют! Вертайтесь, кому велено!
— Как выбраться отсюда? — спросила Аня, оглядываясь. — Ни окон, ни дверей, блин.
Старушка снова погрозила кулаком:
— Экспозиция через десять минут. Торопитесь!
— Беспредел какой-то, — я потянул Аню за собой по коридору, мимо старушки, чувствуя, как по спине и затылку поднимаются мурашки.
Я понятия не имел, что буду делать, если чокнутая бабулька надумает сейчас нас остановить. Однако же она не шевелилась, только шипела и бормотала что-то, то и дело срываясь на визг.
Коридор за следующей дверью стал еще меньше, потолок — ниже, углы и края стен как-то незаметно обрели плавность. Пол был устлан густым красным ковром, на стенах висели бархатные шторы. Пахло чем-то странным, вроде слабого аромата гниющих яблок. Неприятно, в общем. Под потолком болтались лампы на оголенных проводах, тянулись трубы различных диаметров. Окон нигде не было. Я подбежал к шторам, раздвинул их, провел рукой по гладкой стене. Она была теплой и как будто мягкой.
— Господи, у меня скоро клаустрофобия начнется, — выдохнула Аня. — Бред какой-то. Может, это часть экспозиции?
— Странные тогда у них представления об искусстве.
Дверь впереди открылась сама собой. Показалась седоватая голова.
— Идите, скорее, дорогие! — проворковала новая старушка. — Заблудились, небось?
Эти бабушки совсем перестали мне нравиться.
За дверью коридор был узким и темным. Стены как будто окрасились в красный, а потолок окончательно очертился полукругом.
— Что у вас тут творится? — недовольно пробормотала Аня. — Ни указателей, ни окон… как выбраться?
Бабушка — неуловимо похожая на всех остальных, с седоватыми локонами, ямочками на щеках и морщинками вокруг водянистых глаз — картинно положила ладонь на грудь.
— Почему выбраться? Зачем выбраться? — охнула она. — Вы же еще ничего не посмотрели! Как же это? Зашли на минутку и сразу убегаете?
— Насмотрелись, кажется, — отозвался я. — Выведите нас отсюда.
— Да как же это так? Милые вы мои? Мы же тут днями для вас! Только вас же и ждем! Нельзя же вот так сразу! — продолжала охать и причитать бабка.
Я не выдержал, крепко взял ее под локоть, потянул:
— Покажите дорогу, и дело с концом.
Я хотел поднять ее, а вернее думал, что она поднимется сама, но старушка не двинулась с места и всё продолжала бормотать что-то, охать, ахать, хвататься свободной рукой за сердце. Волосы растрепались и рассыпались по морщинистому лбу. Я потянул снова, но ничего не произошло. Старуха как будто вросла в стул.
— Чтоб тебя!
Дернул еще раз, посильнее, не заботясь о правилах приличия.
— Вам… Что вы делаете… По коридору… Прямо… Хватит уже… Налево… Налево, слышите?!
Раздался чавкающий звук, резко дыхнуло смрадом. Задние ножки стула приподнялись, будто отрывались от чего-то мягкого и липкого, и я увидел под ними дырки, из которых вдруг толчками выбилось и растеклось по полу что-то ядовито-белое, склизкое и мерзко пахнущее.
— Я же говорила, милые мои, дорогие! — заверещала бабушка, свободной рукой поочередно поправляя прическу и хлопая ладонью по сердцу. — Говорила же, прямо идите! По коридорчику! Экспозиция! Одним глазком!..
Я увидел большие и испуганные Анины глаза, отступил от старушки, запнулся. Свет мигнул, на секунду макнув нас в темноту, а когда загорелся вновь, бабушка сидела на стуле, как ни в чем не бывало, сложив руки на коленях и чуть склонив голову. Волосы аккуратно собраны в пучок на затылке. В морщинках на лице блестят капельки пота. А под старушечьими ногами, обутыми в изношенные коричневые ботинки, медленно расползается по полу жижа гнойного цвета.
— На экспозицию, милые? — спросила старушка надтреснутым голосом.
— Что?
— Билетики предъявляем! — сказала она, и посмотрела на меня большими водянистыми глазами. — Билетики есть?
А ведь глаза у нее точно такие же, как у всех смотрительниц тут…
Мы почти побежали по коридору в противоположную от бабки сторону. Я толкнул плечом следующую дверь, первым оказался в коридоре, поскользнулся на чем-то влажном и темном, едва не упал. Здесь всё вокруг было влажное. С потолка гулко капало. Старушка на стуле в пенсне и с папироской в зубах, обрадованно закричала ломающимся до хрипа голосом:
— Явились! Желают посмотреть! Всех к нам! Туристы, туристы!
Я ударил ее по щеке ладонью — скорее от испуга, чем от злости. Голова старушки дернулась, пенсне слетело, а за пенсне оказалась пустая глазница, из которой вдруг толчками потекла та самая гнойная жижа. Бабушка принялась растирать жижу ладонями, втирать в морщины, размазывать по подбородку и вокруг носа, облизывать серым языком, продолжая бубнить:
— Заблудились, что ли? Ну, так мы вам подскажем! Нам все равно делать нечего! Сидим тут целый день! Наша работа — подсказывать и наблюдать! Вот мы и наблюдаем, ага.
Аня за моей спиной вскрикнула.
Неожиданно стены коридора изогнулись, вздрогнули, будто были сделаны не из кирпича или бетона, а, например, из желе. В некоторых местах набухли пузыри, с которых сочилась влага.
Нас толкнуло вперед, я едва не упал. Аня ударилась плечом о стену, стена мягко подалась под ее весом и лопнула с громким хлопком и чавкающим звуком. Из дыры нас окатило мощной струей густой жидкости, в нос ударила невыносимая, тошнотворная вонь, от которой сделалось дурно, перед глазами потемнело. Аня закричала. Из дыры в стене вывалилась старушка на стуле — мы ее уже видели, остроносую, злую. Она не падала, а так и повисла горизонтально, как приклеенная, вертя головой и размахивая руками:
— Не убегать, не убегать, кому говорят!
Я бросился к Ане, едва сдерживая позывы рвоты. Хотел схватить, прижать к себе, вытащить из этого места. Густая белая жижа, облепившая её, стекала, как раскаленный воск или мёд — сдирая, соскабливая с Ани кожу. Аня не просто кричала — она орала. Я никогда не слышал такого жуткого болезненного крика:
— Жжет! Я не могу двигаться! Помоги! Помоги мне! Жжет!
Желудок как будто проткнули иглами. Я упал на колени в полуметре от Ани. Меня вырвало. Глаза залило слезами.
— Вам направо, милые!..
— Вертайтесь к двери с табличкой! Ни шагу назад!..
— Недолго осталось, два поворота налево, по коридору, мимо МарьИванны…
— Это же наша работа — подсказывать!..
Аня упала. Кожа слезала с нее рваными окровавленными лохмотьями. Сползали волосы, обнажая череп. Она протянула ко мне руку — ее тонкие, красивые некогда пальцы оказались в нескольких сантиметрах от моего лица. Я видел, как растворяется кожа, сползают ногти, плавятся золотые кольца, как кровь и мясо перемешиваются с гнойной жижей, и всё это капает и растекается по полу. Вывалились глаза, отслоились мышцы, глазницы наполнились жидкостью.
— Помоги! Пом…о…ги…
Я стоял на коленях и наблюдал, как Аня растворяется. Ее нижняя челюсть отвалилась с чавкающим звуком, повисла на лоскуте мышц и упала. Хлюпнул на ковер язык.
Старушки разом захохотали. Коридор пришел в движение, содрогнулся в спазме, сжался и с силой протолкнул вопящую Аню куда-то вглубь себя, в темноту. Я вскочил было следом, но желудок свело вновь, голова закружилась, меня стошнило раз, второй, третий, пока изо рта не потекла тонкая струйка едкой желчи.
Дрожащей рукой вытащил из кармана мобильник — связи не было. Отшвырнул. Схватил зажигалку. Чиркнул. Пламя дрожало, но не гасло. Повернулся к сидящей в углу старушке: она хохотала.
Коридор задрожал, сжался и разжался вновь, будто это был пульсирующий сосуд. Анин крик оборвался. Я повернулся и понял, что Ани больше нет. Куда-то в черноту уходил кроваво-желтый след, тянулись ошметки кожи и волос, и всё.
— Ну, с-суки, получайте! — я поднялся, пошатываясь, подошел к старушке, ткнул огнем прямо ей в волосы.
Пламя схватилось мгновенно. Старушка продолжала хохотать. Огонь пожирал ее волосы, с хрустом проглатывал вязаный свитерок, перекинулся на подол старого платья, на руки и лицо. Я стоял и смотрел. Когда же она заткнется? Когда перестанет смеяться?
Старушка уже превратилась в сплошной комок огня. Из-за моей спины кричали:
— Не положено людей убивать! Это же музей! Тут смотрют!
К этому крику присоединились другие: скрипучие, кашляющие и хрипящие.
— Вызовите пожарную!
— Тут вандалы! А еще культурные люди, по музеям ходят!
— Зажигалку кто разрешил? Билет предъявите, говорю!
Внезапно старушка начала медленно погружаться в пол. Как будто ее заглатывали — резкими толчками, сантиметр за сантиметром.
За спиной хохотали.
Я обернулся и увидел, что коридор забит старушками. Какая-то безумная, сюрреалистичная картина. Старушки, сидящие на стульях и табуретках, свисали с потолка, торчали из стен, из пола, между углов, запутавшиеся в проводах и задевающие головами лампы. Кто-то выглядывал из-за штор. Кто-то сидел спиной или вылез из стен наполовину. У самых ног из пола торчала только голова с седыми редкими волосами и добрым лицом.
— Не надо мусорить!
— Смотрели уже экспозицию?
— Вам налево сейчас!
— В следующем зале — реставрационные работы!
— Приносим извинения за неудобства!
— Ахаха! Ахаха! Ахаха!
Горящая старуха всосалась в пол с чавкающим и хлюпающим звуком. Бубнеж старушечьих голосов слился в один монотонный гул, от которого заложило уши.
Я побежал.
По стенам прошла волна. Дыхнуло смрадом и гнилью. Старушки протягивали в мою сторону морщинистые руки в пятнах, усеянные густыми темно-синими прожилками, с зажатыми кроссвордами, очками, ручками, карандашами, вязальными спицами, перьями.
Я прыгнул на дверь, вышиб ее, вкатился в следующий коридор и обнаружил, что он пуст и чист. На стенах здесь висели картины. Где-то вроде бы даже играла тихая музыка. Страшные звуки как отрезало, а от резкой тишины заболели уши.
Я поднялся, не в силах надышаться и прийти в себя, и осторожно побрел вперед. Ботинки оставляли на зеленом ковре грязные следы.
Картины были спокойные и красивые. В основном пейзажи. Я разглядывал их и чувствовал, как гулко бьется в груди сердце. Во рту пересохло, очень хотелось пить.
— Вам немного осталось, — проворковал откуда-то старческий голос.
Коридор заканчивался дверью, а у двери на табурете сидела маленькая сгорбленная бабушка. Она была очень стара — морщины искромсали ее лицо, а волос на голове осталось немного. Нижняя челюсть у бабушки дрожала, будто была на шарнирах, а глаза были водянистые, как у всех здесь.
— За дверью направо, и окажетесь прямо в экспозиции, — сказала она тихо.
Я подошел ближе.
— Это сон или я просто сошел с ума?
— А вы можете проснуться? — спросила старушка.
Я пожал плечами:
— Есть сны, в которых кажется, что проснуться не получается.
— Тогда я не смогу вам помочь. Разве что, давайте, проведу куда положено. В последний путь.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Она протянула руку. Я не без сомнений взял ее влажную и холодную ладонь и сжал. Старушка ответила. Это было знакомое рукопожатие.
— Аня?
В ее седых волосах все еще оставались клочья вязкой желтой жижи. Она подняла на меня выцветшие глаза, рассматривала несколько секунд, потом сказала:
— Пойдемте! — и повела за дверь.
Мы вышли в квадратный холл, и на мгновение меня ослепил яркий солнечный свет, врывающийся в единственное окно. Я сощурился, стер выступившие слезы, увидел сквозь окно вход в музей. Туда мы вошли бесконечно долгое время назад…
Вход был укрыт от посторонних глаз густыми изумрудными деревьями, колоннами и кирпичной аркой с забором. Со стороны дороги можно было разглядеть только крыльцо и стеклянные двери. Отсюда же я видел гораздо больше.
Я различил огромный немигающий глаз, прячущийся в листве. И еще изгиб стен, похожий сначала на гигантскую приплюснутую голову, а затем на изгибающееся тело. И еще я увидел, что вход в музей был распахнутой пастью. Крыльцо — нижняя челюсть. Перила — ряд зубов. Красный кирпич на входе — раздвоенный язык.
Сейчас кто-то шел туда, держа одной рукой велосипед. Оксана. Склонилась над телефоном и, видимо, пытается до нас дозвониться. Оксана остановилась у крыльца, прямо на красном языке, прицепила велосипед к перилам, небрежно убрала телефон в задний карман и поднялась по ступенькам.
— Не надо…
— Пойдемте, — сказала старушка знакомым голосом и потянула.
У меня не было сил сопротивляться и соображать. Мы пошли и остановились в ярком проходе перед дверью с табличкой, на которой было написано:
«Экспозиция № 1».
Старушка отпустила мою руку и села на табурет в углу.
— Пойдем со мной, — предложил я. — Ань, пойдем. Тебе здесь делать нечего. Только посмотри, что оно с тобой сделало…
— Ходят тут, ходят, работать мешают. А в искусстве ноли — без палочек, — пробормотала Аня скрипучим голосом, достала откуда-то из тряпья моток ниток и принялась его распутывать. С кончика ее носа капала на подол густая жижа. Капля за каплей.
Я взялся за ручку, понимая, что выхода больше нет, и потянул. Дверь отворилась. Проход наполнился звуками. Это были крики, вопли, хрипы, треск, кашель, безумный истеричный смех. Тяжело дохнуло смрадом. Сначала я не увидел ничего, но потом в густой бордовой темноте проступили овальные стены и овальный же потолок, закругленный порожек, заканчивающийся чернотой, а еще вокруг были силуэты. Множество силуэтов. Они изгибались, извивались, дрожали, размахивали руками, вертели головами, выгибались в криках, стонах и воплях. Они лежали, стояли, сидели, будто сваленные в кучу, набросанные друг на друга, сцепленные в общий клубок тел.
Кто-то мягко толкнул меня внутрь. Я сделал шаг-другой по мягкому и податливому полу, а затем ноги запнулись, и я упал. Мир закружился. Я падал к другим людям, на мне сгорала одежда, а зловоние раздирало ноздри и легкие. Я закричал. Мой крик слился с остальными.
Прежде чем упасть в переплетение обнаженных, потных, сочащихся кровью, обезвоженных и умирающих людей, я вдруг понял куда попал.
Это и была экспозиция.
Она могла переварить всё.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Глебов
Нимфа
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Аллергия, — извиняющимся тоном произнёс Сергей, складывая платок. — Совсем замучила. Наверное, из-за пыльцы. Не обращайте внимания, я не заразный.
— Очень надеюсь, — отозвался Пифанов, бросив на него мимолётный взгляд. У патологоанатома были короткие, слегка волнистые волосы, на горбатом носу сидели круглые очки в серебряной оправе. — Так вот, как я уже сказал, случай уникальный и, боюсь, необъяснимый. Понимаю, вы приходите сюда, рассчитывая, что медэксперты все вам объяснят, и вы сразу поймёте, кто убийца — ну, или, по крайней мере, где его искать. Но не в этот раз, парни, извините. Мы сами в тупике. Будем отправлять результаты аутопсии дальше, а что там скажут… И разберутся ли? Большой вопрос. В любом случае, результатов придётся ждать долго.
— Сколько? — спросил Сергей, предчувствуя, что ответ его не обрадует.
Пифанов снял очки и вытер лицо большим клетчатым платком.
— Не знаю. Но не меньше двух недель. У них там очередь — не мы одни такие.
— Чёрт! — пробормотал Вихарев, младший следователь, входивший в следственную группу Сергея. — И что, у тебя совсем нет предположений, что могло случиться с этим парнем? Вернее — кто с ним такое сотворил?
Пифанов взглянул на металлический стол, где лежал труп подростка лет двенадцати, вскрытый от лобка до грудины. На первый взгляд могло показаться, что он выпотрошен в результате аутопсии, но нигде поблизости не лежало ни одного органа, извлечённого патологоанатомом.
Однако и убийца не унёс их с собой…
— Так ты уверен, что внутренности не могли вытащить хирургически? — переспросил Сергей.
— Надеешься, что я отвечу иначе на этот раз? — усмехнулся Пифанов. — Не могу. Их не вырезали. Я понятия не имею, куда они делись. Может, существует способ вынимать из людей органы без применения скальпеля, но мне он не известен. Поэтому мы и отправляем результаты обследования дальше, — патологоанатом развёл руками. — Честное слово, парни, я сам в недоумении. Вижу такое впервые, а я на этой работе без малого десять лет. И насмотрелся всякого. Да кому я рассказываю? Вы сами все понимаете…
Медэксперт перевернул труп на живот, чтобы был виден разрез, идущий вдоль позвоночника. В некоторых местах кости были сломаны, и рёбра торчали в разные стороны.
— Вот, посмотрите еще раз… Ткани разорваны, органы извлечены, однако при этом нет ни разрезов, ни обрывов. Всё аккуратно до жути. В том, как этого парня разделали, есть что-то неестественное — вот, если хотите знать, о чём я подумал, когда его обследовал. И Егор со мной согласился, а вы знаете Егора.
Полицейские дружно кивнули. Егора они действительно знали: ассистента медэксперта трудно было поразить и вообще хоть как-то взбудоражить; приходя на работу, он словно превращался в машину, откладывая все человеческие реакции до момента, когда можно будет снять халат.
— Этот пацан пуст, — продолжил Пифанов, положив руку в перчатке на лопатку трупа. — Выскоблен! Нет ни одного органа — отсутствует даже мозг, хотя понадобилось бы разрезать череп со стороны затылка, чтоб достать его. Но на костях нет ни распилов, ни следов инструментов. Просто трещина, разошедшаяся достаточно широко, чтобы мозг прошел через неё.
— Чудеса! — сказал Вихарев, бросив на Сергея неуверенный взгляд.
— Очень похоже на то, — согласился Пифанов. — Но с чудесами мы не работаем, верно?
— Верно, — отозвался Сергей. — Поэтому придётся найти всему этому нормальное объяснение.
— На этот счёт я вам уже всё сказал, — кивнул патологоанатом.
— Ладно, подождём, — сказал Сергей. — По крайней мере, у нас есть зацепка. Связь с предыдущей жертвой.
— Надеюсь, ты не думаешь, что этот пацан прикончил продавщицу? — усмехнулся Пифонов. — У него бы не хватило для этого силёнок.
— А как ты тогда объясняешь, что у него во рту её кровь? — поинтересовался Сергей, глядя на тщедушное тельце подростка. Конечно, представить, что он перегрыз горло взрослой женщине, было трудно. Почти невозможно. Если б он хотя бы ранил ее чем-нибудь предварительно: ударил ножом или оглушил молотком… А так, голыми руками?.. И всё же факт оставался фактом: женщине перегрызли горло и выпили большую часть крови, следы которой обнаружились затем в ротовой полости этого мёртвого подростка.
— Останься у него желудок или хоть пищевод, — мечтательно проговорил Пифонов, — я бы точно сказал, проглотил он кровь этот тётки или нет. Рот ведь ему мог вымазать кто угодно.
— Настоящий убийца, — понимающе сказал Вихарев. — Тот, кто прикончил обоих.
— Мне кажется, это вероятней, чем предполагать, что пацан укокошил женщину, которая могла бы скрутить его в бараний рог… Да ещё сделал это безо всякого оружия! — ответил патологоанатом.
Сергей расстроено почесал щетину. Всё складывалось не очень удачно. Пара банальных убийств (то, что подросток выскоблен изнутри, само по себе еще не делало его смерть особенной, по мнению следователя) вдруг превратилась в нечто куда более обременительное, потому что, если в районе объявился маньяк, который наводит полицию на свои жертвы, намеренно объединяя их друг с другом, то колёса машины правосудия завертятся полным ходом — серийника придётся искать активно, с полной отдачей, и за результаты отвечать. Не говоря уж о том, что начальство начнёт контролировать каждый шаг и подгонять надо или не надо.
Сергей тяжело вздохнул.
— Ладно, не страдай, — сказал ему Пифанов с усмешкой. — На долю каждого следователя рано или поздно выпадает что-то посерьёзнее бытовух.
— Знаю. Потому и… — Сергей махнул рукой. — Ладно, Михалыч, спасибо тебе. Ума не приложу, что делать дальше, если честно. Мы даже не установили до сих пор личность этого парня. Никто не подавал заявление о пропаже. Словно родители не беспокоятся, что ребёнок не вернулся из магазина.
— Может, какие-нибудь алкаши? — предположил Пифанов. — В запое, так ничего вокруг себя не замечают. А вообще, это уже ваша забота, парни.
— Тут ты прав, конечно.
Попрощавшись с Пифановым, полицейские вышли из морга на свежий воздух. Хотя на улице он был, пожалуй, куда более жарким и спёртым. Зато под липами не пахло формалином и прочим…
— На самом деле, убийца мог бывать в том магазине и там присмотреть обе жертвы, — сказал Вихарев, закуривая сигарету. — Если парня регулярно отправляли туда за покупками.
— Я знаю, но как нам это поможет? Представляешь проходимость в гипермаркете?
— Представляю. Но дело не в этом.
Сергей взглянул на солнце, прищурился. Конечно, он понимал, что имеет в виду младший следователь: тот, кто выбирал жертвы, не был случайным покупателем в этом магазине. Он или болтался в гипермаркете постоянно, или работал там. Последнее — более вероятно.
— Ладно, сосредоточимся на сотрудниках, выходивших в одну смену с Рюхиной, — сказал Сергей. — Думаю, мужчины, более крупные, чем убитая, станут подозреваемыми в первую очередь.
— И едва ли их наберётся очень много, — кивнул Вихарев.
Сергей ничего не ответил. Была одна вещь, о которой он не говорил никому, даже своему главному помощнику и другу. Рядом с трупом подростка обнаружился скомканный лист — ксерокопия вырванной из книги страницы. Символы и надписи на ней ничего не говорили полицейским сами по себе, но её вид вызвал у Сергея воспоминания о прошлом, которые он предпочёл бы напрочь стереть из памяти. Один из следователей забрал улику, чтобы попробовать расшифровать записи — он обещал съездить на факультет древних языков — но Сергей был почти уверен, что это ничего не даст, потому что письмена, которые он видел, не были ни латынью, ни греческим, ни восточными иероглифами. Едва ли кто-то вообще мог прочесть их, кроме нескольких человек, получивших знания не из учебников по лексике и грамматике.
Полицейский убеждал себя, что ошибается, и текст написан на каком-то из древних языков… А, может, это и вовсе — попросту выдуманные каким-нибудь сумасшедшим символы, но подсознание упрямо твердило, что нечто подобное он уже однажды видел… Правда, очень давно и мельком, так что все значки и пиктограммы стёрлись из памяти, но впечатление, произведённое тогда, прочно отпечаталось в его мозгу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
День прошёл зря. Это следовало признать. Несмотря на то, что полицейские допросили всех мужчин, работавших с Рюхиной в одной смене, проверили их алиби и даже осмотрели одежду на предмет крови, которой просто не могло не быть на убийце, результатами похвастать было нельзя. Судя по всему, ни один из восьми подозреваемых не имел возможности прикончить продавщицу.
Сергея не покидало ощущение, что всё это лишнее, ненужное, и они попросту теряют время. Перед глазами то и дело вставали изображения из книги, которая случайно попалась ему давным-давно и уже не существовала… Но ведь могли быть и другие экземпляры? Возможно, копия страницы была сделана с одной из них.
Сергей припарковался возле бара, запер машину и вошёл в своё любимое заведение — три ступеньки вниз, дверь на тугой пружине, колокольчик, возвещающий о прибытии нового посетителя, и ещё две ступени вниз.
На стенах развешаны чёрно-белые репродукции, под потолком — рыболовные снасти, в которых запутались глиняные кружки.
Его любимый столик занят влюблённой парочкой: девушка в синем платье с открытыми плечами, шатенка с унизанными кольцами руками, парень — коротко стриженый качок с татуировками до запястий. Воркуют.
Ничего страшного, он сядет за барную стойку. Главное, что здесь есть выпивка и можно не чувствовать себя алкоголиком, напиваясь в одиночестве дома.
— Привет! — бармен кивнул Сергею и потянулся за стопкой. — Как обычно?
— Да, — следователь залез на стул, поёрзал, устраиваясь поудобнее, и положил локти на стойку. — Давай сразу двойную.
— Тяжёлый день?
— Бесполезный.
— Это ещё хуже, — понимающе улыбнулся бармен.
— И не говори.
Сергей придвинул налитый для него стакан виски, погрел в ладонях. Он никогда не опрокидывал алкоголь в себя, просто чтобы напиться. Всегда превращал возлияние в обдуманный процесс, призванный доставить удовольствие.
Отрывисто звякнул колокольчик, и в бар вошла девушка — кудрявая блондинка в коротком чёрном платье, обтягивающем верхнюю часть бёдер. Осмотревшись, она задержалась взглядом на Сергее, затем тряхнула головой и прошла к середине стойки.
— Дайкири, — тихо сказал она переместившемуся к ней бармену.
Руки у неё были тонкие, кожа очень чистая — как у младенца. До полицейского доплыл аромат её духов — сладковатый, но не приторный. Девушка повернула голову и бросила на него задумчивый взгляд.
Раньше Сергей её тут не видел, а бывал он в этом баре частенько. Наверное, новая ночная бабочка облюбовала заведение для работы. Но для кабацкой шлюхи слишком хороша…
Девушка попробовала коктейль, кивнула бармену и осмотрелась. Сергею показалось, что в этом движении сквозила тревога — будто она опасалась чего-то. Ну, или кого-то. А может, ждала, что к ней подойдёт один из посетителей и предложит пойти к нему? Вдруг этой крошке просто захотелось найти мужика на ночь. Наверное, и такое бывает, и кому-то сегодня может повезти. Сергей подумал: почему бы не ему?
В этот момент девушка снова посмотрела на него, и на этот раз взгляд не отвела. В нём появилось ожидание. Кажется, выбор сделан! Словно она прочитала его мысли…
Сергей хотел уже было подсесть к ней, но тут она взяла свой бокал и сама направилась к нему. Даже так? Что ж… Может, какой-то парень здорово насолил девчонке, коли ей так не терпится найти себе компанию?
Когда блондинка подошла, Сергей понял, что она по-настоящему красива. И не просто красива, а притягательна.
— Привет, — сказал он, улыбнувшись. — Первый раз здесь?
— Вы полицейский? — спросила девушка, пропустив его реплику мимо ушей.
Сергей насторожился. Выражение её лица и тон свидетельствовали о том, что она подошла не для того, чтобы склеить его на ночь. Сладкая месть, похоже, отменялась — если только её не возбуждал звук защёлкивающихся наручников.
— Допустим, — ответил Сергей, поглядев на блондинку повнимательнее: её определенно что-то беспокоило.
Девушка машинально облизала губы, словно испытывала жажду.
— Помогите мне, пожалуйста!
— Что у вас случилось? — нехотя проговорил Сергей. Его раздражало, когда люди обращались к нему напрямую вместо того, чтобы отправиться в отделение и написать заявление. А когда это норовили сделать незнакомые, он их просто посылал. Но кто способен послать к чёрту такую красотку, да ещё в баре поздним вечером? Тем более, когда её глаза смотрят на тебя с подлинной мольбой. В конце концов, он не только полицейский, но и мужик.
— По-моему, меня хотят убить, — ответила девушка серьёзно.
Сергей едва не поперхнулся виски, который как раз глотнул. Господи, неужели психическая?! Он испытующе взглянул на девушку. А что, вполне возможно… и даже то, что она пришла сюда, озираясь, обратилась к нему, незнакомому человеку… Стоп!
— Откуда вы знаете, что я полицейский? — спросил Сергей.
— Заметила вас сегодня в магазине. Вы допрашивали некоторых сотрудников по поводу убийства Наташи.
— Рюхиной?
— Да.
— Я вас не видел.
— Просто не обратили внимания.
«Это вряд ли», — подумал Сергей.
— Я стою справа от входа, метрах в двадцати. Парогенераторы. Маленькая такая стойка.
— Понятно, — полицейский действительно интересовался совсем другим и в противоположной стороне, да и вообще в торговом зале он с коллегами пробыл недолго — допрос проводился в отдельном помещении, которое следователям выделил директор гипермаркета.
— Кто хочет вас убить, почему и с чего вы это взяли? — спросил он. — Отвечайте по порядку.
Девушка кивнула, опустила глаза, словно собираясь с мыслями.
Сергей ждал. В конце концов, в любом случае лучше ее общество, чем напиваться в гордом одиночестве. И потом — кто знает, может она с ним и переспит…
— Не знаю, — проговорила девушка. — Я его раньше не встречала. Но заметила, что он следит за мной со вчерашнего дня. Сначала думала, показалось — ну, ещё это убийство… Наташи, я имею в виду. Нервничала. Всё-таки человек работал там же, где и я. Мы хоть и шапочно были знакомы — ходили вместе покурить несколько раз — а всё-таки неприятно.
— Что за человек? — Сергей заинтересовался. — И вы что, следили за мной от самого магазина?
— Да, я на машине. Ехала за вами.
— Почему сразу не подошли, ещё в гипермаркете?
— Сначала постеснялась, а потом, когда увидела, как вы отъезжаете, мне стало страшно. Потому что тот человек заходил в магазин, пока вы допрашивали сотрудников. Он думал, что я его не заметила, но я видела, что он ходит между рядами и изображает, будто разглядывает товары. Он ничего не купил и вышел через пятнадцать минут. А до этого я видела его на парковке, ещё утром, когда приехала на работу. Значит, он следил за мной.
— Не обратили внимания, на какой машине он был? — спросил Сергей. Слова девушки заставили его отнестись к ней серьёзно. Похоже, убийца, которого он искал, решил не останавливаться на продавщице и выбрал новую жертву из числа сотрудников магазина.
— Нет. Я старалась делать вид, что не замечаю его.
— Напрасно.
— Мне было страшно! Он ведь вчера уже выслеживал меня.
— Расскажите подробно.
— Думаете, это он убил Наташу?
— Не знаю. Но почему бы это не выяснить?
На лице девушки мелькнул страх.
— Как вас зовут? — спросил Сергей. — И где вы живёте? Я должен записать, — он достал блокнот и ручку.
— Татьяна Кузовцова, — девушка продиктовала адрес.
— Так когда вы заметили этого товарища впервые? — спросил Сергей, записав все её данные.
— Говорю же, вчера. По дороге домой я заехала в парикмахерскую завить волосы, — она тут же провела рукой по кудряшкам, словно в подтверждение своих слов. — А он зашёл в салон и сел полистать журналы. Сказал, что ждёт жену, которая должна вот-вот прийти. Они мол, договорились встретиться здесь. Но она не пришла, и он свалил минут через пятнадцать. Я видела в зеркало, что он поглядывал на меня исподтишка, но решила, что просто понравилась ему, — девушка смущенно улыбнулась. — Но потом, когда приехала домой, то снова заметила его. Он сидел на лавочке во дворе и кормил голубей. Крошил и бросал птицам хлеб. Конечно, я подумала, что это совпадение… до сегодняшнего дня так я и считала.
— Понятно, — Сергей вынужден был признать, что день всё-таки прошел не зря, и он напрасно ругал его по пути от гипермаркета до бара. Эта крошка, кажется, собралась преподнести ему убийцу на блюде с голубой каёмочкой.
— Хорошо его рассмотрели? Сможете узнать, а ещё лучше — описать?
Девушка кивнула.
— Конечно! Вы мне поможете? У вас же должна быть какая-нибудь… Защита!
— Не волнуйтесь, он к вам даже близко не подойдёт.
Сергей уже мысленно прикидывал, что делать. Надо лишь задержать этого парня, и улики наверняка найдутся. Кровь не смоешь, следы всегда остаются. Да и органы подростка он должен был куда-то спрятать. А может, съел? В любом случае, они либо у него дома в холодильнике, либо в желудке. Интересно, за сколько времени переваривается такая пища?
Впрочем, если убийца практиковал то же, что… Нет, об этом нельзя думать! Даже вспоминать не стоит! Но вдруг это так?! Сергей невольно вздрогнул. Тогда всё куда хуже, чем думают его коллеги. Даже трудно вообразить — насколько!
— Что мне сейчас делать? — прервала размышления Сергея девушка.
— Прежде всего, вам нельзя оставаться одной, — ответил он, глядя ей в глаза. — С кем вы живёте?
— Одна! — она была явно напугана и растеряна.
— Можете пригласить подругу или родственников пожить с вами некоторое время?
— У меня никого из близких здесь нет. А подруги… Они замужем, понимаете? Вряд ли они согласятся, — девушка посмотрела на Сергея с некоторым смущением. — А что, если я поживу у вас? Недолго. Вы ведь скоро арестуете этого человека?
— Сомневаюсь, что это хорошая идея, — ответил Сергей, хотя был уверен, что идея замечательная. — Я про пожить у меня, а не про арест, естественно.
— Вы женаты! — понимающе закивала девушка. — Простите, я просто… Не подумала, что вы… Не знаю, о чём я думала! — закончила она, и в её голосе послышалась предательская дрожь.
— Не, я не женат, — сказал Сергей. — Просто у меня в некотором роде бардак. Я живу один.
— Это ничего, — с надеждой отозвалась девушка. — Ерунда!
— У вас нет с собой вещей.
— Я могу съездить за ними завтра.
«Как в голливудском фильме, — подумал Сергей. — Даже трудно поверить». Конечно, она напугана и думает не о сексе, и всё же… Близость такой красотки будет возбуждать его, и вообще всё это можно воспринимать как приключение, которое ещё неизвестно, чем кончится.
— Хорошо, — сказал полицейский, решившись. — Идём!
— Серьёзно? — обрадовалась девушка. — Отлично! Я только расплачусь, — она открыла сумочку и достала кошелек. Сергей невольно обратил на него внимание — он был из очень дорогой кожи, — кажется, какой-то ящерицы.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Глядя на то, как Таня поглощает макароны с сосисками — в холостяцкой квартире Сергея холодильник не изобиловал гастрономическими изысками — полицейский думал, что, если он хочет поймать убийцу, ограничиться защитой, о которой просит девушка, не удастся. Нужно уговорить её сыграть роль живца, чтобы взять любителя кормить голубей с поличным. Но она так напугана…
А главное, имеет ли он право подвергать её опасности. Если бы речь шла об обычном маньяке, то полиция смогла бы провести операцию без риска для девушки, убийца и близко к ней не подошёл бы. Но если некто призвал силы, о которых Сергей узнал ещё в детстве, одних лишь человеческой храбрости и пуль — недостаточно. Нужны знания, которыми ни он, ни его коллеги не обладают. Книга, которую он видел в детстве, уничтожена, и воспользоваться ею уже нельзя, да он сам и не сумел бы разобраться в ней.
— Ты ведь не думаешь, что я паникёрша? — спросила Таня, поймав на себе взгляд полицейского. — Просто когда думаю, что меня хотят убить… в общем, это действительно страшно! Тем более, разве я могу помешать этому человеку?
— Ну, ты уже это сделала, — отозвался Сергей. Примерно полчаса назад они ненавязчиво перешли на «ты».
Девушка улыбнулась.
— Да, наверное. Я и не сообразила.
— Пора спать, — следователь посмотрел на часы. Была только половина одиннадцатого, и он никогда не ложился в такое время, но присутствие Тани смущало его. Обычно девушки приходили к нему, чтобы заняться сексом, но сейчас ситуация была другая, и Сергей чувствовал себя слегка растерянным: что делать с испуганной и ждущей от тебя помощи красоткой? Проще всего отправить её в постель.
— Утро вечера мудренее, — добавил Сергей.
— Хорошо. Как скажешь. Можно только я чаю выпью?
— Конечно, — полицейский достал сувенирную чашку с видом Амстердама. — Есть чёрный, зелёный и улунг. Но его, кажется, пьют по утрам.
— Спасибо, я зелёный. Всегда перед сном его пью. Так лучше спится.
Через пятнадцать минут Таня отправилась в ванную принимать душ, а Сергей сложил посуду в раковину и пустил воду.
Телевизор, который перед ужином попросила разрешения включить девушка, продолжал работать. Звук был почти на нуле, на экране ползали какие-то насекомые. Передача про животных или даже какой-то специальный канал — Сергей такие не любил и не смотрел: от вида всякой живности его по необъяснимой причине всегда подташнивало. Он взял пульт и нажал красную кнопку. Телевизор погас.
Полицейский прислушался: в ванной шумела вода, Таня что-то напевала. Он представил её голой. Если бы это был фильм, он вошёл бы к ней, и они занялись бы любовью под струями воды. Гладкая спина, полная грудь, упругие соски…
Вздохнув, Сергей взял тарелку и принялся усердно тереть её губкой.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В квартире было очень тихо. Неестественно тихо. Такое полное отсутствие всяческих звуков ещё позавчера не удивило бы Сергея, но ведь у него в гостях была девушка. Он снова взглянул на часы — может, она ещё не встала? Но Таня поставила будильник на половину восьмого. А сейчас было уже без десяти.
Сергей откинул одеяло и спустил ноги на пол. Ламинат был прохладный, но не слишком — температура не падала ниже двадцати градусов даже ночью. Тело покрывала липкая испарина — сейчас бы принять холодный душ…
Полицейский вышел в коридор и остановился у двери комнаты, где спала Таня. Оттуда не доносилось ни звука. Он постучал. Никакого ответа.
— Эй, встаём! — крикнул он.
Тишина. Может, свалила?
Сергей нажал дверную ручку и вошёл.
Первое, что он увидел — это включённый телевизор, работающий без звука. На большом плоском экране копошились насекомые — очередная передача о жизни братьев наших меньших.
Затем полицейский перевёл взгляд на кровать.
То, что он увидел на ней, когда-то действительно было девушкой, которую он встретил в баре прошлым вечером. Но не теперь…
На кровати, залитой кровью, лежало её тело, раскрытое подобно гигантской устрице — вдоль спины шёл чудовищный разрез — такой же, как на трупе подростка, который Пифанов показывал следователям в морге.
Сергей невольно схватился за откос двери — не каждое утро находишь у себя дома выпотрошенное тело девушки, только накануне попросившей защитить её от убийцы.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Не знаю, как преступник проник в квартиру, но вышел он через дверь, — объявил Пифанов, стаскивая одноразовые перчатки и садясь в кресло у окна. — Возможно, девушка сама впустила его. Во всяком случае, никаких следов взлома найти мы не смогли.
— Она не впустила бы никого, — сказал Сергей, — потому что была напугана до смерти.
— Никого незнакомого, — поправил медэксперт. — Мы не можем проверить её телефон, чтобы узнать, не звонил ли ей кто-нибудь ночью, потому что его нет.
— Я видел вчера, как она ставила на нём будильник, — ответил полицейский. — Значит, убийца забрал сотовый с собой.
— Вероятно, преступник позвонил девушке и сказал, что придёт. Она и впустила его.
— Это невозможно, — покачал головой Сергей. — Она не знала того мужика, который следил за ней.
— Он мог и не быть убийцей, — вмешался Вихарев, до сих пор слушавший молча. — Она ошиблась. Тот парень следил за ней, потому что она ему понравилась.
Выпотрошил же её другой, кому она не побоялась открыть. Возможно, её близкий друг, раз она решила не предупреждать тебя, что он заявится.
В словах младшего следователя был смысл. Вернее, он был бы, если б не скомканная копия страницы, обнаружившаяся рядом с телом девушки. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что листок — улика. Впрочем, у Сергея их и не было. Вот только находка никак не помогала продвинуться вперёд. Конечно, теория Вихарева могла сочетаться с опасениями Сергея, но он сомневался в силу особенных, только ему известных причин.
— Надо узнать, кто этот… Близкий друг, — проговорил Сергей. — Вот как её звали, — он пошарил в карманах и протянул Вихареву бумажку, на которой записал имя и фамилию девушки. — Займись этим, ладно? Боюсь, я сейчас слегка не в форме.
— Само собой, — кивнул младший следователь. — Сейчас же и сгоняю по адресу. Думаю, кто-то должен знать, с кем встречалась эта крошка.
— Встретимся в управе, — сказал Сергей. — Я поеду туда, когда… Здесь всё уберут.
— Только труп, — тут же встрял Пифанов. — Мыть пол и стирать твои простыни мы не собираемся. Кстати, на твоём месте я сдал бы их в прачечную. Когда мы их тебе вернём, конечно.
— Ради Бога, оставь их себе! — ответил Сергей, доставая сигареты. — У меня есть запасные. К тому же я не собираюсь здесь спать. По крайней мере, в ближайшие… Лет сто!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей улучил момент и вышел на улицу. Он должен был позвонить. Сделать это следовало давно, как только обнаружилась первая копия страницы книги, но он убеждал себя, что почти наверняка ошибается, хотя всё это время знал — конечно, знал! — что иного объяснения быть не может.
Теперь он сел на лавку и набрал номер, который оказался у него случайно, и по которому он разговаривал всего раз. Общие воспоминания, связывавшие его с человеком, которому он звонил, не побуждали к долгим и частым беседам. Он был из того периода, о котором Сергей предпочёл бы забыть. И не только он один…
— Алло? — голос был старческий, мужской.
— Это я.
— Понял. Как жизнь? — старческим был только голос. Его обладателю исполнилось не намного больше, чем Сергею. — Давно не слышал тебя. Соскучился?
— Не в этом дело.
Собеседник усмехнулся так, словно иного ответа и не ожидал.
— А в чём тогда? Плохо спишь? Так в этом я тебе не помощник. Пей, например…
— Послушай, Игорь, я звоню не для того, чтобы обменяться шутками.
— Да? — голос стал чуть серьёзнее. — Ладно, выкладывай.
— Помнишь ту ночь?
Пауза.
— Как будто она была вчера.
— Вы ведь сделали всё, как следует?
— Само собой. Чётко по книге. А ее потом сожгли. Ты же знаешь.
— С твоих слов. Меня при этом не было.
— Ты стал вдруг сомневаться, что ли?
— Да.
Ещё одна пауза, на этот раз более продолжительная.
— А почему?
Сергей перевёл дух.
— Кто-то убивает людей.
— Так же?
— Да.
— Ну, и что? Мало ли психов? А может, какой-нибудь нарик решил поиграть в вампиров. Я читал про такой случай, когда…
— Не только пьёт кровь. Из некоторых вынимает органы.
— Тогда это не может быть он. Сам знаешь, органы его не интересовали. Совпадение, Серёж. Расслабься.
— Рядом с трупами мы нашли копии страниц из книги. Похожей на ту.
— Ерунда, — по тону собеседника было ясно, что он не воспринимает опасения полицейского всерьёз. — Книги нет, я тебе клянусь!
— А если такая же?
— Ещё один убийца, такой же? Но зачем ему органы?
— Понятия не имею.
— Слушай, я уверен, ты преувеличиваешь. Да и тот не оставлял никаких страниц.
Сергей помолчал, собираясь с мыслями.
— Как вы расшифровали ту книгу? Сможешь прочитать копии страниц, если я подъеду?
Собеседник усмехнулся:
— Шутишь?! Мы воспользовались записями твоего… В общем, его записями. Это он расшифровывал, а свои знания он получил, сам понимаешь, от кого.
— Ясно. И записи вы тоже сожгли?
— Разумеется. И тебе это прекрасно известно.
— Нет, про записи я не знал.
— Да? Ну, теперь зато в курсе. Как видишь, твой убийца — просто ненормальный. Уверен, ты его скоро найдёшь.
— Спасибо.
— Это всё?
— Да. Пока.
— Счастливо. Отпусти прошлое.
— Обязательно, — Сергей отключился.
Разговор со старым знакомым нисколько не успокоил его. Просто, кажется, он только что утратил последнюю надежду. Сергей достал из кармана обе упакованные в целлофан страницы. Рисунки в оригинале, с которого были сняты эти копии, явно сделали очень давно. Тонкие коричневые линии складывались в изображения: одна словно перетекала в другую, что-то заимствуя у предыдущей, но при этом меняясь в целом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вихарев побарабанил пальцами по столу. Вид у него был смущённый.
— Она не числится нигде, — повторил он, взглянув на Сергея. — Ни в каких базах. Мы не можем выяснить её личность. Имя и фамилию она тебе назвала липовые, а по адресу, который дала, живёт семейная пара. И в гипермаркете никто не знает эту так называемую продавщицу. Иначе говоря, она там не работала.
— И тем не менее — её убили так же, как парня.
— И во рту у неё Пифанов обнаружил следы чужой крови. По крайне мере, теперь мы знаем, что парень точно не убивал продавщицу. Потому что эта Татьяна… Ну, или кто она там… В общем, она-то никого не могла прикончить в твоей квартире. Разве что вы с ней на пару устроили вампирскую оргию.
— А тело, которому принадлежала кровь, пока не нашли, — заметил Сергей, пропустив шутку мимом ушей. — Пифанов говорит, это не продавщица, значит, должен быть новый труп.
— Я приказал сообщать нам обо всех случаях, когда у жертвы пили кровь, — ответил Вихарев. — Будем ждать.
— Органы у неё удалены так же, как у пацана?
— Пифанов сказал, что да. Никаких следов хирургического вмешательства. Кстати, он просил тебе передать, что девушка, похоже, гораздо моложе, чем кажется на вид.
— Что это значит?
— Ну… Вообще-то, он сказал, что ей должно быть лет двенадцать. Но, конечно, это невозможно. Я видел тело, и совершенно очевидно, что оно принадлежит не девчонке-школьнице. Однако Пифанов утверждает, что, по всем признакам, это тинейджер.
Сергей усмехнулся.
— Кажется, Михалыч теряет форму.
Вихарев пожал плечами.
— Это очень странное дело, — сказал он. — Оно мне не нравится. Надо ж было так случиться, чтобы оно досталось именно нам!
— Кто-нибудь из начальства уже нарисовался?
— Нет, но это вопрос нескольких часов, максимум — суток.
Сергей кивнул, соглашаясь с подчинённым.
— Нужно всё-таки установить личность этой… Татьяны, — сказал он. — И выяснить, какое отношение она имела к предыдущим жертвам. Ума не приложу, зачем она соврала, что работает в магазине, но то, что она видела нас в гипермаркете, — факт. Иначе откуда ей было знать, что я полицейский и занимаюсь расследованием убийства продавщицы?
— Согласен, — сказал Вихарев, ставая со стула. — Но никто в магазине её не узнал, вот что странно.
— Возможно, она была знакома с Рюхиной ближе, чем сказала мне. Приехала в гипермаркет, увидела нас… Займитесь связями продавщицы.
— Хорошо. Ты будешь здесь?
— Какое-то время, — уклончиво ответил Сергей. — Потом мне надо будет отлучиться ненадолго. Но я вернусь.
Когда младший следователь вышел, Сергей сунул руку в карман и достал аккуратно сложенный вчетверо листок. На нём был выведен аккуратным почерком адрес — название улицы, номер дома и квартиры. Полицейский нашёл его в кармане своих джинсов, пока ждал медэкспертов и своих коллег из следственной группы. Очевидно, Таня положила его туда.
Сергей внимательно поглядел на листок. Почему он не показал адрес Вихареву или кому-то ещё? Что заставило его спрятать улику, и зачем он это сделал? Причина была… Теперь полицейский больше не считал, что у него разыгралось воображение: подозрения переросли в уверенность. Он должен прояснить кое-что без свидетелей: есть дела, в которые нельзя вмешивать посторонних.
Выждав полчаса, следователь вышел на улицу, сел в машину и поехал по указанному на листке адресу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Родители были уверены, что Сергей выбрал профессию полицейского из-за смерти брата.
Они ошибались. Да, Романа сожгли какие-то так и не найденные «выродки» — иначе отец их не называл. Связали, облили керосином и подожгли. Живьём. Было это в лесу.
Милиция тогда решила, что это дело рук тех же бандитов, которые похитили до этого четырёх девочек, вскрыли им артерии и слили из тел кровь. Может быть, даже высосали. Но тогда не удалось обнаружить даже следа преступников, хотя на поиски были брошены немалые силы — посёлок, где жила в то время семья Сергея, гудел от ужаса: родители боялись выпускать детей на улицу, вне зависимости от пола и возраста. Та волна зверств прокатилась и исчезла.
После смерти Романа в семье что-то изменилось. Да и могло ли быть иначе? И всё же Сергей стал следователем совсем не для того, чтобы найти убийц брата. Гибель Романа останется навсегда тайной, которая будет довлеть над их семьёй, но с этим ничего не поделаешь.
Правда, Сергею, к его глубокому сожалению, она была известна. Но он до сих пор считал, что похоронил её в прошлом, а теперь получалось, что не совсем…
Дом, находящийся по адресу, оставленному Сергею убитой девушкой, оказался, к его удивлению, небольшой гостиницей. Следователь показал своё удостоверение консьержке, и та пропустила его, сообщив, что жилец из номера «12» у себя — во всяком случае, ключ он не сдавал, и она не видела, чтобы он уходил.
— Можно посмотреть копию его паспорта? — попросил Сергей. — Вы ведь делаете её при регистрации постояльцев?
— Обязательно. Сейчас поищу, одну минуточку.
Девушка порылась в ящике и положила перед полицейским листок с чёрно-белым изображением странички из паспорта.
— Вот он.
С замиранием сердца Сергей придвинул к себе копию. Прочитал имя и фамилию, всмотрелся в фото. Ни то, ни другое, ни третье ничего ему не сказали. Обычное лицо, ничем особо не примечательное. Не самое приятное, конечно… А с другой стороны — что он рассчитывал увидеть?
— Я заберу? — спросил он, складывая листок.
— Конечно. У нас есть скан в компьютере.
— Спасибо. Если не вернусь через… Десять минут… Вызывайте полицию. Позвоните по этому номеру и спросите лейтенанта Вихарева. Объясните ему ситуацию, — Сергей записал телефон подчинённого на бумажке для записей.
— Хорошо. А… Есть вероятность, что вы не вернётесь? — обеспокоенно спросила девушка.
Сергей натянуто улыбнулся:
— Надеюсь, что нет.
На лестнице у полицейского зазвонил сотовый. Это был Вихарев.
— Серёг, нашёлся труп! — сообщил он радостно. — И на этот раз нам известно, чей. Некий Епифанов, охранник на парковке. Кровь выпущена, на горле рваная рана. С ним разделались так же, как с продавщицей из гипермаркета. Пифанов поехал осмотреть тело. Ты когда вернёшься?
— Скоро, — ответил Сергей. — У меня сейчас есть одно дело… Надо кое-что проверить. Если тебе через несколько минут позвонят и скажут… В общем, не удивляйся.
— Чему не удивляться? Погоди, ты о чём?!
— Не могу больше разговаривать. Извини, — следователь сбросил вызов и выключил на телефоне звук.
Он не просто так пошёл один по адресу, указанному Татьяной. Не из-за любви к экстриму, который он вовсе не любил. Но в почерке, которым были записаны название улицы и номер дома, было нечто знакомое… Слишком знакомое. Когда он увидел эти строки, в голове у него что-то щелкнуло, и сердце сжалось от приступа паники! Это было невозможно, совершенно исключено, и всё же… Одно к одному, как говорится, так что закрывать глаза на очевидное было глупо и опасно.
К сожалению, привлекать коллег Сергей пока не хотел: просто не решался. Эта ниточка так или иначе тянулась из прошлого, и он обязан был проверить всё сам.
Дверь в номер была не заперта. Она легко подалась при первом же нажатии ручки. Сергей достал пистолет, снял с предохранителя, дослал патрон в ствол. Теперь достаточно спустить курок, и раздастся выстрел. Но иногда человек не успевает даже этого. Сергей почувствовал, как в кровь начал поступать адреналин.
Внутри было темно из-за плотных штор, полностью закрывавших окно. Полицейский протянул руку, чтобы нащупать на стене выключатель. Ладонь наткнулась на что-то липкое. Сергей отдёрнул руку и поднёс к лицу, чтобы рассмотреть. Света, падавшего из коридора, хватило, чтобы увидеть жёлтоватую прозрачную слизь. От неё исходил на удивление приятный мускусный запах.
Сергей снова попытался отыскать выключатель, но в этот момент в лицо ему повеяло тёплым воздухом, перед глазами мелькнула чья-то тень, и через миг в челюсть словно врезался на полном ходу товарный состав. Полицейский покачнулся, взмахнул рукой, пытаясь удержать равновесие, но перед глазами всё завертелось, и он рухнул на ковролин.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей открыл глаза и осмотрелся: он по-прежнему находился в номере, но теперь шторы были отдёрнуты, и комнату заливал яркий солнечный свет. На тумбочке справа стоял работающий телевизор. В эфире опять была передача о насекомых. Ведущий говорил что-то, но разобрать слова было невозможно. Да и не хотелось, потому что напротив полицейского сидел на кровати мужчина лет тридцати, тёмноволосый, с тонкими, плотно сжатыми губами и маленькими глазками, которыми, не мигая, смотрел на следователя. Именно его фотографию видел Сергей на копии, которую дала ему девушка с ресепшна. Перед ним на журнальном столике лежал листок, и полицейский не сомневался, что это очередная копия страницы из древней книги.
В позе незнакомца чувствовалось напряжение, но спустя несколько секунд после того как Сергей очнулся, мужчина расслабился и покачнулся, словно собираясь встать. Однако он остался сидеть, лишь переложив руки с колен на покрывало.
— Ну, здравствуй, — произнёс мужчина скрипучим голосом. Было такое ощущение, что он перенёс долгую болезнь горла, и связки ещё не окрепли. — А ты сильно изменился с тех пор, как мы виделись в последний раз. Так повзрослел… Сколько прошло? Лет двадцать? Я немного сбился со счёта. Знаешь, на том свете совершенно нет календарей, — мужчина растянул тонкие губы в подобие улыбки. Сергей увидел два ряда мелких белых зубов.
Пока он говорил, полицейский успел понять, что подвешен на стене гостиничного номера, причём, судя по всему, при помощи той самой слизи, в которую вляпался, пока искал выключатель. Только теперь её было много, очень много, и она покрывала его тело практически полностью, за исключением лица. Какой-то клей? Держит намертво, хотя даже не высох ещё.
— Ты думал, что избавился от меня навсегда? — спросил мужчина, вставая с кровати и делая два шага к Сергею. — А я вернулся. Было нелегко, но мне удалось, — он склонил голову в знакомом полицейскому жесте и внимательно поглядел на своего пленника. — Ты не представляешь, через что я прошёл там… За чертой. Всё, что ты слышал про ад — просто детские сказочки по сравнению с реальностью, — он приблизил своё костистое лицо к Сергею, и следователь снова почувствовал мускусный запах. — Но ты обязательно сам это узнаешь, — голубые глаза дважды медленно моргнули — словно опустились и снова поднялись шторки. — Потому что из этого гостиничного номера отправишься прямиком в преисподнюю! А вот я останусь жить. Все годы, которые были положены мне и которые ты украл у меня, а также ещё многие, многие другие, сверх нормы, — он вдруг расхохотался, запрокинув голову.
У Сергея больше не было сомнений. Подозрения, а вернее, опасения, которые привели его сюда, подтвердились: его брат, Роман, вернулся с того света! Несмотря на то, что ритуал был проведён по всем правилам, ему удалось вырваться из пекла и через двадцать три года появиться здесь, чтобы обрести новую жизнь. И, видимо, отомстить…
— Знаешь, я мог бы обойтись и без тебя, — продолжал мужчина, внешне совершенно не похожий на брата Сергея, но обладающий всеми его повадками. — Для моего цикла возрождения совершенно не важно, чьей крови напиться. Я мог бы прикончить ту милашку, что стоит за стойкой ресепшна внизу. Но зачем отказывать себе в удовольствии прикончить тебя? К тому же, я думаю, будет только справедливо, если тот, кто отнял у меня жизнь, послужит моему возрождению. Что скажешь, братишка?
— Я не убивал тебя, — ответил Сергей. Язык ворочался с трудом: в него словно вкололи анестетик, действие которого ещё не закончилось. Голова болела, и сильно тошнило — от удара в челюсть он, похоже, получил сотрясение мозга.
— Не своими руками. Разумеется, для этого ты у нас слишком… чистоплюй! — в голосе Романа слышалось презрение. — Но это ты сдал меня! Если б не твоя слабость, не эта твоя поганая вечная правильность, никто не додумался бы! И это ты научил их, как уничтожить меня. Показал им книгу! И тогда они провели ритуал вместо того, чтобы отдать меня ментам. Я отделался бы несколькими годами исправительной колонии. Для меня это ничто! Но брат той девчонки не захотел, чтобы я отделался легко, а ты был с ними заодно. Ты тоже не хотел, чтобы я сел. Тебе надо было, чтоб я умер!
— Зачем ты вернулся? — спросил Сергей. Всё, что говорил Роман, было правдой. Той твари, в которую превратился когда-то его брат, не было места в этом мире. И Сергей согласился с необходимостью… Другого пути не было. Он поставил только одно условие: никакой огласки. Родители не должны были узнать, что их сын — чудовище! Пусть все думают, что Романа убили те же мерзавцы, что и девочек. Это должно было стать тайной, похороненной навсегда.
— Тебе мало было того, что ты делал тогда, ещё в детстве? — спросил Сергей. — Все те ужасные вещи, которые…
— Ты дурак, — спокойно перебил Роман. — Я никогда не был маленьким. То, что поселилось в моей душе, жило в ней с самого рождения. Иногда так случается, что ребёнок появляется на свет с неким дефектом, из-за которого все вокруг называют его исчадием ада. Но я умело скрывал свой недостаток, о нём узнал ты один, да и то случайно. И убил меня, своего брата!
— Ты чудовище! — ответил Сергей. — Это был наилучший выход для всех.
Роман развёл руками. На губах у него появилась кривая ухмылка.
— Только не мне. Моего мнения никто не спрашивал.
— Ты не заслужил этого. Те девочки хотели жить.
— Я тоже. И жить мне хотелось вечно. Неужели ты не мог закрыть на это глаза? Такое понятное желание…
— Ты убивал людей! И не просто убивал, а…
Роман усмехнулся:
— Конечно! Как же иначе? Разве можно продлить своё существование другим способом? А ты думал, вампиры — это сказки?
— Как ты вернулся? Я сжёг тебя.
— И это было ужасно! — лицо Романа передёрнулось от воспоминания. — Но сгореть заживо — ничто по сравнению с тем, что ждёт тебя там, куда ты скоро отправишься. К счастью, я хорошо изучил книгу, и там было много… Полезных вещей. Тех, кто связал свою судьбу с ними, нельзя уничтожить просто так. И полученные знания дали мне возможность возродиться. Ты и твои приятели, так ловко обращающиеся с керосином, этого, конечно, не ожидали.
— Зачем ты убил мальчика и девушку? — спросил Сергей, пытаясь понять, сколько прошло времени с тех пор, как он вошёл в номер, и скоро ли приедет Вихарев, которому уже должна была позвонить девушка с ресепшна. Успеет ли подкрепление прежде, чем брат выпьет его кровь?
— Продавщицу и охранника я понимаю, это старая песня в твоём репертуаре. Но к чему это потрошение?
— Танюша понравилась, да? — Роман рассмеялся. — Ты так и не понял… Не было никакой Тани! Как не было и несчастного подростка, которых выпотрошил злой младший брат. Я убил только продавщицу и охранника. Так же, как убью тебя.
— Но тогда…
— Пацаном и девчонкой был я! — Роман снова расхохотался, заметив изумление на лице Сергея. Он явно получал от диалога немалое удовольствие. — Мои промежуточные стадии. Как у насекомых, но ты ведь не смотришь передачи про животных, с детства терпеть их не можешь. Яйцо, личинка, нимфа, взрослая особь. Клещам, например, нужно напиться крови, чтобы трансформироваться. Мне тоже. Я просто вылезал из ненужных уже оболочек, оставляя их вам, полицейским. Вернее, тебе. Я нарочно позаботился о том, чтобы трупы оказались там, куда распространяется юрисдикция твоего отдела. Мне нужно было, чтобы ты вёл это дело. Так что можешь считать, что своего маньяка ты поймал.
— А органы? — проговорил Сергей. Надо было тянуть время — каждая минута могла стать как спасительной, так и роковой. — Куда они девались?
— Очевидно, без них мне было бы трудно сейчас стоять здесь и разговаривать с тобой. Они оставались в новом теле. Когда я выпью твою кровь, то покину эту оболочку и, наконец, стану собой. Полицейские обнаружат здесь два трупа — твой, иссушённый, и этот, лишенный органов и лопнувший со спины. Они никогда не поймут, что произошло. Кстати, когда я вылез из девчонки, пришлось одолжить кое-что из твоей мужской одежды. Я и сейчас в ней. Похоже, ты этого даже не заметил. Хотя, разумеется, тебе есть, о чём беспокоиться, помимо шмоток.
— Что это за слизь? — спросил Сергей. Жаль, на стене нет часов, и нельзя понять, сколько ещё ждать подкрепления.
— Фаза, в которой я сейчас нахожусь, позволяет вырабатывать её. Только не спрашивай, как, — усмехнулся Роман. — Кстати, на случай, если ты вдруг рассчитываешь, что все эти знания тебе пригодятся… Что сюда через минуту ворвутся твои коллеги, скрутят меня и утащат в кутузку, а ты потом с шиком выступишь в суде. Не жди напрасно. Никто не приедет, чтобы спасти тебя в последний момент, как в фильмах, которые ты так любил в детстве и наверняка любишь до сих пор, — Роман взглянул на наручные часы. — Прошло всего пять минут с тех пор, как ты вошёл сюда. Так что даже если ты и вызвал подкрепление, в чём я сомневаюсь, оно не успеет, — с этими словами Роман подошёл к Сергею вплотную и ощерился.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Передние зубы у него теперь были длинными, и даже резцы больше смахивали на клыки. Пасть хищной рыбы — такая ассоциация возникла в голове Сергея.
— Добро пожаловать в ад, братишка! — проговорил невнятно Роман, прежде чем впиться следователю в горло.
Кровь брызнула фонтаном, заклокотала, заливая Сергею грудь, а чудовищу, которое он некогда считал своим братом, — лицо. Полицейский открыл рот, но из него не вырвалось ни единого крика — только жалкий булькающий хрип. Челюсть твари сомкнулась, с хрустом раскусив сухожилия, голосовые связки, трахею, артерии и щитовидную железу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Нимфа клеща убивает свою жертву, чтобы напиться крови и претерпеть очередную стадию своего развития, — едва слышно говорил ведущий в телевизоре. — Таков жизненный цикл этого насекомого. И это совершенно естественный процесс… Хотя звучит, возможно, жутковато.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Евгений Абрамович
Джек в темноте
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Может быть, в твоем стакане всегда найдется выпивка. Может даже, у тебя всегда есть крыша над головой. Ну, а может быть, дьявол просто забыл забрать тебя в ад прошлой ночью?!»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Джек Маккенна, двадцатидвухлетний боевик ИРА[39], был приговорен к пожизненному заключению за взрыв в Манчестерском пабе, в результате которого погибли двенадцать человек. Его и еще четверых ирландцев доставили в тюрьму Ее Величества — Пентонвилль — осенью восьмидесятого года.
В тюрьме для них подготовили западню. Когда члены ИРА были в душевой, на них напали заключенные из протестантских группировок — лоялисты[40] Ольстерских добровольцев[41] и бойцы «Красной руки»[42]. Завязалась драка. Лоялисты убили одного республиканца, а второму — Барни Пиклзу, другу детства Джека — проломили голову. Оставшиеся на ногах ирландцы дали нападавшим отпор. Голые, скользкие, покрытые пеной и потом, они ломали врагам кости и разбивали лица, до крови раздирая кулаки об обломанные зубы. Усмирить драку, пока она не переросла в бунт, прибыл специальный отряд тюремной охраны. Дерущихся избили и разбросали по камерам карцера.
Джек не знал точно, сколько он уже находится в холодном бетонном мешке. Может, несколько дней, а может, и неделю. Карцер всегда был погружен в полутьму, освещаемую скудным светом маленькой электрической лампочки в светильнике наверху.
Ему приносили пищу, просовывая ее через отверстие в железной двери. Джек спал на узкой жесткой койке, справлял нужду в грязное ведро в углу, и совершенно потерял счет времени. Видимо, эти ублюдки слишком сильно ударили его по голове. Но ничего, их просто застали врасплох. Эти чертовы лоялисты только и умеют, что нападать исподтишка. Настоящего ирландца и католика, каким был Джек, им никогда не одолеть один на один.
Он гордился собой. В той драке он лично свалил нескольких уродов, размозжив их наглые рожи. Когда он выйдет из этого чертового карцера, они у него попляшут. Даже если его убьют — ничего страшного. Все равно Джеку дали пожизненное, а умирать в тюрьме от старости он не собирался. Он был молодым и злым, а злость эту нужно было куда-то девать. Единственное о чем он жалел, так это то, что не смог защитить Барни. Своего лучшего друга, малыша Барни, маленького тщедушного парнишку, который с самого детства сопровождал Джека по жизни. Вместе они вступили в ИРА, вместе оказались в тюрьме. Впервые судьба разлучила их только теперь. Джек сходил с ума в холодном карцере, а бедолага Барни овощем лежал в тюремном лазарете.
В камере не было окон, только маленькие вентиляционные решетки в стенах под высоким потолком. Сквозь них можно было переговариваться с заключенными в соседних камерах, где сидели оставшиеся в живых товарищи Джека. Они перекрикивались друг с другом, пели боевые песни. «Наш день придет!», «Черно-коричневые» и «Парни из старой бригады».
От звуков этих песен на глаза Джеку наворачивались слезы, голос его дрожал, но Джек заставлял себя петь еще громче и яростней. Пение ирландцев очень не нравилось охранникам.
— А ну, заткнитесь, выродки! — кричали заключенным эти разжиревшие скоты в форме.
Ответ из камер не заставлял себя долго ждать.
— Пошли к черту, бриты!
— Нам рот не заткнешь!
— Валите к своей королеве!
— Пусть она у вас отсосет!
Терпение охранников в конце концов лопнуло. Ирландцев снова сильно избили. Джек не знал, что случилось с его соратниками, но голосов из соседних камер он больше не слышал.
Он остался один на один с замкнутым пространством карцера — с самим собой и своими мыслями. Тесное бетонное помещение давило на него со всех сторон. Казалось, с каждой секундой стены смыкаются, на дюйм становясь ближе друг к другу. Джек специально время от времени мерил камеру шагами. Но нет!.. Каждый раз он убеждался: размеры карцера неизменны. Пять шагов в длину и четыре — в ширину.
Чтобы не сойти с ума, Джек заставлял себя не сидеть на месте, не поддаваться отчаянию, делать хоть что-то… Насколько это вообще было возможно. Он постоянно ходил вдоль стен, бормотал про себя стихи, пересказывал самому себе сюжеты книг и фильмов. Время от времени он становился в боевую стойку и махал кулаками по воздуху, боксируя с невидимыми соперниками. Приседал и отжимался. Физические нагрузки приносили приятную усталость и спокойствие.
Однажды Джек услышал плач. Плакала женщина. Совсем рядом, как будто в соседнем карцере. Плакала громко, отчаянно, навзрыд, с истеричными всхлипываниями и тяжелыми причитаниями.
Так плакать могут только по умершим. Джек поднялся с койки и подошел к стене, из-за которой слышался плач, даже прижался ухом к шершавой бетонной поверхности. Звук не стал отчетливей, но и не стих. Джек отошел к противоположной стене. То же самое. Тогда он опустился на колени и прислушался к поверхности под ногами. Рыдания доносились как будто со всех сторон, окутывали, окружали Джека. Кто пустил женщину в мужскую тюрьму? Скорее всего, это родственница кого-то из заключенных. Судя по немолодому голосу — чья-то жена или мать кого-то из молодых. Кто-то из местных обитателей простился с жизнью и теперь убитая горем женщина оплакивает свою утрату. Но почему в карцере? Ведь мертвецов должны держать в тюремном морге.
Джек поднялся с пола и растянулся на койке. Доносящийся плач окончательно подавил его волю, лишил желания делать что-либо. Впервые за время, проведенное в тюрьме, он осознал ужас своего положения. Пожизненное. Безусловно, он был виновен во всем, в чем его обвиняли, но — пожизненное!.. Подумать только. Сейчас ему двадцать два. За свои годы он был всего лишь с одной девушкой. Черноволосая Сьюзи Маккей.
От нее всегда сладко пахло дешевыми духами. Когда они целовались, Джек чувствовал вкус мятных леденцов у нее во рту. Интересно, где она сейчас? Кожа Джека покрылась мурашками, защипало в глазах. Женские рыдания не прекращались. Джек лежал на спине, глядя на тусклый свет лампочки под потолком, и даже не заметил, как заснул. Двадцать два. Пожизненное…
Джек и не вспомнил, что когда-то уже слышал этот плач. Холодным октябрьским вечером десять лет назад, когда умирал его любимый дедушка Рори. Двенадцатилетний Джек закрылся в своей комнате и стоял возле окна, уткнувшись лицом в холодное стекло, вглядываясь в сгущающиеся мокрые сумерки снаружи. С обратной стороны стекла скатывались крупные прозрачные капли холодного дождя. Джек как будто плакал этим дождем. Плакать действительно хотелось, но Джек пересиливал себя, сжимая кулаки и стискивая зубы. Свою грусть он пытался превратить в злобу.
Джек родился и вырос в Белфасте. Его детство и юность пришлись на разгар уличных боев. Митинги и демонстрации, погромы и облавы британцев, стычки католиков с протестантами. С ранних лет Джек видел это вокруг и впитывал в себя. За несколько дней до смерти дедушки Рори бойцы ИРА похитили и убили солдата из шотландского полка, расквартированного в городе.
Его заминированный труп ночью подбросили армейскому патрулю. В результате взрыва еще двое британцев погибли, двое были ранены. Один из них лишился руки, другой ослеп. Полиция и военные стали рыскать по домам в поисках виновных. Арестовывали всех мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет. В один день забрали отца Джека, дядю и двух старших братьев. После недельных допросов и побоев их выпустили, но в тот самый вечер Джек остался в квартире с мамой, бабушкой и умирающим дедом.
Дедушка Рори не вставал с кровати уже полгода. В тот вечер ему стало хуже. Уже давно он страдал слабоумием, не узнавал никого из родственников, путал их с какими-то другими людьми из своей жизни. В молодости дедушка был военным. Во время мясорубки при Сомме[43] он стал одним из пятерых выживших солдат своей роты. Тем вечером дедушка, лежа в кровати, обращался к своим давно погибшим сослуживцам.
— Ну-ка, парни из Белфаста! — кричал старик хриплым дрожащим голосом. — Покажем бошам, чего стоят ирландские штыки! Если есть в этих окопах хоть один настоящий ирландец, он пойдет за мной!
Его крики разносились по квартире, сгущая и без того мрачную атмосферу грусти и тревоги, царящую в доме. Джек стоял в своей комнате и, пытаясь не заплакать, вжимался лицом в холодное стекло. Ему было грустно. Было жалко дедушку, он переживал за папу и братьев. За спиной он услышал осторожные шаги. В комнату вошла бабушка Морна.
— Рори, — тихо плакала она, — мой бедный старый Рори… Когда ты уйдешь, что я буду делать одна? Каким красивым ты был в своей форме, когда мы только познакомились…
Бабушка села на кровать.
— Подойди ко мне, Джеки, — попросила женщина. — Посиди со мной…
Джек отошел от окна и сел рядом с бабушкой. Она нежно обняла его и прижала к себе.
— Слышишь, Джеки? — спросила она. — За окном?
Джек прислушался и снова глянул в окно. В дождливой мгле можно было рассмотреть тусклый свет уличных фонарей. Яростно завывал холодный ветер. Его гул обретал почти человеческий голос. Он как будто плакал. Если прислушаться, можно было различить отдельные стоны и всхлипы.
— Это ветер, бабушка.
— Мой маленький дорогой Джеки, — Морна утерла мягкой рукой невидимые слезы, — это не просто ветер. Это старая Банши оплакивает твоего дедушку…
Двадцатидвухлетний Джек проснулся в холодном поту в тесной камере. Плач не прекратился, наоборот — стал еще громче и отчаянней. Рыдания сводили Джека с ума.
— Заткнись! — заорал он неизвестно кому. — Заткнись, сука!
Из коридора послышались торопливые шаги. Со скрипом открылось маленькое окошко в железной двери. В образовавшемся проеме показалось скуластое лицо охранника.
— Маккенна! — крикнул он громким хриплым голосом. — Опять буянишь?
— Пусть она заткнется! — сказал Джек.
— Кто? — в голосе охранника слышалось искреннее недоумение.
Джек неуверенно замолчал. Неужели он не слышит этих рыданий? Черт, от них ведь с ума можно сойти! Не дождавшись ответа, охранник закрыл окошко. Джек снова остался наедине с криками женщины. Неожиданно он почувствовал на правом плече какое-то шевеление. Как будто непонятно откуда на него опустилось крупное насекомое. Джек повернул голову и вскрикнул от удивления. У него на плече сидела маленькая женщина в коротком полупрозрачном платьице.
— Приветик, Джеки, — весело пропищала она тоненьким голоском. — Не забыл меня?
Джек, не отдавая себе отчета, попытался отогнать непрошеную гостью и только тогда заметил, что у нее за спиной торчала пара тонких стрекозиных крылышек. Женщина взмахнула ими и ловко увернулась от руки Джека. Вспорхнула, сделала несколько переворотов в воздухе и застыла перед его лицом.
Только сейчас Джек вспомнил, как в детстве мама читала ему сказку про Питера Пена. Летающего мальчика, который жил в волшебной стране. У Питера была подруга — фея Динь-Динь. Маленький Джек так увлекся этой историей, что начал представлять себя волшебным мальчиком. Он даже придумал себе воображаемую подружку, маленькую летающую фею.
Она должна была забрать его вместе с семьей из Белфаста, подальше от патрулей, блокпостов и комендантского часа. Мало ли какие фантазии бывают у маленьких детей?.. И вот теперь персонаж его детства вернулся. Нет, он точно сходит с ума. Джек потряс головой, но чертова фея никуда не исчезла.
— Твою мать, — в отчаянии проговорил он.
Фея перед его лицом насупилась и погрозила Джеку маленьким пальчиком.
— Не выражайтесь, юноша! Слушай меня внимательно, Джеки. Старый кузнец заключил новую сделку. Он хочет поменяться с тобой. Его господин скоро придет. Внимательно слушай его и не спорь. Его легко разозлить.
— Кого?
Фея не ответила. На бетонной стене, справа от Джека появилась трещина. Сначала тонкая, как паутинка. С треском она расширилась на несколько дюймов. Из ее темных недр показалось слабое свечение. Резко запахло серой. Из дыры высунулась человеческая рука, одетая в рукав от черного старомодного сюртука. Рука начала слепо шарить по воздуху. Джек вжался в угол. Длинные бледные пальцы порхали в дюйме от его лица.
— Эй, внучок! — раздался скрипучий старческий голос. — Подойди, дай я тебя потрогаю. Мне нужна твоя голова. Не хочешь? Ну ладно, сейчас я вылезу, но быстро. Он не любит, когда я отлыниваю от работы. Ох, старость не радость, знаешь ли…
По стене поползли новые трещины. Хозяин голоса собрался вылезти наружу. Показалось плечо. Затем — медленно, неспешно — огромная, непропорциональная остальному телу голова. Кусочки бетона падали с нее на пол. Джек закричал. Он вскочил с койки и начал метаться по камере. Его крики были оглушительны в тесном пространстве карцера. Снова открылось окошко в двери.
— Маккенна! — охранник был в ярости. — Я тебя предупредил, ублюдок! Если ты сейчас же не заткнешься, я тебя отделаю так, что мамаша родная не узнает!
Джек даже не заметил, что при виде нового человека фея и человек из стены исчезли. Он был слишком напуган, чтобы замечать что-то вокруг себя. Он хотел лишь одного — выйти из чертового карцера, все равно как. Пусть его хоть убьют, но он не останется здесь больше ни секунды!
— Давай, урод! — закричал он, сжимая кулаки. — Только попробуй! Я надеру твою жирную задницу!
— Маккенна! Сейчас же…
— Что ты меня пугаешь? Если мужик, то зайди сюда и покажи, на что ты способен!
В коридоре раздался топот ног. Подкрепление? Это разозлило и раззадорило Джека еще сильнее.
— Давайте, выродки!!! Сразу вместе или по одному! Я забияка-ирландец и я вас не боюсь!
Через окошко на пол камеры со стуком упал небольшой блестящий цилиндр. Светошумовая граната. Взрыв ослепил и оглушил Джека. Он скорчился на полу, зажимая голову в трясущихся руках. Казалось, что она сейчас взорвется. В ушах звенело. Джек уже не слышал, как открылась дверь. Он даже не понял, сколько человек его избивало. Сквозь крики охраны и звон в ушах он слышал только непрекращающийся громкий плач. Кого на этот раз оплакивала старая Банши?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Старшим в их группе был Дональд О’Райли по кличке Рыжий (не самое оригинальное прозвище для ирландца). Июльским днем зеленый «фольксваген» подъехал к площади Манчестера. Машина остановилась так, чтобы сидящим в ней был хорошо виден вход в паб, где сейчас отмечал день рождения британский майор. Он был одним из тех, кто командовал войсками во время Кровавого воскресенья[44].
— Их там человек десять, — сказал Рыжий Дональд, передавая Джеку тяжелый кожаный портфель, в котором тикал механизм. — Оставишь это в туалете справа от барной стойки и сразу назад. Действуй быстро, но не спеши, не привлекай внимания. Запас времени у нас есть, но постарайся управиться за десять минут. Давай.
Он хлопнул Джека по плечу, тот открыл дверь машины и вылез наружу.
— Удачи, Джек, — тихо сказал ему вслед Барни Пиклз с заднего сиденья.
Джек быстрым шагом пошел через площадь. Он толкнул массивную дверь паба и оказался в душном прокуренном помещении. За столиками в зале сидели с десяток мужчин разных возрастов. Они пили, смеялись и громко разговаривали. В центре компании Джек узнал свою основную цель. Именинник был уже заметно пьян.
— Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр? — обратился к Джеку лысый полноватый бармен за стойкой.
— Да, — Джек вздрогнул от неожиданности, его бросило в пот. — Где здесь у вас туалет?
Как и говорил Рыжий, туалет находился справа от стойки. Джек кивнул и быстро прошел, куда указал бармен. Чемодан с бомбой тяжело оттягивал руку вниз. Джек оставил его в кабинке ближе к выходу, для верности спустил воду в унитазе и быстро покинул паб. По сторонам он не смотрел. Только на выходе, снова оказавшись на свежем воздухе, Джек осмотрелся. К пабу подходила молодая женщина. Она вела за руку маленькую девочку в красивом голубом платьице.
— Мамочка, я устала, — жалобно хныкала девочка, — я хочу пи-пи.
— Сейчас, Мэгги, — успокаивала ее мать. — Мы зайдем сюда. Здесь точно есть туалет.
Мать с дочкой скрылись в глубине паба. Когда Джек шел обратно к машине, он молча ругался про себя. Какой же тупой овцой нужно быть, чтобы вести маленькую дочь в паб, полный пьяной солдатни?
Взрыв не заставил себя ждать. От грохота даже на большом расстоянии заложило уши. Облако пепла и обломков заволокло улицу. Перепуганные люди бежали прочь.
— Отлично, — сказал Рыжий, заводя машину. — Ты все сделал правильно, Джек! Через пару недель мы будем в Бруклине. Осталось пережить еще два дня.
Эти два дня они должны были переждать на конспиративной квартире недалеко от Манчестерских доков. Дождаться корабля в Нью-Йорк. Американские ячейки ИРА должны были предоставить им убежище на неопределенный срок, пока не закончится шумиха.
Корабля они не дождались. Кто-то из стукачей сдал их. Рыжего застрелили полицейские при облаве. Джека и Барни судили, процесс широко освещался журналистами. «Манчестерские подрывники получили по заслугам!», — пестрели заголовки газет после вынесения приговора.
В результате взрыва погибли двенадцать человек. Восемь британских военных, бармен, официантка и женщина с маленькой дочкой, случайно оказавшиеся в том пабе.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Джек пришел в себя в палате лазарета. Было тяжело дышать, тошнило, все тело болело. Морщась от боли, он приподнялся на локтях. Осмотрелся. За окнами — темнота. Ночь, должно быть.
Слева стояла еще одна койка. На ней лежал Барни Пиклз с проломленной головой. Джек вздрогнул от неожиданности, увидев старого друга. Голова Барни была обмотана бинтами, сам он по горло укутан одеялом. Пустой взгляд уставлен в грязный потрескавшийся потолок. Тело Барни казалось еще меньше, чем всегда. Джек заплакал при виде искалеченного друга.
— Барни, братишка, — тихо всхлипывал он. — Что эти ублюдки с тобой сделали? Прости меня, дружище… Прости за все… Я не смог тебя защитить…
Слезы были тяжелыми, как будто свинцовыми. К голосу Джека присоединился еще один, уже слышанный ранее. Громкие рыдания, всхлипы и стоны доносились из полутьмы, которая окутывала лазарет. Оттуда же раздалось еле слышное хлопанье маленьких крылышек. Миниатюрная фея сделала несколько пируэтов в воздухе и точно спикировала Джеку на грудь.
— Джеки, — пропищала она. — Старый кузнец идет. Он ведет с собой своего хозяина. Обмен будет прямо сейчас.
— Кто такой кузнец? — прошептал Джек.
— Твой предок, — ответила фея. — Основатель твоей семьи.
Джек смутно вспомнил, как бабушка рассказывала ему, что фамилия Маккенна на древнем языке означает «кузнец» или «тот, кто работает с огнем».
— Что ему нужно от меня?
Из тьмы послышался тот же скрипучий голос, который Джек слышал в карцере, когда кто-то пытался вылезти из стены камеры.
— Твоя голова, внучок. Мне нужна твоя голова!
В ногах его койки показалась тощая долговязая фигура, облаченная в черный сюртук. На груди человека блестела серебряная цепочка карманных часов. Джек поднял глаза, пытаясь заглянуть в лицо незнакомцу…
И глаза его поползли на лоб от удивления! Вместо головы у гостя была большая круглая тыква с вырезанными глазами и ртом. Внутри нее плясал слабый огонек, из-за чего пространство вокруг и освещалось тусклым свечением. Голову-тыкву сверху украшал высокий черный цилиндр. Странный гость поднял руку, чуть поклонился и с почтением приподнял шляпу.
— Разрешите представиться, — голос доносился прямо из тыквы, из жуткого ухмыляющегося рта. — Я Джек-Фонарщик. Проводник душ. Твой… много раз прапрадедушка!
Существо указало длинной рукой на койку, где лежал бедняга Барни.
— Твой друг скоро покинет этот мир. Но освещать ему путь во тьме будешь ты.
Фея взмахнула крыльями, поднялась с груди Джека и устроилась на плече Фонарщика, свесив вниз голые стройные ножки.
— Что вам от меня надо? — спросил Джек.
— Я хочу предложить тебе работу, — Фонарщик подался вперед, огонь в его голове вспыхнул ярче. — И возможность покинуть эти стены.
— Покинуть?
Фонарщик кивнул. Фея внимательно наблюдала за их разговором.
— Как?
— Я расскажу тебе историю, внучок. Много времени это не займет. Когда-то я был человеком. Тогда меня называли Джек-Кузнец.
Я спокойно жил, был отцом большого семейства, делал свою работу и никого не трогал. Но была у меня одна слабость. Я очень любил выпить. И вот однажды я пошел в паб, но денег на выпивку у меня не было. По дороге я встретил Дьявола. «Джек, — сказал он мне, — давай я угощу тебя, но ты отдашь мне кое-что взамен. Свою душу». Я согласился, собираясь перехитрить нечистого. В те годы я был тем еще ловкачом!..
Мы с ним здорово надрались в тот вечер. Я сказал, что пора бы и расплатиться. Дьявол согласился и — хоп! Превратился в серебряную монетку.
Я быстро сунул ее в карман и положил рядом нательный крестик. Дьяволу это не понравилось: ему было больно, крест жег его, но превратиться обратно он не мог.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Тогда я предложил ему оставить меня в покое, он согласился. Так я перехитрил Дьявола. Но время шло, я состарился и умер. Я раскаялся в своих грехах, но поскольку я якшался с Дьяволом, Господь не захотел принимать меня. В аду мне тоже места не нашлось: ведь Дьявол обещал, что не тронет мою душу.
Я остался посередине. Тогда Дьявол предложил мне работу, взяв в залог мою голову и заменив ее этим тыквенным фонарем. С тех пор я прихожу на плач старухи Банши и провожу души в Чистилище, освещая им путь.
После долгих веков во тьме я устал. Теперь я хочу на покой. Я предложил Дьяволу взамен тебя. ТЫ займешь мое место, а я спокойно отправлюсь в ад. Только теперь мне нужна еще и твоя голова. Как я буду без головы в аду? Моя собственная останется у Дьявола в напоминание другим, что его нельзя перехитрить. Вот так, мой мальчик. Рано или поздно он всегда получает свое. Человеческая душа бесценна, а договоры с темными силами не имеют срока давности.
Откуда-то сбоку донеслись тяжелые шаги, при звуке которых у Джека похолодело внутри.
— Ой! — испугано вскрикнула фея и скрылась во тьме.
В нос ударил смрад серы, стало жарко.
— Фонарщик! — прогремел голос. — Пора!
— Соглашайся, внучок. Выбора у тебя нет. В этой тюрьме ты навсегда. В любом случае ты попадешь в ад после всего, что натворил. А так у тебя будет шанс хоть немного послужить благому делу. Ты даже не представляешь, как страшно душам в темноте, когда они не могут найти дорогу! Они плачут и ждут тебя. Ждут твоего света. Что скажешь?
Несколько секунд Джек обдумывал свое положение. Жизнь в тюрьме, ежесекундное ожидание заточки в бок от протестанта, гарантированное попадание в ад после смерти — или вечность в качестве проводника заблудших душ.
Выбор был, но практически не предлагал никакой альтернативы. Наконец, Джек осторожно кивнул, соглашаясь. Огонь в голове Фонарщика погас. Тыква отделилась от туловища и упала на койку. Безголовое тело протянуло руки к Джеку. Его голова с хрустом оторвалась от шеи и оказалась на плечах бывшего Фонарщика. Тот покрутил ею из стороны в сторону, осмотрелся и улыбнулся на прощание.
— Прощай, внучок. Когда-нибудь свидимся.
Его тело охватило яркое пламя, через секунду он превратился в пепел. Дьявол поднял пустой тыквенный фонарь и осторожно подул в него. Внутри вспыхнул слабый огонек. Дьявол водрузил фонарь на плечи Джеку. Тот поднялся и осмотрел себя: на нем был теперь черный сюртук гробовщика. Он поднял с земли высокий черный цилиндр и нацепил его на голову-фонарь, огонь в которой разгорался все ярче.
— Иди, Фонарщик! — велел Дьявол. — Делай свою работу!
Кто-то осторожно коснулся плеча Джека. Он обернулся и увидел перед собой Барни Пиклза.
— Простите, сэр, — дрожащим голосом сказал Барни. — Где мы? Что это за место? Здесь так темно…
— Не бойся, Барни. Идем за мной.
— Откуда вы меня знаете?
— Знаю, — многозначительно ответил Джек.
Это успокоило Барни. Он пошел за Джеком сквозь тьму, которая отступала перед огнем фонаря. Скоро свет выхватил из тьмы заплаканное личико маленькой девочки. Она стояла и нервно мяла в руках подол голубого платьица.
— Мистер, — обратилась она к Джеку. — Я заблудилась. Вы поможете мне найти мою маму?
— Конечно, дитя. Идем со мной, не бойся. Твоя мама ждет тебя.
Они послушно следовали за Джеком. К ним присоединялись все новые и новые души. Где-то громко рыдала Банши, оплакивая покойников. Джек шел на ее плач и освещал им путь во тьме.
Джек Маккенна просто исчез из тюремного лазарета, не оставив никаких следов. Полиция подозревала, что это был побег, организованный ИРА. Новые облавы, аресты и допросы ни к чему не привели. Исчезновение Джека Маккенны со временем стало городской легендой, обрастая все новыми и новыми подробностями. Кто-то говорил, что он действительно сбежал из тюрьмы и сейчас спокойно живет в Америке. Кто-то утверждал, что его насмерть забили охранники и обставили это так, будто он просто исчез.
Иные рассказывали, что к Джеку явился сам Дьявол и забрал его в ад за его грехи. Недаром в полицейских отчетах говорилось, что утром в день исчезновения в лазарете был отчетливо слышен запах серы. Кто-то даже сочинил песню «Джек в темноте». Песня эта стала очень популярной, почти народной. До сих пор ее можно услышать по праздникам на улицах Белфаста.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Жарков
Рисовые горшочки
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Англичанина зовут Хэнк. Правда, теперь уже не зовут, а звали. Так что, напишу-ка я, что англичанина звали Хэнк, и эта история случилась с ним в Гонконге. Да, в том самом Гонконге, который одновременно и остров, и страна, и крепость, и город. А еще два коротких слова — Хон Кон — как вдох и выдох, когда вроде слышится что-то — то ли топот копыт под шелест стальных доспехов, то ли прощание стрелы с тетивой, а может и стук ползущего по Хэнесси-роуд двухэтажного трамвайчика, старого и до трясучки медленного.
Гонконг — это два мира в одном — Европа и Азия, Англия и Китай. Новый порядок и старая мудрость. Две философии, словно две разноцветные жидкости, смешиваются в Гонконге, как вода и масло в плывущей по морю запечатанной бутылке. Суета и порядок живут в Гонконге на равных. Где-то больше одного, где-то другого. Порядок обосновался на острове Гонконг, а суета — на земле через пролив, что ближе к Китаю. После Второй опиумной войны этот кусочек Поднебесной достался англичанам и теперь называется Коулун. Так он на девяносто девять лет попал под тень британского Юнион Джека, и выглянул из неё лишь однажды, во время Второй мировой войны — поклонился японцам и был заново накрыт трёхцветной тенью британской короны. Ненадолго. Так что англичанин, которого звали Хэнк, явился сюда уже не как полноправный гражданин могучей британской метрополии, а как покладистая туристическая овечка.
Обычный турист, каких бродят по улицам Гонконга несчетные тысячи. Шатаются туда-сюда, выпучив глаза от удивления. Хэнк не был исключением, уставился — вид вьетнамского торговца фруктами напомнил ему бандитские доспехи камбоджийских мигрантов, которые он видел за два дня до этого в музее полиции Гонконга. Экипировка из старой одежды и мусора, что-то среднее между картонными доспехами школьников и советским скафандром. Запоминающееся изделие, стоя перед которым он познакомился с Катериной — девушкой из далёкой и непонятной России. Это случилось два дня назад, она сидела на полу с листом бумаги и что-то рисовала карандашами.
— Что ты делаешь? — спросил тогда Хэнк.
— Рисую, — ответила Катерина.
— А почему не сфотографируешь? — удивился Хэнк.
— Не доверяю фотографиям.
— Неужели? — осмотрелся Хэнк, удивляясь еще сильнее. — Всё тут собираешься зарисовывать?
— Нет, — вздохнула Катерина, — на этом закончу.
— А потом что?
— В центр, — она отложила синий карандаш, взяла серый, задумалась на секунду и добавила. — Надо бы съесть что-нибудь.
— Здорово, — улыбнулся Хэнк, — можем и вместе, я тоже есть хочу.
— Даже и не знаю, — задумчиво отозвалась девушка, накладывая штриховку на круглый щит из крышки мусорного бака, — если дотерпишь.
Два дня назад, всего два дня, а будто всю жизнь знакомы. Так ему и показалось. Продавец фруктов нервно поправил шляпу и с недоверием посмотрел на англичанина — чего уставился?
— Выбрала? — спросил Хэнк, переводя взгляд с продавца на Катерину, она копалась с кошельком, выуживая мелочь.
— Ага. Анону будешь?
— Не знаю, она живая?
— Дурачок, — улыбнулась Катерина, — она вкусная.
После этого они перебрались на пароме на Коулун и там, ближе к вечеру, в толпе на перекрытой по случаю базара улице, Хэнк Катю потерял. Прошелся взад-вперёд, присматриваясь к лицам, пожалел в который раз, что не подключил телефон к местной сотовой сети, а затем, говоря по-русски, просто плюнул. Решил — пусть сама ищет (раз такая шустрая), и направился в сторону отеля. Не своего, разумеется, — в сторону её отеля.
Дорогу он знал, это было недалеко, два квартала на запад и пять на юг. И его воображаемая красная линия маршрута легла как раз у подножия одного необычного ресторанчика. Когда вчера они гуляли здесь с Катериной, их внимание привлекла очередь. Небывалое явление, длинная и неровная, она начиналась за стеклом ресторана, проходила через тёмный непрозрачный тамбур, и, будто червяк из гнилого яблока, неряшливо вываливалась на улицу из других черных лакированных дверей. Очередь состояла целиком из гонконгцев: одни шумно общались, другие тыкали пальцами смартфоны, третьи глазели на прохожих.
— А за чем вы стоите? — спросила тогда Катерина.
— Рисовые горшочки, — приветливо улыбнулся китаец.
Хэнк присмотрелся: столики заставлены, и на них действительно есть какие-то горшочки, и белый пар валит из них, а какой-то жующий китаец, щурясь от удовольствия, хищно ковыряется в нём своими палочками.
— Вкусно, очень вкусно, — закивал улыбчивый парень с широким лицом.
— И долго стоять? — поинтересовалась Катерина. — Часа два, наверное?
— Нет, не долго, — китаец испуганно замахал рукой, — нет, нет, не два часа, гораздо меньше.
— Час?
— Меньше, меньше часа, — снова замахал китаец, — стоит того, рис очень вкусный, самый вкусный рис в Хон Кон.
Эта стрела срывается с тетивы — хон, и с прощальным вздохом вонзается в плоть — кон. Хэнк прошел мимо, но через квартал передумал. А что, если Кэт пойдёт этой же улицей? Тогда, стоя здесь, он заметит, как она возвращается в отель. Хэнк вернулся, встал в очередь и, решительно презрев собственную жадность, отправил смс со своего британского номера: «Стою в очереди за рисовыми горшочками».
Щуплый невысокий парень с рюкзаком в виде фиолетовой панды мялся прямо перед ним. Хэнк огляделся: он стоял под небольшим навесом, на не слишком ровном асфальте с пятнами от чего-то тёмного. Узкая улица с движением в обе стороны. Сухая, согнувшаяся пополам женщина в сандалиях и в бриджах толкает тележку прямо по проезжей части, по встречной полосе. Машин мало, в основном такси, красные «Тойоты» с наклейкой о количестве доступных посадочных мест. Едут медленно, терпеливо объезжая пешехода, ковыляющего с телегой. Люди идут по тротуарам. Хэнк повернулся спиной к фиолетовой панде и приподнялся на цыпочках — не плывёт ли где-нибудь белая шапочка Кэт, покачиваясь, как лодочка на волнах.
У неё была особенная шапка и неповторимая пружинистая походка, одно дополняло другое, и Кэт выходила в воображении Хэнка похожей на симпатичного гномика. Или на гномчиху, если быть точным.
Выход из ресторана — дверь на другом конце стеклянного аквариума — изверглась очередной порцией довольных китайцев. На одном синяя куртка, модные тёмно-синие брюки и лимонного цвета кроссовки, на другом — то же, но другого цвета, третий в каком-то огромном черном плаще, с высоким воротником и огромными пуговицами. Немного постояли и ушли. Многоножка очереди зашевелилась, завибрировала, растрепалась от пингвиньих переваливаний и сделала единственный шаг всеми тремя дюжинами своих человеческих лапок.
— Ты откуда? — спросил хозяин фиолетовой панды, оборачиваясь к Хэнку.
— Я? — удивился Хэнк.
— Да. Ты.
В английском языке нет разницы между «ты» и «вы», так что это не грубость. Паутину улиц Гонконга пропитывает два языка — кантонский и английский. Любой житель города может запросто приклеиться к туристу с подобным вопросом — на него, как на приманку, ловится практически любой иностранец.
— Я? — ответил Хэнк, — Я — из Уэтерби, Йоркшир.
— Йорк?
— Нет, графство Йоркшир. Йорк это другой город, а я из Уэтерби.
— Это в Англии? — спросил китаец с интересом, он уже повернулся к Хэнку полностью, а за ним на Хэнка уставились другие улыбчивые ребята из очереди. Сотня зубов заблестела холодным льдом ресторанной подсветки.
— Да, это в Англии, — подтвердил Хэнк и сделал шаг.
Очередь продвинулась вперёд и подобралась к застывшей у тротуара самодельной телеге, напоминавшей скелет довоенного шкафа на колёсиках от магазинной тележки. По дороге шелестели машины, за ними, на противоположной стороне улицы мельтешил голый по пояс коротышка. Он брал плетёные корзины, раза в два шире, чем сам, и водружал их на длинную телегу с основательным деревянным днищем из четырёх скрепленных между собой деревянных поддонов. На отполированной ручке его телеги висела шкурка от матраца, похожая на засаленный полосатый мешок. Мимо Хэнка промелькнуло яркое пятно, он проводил его взглядом — нет, увы, не Кэт.
— Как тебя зовут?
— Хэнк, а тебя?
— Гуань, — весело отозвался китаец. Странный звук, будто ножом по точилу — гуань, гуань, гуань.
— Я тоже Гуань, — заявил другой. Еще один проход ножа.
— И я тоже, — вспыхнул мерцающей улыбкой третий, — я тоже Гуань.
— Мы здесь все Гуань, — подтвердил парень с фиолетовой пандой за спиной, и продолжил, растягивая слова, будто проверял остроту ножа пальцем, — потому что мы стоим в очереди в ресторан Гуань!
И все рассмеялись, переглядываясь.
— Неужели? — саркастически ухмыльнулся Хэнк.
— Да, это ресторан Гуаня, — кивнул самый первый Гуань, — рисовые горшочки здесь самые вкусные во всём Хон Кон.
— Очень на это надеюсь, — сглотнул Хэнк, — а то уж и есть как-то хочется.
— Да, есть очень хочется, — подхватили Гуани и опять развеселились, — да, да, очень хочется есть.
Хэнк обернулся, не идёт ли Кэт. На улице холодало, машин становилось меньше. Улица из серого лоскутного бетона перед перекрёстком вдруг показалась Хэнку особенно богатой на разнообразные автомобильные пятна и посеревшую ободранную разметку. Чугунные крышки люков, натёртые до мрачного блеска, переливались огнями витрин и походили на лужи. С каждой новой минутой вечера, наступавшего на пятки его ожидания, воздух всё сильней пропитывался искусственным светом. Закат уверенно преодолел огненно-медный оттенок, и, утонув за горизонтом, уступил небо над драгоценными искрами включенных на ночь небоскрёбов черничному йогурту наступающей ночи.
— Ты давно здесь, Хэнк? — спросил англичанина ближайший Гуань.
— Минут пятнадцать, — отозвался англичанин и снова обернулся. За ним пристроились еще четверо улыбчивых китайцев. Три парня и одна девушка. На одном из них был длинный черный плащ с огромными пуговицами, а бледное лицо пряталось за высоким стоячим воротником, как белая подвижная личинка в деревянной расщелине.
— А давно ты в Хон Кон? — посмеявшись над шуточкой Хэнка, спросил другой Гуань.
— Недельку.
— А сколько еще собираешься пробыть?
— Зависит от того, как скоро меня здесь покормят.
Гуани снова рассмеялись. Глядя на их весёлые лица, Хэнк вообразил, будто солнце не спряталось только что за горизонт, а рассыпалось на эти ослепительные осколки улыбок, и продолжает светить ему в лицо. Кэт никак не появлялась, может быть, она не получила его смс, или жадничает ответить, или обиделась, или забыла телефон в номере… А сколько сейчас времени? Хэнк поднял глаза в поисках каких-нибудь уличных часов, рождённых в симбиозе с градусником или рекламой сотового оператора.
Разобрать тяжело, всё мигало и переливалось, большинство вывесок были на китайском. На уровне взгляда прохожего слишком ярко, чуть выше — со старых стен облезает серая штукатурка, отшелушиваясь, точно старая кожа. В прочих местах закопченные плесенью углы пытались укрыться за яркой вывеской, возвышавшейся обычно до четвёртого, «смертельного»[45] этажа. Одна вывеска — с шестью белыми иероглифами на красном и желтой стрелкой, и другая — с тремя красными иероглифами. Стрелка тянулась вверх, будто за угол, где у основания ремонтируемого здания отдыхал бетонный прямоугольник — вход в метро. Из паутины бамбуковых палок, сплетённой строителями, светился его красный логотип, он походил то ли на паука, то ли на застрявшую в бамбуковых лесах муху.
— Тебе нравится Хон Кон?
— Хон Кон нравится, а вот Монг-кок не очень, — ответил Хэнк, выуживая из брюк смартфон и проверяя часы.
— Не очень? — хором отозвались Гуани. — Почему?
— Слишком суетно, — отозвался Хэнк, — я из маленького города, мне к этому надо привыкать. У нас так разве что в Лондоне, да и то не везде.
— Не нравится Хон Кон?
— Нравится, нравится мне ваш Хон Кон, — Хэнк похлопал парня по черному плащу. Что-то тревожное было во всём этом. И этот плащ его, и эти их цветастые рюкзаки.
— Ты здесь один?
— А что ты делаешь в Хон Кон?
Они выпускают свои стрелы одну за другой — хон, хон. И те летят прямо в сердце.
— У меня отпуск, — попадает одна, кон.
— Один здесь? — хон.
— Да, — кон, вторая в цель. — Можно и так сказать.
Полуголый коротышка закончил с погрузкой и, навалившись на матрац, потолкал свою телегу по улице. Взглянул на Хэнка, и англичанин заметил маску на его лице: матерчатую, в разноцветную полоску, закрывавшую нижнюю половину лица, и осуждающий испуганный взгляд над ней, и то, как его недобрые узкие глаза блеснули рикошетом снежных рекламных искр.
— Ты здесь с подругой?
— Да, с подругой, — Хэнк заглянул за спину Гуаня в черном плаще, — вот она как раз должна подойти.
— Она тоже из Объединённого Королевства?
— Нет, она из Москвы.
— О, из Москвы? Она русская?
— Да, — вздохнул Хэнк, делая очередной шаг вместе с очередью, — выглядит весьма русской.
Из ресторана продолжали выходить довольные и, по всей видимости, сытые посетители, дверь то и дело открывалась, и нервный городской ветер щедро угощал очередь запахом экзотических специй. Вот-вот, еще немного, пара шагов и уже тамбур, а за ним — волшебное гастрономическое приключение.
— Вы познакомились в Хон Кон?
— Нет, в музее.
— В каком музее? У нас в Хон Кон много музеев, — самодовольно объявил один Гуань.
— Да, самый интересный исторический, — сообщил другой.
— Там много про войну, — добавил третий.
— Ну, — отозвался Хэнк, — в каком-то смысле тот музей тоже был историческим.
— И ты знаешь, кто такой Гуань, в честь которого назван этот ресторан?
— Надо же, он в честь кого-то назван, — произнёс Хэнк, поднимая глаза на пылающий над входом иероглиф, — а ведь сразу и не скажешь.
— Позволь мне рассказать, — улыбаясь, произнёс ближайший к Хэнку китаец, тот, который был с фиолетовой пандой за спиной.
Тяжело вздохнув, Хэнк в очередной раз обернулся в поисках Кэт. Но в том шумном удивительном фейерверке рекламных вывесок, рвущих в клочья всякую последовательность событий и движений, её вряд ли удалось бы разглядеть, и он невежливо уткнулся в телефон.
— Это случилось во время второй опиумной войны, — начал рассказывать Гуань в черном плаще; у него, кажется, был самый качественный английский. — Город, в котором жила семья Гуаня, не защищался. Этот город не оборонял китайский гарнизон, который сражался бы до последней капли крови, нанося наступавшему противнику какой-нибудь ощутимый урон. Обычный крестьянский городок, скорее даже — деревня. Так что у англичан не было никаких оснований ненавидеть его жителей.
— Хорошо, — делая очередной шаг, сказал Хэнк, — что же было дальше?
— Английских солдат было очень много, и они были хорошо вооружены, — продолжил Гуань с филетовой пандой, — Гуань Хуа-чэн старший сын в семье, имел жену и троих детей. Кроме этого, в доме жили его братья со своими женами и детьми, и всего их было в доме двадцать человек, вместе с родителями, которые были тогда уже старыми и мудрыми.
Очередь продвинулась еще, и приблизилась к лакированной двери. Перед ней стояла, чуть кренясь, высокая фиолетовая урна, в меру симпатичная и не по-азиатски аккуратная. «Окажись такая где-нибудь в Лондоне, — подумал Хэнк, — непременно бы выделилась, в Лондоне урны такие строгие и важные, как джентльмены в черных пиджаках, а эта яркая, фиолетовая, но здесь она почти незаметна». За дверью был обычный для ресторанов тамбур, что-то вроде прихожей.
— Свободного места в доме было совсем мало, — торопливо продолжил рассказывать китаец. — Три английских солдата пришли и увидели, что спать им негде, и выставили за дверь родителей Гуаня, старика и старуху, и двух его братьев, а сами заняли их место. Когда те стали возмущаться, искололи всех четверых штыками. Гуань хотел помочь, но англичане сломали ему ноги. На некоторое время он потерял сознание от боли, и очнулся, когда услышал женские крики. Рядом с ним лежал мёртвый брат. Гуань пополз на крик жены и увидел, что в соседней комнате англичане насилуют его жену, он заплакал от бессилия и злости, но англичане лишь рассмеялись, когда увидели на его лице слёзы. Солдаты были жутко пьяные. Старшие дети забились от них в угол, прижимаясь друг к другу, и старались, чтобы солдаты их не заметили. Когда за перегородкой раздался детский плач, один солдат заглянул туда и, увидев младенца, схватил свою винтовку и наколол ребёнка на штык. После чего принялся расхаживать по дому, наблюдая, как из крохотного тела сочится и капает на пол кровь. Когда ему надоело, он стряхнул ребенка со штыка и вернулся к остальным. Но на этом их пьяные безумства не закончились. Наигравшись с женой Гуаня, солдаты заставили её выпить очень много воды. Очень, очень, очень много воды. Они поили её до тех пор, пока её живот не раздулся, как шар. Гуань хотел им помешать, но они раздробили ему пальцы прикладами своих ружей и заставили его смотреть. Они положили его жену на пол, зажали ей руки и ноги, а затем один из солдат с диким воплем прыгнул ей на живот…
— Боже, Гуань, хватит, зачем ты мне всё это рассказываешь? — скривился Хэнк.
Китаец снова спрятался за зубастой улыбкой:
— Гуань тогда поклялся, что если выживет, то обязательно им всем отомстит.
— Боже, какая мерзость, — выпалил Хэнк, — тебе следовало рассказать это после того, как я поем, тогда бы меня хорошенько вырвало.
Черная дверь открылась, и Хэнк нырнул под своды тамбура. Голос улицы стал тише. Теплый аромат ресторана еще сильней возбудил его аппетит. Следом за ним в тамбур набилось еще человек десять, их, несомненно, тоже звали Гуанями.
— Остаток жизни Гуань посвятил достижению своей цели. Но в те времена китайские власти защищали захватчиков-англичан от справедливого народного возмездия, и Гуаня ожидало одно разочарование за другим. Только ему удастся окружить с крестьянами сотню английских солдат — так сжечь их не даёт китайский наместник. Поймает Гуань солдата, убившего крестьянина, — так судья того отпустит. И так постоянно. Но Гуань не сдавался. Как-то раз ему удалось поднять в одной из деревень настоящее восстание и даже уничтожить несколько десятков английских солдат, но маньчжурские власти вмешались и в этот раз — окружили и разоружили его отряд, а самого его казнили.
— Мне очень жаль, — закивал Хэнк, — очень. Действительно очень жаль, что так вышло с несчастным Гуанем.
— Однако Гуань всё равно не сдался, — продолжил китаец, широко улыбаясь и кивая, — он решил подождать до лучших времён.
— Минуточку, — ухмыльнулся Хэнк, — ты же сказал, что его казнили.
— Верно, — закивал Гуань, — казнили. И в первое его восстание его казнили тоже, и во второе, и во все последующие. Его казнили много раз.
— Наверно, его как-то несмертельно казнили, — предположил Хэнк, — или как?
Дверь наружу открылась, и в тамбур затолкались еще трое. Хэнка вдавили в одного из собеседников, от которого пахло чем-то кислым.
— Смертельно, — сказал Гуань, его лицо уже почти упиралось в нос Хэнка, — первый раз отрубили голову, второй раз закопали живьем в землю, третий раз ему отрезали нос, вырвали колени и отрезали стопы…
— О, боже, хватит, мне же сейчас есть, черт бы вас побрал, хватит!
— Хорошо, Хэнк, но ты должен усвоить, что Гуань много страдал.
— Усвоить?! — скривился Хэнк. — Ну ладно, окей, я усвоил. Достаточно про Гуаня.
— И всё это было из-за англичан.
— Да уж, тёмные были времена, — постарался улыбнуться Хэнк, глядя, как с лиц Гуаней сползает показушная радость.
— Верно, сейчас всё не так, — согласился Гуань, — совсем не так.
И все кругом тоже закивали и завибрировали, Хэнк попробовал высвободить руку, но она застряла между фиолетовой пандой и чьей-то спиной в красной куртке.
— Гуань не сдался: он поднялся в горы, спустился в море, прошел по дну реки Янцзы. Он сильно изменился.
Мобильный телефон в кармане Хэнка звякнул прилетевшим смс. Кэт! Англичанин дёрнул вверх руку и, посмотрев на неё, разглядел на собственных пальцах какую-то лиловую слизь. Она обожгла кожу, как огнём, нахлынула боль, загудели ноги, защипало в паху, он был зажат Гуанями и не мог двигаться.
— Что за черт? — Хэнк пошевелил губами, выпучивая глаза на Гуаня, рот которого еще продолжал говорить, а лицо уже начало странным образом разъезжаться в стороны:
— Сильно изменился… Он был один, а стал многими…
Лица остальных китайцев тоже начали меняться. Один из них, со стекающими вдоль растущего носа глазами, надувал ртом коричневый пузырь и бубнил в него что-то неразборчивое. Другой плюнул в раскрытый от изумления рот Хэнка, и тот почувствовал, как от чужой едкой слюны растворяется язык и потрескивают, словно попкорн, его зубы, как кислота разъедает его ротовую полость, и язык стекает из дыры в подбородке по шее. Когда коричневый пузырь лопнул, обдав лицо Хэнка едкой слизью, изо рта Гуаня потекла кровавая каша с копошащимися в ней белёсыми сгустками. Лицо его сморщилось и поползло вниз, будто огромный носок, а на его месте возник жёлтый когтистый палец. Хэнк зажмурился, мотнул головой и увидел, что все Гуани превратились в эти скользкие жёлтушные пальцы, а сам он оказался зажат в тисках невероятно огромной сорокопалой руки, которая принялась сжимать его со всех сторон, и давить.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Заодно с нестерпимой болью его охватила обида. Это было до безумия несправедливо — он ничего им не сделал. Он был вежлив и улыбался. А сейчас он не мог ни пошевелиться, ни даже вздохнуть, и ему оставалось только ждать, когда его, наконец, раздавят. И ему стало чертовски себя жалко, и захотелось плакать от этой чужой несправедливости и собственной фатальной беспомощности. Рука вокруг него сжималась, и боль усилилась — она пронизала всё его тело, злая, чудовищная, невиданная боль. Хэнк открыл рот, чтобы закричать, но вместо крика из него полезли кишки.
Через пять минут Кэт подошла к ресторану и презрительно покосилась на очередь. Она прислонилась к стеклу, и, подняв руки, чтобы не бликовало, бегло осмотрела всех сидящих за столиками китайцев — ни одного нормандского подбородка, такого, чтобы висел кирпичом под длинным худым носом, да и вообще ни одного европейца. Катерина иронично хмыкнула и направилась в отель.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пройдя квартал от ресторана, она зачем-то обернулась и увидела, как оттуда выходят довольные и сытые китайцы. Один в длинном черном плаще, а у другого рюкзак за спиной — дурацкая фиолетовая панда. Они покрутили головами и почему-то снова встали в очередь.
«Странные», — подумала Кэт.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Странный он, добавлю я, этот их англо-китайский Хон Кон.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Юлия Саймоназари
Спрячь. Отведи
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Кожа отделилась по линии роста волос и поползла вниз, оголяя череп. Правое нижнее веко стекало чуть быстрее левого, оно сильно растянулось и обнажило скуловую кость. Густая левая бровь нависла над глазницей, вторая почти оторвалась, от падения полоску кожи с волосами удерживал только внешний краешек брови. С заостренного кончика хряща срывались телесные капли, которые еще недавно составляли вместе один целый красивый нос. Жидкие крупицы падали в большую густую бежевую лужу с кровавыми разводами и красными ошметками, перемешиваясь с тем, что еще несколько минут назад было щеками, губами и подбородком. Сквозь щели, между верхним и нижним рядами крупных, неприкрытых кожей, зубов, текли слюни.
Он сидел на краю двуспальной кровати, напротив большого зеркала, привинченного к стене, и смотрел, как некогда прекрасное лицо превращается в месиво.
Дверь в спальню отворилась, и на пороге появилась женщина с подносом в руках. Она вошла в комнату, опустила поднос на кровать рядом с мужчиной, взяла нож и срезала с его головы немного подтаявшие уши. Затем мягкой проспиртованной салфеткой счистила с лицевых костей остатки кожи. Аккуратно подняла с подноса овальную заготовку с прорезями для глаз, отверстием, обрамленным губами, рельефным носом и выпуклыми щеками, внутри которой лежали корешки и листья мандрагоры, и наложила ее на оголенный череп. Осторожно пригладила, чтобы не порвать нежный материал, внимательно осмотрела: ровно ли улеглась новая кожа и кусочки растений под ней?
Вокруг зубов появились пухлые чувственные губы, хрящик спрятался за слегка курносым носом, глазные яблоки прикрылись веками с длинными ресницами, щеки натянулись на скулы, выразительно подчеркнув их. Лицо четко совпало с линией роста волос, красивые ушные раковины встали точно на слуховые проходы. Женщина взяла с подноса свечу, подожгла фитиль, обильно прокапала стыки кожи расплавленным воском и старательно разгладила пальцами обжигающую жидкость, стерев границы между новым и старым.
— Слав, закинь голову.
Он высоко задрал подбородок, она натянула кожу на нижнюю челюсть и склеила воском все части.
Потушенная свеча глухо упала на жестяной поднос.
— Идеально! Как будто твое: ни швов, ни стыков, все ровно, без кривых! — сообщила женщина, осматривая свою работу.
— Впрочем, как всегда, — ответил мужчина. Встал с кровати, подошел вплотную к зеркалу и всмотрелся в отражение. Поморгал, улыбнулся, покор-чил рожи. Лицо действительно было превосходным и сидело, как родное, которое он помнил только по старым фотографиям.
— Кем вдохновлялась в этот раз?
— Никем, просто лепила.
— Красавчик.
— А разве ты у меня был когда-нибудь уродом? Ну, не считая моих первых работ.
Он ничего не ответил, подошел к ней и крепко обнял.
— Мариш, тебе не надоело? Может, пора сдаться?
— Сдашься, когда я умру, — она отстранилась от него, взяла поднос и пошла к двери. — А, впрочем… Ты знаешь, как покончить с этим раз и навсегда. Осталось только плюнуть на свои дурацкие принципы и решиться. Прибери здесь, а я пойду кухню помою.
Вячеслав принес из ванной комнаты ведро и тряпку и принялся собирать с пола растекшуюся восковую кожу, перемешанную с кровью и травой.
«Зря я согласился тогда, пятнадцать лет назад, — пустился в размышления Слава, размазывая жижу по линолеуму. — Не надо было говорить ей правду. Почему не соврал? Дурак! Сказал бы, что разлюбил… Что изменил. И все, и дело с концом! Она бы возненавидела, прокляла, но отпустила бы. А потом бы и вовсе забыла. Вышла бы еще раз замуж, нарожала детишек. А со мной — какие дети? Как им объяснить, что папка лица меняет? Сказать: привыкайте!.. Да тут не только детская психика пошатнётся — у взрослого крыша поедет, если узнает, какие дела творятся в квартире тридцать четыре. И так вон все соседи думают, что Мариша — потаскуха, не больше года с каждым мужиком живет, и никто не догадывается, что это один и тот же, просто маски меняет…».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
День, когда Марина привезла мужа на окраину области к шигонской ведьме, запомнился Вячеславу лишь отдельными фрагментами. В ту августовскую субботу он словно прошел через невидимую дверь, за которой ведьма заперла его прошлую жизнь, открыв взамен путь в другой мир, в который Слава никогда не верил.
В округе все звали ее Санька, но простое и даже небрежное обращение вовсе не означало, что шигонская дева была простушкой. Напротив — ее боялись. К ней обращались лишь в самых крайних случаях, когда ничего не помогало, потому что плата за услуги всегда была высока, и речь тут не только о деньгах.
На окраине села, где стоял дом рыжеволосой Саньки, все соседние постройки пустовали. Хозяева быстро съехали с насиженных несколькими поколениями мест, когда узнали, что дочь старого механика водит дружбу с нечистью. Про нее никогда не говорили плохо, даже за спиной, даже находясь за сотни километров от села — люди верили, что она все слышит и видит и непременно отомстит.
Когда Вячеслав вошел в дом шигонской ведьмы, он ожидал увидеть нечто стереотипное: большой котел с тошно пахнущим варевом в центре комнаты; сухие травы, развешанные под потолком; множество склянок со странными ингредиентами; большие старые книги с заклинаниями; обязательно черную кошку или какую-нибудь мрачную птицу. Слава никогда не встречался с ведьмами и не знал их быта, поэтому верил тому, что писали в сказках. В этом доме было все, кроме котла, и зверь здесь бегал совсем другой.
— Красивый у вас хорек, — Слава старался быть вежливым.
— Это горностай.
— Простите, я не разбираюсь в грызунах.
— Они не грызуны. Хищники, семейства куньих.
— Буду знать, — он неловко улыбнулся и съёжился.
— Что у вас? — обратилась Санька к Марине, усадив жену и мужа за стол на кухне.
— Рак. Неоперабельный. Лечение не помогает.
— И чего вы хотите от меня?
— Говорят, вы можете сделать так, чтобы он жил.
Ведьма помолчала. Спросила Вячеслава:
— Вы хотите жить?
— Ради Марины — хочу.
— Я срежу ваше лицо, — сразу перешла Санька к решению проблемы. — Смерть от болезни потеряет вас. Взамен вылеплю восковую маску. Но как только вы откажетесь от своего лица, вас начнет искать Собиратель. Каждый раз, когда он будет приближаться, вы будете чувствовать нарастающий жар. Воск будет плавиться. Если не успеете содрать старую маску и надеть новую до того, как череп полностью оголится, Собиратель найдет вас и сделает частью себя.
— Разве такое может быть? — с усмешкой спросил Вячеслав.
— И не только такое, — невозмутимо ответила Санька.
— А где же брать маски? — озаботилась Марина.
— Сами сделаете. Я вам напишу рецепт, из чего лепить. Основной ингредиент — воск, с этим материалом проблем не будет: пойдет любая свеча телесного цвета, только не церковная.
— И это навсегда избавит от смерти?
— Нет, конечно, — засмеялась Санька. — Время и старость еще никто не отменял. Смена масок лишь отсрочит смерть. Люди не вечны, как ни крути. Рано или поздно всем придется умирать, и за вами придет Собиратель, ведь лица своего у вас не будет.
— А как часто будет приходить этот… Собиратель?
— Да кто ж его знает? Как на след нападет, так и явится. Но есть способ сменить маску лишь раз.
— Как? — оживилась Марина.
— Срезать лицо у другого человека и прирастить себе. Но в таких делах я не помощник. Здесь вам придется действовать самостоятельно: выбор жертвы, проведение ритуала, все сами. Зато если решитесь, то после смерти спокойно перейдете в мир мертвых, как и все, у кого есть лицо. Вместо вас частью Собирателя станет тот, кого вы обезличите, но его грехи станут вашими, и отвечать за них будете вы.
— Нет. Мы не станем убивать, — категорично заявил Вячеслав.
Марина же, стыдливо опустив глаза, промолчала.
— Так вы согласны отказаться от родного лица и носить маски?
Вячеслав посмотрел на жену, вспомнил, как она плакала, как умоляла его, как угрожала убить себя, если он умрет и оставит ее одну. Сам он уже свыкся с неизбежным и довольно философски относился к скорой смерти в полном рассвете сил. Но Марина не могла принять, не могла смириться, а услышав о шигонской ведьме, которая знала, как сохранить мужу жизнь и вовсе стала неуправляемой, одержимой. Ее любовь была эгоистичной, она думала только о себе: не хотела терять близкого человека, не хотела страдать, плакать и начинать жизнь заново без него. И не важно, какой ценой достанется продолжение их истории — главное, чтобы не заканчивалась, пока она жива. Его же любовь была жертвенной: ради жены он запросто мог отказаться от самого себя и продать душу, лишь бы ее глаза светились счастьем.
Марина встретила сомневающийся растерянный взгляд Славы и подтолкнула любимого к правильному ответу.
— Мы же этого хотели.
— Да, мы этого хотели. Я согласен.
— Раз вы пришли к совместному решению, — не без иронии заметила Санька, — тогда снимайте рубашку и ложитесь на стол.
— На какой? Этот? — он ткнул пальцем в затертую клеенку с цветами перед собой.
— Да, — кивнула ведьма, поднялась со стула и пошла собирать с полок, из кухонных шкафов и ящиков все необходимое для обряда.
— Это больно? — поинтересовалась Марина. — Кровь будет?
— И кровь будет, и боль будет. Идемте, — позвала она жену Славы, — посмотрите, как месить и как лепить — теперь это ваша забота. Смотрите: как только лицо потекло, значит преследователь где-то рядом, нужно срочно маску менять. Если Вячеслав останется с чистым неприкрытым черепом, тогда Собиратель очень скоро явится и сделает вашего мужа частью себя.
— Что это значит — «сделает частью себя»? — спросил Вячеслав, лежа на кухонном столе.
— Не знаю. О нём вообще мало что известно. В старых книгах нет ни одного изображения Собирателя. Никто не знает, как он выглядит, — Санька разложила все составляющие обряда на рабочем столе. Марина, напуганная тем, что здесь должно было произойти через несколько минут, не отводя глаз, внимательно следила за руками шигонской ведьмы.
— Тогда, может, его и вовсе нет? — не успокаивался Слава.
— Может, и нет, но учитывая то, что вы пытаетесь обмануть смерть, расплата неминуема.
— Я же не ради себя, — попытался он оправдаться.
— Ради нас, — вмешалась Марина.
— Какая разница — из каких побуждений? Болезнь должна привести вас к могиле. А вы, чтобы этого не произошло, отказываетесь от своего лица. После обряда вы станете заботой Собирателя, — она обратилась к Марине: — Запоминайте. Плавите одну свечу. Добавляете три столовых ложки отвара из трав: щирицы — символ бессмертия, иссопа — символ очищения и смирения, и болиголова — олицетворение смерти и обмана. Тщательно размешиваете, подносите массу к губам, шепчете: «Спрячь. Отведи». Дальше — лепите лицо… Тут уж все зависит от вашей фантазии: каким хотите мужа видеть, таким и лепите. Здесь, пожалуй, позавидуют многие жены, охочие до разнообразия — каждый раз новый мужик! — в голос расхохоталась Санька. А её короткие тонкие пальцы проворно вылепливали новое лицо для Вячеслава. — Главное — не тянуть, — давала советы ведьма, — воск живо застывает, поэтому лепите быстро и без брака, иначе придется все переделывать, а я уже сказала, что как только лицо начнет таять — времени в обрез. И еще! Маски должны быть разные, если Собиратель уже нашел Вячеслава с этим лицом, то новое точно такое же — не поможет, оно растает сразу, как только уложите на череп. И не пытайтесь делать заготовки. Была у меня тут одна, наделала масок впрок, а когда у ребенка потекло лицо, одеть не смогла. Ладно, хоть успела быстро вылепить новую, правда, жутко уродливую, но зато сына спасла. Силы, которые вы призываете в момент лепки и смены лица, нельзя законсервировать: они действуют только здесь и сейчас. Поэтому, как только все потекло, сразу топите свечу, варите отвар, лепите маску. Быстро очищайте от остатков старого и прикладывайте новое.
Пока Санька объясняла и рассказывала, под ее руками уже сформировалось мужское лицо, самое обычное — без особой красоты и без явного уродства.
— А когда вылепите, внутрь положите листы и тонко нарезанные корни мандрагоры, но кладите их точно так же, как пролегают по анатомии лицевые мышцы. Растение должно быть вымочено в крови животного, неважно какого — хоть свиньи, хоть барашка, хоть коровы. Вот мандрагору можно заготовить впрок. Пусть пропитывается, пока время не придет.
— Зачем трава? — спросила Марина.
— Она заменит мышцы. Я ведь не только кожу срежу, — объяснила Санька, укладывая последние кровавые кусочки растения внутрь маски. — Ну вот, все готово! Можно приступать, — ведьма бережно уложила на поднос восковое лицо, ритуальный кинжал, вату, свечу, спички и мисочку с черной жидкостью.
Марина засеменила следом за хозяйкой дома к столу. Приведя сюда мужа, она не рассчитывала на такие трудности, и легкие сомнения стали подтачивать ее непоколебимое желание во чтобы то ни стало сохранить жизнь любимому. Санька напоила Вячеслава темной водой, занесла над ним кинжал и в последний раз спросила:
— Вы действительно этого хотите?
Марина чуть заколебалась, но ответила:
— Да, — теперь ею руководило банальное любопытство, которое изгнало все сомнения, ей не терпелось посмотреть, что будет дальше и чем все закончится. До последнего она не верила, что ведьма сделает то, что обещала.
Тело Вячеслава окаменело с головы до ног, он не мог пошевелиться, не мог кричать, не мог мычать, только перепуганные бегающие зрачки выдавали в нем признаки жизни.
— Не переживайте. В следующий раз, когда будете менять маску, вообще ничего не почувствуете. Без живой плоти нет страданий, — Санька вонзила кончик кинжала выше левого виска и плавным движением повела его вдоль контура лица, оставляя тонкую линию, которая мгновенно взрывалась красными каплями, перерастающими в струйки.
Боль от порезов Вячеслав, конечно, знал, как любой человек, проживший достаточное количество лет. Но то, что он почувствовал с проникновением холодного острого металла под кожу, совершенно не походило ни на что из познанного им. «Наверно так себя чувствовали раненые на войне, когда им без наркоза ампутировали руки и ноги», — пронеслась мысль в разрывающемся от боли мозгу.
Вячеслав не знал, что калеки войны и вполовину не ощутили тех страданий, что выпали ему. Его боль выходила за рамки биологии и физики: вместе с кожаной оболочкой с него сдирали нечто эфемерное и неуловимое, в чем выражается индивидуальность и уникальность каждого человека.
Слезы затапливали глаза, соленые капли переливались через края и в последний раз текли по несовершенной, но родной коже. Голубые радужки с черными точками по центру метались, словно охваченные огнем, пытаясь сбить пламя боли. Вячеслав надеялся, что страдания не будут долгими, но свежевание только начиналось.
Холодный металл, направляемый рукою шигонской ведьмы, прошел по краю лба, опустился за правым ухом, дальше до нижней челюсти, вдоль подбородка и снова вверх за ухом к левому виску. Кровь заливала волосы и шею, под голову натекла густая алая лужа, но характерного запаха не было — его перебивали ароматы трав и воска. Санька одной рукой поддела край кожи на лбу и потянула вверх, а другой рукой — срезала кинжалом мышцы, очищая череп от красного мяса.
Марина смотрела и удивлялась сама себе: ее не тошнило, она не чувствовала ни ужаса, ни отвращения, к которым готовилась, когда услышала, что ей предстоит увидеть. У нее лишь возникло желание провести ритуал самой. Она будто нашла в глубоких беспросветных ущельях собственного Я, настоящую себя, закованную в цепи, освободила ее и явила миру новую Марину: кровожадную, одержимую, неустрашимую.
Ампутированное лицо с ярко-красной мякотью Санька небрежно швырнула на поднос, как вонючую ветошь, отслужившую долгий век на кухне. Кожа, вымазанная в крови, причмокнув, плюхнулась, сморщившись в уродливую физиономию.
Звук — мерзостней, чем скрежет ногтей по стеклу, чем пенопластовый скрип — заполнил пространство вокруг стола. Шершавое кхр-кхр-кхр рождалось под кинжалом ведьмы, когда она скоблила им череп Вячеслава, отчищая кость от остатков плоти.
Покончив с чисткой, Санька взяла маску, наполненную листьями и корнями мандрагоры, и аккуратно уложила на белую кость, из глазниц которой торчали два бликующих шара с истерично дергающимися голубыми кругляшами. Ведьма расправила новое лицо на черепе Вячеслава и соединила края настоящей и искусственной кожи. Затем зажгла свечу, накапала горячего воска на стыки и провела большими пальцами, стирая границу между старым и новым.
— Ну, вот и все, — Санька унесла поднос с отрезанным лицом в другую часть кухни и вывалила мясную кровавую тряпку в ведро.
Искусственный паралич, вызванный черным питьем ведьмы, быстро ослабевал, и Слава снова мог говорить и двигаться.
— Я хочу посмотреть, — произнес голос под восковой маской.
— Смотри, — указала хозяйка дома на зеркало на стене.
Слава, трясясь от пережитой боли и наступающего страха, подошел к нему. Из деревянного прямоугольника на него смотрело обычное лицо обычного мужчины. Кожа выглядела безупречно, как у любого здорового человека: ничего искусственного, ничего воскового в ней не проглядывалось. Он погримасничал корнями и листьями мандрагоры и все эмоции — гнев, радость, печаль, удивление, недовольство — отразились на маске.
— Оно настоящее!
— Нет, не настоящее, — возразила Санька. — Не обманывайтесь. У вас восковая кожа с полной имитацией натуральной. Вы наверняка ожидали, что вам налепят маску, и вы будете, как пластиковая кукла. Но не забывайте, где вы находитесь. Мне и не такое приходилось творить.
Марина с подозрением смотрела на Вячеслава: ей сложно было поверить, что человек у зеркала — ее муж. Походка его, голос его, манера двигаться и говорить его, но лицо совершенно чужое. Он подошел к ней, нежно обнял и мягко поцеловал в губы.
— Это все ради тебя. Нравится?
— Очень, — тихо слукавила Марина и задумалась, привыкнет ли она к этому лицу, которое совсем не в ее вкусе. С другой стороны — это ведь временно, нужно лишь подождать прихода Собирателя, и в следующий раз она вылепит того, кто будет ей гораздо милей.
— Спасибо. Вы спасли моего мужа, — Марина протянула ведьме толстый конверт.
— Спасти его может только настоящее лицо из плоти и крови, — ответила Санька, принимая конверт и провожая клиентов до двери.
Они вышли во двор и пошли к машине.
— Платок забыла! Иди заводи, я сейчас, — отдала распоряжение Марина и поспешила обратно к дому.
Шигонская ведьма ждала на пороге. Санька видела Марину насквозь и знала, что забывчивость здесь не причем: она хотела получить подробную инструкцию, как действовать, если ей все-таки удастся убедить мужа отнять у кого-нибудь лицо.
— Вы за этим или за этим? — в одной руке она держала шейный платок, а в другой несколько больших листов, сложенных пополам.
Марина улыбнулась и молча взяла и то, и другое.
— Спасибо. Вы очень добры, Александра.
— Не стоит, я не делаю для людей ничего доброго. И не называйте меня больше Александрой, если нам придется еще раз свидеться. Запомните: Санька я.
Прошло пятнадцать лет с той августовской субботы. За это время Слава ни разу не обращался к врачам и никогда не жаловался на плохое самочувствие. Все болезни обходили его стороной, и он давно позабыл, что такое высокая температура и лекарства…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вячеслав старательно оттирал пол, избавляясь от последних следов прежнего воскового лица и вместе с ним уничтожая восемь месяцев жизни под маской, очень похожей на одного популярного актера. Он с облегчением и радостью освобождался от остатков старого. Это лицо доставляло слишком много хлопот. Оно привлекало внимание, из-за чего Слава постоянно становился участником нелепых казусов, когда ничего не подозревающие люди подходили за автографами, принимая его за знаменитого красавца. Теперь эта часть жизни плавала в ведре бесформенными восковыми ошметками. Он снова другой — новый.
Вячеслав часто сожалел о том, что сделал тысячи дней назад, вот и сейчас он натирал пол и в который раз корил себя: «Не нужно было верить угрозам Марины. Она бы никогда не покончила с собой — уж слишком труслива, тем более для добровольной смерти».
Он боялся, что рано или поздно все равно встретится с Собирателем, и тот сделает его частью себя. Не сейчас, не через год и, может, даже не через десять лет — но сделает. Фобия усиливалась с каждой новой маской. По ночам мучали кошмары — в них Слава каждый раз не мог вовремя сменить растекающееся лицо. В панике он пытался удержать воск, придавливал горячую густую массу руками к черепу, но она упрямо просачивалась между пальцами. Последними таяли уши, и когда правая раковина падала вслед за левой и обе распластывались на полу жирными кляксами, являлся Собиратель. Вячеслав никогда не видел его, только чувствовал, что он рядом. В этот момент страх мощным адреналиновым ударом бил в сердце, и он пробуждался в холодном поту, шел в ванную, чтобы умыться, включал свет и снова вздрагивал, завидев в зеркале чужое лицо. Слава часто не узнавал себя. За несколько лет он сменил столько масок, что память постоянно тасовала их между собой, всякий раз преподнося в зеркале не то, что он ожидал увидеть. Вячеслав тяжело прирастал к новым лицам. Стоило ему привыкнуть к одному — как на его месте уже сидело другое. Он ненавидел все, что имело отражение. Каждый раз подходя к зеркалу, Слава надеялся найти на его поверхности свое настоящее лицо, то самое, что было с ним от рождения. Но встретить себя прежнего ему удавалось очень редко, такое происходило только в радужных снах: они ему полюбились больше всего на свете. Хотя после них он просыпался в еще более подавленном состоянии, чем после кошмаров.
Прежде, до того, как он отказался от родного лица, Вячеслав не боялся умереть, теперь же все изменилось. Его по-прежнему не страшила смерть, но его пугал Собиратель, особенно — неизбежность стать частью того, что непонятно как выглядит.
Марина на страдания и терзания мужа отвечала одной фразой: «Ты знаешь, как с этим покончить, осталось только плюнуть на принципы и решиться». Сама она уже давно была готова к активным действиям и только ждала, когда фобии Вячеслава изведут его, и он согласится сделать то, что было написано в инструкции Саньки.
Вячеслав закончил мыть пол, сел на край кровати отдышаться после усердной работы и ненадолго замер, бессмысленно пялясь на волнистые кляксы воска в ведре. Мысли, ранее живые и горячие, как расплавленная свеча, застыли на месте, превратившись в твердый желтовато-бежевый пласт. Немного погодя он перевел взгляд на зеркало, и сердце подпрыгнуло в легком испуге. Новое лицо только начинало прирастать к потрепанному сознанию, и память снова отказывалась запоминать незнакомца как своего нового хозяина.
Он поднялся, отнес ведро и тряпку в ванную и пошел на кухню, где Марина уже прибралась и накрывала на стол — близилось время обеда.
— Я согласен.
— Что? — не расслышала она.
— Я согласен!
— С чем, милый?
— Давай раздобудем мне настоящее лицо.
Марина повернулась и с недоверием посмотрела на незнакомца — к новому Вячеславу она тоже еще не успела привыкнуть. После смены маски на черепе мужа она всегда с осторожностью общалась с ним, хоть и понимала, что под новым лицом все тот же человек, которого она полюбила много лет назад. Первую неделю Марина избегала Славу, старалась не говорить с ним о сокровенном и постоянно спрашивала его о прошлом и личном, чтобы услышать правильный ответ и еще раз убедиться, что мужчина, живущий с ней под одной крышей — ее настоящий муж, а не самозванец. И тем не менее — в отличие от Вячеслава она быстрее привыкала к изменениям в его внешности.
— Ты меня разыгрываешь?
— Нет. Я хочу настоящее лицо. Я устал… и боюсь. Боюсь стать частью Собирателя. Зря я согласился тогда! Не следовало этого делать! Не надо было тебя слушать!
— Ты винишь меня? — удивилась Марина.
— Это ведь твоя идея — обмануть смерть! Кого мне еще винить?! Я готов был умереть! Но твой шантаж не оставил мне выбора. Ты все решила за меня и даже не подумала о последствиях! Не подумала обо мне! Что со мной будет?! Неважно! Главное, чтобы Мариночка была довольна! Это не любовь! Это эгоизм! — за все время Вячеслав впервые вспылил и прямо обвинил жену. До этого он даже в мыслях редко озвучивал имя виновницы своих несчастий, хотя, конечно, понимал, что нынешним существованием обязан жене. Марина тоже прекрасно знала, что это только ее заслуга, но всегда выдавала собственное желание сохранить мужу жизнь за совместное решение.
— Да, милый, ты прав, я виновата. Но прошу тебя, успокойся, — напуганная агрессивным поведением Славы, она подошла к нему, обняла, положила его голову себе на плечо и нежно погладила вьющиеся колечки темно-русых волос. — Я все исправлю. Тебе не придется ввязываться в это. Я сама все сделаю. Главное, что ты согласен. От тебя мне нужно только согласие, больше ничего. Дальше я сама. Я эту кашу заварила — мне и расхлебывать…
— Ты одна не справишься. Я помогу, — отозвался Вячеслав своим обычным спокойным голосом.
— Не надо. Правда, не надо! Я справлюсь. Я уже знаю, кто это будет, и знаю, как все провернуть. Ты дождешься меня дома, я приду и в последний раз поменяю восковую маску на настоящее лицо. И ты больше не будешь просыпаться по ночам от кошмаров, никогда не встретишься с Собирателем и до глубокой старости проживешь с одним-единственным лицом.
Вячеслав не стал перечить жене и напрашиваться в помощники — в отличие от Марины он не обладал крепкой психикой, когда дело касалось кровавого насилия. И запросто мог отказаться от задуманного, когда пришло бы время действовать.
— Кто это будет?
— Тот, кто заслуживает. Не переживай, я не стану отдавать Собирателю хорошего человека.
Вечером Марина ушла из дома — претворять давно разработанный ею план в жизнь. Она не хотела откладывать даже на день, иначе обремененный моралью и запретами на убийства Слава мог переменить решение и пойти на попятную.
Ближе к полуночи Марина вернулась с переносным холодильником, торопливо прошла на кухню и начала подготовку к обряду. Последнему в ее жизни, если все пройдет успешно.
— Можно посмотреть? — спросил Слава, положив руку на голубой пластиковый ящик.
— Посмотришь, когда закончу. Уйди! Не мешай!
Он послушно удалился в комнату, сел на кровать напротив зеркала и стал ждать жену с подносом. Через десять минут пришла Марина, срезала ножом восковое лицо, очистила кость от остатков воска с кусочками кровавой мандрагоры и приложила к черепу настоящую плоть. Замороженные лицевые мышцы пробудили полчище юрких мурашек.
Марина взяла полукруглую толстую иглу, продела через новую и старую кожу, протянула заговоренную нить и соединила края раны. Вячеслав почти не чувствовал боли: после того, что он пережил в доме Саньки пятнадцать лет назад, любое раздражение болевых рецепторов воспринималось им всего-навсего как неприятная щекотка. Косые черные стежки ровным рядком растянулись от правого виска через лоб к левому, вниз за ухом, вдоль подбородка, вверх за правым ухом к начальному узелку. Затем Марина взяла кусок глины, смешанный с измельченными листьями подорожника, тысячелистника и крапивой, и щедро замазала швы.
— Все? Можно посмотреть?
— Нет. Завтра посмотришь, — она размотала бинт, приложила ко лбу и обернула марлевую ленту вокруг головы.
— Ну, дай взглянуть хоть одним глазком!
— Слава, потерпи до утра, если хочешь, чтобы все получилось, — успокаивала она разгоряченное любопытство мужа, накладывая слои бинтов. Когда Марина закончила и отошла в сторону, Вячеслав увидел в зеркале вместо своей головы большой белый шар с дырками на месте глаз, рта и ноздрей.
— Надеюсь, теперь маски, кошмары и Собиратель — в прошлом! — радостно объявила Марина.
Вячеслав не разделял оптимизма жены и не верил, что от сотворенного много лет назад можно так легко избавиться: словно они проехали на красный свет светофора, а не обманули смерть и отобрали лицо у незнакомого человека.
Последние пять часов до рассвета он маялся на кухне без сна. Загадка, скрытая под бинтами, волновала воображение и разъедала запрет Марины «до утра не трогать» дурными мыслями: «Какое оно, мое новое лицо? А вдруг уродливое? Надо посмотреть, что там Маринка принесла… Нет! Нельзя! Скоро уже рассветет, она снимет повязку, и я все увижу… Надо потерпеть. Хотя если разбинтовать, а потом забинтовать, то она ничего и не узнает».
Он бесшумно прошел в прихожую, закрыл дверь в спальню, где крепко спала Марина, включил лампочку, спрятанную в бежевом текстильном бра, справа от зеркала, и внимательно пригляделся. Вячеслав ладонями придавливал и растягивал повязку на лице, стараясь рассмотреть через толщу марлевых слоев хоть что-нибудь, но белый мягкий кокон не выпускал тайну. Тогда он взялся за маленький бантик на затылке и собирался уже потянуть за хвостик, как вдруг представил, что через минуту из зеркала на него будет смотреть тот, кто сегодня стал частью Собирателя, из-за его страха отвечать за свои поступки; тот, кто еще несколько часов назад строил планы на неделю, жил как мог, или даже — как хотел, и ничего не подозревал о своей скорой ужасной кончине.
Он бросился прочь от зеркала обратно на кухню, закрыл дверь, чтобы не видеть и, самое главное, не отражаться в серебре холодного стекла, внутрь которого уходил узкий коридор между прихожей и кухней, искажая и удлиняя реальное пространство квартиры. Теперь Вячеслав ни за что не хотел снимать бинты и знакомиться с тем, кто под ними, с тем, у кого они отняли жизнь.
Рано утром Марина нашла мужа на кухне с ножом в руке, приставленным к горлу. Ему не хватало мужества провести красную черту, полоснув по горячим пульсирующим артериям. К своему стыду Вячеслав осознал, что никогда не был готов к смерти — он страшился ее не меньше, а даже больше, чем его жена. И она это прекрасно знала, поэтому и шантажировала пятнадцать лет назад самоубийством, пожертвовала собой, отдала ему жизнь, отказалась от семьи с детьми, согласилась до конца дней менять восковые маски и слыть во дворе самой гулящей бабой.
— Ты что делаешь?! — испугалась Марина. — А ну, сейчас же брось!
— Я не могу так! Не хочу видеть это лицо! Мы забрали жизнь у человека! У настоящего, живого человека!
— Он был чудовищем, а не человеком.
— Если вселенная его создала, значит, он был нужен…
— Он был ее ошибкой, — перебила она, — а мы созданы, чтобы исправить ее.
Такое объяснение Вячеславу вполне годилось: во всяком случае, его хватило, чтобы отложить нож и подумать, что, может, не все так уж страшно, как виделось.
— Но мне придется отвечать за его грехи.
— Лучше ответить за чужие грехи, чем встретиться с Собирателем и стать его частью, чтобы это ни значило.
Он сам так не раз думал и удивился, когда Марина сказала вслух мысль, часто посещавшую его самого, слово в слово.
— Наверное, ты права.
— Тогда давай скорее снимем повязку и посмотрим, что получилось, пока я на работу не опоздала.
Она взяла ножницы, разрезала бинты от затылка до лба, аккуратно раздвинула их руками и осторожно, словно помогая выбраться прекрасной бабочке из кокона, сняла повязку. Затем убрала куски глины, смочила полотенце и протерла лицо. Там, где вчера тянулись черные стежки, теперь была ровная гладкая кожа, без единого шрама. Марина внимательно осмотрела свою работу.
— Ну как?! — не вытерпел Вячеслав.
— По-моему, замечательно.
Он вскочил со стула и побежал в прихожую. Из зеркала на него смотрело немного строгое, немного удивленное лицо. Оно улыбнулось, повеселело, и в голове прошмыгнула мысль: «Значит, таким я буду до глубокой старости».
Когда Марина ушла, утомленный, но счастливый Слава лег в кровать и сразу спустился на самый нижний уровень сна.
Здесь Вячеслав творил такое, от чего любая здоровая психика съежится и задрожит от страха. Он стал главным героем коротких эпизодов, будто отснятых для фильмов ужасов. Не то его, не то чужие руки вырезали острием ножа на девичьих телах витиеватые узоры. Теплая кровь струилась по обнаженной юной коже, и он радовался, как ребенок, глядя, как красное омывает телесное. Ему доставлял удовольствие страх в глазах, забавные милые попытки кричать с кляпом во рту — с кляпом из грязной тряпки, пропитанной кровью предыдущих жертв. Он любил брать силой изрезанных, но еще живых девушек. Убивать болью, страданиями, страхом, истязать живую плоть долгими часами — вот что в этом мире было для него абсолютным безграничным счастьем, дарующем эйфорию, и — никаких раскаяний о содеянном. Вячеслав видел свое отражение в кривых осколках зеркала, которые он вонзал в кожу девушки с белыми кудрями и оставлял в ее теле. В них мелькало его новое лицо, но глаза были другие. Карие — они принадлежали прежнему владельцу.
«Марина была права. Этот достоин стать частью Собирателя за то, что он творил в тесном полутемном помещении… Знала ли она, чем этот человек занимался? Или просто выбрала его потому, что суд оправдал насильника и убийцу за неимением улик? Знала ли, что одиннадцать девушек побывали в лапах изверга и если бы не встреча с ней, то число мучениц росло бы из года в год», — спрашивал себя Вячеслав, пока его лицо злобно улыбалось, а руки поигрывали ножом, запугивая очередную связанную и подвешенную старшеклассницу.
Здоровое сознание Вячеслава больше не могло выносить картины страшного прошлого: ему хотелось поскорее выбраться из кошмара. Он ощущал боль всех замученных девушек, будто это на нем вырезали узоры. Он чувствовал запах и тепло липкой крови, будто ее ручейки бежали по его коже. Он слышал, как вопят жертвы, будто они кричали прямо ему в уши, и оглушительный визг пронзал перепонки. Постепенно сон растворялся, но все, что ощущалось в нем, переходило в реальность.
Вячеслав лежал на кровати, мучаясь от боли, кровь залила голову и грудь, растеклась по белой простыне ярко-алым пятном. В его скрюченных руках лежали ошметки содранного лица. На голом черепе Вячеслава не осталось ни кожи, ни мышц. Оглушительные стоны, безутешный плач страдающих безликих душ наполнял комнату. Все они были частью Собирателя, изнывали под его гнетом и услаждали слух хозяина своими стенаниями. Призрачные несчастные, оставшиеся без лица, чаще по своей воле, переплетались между собой, заполняя пустое пространство между черных костей огромных крыльев, похожих на длинные острые спицы, торчащие из спины.
Облик Собирателя и душераздирающие стоны страдальцев, от которых перепонки готовы были взорваться в любую секунду, разматывали в сознании Вячеславы длинную ленту ужаса, она туго сжимала его тело с пяток до макушки, превращая в безвольную мумию. Все, что наполняло существо Славы от потрохов до мыслей, натянулось до предела, причиняя боль разрушающей нечеловеческой силы — и на секунду он даже испытал удовольствие от этих мучений. Собиратель не предпринимал попыток схватить, убить, растерзать, он просто стоял по центру комнаты, в которой с трудом умещались два его огромных полупрозрачных крыла, и смотрел. Вячеслав почувствовал, как внутри от сильного натяжения будто ниточка за ниточкой что-то отрывается.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Собиратель был нестерпим для человеческого сознания, и Вячеслав всячески старался не смотреть на рыхлую обвисшую серо-землистую кожу, на ассиметричную и перекошенную морду, на которой вместо привычных глаз с радужками и зрачками имелось два отверстия с ядовито-желтой водянистой жидкостью, она медленно вытекала из миндалевидных дыр и застывала коркой, образуя наросты. В том месте, где у человека находятся губы, тянулась узкая прорезь.
Внутри Вячеслава оборвалась последняя ниточка. Из тела выплыла белая дымка, проскользнула к правому крылу Собирателя и протиснулась между другими несчастными, переплетаясь с ними и занимая свое место в вечности. Она застонала, заскулила и громко заплакала.
Собиратель взмахнул крыльями, отчего надрывистая звуковая волна ноющих безликих душ вынесла оконное стекло, стремительно закрутился вокруг своей оси и призрачные крылья с черными костями, как лепестки нераскрывшегося бутона, обтянули рыхлое тело, полностью скрыв его. Плач и вой страдающих усилился. Еще мгновенье… И Собиратель растворился в воздухе.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Николай Скуратов
Настоящая любовь
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Я уже миллион раз об этом говорил… Сколько еще повторить, чтобы ты поняла? — спросил он, прижимая мобильник к вспотевшему уху. Это липкое ощущение донельзя раздражало — не меньше, чем докучливое нытье Оли.
Она сопротивлялась изо всех сил — точно их разлука стала для нее вопросом жизни и смерти. Ныла, плакала, рыдала, истерила, одолевала звонками. Игорь терпел — такой уж он был рыцарь. Другой бы послал. Подальше, туда, где нога человека не ступала, где с такой идиоткой мигом бы разобрались.
— Мы… Оля, слушай, хватит… Даже мое терпение… Нет, не в том дело… Никакой другой женщины у меня нет… Просто… Просто… Все у нас зашло в тупик! Пойми…
Не понимала. Не могла. Не хотела.
И штамповала:
«Что я сделала не так?»
«Неужели все?»
«Игореша, пожалей меня…»
«Прошу, прости. Только ты, только ты…»
Игореша… Ему никогда не нравилось, когда она его так называла, а сейчас и вовсе бесило. Он что — ребенок?
Продолжая идти вдоль стены здания, Игорь воздел глаза. Когда же конец?
Все было как во сне, мутном, тревожном, от которого трудно отделаться.
— Я говорю «нет». Слышишь, любимый? Мы не расстанемся. Мы должны сесть и поговорить обо всем, глядя друг другу в глаза!
Оля выдает эту тираду ровным, холодным голосом, точно каким-то волшебством из плаксивой идиотки превратилась во властную матрону.
Игорь покачал головой. Почему он все еще разговаривает с ней… Смысл? Оля может канючить до бесконечности, она никогда не устанет и не устыдится того, как безобразно пресмыкается перед ним. Ей неведома гордость.
И все же какая-то часть Игоря, вопреки здравому смыслу, жаждет остаться с ней. Именно эта часть заставляет его отвечать на звонки, уговаривать, увещевать, пытаться смягчить ее боль. И унижаться самому.
«У тебя слишком доброе сердце», — говорила мама. Она была права, а значит, до истинной свободы ему еще далеко.
От таких мыслей Игорю становится неуютно, на душе что-то скребет и шепчет неразборчиво противным голосом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он не жил для себя. Не жил собой. Влюбившись в Олю — погрузился в нее целиком, нырнул к самому дну. И там и остался.
Поначалу находиться в ее власти, исчезать в ней было высшим наслаждением, но даже оно, ослепляюще-божественное, сулящее вековое блаженство, наскучило. Правда жизни. Правда быта. Правда химии гормонов. Даже самая красивая и желанная женщина может в один прекрасный день превратиться в нечто, от чего хочется бежать.
А Оля была красива. Очень. Все в ней казалось совершенным — никаких изъянов и щербинок. И главное — что еще нужно для счастья мужчине? — она сама по уши влюбилась в него.
Лишь позднее, пройдя немалый путь, Игорь понял, что влюбляться для нее — естественно, как дышать. Будь другой на его месте, она бы и ему, покорному рабу, отдавала всю себя. Госпожа-служанка, безликая богиня, условное воплощение Грации и Красоты. Скорее аллегория, чем обыкновенная женщина из крови и плоти. Влюбляться, любить, прирастать кожей, сердцем, соединяться костями, чувствовать, как по жилам течет кровь. Общая кровь, слившаяся в один гремучий коктейль.
Да, Игорь понял это однажды утром — сам он неважен. Оле надо быть любимой. Не имеет значения кем. Все. Точка. Последняя истина Вселенной. Конечная станция, пора выходить — и торопись, пока автоматические двери не закрылись перед носом.
Игорь вышел. Успел.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Один миг — и волшебство умерло. Богиня рухнула с пьедестала, упав на увядшие цветы, которые он возлагал к его подножию, на мраморные плиты, ударилась и закричала от боли. Она не понимала и не принимала правды. Богиня не может так страдать. Не в том ее предназначение. У нее разбита губа, у нее опухло лицо. Да, так случается, когда падаешь на грешную землю. Смирись. Смирись, говорил ей Игорь, смирись, черт тебя дери, смирись и перестань орать. Откуда у тебя такой базарный истеричный голосок вдруг взялся, откуда? Что в тебе пробудилось после моего ухода? Откуда эта дрянь? Как глубоко она пряталась? Почему я не замечал ее, когда погружался в тебя, открывая все новые и новые глубины счастья? Неужели в тебе были такие тайники, о которых невозможно узнать даже самому близкому человеку? Осознаешь ли ты, Оля, весь этот кошмар, всю эту метаморфозу? Ты стала дрянью и мерзостью, ты хочешь без остатка пожрать мою жизнь. Если не вернуть, не слиться вновь в этом абсурдном симбиозе, то, по крайней мере, оставить мне напоследок свою метку. Свое проклятие. Требуешь сесть и поговорить с тобой с глазу на глаз? Нет, этого не случится. Все сказано. Я не хочу больше быть частью тебя. Я хочу снова стать свободным человеком.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Стена, вдоль которой он шел с чувством, словно балансирует на канате, кончилась. Добравшись до угла, Игорь остановился. Пот стекал у него по спине, пальцы дрожали.
Он посмотрел на телефон и нажал кнопку отмены звонка. Заткнись! Навсегда заткнись. Убирайся из моей жизни!
Оля замолчала. Фраза оборвалась на «…нельзя решать единолич…». Плевать.
— Больше не отвечу, — сказал Игорь, мимо которого шли и шли люди. Они дышали, разговаривали, пахли. У них были свои стандартные заботы, проблемы и проблемки, ждущие решения.
Что им знать?
Игорь смахнул испарину со лба и полез в меню телефона, чтобы удалить номер Оли. Почти удалил.
— Нет. Мне надо еще забрать кое-что из ее квартиры… — вспомнил он. — Черт!
Дурак же он был, когда решил оставить кое-что на потом, не хотел тогда возиться. Ноутбук и несколько шмоток. Шмотки — наплевать на них, но вот компьютер надо вернуть. Там важные материалы по работе, копий нигде больше нет.
Хочешь не хочешь, но полностью разорвать отношения с Олей ему не удастся, пока он не заберет свое имущество из ее логова.
Логова… Представлять себе ее квартиру и то было почему-то противно, хотя раньше он любил это место. И когда решали, у кого станут жить, оба мигом сошлись на одном варианте. К тому же от Оли до работы Игоря было ближе.
Воспоминания наплывали, словно пустынные, дрожаще-нереальные миражи.
Полгода счастья, полгода блаженного экстаза, долгие блаженные сны, сладкое пробуждение и чувство неимоверной близости. Так сливаются звезды за тысячи световых лет от Земли. Где-то в невообразимых далях они находят друг друга и соединяются, чтобы больше не разлучиться.
У людей, оказывается, по-другому. Люди — не звезды, хоть и состоят из их частичек, не звезды — куда им! Люди — жалкие мелкие создания, копошащиеся в слизистом иле. Их стремления пусты. Их воображение мертво, не способно представить нечто большее. И лишь иногда, прикоснувшись к чему-то извне, они испытывают катарсис и быстро уходят обратно — в свой ил, в грязь, в слизь, где им комфортней. Игорь тоже чувствовал это извне, хоть и недолго, он знал его вкус и… И именно потому ясно осознавал теперь, насколько оно мерзко — это иное. То, с чем он соприкоснулся благодаря Оле. На самом деле, оно хуже той слизи, где ищут убежища люди. Гораздо хуже.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Так пришло отрезвление. Нет, Игорь не сошел с того поезда — он спрыгнул. Его падение было не менее болезненным, но кровь, что текла из ран, помогала выздороветь, избавиться от яда, оставшегося от умершей любви. И пока Игорь отравлен, он будет отвечать на Олины звонки, он будет рыцарем и жалеть ее. Жалеть и себя. Свои мечты, проклятые и растоптанные судьбой…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рвотный позыв едва не кончился катастрофой. Игорь стиснул зубы и задержал дыхание, стараясь не смотреть на людей и надеясь, что они ничего не заметили. Не хватало еще блевать при всем честном народе.
Сделав несколько глубоких вдохов, он почувствовал, что отпустило. Надо бы выпить что-нибудь, что-нибудь освежающее, но не сладкое. Лучше всего — минералки, она всегда помогает.
В жару у него уже такое случалось. Стресс, обезвоживание при обильном потоотделении могли спровоцировать тошноту. Как в детстве. Главное сейчас — не вспоминать, выбросить Олю из головы. Она, ее голос, ее истерики лишь провоцируют злость, прилив адреналина, который запускает эту рвотную машинку у него внутри.
Игорь снова утер пот. С него льет как с мокрой собаки! Он и воняет не лучше. Телефон завибрировал, затренькал. Игорь посмотрел на экран с отчаянием —…
…Оля! Оля! Оля!
Не отвечу. Пусть удавится, а не отвечу!
Он сунул телефон в карман, обогнул угол большого старого здания и очутился перед широким входом в гипермаркет.
Выходящие покупатели выносили с собой на улицу волны кондиционер-ной прохлады. В их руках были покупки: мешки, пакеты, коробки; шумные дети волокли игрушки с гордым видом завоевателя, опустошившего родительский кошелек. Один тип с круглым пузом, обтянутым футболкой, толкал магазинную тележку, доверху наполненную новеньким хламом.
Игорь сделал еще один глубокий вдох. Сейчас он чувствовал себя значительно лучше. Все как-нибудь образуется, по-другому и быть не может. Кто-то же сказал, что каждый день дождь идти не может, и обязательно появится солнце…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Продуктовый отдел, обширный, как футбольное поле, находился на первом этаже гипермаркета. Наслаждаясь прохладой, нагнетаемой кондиционерами, Игорь некоторое время блуждал по лабиринтам прилавков, стеллажей, холодильников. Ему нравилось передвигаться без цели, быть среди занятых людей. Как ни странно, они помогали ему обрести душевное равновесие.
Наконец, Игорь вспомнил, для чего пришел сюда. Не сразу, но добрался, преодолев немало поворотов, до холодильника с прохладительными напитками; открыл дверцу и вытащил из ледяных недр ящика литровую минералку. Закрыв дверь, повернулся…
— Ой, простите, извините, пожалуйста! — сказала девушка, которую он толкнул локтем, не заметив — разглядывал на ходу этикетку.
— А? — Игорь поднял глаза, моргнул, затем улыбнулся. Раскаяние бледной тенью прошло по его сознанию. — Это вы меня… Я случайно.
На ней было короткое цветастое красно-желтое платье до колен. Низкий вырез сразу приковывал внимание. Чистая кожа, никаких точек, веснушек, красных пятен от солнца.
Игорь кинул на вырез беглый взгляд — он не пялится! — поднял глаза и сказал:
— Простите еще раз.
Она — красивая брюнетка с ногами «от ушей», да, да, надо это признать, — широко улыбнулась. Улыбка оказалась не хуже всего остального. Глаза карие, с янтарным отблеском.
Поправив тонкий ремешок сумочки, висевшей на плече, она засмеялась.
— Сойдемся на том, что мы оба неуклюжие.
— Ага, — кивнул Игорь.
И продолжал стоять.
Брюнетка сделала шажок в сторону, открыла дверцу того же холодильника и взяла минералку. Точно такую же. Вот совпадение.
Игорю показалось, произошло чудо. Модель сошла с билборда, где рекламировала нечто глупое и никому не нужное. Но это неважно — она богиня, ей все можно. Даже заниматься ерундой.
— Вот совпадение…
— Что? — спросил Игорь, выныривая из транса. Она сказала или он подумал?
Брюнетка подняла свою бутылку, чтобы он видел.
— Одинаковые.
— Да. Точно. — Он мямлил, а это было нехорошо, очень нехорошо.
Очнуться. Надо очнуться.
Она не Оля, хотя тоже потрясающе красива. С Олей, да, было — Игорь настолько поразился тогда, что стал размазней. Ей пришлось развлекать его, пытаясь вытащить из этого дурацкого состояния «пускаю слюни, выпучив глаза». И вытащила.
Игорь тоже засмеялся.
— Бывает же…
— Света.
Ее рука с длинными пальцами почти уперлась ему в живот.
— А я… кхе… Игорь. — Он пожал эти пальцы с каким-то почти мистическим благоговением.
Рука Светы оказалась нежной, но не безвольной, уверенной, но не агрессивной.
— Здорово, — Из ее груди вылетел завлекающий, горячий, влажный вздох.
Игорь машинально кивнул. Еще бы, еще бы, еще бы, черт возьми, не здорово!
Первое прикосновение к женщине всегда много значит, так он считал. Задает тон. Показывает обоим, следует ли двигаться дальше, есть ли заинтересованность.
Нет смысла отрицать — связь между ними установилась моментально. Оба они это почувствовали и теперь горят желанием пуститься в новое путешествие.
Слегка ошеломленный такой быстротой, Игорь нерешительно топчется на месте. Если какой-то охранник смотрит на них сейчас через видеокамеру, то, наверное, думает: «Ну, и лузер ты, братишка. Она ж сама хочет! Она сама предлагает! Бери, пока дают! Я знаю — я сутками наблюдаю за покупателями. Я знаю повадки всех. У меня глаз-алмаз. Дети, старики, мамашки, крутые перцы, мажоры, гопники… и богини. В них я разбираюсь. И сейчас тебе, лузер, предлагают самое роскошное пиршество. Не тупи!»
Игорь кашлянул. Он не лузер. И он не тупит.
— На «ты»? — Следующий шаг.
Света не бежит, не замыкается, не стремится отделаться от него («Ну, удачи, мне пора!»). Охранник, который наблюдает за ними, прав на сто процентов. Он бы сам с ней замутил, но — работа, будь она неладна.
С Олей ведь было то же самое. Игорь помнит… Но хорошо ли это? Чем все закончилось?
Света отвечает:
— Конечно. Свободен сейчас?
— Да. Думаю, надо сходить куда-нибудь.
— Кафе!..
— Отлично. Сам хотел предложить.
Он смотрит на крупные черные завитки ее волос, лежащие на плечах, вдыхает ее темный, манящий запах, ассоциирующийся с морем, застоявшимся в глубоких прибрежных пещерах, фантазирует, фантазирует.
У нее нет кольца. Свободна. Впрочем, даже если бы и было, Игорь все равно бы знал. Она ничья.
Вот истина…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В этих глазах с янтарным отблеском он внезапно читает то, что принято скрывать за ширмой повседневности… И у него кружится голова. Перехватывает дыхание. Даже мир вокруг будто сдвигается с места и падает во тьму.
Какова вероятность подобной встречи сразу после разрыва с Олей? В миллионном городе. На громадном куске суши, затерянном во вселенной. Игорь знал, что довольствоваться ему придется самым обыкновенным, скучным, банальным. Унылые дни со случайными спутницами, возможно, типичный неудачный брак с одной из них, дежурный развод и масса истерик и взаимных обид, и, возможно, дети, которых надо будет как-то растить, воспитывать, «поднимать»… Ну, в общем, по стандарту — ведь ему придется жить как всем.
Это случилось, идиот, это опять случилось, так почему ты не падаешь на колени, почему не рыдаешь, чувствуя, как слезы благодарности текут по щекам, превращаясь в водопады? Почему, кретин? Она стоит перед тобой — само совершенство. Почему ты не кричишь от восторга? Шанс один на миллион или миллиард!..
Довольно мерзкое, липкое, с противным голосом, что жило в нем и часто вылезало не вовремя, Игорь постарался затолкать назад. Конечно, он согласен. Конечно, один шанс и все такое. Да. Но он не будет рыдать и падать на колени, эта мелодрама ни к чему. Света и так все знает. Ее зрачки ритмично расширяются и сужаются, тонкие красивые ноздри подрагивают. Она ловит химию, которая витает в воздухе. Его химию. Химию готового на все ради нее самца.
Замыкается круг, ничего больше не надо говорить. Как было с Олей, теперь все покатится, помчится, не давая перевести дыхание; жаркие ночи, утра, дни, вечера; неспособность удовлетворить жажду близости и горечь от осознания бесполезности своих усилий познать; близко, ближе некуда — даже атомы склеятся; безумие, помутнение, его растворение в ней, и ее — в нем. Погружение в глубины, где нет света, где он и не нужен, где хранится древнейшая материя, основа их мира, материя, появившаяся не на этой планете, но принесенная и сохраненная заботливо такими вот безумными влюбленными в бесчисленных веках, тысячелетиях… Тысячелетиях? — смешно. Игорь знал, видел и чувствовал те бездны времени. Оно было куда старше. Миллионы и десятки миллионов лет. Оно смогло выжить, выстоять во враждебной среде и приспособиться. Оно живо благодаря им. И они — благодаря ему.
Один шанс на миллион… Круг замкнулся… Вот истина…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Пойдем на кассу, — сказала Света.
Будто они знакомы давно, будто уже давно встречаются. Игорь почувствовал себя школьником, которого пригласила на свидание самая красивая девочка в классе.
Было так в прошлом. Помнишь? Была девочка, которая…
Они пошли, расплатились за воду. Гипермаркет покинули вместе.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В конце концов, сил почти не осталось. Слишком длинным и насыщенным оказался день.
— Позвоню, — сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее голую спину. В изнеможении Света лежала на влажных простынях. Раскинула руки и ноги на большой квадратной постели. — До завтра?
Света промурлыкала что-то, повернулась на бок, потом на спину, открытая, совершенная. Она не отвечала, а просто смотрела на Игоря. Отвечать не было нужды. Она знала, что теперь ему никуда не деться. И ей тоже.
Приятная усталость, медленные размеренные движения. Игорь оделся, посмотрел в телефон. Звонков от Оли не было, но у него все равно появилось чувство, что каким-то образом она подглядывала за ним и злобно молчала, копя обиду, готовя взрыв.
Игорь спрятал мобильник в карман, подумав, что пришла пора поставить точку. Сейчас он поедет к ней, откроет квартиру своими ключом, заберет вещи и… Оставит записку: «Извини еще раз. Так вышло. Это выше наших сил. Всего тебе доброго…» Примерно так. Папа всегда говорил ему — оставайся рыцарем в любой ситуации, даже если твоя бывшая оказалась форменной сукой. В конечном итоге, ты только выиграешь. Отец прав. Пускай Оля истерит и дальше, пускай ползает и пресмыкается, моральное превосходство будет на его стороне.
А если она сейчас дома?
Игорь еще раз сказал Свете: «Пока», — и вышел за дверь на лестничную площадку.
Если Оля дома, то жди нового скандала. Уж тогда-то она вновь вцепится к него, и отдирать придется силой. Игорь поморщился, представив очередную истерику поверженной богини. Другой бы давно надоело, и она переключилась бы на кого-то еще, на самого обычного, обыденного самца, но ведь Оля помешанная.
Игорь спустился с пятого этажа, сел в машину, посидел, разглядывая детей, носящихся по детской площадке, и повернул ключ зажигания.
Оля снова принялась звонить, Игорь в раздражении выдернул трубку из кармана и чуть не саданул ею о приборную панель. Сделал вдох — как же спать хочется после нескольких часов секса! Он устал… И нажал на клавишу.
— Ты опять? Что тебе нужно? — спросил он как можно строже, стремясь сразу пресечь волну нытья.
Наконец сегодня все закончится, он скинет чертов хомут со своей шеи.
— Увидеть тебя.
— Зачем?
— Поговорить, — спокойный, на удивление спокойный голос. От какой-то прежней Оли, которую Игорь почти и не помнил.
— Говорить не о чем, я миллион раз… Все… Мы больше не вместе. Точка, — Он заглушил мотор.
Оля помолчала. Игорь ждал, сам не зная чего. Та часть, что симпатизировала и жалела ее, получила вдруг немалую власть. Снова! Да когда это кончится!
Игорь зло скрипнул зубами и потер лицо. Его рука пахла Светой. Сам он тоже.
— Чем раньше ты поймешь, тем… Быстрее отправишься дальше своим путем…
Банальные, истертые до дыр словечки из фильмов. Да начихать.
Она вздохнула, и в этом вздохе была вселенская скорбь.
Игорь разозлился еще больше.
— Так, слушай. Сейчас я еду к тебе. Мне нужно забрать вещи. Ноутбук, что-то там из одежды. Поняла?
— Да, — ответила Оля.
— Ты дома сейчас?
— Да, — ответила Оля.
— Вот и отлично. Будет хорошо, если ты приготовишь все заранее. Я сразу заберу, верну тебе ключ. И все. Вот так мы сделаем. Так мы сделаем и не по-другому.
Очень длинная пауза. Оля как будто перестала дышать.
— Ты там? — не выдержал Игорь.
— Я поняла.
Она отключилась. Игорь посмотрел на экран мобильника.
Да пропади ты пропадом, дура. Если я раньше презирал тебя или жалел по глупости, то теперь однозначно ненавижу.
Он снова завел машину и поехал.
Было время — квартира Оли казалась ему домом, убежищем, где всегда можно переждать бурю. Найти надежный приют, отдохнуть.
Сейчас, шагая по лестнице, Игорь испытывал только чувство давящего отвращения, такое мерзкое, невыносимое, что хотелось кричать. Он успел изучить подъезд с его трещинами, кое-где отпавшей краской, щербинами на бетонных ступенях, навсегда запомнил его запах. Запах этот складывался десятилетиями, жильцы, сменяющие друг друга, трудились над ним своими телами, своим потом, своими выделениями, своей пищей и дурными привычками. Они создали эту ауру, которую не спутаешь ни с чем, и, погружаясь в нее снова, Игорь терпел муку, сравнимую лишь с тем, когда живьем сдирают кожу.
Лифт не работал, и, добравшись до седьмого этажа пешком, он сделался весь мокрый от пота. К счастью, никто из соседей ему не встретился; кто знает, чем бы эта встреча закончилась.
От злости, усталости и какого-то странного, нелепого опьянения всей этой мерзостью, Игорь видел прыгающие багрово-черные пятна перед глазами. Кровь стучала у него в горле и ушах. Ему казалось, тот яд, что он не до конца выдавил из себя, Олин яд, стал во много раз сильнее. Даже Света, даже ее соки, ее жизненная сила, не могли нейтрализовать эту угрозу.
А что, если он умрет? Может ли быть так, что зараза остановит все жизненные процессы в его теле? Может быть, Оля заранее оставила в нем химические бомбы замедленного действия… И они начали работу, как только она поняла, что назад пути не будет. Поверженная богиня лучше убьет своего возлюбленного, чем отдаст другой. Банальнейший сюжет для мелодрамы. Не доставайся же ты никому! И выстрел. Только в его случае это будет не пуля, а токсин, бегущий по кровотоку и истребляющий здоровые клетки.
Игорь почувствовал острый, но кратковременный приступ паники. Прислонился к стене. Приложил пальцы к запястью. Определить пульс. Пока не поздно. Надо что-то делать…
.. Возьми телефон и позвони — тебе нужна медицинская помощь…
Игорь не стал звонить. Помутнение исчезло. Резко, словно кто-то повернул выключатель. Тошнота, чувство, будто невидимая рука стискивает желудок и кишки, ушло, и теперь Игорь мог дышать свободно. Даже особый запах этого подъезда больше не казался ему отвратным.
Он сделал эти последние шаги к входной двери и позвонил. Оказалось, открыто. Она ждала его. Ну, и отлично. Пора с этим заканчивать.
Обычная квартира. Не лучше и не хуже других, понимаешь? Подави тошноту. Отлично. Уже лучше. Просто это место теперь чужое, и какое тебе дело до чужого?
Переступая порог, Игорь даже улыбнулся.
Ему пришло в голову: «Даже галактические циклы завершаются, почему наши отношения должны длиться вечно?»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ноутбук и аккуратно сложенные стопочкой вещи лежат на низком столике в центре комнаты.
Игорь смотрит на них. Он идиот — забыл взять сумку, чтобы сложить все это, чтобы удобнее…
Оля мнется по другую сторону стола. Игорь не хочет на нее смотреть. И все же — смотрит. Отчаяние охватывает его, за отчаянием следует злость. Он, конечно, не готов к этой встрече, предпочел бы явиться сюда и застать пустую квартиру. Легче оставить записку, чем говорить напрямую, глядя в глаза. Та его часть, что хотела остаться с Олей, рыцарская часть, милосердная часть, стремится получить больше власти и все переиграть.
Игорь застывает на месте.
Оля по-прежнему красива и желанна, и ей не требуется одеваться как модели, прибегать к многочисленным ухищрениям. Даже в домашнем халате она кажется Игорю верхом совершенства.
Он потрясен и раздавлен. Он чувствует каждую каплю пота, стекающую по лбу, щекам, шее, спине. Каждый нерв его обострился и вопит на всю вселенную.
— Ты не передумал, Игореша? — спрашивает она.
Смотрит на него в упор.
— Нет. Не могу. Все кончено.
— Почему? Что я сделала не так?
Игорь размыкает слипшиеся губы.
— Почему ты такая глупая?
— Я?..
— Ты! Глупая. Глупые не понимают элементарного — все проходит.
— Наша любовь особенная, Игореша, — говорит она.
Без помады ее красивый, совершенный ротик кажется бледным. И эта бледность возбуждает Игоря.
— Ничего особенного в ней нет…
— Неправда… — Серые глаза наполняются слезами, а на лице появляется то самое выражение, которое Игорь ненавидит. Вот оно! Та дрянь, та мерзость, которая пряталась в ней до поры до времени, но вышла наружу только недавно. Плаксивое дребезжание в ее голосе просто сводит с ума. Чтобы не слышать его, он мог бы, наверное, схватить ее за шею и сжимать, и сжимать, и сжимать, пока она не сдохнет.
Так всем было бы лучше.
— Неправда, — звенит ее голос, похожий на истерический вопль гигантского комара, — неправда, и ты знаешь это… Мы с тобой особенные, мы встретились, хотя вероятность этого была так мала!..
— Особенные, — соглашается Игорь, с ненавистью посмотрев на нее. До него, кажется, доходит — он до сих пор до безумия любит ее и хочет… — Но есть и другие. — Язык еле слушается. Видения заполняют голову. Слившиеся тела… Бешеный танец плоти… Пот… Соки… Слизь… Соитие на грани смерти… Соитие…
— Игореша, — говорит Оля, — Игореша, очнись и посмотри на нас… Мы созданы друг для друга…
У меня есть Света. Никто мне больше не нужен.
Он посмотрел. Серые глаза. Сейчас они серые, а когда… Они меняют цвет, могу менять без труда: от угольно-черного, до радужного, где все цвета вертятся вакхическим хороводом.
У меня есть Света. Никто мне больше не нужен.
— Существуют и другие, — выдавливает он из своего пересохшего горла. И голос как будто не его. И сам себе он словно незваный гость, по ошибке явившийся в чужое тело, в чужую квартиру — по рассеянности или слабоумию. — Есть и другие!
Теперь это уже крик. Будто он умирает.
Оторвать то, что дорого, что приросло и стало твоим — вот настоящий ад. Настоящая адская мука.
— Значит, — говорит Оля, качая головой, — ты завел другую. Я почуяла странный запах от тебя. Она хороша? Она лучше меня?
— Неважно.
Тошнота, отвращение. Ноги слабеют. Дайте кто-нибудь руку, иначе я упаду.
Он замечает в серых Олиных глазах злорадство. Ошибиться нельзя. Тебе плохо, говорит она из темноты, плохо? Теперь ты хотя бы примерно представляешь, каково мне. Хотя бы приблизительно. Потому что мне в тысячу раз хуже.
— Найди себе другого. Тебе все равно, кто будет рядом. Я или кто-то…
— Мы — особенные. И ты ошибаешься. Только ты мне нужен.
— Нет. Тебе нужно поклонение, — говорит Игорь сквозь зубы.
Ему чудится мерзкий звук разрываемой влажной плоти. Память. Ее пласты приходят в движение. Из ее недр бьет настоящий гейзер образов… Он же помнит, как рожала мама, как страдала, производя на свет его сестру. Этот звук. Плод вырвался из горячей влажной утробы, истекающей слизью, и упал, шлепнулся, точно ком сырого мяса. И был мертв. Игорь все помнит. Разрывается плоть, освобождающая мертвое дитя; отрывается то, что приросло, то, с чем тебе предназначено жить всегда…
В серых Олиных глазах Игорь читает все. Ее собственное нутро можно просмотреть до самого дна.
Надо только потерпеть. Любая боль проходит, и любые раны заживают.
Игорь облизывает липкие губы.
Мама больше не могла иметь потомства, удачно родила она лишь его. Сестру они похоронили сами, тайком, втайне от отца, ото всех, от остального мира. Как привыкли. Как полагалось.
Разрываемая плоть.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Ты меня предал, — произносит Оля уже смиренно. Дрянная плаксивость исчезает из ее голоса, он снова становится ровным.
Может быть, что-то внутри нее, наконец, шевельнулось, думает Игорь. Нельзя так пресмыкаться, даже если любишь. Надо иметь хотя бы каплю самоуважения.
Вот что плохо в настоящей любви. Теряешь себя, растворяясь в другом.
— Думай, как хочешь. Я все сказал. Найди себе кого-то. Живи дальше.
Он шагает к столику, наклоняется к своим вещам, но вдруг замирает.
Оля тянет одно из своих щупалец, расположенных на средней части туловища, куда-то за диван справа от себя. Щупальце возвращается. Оно держит за ручку прозрачную бутыль с какой-то жидкостью.
— Я не хочу, — говорит Оля. Ее голос в точности повторяет тот, каким она раньше предлагала ему встретиться и все обсудить с глазу на глаз. Холодный, неэмоциональный, властный. Значит, решение принято.
Игорь все понял, ощутив прикосновение громадной, остро отточенной бритвы к своему сознанию…
Оля смотрит на него. Крышка с горлышка бутыли соскальзывает. В темных, антрацитовых глазах поверженной богини — влажных, со слезой, невозможно не прочесть торжества.
Она умрет, заставив его жить с этим.
Живи с этим, Игореша. Пройди путь до конца. До конца!
— Я не хочу. Другого, — повторяет она — стрекочет и поет, чирикает с переливами, заставляет дрожать чувствительные сяжки — эти милые, нежные усики, прикосновение которых он так любил еще недавно.
— Оля, пожа…
Человеческая речь не способна передать то, что она стремится донести до Игоря. Сложную музыку ее речи дополняют феромоновые выбросы, от которых у него кружится голова. Столь эмоциональной Оля, пожалуй, никогда еще не была при нем.
И все же он отчетливо слышит запах, идущий из прозрачной бутыли, которую Оля поднимает над своей головой. Пучок двухметровых стрекал-щупалец, растущих из заднего конца сегментированной удлиненной головы, распрямляется, закручивается жгутом, снова распрямляется, меняя цвет, плещет по воздуху, точно шинкуя его, превращая в крошево.
— Оля… Ты напрасно… — говорит Игорь, сердце которого бешено стучит и вот-вот выбросится из груди, проломив ребра. — Напрасно.
— Если ты решил — я тоже, — говорит она, глядя на него, а потом опрокидывает содержимое бутыли на себя, льет себе на голову, льет, льет.
Когда кислота начинает действовать, разъедая кожные покровы и хитиновые сегменты, жадно вгрызаясь в тело и растворяя слизь, лимфу, сосуды, все, с чем соприкасается, Оля принимается кричать. Нет, вопить. Агонизировать. Метаться. Бутыль летит на пол и, разбиваясь, выплескивает оставшееся содержимое. И громадное тело мечется по комнате, наталкиваясь на мебель, опрокидывая вещи. Щупальца и стрекала бешено дергаются, извиваются, бьют, словно кнуты. Дым от разъедаемой плоти, брызги крови, лимфы и комки слизи летят во все стороны, разукрашивая стены и потолок чудовищными сюрреалистическими узорами.
От ее головы практически ничего не осталось, одно смрадное дурно пахнущее месиво. Уцелела дергающаяся в агонии часть мандибулов, и основание одного из трех языков, тот, что полый и предназначен для всасывания жидкостей.
Игорь пятится к двери. Это должно закончиться. Пусть она, наконец, умрет. Он закрывает глаза, но кошмар не исчезает. Он будет вечно со мной, вечно. Оля, ты добилась своего, как же я тебя ненавижу! Такой сюрприз ты для меня приготовила, будь ты проклята…
Изуродованное, наполовину разъеденное кислотой тело замирает у перевернутого столика, с которого упали его вещи. Конечности и остатки щупалец подрагивают. Вздутое брюшко с выступающими пузырями-мешками больше не пульсирует. Спустя несколько секунд агонии он понимает, что всё: Оли больше нет. Лежащая перед ним плоть мертва навсегда.
Отвернувшись, Игорь блюет на пол…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
У него на глазах еще никто никогда не умирал, если не считать, что он видел рождение своей мертвой сестры. Когда лопнул плодный пузырь, личинка выпала ему в руки. Мама сказала: ничего не вышло — она-то уж знала. Этот осклизлый комок плоти мог быть его сестрой, мог быть, но смерть забрала девочку раньше.
То же, что сотворила Оля, не лезет ни в какие ворота. Неужели она настолько возненавидела его? Или все дело в любви — слишком сильной, настолько, что нельзя пережить ее гибель… Нет, Игорю все равно, уже все равно. С него хватит. Оля взрослая женщина и вправе распоряжаться собственной жизнью.
Распорядилась так — отлично!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В комнате почти невозможно дышать. Кислота продолжает свою работу. Скоро в полу появится дыра, возможно, химикат потечет вниз, к соседям. Они поднимут панику, вызовут полицию, которая вскроет квартиру. Полицейские увидят женщину, которая покончила с собой таким экстравагантным и грязным способом. Местные телеканалы будут говорить о неслыханном случае, строить теории, смаковать подробности. Интернет найдет новую тему для разговоров, дней на пять максимум, до следующей сенсации.
Богиня мертва. Прощай. Ты убила сама себя. По крайней мере, кислота уничтожила ту дрянь, которая таилась в тебе и которую ты умудрилась от меня прятать, лгунья.
Игорь подошел к перевернутому столику, стараясь не наступать в комки разжиженной плоти, и поднял ноутбук. Тот почти не пострадал. На крышке нашлось только несколько мелких брызг, оставивших в пластике крошечные углубления.
Игорь бросил на мертвое тело последний взгляд и зашагал к двери. Его потрясывало. Конечно, он не так себе представлял их разрыв. Да и кто бы мог предвидеть или нафантазировать подобное?
Возможно, настоящая любовь действительно требует жертв.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Валерий Лисицкий
Ряха
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— А теперь… — ведущий взял драматическую паузу. — Ирина расскажет нам, каково это — десятилетиями жить бок о бок с чудовищем.
Толя коротко хохотнул, словно булькнул горлом, глядя на густо накрашенную пергидрольную дуру на экране, выключил звук телевизора и с хлопком открыл бутылку дешёвого пива. Что все эти куры вообще могут знать о том — каково это: жить с чудовищем? Да ещё ведущий этот мерзкий… Изображает из себя!.. Будто бы любит всю Россию и понимает жителей глубинки, а на деле — обычный сноб из столицы.
Бутылка пустеет слишком уж быстро, пол-литра пива грузному Толе — что слону дробина, а запас в холодильнике иссяк пару дней назад.
Он зарекался покупать ещё, в очередной раз пытаясь вернуться к более-менее здоровому образу жизни. Но сегодня он уже знал, что проиграет эту битву.
Потому что ему снова требовалось забыть. Ряха охотится, и, если Анатолий не успеет напиться до того, как уснёт, кошмары ему обеспечены. А кошмары он не любит.
Накинув на плечи камуфляжную куртку, мужчина вышел в тёплый летний вечер. На улице было ещё светло, в густой траве стрекотали кузнечики, где-то в дальнем конце деревни вяло переругивались собаки. Душная прелесть российской глубинки.
— Натолий! Натолий! — заскрежетал старушечий голосок с соседнего участка. — Натолий, подойди!
Ругнувшись про себя, толстяк всё же подошёл к забору, опёрся на прогнившие доски всем весом, отчего они протестующе заскрипели, прогибаясь.
— Чего тебе?
По соседскому огороду, заросшему крапивой и чистотелом, торопливо семенила иссохшая мумия старушки. Про таких ещё говорят — еле-еле душа в теле. Дарья Ивановна, одна из многочисленных местных религиозных фанатичек. Этот типаж Толе хорошо знаком: ни разу не открывала библию, но никому и никогда в этом не признается, а все заветы гнёт в ту сторону, в которую ей самой удобно.
— Натолий… — старуха, повиснув на заборе с противоположной от Толи стороны, перешла на таинственный шёпот. — Дело есть для тебя. Нефицалино.
— Чего? — лесник не сразу понял бабку. — Неофициально? Ох, слова-то какие знаешь, ядрёна Матрёна!
— Ну да, да, я ж и говорю, нефицалино… Натолий, поможешь пропажу разыскать? Кошечка у меня пропала, Марыська…
Первым делом Толе захотелось послать старуху куда подальше, но он вовремя смекнул, что из происходящего можно извлечь выгоду.
— Марыська? Это белая с чёрными ушами?
— Ну да, серенькая в полосочку… Так подсобишь?
Толя сделал вид, что задумался, покрутил головой по сторонам, пухлой ладошкой вытер пот с жирных складок на шее. Потом протянул:
— Ну, помочь-то можно… Только, мать, машины же без горючки не ездят, ага?
Толя подмигнул бабке, и та даже не попыталась изобразить непонимание.
Сразу полезла в карман своего извечного фартука и извлекла поллитровку мутного самогона. Явно готовилась к разговору.
— Во-о-о… — Толя одобрительно покивал головой и с благодарностью принял бутылку, избавляющую его от необходимости тащиться в магазин за добавкой. — Поищу, мать, кошку твою, поищу…
Бабка рассыпалась в благодарностях и благословениях, но толстяк её уже не слушал. Развернувшись, он направился в дом, припоминая, есть ли там ещё чистые рюмки. Хотя, можно же и из горла…
Когда Толя зашёл внутрь, Ряха уже ждал его, развалившись на колченогом стуле.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ряха появился в жизни Толи не внезапно. Произошло это давно, очень давно — когда он ещё не был отвратительно разжиревшим лесником в глухой деревушке. Ему было тогда лет тридцать, он был молод, подавал надежды как спортсмен и специалист, и даже подумывал жениться. Маленькая счастливая жизнь обычного гражданина тогда ещё Советского Союза.
Будущее казалось тогдашнему Толе простым и ясным, как чистый лист линованной бумаги: уютный дом, крепкая семья, любимая работа. И всё это разлетелось вдребезги, когда однажды утром в зеркале, висящем в прихожей, вместо своего улыбающегося чисто выбритого лица он увидел свиное рыло. Наваждение длилось всего секунду, но запомнилось до мельчайших подробностей: короткая жёсткая щетина, маленькие злобные глазки, ниточка слюны, тянущаяся с капризно оттопыренной губы на рубашку. А потом, стоило ему моргнуть, — всё исчезло. Перед ним снова было его собственное привычное лицо. Слегка побледневшее и с вытаращенными глазами, но всё же.
Тогда он списал всё на переутомление, на то, что зря ввязался одновременно в крупный проект на работе и важные спортивные соревнования. На недосып — камень преткновения всех, кто видел что-то, чего видеть не хотел.
Следующие несколько недель всё было тихо. Никаких видений. Толя старался соблюдать режим сна и питания, по возможности ограничил нагрузки. Тридцать лет — это ещё, конечно, не старость, но уже и не молодость, говорил он себе. Да, ему тогда было ровно тридцать.
Страшная рожа в зеркале стала забываться, как кошмарный сон, когда появилась новая напасть. По ночам Анатолий стал слышать, как по его квартире кто-то ходит. В больших квартирах посторонние ночные звуки ещё можно списать на что-то обыденное, но в тесной однушке заниматься самообманом куда сложнее. Каждую ночь Толя лежал в кровати, до самых глаз натянув одеяло, и с замиранием сердца слушал, как некто, непонятно откуда появившись, начинал, не особенно скрываясь, шастать взад и вперёд по квартире. Иногда к звукам шагов добавлялись похрюкивание, звяканье посуды… Бывало, Толя даже плакал от страха, слушая шаркающие шаги в коридоре.
Высыпаться он перестал окончательно: по утрам вставал, как из могилы поднимался. Есть у него не получалось — всё, что ему удавалось пропихнуть в глотку, преодолевая болезненные спазмы, уже через несколько минут приходилось выташнивать. Спорт пришлось забросить, на работе начались неприятные разговоры за спиной. Начальник Толи, добрейший Виктор Васильевич, видя такое состояние одного из своих любимцев, заставил молодого человека взять внеочередной отпуск на две недели и посоветовал уехать куда-нибудь на природу, развеяться и отдохнуть. По его мнению, это было лучшим лекарством от практически любых болезней.
Отпуск Толя взял, хоть и неохотно, но на природу ехать побоялся. И стало гораздо хуже. Некто, бродивший по ночам, распоясался окончательно. Посуда теперь не просто тихонько позвякивала на своих полочках, а валилась на пол, устилая линолеум острыми осколками. Двери хлопали, свет мигал даже в той комнате, в которой лежал сам Толя. А тихое похрюкивание превратилось в пронзительный визг, из-за которого соседи каждое утро стучались в двери квартиры, скандаля и ругаясь. Толя не открывал им, но не потому, что боялся побоев. Для него невыносимым препятствием стало зеркало в прихожей, в котором он уже почти что не видел своего лица. Наглая слюнявая морда уже никуда не пропадала. Стоило Толе увидеть своё отражение, с ним случалась истерика. Рыдая и брызгая слюной из безобразно раззявленного рта, он валился на пол, впиваясь ногтями в щёки, бился головой об стены и покрытый дешёвым линолеумом пол.
Возможно, ещё немного — и соседи, уставшие от сумасшедшего за стеной, написали бы коллективную жалобу в правоохранительные органы, но Толя внезапно понял, как успокоить донимавшую его тварь. Точнее, она сама ему сказала. Однажды ночью, видимо, устав громить квартиру, существо остановилось прямо у его кровати и протянуло плаксиво, как избалованный ребёнок:
— Хочу гулять… Хочу гулять, Толя!
Анатолий, измождённый и почти сошедший с ума, не нашёл в себе сил сопротивляться. Покорно поднявшись с закрытыми глазами, он как был, в трусах и майке, проделал путь до входной двери. Руки его сами легли на собачку замка, и он вышел в прохладу осенней ночи. Дальнейшее Толя помнил смутно, словно все события были подёрнуты какой-то пеленой. Благополучно выйдя из подъезда, он отправился куда-то по ночному городу, избегая освещённых улиц.
Он не понимал, куда идёт, словно кто-то овладел его телом и направлял, как безвольную марионетку. А в получасе ходьбы от дома он задушил и сожрал кошку, доверчиво сунувшуюся в руки. Сожрал, удовлетворённо чавкая непривычно вытянутым ртом, с удовольствием перетирая покрытую шерстью шкуру массивными зубами. Хрюкая и повизгивая от удовольствия.
На следующее утро Толя впервые за долгое время проснулся отдохнувшим и счастливым. Происшествие с кошкой беспокоило его, но эта тревога меркла перед безграничным счастьем, практически эйфорией, которую может испытывать только тот, кто едва не умер от стресса и истощения, но внезапно нашёл тихий оазис спокойствия. Ему даже хотелось есть. Кто бы мог подумать, какое это прекрасное чувство: голод! Голод — самое яркое проявление жизни, думал он, вприпрыжку направляясь в магазин за продуктами. Рыло в зеркале больше не появилось.
После плотного завтрака на него снова накатила тревога. Толя был достаточно умён и рассудителен, чтобы понимать, что существо, мучавшее его последние недели, затихло только благодаря убитому животному, которое оно сожрало, помогая себе его, Толиными, руками. Но надолго ли хватит этой жертвы? Возвращаться к тому кошмару, которым была его жизнь совсем недавно, он не хотел. Поэтому решился на переговоры.
Торопясь, чтобы успеть до захода солнца, он уселся на принесённый из кухни в прихожую стул и замер, пристально глядя на своё отражение. Тварь не замедлила явиться. На этот раз Толя был готов к её появлению и сдержался, чтобы не впасть в истерику.
— Кто ты? — хрипло спросил он, не будучи даже уверенным, что это существо способно осмысленно разговаривать, не смотря на то, что накануне оно весьма отчётливо попросилось гулять.
— Зови меня Ряха, — отозвалось создание.
— Ряха… — пробормотал Толя и хихикнул.
Начало переговоров состоялось.
Ряха не пожелал рассказать, кто он и откуда взялся, но зато подтвердил худшие опасения Толи: уходить этот монстр не собирался. Жуткое свиное рыло поведало, как можно сделать жизнь Толи если не совсем нормальной, то хотя бы близкой к тому. Свину хотелось крови.
Кошки и собаки его вполне устраивали, но такие жертвы требовались не реже, чем раз в неделю. Можно и раз в два-три месяца, но тогда кровь нужна человеческая.
Упоминая человечину, Ряха смачно причмокнул, и Анатолия едва не стошнило. Это были, в общем-то, все условия, которые чудовище поставило молодому человеку, милостиво предложив несколько дней на раздумья.
От времени на размышления Толя отказался. Тогда его мозги ещё не были разжижены алкоголем и работали отменно. Он составил план действий ещё во время беседы.
В первую очередь, следовало отказаться от спортивных соревнований. Спорт требовал режима дня, а жертвоприношения — ночных прогулок. Одно с другим не вязалось. Во-вторых, работу нужно было сменить. Уходить с насиженного места, отказываясь от уже маячившего на горизонте повышения, очень не хотелось, но и постоянные убийства бродячих животных рано или поздно привлекли бы чьё-нибудь ненужное внимание. Началась бы слежка, пусть даже любительская, а там и до свидетелей недалеко. И если сам Анатолий был уверен, что жрал кошку со свиной головой на плечах, то, ведь как это выглядело со стороны — достоверно он не знал.
Из секции, где занимался, Толя ушёл в тот же вечер, загадочным шёпотом предупредив тренера о некоторых проблемах со здоровьем. Он даже добавил, что думает, что это временно, но по взгляду своего наставника понял, что тот ему не верит. Ни про то, что проблемы временные, ни про то, что эти проблемы вообще есть.
С работой было сложнее — двухнедельная отработка не позволила ему осуществить план, согласно которому Толя больше не должен был убивать рядом с домом — ему пришлось предпринять ещё одну вылазку. На этот раз жертвами стали бродячая собака и целый выводок её щенят, ещё слепых и не способных самостоятельно ходить. Их Ряха проглотил одного за другим, даже не жуя. Придя домой, Толя провёл много времени, скрючившись над унитазом. Тошнило его желчью. Он хотел было попросить Ряху больше так не поступать, но передумал. Тварь, время от времени берущая его тело на прокат и не так давно каждую ночь громившая уютную холостяцкую берлогу, пугала его до дрожи в коленках.
На новую должность — водителем-экспедитором — он устроился довольно быстро, хотя на него, с его образованием, и поглядывали косо. В ответ на невысказанный вопрос он объяснял, что устал от бумажек и хочет работать руками. Теперь Толя убивал только в поездках, преимущественно — ночью на обочинах дорог, полностью исключая возможность оказаться в милиции или сумасшедшем доме. Ему даже начинало казаться, что жизнь налаживается. Насколько это вообще возможно с учётом соседства с Ряхой.
А потом всё рухнуло в одночасье, когда государство, гражданином которого был Толя, рассыпалось на очень гордые и очень независимые республики. С работы его, как и многих, уволили. Страну лихорадило, но молодой человек этого словно не замечал — его больше беспокоил Ряха, который, будто чувствуя дрожащее в воздухе напряжение, утроил свои аппетиты.
Мерзкая тварь снова оккупировала зеркало в прихожей и требовала крови каждый день. Кошки его уже не устраивали, приходилось искать собак, желательно покрупней. Если по каким-либо причинам Толя не мог выйти на охоту, Ряха закатывал отвратительные истерики, опрокидывая шкафы на пол, визжа и врезаясь массивной кабаньей головой в стены. Впрочем, соседей это уже мало беспокоило, в любом случае, жаловаться им было уже, фактически, некуда.
Как назло, живность, обитающая в подвалах и на помойках возле Толиного дома, куда-то пропала. Видимо, звери каким-то образом чуяли Ряху и спасались бегством. Охотиться становилось всё сложнее, Толе приходилось забираться всё дальше от дома, а истерики Ряхи делались всё разрушительнее. В квартире Толиной уже не осталось ни одного целого предмета мебели.
В одну из таких ночей, гонимый чужим голодом, Анатолий впервые убил человека. Стоял самый расцвет девяностых: количество спившихся и сторчавшихся людей на улицах превышало всякие разумные пределы, и рано или поздно нечто подобное должно было произойти.
Завывание терявшего рассудок от долгого отсутствия крови Ряхи внутри черепной коробки было невыносимо, а посреди тёмного переулка, нелепо раскинув в стороны руки и ноги, лежал пьяный мужик. Одет он был бедно, можно сказать — нищенски. Драный пиджак, накинутый, не смотря на позднюю осень, на голое тело, синие тренировочные штаны с тремя белыми полосками и, на удивление, новенькие кеды — китайская подделка под конверсы, черные с белыми мысами. Ряха завизжал, увидев беспомощного алкоголика. Анатолий попытался сопротивляться воле чудовища, но не продержался и секунды. Шатаясь, как пьяный, он опустился на колени перед бесчувственным бомжем и осторожно, почти ласково, положил руки тому на горло. Сжал, почувствовав под пальцами жилы, переплетённые под кожей, и тугой комок кадыка…
Пьяница открыл глаза, когда Анатолий уже решил было, что дело сделано. Наверное, он убежал бы, если бы инициативу не перехватил Ряха. Чудовище не дало жертве ни шанса — покрепче перехватил Толиными руками горло бродяги, навалился всем весом и принялся дрыгаться так, чтобы пьяница бился затылком об асфальт. Этот глухой стук ещё долго снился Толе в ночных кошмарах.
Убедившись, что жертва не подаёт признаков жизни, Ряха жадно, как нетерпеливый любовник, сорвал с мужика пиджак, вонявший потом и мочой, и вгрызся мощными челюстями в его предплечье. Из рваной раны хлынула кровь. Толя ещё успел почувствовать на языке солёный вкус человеческой крови, и сознание его померкло.
Очнулся он уже дома, на следующий день. Ему казалось, что он должен чувствовать себя разбитым и подавленным, но, напротив — испытал невероятный прилив энергии. Видимо, обожравшийся Ряха щедро делился силами со своим компаньоном. Ночное приключение быстро забылось. По крайней мере, так наивно полагал Толя. Но с наступлением вечера всё изменилось. Мельчайшие подробности убийства начали всплывать в голове, едва только стемнело.
Накануне обморок или временное помутнение спасли Толю от вида трапезы чудовища, но за день воспоминания Ряхи смешались с его собственными, дополнив их и расширив спектр ощущений. Вкус и запах крови словно застряли в глотке, вызывая тошноту. С ладоней никак не получалось смыть ощущение чужой шеи, давно не знавшей воды и мыла.
Словно зомби, Анатолий бродил по квартире из угла в угол, скреб свои щёки, чесал их до крови и не замечал этого.
Из углов ему слышалось визгливое свиное хихиканье. Он чувствовал, что снова сходит с ума, и решение пришло в его голову как-то само собой.
Водка. Беленькая.
Торопливо одевшись, он выбежал из квартиры и направился в ближайший магазин. Сейчас, возможно, его вид и напугал бы продавца, и ему, бледному, с трясущимися руками и кровящими щеками, водку не продали бы. Но тогда едва ли не каждый третий покупатель приходил за огненной водой в самом непрезентабельном виде.
С тех пор он и начал пить. Водка и пиво помогали Толе забывать о том, что ему приходилось вытворять каждые два или три месяца. И он очень старательно следил за тем, чтобы запасы спиртного в его холодильнике не истощались.
Правда, оставаться в родном городе было опасно. По округе поползли слухи, и местные милиционеры, какими бы они ни были, зашевелились. Толя не стал дожидаться, пока какой-нибудь ушлый следователь обнаружит на месте преступления хотя бы мельчайший намёк на него, безработного и опустившегося. Всего за несколько недель он за бесценок продал свою квартиру вместе с мебелью и навсегда покинул город. Несколько лет Анатолий вместе с Ряхой кочевал по стране, работая, где придётся. Затем, наконец, он осел в глухой деревне и даже, не смотря на своё тёмное прошлое, устроился лесником. Он подозревал, что взяли его, скорее всего, из-за отсутствия других кандидатур, но сути дела это не меняло. Он стал, фактически, воплощением закона в крупной, пусть и умирающей деревушке. Но не это заставило его пойти на службу. Дело было в грибниках, охотниках и просто туристах, круглый год посещавших окрестные леса. И, разумеется, порой пропадаюших без вести…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ряха указал пальцем на бутылку самогона в руке Толи и покачал головой из стороны в сторону.
— Ты мне теперь ещё и пить запретишь? Это с чего вдруг?
За годы кочевой жизни отношения Ряхи и Анатолия укрепились, и они стали, как бы дико это ни звучало, почти приятелями. Мужчина разжирел и облысел, существо, бывшее его ночным кошмаром, отрастило два желтоватых клыка из-под нижней губы, обрюзгло и заматерело.
— Ты, Ряха, жратву получаешь регулярно, вот и успокойся. А я от бухла сдохну — найдёшь себе нового дурачка, который будет тебе кошек по подворотням ловить.
— Не пойдёт… — с трудом ответил кабан с человеческим телом. — Не пей…
С годами Ряха практически перестал говорить, ограничиваясь лишь короткими фразами. Почему это произошло, Толя не знал. Может, на охоте травму получил.
— Ага… — ответил Толя насмешливо и, ловко выдернув бумажную пробку из горлышка бутылки, жадно припал к ней губами.
— Дурак… — констатировал Ряха и исчез, как только Толя моргнул.
— Ага, не нравится, когда тебя не слушают! — возликовал Толя и по-бабьи тоненько захихикал. Потом оглядел опустевшую на треть бутылку и, удовлетворённо икнув, опустился на стул, с которого только что пропал его «сожитель», как Толя порой в шутку его называл.
Он успел сделать ещё один глоток, когда мобильный телефон, коротко взвизгнув неисправным моторчиком вибровызова, залился долгой трелью. Незамысловатая мелодия впилась в одурманенный алкоголем мозг, раздражая и приводя в ярость.
— Да чтоб тебя… Алло! — рявкнул Толя в трубку и вытер влажные губы тыльной стороной ладони. Лицо его онемело, а мысли замедлились и стали какими-то чужими.
— Я знаю, кто ты… — прохрипел голос из трубки сквозь какие-то помехи, выплюнул слова, как ядовитые стрелы. — Я знаю тебя, Ряха, и знаю твоего раба…
— Кто это? — с трудом выдавил из себя Толя, чувствуя, как его тело покрывается липким потом. — Кто говорит?!
— Приходите в лес гулять, ребята… Туда, где Ряха спрятал свои вчерашние объедки…
Неизвестный прервал связь, и из динамика мобильного полетели короткие гудки, но Толя никак не мог заставить себя опустить руку, сжимавшую трубку, и стоял — слушал треск на линии и писки, такие злые и отрывистые.
Весь его крохотный устойчивый мирок, который он выстраивал, учась жить с чудовищем бок о бок, рухнул, как карточный домик.
Кто-то знает, кто он такой.
Кто-то знает его номер.
Кто-то знает его тайну.
Кто-то знает Ряху!
Последняя мысль особенно шокировала Анатолия, выведя его из ступора. Значит, есть на свете ещё кто-то, кто знаком с Ряхой. А раз этот неизвестный знает кабана, значит, и кабан его должен знать!
Воодушевлённый, Толя шагнул к древнему серванту, украшающему дальний угол комнаты. Рывком распахнул дверь и позвал:
— Ряха! Эй, Ряха!
Тот появился, как всегда, в одно мгновение, едва Толя моргнул. Появился, и тут же, яростно сверкая глазами, указал пальцем на полупустую бутылку самогона, забытую на столе.
— Да знаю, знаю, — пробормотал Толя, чувствуя, как это ни нелепо, укол вины. — Ты ведь слышал разговор?
Ряха коротко кивнул, будто дёрнулся от боли.
— Знаешь, кто это?
Монстр задумался на несколько секунд, а потом отрицательно поводил рылом из стороны в сторону.
— Мы в опасности? — осторожно спросил Анатолий.
Ряха не торопится отвечать. Он скрестил руки на груди и обвёл комнату Толиного домика своим зазеркальным взглядом.
Толя впервые заметил, что в глазах этого нелепого и страшного существа плещется не ярость, как он подумал сначала, а страх. От осознания этого факта Анатолию стало дурно. Когда-то давно он мечтал о смерти, вспоминая о всех тех убийствах, которые совершил, но стоило реальной опасности появиться, как ему мучительно, яростно захотелось жить.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Что делать, Ряха? — спросил он, чувствуя, как предательски дрогнул его голос. — Бежать?
К его удивлению, тварь с кабаньей головой отрицательно покачала беспрестанно шевелящимся пятаком.
— Убить… — натужно протолкнул кабан короткое слово через свою глотку.
— Убить? — переспрашивает Толя, чувствуя, что к нему вернулась малая толика уверенности. Убийство — это то, в чём они хороши. Убийство — дело привычное.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда Анатолий, с ружьём на плече и топориком на поясе, появился в дверях своего дома, с соседнего участка раздался дребезжащий старушечий голосок: — Марыську искать направился, Натолий?
Досадливо цыкнув, он отмахнулся от старой немочи и быстрыми шагами направился к автомобилю, припаркованному возле участка. Толя рассчитывал уйти тихо и без свидетелей, потому что чутьё подсказывало ему, что эта вылазка может вызвать шум и привлечь внимание. Проклятая старуха, давно надо было наплевать на принципы и скормить её Ряхе!
Сев за руль, Толя нервным движением повернул ключ в замке зажигания и тронулся, не дожидаясь, когда старенькая Нива прогреется. Изредка поглядывая в зеркало, где порой вместо его лица мелькало свиное рыло, он мчался к лесу, туда, где можно будет бросить машину.
Потом ещё около пяти километров пешком, что непросто, учитывая его габариты и состояние здоровья. Если он нигде не замешкается, то к девяти вечера они с Ряхой будут уже на месте. И если там всё тоже пройдёт нормально — то Ряха получит дополнительную порцию пищи.
Но одна мысль беспокоила Анатолия всё сильнее, по мере того, как он приближался к тёмной громаде леса. Кто-то знал о нём всё. Его номер мобильного, который не знали даже деревенские соседи, наверняка и его адрес. Кто-то знал о Ряхе и о том, где и чем тот занимался прошлой ночью. Возможно, и обо всех прошлых трапезах тоже. Этот некто был опасен уже своими знаниями. Если его целью было бы избавиться от них обоих — эти сведения можно было бы просто передать в полицию. Но этот человек, кем бы он ни был, назначил им встречу в уединённом месте. Почему? Настолько уверен в своей силе? Или может предложить им что-то, на что уверен — он не получит отказа?
Толя усмехнулся, не глядя, погладил приклад охотничьего карабина. В любом случае, единственное, что получит от него незнакомец — это пулю в череп. Он не позволит никому манипулировать им и Ряхой, ни с кем не станет сотрудничать и ни о чём не станет разговаривать. Где-то глубоко в голове у Толи раздалось одобрительное похрюкивание, и он рассмеялся, прибавив газ. Охотничий азарт овладел Анатолием.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Толя и Ряха не выстрелили сразу, как планировали в машине. Во-первых, их смутило, что на поляне, где чудовище привыкло совершать свои жертвоприношения, их ждала женщина. И даже, судя по легкомысленного розового цвета кедам и ярко-зелёным джинсам в обтяжку, девушка. Во-вторых, она совсем не выглядела как некто, пришедший угрожать и требовать. Тот, кто приходит с угрозой, как правило, стоит прямо, смотрит свысока, презрительно… А эта лежала, свернувшись калачиком, спрятав голову между колен, и тихонько поскуливала.
— Жертва? Подарок? — хрипло спросил Анатолий, опустив ствол ружья к земле и немного расслабившись. Прищурившись, он разглядывал лежащую на земле фигурку. Поздние летние сумерки ещё не украли краски, но уже слегка размыли очертания всех предметов и напитали лесные тени густым сумраком.
Ряха в ответ хрюкнул неопределённо и затих. Он не торопился брать контроль над телом Толи, предпочитая пассивно наблюдать за происходящим откуда-то из глубин подсознания.
— Эй! — крикнул Толя, перехватив карабин поудобнее и держа девушку на прицеле.
Всхлипывания и поскуливания перешли в рыдания, и Толя расслабился. Ряха тоже успокоился и мягко, но настойчиво, занял место Анатолия, задвинув его внутрь черепной коробки, как в тёмный пыльный чулан, откуда тот мог лишь смотреть сквозь светящуюся щёлку замочной скважины. Задёргалось свиное рыло, привыкая к терпкому запаху хвои, а огромные треугольные уши несколько раз дрогнули, выискивая незнакомые звуки. Кроме девушки, молящей о пощаде и источающей запах ужаса, рядом никого не было. Рот свиноголового чудовища наполнился слюной, и он жадно, с шумом сглотнул.
Ряха никогда не любил огнестрельного оружия, поэтому, ещё раз оглядевшись и внимательно прислушавшись, он повесил карабин на ближайший сук и, достав из чехла на поясе топорик, неторопливо направился к лежащей на земле девушке. Та испустила особенно громкий всхлип, и Ряха довольно хрюкнул. Он уже забыл обо всех своих опасениях, связанных с этой встречей. Жертва — а он был уверен, что это именно жертва — прогнала прочь все страхи. Вечный голод чудовища мешал ему мыслить адекватно, оставляя только одну мысль, одно желание: убить девушку и насытиться её страхом и кровью.
Остановившись в шаге от лежащего на земле тела, он громко, требовательно хрюкнул, привлекая к себе внимание. Девушка не повернулась, и он хрюкнул ещё раз. Рыдания усилились, но обречённая на страшную гибель жертва по-прежнему не реагировала. Тогда Ряха наклонился к ней и, преодолевая сжимавшие горло спазмы, выдавил из себя слово:
— Посмотри…
А потом он рухнул на спину, оглашая лес громким визгом и держась за рану, внезапно образовавшуюся на том месте, где только что было его ухо, которое немыслимым образом повисло на лоскутке кожи и щекотало шею, как назойливое насекомое. А девушка, молоденькая и беспомощная, только что рыдавшая у ног того, кому была принесена в дар, стояла в шаге от него, поигрывая охотничьим ножом, и ухмылялась лисьей мордой.
— Привет, Ряха! — весело выкрикнула она, оскалившись.
Зрачки кабана расширились от ужаса. От девушки больше не разило страхом — теперь она пахла жаждой крови, которую было не унять, даже сожрав человека. Жестокий охотник и беспомощная добыча поменялись местами.
Неловко перекатившись на живот, Ряха, проклиная их с Толей общее пузо, попытался встать, но едва поднявшись на четвереньки, получил пинок в голову. Лисица била расчётливо, прямо в свежую рану. Брызнула кровь, и тишину вечернего леса разорвал новый визг кабана. Ряха рухнул на землю, в голове у него зашумело. Издавая булькающие звуки, он сел, прижимая к груди топор. Глаза чудовища вылезли из орбит и бешено вращались, выискивая противника, но лиса пропала. Сколько ни старался Ряха разглядеть её сквозь кровавую пелену и подступающие сумерки, у него ничего не выходило.
Через дымку болевого шока и паники до Ряхи стали долетать какие-то фразы. Толя, запертый в черепной коробке монстра, бесновался и, надрываясь, орал про ружьё. Ружьё! Карабин, висящий на суку! Испуганно сгорбившись, и в любой миг ожидая нового нападения, Ряха вскочил на ноги и на полусогнутых побежал туда, где оставленное оружие холодно посверкивало в лучах заходящего солнца. Полностью заряженный, заботливо смазанный карабин если и не даст ему преимущество, то хотя бы уравняет шансы.
Когда он добежал до нужного дерева, дышал он уже тяжело, с хрипами.
Сказывалось Толино пьянство и его, Ряхина, привычка охотиться на лёгкую добычу. Все часы, проведённые на диване. Каждая крепкая сигарета, традиционно следовавшая за первой банкой пива.
И всё же он сумел. Торжествуя, Ряха протянул вперёд руку. Кончики пальцев коснулись холодного воронёного металла ствола, тускло блеснувшего, словно приветствуя своего обладателя. А потом почему-то перестали слушаться. Упали на мягкую лесную землю, похожие на мертвенно-бледных могильных червей огромного размера. А на их месте выросли четыре фонтанчика крови. Заревев, Ряха прижал покалеченную руку к груди, выгнулся дугой и, вертясь на месте, замахал, не глядя, левой рукой, в которой всё ещё сжимал топор. За своими воплями он почти не расслышал, как где-то совсем рядом хрустальным перезвоном рассыпался смех его противницы. А потом она появилась прямо перед ним. На одном колене, присев под рукой, которой он пытался ударить её.
Словно в замедленной съёмке, Ряха наблюдал, как лисица, по-прежнему скалясь, погружает лезвие ножа ему в живот. На том месте, где остриё пронзило кожу, вспух маленький, ленивый фонтанчик крови — он неторопливо плеснул на тонкие пальчики, в которых была крепко стиснута рукоять страшного, не подходящего хрупкой девушке оружия. Затем Ряха почувствовал лёгкое нажатие, когда клинок полностью погрузился в его брюхо. Тоненькая струйка крови вылетела из раны и прочертила алую полосу поперёк лисьей морды.
А потом лиса толкнулась ногами, прыгая вперёд и распарывая брюхо Ря-хи-Анатолия. Две кровавые губы раскрылись поперёк его тела и отхаркнули целый водопад крови, полностью заливая лисицу и окрашивая её одежду в тёмно-красный цвет. Нестерпимо завоняло медью и дерьмом, и к жизни вернулся её прежний темп.
Кабан захрипел, выронив топорик и руками пытаясь зажать глубокую рану на животе. Покачиваясь, он сделал несколько шагов и, собрав последние силы, побежал, чувствуя, как между пальцами скользят тугие комки кишок, теряя форму и падая куда-то под подошвы его сапог. Кровь пошла горлом и Ряху вырвало на мягкий лесной ковёр. Он попытался пойти дальше, но, поскользнувшись на вязкой жиже, наконец, упал. Дёрнувшись, ощутил, как тупая тянущая боль волной прошла по его телу, и обмяк, растянувшись в луже крови и рвотных масс. Уставившись в глубину неба, он расслабился и, тихо плача, приготовился умирать. Но ушастый силуэт заслонил темнеющую над лесом бездну.
— Ты чего тут, Ряха? — насмешливо спросила лисица, присаживаясь над ним на корточки. — Тихо помирать собрался?
Ряха попытался отвернуть от неё морду, но та, ловко ухватив его за рыло, снесла пятачок лезвием ножа и с довольным видом бросила его себе в пасть. Кровь хлынула из новой раны на морде кабана, хотя минуту назад он думал, что всё, что могло вытечь из его огромной туши, уже вытекло. Ряха попытался завизжать, но закашлялся, поперхнувшись густой тёплой жидкостью. Алый фонтанчик взметнулся вверх и угодил лисице в глаз, заставив её зашипеть, мотая мордой.
— Зачем?.. — тихо, почти не слышно прошептал Ряха и снова закашлялся.
Лиса сделала вид, что не услышала вопрос. Произнесла ровным голосом, отрезав кусочек мяса от его предплечья и прожевав, под визг и писк умирающего кабана:
— Жирноватое мясо у тебя…
Очередной кусок Ряхи отправился в пасть к лисице, на этот раз — с края огромной раны на животе, всё ещё сочащейся кровью. Прежде чем положить его на высунувшийся далеко из пасти розовый язык, ей пришлось ножом соскрести с мяса прошлогодний почерневший лист.
Кабан сделал последнюю попытку защититься и поднял здоровую левую руку, чтобы оттолкнуть поедавшую его заживо хищницу, но та, смеясь, проткнула его ладонь и с хрустом провернула клинок в ране, раздирая кисть руки пополам. Перед глазами у Ряхи помутилось от боли, он захрипел, извиваясь из последних сил. А в следующий миг наигравшаяся охотница одним резким ударом вогнала нож ему в голову, пробив мозг, и приступила к трапезе.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мария Артемьева
Волшебство
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
У Алисы Нестеренко была красная с золотом шкатулка, которая играла музыку. А еще в красной шкатулке жила фея. Если Алисе чего-нибудь хотелось — она писала записки карандашом или фломастером, печатными буквами, как умела — и клала их на ночь в шкатулку. Наутро или на следующий день, в зависимости от сложности загаданного, желание Алисы исполнялось.
В старшей группе детского сада «Пчёлка» не было девочки счастливее — Алиса была самая счастливая и самая могущественная. Никто не осмеливался вступать с ней в спор.
Но этого не знала новая воспитательница, однажды перешагнувшая порог группы.
— Здравствуйте, дети! Меня зовут Елена Дмитриевна, — улыбаясь, сказала она, и рыжие солнечные зайцы заплясали в ее длинных, загнутых вверх пушистых ресницах.
Елена Дмитриевна была молода, смешлива и всем понравилась. Кроме Алисы. Ведь Елена Дмитриевна не сумела понять: Алиса — девочка особая, с ее мнением надо считаться.
— А ну, ребятки… Девочки собирают тарелки, мальчики поднимают стулья! Быстренько приберемся и будем играть, — похлопав в ладоши, велела Елена Дмитриевна, когда закончился завтрак.
Все тут же принялись за дело. Кроме Алисы.
— Я не стану, — aбуркнула она.
— Почему? — удивилась воспитательница. — Разве ты не хочешь помочь нашей нянечке? Она старенькая, ей тяжело…
— Не хочу, — сказала Алиса и топнула ногой, чтобы показать, насколько она сердита. Но воспитательница только пожала плечами.
— Что ж… Если ты не хочешь нам помогать, тогда мы не хотим играть с тобой. Иди, стой в углу. А мы приберемся, и будем играть в «съедобное-несъедобное».
Вся группа застыла в изумлении: наказать Алису! Самую могущественную девочку!
Миша Егоркин тихонько приблизился к Елене Дмитриевне, тронул ее за руку и прошептал, жалостливо шмыгая носом:
— Елена-Дмитна, не надо! Не надо так…
— Почему? — спросила молодая воспитательница.
— Лучше не надо. У Алисы… знаете, у нее…
— Ну, что, что? — спросила Елена Дмитриевна. В глазах ее сияло искреннее любопытство.
— У нее есть своя собственная фея! — выпалила Юля Гуляева и спряталась за подружек.
— Да ну?! Не может быть! — прошептала Елена Дмитриевна. — Настоящая фея? Прям настоящая-пренастоящая?
Миша Егоркин кивнул, со страхом покосившись при этом на Алису. Ему лично уже пришлось столкнуться с деяниями феи из красной шкатулки. Как раз, когда он попытался однажды отнять ее у Алисы и заглянуть внутрь… Больше ему этого не хотелось.
— Фея. Очень злая, — сказал Миша шепотом и отошел, прихрамывая, в сторону.
— Ах, вот как! — рассмеялась Елена Дмитриевна. — А я не боюсь злых фей. И колдунов. И колдуний. И ведьм… Знаете, даже чертей не боюсь! Потому что я в них НЕ-ВЕ-РЮ! — громко и весело пропела она. — Ну, что ж вы, ребятки?! Чего приуныли?
И она опять засмеялась. Когда новая воспитательница смеялась — у нее появлялись такие задорные ямочки на щеках, что каждому хотелось веселиться вместе с ней. Всем. Кроме Алисы.
— Да?! — выкрикнула Алиса. — Я сейчас напишу записку фее, и она вам такое сделает… Такое… Очень плохое!
Она грозно сдвинула брови и еще раз топнула ногой. Но глупая рыжая Елена Дмитриевна только пуще расхохоталась.
И Алиса действительно просидела в углу до самого вечера, царапая карандашом записки. Ребята опасливо косились в ее сторону, но, поскольку ничего страшного не происходило, вскоре забыли о ней.
С Еленой Дмитриевной оказалось очень интересно: она знала много разных игр, пела детям потешные песенки, и сама смеялась заразительнее всех.
Алиса же строчила записки и тайком глотала слезы. Впервые в жизни ей было настолько горько.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вечером в кабинет президента холдинга «ГЛОБАЛ-РЕСУРС» вошел маленький, неприметный человечек. Никто не знал его имени-отчества. Все называли просто — Божок. Причем многие даже не догадывались, что это не прозвище. Разговаривая с ним, собеседники обычно стремились завершить вынужденное общение как можно скорее.
Увидев Божка, хозяин кабинета, Сергей Иванович поднял голову и непроизвольно поморщился.
— Что? — спросил он, глядя на своего всегда молчаливого помощника. Тот выложил на стол целый ворох смятых, исписанных карандашом бумажек.
Сергей Иванович бегло просмотрел их.
— Да, — вздохнул Сергей Иванович. — А ты не находишь, что это уже ни в какие ворота не лезет? Может, все-таки немножко того… Чересчур, а?
Божок пожал плечами. Его спокойное лицо выражало только скуку и безразличие.
— С другой стороны, — помассировав крупной ладонью затылок, сказал Сергей Иванович, — уговор есть уговор. В конце концов, должен ведь человек хоть во что-то твердо верить в этой жизни? Иначе он теряется… Теряет инициативу, желание желать… А это крайне важно! Сохранять веру в чудо! — Сергей Иванович помолчал и снова вздохнул. — Да… Ну, ладно. Выполняй. Если надо — людей привлеки…
— Не надо, — сказал Божок.
— Ага, — сказал Сергей Иванович. — Что ж… Как там классик говорил: творить волшебство своими руками? Хорошо. Только сделай, прошу тебя, все в точности… Да?
Божок кивнул и вышел.
Спустя полчаса он втолкнул в машину — черный массивный Лендкрузер-Прадо — какую-то девицу. Голову ее укутывал мешок из-под картошки, руки и ноги были связаны. Но несмотря на путы, девица брыкалась, крутилась и извивалась так, что в конце концов сорвала с головы мешок.
Встрепанные рыжие волосы рассыпались по плечам, распухшие от слез глаза с ужасом вытаращились на сидящего за рулем Божка. Девица отчаянно замычала, пытаясь, видимо, криком привлечь к себе внимание. Рот ее крепко-накрепко удерживал на замке прочный и липкий строительный скотч.
Божок глянул на девицу в зеркало заднего вида и сказал:
— Хреновая из тебя воспитательница. Эвона как с первого дня ребенка против себя настроила. Надо ж суметь!
В голосе его звучали холод и твердая убежденность. Высказавшись, он сосредоточился на вождении, смотрел на дорогу и в беседы со своей жертвой больше не вступал.
Выполнил он все в точности. Как было изложено в записках для феи корявым детским почерком:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— «ХАЧУ, ЧТОБ ЕЛЕНИ ДМИТРИВНИ СЛАМАЛИ РУКИ И НОГИ». «ЧТОП ЕЕ ПОСАДИЛИ В ЯМУ И КАРМИЛИ КАКАШКАМИ.» «ПУСТЬ ОНА СИДИТ АДНА С ТАРАКАНАМИ В ТЕМНАТЕ И АРЕТ ПАКА НЕ ТРЕСНЕТ.» «ЧТОП ЕЙ ШКУРУ СПУСТИЛИ.» «ЧТОП У НЕЙ В ЖИВОТЕ ЧЕРВЯКИ ЗАВИЛИСЬ.» «ПУСТЬ ОНА СДОХНИТ, ПУСТЬ ЕЙ АТРЕЖУТ ГОЛАВУ».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Спустя несколько месяцев в городском коллекторе обнаружили полуразложившийся женский труп, лишенный кистей рук и стоп, застрял в стоке вместе с кучей мусора, что вызвало небольшое подтопление теплотрассы. Горячая вода сильно обварила тело, поэтому аварийщикам пришлось вылавливать его из зловонной коричневой жижи кусками, как мясо из бульона. Вероятно по неаккуратности они упустили голову… Так что опознать пропавшую в начале января воспитательницу удалось лишь по метке с ее именем и фамилией, чудом уцелевшей на остатках когда-то белого детсадовского халата.
Алисина фея продолжала жить в музыкальной шкатулке и без сбоев исполняла каждое ее желание. Стоит Алисе написать записку, положить в шкатулку… А шкатулку поставить на ночь в комнате папы. И все загаданное исполнится. Может, потому что именно папа подарил Алисе такую замечательную шкатулку на Рождество?..
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Может быть. Алиса не знала. Но зато она очень твердо верила в чудо, в волшебство. У нее было много разнообразных желаний, и число их год от года только росло.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сценарий
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Валерий Цуркан
Скорость
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
АРТЁМ — молодой человек, 21 год, хорошо сложен, высокий, только отслужил в армии.
МАША — бывшая девушка Артёма, такого же возраста.
ВАНЯ — жених Маши, такого же возраста, хлипкого телосложения, в строгом костюме, носит очки.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Ты зачем пришёл? Я ведь говорила, что между нами больше ничего не будет.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Ты ведь сама себе врёшь. Ты же любишь меня.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Знаешь, это такая чушь! Вот сейчас ты конкретно порешь чушь. Любовь? Какая, нахрен, любовь?! О чём ты говоришь?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Почему — чушь? Мы же любим друг друга! Я два года только о тебе и думал. Мечтал, что вернусь из армии, и мы поженимся.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Знаешь, я эти два года тоже только о себе и думала. И тебе тоже советую о себе подумать, хоть немного. Не обо мне, понимаешь, а о себе. И о своей жизни.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Я и думал. О нашей жизни. О том, как мы будем жить вместе. Только этой мыслью и жил.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Тёмочка, ну о чём ты говоришь? Как мы будем жить вместе? Где? В вашей однокомнатной квартире? А маму куда мы денем?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Мама уедет в деревню к сестре. Она сама так решила. Она болеет, ей деревенский климат полезен. Будет приезжать с детишками возиться, но жить будет там.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
С детишками? С какими, сука, детишками? А в школу ты их на чём возить будешь, детишек своих? На трамвае? А кормить ты их чем будешь? Дошираками? Бич-пакетами?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Ну… кредит возьмём, машину купим. Я работу нашёл денежную. Двадцать тысяч.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Огромные деньги! И будем десять лет горбатиться на кредит. Да иди ты в жопу с такими перспективами! Моим будущим детям нужен настоящий мужик. Тот, кто сможет и меня, и их обеспечить. И возить детей он будет не на битой «шестёрке», а на солидной машине. Понятно?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Понятно. А если я куплю солидную машину?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Ты? Солидную машину? Ой, бля, рассмешил!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Но ведь главное в жизни — это не шмотки и машины! Главное, что мы любим друг друга.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Слушай, романтик хренов, нам тогда было по восемнадцать лет. Да, я была такой же дурой, как и ты. Но сейчас я поумнела. И тебе советую! И, кроме того, у меня уже есть парень. И он меня тоже любит. И я его люблю. И кредит за машину нам платить не придётся — машина у него уже есть. Хорошая машина, тебе на такую всю жизнь не накопить. И квартира у него в центре города.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
И ты меня совсем не любишь?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Совсем. Ни капли. Не хочу я, знаешь, нищету плодить, сама в нищей семье росла — насмотрелась. И мои дети будут жить и не тужить. Всё! Поиграли и хватит.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Не так я всё это представлял. Думал, что мы будем вместе.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
А мы не будем вместе. И вообще мы с Ваней скоро поженимся. И это, я уже беременна, у меня ребёнок будет от него.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Даже так? Хорошо же ты время проводила в моё отсутствие! А обещала ждать.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Обещанного три года ждут. Слушай, найди себе бабу, которая тебя будет ждать, и живи с ней. На мне ведь свет клином не сошёлся.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Сошёлся. Люблю я тебя. И маме ты тоже понравилась.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Забудь. Забудь меня! Меня больше нет. Я выхожу замуж. И вообще мы через месяц улетаем.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Улетаете? Как улетаете? Совсем?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Да, совсем. Ване работу предложили во Владивостоке. Его квартиру здесь продадим, а там купим. И машину продадим. Он может себе такое позволить. Тут продал, а там купил. А что бы мы делали, если бы я жила с тобой? Утром на работу, вечером с работы. Пелёнки постирай, носки твои заштопай. Денег на домохозяйку ведь не будет. Никуда не пойдёшь, никуда не поедешь. Зато любовь! Да нахрен мне такая любовь!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
Мы ещё увидимся?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
А зачем? Мы уже всё обсудили, и не надо больше ко мне приходить. Ты пойми, что я не смогу жить той жизнью, какую ты способен мне предоставить. Найди себе хорошую бабу, нарожайте детей и живите с миром. И пусть твоя мама с ними возится.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ АРТЁМ
А я всё же надеюсь, что мы ещё увидимся.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Да нахрен ты мне не всрался, Ромео! И ты, и мама твоя.
Не будет у нас ничего, понимаешь? Ты меня, как мужик, абсолютно не устраиваешь. У мужика должно быть в кармане, а не только в трусах. Ну ладно, уходи, а то Ваня сегодня может раньше прийти.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША ⠀⠀ ⠀⠀
Долго там ещё?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ВАНЯ
С минуты на минуту должны позвонить.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Знаешь, я так рада, что мы уезжаем. И нисколько не жалею. Хочу, прямо горю желанием начать новую жизнь. Вырвать всё, что было, до тебя и начать жить.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ВАНЯ
А уж как я рад. Эта работа для меня — всё. Я думал, что ты откажешься переезжать. Если бы ты не согласилась, я бы наплевал на работу и остался здесь.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Я знаю. Потому и согласилась.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ВАНЯ
Присядем на дорожку?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Что у нас, минута молчания? Не люблю я таких пауз.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ВАНЯ
А мне они нравятся. С любимым человеком и помолчать в радость.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ВАНЯ
Алло! Да, сейчас спустимся.
Пошли. Такси приехало.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ВАНЯ
Вы за нами? Нам в аэропорт надо.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Привет! Не узнала?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Ты? Откуда ты здесь взялся?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Да вот, машину купил, по твоему совету. Чтобы не плодить нищих детей.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ВАНЯ
Вы знакомы?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
В школе вместе учились.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Да, мы с Машей школьные товарищи.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Так ты, значит, машину купил?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Ага. Квартиру, правда, пришлось продать.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Поверила, что ли? Шучу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ВАНЯ
Эй, а нельзя ли помедленнее? Мы вроде не опаздываем.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Раз уж тебе так важно, чтобы у меня была машина, то я её раздобыл.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ МАША
Ты устроился в таксопарк работать?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Нет. Да у меня и прав-то нету. Настоящий таксист, если хочешь знать, лежит в багажнике.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ВАНЯ
Что?!! Да вы сумасшедший! Остановите машину!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Успокойся, дружище, не мельтеши. Я пошутил.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
И теперь у меня есть машина. И мы с тобой едем по ночному городу на полной скорости. Всё, как ты и представляла. Ты ведь об этом мечтала?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ МАША
Слушай, правда, останови, а?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Мы ещё не закончили. Ты меня обманула. Я два года, два, сука, года только о тебе мечтал. А ты стала жить с каким-то уродом. Посмотри на него, ведь он сейчас обосрётся от ужаса.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ВАНЯ
Остановите, или я сейчас вызову полицию!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Не надо полицию вызывать. Я остановлю.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ МАША
Открой дверь, псих!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Вот видишь, кого ты выбрала? Он тебя бросил, убежал.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ МАША
Слушай, останови машину, придурок!
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Знаешь, мечтал вот так с тобой покататься на собственной тачке. Чтоб скорость офигенная и ветер в ушах. Чтоб больше никого рядом. Только ты и я. Ты же сама об этом мечтала, вспомни!
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ МАША
Чего тебе от меня надо? Ты хочешь, чтобы я вернулась к тебе?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Нет, не хочу. Зачем? Ты же любишь другого. И, к тому же у тебя ребёнок будет от него. Зачем мне чужие дети?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ МАША
Тогда чего тебе нужно?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Ничего. Просто покататься с тобой захотел. Довёз бы я вас до аэропорта и оставил бы в покое. Кто знал, что твой этот… такой пугливый.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ МАША
Долбанутый! Ты реально долбанутый!
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Есть немножко.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀МАША
Ни хрена себе — немножко! Как же я тебя ненавижу! Придурок! Ты всё испортил! Что ты, что мама твоя, вы же оба долбанутые! Один, сука, романтик, вторая — потаскуха. Родила от святого духа, а сама меня ещё учит, как мне жить. Как ни приду, нотации, сука, читает. Да на хрен вы мне нужны? Чтоб она сдохла, сука, со своими нотациями! Чтоб ты сдох вместе с ней, сука!!!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀МАША
Открой, сука!
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Мамы нет.
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ МАША
Что?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Мамы, говорю нет. Умерла она вчера. Быстро сгорела, за неделю. И так больная была, а тут ещё менингит. В больницу отвезли, а там мест нет, а взятку дать нечем, в коридоре положили. Там и померла… А она так хотела внуков увидеть. Теперь не увидит. Ты же этого хотела, да?
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ МАША
Ты совсем чокнулся? Ты мне, сука, всю жизнь сломал! Хрен ли ты мне теперь про свою маму лечишь? Какая связь?!
⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀АРТЁМ
Ты же сама только что пожелала ей смерти. И моей тоже.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ КОНЕЦ
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Обрубки
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алексей Жарков
Художественная пальцерезка
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Именно это было начертано на табличке под небольшим хромированным ящичком, который уже целую минуту разглядывал Артемий. Что бы это значило? Он повел носом вправо, влево — странно. В небольшой тёмной комнате, в непопулярном, видимо, аппендиксе выставки, кроме «пальцерезки» было еще два объекта того же автора. «Поэтическая зубодробилка» напоминала маску, а «Идейный миксер» — шлем. Всего три произведения грелись на собственных тумбах под яркими белыми лампами.
— Пфф, — скривился Артемий, и, махнув рукой, направился к выходу.
Сделав пару шагов, он остановился, обернулся, нахмурился, и, покусав губы, вернулся. Черный ящичек с небольшим углублением в виде канавки, явно под указательный палец. Сбоку — какой-то разноцветный текст. Артемий осмотрелся — никого. Художественная пальцерезка. Да уж. Он вскинул брови и потянулся к углублению, на полпути передумал, поёжился, снова развернулся к выходу, на секунду замер перед дверью, осматриваясь, и вышел.
Через час Артемий вернулся и снова уставился на ящик. Минуты две внимательно и со всех сторон его разглядывал. Тёр лоб, грыз ногти и почесывал затылок.
— Да ладно, — наконец, решил он, ухмыляясь.
Задрав брови и поправив очки, он решительно коснулся углубления: палец утонул в ящике, внутри что-то щелкнуло, пискнуло и хрустнуло. Артемий отдёрнул руку и с ужасом уставился на окровавленный обрубок. По мнению большинства критиков, в нём не было ничего художественного.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Стихи
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Александр Авгур
Легенда о смертной казни
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Лектор
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Александр Дедов
Иудейская мистика в литературе…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Иудаизм — одна из первых монотеистических религий, «старшая сестра» в большой авраамической тройке. За тысячелетия своего существования иудаизм впитал множество суеверий, обрядов и традиций.
Еврейская мистика уникальна и самобытна, но ее близость с христианским и исламским мистицизмом обуславливает историческое влияние ее традиций, прослеживаясь во всей мировой культуре и являясь источником многих мифологем в литературе и кинематографе, в том числе и в России.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Еврейская религиозная культура не основана на миссионерстве. Напротив — это очень закрытая система, в которой процесс религиозного обращения чрезвычайно затруднен и может занять годы. Подобная закрытость сама по себе порождает множество слухов и суеверий, но они имеют отношение, скорее, к восприятию иудаизма, нежели к мистицизму, в нём самом заключенном.
Классической иудейской мистикой является каббала. Это мистически-эзотерическое течение, зародившееся во Франции двенадцатого века. Мало кто знает, что родиной каббалы является Прованс, именно оттуда мистический иудаизм распространился по Европе.
Мистический иудаизм учит глубинному понимаю Торы — священного писания евреев. В отличие от иудаизма раввинистического, рассматривающего традиции в галахическом (законодательном, ритуальном и правовом) ключе, то есть — буквально, каббалисты находили в Торе сакральный инструмент для осмысления Творца, потаённую, не материальную сторону действительности.
Поиск тайн мироздания, попытка объяснить мир через сущностное понимание вещей привлекало к каббале внимание колдунов, знахарей и ведьм. В наше время мистическая традиция иудаизма так же чаще ассоциируется с эзотерикой и магизмом, нежели с религией.
Как и всякая мистическая практика, каббала имеет свою «тёмную сторону». Одним из примеров такого «тёмного проявления силы» может служить заклинание «Пульса де-ну́ра», что с арамейского языка переводится буквально как «удар огня» или «огненные розги». Десять избранных раввинов должны встретиться в синагоге ровно в полночь. Они зажигают свечи из чёрного воска, трубят в шофар (духовой инструмент, сделанный из рога животного) и читают книгу Зоар (каббалистический комментарий к Торе).
Если человек, подвергшийся действию Пульса де-нуры действительно представляет серьёзную опасность для еврейского народа и заслуживает наказания, он, после проведения этого обряда, скончается в течение года. Если раввины по каким-либо причинам наказали невиновного — проклятие уничтожит их самих.
Насколько это действенно, никто точно не знает, но ходят упорные слухи о многих известных исторических личностях, которые были умерщвлены вследствие «удара огня». Среди прочих называют Льва Троцкого, премьер-министров Израиля Ицхака Рабина и Ариэля Шарона. Рабин был убит через месяц после проведения обряда проклятия (1995 год), а Шарон впал в кому спустя полгода (в 2005), и, так и не придя в сознание, скончался в 2014 году.
Почему именно огонь? В иудейской метафизике явное присутствие Бога описывается как «свет», и свойства, ему присущие — справедливость, истина, гармония; но духовные сущности (ангелы, духи, души), будучи эманациями Божества, уровнем ниже Бога, как правило, проявляют себя иначе. Они могут являть себя как огонь — горячий, жгущий, причиняющий боль — поскольку это существование на принципиально ином духовном уровне, нестерпимом для смертного человеческого тела. «Свет рассеянный — праведнику», говорится в 97 псалме. Таким образом, свет Бога способен защитить от огня ангелов.
«Тьма» тоже метафизическое понятие, описывающее наиболее пугающее для человека проявление Бога. Но «огонь» — это присутствие Бога «невыносимое, болезненное». Некоторые иудейские источники используют понятие «огонь, пожирающий всякий другой огонь» для описания духовного очищения. Иными словами, Богу подвластны все проявления в материальном мире — от тьмы до света; но огонь, и в особенности, огонь всепожирающий — это мера божественного воздействия на нематериальном уровне. Вот почему удар «огненных розог» способен причинить вред как предмету проклятия, так и проклинающим: если проклятие не является справедливым, а гнев — праведным, Бог не поддержит его в своем «свете истины» и обратит в другую сторону.
Говоря о мистике и каббале, следует упомянуть иврит, самый молодой из древних языков мира.
Родным языком европейских евреев являлся идиш — еврейский язык германской группы; часть евреев разговаривала на ладино (язык романской группы); ивритом владели лишь раввины и священники-коэны. Вплоть до создания государства Израиль иврит оставался закрытым языком — языком книг, философии, религии и… каббалы.
Именно древний иврит имеет в иудаизме сакральное значение: он выражает потустороннюю, духовную сущность мира. Сам процесс сотворения всего сущего — это процесс наречения, присвоения имени. Бог даёт вещи имя, и она возникает из небытия.
Для каббалиста иврит сакрален вдвойне! Поскольку для последователей каббалы Тора — это своеобразное «космическое поле символизма», где каждая фраза, каждый стих представляет собой проявление какого-либо из аспектов божественных сил. В любом, даже самом простом слове, в способе его написания кроется намёк на сокровенные тайны вселенной. Надпись на иврите может иметь охранное значение, либо наоборот, нести за собой проклятие. Каббалист искренне верит, что текст молитвы «Шма Исроэль», выгравированный на обратной стороне кулона со звездой Давида защитит его от злых чар, а фраза «ты умрёшь в муках», написанная краской на двери недруга, действительно навредит живущим за такой дверью.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Христианство и иудаизм связаны между собой очень тесно. Ветхий завет является прародителем современной Библии. Иудейскую этимологию имеют имена большинства персонажей священного писания. Помимо этого, и прозвания большинства демонов, включая Астарота, Аббадона, Асмодея, да и самого Князя Тьмы — Сатаны, имеют еврейские корни.
Вселяющий ужас Левиафан, Лилит — первая жена Адама, кровожадный великан Голиаф — все они родились, окрепли и вышли в свет из иудейской мифологии, сделавшись впоследствии частью христианского мифа, общекультурного мирового пандемониума.
В настоящее время массовая культура стремительно присваивает и унифицирует любые мифологии, и, все же, несмотря на этот неумолимый процесс, некоторым персонажам удается сохранить самобытность.
Ярким примером может служить диббук: в ашкеназской еврейской мифологии — это злой дух, который способен вселиться в человека и нанести ему вред. Чаще всего диббук — это неупокоенная душа, которая из-за своих преступлений не может расстаться с земной жизнью. Часто диббуками становятся самоубийцы. Такая специфическая нечисть имеет сходство со злыми духами и демонами в католицизме. Как и в европейской обрядовой культуре, в иудаизме существует свой аналог экзорцизма: цадик (праведный, безгрешный человек) изгоняет диббука из тела одержимого в присутствии десяти членов общины. Участники таинства должны быть одеты в погребальные рубашки, они воскуривают благовония, трубят в шофар и читают молитвы. Концепция диббука живописно реализована в фильме «Шкатулка проклятия» режиссёра Уле Борнедаля.
Другой узнаваемый символ иудейской мифологии — голем. Чудовище, созданное из неживой материи, оживлённое каббалистами.
Как известно, бог слепил Адама из глины, однако первый человек не является големом, хотя на иврите имя первого человека связано со словом «земля» (’adama). Но в соответствии с толкованиями: Адам был создан не просто из земли и глины — Бог создал свое подобие из самого лучшего, что было в земле. То есть подразумевается, что Адам был создан из основных элементов, из которых был создан мир — из первоэлементов. И, кроме того, он получил бессмертную душу, вдохнутую в него Богом через уста.
Создание голема носит характер подражания акту творения. Неполноценное, в каком-то смысле «сырое» существо голем — всего лишь пародией на человека. Вот как передана легенда о големе в гельдейбергском издании 1883 года:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Оживление неживого для иудеев — своеобразный пример, когда можно нарушить галахический закон ради спасения множества жизней. Одним из ярчайших примеров такого сверхъестественного вмешательства в божий промысел является глиняный истукан, созданный главным раввином Праги — Махаралем Йехудой Бен Бацалелем. Согласно преданию, останки «чешского» голема и по сей день хранятся в пражской синагоге.
Образ существа из неживой материи, оживлённого при помощи магии, стал очень популярен в искусстве. Очевидно, что в фэнтезийной литературе големическая концепция обыгрывается наиболее удачно, однако сама идея искусственного существа, созданного для защиты от врагов и тяжёлой работы, в какой-то степени стала предтечей идеи робототехники. Основным недостатком классического голема и главной его опасностью являлось обретение им собственного разума, выход из-под контроля создателя. Таким образом, големическая концепция также стала и прародителем популярных сюжетов о «восстании машин».
Идея магической, потусторонней природы големов во всей красе раскрыла себя в компьютерных играх. Второй Diablo, вся серия «Готики», Dragon Age или Titan Quest: пожалуй, нет такой RPG, где бы отсутствовало хотя бы упоминание о големах или сходных с ним чудовищах. Тем не менее, и сейчас существует возможность взглянуть на концепцию голема под «другим углом», чтобы создать новую интересную идею.
Гораздо менее известен другой персонаж иудейской мистики: Раав. Это чудовище триединого образа: с одной стороны — могущественный демон, с которым на заре времён сразился бог, с другой стороны это образ гордыни как греха. Раав зародился как архетипический образ в сознании еврейского народа еще во времена исхода из Египта и потом являлся, помимо прочего, еще и олицетворением Египта, понимаемого как главный враг, враг вообще и все, что несет зло. Раав преследует по пятам, стремясь укусить, отравить ядом и потому следует быть всегда внимательным и осторожным, не ослаблять бдительность.
В описании этого образа нетрудно заметить связь с христианским Змием, древним символом Диавола, общемирового зла.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мастерская
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Виктор Глебов
«Точка невозврата» как сюжетообразующий фактор
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда человек решает написать книгу — будь то рассказ, повесть или роман, перед ним встают разные вопросы: каким будет главный герой, где и когда будет происходить действие, в чём будет заключаться главная интрига и так далее. Но когда эти проблемы решены, появляется другая: как выстроить сюжет так, чтобы напряжение не ослабевало, а, наоборот, нарастало? Как сделать так, чтобы в определённый момент читатель сказал себе: «Чёрт! А вот теперь — что же будет дальше?!» и… Ловушка захлопнулась!
Иногда кажется, что сюжет развивается сам по себе, и события просто логически вытекают одно из другого. Однако на самом деле сюжет конструируется автором. В зависимости от того, каким принципом автор руководствуется, события, происходящие в произведении, могут подогревать интерес к чтению и создавать напряжение (порождая саспенс) или наскучить.
Если автор идёт по простому пути и использует так называемый «сюжет колобка», в котором герой сталкивается с рядом препятствий и преодолевает их с неизменным успехом, читателю быстро надоедает следить за его приключениями, какими бы изощренными они ни были. Потому что он вскоре поймёт: герою на самом деле ничего не грозит, он неуязвим. Это скучно.
Допустим, автор прежде всего задумался о том, чего хочет герой, к чему стремится, что ему мешает достичь цели и как он поступает в сложных ситуациях, требующих выбора — в соответствии с его характером. После этого автор выбирает событие, имеющее, как минимум, два варианта развития, и вынуждает героя определиться — какой из этих вариантов он предпочтёт.
Например, перед героем пушкинского романа Евгением Онегиным встаёт необходимость сделать выбор: помириться с Ленским или участвовать в дуэли? Варианты развития событий:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
1. Он мирится с Ленским, и они продолжают мирно жить в деревне в прежнем режиме; Ленский женится на Ольге, Онегин выступает шафером на их свадьбе, крестным их детей и т. д.
2. Он участвует в дуэли, и Ленский убивает его. Онегин мёртв. Ленский женится на Ольге.
3. Он участвует в дуэли и убивает Ленского. Ленский мёртв, Онегин уезжает, Ольга страдает, неудачно выходит замуж, все несчастны.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В ужастике порой ничего не зависит от героев. Они просто ставятся перед лицом неизбежности и пытаются выжить. Подобное можно увидеть в слэшерах, где просто ведётся обратный отсчёт трупов подростков, оказавшихся не в том месте не в то время. Но в более изощрённых произведениях герои совершают выбор. Например, в романе Стивена Кинга «Оно» уже выросшие дети могут жить спокойно, разъехавшись по разным городам, но они собираются, чтобы уничтожить зло, преследовавшее их много лет назад. Другой пример: герои отправляются в поисковую экспедицию, хотя предыдущий отряд пропал бесследно и загадочно, а всё вокруг подсказывает им, что добром эта затея не кончится.
Для того, чтобы событие имело значение для сюжета, то есть было интересным читателю, оно должно подразумевать опасность. Герой выбирает тот вариант развития события, который грозит ему гибелью. Угроза порождает неизвестность: читатель понятия не имеет, выживет герой или умрёт.
Представим такую ситуацию: герой сидит в баре и пьёт вискарь; к нему подходит девушка и просит защитить от человека, который, как ей кажется, весь день следит за ней — вон он, там в углу, прячется в тени.
Герой поставлен перед выбором: помочь или послать её подальше. Если он отказывает девушке и продолжает бухать, возможны два варианта: либо девушка уходит искать кого-нибудь поотзывчивей, и сюжет, по сути, на этом заканчивается, либо девушку вскоре убивают, герой видит её труп и снова оказывается перед выбором: найти убийцу (он ведь не помог ей, и её смерть отчасти на его совести) или спокойно пойти бухать дальше. Опять же, если он выберет первое, сюжет закончится. Но ради таких «обломов» писать развлекательный рассказ, повесть или роман, наверное, смысла нет. Значит, герой должен делать выбор в пользу того развития событий, которое нарушает его привычное существование (накачивание вискарём в баре по вечерам) и увлекает в неизвестность, полную опасностей. Опасность при этом может быть явной или скрытой до времени. Например, герой знает, что девушку убил сын местного мафиози, и если он вмешается, его закатают в бетон. Это явная угроза. Рассмотрим иной пример: герой понимает, что его вмешательство и слежка за источником зла, природа которого выходит за рамки человеческого понимания, может обернуться кошмаром для него, его друзей и близких, но в чём именно заключается кошмар и какими «потерями» грозит схватка с тварью, он пока не представляет.
Назовём условно момент выбора, который совершает главный герой, «точкой невозврата», поскольку далее он вовлекается в перипетии, которые уже не позволяют ему отмотать время назад и сделать вид, будто ничего не было. Нельзя прижучить маньяка-сынка мафиози, а потом, когда вдруг нарисуются его дружки-громилы, сказать им: «Ладно, парни, я, в общем-то, вроде как… Э-э-э-э… Передумал! Пусть всё идёт своим чередом. Я — домой или в бар, а сынок мафиози пусть мочит дальше, кого хочет. Я совершенно не против. Даже не знаю, чего это я так взъелся на него, право слово? Это ведь и не моё дело, если подумать. Удачного дня, оревуар!» И после этого взять и просто уйти, помахивая зонтиком.
На первый взгляд может показаться, что я пишу о чём-то оригинальном, хотя на самом деле «точку невозврата» использовали ещё древние авторы, которые понятия не имели ни о сюжетах, ни о коллизиях, ни вообще о литературе. Я говорю о людях, сочинявших русские народные сказки.
Вспомним богатыря, остановившегося на распутье. Он читает надпись, сделанную на камне: «Направо пойдёшь — коня потеряешь, себя спасёшь; налево пойдёшь — себя потеряешь, коня спасёшь; прямо пойдёшь — и себя, и коня потеряешь». И, конечно, герой не разочаровывает читателя, выбирая самый опасный путь. Вот это и есть «точка невозврата». Как видите, уже в те далёкие времена люди отлично знали, как захватить внимание читателя.
Конечно, в сказках сообщение на камне иносказательно. Богатырь выбирает не просто дорогу до определённого пункта — он выбирает свой жизненный путь. Третья, самая жутковатая надпись предназначается мудрым, способным увидеть за словами истинный смысл предсказания: герой ничего не выгадывает, он следует кратчайшим путём к победе и истине, потому что прямой путь всегда самый верный, и страх не затмевает его разум. Есть и другие толкования надписи на камне, но мы сейчас говорим о другом, поэтому не будем углубляться в эту тему.
Вспомним ещё несколько примеров использования «точки невозврата» в известных литературных произведениях.
Печорин узнаёт о том, что Грушницкий не собирается заряжать его пистолет, но не разоблачает его и позволяет тому стрелять первому, не будучи уверен, что тот не убьёт его.
Дети капитана Гранта отправляются в путешествие на поиски отца вместо того, чтобы сидеть дома и учиться, учиться, учиться…
Сын Тараса Бульбы — Андрий участвует в сражении против «своих» казаков на стороне поляков, рубит их, и тем самым теряет последнюю возможность вернуться к отцу.
Можно было бы продолжать этот список, но в этом нет необходимости. Главное — мы убедились, что приём давно и хорошо известен, отлично себя зарекомендовал и помогает увлекать читателя, не давая ему бросить чтение — во всяком случае, надолго.
Где же расположить «точку невозврата» при построении сюжета? Очевидно, не в конце. Кажется, остаются начало и середина. Но это не совсем так. Дело в том, что сюжет не измеряется объёмами произведения. Есть экспозиция, в которой читателю представляются герои, есть часть, в которой события подводятся к своей кульминации, и развязка. Эти части могу иметь пропорционально разные размеры. Например, в романах Агаты Кристи про Эркюля Пуаро экспозиция занимает около одной трети всего произведения. Там раскрываются характеры действующих лиц, их взаимоотношения, страхи, слабости, мечты и цели (читай — мотивы для убийства).
Располагать «точку невозврата» в самом начале произведения нерационально, потому что читатель ещё ничего не знает о главном герое и, по большому счёту, ему на него плевать. И какой бы выбор персонаж ни сделал, читателя это не заденет.
Очевидно, что «точка невозврата» должна располагаться между экспозицией и кульминацией и следовать за завязкой — то есть, за событием, после которого сюжет по нарастающей начнёт своё стремление к кульминации.
Например: мы видим героя в баре, он страдает из-за того, что его бросила любимая жена, банк хочет отобрать его квартиру за неуплату, с работы вот-вот выгонят за пьянство. Герой может общаться по этому поводу с самой женой, адвокатами, друзьями и коллегами. Это ЭКСПОЗИЦИЯ.
Заходит девушка и просит его защитить её от какого-то незнакомца. Герой думает, что она хочет завлечь его куда-нибудь и обобрать. Отшивает её. Через полчаса выходит из бара и видит, как в сотне шагов собралась толпа: зеваки, полицейские и врачи. Труп девушки лежит поперёк мостовой. Герой суёт руку в карман в поисках сигарет и обнаруживает там записку с каким-то адресом — очевидно, её положила туда незаметно от него девушка. Это ЗАВЯЗКА.
Герой может отдать записку полиции или выбросить, но он решает сам выяснить, зачем убитая подбросила ему записку. Он отправляется по указанному в ней адресу. Это «ТОЧКА НЕВОЗВРАТА».
Думаю, теперь мы точно выяснили, что такое «точка невозврата», для чего она нужна и как пользоваться этим приёмом. Если мы планируем написать остросюжетный роман, будь то триллер, детектив в стиле «нуар», приключения или хоррор, без «точки невозврата» нам не обойтись. Также необходимо помнить, что сюжеты не рождаются из-под пера лишь под влиянием вдохновения — они конструируются так же, как перекрытия здания. Вдохновение помогает нам делать их сложными, напряжёнными и неожиданными, а также превращает литературный труд в удовольствие, но оно не заменяет этот труд.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Допросная
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Герой его рассказа: признание Максима Кабира
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Приступим?..
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я родился на Украине в индустриальном городе Кривой Рог. Здесь рыжие голуби, рыжие лужи и рыжие окраины. По образованию — учитель истории, работаю на телевидении. Режиссирую культурные и не очень культурные передачи.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Как встал на путь писательства?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я занимался творчеством с раннего возраста — придумывал истории, когда ещё не умел писать. Вопрос «кем быть?» для меня не стоял, и мечтал я лишь об одном: настоящей печатной машинке. В школе писал роман под Стивена Кинга, в университете — анекдотичные миниатюры про своих сокурсников. Параллельно начал заниматься поэзией, печататься и выступать.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Почему хоррор? Что сподвигло на этот жанр?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я влюбился в наш жанр лет в десять. Ходил в кино на все сеансы и помню, какое впечатление произвели на меня фильмы «Чужой», «Хищник», «Кошмар на улице Вязов». В десять-четырнадцать лет я поочерёдно увлекался то литературой о пиратах, то индейскими рассказами, то фантастикой, пока, наконец, плотно не завис на Кинге. С книжным хоррором в моём городе было туго, но я находил кое-что. Помню, как купил в Крыму книг десять — сборники рассказов, в основном, 40-х и 50-х годов. Вот это произвело на меня неизгладимое впечатление. До сих пор любимое воспоминание: со мной были книги Фрица Лейбера, Роберта Блоха, Артура Дерлетта, Мэтисона. Я испытывал такое физическое удовольствие, такое ощущение уюта! И подумал, что хочу писать так. Хочу сплетать такую атмосферу, чтобы было приятно и боязно читать.
В своё время я активно занимался поэзией, посещал фестивали, вращался в кругу, где присутствовали маститые литераторы — от Беллы Ахмадулиной до Дмитрия Быкова, выходили сборники с моими стихами. Само слово «ужасы», как и слово «фантастика» вызывало у моих коллег лишь усмешку. А я читал Бентли Литтла с таким же наслаждением, как Льва Николаевича Толстого, который для меня бог литературы. И писал тогда рассказы под Сорокина и Мамлеева, то есть с известным количеством социальной жести или метафизики, призванной оправдать наличие мистики. А потом знакомство с Парфёновым, Подольским, Артемьевой и другими прекрасными авторами открыло мне глаза на истинное положение вещей. И я, убрав всяческую ненужную мишуру, занялся тем, что мне действительно интересно.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Какие авторы тебя вдохновляют? И чем?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Если говорить о литературе вообще, я постоянно перечитываю Катаева, Набокова, Толстого, Платонова, Мариенгофа, Бабеля, Хэма и Генри Миллера. «Матрёнин двор» Солженицына или «На дне Парижа и Лондона» Оруэлла — это примеры идеальных гармоничных текстов, у которых я учился и учусь ритму, насыщенности, дыханию текста. Ну, а хоррор я люблю весь, читаю его тоннами. Адам Невилл, Лаймон, Баркер (но только «Книги крови»), Кинг, естественно, Лавкрафт, Лэнсдейл, Литтл, Рэмси Кэмпбелл… Все мои друзья из тридцатых, сороковых, пятидесятых — сотни имён!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Что можно назвать «излюбленным творческим методом Кабира»?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я стараюсь делать сам текст героем рассказа, тянуть предложения, и там, где они должны заканчиваться, снова и снова заполнять их буквами, буквами и повторами, и запятыми, чтобы глаза искали точку, искали и не находили её. Или наоборот писать коротко.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Какие ошибки в текстах начинающих авторов (в том числе свои) можешь назвать типичными и наиболее раздражающими?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Меня раздражают неумело написанные сцены секса. Это такая штука — нужно быть очень щепетильным, вкрадчивым, аккуратным, чтобы создать эротическую атмосферу, напряжение. Обычно, встречая такие сцены у начинающих авторов, я только хмыкаю печально.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Какие открытия в себе самом тебе помогла сделать литература ужасов?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я узнал, что я гораздо добрее, сердечнее, чем думал раньше, что мне жаль не только кошечек и собачек, но и людей. И что спасти персонажа куда приятнее, чем убить.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Какие темы в хорроре тебе самому кажутся наиболее пугающими?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Тема навязчивых состояний, психоза, потому что я сам подвержен многочисленным маниям. «Н» Стивена Кинга — очень пугающая вещь для человека, часами вытирающего пыль в квартире.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Существует ли эстетика без этики? Или, если иначе сформулировать: все-таки должна литература чему-то учить или она должна быть вещь в себе и только?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Существует, почему нет. Но не в нашем жанре. Уберите моральную составляющую из книг Стокера, Кинга, да хотя бы Эдварда Ли, и вы лишите их жизни. Эстетика без этики может существовать в виде эксперимента, но это совсем не наша территория.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Какие фильмы предпочитаешь?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я предпочитаю фильмы! Безусловно, я люблю ужасы и неплохо в них ориентируюсь, но также неплохо я ориентируюсь, скажем, в немецких мелодрамах 30-ых годов или гэдээровских шпионских детективах. Я смотрю полсотни фильмов в неделю, две тысячи фильмов в год. Все жанры, вся палитра. Кино для меня совершенное искусство. Не могу выделить что-то одно.
Но, если подумать, предпочитаю 60-е и 70-е годы. С 40-х в жанре наметился уклон к быстрому зарабатыванию денег: вся эта фантастика, ориентированная на страх американцев перед Советами, бесконечные дуэты классических монстров в поздних фильмах «Юнивёрсал» — всё это здорово, но это коммерция. Эксплуатационные картины стали для кино тем же, чем был театр Гиньоль на рубеже веков. Люди приходили смотреть на голых девушек и мясную требуху. На этом фоне появлялись великолепные исключения: тот же Турнье, «Ночь демонов», «Крик орла». Но в шестидесятых хоррор начал эстетизироваться, становиться изящнее, остроумнее. Итальянское кино указало новый вектор развития. А восьмидесятые сделали всё частью поп-культуры, коммерции, китча. Франшиза «Пятница 13-е» и в особенности канадские слэшеры — яркий пример поп-искусства. Зрителям плевать на логику внутри фильма и логическую связку между частями. Окупается бронебойный монстр, спецэффекты и секс — это главное. Другое дело, что сегодня это воспринимается иначе. Как, например, мюзиклы тридцатых, которые в своё время были махровой коммерцией, а теперь смотрятся, как нечто сверхэстетское.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ладно, поскольку тебе пора приносить жертвы и читать заклинания, отпускаем тебя. А напоследок, чего можешь пожелать молодым писателем и киноделам?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Работать над собой, читать — и не только ужасы — и верить в себя! И удачи всем.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Допрос вели: Сергей Стародубцев, Мария Артемьева.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Интервью с Адамом Невиллом
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Самиздат рулит!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мистер Невилл, приветствуем в нашем журнале! Для начала расскажите о себе нашим читателям: что вы любите, как живете, работаете?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сейчас я живу и пишу в Девоне, Англия, прямо у моря. Пишу ужастики и тружусь для выпуска коллекционных изданий моих работ — под собственным брендом. Это вся моя рабочая жизнь. Когда выдается свободная минута, слушаю тяжелую музыку, смотрю много фильмов и сериалов, и, конечно же, читаю. Люблю прогуливаться по побережью и плавать.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Адам, что для вас хоррор? С чем связан ваш выбор?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Все началось со страшных рассказов М. Р. Джеймса, которые мне читал отец, и классического «Доктора Кто» (особенно поразили эпизоды «Когти Венг-Чанга» и «Пирамиды Марса»). Британский сериал «Дети камней» также оставил серьезный след в бастионе моего воображения. Но думаю, я уже родился таким: с чувствительностью к гротеску и к нуминозности во всех ее проявлениях, и ничто до сих пор не смогло опровергнуть это мнение.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Для тех, кто еще не читал ваших книг, с чего посоветуете начать? Что вы считаете особенностью вашего стиля?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я стараюсь писать в лучших классических традициях мастеров ужасов — Лавкрафта, Блэквуда, Джеймса, Мейчена. Следуя лучшим образцам, пытаюсь и привносить что-то новое: свежие интерпретации, другие подходы. Вообще я слишком сильно забочусь о форме письма. Мне потребовалось десять лет, чтобы закончить первые три книги, довести их до нужного мне уровня совершенства. С тех пор мой слог стал очень продуманным. Но я не считаю себя «бумажным» автором. Я цепляюсь за хоррор и читателей. Хочу, чтобы ужас был реальным, имел и место, и смысл. Экспериментирую с различными тонкостями, уровнем насилием, идеями, атмосферой, и каждая написанная история — это история, которую я должен был написать. История, которая сама попросила, чтобы я покрыл ее кости плотью.
Тем, кто не знаком с моим творчеством, рекомендую «Ритуал» — по крайней мере, это фаворит почти у всех моих читателей.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Чем, по-вашему, отличается современная хоррор-литература? Каким вы видите будущее жанра?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Самое большое различие — авторские стили и уровень терпимости и требовательности читателей значительно изменились. Но эстетические цели и классиков хоррора, и наших современников прежние.
Я считаю, традиционное издание хоррора выйдет из моды: на смену ему придут инди-издательства и самиздат. Они ведь доминируют и будут доминировать в популярной культуре — комиксах, ТВ-шоу, кино и играх. Полагаю, мы пересекли границу от литографии к настоящему изображению, и обратного пути нет.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В декабре 2016 года мы ждем релиза новой серии хоррора: «Мастера ужасов», которую откроет ваш роман «Судные дни». Почему именно этот роман взяли? А не тот же «Ритуал», к примеру? Расскажите немного об этом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я рад, что взялись за издание «Судных дней».
Это большая эпичная история длиной в 400 лет, актуальная для нашего времени, так как рассказывает о людях, слепо следующих за популярными политическими и культурными движениями, которые якобы обещают ответы на все вопросы, на их молитвы. Но, конечно, никто из таких популистов не станет истинным спасителем, потому что преследует мелочные и алчные интересы. И кроме этого, «Судные дни» — книга для тех, кто в какой-то мере восхищается психопатами. Это все, что я могу сказать про «Судные дни». А «Ритуал», возможно, будет следующим!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сложно опубликовать роман в другой стране? Как выглядит этот процесс? Вас издатели сами нашли или, может, ваш агент ударно потрудился?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мой агент с 2010 года 28 раз продал права на перевод и публикацию в других странах. Он выходил на связь с издательствами, заинтересованными в хорроре, а, если точнее, в моей «фирменной» прозе, которая требует длительного и дорогостоящего перевода. Я думаю, агент нашел представителей «Астрель-СПб» на какой-то книжной ярмарке, или напрямую списался с руководством издательства. Я не знаю всей истории, мне мало что рассказывают в этом плане.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
К какому жанру вы относите свои книги? Вы могли бы выразить идеи ваших романов в каком-то ином жанре, не хорроре? Существуют ли такие идеи, которые можно реализовать только в литературе ужасов? Если да, то какие?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Думаю, большинство моих книг играют на литературном поле триллеров, криминала. Считаю также, что некоторые из них заметно пересекаются с классической художественной литературой и фантастикой. Так что можно сказать, что я не пишу конкретно для «хоррор-гетто», и никогда не писал.
Но, например, тема «призрачного ужаса» — это мощная основа хоррора, которая по сей день вызывает у читателей космическое удивление и не слабый испуг. Может быть, только литературе ужасов эта тема и подвластна, а, возможно, только ужасы и стремятся к ней.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Что вы могли бы посоветовать автору, молодому или бывалому — не важно, относительно поиска вдохновения, надежного агента, штурма издательств и т. п.?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Для начала научитесь писать убедительно. Если вы начинающий автор — забудьте о деньгах и пишите о том, что вам интересно. Копайте глубже и находите странности (которые, возможно, беспокоят и смущают вас), застрявшие в вашей памяти и превращенные воображением в истории. Этот материал может быть уникальным, именно вашим. Уделяйте внимание своему опыту вместо того, чтобы создавать стилизации или копии чего-то популярного. Для кого-то подобный метод работает, но со мной было по-другому.
Читайте все лучшее в жанре, который привлекает вас как читателя, читайте больше книг других жанров и спрашивайте себя: почему эти книги так хороши? Как они были написаны? При этом учитывайте время их публикации и когда к ним пришел успех, особенно, если вы под сильным впечатлением от книги или писателя из прошлого. Когда они публиковались? Было ли это частью моды 70-х? Публикуют ли книги вроде них сейчас? В каких объемах они печатались изначально? Соизмеряйте свои ожидания с учетом всего этого. Пройдите хороший курс творческого письма. Как редактор, я за месяц прочитываю более двухсот рукописей романов и зачастую с трудом наполняю двенадцать позиций в сериях печатаемой прозы. Почему? Недостаточно хорошо написано. Независимо от того, насколько замечательна была общая идея в произведении, если не хватило мастерства рассказчика, владения языком, технического мастерства — список можно продолжать вечно — они не будут успешны. А самое главное, большинство авторов не знают, как переписывать. А при редактировании, если вы знаете, что вам нужно, можно лишь переписывать.
Звучит унизительно, но, по-моему, лучшее, что начинающий писатель может найти, так это хорошего редактора, желательно тьютора — бывшего поэта или тьютора — опытного писателя. Они проверят каждое предложение, абзац, раздел, а затем главу или рассказ целиком, и обсудят всё: от синтаксиса и стиля до композиции, структуры, точки зрения и прочего. Приготовьтесь к откровенности и набирайтесь знаний. Именно так вы попадете на следующий уровень. Зачастую редакторы и агенты прочитывают не более страницы или даже абзаца из эпика в двести тысяч слов (или даже длиннее). Вы же не думаете, что у них больше времени, чем у вас?
Или вот еще пример — бета-группы и т. п., в которых люди обмениваются мнениями и инстинктивными реакциями на персонажей, которые им не нравятся. Довольно часто такие группы попадают в дебри вкусовщины и индивидуальных предпочтений этих самых читателей и начинающих писателей. А насколько представительно их мнение? Найти всеобщее одобрение сложно, оставьте все это на потом. Но узнать мнение о качестве написанного в произведении легко, если вы обратитесь к опытным людям и к тем, кто в отличие от вас, уже владеют ремеслом. Думаю, большинство из нас может добраться так далеко лишь в одиночку. Для начала сосредоточьтесь непосредственно на творчестве. Двигайтесь ползком, прежде чем встать на ноги и пойти. Кроме того, есть отличные книги по писательству. Рассматривайте писательство как смысл вашей жизни, и неуклонно совершенствуйтесь. (Во всяком случае, это поможет сократить количество опубликованных книг).
Не переставайте переписывать, пока не достигнете предела своих возможностей. Делайте перед каждым черновиком как минимум месячный перерыв, иначе никогда не сможете оценить свою работу свежим взглядом. Не важно, насколько трепетно вы относитесь к своей книге — отложите ее. Достаньте и снова отложите. Повторите еще раз. Но сперва убедитесь, что знаете, что вам нужно изменить. Через чтение и обучение совершенствуйте своего внутреннего читателя. Лучший редактор — тот, что внутри вас. Слушайте его и не обманывайте сами себя.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Спасибо за интервью, Адам. Напоследок расскажите о планах на будущее и пожелайте что-то своим верным читателям из стран бывшего СССР.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Спасибо за разговор! Я приятно удивлен, что меня читают в России, Украине и Беларуси. «Записки из подполья» Достоевского — одна из главных причин, почему я пишу прозу. Мой следующий роман — «Под бдительным оком» — будет опубликован «Pan Macmillan» в январе 2017. В этот Хэллоуин я наконец-то издал свою первую самиздатовскую книгу «Кто-то не будет спать: избранные ужастики», в трех форматах. Также я предлагаю вам посетить мой сайт, на котором вы найдете мои рассказы, интервью и советы по писательскому мастерству из цикла «Плач из склепа: избранные труды». Вскоре я планирую выложить в сетевой доступ мини-коллекцию коротких рассказов, «Перед тем, как ты заснешь: три кошмара» — не прозевайте!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Хоррор-календарь 2017
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀