Земля-кормилица Рассказы Очерки
В первый том вошел роман «Земля-кормилица», 16 рассказов и 2 очерка.
ПЯТРАС ЦВИРКА
Пятрас Цвирка родился 12 марта 1909 г. в семье крестьянина-бедняка деревни Клангяй, Велюонской волости, Каунасского уезда. Учился сначала в сельской начальной школе, а затем в четырехклассной Вилькийской прогимназии, которую окончил в 1926 г. С детства он мечтал стать художником, но лишь с большим трудом ему удалось поступить в Каунасское художественное училище.
Однако это училище не могло удовлетворить юношу: он искал новых, более широких путей в искусстве, искал возможностей громко, открыто выражать свои мысли и чувства. И вот в прогрессивной печати начинают одно за другим появляться стихотворения Пятраса Цвирки, а в 1928 г. вышел в свет первый сборник его стихов «Первая месса». В них так сильно звучали антиклерикальные мотивы, что книжечка начинающего поэта вызвала злобный вой в стане реакции. Сборник был конфискован. Но этот удар только укрепил в Цвирке решимость преодолевать всяческие препятствия. Кончаются его колебания между изобразительным искусством и литературой, — он становится писателем.
Пятрас Цвирка очень рано и серьезно задумался над призванием писателя, над его долгом перед народом. Он прежде всего обратился к изучению русского языка и русской литературы. Именно здесь он и мог увидеть подлинный образец писателя-гражданина, писателя-борца, проповедника самых передовых общественных идеалов. Цвирка внимательно читает, изучает творчество великих русских классиков: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Некрасова, Чехова, Горького, изучает историю русской демократической, революционной литературы.
Вскоре в периодической печати начинают появляться первые рассказы Цвирки — очень лиричные, с редкой красочностью живописующие литовскую природу, быт и людей литовской деревни. Но на фоне этой поэтической природы все сильнее выступает образ забитого нуждой мужика. На его стороне все симпатии молодого автора. Пахарь Пятраса Цвирки, труженик литовских полей, не только влачит бремя безысходной нужды, он уже начинает осознавать социальную несправедливость, чувствовать неизбежность борьбы за лучшее, справедливое общественное устройство.
В начале тридцатых годов, в результате подъема революционного движения и роста симпатий передовой интеллигенции Литвы к Советскому Союзу, молодые прогрессивные литературные силы объединились в группу «Трячяс фронтас» («Третий фронт»), которая начала издавать под тем же названием литературно-критический журнал. Пятрас Цвирка был одним из самых активных участников этой группы.
В те годы вся Литва задыхалась в тисках жестокого фашистского режима. Стоявшие у власти помещики и кулаки, фабриканты и купцы, эксплуататоры всяческих мастей, наложили невыносимое ярмо на рабочих, трудящееся крестьянство. С одной стороны, росла хищная новая литовская буржуазия, с другой — усиливалось обнищание трудящихся масс. Единственной партией, боровшейся против гнета буржуазного режима, была Коммунистическая Партия Литвы. Под воздействием ее революционной борьбы лучшая часть литовской прогрессивной интеллигенции все громче подымает голос протеста. Самыми талантливыми и сильными выразителями этого протеста были Саломея Нерис и Пятрас Цвирка.
В своем стихотворении «Доля сына-агитатора», посвященном матери, Цвирка открыто заявляет, что сын «увидел, за что надо агитировать — панов свергнуть, разделить поместья, все отдать бедноте». Далее он утешает мать, просит ее не горевать, если сына на этом пути «ждет петля», ибо он все равно готов душу свою отдать за бедняков. Уже в этом стихотворении проявляется идейность писателя, принципиальность и готовность бороться плечом к плечу с народом за его лучшее будущее.
Первые проникнутые боевым духом рассказы Пятраса Цвирки: «Слово насчет революции», «Суперфосфат», «Как старшина большак проводил», вызвали горячий отклик среди трудящихся Литвы. В 1930 г. вышел большой сборник его рассказов «Закат в Никской волости».
Буржуазия и взлелеянный ею фашизм почуяли в лице Пятраса Цвирки опасного врага. Не смея отрицать большого литературного дарования Цвирки, реакционеры обливали его ядом клеветы, бесстыдных вымыслов, пытаясь запятнать его светлое имя в глазах читателей. Но ни Цвирку, ни его товарищей не мог устрашить разгул фашистской диктатуры.
В 1934 г. Пятрас Цвирка издает двухтомный роман «Франк Крук». Роман этот, поражающий меткостью наблюдений, написанный в остро сатирическом плане, превосходным живым языком, вскоре приобрел широкую популярность. В этом произведении сатира П. Цвирки была направлена не только против ближайшего врага — литовской буржуазии, но также ярко показала всю гнусность пресловутого «американского образа жизни». Поэтому роман и в настоящее время имеет огромное политическое значение.
Условия буржуазной цензуры, а, главным образом, самый жанр произведения, не давали писателю возможности показать те живые силы литовского народа, которые, будучи долго подавляемы реакционным сметоновским режимом, наконец вырвались наружу в 1940 году.
Готовя роман «Франк Крук» к изданию на латышском языке, П. Цвирка внес в него кое-какие поправки и сокращения.
В 1947 году, работая над «Франком Круком» для русского издания, П. Цвирка подверг роман коренной переработке. К сожалению, безвременная кончина писателя прервала подготовку «Франка Крука» для русского издания. План ее был намечен только вчерне. Не имея возможности целиком выполнить намерения П. Цвирки в части переработки отдельных глав, при сокращении романа редакция руководствовалась указаниями покойного. Главный персонаж его, сын кулака Пранас Крюкялис, отправляется в Америку, где быстро осваивается с обстановкой, находит благоприятную почву для проявления своего кулацкого характера. Предательство рабочего дела, вербовка своих же земляков в американскую армию, жульнические операции — все служит главной цели Крюкялиса — сколачиванию капитала. И вот он уже владелец крупной похоронной фирмы, отрекается от своей фамилии, превратившись в Франка Крука. Вернувшись в Литву, Крук мечтает приумножить свои богатства путем различных махинаций. Однако в «независимой» Литве уже успела вырасти собственная буржуазия, не желающая уступить своих прибылей непрошенному гостю. В этом романе Пятрас Цвирка не только с беспощадной меткостью изображает американский «рай» с его жестокой эксплуатацией и надругательством над человеком, — он вместе с тем разоблачает всю фальшь болтовни о «независимости» Литвы.
В следующем, 1935 г. вышел занимающий центральное место в творчестве Пятраса Цвирки роман «Земля-кормилица», рисующий жизнь литовского крестьянства после пресловутой «земельной реформы».
В Великую Октябрьскую социалистическую революцию трудящиеся Литвы пошли по одному пути с русским народом. В огне революционной борьбы в конце 1918 г. родилась Литовская Советская республика. Тогда литовская буржуазия, призвав на помощь иностранных интервентов, утопила в крови завоевания трудящихся. Однако литовский народ продолжал борьбу за землю, за свои права. Поняв, что одним террором и насилием не подавить движения трудящихся, буржуазия обратилась и к другим методам. Испытанным средством явилась «земельная реформа». Власти объявили о своем решении урезать земельные угодья крупных помещиков, они трубили о «реформе», как о величайшем акте демократизации страны, выдавая ее за правительственную заботу о благосостоянии широких народных масс. Но это было гнусным обманом народа со стороны буржуазии. Буржуазное правительство распределило земельные наделы (предпочтение отдавалось тем, кто сражался за укрепление буржуазной власти), совершенно не обеспечив новоселам экономической основы, которая позволила бы им закрепиться на этой земле. Мало того, новоселы должны были выкупать полученные наделы, что с самого начала ввергло их в неоплатные долги. В то же время за крупными помещиками сохранилось много земли, все постройки, живой и мертвый инвентарь, а за отчужденную землю они получали от казны щедрое вознаграждение. Истинный смысл этой «реформы» впоследствии цинично разъяснили сами ее авторы и проводники. Так, один из лидеров так называемой христианско-демократической партии, стоявшей в то время у власти, в 1925 г. заявил: «Если бы не эта реформа, если бы мы оставили помещиков в том самом виде, что и до тех пор, я сомневаюсь, сумели ли бы мы устоять против большевизма». И далее: «Если бы земельная реформа не затронула наших поместий, наши имения все равно были бы разгромлены теми же рабочими, ибо опасность большевизма была очень велика…»
Буржуазия Литвы заботилась о спасении собственной шкуры.
Совершенно понятно, что результаты «реформы» не заставили себя долго ждать. Не получая никакой поддержки, новоселы быстро увязали в долгах. В то же время помещики, пользуясь щедрой помощью и поддержкой правительства, за гроши скупали наделы разорившихся крестьян и снова присоединяли эти участки к своим владениям. Душили новоселов, захватывали их наделы и местные кулаки. Началось массовое изгнание новоселов с земли, их полное разорение.
Обо всем этом рассказывается в «Земле-кормилице» Пятраса Цвирки.
Главный герой романа, батрак Юрас Тарутис, возвращается домой с фронта, полный самых радужных надежд на установленный в Литве «свободный» и «демократический» строй. Получив свой надел, он твердо убежден, что кончились годы рабства, тяжелого труда на помещика, что отныне он сам себе голова, что стремление к знанию и честный труд помогут ему стать самостоятельным хозяином. Попав с женой в Каунас, он с гордостью показывает на здание сейма: «Сейм — это палата представителей… Вот они-то и постановили, чтобы нас наделили землей. Представителей мы сами выбираем, а если они не годятся, мы — новых». «Юрас с таким удовольствием говорил: „наш сейм“, „наш полицейский“, „наши банки“, что казалось, все тут ему друзья, всем он ровня». Тарутис в течение нескольких лет с величайшей добросовестностью посещает занятия отряда «Союза стрелков», учрежденного правителями Литвы с целью воспитания вспомогательных кадров для армии и полиции, — он верит, что и ему отведена важная роль в государстве.
Но жизнь одну за другой рассеивает иллюзии Тарутиса. Либеральная крестьянская партия («ляудининки»), в которую он верил, за которую голосовал на выборах в сейм, не оправдала его надежд, надежд крестьян-бедняков. «Ляудининки», выступившие сначала с широковещательной программой, пошли по пути соглашательства с другими реакционными партиями. В 1926 году «демократический» сейм был разогнан — власть в Литве захватила самая реакционная, фашистская партия кулаков и помещиков («таутининки»). В стране воцарился террористический сметоновский режим.
Мало-помалу Тарутис снова попадает в кабалу к помещику. Сын его, которого он мечтал сделать образованным человеком, гибнет в той же усадьбе; замученная непосильным трудом, вечной нуждой и бедами, преждевременно умирает Моника, жена и верный его товарищ. Потеряв семью, лишившись всего имущества, Тарутис видит, что «в конце концов все у него отнято», и тогда он начинает понимать всю глубину обмана:
«— Неправильно землю поделили. Нам разбили землю на участки, посадили нас, нищих и голых — всяк за себя — и покинули на произвол судьбы. Разделили наши силы, разогнали, как волки стадо овец, и ну ловить, и ну душить нас поодиночке. Не надо было нарезать полоски, а жить бы без меж и вешек, рука об руку, душа в душу… Одной коммуной, понимаешь? А иначе — один наверху сидит, а сотни под ним горбы гнут…»
И Юрас Тарутис вступает на путь борьбы за справедливое устройство жизни.
Глубокий психолог, прекрасный знаток деревенского быта, тонкий стилист, Пятрас Цвирка дал в «Земле-кормилице» ряд превосходных картин, вывел целую галлерею ярких персонажей, показал, что социальное зло коренится в капиталистическом строе, что нельзя устранить это зло, не устранив самый строй, и что единственным путем, обеспечивающим трудящимся светлое будущее, является путь социализма.
Появление романа «Земля-кормилица» было большим событием в литовской литературе. В те времена даже кое-кто из писателей, считавших себя прогрессивными деятелями, воспевал литовскую деревню, как блаженный край шелестящих березок, зеркальных озер, причудливо выточенных распятий, где царствует дух единения, где нет и намека на классовую борьбу. В «Земле-кормилице» Цвирка дал злой отпор всем таким «бытописателям». Он показал раздиравшие литовскую деревню классовые противоречия. Именно благодаря своему политическому звучанию роман «Земля-кормилица» оказал большое влияние на дальнейшее развитие литовской литературы.
Кровно связанный с трудовым народом, Пятрас Цвирка с глубокой болью и страстным негодованием наблюдал, как буржуазная власть отравляла сознание народа и, в особенности, молодого поколения. В этих целях были созданы многочисленные организации и общества, начиная с опекаемых клерикалами «ангелочков» и кончая фашистским союзом «Молодая Литва», в который насильственно загонялись все учителя. Педагога, который осмеливался проповедовать в школе прогрессивные идеи, преследовали, беспрерывно перебрасывали с одного конца страны в другой, оставляли без куска хлеба. Пятрас Цвирка решил повести борьбу против этого наступления реакции, начав писать для детей и юношества. Но на этом пути стояло немало препятствий. Издатели буржуазной Литвы требовали, чтобы выпускаемые ими книги были одобрены фашистской «Комиссией по проверке книг» при министерстве просвещения. Понятно, что представлять в такую комиссию книги Пятраса Цвирки было делом безнадежным. Тогда Пятрас Цвирка стал подписывать свои книги псевдонимом К. Герутис, и благодаря этому они стали проскакивать через рогатки «комиссии». Одна за другой появились его книги для детей и юношества: «Сахарные барашки», «Лисица-царица и заинькины крестины», «Пестряки», «Стракалас и Макалас», «Напалис-трусишка» и другие. В детских книгах Пятрас Цвирка часто обращался к образам народных сказок; углубляя и подчеркивая их социальный смысл, он прививал детям в доступной им форме стремление к социальной справедливости. Книги Пятраса Цвирки для детей и молодежи имели огромный успех, переиздавались по нескольку раз.
В то же время Пятрас Цвирка продолжает расти как общественный деятель. С величайшим вниманием жадно ловит он каждую весть о Советском Союзе, от которого правители Литвы старались всячески отгородить народ, не позволяя проникнуть в страну правдивой информации о жизни Советского государства. Но, несмотря на это, до Литвы доходят сведения о созидательном труде советского народа, о его великих достижениях, о все крепнущей мощи первого в мире социалистического государства. Огромное впечатление произвел на Пятраса Цвирку расцвет советской литературы, ее крупные успехи. Со свойственной ему вдумчивостью он читает «Тихий Дон» и «Поднятую целину» М. Шолохова, «Бруски» Ф. Панферова и др. Это совершенно новая литература, изображающая новую жизнь, нового человека, насыщенная неисчерпаемым оптимизмом, глубокой любовью к родине и верой в силы народа. Своей высокой идейностью, своей партийностью она увлекает Пятраса Цвирку, углубляет его мировоззрение, открывает ему новые перспективы труда и борьбы. Он сближается с подпольными деятелями коммунистической партии Литвы и, не состоя еще в рядах партии, по существу работает, как настоящий коммунист.
В 1936 г. вышел новый роман Пятраса Цвирки «Мастер и сыновья», посвященный отображению событий 1905 года в Литве.
В 1938 г. выходит из печати новая книга рассказов Пятраса Цвирки «Повседневные истории», изображавшая «будничную» жизнь Литвы при буржуазной власти. Острые социальные противоречия сказывались в любой области жизни, в каждой повседневной мелочи. Мастерски извлеченные на свет «повседневные истории» производили потрясающее впечатление, заставляли читателей задумываться над окружающим, искать путей и средств борьбы. Слава Пятраса Цвирки распространяется в самых широких кругах трудящихся Литвы. Много восторженных писем присылают ему рабочие, крестьяне, передовая интеллигенция, учащаяся молодежь. Пятрас Цвирка становится самым популярным литовским писателем.
Наконец осуществляется давняя мечта Пятраса Цвирки о поездке в СССР. Он вернулся из Страны Советов еще более убежденным сторонником советского строя, полный боевой решимости. Его глубоко взволновали огромное уважение и любовь, которыми в Советском Союзе окружены писатели и работники искусств. Он нашел новых, искренних друзей в среде советских писателей, убедился в их чутком интересе к литовскому народу, к литовской литературе и к нему, Пятрасу Цвирке, как одному из самых выдающихся ее представителей. На русский язык был переведен его роман «Земля-кормилица», и таким образом было положено начало популяризация литовской литературы в многомиллионных читательских массах Советской страны.
Не имея возможности рассказать в печати полностью все свои путевые впечатления литовским читателям из-за свирепствовавшей тогда в Литве цензуры, Пятрас Цвирка шел к рабочим, студентам, молодежи и там рассказывал о своей поездке.
Теперь он всеми своими произведениями, своим пламенным словом ведет борьбу за социалистический строй.
Когда в 1940 г. в Литве рухнул фашистский режим и литовский народ восстановил советскую власть, Пятрас Цвирка со всей присущей ему страстностью и энтузиазмом стал бороться за укрепление молодой республики.
Освобожденный народ Литвы оказал своему верному сыну, любимому писателю, величайшее доверие и уважение: Пятрас Цвирка был избран в депутаты народного сейма. Затем он вошел в состав полномочной делегации литовского народа, посланной на сессию Верховного Совета СССР с ходатайством о включении Литвы в состав Советского Союза. Пятраса Цвирку избирают депутатом, а затем и членом Президиума Верховного Совета Литовской ССР.
В 1940 г. Цвирка был избран председателем оргкомитета Союза советских писателей Литвы и стал редактором первого литовского советского литературно-художественного журнала «Раштай». Тогда же он написал первые рассказы о Советской Литве («Дуб» и др.). В 1940 г. Цвирка вступил в ряды коммунистической партии.
Когда немецко-фашистские захватчики напали на Советский Союз и оккупировали Литву, Цвирка вступает в первые ряды борцов против немецкого фашизма. Написанные им в этот период рассказы, статьи, его лозунги каждым словом метко бьют по злобному врагу, подымают боевой дух литовских частей Советской Армии и партизан, сражающихся в тылу против гитлеровских оккупантов, призывают на решительную борьбу против фашистских захватчиков, за победу Советского Союза. Книжки Цвирки, изданные им в годы Великой Отечественной войны: «Карающая рука», «Серебряная пуля», «Рассказы об оккупантах», литовские воины Советской Армии брали с собой в боевые походы. Эти книги сбрасывались с самолетов на территорию временно оккупированной врагом Литвы и быстро распространялись в народе. Их читали рабочие, крестьяне, молодежь. Слово Пятраса Цвирки воодушевляло на борьбу, поддерживало веру в победу.
Пятрас Цвирка не ограничивался одним литературным трудом. Он всегда чутко и живо откликался на все явления общественной жизни, всегда готов был выступить в печати и по радио по острым политическим вопросам дня. Беспощадно бичевал он последышей буржуазного национализма, пособников фашизма.
Последние рассказы Пятраса Цвирки: «Депутат», «Поцелуй», «Песня» и другие, ясно показывают, как проникновенно он чувствовал всепобеждающую силу советского строя, как ярко умел запечатлеть образ нового человека. Он начал писать роман «Река не возвращается вспять». Судя по фрагментам и наброскам этого романа, Цвирка задумал показать широкую картину жизни Советской Литвы в годы послевоенной сталинской пятилетки. Преждевременная смерть не дала ему осуществить творческие планы. Пятрас Цвирка умер 2 мая 1947 года.
Унаследовав самые лучшие демократические традиции литовской литературы, Пятрас Цвирка не только обогатил ее блестящими страницами, — он был одним из первых писателей Литвы, усвоивших и воплотивших в своем творчестве новые животворные идеи — идеи борьбы за коммунистическое будущее.
Пятрас Цвирка вместе с Саломеей Нерис стал родоначальником литовской советской литературы; зорким глазом писателя-коммуниста он увидел в жизни Литвы первые ростки нового, социалистического быта, запечатлел в своем творчестве образ Советского человека. Его последние рассказы, проникнутые духом социалистического реализма, являются прочными вехами на пути дальнейшего развития литовской советской литературы.
ЗЕМЛЯ-КОРМИЛИЦА
Роман
Перевел Б. Ларин
Медленно в глубокой тишине наступал пасмурный облачный день. О нем прокричали петухи спящих еще деревень. И долго ни один звук не нарушал тишины. Солнечный луч, прорезав мглу, пробежал по влажным посевам.
Вдруг на лугу раздался грозный предостерегающий рев. От него затрепетали листья, испуганная птица взмахнула крыльями на верхушке дерева. Будто выплывший из озера, на бугор поднялся чалый бык; пригнув могучую шею, он вспорол сверкающими рогами дерн и остановился, раздувая ноздри.
Шея быка покрылась складками. Он поднял голову, глянул в даль налитыми кровью глазами и с ревом спустился в долину, сотрясая на острых рогах, как венок победителя, кусок зеленого дерна.
Там, где затихла дрогнувшая под бегущим быком земля, по лугу разбрелось большое стадо. Из усадьбы, от длинных построек под красными крышами, шли по дорожкам группами люди; поблескивали косы, виднелись тонкие грабли.
Начался страдный день. Где вчера еще широким ковром цвела отава клевера, сегодня привольно паслись кони, коровы, телята. Неподалеку от них вокруг костра, разведенного из сухого пырея и мха, плясали ребятишки.
Незадолго до полудня к гуденью молотилок присоединилось несмолкаемое блеянье овец, которых загнали для стрижки в загородку у водопоя, овцы жались к ограде, носились по кругу, а пойманные, мелкой дрожью дрожали под ножницами. Пять-шесть работниц с помощью пастухов ловили их, хватая за шерсть, опрокидывали наземь, связывали им ноги и стригли нежную густую волну. Ягнята прятались за матерей и ни за что не хотели отдавать своих теплых шубок.
Из загона доносились голоса.
— Лови этого толстяка!.. Ну и парень! С овцой не справится, а туда же, за юбки хватает!
Подпасок в длинном ватнике, схватив сильного барана за рога, сначала волочился, спотыкаясь, за ним, но будучи не в силах остановить его, растянулся плашмя. Девушки с хохотом бросились ловить барана, помня старую примету: первая, кто во время стрижки овец поймает барана, — этой же осенью выйдет замуж.
— Марце, бесстыдница, за что ты хватаешь!
— Не пускай его в свою сторону! Быря! Быря!..
— Ага, попался! Держи-ите!
— Вырвался твой муженек! Баран — муж, баран — муж! — хохотал подпасок.
В стороне от подруг, за колодцем сидела одна из девушек, она — как и овца под ее ножницами — совсем не подавала голоса. Только изредка девушка поднимала голову и, глубоко вздохнув, отбрасывала рукой, в которой были ножницы, падавшие на глаза волосы. Окончив стрижку, она распутывала овцу, опустившись сначала на одно колено, потом на другое, и, опираясь о землю, тяжело поднималась: неловко, непроворно ловила она другую овцу. Подпасок поглядывал на нее с таким любопытством, что девушка невольно еще более замедляла бег; сама чувствовала, как ей теперь тяжело, даже вредно бегать, напрягаться.
Работницы имения давно уже заметили в ней перемену. Хотя девушка и старалась казаться при них веселой, но в женских-то делах они разбирались. Догадывались, что ей сейчас не до веселья. От горьких ночных слез под глазами у девушки залегли темные круги, руки без обычной легкости шевелили граблями, она теперь не состязалась с подругами в песнях и в работе, держалась особняком. Притворным проворством и живостью хотела она обмануть сплетниц, но это ей удавалось все труднее и труднее.
По усадьбе пошли толки о ее беде. Богомольные ханжи высчитали даже месяц ее грехопадения и дознались про отца ее ребенка. Да это и не трудно было: девушка добрых полгода с батраком Тарутисом один орешек грызла. Обнявшись, возвращались они вдвоем с работы, ужинали одной ложкой. На вечеринках девушка была до того верна своему Тарутису, что, не спросясь у него, ни плясать, ни игры водить ни с кем не ходила. Все говорили: Тарутис вьется около милой, как хмель вокруг липы.
Но вот ранней весной с песнями ушли добровольцы, а с ними и ее парень; и слуху о нем не было, где он, жив ли. Только близким друзьям он говорил, что идет сражаться против панов за братство и свободу. Вернулся он через год, весной, солдатом Литовской республики — с длинной саблей на боку, в шинели с бронзовыми пуговицами, в обмотках. День-другой соседи видели его зеленую фуражку под ее окном… потом он снова как в воду канул. Снова где-то далеко сверкала сабля молодца, а девушка затревожилась, загрустила… С той самой поры злые языки и нашли себе работу.
— За медом-то хорошо лазить, а как пчела ужалила, ой-ой-ой!
Вот и сейчас, чуть только девушка принялась ловить овцу, одна из стригущих работниц сказала вполголоса:
— Вишь ты! самую маленькую ловит. Уж не в силах. Вот и верь мужчине! Выкурил папиросу и бросил. Загубил жизнь девушке.
— Ну какая это гибель! Ни он, ни она не виноваты. Так получилось… и все. А если бы со мной так вышло, я наплевала бы на всех и растила бы себе ребенка.
— Тебе легко болтать, а ей он жизнь испортил. Не с одной так. Кому она теперь нужна?
— Не бойся, найдет себе другого скорей тебя! А что хорошего, что ты в девках состарилась, — отцвел твой венок, никто даром не возьмет. А я чуть замечу, что старость подходит, мигом ребеночка себе заведу!
— Заводи, эдакому добру никто не позавидует.
— И заведу. И выращу. Коли у меня материнское сердце, — я и пекла не побоюсь.
— А потом порохом вытравлять будешь!
Здесь от века держались правила, что без церковного брака девушке нельзя иметь детей. Если незамужняя девушка приносила ребенка, церковь и люди звали ее распутницей.
Боясь людской злобы и проклятий, вся охваченная болезненным страхом, покинутая любимым девушка травила плод тайком от всех.
В этом ей помогла известная во всей округе «лекарка» Ванагене, лечившая ее порохом. Снадобье этой ведьмы чуть было не погубило девушку. Едва живая, она два дня пролежала в поле под холодным дождем, пока ее не нашли работники из усадьбы. Но плод так и не был уничтожен. Он проснулся и бился, как рыбка в сетях.
Вот почему одна из работниц упомянула о порохе, а другая, ее звали Марце, заступилась за бедняжку.
Подпасок отпустил какую-то остроту, и все так и покатились со смеху, пока маленькая толстушка Марце не остановила их:
— Вы над чужой бедой только смеяться умеете. Пошли, пошли, бесстыдницы! Бедняжка должна от вас прятаться, как от злых собак.
— Эге, Марце, барана поймала, так уж и малютками хочешь обзавестись. Ха-ха-ха…
— Высовывай, высовывай свой язык, сейчас остригу! — грозила Марце ножницами одной из хохотушек и, отойдя, крикнула той, о которой сплетницы только что судачили.
— Обожди, Моника, я тебе помогу.
Поймала овцу, сама связала ее, хотя Моника все время приговаривала:
— Не надо, милая Марце, я и сама могу.
— Вижу я, как ты можешь. Отдохни лучше, никто тебя не заставляет, мы и без тебя кончим. Только ты напрасно всех сторонишься. От злых языков все равно не уйдешь, а хорошие люди от тебя не отвернутся.
У Моники даже слезы на глаза навернулись. Марце всегда была так ласкова с нею потому, верно, что и сама не меньше горя повидала: она была подкидышем. Если б не Марце, Моника давно бы руки на себя наложила. Не раз Марце утешала ее:
— Когда у тебя родится ребенок, я буду его няньчить, шапочку ему сошью.
Моника слышала, как сильно бьется под ее рукой сердце испуганной овцы; она то вслушивалась в слова подруги, то отдавалась своим мыслям, но взгляд ее не отрывался от далеких голых холмов, залитых теплыми лучами солнца. Там кто-то невысокий спускался с холма, видны были развевающиеся полы его длинной шинели. Приглядевшись, Моника вдруг замолкла и выпустила из рук ножницы. Словно кто-то издалека ласковыми словами заговорил с шею. Вот идущий скрылся в ложбине. Чтобы не потерять его из виду, она приподнялась: его походка показалась девушке ощутимо близкой, давно знакомой… Вот снова, взглянув поверх овечьих спин, она увидела его.
— Что там? — спросила Марце, поглядев в ту же сторону.
— Ничего… — Моника взглядом попыталась отвести в сторону взгляд подруги, но не успела. Та угадала мысль бедняжки: она ждет его.
Обе девушки вглядывались в человека, направлявшегося прямо к усадьбе. Остановившиеся с косами в руках батраки тоже указывали друг другу на путника.
— Гляди-ка, сюда идет!
Сейчас всем стало ясно, что это военный или, может быть, только одетый по-военному. Защитного цвета шинель он накинул на плечи, фуражку держал в руке. Казалось, он остановился и помахал работникам. Девушки подумали, что это он им машет.
— Чего ему? — перекинулись работники. Тут был Балтрамеюс и Пятрас Линкусы, Дауба, Амбрутис.
— Вот опять машет. Может, это кто из плена вернулся.
Батраки увидели, что военный прибавил шагу, почти бежал к ним. Вот он уж совсем близко, перепрыгнул через канаву, остановился в нескольких шагах от них.
— Не узнаете разве? Балтрас, Йонас?! — заговорил военный, сбрасывая шинель.
— Да это Юрас, чорт побери! Жив!
— Мы-то по тебе и заупокойную отзвонили, а он, гляди, здоровешенек!
Тарутис с каждым поздоровался за руку, с каждым расцеловался. В одну щеку, в другую — по-мужскому. Потом, не говоря ни слова, будто больше не о чем было разговаривать, они стали оглядывать друг друга.
— Что же ты теперь? Может, комиссаром каким у нас будешь? Кто ты теперь, большевик или литовский солдат?
— Я за Литву в окопах сидел.
— Может, нового короля нам высидел?
— Никаких королей, — Литва теперь будет демократией. Понимаете, все — равны!
Тарутиса засыпали вопросами. Одним хотелось узнать про коммуну, другим — о братстве, и как оно будет создано. Юрас объяснил, что новый порядок учредят, собравшись, народные представители, рабочие, крестьяне — простой народ. Они-то и решат, что лучше.
Рассказал он им страшные вещи, как они загнали Бермонта в реку. Стоял такой мороз, что пули и то, кажется, не могли пробить мерзлый воздух. А они были босые, на их обоз напали остервенелые волки. Ротный-то кричит: «Ребята, смерть или свобода!» Бермонт заходит во фланг, а мы за ним — левым крылом. Бермонт на нас батарею, а мы на него — броневик. Как запустили пулемет, через полчаса очистили фронт. Некуда податься Бермонту, а ротный еще им: «Сдавайтесь, положите оружие!» Он, каналья, шасть через реку, а хвост-то и примерз. Утром глядим, изо льда затылки торчат.
Побывал Юрас и в польском плену, повидал дальние большие города. Ну и богато там баре живут! Сады у них под стеклом и зимой цветут! Траву вокруг дома они, как усы и бороду, — стригут, расчесывают. Бежал Юрас из плена, долго шел лесами, горами. Показал он и рубец на ноге, куда его ранило.
— А ты застрелил хоть одного?
— А чорт его знает! Я не смотрел, знай шпарил в них и все!
— Сколько же у нас теперь войска? С дивизию-то хоть наберется?
— С дивизию!.. Эх ты, дядя! Спроси-ка лучше Юраса, не слыхал ли он: — в Каунасе, говорят, заготовляют бумаги о раздаче земли беднякам? Может, и нам дадут? — спрашивали батраки, теснясь возле солдата.
Чуть зашла речь о земле, старики и молодежь кольцом обступили добровольца.
— А за что же мы воевали, как не за землю. Выгоним господ из усадеб вон: всем хватит! Так оно и будет. Литва теперь независимая, у нее конституция.
— Иш ты, канституция! А что это за штука?
Юрас разъяснил конституцию: теперь везде рабочие царей и королей за горло взяли. Довольно попили они пота и крови народной. Кто не работает, тот не будет есть. Литва всех счастливыми сделает. Зубы есть, будет и хлеб. Земля? За ней недалеко ходить, вот она!
— Да, кто его знает! Добром не отдадут. Пан — он цепкий.
Батраки окидывали взглядом господскую землю, словно увидели ее в первый раз. Глаза у всех смеялись. Не хотелось им отпускать Тарутиса, так смело говорившего о неслыханной власти, о Литве, о сейме, о равенстве. Не знали, верить ли ему, или не верить. Если бы в эту минуту кто-нибудь на самом деле предложил им: выбирайте себе участки земли, засевайте их, ставьте дома, ибо вы заплатили за них кровью и потом своих крепостных отцов и дедов, — они и не знали бы, что им делать. Ведь за всю жизнь они даром не получили от помещика и могильной ямы, а тут вдруг — на тебе — землю!
— Сто чертей! Я вам рассказываю, рассказываю, а вы мне ни слова. Что у вас тут нового, кто родился, кто женился, кто помер? Как Ярмала, все еще вас графским батогом благословляет?
— А ничего у нас нового, Юрас! Да, вот, как ты ушел в армию, Пятрас Гинча выбрал себе лучшего графского коня и ускакал к большевикам. Не встречал его?
Когда батраки поделились с Юрасом всеми новостями, Балтрамеюс Линкус отвел его в сторонку и — все видели — стал шептать ему что-то на ухо. Доброволец будто удивился:
— Да ну!.. Не знал я… — и поглядел на загон, где блеяли овцы.
— Пойди, хоть успокой ее. Тут на нее всех собак вешают… — говорил Линкус. — Не отпирайся, ведь это твой грех?
— Пойду, конечно… Значит, на меня говорят? Она, верно, проклинала меня?
— Хотела с собой покончить. Эх, что тут было!.. Топилась она. Потом все узнаешь. Пойди к ней, чтобы все видели.
Трудно было Тарутису, словно шел в бой. Он и сам не понимал, что творится у него в сердце… Топилась, хотела отравиться… Глупая девчонка! Что он ей скажет, с чего начнет? Ведь все время помнил о ней, всю дорогу о ней думал. Не будь ее, он сюда совсем бы не вернулся. А теперь, когда узнал, что она такая, его стал мучить стыд. Юрас поблизости увидел работниц из усадьбы и подумал: будут глядеть, вороны, как я с ней встречусь… Нарочно сперва подойду к ней, а не к ним.
Он уже подошел близко к работницам, ища глазами и нигде не находя Моники. Поздоровался с каждой, сразу повеселел, но глаза его все искали. Вдруг за колодцем, поодаль от всех, он увидел головку в красной косынке. Родная, милая косынка в белую горошину! Ее он узнал сразу. Заметив, что девушки переглядываются, он решительно заговорил первым:
— А где же моя Моника? Поди, забыла уже меня! — и сам почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Одна из девушек зло смотрела на него, это Марце. Он не выдержал ее взгляда. Отходя услышал:
— Задать бы такой кукушке! Нанесет яиц в чужое гнездо и улетит.
Слышала эти слова и Моника. Пока он там разговаривал, она прислушивалась, затаив дыхание, но не обернулась. Она решила — без слез, со всей горечью и желчью сказать ему в глаза так, как учила ее Марце: «Обманул ты меня, растоптал мою жизнь, чего же лезешь теперь? Столько я намучилась без тебя, писала тебе, ты не отвечал, что ж, буду терпеть и дальше». Моника заранее представляла себе, каким он будет ласковым, как начнет оправдываться, а она ему отрежет: «Убирайся, оставь меня! Ненавижу!»
Моника слышала, как он перепрыгнул через забор, как испуганно овцы лавой промчались мимо. Руки ее вдруг обессилели, ножницы будто сразу затупились… И вдруг в глазах лежавшей у ее ног овцы, как в зеркале, она увидела его лицо. Начал он не так, совсем не так, как она думала.
— Ну, что же ты, хозяюшка! Даже поздороваться со мной не хочешь?
— Не хочу!
— Долго мы не виделись. Забыла, значит, меня?
Моника ничего не ответила. Он опустился на землю рядом с нею, отнял у нее ножницы и пальцами за нос повернул ее лицо к себе:
— Поглядим-ка друг на друга! А, может, и поцелуемся? — он покосился в ту сторону, где остались девушки: кажись, никто не видит?
Снизу ладонью за подбородок он поднял ее лицо. Она все силилась отвернуться. Он притянул ее к себе и поцеловал в плотно сжатые губы.
— Что ты так насупилась? Сердишься, галочка? Ну, ну, улыбнись! Покажи-ка, покажи зубки!
Юрас хотел раскрыть ее губы, как лепестки цветка, но Моника не улыбнулась, посмотрела на него спокойно, как на незнакомого, а в груди ее поднималась жалость и робость. Он видел, как что-то подступает у неё к горлу, и она, словно глотнув, с трудом выдавила:
— Пусти!
Глядела она мимо него в поле. Глядела долго, потом сказала:
— Зачем ты пришел?
— К тебе пришел. А ты и не рада?
Она еще раз взглянула на него, сняла руку с его колен и прикрыла глаза. Косынка соскользнула с ее головы, и Юрас увидел коротенькую, вздрагивающую, как овечий хвост, косичку. Он обнял ее, притянул к себе. Спрятав голову под его солдатскую шинель, девушка заплакала. Плакала она не от горя, горе растаяло от первого же его слова, а от радости. Будто туча отбушевала грозой, пролилась и размягчила землю, — бирюзой цветущего льна светились ее открывшиеся глаза.
— Юрук… что это со мной… я… — голос ее прервался, как она ни старалась овладеть собой. — Я…
— Ну полно, дурочка, полно, — ласкал ее Юрас.
— Э, да у тебя разорвано, дай-ка я зашью… — говорила Моника уже спокойная, ясная, потянув к себе полу его куртки. Она вынула из кофты иголку с ниткой и с женской аккуратностью стала чинить одежду солдата.
Это проявление материнской заботы об опрятности растрогало Юраса больше, чем ее слезы. Дорогие, милые ее руки хлопотали тут у самой его груди. Окончив шитье, она наклонила голову и откусила нитку у самого его тела… Его будто в самое сердце кольнуло что-то. Он прижал ее к себе и поцеловал еще раз.
— Как хорошо ты умеешь!.. Ты сейчас совсем другой… — говорила, задыхаясь, девушка. — Я тебя издали узнала, за милю. Думала, что ты не подойдешь.
Юрас успокаивал ее, гладил и, задержав руку там, где было дитя, шопотом спросил на ухо:
— Значит, скоро уже?
Моника вспыхнула.
— Не надо, Юрас… не говори про это. Все знают, как собаки на меня лают.
Моника опять часто дышала, глаза ее затуманили слезы.
— Трудно тебе с ним?
— Ох, сколько я вытерпела. Сколько обо мне тут трепали языки, как они меня срамили… Я утопиться хотела… в воду по самую шею забрела… а вода холодная… не хотелось мне умирать… Думала, сбежал ты… все так и говорили, что ты никогда не вернешься…
— Ну, ну, не надо, полно!
— В голове туман стоял… наглупила… выпила пороху, подговорила меня бабка Ванагене. Не хотелось мне, чтобы он без отца родился, угла своего не имел бы. Вот я и решилась его отравить, бабка велела пороха выпить. Худо мне было, некому было и помочь, все внутренности перемешались. Больно, поди, и ему было… вертелся он, бился… Только большой уж был, вот и выжил. Так мне жалко потом его стало. Когда, бывало, потом он долго не отзывается, я перепугаюсь. Последнюю неделю он все спал, а сегодня, как ты пришел, он опять зашевелился. Отца почувствовал… Ну теперь не боюсь я злых языков и сплетен, ничего не боюсь, только бы он здоровым родился!..
Давно уже в усадьбе звонили на обед, а Моника все еще сидела над связанной, наполовину остриженной овцой и рассказывала солдату о своих страданиях, изредка утирая глаза уголком косынки. Рассказала, как ей написали письмо к Тарутису, как скрывала она свое несчастье и как девушки посылали связанные ими носки и варежки солдатам. Она тоже в одну пару варежек положила свое письмо. Но писала за нее грамотная подружка. Она думала, что авось письмо попадет тому, кому предназначено. Отвезли эти подарки, а ответа она так и не дождалась. Раз во сне увидела свою варежку на отрубленной руке.
Все рассказала ему Моника, даже о снах, а сама не могла наглядеться на него, лаская глазами, когда он рассказывал ей о сражениях, о независимости, о земле, о новой жизни для батраков и крестьян, обо всем том, что ей и во сне не снилось.
Потом она робко спросила:
— А ты не бросишь меня? Не бросай, Юрас. Если не хочешь жениться на такой, не женись, будем так жить. Я буду стирать тебе, буду ходить за тобой лучше матери.
Юрас не требовал никаких обещаний, называл дурочкой, растяпушкой. Ради нее ведь он сюда вернулся, ради новой жизни, которая здесь начнется!
Вдалеке от хуторов и помещичьей усадьбы Вишинскине, над речушкой, на границе господских владений стоял старый полуразвалившийся амбаришко, строенный еще графом для рыболовных снастей. Давно им уже никто не пользовался, от крыши до фундамента — понемногу ободрали его для своих костров выезжавшие в ночное пастухи. Походив, осмотрелся в этой развалине Тарутис и решил свить там себе гнездо. Денег-то у него и на коробку спичек не было. Поговорил с Ярмалой, управляющим, оставшимся после бегства графа полномочным хозяином имения Вишинскине, и тот разрешил ему здесь поселиться. А дальше он своими силами все привел в порядок: крышу Тарутис покрыл камышом с ближнего болота: натаскал мха и законопатил щели в стенах: поросший крапивой пол он выравнял и утрамбовал; кое-как сам сложил печку. Он рассуждал так: до раздела земли пройдет год-другой, всяко может случиться, а так — хоть крыша над головой будет своя. Через две недели основные работы были закончены. Глядя на свое «аистово гнездо», доброволец испытывал большую радость. В эти дни стройки он как будто снова зарылся в окопы: не мылся, не брился, спал не раздеваясь, — весь, как говорится, чешуей оброс. Наконец пришел день, который бывает большим днем и в птичьей жизни, — когда вводят в дом хозяйку и подругу.
Поднялся в этот день Юрас еще до рассвета. Раздевшись донага, он с головы до ног вымылся из бочонка холодной дождевой водой, что натекла за ночь с новой крыши, оттирая ноги, шею песком, потом надел еще с вечера выстиранную им самим рубаху, с трудом застегивая пуговицы огрубелыми пальцами, натянул старательно выбитые и вычищенные солдатские галифе, — и тут стало ему легко и весело. Бороду брить пришлось наощупь, без зеркала и без мыла, но все эти недостачи в новой жизни не могли испортить его свадебного настроения.
Когда Тарутис запер двери дома и пошел через можжевельник к усадьбе, солнце было уже высоко; он изредка оглядывался на свою хибарку, в которой они вдвоем собирались начать новую жизнь. Маленькое окошко словно подмигивало ему в утренних лучах: иди — веди свою женщину, она принесет тепло в этот дом.
Помещичьи работники решили отпраздновать свадьбу и проводы первых новоселов, уезжавших из усадьбы. Положение невесты не позволяло устраивать большого веселья, да и пустой карман Тарутиса тоже. Ввиду этого решено было отпраздновать свадьбу этой бедной пары только у молодой, а она уже сделала все, что могла: испекла свадебный каравай. Когда молодые вернулись из волости, их встретили по-старинному: девушки и парни мели перед ними дорогу, ворота были разукрашены цветными лоскутами. У дверей молодым поднесли краюху хлеба и стакан квасу. Все свадебные поезжане получили сытный обед — щи и жареную свинину. И потом молодые получили все, что припасено было сватом и кумою, что нанесли соседки. Юрас не собирался было заводить гулянье, но товарищи уговорили его:
— А почему бы нам и не попировать! Тебе ни о чем не придется хлопотать, мы сами принесем и выпивку, и закуску.
— Э! Коли уж с этой стороны из бочки не течет, пробуравим ее с другой. Когда же нам еще погулять да поплясать!
У Моники в этих краях не было ни родителей, ни братьев, только дальние родственники — десятая вода на киселе, однако, едва Линкус заиграл на своем кларнете, гостей набралось полон дом, — и званых и незваных. Кого не развеселило пиво и водка, того согрела песня: гости разговорились, стали вспоминать, как в старину справляли свадьбы, как тогда гуляли. Заговорили о стародавних временах, потом и — о свободной Литве.
До полуночи лаяли встревоженные собаки и жалобно пел кларнет. Любопытные из дальних хуторов, не попавшие в битком набитый дом, толпились под окном: всем хотелось посмотреть на молодых, а особенно на молодую, как она держится, не плачет ли, что она «такая», не прячет ли лицо от людей. Свадьба была какая-то чудная: молодая так все за столом и просидела.
— Охо-хо! Как они жить-то будут! Вздумал босой на голышке жениться. Ох, много будет слез… ой, много…
— Если в любви да согласии, — проживут. На земле постелются, небом укроются. Я, голубушка, и не так еще выходила, — за вдовца! Хоть говорят: лучше девке без венца, чем замуж за вдовца, а вот мы прожили с ним душа в душу, и чистая водица нам казалась слаще меда.
— Да вот и мы с Домиником тоже сошлись еще батраками: и как только меня ни пугали, когда я за него выходила: и спать-то мне на голых досках придется, и муж-то меня на третий день выгонит. А все это — больше от зависти. Когда завидуешь, девонька, так слушаешь, кажется, о чем и овсюг под забором шелестит. Вот увидите, хорошо будут жить Тарутисы, оба они работяги, оба молодые. Не бросил же ее Юрас с одним ребенком, не бросит и с пятью.
Все приданое Моники уместилось в одном небольшом сундуке, который молодые перевезли к себе на другой день на телеге, примостившись тут же. Этим и кончилась их свадьба. На новоселье никто их не провожал. За телегой, которую они одолжили, плелась подаренная Ярмалой коза, — шутники увешали ее лоскутками, подвязали ей на шею колокольчик.
Муж с гордостью показывал хозяйке все, что сделал своими руками: печь, плиту, кровать; даже колышек он вбил в стену для одежды. Моника в восторге ощупывала каждую вещь и все переставляла, все устраивала по-своему.
— Будем жить тут, как Адам с Евой, — сказал Юрас, не отходивший от своей хозяюшки.
Так началась семейная жизнь этой четы.
Первую ночь новоселы-молодожены провели под солдатской шинелью… Наговорившись о будущем, о лучших днях, не успели они закрыть глаза, усыпляемые жалобным блеяньем козы, как пошел сильный дождь, и холодные капли стали падать с потолка прямо на постель.
— Раньше тоже заливало, но не так сильно. Крыша еще новая. Может, потолок?
Они поднялись, перетащили кровать к другой стене, а там, где текло с потолка, подставили миску. Но и на новом месте тоже — не успели они согреться, прижавшись друг к другу, как и тут закапало. Опять пришлось Адаму и Еве перетаскивать свое ложе, а с потолка текло все сильней, капли сыпались, как сквозь решето. Так до утра маялись молодожены со своей постелью, будто гонимые самим небом, пока не развалилась их наскоро сколоченная кровать. До самого утра пришлось просидеть на печке этой паре залетевших на край болота чибисов.
Однако новоселы чинили и лепили свое гнездо до тех пор, пока не устроились так, что со спокойным сердцем могли ждать гостя, появление которого предвещал тревожный, тоскливый взгляд Моники.
Оттуда, где восходит иссиня-темная ночь, мерцая, как дно речное, усеянное серебристыми чешуйками, с северо-запада шел чудесный чародей. Золотом и киноварью покрыл он листву деревьев, кровавым соком налил ягоды калины, и под мощным его дыханием стали падать созревшие плоды.
Он появился ранним утром, нежданно, особенно потому, что они оба хорошенько не знали, как это происходит. Муж метался туда и сюда, то вспоминая о докторе, то о бабке-повитухе, но было уже слишком поздно. Пожалуй, и не поздно, еще можно было поспеть, ведь роженица кричала полдня и, словно разрываемая изнутри, несколько раз порывалась с постели.
Кричала она так страшно, что муж убежал из избы, зажав уши и не зная, куда деваться… он совсем растерялся, начал рубить хворост, потом бросил топор, кинулся к ней, крепко обхватил все более бледневшую жену руками, и держал ее, держал, пока сам не обессилел, обливаясь липким потом.
Теперь о докторе уж не могло быть и речи. Юрас не мог уже оставить ее одну ни на минуту. А там пришлось бы еще отыскивать лошадь и повозку.
Ночью она успокоилась и, бледная, с закрытыми глазами, сказала, взяв его руку:
— Дурачок, тебе самому придется мне…
Он смутился и, затаив дыхание, ждал, когда она окликнет его, когда можно будет что-нибудь для нее сделать. Он бросался то за тем, то за другим, опять садился к ней на кровать, укрывал ее до подбородка; — нет, так не хорошо: он раскрывал ее до пояса, уголком наволочки отирая капельки пота у нее на висках. Решил-таки сбегать на усадьбу к работницам, но с полдороги вернулся. Она так и лежала на спине, молча, только глаз с него не сводила, словно стыдясь; ее раскинутые руки судорожно вцепились в подушку. Волосы у нее сбились в комок, выбившиеся пряди прилипли к мокрому лбу. Одна прядка впилась в губы.
Глаза ее становились все более тревожными, она подозвала его:
— Иди же сюда, только никуда не уходи. Умру я — одна-то.
Хотела еще что-то сказать, вдруг приподнялась и откинулась, стукнувшись головой о край кровати.
— Как лед, — проговорила она и, когда он ее переспросил:
— Моника, что — как лед?
Она ответила:
— Ничего. Это я про себя…
Оба смотрели друг на друга и ждали.
— Рассказывай мне, Юрук, говори что-нибудь…
Она еще ближе притянула его к себе:
— Ободряй меня.
Муж вздрогнул от этих слов. Он прижался к ней, но раздумывать было некогда: жена начала тяжело дышать, еще крепче сжимая его руки. Но вот она выпустила их, оттолкнула его и сбросила тяжелое одеяло. Потом хотела повернуться на бок, но Юрас удержал ее.
— Тебе больно?
— Прошло. Ой, как пусто в груди. Пить!
— Пить?
Мысль о воде бросила его в дрожь, промелькнули какие-то смутные опасения, он припомнил, что какой-то роженице повредила вода, и она умерла. Или нет, то было молоко.
— Пить, малышка… Сейчас, сейчас!
Не успел он выбежать (замешкался там, пока искал кружку, пока обмывал), как услыхал её крики.
Теперь она лежала на боку, широко раскрыв глаза и уставившись в одну точку на полу. Рассвело, Юрасу показалось, что Моника смотрит на огарок лучины. Его охватила тоска, — ведь не знает, что делать. В душе он корил себя за такую бестолковость, и опять наклонился и поцеловал ее в лоб.
Заря потоком била в окна, вдали, на краю поля призрачно чернело большое одинокое дерево.
— Если тебе… — начал он, и эта неоконченная мысль как-то передалась ей. Моника в упор глянула на него. Глаза Юраса блеснули слезами. На лбу у него горел, как медная подкова, старый шрам, — когда-то в лесу его зашибло деревом. Хотя она и не слышала конца его фразы, но в ту минуту, когда оба жили одной мукой в ожидании третьего — им на радость и на горе — она прочла его мысль в глазах и, закрывай ладонью ему рот, сказала:
— Дурачок, я не умру. Откуда ты взял?
— Я этого не говорил…
На лице Моники показались красные пятна, скользя по гладкому белому лбу, как тени. Испарина исчезла, а на висках выступили две синие жилки.
— Идет… идет уже! — сквозь стоны сказала она.
Отец подбежал и увидел то, о чем раньше думал со страхом и содроганьем. Теперь он ничему больше не удивлялся. Все было так просто, никаких других мыслей не было, кроме страха за жизнь нового существа. Он не знал, так ли делает, но в ту минуту некогда было размышлять, хорошо ли так, или нет. Мать отчаянно вскрикнула раз-другой. Позже, вспоминая обо всем, они дивились, как это еще не кончилось бедой.
И тут на болезненный крик матери тоненьким писком котенка откликнулся новый человек, появившийся так нежданно и просто.
Уже не ломило позвоночник у матери, она вытянулась — длинная, тонкая. Лицо ее порозовело. Она была хороша, очень хороша в эту короткую минуту, словно вся вспыхнула.
На одну минуту Юраса охватил испуг за ребенка, который лежал рядом с матерью, еще не совсем от нее отделенный и, казалось, не дышал. Он приложил свою большую ладонь к младенцу, почти целиком покрывая все его тельце, и почувствовал отзвук своего отцовского сердца.
Дальше он все сделал по ее указаниям: поискал шерсти и перетянул ребенку пуповину.
Солнце поднялось уже высоко, когда мать погрузилась на час в глубокий сон. Из уголка губ шла слюна, и Юрас несколько раз отирал ей рот. Она, вероятно, видела сон, брови у нее вздрагивали, как крылья ласточки, улыбка выдавила ямки на щеках. Голова припала к левому плечу, уголок приоткрытого рта зиял, как кровоточащая ранка.
Проснулась она также внезапно, как и забылась, нашла глазами ребенка, потом мужа. Проглотила слюну. Видно, хотела что-то сказать. Улыбнулась отцу своего ребенка, схватила его руку и поднесла к губам — большую узловатую лапу. Юрас, не зная, что делать, дал поцеловать, вздрогнул, как от щекотки, потом почувствовал ее горячие слезы на руке. В эту минуту они были счастливы, как еще никогда. Это счастье без слов, без признаний, длилось долго. Теперь, что бы ни случилось, — никакая недобрая весть уже не смутит их, пусть неурожай, пускай неурядицы с землею.
Отец, согрев своим дыханием ребенка, поднялся и пустился бегом в усадьбу — к батракам; в двух словах он рассказал, что случилось, одолжил самовар. Сбежавшиеся женщины допытывались, — девочка или мальчик. А он хорошенько и не знал. Наконец припомнил:
— Мальчик!
Ему казалось, что все вокруг суетятся, кружатся. Марце дружески хлопнула его по спине, зачем он им раньше не дал знать. Ведь всяко могло быть. Ну и люди! — до последней минуты ждут!
Юрас смущенно оправдывался: по-жениному выходило, что только через неделю должно случиться, а когда это сталось, что уж тут!
Во весь дух пустился отец с самоваром. А вдогонку ему кричали:
— Чаю, Юрас, горячего чаю надо матери!..
— Ужо я сама приду твоего мужчинку купать!
Марце рассудила, что надо самой пойти, ведь Монике полакомиться-то нечем, даже молока нету.
— Ладно еще, что хорошо кончилось. Теперь только бы расти этому пахарю.
Марце забежала к тетеньке Ульоне. У той всегда про запас в сундуке под замком и ягоды, и грибы, и медовые соты — для лекарств — как она говорила. За это, верно, и звали ее батраки Доброй.
Усадьбу уже облетела весть о новом человеке, пришедшем в жизнь.
Добрая Ульона наложила блюдечко вишневого варенья и завернула в лоскуток целых пять кусочков хорошего сахару.
— От кисленького, я вам скажу, у роженицы сердце отходит. Помню, как у меня первенький родился, я ничего в рот не брала, только лимонный квас, доченька… Дай-ка я сама сбегаю поглядеть. Мужчина — разве он что понимает!
К полудню в избушке Юраса собралось много женщин из околотка, они окружили кровать роженицы, брали ребенка на руки, пеленали его, укачивали. Каждая знала, каковы у новоселов достатки, и каждая что-нибудь захватила с собой, одна — пеленку, другая — узорный поясок.
Ульона пообещала принести пару рубашонок, а еще одну она из большой перешьет, ее дети повырастали, больше ей уж не понадобятся.
— Ой, не зарекайся, Ульона! Я после своего второго тоже вот так говорила. А разве божью волю угадаешь? Как посыпались они один за другим — целая шестерка, и все конца нет. Нечаянно, словно играючи… Уж сколько тебе богом назначено, столько и будет.
— Да что ты, голубка, на бога возводишь! Баловство одно. Наплодишь их кучу, а как надо одеть их да накормить, — ни богу, ни чорту рогатому. Ни тебе выучить их всех, ни доглядеть, — вот и вырастают ворами. Погляди вон, как у господ: заведут себе по одному ребенку, по два — и хватит. И заботы нет, как вырастут, — и на войну не берут их, а у тебя, горемычная, сердце замирает: заберут, убьют.
— У господ, говоришь… Будто у них не так устроено… Кажись, все голыми рождаются. А вот, когда Билинаускене рожала, так доктора за доктором везли, сколько шума-то, суматохи было! А когда у тебя, — хоть околевай!
У каждой из этих женщин было что порассказать: как проходили первые и вторые роды, как одной они очень тяжко дались, а другая в тот же день встала и пошла управляться со скотиной.
Говорилось все вполголоса, словно в комнате лежал покойник. Почти все бабы находили ребенка красивым, милым, — чистый ангелочек! — и очень похожим на отца.
Звонким голосом, будто издалека, откликнулась Моника: она хотела бы назвать сына Казисом. Это в честь ее отца, которого пьяный граф до смерти засек у себя на конюшне.
Женщины согласились, что имя очень хорошее, но тем не менее принялись перечислять на память имена святых, какие только знали по календарю.
О чем только они тут не порассказали, припоминая всякие небылицы; новый человек во всех пробудил материнские чувства.
Одна уже предсказывала, что он будет ксендзом, другая — ученым.
Родился Казис поздней осенью, незадолго до Нового года, но в метрические книги его записали только в следующем году. Мать с отцом рассудили, что так будет лучше: годом позже доведется итти в солдаты.
Звонкими переливами своего неугомонного горлышка оглашая темную избушку, он наполнял счастьем сердца отца и матери, но будил в них и заботу. И не раз потом, когда они, бывало, начинали попрекать друг друга из-за недостатков в хозяйстве, когда отец ворчал за нерасчетливо истраченные деньги, небережливость, мать прижимала к груди малютку, целовала его и, плача, говорила:
— Казик, когда же ты заступишься за меня, бобик?
Отцу не нравились эти обращения за защитой к маленькому.
— Да что я бью тебя, что ли? Уж и слова нельзя сказать, попрекнуть не смей. Не надо было раздавать кудели, сама знаешь, каково ее добывать. А чем мы сами покрываться будем?
— Все равно, мне одной с ребенком на руках не перепрясть всего. И что ж поделаешь, коли такое у меня сердце, — когда просит у меня, кто победнее, — не могу отказать!
— Сердце сердцем, а и ума не теряй.
И тогда мать складывала ручку Казика в кулачек и шутливо грозила ему:
— Ну-ну! Вот мальчик задаст тяте, нельзя мамку бранить. Поколотим тятю!
Потом, играя с ребенком, подбрасывая его вверх, прижимая к груди, к лицу, Моника говорила:
— Нет, малютка любит тятю! Вот, вот: те-те-те!.. Слышишь, ягодка уже говорить умеет. Ну скажи еще раз: те-те-те! Юрук, возьми-ка его, видишь, он к тебе тянется.
И отец, чем бы он ни был занят, откладывая работу, брал малыша на руки. Но не успеет он подбросить его раз-другой под самый потолок, по-мужскому, как малыш опять просится к матери.
— К маме, бобик? Вот я, тут! Не пойдем больше к тяте, у него рот колючий, как у ежа. Тятя твой не бреется, не хочет красивым быть для мамы. Не любит он маму. О-па! Убежим отсюда! Ай, ай! Ты что это наделал, — рыбку ловить вздумал!
Если отец, увидев мокрый передник Моники, подшучивал над проделками Казика, она сердилась:
— Вот как шлепну тебя мокрой пеленкой! Нашел над чем смеяться. Тебе бы помучиться так! Не успеешь вытереться, того и гляди опять, — оба донышка дырявые.
Пришла такая пора, что добровольцу и побыть с женой и с малюткой не стало времени: крестьян и батраков растревожили вести, занесенные из городов и чужих краев последними вернувшимися домой фронтовиками и беженцами: земля, которую их отцы сотни лет орошали своим потом, будет скоро поделена между теми, кто ее на самом деле обрабатывает.
Замолкли последние раскаты боёв за независимость, благодарные соотечественники с музыкой похоронили погибших за родину, поставили на их могилах кресты, на крестах прибили доски со стихами поэтов.
Безземельные батраки, бывшие крепостные, ждали справедливого раздела богатств и земель, которые они отвоевали. Что ни день в Сармантай приезжали все новые и новые агитаторы, все разных партий, они разъясняли свои программы, и, если верить их словам, каждая из них была лучше других, более подходяща.
Весной, когда пришла пора сеять, управляющие имениями сбежавших за границу от войны и революции помещиков никак не могли заставить своих батраков приняться за полевые работы. Не действовали и угрозы выбросить их из усадебных помещений, отнять скот и все пайки, что получили они от помещиков. Батраки чего-то ждали, собирались кучками, посмеивались над вчерашними своими управителями, а если они пробовали браниться, угрожающе отвечали:
— Тише, тише, панок! Прошли те времена, когда вы у нас на шее сидели!
И батраки-издольщики, и наемные рабочие поместья Вишинскине совсем перестали выполнять распоряжения управляющего, не выходили в поле, ожидая, что скоро вся земля пойдет в раздел и от имения ничего не останется. Когда Ярмала попробовал привезти рабочих со стороны, то батраки испортили плуги и бороны, подрезали упряжь. Беря пример с новых органов самоуправления, батраки в Вишинскине избрали и свою делегацию, которая от их имени вела переговоры.
По ночам молодежь распевала под самыми окнами помещичьего дома, хозяйничала в парке, ловила без спросу рыбу в прудах.
Фронтовики подбодряли молодежь своими рассказами о революции. Недовольных, выступающих во весь голос против господ, становилось все больше.
Малоземельные и безземельные крестьяне, что еле перебивались на своих клочках, где и козу некуда было выпустить, рвались к земле и поглядывали теперь на обширные помещичьи земли, которые многих могли бы одеть и прокормить. Погорельцы, разоренные войной, ждали от правительства, завладевшего большими лесами, — строительных материалов. Одни добивались помощи деньгами, другие — зерном, скотом.
Как и другие, кому не на чем было пахать, нечего и негде сеять, Тарутис ждал больших перемен и норовил почаще бывать в местечке, чтобы разузнать там, что же будет?
Католические ораторы вели агитацию в Сармантай с балкона церковного дома, а безбожники — с плоской крыши навеса у пивной. Поэтому безбожники заклеймили своих противников прозвищем «церковных приживальщиков», а те их «партией Янкеля», по имени владельца пивной.
Спокойно и высокопарно говорил оратор христианских демократов; приложив руку к груди, он размахивал другой, рисуя светлую и сытую жизнь народа, когда будет править его партия. Все эти речи, афиши, плакаты, изображавшие чистенькие, хорошо спланированные усадьбы новоселов и сулившие возрождение и процветание, зарождали в сердце Тарутиса чувства собственника. Хоть ничего у него не было, но щемило опасение, как бы не отняли обещанного.
Было однажды так, что весь день он сидел на ограде с приятелями, угощая их из кармана горохом и рассуждая о том, как было бы хорошо, если бы скорее начали раздел имений, выборы в сейм, и тогда началась бы новая жизнь.
И вдруг он и сидевшие вместе с ним на заборе увидели бегущих с палками людей. Двух-трех Юрас узнал: вон отец с сыновьями из Вишинскине, узнал и того, в длинной солдатской шинели. Все почувствовали, что должно что-то произойти. В толпе заволновались, над головами замелькали палки, послышались крики:
— Хлеба давайте, хватит росказней! Поговорим, когда накормите!
Оратор растерялся, хотел объяснить что-то, но десятки рук потащили его вниз. Ксендз скрылся. Оратор, брызжа слюной, неистово кричал что-то, но прошло немало времени, пока его опять стали слушать. Он старался убедить, что его партия способна осуществить чаяния обездоленных, но прежде им самим следует избрать представителей, создать твердую власть на католической платформе, и тогда будет проведен передел поместий.
— Знаем, панок, твою переделку! В поповских батраков хочешь нас переделать!
— Долой его! Хватит!
Оратор пытался успокоить расшумевшихся, но толпа бушевала все сильнее. Одни кричали, что нечего его больше слушать, другие требовали, чтобы ему дали закончить.
— На тот год об эту пору закончит!
— Граждане, прошу слова! Граждане!
— К чорту! Стаскивайте этого горбатого святошу!
— Уймитесь, еретики, чтоб вам сквозь землю провалиться! — размахивала старуха длинными четками над головой подпрыгивающего и не своим голосом взвизгивающего коротыша. — Псы вы окаянные, псы!
— Закрой-ка ты, баба, свое хайло! — сразу перестав визжать, двинулся к ней коротыш, замахиваясь кулаком.
Оратор безуспешно силился еще раз успокоить толпу. На балкон, почти рядом с ним, упала глыба дерна с корнями дерева. Юрас отошел от забора посмотреть, как баба, вереща, хлещет четками безбожника, а когда он опять вернулся к балкону, там стоял уже новый оратор, — молодой высокий человек; улыбаясь он протирал очки и вспотевший лоб. На толпу подействовал, очевидно, его спокойный вид (уж очень долго он протирал свои очки, не начиная говорить), и это всех заставило затихнуть. Толпа смолкла. Словно пожар, сделав свое дело, отбушевал и стих.
Оратор поднял голову, попрежнему улыбаясь. Он обеими руками надел очки и оглядел всех, будто спрашивая, нравится ли он им, потом взялся за перила, пригнул голову к плечам и начал негромко:
— Граждане и гражданки!
Как только оратор почувствовал, что между ним и слушателями установилась связь, он выпрямился.
— Вот тут только что излагал вам свою программу христианский демократ… Он действовал, как опытные рыбаки: сначала замутит воду, а потом уж ловит рыбу. Как подобает обманщикам народа, этот христианско-демократический петух распевал вам о всяких небылицах. Он бранил народников-демократов и во всю мочь дул в поповскую дудку. Граждане! Не попадайтесь на удочку этим темным дельцам! Давно ли, спрошу вас, почти все литовские ксендзы шли рука об руку с царскими палачами и провозглашали со своей кафедры, что власть этого глупого монарха ниспослана богом, и ей надо повиноваться? Давно ли эти долгополые по всем нашим костелам поносили литовских патриотов — Кудирку, Вишинскаса, — осуждали их сочинения, их борьбу за независимость Литвы, как бессмысленные измышления «социалистов»! Вчера еще эти ксендзы со своих кафедр всенародно выдавали имена таких патриотов жандармам. Ни для кого не тайна, что церковные усадьбы были пристанищем для полицейских и шпиков, что после восстания девятьсот пятого года ксендзы вместе с черносотенцами плясали и рукоплескали от радости на свежей могиле нашей свободы. И все-таки ценою своей крови купили эту свободу сыны литовских крестьян!.. А что делается теперь? Черные сутаны опять хотят заслонить лучи свободы и утопить Литву во тьме…
В толпе зашумели, послышались голоса:
— Безбожник!
— Большевик!
— Граждане! Не верьте наговорам поповских прихвостней. Они хотят вас вновь поработить своему Риму. Власть их силится опутать нашу страну сетью монастырей — гнездами черносотенцев и ханжей, да ксендзовскими усадьбами.
Глубоко загнанный клин расколол дерево. Сторонники пономаря и органиста, как кони при грохоте пушечного выстрела, встали на дыбы.
— Чем вам мешают монастыри! За своим добром смотрите!
— Заткнитесь вы, капуцины! Дайте человеку говорить!
— Пусть говорит! Говорите, просим!
Во время этой вспышки оратор пригнул голову, сутуля плечи, и рукой ерошил свои короткие светлые волосы. Видно было по всему, что он волнуется.
— Монахи, что ж, пускай плодятся и множатся! Но вам, граждане, вам придется работать за них! Вам придется подтянуть животы, пока они будут в теплой воде душистым мылом ноги мыть.
Юрасу это понравилось, он засмеялся. Смеялись и другие.
— Тут уж нечем крыть, — этот с головой! Он правильнее первого доказывал. Коли подумать, они и вправду — ноги мыть будут, а мы опять барщину должны отбывать, — говорил Юрас приятелям, когда митинг окончился.
Ему казалось, что оратор угадал его мысли, родившиеся еще тогда, когда он сидел в окопах. Юрас почувствовал, что колебаться больше нечего. Партия его идеалов — это партия народников. И он стал завзятым сторонником левых. Теперь он каждое воскресенье ходил в местечко, так как знал, что там будет чего послушать. Только скоро ксендзовская партия перестала пускать ораторов-безбожников на балкон церковного дома. «Сицилистам» пришлось окончательно перебраться на крышу пивной.
Шли шумные предвыборные дни. Сторонникам разных партий мало уж было базара для перебранок, они спорили и в костеле, и в церковной ограде. Агитаторы правых окружили себя крепкой воинственной охраной: когда кто-нибудь начинал говорить против монастырей, ксендзов, тут выпускали послушниц, которые отковыривали от церковной ограды куски штукатурки и швыряли ими в толпу безбожников. Попадая в кого-нибудь, воительницы радостно визжали:
— Вот ловко! Так тебе и надо, некрещеный бес!
По временам возбужденные агитаторами, толпы вооружались гнилой картошкой, горохом, смолеными палками и атаковали позиции противника, стаскивая с бочки ораторов. После стычки многие уходили с оторванными рукавами, подбитыми ногами.
Юрас, сам того не замечая, поплыл по течению; он срывал со столбов и с кладбищенской стены воззвания и плакаты христианских демократов, расклеивал свои, разносил по деревням кипы прокламаций. Жена его из-за этого, ночами не могла спать, места себе не находила. Раз он вернулся со шрамом на подбородке и, когда Моника приперла его к стенке, стал изворачиваться и сказал, что, поскользнувшись, расшибся. Она знала, что муж соврал, и просила, упрашивала его:
— Не знаю, зачем ты туда лезешь, словно у тебя нет ни жены, ни ребенка! Зачем тебе путаться в эти дела, смотри, еще угонят тебя на каторгу! А землицы нам не дадут, попомни мое слово!
— Скажешь тоже — на каторгу! Ты все думаешь, Моника, что царь еще на престоле. Если бы в Литве все вот так забились по углам: — «не лезь, не путайся не в свое дело, езус-мария!» — паны по сей день бы нас на собак меняли! Пусть только попробуют не дать нам земли, мы им сейчас — революцию!
До батраков усадьбы Вишинскине и окрестных безземельных крестьян дошла наконец весть, что землемеры и члены землеустроительной комиссии завернули и в их края. В первую очередь, они беспощадно национализировали самое большое в округе поместье — Памитувис. Через несколько дней они нарезали земельные наделы, понаставили межевых знаков и расселили новых хуторян.
О работе землемеров батраки и безземельные рассказывали друг другу, как о неслыханной новости. Подстрекаемые любопытством люди толпою шли, ехали, скакали верхом — поглядеть, как делят Памитувис. Владелец поместья сперва наотрез отказался признать полномочия комиссии, их утвержденные властями планы, он не пустил их к себе, а когда один из землемеров попросил напиться, помещик велел запереть колодец и спустить с цепи собак. Однако, видя, что суматоха под окнами не утихает, а батраки сами, без землемеров, стали захватывать лучшие пашни, он вышел, чуть не плача, и пригласил комиссию в усадьбу. Теперь он стал приветливым. Его щедрое панское гостеприимство было так велико, что землемеры после этого угощенья уж ничего не могли увидеть в свои трубки. Три дня комиссия лакомилась индюшками, а, покончив с ними, разделила поместье.
В имении Вишинскине с нетерпением ждали приезда комиссии. Ярмала, который раньше и мысли не допускал — что и имение его господ тоже будет пообрезано, теперь вдруг на глазах у всех обмяк. Он тут так переменился, что перед самым разделом Памитувиса велел созвать к себе на совет батраков и безземельных. А такого еще не слыхали в этих краях, чтоб господа на совет за мужиками посылали.
Сошлись в панскую усадьбу работники и окрестные малоземельные крестьяне, ворчали, курили, говорили о своих делах, ожидая с любопытством, но никак не могли угадать, о чем это собирается толковать с ними графский управляющий.
Ярмала вынес графский манифест. Долго разглагольствовал он о том, как любит граф крестьян, какой он добрый, миролюбивый и заботливый — не то, что другие помещики. Словом, Ярмала, как на ладони, показал все заслуги графа, а потом объявил, что от графа пришло письмо батракам и малоземельным крестьянам его округи с большой графской милостью. Граф понимает, что теперь уж не те времена, он понимает и новое литовское правительство, он сочувствует от всего сердца, только не может поверить, что парцелляция, расхищение поместий, принесет какую-нибудь пользу самим земледельцам. Ведь может статься, что в дело вмешается иноземная армия, другая страна, видя, как неразумно поступает литовская власть, уничтожая хорошие старые порядки, — распуская батраков, которые до этого жили сытно и беззаботно, она превращает их в нищих и поселяет их на голых наделах. Граф думает так: кто легко получит эту землю, тот легко ее и потеряет. А потому он дружески советует своим батракам ставить дома на колесах, чтобы можно было их сразу свезти, когда вернутся старые хозяева.
Предостерегающая и назидательная речь Ярмалы взбудоражила народ. Одни усмехались, другие помянули графа крепким словцом; поднялись споры и препирательства. Но самого главного Ярмала, оказывается, еще не сказал. Снова упомянув об отеческой щедрой руке графа, о его христианской любви к работникам, он повысил голос и объявил, что граф решил сам разделить свою землю. А уж кто получит участок от графа, у того никакая власть потом ее не отнимет, так как документ о передаче земли будет подписан графом собственноручно. Землю от графа можно будет получить по договору, с выплатой в рассрочку. Вот уж на этих-то участках можно будет спокойно и пахать и сеять.
Графский манифест вызвал бурное возмущение среди большинства батраков и безземельных. Нашлись и такие, что не прочь были хоть сейчас подписать графскую запродажную. Другие, колеблющиеся, решили выжидать. Пока еще было неясно с этой «независимостью». Многие приняли ее, как мелодию песни, слова которой были непонятны. А Ярмала растравлял эти сомнения и тревогу через своих приспешников, распуская слухи, что приедут из Варшавы графские сыновья и перевешают всех, кто посмеет строиться на графской земле.
Только горсточка работников решительно не поддавалась и не шла в графскую западню. Тарутис, как один из борцов за независимость Литвы, не мог оставаться равнодушным к растущему среди его земляков недовольству новой властью. Он отправился с делегацией в город и, вернувшись, разъяснял батракам:
— Дураки! Пожалует вас граф участками на кладбище. Мы узнали от властей, что он с польскими легионами против Литвы идет. Теперь подорожала не его земля, а его голова. Мы говорили с самим председателем. И что, вы думаете, он сказал? — Ни пяди мусора графу!
Эти новости сразу отбили у всех охоту заключать с графом сделку. Ярмале это было — как нож в спину! Куда девалась его спесь и заносчивость!
Когда в Вишинскине приехала комиссия с землемерами, Ярмала, против ожидания, встретил их приветливо, даже вывесил национальный флаг на воротах усадьбы. Только в спешке цвета перепутал.
Когда первый заступ межевщиков стал выворачивать дерн на полях поместья Вишинскине, — кончилась власть Ярмалы, потеряли силу его бумаги. Он почувствовал себя таким же безземельным. Настали дни торжества для батраков, безземельных и тех, кто проводил реформу. Ярмала распахнул перед представителями новой власти все двери, водил их по залам, где устраивались балы, по обитым плюшем графским опочивальням, покрытым теперь пылью, как снежной порошей, и давно нетопленным. По паркетным полам графских покоев громко топали сапоги землемеров. В тот вечер по клавишам долго спавшего рояля пробежали не изящные и прозрачные, как стеариновые свечки, руки графских дочерей, будя задумчивые мелодии шопеновских ноктюрнов, — нет, выпачканные землей пальцы волосатых рук землемера выбивали деревенскую польку. А рядом две горничные расставляли и накрывали столы. Парень, которого Ярмала посылал верхом в местечко, успел уже вернуться с вином. Когда Ярмала водил членов комиссии по огромным пустым покоям, он с пылом развивал мысль о том, что тут со временем можно будет открыть сельскохозяйственную школу, так как прекрасно сохранился парк с его редкостными деревьями, уцелели даже графские теплицы.
Гостей усадили за стол. Управляющий имением ухаживал за ними, как только умел. Изображая патриота, он поднимал тосты за независимость Литвы и даже попросил сидевшего у рояля землемера сыграть национальный гимн. Все были порядком навеселе, с графскими бокалами в правой руке, с дымящимися папиросами в левой деятели земельной реформы весело горланили и распевали.
Шум и музыка, какой не слыхивали со времени немецкой оккупации, пение землемеров привлекли батраков. Но войти в залу, где веселились господа, они не смели, как и во времена графа; стоя под окнами, они перекидывались замечаниями.
— Ишь, собачье благородие, как примазывается; теперь, того и гляди, отрежет себе лучший надел.
— Отмерим мы ему два вершка выше пупа! Ведь сказано, что землю получат только армейцы и бедняки.
— Эх, Юрас, с неубитого медведя шкуру продаешь! Нет, я не из того теста сделан! Меня не проведешь! Вот увидишь, что дело так обернется, как граф напророчил.
— Чего он напророчил?
— Не помнишь! Что дома на колесах придется ставить. Попомните мое слово: что польский пан, что литовский — все равно: барин обманом живет. Не графу, так Ярмале, а руки целовать придется.
Со всех сторон по тропинкам, по межам стекались крестьяне в Вишинскине посмотреть на раздел земли. В поле, за усадьбой у ольшаника народ собирался кучками; рассевшись на краю канавы, старики угощали друг друга табачком и внимательно следили за работой землемеров. Вокруг сновала молодежь. Парни ловили девушек, те с визгом и хохотом убегали от них. У всех были такие веселые, праздничные лица, как будто они вышли на маевку. Кто посмелее — подбирались к землемерам, просили позволения посмотреть в трубку, обещая за это всюду помочь им. Среди счастливцев, поглядевших в астролябию, был и Тарутис. Когда он вернулся к своим, кто-то из любопытных спросил его:
— Видел что-нибудь?
— А как же! — улыбаясь, ответил Тарутис, — граф забился в болото и ногти грызет. Пойди погляди.
— И шутник же этот Юрас!
Приковылял сюда с костылем и дряхлый старик, заросший пухом седины, много лет пролежавший в постели, — захотел посмотреть работу землемеров, так как и до его заросших шерсткой ушей донеслась весть о крахе царств и дележке земель.
Он был глух и не мог расслышать, о чем это с таким веселым лицом рассказывает Тарутис обступившим его мужикам. Старик хватал за рукав то одного, то другого и просил сказать ему, кто это такой, о чем говорит и что случилось. Какой-то шальной парень нагнулся к самому его уху и прокричал:
— Царя убили, Николая. Война будет у шведов с японцем. Окопы будем копать.
Детски-голубые глаза старика от этих слов прикрылись морщинистыми веками; внимательно склонивши голову и помолчав с минуту, он крепко закусил мундштук своей самодельной трубки еще здоровыми зубами и разом выпустил клуб дыма.
— Ты кого это дразнить вздумал, ровня он тебе, что ли? — напустились на озорника старшие.
— А он все равно не слышит. Можно какую хочешь парцелляцию в ушах у него устраивать.
Вокруг старика и дразнившего его парня собралась толпа. Тарутис наклонился к старцу и долго выкрикивал ему:
— Вот получим мы землю, будем сами ею распоряжаться! А толстопузым теперь крышка. Все будем работать, все равны будем. А тебя, дедушка, как старшего, судьей выберем. Ладно так будет? а?
— Насмеется и отец умерший, и сын неродившийся. Ох, вы, недотепы! — изроня мудрые слова, отшатнулся от Тарутиса старик. Из-под густых, посеребренных сединой бровей блеснули столетние глаза, он смотрел на землемеров, нарезавших наделы земли из графского поместья, и не знал, сон это или явь.
Однако далеко не всех окрылило надеждами обещание воли и земли. Веками опутывали, веками обманывали крестьян, и они привыкли не верить помещику и его дареным калачам. И теперь многие в этой парцелляции подозревали подвох, волчью яму для простого человека.
Только молодежи, не знавшей всего прошлого, но уже успевшей накопить горестный опыт своего века, виделось все это в лучшем свете. Собравшиеся тут с лопатами парни — все дети крепостных, живучая поросль извека истребляемой кнутами, розгами и голодом породы — шумно спорили и шутили, словно веселые могильщики прошлого.
И в груди Тарутиса поднималась тревога и какое-то веселое возбуждение, когда он вслушивался в разговоры соседей, оглядывая ожившие под весенней зеленью просторы полей, по которым сновали люди, втыкая вешки. Впервые земля под ногами стала свойской, понятной; будущие ее владельцы брали ее в горсть и растирали, рассматривали, гадая, хороша ли она будет для посева, легко ли возьмет ее плуг.
Юрас переходил от одной группы к другой и, не умея иначе выразить свою радость, бранился:
— А разрази вас! Вот поглядите, какая здесь длинная деревня вытянется. — Он носил на руках своего восьмимесячного пахаря, показывал его всем и объяснял, что сын должен присутствовать при разделе земли и похоронах графской и помещичьей власти.
Наконец пропахана была первая межевая канавка, вкопан первый межевой столб, отделяющий поле поместья от земель новой деревни. Каждый, у кого был какой-нибудь инструмент, спешил помочь в этом важном деле; а остальные засыпали могилу графа голыми руками. Межевой знак высился, как страж крестьянских полей. Какой-то шутник тут же напялил на него, словно живого, свою заношенную кепку.
Так, шаг за шагом, мужики и бабы под предводительством землемеров продвигались по полям еще безымянной деревни, вступая в новую жизнь. Никто не задумывался, как же создано это новое, только все чувствовали, что Вишинскине забурлило, как весеннее половодье, и нет такой силы, чтобы остановить его.
Несколько позднее, одалживая соседу лопату, Тарутис любил приговаривать:
— Смотри, чтобы не затерялась! Я ведь берегу ее для музея. Я первый межевой столб деревни Клангяй этой лопатой вкопал.
Скоро установили и другие межевые знаки, пропахали межи, теперь уж не между поместьем и крестьянской вотчиной, а между полосами Йонаса и Казиса, Тадаса и Юраса. Поля были поделены так, что тем, кто хочет получить больше, дали землю похуже, местами заболоченную, а кто брал меньше, тем дали участки повыше, посуше. Юрасу как армейцу предоставили выбирать чуть не самому первому. Ему достался неплохой участок на увале, с лужком, примыкающим к небольшой пересыхающей летом речушке. Кроме него, тут же получил участок еще один армейский старшина, а остальные достались его друзьям: Линкусу, Груодису, Даубе, Бепирштису и нескольким пока еще незнакомым крестьянам из околотка.
Закончив раздел земли, комиссия тут же поздравила крестьян и пожелала им преуспеяния в новой жизни. В эту торжественную минуту Юрас, не отдавая себе отчета, выступил вперед и заговорил:
— Уважаемые граждане и уважаемая комиссия! — он сильно волновался, запинался и без нужды выкрикивал, не зная, куда девать руки. — Я хочу сказать чистую правду. Мы, мужики, говорят, пьяницы и невежи, но ведь мы ютимся в гнилых подвалах. Если мы, мужики, значит, не могли получить образования, и неграмотные, а потому, дескать, глупые, так уж прощенья прошу! Нет, мы не глупые и мы не виноватые. Круглый день мы работали, чтоб кормить дармоедов, а по ночам надрывались для себя. Это очень горько, граждане! Смешного тут ничего нет. Ну, а теперь, когда мы отвоевали волю и независимость, мы заживем иначе! Теперь эта земля наша! Милости просим, уважаемая комиссия, к нам в гости годика через четыре — через пять, когда на наших нивах заколышется урожай. Может, и не так вкусно будет наше угощенье, как у помещика, но мы угостим от чистого сердца!
— Валё! — закричали крестьяне: они уже научились этому возгласу на митингах.
Речь Юраса понравилась всем, не говоря уже о Монике, которая чуть не заплакала.
Прежде чем разойтись, новоселы переглянулись и без долгих сговоров послали в усадьбу к землемерам делегацию: может, господа не откажутся вместе с ними вспрыснуть земельку… Потом, глядишь, и слезами придется, а сперва водочкой следует.
Перед тем, как переселяться на новый усадебный участок, Тарутисы разобрали свою избушку и стали ждать соседской помощи, чтобы перевозиться. Несколько ночей им пришлось спать под открытым небом. Накануне переезда они до поздней ночи просидели на бревнах, толкуя о том, как расположиться, как устроиться на новом месте.
Погода была тихая. Ветки засохшей березы, недвижные, черные, как пиявки, впились в угасающее небо. Наговорившись, Тарутисы прижались поплотней и смотрели в темноту над полями. Они смотрели в ту сторону, где через год будут лаять собаки, мерцать огоньки, поскрипывать ворота, где начнется жизнь.
Усталость и ночь брали свое, они почти задремали, положив малыша себе на колени — одному головкой, другому ножками. Вдруг далекий крик заставил их встрепенуться, как от холодной струи; крик долетел и затих в просторах полей.
— Что это?
Крик повторился отчетливей прежнего, с той стороны, где были их новые наделы. И вот еще раз, казалось, совсем близко, чуть ли не за бревнами разобранного дома.
— Спаси-и-и-ите…
Юрас вскочил, протер глаза, прислушался. Еще раз донесся крик. Потом глуше, дальше, как будто кричавшему зажали рот.
— Господи Иисусе, куда же ты, Юрас?..
Юрас схватил большой кол и не мог оставаться на месте, — его так и тянуло туда, откуда доносились крики о помощи. Моника насилу удержала его. Внизу в овраге шумела разлившаяся река.
— Сама не знаю, что это со мной… Дура я, мне кажется, что вот вот придет граф с солдатами, передушат, перебьют нас. Уже несколько дней так. Может, и там… Слушай, никак опять кричат! Господи помилуй, ой, боюсь!..
— Да никто не кричит, угомонись ты! С кем-нибудь в дороге беда стряслась, телега завязла или перевернулась. Сегодня днем я там проходил, — Кланге вышла из берегов, снесла мост, может, кто и провалился. Услышишь тоже! Иди уложи ребенка.
Юрас успокаивал жену, но сам только о том и думал: кто бы это мог так кричать, словно его душили?
Недолго томила эта загадка. Утром пробежали мимо мальчишки и рассказали, что в новых наделах кого-то убили. Бросив работу, Юрас пошел за ними: кого убили, что они болтают!
По дороге повстречал знакомого.
— Тут вот недалеко от тебя Пятраса Гинкуса убили, а ты и не знаешь. И сейчас лежит там. Народу сколько сбежалось! Я ходил: его и узнать нельзя, всего изрезали. Ждут полицию.
— За что же? Кто убил?
— Все говорят, что Жилайтисы. Нигде их не могут найти. Скрылись. Несколько дней все перекорялись с ним. Землемеры не очень заметно провели межу от речки, а Гинкус уж начал запахивать клеверище. Они и говорят, — наша земля, а Гинкус — моя! Не уступает, хоть тут что! Сегодня мы ходили смотреть: он и запахал-то какую-нибудь лишнюю сажень, не больше! Ну, пошли они к старшине. А что старшина, что он может сделать — спрашивайте, мол, у землемера. Вчера Жилайтисы вернулись с базара под хмельком и позвали Гинкуса мириться. Говорят, распили еще бутылку на берегу. Когда уже смеркалось, я видел, как они тащились через поле и перебранивались, все из-за этой межи. Мне и невдомек было. А ночью слышим, кричит.
— Мы тоже слышали.
— Так-то, Юрас! Я уже раз сказал и еще раз скажу: прольется еще кровь из-за этого клочка глины, из-за него брат на брата с ножом пойдет.
Юрас ничего не ответил. Подойдя к безмолвной толпе, он увидел лежащего ничком скорченного человека, прикрытого ветками, из-под которых виднелась только всклокоченная, покрытая запекшейся кровью и грязью голова и впившаяся в землю пальцами, посиневшая рука. И тут же Юрас поклялся в душе: «Никогда из-за этих межей, из-за этой горсти грязи не встану я на соседа».
Убийцы были пойманы, суд отнял у них землю и присудил к пожизненному заключению. Скоро на окропленной кровью земле отстроилась новая деревня, названная Клангяй по имени речки; первые домики были немногим выше межевых столбов. В графской усадьбе, как многие и ожидали, остался хозяйничать Ярмала; имение Вишинскине было названо «образцовым хозяйством».
Между добрыми соседями пролегли узкие межевые линии. Нужда и каждодневные заботы порождали жадность и зависть, плодились обманы и хитрости. Врастая корнями в новую землю, новоселы, как порознь посаженные деревья, были предоставлены самим себе и в одиночку боролись с ненастьем. И одного за другим — что ни год — вырывали бури из их рядов.
Когда Юрас и Моника выходили в поле или на покос, им приходилось брать с собой и малютку. Родители укутывали Казика пеленками и всяким тряпьем и сажали его в бочонок без донышка, чтобы он мог все же играть там и никуда бы не уполз.
Казик был тихий ребенок, не плакса, его круглые большие глазки неустанно ловили облака, колыханье травы и редко наполнялись слезами. На каждый новый звук отзывался малыш вздрагиванием, а когда над ним пролетала ворона или куропатка, он разевал свой беззубый ротик, выпускал хлебную или сладкую жвачку, запрокидывал головку и тянулся ручонками за птичкой. Он ловил и облака, а потом глядел в свои ладошки, не поймал ли что-нибудь, — таким близким, ясным, таким доступным казалось ему все это.
Бывало, когда покос или борозда спускались в ложбину, гнездо Казика скрывалось из глаз. Тогда родители прислушивались, опустив на минутку вилы и косы, и, если до них не доносился плач, продолжали работу. Только, когда Моника, наклонившись над снопом или ворохом сена, замечала, что скопившееся молоко просочилось сквозь рубаху и каплет на землю, она бросала работу и бежала к своему сосунку. Часто она заставала Казика в горьких слезах, с распухшими веками, вспотевшего от крику или завалившегося в изнеможенье на дно бочонка. А раз натерпелась она и страху, набегалась довольно, когда бочонок нашла опрокинутым, а от малыша ни следа. Моника, как птица над разоренным гнездом, носилась с криками во все стороны, не зная, куда ей метнуться. Ей пришло на ум, что ребенка унес орел или украли цыгане. На крик подоспел Юрас. По примятой траве он нашел след беглеца, пробиравшегося на четвереньках с замазанным землею личиком по направлению к дому.
— Ах ты, бедняжка, слезиночка ты моя! — приговаривала Моника, давая малышу полную грудь.
Тут же стоял Юрас, смотрел, как она кормит малютку, и думал о брошенной работе.
— Ишь, загляделся, уж не захотелось ли и тебе, — шутила Моника, отнимая грудь у ребенка.
Муж ворчал, что они целый день провозились с мальчишкой, другие уж давно управились с работой, а они всегда последние.
— Да что я, нарочно? Виновата я, что ли? — сердилась Моника, — сам видишь, как я мечусь, то снопы вяжу, то ребенка пеленаю, не знаю, как и поспевать. И растрепанная-то, и мокрая… Кабы не кормила его, и силы бы у меня больше было.
Юрас предлагал: оставляй дома, запирай двери, — поплачет, поплачет и уймется.
— Ну и отец! Тогда лучше запри ребенка в хлеву, пусть свиньи присмотрят за ним.
А самого Юраса вот так и растили. Уходя из дому, родители, батраки, засовывали его вместе с братом в мешок, привязывали мешок у стены или у кровати, запихнув им в рот по краюхе ячменного хлеба, — хоть подохни, из мешка не вылезешь. Дышать кое-как можно — и ладно. Краюшка солеными слезами пропитается, — вот и вкусно. Так-то было. А в шесть лет он уж у ксендза стадо пас; бывало, ноги закоченеют, так Юрас их в коровьем помете отогревал. В пятнадцать лет он в первый раз сахару попробовал. Нещадно били его за всякую малость, сколько раз до крови избивали…
— Это у тебя такие родители были! А я своего малютку, свою слезиночку, так растить не буду, — говорила Моника, убаюкивая ребенка.
Слезиночка росла на их глазах, полнея и хорошея с каждым днем, с каждым часом. И каждый день с первыми лучами солнца надо было бежать в поле и тащить с собой бочонок. Юрас изворачивался, придумывая то одно, то другое, но никак не мог выпутаться из долговых сетей Ярмала. И задолжал-то ему немного — когда строил себе гумно, но долг из года в год не уменьшался, а рос. Да еще нарастали проценты, которые Ярмала соглашался «скостить» только за отработку (но чтобы вдвоем с женой) в его огороде или в саду. Не раз бывало: на своем поле колос осыпается, или на лугу дождь сено гноит, а позовут, — надо бежать в усадьбу. Не пойдешь — разгневается хозяин, попадешь в опалу, а следующей весной не хватит семян на посев, и Ярмала ничего не даст.
Каждая невзгода в семье, несчастье в хлеву, неудача на пашне выбивали Тарутиса из колеи; это так его хватало за сердце, что он не мог ни спать, ни есть. Беда тогда с ним! Сядет темный, как ночь, где попало, на куче щепок, на пашне опустит безжизненные руки, немой, как камень, и глядит вдаль.
— Что же ты молчишь, чего рассердился? Думаешь, мне легко, когда с тобой такое творится. Поговорил бы со мной, успокоились бы оба.
— Поговорили бы, успокоились! — вырывается тогда у него, — мироед этот опять меня за горло схватил: должен-де в усадьбе отрабатывать. Глаза выпучил, кричит: «Смотри ты у меня, Тарутис! Подговариваешь батраков больше восьми часов не работать, в политику их вовлекаешь! Получил даром землю из поместья, должен бы благодарить». А я ему: «Никого я не подговаривал, я просто рассказал им, как в других странах… там и работники сами хорошо знают, чего им добиваться. А за землю — уж извините! Никто мне ее даром не давал, я ее своею кровью добывал». Тут уже о семенах и заикнуться не пришлось. Ярмала накинулся на меня, почему это так долго в усадьбе не показывался, надо теперь три дня в саду у него ямы копать.
Так шли дни, — и как бы плохо ни приходилось новоселам, им еще верилось: будет лучше.
Только в порыве раздражения ворчал на жену и ребенка Тарутис, — обычно же мальчик был его утехой, особенно когда начал ходить. В тот день Тарутис был на пашне и вдруг увидел бегущую к нему Монику, босую, с распущенными волосами. Он подумал было, что в доме несчастье или пожар, — Моника размахивала руками, не то плача, не то смеясь.
— Казюкас, — донеслось с ветром до отца. Он сбросил с плеча торбу с семенами и устремился домой. Моника сидела на полу и держала мальчика за ручки.
— Ходит, как старичок, ты только посмотри! — не могла удержать свою радость Моника. — Он и сам смеется до упаду. Ну, ягодка, ну, карапузик, ну-ка, ножками топ-топ!
И правда, чуть она отпустила его ручки, Казик замахал ими, как только что вылупившийся цыпленок крылышками, и, с радостным писком протопав несколько шажков, упал в объятья матери.
Моника рассказала мужу, как она увидела, что Казик начал ходить: она чистила картошку, а он тут же играл очистками, вдруг слышит, — не то кряхтит он, не то смеется. Подумала, не подавился ли шелухой, обернулась, а он идет к ней от кровати, отдувается и бредет вперевалочку.
Родители не могли отойти от него. Юрасу захотелось подбросить его к потолку, он позволил ему дергать себя за волосы, говорил, что скоро сынок и за плуг возьмется. Моника не умолкала:
— Вот радость-то! А мы боялись, что сыночек калекой вырастет, совсем ходить не будет. Век буду благодарить бога или не знаю кого, что в живых остался. И совсем я тогда голову потеряла, надо же было мне связываться с этой ведьмой Ванагене! Можешь теперь бить меня за это, Юрас, как собаку. Что за радость — этот сынок! Бу-бу-бу, мой маленький…
Возвращаясь в поле, Юрас забыл обо всех неполадках, он шел и думал: «Одни любят следить за всходами на своих полях, другие не нарадуются, когда у них растут земельные владенья или кучи денег, третьи упиваются несчастьем и разореньем брата, а мы, бедняки, плодимся, и в детях, может, — все наше счастье. Ведь славно, когда такой карапузик становится человеком».
Осенью, когда Тарутис немного освободился от работ в усадьбе и на своем поле, он принялся за окна в жилой половине избы, из оставшихся досок он смастерил для сынка помост у дверей, а другой такой же — возле печки, чтобы зимой было где посидеть босоногому малышу. Потом огородил палисадничек перед домом.
— Вот тебе, Моника, и садочек для руты и для луку. Ты подожди, заведутся у нас лишние деньги, — посмотришь, как я тут все устрою. Куплю кольев, огорожу весь наш надел. Ярмала давно обещал дать саженцев — несколько яблонь, ранет и японских, — разведу настоящий ботанический сад. Тогда, пожалуй, и о нашем житье в газетах напишут, — любил пошутить наш доброволец. — Пригласим к себе в гости президента, пусть поживет в той половине избы! Захочет — выйдет в сад, влезет на яблоню — полакомится нашими яблоками. Мы его сыром, яйцами угостим, а он нам, новоселам, речь скажет…
— А ну тебя! Начнет тоже рассказывать! Никак не можешь попросту, по-людски, — сердилась Моника.
Переселившись из лачуги в избу, семья Тарутиса не могла нарадоваться новому гнезду. Правда, в нем нехватало еще не только «ботанического сада», но и пол не был настлан, стены не отделаны, даже пары стульев для гостей не было. По углам и у стен проросли ячменные зерна, из-под кровати тянулся росток запавшего гороха, но зимние морозы уже были не страшны Тарутисам; иногда они даже любовались своим домом, возвращаясь с поля.
— Наша изба — что приходский дом, правда, Юрас?
— Я же говорил, что тут только президенту жить!
Юрас хлопотал не об одном только доме, скотине, семенах. У него давно уже был еще один замысел; чтоб осуществить его, он дожидался только долгих зимних ночей.
Не раз краснел он на людях вместе с самой Моникой, когда оказывалось при случае, что она не умеет не только читать, но и написать свое имя. Когда надо было подписаться на брачных документах, она так застыдилась, будто сделала что-нибудь нехорошее, и должна была признаться, что неграмотна. Юрас хорошо запомнил, как старый ксендз взял ее за подбородок, будто маленькую, и сказал:
— Такая красивая девушка, и глаза умные…
Кто его знает, был ли это упрек девушке, или у ксендза другие были мысли, но у Моники выступили слезы на глазах.
«Разве она виновата, — думал тогда Юрас, — разве виноваты все мужики, что господа держат их в темноте, свободной минуты не дают, чтоб поучиться. Толстосумам — и богатство, и книги, утехи науки, и всякие фортепьяны, а нашему брату и куска хлеба не хватает. Нет, погодите, в нашей Литве так не будет!
твердил он, вспоминая мудрые слова.
Моника меньше его сокрушалась, что не умеет писать. Но когда приносили от старосты какие-нибудь бумаги для подписи, она говорила:
— Я могу только крестик поставить! — и, беря в руки карандаш, вспыхивала от смущения.
— Ну, погоди, — заметил как-то Юрас, — я тебе расскажу кое-что об этих крестиках. Ведь люди сами не понимают, что они распяты на этих крестиках. Знали бы грамоту — видели бы свой путь. А то вросли в землю, как пни.
Он думал о соседях, о людях страны и своего класса, что живут в кромешном мраке хуже кротов. Они целый день трудятся, как волы, ради корки хлеба — измученные и оборванные — смотреть на них жалко. И так с незапамятных времен! Одна утеха — как стемнеет, завалиться на печь и храпеть, пока не начнет светать, а там опять копошись в пыли, в грязи. С тоски от этой бессмысленной, бесцельной жизни одни пьянствуют, превращаются в скотов, за безделицу готовы удушить друг друга или подколоть ножом. Другие ищут утешения в костеле, но и там ксендзы поносят их в своих проповедях, оскорбляют, называют распутниками, а как им жить — не скажут.
Юрас верил, что только грамотность, только книги могут исцелить этих темных людей; когда-то его розгой подбодряли к ученью, а теперь он был одержим жаждой знаний, читал все, что попадалось под руки. Единственное принуждение оставило у него добрые воспоминания, это принуждение учиться. Он был уверен, что люди, когда все будут читать газеты и писать, быстро разберутся в том, что хорошо, что плохо, и тогда исчезнет обман и насилие.
— А по моему разумению, не так, — раздался несогласный голос, когда он толковал об этом среди своих односельчан. — Дай ты нам эту науку, еографию, или как бишь ее, не станем мы от этого счастливей. Я стар, многое помню: ничего не скажешь, люди теперь не такие темные. Когда я еще пастухом у графа был, пришло как-то письмо в деревню, так за две мили пришлось ехать, чтобы найти, кто бы его прочел. Во всем нашем приходе ты не нашел бы и двоих грамотных, а теперь мальчишки в науке больше тогдашнего ксендза разумеют, да что из этого? Как были мы голые да глупые, так и остались. Ты говоришь, — просвещение, жизнь идет вперед! Прежде на войне стреляли друг в друга из мушкета, кололи штыком, — теперь ученые люди придумали, как лучше истреблять людей. Еще и газы изобрели. Ты не обижайся, Юрас, ты ведь в деревне самый передовой, больше меня знаешь, а по моему разуму все же не так выходит. Не мозги нам новые нужны, а животы. А коли хочешь знать, самую жизнь надо менять! Деньги, богатство, ненасытность — вот всех бед причина. От этого люди звереют. Все голыми родимся, хоть одного мать в шелка, другого в лохмотья пеленает, да вот неравны мы… Через то, Юрас, мы счастья не знаем, что землю свою на полоски кромсаем, а не заодно… не коммуной живем.
Тарутис не внял в словах старика той правде, какая открылась ему много позже, и все спорил упрямо:
— А зачем, дедушка, пословицу сложили: за выделанную шкуру десять невыделанных дают?
— Будешь ты счастлив, когда царство нищих утвердится. А я тебе еще другую пословицу скажу: богатому и чорт кашу варит, а у бедного и в сычуге кость.
Начались долгие ночи, и в доме Тарутиса при свете ночника пошло ученье. Моника уже несколько вечеров сидела над букварем, — елозя локтями по столу и прижавшись к мужу, она следила за его указательным пальцем. Изредка слышалось спокойное дыхание ребенка или стрекотание сверчка, но шипенье и сопенье за столом заглушало все эти звуки. Не очень то сладок был корень ученья молодой женщине, она охотно пряла бы или молотила всю ночь, только бы не набивать голову этими мертвыми значками, из которых должны были выйти потом слова и мысли, а чего доброго и замечательные истории. Чем больше торопил муж Монику, тем горше ей было.
— А-а-а-а, ба-ба-ба, — тянула она, словно колыбельную песню.
— Еще раз, еще! — подбодрял ее муж. — Вот уж, кажется, и выучила.
Армеец облегченно вздыхает, они устраивают перерыв, Юрас наливает керосину в лампочку, они улыбаются друг другу, — все как будто бы идет хорошо.
Но вот Монике надо повторить, а она уже забыла несколько букв, путает их, глядит на мужа, словно силится их припомнить, словно ей стыдно, и вдруг на нее находит отчаяние:
— Не хочу! Ишь, вздумалось ему, как маленькую. И ни к чему мне это, и никогда я читать не буду! Дырявая голова у меня, никогда не выучусь.
— Ну, заблеяла, как овца, когда ее по хвосту стриганули. Не бойся, от этого зубы не выпадут. Ну, говори, как эта называется?
— По-моему они все одинаковые, хоть убей, не отличаю одной от другой! Ну тебя, выдумал мою глупую голову мучить, пошли бы лучше спать, как все люди…
— В угол поставлю! — грозно говорил Юрас, изображая учителя. Взяв ее руку и водя по книге, он ласками и шутками заставил повторять буквы. Только она начала выговаривать букву «м», как муж не выдержал, расхохотался.
— Лучше чем у овцы получается: мэ-мэ! — покатывался он. — Ладно, давай дальше! Лед уже тает, — давай, давай!
Моника, на самом деле, вытерла обильные капли пота на лбу. Не знала, сердиться ей или смеяться вместе с мужем. Она по-своему обычаю хлопнула его по спине.
— Еще и хохочет! У меня того и гляди голова лопнет. Вот не знаю этой, не знаю, не знаю, — упрямилась Моника, и в эту минуту она показалась мужу молоденькой, маленькой. Глаза их остановились на следующей букве, для Моники она словно горой поднялась, никак не перевалишь через нее.
Она оттолкнула книгу и убежала к кровати, но муж поймал ее, и в углу уже слышался шопот:
— Да ты что, с ума сошел? Отстань, ребенка разбудим!
Она хотела скинуть через голову юбку и скорее в кровать, но муж подхватил ее на руки и понес к столу, припевая:
Он усадил голосящую, как пойманная гусыня, Монику за стол. Уговорились выучить еще одну букву и тогда итти спать. Как крепкий орешек разгрызла Моника еще один столбик букваря, теперь можно было погасить свет.
Пользу науки, которую не хотела признать Моника, Тарутис излагал по-своему, со свойственным ему юмором:
— Погоди! Ты теперь, как наш Казик, учишься ходить. Взрослому, конечно, куда труднее — слишком засиделся. Но одной ногой ты уже уперлась — скоро пойдешь, вот увидишь, — другим человеком будешь! Перед тобой откроются врата рая. А то там — без азбуки — картошку чистить для святых заставят.
Она жаловалась, обняв мужа за шею. Рядом посапывал малыш, а Юрас, лежа на спине, подобрав ноги, в шутку или всерьез говорил в эту осеннюю ночь о светлой жизни. Без науки белого хлеба не отведаешь, да и черного не всегда поешь. А выучившись грамоте, реки остановишь, повернешь их теченье в новое русло, заставишь горы звучать и в скале проход пробуравишь.
— Скажешь тоже! — толкнув его локтем в бок, бормотала Моника.
— А ты сама сообрази, чего только инженеры не настроили, чего только профессора не, выдумали: и телефоны, и поезда, и мосты, и самолеты всякие. Свинье легко живется: ни тебе бриться, ни молитвы читать, ни ксендза бояться! А каждый ведь норовит, если уж на свет народился, получше свой век прожить. В хлеву родиться и умереть в хлеву — мало чести. Каждый, Моника, хочет побольше света, повыше умом подняться. Вот разживемся, в углу поставлю полку с книгами, — сможешь читать всякие истории. Откроешь одну книгу — про Америку, возьмешь другую — про Африку, где обезьяны живут: нужно будет тебе подписаться, — ни платить за это не надо, ни перед другими шею гнуть. А слепой и на гладкой дороге спотыкается.
— Спишь уже? — спрашивает он.
Моника задремала. Ребенок проснулся, испугавшись первого в своей жизни сна, и стал плакать.
— Хватит твоих сказок! Ложись ты с краю, я хочу поспать, а то он меня замучил.
— Не моя вина.
— А чья же?
— Может кто из картошки выскочил, когда я на войне был. Разве у бабы узнаешь?
— Вот как дам тебе по роже за такую болтовню, — так ногами до неба достанешь. Умней ничего сказать не можешь! — замахнулась Моника, притворяясь рассерженной, но Юрас поймал ее руку, притянул и крепко обнял ее. Это он нарочно ее поддразнивал. — Придвинься, рыбка, поближе! — Насчет ребенка он мог быть спокоен. Не раз Моника приговаривала: вылитый отец, как две капли воды, — словно желая убедить, что общий плод лежит тут между ними, — яблоко между двумя перевившимися ветвями яблони.
— Придвинься ближе, рыбка, — шептал Юрас.
День за днем — из одной беды в другую, так проходила жизнь Тарутисов. И каждый шаг новоселов сопровождался то слезами, то смехом маленького создания. Казюкас с каждым днем вытягивался, все лучше учился ходить, держась за юбку матери, и голосок его звенел радостно. Моника любовалась ямочками на его щеках, в которых журчал его серебристый смех.
Говоря словами Юраса, вместе с ребенком училась ходить и мать, только ей наука давалась трудней и медленней. Много вечеров отняла у них общественная молотьба и трепка льна, но Юрас не отступал от своего решения. Бывало, сидят они за букварем, повторяют буквы, а Казюкас сидит на кровати или на полу, прислушивается и повторяет за ними:
— Бу-бу-бу, му-му-му…
— И не стыдно тебе! Этот карапузик раньше тебя выучится. Ну, что тут написано? Язык проглотила?
Если во время такого урока за окном раздавался лай собаки, Моника, бросив все, пряталась за печку. Ей стыдно было перед людьми, что они таким делом занимаются, боялась деревенских пересудов.
— Смотри, сдеру с тебя шкуру! Нашла чего стыдиться! Еще и жмурится, как кот на сало. Скорей за стол!
Понемногу Моника одолела стыд и страх и не капризничала больше, хотя в деревне и начали поговаривать, что армеец готовит жену в министры. Растаял лед в голове у Моники, и вместе с сыном она начала выговаривать первые слова. Как Казюкас научился по-своему называть корову, собаку, холод, мясо, так и она с помощью мужа стала читать буква за буквой несложные слова.
Вдруг легко и весело ей стало читать по книге. Детские картинки букваря точно ожили в ее глазах, точно зашевелились. Юрас водил пальцем по буквам, а она, пошептав про себя минутку, читала слова вслух без единой ошибки.
Она и раньше знала, что под волком написано — «волк», под мухой — «муха». Она так и говорила, но раньше это не доставляло ей никакой радости, раньше она обманывала и мужа, и себя. Все время буквы казались ей глубоко загнанными в доску гвоздями, и она часто во сне вытаскивала и отдирала их; а дома соседей и овцы на лугу, и каждая корова — тоже казались ей во сне буквами книги, но, как она ни переставляла их, как ни гнала, слов не получалось. И сон и работа не ладились.
И вдруг все в голове прояснилось, словно пелена спала, буквы уже не мешались с предметами, они словно исчезли, и Моника радостными глазами читала «волки», чувствуя, что никого не обманывает, потому что она слышала слог за слогом, читала слово за словом, дальше и дальше, захлебываясь от радости.
Учитель радовался не меньше ученицы: не успеет он показать ей слово, нарочно открыв книгу с конца, где потруднее, а Моника уже читает его. Немая заговорила. Сердце Моники билось, раздувающимися ноздрями она втягивала воздух, смеялась и читала звонким, незнакомым Юрасу голосом все новые и новые строчки, походя на ребенка, впервые произнесшего ма-ма. Она схватила руку Юраса, прижала ее к лицу, поцеловала и почувствовала на глазах слезы.
Уложив в корзинку семь вареных яиц, маленький хлебец, соли в бумажку и бутылку молока, молодожены собрались в Каунас. Она нарядилась в свое лучшее батистовое платье. Приятный запах фабричной материи прямо-таки опьянял молодую женщину. Ведь она в первый раз надела это платье и, перед тем как выйти в путь, она вертелась и прихорашивалась, просила мужа там обдернуть, тут застегнуть, сама, послюнив ладонь, разглаживала какую-то складку. Юрас сказал: совсем по-городскому!
Прюнелевые ботинки пришлось выпросить у подруги, пообещав ей, что Моника наденет их только в городе, а в дорогу отправится босиком. Ботинки были великоваты, в носки пришлось набить бумаги. Юрас надел перекрашенные в черный цвет солдатские штаны, сапоги с высокими голенищами и подстриг на затылке волосы. В праздничной одежде, статный, он так помолодел, что Моника готова была приревновать его ко всякой женщине.
Малыша оставили у жены Линкуса, та обещала присматривать за ним, а чтоб он, пупка, не плакал, — дать ему и молока и сахару.
В местечке, перед тем как сесть на пароход, Юрас ради такого случая купил коробку папирос. Хоть он и не был завзятым курильщиком, он на пароходе задымил и похвалил приятный запах табака.
После обеда они приехали в Каунас. Моника никогда не бывала в большом городе, хотя давно мечтала, чтобы хоть раз в жизни увидеть его. Юрас пообещал: «Вот подожди до осени, управимся с работой, испечем ситного и поедем, как господа». Но неожиданное обстоятельство заставило собраться туда раньше. Моника всю зиму недомогала, жаловалась на колотье, а весной совсем свалилась. Надо было, не откладывая, показать ее доктору.
На их счастье погода на Троицу выдалась хорошая, воздух был теплый, чистый. Одно удовольствие было сидеть на палубе и разглядывать всякие невиданные вещи, и шляпки, и платья. Моника впервые ехала на пароходе и насмотреться не могла на сменяющихся пассажиров, то с детьми, то с багажом, то с букетами цветов. Забыла она и про свою болезнь. На одной пристани возникла ссора: какие-то двое колотили пыльными мешками бородатого цыгана, — все пассажиры устремились посмотреть на драку, и пароход вдруг сильно накренился; раздались крики, топот, и Моника подумала, что пароход тонет. Юрасу пришлось долго успокаивать ее, объяснять, отчего это произошло, но она испуганно уцепилась за его руку и все охала, как бы поскорей добраться до Каунаса, а уж оттуда, хоть убей, она пешком домой пойдет. Когда пароход загудел, она снова перепугалась, зажала руками уши, и Юрас после этого все дразнил ее:
— Гляди, сейчас загудит! Видишь, пар идет! Вот уже!
А она, глупая, опять насторожится и просит его:
— Не дразни меня! Когда он гудит, мне так и кажется, что мы тонем.
Увидев вдали показавшуюся колокольню костела, красные крыши дворовых построек барской усадьбы, разбросанные по краю крутого берега местечковые домишки, прилепившиеся, как ласточкины гнезда на высокой крепостной стене, она дернула Юраса за рукав:
— Каунас!
— Какой там Каунас! В такие домишки там господа и оправиться не ходят. Когда увидишь Каунас, у тебя в глазах засверкает. Вот это город! Только поглядывай, чтобы автомашины носа не отхватили.
И вот, наконец, Моника увидела издалека город. В тихой воде отражались величавые колокольни, высоченные трубы заводов, всюду белые, красные стены, мимо проплывали пароходики, свистками приветствуя друг друга. Из кают стали подниматься на палубу пассажиры, укладывались, одевали детей, заранее готовились высадиться в городе, а Юрас рукой показывал жене еще издали мост, ратушу, здание семинарии с костелом.
— А который тут дом Баужа? — спросила она о хозяине, у которого служила ее двоюродная сестра.
Юрас ответил, что домов здесь тысячи и знакомых трудно найти, но когда пароход подошел ближе к берегу и можно было разглядеть гуляющих по набережной горожан, матерей с детскими колясочками, Моника увидела на балконе какую-то женщину, машущую платочком, — она тотчас помахала ей в ответ и все твердила, что это и есть ее двоюродная сестра. Когда они вышли в город, Моника сразу же потащила мужа к этому дому, хотя они оба не были уверены, что это тот именно дом, и тут Юрас назвал ее дурой. Но ведь Моника только хотела поскорей найти место для ночлега. Сестра говорила: «Когда будете в Каунасе, непременно заходите ко мне, дом номер шестнадцать, возле рынка». А теперь придется таскаться с этой корзинкой. К тому же Моника была так напугана рассказами о городских карманщиках, что еще дома, потихоньку от мужа, зашила десятку под подкладку его пиджака. Она шла и все оглядывалась, не крадется ли за ними какой-нибудь вор. Но навстречу и сзади шло столько народу, все так толкались и торопились, что она не знала, как тут ходить, хотя муж еще на пароходе учил ее: всегда держись правой стороны. Ухватившись рукой за локоть Юраса, другой прижимая к себе корзинку, чтобы кто-нибудь не вытащил оттуда яиц, она держалась правой стороны и все-таки задевала прохожих. Муж показывал ей дома, витрины магазинов, объяснял, что в них выставлено, а к тому же нельзя было не провожать глазами автомобилей, мчавшихся с какими-то странными гудками, похожими то на петушиное кукареканье, то на блеянье овец.
Никогда в жизни не надеялась Моника повидать таких чудес, столько народу, столько улиц, магазинов. Все ее влекло, манило, ей хотелось все посмотреть, все услышать.
— А вот, а вот, Юрас! — она показывала на толстого господина в черном, с цилиндром на голове, вылезавшего из машины. — Что это у него на голове?
— Не показывай пальцем! — сердито заметил муж, — здесь так не принято. Должно быть, министр, я видел, они все носят такие.
Юрас решился спросить полицейского, что это за дом, и тот, вежливо приложив руку к козырьку, объяснил, что это здание сейма.
— Там сейм, говорите? — переспросил он, словно не совсем еще уверившись, однако очень довольный учтивым подтверждением полицейского. Ему, простому человеку, оказывают такое уважение! А приятнее всего было то, что он может показать жене сейм.
— Как тебе, Моника, ни объясняй, как ни толкуй, ты все мимо ушей пропускаешь, — ворчал Юрас на забывшую это слово жену. — Сейм — это палата представителей. Раньше был царь, а теперь наши представители. Вот они-то и постановили, чтобы нас наделили землей. Представителей мы сами выбираем, а если они не годятся, мы — новых!
Юрас с таким удовольствием говорил: наш сейм, наш полицейский, наши банки. С каждым он может заговорить по-литовски, и никто его не оттолкнет, не заставит снять шапку.
Постояв перед сеймом, молодожены уже хотели уходить, но Юрас подумал, что здесь можно бы посмотреть и Монике показать, как их избранники управляют страной. Когда они подошли совсем близко к подъезду, к воротам шумно подкатила большая машина, послышались легкие шаги, промелькнула блестящая нарядная одежда, кто-то в синем встретил входящих, низко кланяясь им, и, забежав вперед, распахнул перед ними двери. Затем человек в синем вышел снова и, так как Тарутис все еще стоял, сам того не замечая, с шапкой в руке, сказал, загораживая вход:
— Ну-ка, отец, налево!
Так Юрасу послышалось. Тут смелость покинула Юраса. Следом за ним поплелась и Моника, и скоро доброволец опять стал показывать: вот дворец президента, вот трамвай, а вернее сказать, конка. Им обоим захотелось покататься на этой конке.
Много чего они повидали. Когда мимо прошел взвод солдат, Юрас остановился, закурил папиросу и заметил:
— Одеты, как генералы. А мы — босые сражались…
Монике еще и еще хотелось осматривать город, она то и дело просила: поведи меня, покажи, где этот сад, где башня, о которых ты рассказывал, где самый большой костел, а что это тут поставлено, почему у того на плечах золотые нашивки, о чем кричат эти ребятишки?
— Я бы век здесь жила, хоть впроголодь, — говорила она. — И хорошо же господам живется, кругом стекла, зеркала, ни грязи, ни…
Юрасу не хотелось жить тут, другое дело — приехать, сходить в театр… Но Моника готова была бросить землю, только бы жить так весело… Она непременно привезет сюда сына, когда подрастет, чтобы ему все это показать.
Находившись, они проголодались, и надо было найти какое-нибудь местечко, чтобы расположиться со своей корзинкой. Нашли скамейку, но едва успела Моника достать яйца, как подошел полицейский и вежливо предупредил, что здесь нельзя закусывать.
— Раз нельзя, ничего не поделаешь… — ответил Юрас.
Они зашли в маленькую, на первый взгляд скромную и дешевую закусочную, где не было посетителей, и, усевшись в темном углу, попросили чаю.
Когда Моника увидела на подносе у официантки булочки, глаза у нее засверкали.
— Хочешь? Закажи себе.
— Тогда и ты, Юрас.
— Я не хочу, по мне хлеб сытнее. Бери же! — погладил он ее по руке, радуясь, что может предоставить своей голышке хоть что-нибудь из городских благ.
Моника боялась, что это будет стоить слишком дорого, но муж успокаивал: если мы уж и булочки, приехав в Каунас, съесть не можем, так зачем тогда и жить!
Она откусывала маленькими кусочками и качала головой:
— Язык можно проглотить. Ну и еда у господ! Им это нипочем. Верно, чеколад в них кладут, — чистый сахар.
Она заставила и мужа откусить так, чтобы никто не видел.
— Вкусно, что и говорить, но при нашей работе на такой еде не продержишься. Это для писак — резиновых животов! — объяснил он.
Она завернула еще одну булочку для сынишки. Но когда Юрас спросил, сколько с них следует, сладкий кусок застрял у нее в горле.
— Верно, я не расслышала…
Они сидели и смотрели друг на друга.
— Да я готова назад все выплюнуть: господи, три марки! У нас за жирную курицу больше не получить, а тут за одну воду… Пойдем отсюда скорей, а то еще за сиденье возьмут, — говорила Моника при официантке, укладывая свою корзинку; она повязала свой платочек, смела в сторону скорлупки. — Три марки! Думают, раз деревенские, так уж и дураки…
— Каунас грохочет — все денег хочет! — многозначительно сказал Юрас и направился показывать жене городской сад. Но Моника приуныла:
— Пойдем-ка лучше поищем ночлега, я больше ничего не хочу, если опять так дорого придется платить.
Доброволец несколько раз махнул рукой:
— Да забудь ты об этих трех марках, ну их в болото! Вот, кажись, и городской сад! Нет, должно, это не тот… Нет, тот! Я и забыл, что там театр, — знаешь, где представляют, где опера.
Оперы никогда не видал ни Юрас, ни его жена, но ее двоюродная сестра, которая жила возле рынка, смотрела оперу и, когда приезжала, рассказывала: там и небо со звездами, и море; поют, как ангелы, наряжены в шелка и золото. Одних музыкантов не меньше сотни! До того красиво, что сердце не выдерживает, расплачешься; и досадно, как подумаешь, что из-за денег не всем это можно видеть.
— Если бы мне эту воперу посмотреть, ничего бы, кажется, больше не захотела, — сказала Моника, вновь оживляясь и разглядывая громадное здание, к которому они подходили. В памяти ее, как яркое видение, запечатлелась первая ее поездка на спектакль: еще до войны, совсем молоденькой девушкой ее повезли из усадьбы в разукрашенной зелеными березками телеге в Скерсяй на храмовой праздник. Этот день памятен ей потому, что она первый раз тогда танцовала. Мужчины угощали ее лимонадом, а один даже хотел насильно поцеловать ее и оцарапал ей носик. Тогда — в большом сарае она смотрела спектакль.
Ее потрясла судьба маленькой девушки, обманутой барином, так искренно та плакала, говорила, как в настоящей жизни, — такая она была хорошая, честная девушка, а этот управитель в лакированных сапогах, пообещал жениться на ней и, обманувши, бросил. Когда девушка упала на колени перед своей жалкой кроваткой, Моника, не выдержав, выбежала из сарая, чтоб скрыться от людей, забралась в ясли и долго там плакала, пока не полегчало. Вернувшись в сарай, она была очень удивлена: все позабыли уже о спектакле, убрали скамейки и плясали польку. Кто-то из знакомых подхватил ее, заплаканную, и начал кружить, но она вырвалась, сказала, что ботинки жмут. И весь вечер потом сидела, задумавшись о судьбе опозоренной девушки, словно она тут вот в сарае и жила и пропала! И много времени спустя, когда к ней стал приставать украдкой эконом в усадьбе, она вспомнила об этом представлении. И не поддавалась на уловки мужчин, пока один раз… Но это уж давно было, да и счастливо кончилось: она стала его женой.
Тут Моника украдкой взглянула на Юраса, который объяснял ей, что это называется опера, а не вопера.
Тарутис думал: «Стой-ка, уж как-нибудь да надо повести ее, пусть порадуется моя хозяюшка. Работает, хлопочет, а кроме свинарника да скота в хлеву ничего не видала, пусть посмотрит оперу. Всю жизнь потом рассказывать будет».
Он нашел афишу и прочел, что идет опера «Демон», фамилии дирижера и всех артистов, и все это стоит… он подсчитал в уме, сколько придется заплатить за двоих, и сказал Монике.
— Чтоб им пусто было, Юрас, не надо! Ты ведь говорил, что косу купишь, да еще и лампу обещал. Не для нас эти представления. Будем живы, накопим денег, тогда посмотрим.
Юрас знал, что жене очень хочется в оперу, что она получит большое удовольствие, и не уступал, хотел итти за билетом, но она схватила его за полу пиджака.
— Смотри, рассержусь!.. У нас на самые нужные покупки не хватит, а тут…
Доброволец не мог примириться с мыслью, что в родной Литве, за которую он воевал, ему не придется оперу посмотреть. Однако в конце концов он уступил жене, решив, что немного тут наглядишься, если денег нет, и снова под руку пошли они по улицам со своей корзинкой. Посидели немного на скамеечке под липой и поплелись дальше со своей неказистой ношей. В одной витрине они увидели живого зайца (или он так ловко сделан был — совсем как настоящий), копошившегося в куче конфет. В другой — красноносого человека, шевелившего ушами и предлагавшего огромную самопишущую ручку. Сколько было бы здесь развлечений их малышу! А вон — огромная булка.
— Как такую могли испечь! — дивилась Моника, но Юрас объяснил, что это не настоящая булка, а только для рекламы.
Скоро в окнах и на улицах зажглись огни. Слышалась музыка, смех. В вечернем наряде улица казалась еще роскошней и богаче.
У Моники болели ноги, подошвы горели, она шла в полузабытьи, прислонясь к мужу, опираясь на его руку. Прохожие уступали дорогу этой странной деревенской паре, в которой было что-то трогательное и забавное, точно они шли одни по собственным цветущим лугам.
У одного дома их ослепило множество ламп, около входа толпилось много горожан, глазеющих на выставленные картинки.
— Здесь, Моникуте, кино, — разные картины показывают. Тоже очень красиво. Чего только там не выделывают люди, только неживые. Гляди, какой ротозей нарисован. А тут конь прянул. Очень интересно, пойдем!
Моника почти засыпала от усталости. Ей было все равно, куда итти, только бы посидеть спокойно. У нее не было большого желания смотреть кино, она говорила, что тогда, пожалуй, на доктора не останется, лучше им поискать ночлега. Юрас не согласился: хоть кино-то тебе надо посмотреть, а ночлег мы найдем, в городе и ночью везде открыто.
Он купил билеты на дешевые места, и их ввели в темный зал. Моника несла под платком свою корзинку, она уцепилась за мужа, так как ничего не видела. Едва успели их усадить, как в темноте раздался хохот множества людей и сразу же затих. Она вздрогнула, решив, что это над ними смеются, обернулась и увидела, что все лица и глаза обращены к освещенной стене. Юрас, подтолкнув, показал ей: на стене играли светлые пятна и тени. Сначала она ничего не понимала, так все там сбилось в кучу, шевелилось и бежало, бежало, но потом она разобрала человеческие глаза, лица. Вот на минутку кто-то черный, живой взглянул прямо на нее, поднял руку и исчез. Простерлись поля, навстречу колыхались деревья и высокие травы, издали приближались какие-то точки. Они росли с необыкновенной быстротой, и скоро оказалось, что это были всадники. Кони проскакали так близко, и Моника забыла, что это изображения, она глядела на них, как на живых, закрывая одной рукой лицо, а другой ухватившись за мужа, и шептала умоляюще:
— Юрас, Юрас…
Юрас спокойно взял ее за руку, и когда она решилась, еще дрожа от страха, снова взглянуть, всадники уже исчезли. В зале часто раздавались взрывы смеха.
Ей было хорошо, тепло. Ее стал одолевать сон, с трудом размыкала она слипающиеся веки и опять видела стадо овец, потом опять всадников, скачущих прямо на нее, и едва удержалась, чтобы не сказать мужу:
— Юрас, уйдем отсюда. Так и кажется, что они сейчас наедут на меня, растопчут… ведь я глупая такая…
Потом на экране целовались, в зале кто-то чмокнул, выражая удовольствие от поцелуя, и все этому смеялись.
— Нравится тебе? — спросил Юрас.
— Очень, очень, — ответила она и погладила его руку. Немного спустя Юрас опять спросил, интересно ли ей, но увидел, что голова Моники склонилась к нему на плечо, глаза закрыты. Она спала, и он не стал бы ее будить, если бы это удовольствие не досталось им такой тяжелой ценой. Моника проснулась. Она сама стала просить мужа, чтобы он разбудил ее, если она опять задремлет, и не давал бы ей спать, Юрас стал рассказывать:
— Пока ты спала, тут показывали, как одного убили.
Она со страхом осмотрелась и больше не засыпала. Глаза Моники перебегали с мужа на экран и в темную глубину зала, она заволновалась, не знала — говорить ли мужу, или ждать, пока он сам поглядит на нее и заметит.
— Юрас, — наконец не выдержала она, едва выговаривая слова, — м-мне… сов…сем…. нехорошо…
— Что с тобой?
— Голова кружится, худо. Ты не обращай внимания, сиди, я потерплю.
Юрас забеспокоился: что тут делать? Не дожидаясь конца фильма, пока там на экране поймают удалого всадника, — он в темноте под музыку вывел ее на улицу. Было прохладно, только что прошел дождь. Капли падали с посаженных вдоль тротуара лип. Мостовая поблескивала.
Переночевали они в Старом городе на постоялом дворе. На рассвете, услышав звяканье подков во дворе по булыжнику, армеец не мог больше уснуть, разбудил Монику, и, позавтракав, они отправились к доктору. По дороге стали расспрашивать прохожих, и, наконец, разыскали доктора, но им пришлось ждать приемных часов. Когда горничная ввела их в приемную, они оказались первыми, но и здесь пришлось долго ждать.
Потом, в тот самый момент, когда пришли еще два пациента, дверь к доктору открылась, и он позвал Монику. Когда она вышла от доктора, Юрас заметил, что жена сильно побледнела, а на глазах у нее выступили слезы.
— Ну, что? — хотел расспросить он, но она жестом объяснила, что, мол, ничего, и он немного успокоился.
Когда они вышли, он спросил:
— Операции не надо делать?
— Вот и этот последний грош содрал, — пожаловалась Моника, не отвечая на вопрос. — Я уж просила, чтоб он уступил. За что такие деньги брать! Он ведь даже не посмотрел как следует. Я ему показываю, где болит, а он трубочкой грудь слушает: «Дыши еще, еще…» Я хочу объяснить, что у меня не здесь болит, а он велит молчать. Когда рассказала ему, что порох пила, он рассердился: «Вас за это в тюрьму надо было посадить». Стал кричать: «Какая ты после этого мать!» — Я плакала, не видела, что он и делал… Вот две марки, все-таки вернул.
— Что он еще говорил?
— Говорил: «Тяжелой работы нельзя тебе работать», говорил, что нервы, велел есть яйца, сливки, молочное… Вот написал что-то. Видно, не понял, что мне нужно, и все. Молодой, без бороды.
Был уже обеденный час, когда они закусили, сделали все нужные покупки, Юрас выбрал себе косу. Ему захотелось проехаться по городу, показать жене еще кое-что, но она умоляла:
— Не надо, не хочу. Уйдем скорей отсюда. — Моника уже не говорила, что век бы тут прожила. — Меня досада берет, когда гляжу на это. И часу не хочу больше здесь оставаться. Куда ни ступишь, за все плати, и везде надувательство. И доктора эти, и все — только и норовят обобрать бедняка. Лучше и не ходить, не смотреть. Наглядишься на этих нарядных бездельников, сам испортишься, чего то захочется, куда то тебя тянет… Не для нас эти магазины, окна с приманками.
Вскоре они отправились домой пешком, так как деньги у них все вышли. Рассчитали, что доберутся домой поздно вечером, а может, при случае — кто-нибудь и подвезет. Миновав большие улицы, они вышли в предместье, где тихие просторные улочки выводили прямо в поле: на них пахнуло ветром, они увидели вдали пашни, и обоим стало легко и весело. У одного из самых последних домов они увидели старика с шарманкой в толпе ребятишек. На шарманке сидела зеленая птица с большими глазами на выкате и вынимала из коробочки конвертики.
Наши путники подошли к толпе и с детским любопытством смотрели на эту птицу. На их глазах попугай вытащил зеркальце для маленькой девочки. Юрас сказал тихонько жене.
— Вот нам и опера, и музыка — что надо. Ну-ка, попытай свое счастье!
Попугай вытащил Монике колечко, завернутое в розовую бумажку. Отойдя от шарманки, Юрас прочитал, что выпало на счастье Монике:
— «Тебя влечет желание богатства, но довольствуйся только необходимым, ибо не подобает желать того, в чем небо тебе отказало. Ты никогда не будешь богат, но и большая нужда не суждена тебе. Есть люди, которые завидуют твоему счастью. Ты хочешь получить вести и вскоре получишь их. Переживаемые тобой неприятности заглушают прежние страдания. Потеря любимого близкого человека ранит твое сердце, но после этого ты изведаешь счастливую старость без всяких горестей».
Моника была очень доверчива, и напечатанное на листочке пророчество о потере любимого человека пронзило ей сердце страшным предчувствием: кто же из них первый умрет? Лучше бы она…
— Как ты думаешь, Юрас, это так нарочно написано, ведь этого не будет?
— Не будет, не будет…
Присев на краю канавы, они разулись. Свои сапоги Юрас привязал к концу палки и перекинул за спину. Город еще виднелся на фоне голубого неба, чужой и далекий, но скоро он остался за холмами и лесами. Ниже, в долине реки, раздавалось кукованье кукушки, тихое и приветливое, словно звон маленькой затерявшейся в лесу колоколенки.
Утомленные быстрой ходьбой, они растянулись на траве, чувствуя жажду, и пили воду из прозрачного ручья. Через более широкие речушки Юрас переносил жену на руках, радуясь, что, наконец, на ее щеках появился румянец.
— У меня и на душе светлее стало, как увидела в поле скотину и людей за работой. Привычка, видно, такая, что ли: только денек дома не бывала, а уж тянет к нашей землице…
После мучительных первых родов у Моники долго еще не проходило жжение и колотье под сердцем, как называла она эти затянувшиеся боли; как побитое сильными морозами деревцо, она четыре года ходила худой, бесплодной, ни кровинки не было в лице.
Ей и с одним было довольно хлопот, пока Казик не начал ходить, — бегай его кормить, всюду таскай с собой, а сил не хватает, ноги подкашиваются от усталости. Встал малыш на ноги, — гляди, как бы не уполз к воде, как бы не остался один у огня, не выпал ночью из зыбки. Так всегда и держи его при себе: в одной руке грабли, вилы или иголка, а другой веди карапуза; одним глазом поглядывай за домом, за полем, за пряжей, а другим — за малышом.
Легче стало, когда мальчик перестал требовать поминутно присмотра, сам находил игрушки, занятия и товарищей, и мать могла спокойно оставлять его в стайке сверстников. Все эти ребята военных и послевоенных лет, родившиеся в пору бед и нужды, изведали вместе с родителями тяжелую долю беженцев, — и холод, и голод, большинство из них родилось на возу, вдали от покинутых в пламени войны жилищ. Все они, казалось, были одного возраста и, как поздний посев, одинаково хилого, тщедушного сложения, — вскормленные истощенными матерями, перенесшими и страх, и горе, и тяжкие утраты. Много их было в каждом доме, в каждой хибарке новоселов: худеньких, со вздутыми от гречневой каши животиками, с шелудивыми головенками, с расчесанными от блох и клопов шейками, замурзанных, оборванных, поистине — дети горьких лет. Когда сбегались эти голыши играть в войну у околицы и барахтались в пыли и в грязи, — родная мать не могла отличить одного от другого. В первые годы голодные новоселы были не хлебом богаты, а детишками. Глядя на кишащую, как черви, детвору, родители подшучивали:
— Не иначе, придется им уши клеймить, как овцам, а то не отличишь своего от чужого.
Многим приспело время учиться грамоте, но не во что было их одеть, некогда было обмыть их, а те, кто уж годился в пастушки, слонялись без дела, — некого было пасти. Так эти желторотые птенцы всего поселка и бултыхались в лужах все лето.
В эту стайку попал и моникин сынок, и не раз возвращался он с ревом, потрепанный. Она сама слышала, как шалопаи, должно быть, перенимая у взрослых, кричали ее малышу:
— Иди сюда, Пороховичок! Скорей, Пороховичок! Будем огонь разводить!
Больно было Монике слышать это прозвище. Она жаловалась было соседкам, дети которых так называли мальчика, те побранили своих ребятишек, но чуть только Казик покажет нос на улицу, опять раздается: «Эй, Пороховичок!»
Когда Казюкас подрос и стал понимать, его обижала эта кличка, но потом он привык и не сердился. Но Моника долго была уязвлена этим и говорила мужу:
— Не надо нам больше детей, довольно с меня слез. И этот сколько здоровья у меня взял, а у самого и людского имени нет…
Когда Пороховичку исполнилось четыре года, Моника вдруг ожила, налилась, щеки у ней порозовели. Теперь она с аппетитом ела и мясное, и молочное, и всякую пищу, будь хоть сырое тесто. Все боли прошли, даже ноги уже не уставали, несмотря на то, что работы у ней не убавилось, — хватало на день и на ночь, а она все хорошела с каждым днем. Соседи, проходя мимо четы Тарутисов, смотрели, как Моника сгребает сено или другим чем-нибудь занята, и говорили:
— Что же это дальше будет, Моника? Ты такой красавицей стала, что ни одна девушка с тобой не сравнится. Свежая, белая, как пена морская.
Другие поддразнивали Юраса:
— Ох, и нравится же мне твоя жонка! Брось ты, говорю ей, своего коренастого армейца, пусть себе копается в земле, а я свою беззубую прогоню, — айда в город!
— А зачем же в город? — спрашивал польщенный и гордый своей женою Тарутис.
— Такую надо в шелка наряжать, в богатых покоях держать… Ах, больно хороша! Поменялся бы со мною, я бы тебе еще земли впридачу дал.
— Будет вам, — закрасневшись, но тоже довольная, откликалась Моника. — У меня уж бабье лето. Постарела, чего уж там!
— Еще и артачится! — вмешивался муж. — Ласковое слово, что вешний день. Кошка — и та облизывается, когда ее хвалят.
На людях Юрас показывал, что красота жены ему безразлична, но украдкой часто заглядывался на нее и любовался, когда она, бывало, остановится, уперев руки в бока, красиво склонив к плечу голову.
Не раз, оглянувшись, Моника перехватывала взгляд мужа, видела его стоящим без дела или прекратившим на мгновение работу, если это было в поле, летом. Хорошо понимая, в чем дело, она все-таки спрашивала:
— Ты что глаза-то на меня пялишь, глупый?
— Ничего, Моника, работай, я просто так… — и, довольный, продолжал свое дело.
Бывало, соседи смотрят со своих участков, как Тарутис с женой то разойдутся, то опять сойдутся, словно птицы, когда они обхаживают одна другую.
— Глядите, что армеец с женой выделывает. Никак целуются. Что твои голуби. Вот опять разошлись. Не успеют один прокос пройти, опять целуются. Хоть бы ночи дождались!
— Чего ты им завидуешь, девонька? Пусть милуются. Хорошо бы всем так жить, как Тарутисы. Говорят, в нужде да в беде и любовь не помогает, — супруги ерепенятся, дерутся, как петухи. А посмотри на этих, женились — и голые и босые, а живут душа в душу и идут рука об руку.
Монике хотелось возможно более продлить эти бездетные годы, это здоровье и красу, о которой столько толковали в деревне. Каждое воскресенье она надевала шелковую косынку, вплетала в косы ленты и легкой девической походкой шла с мужем в местечко. С тех пор, как Юраса выбрали командиром отряда стрелков[2], они не пропускали ни одной маевки, ни одной вечеринки в отряде. Тогда только начинали входить в обычай спектакли. Для деревенских это было большой новинкой: бежали поглядеть, послушать хор, музыку. Не меньше других увлекалась этими спектаклями и Моника, пьесы глубоко захватывали ее, она то смеялась, то плакала, ухватившись за руку мужа.
В тот год спектаклей было особенно много. Юраса уговорили играть в одной пьесе роль древнелитовского вождя. Учить эту роль пришлось в самый разгар страды, и Юрас проклинал себя, что согласился: слова монолога никак не шли ему в голову, но покончив с возовицей навоза, он все-таки одолел эту роль. В канун успения, оставив хворого Казюкаса у соседей, Тарутисы умчались помогать строить сцену, украшать зал. Всем очень хотелось, чтобы выдался хороший денек: из Каунаса ожидали экскурсий с военным оркестром. В день спектакля Тарутисы поднялись с рассветом, накормили скот, пораньше позавтракали. С утра лежал густой туман, но скоро он грядою сбился над Неманом, побелел, а поля уж заливало солнце. Носясь между клетью и избой, хлевом и огородом, Моника все кричала мужу:
— Ой-ой! Что там делается! Так и валят компаниями, толпами! Ты погляди, сколько телег на дороге: одна, две, три… Юрас, ты уж сам накорми свиней, я буду одеваться.
— Успеешь! Не можешь по-хозяйски управиться! Там у нее вода кипит, посреди избы корец с мукой — я чуть не опрокинул. Полы не метены, как в свинушнике, а ей загорелось наряжаться. Вот ежели ребенку не станет лучше, останешься дома, барыня! — грозил он, начищая сапоги.
— Глядите, какой артист! Он пойдет нарядившись, а я тут сиднем сиди, да еще в такой погожий день. У меня тоже сердце не камень. Возьму на руки Казюкаса, не посмотрю, что больной, да и пойду.
По дороге к местечку двигались возы, полные девушек, баб, мужиков. По тропинкам, по межам вереницами тянулись пешие. По соседним дворам тоже носились девушки, словно ласточки, туда и сюда, то и дело раздавались их голоса:
— Онуте, захвати мою шаль с бахромой, да не эту, не эту… глухая ты, что ли?
Одна забежала и к Тарутисам.
— Моника, голубушка, дай мне надеть зеленую кофточку, ежели тебе не нужна.
За ней другая, совсем еще подросток.
— Крестная, можно сорвать у тебя одну георгину? Ну вот, больше не буду… А горошку можно? Ой, у крестной палисадник весь в цвету!
Потом зашел Линкус.
— Что, твои ушли уже?
— Еще до света начали трещать: «Юрас сегодня драму будет показывать, пойдем смотреть». Баба и меня все тащила, а я говорю: «Насмотрелся я за свою жизнь твоих представлений, хватит. У нас не успеешь встать, как свой театр начинается».
Моника хохотала, промывая голову мужу, который охал от ее усердия, наклонившись над тазом, полуголый. Она рассуждала о том, что люди не поместятся ни в церкви, ни в зале, — такой небывалый наплыв.
— Будет тебе болтать, скорей собирайся! — ворчал муж, — опять ныть будешь, что мы последние.
И правда, когда Моника стала одеваться, пошли неприятности: то рукава не сходились, то в талии было узко — так она пополнела. Позвала к себе мужа в клеть на помощь: опять несчастье — каблук оторвался.
Юрас принес гвоздей и молоток, прибил каблук. Потом пришлось, став на колени, загрубелыми пальцами закалывать ей булавкой пояс.
— Ну, кажется, легче мне трех лошадей запрячь, чем справиться с этими женскими уборами.
Моника извивалась от щекотки, а муж сердился, что она кривляется.
Долго не могла она оторваться от зеркала, причесываясь, вертелась перед ним, поводя плечами, раз десять повязывала косынку, а муж на дворе, выбивая о забор испачканную в муке кепку, кричал:
— Довольно тебе, сорока, пойдем!
Они вышли только к полудню, оставив сынишку у Линкуса, — ему стало лучше, жар прошел. Прощаясь с ним, отец обещал принести гармонику с колокольчиками. Не успели выйти на тропинку, как Моника всплеснула руками и помчалась назад: еще что-то забыла, еще надо цветов нарвать.
По большаку уже реже проезжали телеги, пыль осела, день был тихий, ясный, праздничный. Затихло все и в деревне новоселов. Тут и там стерегли дома высокие желтые подсолнухи, закрывавшие крошечные окна низких изб.
Тарутис шел размашистым шагом, поблескивая начищенными голенищами, и жена едва поспевала за ним, обходя лужи, подбирая юбки, перекладывая цветы из одной руки в другую.
Когда они подошли к долине реки, издалека донеслись звуки оркестра. Вся просияв, Моника схватила мужа за рукав.
— Давай послушаем, Юрас, так красиво! Я прямо ног под собой не чувствую.
Толпа мальчишек с криком пронеслась мимо них вниз к реке, — не удержались и они, побежали следом за ребятишками.
Весь день люди толпились на площади, окружали музыкантов, глазели на более или менее странный наряд, читали размалеванные красным и зеленым афиши о предстоящем спектакле. Раздался чей-то возглас, и все повернулись в одну сторону, — проходил отряд стрелков в одинаковой форме, в серых высоких фуражках, а впереди несли большое знамя. Моника становилась на цыпочки, чтобы увидеть через головы своего мужа. Только два раза ей удалось разглядеть его: он шел впереди отряда, красивый, стройный. Для Моники, как и для почти всей глазеющей толпы, эти стрелки, форма, знамя были только занимательным зрелищем, над значением которого они не задумывались. Но вот зазвучал оркестр, толпа хлынула к церковной ограде, — забор затрещал, что-то сломалось, а музыка все приближалась и приближалась.
Моника видела все это, как во сне. Она любовалась мужем, слышала, как его называли господином начальником, спрашивали, можно ли уже пускать публику в зал, куда пропал оркестр, где лучше продавать билеты, в зале или перед входом? Слегка нахмурясь, он отвечал на вопросы, отдавал распоряжения.
Зашло солнце, а Моника все еще стояла в толпе у входа в зал, хотя изнутри уже слышались звуки скрипок и шарканье ног. Юрас сказал, что вынесет ей билет, а сам все еще не показывался. В зал входили и выходили толпами, многие появлялись оттуда красные, вспотевшие от танцев, а на Монику никто и не глядел, не любовался ее горячим румянцем. Когда муж, наконец, отыскал ее в толпе тех, кому не удалось достать билет, бедняжка расплакалась, — так она истомилась от долгого ожидания, да и ног под собой не чувствовала от усталости.
— Ну никак не мог вырваться… Ведь все на моей шее, а уж пора гримироваться. На твой билет, пойдем!
Моника очутилась в полном испарений, душном зале, который сама же украшала накануне. Танцы окончились, зрители сами расставляли скамейки. Муж усадил ее почти в первых рядах сбоку. Тут ей было хорошо, особенно, когда она вспомнила о тех, кто остался у входа. Ладно, что ее муж стрелок. Она сняла косынку, пригладила волосы, спрятала билет на груди под кофточку. Мимо нее с извинениями протискивались на свои места запоздавшие, она вставала, пропуская их, и снова садилась, осматриваясь, поглядывая на соседей, и была особенно довольна, заметив, что сзади еще стоят в несколько рядов. Кто-то рядом крикнул:
— Не становитесь на скамейки, скоты вы, что ли!
Кто-то заговорил с нею из первого ряда. Моника с удивлением узнала Ярмалу. Он протянул ей руку, поздоровалась с нею и его супруга, спросила о здоровье, о ребенке, прибавила с улыбкой, что Моника очень похорошела. Моника часто ходила в усадьбу, но таким вниманием Ярмала с женой еще никогда ее не баловали, а тут вот нашли нужным обернуться к ней, поговорить, даже приглашали сесть рядом с ними, есть, дескать, свободное место. Она отвечала им не без смущения и все раздумывала, с чего бы это? Не потому ли господа с нею так любезны, что она сидит в первых рядах? Или, может, потому, что муж у нее артист? Разговаривая с женой Ярмалы, она заметила высунувшуюся из-за занавеса голову мужа. Сначала она не узнала, кто это, а потом даже руками всплеснула! Это Юрас улыбается ей, а сам-то весь вымазанный, под глазами черные круги.
Звонок заставил публику притихнуть. В зале погасли лампы, медленно раздвинулся занавес, и в слабом освещении сцены Моника разглядела артистов, которые начали говорить так тихо, что из задних рядов кто-то крикнул:
— А нельзя ли вам там тужиться погромче!
Раздался смех, испортивший начало спектакля. Но злая шутка подвыпившего зрителя помогла актерам: они ожили, стали играть смелее, и легкая звонкая речь скоро захватила слушателей.
Чувствительная и восприимчивая к малейшим впечатлениям, простодушная Моника быстро загорелась сочувствием — то она проливала слезы, то заливалась смехом. Эта мгновенная реакция на все впечатления, часто преждевременная и преувеличенная, возникала безотчетно, шла от самого сердца. Сейчас ей и в голову не приходило, что актеры на сцене и ходят, и поступают, и говорят не так, как в жизни бывает. Ее захватило стремительное действие драмы, сердце ее билось все сильнее. Когда на ее глазах вынесен был жестокий и несправедливый приговор, она чуть не крикнула:
— Бессовестные, что вы делаете с невинным человеком! Убирайтесь вон!
Она сразу узнала мужа. Вначале ей мешал его каждый день слышанный голос, но тотчас же она забыла обо всем, слушала и улыбалась, радуясь, радуясь…
Когда пьеса кончилась, она разыскала Юраса, снимавшего накладную бороду и отдиравшего усы. Она выбранила мужа за то, что он не пощадил польского воина и убил его, такого молодого, но тут же стоял и убитый, так что Моника могла только проговорить:
— Ой, как чудно вы играли, прямо не могу…
В зале уже заиграл оркестр, скамьи расставили вдоль стен, и начались танцы. Тарутис, еще не отмывшись хорошенько, со следами грима на лице пустился с Моникой танцовать вальс. Ей казалось, что все смотрят на ее мужа, она еще больше зарумянилась и, засунув голову под подбородок артиста, дрожащим голосом молила:
— Юрук, да не верти ты меня в левую сторону. Я не подлажусь… Кружится голова.
После нескольких танцев Юрас посыпал пол стеариновыми стружками, чтобы меньше было пыли, чтобы ноги легче скользили. Танцоры со всех сторон благодарили его. Он был старшим распорядителем, все его слушались. Моника слышала, как в зал попробовали ворваться пьяные, но Юрас их утихомирил. Все обошлось без драки — по-хорошему. Особенно она рада была тому, что муж умел ладить со всеми. Довольно долго провозился он, пока починил погасшую лампу у кассы. Танцуя, она видела его то тут, то там. Сам учитель подвел ее к мужу и стал просить его согласия на то, чтобы Моника с ним протанцовала.
— Пожалуйста, пожалуйста, господин учитель.
Пели песни, водили хороводы. Под потолком раскачивались разноцветные фонарики. После двенадцати часов публика разошлась, оставшиеся распорядители вечера заперли двери, подсчитали кассу, перетащили со сцены столы, женщины накрыли их, наклали колбас, булок, все подкрепились и веселились еще часа два.
Этот день остался навсегда в памяти Моники как единственный. Тарутисы вернулись к своей земле, ушли в работу, но еще много времени спустя Моника, вспоминая о спектакле, говорила:
— Никогда больше мне не будет так весело. Хватит и этого на мой век!
Это были действительно ее лучшие дни.
Опять она перестала показываться на людях, не ходила с Юрасом на вечера, и соседи поговаривали, что Тарутене ждет второго.
Моника раньше тревожилась, что после стольких лет бесплодия она больше никогда не услышит голоса нового ребенка, а в случае смерти единственного сына — останется навсегда одна, — теперь она ликовала, почувствовав в себе перемену. Еще ярче расцвел ее румянец, глубокой синевой темнели глаза.
Она очень хотела девочку. Отец уж растит себе помощника, теперь надо и ей. Моника хорошо понимала, что мальчик не будет ее утехой. Вырастет, — не станет льнуть к матери, не заступится за нее, будет жить своим умом, пойдет своей дорогой. Сколько она мучилась из-за Казюкаса, сколько еще придется ей натерпеться, сколько раз еще надо будет отдавать ему украденные у себя куски, а вспомнит ли он потом об этом, поблагодарит ли? Мало ведь таких сыновей, чтобы берегли мать на старости лет, на руках ее носили. А девочка, какая бы она ни была, все ближе матери. Ведь куклу будет носить и к груди прижимать, а не нож, подымет слабого, а не толкнет.
Моника только и думала, как бы направить природу и заставить это второе дитя исполнить ее желание. Она давала женское имя созданию, бремя которого в себе чувствовала. Ложась спать, она хотела видеть во сне девочку. Но девочка не являлась: в просторах ее сознания блуждало только какое-то туманное облачко, которому она пыталась придать облик девочки, наделяя ее самыми лучшими глазками, личиком, волосами, какие только могла припомнить. В полусне она воскрешала давно стершиеся образы подруг своего детства, маленьких девочек, с которыми когда-то бегала, играла, наряжала кукол. Ей приходили на память годы, когда она жила в усадьбе еще малюткой; как совсем крошка, она куда-то ушла и заблудилась во ржи, — потом ее нашли там спящей, с зажатыми в кулачке васильками. Вспомнила и рассказ бабушки, как еще в крепостное время ее избил жестокий барин за то, что она подобрала в его саду две сливы; как она ночью убежала и до рассвета не могла найти свой дом. Теперь уже легкие, светлые видения больше не приходили ей на память, представлялись страшные, мучительные розги, забитый на барской конюшне отец, больная мать… И вдруг она увидела сон, приснившийся ей еще тогда, когда она была подростком, и повторившийся на этот раз со всеми подробностями. Она сидит в летние сумерки у окна старой людской в имении. Сидит одна-одинешенька и ждет, не покажется ли на дорожке мать, давно уже ушедшая с узелком в город. Вдалеке, где садится солнце и на поля наползает черная тень, замерцало какое-то сияние, и там, где дорога уходит за бугор, где самый край света, как ей казалось тогда, появляются три огонька. Она всматривается: это последние лучи солнца вспыхнули на золотистых головках трех девочек. Вот они выбежали на дорогу, прыгают, поднимая то одну ножку, то другую, бегут сюда и машут ей руками. «Как же они могут разглядеть меня из такой дали?» — думает Моника и отодвигается от окна. Чуть только она отодвинулась, головки девочек, их лица и платья вдруг почернели, будто брошенные в воду горящие угли… Теперь девочки идут медленно, торжественно, с ног до головы окутанные черным покрывалом, — так шли когда-то графские дочери на похоронах, в трауре, — они несут маленький белый гробик.
Моника проснулась, словно в жару, с большим усилием стряхнула сон и стала искать рукой мужа. Несколько раз громко позвала его. Он пробормотал что-то сквозь сон. Сердце у нее сильно билось, она нащупала лежавшего в ногах, тепло закутанного Казюкаса. Легче стало лишь тогда, когда первые проблески света скользнули по лезвию топора, брошенного в углу, и медленно пришел новый день.
Этот сон долго не забывался. Моника тревожно раздумывала о нем, целые ночи лежала с открытыми глазами, боясь, чтобы не повторилось это страшное видение, не спугнуло бы затеплившуюся в ней, в ее утробе, жизнь.
В деревне копали картошку, когда у Моники родился второй. Родовые схватки длились недолго. Когда боль немного утихла, она, как сквозь сон, спросила:
— Дочь?
Вместо ответа у ее изголовья положили красного, словно распаренного, здорового, звонкоголосого сына. Моника не сразу повернула голову на этот крик. Долго она лежала, устремив глаза в потолок, и морщинки боли не изгладились на ее лице: прощалась ли она с обманувшей мечтой, или опять к ней вернулись образы далекого детства, — но вот она приподнялась, словно навстречу какому-то своему видению, и опять вытянулась, закрыв глаза.
Прошло восемь месяцев. Из больницы привезли жену Ярмалы с новорожденной дочкой. Барыне все нездоровилось, и к ней часто ездил доктор из местечка.
Раз в начале лета, когда Моника возилась со своим младенцем, Юрас пришел из усадьбы, подавленный и расстроенный. Он исподлобья глядел на жену, и Моника поняла, что он принес какую-то неприятную для обоих весть. И верно, немного повозившись во дворе, он снова вошел в избу, будто забыл там что-то, и, как всегда в тех случаях, когда хотел поговорить серьезно с женой, присел подле нее на кровать.
— Я все не решался тебе сказать. Барин с барыней дня три тому назад просили меня зайти к ним. Я не знал, как и отвертеться… А может, тебе и не трудно будет? Обещали и долга в этом году не требовать, и ребятам нашим пошить рубашки и штанишки из фабричного материала. Ярмала таким добрячком за мной ходит. Разыщет, где я работаю, и сейчас же заводит разговор: «Здравствуйте! Посидимте — отдохните, да вы не спешите! Не угодно ли папиросу?»
Вчера утром завел он меня к себе в комнаты, налил вина, называл его как-то… Из Парижа, говорит, выписано, дорогое. Показал мне свою дочку: в подзорную трубку на нее смотреть, не больше моего кулака. Уложили ее на подушке, под кисеей, на цыпочках вокруг нее ходят, как вокруг королевы. Потом только я смекнул, с чего это Ярмала такой шелковый стал…
— Чего же ему надо?
— Я все отговаривался, очень мне неловко было. Отказывался, говорил, что ты не здорова, не сможешь. А он: привезем доктора, он ее осмотрит, и это вам ничего не будет стоить. Вот тут же ему вынь и положь: согласна жена или не согласна. Я отказался, говорю, за своими детьми глядеть надо. Он было отстал, а сегодня опять привязался: пускай, мол, переходит к нам вместе с детьми, дадим тут ей комнату, постель.
— Да скажи, наконец, чего они хотят от меня!
— Барыня больна, доктора запретили ей кормить ребенка. Искали они кормилицу, в Каунасе предлагали им одну из родильного дома, но они побоялись брать незнакомую. Хотят, чтобы ты своим молоком…
— Мы этой усадьбе и душу и тело продаем, Юрас! Ишь ты, господа! У своего отними — ихнему отдай. Им чужой ребенок все равно, что кол в заборе. Скажи им, что я не могу.
— Ну и хорошо. Завтра же схожу и скажу, что у тебя нет молока, своего от груди отняла. Никак не можешь. Да я и сам не хочу. Где это слыхано — чужого ребенка грудью кормить.
На другой день, когда Юрас собирался итти в усадьбу с отказом, они еще не встали из-за стола, как под их окном послышалось храпенье жеребца, и из одноколки вылез Ярмала. Тарутисы вопросительно переглянулись. Не успели они вытереть рты и убрать со стола посуду, не успела Моника промолвить: «Господи, да что же я ему скажу?» — как в дверях показался гость.
После первых же слов о погоде, о давным-давно ожидаемом дожде он достал и поставил перед Моникой кварту меду. Казюкасу насыпал полные пригоршни печенья, вынул из кармана еще какой-то сверток и положил в колыбель ребенку. Это, дескать, подарок от его маленькой дочери. Усевшись снова, он стал расспрашивать хозяина, почему у него так много земли остается под паром, почему нет огорода. Юрас объяснил, что жена с новорожденным все носилась, некому было с огородом возиться, успела посадить одну грядку капусты, вот и все.
— А я, как подъезжал к вам, подумал, надо бы им сад развести, а то как же так без единого деревца! Место там у вас прекрасное. — Ярмала показал в окно, где им надо развести сад. — Ведь сам-то хозяин какой хороший садовник, нельзя вам без сада!
— На все нужен капитал, барин…
Юрас намекнул управляющему, что тот когда-то обещал дать ему деревьев для посадки. Как же, как же, Ярмала завел у себя питомник. До сих пор нельзя было брать, слишком молодой, только в прошлом году прививку делали. Вам надо сейчас выкопать ямы, а придет осень, приходите и берите, сколько понадобится.
Моника не знала, как и благодарить барина за все подарки и обещания. Говорила, что отработает, отплатит. Нет, за деревья Ярмала ничего не возьмет, он растит деревья не для продажи — для себя.
И когда он стал просить Монику пойти в кормилицы к маленькой барышне, она сразу, безо всяких оговорок согласилась. Поддавшись на сладкие речи и любезности Ярмалы, она забыла, как клялась когда-то, что ноги ее не будет в имении. В тот же день ее увезли в усадьбу.
На этих полях, в этих полуразвалившихся теперь общежитиях батраков, часть которых превращена была в хлева, Моника провела самые черные дни своей жизни. Здесь она похоронила отца, здесь выносила злые насмешки над первым плодом своей любви, которые чуть не заставили ее утопиться. Ничего, кроме тягостных воспоминаний, она не унесла отсюда. Потому и не тянуло ее в имение. В ней была свойственная простым людям гордость — есть свой, не подневольный хлеб, не милостыню. Когда они обосновались на своем наделе, она не раз думала: «Лучше раз в день будем есть, зато не панскими холопами». Но с первых же дней их вольной жизни они незаметно стали должать усадьбе. Устроение хозяйства все увеличивало долг.
Пока Моника жила в батрачках, она ни разу не заходила в барские покои. Теперь, вернувшись в сумерках домой, Моника рассказала мужу, как она не посмела войти в комнаты в своих деревянных башмаках, оставила их в прихожей, пошла босиком по блестящим полам.
Ярмалы повели ее по всему дому, показывали мягкую мебель в бывших графских покоях. — Присядьте, не бойтесь! — говорят. Ой-ой, у этих господ под сидением мягче, чем у нас под головой. Привели в зеркальную комнату, а она сверкает вся, как небеса. Идешь — повсюду видишь самое себя, будто в озеро бредешь. Боялась, что голова закружится. Хорошо еще, что барыня не гордая, чуть я поскользнулась, она меня под руку взяла. Показывали покои, где графа пиры устраивали: на стенах нарисованы голые девушки, я застыдилась — и смотреть не стала. Тьфу, тьфу, нету стыда у этих панов, все только о распутстве думают. А там еще эта музыка, как ее — портепьяны. Ярмала открыл ее, я надавила и обмерла, — голос подает. А они хохочут, — ничего, ничего, говорят. Пошли в графскую спальню, теперь они сами там спят. Кровати — как алтари, все в голубых, желтых, зеленых шелках. Потрогала я пальцами — скользит, гладко так! Я и подумала — потому паны и распутничают, что в таких постелях спят. Пуховики у них, как облака. А как дочки его одеты! Просто куклы. Обутые, наряженные, надушенные. Не позволяют им без туфелек на пол ступить, чтоб не простудились. Господи! думаю, а нашито — босые, в одних рубашонках на сыром полу, — похрипят, покашляют — ничего, пройдет!.. А сосунья моя — крошечная, слабенькая. Я не хотела при Ярмале ее кормить. А он стоит, проклятый, не уходит, ждет. Высосала она из меня все молоко. Барыня говорит: «Принеси своего ребенка, я хочу посмотреть его. Вы, говорит, можете тут переночевать». Показала, где мне спать. Хоть и не такая, как их спальня, а нам так никогда не спать! Посадили обедать, угощали, положили мне вилку, нож, а я не умею… Так и не поела вкусных кушаний — то у меня вилка, то нож из рук валится… Дали мне для детишек пирожков, сушеных груш. «Только завтра, — говорит, — пораньше приходи. Если надо будет мужу в поле помочь, пошлем из усадьбы парнишку». Да, чуть и не забыла; как пошла домой, встретила Матильду. Я и не знала, что она осталась в усадьбе. Повела меня к себе в барак, и сердце у меня сжалось, Юрас: Ярмала своих батраков хуже скотины содержит. Не думала я, что с нами он хорош, а с другими, как кровопийца. Выбитые стекла, тряпками заткнуты, рядом сток из свиного хлева, вонь! Они подали прошение насчет земли и хотели вырваться из усадьбы, да вот уж второй год, и нет ответа, так и работают на него почти задаром. Поплакали мы с ней, вспомнила я, как мне там жилось. Видишь сам, Юрас, отчего в Литве нет равенства: обманщик в шелках, а честные — в нужде. Матильда рассказывала, что Ярмала получил от правительства эту усадьбу, как «показательное» что-то, я толком и не поняла. Совсем ему отдали. А министры к нему один за другим приезжают попировать.
Моника вставала теперь до света, кормила скотину, варила своим завтрак и, оставив их еще в постели, бежала в усадьбу. Обкрадывая своего ребенка, кормила чужого. В полдень опять прибегала домой, стряпала, стирала, а к вечеру — опять в усадьбу. Все, что господа давали ей, что сама успевала из своих кормов припрятать за пазуху — пирожок, кусок сахару, — все тащила домой детишкам.
— Я как мышка, — каждый кусочек в свою норку тяну. Если бы не эти малыши, ни за какие деньги не продалась бы на такую работу. Кое-что от них перехвачу, заработаю на одежду, а там еще и выпрошу что-нибудь, что понужнее.
Скоро Моника совсем извелась от этой беготни. На груди у нее вздулись синие жилки, глаза ввалились. Все ее здоровье и красота перешли в тело барской дочки.
— Словно она не молоко, а кровь из меня сосет, барышня-то. Сегодня опять барыня меня отчитывала. Каждый день ко мне привязывается, вероятно, кто-нибудь донес ей, что я и своего кормлю украдкой. «Слышала, слышала, говорит, а ведь вы обещали мне своего не кормить. Глядите, Тарутене, чтобы моя Бирутеле не заразилась какой-нибудь болезнью…» Меня словно по голове стукнули, я не выдержала:
— Какая такая болезнь, барыня, какая?.. — спрашиваю. Чувствую, что если она еще хоть слово позволит себе какое, я в глаза ей вцеплюсь, такая злость во мне закипела. «Не волнуйтесь, не горячитесь, говорит, а то молоко испортится». Вот они какие, эти господа, для них простой человек хуже пса. Кабы не наша нужда, ни за что не ходила бы и не взглянула бы, Юрас, на эту усадьбу.
Юрас сердился.
— А зачем пообещала! Хватит, больше не пойдешь! Пускай козел их дочку кормит! Обойдемся и без их помощи. Съезжу в банк, возьму ссуду, отдам им эти три сотни, чтоб им повеситься. Гляди ты, какие короли нашлись!
В середине лета над Клангяй пронеслась страшная гроза. Перед этим в начале июля хлеба поднялись густыми волнами, темнея как тучи. Пахарь влажными глазами окидывал эти хлебные просторы и, радуясь словно ребенок, поглаживал пушистый колос.
Тарутис утешал себя: если соберем в этом году урожай, хватит и для нас, и для скотины. Тогда никому не придется кланяться.
Везде, где только было вспахано и засеяно, стеной стояли хлеба. Шелестели, колыхались. По канавам и долинам в буйном росте задыхалась трава — обильная, сочная, спутавшаяся — роскошная снедь для отбившегося от стада бычка или коровы. Глядя, с какой жадностью поедала скотина эти цветущие пучки травы, хотелось и самому пожевать ее, набить ею полный рот.
— Соломы в этом году и на подстилку и на кровли хватит. Легче будет жить.
— Да в этом году мы паны!
Почти все лето стояла засуха. Палило солнце, в небе — ни облачка, ветер дул сухой, не выпадало и капли росы. Где-то стороной проходили грозы, сверкало, гремело — и снова синее прозрачное небо. В народе такие грозы называются сухими. Хорошего дождя не было с самой троицы. Побрызжет из поднебесья, пройдет теплый дождик — и воздух снова прян, густо насыщен ароматом цветов и острым запахом увядающих трав.
Появится облако на горизонте и простоит весь день, словно изваяние белых коней.
Деревни Клангяй и Жибинтай никогда не страдали от недостатка влаги: вокруг простирались болотистые торфяные, никогда не осушавшиеся низины. При помещиках никто, даже животное или зверь, ногой не ступал в эти болота, боясь страшных трясин. Только изредка господа устраивали здесь охоту на уток и бекасов. Куда не решалась пробраться за подстреленной дичью привычная охотничья собака, туда посылали крепостных. Теперь этими неудобными землями наделены были вчерашние батраки.
Картошка здесь вырастала водянистая, и если не подгнивала, то погибала от ранних заморозков. Хлеба же мокли месяцами. Только на высоких, сухих местах можно было собрать урожай. Это и помогало сводить концы с концами. Дождевой тучи в этих местах страшились, как небесной кары.
Засушливое лето сулило редкий урожай деревням новоселов, протянувшимся по болотистой низине. Иное дело у жителей Верхних Баландин, Арменишек, расположенных по высокому берегу Немана. Земли у них с песком, рыхлые; чуть постоят жары, цветы вянут, трава припадает к земле, а если и пройдет запоздалый дождь, когда рожь уж отцвела, — стебли и листья покрываются тлей. Озимые поспевают здесь слишком рано, — жидкие, иссохшие, с таким тощим колосом, что жалко смотреть, стебли едва держатся на полуобнаженных корнях, вцепившихся в твердые комки почвы. А на выгонах, на парах земля расселась, растрескалась, как лицо столетнего старца.
— Говорят, все от бога! Одним дает, у других отнимает. Одни в болоте, другие на припеке. Вот и проживи! — жаловались жители верхнего края и с завистью поглядывали на поля соседей в низине: Клангяй и Жибинтай красовались богатым урожаем, темневшим, как нависшая грозовая туча.
— Что поделаешь! То мы к вам бегали хлеба просить, а в этом году, если и дальше так пойдет, сами вам поможем, — утешали соседей новоселы.
Перед самой страдой под вечер знойного дня на горизонте в стороне заката появилась маленькая тучка. Сначала на нее, как на шапчонку какую, никто не обратил внимания. Туча надвигалась, росла, стало душно. Собаки растянулись на земле, вытянув головы и высунув языки, скот, загнанный в хлева и стойла, не осмеливался выйти в поле, спасаясь от носившихся роем злых в эти часы оводов и слепней.
— Так и клонит к земле какая-то истома, не перед дождем ли? Никогда на меня такая лень не нападала! — говорила Моника.
— Покропило бы немного, — всем было бы на пользу. Ожили бы поля, — ответил Юрас, поглядев на запад.
Он вытер мокрый от пота лоб рукавом и острыми вилами подбросил сено в копну.
— Утолит земля жажду, — радовался Тарутис, с удовольствием ощущая, как струи свежего ветерка проникают под рубаху: так и ласкает прохладой грудь.
Скоро солнце заволокли летучие тучки, предвестники надвигающейся бури. Они пронеслись мимо. До захода солнца было еще далеко, но на западной половине неба горой поднялась необъятная туча, и на землю упала густая тень. Сверкнула первая молния. Прошла минута — грома не было слышно.
— Я побегу домой, печка у меня топится… надо кликнуть ребенка, чтобы загонял коров.
— Чего ты испугалась, большого дождя не будет, — отозвался муж, но она, с вилами в руках, понеслась к дому, по пути подхватив на руки маленького Йонаса.
В воздухе гулко отдавался каждый звук, повеяло сыростью, спустилась какая-то теплая сизая мгла. Ясно слышна была даже чья-то перебранка на дальнем конце деревни, где-то отбивали косу, в минуты затишья с дальнего луга доносились трели первого дергача. В полях было полно народу: одни спешили сложить сено в копны, другие навивали его на воз; где-то громыхала пустая телега, оставляя за собой клубы пыли. Снова сверкнула молния, наподобие какого-то ветвистого огненного дерева. Нескоро за ней прозвучал далекий глухой раскат грома и замер, оборвавшись.
Юрас оглянулся на запад, насадил глубже вилы на рукоять, ударив несколько раз тупым концом о землю, и стал ждать следующей молнии. Когда опять огненная трещина расколола тучу, он стал считать в уме: раз, два, три… Если досчитать до пятнадцати от молнии до грома, значит гроза отсюда в километре. Он просчитал до семидесяти, до ста, а отголоска грома все не было. Юрас, как бы поняв, что занимается пустяками, еще усерднее налег на работу.
По дороге пронесся воронкой вихрь, — подымая пыль, он разметал несколько копен сена, сложенных у самой дороги, и исчез. Сумрак быстро сгущался.
Домишки новоселов, приникшие к земле, разбросанные в беспорядке по своим полоскам, окружены были пестрым кружевом посевов. В эти минуты, когда одна половина неба сияла лазурью, а другую заволакивала густая тьма, — поля светились необычно яркими красками. Желтые полосы сурепицы, мутнозеленоватые — пшеницы, багряными и лиловыми пятнами проступали болотные заросли. Посевы колыхались, как неспокойное море.
Моника выбежала на середину двора и увидела, что соседские девушки, сломя голову, кинулись в ложбину подобрать разостланное там полотно; не добежав с ним до дому, они бросили его и стали подбирать сорванное вихрем с забора белье. На полоске Линкуса убирали клевер, слышно было, как кто-то кричал с незавершенного воза:
— Слегу подай, слегу!
Моника с тревогой глянула на свой луг, где оставила мужа. Его там не было, только вилы торчали в копне.
— Юрас! — звонко крикнула она: — Юру-у!
Ни звука. Только ветер шелестел в кудрявых плетях гороха у стены сарая. Они клонились под его напором и свисали, как тесто.
— Юра-ас! — еще громче закричала Моника, оглядываясь с тревогой. Лохматые тучи уже повисли над деревней, а вдали стояла непроглядная темь. Молнии вспыхивали одна за другой, гром приближался.
Моника звала теперь сына, а тот распевал на выгоне звонким детским голоском, и, казалось, не слышал зова матери.
— Чего ты раскричалась? — появился из-за гумна Юрас с большой охапкой соломы.
— А ты тоже задал мне страху! Знаешь, как я боюсь одна. Иди скорей в избу. И мальчишку вот зову, не дозовусь. Ты бы побранил его. Ведь промокнет там, как цыпленок, и чего он там застрял с этой коровой!
— Невелика беда! Переждет у соседей.
— Кидаюсь то за одним, то за другим. Печь еще топится, залить, что ли?
— А зачем?
— Молния может…
— Да будет тебе! В умную голову молния бьет, а глупую — минует. Грома боится, ветра боится, смерти боится, — что это за жизнь!
— Как не бояться, ты гляди — какая туча! Разве не поражает, не зажигает людей? Боже ты мой, как лето, так и дрожи!
Гром гремел где-то совсем близко, за лесом.
Иногда грохотало оглушительно, жутко, долго, — казалось, ни начала, ни конца нет этому грохоту. И откуда берется эта могучая сила, подавляющая страхом все живое! — скот мечется, жук уползает в норку, даже трава припадает к земле.
Над широкими полями запахло селитрой. Молния еще не погасла, как грянул гром. Сразу стало темно, будто ночью. Сначала редкие крупные капли забарабанили в окна, в стены, потом все стихло, и вдруг, будто небо разверзлось, хлынул такой ливень, что струи мгновенно потекли потоками.
— Голова моя дырявая! Вынесла проветрить постель — и забыла совсем…
Муж уже хотел ей ответить, но в это время сверкнула ослепительная молния, на миг с необычайной четкостью выступили вдруг зеленые поля — каждый предмет, каждый колышек и стебель, — и тут же прогрохотал страшный удар.
— Ой! — вскрикнула Моника и, перекрестившись, чего с ней не бывало, упала на колени среди избы и начала читать молитву.
— Юрас, погляди, не горит ли где?
— Горит… хвост у тебя!
— Ну тебя!.. Я до смерти перепугалась. Господи, да где же это мое дитятко? Не мог домой прибежать!
— Вишь, тоже твоя кровь: только загрохотало, он и задал лататы к чужим, а там — как у Христа за пазухой!
За сплошной стеной ливня нельзя было различить соседних домов. Под окнами неслись мутные потоки. Грохот не прекращался. Ветер сорвал приклеенный бумагой кусок стекла, вода брызнула в избу. Моника бросилась затыкать окно рядном. Ее причитания заглушили треск града. Несколько градин покатились по полу. Моника забилась в угол между кроватью и печкой, накинула на голову армяк и снова стала молиться вслух:
— Господи, царю небесный…
— Горы высокие, зелёные поля,
Бурные речушки…
Ой, чу-дра-ла-ла-ла! —
затянул Юрас, стараясь заглушить причитания Моники.
— Ты с ума сошел! Вот глумись, глумись, а как выбьет градом посевы, тогда запоешь!
— Да я поэтому и запел! Молитвами выбитой полосы не подымешь! Нельзя так распускаться. Разве лучше будет, если я тоже начну ай-ай да ой-ой?
— Будто одна я! Все боятся грозы: и Линкувене, и Баукене, и… Богородица, дево, милостивица наша…
Юраса словно ударило: он кинулся к окну, выглянул, не горит ли что. Теперь не было сомнения, что молния ударила где-то рядом. Туча грохотала, но уже слабее и тише, все глуше и вот уже совсем издалека. По всему было видно, что гроза проходит.
Посветлело. Как первые весенние ручьи, с мелодичным журчаньем стекала с крыш вода. Легче и спокойней стало дышать. Гроза пронеслась быстрая и жестокая, словно показав всю мстительность спокойного лета. Черная туча теперь облегала юго-восточный край неба. По полям уже пробегала светлая полоса. Долетали еще последние дождевые капли, редея и тая в ярких лучах солнца.
Величаво заблистали луга и поля. Но там, где прошел град, ни ветер, ни вернувшаяся тишина не могли поднять и воскресить побитые хлеба.
Над землей новоселов раскинулась яркая радуга, с журчаньем и шопотом впитывались в жадную землю последние ручейки, но в низинах вода еще стояла озерками, заливая нивы.
По дворам засуетились люди: где-то мычал промокший теленок, скрипели колеса, увязая местами по самую ступицу в густую грязь, ребятишки гуськом шлепали по ручейкам и брызгались водой.
Линкус шагал по меже к своему полю, не замечая, что уже весь промок от сыпавшихся на него капель дождевой росы. За ним шла жена. Тарутисы тоже вышли осмотреть свою ниву.
Рожь на полосе Линкуса — там, где она была не особенно густой, уже выпрямилась, хотя и не в прежней буйной красе, но пшеница была раздавлена, прибита, только кое-где торчали уцелевшие пучки колосьев.
Хлеба Тарутисов были довольно редкие, Юрас не удобрял супером, но то, что было посеяно в ложбине, было почти уничтожено градом. Если и оставалась надежда, что какой-то сотый колосок еще подымется, видно было, что соломы будет больше, чем хлеба.
Хозяйки, сойдясь, опустились на мокрую землю и стали причитать:
— Дождались мы радости…
— Заживем теперь… Как хочешь, живи!..
Мужья безмолвно смотрели на свои поля. Тарутис подошел к пшенице, наклонился и попробовал руками поднять полегшие ряды, но как он ни старался, сломанные стебли ложились опять на землю, — и этого было достаточно, чтобы почувствовать надвигающийся голод будущей зимы.
— Не встанет, — сказал он, уходя с поля, — поели мы пшеничного…
От этих слов Монике захотелось бежать, куда глаза глядят, — только кто же им поможет?..
Солнце быстро садилось. Помертвелые поля, по которым, казалось, проскакали сотни всадников, затоптавшие всю зелень, мерцали в отблесках далеких зарниц, грозивших людям огненными мечами.
Теперь не помогут ни слезы, ни стоны. Надо найти силы встретить грядущий день. Моника успокаивала себя тем, что не у них одних беда, урожай всей деревни выбит градом.
— Кабы я одна… и овсом да гречихой жива была бы, а с детьми-то как… Из-за них плачу.
Во время грозы она залила огонь в печке и теперь уже не растапливала, — поужинали парным молоком. Поглядела она на Казиса, на маленького, на свою краюшку хлеба и сквозь слезы тихо выговорила:
— Последний доедаем…
Тарутисы сидели у окна, глядя на далекое зарево пожара в той стороне, куда ушли гроза и туча. Сидели и думали, что они все же счастливее тех, у кого эта гроза не только побила хлеба, но и спалила дворы. Сидели, молчали, раздумывая. Потом легли. Жуткая тишина настала в полях, озаряемых отблесками молнии и багровым заревом пожара над лесом.
Донеслась трель дергача. Люди не спали: сердце ныло от горьких событий минувшего дня. Не смыкала глаз и Моника. Хотела было прочитать молитву, вслушалась в свои слова, — ничего не понять. Застыдилась и подумала:
— Правду говорит Юрас: слеп ты, боже, и глух к бедняку…
Шли дни, недели, месяцы. Они истощали людей, выпивали потоки слез и пота. Над бесплодными болотами Клангяй все же вставало солнце, и появлялись на свет из чрева вопящих матерей младенцы, которые с первым криком требовали пищи.
Год! Он, как и везде, слагался для обитателей Клангяй из четырех периодов роста и созревания.
Весной оживали поля, и в Клангяй новоселы, затянув потуже пояса на голодном животе и прикрывшись лохмотьями, развевавшимися по ветру, выходили засевать свои полоски. В эту пору поля еще внушали им надежду на урожай. Летом некогда было думать об еде и об отдыхе, — дни были долгие, а ночи — не успеешь глаз сомкнуть, как земля опять требует трудовой дани.
Наступала осень — пора надежд, и урожай собирался до последнего зерна. Молотили, веяли, а потом урожай попадал в закрома усадьбы к тем, кто ссужал хлебом до уборки, к ростовщикам, ксендзам и звонарям, а сеятелю оставалась мякина.
В деревне новоселов этот год был воистину голодным. После ранней теплой и благодатной весны настало знойное лето, а перед уборкой хлебов начались грозы и ветер; градом положило озимые по всей округе. Многие еще не потеряли надежды на урожай яровых, на картошку, на помощь божию. Однако в конце лета над этим краем нависли непроглядные тучи, непрестанными дождями заливая и без того болотистую землю Клангяй. Если и выдастся, бывало, погожий денек, подсушит залитые водою нивы, назавтра, точно в отместку, новые ливни снова затопляли поля.
Там и сям всплывало недосушенное сено, и крестьяне торопились подхватить его и, отряхнув воду, перетащить во двор, высушить под навесом. Ранние холода погубили не успевшее созреть зерно. Во время уборки три утра поля были белы от инея.
Малоземельные новоселы, истратив последние запасы, начали продавать скотину, пряжу, шерсть.
Когда начались необычно ранние морозы, многие стали запахивать свой недозревший, подгнивший, потравленный голодным скотом урожай, — не надеялись, что лошади у них уцелеют до весны. Толпами шли на поля и доставали из воды вместе с ботвой едва завязавшиеся клубни картошки. Варили из нее похлебку. Дети от нее пухли. Начались небывалые болезни, люди мучились животами.
Мясом и хлебом могли питаться только самые запасливые и богатые, у кого осталось что-нибудь от прежних лет.
Когда выпал снег, острее стала ощущаться нехватка еды и кормов. Холода донимали больше всего бедняков. Содрав последнюю солому со стрех, они запрягали лошадей и пускались собирать подачки у жителей верховых, более урожайных мест.
Еще до наступления зимы начали кормить скот соломой с крыш, искрошенной в сечку. По ночам крестьяне ватагами ходили в лес рубить подмерзшую ольху, березу, побегами которых и поддерживали своих кормильцев.
Новой карой для крестьян было появление в казенных и усадебных лесах лесных сторожей. Они караулили зорко и были беспощадны к своим жертвам.
Наступили сильные морозы. Дров достать неоткуда, — ни денег, ни лошадей. Новоселы сожгли заборы и давно оголенные от соломы стропила, сожгли даже срубы колодцев.
Жестокие морозы не спадали, а холод — союзник всех несчастий. Говорили, телята замерзали в утробе стельных коров. Волки хозяйничали уже не в лесу, а в хлевах.
Почти каждый день по деревням взламывали клети: захожие из местечек воры брали только одежду и сало.
В эту зиму Тарутисы натерпелись голода, чуть собак не ели. В местечке давно не видели Юраса в шапке стрелка. Командование организации стрелков посылало ему вызов — явиться в парадной форме на торжественное празднование освобождения Литвы, но он на него не отозвался. Были, значит, важные дела, если иметь ввиду его горячую, удалую голову, его страсть к собраниям, выступлениям.
Дома у него было достаточно невзгод. Заболел Казюкас; не успел он оправиться, как свалился меньшой мальчик, Йонас. В самые лютые морозы с утра до вечера отец должен был бороться с этими бедами. Чуть свет, спросонья он бежал в усадьбу, где за взятый в долг для больных детей корец ржи или пшеницы, за полученную «под расписку» трёшку он должен был возить из лесу дрова Ярмале. Рабочие руки к весне упали в цене, и окрестные крестьяне толпами шли в усадьбу, за гроши нанимались на любую работу. За семена, за ссуду многие обязались работать в усадьбе на стройке, на пахоте; другие отдавали Ярмале в батраки своих сыновей, дочерей. Хлеб везде подорожал, а годовая плата казалась немалой: пара сапог, смена одежды и три меры зерна. Раньше чем в местечке организовали комитет помощи пострадавшим от неурожая и выхлопотали семена новоселам по дешевым ценам, Ярмала успел на кабальных условиях раздать своим бывшим батракам семенные ссуды. Когда его закрома опустели, он закупил на базаре сотню центнеров зерна для посева и стал раздавать его всем, кто соглашался осенью вернуть ссуды в двойном размере. Он делал это с видом благодетеля и приговаривал:
— Я вас всем наделю, зачем вам комитеты?
Но в своей компании он пел другое:
— Поделили поместья — новым дворянам, и что же? Оставались бы батраками, были бы сыты, а теперь все они у меня в кармане сидят.
Неурожайный год для новоселов был самым урожайным для Ярмалы. В самую горячую страдную пору он мог сгонять, когда хотел, целые толпы парней и девок на свои поля. А не послушаешься, — он предъявит к оплате векселя и, чего доброго, каждого протестующего отдаст под суд. Но Ярмала говорил:
— Ладно, отдадите, когда сможете. А завтра приходите с женой поработать денёк в усадьбе. Сочтемся…
На следующий год после неурожая Ярмала, ксендз и другие богачи получали каждое пятое-шестое зерно со всех полей новоселов. Ярмала засадил три гектара плодовыми деревьями, завел молочную.
— Ярмале сливки, — нам сыворотка, что с ним поделаешь, — говорили крестьяне. — Да ладно уж, пусть хоть какой-нибудь заработок от коровы идет!
Выгодная затея Ярмалы и новый промысел соблазнял крестьян, и они стали возлагать надежды на молочное хозяйство.
Тарутис, как и другие, купил корову, хоть год был тяжелый, нехватало кормов. Для этого он продал часть строительного леса. Старая корова, питавшая семью до самой ранней весны, потеряла молоко.
— Погодите, молока много будет, — говорил Тарутис, показывая только что приведенную в хлев корову жене и детишкам.
Корова скоро привыкла к новому месту, не мычала без надобности, поедала все, что ей давали, и радовала всю семью. Но Тарутисы не знали сытых дней: ели ржаную размазню да горох. От старой коровы немного было проку: полгода она не доилась.
Со дня на день ожидали все молока. Приближалось время отела.
Юрас вставал по ночам, зажигал фонарь и уходил в хлев.
— Нету еще? — спрашивала Моника, высунув голову из-под одеяла.
— Жует жвачку. Кто его знает, когда будет. Подремлю немного, потом надо будет еще разок сходить к ней. Не стану гасить фонарь.
Если они разговаривали громко, просыпались дети, спавшие с родителями на одной постели, так что трудно было различить, чья тут рука, чья нога: один спал к изголовью ногами, другой руками.
Сходивши и во второй раз и в третий, хозяин погасил фонарь, проворчав:
— Шут ее знает, может, завтра ночью. Ослабела она. Хоть бы чистой соломой, а то ведь гнилой кормим.
— Господи помилуй! Да ты бы пошел хоть сена, что ли, украл ей на заправку, если за деньги не продают. Ведь есть же сено у мужиков. Хоть и скотина, а коли сосунка ждет — все-таки мать!
— Ну что ж, ступай укради! Нечего болтать, коли знаешь, что этого не будет.
Тарутис несколько ночей сторожил около коровы.
— Мне что-то неспокойно. Во сне видела черного петуха. Как бы чего не случилось…
Услышав мычание, Юрас снова хотел итти в хлев, но Моника остановила его.
— Не надо, не ходи, не смотри. Будь, что будет!
— Да я уж третью ночь таскаюсь. Сходи-ка ты, погляди, может, там с нею неладно…
— Да ты в уме? — Моника вскочила в одной рубашке и села под окном, потом снова прилегла к малышам. — Лучше уж пусть теленок будет неживой, только бы с коровой чего-нибудь не случилось.
Когда Юрас снова направился в хлев, она сказала:
— Если что неладное, не говори. Иначе лучше и не жить.
— Договорилась! С дурной головой и ногам горе.
— У тебя все я — дурная! А чем ты детей кормить будешь?
Моника слушала, как заскрипела дверца хлева, как кашлял муж. Она напрягала слух, не донесется ли долгожданный звук. Корова замычала. Юрас опять кашлянул. Стукнула дверь. Неясный, полный блеклых красноватых пятен круг от фонаря стал приближаться, отблеск далекого пожара пробежал по стене, по постели, иконе — и погас, Снова зажглось. Расширившийся светлый круг приближался, его пересекали две тени ног, с ними подходило что-то нежданное и страшное.
Моника укрылась с головой и снова сбросила с себя одеяло. Наконец она услышала в сенях топот. Наглухо закрылась. Муж подошел, сел на край кровати.
— Глупышка, ведь ничего еще нет. То встанет, то ложится. Может, этой ночью…
Много раз в эту ночь светлый круг скользил от дверей избы к хлеву. Большие тени на стенах причудливо отображали неспешную походку человека с фонарем.
— Замучился, надоело. Пусть хоть подыхает — не пойду больше. Которую ночь!
Утром Моника первой проснулась и пошла к скотине. Подойдя к воротам, прислушалась: шуршит солома. Заглянула в щелку — теленок!
Бегом понеслась назад и, не добежав до крыльца, постучала в окно:
— Юрас, вставай! Юрас, отелилась!
Потом вихрем ворвалась в избу к Юрасу, села около него, схватилась за сердце, — прошли все страхи и волнения.
— Кто это так прыгает, мама? — спросил Казюкас.
Проснулся и маленький Йонукас, пополз и шлепнулся животиком с кровати на пол.
— Тпру-конька, такой хорошенький, — впиваясь в щечку поцелуем, говорила мать.
— Мам, дай его мне, я хочу с рожками поиграть.
— А ты говорила, если родится пестрый, будет мой, — вмешался Казюкас.
— Ну что корова? — спросил Юрас.
— Ничего. Лижет теленка. Как будто здорова. Глаза ясные. Еще не очистилась. Вот было страху! Сторожили, сторожили — и прозевали: без нашей помощи отелилась.
Юрас надел деревянные башмаки, ребятишки уже прыгали по полу, один в отцовском пиджаке, другой — закутанный в мамин платок. В хлев вошли всей семьей.
Теленок выскочил на двор, брыкался. Был он пестрый, с блестящей шерстью. Попрыгав, уткнулся в материнское вымя.
И этот и следующий день в доме Тарутиса было тепло и радостно. Они обдумывали, как им управиться весной: что семян нет — не беда. Ярмала обещал дать, а земельные налоги как-нибудь отсрочат до осени. Если только хлеб уродится, — заткнут все прорехи от неурожая. Были бы только здоровы. Купим еще одну дойную корову и будем возить молоко на завод. Вон в газетах пишут, что в Голландии и Дании крестьяне с доходов от молочного хозяйства понастроили себе домов, сады развели, обзавелись граммофонами. Почему бы и в Литве так не жить, если у нас в правительстве свои люди? Надо только работать, не опускать рук при первой неудаче. В южных округах хороший урожай, они смогут поддержать пострадавшее население западной окраины. Если правительство занялось этим, оно даст семенную ссуду, а может, и денежную. А уж в первую очередь позаботятся о защитниках родины.
Так обнадеживал жену Юрас, и в мечтах она уже видела свой дом среди сада, с синими ставнями. Дети — нарядные… Она, может, будет с золотыми зубами! Не раз ведь в шутку Юрас говорил, что скоро он купит жене зеленое шелковое платье и в воскресенье они поедут в местечко на желтой бричке на паре откормленных лошадей. А чтоб ни в чем не уступить Ярмалене, он обещал жене выбить два передних зуба и вставить вместо них золотые. Мальчиков он оденет в матроски и бескозырки с развевающимися лентами.
Говорил он это скорее всего в шутку, когда был в хорошем настроении. Однако каждая удача и надежда сопровождались вечным недостатком самого необходимого, и сказка о граммофоне и собственном выезде нужна была Юрасу лишь для минутного утешения.
Отелившаяся корова не вставала уже несколько дней, все не могла «очиститься». Вся семья приуныла. Моника сходила к Линкусам, привела мужчин. Посоветовавшись, они попробовали поднять корову на веревках. Корова болталась, с белыми выкатившимися глазами, словно подвешенная туша, с которой готовятся снимать шкуру. Когда ее отпустили стать на ноги, она снова повалилась наземь. Изголодавшийся теленок искал молока, тыкался мордочкой в пустое вымя.
Позвать ветеринара не было денег, да и боялись, что корова издохнет, раньше чем он приедет.
Вместе с соседями подымали ее на веревках, пока ей кожу не протерли. Оставалось одно утешение: не у них одних, по деревням везде околевал истощенный скот, и никто не знал средства от болезни, именуемой голодом.
Юрас шел через двор, опустив голову.
В ложбинках на кочках пучками стала пробиваться зеленая травка. От обочин исходил запах пробуждающейся земли. Где-то заливалась птичка, прилетевшая вить гнездо.
Он вошел прямо в кухоньку, Моника готовила пойло из отрубей для больной коровы. Он остановился.
— Корове несешь?
— Не видишь разве?
Юрас сел, зажав ладони между коленями, и все смотрел, как Моника размешивала отруби, запаривая их кипятком.
— Может, тебе ушат нужен?
— Нет…
Она подоткнула юбку, взяла ушат, захватив зубами конец косынки, другой конец затянула рукой на шее и хотела итти. Юрас остановил ее:
— Не надо.
— Что?
— Уже не надо…
Моника пошатнулась и оперлась рукой о стену, бессмысленно, с открытым ртом глядя на мужа. Он утешал ее, говорил, что по деревням у многих сейчас скот падает от бескормицы.
— За что же эти мученья бедному человеку? Когда же им будет конец, господи?
— Стоном горю не поможешь, — утешал муж. — Никто пока у нас с голоду не помер, не помрем и мы.
— У такого, как Ярмала, полный хлев скотины, ни одна не сдохнет, а у нас нет ничего — и вот последняя…
Моника ушла в избу и тотчас показалась с маленьким Йонасом на руках:
— Не могу я больше, Юрас. Закапывай, делай, что хочешь. Не мил мне этот дом. Жить не хочу! В усадьбе батраками, когда ничего у нас не было, и то лучше жили…
И она пустилась к деревне по тропе.
— Куда побежала, не дури. Ну, пойдешь рассказывать всем, наплачешься, разве это поможет?
Она не слыхала.
Юрас выволок околевшую корову. От нее так и не отходил теленок, требуя молока у остывающей животины. Пришлось, скрепя сердце, отогнать его.
Оттащив тушу на зады, Юрас хотел было снимать шкуру, но, сообразив, что одному с этим не справиться, принялся копать яму. Выворотил ком земли с уже прорастающим ярким зеленым пухом — и пошатнулся: ноги подгибались, худо стало, вспомнил, что со вчерашнего дня ничего во рту не было.
Босой Казюкас прислонился к стене хлева в нахлобученном до глаз старом отцовском картузе и, прижав ко рту кулачок, смотрел на погребение коровы.
Отец сильнее налег на лопату. Еще слабее почувствовал себя.
Вдали быстро шагала по тропинке Моника, и ветер доносил оттуда не то ее причитания и плач, не то печальное журчанье воды.
Поля были безобразны своей пустотой.
Небывалая жалость и злоба, горькое горе камнем легли на сердце Юраса.
Он кинул еще несколько лопат земли на белые, глядевшие неподвижно вверх глаза коровы, притоптал холмик, бросил лопату и быстро пошел в сарай. Прижавшись к поленнице, он силился забыться от разрывающей сердце тоски. В эти минуты ему опостылели и дом, и семья, и земля…
Вспоминая потом об этом, он признавался жене:
— И сам не знаю, что на меня нашло тогда. Не помню, как я и вышел, чуть-чуть не удавился на балке.
Измученные суровой зимой, истощенные после неурожайного года, крестьяне бранили «комитеты помощи пострадавшим от неурожая», которые ничего больше не делали, как только утешали красивыми словами и речами.
Подошло время посева, а ни у кого не было семян, и помощи не было, — оставалось итти к Ярмале, к ксендзу — снова просить зерна, денег.
Когда крестьяне всеми мыслями искали спасения от голода, начальство надумало проводить дорогу через казенный лес.
— Это что же, други, за фокусы! Надо хлопотать о корме для скота, о пахоте, чтоб не подохнуть, а им дороги захотелось проводить!
— Для кого эта дорога! Для нас? Пусть строят, у кого кони есть!
— Говорят, что начальство хочет приехать, — посмотреть, как у нас народу живется.
— Только этого они еще не видали! Да нет, брат, одну дорогу провели к двору министрова тестя, другую — к старшине. Задумал барин жениться — вот и стройте дорогу, да еще первого разряда! Тьфу!
Так ранним весенним утром шумели, судачили крестьяне, собравшись с лопатами, кувалдами, топорами. Лошадные держались в сторонке, а безлошадные, безземельные, новоселы и мелкие хозяева — одной толпой, это были все те, кто или успел распродаться, или едва-едва держался на своей землишке.
Старшина приехал с секретарем и еще двумя незнакомыми господами. В толпе крестьян сразу догадались, что приехавшие здорово угостились, у одного голова все валилась с повозки вниз.
Кто-то рассказал, что они ночью кутили у Ярмалы, двух телят съели, стреляли из браунингов в курицу.
Начали втыкать вешки и, если попадалось чье-нибудь яровое поле, не отклоняясь отрезали и кусок крестьянского поля.
Тарутис стоял в толпе и слушал, о чем толковали новоселы, как бранили начальство, придумавшее стройку дороги в самое горячее время полевых работ, но сам еще помалкивал. Лишь к вечеру, когда распределение дорожных работ было закончено, он вдруг замахал кулаками и зашумел:
— Сто чертей! Почему это мне отмерили двенадцать метров? У меня только восемь гектаров земли. Самоуправствует тут наш старшина!
— И мне — тоже! Мошенничает у всех на глазах! Таким господам, как Ярмала или ксендз, выделили участки рядом с песчаным отвалом, да и участки-то меньше моего.
— Прямо взбесился! Когда же я на своем поле буду работать? Пошли к старшине!..
Обиженных неправильным распределением участков было много. Они угрожали распорядителям и решили задержать старшину, когда он направится домой. Окружили его, стиснули и закричали все сразу. Тарутис протолкался вперед и заставил слушать себя, как делегата:
— Так это не может оставаться. Мы, новоселы, по сравнению с другими деревнями, маломощные. Это надо принять во внимание!
— Вот и мне, как и другим, тоже семь назначили, а у меня земли — клочок.
— Сообразно качеству земли, сообразно качеству, — объяснял старшина.
— Где же здесь справедливость? Что за чорт! — кричали вокруг.
— Не будем копать! Своей работы по горло. Что мы им — крепостные?
— Вы мне тут не жалуйтесь, поезжайте в уездное управление.
— Ты что же это, старшина, нас за нос водишь? Мы только просим, чтобы нам объяснили. Почему это ты всем помещикам выделил участки возле их усадеб, да еще у самого гравия?
— Ты у меня, Тарутис, не агитируй! Смотрите, чтобы дорога была закончена и засыпана гравием до пятнадцатого.
— До пятнадцатого?!
— Ого-го!
— Прикажешь на козах возить, коли лошадей у нас нет?
В стороне кучкой стояли зажиточные крестьяне. Они молчали, пока из толпы новоселов не начали показывать на них пальцами и лопатами.
— Пусть буржуи вывозят гравий, — вон они стоят…
— Какие мы тебе буржуи! — сердито ответили из кучки крестьян в сапогах. — Это вы — буржуи. Вам-то, небось, не надо работников нанимать! Меньше имеете, спокойнее живете.
— Давай поменяемся нашими заботами, Моцкус! — крикнул Тарутис, и его дружно поддержали. — Таких, как ты, сам чорт не берет.
Толпа шумела, напирала, спорила со старшиной, и он, выйдя из себя, обозвал Линкуса вором.
Невелика была вина Линкуса: лесники захватили его зимой в казенном лесу, когда он рубил побеги для скотины, и составили протокол.
— Это ты, старшина, вор! — не помня себя, закричал Тарутис, наступая на него. — Навозил бревен для волостного правления, а вместо этого себе дачу выстроил. Мы эти леса отвоевали, нам в них и хозяйничать.
Эти слова казались Тарутису самым острым оружием.
Новоселы и малоземельные столпились по одну сторону канавы, а по другую, за спиной старшины, стояли хуторяне. Они оберегали своего старшину. В суматохе старшина сбил с кого-то шапку. Его толкнули в одну сторону, оттуда — назад.
— Давай его сюда!
— Давай к нам!
— Да здравствует начальство!
— Ай, мужики, как вам не совестно! — стали уговаривать белые сорочки и сапоги, потому что их было мало, — но лапти и деревянные башмаки, подкидывая старшину, кричали:
— Мы его выбирали, мы его подбросили да и бросим! Давай его сюда! Чего нам бояться. Выберем нового! Да здравствует начальство!
Старшина из начальника превратился в маленького, жалкого человечишку. Взлетали вверх его ноги, болтались полы шубейки, подбитой белой овчиной. Оскорбленный и поруганный, со слезами на глазах, он вырвался наконец, сел в свою телегу и помчался догонять давно улизнувших чиновников из уезда.
Бедняки еще долго шумели и, почувствовав, что могут задать страху своим господам, начали митинг. Постановили: гравия не возить, на дорожные работы не выходить, подать в Каунас жалобу и выяснить, должны ли выходить на дорожные работы те, у кого нет лошади и телеги.
Слух об трепке, заданной старшине, прошел по соседним волостям.
Старшина решил стереть свой позор новыми уловками. Раньше чем новоселы собрались написать жалобу, он пригрозил штрафом всем, кто не вывезет гравия и не выкопает канавы.
Тарутиса причислили к зачинщикам, и руководство отряда стрелков сделало ему предупреждение, чтобы он не совал носа, куда не следует. По жалобе старшины он должен был дать объяснения начальнику отряда — учителю. Тарутис почувствовал себя задетым. Выходя из канцелярии своей организации, он сказал, что ему дороже всего правда, а что касается обязанностей, то может вернуть значок и билет стрелка. Он, армеец, хлебнувший горя, боровшийся против господ и помещиков, не может теперь слова сказать против барского отродья! А бедняков можно за нос водить? Нет, не дождется этого Литва! Он хлопнул дверью и вышел.
Вернувшись домой, Юрас изобразил жене в лицах, как он поспорил с начальником.
— Ах ты, господи! И всегда-то он первый лезет. Вот отнимут у нас землю…
— Не боюсь. Что бы ни сделал бедняк, правда всегда на его стороне. А наложат штраф, — нарочно не буду платить. Землю отнимут? Глупая ты, глупая! Видали? — и он показал кукиш. — Отца твоего помещик мог убить, а теперь дудки, поздно!
В избе Тарутиса набралось много народу, пришли посоветоваться, как написать жалобу о самоуправстве старшины и о помощи пострадавшим от неурожая. Но Юрас все еще продолжал свой спор с женой.
— Если уж принялся за дело, то делай до конца. В случае чего и к министрам поедем. Мы вон какие налоги Каунасу платим, а они там, откормившись, на пианинах играют. А не угодно ли самим итти дорогу копать?
— Это хорошо сказано, Юрас. Кабы этих сытых, разжиревших пригнать на нашу работу, они бы горы своротили.
— Это господа-то пойдут копать? Что вы чепуху мелете!
— Погоди, придет время — сгинут все господа, как будто их и не бывало.
Приближались третьи выборы в сейм, девятая годовщина независимой Литвы. В местечко потянулись вереницы агитаторов. Говорили они один лучше другого, бранили ксендзов, — один крепче другого, так и сметали языком с лица земли монастыри, церковные усадьбы, — а ксендзы со своей стороны грозили ораторам адом и проклятием Рима.
Плакаты, воззвания, газеты изображали толстопузых буржуев, пашущих на крестьянах. В надписях сообщалось, что так было и так будет, пока в стране будут хозяйничать служители Рима.
Подосланные ксендзами богомольные бабы срывали эти плакаты безбожников и наклеивали на их место другие, полученные от ксендза, где нарисованы были безбожники, подкапывающиеся под церковь, сжигающие святых, ломающие кресты… а под рисунками было обращение к верующим:
«Ни одного голоса за безбожников, социалистов, врагов церкви, посланников диавола! Что избавило и воскресило Литву? — святая вера и молитва. Голосуйте за христианских демократов!»
В то самое время, когда даже в глухих деревнях только и думали, что о выборах, в усадьбу Даумантай, где только что был закончен раздел земли батракам и безземельным, приехал из Парижа Богумил Вишинскис. Многие старики еще помнили, что дед, а потом и отец Вишинскиса не одного крепостного променял на собаку. Самые фамилии крестьян — Бержинис, Муштинис — свидетельствовали об их трагической истории[3]. Одного прозвали так соседи или сам помещик после порки березовыми розгами, другого — после барских побоев. Древние старики рассказывали о Холме повешенных, название которого было связано с «подвигами» одного из предков графа. Новоселы узнали, что Богумил был в гостях у ксендза, что он был принят министрами, что власть согласилась вернуть ему усадьбу, которую оставила за собой ранее.
Агитаторам того только и требовалось. Они взбудоражили всех малоземельных и безземельных, ютившихся в землянках или только что переселившихся в свои избенки.
Крестьяне из Пакальнишкяй, Клангяй, Возбутай и других безымянных деревень, выросших на помещичьих землях, собирались толпами на площади местечка в воинственном настроении.
— Знаем! Нечего тут врать! — кричали они агитаторам правящей партии: — уж не сподобился ли ты у Вишинскиса надушенную ручку поцеловать?
— Не давайте, ребята, ему говорить! Долой!
— Пусть говорит Дионизас Петронис!
— Давайте сюда Дионизаса!
Петронис был кузнец, тоже армеец: во время войны за освобождение он ковал оружие, оттачивал штыки партизанам.
Теперь ни один митинг не обходился без Петрониса.
— Если понадобится, мы опять возьмемся за оружие. Из лемехов скуем его, но не оставим в Литве буржуев! — говорил Дионизас.
— Правильно, Дионизас! — одобряла его беднота.
— Граждане, изберем Дионизаса в сейм!
— В сейм! Пусть защищает нас и наши земли!
Петронис, про которого говорили, что он за словом в карман не полезет, был внесен в список кандидатов в сейм по крестьянской фракции как представитель новоселов.
Тарутис добился того, что в Клангяй все, имеющие право, голоса решили дружно голосовать за крестьянский список. Очень хотелось ему видеть в сейме своего бывшего товарища-фронтовика.
Во время предвыборной кампании Моника много ночей провела одна с ребятишками, так как Юрас уходил в дальние деревни с прокламациями. Она не решалась ссориться с ним или упрекать его. С таким жаром отдался Тарутис этой работе, что при малейшем попреке кричал:
— Много ты понимаешь? Мы ведем Литву к правде…
Странными казались Монике эти слова. И никогда муж так не говорил, как в эту весеннюю пору выборов. Он редко спал с нею. Весь его пыл и любовь отняли эти непонятные бумажки.
Когда вновь был открыт для эмигрантов доступ в Южную Америку, народ толпами устремился туда, оставляя на попечение близких и родных избы, земли. В Сармантской волости, особенно сильно пострадавшей от неурожая, снимались с земли целыми семьями. Многие уже с весны оставили поля незасеянными, распродавали скот, пожитки, домашний скарб. В разговорах крестьян постоянно слышались странно звучавшие названия: Сан-Паоло, Рио-де-Жанейро… Остающиеся на необработанней земле старики, больные запугивали отъезжающих обезьянами, зноем. Но никто не мог их удержать. Пробудившаяся жажда счастья походила на инстинкт птиц, ощутивших в своих крыльях достаточно силы для перелета через океаны.
— Поедем-ка, Юрас, и мы, — говорила мужу Моника, — сам видишь, что мы тут нажили, даже поесть досыта не удается.
Тарутис от этих ее речей уходил в поле, старался отделаться от охвативших его сомнений. Но и там работа валилась из рук; он заходил к соседям, а тут ему опять:
— Едем вместе, Юрас! Ведь ты здоров — на хлеб всегда заработаешь.
— А как быть с землей, а дети? — нерешительно возражал он.
— Это не беда! У тебя только двое, а у меня вон четверо карапузов. А земля, говоришь… Кусок земли везде найдешь… Придет время, где угодно свои два метра получишь.
Такие разговоры еще больше вгоняли в тоску Юраса. Не верилось ему, что рухнули все его надежды на лучшую жизнь. Так ведь горячо надеялся он на возрождение своей страны. Ведь он сам, собственным заступом, вкопал первый межевой знак на помещичьем поле.
Но куда бы он ни шел, везде видел лишь крушение надежд на новую жизнь, везде только и поминали: Сан-Паоло, Рио-де-Жанейро. Дома ему не давала покоя жена:
— Юрялис, Вилинги письмо прислали из Аргентины, куда в прошлом-то году уехали. Прислали фотографию, нельзя и узнать — господа. Муж на фабрике, жена — при детском саде. Пишут, что все они одеты, сыты, имеют три комнаты. Кабы, мол, увидели вы нашу жизнь — бросили бы все свое и приехали бы сюда. Только, должно быть, там лучше, если все бегут. Вот, Корзонас, ведь богатый, кажись — и тот туда затарахтел.
Тарутис потерял аппетит, у него пропала охота копаться в своем хозяйстве. Не радовали его уже ни дружные всходы озимых, обещающие хороший урожай, ни ярко зеленевшие луга. Казалось, остыл в нем пыл борьбы за новое правительство. Он узнал, что земля уезжающего из Клангяй Петрулиса перешла за долги к Ярмале и тот собирается осенью засеять ее пшеницей. Дом Петрулиса разобрали и свезли.
Ярмала похвалился, что все новоселы скоро придут к нему хлеба просить. И теперь уже их векселями он может крышу покрыть, даже армеец из Клангяй предлагал ему свою землю.
Дошли эти слова и до ушей Тарутиса. Обидно задели его. Он действительно, втайне от жены и соседей, хотел уступить землю Ярмале, стал готовить необходимые для этого документы, но в последнюю минуту, словно придя в себя, отказался:
— Жена забила мне голову с этой Аргентиной. Околею, а Ярмале своей земли не отдам.
Соседи и жена еще делали попытки сломить его упрямство, читали ему письма, присланные из блаженной страны, но теперь он твердо стоял на своем. Упорство его нашло сильную поддержку, когда объявлено было о победе народно-крестьянской партии на выборах в третий сейм. По округу Сармантай прошел депутатом Дионизас.
Пред петровым днем в Южную Америку из Клангяй тронулись три семьи, всего двенадцать человек. Это были, как на подбор, здоровые, сильные люди. Новоселы провожали их.
Поднялись в этот день в Клангяй спозаранку. Тарутис не пошел в поле; побродив по двору, он вернулся в избу и глазел в окно. На хуторе эмигрантов, который должен был теперь отойти к усадьбе, заметна была беготня и сумятица. К Тарутисам прибежали попрощаться жена Каупаса с дочерьми и Антося Пашушвите, подруга юности Моники.
Уже проходя по двору в унынии от такого захирения своей деревни, Юрас услышал женский плач. Обнявши Антосю, Моника жалобной кукушкой причитала у нее на плече.
У околицы ждали музыканты — Викторас и Антанас, Пятрас, Тадас и Катинас, — они были известны по всей округе еще до войны, когда жили вместе в батраках у графа. Получив наделы, они ухитрились образовать одну деревню — они не расстроили своего оркестра.
Вскоре на дорогу выехали телеги с пожитками «бразильцев», сопровождавшие их до парохода. Мужчины и женщины, схватив, как в праздник, шапку или платок получше, торопливо выходили из домов и спешили по межам и тропинкам присоединиться к уезжающим.
Телеги, люди, оркестр — всё соединилось, смешалось. Поблескивали издали трубы музыкантов. Пашушвис, игравший на корнете, сейчас же взял свой корнет у Линкуса.
— Хочу, други, сыграть вам в последний раз. Шут его знает, может, больше и не придется играть, может, крокодил слопает.
Корнет этот Пашушвис подарил Линкусу, своему двоюродному брату.
Корнетист встал в ряды музыкантов и заиграл песню «Зеленый пиончик». Грустной мелодии аккомпанировал кларнет Баукуса, а Линкус взял бубен, с которым у них было связано много воспоминаний милого детства.
После первого куплета Пашушвис отнял ото рта мундштук и сказал Тадасу под музыку остальных:
— Помнишь, как мы ловили собак, чтобы сделать этот бубен?
Он выпустил слюну из корнета и заиграл, снова поглядывая смеющимися глазами на Линкуса.
Вокруг слышались слова прощания, пожелания, советы. Музыканты, взволнованные необычной обстановкой, сначала не попадали в такт, но скоро сладились, и над желтоватозелеными полями широко разнеслась их песня.
Солнце заливало дорогу, девушки несли охапки садовых цветов, обвесившись также ими. Лица были ласковые, то и дело слышалось:
— Не забудь же, напиши.
— Йонас, возьми мою трубку, кури и вспоминай меня. Вместе ведь к девкам ходили.
Процессия много разной музыки наслушалась, играли и польки, и песни, и марши. Музыканты их много знали и хотели сыграть все. Много слов можно было сказать, пока, продвигаясь шажком, пройдут всю деревню новоселов и повернут в долину, где кончаются все поля и где нужно будет прощаться.
Почти последними в конце поля присоединились к этой процессии Тарутис с женой. Шагая рядом с телегой, на которой сидел Каупас, Юрас не нашел ничего другого, как спросить его, не жалко ли ему покидать родину.
— Родина, Юрок! Камня не будешь есть на родине. Найду там хлеб — там она и будет. Жалко, конечно, оставлять всех своих… росли вместе, верили в одно, — думали, весь век вместе проживем. Тропок этих жалко…
Когда дошли до усадебного поля, и около усадьбы надо было большинству совсем проститься, телеги остановились. Женщины, как всегда в таких случаях, расчувствовались, долго обнимались, целовались, положили головы одна другой на плечи, сплелись руками и нескоро могли расстаться.
— Прости, если когда и бранились с тобой, ссорились. В жизни всяко бывает.
А другая:
— Симук, если будет хорошо, получишь работу на фабрике — напиши мне.
Детишки в этот день получили по краюшке белого хлеба. У одной девочки на голове был венок из желтоглава. Они мало понимали, что происходило, резвились, ловили друг друга между телег, под ногами взрослых, цеплялись за юбки матерей.
— Вот таким хорошо! — с завистью сказал кто-то из прощавшихся.
Тарутис не находил слов для уезжавших друзей и соседей. Ему было так тяжело, так горько, будто он один был виновником этого исчезновения целых семей из деревни. Не раз ведь он всячески ободрял их в тяжелую пору, предсказывая, что настанут лучшие времена и для крестьян.
— Эх, не уезжали бы вы лучше, — говорил он нерешительно. — Теперь у нас своя власть, Дионизаса провели в сейм. Он за нас постоит.
Пожимали руки, говорили последние слова прощания, кто-то затянул:
Девушки тонкими голосами подхватили песню. Уезжающие и провожавшие утирали слезы. Не один подумал: «Свой дым милее чужого огня. Здесь мы подрастали и выросли, здесь бегали, протоптали тропинки, здесь каждая лужайка мягче чужеземных пуховиков».
Провожавшие столпились на бугорке, чтобы подольше видеть на большаке телеги удалявшихся «бразильцев», которых везли на пароход соседи. Пашушвис встал вдруг на телеге и кричал Тарутису, что он забыл накормить дома собаку.
Пока видны были телеги, музыканты играли марш, махали, кто чем мог, — шапками и платками. Но вот они скрылись, улеглись и поднятые телегами клубы пыли, — напрашивалось сравнение её с судьбой человеческой. Мальчишки залезли на деревья, на самые вершины клёнов, и сообщали стоявшим на бугре, что они еще видят телеги и что оттуда все еще машут платками.
Кучками по три, по четыре человека расходились по домам провожавшие, будто с похорон. Никто не спешил приниматься за работу, сидели, толковали о том, что ожидает уехавших на чужбину. Моника положила на траву уснувшего Йонаса, прикрыла ему от мух лицо платком и, положив голову на плечо мужа, занятого разговорами о сейме с Линкусом и другими, отдалась своим мыслям. Она следила за светловолосой головкой Казюкаса, носившегося по цветущему лугу в погоне за мотыльком, и думала, что пора уже его устраивать в школу. Юрас говорил: «Подадим прошение, чтобы у нас открыли школу».
Когда крестьяне разошлись и Юрас с Моникой остались одни, она сказала, бережно беря на руки спящего Йонаса:
— У меня одно из головы не выходит, что с ними будет в дальнем краю… Пуста, пуста теперь жизнь наша…
Юрас вспомнил просьбу Пашушвиса и зашел в его запустевший, полуразрушенный дом, который эмигранты переписали на имя Ярмалы и который должен быть скоро совсем снесен, а земля — присоединена к усадьбе — и нашел собаку, мечущейся на цепи. Когда Юрас отвязал ее, она кинулась в поле, в одну, в другую сторону, потом опять вернулась на двор, обнюхала его ноги, посмотрела на него пугливо, несмело и растянулась у порога.
Тарутисы несколько дней еще слышали ее лай, — она сторожила опустевший дом Пашушвиса, но, когда им, наконец, пришло в голову накормить ее, она уже исчезла.
Наступило знойное лето, и тропинки между покинутыми домами незаметно зарастали травой, на них уже не ступала человеческая нога.
По осени крестьяне волости Сармантай с большими надеждами провожали в третий сейм своего депутата Дионизаса. Кузнец отправился в путь, как был — в клумпах, в рабочей куртке и с котомкой, куда были уложены полкаравая хлеба да сычуг. У всех стало легче на душе: теперь у них будет заступник.
Прошло немного времени. Как-то в газете Тарутис увидел снимок: среди депутатов крестьянской фракции стоял и Дионизас. Он сейчас же сообщил об этом соседям, газету вырывали друг у друга из рук, словно Дионизас счастливо достиг неба. Самые серьёзные и пожилые говорили:
— Он высоко забирается. Там никто, кроме разве президента, не переговорит его.
Юрас был доволен больше всех, хотя «своя власть» пока не принесла ни внезапных перемен, ни долгожданного благополучия.
Эта осень — словно по счастливому совпадению — вместе с переменой власти принесла неожиданный богатый урожай. С самой весны дружно поднялись озимые — где темными прядями, где голубыми пучками. Они шелестели, колыхались от ветра, сросшиеся в лес стеблей, в целое полчище урожая. Даже зачахший вяз, много лет качавшийся у хлева Тарутиса, и тот усыпался белесыми сережками.
Снова захотелось жить, работать, выйти на дорогу, а повстречавшись на дороге со знакомым, с легким сердцем поговорить об урожае.
И опять, как прежде — по воскресеньям можно было видеть Юраса в толпе односельчан ораторствующим о сессии сейма. По субботам он опять надевал фуражку стрелка и спешил в свой отряд на строевые занятия. Нашлось у него теперь время и для маевки стрелков. Там он то заменял продавцов билетов, то танцевал с женой вальс, вторгался в хор певцов, помогал петь. Везде участвовал, везде поспевал. Многие видели, как после этого празднества Юрас с Моникой возвращались домой обнявшись, как молодожены. Духовой оркестр провожал их издали бодрящей музыкой. В карманах отца всегда были припасены для детей какие-нибудь лакомства, он часто сажал на колени и старшего и младшего сына и разговаривал с ними, как с большими.
Немалую радость доставлял теперь родителям маленький Йонас. Он вошел теперь в ум. Увидит карапуз птичку, заметит букашку, жучка — объясни ему, почему у жука ножки, почему корова без рубашки, зачем у нее такие большие уши. Закинув голову, он следит за полетом аиста — и полдня воркует, выучив новое слово.
Хотя оба мальчика росли под одной крышей, были вскормлены одним материнским молоком, выношены на одних руках, но разные природные особенности проявились у них очень рано. Младший больше ластился к матери, старший во всем следовал отцу. Меньшой всегда оттеснял и обирал Пороховичка (так и осталось за ним это прозвище). Пороховичок был худой, бледный, с большими, как у матери, глазами. Когда мать плакала, на его глаза тотчас же навертывались слезы, и, чтобы их никто не заметил, он убегал. В играх с товарищами он не пускал в ход кулаков. Хрупкий и чуткий, он нуждался в защите, покровительстве сильного.
Сравнивая детей, Моника приписывала старшему сыну большое сходство с отцом, хотя внутренний мир мальчика был совсем иным, чем у Юраса. Тот предпочел бы маленького Йонаса — веселого здоровяка, который обещал вырасти упорным, крепким пахарем.
Казюкас очень рано стал задумываться над серьезными вопросами. Его тревожили тайны неба, воды: откуда берется дождь, кто зажигает солнце, кто гасит звезды перед наступлением дня?
Юрас рассказывал, что знал из астрономии, вкладывал в голову мальчика те немногие научные истины, какие сам случайно усвоил из газет, из книг. Отец понимал, что мальчик одарен и способен учиться, но сам не мог ему всего объяснить. Он только хотел, чтоб сын вырос без предрассудков и без запугивания.
Сам Тарутис вырос под благочестивым руководством. Подростком он служил у ксендза и был свидетелем непрестанной торговли именем «спасителя». В его ушах и сейчас звучали жалобы прихожан на обиды и оскорбления, которые приходилось терпеть от самых проповедников «слова божия». И незаметно он отдалился от веры, охладел к ней. Потом, если ему и случалось заходить в костел, это никогда не приносило ему успокоения. Правда, тогда он еще был не особенно развитым, грамоту одолел самоучкой. Юрас тянулся к таким друзьям, которые знали больше его и могли ответить на мучившие его вопросы.
Позже Юрасу попала в руки одна-другая книжка. Каждый день обнаруживалось множество противоречий между проповедями и проделками божьих наместников. Все реже вспоминал Юрас о долге исповеди, обходил костелы и кладбища. На душе у него стало спокойно, легко, свободно. Теперь, если кто спрашивал его о боге, он отвечал:
— А мне от бога ни холодно, ни жарко.
Не нужны ни крестины, ни похороны, за которые ксендзы брали такие деньги. Тарутис решительно стоял за жизнь без обрядов. Его объявили безбожником.
— Разве можно жить, как скотина: родился — дали имя, умер — закопали. Каждый хочет, чтобы его хоронили в лучшем платье, под погребальный звон, с пением! Как же можно без церкви! — говорили ему.
— Да видишь ты, — объяснял Юрас, — пускай во все колокола звонят, когда будут меня хоронить, только бы мне знать, куда меня несут, на небо или в ад? Ведь в землю же, дружище. Вот ты прожил свой век, завял, как трава, и кончено. Тебе говорят: ты пойдешь на небо, а если так-то и так будешь делать, пойдешь в пекло… Но разве мы знаем, где это — небо, ад? Кто-нибудь знает? Никто не знает.
Изредка он заходил в костел то на освящение знамени стрелков, то в дни годовщины независимости, и все привыкли смотреть на его безбожие, как на упрямство.
Дети армейца росли без молитвы. Юрас решил жить в долгах, недоедать, зато во что бы то ни стало дать детям хоть кое-какое образование. Казюкаса, как более слабого, он мечтал учить дальше. Он вспоминал, как ему хотелось учиться, все знать, как жадно он читал книжки и как хозяин не раз колотил его, увлекшегося чтением и забывшего о стаде. Юрас пробовал даже громоотвод устроить. Потом он вычитал, что, прикрепив где-нибудь повыше на тонкой проволоке тяжесть, можно убедиться во вращении земли. Он сделал опыт на гумне господской усадьбы. Все батраки сошлись тогда смотреть на обещанное чудо. Однако Юрасу не удалось доказать вращение земли.
И по сей день многие поддразнивают Юраса:
— Что, все еще вертится земля-то?
— Такой-то пустяк теперь и ребятишки умеют показать, — скажет в ответ Юрас, — теперь такое время, что мальчишка своему дяде — за дядю. Теперь батрацкий сын может стать доктором, агрономом, президентом.
Моника угадала желания мужа.
— Вот если б удалось нам вывести в люди Казюкаса… Слабые у него ручонки, с плугом ему не управиться.
— И выведем. Будет он у нас инженером! Построит такую машину, что мы на ней к звездам полетим. Ты не смейся, дурочка!
И только было наладилось все в доме Тарутиса, как снова несчастье года на два похоронило надежду на хорошую человеческую жизнь: с маленьким инженером начались припадки.
Раза два при этом он падал и надолго терял сознание, и родители думали уже, что он умер. Когда припадок проходил, мальчик испытывал такую слабость, что не мог удержать в руке ложки.
Соседи утешали родителей, советовали лечить его дома травами, но Юрас свез Казюкаса в город. Доктор за один раз не вылечил, пришлось показать мальчика три раза. Поздней осенью Казюкас перестал страдать припадками, поправился.
— Хоть и поплатился сотней, а не жалею. Только бы все здоровы были! — утешал себя Юрас.
Скоро больной совсем оправился. Это был удивительный ребенок: из привязанности и любви к родителям он однажды собрал на склонах холмов тмин, высушил его, вымолотил и продал, а деньги отдал отцу.
В сентябре Казюкасу пошел седьмой год. Отец поддразнивал сына: теперь-то ему самая пора воевать. Однажды утром мальчика разбудили пораньше, одели в новую курточку, мать, как взрослому, расчесала ему волосы на пробор, послюнив уголок платка, вычистила ему уши и, поцеловав, передала отцу.
— Ну, Казюкас, придется тебе повоевать! Попрощайся с мамой!
Мальчик даже расплакался, решив, что добрый отец и вправду отведет его на войну, о которой он и понятия не имел, — знал только, что это очень страшно.
А повел-то его отец в школу.
Тарутис думал так: вырастут когда-нибудь дети, — а никто ведь не знает, может быть, их еще много будет, — и придется им горе мыкать на этом клочке земли. Задумают разойтись, разделить землю на полоски — проклянут и жизнь и родителей за то, что не научили их ремеслу.
Было немало случаев, когда братья при разделе проламывали друг другу головы кольями, сыновья ранили отца ножом, до седин доживали соседи в тяжбах из-за перепаханной межи. Тарутис не хотел, покуда жив, этих раздоров и видел одно спасение для детей — в учение. Он никогда не был жадным, и если когда завидовал, то не более зажиточным, а тем, кто легко добился для своих детей учения. Более зажиточные из новоселов отвозили детей в город, устраивали их почтальонами, учителями, землемерами. Всюду нужны были люди — и на полях, и на воде, и на фабриках, и на дорогах. Когда жена начинала жаловаться ему, что дома и того-то нет, и этого, что дети не одеты, что вырастут — будут голы, как соколы, Юрас, показывая пальцем на лоб, говорил:
— Здесь у моих ребят будет богатство.
Когда в деревню приезжал на лето из учительской семинарии сын Даубы, Юрас по вечерам отправлялся к нему и, несмотря на то, что семинарист был еще совсем молодой человек, издали снимал картуз, вежливо подавал руку и, словно оправдывая свое почтение, говорил:
— Вот перед кем я должен преклониться, — перед наукой. Небось ты, Пранас, не променяешь своей головы на мой горшок!
Застыдившись, как голый перед чужими людьми, Юрас стоял перед привезенными семинаристом книгами, перелистывал их и говорил, заставляя улыбаться от счастья родителей Пранаса:
— У меня эти листочки как-то сразу по пяти переворачиваются — не умею я. Не разобрал бы я, что здесь пишут. Вот хрестоматия, — и он силился кое-что припомнить, — раньше я это знал, читал. Это — где про землю пишут?
— Ох, Юрас милый, тут у него такое, — вмешалась мать семинариста, — что, кабы меня заставили, я бы с ума сошла. Встанет парень и, не умывшись, не поевши, сразу за книжку. Всякие, как ты говоришь, у него тут книги, чего только люди не выдумают!
Тарутис любил проводить вечера в комнатке семинариста и, когда все уже похрапывали, он сидел и жадно слушал молодого семинариста, допытываясь, как могли ученые предугадать затмение солнца, кто изобрел паровоз.
Семинарист не во всех вопросах был достаточно тверд, но хоть и сбивался, а все-таки рассказывал, как умел.
И чуть, бывало, он выложит все, как Юрас опять, что-то припомнив, спрашивал:
— А кто такой был Галилей? Я в календаре про него читал. Захотелось побольше о нем узнать. Когда я был в Каунасе, искал такую книгу, да не нашел.
Юрас просиживал до полуночи, а часто уходил и после первых петухов. Если семинарист провожал гостя, то по дороге Юрас засыпал его множеством мучивших его вопросов.
— Вон, — говорил он, закидывая голову и глядя в звездное небо, — Вечерняя звезда, вон там Колесница, а больше не знаю. Говорят, что у них всех есть названия, и их пути высчитали… То ли мне это только кажется, а вот уж несколько лет я наблюдаю, что у брода в нашей речке всегда можно увидеть больше звезд, чем в других местах… Может, там такой воздух, а?
И спустя несколько минут, не дождавшись ответа от запрокинувшего голову, улыбающегося семинариста, добавлял:
— Ты меня не провожай, не надо. Я и так тебя замучил. Все хочется побольше знать. Как это говорят, — век живи, век учись, и все ничего не знаешь. Беги-ка домой, Пранас, простудишься! Поговорим в другой раз.
А сам еще долго простаивал, глядя в небо, чувствуя прилив странной тоски.
Тарутис твердо решил сделать своего Казюкаса образованным. Он радовался, видя, как жадно тот глотал книги, взятые у семинариста, как плакал, если чего-нибудь не понимал и ни у кого не мог добиться объяснения.
Отец позвал к себе семинариста, показал ему Казюкаса, его тетрадки. Мальчик слышал, как отец, провожая гостя на улицу, говорил:
— Память у него есть… и охота к учению большая. Дома всех не держать, затяну пояс потуже да попытаюсь отправить в ученье… На будущий год он кончит третий класс.
В этот вечер мальчик не отходил от отца, ластился к нему, как котенок, и, заснув, видел, как из книжки выходили принц и нищий, потом Робинзон.
Перед самым рождеством пришла нежданная весть: правительство свергнуто. Одни рассказывали, что какой-то профессор Вольдемарас разогнал сейм и убил президента, другие — будто в Каунасе сидят уже поляки.
Юрас уже два дня не возвращался из местечка и вместе с другими стрелками бодрствовал при оружии, ожидая приказа. Но вместо приказа пришло краткое распоряжение: каждому делать своё дело, всякие выступления будут подавлены со всей строгостью закона.
Тарутис, словно оглушенный, все еще не мог уразуметь, что произошло. Прокламации новой власти, развешенные на столбах в местечке, объявляли о спасении народа от большевистского развала, к которому, дескать, вело правительство народников. Спокойствие и порядок по всей стране якобы восстановлены.
Скоро вернулся из Каунаса Дионизас Петронис. Он рассказал, что молодые офицеры разогнали сейм, приказали депутатам разъезжаться по домам.
Юрас чувствовал боль в сердце и какую-то пустоту, словно он похоронил кого-то близкого.
Что можно было предотвратить в этой жизни? Одна малая неудача губила все большие надежды. А неудачи и беды выпадали на долю крестьян в этом краю так же часто, как дожди, как слезы из детских глаз.
Новую весну Тарутис встречал с пустыми закромами. Он обошел всех соседей, родичей. Трудно было без денег достать семян. Только, когда приходилось уж совсем плохо, Тарутис обращался в помещичью усадьбу.
Ярмала уже и раньше любил спрашивать Тарутиса при встречах о его детях, как растут, здоровы ли? Юрас долго не понимал причин этой любезности. Чуть только успел он в эту весну попросить семян, Ярмала тотчас пообещал и сказал, что не будет торопить с возвратом ссуды, если тот пообещает послать своего старшего паренька пасти у него телят и гусей. Тут ведь рядом, — по праздникам, дескать, он сможет приходить домой из усадьбы. Рано вставать ему не придется. А со старшим пастухом будет даже весело пасти.
Тарутис отклонил это, ссылаясь на то, что сын еще мал, не в силах пасти большое стадо, а кроме того, решено уже отдать его в ученье к сыну Даубы, семинаристу.
Ярмала все гнул в свою сторону: с ученьем еще успеется, да и что проку от ученья — вырастет зазнайкой. Пусть привыкнет лучше к черной работе — не будет без хлеба. Теперь все рвутся к учению, а кто же будет обрабатывать землю?
Тарутис обозлился:
— А все-таки, пан, вы изволили своих сыновей в гимназию определить. Теперь каждый хочет, чтобы у него дети невеждами не были.
Ярмала понял, что он задел самолюбие бедняка.
— Вот мои и избаловались.
— Ученье не баловство, пан. Только не все могут его дать детям. Наш парень очень способный, хоть один чего-нибудь, может быть, добьется.
Ярмала не отставал. Он доказывал, какая польза будет и для родителей и для мальчика, если он поработает около года в людях. Он жаловался, что по теперешним временам нанимать прислугу — это разоренье: избалованные, большевики! То им нужен восьмичасовый рабочий день, то праздники. Видана ли такая распущенность! Накормлены, одеты, чего же еще надо!
«Вижу тебя насквозь, — подумал Тарутис. — Ты хочешь и пахать и боронить на моем пареньке!»
Словно угадывая его мысли, управляющий поспешил поправиться:
— Мы ведь соседи, — это совсем другое дело. Я могу вам на него пожаловаться, а если мальчику у меня не понравится, что ж поделаешь! А об ученье вы не беспокойтесь. Я найму студента готовить свою младшую дочку, вот и ваш заодно сможет учиться.
Почувствовав, что нельзя отказаться, — ведь разозлишь пана, наживешь много неприятностей, — Тарутис решил отдать Казюкаса в усадьбу на лето.
Неприятно было отцу всю дорогу. Возвращаясь из усадьбы, он очень досадовал на себя, зачем согласился. Пусть бы Ярмала и опротестовал те векселя. И тут же успокаивал себя, что иначе нельзя было поступить. Какое же тут ученье, коли дома и одевать не во что и кормить нечем. Не затем он сына на лето продал, чтобы деньги выручить, а чтоб сам-то паренек сыт был. А работа не такая уж трудная. Тут у себя, поблизости, часто будет прибегать домой, привыкнет рано вставать. Да и в ученье будет потом усердней. По правде сказать, не у них одних так. Сколько малышей из новоселов, да еще моложе Казюкаса, отдано в дальние усадьбы и хутора, терпят стужу, обивают ноги по обледенелым дорогам.
С этими мыслями Юрас вступил на свою землю, запустелую, угрюмую, отдыхающую перед новой большой работой. Он с радостью подумал, что теперь будут у него семена для посева. Над его головой вспорхнула птица, и от этого стало еще веселей, но скоро он опять шагал в мрачном раздумии. Что скажет Моника? Раньше как-то они уже говорили об этом деле и решили отложить хоть на год.
— Что же делать — что делать бедняку! — бормотал Юрас вполголоса, размахивая руками, будто все еще разговаривая с управляющим.
Слез не было, когда он рассказал жене о сделке. Только вечером, постеливши детям постель, она посидела возле Казюкаса, отдавая ему свою материнскую нежность. Отец объяснил все обстоятельства дела, она говорила, что не сердится, все же задушевности в их речах не было.
Юрас сказал: можем и не пускать Казюкаса, только этим Ярмалу не напугаешь. Господскую собаку надо погладить. Пусть, пан — плут, пусть мы проклинаем его. Но когда придет беда, — взоры всех обращены на усадьбу.
Моника соглашалась, поддакивала: так, так, Юрас, ну как же иначе.
Казюкас спал. Они не решались ему сказать. Вечером он рассказал отцу о Филии Фоге, который путешествовал вокруг света, и показывал рисунки в книге, взятой у семинариста.
У Юраса из головы не выходили теперь рассказы сына, он раздумывал о том, как бы дать Казюкасу хоть кое-какое образование, хоть бы сельскохозяйственную школу ему окончить. Потом стал думать о посеве, о Линкусах, о Ярмале, откуда-то выплыл новый образ — Филий Фог. Несколько раз возвращалось это странное имя, он хотел избавиться от него, но так и уснул, шепча его.
Моника не могла уснуть. Казюкас сквозь сон что-то мурлыкал, полуоткрыв рот, ресницы у него были влажные. Мать склонилась над ним и так хотела, чтоб он проснулся, сказал бы хоть «спокойной ночи!» Так редко он говорит теперь эти слова. Глаза ее видели вылитого отца. Сердце мальчика билось громко и так отдавалось в ней болью, что матери почудилось другое сердце там пониже, около поясницы. Моника вздрогнула, прислушалась, сама себя испугалась, — уж не третий ли?
Среди ночи мать вдруг проснулась, как будто ее разбудил чей-то крик. Но это было не в ту ночь, когда муж вернулся от Ярмалы, продавши мальчика. Уже несколько ночей прошло. Никто не звал ее, в комнате стояла мертвая тишина. Постель Казюкаса была пуста. Третьего дня еще отец сообщил ему новость. Она, Моника, спряталась тогда, чтобы не прощаться с сыном. Юрас подстриг ему волосы на висках, причесал, нарядил, как в большой праздник. Пороховичок попросил дать ему с собой только большой складной нож.
Целый день после его ухода Моника чувствовала угрызения совести, жаловалась, что работа валится из рук, тосковала по сыне, укоряла мужа.
Она перетерпела свое горе тайком и скоро, вероятно, успокоилась бы, если бы Ульона не принесла вести о Казюкасе. Пастух-де передавал, что маленький Тарутис на выгоне влез на дерево и все высматривал, где его дом. Ребенок, что поделаешь!
Сейчас она проснулась, полная мыслей о своем сыне. Его не было. Мать не могла больше спать, встала, зажгла маленькую керосиновую лампочку, взяла прялку и начала прясть. Прошел час, и красноватый край неба стал шириться и светлеть, как раскаляемое железо. Прясть она не могла, кудель не держалась, нога теряла подножку, подножка застучала об пол и разбудила Юраса.
— Что такое?
Она опустила голову и, глядя на свою нитку, ответила:
— Не могу я. Вторую ночь сон не берет.
Сидя за прялкой, Моника слюнила пальцы. Нитка бежала, подступала к горлу, как неотвязная, нескончаемая мысль.
Нажав еще несколько раз подножку, она склонилась над прялкой, задумавшись о том, что сейчас делает ее Казюкас. Верно, спит? А может, в эту минуту проснулся, позвал мать, но вспомнив, где он находится, заплакал.
Монику охватила тревога, не случилось ли с ним чего, и принялась соображать, как бы получше одеть его на время холодов. Решила перешить ему из своей душегрейки теплую куртку. Мать не оставила мысли выпросить сына назад, представляла себе, как пойдет и скажет: «Делайте, пан, как хотите. Если по-доброму рассудите, мы долг свой вам вернем и без парнишки, если нет, забирайте наш скот. У меня ведь тоже сердце…» Однако она медлила с исполнением этого намерения, боясь мужа: скажет опять, что это бабьи выдумки, надо было-де сразу отказаться. Пойдет брюзжать — ты такая, этакая. У него ведь тоже свои заботы, бегает до поздней ночи, — выпрашивает лошадь, торопится отработать долг за молотилку.
Кое-чего Моника и не понимала в его делах: какая польза ему от этих собраний и отряда стрелков. Поставили его там начальником отряда, второй год у него нет свободного дня, в праздники и то носится со своей винтовкой… Бывало, луга поспеют для покоса или хлеба осыпаются в поле, а принесут ему вызов, — он все бросает, затягивает ремень и бежит. И сказать ему ничего нельзя, злится, огрызается:
— Что ты, баба, все только за своим семишником гонишься.
— Юрас, милый, поговорим по-хорошему, — начинала, бывало, она, — какая от этого кому польза или выгода? Почему другие мужья в это дело не мешаются? Ты уж свое отвоевал, хватит с тебя. Я тебе ничего больше и говорить не хочу, только, если опять будет война и ты уйдешь, я умру.
— Ну тебя, глупышка! Я бы мог тебе объяснить, да ты все равно не поймешь. Сколько ни долби тебе, ты всё свое. Все бы тебе выгода была. А когда ты любишь сына и защищаешь его, разве ты думаешь тогда о выгоде? Так и тут — Родина!
Нет, так и не удалось Юрасу разъяснить Монике цели его организации, потому, может быть, что он и сам хорошенько не знал, зачем выстраивал на рынке свою гвардию.
Моника рассказывала соседкам:
— На тебе! Опять убежал в штаб. А я осталась одна с ребятишками. Что с ним поделаешь. Уж и сердилась я, и лаской добивалась. Такой уж у него характер: только бы другим было хорошо, а о себе хоть бы малость какую… Выбрали его там — зевакам на потеху…
Мало-помалу Моника стала привыкать к жизни без сына. Она заметила, что иногда и час и другой не вспомнила о Казюкасе. Но когда сердце у нее сжималось от каких-нибудь будничных невзгод, а муж был занят делами своего отряда, ее материнская нежность искала сына, и мысль, что он жив, что она может пойти к господскому выгону и услышать, как он поет и покрикивает на скотину, эта мысль исцеляла ее от горькой сердечной тоски.
Было это в середине лета. Моника сгребала сено. Она подняла ворох потяжелее, и у нее закололо в боку, словно оборвалась натянутая жилка, и стало как-то пусто внутри. Сердце забилось так часто, как будто сорвалось с привязи…
— Ай! — бедняжка так и опустилась на траву.
Юрас перестал работать и смотрел на нее.
У жены часто бывали разные припадки, колики, головокружения, как у всякой переутомленной, плохо питающейся, не отдохнувшей как следует после родов женщины. Она давно уже собирала и сушила разные травы: бобовник, девясил — от слабости сердца, от страшных снов.
— Что это с тобой?
Кажется, уж все прошло, боль стихла, только билось что-то в боку. Юрас сел рядом с нею, взял было ее за руку. У нее были испуганные, потускневшие глаза. Болезненное чувство в боку нарастало, внутри что-то шевельнулось, перевернулось к другому боку, где было свободнее, куда эй и хотелось перенести давившую ее тяжесть. Прижав руку под сердцем, она ждала, что будет дальше.
— Опять я…
Юрас понял и крепче сжал ее пальцы в своей руке.
С ними незаметно начало жить еще одно неведомое, откуда-то появившееся и постучавшееся в утробу матери, существо, заполнившее часы новым радостным ожиданием.
— А может быть, это только так, грудь стеснило?
— Не спорь, здесь. Я чувствую, как он ворочается. Я давно уже знала, только тебе не говорила.
— Кто там будет ворочаться, Моникуте, просто клубочек.
— Ах ты, горе мое… И надо же нам еще третьего! Сержусь я.
— На меня?
— На тебя. Хорошо тебе у чужого стола спокойно сидеть. Опять тягота…
— Что ты поделаешь, коли так бог велел.
— Теперь и ты бога вспомнил. Помолись-ка ему, чтоб не было… — улыбнулась Моника, шлепнув мужа ладошкой.
Она вспомнила старух, которые так же толковали ей о божьей воле после первого ее ребенка. Одна из них говорила Ульоне: «Как пойдут один за другим, и не знаешь откуда; кажись, незаметно, играючи». Так вот и с нею. Легко сказать: не надо было. Где уж там, раз поцеловались — и готово. Кабы остерегались и спали бы врозь, а то теперь любовь и голод — всем нам, как обод. Повседневные заботы и горе обоих связывают. Сны бывают короткие, часто смешные, полные забвенья и неги. Тогда уж ни о чем не думаешь, ничего не понимаешь. Вот и букашки на цветущем лугу летают парами, сцепившись, не зная, зачем это, для чего они так делают.
— Все еще ворочается?
Юрас с любопытством малого ребенка смотрел на нее, на то место, к которому прижала она руку.
— Может, меня заменишь? Ну тебя! — легонько оттолкнула она его назойливую руку.
И все-таки в эту минуту они были веселы. До самого заката промучались — убирали сено, и когда от копен к их дому протянулись уже длинные тени, они под руку, с шутками, с граблями на плечах пошли домой.
Когда-то, еще пастушкой, Моника полюбила одну песенку про одинокого воробушка, потом забыла ее, а теперь почему-то песня снова пришла ей на ум.
Но и от песни легче не стало. Луга скошены, сено свезено, подошла уборка ржи, пшеницы и яровых. Некому было выручить Монику во время страды, и как ни бранился, как ни старался муж управиться за нее со всеми бабьими делами, она вскакивала, когда он делал что-нибудь не так, и, задыхаясь, темнея в лице, хваталась за работу, носила, поднимала.
— Как начну думать о бессонных ночах, обо всем, обо всем… Дети, дети!.. — говорила Моника, одевая или кормя маленького Йонаса. — Пожалеете ли вы свою мать, когда вырастете, отдадите ли ей последний кусок в голодный свой день?
Мужу она жаловалась, что и не придумает никак, во что ей одевать, как вырастить свою тройку. Ведь пока будет кормить грудью, ей самой работать нельзя и не на кого будет оставить дитя, уходя в поле. Ладно тем, у кого есть достаток, одним ребенком больше или меньше — им считать не приходится.
— И мужей бы бить, негодных! Эти-то уж должны сдерживаться!
— Глупышка ты, — скажет он.
— Сам ты глупый…
Они стояли рядом — два глупыша, понявшие мудрый закон бытия: жить и страдать затем, чтобы родить новых людей.
В струях речушки уплыли последние луговые цветы. В школе ребята уже перелистывали страничку за страничкой, только места детей новоселов еще пустовали. Одни из них еще гоняли скот на пастбище, другие не ходили в школу из-за того, что родители не могли сшить им одежду, купить книг. Казис Тарутис чуть бы не последним занял свое место на школьной скамье. Кончился срок его пастушества, и он рьяно взялся за ученье. Юрас, замечая прилежание мальчика, хотел во что бы то ни стало сделать из него если не инженера, то хотя бы грамотея.
Но вот однажды сын вернулся из школы грустным и расстроенным. Он не брался за книги, ничего не рассказывал родителям из области географии или грамматики, спать лег с заходом солнца. Утром, поднявшись, он совсем не собирался в школу.
Матери он передал требование учительницы, чтобы отец зашел в школу.
— Видно, заработал! — погрозила она Казюкасу.
Отец сыну и этого не сказал. Мальчику этого было достаточно; он спрятался — так что и найти его не могли.
Моника завязала Юрасу в платок дюжину яичек для барышни учительницы. Может, что и плохое вышло. Отец яиц не взял, а жену побранил: обойдется и без взятки.
Когда Юрас пришел в школу, учительница принялась говорить ему о воспитании, об обязанностях родителей, о высоких чувствах самопожертвования и снисхождения, рассказала о поведении его сына в школе: два года был самым тихим мальчиком и вдруг выкинул две таких штуки, что не дай бог!
Учительница попросила Тарутиса сесть. До этого он все стоял, слушая вступительное слово барышни. После короткого, но глубокого вздоха учительница продолжала.
Насколько Тарутису удалось понять, сын его назвал толстопузым сына начальника почты и вымазал ему лицо чернилами. Это еще было ему прощено, так как учительница не могла поверить, чтобы так мог вести себя самый тихий, самый аккуратный ученик в классе. Но потом его товарищи сообщили ей, что он говорит непристойные слова о ксендзе. Мальчик заражает других ребят и вносит в школу нездоровое влияние. Сын их растёт каким-то козлищем. Да, вот еще… Ах, это так неприятно… Словно вы своего мальчика в хлеву растите… Учительница так и сказала, в хлеву со скотиной. Об этом прямо неприлично и рассказывать, но она вынуждена, как воспитательница: у мальчика на рукаве заметили… не одну, — гораздо больше, но одну большую… знаете… барышня отряхнулась, точно выпила чего-то противного, — ах, не хочется и говорить, так это неприлично, но простите… одно насекомое…
— Что, барышня? — спросил отец, ничего не понимая.
— Да насекомое… понимаете — вошь.
Отец не изумился, не покраснел, как ожидала учительница, а холодно заметил, что насекомое, возможно, занесено и не его сыном, могло и от других переползти. На это учительница возразила:
— О нет, нет! Мои ребята все чистенькие, все дети хороших родителей.
Тарутис почувствовал себя оскорбленным и выделенным из всех, но сдержался. Барышня учительница сама должна понимать: нужда, жена больная, стирать некому, он сам целые дни на поле. Мальчик служил в людях пастушком, кто там будет за ним присматривать. Пройдите-ка по избам, где это не найдете? У иного только одна рубаха и есть, носит ее целый год. Вши — спутники бедности, барышня.
Поговорив об опрятности и сообщив подобающие сведения о том, как содержать в чистоте детские постели и белье, учительница снова напустилась на него. Это еще не все. Когда товарищи показали Казнсу это насекомое, он, вместо того чтобы поблагодарить их, ткнул свой рукав под самый нос дочке аптекаря. Эта девочка, такая чистенькая, хорошо воспитанная, не видавшая даже таких вещей, ничего не поняла, а потом ее затошнило. Ее сердечко не выдержало. Не успела даже до дверей добежать, и тут же в классе… Сколько было слез, неприятностей от родителей, вообразите только себе!
Тарутису захотелось махнуть рукой на все это, но ради учительницы он сдержался и сказал:
— Известно, они господские дети, барышня! Им можно целый год дергать за уши моего сына, дразнить его Моховиком или Пороховиком. Коли он бедняк, так его можно и колотить! Ведь не раз сын приходил из школы в слезах. И опять он же сам и виноват!
Лекции учительницы не было конца, перемена давно кончилась, за стеной класс гудел, как улей, шумели и друзья Казюкаса и его враги, а учительница все проповедовала.
Юрас стал озираться, давая ей понять, что эти вразумления ему неинтересны и ненужны. Взгляд его на минуту задержался на нескольких фотографиях, развешенных на стене, на велосипеде, на маленькой кровати с подушечками, расшитыми цветочками и птичками. На одном была вышита зелеными нитками башня вильнюсского замка и за нею восходящее солнце.
Барышня советовала наказать мальчика. Порка, конечно, не поможет, лучше исправлять его страхом божьим, истинами веры, кстати, — напомнила она, — насчет уроков религии… тоже не годится, что находятся родители, которые высказывают через детей свои взгляды. Её это, собственно, не касается, сын может и не учиться религии, но ведь вырастет мальчишка, как камень, как пень в лесу.
Тарутис больше не мог сдерживаться и решительно заявил, что веру нельзя внушать насильно. Не слишком ли много этих сказок для молодого ума…
Учительница не дала и договорить добровольцу. Она несколько раз вставала, вздыхала, прерывала его восклицаниями: «Подумайте! Вы видите! Ого!» Она иронизировала над словами крестьянина, как только могла.
— Сказки? — воскликнула учительница, отталкивая лежавшую перед ней на столе книгу, словно хотела расчистить плацдарм для предстоящего сражения. — Как это вы, взрослый человек, могли сказать это, не подумавши? Сказки! — она хотела воспроизвести при этом интонацию и голос Тарутиса, чтобы сильнее выразить свою иронию. — Ведь это врожденное, это коренится в сердце, в чувствах! Правда, вера — дело свободного убеждения, как вы говорите, но она живет, таится в каждом из нас. Поймите, ведь если один такой испорченный подросток с нездоровым духом начнет говорить подобные вещи, он внесет дисгармонию в души малышей.
В это мгновение Юрас почувствовал пропасть, отделяющую его, малообразованного крестьянина, от новой интеллигенции, которой понадобились новые мудреные речи и глубокомысленные понятия о боге, которая вынуждена уже была прятаться за разные там латинские словечки. Теперь Тарутису захотелось показать себя и худым и темным, но так, чтобы учительница больно ощутила это.
— Ну, на этой гармонии сыну моему можно и не играть, я не прошу об этом!
Учительница покраснела и более снисходительным тоном сказала:
— Вы уж там как хотите, только я считаю своим долгом… Вера — это отнюдь не сказки. Понятно, я сама не так уж слепо верю, но создатель — как же можно без него? Кто же сотворил всё живое, растения, цветочки, кто выдумал солнце, звездочки, о которых даже самые ученые люди могут сказать так мало? Это не сказка. Самые ученые люди верят, а вы… подумать только!
Теперь Юрасу захотелось продолжить спор с учительницей. Чем несноснее становилась она для него, тем любезнее и сдержаннее вел он этот спор.
— Как говорится, барышня, всем даны головы, чтобы шапки носить. Каждому вольно о своей шкуре заботиться. Только, по моему разумению, чего не чуешь носом, чего не можешь осязать, не видишь и не слышишь, того и не боишься.
— Ах, вы опять за свое! Ведь вы не видели Америки, однако не сомневаетесь, что она существует?
— Так, барышня, — почти обрадованно прервал ее Тарутис, — Америка — другое дело: оттуда доллары шлют… а оттуда, — Юрас показал пальцем вверх, — ни вестей, ни письма. Простите, барышня, но раз мы уже об этом заговорили, я расскажу вам. Умер в нашей деревне такой Даубулис, очень был богобоязненный человек. Перед его смертью мы с ним сговорились. Я его просил: дай о себе весть так или иначе. Если бы что там было, так я тебе, когда встретимся в Иосафатовой долине, хорошего табаку принесу. А он был любителем трубки, перед смертью мой табак курил. Так вот, отправился он — и ни звука. Уже четыре года…
— Вы юморист, — сказала учительница почти в слезах, торопясь окончить разговор с этим философствующим крестьянином. — Вы такой ученый, что и не знаю, нужна ли вашему сыну школа. Все это мне очень неприятно. Вместо того чтоб договориться о вашем же деле, вы пришли спорить со мною…
— Прошу прощения, барышня, если я вас чем обидел. Я не умею по-господски.
Тарутис только это и сказал, но учительница уже отвернулась. Юрас вышел, стуча деревянными башмаками, которые он оставил в прихожей у учительницы. Проходя по двору, доброволец нечаянно задел какого-то игравшего малыша. Он с отцовской заботливостью поднял его, поставил на ноги, как цыпленка, еще не твердо держащегося на ногах, вложил ему в руки выпавшую краюшку хлеба и зашагал дальше, вздохнув полной грудью.
Несколько минут Юрас шел ни о чем не думая, поглядывая в поле, и снова встали перед его глазами тоненькие пальцы в черных пятнах, опять он вспомнил о своем Казюкасе.
— Училище! — вырвалось у него наконец. Он стал вспоминать свой разговор с учительницей: может, он и вправду слишком резко говорил с нею… Хотя нет, держался как будто вполне благопристойно. Вспомнил он и свой голос, и как учительница несколько раз сделала кислую гримасу, говоря о «насекомом». Жаль, что он не сказал ей напоследок: «Попробуй, барышня, поживи-ка в нашем положении. Поглядим тогда, в каких ты крепдешинах будешь ходить!»
Хотя Юрас и бранил жену и упрашивал по-хорошему не браться за тяжелую работу, не подымать ничего, но Моника, видя, как неумело он ходит за скотиной, сама принималась за работу.
На этот раз родилась девочка, о которой она мечтала много лет, которую баюкала во сне, которой хотела отдать все свои заботы, и наряды, и ленты, и украшения. Но девочка родилась мертвой. Соседки без труда облекли крошечную куклу в отпоротый рукав материнской сорочки, ее гробик, словно маленький сверток, в одной руке отнесли на кладбище.
Прошел год, другой. Измученная страданиями женщина почувствовала, что сила, которая каждый год наряжает птиц в новые перья, которая отращивает крылья букашек, эта сила отнята у нее навсегда.
Первые дни октября были теплые, тихие, и земля еще успевала поглощать дожди, не оставляя значительных луж. Ночи стояли бледные, без заморозков, совсем как раннею весной, только соловья не хватало. По утрам над полями долго бродил туман. К полудню он стоял белой стеной над долиной Немана, и исчезал потом под дуновением ветра.
Пауки справляли свою свадебную неделю в эти ясные дни, набрасывая на поля шелковый покров, который вскоре должны были рассеять легкие вздохи умирающего лета.
Воздух был гулким и ясным на далекое расстояние, прозрачные леса едва скрывали залетевшую птицу. Поля переливались зелено-желтыми и серыми пятнами, как спокойные озера. Одинокий клен на краю клангяйской нивы рдел, как охваченный пламенем стог.
Из усадьбы по косогору скакал верховой: топот копыт то утихал, то доносился яснее с попутным ветром. Верховой, видимо, очень спешил, он хлестал коня по бокам, колотил его по шее. Выехав на дорогу к поселку, он пустил коня вскачь.
Линкус, копавшийся на своем огороде, снимая последние головки мака, подумал: «Кто бы это мог быть? Уж не полиция ли?»
При этой мысли ему стало неловко.
Разобрав по одежде, что верховой не из начальства, Линкус успокоился и пробормотал вполголоса:
— Тьфу! Нашел кого бояться!
Когда всадник, проскакав мимо сараев, повернул уже более спокойной рысью к усадьбе Тарутиса, Линкуса разобрало любопытство, он пошел на огород, чтобы виднее было.
Как только верховой подъехал ко двору и бегом исчез в дверях дома, оттуда тотчас же выбежала женщина с ребенком, наверно Тарутене, а за нею и сам Юрас. Во дворе у них уже собралось несколько человек. Посланец снова вскочил на коня и пустился галопом обратно.
— Что там у них случилось? — сказал Линкус жене, когда увидел бегущих к усадьбе полем Тарутиса с женой.
— Что-то недоброе, — отозвалась она. Вот бегущий по вспаханному полю человек остановился на мгновение, помахал рукой отставшей женщине, видно, что-то крикнул, бегом вернулся назад, взял малыша за руку. Скоро они завернули в кусты, спустились в долину и скрылись.
— Привез батрак от Ярмалы приказ, и — дуй в усадьбу, — добавил Линкус, принимаясь за работу.
Во двор Линкуса вошел возвращавшийся из города сосед:
— Что там у Тарутисов стряслось?
— Видели и мы.
— А шут его знает. Мы вот тоже думали-гадали с бабой, что бы это могло быть.
Сосед примостился на старых дровнях, брошенных около дома, положил рядом с собою сверток с селедками и стал рассказывать, что нового слышал в городе, кого видал, у кого имущество продают с молотка. Припомнив последнюю новость, ради которой он и завернул к Линкусу, сосед оживился: с первого числа следующего месяца доведется выполнять такой приказ: кого увидят с небритой бородой, с черными ногтями или продранным локтем, тот будет платить штраф. Коров надо будет мыть, лошадей чистить щетками…
— Будет тебе! Выдумываешь все!
— Вот даст тебе староста прочитать приказ, тогда увидишь!
— Невидано-неслыхано! Не знают, что и придумать. Тут времени нет и себя-то в порядке содержать, когда же тут за скотиной так ухаживать! Война, что ли будет?
— Война! Господам денег надо. Прикажут потом, чтобы все отрастили себе бороды, а у кого не вырастет, с того штраф.
— Ну, что ты! Неужто и это еще будет?
— Не поручусь. В Каунасе и не такое еще могут выдумать эти дармоеды…
За их спиной кто-то затопал. Все обернулись и увидели быстро шагающего старшего сына Линкуса.
— Стасюк, не знаешь, что там у Тарутисов? Чего это они помчались в усадьбу?
Стасюк не отвечал, будто и не слыхал. Было ясно, что он с важной вестью: чем ближе он подходил, тем больше спешил.
— Пороховичка убило!..
— Что ты!..
— Еще живой. Отвезли в усадьбу…
— Ах, болезный ты мой!
Линкус-отец встал, вытянул свою гусиную шею:
— Кто убил, где, как? Рассказывай толком. И что он тебе, поросенку, за Пороховичок, разве у него имени нет!
— Ну, бревно из настила упало, ударило его по голове и размозжило. Он вез мимо моста, — рассказывал Стасюк, как случилось несчастье.
— О, господи! — вымолвила жена Линкуса, — у меня будто от сердца кусок оторвали. Когда случится с кем-нибудь беда, не могу ни работать, ни есть.
— Может, еще и не так страшно, как рассказывают. А ты-то сам видел, Стасюк? — обернулся сосед к мальчику.
— Ну да! Мы орехи собирали с Улинскасом, это их жилец нам сказал, который у нас топор украл. Мы побежали к тому месту; кровищи там — вся дорога залита.
— Вот у нас все так, не по-людски, ради денег надо ребенка панам отдавать. Хорошо, что мы своего не отдали… Или с голоду пропал бы, или бы бык его забодал. А Юрас ведь своего учить хотел…
— И то правда. Ярмала ведь не заботится, чтобы у него работники и накормлены и одеты были, — поддержал его сосед. — Намедни иду мимо усадьбы, а кто-то мне кричит: «Здравствуйте, дядя!» Думаю, какой это постреленок сюда забрел? Гляжу, а это сынишка Тарутиса наваливает воз; вилы плачут! Я и подумал: родители, небось, не поставили бы сына на такую работу, чтоб горб наживал или надорвался. Такого карапуза и на мужскую работу посылать!
Мать прибежала в усадьбу в одной кофте, как была, с клубком пряжи в руке. Казюкаса уложили на крыльце рабочего барака. Голова его была обмотана мокрыми тряпками, волосы сбились космами, слиплись от крови. Глубоко запавшие глаза чуть светились. Когда мать припала к нему всем телом, мальчик дышал тихо и, видимо, не узнал ее.
Батраки рассказывали отцу, что, только когда упало бревно, Казюкас закричал не своим голосом, а потом, будто ничего и не было, — молча терпел, как сонный. Бог его знает, лишь бы проломанной костью не повредило мозга, а то ведь он молодой, живучий, не пропадет. Только крови очень уж много потерял.
— Кровь — это ничего. Даже хорошо, что дурная кровь вышла. Я, помню, во время войны… — успокаивал кто-то в толпе, но рассказ его прервали рыдания матери.
— Казюкас, сыночек мой!..
Она срывала с разбитой головы тряпки, лоскутья.
— Не тронь его, — отвел руки жены Тарутис, — видишь, он чуть живой.
— Загубили моего сыночка! — повторяла мать, не отрываясь от него.
Младший мальчик, смотревший большими круглыми глазами на отца и мать, на незнакомых людей и на обмотанную тряпками голову брата, выпустил из рук надкушенное яблоко и громко заплакал.
Из местечка вернулся верховой и сообщил в утешенье, что сейчас приедет фельдшер. Общее волнение перешло в нетерпеливое ожидание этого человека, который один только и мог, по общему убеждению, отдалить смерть. Поминутно кто-нибудь выбегал в поле и смотрел на большак. Потеряв всякое терпенье, отец, нахмурившись, сидел возле больного, держа его маленькую ручку в своем большом кулаке.
Пришел в барак и Ярмала. Он только что поднялся с постели и старался показать, что очень озабочен несчастьем: сам захотел сосчитать пульс Казюкаса. Все видели, как дорогое кольцо на пальце барина сверкнуло, словно коса смерти.
Ярмала успокаивал родителей: «Пустяки! Такой парень через два часа суктинис плясать будет!..»
Потом, когда он ушел, старая работница сказала сердито:
— У кого совесть нечиста, тот всегда шутками отделывается.
Фельдшер притащился на велосипеде добрый час спустя, когда больной начал уже метаться во все стороны и срывать с головы повязки. Отцу пришлось крепко держать его за руки. Близорукий старик-фельдшер промыл рану, сделал перевязку и предупредил: если жар усилится, немедленно везти в Каунас.
Для простых и небогатых крестьян доктор был недоступной роскошью. Они привыкли родиться, переносить самые тяжкие болезни и умирать, предоставленные самим себе.
Когда фельдшер уехал, старушка заговорила о том, что надо бы позвать ксендза.
Казюкас опять начал рваться, метался из стороны в сторону, мычал низким голосом, совсем как взрослый человек.
Юрас в страхе, не зная, что делать, бросился было догонять фельдшера, потом вернулся к мальчику и стал держать его, напрягая все силы. Было удивительно, откуда в маленьком тельце столько силы, — так он отталкивал отца, так вырывался из его объятий.
Понемногу больной стих. Он лежал так тихо, что даже не слышно было, как он дышит. Мать, склонившаяся над головой сына, заплакала:
— Умер…
Но к общему изумлению мальчик начал храпеть, словно крепко, крепко уснул.
Родители непременно хотели поскорей перевезти мальчика домой, хотя усадебные рабочие обещали хороший уход, а старушки сулили еще и духовника.
Запрягли лошадей в длинную помещичью повозку. Работники не пожалели подушек. Больного положили высоко на перине и повезли. Мать со своим меньшим примостилась сбоку. Это было похоже на день свадьбы: цветистые подушки, толпа провожающих. Повозка покачивалась, объезжая гряды, пока не свернула на ровный участок дороги.
А день был погожий, воздух легкий, ясный, всюду летели порванные шелковые нити, сквозь которые бледновато светило солнце. В послеобеденный час оно почти не грело земли и ее обитателей, но все живое спешило радоваться бабьим летом.
Тарутис хотел уже хлестнуть лошадей, но вспомнил, что так можно растревожить больного: дорога была неровная. Поехал опять шагом. Перед подъемом на следующий бугор мать слезла с повозки. Итти ей было еще трудней, от слез она не видела дороги. Она силилась избавиться от мысли, что мальчик умрет, что его не будет. Лучше ей пойти побираться по людям, собак дразнить, только бы сыночек выжил. Когда-то давно, с тревогой ожидая ребенка, она думала, что лучше будет, если она его уничтожит. Но тогда она была одна, как перст, и жизнь совсем придавила ее. Потом, когда нашелся спутник ее горькой доли, муж, ей захотелось, чтобы ребенок родился. Боялась только, ночей не спала, себя винила, что он родится калекой. Хотела иногда: пусть лучше неживым родится.
Но вот ребенок родился здоровым, хотя долго не начинал ходить; его слабое тельце до двух лет надо было закутывать в пеленки. А теперь ей было всё равно: пусть Казюкас останется горбатым или полоумным, пусть всю жизнь не будет ходить и до гроба бременем ляжет на них, — только бы жил! Мать перед ним и так виновата: еще в утробе его травила, до времени послала в люди зарабатывать на хлеб.
Телега завернула к их дому. Маленькие оконца и оставшиеся с утра открытыми двери показались сразу чужими, незнакомыми.
Юрас снял Казюкаса с повозки и внес в избу. Моника поддерживала ноги, легкой и дорогой казалась им эта ноша.
Оставленные во дворе без присмотра проголодавшиеся усадебные кони вместе с повозкой забрели в огород и грызли позднюю брюкву. Много позже за лошадьми пришел паренек из усадьбы и принес забытые там вещи мальчика, а вместе с ними и длинную стеклянную трубочку, называемую термометром, которую прислал сам барин. Моника не знала, как с ним обращаться. Наученная Юрасом, она сунула его больному в кулачок, но показание его не менялось. Три-четыре раза пыталась она поставить термометр — и так и этак, но ртутная жилка все стояла на одном месте. Потом это сделал как следует муж.
— Кто бедный, тот и глупый… — горевала Тарутене.
Оба они оставались у постели, не подымаясь с колен, не спуская глаз с Казюкаса, ловя малейшее его движение, но он лежал безжизненно, без кровинки в лице, бледносерый, как паутинка.
Над его кроватью, на угловой полочке, сложены были книжки и тетрадки. Отец надеялся, что сделает мальчика ученым, что тот все объяснит и станет опорой обездоленных.
Больному стало лучше. Он вдруг оперся на локти, попробовал сесть и снова упал в постель. Отвернулся лицом к стене, еще раз привстал и опять повалился. Взор его был устремлен на мать, на отца.
— Только не хнычь, не показывай ему слез, выйди из избы, я один с ним побуду.
— Ведь кровушка моя, сердце мое!..
— Батя! — в первый раз заговорил мальчик, будто ничего и не случилось. — Это наша книга, в красной обложке?
— Наша, Казюкас, наша. Не болит у тебя, мальчик?
— Я хочу эту книжку.
— Полежи, потерпи немножко. Когда тебе станет легче, выздоровеешь, сможешь себе новых книжек купить. Я тебе куплю много новых!
— И я кем захочу, тем и буду? Только не учителем, я хочу быть шофером.
— Хорошо, кем только захочешь, Казюкас.
— Мне не надо будет брать из дому денег, я сам много заработаю.
Видимо, боль на время стихла. Только он все пил, напиться не мог, то в жару, то холодный, то опять пылал, как факел. И надо было держать его за руки, чтобы он не срывал с головы повязку. То ненадолго задремлет малыш, то вдруг откроет глаза, смотрит дико. Жар и жажда его беспокоили.
Отец и мать всю ночь просидели у его постели, как подле покойника, вместе с ним оживали, вместе с ним стояли на пороге смерти и совсем забыли второго, Йонаса, который с горьким плачем звал к себе мать.
— Тише, тише ты, горе мое!..
Отец держал руку Казюкаса и слышал сильно бьющийся пульс.
«Слабеет он, — подумал, — все спит. Не перед концом ли? Позвать бы кого-нибудь. Хотя бы доктор был поумнее, посоветовал бы что. А этот подслеповатый старик, он только о деньгах думает».
Забытый термометр случайно выскочил из за пазухи больного, и синеватая жилка ртути показала жар.
Юрас вышел из избы. Он давно думал, что уже стемнело, а сумерки еще только начинались. Яркий закат, точно опрокинутая жаровня, долго пламенел в полях. Вспомнил, что пора задать корму скотине. Уже пошел было к стойлу и остановился.
— Не подохнут!
— Боюсь, что не к добру этот сон, — сказала Моника, когда он вернулся в избу. — Как ты вышел, он закрыл глаза и больше не открывал. Носик покрылся испариной. Кажется, что сладко так спит.
Крадучись, шмыгнули в избу богомольные Марце и Карусе. Без них в селе не обходились ни одни похороны. Обе были незаменимыми отпевальщицами. На их длинных тощих шеях болтались четки, образки, реликвии, принесенные из паломничества. Толстая Карусе любила одевать и причёсывать покойников, разговаривая с ними, как с живыми:
— Чего тебе теперь надо! Кончились твои мученья. Теперь ты в божьей воле…
Поэтому-то многие без них не могли обходиться, многие их и терпеть не могли. Не понравилось и Юрасу, что к нему не в добрый час и без всякой нужды пожаловали эти монашки. Он вышел еще раз на двор, словно не замечая их. Что-то надо делать, только что? — остановился он у притолоки в раздумье. — Скорей надо предпринять что-нибудь, не мешкая.
— Уж не говори, Моника. Ксендз его успокоит, душеньку его к богу приведет. Не один после этого поправлялся. Никого раньше времени он на кладбище не отправлял, — слышал Юрас.
Вторая поддержала:
— Это по пословице: как застали, так и оставим. Мы знаем, что твой-то к богу — не того, ну, каждому вольно думать по-своему…
Первая прервала:
— Лучше бы было получить небесное спасенье легким путем, девонька. А надо у тех, кто умнее, учиться, надо ксендза слушать, вот и всё. Вот Селмокас — не верил. Чего только в молодости не выделывал, глаза Езусу на распятьях выкалывал, а как лишился здоровья, пролежал все бока, так и призвал избавителя. Перед смертью сам распорядился, как его обрядить. Облачили его, точно францискана, по-монашески, положили босиком, в руки вложили ему крест.
— Говорят, Моника: поверишь, — тяжелее тебе не будет, а там — все легче…
В это время, видимо, мальчик очнулся, или разбудили его, — отец услышал женский голос:
— Казюкас, голубчик! Болит головка, ай-ай! Проси отца, чтоб привез ксендза. Ксендз тебя по лобику погладит, вот так, вот так… и выздоровеешь, сразу выздоровеешь…
Твердым, решительным шагом отец переступил порог.
— Что вам, соли на хвост насыпали, — не могли его оставить в покое. Пусть спит!
— Юрас, Казюкас очень ослабел, мы говорим, что надо бы ксендза.
— Я и сам вижу, что ослабел…
Старухи переглянулись, подтолкнули локтем одна другую, и тощая забормотала:
— Ты себе будь каким хочешь еретиком, лютером, а зачем чужую-то душеньку мучить, это уж совсем нехорошо. Сделали бы ему миропомазание и полегчало бы…
Отец сначала долго и терпеливо слушал, будто и не замечая этого бормотанья, пока наконец не прорвалась долго сдерживаемая желчь:
— Вот я вам как помажу!..
— Видишь, видишь, Карусе! Ты ему хлеб, а он тебе камень, — бормотала первая, волоча длинный подол через порог.
— Это еретик! Всю деревню позорит такой.
— Ой, баба, как бы я не обкорнал твой длинный язык! — услышали они вдогонку.
Крестя дом отступника, низко пригнувшись к земле, женщины выбежали.
— Зачем ты их так, — упрекала Моника. — Ведь сам знаешь, чего-чего только они теперь не понаскажут, не повыдумывают.
— Да уж вывели из терпенья! Явились на тот свет выпроваживать, чтоб им! Богу молятся, а за чортов хвост держатся.
Когда страдания больного опять навели их обоих на одну и ту же мысль, Моника сжала руку мужа и сказала:
— Мне ведь все равно. Если ему не будет лучше, пусть по их будет, приведем ксендза…
Муж не ответил. Ему было тяжело.
Хотя и скоро стемнело, они так и не зажигали огня. Чайник пыхтел на плите, огонь погасал, но его все время поддерживали раздувая. Они грели воду и не знали, зачем она нужна — для больного, или для себя.
Казюкас корчился, метался от боли. То раскидывал ручонки, то хватался за голову, словно прикрывая ее от нового грозящего извне удара.
— Что с тобой, Казюкас?
Можно было слышать, как бьется сердце больного, до того тихо было в доме. Головки отцветшего и созревшего мака барабанили в окна, как будто неведомый заблудившийся путник стучался окоченелыми пальцами, просясь на ночлег.
— Батя, мне страшно! Зачем здесь такой большой паук? Батя, сбрось паука. Ой-ой, горит!
— Что горит?
Мальчик как будто опять впал в глубокий сон. И вдруг быстро-быстро заговорил, не открывая глаз:
— Мамочка, возьми, возьми!
— Что взять, маленький, ягодка моя?
— Рассыпется, сейчас рассыпется — я тебе ягод принес.
— Тебе снится, Казюкас…
Голова его двигалась, как будто сзади ее кто-то подталкивал. Моника сидела у него в ногах и боялась пошевельнуться. Опять больному стало хуже.
Теперь глаза его были открыты, они зачем-то уставились в потолок. Матери стало жутко: она никогда еще не видала таких глаз.
— Юрас, иди сюда, — позвала мужа. — Я не могу одна.
Мальчик имел вид умершего. В первый раз отец и мать серьезно испугались. Казюкас как-то всё более отдалялся, заметно меняясь в лице.
Больно сдавило Юрасу грудь. Он вышел. Ночь эта тянулась медленно, как никогда. Еще не совсем стемнело, но кое-где сверкали звезды. Порывы ветра проносились, шелестя над сжатыми полями. И снова стояла тишина. Та жуткая, нежданная тишина, какая бывает в деревне только поздней осенью, когда и птицы уже покинут наши края. Эта немая тишина болезненно сжимает сердце, делается пусто, непонятно, другому не выразить.
Юрас бегом пустился к соседям, к Лукошюсу, который во время войны был санитаром. Там ему тоже посоветовали везти Казюкаса в Каунас. Кто же тут определит: может быть, у него воспаление мозга.
Тарутис обегал несколько домов, кое-кого и с постели поднял. И все окрест живущие выказали ему самое теплое участие. Хозяйка Линкуса развязала из узелка десять литов, вырученные за пряжу. Последние. Еще одежонку всунула. Дауба предложил лошадь и хорошую повозку. Оно, конечно, лучше бы было на пароходе, но тогда придется ждать до обеда. А за ночь ребенок может и умереть.
Денег не хватило на поездку. Ни у кого во всей деревне не нашлось лишнего гроша. Пришлось обращаться к помещику. Юрасу трудно было даже представить себе, как он будет говорить с человеком, который погубил его мальчика. Но больше податься было некуда.
Он бежал полем в усадьбу и думал: должен же Ярмала хоть из невыплаченного мальчику заработка выдать двадцать литов.
И вдруг Юрас вспомнил, что почти весь заработок Казюкаса был уже забран семенным зерном. Хотел вернуться. Посмотрел в ту сторону, где стоял его дом. Вот мигнул свет в окне их избушки и опять долго не было его видно. Может быть, окно деревья заслонили. А в усадьбе светились окна. Юрас вбежал в помещичий двор, встретил в темноте кого-то.
— Пан дома?
Войдя на крыльцо, задел и опрокинул в потемках цветочный горшок, постучал в двери. Никто не отвечал, очевидно, легли уже. Послышалась музыка из гостинной.
Ярмала вертел радиоприемник, когда Тарутис остановился у дверей.
— Как больной? — пан обнаружил живую озабоченность, но не выпускал из пальцев переключателя. Поток звуков вдруг наводнил комнату.
— Говорите, в Каунас? Конечно, надо бы как можно поскорей. Однако не думайте, что это уж так опасно!
Пение кончилось, но из-под пальцев Ярмалы возникла теплой струей мелодия скрипки.
— Денег? С удовольствием, хоть сто литов! Только как раз сегодня дочка поехала в консерваторию, и я ей отдал все деньги. Если бы утром, — уж я как-нибудь нашел бы. Впрочем, подождите! — пан оставил Юраса одного.
Несколько минут спустя Юрас бежал домой, стиснув в кулаке картуз, который не скоро догадался надеть. Бежал и на каждом шагу громко повторял:
— Бесчувственная скотина!
Юрас жалел, что не швырнул барину в лицо эти, словно в насмешку протянутые, десять литов.
Каждая пядь земли, куда ступала его босая нога, была пропитана потом, отработана, засеяна, расчитана грош в грош за час, за кусок хлеба, за горсть зерна. С первых дней, чуть Юрас начал ходить, не держась за руку матери, он был запродан в усадьбу. А теперь, в несчастье, пан утешал его словом только. Это было больнее, чем розга.
Чем дальше убегал Юрас от усадьбы, тем тверже говорил себе:
— С голоду подохну, а ноги моей больше там не будет…
В поле кто-то свистнул или крикнул. Юрас остановился на бегу. Может, его ищут? Прислушался. Ни звука. Во всей деревне горел единственный огонек.
Пока он отыскал, собрал все, приготовился к поездке — мальчика уже не было, хотя он еще и жил. Умирающего повезли рано утром, на рассвете. На возу, кроме больного и отца, сидела жена Линкуса. Мать не могла ехать из-за сердца. Так и говорила:
— Чует мое сердце, что не привезете вы мне его живым. Чуть доктора начнут его резать да зашивать, тут ему и конец.
Отец старался успокоить, говоря:
— Все же не то, что дома. Там люди ученые.
Сейчас же после полудня повозка вернулась домой, и многие, кто ее увидел, поняли всё.
Пороховичок остыл, весь вытянулся, спал с лица. Так и лежал он — холодный, прямой, тихий.
Моника не могла оставаться с ним, она убежала к Линкусам и там дала волю слезам. Вся толпа собравшихся возле нее женщин плакала навзрыд. Затихая минутами, мать сквозь слезы рассказывала им всю жизнь маленького человека от самой колыбели. Подруги ее стали вспоминать поочереди и своих умерших, погибших на войне, пропавших без вести.
Обряжали Казюкаса отец и Линкувене. Надо было и обмыть, и одеть мальчика. Отец не уронил ни одной слезы. Соседка дивилась: он был такой послушный, добрый. Сам один перенес умершего сына за печку, на отодвинутую кровать. Юрас отыскал во дворе несколько досок: одну, что подлиннее, распилил пополам, поставил две скамейки среди избы и на них положил доски, застлал их холстом.
— Теперь… кабы были сапожки или постолы? — сказала Линкувене.
Отец разыскал сапожки, да они были очень велики. У Казюкаса никогда не было своих, по ноге сшитых, сапожек. Попробовали одеть материны, — не годятся: они умершего делали очень бедненьким. Порешили сейчас же наскоро сшить ему по ножке постолы, черные постолы для маленьких ног.
— Юрас, подержи рученьку! Ах, не так! Господи, да вот эту держи!
— Так? — спрашивал Юрас, с трудом владея собой.
Часы последнего одеванья были нестерпимо долгими. Тарутис стал просить Линкувене, чтобы та не уходила, поужинала бы у них. Ему стыдно было сознаться, что он не знает, как ему остаться одному с сыном.
Почти все приготовления были уже закончены, когда от дверей протянулась по полу тень человека. Юрас не узнал по тени, кто вошел, обернулся, держа в руках ножку умершего. В широко распахнутых дверях показалась Моника. Она вошла шатаясь то в одну, то в другую сторону, на ней лица не было. Она упала на колени не у тела сына, не у изголовья, не в ногах, а тут же, у самого порога. Склонила голову, и непонятно было, — может быть, молилась. Потом отерла пальцами всё в пятнах лицо свое. На измученном и так рано постаревшем лице вдруг появилось доброе, ласковое выражение, принесшее облегчение всем. Долго не раздумывая, Моника принялась хлопотать около умершего.
Не принесли еще новых постолов, их только и нехватало, чтоб Казюкас мог показаться в праздничном наряде своим деревенским товарищам и знакомым. На голове сбоку ему сделали пробор, светлые волосы гладко прилегли вокруг его задумчивого лба. Вот таким, помнилось матери, был он в день поступления в школу.
Женщины непременно хотели вставить в его ручонки образок какого-нибудь святого или мученика, спросили согласия у отца.
— Эх! — отмахнулся было он, но потом, обернувшись, добавил: — Да делайте, как вам нравится.
Женщинам очень хотелось, чтобы это было изображение святого Казимира, покровителя умершего, но его не нашли, и соседка вложила в руки листок с печатаной молитвой.
— Будто это поможет! — ворчал отец и, взглянув на торчащие коленки покойного и обутые в черные постолы ножки, вдруг вспомнил, что мальчика положили на те самые доски, из которых он собирался сколотить гроб.
— «Живет человек, а глядишь, и гроба себе не нажил»… — подумал Юрас.
Родители сидели на кровати подле сына. Моника была спокойна и рассудительно говорила с мужем. Юрас рассказывал, как сын умер в пути, не доезжая Гервенай. Совсем неприметно угас. На обратном пути купили в местечке саван, перкалю и рубашку.
— Слабый был. Если бы не такое здоровье, может, поправился бы.
— Ярмала довел до этого, все говорят. Подавайте в суд, советуют…
— Жизни ему тем не вернешь, Юрас. Если бы мы его от себя не отпустили…
— Ярмале я этого не прощу, не прощу! — с ненавистью говорил Юрас.
И опять они говорили медленно, тихо, словно боясь разбудить Казюкаса.
Больше, кажется, не о чем было говорить. Мать наклонилась к умершему, сняла обрезок нитки с нового пиджачка, который он себе заработал в пастушках да так ни разу и не успел надеть.
Давно, когда Казюкас еще был здоров, рос и набирался сил, Моника часто, уложив его спать, садилась у изголовья побаюкать. Смерит, бывало, пядью его рост и скажет: «Какой большой гроб надо будет делать моему мальчику, как умрет. Не обнять мне. Совсем большой стал!» А Казюкас смеялся и спрашивал тогда:
— А ты, мамочка, будешь плакать, когда я умру?
— Буду, сынок, буду, — отвечала мать, целуя маленькие ручки.
— А как же ты будешь плакать?
— У-у-у! — показывала Моника, как она будет плакать.
Однако сегодня мать плакала совсем, совсем по-иному.
А Казюкас уже не мог ее услышать.
Хорошо ему теперь, никакого горя. Губы так крепко сжаты. Подбородок закинут кверху.
Моника поникла головой на плечо мужа, тихо прижалась к нему, замерла на минуту. Говорила, словно во сне:
— Не могу… Кабы плакала, легче было бы.
Отец мог ее заменить: в глазах стояли слезы, полные, как дождевые капли. Налилось сердце болью, жалостью, злобой.
Из деревни на прощание с покойником пришли ранние гости — две девочки. Они стали на колени у порога, громко прочли молитву, сели рядом у стенки и устремили взоры на умершего.
Тарутисы смотрели на них. Девочки были босые, шмыгали носиками.
Юрас спросил, чьи они. Ответили, что Янкуса.
— А! Безрукого Янкуса! — Тут только он их припомнил. Как быстро все растут. Иной, не успеешь оглянуться, — как гриб под дождем, богатырем вырос.
— Вот у других вырастут, заговорят, будут смеяться, заменят стариков в работе, а твой?..
Опять остро защемило сердце у матери, и тут она с удивлением вспомнила, что совсем позабыла о своем меньшом — Йонасе, за ним в эти дни приглядывали соседки. Казалось, он стал совсем чужим, и она не тревожилась, что карапуз там потерпит немного, поболтается.
«Лучше бы уж этот дурачок помер!» — подумала мать, но сейчас же ей стыдно стало за эту мысль.
В изнеможении от мук, от дум Моника на некоторое время забылась, всем телом опираясь на мужа.
Вдруг в ее сознании, словно из тумана, выплыло какое-то незнакомое лицо. Человек обернулся, помахал шапкой и исчез. Затем одна вслед за другой промелькнули давно исчезнувшие картины: вот она мучится, ожидая рождения Пороховичка. И опять в сумерках сознания мелькнул незнакомый человек, — будто в местечке, на площади перед костелом, он играет на шарманке. Моника, еще девочка, подбегает с подружками к музыканту. Морская свинка вытаскивает им по колечку и по зеленому билетику. На ее билетике написано: «На твоем земном пути будет много слез, но в конце концов расступятся тучи печали и несчастий, ты получишь заслуженную любовь и достаток, старость твоя будет прекрасна»… «Откуда это?» — спросила себя Моника.
Молитвенное восхваление бога пробудило её. А ведь было такое блаженное мгновение, когда несчастье совсем забылось! Теперь мать увидала умершего совсем с другой стороны: он лежал, странно растопырив острые локти. Это у дверей уже терлись кое-кто из соседей.
Надо было зажигать свет. Самым тяжелым для матери были минуты, когда надо было с каждым поздороваться, каждому смотреть в глаза, слушая слова сочувствия. Мужчины все почти говорили:
— Что поделаешь, слезами не поможешь, Моника. Всем придет черед…
Женщины крепко обнимали ее, и невозможно было сдержаться, даже если бы у нее было каменное сердце, когда они начали причитать:
— Ой, сиротинушка, ой, горемычная…
Как только собралось побольше баб, начался ропот: почему же не заботятся о погребении, о похоронном пении, о колокольном звоне.
Тарутис отказался итти к ксендзу.
Богомольные женщины уговаривали Монику: дескать, хоть на колокольный звон отнеси ему, — покойнику ведь приятнее будет.
— Как сами знаете, — сказал Тарутис.
— Ты только не шуми, пожалуйста. Ведь иначе его и на кладбище не примут.
— Земля его примет!
Моника стояла в нерешительности. Стояла со смятым платком в одной руке и ботинками в другой, готовая бежать. Всё еще ждала, что скажет муж.
— Я сказал: как сами знаете! — повторил он.
Она выбежала из избы. В узле она что-то несла, пряча от мужа. Но не так-то легко было упрятать: гусь начал гоготать. Моника еще крепче засунула его в толстый шерстяной платок.
В головах у покойника поставили два вазона с веточками мирта. Об этом позаботилась Линкувене. Все сидели вокруг него в полумраке, пока женщины не зажгли принесенных с собою свечей. Свечи были сальные — они мигали от ветра, дувшего сквозь дырки и щели в окнах.
Казюкас был окружен молодыми друзьями. Старикам было как-то не по себе от такого безбожия Тарутиса. Монашки и церковные святоши не вытерпели и пришли подсматривать под окнами это прощанье с покойником. Девушки видели за домом старух Марце и Карусе. Старухи пустили слух, что руки мертвеца, умершего без причастия, в самую полночь кто то поднял. Потом изо рта у него вылетел клуб черного дыма.
Моника вернулась от ксендза поздно ночью, вся в грязи, опечаленная. Ксендз, порывшись в своих книгах, сказал, что Тарутисы в большом долгу перед церковью, бранил ее мужа, которого, мол, нужно бы всенародно обличить, как еретика. Сердится, что не поспешили с миропомазанием для умирающего. Только слезами удалось упросить его, чтобы принял сына на кладбище, но и то отказался провожать туда без сорока литов.
На поведение ксендза Тарутис не сердился. Холодно ответил он:
— Ну и не надо. Похороним хоть на краю поля около орешника.
— А еще говорят, что их нам бог посылает! — говорили в кухонке, выслушав рассказ Моники.
— Неслыхано еще, чтоб ястреб над пташкой сжалился!
Утром, когда мальчика укладывали в гроб, мать еще поплакала. Ей вторила Даубене, которая была способна оплакивать всех. Если кто спрашивал: чего же ты, Агнешка, плачешь? ведь не своего хоронишь, не родного! — она отвечала:
— Хоть и не брат, а как брат мне, хоть и не сестра, а как сестра мне. Бедняки на свете все родня между собой. И в Науйокай, и в Клангяй, и в Пакальнишкяй — все тут мои братья и сестры.
Она каждого любила и каждому умершему умела сказать:
— Зацветут клевер и пшеница, созреют хлеба в поле, заколышутся, как озера, а тебя здесь уже не будет…
Вывезли Казюкаса для погребения рано утром. Пасмурное было это утро. Вскоре начал моросить дождь. На передней скамейке сидели Юрас и жена Линкуса, в ногах — Моника. Она обхватила гробик, положенный на подстилку из свежей, необмолоченной ржи, он сильно раскачивался на ухабах. Сзади ехал Ридикас на своей кобыле. Больше повозок не было. Пришли проводить несколько человек и из соседних деревень.
Музыкант Тадас Якубаускас, устроитель кладбища вольнодумных, узнав, что хоронить будут без ксендза и без колокольного звона, еще с вечера пообещал Тарутису:
— Ладно, дадим по носу всем этим писклявым святошам: будем хоронить его с оркестром.
Отец стал было возражать:
— Надо ли, Тадук? Маленький мальчик. Если бы был вашим товарищем…
— Это неважно! Проводим, как следует.
Из ложбины дорога подымалась на гору. Взволок был крутой, и надо было крепко держать гроб. Гроб проплывал тем самым путем, по которому шаг за шагом обосновывались новые литовские барщинники. Большак по обочинам был обложен небольшими, побеленными известью и нумерованными камнями, распределен между малоземельными и новосёлами. Сумрачно торчали эти камни, как сумрачны были поля и избы этих крестьян. Тесно скученные, с одинаковыми пятнами прозелени, с одинаковыми следами горя и бедности.
В пути к провожающим присоединилось еще несколько человек, и вскоре нищие деревни новоселов услышали духовую музыку. Она привлекла множество желавших послушать и посмотреть небывалые похороны. Такое погребение, без церковного пения, без колокольного звона, было большой новостью для всей округи. Около усадебных полей стоял покосившийся крест, еще с лета увешанный полевыми цветами. Попечитель душ висел, испустив дух в пахнущем сене, скорчившись и чего-то испугавшись… Он остался стоять и размышлять о людях, которые хоть и прошли мимо такой большой толпой, но среди них ни один не снял перед ним шапки.
Уже почти год никто не видал Юраса в местечке.
Охладел как-то Юрас и к хозяйству. Но смерть сына по-новому связала чету. Невозвратное прошлое, растоптанные надежды вставали в воспоминаниях, как дальние сияющие острова, мимо которых они когда-то проплывали. Мать тем только и жила: кабы с нами был Казюкас… кабы мы не послали его в пастухи… кабы…
В конце концов Юрасу стало до боли невыносимо слушать эти жалобные причитанья жены. Он убегал из дому и старался забыться в работе. Казалось, к нему возвращалась его потерянная было решимость бороться и в непримиримой борьбе отвоевать себе счастливую жизнь. Никогда еще Тарутис не работал с таким яростным упорством, как в этот год. Едва на полях растаяли глыбы льда и отогрелась земля, он с головой ушел в работу. Весь в грязи, заскорузлый, от ночи до ночи копался он, охваченный новым замыслом. Скоро он прорыл в болотистых ложбинах своего участка широкие и глубокие канавы и отвел воду в реку, вырубил и выкорчевал на межах кусты, можжевеловые заросли — и отвоевал новые полосы для посева. Когда солнышко прогрело по-весеннему, у Тарутиса сверкали и переливались влажные борозды глубоко вспаханного поля на тех самых местах, где раньше бродили по болоту аисты. Никто из соседей еще и не собирался в поле, все дивились, глядя, как рано вспахал свой участок Тарутис.
— Может, он окопы роет!
Юрасу было ясно: хлеб все дешевеет, за день крестьянского труда не купить и коробочки спичек, — надо в два, в три, наконец в пять раз увеличить вспашку, вдвое засеять, не оставляя незасеянным ни одного клочка земли. Пусть ему придется последнюю рубашку снять, а он своего добьется.
— Сто чертей, да неужели я не проживу в достатке? — вслух думал Тарутис за работой. — Неужели мне весь век придется дрожать из-за горсти соли и фунта керосину?..
И когда по уши копался он в сырой глине, раздумывая о своей доле и о доле других, таких же, как и он, новоселов, вдруг на краю канавы залаяла собака. Юрас понял, что мимо идет кто-то из усадьбы. Со времени смерти сына Тарутис туда носу не показывал и с паном был не в ладу.
В конце концов Ярмала первым не вытерпел. В луже у своих ног Юрас, как в зеркале, увидел помещика верхом на коне. Юрас виду не подал, что заметил его, и выбросил несколько лопат глины прямо под ноги жеребцу. Пан спросил, что он тут делает. Юрас хотел уж было оборвать разговор, сказать: «дрова колю», но сдержался и спокойно ответил:
— А вот осушу здесь…
— А не затопит моих полей? Я видел, там заливает.
— Что ж, может, и заливает, — не глядя на помещика, отвечал Тарутис, — будем на лодках плавать.
Но не затем, видно, пан остановился. Видно было, что он затевает длинный разговор. Ярмала закурил папиросу, откинулся поудобнее в седле и сказал с выразительной улыбкой:
— Слыхал, что вы на меня в суд подали… из-за сына?
— Может, и подали.
— Рассчитываете выиграть дело?
— А посмотрим.
— Не стоит, — еще хитрее усмехнулся Ярмала, поглаживая гриву жеребца рукой в перчатке, — я вам не советую. Все равно не выиграете.
— Спасибо за совет… видно, придется вас в адвокаты нанять.
Помещик сделал вид, что не расслышал. Однако задетый его словами, он пустил в ход свое острейшее оружие:
— А о своем долге мне вы не забыли, господин Тарутис?
— Это еще вопрос, кто из нас кому должен.
— Вот оно что? Слава богу, у меня ваши векселишки сохранились, я уж давно мог предъявить их ко взысканию. Что написано — написано. Так как же? Когда, господин Тарутис?
Надоедливый тон Ярмалы, это точно нарочно повторяемое «господин» взбесили Юраса. Он чуть-чуть было не крикнул: «Убирайся-ка ты с глаз!» Эти и еще более гневные слова жгли ему язык, но в эту минуту, как не раз с ним бывало в моменты внезапного гнева, ярость погасла и ее заменило желание спокойно и не торопясь разделаться с помещиком.
— Ну, что ж, если хотите, можем, пан! Можем посчитаться! Разве в прошлом году я не проработал у вас целую неделю, не отремонтировал льносушилку, не сколотил десять ульев… А сколько раз я участвовал в общих работах для вас? Может быть, не откажетесь хоть за проценты засчитать и кормление грудью вашей дочери.
Ярмала начал стыдить Тарутиса, что таких пустяков ему не стоило бы и повторять, ведь он не раз выручал добровольца из беды и ни в чем ему не отказывал.
Слово за слово, упрёк за упреком — помещик начал уже угрожать. Тарутис стоял еще спокойнее и еще медленнее отрезал:
— Не торопитесь, пан! Придет время, — будем квиты. А теперь, пан, отправляйтесь! Убирайтесь к чорту, слышите?!
Несчастный край, угнетенный непогодой, неурожаями, кризисами, наводняли толпы нищих, бродячих фотографов, агентов компании Зингер. Различнейшими способами выманивали они последнюю копейку у крестьян. А то приезжал агент по эмиграции, составлял списки желающих эмигрировать в Америку, и, собрав по пять литов с каждого, исчезал. По другим деревням проходил одетый наполовину по-церковному сборщик пожертвований на колокол для кафедрального собора.
Ослепленные, сбитые с толку крестьяне невольно верили ловким мошенникам. Многие из них искали успокоения и утешения в религии: из последних достатков они ставили кресты на перепутьях, украшали алтари в церквах или строили часовенки. Толпами паломничали они на храмовые праздники к «святым местам». Тысячами падали они ниц с песнопениями перед «чудотворными» иконами, носили кресты и хоругви в церковных процессиях. Были среди них и пилигримы, исходившие тысячи и тысячи верст своими босыми ногами. Ксендзы широко распахнули двери церкви.
В Сармантай ксендз пригласил миссионера, монаха-капуцина. Шесть дней гремел голос этого монаха в сармантском костеле, шесть дней костел был окружен грешниками, которые гудели с утра до вечера, — так цветущая липа бывает облеплена кружащимися вокруг пчелами.
На церковном дворе и в саду у ксендза, на площади, как мутная, вышедшая из берегов река, толпились и шумели прихожане. Всюду только давка, жара, рыдания.
На третий день этих церемоний собралась в костел и жена Тарутиса. Мужу она сказала: «Пусти меня привести в порядок могилки детей: я выполю, обложу их дерном, посажу кустик — может, полегчает на сердце». Моника все еще не оправилась после смерти Казюкаса. В оставшихся после сына вещах словно продолжала жить его душа. Мать как бы ждала его. По воскресеньям она весь день проводила у окна. Ей казалось, вот прибежит ее мальчик, появится из высокой травы его головка, но там только прошумит ветер, пробегут волны по траве, а Казюкаса все нет и нет. Часами могла просиживать мать без движения, держа в руках какую-нибудь безделицу из вещей сына.
Раньше Монике страшно было даже думать о смерти, но, потеряв сына, она не раз говорила:
— Зовет меня Казюкас. Могла бы выйти в темную-темную ночь и лечь на его могилу.
С трудом Моника протиснулась в костел, чтобы послушать проповедника.
Запах ладана, свечей и пота скоро одурманили ее. Опустившись на колени у стенки, она начала молиться, но скоро перестала: губами ее, казалось, говорил кто-то чужой.
Постепенно, охваченная дремотой, Моника унеслась в дорогой мир воспоминаний…
Подступившей человеческой волной ее с силой отбросило к стене, и она очнулась. Мимо прошел со звонком пономарь, изо всех сил прокладывавший в толпе дорогу для ксендза; толпа снова сомкнулась и затихла.
Все подняли глаза на восходившего по лестнице на кафедру монаха. Взойдя наверх, он опустил голову, стал на колени в размышлении, закрыл лицо рукавами своей коричневой рясы и начал молиться.
Моника услышала повторяемую хором молитву, шелест, тревожный кашель. На затылке проповедника появились красные пятна, рукава ниспали, глаза открылись. Он выпрямился на кафедре во весь рост, длинный, худой, как вставший из гроба скелет в истлевшем саване, и вдруг заговорил. Начав с повествования о пути, каким шествовал спаситель в терновом венце, миссионер начал обвинять пьяниц, всех не слушающих ксендзов, девушек, имеющих внебрачных детей, он стал нападать на вечеринки, маевки, на обряды языческой ивановой ночи — Содом и Гоморру нашего времени. Пугающий голос его стал грозным. Он взмахнул рукой и выхватил из-под рясы человеческий череп. По костелу словно прошла волна, прокатился шум.
Высоко подымая в руке череп, капуцин кричал хриплым голосом:
— О распутники, о пьяницы! Вы тратите ваши деньги на утверждение царства дьявола, — на водку и безбожные увеселения, на танцы и вечеринки!.. Вы, которые с первого дня рождения на каждом шагу хулите и клянете бога, — что сделали вы, еретики, отступники, для святой церкви, для прославления бога? Вам я говорю, вы не знаете меры ни в еде, ни в питье. Слишком мягко карает вас бог, пока еще отечески, как детей своих предупреждает… Пока лишь малую кару послал он вашим полям — неурожай… Он испытывает ваше терпение, а вы уже жалуетесь и поднимаете вопли. О, господи! Вместо того, чтобы взывать к тебе и молить о каре еще более суровой, они проклинают и поносят тебя. Они ввергли в мерзость запустения твои храмы, а на заработанные гроши строят себе народные дома, кабаки и поклоняются там тельцу. Срамники и срамницы — они носят короткие юбки, обнажают свое тело и еще называют себя литовками. Спрашиваю вас — как смеете вы называться католиками! Краска стыда заливает ваши лица. Вот-вот в такой же комок извести превратитесь вы, спесивые гордячки, заботящиеся только о своем теле, о нарядах, торгующие своей наготой, и черти будут между собой делиться вашими душами. Правосудная десница господня сделает то, что в течение семи лет неурожай будет губить ваши поля, ваши кровли сожжет молния, мор и страшные болезни распространятся между вами, голод и безумие ослепят вас, отец будет пожирать сына, а брат брата! От распутной жизни вашей камня на камне не останется!
На слова монаха прихожане ответили стенанием. Это был вопль кающегося Содома. Плакали женщины, сморкались мужчины, краснели их щеки.
Проповедник, не давши хорошо и поплакать, еще суровее и громче кричал — даже в органе что-то отозвалось, заколебалось пламя свечей.
— Даете ли обет исправиться, вы, отступники, развратники, безбожники?
В костеле все замерло, утихло, как в поле с полегшими после бури хлебами, и несколько мгновений было слышно, как капает растопившийся воск, как копошится моль в тлеющих клочьях хоругвей.
Миссионер сорвал крест, висевший у него всегда на груди, поднял его, обернулся к главному алтарю и воскликнул:
— Явись, Христос! К тебе взываю! Они еще не хотят каяться!
Все упали на колени, на женской половине поднялись рыдания и крики:
— Обещаем… обе-ща… ем!
Измученный, обессиленный, весь в поту, проповедник упал на колени, выполнив миссию. Если бы в эту минуту кто-нибудь рассмотрел его поближе, тот заметил бы, как спокойно его лицо, и что в глазах блестит слеза.
Плач и стоны, доносившиеся до его ушей, были как бы живительной влагой для посеянных им семян.
В первый раз Моника испугалась бога. Он показался ей страшным. Она вместе со всеми молящимися упала на колени, но не всхлипывала, не каялась, а раздумывала: «Что же я сделала, чем я согрешила?»
Ей стало жарко, нехорошо. Она встала, чтобы выйти из церкви. Вдруг в глазах у нее потемнело, все вокруг поплыло, пол ушел из-под ног, свечи заколыхались, миссионер взлетел с кафедры и, воздев крест, носился под сводами. Громко вскрикнув, Моника упала.
Потерявшую сознание Монику вынесли и положили на церковном дворе. Весь день выносили тут в обмороке то одну, то другую из женщин, не выдержавших этой тесноты, духоты, простоявших тут с вечера без еды и отдыха.
Поочередно раздавали причастие. Грешники, едва держась на ногах, крестом ложились перед престолом, с боем пробивались к исповедальне, потом кропили себя святой водой и целовали стопы распятия. После проповеди толпу обходили ксендзы с тарелками, призывая жертвовать на монастырь и на ремонт храма.
А на площади перед костелом, раскинув палатки, коробейники бойко торговали четками, молитвенниками, медальками.
Изредка, словно вынырнув со дна моря на светлую поверхность, он силился порвать сети странного, мучительного сна.
Несколько раз он сомневался, на самом ли деле это сон. Но какая-то сила или совершенная усталость снова погружала его в ту же стихию.
Юрас стал рыбкой и плыл над серебристым дном реки, пуская изо рта мелкие пузыри. Потом вода иссякла, русло реки превратилось в желтоватый луг и, как это часто бывает во сне, он снова неожиданно стал человеком. Теперь он будто шел во главе большого войска. День был жаркий, душный, дорога вилась среди цветущих полей, ласточки летали низко над землей и садились на стволы их винтовок. По обеим сторонам дороги вереницей небольшие деревянные кресты с надписями: «Спасибо, ребята, вы хорошо послужили родине»…
Вдруг кресты начали колыхаться, расти. На месте боковых перекладин у них появились рукава, а наверху — головы, но без глаз, без ушей — настоящие черепа. Один такой мертвяк, махая рукавом солдатской шинели, встал перед Юрасом, отдал честь и спросил:
— Чего ты смеешься? Что мы без мяса? Дурень, нас зимой немцы всех перебили…
— Я не смеюсь, — ответил Юрас, пятясь от него.
Пощелкивающий скелет солдата подступил к нему ближе; Юрас вздрогнул, когда челюсти этого черепа раскрылись и снова щелкнули, закрываясь:
— Разве ты не узнаешь меня, Бенедиктаса Венскуса? Помнишь, как мы с тобой на троицу купались в Немане? Меня на Карпатах убили. З-зз-з-цок! Прямо в сердце, братец, гуля угодила.
И солдат показал то место, где должна быть рана. Костяными пальцами он приоткрыл шинель. Но там не было вовсе сердца: маленькая, перевязанная лентой свеча теплилась вместо сердца.
Дрожь пробежала по телу Юраса. Он хотел бежать, но увидел, что все поле усеяно свечками, горящими в грудях бродящих солдат. Он снова шел, не находя ни своих, ни знакомых, всюду окружали его эти призраки, которые сняли свои шлемы и принялись петь. Голоса исходили не изо рта, а сквозь петли их шинелей.
— За-ззз-цок! — жужжал ему на ухо кто-то. — Вложи мне папиросу, получишь земли — и будешь королем.
Юрас обернулся, огляделся — никого не было вокруг. Ему показалось, что теперь голос уже исходил из его сапога, звуча все слабее и слабее.
— Левое плечо вперед! Марш! — крикнул знакомый голос взводного.
Скелеты выстроились правильными колоннами, их огненные сердца мигали длинными рядами, как огни большого города. Вот опять они превратились в кресты и исчезли. Только один еще остался стоять, несколько минут махал Юрасу, потом исчез и он.
Они опять шли и шли, настоящие солдаты, — с лицами, с губами, ушами, — его однополчане. Вот они разбрелись группами по лугу и стали рвать цветы. К Юрасу подбежал рябой солдатик, не спрашиваясь, вытащил у него из ножен тесак; проведя языком по его лезвию, он сплюнул:
— Твой острее. Увидишь, парень, сколько я цветов теперь нарежу.
— Кому же это нужно?
— Кому нужно? Сегодня день тезоименитства президента, надо украсить его шляпу.
Юрас пошел вслед за солдатиком на луг и, забравшись в траву, начал рвать цветы. Рядом с ним вдруг очутилась Моника, поставила на траву ведра с коромыслами, поправила на голове платок.
— Юрук, пойдем-ка мы домой. Довольно уж тебе с этими ружьями возиться. Ведь убьют тебя, — увидишь, убьют!
Только он хотел ответить жене, а ее уж и не стало.
— Когда приду домой, скажу ей, а теперь — марш!
Солдаты шли дальше и дальше по лугам, по холмам, по большим дорогам в горячем облаке пыли, усталые, измученные. Вечером войско вступило на площадь, где стояли тысячи солдат. Странно, что они все были литовцы, а здороваясь с Юрасом, они кричали: «Ферфлухт!»[4]
— Видишь, вон там человек к дереву привязан? Угадай, кто это? — спрашивал его, кажется, стоящий рядом Линкус.
Юрас, не зная, что отвечать, покачал головой.
— Если угадаешь, отдам тесак… Ферфлухт!
Юрас раздумывал, стоит ли отгадывать, ведь от усталости трудно было и губами пошевелить в этой жаре; он вглядывался в привязанного человека, бессильно рвавшегося из пут.
И вдруг узнал в этом приговоренном к расстрелу того самого Бенедиктаса Венскуса, который уже был убит в Карпатах. Странным показалось Юрасу, что неживого опять будут расстреливать.
— Что он вам сделал? Отпустите его домой, его мать дожидается! — закричал он.
В это время раздался выстрел. Искры полетели, стало светло, и Юрас быстро сбросил с себя одеяло. Сначала он не понимал, где он, что с ним, что тут произошло. В окно лился яркий свет, однако не похожий на лучи утренней зари. Кто-то стучал в окно.
— Кто там?
— Вставай, пойдем глядеть.
Это был не рассвет, а зарево пожара. По стенам прыгали красные огненные птицы.
Двое постояли под окном, разговаривая о чем-то, потом зашагали — длинные, как на ходулях, — в ту сторону, где горело.
— Во имя отца и сына… Тьфу. Тьфу! Ой, боже! Тьфу, тьфу! Юрас, ты здесь? Я так испугалась! Думала, — наш хлев горит. А там-то какая беда людям!
Юрас, еще не совсем очнувшись от кошмарного, всю ночь мучившего его сна, вскочил и в одной рубашке подбежал к окну. Он вглядывался, почесываясь, в зарево пожара.
— Кажись, это у Ярмалы!
Охая, подошла Моника. Оба устремили взоры на зарево. По их лицам скользили красные отблески огня.
— Господи, как страшно-то! Не ходи туда, Юрас.
Муж быстро сообразил:
— Ярмала горит. — Почему это мне не пойти?
— Чего туда соваться. Ярмала тебя видеть не может, он на тебя еще и подумает. Что бы ни случилось, — каждый раз ты у него зачинщик… Как страшно полыхает!
Минуту Юрас колебался, стоит ли итти, но предостережение жены — «на тебя же подумает» — породило в нем странное предчувствие: «А коли не пойду, подумают, что это я поджег».
Предположение Юраса оказалось правильным: усадьбу, как позже говорили, подожгли из мести.
Тарутиса потянуло на пожар, и, не слушая уговоров жены, надев поверх рубахи кожух, а на ноги клумпы, он выбежал из дома.
Оказавшись за двором, Юрас ясно увидел пламя, которое высоко поднялось в небо, и на один миг казалось золотым конём с развевающейся огненной гривой. Словно кто-то осадил этого коня на задние ноги, и вот он упал. Мгновение спустя озарились ярко поля на всем пространстве: можно было издали пересчитать все домики новоселов, все деревья в садах, отчетливо видны были даже колодезные журавли. Но огонь опять приобрел новые очертания, — словно два зверя бешено сцепились, рвали и грызли друг друга и во все стороны летели клочья шерсти, вместе с окровавленной кожей.
На колокольне начали бить в набат. Чем ближе подходил Юрас, тем отчетливее слышал он человеческие голоса, крик, треск и лай собак. Отделившиеся от пожарища искры летали поверху.
Юраса, как и каждого человека, странным образом тянуло к огню: в нем была непонятная таинственная сила — страшная, враждебная и вместе с тем живая, человечески разумная. В деревне очень скупо поддерживали огонь, и огонь был немилостив к деревне. Когда осенью начинали зажигать по вечерам свет, огонь сверкал из крохотных окошек волчьими глазами, вылезал в углах или через неплотные стены, словно желая выпрыгнуть. Случалось, что маленькие огоньки, словно в порыве мщения, собирались вместе и карабкались, цепляясь друг за друга, на чью-нибудь крышу. Почуяв их силу, одни люди с яростью бросались на них, топтали, давили, а другие, одурев, как околдованные, глядели на это.
Но на этот раз огонь был не тот, — величавый, но не пугающий. Чем ближе подходил Юрас, тем меньше его влекло, и чем меньше влекло, тем скорее ему хотелось попасть на пожар. Юрас пустился бегом и, поднявшись на бугор, остановился. Отсюда пожар открывался, как на ладони. Багровые языки пламени лизали небо, над пожаром вздымалось густое раскаленное облако дыма. Вспуганные огнем и шумом вороны носились над яворами, как ошалелые. Доносился горький запах горелого зерна.
Тарутис встретился со спешащими людьми. Некоторые несли длинные шесты, другие — ведра, но больше бежали с пустыми руками, обгоняя друг друга. Кто-то кричал:
— Топай скорей, чтоб тебе чорт! Сгорит — и не увидим.
Юрас подумал: «Глаза у человека еще ненасытнее брюха». Но он и сам торопился — не помогать, не сочувствие выразить помещику, а так просто — поглазеть.
Какое-то успокаивающее чувство закрадывалось в грудь.
«Следует, таким стоит!» — говорило в сердце само собой.
Когда пришел Тарутис, пламя охватило уже весь сарай, бушуя со страшной силой и угрожая перекинуться на другие постройки. Сначала пламя, словно огненный кот, старалось перебежать по забору, но собравшиеся во-время разобрали забор, — тогда, сердясь и прыская, как живое, рассуждающее существо, оно перебросилось, взобралось на громоотвод и охватило его. Длинный шест задымился, потом вспыхнул ярким пламенем, как гигантская свеча, затрещал, переломился в нескольких местах и рухнул, рассыпая в глаза окружающим дождь искр. Видимо, в кого-то попала головня, сразу вскрикнуло несколько человек, толпа отпрянула. Юрас подошел ближе. В отблесках лица людей казались окровавленными, их нельзя было узнать, — они то словно вытягивались, то как-то сплющивались, а в то время все казались одинаковыми. Никто почти не заботился о том, чтобы потушить пожар, все глазели в каком-то оцепенении или слонялись от одной группы к другой, таскали бревна, перепрыгивали через дымящиеся и пылающие балки, мешая друг другу.
Юрас слышал, как двое спорили, кто из них ближе подбежит к горящему сараю. Смельчаки накинули на головы свои кожухи и, подталкивая друг друга, исчезли в пламени, крича:
— Вперед!
Вскоре один из смельчаков вылез обратно, чихая и кашляя от дыма, а другой все не показывался. Через значительный промежуток выпрыгнул второй. Юрас содрогнулся, увидев, что огонь меднокрасным ужом обвился вокруг парнишки. Несчастный вопил, вертелся, а огонь терзал его спину. Юрас подскочил к нему одним из первых и стал срывать с горящего кожух. В тот же миг подвернулся кто-то шедший с ведром воды, другой вырвал у него ведро и опрокинул его на голову горевшему. Огонь погас.
— Изжарился бы, если б не дядя. Целуй ему руку!
— Спортсмен тоже, тьфу! — Сплюнул Юрас и, оставив весело хохотавших, направился к другой толпе в стороне жилого дома.
— Не надо злить огонь, не надо его трогать, — почему-то проговорил Юрас. И он тоже, как опьяневший, толкался в этой суматохе, не узнавая даже соседей.
А костельный колокол звонил не переставая. Усилившийся ветер с запада снова раздул утихавший огонь, и снопы искр посыпались на дом, двор, сад.
Прибежавшие на подмогу люди выламывали двери веранды. Через окна сыпались разные пожитки: постели, сундуки, ящики. Звенела посуда, сквозь шипение огня слышно было, как отбивали секунды часы, вынесенные в сад. Во дворе, на оттоманке перед опрокинутым роялем, который сверкал белыми зубами клавишей из-под отошедшей крышки, сидела жена Ярмалы с дочкой; скрестив руки, они смотрели на пожар. Возле нее складывали грудами вещи, кричали, толкались. Помещика нигде не было видно.
Юрас, подталкиваемый странным любопытством, путался среди работающих и едва не грохнулся на оттоманку рядом с помещицей. Ему показалось, что она его узнала и долго не спускала с него глаз. Он поскорее свернул за угол горящего дома и замешался в самой гуще людей. Когда ветер стих, с неба стал падать горячий пепел.
Стало ясно, что огонь пошел вверх, опасность для других жилых домов миновала. Тарутис разглядел здесь выгнанный в поле скот, теснившийся в кучу; только кони, не слушаясь поводий, вставали на дыбы при каждой вспышке пламени или грохоте рухнувших балок.
Кто-то дернул Юраса за полу.
— Будь, человече, мудр! Никогда не заносись высоко… — произнес знакомый голос, и Юрас не сразу узнал соседа.
Сосед свернул папироску, послюнил ее языком.
— Говорят, загорелось в пристройке. Бог его знает!
Когда огонь стал совсем спадать, а на горизонте, далеко за лесом, словно новый пожар, занялась заря, из местечка приехала запоздавшая на несколько часов пожарная команда. Пока установили насос, спустили рукав в колодец, от сарая почти ничего уже не осталось. Огонь еще раз вскинулся в схватке с водой, шипя затопил все вокруг едким, удушающим горячим дымом и, обессиленный, пропал.
Высоко в небе желтели и розовели кудрявые, как только что содранные овчинки, облака, озаренные уже рассветом, а не заревом пожара.
Вороны, вернувшиеся утром к своим яворам, не нашли там своих гнезд.
По-разному толковали люди о пожаре в усадьбе. Подозревали, что Ярмала сам это устроил, потому что совсем незадолго до этого он распорядился перевезти из сгоревшего потом сарая весь лучший инвентарь и машины в новую клуню. Помещик ничем не рисковал, решаясь на это: сгоревшая постройка стояла в стороне, от старости она едва держалась, а страховая премия ему была нужна для его оборотов.
Другие говорили, что, вернувшись из Каунаса, где он был во время пожара, Ярмала говорил при батраках:
— Я знаю, кто меня поджег.
Якобы им самим прогнанные батраки подожгли. Не разберешь, — много было таких, что Ярмале и того и этого желали.
— А что ты думаешь! — соглашались с этой мыслью крестьяне. — Наш пан не одного обобрал. Вот так же в прошлом году сгорела усадьба в Палесях, так ведь и не нашли, кто поджег. Помещик там с работниками на ножах был. Как придет срок кому годовую плату получать, сейчас же помещик его в полицию, будто бы за политику.
Уж второй год в Сармантской волости пожар — частый гость. Чуть настанет осень, а особенно послерождественская пора, все так и оборачиваются на каждый отблеск, на каждое зарево, возникшее где-нибудь за лесом и пребывающее полосой на небе. Старики предсказывали войну и мор. А зловещие огненные столбы, маячившие вдали, были на самом деле заревами горевших помещичьих усадеб.
На третий день после пожара в усадьбе Вишинскине собравшиеся в корчме зажиточные крестьяне толковали:
— Это дело коммунистов.
— А я думаю, свои подожгли. Какие у нас тут коммунисты…
— Не скажи, а почему же горят только богачи, а новоселов не трогают! Ведь тут какой-то рассчет.
— То-то, берегись, Микелькевич, как бы тебя не подожгли. Ты ведь буржуй.
— Ой-ой! Я работников не обижаю! Слава богу, живут у меня по нескольку лет. Плачу, как договаривался. А политика их меня не беспокоит.
— А мне вот и бояться нечего. Живу в собачьей конурке, — пусть поджигают.
— Слыхали новость? — сказал только что вошедший. — Только что схватили и увезли Тарутиса из Клангяй. Говорят, что это он Ярмалу поджег.
— Что? Будет тебе!
Раз вечером в избу Тарутиса вошел невысокий, кряжистый, обросший рыжей бородой человек. Когда он поставил в угол палку и растопырил руки, подзывая в свои объятия сидевшего у топившейся печки мальчика, испуганный малыш юркнул от прохожего за дверь. Только когда мать вернулась из хлева и пришедший заговорил с нею, мальчик по голосу узнал отца, которого несколько недель назад увезли люди, одетые в синее.
Моника нашла мужа сильно измученным. Весь вечер Юрас просидел возле печки, подсунув к огню пятки и обняв голову сынка. Он рассказывал такие вещи, что жена только вздыхала и стонала:
— Ох, ты бедный, муженёк ты мой…
— Спрашивает, слышь: говорил ты Ярмале, что хорошо смеется тот, кто смеется последний? — Что мне запираться? Да, говорил, господин следователь. — Что же ты имел ввиду, слышь, когда это говорил, — месть? Ведь ты желал Ярмале всего наихудшего? — Да, господин следователь, желал, чтобы он себе шею свернул, чтоб черти его забрали, — но поджигать или сделать с ним самим что-нибудь, об этом никогда не помышлял. Я человек смирный. Верно, Ярмала загубил моего сына, всю жизнь мою испортил, но не такой я дурак, чтоб за это поджог устраивать… Да… На другой день новый следователь. Этот уж грозный был: мы тебя, слышь, на всю жизнь запрём тут, провоняешь здесь, если не признаешься. — Что ж, господин хороший, — говорю, — сгноить — воля ваша. Не могу же я, вынув сердце, показать вам его, но не виноват я. Чего он только ни выделывал, а я все свое: не виноват, не поджигал, хоть голову рубите. — Ну, говорит, если бы не был добровольцем, свернул бы я тебе шею, как большевику…
Так рассказывал Юрас. Когда он упоминал о помещике, в глазах у него вспыхивали огоньки.
Пока Тарутиса не было дома, в деревне произошли разные события. Линкуса присудили к двум месяцам заключения за порубку дерева в казенном лесу. На большой дороге ночью были разбросаны бумажки, в которых призывали крестьян не платить налогов и податей, объединяться, гнать вон из села чиновников, которые дерут с мужика по семи шкур. Люди, собравшись, читали их, и все говорили, что там чистая правда написана. А на следующее утро приехала полиция, старшина бродил по грязи, подбирая эти листки, и дети Линкуса слышали, как грозился начальник полиции: «Уж я раскопаю это коммунистическое гнездо!..»
Из Парижа приехал двоюродный брат графа, Богумил Вишинскис, и добился разрешения вырубить лес взамен его национализированного имения.
Земля замерзала без снега. Звенели, отдавались эхом под ногой пашни и нивы, смерзшиеся комьями. Наезженная дорога через несколько дней пылила, как летом. Первые снежинки, словно пух ощипываемой курицы, носились под окнами и робко садились на стебли увядшей травы. Собаки пронеслись через всю деревню, гоня с громким тявканьем лису.
После обеда Моника с тревогой поглядывала на дорогу за Неман, провожая глазами каждого путника и гадая, не Юрас ли это возвращается.
На дороге поднялась пыль, затарахтела повозка. Моника видела, как несколько крестьян, поравнявшись с этой повозкой, подняли шапки. Едущие остановились, крикнули что-то, должно быть, о чем-то спорили, — потому что пешие стали показывать руками на усадьбу Тарутиса. Лошадь опять пошла рысцой. Монику взяла дрожь, у нее ноги подкосились.
«К нам?» — промелькнуло у нее в голове.
Только успела так подумать, как повозка перевалила через обочину и повернула прямо по их дороге.
— Иисусе, может быть, Юрас! — мелькнуло у нее в голове. — Не натворил ли он в городе чего?
Когда уже не осталось сомнений в том, что едет полиция, Моника кинулась проворно в избу и, прищемив дверью подол, обмерла от страха. С минуту простояла, оторопев, потом схватила сынишку, выбежала с ним в сени и велела ему лезть на чердак и сама — следом за ним. Не понимая, что с матерью, маленький Йонас начал бурчать что-то.
— Скорей, бесенок! Ах, боже милостивый!
Не успела она шагу сделать, как одна из перекладин лестницы выскользнула, и оба с шумом повалились на пол.
Собака яростно лаяла на чужих. Моника услыхала, как отворяли воротца. Выпустив из рук лестницу и оправив платье, она хотела было уже итти встречать гостей. Вся ее решимость пропала, когда она услыхала шаги и голос:
— Куда ж тут лезть?
Моника, схватив на руки ребенка, успела отскочить на два шага, дверь растворилась, и сквозь щель она увидела красную, как петушиный гребень, мужскую шею. Постучавшись и не дожидаясь приглашения, чужие люди вошли в избу.
Монике захотелось убежать прочь, но она удержалась. Не чуя под собою ног и испытывая такую же слабость и пустоту в груди, какие она хорошо знала за собой и испытала в первую неделю после родов, она вошла в избу вслед за приехавшими.
— Ну, мать, а мы уже хотели искать вас. Говорим, должно быть, они под ворох пакли забрались!
— Ну как же это, что вы, пан, куда там… мы и не думали… — бормотала Моника с обычной для деревенских людей застенчивостью, когда они стараются попасть в тон господам и не попадают, не зная, с чего начать; она растерянно гладила по головке сынишку, поправляла свои волосы, опускала глаза под взглядами гостей. Заметив, что они озираются, ища, где бы присесть, Моника поспешила смахнуть подолом юбки сор со скамьи.
— Ничего, хозяюшка, не такие уж мы гости дорогие. Только бы скорее от нас отделаться, верно ведь? — заговорил тот, что казался помоложе и лучше был одет, должно быть, сам начальник участка, увидев еще не старую женщину.
— А все-таки, пан, гость у нас — редкость, только бедно у нас, уж извините, — говорила Моника, все еще растерянная, и особенно потому, что начальник полиции не спускал с нее глаз.
— А мы было хотели спросить, — на нездешнем наречии говорил начальник, закуривая папиросу и пуская дым клубами, — нет ли у вас дочерей на выданье (и снова Моника почувствовала на себе странный взгляд)… Да как ты вышла на свет, мне даже совестно стало, что мамашей назвал. Эта мать еще и молодому парню годится…
— Экой шутник, пан! Какое там, я без зубов уж. Вот и сынок… Что уж там! А другой умер, — большой был, — еще сильнее покраснела Моника.
Начальник вертел пустую коробку из-под папирос. Заметив, что Йонукас не спускает с него глаз, он подозвал мальчика, и, подарив ему коробочку, спросил:
— Ну, как, Микас, ходишь куропаток стрелять? Разве не Микас тебя зовут?
— Скажи пану, как тебя зовут, — учила Моника, — поблагодари пана! Некрасиво так.
Второй полицейский осматривался, ожидая, когда начальник приступит к делу, но тому, очевидно, хотелось поближе познакомиться с хозяйкой.
— Жаль, что ты не вдова, и дочки нет. Напрасно мы и хлопотали!..
Начальник спросил, где муж, хорошие ли соседи в округе, кто из богатых крестьян ищет зятя. Моника сказала, что нет здесь таких, у всех имущество продают за долги. Начальник перебил:
— Не врите, хозяюшка, ни у кого еще не продали, мы первый раз в этой деревне.
Он встал, не переставая смеяться, отнес свой окурок за печку и весело обратился к Монике:
— Не будешь плакать, хозяюшка, если мы вашу скотинку осмотрим? Хоть дочки и нет, а приданое не мешает посмотреть.
— Что, панок, выплачешь… Уж привыкли мы, всё отнимают, всё… Муж поехал в Каунас, может, ссуду получим, отдадим тогда. — Моника почувствовала, как у нее слёзы подступают к горлу.
— У вашего соседа Якубаускаса мы одних девок застали. Когда заговорили о хлеве, — они нас чуть мётлами не отхлестали. С ума сошли бабы, разве нет?
Моника отступила за печку, давая дорогу начальству. Оставшись в избе одна, она зачем-то задержалась. Как только вышли, уголком платка поспешно вытерла глаза и выбежала за ними.
— Малость еще имеем, слава богу, — коровушка, лошадь, — вводя гостей в хлев, отвечала невпопад Моника. Лошадь покалеченная. — И ей самой хлев показался таким жутким, пустым, а жизнь такой нищенской, будто и вправду она показывала свое приданое.
Корова жевала, шевеля отвислыми губами, и умными глазами смотрела на полицейских.
— Жеребца не припрятали? Все здесь? Вся скотина?
— Вся… — Моника почувствовала, что опять не в силах говорить. Минуту спустя она договорила: — вся тут.
— Не бойтесь, хозяюшка, мы люди аккуратные. Мы только позапишем кое-что, а потом как угодно будет. Коровушке сколько лет будет? — Начальник старался говорить деревенским языком.
Моника ответила о возрасте буренушки, только сколько лет коню, — не знала. Младший полицейский раскрыл рот коню и поскреб зубы.
— Пишите шесть, — определил он, счищая с рукава шерсть линяющего коня.
Записали потом барана, супоросную свинью и кабана — выкормка. Когда все было описано и пришло время уезжать, начальник попросил воды. Моника сказала, что сейчас вынесет, но гость пошел за нею.
— Дайте прямо из кадки попью, — говорил начальник, видя, что хозяйка моет кружку.
Моника нагнулась зачерпнуть воды, и вдруг у нее потемнело в глазах, она почувствовала в горле какой-то сладко-горьковатый вкус, — ей показалось, что начальник протянул руки не за кружкой, а обнять ее.
«Сейчас он меня схватит… схватит!» — подумала она, и болезненная дрожь пробежала по ее телу. В глазах совсем потемнело. Как сквозь сон услышала, что начальник поблагодарил и вышел. Тогда только Моника пришла в себя. После случая в костеле она уже второй раз едва не потеряла сознание.
Когда полиция с грохотом выезжала из усадьбы, собака, все время задыхавшаяся от лая, сорвалась с привязи. Тарутене видела, как их Нарас кидался на лошадь полицейских, то бросался к ногам, то, подпрыгивая под шею, словно хотел перегрызть ей горло. Скоро на дорогу выскочило еще несколько собак. Лошадь начала кидать повозку то в одну, то в другую сторону, а потом рассерженная пустилась вскачь.
Начальник протянул руку и, как показалось Монике, бросил что-то собакам. Раздался выстрел. Лошадь рванула, и повозка исчезла в клубах пыли. Собаки завизжали, поджав хвосты. Нарас, пробежав несколько шагов, перевернулся раз-другой, пронзительно визжа.
— Так и надо гаду! Чего лезешь! — пробормотала Моника, но незатихающий вой собаки ее разжалобил. Собака ползла к ней на брюхе, оставляя кровавый след, и по-человечьи добрые глаза ее, казалось, говорили:
— Не брани, не прогоняй меня, ведь я защищала дом…
Моника подняла ее и прижала к себе, как настоящего ребенка, — и мука у них была одна, у собаки и у человека.
Юрас, хотя и был общителен и любил людей, однако никогда в кабаках с друзьями не грелся. В этом отношении Моника не могла пожаловаться на мужа, — за пятнадцать лет их семейной жизни он ни гроша не истратил на водку.
При случае — на свадьбе, на поминках, после общей работы — он не отказывался промочить горло, хотя никогда не верховодил на таких пирушках. Частенько он любил делать самому себе предупреждение:
— Выпивай, да ум не пропивай!
Невзгоды и горести не сломили выдержки Юраса, как это было со многими крестьянами, его соседями, которые пропились до нитки от нужды, от невзгод.
Только в последнее время несколько раз он приплетался домой выпивши.
Водка обладала способностью, если не возбуждать чувство мести или печали, то хоть толкать на обиду и кровопролитие. А на Юраса она действовала иначе. Вернувшись домой, он еще на пороге затянет, бывало, что-нибудь похоронное и, оборвав, кинется к жене, да такой ласковый, шелковый, хоть к ране прикладывай. Тотчас он сажал Монику к себе на колени, как маленькую, вкладывал ей в руку пряник или еще какое лакомство, а если она, бывало, уже легла — стаскивал ее с постели.
Пока хмель не проходил, он прильнув к жене, ворковал:
— Ты не кропи… не разливайся, тучка моя, что я малость выпил… червячка заморил. Всё те родственники! Не я ставил, не я платил. Не сердись, — все пойдет на лад.
Если ему никак не удавалось уговорить нахмурившуюся Монику, он пускался с нею в пляс.
Она упиралась, бранилась — муж все равно не слушал её, хватал ее в охапку, как сноп, и нес танцовать. Пересердившись, Моника улыбнется сквозь слезы на его выдумки и потом, бывало, все ему простит.
Жены деревенских пьяниц говорили ей:
— Радуйся, что у твоего такая повадка, только танцовать тебя заставляет. А мой, когда напьется, — сущий зверь! Года два назад как стукнул меня, до сих пор шрам остался.
«Не дай бог мне дожить до такого!» — думала Моника, глядя на искалеченных женщин.
Но чем беспросветней и тягостней становилась их жизнь, тем чаще Юрас заглядывал в корчму. Был бы только повод, — и он возвращался из местечка, распахнув тулуп, пошатываясь, неугомонно болтая и подшучивая. Оправдывался, что имел много дел с разными людьми.
Раз в воскресенье после рождества, когда Юрас обещал жене никуда не уходить, он все же не вытерпел — и отпросился в местечко. Дал слово, что не задержится и с заходом солнца будет дома.
Тревожное подозрение зародилось у Моники: он уже не может без водки, тянет его на эту мерзость! Но Юрас позволил ей обыскать все карманы, выворотив старый кошелек, и только, когда она убедилась, что выпить мужу не на что, она отпустила его.
В Сармантай Юрас пошел прямо к волостному правлению, где набралось много крестьян, зашедших погреться, узнать новости.
Уже в сенях правления, когда он отряхивал снег с шапки, кто-то взял его за локоть.
— Тарутис, иди-ка сюда, получи извещение, — позвал его староста, не окончив начатого разговора. — Хорошо, что мы встретились. На!
Юрас вытер поскорее руки о полы тулупа, взял желтую бумажку и, найдя в углу место присесть, хотел прочитать ее. Но его попросили встать, так как собирались запереть внутреннюю дверь. Увидев, что кто-то пьет из ведра, он почувствовал жажду, — с самого утра во рту стоял вкус прогорклого сала.
Вокруг говорили о беконе, читали газеты, плевали. В небольшой передней волостного правления было так накурено вонючим табаком, что в двух шагах нельзя было узнать человека. Юрас развернул бумажку.
«Согласно статье 1030 Кодекса гражданских дел, — в полголоса читал он слова, — начальник участка полиции Каунасского уезда… прожив. в Сармантай… объявляет, что 10 февраля 1930 года в деревне Клангяй во дворе гр. Юргиса Тарутиса будет произведена продажа… с публичных торгов… следующего движимого имущества: пегая корова 4 лет, чалый конь 6 лет»…
Подошел знакомый и о чем-то спросил Юраса. Тот ответил не сразу и невпопад:
— Во! завещание читаю… «корова и две овцы… — бормотал Юрас, — …для удовлетворения иска гр. Ярмалы Зигмаса в размере 110 литов и директора Кредитного банка Паулаускаса в размере 100 литов. С выше указанной общей суммы оценки перечисленного имущества имеют начаться торги. За справками относительно продаваемого имущества обращаться в канцелярию участка…».
Юрас дочитал, у него пересохло в горле.
— Посмотрим! — сам себе говорил доброволец. — Не одна еще собака подохнет, покамест меня сожрёт.
Старшина наклеивал на стенку какую-то афишу. Вокруг него толпились крестьяне.
Юрас через головы прочитал, что после богослужения в Народном доме состоится лекция доктора Денежника: «Как крестьянам бороться с экономическим кризисом».
— Что это за экономный доктор? — спросил Тарутиса какой-то низенький человек: — получше он нашего аптекаря?
— Ну, видишь ли — он свой карман здорово лечит, — ответил разъярённый доброволец.
— Хи-хи-хи! — засмеялся в кулачок маленький человечек, — так надо полагать, раз он Денежник, то может научит нас, как литы делать.
— Да мы и без его науки сами бы наделали, кабы нам хоть для образца этих литов дали. Давно мы их видели. Видишь ли — всадник[5] — взял и заехал в барский карман.
Человеку понравилась острая речь Тарутиса, и он тоже, сколько мог, сыпал остроты. Подошли односельчане.
— Что ты тут критикуешь, Тарутис? Разве не знаешь, что теперь нельзя касаться ни бекона, ни госпожи министерши? Пойдешь на лекцию?
Юрас махнул рукой.
— Что же это ты? Ведь он твоего направления, — левый, говорят.
— Левый-то он левый, потому что левой загребает… Только это совсем не мое направление.
— Теперь уж не твое? Что ты теперь говоришь! Ведь что завоевал, то и имеешь.
— Вот это верно ты сказал… — горько усмехнулся Юрас, показывая извещение о продаже его имущества с публичных торгов. — Вот, получил благодарность от самого министра, из дому меня выгоняют… Такая-то она — эта свободная и братская Литва!
Потолкавшись немного на базаре, наслушавшись надоевших разговоров о падении цен на сельскохозяйственные продукты, об учащающихся продажах крестьянского имущества с публичных торгов, он зашел на почту за газетой. Юрас уже хотел было итти домой.
Но бес, который никогда не дремлет, соблазнил его. Юрас заглянул в пивную, нет ли там попутчика в Клангяй. И этого было достаточно: присоединился он к кутилам, забыв даже о данном жене обещании.
Угостившись, доброволец отошел, язык его размягчился. Только поздним вечером собрался он домой. Ноги у него пускались в пляс, в глазах двоилось. Глубокий снег несколько раз ставил его на колени, и он журил сам себя:
— Пьяному везде постель. Ну, на ноги! Встань, Лазарь, встань из мертвых, бесстыдник!
Выбравшись из сугроба, он шагал дальше, расстегнув тулуп, не чувствуя мороза. Теперь и продажа с публичных торгов ему была не страшна:
— Не пропадем! Головы же не продадут! Тьфу! — И снова он повалился. Ему захотелось петь. Недолго думая, он затянул:
После первого же куплета он умолк, словно кто-то залепил ему горло снегом. Давно эти поля не слыхали песни, схороненной в груди горемык.
Издали Юрас узнал огонек родной избы. Войдя во двор, он отряхнулся от снега. Собака без лая подбежала к нему и обняла лапами его ногу. Держась за стену, он прильнул к окну и увидел на столе коптилку, миску, покрытую полотенцем, — вероятно, оставленный ему ужин.
Муж шёл и сразу бухнулся перед постелью, дыша запахом водки и холодом. Осыпал Монику поцелуями и ласками. Она не поддалась и оттолкнула его.
— Сердишься, заячья шубка? А я только самую малость пива глотнул. Друтулис американец угостил. У него, может, и денег одолжим. Не сердись! Пойдем спляшем польку, Моникуте!
— Убирайся вон, бесстыдник! Скоро ты на моей могиле плясать будешь!.. — и она заплакала. — Тут какая хочешь беда: можешь и заболеть и помереть, а ему и горя мало, он знай свое — выпить… Верно малыш говорит: «Бросим все и уйдем от него!..». У ребенка больше ума, чем у тебя… Постыдился бы!
Когда Юрас узнал, что жена заболела, с него мигом сошел хмель.
В казенном лесу начались работы. Там, где когда-то литовец пробирался ночью через лесные заломы, густые заросли, непроходимые лога, где он ловил зверя, где по ночам не смолкал волчий вой и крики филина, там теперь громко раздавались звуки пилы и топора.
Еще недавно, заглушая друг друга, подпирая ветвями свою седую старость, пробивались к небу буки, грабы, дубы, ели. Шумя согласно, они рассказывали сказку былых веков своим малым внукам, росшим между ними, — берёзкам, осинкам, ясеням. А теперь многим людям было жутко слышать треск падающего дуба. Для многих с лесом были связаны воспоминания юности и, казалось, что это их теперь выкорчевывают. И не всякий понимал и мог поведать другому это тяжелое угнетающее чувство.
Вот уж который месяц соседка Тарутисов Линкувене все тревожится, как бы ее Балтрамеюс не лишился рассудка. Ни за что не хотел он оставаться один в избе, днем и то запирал двери, по ночам не спал, бродил босой по избе. Увидев, что нищий или прохожий завернул к ним во двор, он скорее прятался. Везде ему чудятся убийцы.
— Знаю, знаю я, кого ты выслеживаешь, ты меня не обманешь! — отвечал он, грозя невидимому врагу.
— Кого же это, Балтрук, они выслеживают? — спрашивала жена, услышав, как муж рассуждает вслух.
— Ну, да! скажи только тебе, — сейчас же все им расскажешь! Баба, чего тут!
— Да кому я скажу, Балтрук?
Часто он тут же забывал, о чем только что говорил, и заводил речь совсем о другом. Ночью было достаточно малейшего шороха — и он уже на ногах. Прислушивался, прислушивался в тишине, потом шептал таинственно проснувшейся жене:
— Ты слышишь? Тук-тук-тук…
— Что это?
— Лес рубят. И пня не оставят. А что им сделали эти деревья?
— Да никто не рубит, Балтрук, — это ветер дверью хлопает.
Несколько раз соседка прибегала к Тарутисам и просила Юраса, чтобы зашел к ним вечером, посидел с больным, покурил. Ведь затвердил одно, что ему больше не жить, что его убить хотят, что его травят, все отняли; так что лучше, говорит, уж самому избу запалить. Стали прятать от него спички, веревки, ножи и бритву, глаз с него по очереди не спускали. Временами отходит, совсем будто здоровый, не жалуется ни на что, все уж думают: вот выздоровел, — да куда там! Чуть началась рубка леса, словно его родимый дом разоряют; как где-нибудь стукнет, брякнет, ему все кажется — лес рубят. А последнее время так с ним совсем не сговоришься. Этот спортивный праздник, говорит, только затем устраивают, чтобы его расстрелять. Раньше он был с ними в дружбе, а теперь он — Муссолини.
— Все от этих тягот непосильных, девонька, — утешала соседку Моника: — от забот и дурь всякая в голову лезет. Вот несколько лет назад, когда все в Бразилию тронулись, и со мной и с Юрасом такое было. Покой потеряли, места себе не находили, вот пропали — и все тут. Потом, девонька, и сынок у нас умер, и с молотка, вишь, продают, а ведь все вытерпели, все перенесли. Такая наша доля. Твой очень уж к сердцу все принимает, вроде меня.
Юрас заходил присмотреть за Балтрамеюсом. Несколько вечеров подряд он просидел у Линкуса и развлекал его веселыми рассказами. К Балтрамеюсу опять вернулось состояние разумного здорового человека, хотя тоска так его и не покидала.
Раз ночью он захотел проводить домой Юраса. Зима еще не кончилась, но оттепель уже предвещала близость весны.
— Вот, кажись, как широко. Иди, и конца, краю не видать. Вон, звездочки!.. А нет жизни! — заговорил Линкус.
— Как так нет?
— Сам видишь. Напрасно ты утешаешь меня, Юрас. Думаешь, я от блажи рассудка лишился… Не думал я, что доживу до таких дней, когда и соли мне не на что будет купить…
— Да полно, Балтрук! Вбил ты себе в голову, так тебе и кажется, что ты самый несчастный. А сколько людей под мостами ночуют, сколько в болезнях от голода и холода пропадают в эту минуту. Почитай газету — миллионы с голоду умирают. Нам с тобой еще хорошо, мы хоть какой-нибудь угол имеем…
И соседи откровенно поведали друг другу свои огорчения.
Давно они так не говорили.
— Был царь, потом немец, голодный год, войны разоряли, а разве не стерпели мы? Перенесем и эти крыжи-кризисы![6] Придет, Балтрук, и наше время…
— А мне не верится. Сколько могу припомнить, все хуже и хуже. Скажи, почему это так, что только копаешься в земле, да веревкой потуже живот стягиваешь. Вот взять хоть тебя: встаёшь ты до света и ночью при огне работаешь, а все увязаешь в нужде. Земли довольно, и рабочих рук хватает, а никому они не нужны. Кто же виноват, Юрас?
— Сами мы виноваты. Неправильно землю поделили. Нам разбили землю на участки, посадили нас голых — всяк за себя — и покинули на произвол судьбы. Разделили наши силы, разогнали, как стадо овец, а потом, как волки, и ну душить нас поодиночке. Не надо было нарезать полоски. Когда без тех межей, без вешек будем жить, рука об руку, душа в душу… одной коммуной, понимаешь, тогда — вот! А пока этак — один наверху сидит, а сотни внизу.
Линкус заметно поправился, рассеялись и его страхи. Где-нибудь в уголке целые дни плёл лапти, корзинку или вырезал ложки и все напевал одну и ту же песенку:
Однажды ненадолго совсем жена оставила Линкуса за резьбой уполовника, а когда вернулась, его уже не нашла. У порога были положены топор, чисто вытертые клумпы, коробка с золой, на ней газета, а на газете фотография ее брата. Она понять не могла, зачем так странно разложил Линкус эти вещи, хотя сердце сразу почуяло. Предугадывая беду, она обыскала дом, заглянула в колодец, побежала к соседям.
Никто не видел, как Балтрамеюс быстрыми шагами ушел по росчисти, где не осталось и следа от векового леса, одни жалкие пни. Он шагал, не зная где он, не понимая, кто его зовет.
На опушку выбежал заяц, молодой, проворный, прислушался, поставив уши, где лают собаки, и опять кинулся в глубь леса. И не понимает зверек, то ли он ослеп, то ли от весенних запахов у него закружилась голова — весь вдруг оцепенел.
Куда ни глянет — такая везде пустота, даже сердце щемит. Ни стволов, ни вершин лесных!..
Уже пустился он было назад, как вдруг что-то блеснуло у него над головой и мгновенно схватило его за горло. Шерсть у четвероногого стала дыбом от страха, — брякнулся он на землю, подпрыгнул, но металлическая петля, устроенная для него человеком, все крепче и крепче сжимала беднягу, пока солнце в небе не сделалось тусклым, малюсеньким и не упало, как снежинка, на землю.
Юрас проходил через двор. Издалека донеслось до его уха протяжно-печальное погребальное пение. Нестройные голоса плыли над пасмурными полями, то заглушаемые ветром, то снова звуча яснее, и можно было различить имена святых, долженствующих спасти умершего. Вскоре Юрас увидел, как на холм поднялась небольшая толпа. Лучи скользнули мгновенно меж туч, ярко осветили крышу гроба и снова погасли. Нависли густые, набухшие тучи. Певцы все взывали и взывали.
— И много же народу умирает! Каждый день по два, по три покойника провожают, — услышал Юрас, переступая порог своей избы.
— Ксендзам богатая жатва!..
В избе сидело несколько соседей. Пение доносилось и сюда. Соседи глядели в окна, чтобы рассмотреть, кто провожает покойника. Но туман не рассеивался, только с крыш падали звонкие капли и через щели в окнах струился теплый воздух. Клубы табачного дыма лезли в горло маленького Йонукаса, лежавшего на кровати. Ребенок кашлял хрипло, тяжело, как взрослый.
— Не во что ни одеться, ни обуться, и есть нечего — вот и умирают.
Юрас сел в стороне, будто чужой в своей избе. Потом встал, хотел найти жену: сказать ей, чтоб не кормила скотину, ведь все равно сегодня ее заберут: вернулся в избу, укутал кашляющего ребенка и сел подальше от людей.
— Давеча я в газете прочел: крестьянин — кровь страны, крестьянин — хлеб для всех, кормилец. Видно, хорошая кровь, думаю, коли вы ее всю высасываете… К чорту такую жизнь и такую власть!
— Все, что есть у тебя во дворе, — отдавай им даром, а что тебе в хозяйстве понадобится, за то горстями деньги неси, да еще и штаны снимай на придачу.
— Я только думаю: недолго эти господа собираются пановать, коли так грабят.
Слова односельчан задели Юраса за сердце. Они звучали сочувствием и ободрением ему. Сначала соседи разговаривали тихо, потом голоса их зазвучали громче, возбужденней. Все нападали на правительство, на бар, размахивая руками.
— Пойдем все с вилами и топорами, иначе нельзя!
— Не говори зря, Тамошюс, не пойдешь ты. Сжились мужики с бедою, как пес с цепью. На одной воде будешь перебиваться, а все будешь терпеть. И я, и ты — все мы только на словах сильны. Трусы мы, вот что!
— Может, и так… А куда денешься, Пранас, куда? К кому пойдешь? У кого найдешь защиту? Ведь житья нам нет!
Юрас сам не заметил, как тоже заговорил. В словах его прорвалась вся тоска, вся неудержимая ненависть, сдавившая грудь:
— Помню я, как мы дни и ночи с винтовками в руках по самую шею мокли в залитых водою окопах, как шли, уцепившись за повозки, чтобы не свалиться от голода… Потом нам сказали: вы здесь хозяева. Ваши дети и сами вы больше не будете рабами панов, вы отвоевали независимость.
В разгар этой беседы вбежала Моника:
— Кажется, едут!
Юрас подошел к окну. Мужики притихли, поднялись и тоже сгрудились у окна.
— Не знаю, что это со мною делается, прямо ноги отнялись, земли не чую, — жалобно причитала хозяйка, присев на кровать, потом на лавку, потом опять на кровать.
— Словно пес, то здесь хвостом, то там метешь! Этим не поможешь. Разбойники врываются в дом, а ты еще их стыдишься. Тьфу! — бранился муж.
Моника не могла усидеть на месте. При каждом несчастье, при каждой неудаче ее неудержимо тянуло прочь из дому, в деревню. Мужики один за другим вышли во двор. Повозка была уже недалеко, вот она свернула на деревенскую улицу. По тропинкам, громко разговаривая, шли еще соседи.
Поля были печальны и голы, опустошили их осенние ветры и непогоды. Туман давно рассеялся, и небо открыло свои сонные глаза, блиставшие глубокой синевой.
Юрас хотел было отпереть ворота подъезжающим, но снова запер их: чего стараться, пускай сами отворяют…
«Кто же будет покупателем, если полицейский начальник никого не привезет с собой?» — подумал Юрас и крикнул убегавшей в деревню Монике:
— Назад! Говорю тебе, вернись!
Она обернулась, сказала что-то и побежала дальше.
Тарутис беспокойно переходил от одной группы собравшихся односельчан к другой, словно его кто звал. Подойдя, спрашивал — что? и, поняв, что никто его не зовет, отходил. Соседи все шли и шли. Один пришел с длинной жердью, и собравшиеся встретили его шутками:
— На кого это ты с таким ослопом вышел? Не господ ли глушить собираешься?
Шутки были неуместны. Когда бричка приблизилась, собака кинулась с лаем. Узнав приехавших, она забилась под пол клуни.
Полицейский начальник спрыгнул с повозки, а вместе с ним вылез оттуда недавно приехавший в эти края шурин Ярмалы; он подыскивал себе именьице поблизости от родственников. Крестьяне встретили их неспокойными взглядами и тревожным говором.
— Хоть раз хозяина дома застаем, — издали заговорил полицейский.
— От таких гостей не укроешься!
— И в самом пекле нашли бы, говоришь. Так, так… А разве… разве и эти граждане тоже пришли брать участь в торгах? — спросил полицейский, хлопая перчатками по шинели и не смотря на Юраса. Потом, подмигнув и показав на шурина Ярмалы, он вполголоса сказал Тарутису, словно сообщая какую-то тайну.
— Это богач! От такого боле можешь получить, чем от еврейчика. Только держись!
Во дворе собралось уже много новоселов и их жен. Одни стояли опершись на изгородь, другие присели на камнях. Полицейский вытащил из портфеля лист бумаги и стал записывать желающих участвовать в торгах. Пока записался только приехавший с ним шурин Ярмалы.
— У нас имеется еще время, — сказал полицейский. — Пока покурим, запишется еще кто-нибудь. А как нет, то хозяина счастье, разве не правда?
— Какое же тут счастье, панок? Не сегодня — завтра из дому выгоните! — ответила за Юраса женщина с продолговатым лицом, глядя прямо в глаза полицейскому.
Тот все еще улыбался и, взглянув на женщину, еще более просиял:
— А, Стасюлене! Гляжу и не могу вспомнить, где это видел. Старая знакомая.
— И волк вспоминает, какую овцу задушил, — отрезала себе под нос женщина, но так, чтоб окружающие слышали. По двору прокатился ядреный смех.
Начальник сделал вид, что не расслышал, и с кислым лицом продолжал:
— Ну, вот хоть одну знакомую здесь имею. Может быть, и заступится, если круто придется?
— А пану везде уж так круто приходится?
— Красивую дочку имеешь, Стасюлене, — говорил начальник, подходя к кучке людей и не зная, как расположить их к себе.
— Дочку имею, да что из этого? С торгов ее не продадите!
Улыбка потускнела на лице начальника. Он покраснел, но все же старался улыбаться. Крестьяне поощряли и подбодряли Стасюлене.
Подошло еще несколько маклаков из дальних сел — зажиточные хуторяне. Все они прибыли участвовать в торгах. Начальник попросил Тарутиса показать свою скотину. Юрас вывел корову, потом овец. Он пытался привязать корову к изгороди.
— Коровушка, тпрусь, тпрусь…
Корова и не собиралась бежать, глядя на собравшихся добрыми, доверчивыми глазами.
Маклаки окружили корову, только шурин Ярмалы осматривал ее издали.
Начальник объявил оценку. Потом повторил ее. Цена была так низка, что крестьяне зашумели.
— Доедим последнее, а там с голоду подохнем! — громко сказала одна из баб. Однако жалостливость была здесь неуместна.
Покупатели щупали, тискали скотину со всех сторон. Начались споры, шум. В глазах у Юраса мелькали лица, платки, шапки…
— Сорок…
Тот же голос повторил это еще несколько раз.
Юрас словно ничего не видел перед собой. Он отвернулся, взгляд его остановился на полуголом сынишке. Мальчик, засунув в рот кулачок, поглядывал то на корову, то на отца.
— Йонук, сбегай к Линкусам, позови мать! — обратился он к мальчику и тотчас сам же подумал, что это лишнее.
— Сорок два! — услышал Тарутис и будто в первый раз увидел начальника, махающего перчатками.
Корову купил не шурин Ярмалы, как все ожидали, а эконом ксендза.
Дошла очередь до остальной скотины. Хозяин последний раз гладил её. За молодых назначили такую цену, словно продавали не животных, а их хвосты.
— Ого! Мне лавочник Бейшке давал вчера за одну щетину больше. Как не стыдно назначать такую цену!
Полицейский, все более горячась от оскорбительных речей и резких слов, вскочил было, но сдержался и спокойным, тихим голосом предупредил:
— Прошу не оскорблять! Мне приказано, понимаете!
Теперь уж в его словах не было того притворного простодушия, которое так резало уши крестьян. Он снова оглядел всех и, заметив, что мужики сразу затихли, заговорил опять весело, как ни в чем не бывало:
— Хозяин, так сколько бы вы хотели получить за коня? Откровенно, прямо, ну?
Юрас молчал. Цену вместо него назначили соседи, и повеселевший полицейский стал попрекать их, что это слишком дорого. За коня долго никто не набавлял цены, и самому полицейскому стало неловко продавать лошадь за бесценок. Он упорно повторял предложенную шурином Ярмалы цену.
— Глядите, как Тарутис держится! А мой-то… Еще пока корову продавали — ничего, а как взнуздали лошадь, чтоб увести — не выдержал. Жеребенок это кругом бегает, да ржет… ведь мать уводили!
Внезапный шум привлек внимание всех. Эконом ксендза бил себя рукою в грудь и запальчиво что-то выкрикивал.
Из толпы крестьян раздались голоса:
— Гоните вон эту поганую жабу!
— Заткни ему глотку!
— Успокойтесь, братцы!
Сама не своя прибежала с сынишкой взволнованная Моника, вышла вперед с мальчиком и, толкая его к полицейскому, повторяла:
— Попроси его, поплачь, может, он оставит. Поцелуй руку.
— Тьфу! Этого еще недоставало. Уходи скорей отсюда, а получишь так, что… — сдержал ее Юрас, и Моника, смутившись, окинув толпу растерянным взглядом, охватив голову руками, бросилась в избу.
Корове накинули на шею веревку и вывели со двора. Теленок выскочил из хлева и стал беспокойно бегать вокруг матери, которая начала бросаться в стороны. Конь тоже бегал по двору, словно его пчёлы жалили. Юрас, не отдавая себе отчета в том, что делает, старался оттащить теленка от коровы. Соседи, словно сконфузившись, смотрели на Тарутиса со стыдом… Каждый чувствовал, что не корову это, не животное из хлева уводят, а что-то близкое, дорогое вырывают с болью из сердца.
Когда участник торгов тащил животное через толпу, большинство не выдержало:
— Оставили бы это человеку… За такие-то деньги купить! Имели бы сердце!
Несколько мужиков стояли, прислонившись у ворот, и не торопились их открывать, дразня покупщика:
— А ну-ка оставляйте лучше, слышь?
— Пустите! — пробрался в толпу покупщик.
— Давай магарыч — тогда откроем. Вишь, захотел с приданым из нашего села улизнуть без выкупа, всухую!
— Видать, с ксендза за каждый хвост получаешь?..
Перед Юрасом, словно в бинокле, промелькнули лица собравшихся, покупщик, пеструшка-корова. Вдруг все это сжалось, отодвинулось на целый километр, потом опять приблизилось. Горло у него перехватило, кровь бросилась в голову, и он подбежал к корове, схватил ее за рога. Крепко упершись в землю, он вскрикнул:
— Не от-дам!
Больше Юрас ничего не сказал. Его голова склонилась, плечи дернулись, но он не плакал. Когда он опять поднял глаза, в них сверкали решимость и угроза.
Зашумели, заволновались крестьяне. Люди вдруг сомкнулись и плотно и густо, слившись в одну темную, непроницаемую стену.
— Иисусе! Стрелять будет! — кричала опрометью бежавшая в сторону дома женщина.
— Пусть! — ответили несколько голосов сразу. — Пусть попробует!
Кажется, что в Клангяй молодежь забыла про веселье. Которое уж лето там не было слышно ни хоровой жатвенной песни, ни хватающих за сердце звуков кларнета Якубаускаса. Почил музыкант на приходском кладбище.
Когда темнело ввечеру — здесь нависла такая глухая тишина, что даже филин не осмеливался вопить. Редко теперь зажигаются огоньки по избам, а если сверкнет где одиноко, как волчий глаз в ночи, то скоро и опять угасает.
Только на краю поля попрежнему стоял явор, искалеченный молнией, ободранный вихрями, словно староста вымершей деревни, и неизвестно, о чем размышлял.
Молодые, сильные, работящие парни и девки, в поисках сытного куска, разбрелись по городам, фабрикам, по чужим сторонам или же безвременно ушли в землю.
Повсюду по дворам разваливались пустые хлева, амбары, зарастали поля. Такое же зрелище открывалось и из окон Тарутиса.
Хворавшая зимой Моника по весне как будто поправилась, но после припадка она слегла и больше уж не переступала через порог своей избы. Долгое время ее внутренности терзали боли, словно пронзительные ветры пробрались в ветви бесплодного дерева. Во время болезни она, как заботливая хорошая хозяйка, сама себе заготовила могильные одеяния и приготовилась в дальний путь. Нельзя было ее успокоить. Нет, уж недолго она будет жить, не будет больше ходить по этим тропкам.
Когда Моника начала слабеть, таять, Юрас не отходил от ее кровати. Много часов провели они вдвоем, глядя друг на друга, держась за руки, как в дни ее первых родов.
— И почему это мне хочется сегодня креститься, Юрас… все подымается и подымается рука. Не дождусь уж я утра, — говорила она.
— Дождешься, Моникуте! Поживешь еще! Вместе в поле выйдем… — не знал муж, как ее утешить.
Это было на седьмой день после припадка: у Моники отнялась правая рука. Она уже не могла повернуться на другой бок и все плакала.
— Если уж меня так свернуло, лучше сегодня же умереть…
Последнюю ночь она все говорила: спрашивала, светает ли, настало ли утро, а когда пропели вторые петухи, и голос ее стал чуть слышен. Потом, совсем как тогда, во время родов, она испуганно позвала мужа, несколько раз мучительно вскрикнула, закрыла глаза и чуть слышным, но певучим голосом сказала:
— Жаворонки заливаются…
На пробудившихся полях щебетали птицы. Ночные тени сошли с ее лица, которое было теперь бело, как только что расколотое дерево. Она еще боролась, еще ловила воздух, желая что-то сказать и, побежденная, покорилась, с болезненной складкой на лбу.
Юрас наклонился поправить ее голову на подушке и вздрогнул: холод уже разливался по ее телу.
Мужа поразила эта простота смерти: она угасла на его руках.
Когда солнце взошло, умершая потемнела, ввалились щеки. Юрас взял ее руки, сложил на груди одну к другой — добрые работящие руки, столько испытавшие, так много натрудившиеся, ласкавшие его.
Юрас закопал ее там же, где покоились их дети, той самой лопатой, которой когда-то окопал первый межевой столб на барском поле… Между Моникой и детьми осталось и для Юраса свободное местечко в песке. Опять шли дни пахоты и летней страды, объятые глубокой печалью.
Юрасу казалось, что в конце концов у него отняли все самое дорогое.
Как его подстреленный пес, он со временем зализал свои раны, излечил их.
Прошел год. Холмы, ложбины и овраги горели яркими красками только что возвратившейся весны. Только там, где прошла холодная, пронизывающая зима, могло явиться такое чудо: невидимая рука украсила травами и цветами недавно насыпанные могилы.
Как-то весенним днем дошла до Клангяй весть, взволновавшая всех новоселов: вся Сувалкия от Немана до Пруссии клокочет и кипит. Крестьяне восстали против господской власти. На всех дорогах и большаках они выставили заставы, заняли волостные правления и собираются в отряды, чтобы итти на Каунас.
Тарутис, бросив все, помчался в местечко. В этот же день в Клангяй уже был свой стачечный комитет.
— Ни зерна хлеба, ни капли молока в город! — объявил Юрас. Доброволец был первым в этой новой борьбе за землю, за хлеб.
1935
РАССКАЗЫ
СУПЕРФОСФАТ
Перевод под ред. З. Шишовой
Пашни чернеют, выставив локти из последнего талого снега. Ветер, как смычком, пиликает по стеблям метлицы и разносит по полям печальную песню болота.
Небо хмурое, почки на деревьях еще не распустились, леса пустынны.
У самого края болота протянулась деревушка Сармантай. Растительность здесь скудная, лето не приносит урожая, кругом болота да болота… В мае зацветает метлица, мхи пестреют, ягоды усыпают можжевельник. Но рожь, яровые родятся здесь плохо.
Невдалеке от деревни день-деньской шумит панский лес. Так с дождиком, с причитаниями ветра, с цветением можжевельника бежит по болоту время.
Еще день-другой, и скользкие почки плакучей ольхи наполнят воздух запахами и, разодрав свои желтые губы, смоченные дождем, словно улыбаясь сквозь слезы, зашепчутся о весне.
Власть панских демократов разделила поместье Сармантай. Отрезали несколько гектаров и добровольцу Барткусу Юргису. Надел был в стороне от других сел, и в волости записали его под тем же названием, что и поместье. Вскоре рядом с Барткусом врылся в землю и сосед его — новосел.
Весь век свой промечтав о клочке собственной чёрной земли, Барткус стал владельцем гектаров. Но гектары эти гнули спину добровольца, высасывали из него здоровье. С болота временами подымался перегар гниющих стволов и листьев, ноги у Барткуса начинали ныть, удушье перехватывало глотку. По ночам, сев на койку, он с трудом ловил воздух, кашель раздирал ему горло.
А тут еще жена причитает над мужниными мучениями, над собственной горькой долей:
— Поскорей бы нам хоть как-нибудь из этой норы выбраться, конуру какую-нибудь слепить на зиму.
И у Барткуса в голове тоже заботы: зерно, долги, посевы, лес для постройки. Была у него старая кобыла. Скотина была уже не в силах разжевывать грубый корм, приходилось давать ей запаренную сечку. С трудом тащила она плуг и телегу. Думал Барткус продать ее живодеру и купить другую лошадь.
Утро. В закопченном оконце норы-землянки, как серебряная нить, блеснул длинный солнечный луч. И тотчас высунулась всклокоченная голова, а когда голова исчезла, вскинулась шершавая иссохшая рука.
— Дождь как будто утих… — сказал Барткус, обращаясь в глубину землянки. — Надо к Каупкусу зайти. Вместе как-нибудь мозгами пораскинем.
Сперва из норы показалась залатанная спина, а потом и весь человек. Он смахнул пыль с грязных колен, подвернул штаны, вытряхнул солому из клумп[7] и, постукивая ими, побрел по болоту, раскорячивая больные ноги. Добрел до другой такой же норы и юркнул внутрь.
В землянке сидел старик. Несколько пар детских глаз таращилось на початый каравай. Женщина, со слезящимися от дыма глазами, качала в корыте младенца. Мужчины выколотили трубки, набили их из кисета и, уставясь в земляной пол, завели разговор:
— Если такая погода до будущей недели продержится, надо будет в поле выходить.
— Кто его знает. А может, опять дождь зарядит, как в прошлом году.
Качавшая мальчика женщина отозвалась:
— Не дай, боже! Ой, ой… конец света тогда.
— Ну, может, разгуляется. Вот с хлебушком-то плохо… Ты не раздобыл ли уже? — обратился Барткус к соседу.
— Кто же мне даст! Вон последний каравай баба почала. Как дальше быть, сам не знаю. Придется не жравши потерпеть. Я бы и так, на одной водице, неделю протянул, да что вот с такими делать? — он указал на детей. — Есть ли, нету ли, а им подавай, и все тут!
— Хоть бы годик один выдался получше… Рожь хоть бы разок поднялась. Да уж какая это земля: будто и трудишься, и потом ее поливаешь… — говорила худая, надломленная тяжелым трудом и голодом женщина.
— Ты что теперь делаешь? Время у тебя есть? — выбивая о каблук трубку, спросил Барткус.
— А что?
— А то — сходили бы посмотреть, как там с этим самым суперфосфатом. Говорят — записаться можно. А может, уж и привезли его…
Сосед поглядел на жену. В глазах у нее уже не стояли слезы.
— Ну, что же, можно и сходить, — сказал он, подымаясь с квашни. — Где это мои онучи?
Женщина поднялась от корыта и вытащила из-под вязанки хвороста онучи. Пока старик обматывал оборами ноги, Барткус говорил:
— Осенью, может, кое-как расплатимся. Агроном у костела рассказывал, что от суперфосфата рожь стеной подымается. В Курляндии, на Пруссах и в других местах, дескать, давно уже люди им поля посыпают. Потому там и растет.
Молча они быстро вылезли друг за дружкой из землянки и, сутулясь, торопливо зашагали по болоту. Скоро позади них остались две дымящиеся кочки — их жилища.
Когда они взбирались на пригорок, у большака, Барткус тяжело дышал, задыхался и все останавливался, а сосед поджидал его.
— Не могу… Кабы работать не надо было, так еще туда-сюда… а теперь чуть быстрее пойдешь или потяжелее что понесешь — совсем плохо делается.
Вскоре они добрались до местечка, прошли его и оказались на самом конце Воробьиной улицы, у потребиловки. Зайдя в лавку, новоселы справились насчет суперфосфата.
— Сегодня должны были известить из Клайпеды, — отвечал продавец.
Собравшиеся в лавке мужики рассказывали друг другу, что и в газетах пишется про суперфосфат, уж больно хвалят его и всем советуют употреблять.
В сенях волостного правления и в потребиловке Варткус видел расклеенные по стенам картинки, на которых было нарисовано желтеющее ржаное поле, подымавшееся прямо в поднебесье. Золотую густую рожь косила машина — и все это были результаты применения суперфосфата. А на другой половине плаката был изображен участок обыкновенной, прибитой к земле ржи, которую косил один человек; так вот бывает без суперфосфата, — писали на плакате.
Поздно ночью возвратившись домой, Варткус рассказал жене все, что слышал. Он никак не мог решить, брать ему суперфосфат или нет. А ну, как трудно будет расплатиться, а ну, как такая уйма денег зря пропадет? Одного или двух мешков нехватит, даже трех на такое болото недостаточно. Если уж сеять, так надо больше брать.
— А почем он?
— Недешево. По двадцать пять. Говорят, из Швеции на кораблях привезут, а сюда на баржах доставят. В деревне Дубинскяй уже все записались. Подговаривал и меня Каупкус, а я говорю — с женой посоветуюсь, как она скажет. Деньги-то потратишь быстро, а как понадобятся, так их из собачьей глотки не вытащишь.
Женщина утерла платком слезящиеся от дыма глаза.
— Делай, как знаешь. Чего ты у меня спрашиваешь? Если Каупкус покупает и все берут — должно быть, этот суперфосфат на что-нибудь да годится. Купим, будь что будет. Еще ведь и с деньгами обещают обождать… Может, и из землянки будущей весной вылезем, хатенку сколотим…
— Говорят, что, как им унавозишь, очень хорошо всходы поднимаются. Вон у ксендза тоже ничего не росло, а как стал удобрять, ого! Хлеба такие выгнало, что проезжие не нарадуются! Прежде, бывало, про этот суперфосфат никто и не слыхал. Говорят, это все новая власть выдумала. Каупкус в газетах читал, будто власть эта за простых людей больше заступаться будет. В прошлое воскресенье после агронома городской какой-то речь держал, записывайтесь, мол, объединяйтесь — власть эта народу большое облегчение сделает, удобрения выпишет, лесу даст новосёлам. Ну, говорю я себе, власть за народ стоять будет! — взял и подписался.
Обсудив хорошенько все дела, Барткус с женой решили, что надо записаться на суперфосфат для ржаного поля.
Дни становились все светлее. Все больше птиц кричало на болоте. Они кружились над болотами, бродили и поднимали шум — серые кулики и чёрные аисты.
Далеко на Немане засвистел буксир. Тяжело пыхтя и посапывая, он приволок три баржи, груженные «зупером».
Со всей волости собрались крестьяне с подводами. С барж спустили лодки, доски, бросили якоря. Началась разгрузка суперфосфата.
Запачканные в золе его, оборванные крестьяне таскали мешки. За разгрузку в течение целого дня потребиловка сделала скидку покупателям.
Барткус явился без лошади, без телеги и вызвался таскать мешки: Каупкус, наваливая ему на спину «зупер», все уговаривал его:
— Одышка у тебя, здоровье неважное. Лучше лит-другой переплатить, только бы здоровым домой воротиться.
Первые мешки Барткус нес, даже не ощущая тяжести. Правда, у берега, где их грузили на возы, он, сбросив мешок, долго переводил дух, уцепившись за задок телеги, но минутку спустя уже тащил другой.
— Отойди в сторону, старик! Или живей тащись, чорт тебя подери, — подшучивали молодые парни, бегом бежавшие с мешками на плечах. Они таскали «зупер» всей гурьбой, словно играючи.
Напрягши все свои силы, чтобы повыше вскинуть центнеровый мешок, Барткус споткнулся. Мешок стал сползать набок, вильнул в воздухе и упал в воду.
На барже, где кто-то громко подсчитывал количество мешков, послышался смех.
Носильщики остановились. Двое-трое из них, не раздеваясь, полезли в воду. Хозяин баржи, говоривший с немецким акцентом, отдал команду как можно быстрее вытащить мешок.
Барткуса увели с берега двое крестьян. Он был бледен, глаза у него выкатились, синие жилы вздулись на лбу и на руках. Хватаясь за край мостков, тяжело дыша, он отхаркнулся и выплюнул кровавый сгусток.
— Лопнуло, видно…
— Что?
— Ничего, пройдет. Со мной много раз так случалось, когда, бывало, подыму тяжесть побольше, — успокаивал мужичок в подпоясанной веревкой сермяге, придерживая Барткуса за плечи.
Работа шла. До поздней ночи, тяжело пыхтя, таскали люди мешки.
В весеннюю холодную ночь по большакам и болотам Каупкус привез в самую болотную глушь умолкнувшего Барткуса. Голова его перекатывалась на мешке суперфосфата.
Барткус несколько дней пролежал, харкая кровью. По полям проходили дни, один другого краше. Небо, ясное днём и ночью, стояло над болотами, сосняком и целиной.
Барткус чувствовал, что пора вставать, что нельзя зря валяться в постели.
Тихим утром, когда на трясине раскрылись уже сероватые болотные цветы и где-то запела иволга, Барткус вышел в поле. С помощью жены притащил он на свою полосу мешки с удобрением.
Насыпал в фартук суперфосфата и зашагал по бороздам. Рожь взошла вкривь и вкось, прибитая к земле, пожелтевшая, редкая.
Спокоен был воздух, насыщенный кисловатым запахом земли. Панские леса уныло шумели. Барткус сыпал суперфосфат осторожно, стараясь не затоптать ни единого побега, ни одного листочка, чтобы удобрение досталось каждому кустику. А жена шла сзади и следила, чтобы муж не упал.
Едва только успел он разбросать последнюю горсть, как ему стало плохо, и он присел отдохнуть на краю поля.
— К дождю… Ох, как нужен ржице дождь, — произнес он, услышав иволгу. И, почувствовав еще большую слабость, прижался головой к влажной земле.
Жена начала рыдать:
— И что, что это с тобою? Бедняжка ты мой, Юргутис… положи ты голову мне на колени…
Он слег. Частые припадки, кашель с кровохарканием замучили его.
Но чуть ему становилось получше, он подзывал жену и слабым голосом говорил:
— Марюк, пойди обойди ржаное поле, погляди, как там дела…
— Ладно, Юргутис, ладно, не тревожься… я уж там побывала. Поле — как бархат… Скоро начнет колоситься.
Рожь подымалась темными кудрями. Зеленело, ходило под ветром, вырастало лесом стеблей огромное ржаное войско.
— Ну, как рожь? Был ночью дождик?.. Сильно ли зазеленела? Не полегла ли где?
— Нет, Юргис, нет…
— Ох, хорошо бы теперь дождичка. Теперь мелкий дождь как соль нужен, — говорил он.
Голубые небеса весенних дней сменились темным глубоким летним небом. Стебли подорожника, крапивы и поповника вместе с колокольчиками, которых никто не выпалывал, загородили оконце барткусовой землянки, несмело заглядывая внутрь.
В это время пришли первые бумаги из потребиловки с требованием погасить вексель на суперфосфат. Получив повестку, жена спрятала ее от больного.
Прошла неделя, другая. Прислали новую бумагу, угрожая продажей имущества с торгов, но и эту жена скрыла от мужниных глаз, чтобы он только не тревожился и выздоравливал поскорее.
Прошел месяц, и, так как Барткус не показывался в местечке, к нему приехал, на полицейской подводе, бухгалтер из потребиловки. Его сопровождал полицейский. Они постучали в землянку, перепугали жену, разволновали больного.
— Откуда же нам взять деньги… Сами видите — больной. Из земли деньги не выкопаешь!
Задыхающимся голосом Барткус умолял полицейского:
— Поглядите, рожь-то какая! Вырастет — все отдам. Будьте вы людьми.
Бухгалтер с полицейским вышли, но минутку спустя жена у оконца подняла крик:
— Смотрите, что они делают! Люди добрые, помогите, глядите, что они делают! Рожь топчут. Мерят поле ржаное. Ногами мерят.
Барткус через силу поднял голову с изголовья. Синие жилы выступили у него на лбу. Он схватил помело и в первый раз за три месяца спустил ноги с постели.
— По-го-ди… По-го-ди… Я им покажу… Пусть они только… — И руки у него дрожали больше обычного, дрожали и посиневшие губы…
Барткус не успел подойти к окну, не успела подбежать к нему жена, как вдруг он сгорбился и повалился на земляной пол, разрывая на груди толстую холщевую рубаху.
Ночью он уже не стонал, не кричал… Когда звезды всходили над болотом, он уснул с широко раскрытым ртом.
Лето выдалось на редкость погожее. Вяз, который долгое время качал высохшими ветвями над хлевом Барткуса, и тот покрылся почками, желтыми сережками цветов. Рябина с объеденной овцами корой, что досыхала у поля, — и та зацвела.
Гроб Барткуса провожали из дома соседи. Новосел Каупкус, сидя на передке телеги, понукал лошадь. Следом плелось несколько баб.
Утро было спокойное. С конца болота слышался звон косы. Мужики уже вышли на косовицу.
Когда гроб поравнялся с ржаным полем и шествие повернуло вдоль леса, поднялся ветер, зашевелилось, зарябило волнами желтое ржаное озеро; тяжелые медные колосья стучались в гроб.
Посреди пути, когда уже подъезжали к концу поля, послышался плач Барткене. Рыдала она то высоко, во весь голос, то словно закусив губу, падая ничком и обхватывая руками гроб.
— Оставил ты меня одну, сиротинку, оставил ты меня… Кто за меня заступится…
Когда телега своротила с середины дороги, три бабы затянули псалом. Барткене заплакала еще громче..
Но тут большой могучий панский лес, переградив путь погребальному шествию, зашумел, загомонил, заглушая своей могучей глоткой рыдания и псалмы.
1930
УТОПЛЕННИК
Перевела И. Фридайте
Письмоводитель Йонас Шатас, которого сотрудники по-приятельски прозвали «мусье Шато», выпятив декольтированную, густо поросшую черным волосом грудь, размашисто шагал вдоль реки. Правой рукой он придерживал локоть студентки Аделе Куосайте, а левой — кулечек с конфетами. Отдирая слипшиеся в ком конфеты, писарь угощал:
— Пожалуйста, берите еще! Да, знаете, я удивляюсь, как это вы обратили внимание на такой пустяк. Гм, пожалуйста, вот эту, шоколадную. Ведь Вас занимают Альма Матер[8] и романы, значит, наши провинциальные события для вас как бы и не существуют, проходят незамеченными.
— Почему Вы так плохо обо мне думаете? — спросила Аделе с кокетливым упреком, вскидывая на него маленькие живые глаза. Тонкими розовыми пальчиками она взяла конфету, которая мгновенно скрылась в ее детских сочных губках. — Я не только по балам хожу. Правда, у меня на первом месте занятия, но я слежу и за жизнью: никогда не пропускаю в газете того, что пишут о нашем крае. Видите, какая я патриотка!
Письмоводитель, глядя сверху на дубовый листок, вышитый на корпорантской шапочке студентки, почувствовал какую-то теплую, идущую от сердца струю и еще крепче прижал к своему боку локоть девушки.
«Чорт побери, — мелькнуло в голове чиновника, — прекрасная получилась бы из неё жена! Окончит университет, а я, самое позднее, годика через два буду начальником отдела. Свадебное путешествие в Париж!» Шатас до того размечтался, что даже увидел свой будущий домашний очаг: уютная, светлая квартирка, двери распахнуты во все комнаты, Аделе сидит за пианино и играет «Ночи Андалузии», а сам он набивает табаком гильзы.
Это приятное видение покинуло его только тогда, когда Аделе, зашуршав сумочкой, вынула оттуда носовой платок и вытерла липкие от конфет пальцы. Аромат надушенного платочка покорил письмоводителя и целиком заполнил его сердце образом Аделе.
— Я и не думала, что вы, господин Шатас, такой замечательный спортсмен.
Наконец-то письмоводителю представился случай поговорить о самом себе. Он давно ждал возвращения Аделе на каникулы, давно мечтал о знакомстве с ней и интересовался тем, какое впечатление произведут на нее его благородные подвиги. Теперь ему показалось даже, что утопающего он спасал только для того, чтобы об этом услышала Аделе.
— Э, пустяки… — ответил письмоводитель, скромно улыбнувшись. — Не понимаю, с чего эти газеты так… Репортер просил даже у меня фотографию, но я, знаете ли, не дал. К чему этот шум? Ну, спас, и спас, это долг каждого из нас. — Шатас запнулся, испугавшись, что чрезмерная скромность может ослабить впечатление. — А все-таки довольно интересные переживания! — поправился он немедленно. — Когда я вытаскивал аптекаря, я думал, что уж мне конец пришел. Знаете, — письмоводитель отпустил локоть студентки, картинно жестикулируя свободной рукой. — Подплываю я к нему стилем кроль, остается мне до него еще какой-нибудь метр, и вдруг он — хлюп, идет ко дну! Что тут делать? Я набрал побольше воздуху и тоже нырнул. Ищу — нигде его нет. Выплыву наверх, глотну воздуху и снова ныряю. В конце концов нахожу его, хватаю за волосы, и вдруг он как вцепится мне в горло!..
— Ой! — Аделе остановилась. В глазах ее испуг. — Неужели правда?
— Да. Но я во-время успел изо всех сил нанести ему удар кулаком по голове — он немедленно отпустил меня.
На этот раз Аделе промолчала, и Шатасу показалось, что ее смутила его жестокость.
— Ничего не поделаешь. Существует правило, которым руководствуются все спасающие: прежде всего хорошенько оглушить утопающего и тогда спокойно тащи его из воды.
Студентка и письмоводитель спустились к реке. Вынырнув из лозняка, мимо них проплыл на байдарке молодой, незнакомый Аделе человек. Его мускулистые руки играючи поворачивали весло, ноги упирались в другое сиденье, а голое, покрытое бронзовым загаром тело легко, лениво кренилось набок. Мужчина окликнул:
— Бонжур, мусье Шато!
Письмоводитель помахал рукой, слегка покраснев, и, желая избежать расспросов по поводу этого «мусье Шато», продолжал:
— Обязательно следует оглушить утопающего…
Студентка, казалось, не слушала его. Задумчивым взглядом она провожала далеко уже уплывшую байдарку. Несколько раз она даже всплеснула руками: какое счастье иметь такую лодку! Потом она носком туфли начертила на песке круг, пробежала несколько шагов, остановилась, будто хотела войти в воду, но глаза ее украдкой следили за сверкающим вдали веслом. С лугов за рекою донеслась песня, и глаза Аделе стали печальными.
— Кто это был? — спросила она. — Я совсем его не знаю.
Письмоводитель, которого душила ревность, неразборчиво пробормотал фамилию нового канцеляриста и попытался снова взять Аделе за локоть, но она мягко уклонилась. Униженный и сердитый, он вырвал плоский камешек и швырнул его в воду. Подпрыгнув несколько раз на поверхности воды, камешек, плеснув, описал дугу. Письмоводитель выпрямился и взглянул на Аделе. Она шагала по узкой песчаной полосе, устремив взор на быстро смываемые водой следы собственных туфелек. Шатас догнал ее и сказал:
— Знаете, сейчас ночью в кустах соловьев — тысячи. Спать просто нельзя…
Подходя к густо заросшей ивняком излучине реки, они услышали странный крик. Шатас слегка поднял голову: в каких-нибудь тридцати шагах от них, в самом омуте беспомощно барахтался человек. Из воды высовывались то его ноги, то голова, и купающийся время от времени испускал такие вопли, что трудно было понять, кричит ли он от испуга, или от удовольствия. Шатаса охватило беспокойство. По лысой, высовывающейся из воды голове он узнал своего начальника — инспектора Матиошайтиса. Аделе схватила письмоводителя за руку.
— О боже мой, он тонет, — только и могла пролепетать она, вся дрожа от страха.
Мусье Шато не долго думал, хватаясь то за рукава, то за ворот, в мгновение ока вытряхнулся из одежды. В одних подштанниках, он, как загнанный олень, бросился к реке. Инспектор все еще барахтался, пуская пузыри. Всплывая до пояса, он тотчас внезапно шел ко дну. Теперь из воды виднелась одна его пятка. Не успел он на этот раз показаться над водой, как подплывший письмоводитель нанес ему сильный удар по голове. Студентка услышала душераздирающий вопль:
— А-ва-ва!
Утопающий снова всплыл на поверхность, перевернулся навзничь и двинул Шатасу ногой в лицо.
На берегу уже стояло несколько человек. Они вылезли из ивняка, где грелись на солнце.
— Прочь! — отчаянно закричал инспектор, стремительно поворачивая к берегу. — Не смей!
Подплыв к берегу, забыв прикрыть перед женщиной свою наготу, инспектор, тяжело дыша, плачущим голосом произнес:
— Господа, эт-т-то сумасшедший какой-то! Прошу вызвать полицию! Скорее!
Письмоводитель и не помышлял о бегстве. Вылезши из воды, поводя одной рукой по прилипшим к телу подштанникам, а другой шевеля в воздухе, он что-то пытался объяснить.
— Господа, да слыханное ли это дело? Подплывает этот хулиган к мирно купающемуся человеку и наносит ему удар кулаком. Прошу вас быть свидетелями. Прошу задержать его. Я не могу, господа, не могу…
— Господин инспектор, но мне показалось, что вы тонете… — дрожа всем телом, потеряв все свое достоинство, отозвался письмоводитель. — Я хотел сперва оглушить, а потом…
— Хулиган! Мужлан! Он еще осмеливается оправдываться. Слышите, господа, этот негодяй, оказывается, спасал меня! В то время, как я мирно купался… — Инспектор воздел руки к небу. — Господи, какое счастье, что это случилось недалеко от берега. А не то — долго ли до беды?
Инспектор подскочил к письмоводителю, поднес к его носу сжатые кулаки и внезапно расплакался.
Через несколько дней мусье Шато был уволен со службы, а позднее и привлечен к суду, как покушавшийся на жизнь своего начальника.
1937
ДЬЕВУЛИС[9]
Перевод под ред. З. Шишовой
Уныло воет пронизывающий ветер. Широкая холодная река плещется о штабеля темных бревен. Вздыбившись острым гребнем, подкатывает освещенная луной волна, шипя ударяется в борт лодки и со вздохом опадает. Чуть подальше, за бревнами и опрокинутыми, валяющимися, как трупы, лодками, неровным рядом мигают фонари местечка.
В маленькой будке паромщика, друг против друга, на чурбаке сидят двое мужчин. Свет коптилки мечется по их продолговатым лицам. Один из сидящих, широколобый, еще молодой парень — паромщик Симанас, подымает зажатую в кулаке бутылку, взглядом измеряет ее содержимое и переворачивает вверх дном. Пьет он долго, его вздрагивающий кадык отсчитывает глотки. Покончив со своей долей, он отряхивается, утирает подбородок рукавом и протягивает бутылку, приятелю, лицо которого тонет в темноте. Приятель в полушубке, в сплющенной, как блин, шапочке. Он ведет рассказ негромко, почти шопотом. Выпив, паромщик закусывает. В ответ на какое-то замечание гостя он перестает жевать и весело хохочет:
— Эх, чтобы тебя!
Гость паромщика — уже не молодой, маленький, невзрачный на вид человечек, которого по всей округе прозвали Дьевулисом. Живет он бобылем, тяжелым трудом зарабатывая себе на пропитание.
Давным-давно, еще до войны с кайзером, граф нечаянным выстрелом на охоте вогнал парню горсть дроби в левое плечо. Раненого граф повез лечить в Каунас. Парень пролежал там месяца два в белом каменном доме под присмотром докторов. В первый раз ему довелось поспать на чистой постели, и дни, проведенные в палате, где пахло лекарствами, прогулки по больничному двору остались для него самой счастливой порой жизни. Во всех его рассказах слышалась жалоба, что ему так недолго пришлось прожить в больнице, где его кормили из тарелок, поили душистым чаем и от милосердных сестриц, таких беленьких, чистеньких, как святые, тоже пахло чаем.
В округе люди сотни раз слышали один и тот же рассказ Дьевулиса о том, как доктора вытаскивали у него из плеча дробинки, как в соседней комнате помер богач-фабрикант, а потом из этого фабриканта доктора вынули все кишки, насовали туда ваты, добавили корицы, чтобы тело не испортилось, и, старательно уложив в серебряный гроб, увезли в Петербург. В то утро во всех церквах звонили колокола, и сто попов провожали богача на станцию, где гроб поставили в вагон.
Постоянно рассказывая одни и те же больничные истории, Дьевулис каждый раз приукрашивал их тем или иным словечком, той или иной выдумкой и в конце концов уже и сам не знал, так ли это было на самом деле, или все это только им придумано.
Россказни Дьевулиса никого не задевали, он никого не обижал, и поэтому никто не решался уличить его во лжи. Если же и случалось это — он немедленно замолкал и незаметно исчезал.
Паромщик, у которого теперь сидит и угощается Дьевулис, удовлетворенно хихикает и с жадностью ловит каждое слово гостя.
— А, чтоб тебя! — хватается паромщик подмышки. — А с барынями ты кутил? Была у тебя, должно быть, какая-нибудь этакая, в шелках, а?..
Рассказчик чуть взмахивает сжатой в кулак рукой, поворачивается в сторону, и в полосу света попадает его острый нос:
— Приглянулся я одной докторше. Красоты она была неописуемой. Беленькая, чистенькая, на щеках ямочки. Куда ни пойдет, смотришь — уже возле моей кровати. То подушку мне поправит, то одеялом меня укроет, то руку мне ко лбу приложит и держит. Смотрит на меня, бывало, и смотрит. «Дьевулис, — говорила она мне, — ты скоро выздоровеешь». — «Спасибо, — отвечаю я ей. — За то, что здоровым домой вернусь, до гроба вас помнить буду». — «А за что?» — спрашивает она меня и усмехается. Так приятно она смеялась, будто в горле у нее колокольчик костельный: дзинь-дзинь-дзинь. Погладит она мне волосы, ласково так, хорошо. Вишь, как у нас это дело оборачивалось. Она меня и чаем, и ягодами, и пряниками, и каждый раз из собственных рук. А я, видишь, уж плеча того и не чувствую, только поправляюсь, разносит меня от пирогов сдобных. Раз принесла мне докторша зеркало; глянул я и себя не узнаю — гладкий, румяный от этой панской еды, настоящий офицер. Когда вылечился я и собрался уже к своему пану ехать, докторша эта меня к себе позвала и говорит: «Дьевулис, вижу я, что ты человек честный, я к тебе хорошо присмотрелась». Говорит она это и все мне в глаза заглядывает. «Был у меня муж, — говорит, — полковник. Служил он на Кавказе, заболел там и помер. Уж второй год я вдовею. И только я тебя увидела, прямо перепугалась: вы с моим покойным мужем, как две капли воды, похожи. Если хочешь жениться на мне, я тебя так буду любить — прямо не знаю. Уж чего тебе больше желать: дорогим вином, — говорит, — буду руки тебе мыть, на пуховые перины положу и шоколадом кормить буду». Рассказывает, а сама меня гладить стала, так ко мне и льнет. До того ласковая, что и не расскажешь! А я тогда молодой, глупый был: ничего я ей не пообещал, жду, что дальше будет. Привела она меня к себе в дом, а там — красота, как в костеле! Я в жизни своей столько добра не видал! У кровати — волк, пасть разинул, глаза горят, а на каждом окне часы стоят. И перец, и кофе она на мельнице мелет, а постели какие — с огнем блохи не найдешь! Побыл я у ней несколько дней, и захотелось мне щей. Вот и говорю я докторше: «Хоть и мила ты моему сердцу, а пусти ты меня к моему пану. Я свою одежду, вещи соберу, а как вернусь, мы с тобой как муж с женой будем». Ушел я от нее к пану, а там и застрял: то навоз возить надо, то косовица подошла. А я себе думаю: «Если уж я в таком виде ученой барыне приглянулся, то в скрипучих сапогах еще пуще понравлюсь». Вот и заказал я себе сапоги со скрипом, как у пана Корзона. Сшили мне их перед самым рождеством божьей матери, обулся я — а сапоги не скрипят. Чего только сапожник не делал — и керосином их поливал, и под стельку бересту подкладывал — не скрипят, да и только. А я все на своем стою: не хочу без сапог со скрипом к венцу итти.
Забрал я сапоги у этого сапожника, сел на коня и помчался в Славикай, к другому мастеру. Велел перешить. Как только сапоги готовы были, обулся я, день походил, а назавтра они опять не скрипят. А я уж такой уродился: если упрусь — ты мне хоть иголки под ногти загоняй, а я все равно по-своему сделаю. Вот я и думаю: паны-то ведь не чортовым салом башмаки свои мажут, чтобы они скрипели. Уж и перешивали сапожники эти сапоги, и подошвы-то у них отрывали, и так их поправили, что они на ноги не лезут. Так весь мой заработок прахом и пошел. Пока опять сапоги кое-как перешили, поздняя осень подошла. И все ж таки я в Каунас к докторше в сапогах со скрипом поехал! Только ее уж там не было: не дождалась она меня, в другие края укатила. Перед отъездом, говорят, очень плакала и все приговаривала: «Дьевулис, Дьевулис, и зачем ты меня оставил». А люди фамилии моей не знали и думали, что с ней какая-то беда приключилась и она бога на помощь призывает…
Рассказчик умолкает. Паромщик оживляется. Его пьяное лицо расплывается в улыбке:
— Говоришь, красивая была? В шелках?
— Да уж не без этого! Хорошо я пожил. Такого и в Америке не видал.
— В Америке? — удивленно спрашивает Симанас. — А когда же ты там побывал?
— А как же, — отзывается Дьевулис, — Корзон меня в Америку посылал за лекарством, когда он кишками хворал. Три месяца я плыл по морям-океанам. Только погода тамошняя мне не понравилась. Солнце, понимаешь, там с запада восходит, в полдень постоит на одном месте, а потом — на восток и заходит. Когда мы из Америки плыли, так остановились у одного острова дрова грузить. Вот уж где житье-то: кругом одни сады и сады… Все живут, как кому угодно. Одежи им не надобно. Так тепло, что все нагишом ходят…
— И не стыдно им! Эх, чтоб их!
— Им стыдно, когда они одетого видят. У них там знать не знают, что такое забота. У них только и делов, что петь да яблочки рвать. А больше всего они смеются, когда человек помирает. Идут за гробом и пляшут.
— Пляшут? А с чего это? — не может утерпеть паромщик, пугливо взглядывая на гостя, и всей ладонью проводит по губам.
— А как же! Окончились твои заботы, уснул ты — и ладно. А когда ребенок рождается, плачут они, что еще одной душе придется мучиться. Жалко им младенца-то.
— Как же это так? — вскидывается паромщик. — То говорил, что там никаких бед не знают, а то вдруг…
— Какие там у них беды! Муха укусит, у них и это беда. Для нашего человека их беда — смехота одна!
Долго сидит Дьевулис и не может придумать, что бы еще рассказать про чудесный, счастливый рай, и вдруг заканчивает:
— Там люди на деревьях живут, на ветках — гнезда свивают.
Симанас ничего не отвечает. Он о чем-то с трудом раздумывает, потирая подбородок. Наняли его сюда на реку за гроши. Днем и ночью он мучается, в воде мокнет. Хорошо бы хоть на минутку попасть в тот край, где не надо страдать от голода, где кругом одни счастливые лица!
Сквозь шум ветра из-за реки доносится крик. Симанас подымается. Опять кого-то принесла нелегкая! А тут так хорошо сидеть с Дьевулисом, слушать его рассказы. Но Дьевулис поднимается, разглаживает полы куртки: он собирается уходить.
— Куда ты? — словно пробудившись от сна, спрашивает паромщик. — Ты бы обождал, пока я перевезу… Слышишь, зовут. Перевезу как, мы с тобой и побеседуем.
— Надо итти, — отвечает Дьевулис и шагает за порог.
Паромщик поднимается, а вместе с ним поднимается его тень. Пошатываясь, подходят они к гостю, Симанас берёт его за отвороты куртки и тащит обратно в будку.
— Не пущу! — и Симанас изо всей силы встряхивает Дьевулиса. — Ты мне тут со своей докторшей голову не морочь. Ну и горазд ты врать! Только далеко тебе до барынь в шелках! Признался бы лучше, что врешь, а то трещишь тут зря. Вот что я тебе скажу!
Дьевулис отдувается, однако ничего не отвечает. Уже пьяный, паромщик обнимает Дьевулиса:
— Хоть и врешь ты, провались ты в болото!.. Знаю, что врешь, а слушать тебя все-таки сладко! Сладко!
Оба валятся в угол. Коптилка тухнет от толчка. Дьевулис, на которого налег здоровый паромщик, просится:
— Пусти, мне домой пора!.. Пу-усти!
Минуту спустя в будке паромщика все умолкает, и сквозь завывание ветра слышен голос с того берега:
— Пе-ре-воз!..
1937
МАЛЕНЬКИЙ И БОЛЬШОЙ
Перевод под ред. З. Шишовой
На веранде, в широком плетеном кресле, завернувшись в шелковый, вышитый цветами шлафрок, женщина средних лет читает роман. Иногда ее небольшой носик вздрагивает, начавшие намечаться на лице морщины собираются под глазами, и тогда она, достав из-за обшлага носовой платочек, тщательно утирает слезы. У ее ног, обутых в розовые ночные туфли, лежит большой пойнтер Квинтет с пятнистой головой и обвисшими мясистыми губами. Пес влюбленными глазами следит за своей госпожой.
Навалившись на стол, за шашечной доской сидят Антанас Дуда, преподаватель музыки, с таким же, как и у Квинтета, желтовато-серым пятнистым затылком, и его сын гимназист, тоже Антанас.
Картонная шашечница от долгого и частого употребления уже истерлась. На некоторых квадратах вместо шашек лежат оловянные с литовскими гербами пуговицы от старого сюртука начальника полицейского участка. Отец и сын играют быстро, с азартом. Только что успев начать партию, они уже стараются разменяться, чтобы поставить вместо неприятных для глаз пуговиц настоящие шашки.
— Ты их там у себя за пазухой не держи. Сбил и клади куда нужно… — замечает сыну большой Антанас и минутку спустя добавляет: — Чуть не доглядишь, он опять потихоньку поставит… Давай-ка сюда!
Маленький Антанас поднимает на большого заплаканные глаза и хочет что-то сказать, но отец сердито собирает лежащие на столе белые кружочки и с шумом высыпает их в деревянную коробку. Сбоку на коробке написано: «Майкефер» и нарисован большой усатый майский жук.
— Твой ход, сударь!
Сын, закусив палец, некоторое время глядит на доску, потом решительно приподнимает свою шашку и, перескакивая через вражеские кружочки, касаясь пустых квадратов, тоненьким унылым голосом считает:
— Раз, два, три…
Поставив на место свою шашку, он свободной рукой снимает сбитые кружочки.
— Погоди, — сурово глядя поверх очков, останавливает его отец. — Откуда три? Какие там три? А ну-ка, ставь обратно!
— A-а вот… — повторяет маленький свой ход, но не выпускает из рук сбитых шашек.
— Поставь, говорю! — отец сильно ударяет по отставленному кулачку, и шашки с шумом рассыпаются по полу.
— Тони! — укоризненно отзывается женщина, оторвав от романа полные слез глаза, и долго-долго смотрит на мужа. Собака Квинтет также долго не сводит глаз с хозяина. Но большой Антанас даже и не думает оборачиваться в ту сторону, где его ждут две пары глаз. Он только поводит плечами, как будто желая освободить глубоко ушедшую в них голову, и поверх очков ест взглядом начавшего заикаться сына.
— Только не догляди, — сейчас же надует. Вот еще растет жулик!..
Антанас вдруг закрывает лицо руками, словно защищаясь от удара, и начинает всхлипывать.
— Тони, — подает женщина голос уже громче и построже. Она даже отрывает от скамеечки ноги, и кажется — вот-вот, внезапно, исподтишка нападет на мужа, а от нее не отстанет и Квинтет. Пес также приподнимается. — Как тебе не стыдно! Неужели ты не можешь найти себе другое занятие? Оставь ребенка в покое.
И тут же — ласковым тоном:
— Поди ко мне, Антанелис…
— Ты чего меня «тонькаешь»? — полуобернувшись к жене, отзывается большой Антанас. — Уж нельзя такому сморчку и правду сказать? Уж и поучить его нельзя? Не бойся, зря его ругать не стану.
Немного переждав, отец встает и, никак не реагируя на женины вздохи, собирает разбросанные шашки и возвращается к столу:
— Довольно, хватит! Поворчал — и кончено. Твой ход!
Проходит еще минутка. Большой подгоняет сына, а маленький долго трет глаза ладонями, потом вытирает их платком, сморкается, шмыгая носом, и, все еще не выпуская платка, не глядя на отца, делает ход. Отец, желая успокоить партнера, снисходительным, хотя и озабоченным голосом, говорит:
— Ход не шляхетский… Не шля-хет-ский. Гм-гм… совсем… не шляхетский….
Большой Антанас снова взмахивает в воздухе рукой, как будто ловит муху, потом хватается за одну-другую шашку, но внезапно делает ход совсем с другой стороны. Маленький Антанас, прикусив нижнюю губу, даже сморщив лоб, прорывается сквозь редеющее отцовское войско и быстро, прямым путем проходит в дамки. Большой так же быстро принимается защищать свою фаворитку, напевая:
Сын, добравшись своей шашкой до линии дамок, отнимает у большого Антанаса последнюю надежду и, с шумом бросая в коробку кружочки, говорит:
— Так!
Отец снова смотрит поверх очков на сына, сердито провожая каждое его движение, но, сдерживая себя, отрезает:
— Так-так-так! Велика важность! Ай-ай-ай! На; бей и эту! A-а, руки коротки, сударь! Руки коротки. У нашего барина руки коротки… А может, эту собьешь?
Большой Антанас одну из своих шашек проводит в дамки и, потирая руки, откинувшись на спинку стула, весело предлагает:
— В ничью, сударь?
— А вот шабью! — решительно отвечает Антанелис, шепелявя от волнения, и его решимость биться до конца подтверждает троекратное шмыганье носом.
— Хорошо, — вдруг оживляется большой, — шбей, сударь, только шбей… Умоляю, сударь, вы только как-нибудь будьте добры шбить…
Сын начинает обстреливать со всех сторон единственную отцовскую дамку, которая мечется с одного конца доски на другой.
— Шбили? А если мы тут проскользнем, сударь? Ах, и вы тут?.. И вы сюда соблаговолили, многоуважаемый? А если мы сюда?.. гм… Ваша комбинейшен действительно страшная! Уй-уй-уй, какая страшная!
Маленький, не отзываясь, строит западню за западней. Преподаватель музыки, не сходя с центральной линии, держится героически. Но вот он примолкает и, словно мышь, на которую напала кошка, бросается то сюда, то туда, и в конце концов ему волей-неволей приходится бить подставленную шашку и отдавать свою.
Челюсть у большого Антанаса дрогнула: еще немного — и он окончательно выйдет из себя. Маленькому Антанасу хочется встать, убежать куда-нибудь в сад, на двор, но отец, посапывая, снова расставляет шашки, и начинается реванш. Маленький хорошо знает, что его ожидает, если он выиграет несколько партий подряд. Однако проиграть большому еще страшнее, тогда начинаются издевательства, хихиканье, взъерошивание волос.
— Э, сударь, капутскин? Немного плоховато, пришел козел рогатый?.. Ага, получил? Не ной, не ной только, все равно музыкантом не будешь.
Если Антанелис держится крепко, отец подкапывается под него с другого конца:
— А-а-а! Уже, уже губа дрожит? Реветь начинаете? Ну, как же не разреветься, — такое имение потерял! — Это длится до тех пор, пока не прибегает из соседней комнаты или не подымается со своего кресла жена большого и мать маленького. За ней показывается Квинтет. Тогда Антанелис действительно начинает плакать.
Дело доходит до реванша. Медленно, остерегаясь неожиданностей, противники окружают друг друга. Вот на лбу у большого Антанаса блеснули уже капли пота. Три его шашки могли бы еще сопротивляться, но они заперты. Большой еще ниже нагибается к доске и долго думает, шевеля черными бровями. Антанелису кажется, что и жук, нарисованный на коробке, начинает двигать усами.
Вдруг отец, подняв руку, грозит указательным пальцем, словно вынырнувшим из кулака, перед самым носом Антанелиса. Вслед за молнией гремит гром:
— Ты только тут мне… не издевайся!
Антанелис и не думает издеваться. Пока не поздно, он пытается встать из-за стола.
— Ты куда это, сударь? В футбол играть? Ботинки бить? А уроки ты сделал? Посиди-ка!
Плетеное кресло трещит.
— Тони!
— Сколько будет пятью пять? Ну? Да не бормочи мне тут, отвечай как следует.
— Тони, оставишь ты его в покое?! — говорит мать, роняя на колени роман. — Фу, и это еще называется педагог!
— Педагог! Педагог! Знай свой чепец — и делу конец. Книжка у тебя под носом, ты и читай. Не учи меня, пожалуйста, как с ним обращаться. Ну, пятью пять!
Антанелис молчит. Молчит потому, что таблицу умножения он заучил еще в начальном училище, и теперь ему так же неудобно отвечать на такие пустяковые вопросы, как неудобно было бы проехаться по улице на деревянной лошадке. Может быть, поняв причину этих издевательств, маленький встряхивается и в первый раз громко, с плачем протестует:
— Папа проиграл, вот потому и сердится…
— Что-о-о? — во весь рост поднимается большой Антанас. — Это ты кому так? Отцу?! В глаза, в глаза уже дерзит. Ну, если так, то — марш!
Большой Антанас, словно крепкими клещами, хватает маленького за ухо и тащит по веранде. Грудь матери Антанелиса и жены большого Антанаса ходит ходуном, глаза мечут искры.
— Тони! — кричит она и топает мягкой туфлей о пол. Дрожат цветы в вазонах, Квинтет встает и ждет приказаний своей госпожи.
— Становись на колени! — кричит большой, не обращая внимания на женино предупреждение. Антанелису даже не приходится становиться на колени самому, — отец сильным рывком заставляет его присесть, пригрозив вдобавок: — Стой тут, пока я не вернусь.
Потом хлопает одна дверь, другая, мяукает кошка, которой хозяин прищемил хвост: большой уходит погулять.
Снова трещит плетеное кресло, и мягкими, осторожными шагами подходит мать Антанелиса. Она утирает маленькому слезы, поднимает с пола и уводит к себе в комнату.
Антанелис получает шоколад. Он прижимается головой к матери, и та нежно гладит его по волосам. Тут же и Квинтет, который отгоняет мух, громко лязгая зубами. Маленький успокаивается. Смочив палец слезами, он начинает рисовать на обоях птичек.
Антанелису кажется, что он сидит в классе, что все дети превращаются в шашки, он сбивает учителя географии и сбрасывает его в большой ящик.
— Дамка! — кричит кто-то над самым его ухом. Антанелис вздрагивает, шоколад падает на пол, Квинтет поворачивает пятнистую голову, обнюхивает шоколад, но вскоре опять закрывает глаза.
КОЛОДЕЦ
Перевел А. Баужа
После обеда небо заволокло тучами. Ветер стих, словно перед какой-то большой переменой. Горизонт тоже затянуло. Дождь собрался, как видно, надолго.
Матас Кряуза с батраком до сумерек складывали в копны еще не успевшую просохнуть отаву, собираясь свезти ее заутро.
Работающие вдруг насторожились. В насыщенной влагой тишине, позади дома, кто-то затянул резким высоким голосом веселую песню. Но пение тут же внезапно оборвалось. Поплевав на ладони, Кряуза снова взялся за вилы, поглядывая изредка на тучу, черной стеной нависшую на западе.
— Да, — вдруг вспомнил он, — сегодня ведь базар. Пьяных теперь будет полным-полно, как жаворонков в поле. Притащится и папашенька наш на четвереньках. Посушит брюшком болота!
Папашей Кряуза называл своего тестя, хотя тот был почти одних лет с ним. Жил тесть в другой деревне. Женясь на его дочери Морте, Кряуза рассчитывал со временем получить землю. Папаша был уже вдовцом, довольно-таки дряхлым. Только своими постоянными опасениями близкой смерти и вечным кряхтением он и приманивал женихов к дочке, уже ударившейся в богомольство. Однако он ни одному из будущих зятьев не обещал взять его к себе в дом.
— Пока жив я, — говорил он упрямо, — на шею себе никого сажать не желаю. Будь они все хоть из золота! Вот умру — ничего с собой не унесу. Тогда и делайте, что хотите!
Пораздумав хорошенько, Кряуза решил взять его Морту — девушка была верным векселем, который папаше со временем придется оплатить.
Кряуза почти не жил с Мортой, как с женой. Неразделённое ложе стало тяжёлым уделом Морты. Тяжелым камнем давило это её сердце.
— С тебя, как с козла, — ни шерсти, ни молока! — говорил ей муж и год спустя вместе со своей подушкой перебрался в клеть, поближе к молодой служанке.
Терпеливая и бессловесная, неспособная жаловаться, Морта сделалась послушным орудием в руках мужа, как раньше была рабой отца. Незаметным образом батрачка повела себя, как настоящая хозяйка, а она, жена, стала служанкой мужа и его любовницы.
Кряуза возлагал все свои надежды на одышку и кряхтенье папаши и даже кое-каких долгов наделал, будучи уверен в скором обладании хозяйством тестя. Но папаша не только «передал свой гроб другому», но неожиданно ожил, несмотря на свой возраст. Повязав шею шёлковым платочком, начал он захаживать к деревенским вдовушкам. Он согревал им ладошки долгими рукопожатиями, здороваясь и прощаясь. Редкий день возвращался он трезвым. В скором времени начал он по частям вырубать свою рощу. Соседи, не то желая подразнить Кряузу, не то действительно предчувствуя события, часто так переговаривались между собой:
— Ну, где этой осенью попляшем?
— У папаши Моцкуса!
Кряуза места себе не находил, уразумев все это. Ему казалось, что Морту, небольшое приданое которой давно разошлось по мелочам, он посадил себе на шею только благодаря ее пройдохе-папаше. Зять понял, что это была хитрость старика, желавшего отвязаться от дочки. Старый волокита решил остаток своей жизни подсластить одной из тех бабенок, которым так «нравился» его кашель и улыбалась перспектива краткой семейной жизни.
— Ты гляди только, — сказал как-то Кряуза жене, с которой уже давно не советовался ни по каким делам: — старик совсем с ума спятил. Поговор-ка с ксендзом, пусть он его вызовет и проберет хорошенько. Где это видано — в такие годы путаться с пастушками?!
Морта, захватив с собой полкопы яиц, отправилась к ксендзу. Она пожаловалась ему, но не на мужа, а на отца, впавшего в распутство.
Спустя некоторое время папаша Моцкус как-то остановил свою кобылу, не доезжая нескольких шагов до Морты, огребавшей у дороги сено.
— Вы мне дороги не указывайте! — крикнул он, — я сам знаю! Слышите! Не учите меня уму-разуму!
Видя, что ему не остается ничего иного, Кряуза принялся подыскивать в деревне людей, которые согласились бы под присягой показать в суде, что старик сошел с ума. Только таким образом, наложив опеку на имущество, можно спасти наследство, на которое покушалось сразу несколько вдов…
Такие приблизительно мысли вертелись теперь в голове сгребавшего сено Кряузы.
Сложив последнюю копну, Кряуза вернулся к дороге, подобрал брошенный там пиджак, вытряхнул сор из башмаков и, приказав батраку отвести лошадей в ночное, сам отправился домой.
У речки он остановился. Его Рудис, с ожесточением кидался на кого-то. Пес лаял где-то далеко за домом, в поле.
«Ежа нашел», — подумал Кряуза и пошел было дальше, но пес, почуяв хозяина, принялся лаять с новой силой.
— Что это еще за чертовщина? — выругался вслух Кряуза и свистнул собаку, однако Рудис не послушался хозяина. Тот хотел уже махнуть рукой, но вдруг его взяло беспокойство за скотину, — уж не оставил ли пастух теленка на выгоне? Кряуза повернул обратно. Собака, упираясь всеми четырьмя лапами, пятясь и ощетинившись, лаяла в темноту. Осмотревшись и ничего не заметив, хозяин сердито стукнул ее по спине граблями и негромко, точно опасаясь кого-то, прохрипел:
— Ступай домой, дурак.
Рудис огрызнулся, потом вернулся к колодцу с другой стороны и снова принялся лаять.
Колодец стоял здесь с давних пор. В годы засухи покойный отец Кряузы, в поисках воды, выкопал его на дне овражка. Сгнившие бревна сруба сравнялись с землей, издали его трудно было различить. Тропинки возле колодца давно заросли травой. Он был далеко от дороги, поэтому никто не позаботился о том, чтобы огородить его. Иногда, когда колодец заливало водой, в нем мочили лыко и лен, но чаще всего здесь топили котят. Животным даже не приходилось привязывать к шее камня: им все равно невозможно было выкарабкаться отсюда по скользким, покрытым илом стенкам.
Подойдя поближе к колодцу, Кряуза услышал странный, слабый, точно из-под земли идущий голос. По спине его пробежала дрожь, волосы стали дыбом.
— Кто там? — испуганно вытаращив глаза, крикнул он в темноту, на всякий случай крепче сжимая в руках грабли.
Из-под земли снова раздался странный сдавленный голос, выходивший точно из пустой бочки. Рудис, прижавшись к ногам хозяина, отвечал хриплым лаем. Воинственное поведение Рудиса на этот раз очень ободряло хозяина. Кряуза совсем не был суеверным, но тут дело запахло чертовщиной. Невольно Кряузе пришли на ум рассказы о том, что в этих местах нечистый то обращался в огромный пень, наезжая на который в темноте ломались телеги, то пугал блеяньем ночных пастухов, а подвыпившим музыкантам вместо кларнета подсовывал кости павших лошадей.
— Спаси-и-те! — вдруг долетело до Кряузы из самой глубины колодца.
— Кто та-ам?.. — немного осмелев, отозвался Кряуза в ответ.
— Я — Моцкус из Папапарта-а-а-й!
Теперь страх зятя сменился злобой.
— Шляешься пьяный по ночам! Покоя не даешь людям!.. А кто тебя просил лезть сюда? Вот еще пьяница, даже тропинки не разглядел! — Зять подошел к самому срубу.
Папаша, расслышав шаги и обрадовавшись, что к нему идут на помощь, закричал охрипшим голосом:
— Спаси-и-ите! Вязну!
— Вязну! Вязну! — передразнил Кряуза. Из колодца ему ударило в нос крепкой вонью растревоженного ила. — Бог тебя наказал, папаша… В твои годы да вот этаким кобелем… Вот куда тебя завели твои шашни!
— Жабий сын! — Сквозь плеск воды и ила раздался злой крик папаши, узнавшего зятя по голосу. — Проповеди читать пришел? Вытаскивай меня сейчас же, каналья!
— А коли так, папаша, будь здоров!.. Питайся теперь лягушками!
— Разбойник!.. — сразу же зарычало в глубине под ногами Кряузы. — Я тебя… за этот колодец… посажу! Это ты меня столкнул! Я свидетелей выставлю! Утопить хотел!.. Вытаскивай теперь!
Зять изо всех сил крикнул вниз:
— Не вытрезвился еще, папаша, а? Потопчи там глинку, потопчи. Увидим, что ты завтра запоешь!
Папаша еще крепче выругался и, схватив горсть илу, бросил его вверх, но он, шлепнувшись обратно, залепил глаза несчастному. Теперь никто не отзывался на его крик. На одно мгновение папаше почудилось, что он лежит с изъеденным червями лицом, похожий на лягушку, заснувшую на зиму. Тогда, цепляясь руками за скользкие, илистые стены, он закричал не своим голосом:
— Матауша-а-ас! У-у-ша-а-ас! Матаушюк…
Он кричал до тех пор, пока над ним, в светлом круге неба, не показалась голова человека.
— А, теперь стал Матаушюк! В петле и волк добрый, а дай ему волю… Обманул ты меня, папаша… Обещал нам рощу отписать и промотал ее на этих сук… Знаю ведь, что промотал…
— Матаушюк, вытащи меня… Побойся бога! Вот те крест, все отпишу… Только дадите мне у себя угол — век доживать… Матаушюк!..
— Ну да, ты и жеребца трехлетка обещал мне отдать, а сам его продал. Что ты за дочерью дал? Что ты за дочерью дал? Бубликов купил, да то, да се… Приданое ведь — как простуда: вычихнешь и не по чуешь.
— Матаушюк, если я тебе врал, то теперь, ей-богу, врать не буду: недолго мне жить осталось — все твое будет!
Наверху молчали.
— Змея ты! Душегуб… — поднялось снизу и опять опустилось в темную глубину. — У-у-у! Люди! Спасайте-е-е!
— Врешь! — раздался голос, бесстрастный, как голос небесного судьи, — вексель, что я тебе на двойную сумму выдал, тоже обещался порвать, а вот не порвал. Да еще ругаешься… Разве это я тебя спихнул? Бог тебя наказал за баловство.
— Веревочку принес бы какую-нибудь, Матаушюк! Принеси… Захвати бумагу для завещания, созови свидетелей, перед всей деревней напишу… Ты хотел по суду меня полоумным объявить, а я не обижаюсь… На самом деле полоумным был.
— Услыхал… — пробормотал зять. — Пронюхал! Ну, да уж ладно, — нагнулся Кряуза над колодцем, — обожди!
И он пошел прочь от колодца. Вода всплеснула. Слабая мольба проводила удаляющиеся шаги:
— Лестницу, Матаушюк!..
Кряуза не расслышал последних слов. Размахивая граблями, он гнал домой собаку, которая все еще пыталась лаять. Неподалеку от дома он услышал звон колоколов. По привычке, сняв шапку, Кряуза перекрестился и, ничего не сказав домашним, хотел было итти уже к амбару за лестницей, как вдруг у него задрожали колени. Кто-то, казалось, беззвучно, только одним дыханием, шепнул ему на ухо и этим шопотом ответил на его страшные заклокотавшие мысли: «Помру — все тебе останется!»
Кряуза, с трудом, не чувствуя под собой ног, словно по густой луговой траве, вошел в избу, скинул шапку и, как ему казалось, сдерживая себя, а на самом деле не своим голосом сказал:
— Кое-как закончил. Бог даст — завтра все свезём.
Работница хотела было зажечь лампу, но он пробормотал:
— Брось! Никто здесь не читает и не пишет. Пришло время спать — и ложись! Пожрать и в темноте можно. И так все время: керосин — мыло, керосин — мыло! А деньги откуда брать?!
В темноте зашлепали пятки босых ног, и скоро на краю стола появилась миска. Теплый пар поднимался над картофельной похлебкой.
Хозяин долго глядел в окно в темноту. Потом он внезапно, точно разбуженный от сна, встал и пробормотал в темную избу:
— Пусть остывает… Пойду тот колодец заколочу. Чуть было сам в него не угодил… Того и гляди, скотина свалится.
Женщины видели, как он, заперев собаку в сарай, с досками и топором направился к овражку.
1937
ЯГОДКА
Перевел А. Баужа
Ягодка, маленькая, сгорбленная старушка в накинутом на плечи платке с бахромой, брела, еле передвигая искривленные, непослушные ноги. Она старалась не сбиваться с тропинки, бегущей среди высокой метлицы. На ее обуви и на конце палки белела приставшая паутина.
В этих местах Ягодку мало кто знал, поэтому человек, копавшийся на огороде возле дороги, окликнул ее:
— Из города, тетушка, так поздно?
Старушка сделала еще несколько шагов, но услышав голос, остановилась. Потоптавшись на месте, она медленно обратила здоровое ухо, но совсем не в ту сторону. Не увидав никого, кто бы мог ее звать, она покачала головой и двинулась дальше.
Второй, раз за последние дни с ней происходят такие странные, тревожащие ее вещи: невидимые существа зовут ее, а видимые исчезают. Вчера она шла к оврагу собирать щавель и, усевшись у кочки, вдруг заметила в нескольких шагах от себя белого теленка. Теленок был худой, с запавшими боками. Ягодка хотела было подозвать его, но не успела, — теленок точно растаял. Перепуганная старушка решила, что это к несчастью, может быть, даже к смерти. Томимая дурными предчувствиями, она вернулась на прежнее место и по ошибке нарвала дикой грушицы вместо щавеля. Утром Ягодка, почувствовав себя несколько лучше, собралась натощак в костел помолиться. Теперь она возвращалась домой. Старушка решила присесть на краю канавы и подкрепиться кусочком сыра, который прихватила с собой на дорогу.
Однако, услышав голос, она обо всем забыла, ноги у нее стали заплетаться, и капли пота потекли по темным морщинам. Голос звучал не по-хорошему и напомнил старушке голос ее брата Мотеюса, умершего семь лет назад. Задумавшись и решая про себя, какие дела ей еще необходимо сделать перед смертью, если еще успеет, Ягодка вышла за черту местечка. Как старая, хорошо знающая местность лошадь, она направилась было дорогой, идущей в гору, но, постояв у столба с названием деревни, оглянулась и пошла по прежней тропинке. Поднявшись вверх по большаку, за березняк, можно было увидеть маячившие крыши усадьбы — её прежнего хозяина Дульскиса, или, как его звали, Японца.
Кличку эту ему дали после Русско-японской войны. До Дальнего Востока он не доехал, но любил хвалиться, что участвовал в войне. Дульскис рассказывал, что в Китае ему довелось видеть косоглазого человека с косой, а в Петербурге, куда он попал на обратном пути, — железного коня, вставшего на дыбы.
Батрачку Дульскиса прозвали когда-то Ягодкой за ее красные щеки. Да и сейчас в округе никто не называл ее иначе. Ягодке выпала незавидная по ее возрасту доля. Жадная жена Японца, уже через год после свадьбы стала по-всячески обзывать Ягодку: лентяйкой, дармоедкой. Потом она выдумала, что Ягодка будто бы пыталась отравить ее мухоморами. Ягодка отпиралась, говорила, что хозяйку рвало вовсе не с грибов, а от беременности, но это не помогало. Злая выдумка поссорила Ягодку с хозяевами и была только удобным предлогом, чтобы отделаться от неё.
Прослужив столько лет у Японца, Ягодка бесспорно получила право на опеку в старости, но, обходясь всю жизнь без суда, она не стала затевать тяжбу. Старушка надеялась, что Японец когда-нибудь пожалеет свою долголетнюю работницу, а если сам не пожалеет, то, может, люди надоумят его.
Вот уже пять лет Ягодка ютилась у вдовы Жилене. Выросши в деревне и будучи ловкой в работе, она по сию пору пряла, ткала, полола огороды и услуживала многим соседям. Однако старый ее хозяин как будто совсем забыл о ней. Изредка только, когда уж люди пристыдят, пришлет ей через соседей горсточку муки.
На четвертый день после возвращения Ягодки из местечка Японец, приехав на базар с зерном, услышал, что Ягодка стала совсем плоха, т. е. серьёзно захворала.
— Вот возьмет да и помрет, пожалуй, — говорил покупатель, пересыпая с ладони на ладонь пшеницу Японца. — И так сколько уж прожила?
— Оно так, — нехотя произнес Японец одно из тех удобных деревенских словечек, которые, ничего не означая, годятся для любого неинтересного разговора. Да и разговора Японец не продолжал бы, если бы в богадельне при костёле не дошли до него слухи о том, что старуха несколько дней тому назад ходила к настоятелю узнавать, сколько будет стоить алтарь с образком святой Катерины.
— Старуха-то, видно, сколотила сотняжку-другую. То в одном месте лит, то в другом, ведь столько лет в людях… — говорил покупатель.
В маленьких глазах Японца загорелись зеленые огоньки. «А новость любопытная», — говорило его вытянувшееся лицо. Однако, будучи осторожным, сам он ни одним словом не обмолвился о сбережениях старушки. Только весь как-то сразу преобразился.
— Да ведь сколько раз и я и баба моя говорила ей: «Живи у нас до самой смерти… Ты для меня, как мать родная. А ежели ты, как мать, то разве я могу против тебя?» Баба ей не ту ложку подала, а ей показалось, что мы все против нее… Нашло на нее, закипела — и крышка. Страсть, как горда… Страсть! А нам-то, сосед, каково, нам-то каково перед людьми?!
То же говорил Японец и другим знакомым, а внимание его и слух тем временем бодрствовали: он думал выведать еще какие-нибудь подробности о разговоре старушки с настоятелем.
Возвращаясь домой, Японец остановил лошадь у костела и роздал костельным служкам по гарнцу сорной ржи. Потом заказал молитву за здравие Ягодки. Тут уж удалось узнать все, что ему было нужно: слухи о пожертвовании Ягодкой на алтарь исходили от самого настоятеля.
Когда мужик возвращался домой, его мучила назойливая мысль, как бы чужие не растащили наследства. Если старуха не отдала еще деньги ксендзу, то, возможно, удастся ее от этого отговорить.
На следующее утро на двор вдовы Жилене въехала телега ее сына, из которой тяжело вывалился мужик в сермяге, а за ним и его жена. Задав корму лошадям, оправив одежду, заглянув краем глаза в хлев, они направились в избу.
Бедный угол пахнул на вошедших сыростью и кошачьей вонью. У кровати больной они заметили прялку, ткацкие берда. Больная, словно паук, копошилась среди мотков пряжи возле голой стены.
Ягодка не узнала посетителей. Она тихо стонала. Ее поросший седыми волосками подбородок то и дело вздрагивал, длинные ноги в красных чулках торчали, как отрубленные от дерева ветви.
Японец подошел к старухе, покачал головой и выпустил воздух сквозь усы. Отойдя на шаг, он толкнул плечом жену. Она нагнулась над больной и обняла ее колени.
— Проси! — приказал муж.
Жена взвизгнула истошным, неприятным голосом:
— Прости ты меня, бабушка, прости от чистого своего сердца! Злых языков наслушалась я… Не на хожу я теперь покою ни возле скотины, ни на поле… Днями-ночами плачу. — Женщина гладила колени работницы. — Поедем домой, мы сейчас новую кирпичную лежанку поставили. Цикория купили… Будем жить да радоваться… Не будем больше злых языков слушать.
— Нехорошо, ой, нехорошо! Всю жизнь она на вас работала, богатство вам наживала, а вы ее, как тряпку, выбросили, — проговорила вдова Жилене, ухаживавшая за больной. — Она-то простит, да бог не простит.
— Так! — буркнул недовольный Японец и, вынув из кармана плоскую флягу, подал жене: — Дай-ка ей, пусть выпьет…
Женщина с помощью мужа старалась напоить Ягодку привезенным домашним лекарством, но это ей не удавалось. На губах старушки вздувались пузыри, и большая часть жидкости разлилась по полу.
Больная отрыгнула, один пузырь лопнул, и ее вырвало лекарством. Жидкость и длинные нити слюны растеклись по подбородку.
— Еще хлебни, сразу полегчает, мы и поедем… — женщина опять влила лекарство в рот старушке.
— А-а-а, — простонала Ягодка, подымая обезображенное мукой лицо. Только теперь ее глаза, как будто узнав старого хозяина, стали радостными и вместе с тем суровыми. — Вто… то… то, — продолжала она и, одолеваемая сухим кашлем, опять упала на подушку. — Второй день все мне… кажется, — она начала шевелить пальцами, — трубы трубят архангельские…
Веки старушки выдавили крупную слезу, которая скатилась по щеке и застряла в волосках на подбородке.
Она говорила медленно, путаясь, по слогам произнося слова, словно кто-то их вталкивал ей обратно в горло.
Японец увёз Ягодку в бессознательном состоянии, глаза ее покрывала пелена смерти. Он укутал ее одеялом и наложил ее убогие пожитки.
В новом доме ей отвели лучший угол в кухне.
Несколько дней за старушкой ухаживали, как за родной матерью. Переодели ее с головы до ног во все новое. Японец, все время загадочно переглядываясь с женой, по ниточке, по складочке перебирал старые лохмотья Ягодки.
— Куда же она могла их деть?
— А ты хорошо просмотрел? Может, она под подкладку зашила? — И опять между жадными пальцами жены Японца проходила каждая заплата, каждая складочка.
Больная постепенно приходила в себя. На щеки ее вернулся старческий румянец, и после долгого молчания, однажды утром, она села на кровати и, словно разговаривая сама с собой, начала:
— Была я намедни в костеле… Спрашивала у настоятеля… дай ему бог здоровья… во сколько обойдутся свечи на весь год… перед святым Антанасом поставить. Когда нога у меня болела… святитель хорошо мне помог… Скоро, думаю, уйду, пускай погорят свечи… Хороший настоятель, не гордый… позвал пономаря: «Сколько, спрашивает, выходит, если по три больших свечи зажигать?» — «Сорок пять литов, отец настоятель…» — «Нет, это, мать, дорого для тебя. Чересчур дорого». — Ягодка пыталась подражать басу настоятеля и тенорку пономаря. — Да, так вот и хватило у меня только на колокола. Да на две службы с органом… Тридцать литов всего за душой у меня было, все ему отдала… Ежели, говорю, даст бог в последний час Бенаделиса увидеть, попрошу, чтобы он за меня поставил три свечи…
Пока Ягодка говорила, никто не нарушал тишины. Потом Японец вышел, мрачный, и вызвал на двор жену.
— Вот радуйся теперь, — прошипел он.
— Да кто же виноват, как не ты? Дурак говорил, от дурака слышал и сам дураком стал. Рассчитывайся теперь с ней… А я грязь за ней убирать не желаю, — отрезала рассерженная жена.
Сразу же исчезла перина, на которой лежала Ягодка, а потом и дареное новое платье. Работница по-прежнему лежала в привезенных от Жилене лохмотьях. Ее кровать перетащили в темный угол… Домашние Японца, скрывая от посторонних свои чувства, старались не замечать Ягодку. Осенью, когда земля на дорогах затвердела, всю кухню завалили мешками с овощами и разной утварью. Теперь здесь постоянно толпился народ, работники спорили между собой из-за места у огонька. Японец, хоть и жил в достатке, но дрова жалел. Чистая половина отапливалась только по праздникам или когда приезжал ксендз.
Ягодка, вцепившись в край кровати, кашляла, жадно глотая воздух, отравленный едким дымом хвороста и пылью, поднимаемой ногами с земляного пола. Жизнь еще теплилась в слабом теле старушки, а на кровать ее уже ставили ушаты, корыта с зерном и часто наваливали на нее вороха пакли и пряжи.
Над головой Ягодки Японец приладил в угол полки, куда складывали гвозди, табак и разные инструменты. Когда ему нужна была какая-нибудь вещь, он, становясь на кровать Ягодки, закрывая полами сермяги голову старушки, часами рылся на полках, то и дело роняя на больную то гвоздь, то клещи и просыпая табак.
Ягодка не жаловалась. Молчание старушки еще больше раздражало Японца и его жену. Если в доме что перекисало, или недопекалось, или подгорало, по убеждению хозяев во всем была виновата Ягодка.
Старуха угасала медленно. Иногда казалось, что ей вот-вот уж придет конец, но Ягодка, словно назло ухаживающим, опять восставала из мертвых и снова возилась в своем углу, сопя и пофыркивая, как еж. Ягодка ела мало, она все чаще и чаще разговаривала сама с собой.
Перед самым рождеством, когда ударили морозы, у Японца должна была отелиться корова. Стены хлева были в щелях, потолок плохо засыпан, поэтому навоз покрывался инеем, твердел, и скотина дрожала от стужи. Японец уже несколько лет собирался перестроить хлев, но все жалел денег, которые он приберегал на покупку паровой мельницы. Сейчас Японца заботила стельная корова.
— Кабы не старуха, можно бы поставить корову в кухне. Вот заняла угол, теперь ей и горя мало.
Не скрывая досаду, накопившуюся за долгую болезнь старушки, Японец ежедневно выискивал новые поводы поиздеваться над больной. Когда приходил кто-нибудь из посторонних, хозяин подмигивал в ее сторону и громко, чтобы она слышала, начинал:
— Слышали, что ксендз говорил? От папы из Рима пришла бумага. Пишется в ней, что кто через месяц не издохнет, у того святой Агриколий душу в обезьяну превратит…
— Избави нас от лукавого… Да будет святая воля твоя, — отвечала старушка словами молитвы, зажимая здоровое ухо подушкой.
Отыскав клочок газеты, Японец, шевеля усами и губами, долго вычитывал новости, но так как он начинал строчку то с одного, то с другого конца, то у него зачастую получалась путаница. Если в газете сообщалось: «Испанцы устанавливают кордоны на французской границе», Японец прочитывал слушателям: «С голода во Франции едят сено с грибами». После такого чтения он пускался в леденящие душу рассуждения. Грибы и сено не выходили из головы до тех пор, пока в уме его не складывалась такая картина: во Франции свирепствует голод, и жители, усевшись вокруг стогов сена, жарят на огне грибы.
В свободное время Японец, развернув разбухший от селедочного рассола клочок газеты, не прочитав ни одного слова, обращался к жене:
— Ого! Слыхала? Президент Сметона издал закон: раз кому стукнуло шестьдесят лет, приезжает к нему комиссия, кладет его в мешок и — под лед. Видать, слишком много в Литве развелось дармоедов.
Косясь одним взглядом на Ягодку и притворяясь испуганным, хозяин добавлял:
— Куда же мы теперь нашу Ягодку спрячем? Может, завтра за ней уже явятся. Что ты с этими комиссиями поделаешь?
Ягодка, понимая издевательства хозяина, каждый день взывала к богу о смерти, но смерть все медлила.
Новая выдумка хозяев, казалось, должна была уже приблизить конец старушки. Жена Японца протянула над головой Ягодки веревку и повесила на нее внесенное со двора обледенелое белье. Когда тряпье оттаяло, вода с него начала капать на старушку. Ягодка поворачивала голову то туда, то сюда, но ее везде настигали капли воды.
— Ох ты, горе мое… Почему ты меня, смертушка, забыла? — тихо стонала Ягодка.
— А где же мне сушить его? За пазухой, что ли? Не присмотри за вами — вас вши заедят! — ругалась хозяйка.
Ягодка долго возилась под своими лохмотьями, вздыхала и, наконец, задумала лечь ногами к белью, а головой к печке. После трехмесячного лежания она решилась на такой трудный шаг, не прибегая к посторонней помощи. Встав на колени, Ягодка переложила подушку. Осмотревшись, чтобы никто не видел, вытащила узелок с мелкими деньгами, которые ловкая рука уже давно заменила железками, и, приведя все в порядок, улеглась. Но теперь ей не было видно в окно, как поят скотину и как мимо идут знакомые. Не видела Ягодка и будничной жизни кухни, к которой так уже привык ее взгляд, не видела пугающейся огонька кошки и всегда голодной, обнюхивающей ее собаки.
Промаявшись весь день, Ягодка решила устроиться попрежнему. Но, как уже не раз случалось, ей вдруг почудилось, будто на дворе стоит лето, и через открытую дверь она увидела Никодемаса — своего друга детства, сидящего на дворе в высокой траве. Никодемас, почему-то тихо смеясь, щипал гуся, а еле живой гусь тоскливо гоготал…
— Дьявол, что ты делаешь! — крикнула Ягодка и поднялась было, чтобы отнять у Никодемаса птицу.
Опираясь на кровать тощими, как щепки, руками, она слезла на пол, — теперь это был один костяк, обтянутый кожей и обвешанный ладанками. Ее стал мучить сухой кашель. Страшное существо со вздрагивающими острыми лопатками долго дергалось в приступе кашля, потом качнулось и упало на пол.
Хозяйка нашла ее лежащей на полу и взвалила на кровать.
Во время завтрака семья Японца не спускала глаз с Ягодки. Старушка, казалось, то совсем уже кончалась, то снова на ее подбородке начинала шевелиться темная родинка, с несколькими длинными, похожими на усики бабочки, волосками.
— Смотри, смотри! — держа ложку под носом, шептала жена Японца, заметив, что голова старушки все ниже и ниже клонится на грудь.
Японец переставал жевать, с полным ртом поворачивался в сторону Ягодки, но вскоре снова принимался за еду.
— Как же, дождешься ты от нашего Матузелиса!..[10] Небось и до ста лет дотянет.
Перед обедом Ягодка съела тарелку вчерашней картофельной похлебки и начала молиться. Молилась она тонким, еле слышным голосом.
Японец пришел со двора с доской в руках. Он подошел к молящейся старушке и принялся ее измерять. Сморщенная нижняя губа Ягодки отвисла, глаза заблестели.
— Молись, молись, — проговорил хозяин, размахивая доской. — Сколько тебе на гроб нужно? Не короток будет? Ну, ничего, затолкаем тебя как-нибудь.
Старушка затихла. Японец, так и не дождавшись от нее ни слова, прислонил доску к стене и стал шарить на полке. Найдя нож, он придвинул к изголовью кровати табурет, уселся и принялся резать табак.
— Так как же, колоть для завтрашних поминок борова, а? — спрашивал он жену, вертя в руках длинный нож.
Ягодка даже не шевельнулась. Одна рука ее лежала на груди, другая, согнутая, — у головы, только один палец торчал кверху, словно указывая на небо. Восковые веки были плотно сжаты. Перешагнув стульчик, Японец взглянул на Ягодку, потом на жену. Он дернул старуху за плечо.
— Окоченела, — спокойно сказал Японец, и, не снимая шапки, с ножом в руке, перекрестился.
Потом он отправился в деревню. Дымок его трубки поднимался прямо к небу, земля звенела под тяжелыми деревянными башмаками.
Мысли крестьянина были простые и прямые, как тропинка, по которой он шел: на дно гроба надо будет взять прогнившую ольховую доску, оставшуюся от старого мостика.
Погревшись у соседей возле печки, Японец рассказал, что дома у него ждут, когда отелится корова, и, только уходя, буркнул:
— Может, придете отпевать?.. Нашей Ягодки уже нету.
Когда вечером пришли соседи, покойница уже была вынесена на холодную половину избы. Ветер трепал пламя свечи.
Раздалось погребальное пение, и к нему присоединилось мычание коровы. Она и новорожденный теленок только что заняли в кухне место старухи.
1937
СИМАНАС
Перевод под ред. З. Шишовой
Конец марта. Тихий, легкий день. Хлюпает на полях почернелый снег — может быть, уже последний. Разлившаяся по канавам, журчащая подо льдом вода говорит о великой перемене. Солнца не видно. Его закрывают тонкие, точно растрескавшиеся облака, но работа солнца заметна повсюду. С еловой ветки сползает подтаявшая снежная корка; пробившись сквозь тяжелые ледяные доспехи, поднимается стебелек травы и с веселым свистом раскачивается по ветру.
Обувшись в валенки, нахлобучив заячью шапку, одно ухо которой болтается в такт его шагам, по дороге вдоль опушки бредет дядя Симанас, лесной сторож из имения. Впрягшись в веревку, он тащит за собой небольшие санки, нагруженные высоким кованым сундуком. На поводке дядя Симанас ведет бурую корову с большим, чуть не до земли отвисшим брюхом. Животное терпеливо бредет, понурив голову и выпуская из ноздрей клубы пара.
Рядом черной живой стеной стоит лес. Он шумит уныло, пугливо, словно кто-то стонет в его чаще.
— Куда это ты, дядя? — внезапно окликают его сзади. Дядя Симанас оборачивается. Молодая сосенка шумит, с веток летит снежная пыль, из-за них вылезает парень лет двадцати. Его круглое красное лицо улыбается, и кажется, что улыбаются и его распахнувшийся полушубок, и отставшие заплаты на штанах, и закинутый за плечи топор. Неизвестно только, чему радуется парень: встрече ли с дядей Симанасом, или близости весны.
— Никак Занукас? — откликается лесник, сдвигая с глаз шапку и отирая рукавицей вспотевший лоб. — А что тут делаешь?
— Да вот на Швентгирис[11] шагаю. На «папиргольце» теперь работаю. Три лита в день. И это только мы, тутошные, столько получаем, а городские, аккордные, те до четырех с полтиной выколачивают, — все так же сияя, говорит парень.
— Да, — негромко, в нос, произносит дядя Симанас и, дернув санки, трогается дальше.
Нагнав сторожа, Занас шагает рядом с ним, помогая старику тащить санки. Парень так и шарит кругом живыми, ненасытными глазами, прищурившись, оглядывает небо, которое начинает проясняться, — облака местами уже пошли трещинами, как лед на реке.
— Вот уж как будто и весна, — говорит он. — Теперь еще денек-другой дождя, и все сойдет.
— Гм, — мычит Симанас, тоже озираясь, но не выказывая охоты продолжать разговор, и снова быстро опускает голову. — Так… Так-то, — прибавляет он минутку спустя, вздыхая и словно давая понять, что не это его интересует, не этим заняты его мысли.
Оба молча спускаются под гору, переходят мост, под которым уже звонко поет широко разлившийся ручей, и снова шагают в гору. Лесного шума не слышно, его заглушает гомон вешних вод.
— Ого! — расстегивая полушубок, переводит дух парень, раскрасневшийся, как калина, но все так же счастливо улыбаясь. — А ты, дядя, куда нынче? Не к нам ли?
— Нет, — твердо отвечает сторож, глядя себе под ноги. — Перебираюсь я. Пан уволил. Жил я в лесу, а вот у волка не выучился. В наше время у волков учиться надо, как хлеб зарабатывать, вот какое дело…
Молодое лицо рабочего затуманивается, он оборачивается к санкам, потом опять к Симанасу, усы которого шевелятся, как будто старик беззвучно разговаривает сам с собой.
— Так ты не останешься тут, дядя?
— Нет. Навряд ли уж появлюсь в этих краях, — глядя вдаль, говорит сторож. — Кто хочет удержаться на таком месте, тот должен на людей рычать. Добрая собака, стало быть, хозяину не нужна. Кидаться нужно на ближнего, за глотку хватать его, панское добро отстаивать, тогда будешь хорошим, тогда возвысят тебя. А это не по мне. Сердце у меня слабое. Против бедного итти не могу, против богатого — сил не хватает.
Взобравшись на гору, путники останавливаются. Над их головами на сосне раздается стук. Симанас подымает голову.
— Не гожусь я, — продолжает он, перекладывая веревку из одной руки в другую. Видно, что, начав говорить, он уже не может остановиться. — Раз иду я вот так по лесу — гуп, гуп, — рубят как будто. «Рубят ли, думаю, нет ли, а поглядеть надо». Такая служба… Подхожу — а мужичок уж обтесывает березку. Как ухвачу я его за ворот, — половина ворота так у меня в руках и осталась… Сам он от меня бежать пустился, а ведь еще постарее меня будет мужичок! Догнал я его, топор у него отнял. «Ты что же это, говорю, закона не знаешь, ведь всем рубить тут не разрешается!»
Перепугался он, упал наземь, ноги мне обнимает: «Прости, говорит, я сухостой рубил! Нужда, говорит, свои законы пишет. Солому с крыши — и ту спалили, забор сожгли, вся семья коченеет, девять душ ведь, мал-мала меньше… А денег взять неоткуда». И плачет мужичонка. Жалко мне его стало: старенький, на теле — одни лохмотья. Отдал я ему березку и топор — а ну его в болото! И отпустил. И не с ним с одним так бывало… Многих я отпускал. В старое время отца твоего покойного застал я, когда он лес на задок к повозке рубил, — тоже отпустил. Мог ведь «рестовать» его, в холодную посадить, да мне с того какая польза? Никакой пользы нету. У пана-то, значит, свой расчет: поймает он вора, руки ему закует, стало быть, другой уже побоится. А что это за воры, которые с поля или с лесу тащат такое, без чего им не прожить? Если у пана добра в тысячу раз больше, чем у другого, и во сто раз больше, чем ему самому полагается, так откуда это у него все? Давно, когда молодой я еще был, один умный нищий мне загадку загадал. Вломись ты, говорит, в барские амбары, в полные клети, в конюшни с рысаками, в палаты белокаменные, — и что там ни возьмешь — все у вора возьмешь. Потому выходит, что воры настоящие-то в каретах разъезжают.
Пройдя молча несколько шагов, Симанас шарит в кармане, достает оттуда что-то и, сунув в рот, добавляет:
— Да, да. Не угодили мы пану — не злые мы…
Занас идет задумавшись, по-детски разинув рот, на лбу у него залегла морщинка.
Невдалеке видна усадьба. Ветром доносит оттуда запах паленой свиной щетины и дымок горящей соломы. За усадьбой снова избы, утонувшие в глубоком тумане. Далеко, как будто в высоте, запел петух, а где-то еще дальше отозвался другой.
— Должно быть, дядя, теперь вы другую должность получите? — говорит парень.
— Какую должность? — хмуря густые седые брови, почти сурово спрашивает сторож. — В наше время для меня никакой уж должности не сыщешь. Всякая у меня служба была, да я нигде долго не удерживался. В арестном доме я сторожем стоял, и в десятниках ходил, и на казенном озере. Отовсюду меня увольняли за то, что не злой я. Проку от меня для власти никакого нет. А на работу потруднее — уж больно стар я. Еще что полегче потихоньку поднести или свезти — это я еще могу. Сердце вот у меня не на месте. Доктор говорит, что, мол, на десяток тысяч и то редко одно такое сердце попадается…
Занасу кажется, что и он в чем-то виноват перед дядей Симанасом, что виноваты и эти избы, и люди, там, на дворе, обступившие зажженный костер, виновато даже стоящее у дороги дерево. Чувствует он, как в душе его поднимается какая-то хорошая, горячая волна благодарности, ему хочется что-то сказать Симанасу, но он не умеет этого сделать.
— Мне сюда сворачивать, — говорит Занас, машет направо рукой и останавливается. — Пока, дядя!
— Да, да, — негромко бормочет Симанас, погруженный в свои заботы.
Пройдя с версту, Занас оглядывается. Сторож уж далеко. Его корова, санки и сам он сливаются в одно темное пятно. Минутку пятно точно стоит на месте, но потом корова, сани, Симанас опять раздвигаются — видны каждый в отдельности. Только непонятно — плетутся ли они вперед, или назад? Когда Симанас подымается на высокий гребень дороги, ее сразу заливает светлое солнце, прорвавшееся из туч. Оно горячим пламенем сверкает в окнах и золотой пылью стоит над снежными просторами.
И Занасу кажется, что дядя Симанас держит путь в светлую страну, где живут беззлобные люди…
1938
ОТЕЦ
Перевела О. Иоделене
Я вспомнил это сегодня, сидя у тлеющего очага…
Был я пятым ребенком в семье. Когда я появился на свет, плохонький и слабенький, никто мне не обрадовался. Мать решила, что и ей и ребенку было бы лучше, если бы он не остался в живых. Но я выжил, а мать клялась, что это у нее будет последний, хотя так же клялась она и после третьего, а затем и после четвертого.
Начиная с самого старшего и кончая мною, мы были как горошины из одного стручка, разве что чуть-чуть отличались друг от дружки ростом. Да и сыпались мы, как горох, почти каждый год, выталкивая один другого из люльки, соперничая у груди матери и крикливыми голосами отстаивая свои права. Мать, вечно на сносях, сама про себя говаривала: «Один на руках, другой под сердцем».
Однажды, когда мне пошел уже четвертый год, отца моего, рабочего мельницы, принесли двое обсыпанных мукой мужчин. Оказывается, его захватило шестерней и мотало целых полчаса, пока не переломило руку и не раздавило грудную клетку.
Это событие глубоко врезалось в мое сознание и рано вырвало его из мира детских снов. Помню, как сейчас, отец — весь в крови… Мать долго-долго держит его в своих объятиях, и ее плач, это непрерывное, бесконечное и-и-и, слышен на другом конце улицы. Увидя страшные носилки, все мои четверо братьев разбежались кто куда, и их истошный плач долго еще доносился со двора. Скоро весь наш дом наполнился соседями, а среди них появился и дядя Мотеюс, тот самый, у которого один глаз был белый… Дядя Мотеюс любил нюхать табак и донимал нас «заячьим квасом».
— Хочешь «заячьего кваса» попробовать? — говорил он и тут же поднимал кого-нибудь из ребят за уши.
Вечером отца положили на двух досках посреди избы, на земляном полу. С головы до ног его покрыли белой холстиной. Каждая вошедшая женщина приближалась к лежащему, приподнимала тихонько край холстины, смотрела и опять отходила. Потом они говорили между собой, что невозможно даже угадать, где у него лицо, где руки…
На этот раз люди держались совсем иначе, чем обыкновенно: они не шумели, говорили между собой тихо, таинственно. Бородатый колесник, который в пьяном виде выкрикивал под окнами «кукареку», стоял сейчас у дверей и, боязливо моргая, мял обеими руками шапку.
Всю ночь в доме у нас было полно народу, горели свечи, пели священные гимны.
В душной комнате пахло воском. Мать больше не рыдала. Она сидела на полу, у ног умершего, между двух соседок, беленькая, гладко причесанная, и качала головой, словно убаюкивала самое себя.
На другое утро отца положили в гроб. Несколько мужчин подняли его и вынесли на телегу дяди Мотеюса. На улице уже теснился дожидавшийся народ. Один из тех рабочих, что принесли вчера отца, размахивая руками, рассказывал:
— Эх, кабы мне прибежать чуть пораньше. Ну, да ведь кто же мог знать? Когда мы остановили жернова, он еще шевелился. Но чтобы он заохал или застонал — так ни единого разу…
— Принял мученический венец, бедняга, теперь легко ему, — вздохнула женщина. — А вот каково будет этим крошкам без него, матери каково?
Мы, дети, уселись по бокам гроба, двое хоругвеносцев в стихарях вышли вперед. Дядя Мотеюс дернул вожжи, и повозка двинулась.
День был ясный, солнечный. Усыпанные густым цветом вишни, словно тоже в белых стихарях, вытянулись вдоль длинной улицы местечка; где-то там, у конца дороги, они сливались в одно большое белое облако, из которого выглядывали только мокрые, блестевшие от утренней росы, крыши.
Из костела все направились к кладбищу. Вскоре процессия рассыпалась по холмам. Звон колокола все удалялся и, слабея, тонул в бесконечной шири полей. Солнце подымалось все выше и выше. Многие из провожающих шли с непокрытыми головами, смахивая пот со лба.
На кладбище нас приняли под свою сень развесистые деревья. На свеженасыпанном холмике желтого песка, к которому приближался гроб, задевая за ветви плакучих берёз, лежал брошенный кем-то пиджак. Из-за холмика выглянуло раскрасневшееся лицо, а скоро и сам мужчина выбрался из ямы и бросил заступ на насыпь. Словно собравшись послушать какие-то новости, народ со всех сторон обступил могилу.
Когда все опустились на колени, ксендз, покрыв голову четырехугольной шапкой и под нос себе пробормотав по книге непонятные слова молитвы, окропил святой водой яму. Гроб, придерживаемый на полотенцах, стал медленно опускаться. После того, как первая горсть песку глухо ударилась о крышку гроба, дядя Мотеюс подвел нас к могиле и научил, как нужно проститься с отцом, который никогда уже больше к нам не вернется. Я, как и все братья, взял горсть песку, но загляделся на работающие заступы, которые, точно играя, кидали песок и камни. И только когда яма была уже засыпана и поверх нее вырос продолговатый холмик, я, вспомнив дядины наставления, прилепил к нему и свою, согревшуюся в ладони, песчаную лепешку.
Кладбище скоро опустело. Шум деревьев все усиливался. Сквозь нежную их листву зачернела темная, заслонившая солнце, туча. Испугавшись дождя, разбежались последние провожающие, только двое старичков, поддерживая друг друга, пробирались по усыпанным щебнем дорожкам, разыскивая что-то среди заброшенных, осевших, поросших сочной травой могил.
Матери стало дурно, и соседки увели ее в сторону. Мы нашли ее за воротами, она стояла, припав к плечу колесниковой жены. Послюнив уголок платка, она вытерла лицо и глаза, села в телегу и взяла меня на колени. Кляча живо замотала головой и, бросая из стороны в сторону чалой гривой, двинулась по той же дороге обратно, — только уже с более легкой поклажей.
После затянувшегося молчания, дядя Мотеюс, думая, вероятно, утешить нас, сказал:
— Как-нибудь уж того, стало быть, ведь что же теперь, раз оно… Что ты станешь делать… Надоть утешаться как-нибудь. Вот оно как тут.
Непонятная, путаная и многословная речь дяди становилась еще путанее в тех случаях, когда надо было сказать что-нибудь важное, но в то время она казалась мне подлинной мудростью, понятной только взрослым.
Не доезжая до большой улицы, наша телега свернула направо и стала подниматься в гору. В эти печальные минуты дядя вздумал развлечь нас более длинной и более крутой дорогой, пробегавшей мимо разбитого молнией дуба с черневшим на нем гнездом аиста. Эта горка была излюбленным местом для прогулок. Отсюда, по уверению дяди, можно было видеть костелы пяти приходов.
Путешествие кончилось самым печальным образом. Когда Мотеюс, показав нам все красоты, свернул было в сторону мельницы, мать опять зарыдала, как будто ее ударили в сердце.
Мы все стали смотреть на белую, пенящуюся, падающую с шумом воду. Лица у братьев вытянулись, словно они в первый раз столкнулись с чем-то необъяснимым и страшным. Запыленное мукой здание с вертящимся огромным колесом на этот раз действительно было похоже на грозное подползающее чудовище.
Потом я долго не смел приближаться к мельнице, и долго еще она пугала меня в снах.
После смерти отца дом наш показался нам опустевшим. Никто уже не осмеливался верховодить друг над другом, никто не повышал голоса, и даже дядя не подымал нас больше за уши. Некоторое время мы чувствовали себя если не счастливее, то хотя бы важнее других. Соседи обращались с нами любовно, останавливали, заговаривали, зазывали к себе, угощали, чем могли. Уличные наши друзья тоже сперва делились с нами своими игрушками, но потом их начала разбирать зависть — уж слишком много уделялось нам внимания и забот.
На другое утро после похорон мать встала на заре, разогрела вчерашнюю картошку, показала старшему брату, как и чем нас покормить, и ушла. Вернулась она поздно ночью с охапкой хворосту, промокшая с головы до ног. Потом она каждый день стала подниматься с рассветом, уходила полоть огороды, носить богатым горожанам воду, стирать белье или грузить на баржи дрова. Не раз я видел ее быстро подымающейся на баржу по узкой доске в подоткнутой юбке, с груженной дровами тачкой. Ее милое загорелое лицо блестело на солнце, икры мелькали, как спицы колеса. Такою она мне несказанно нравилась и казалась прекрасной.
Летом нам не на что было жаловаться. Просыпаясь утром, мы всегда находили что-нибудь съестное под подушкой или прямо под носом.
Вечером каждый из нас спешил сообщить матери о целом ворохе своих примерных поступков, потому что она всегда бывала щедрой к тому, кто не шалил, не обижал других. Однако осенью баржи уплыли, сквозь щели засвистел холодный ветер, земля оцепенела, и матери все чаще приходилось оставаться дома. Но лучше нам от этого не стало: с приходом зимы в доме исчезло мясо, потом молоко. Судя по тревожным беседам матери с дядей Мотеюсом, все эти вещи — уплывшие баржи, осень, голод, нужда — неразрывно были связаны друг с другом.
Дядя, качая головой, говорил:
— Я уже давно проел свою лошадь… А что делать? Если так дальше пойдет, дождемся голоду…
— Тебе еще не так трудно… Ты один… А куда мне с ними деваться? Ох, не прокормлю их… Уж я вижу, что не прокормлю… Другой раз такое находит, кажется, собрала бы всех да и полезла с ними под лед… — говорила мать.
— Что же это… Ну, того, как-нибудь, может, весной кто наймет старшего в пастухи, что ли, — успокаивал дядя.
— Вот богатые жалуются, что у них дети умирают, а у меня хоть бы одного бог прибрал, и то легче стало бы, — с отчаянием говорила мать.
Если подолгу не было никакой работы, мать становилась день ото дня более раздражительной, и тогда уж никто из нас не мог избежать ее гнева. Если, бывало, кто-нибудь из нас осмеливался поморщиться, попробовав заболтанную мукой похлебку, — а мы только ею и питались, — мать вся вспыхивала, и не успевал виновный опомниться, как уши его уже горели от ее пальцев.
— Что поставили под нос, то и лопайте. Пойдете по миру, тогда узнаете! — угрожала она.
Но после таких бурь, раскидывавших нас по углам избы, гнев ее быстро остывал. Собрав всех, утерев нам глаза, вычистив носы, мать снова становилась доброй. Лаская меня, она обычно приговаривала:
— Горюшко ты мое… И надо было еще тебе появиться! Мало было четырех ртов!
Иногда в такие минуты успокоения она усаживала меня к себе на колени, обхватывала мои руки своими руками, подсовывала мою голову себе под подбородок и, качая меня, затягивала песню. Пела она с какой-то особенной печалью в голосе, широко раскрыв глаза. Ее лицо менялось, становилось каким-то чужим, в такие минуты я ее боялся.
С наступлением холодов мать опять каждое утро стала исчезать из дому. Возвращалась она поздно. После захода солнца мы запирали дверь на засов и, прижавшись друг к другу, стараясь не оглядываться на темные углы, где нам мерещились часто страшные чудовища, принимались ждать. Уже совсем в сумерки, тыкая палкой в стену, проходил слепой. Он всегда тыкал палкой, помахивая ею перед собой, ощупывая дорогу вдоль заборов. Потом много позднее, выкрикивая под окнами «кукареку», громыхал пьяный колесник. Не дождавшись матери, сонные, обняв друг дружку, мы засыпали. И только поздно ночью, разбуженный иногда страшным сном, я видел мать, неизменно склонившуюся у лучины: она штопала, либо стирала наше тряпье.
Теперь, как только мать оставалась дома, немедленно появлялся дядя Мотеюс. Шевеля оледенелыми усами и потирая замерзшие руки, он бормотал:
— Что теперь будет? Что теперь будет? Пропадут все птицы и звери.
Он носил отцовский полушубок и шапку, а по воскресеньям одалживал оставшуюся после отца бритву. Вымолить ее совсем у матери ему не удавалось. Мать решила, что бритва должна достаться кому-нибудь из сыновей.
Понюхав из желтой коробочки табаку и начихавшись хорошенько, старик всегда принимался рассказывать что-нибудь такое, чтобы удивить мать.
С некоторых пор, однако, дядя стал вести с матерью какие-то таинственные, непонятные для нас беседы. Несмотря на то, что я был любопытен, мне никак не удавалось понять, о чем это они шепчутся. Бывало, не успеет дядя переступить порог, как мать, — чего раньше не бывало, — посадит его в уголок потеплее, наскребет остатки завтрака или ужина и, присев рядом, пытливо заглядывая ему в глаза, спрашивает:
— Ну, как?
— Да вот того, все упирается, леший! — отвечает дядя, — боится этого, твоей мелюзги. Говорит, теперь-то ничего, а потом, мол, натерпишься от них горя…
— А так бы ему подошло? — допытывается мать, еще ближе подвигаясь к дяде.
— Ну, да он, того, ничего. Он бы всеми четырьмя уцепился… Все бы было ладно…
— А что он еще говорил? — расспрашивала мать.
— Что ему еще говорить? В это воскресенье его не будет, он, видишь, у мотора работает, где молотят, — механиком он.
— Механиком? — словно удивляется мать.
— Вот тебе и на, а ты разве не знала? Давно механиком. О, у парня голова на плечах есть!
— И ни так, ни эдак не сказал?
— На той неделе видно будет. Вот разопьем у Шлемки бутылочку и начистоту: нет — так нет, да — так да…
Когда дядя уходил, мать, провожая его, поглаживала его руку и все упрашивала:
— Я уж для тебя постараюсь, Мотеюс… Как-нибудь, уж как-нибудь уговори. Ведь не для себя я… Не грех у меня на уме, только эти пятеро ртов…
Эти таинственные разговоры шопотом, недомолвки, намеки, неясные и замысловатые дядины рассуждения все учащались. Через несколько дней Мотеюс опять завернул к нам, потный, красный, ухарски сдвинув шапку на затылок.
— Значит, вот — пеки пироги! — объявил он, как-то подобравшись всем телом, и довольная, хитрая усмешка тронула его усы.
— Да что ты, да ты врешь? — растерянно вскочила мать, выпуская из рук недочищенную картофелину. С минуту она так и стояла с открытым, просветлевшим лицом, удивленная и смущенная, и вдруг закрыла лицо фартуком, словно подавляя смех.
— Теперь, значит, того! — развел руками дядя. — Говорю же тебе. Долго мозговал — и так, и эдак. Боюсь, слышь… Кабы двое или трое, а то ведь пятеро. Трудно, слышь, будет мне их поднять. Наконец распили мы еще бутылочку, и он, слышь: «Э, была не была — иду!»
Но мать уже не слушала дяди. Она медленно опустилась на лавку, голова ее, как подрубленная, склонилась на грудь, и она стала всхлипывать.
— Ну, ну, ну, начнешь теперь! Зеленую руту[12]вспомнила. Тащи-ка ты мне лучше за это мериканку.
«Мериканкой» дядя называл бритву, когда-то унаследованную отцом от брата, уехавшего в Америку. Эта на взгляд ничтожная вещь все еще не давала старому покоя.
Пристыженная мать перестала плакать, вытерла глаза, пригладила волосы и, шмыгая носом, сдерживаясь, сказала:
— Только их мне жалко… Как ни прикидывай, чужой — все чужой. Не обнимет, как родной, не приголубит… Пусть хоть золотой будет, а отцовской любви им уж не видать.
Уходя, дядя унес и бритву, на этот раз безвозвратно, так как мать, подавая ее, сказала:
— Бери себе на здоровье, дай бог, Мотеюс, чтобы твоя рука была счастливая, чтобы не прибавилось мне еще новых слез…
Однажды ночью, проснувшись, я страшно удивился, увидев возле топившейся печи мать рядом с незнакомым мужчиной. Они сидели на лавке, почти прислонившись друг к другу, устремив глаза на огонь, красные отблески которого то играли на их задумчивых лицах, то блуждали по стенам.
Временами, когда огонь пригасал, из углов выползал мрак, головы их словно сливались в одну, но через некоторое время, когда пламя разгоралось, они опять разъединялись. У мужчины было продолговатое бритое лицо, с глубокими впадинами глаз, я его до сих пор никогда не видел. Его крупные, непринужденным движением сложенные руки свисали между колен. Наконец, не отрывая взгляда от огня, он отозвался сдавленным голосом:
— Приведем все в порядок, пригоним одно к одному и как-нибудь да проживем…
Мать еще ближе придвинулась к незнакомцу, погладила его руки, колени, потом, глубоко вздохнув, положила голову ему на плечо.
— Ма-а-ама! — не знаю почему, отчаянно вырвалось у меня из самой души. Тоска, непонятный стыд, ревность сдавили мне грудь.
— Что ты, мой маленький? — поднялась мать и кинулась меня обнимать. — Поди ко мне, мой воробушек, что это тебе приснилось?
Она тотчас же, словно неокрепшего цыпленка, поставила меня у печки. Глаза незнакомца встретились с моими. Он был некрасивый, рябой.
— Йонук, поздоровайся же! — подталкивая меня вперед, говорила мать. — Это твой отец… Он будет добрый, любить тебя будет…
При этих словах я быстро вырвался из рук матери и пустился назад. Слезы душили меня. Пока я добежал до братьев, тоже проснувшихся и уставившихся на незнакомца, я чувствовал себя маленьким, заброшенным и одним-одинешеньким на свете.
И сегодня я почему-то вспомнил обо всем этом, сидя у очага.
1938
ОНА
Перевела О. Иоделене
Она вставала раньше всех, выметала избу, готовила завтрак, и так прохлопотав весь день дотемна, последней в деревне гасила огонь. Поздно ночью, прикрутив немного фитиль в лампе и собираясь только на минуточку прикорнуть на лавке, девушка засыпала крепким сном с клубком ниток или недочищенной картофелиной в руках.
По большим праздникам Оне выдавалась возможность поспать подольше, а потом убрать свой уголок, который хозяева предоставили ей на черной половине избы. Здесь, подле груды решет, хозяйственной утвари и рыболовных снастей, стояла и ее сколоченная из досок кровать. На прибитом к стене коврике висело ее рукоделие, сохранившееся еще с того времени, когда она была пастушкой: сумочка для всяких головных украшений, другая — в форме конверта, с вышитым на нем голубком. Между ними помещалась выцветшая, плохонькая фотография в рамке, оклеенной еловыми шишками: между двух девушек, на фоне замка, изображенного посреди высоких развесистых деревьев, и канала с плавающими по нему лебедями, стояла Она, простоволосая, с букетиком цветов в руках. В ногах кровати стоял высокий комод, покрытый белой салфеткой. На самом почетном месте красовались аккуратно начищенные ботинки и старый, истрепанный альбом с картинками, вырезанными из газет; какие-то господа, виды городов… Между страницами альбома хранились разглаженные бумажки от конфет. От всего этого веяло одиночеством.
Уголок этот был предоставлен Оне только после того, как она приступила к обязанностям взрослой служанки. В бытность свою пастушкой она довольствовалась корытом, в которое постилался старый ватник. До двенадцати лет проспала она на этой странной постели. Забитая нуждой и рано узнавшая тяготы жизни, девочка росла медленно. Только насмешки соседей, что она до сих пор пользуется люлькой, заставили ее однажды вечером заупрямиться; горько плача, она наотрез отказалась спать в корыте.
Теперь, стирая белье или моясь в этом корыте, Она часто вспоминает первые дни своей жизни в хозяйском доме. Это было очень давно, и многое уже успело изгладиться из ее памяти.
Детство она провела у тетушки, которая жила в маленькой, ушедшей в землю избушке, возле костела. Тетушка была низенькая, щупленькая женщина с белым, точно бескровным лицом, аккуратная, чистоплотная и проворная. Все в ее домике, так же как и сама она, пропахло кореньями и яблоками. Всегда у нее сидели женщины, с которыми она могла часами говорить о болезнях; иногда посетительницы шептались с тетушкой, с опаской поглядывая на Ону, тогда еще маленькую девочку. Тетушке приносили сала, масла, а от нее уносили коренья и травы, которые тетушка выдергивала из множества разных пучков. Подавая травы, она обыкновенно добавляла:
— Сама увидишь — как рукой снимет. Только не забывай: принимай натощак, перед едой.
Коренья и травы тетушка собирала в поле. Эти путешествия остались в памяти Оны самыми светлыми воспоминаниями детства. Поднявшись рано утром, положив в корзиночку сыра и хлеба, закрыв на засов дверь, они вдвоем уходили за город. А там начиналась приятная и увлекательная жизнь: на каждом шагу им попадались встречные, пешие и на лошадях, чаще всего это были тетушкины знакомые; они здоровались с ней, а тетушка спрашивала:
— Ну, как поживает мой Бенадукас? Здоровенький ли растет? Большой стал?
Почти каждому встречному задавала тетушка этот вопрос, с тою лишь разницей, что каждый раз она называла разные имена. И на приглашение навестить их тетушка неизменно давала обещание зайти проведать: тут — Бенадукаса, там — Теклике или Юргутиса.
Через какой-нибудь час пути они подымались на холм, где, неподалеку одна от другой, стояли две мельницы. Отсюда был виден весь утопающий в садах городок, крытая жестью, сверкающая на солнце крыша костела и башня, похожая на козий сосок. Спустя еще некоторое время новый холм заслонял и городок и башню. Тогда глазам открывалась долина, пестреющая разноцветными полосками посевов и садиками усадеб. По дну долины бежала извилистая река Венгре. Здесь, на лугах, начинался тетушкин трудовой день. Пока она собирала травы, пока находила сотни целебных кореньев, выкапывая их концом палки или щепочкой, у Оны было достаточно времени, чтобы порезвиться, побегать, насобирать цветов, напрыгаться на берегу реки. В полдень обе, усталые, разморенные жарой, усаживались где-нибудь в тени и с удовольствием ели принесенное с собой.
Однако долиной путешествие не кончалось: тетушка сворачивала в деревню посмотреть «на своих ребят». Отворяя ворота, хозяева радостно выбегали ей навстречу. Те, что помоложе, целовали ей руку и почтительно осведомлялись:
— Ну, что, как, матушка, все коренья собираете? Находите ли, что вам надо?
— Спасибо, нахожу, сынок, — отвечала она. — Много нахожу. Гляди, сколько набрала! — и, раскладывая на пучки свои травы и коренья, она любовно перечисляла их названия.
Угостив тетушку самым лучшим, что бывало в доме, хозяева провожали ее с подарками.
Старушка добывала на пропитание не только кореньями: часто ее и днем и ночью вызывали к больным.
В таких случаях тетушка, уложив в круглый, похожий на маленький улей, липовый коробок куски чистого полотна и передник, поспешно отправлялась в путь. Приходившие за ней люди чаще всего бывали озабочены и неспокойны.
Говорили, будто тетушка приносит людям маленьких ребят. Позже Она узнала, что и сама она была «принесена» тетушкой. Рождение Оны стоило жизни ее матери, которая всего за несколько месяцев до этого похоронила и отца ребенка. Девочка осталась круглой сиротой, родственников у нее не было, и тетушка взяла ее на воспитание.
Со смертью тетушки кончились для Оны светлые дни детства. Еще совсем ребенком она пошла служить в один богатый дом. Как сверкало там стеклянное крыльцо, какое множество было там комнат с зеркалами и мягкими стульями! Оне очень понравились хорошо одетые, любезно разговаривающие между собой господа, однако вскоре девочке пришлось испытать на себе горечь этой новой жизни. Ону наняли смотреть за господскими детьми, которые были немногим моложе ее самой.
Она должна была поочередно носить их, исполнять все их прихоти, а когда дети засыпали, ее посылали на кухню чистить и мыть господскую посуду. Однажды барыня, обвинив Ону в пропаже золотого кольца, прогнала ее. Это была жестокая несправедливость, глубоко ранившая детскую душу. Ону из жалости взял к себе кладбищенский сторож, хороший человек, но горький пьяница, обремененный большой семьей. В том же году, не имея возможности прокормить лишний рот, сторож и отдал ее в услужение к крестьянину Жельвису, искавшему пастушку.
С самого первого дня впряженная в работу, Она выросла в доме Жельвисов, так и не увидав детства. Из пастушки она стала служанкой. Если фигура у нее и вытянулась и раздалась, то лицо изменилось мало: и в восемнадцать лет, и в тридцать она оставалась все такой же широколобой, с крепкими, выдающимися скулами и коротким носом, над которым блестели небольшие голубые глаза, светившиеся необыкновенной теплотой и добротой.
Однажды осенью Она перенесла большое горе, разочаровавшись в первой любви. К тому времени, когда произошло это, ей было уже тридцать пять лет. Незадолго до этого вокруг нее стали вертеться женихи.
Первым был портной, пожилой человек, вдовец, отец четверых детей. Некоторое время он захаживал в дом Жельвиса, но девушка, узнав о его намерениях, стала от него прятаться. Портной был невысокий лысый мужчина, с закрученными вверх усами; навивая их на палец, он обычно начинал свои истории такой фразой:
— Когда я шил графу оверкот[13], вечная ему память…
И непонятно было, кому он желал вечной памяти — графу или «оверкоту».
Все самые значительные события жизни портного начинались с оверкота и кончались тем, что нынче не те времена, люди кособокие, косолапые и порядочного платья носить уже не умеют, шьют себе разные «клеши», гоняясь за обезьяньими модами, — только материал портят. Эта история портного надоела даже Жельвису.
Второй жених, начавший было свататься к Оне, был холостяк из этих же мест, Гаспарас Стуга, не старый еще человек, с приятным лицом. Заходил он к Жельвису только под хмельком. Стуга был очень разговорчив и целые вечера мог проговорить о лошадях: какие были лошади у него, каких коней держал его отец, на каком рысаке ездил он верхом в бытность свою уланом. Вспоминая дни военной службы, Стуга затягивал песенку: «Уланы, бравые уланы». Когда Она провожала его до ворот, он заводил разговор о том, как скучно жить холостяку. Опершись на забор или остановясь посреди двора, он брал девушку за руку, гладил ее и говорил: «Отдай, Оняле, свою белую ручку этому уланику. Ты только одно слово скажи, и я завтра же запрягаю гнедых».
Протрезвившись, Стуга забывал свои обещания.
Женихи стали захаживать к Оне только после того, как по селу пошли слухи о приумноженном Жельвисом приданом батрачки.
Жельвис стал опекуном девушки с тех самых пор, как она появилась у него в доме. Пастушкой Она не получала на руки никакой платы: хозяин пообещал откладывать все ее жалованье на приданое. Когда девочка подросла и на нее легла вся работа по хозяйству, хозяин объявил на двадцать пятом году ее жизни, что положит ей жалованье взрослой работницы. Жельвис без большего труда склонил девушку к согласию, доказывая ей, что в его кармане деньги будут в лучшей сохранности.
Батрачка, привязанная к хозяевам, как к своим родным, чувствовала благодарность за каждый получаемый ею кусок и даже не замечала, что ей за все приходится платить тяжелым трудом.
Каждый год, на второй день рождества, после обеда, хозяин, зайдя на минутку в клеть, возвращался оттуда с большим, стянутым кожаными ремешками кошельком. Усевшись за стол и медленно разворачивая бумагу и тряпки, которыми был обмотан кошель, он подзывал батрачку:
— Оняле, поди-ка сюда! Погляди на свое приданое!
Посадив рядом с собой раскрасневшуюся, смущенную девушку и послюнив палец, мужик начал раскладывать деньги.
— Сотня… две сотни… три… четыре, — торжественно и растроганно произносил он. Прикрыв тряпкой остальные деньги, он хлопал ладонью по отсчитанным бумажкам и объявил: — Две тысячи!
Пересчитав снова все деньги, разглядев на свет каждую новенькую сотенную, выразительно моргнув в сторону батрачки и похлопав ее по плечу, хозяин принимался подтрунивать над нею:
— А, чтоб тебя! Смотри, какая богачка! Погоди, пронюхают женихи, тогда отбою от них не будет.
Хозяин долго дразнил ее женихами, прочил ей лучших в округе парней. Она наконец вскакивала из-за стола.
Рассчитав, сколько приданого накопится у Оны к следующему году, сколько соберется через пять лет, и, наконец, обсудив, что можно приобрести за эти две тысячи, хозяин опять тщательно заворачивал деньги.
Жельвене, до сих пор спокойно наблюдавшая за мужем, подходила к столу и пыталась отнять у него кошелек:
— Дал бы ты девушке хоть что-нибудь ради праздника, а то показал, подразнил и спрятал…
— Гыр-гыр-гыр! — передразнивал жену Жельвис, отталкивая ее руку, — у меня они не пропадут. А что она с ними будет делать? Разве она не одета, не накормлена! Еще растранжирит на всякие пустяки. Когда придет пора итти замуж — получит наличными, как в банке отсчитаю!
Как только начинались эти споры между хозяином и женой, Она убегала в кухню или на двор, — Она всегда смущалась, когда заходил разговор об ее приданом.
— А хоть и на пустяки! — упиралась Жельвене, — это не твоя забота! Пусть поступает, как сама понимает. Ведь она уже взрослая, ведь и у нее, бедняжки, сердце есть. Ишь, какой загребущий! Когда люди толкуют, что ты — надувала, обижаешь работницу, так ты злишься. Дай ей хоть сотню, пусть она себе хорошую одежду к зиме справит.
— Гыр-гыр-гыр! Пристала, как смола, — отмахивался муж, локтями прикрывая от жены свои тряпичные свертки и налегая на них всем телом. — Раз она сама не просит, значит, ей не надо.
Но когда Жельвене обнимала и целовала мужа, он уступал. На хозяина действовала только женская ласка, и не расходуя ее слишком часто, Жельвене пускала в ход нежности только в самых необходимых случаях.
— Ладно уж, ладно. Кому и верх брать, как не бабе?! — соглашался муж и, вытащив из кармана мошну с мелочью, отсчитывал пять литов.
Под воркотню жены он добавлял еще десятку, редко больше. Правда, он неизменно обещал дать и сотню, если девушка вздумает купить себе что-нибудь путное.
— Оняле, где ты? — вот тебе на кружева.
Если же девушка отмахивалась и на этот раз, подымал свой голос хозяин:
— Ну, ну, ну! — и сам совал ей руку для поцелуя.
Не имев никогда денег и не зная им цены, довольная малым, девушка не скоро расходовала эти небольшие деньги. Она покупала гребешки, дешевые бусы, иногда платочек на голову. Более ловкие подруги выманивали у нее деньги, одалживая и никогда не возвращая.
Этой-то простотой Оны воспользовался прибывший осенью в деревню, вместе с молотилкой, молодой, сразу понравившийся многим девушкам парень. Называл он себя помощником машиниста.
В тот год в долине реки Венгре впервые появилась молотилка с мотором.
Однажды утром с дороги донеслись крики и свист кнута: тяжелую машину с трудом волочила по грязи восьмерка лошадей. Народ собрался посмотреть машину, хотя многие уже видели ее: она третью осень сряду путешествовала по окрестным деревням. Одни только жители долины Венгре, осторожные и не сразу привыкавшие к новшествам, воздерживались от найма машины. Когда в первый год соседи побогаче обмолотили ею свой хлеб, а на второй попробовали молотилку середняки, а потом те и другие в один голос расхваливали машину, — разохотились, наконец, и хозяева с Венгре.
Владелец молотилки, постоянно живший в соседнем городке, нанимал механика, а механик привел с собой в деревню бравого помощника.
Насколько механик был угрюм и нелюдим, настолько его помощник был весел и общителен. Когда началась молотьба у первого из хозяев и собравшиеся на «помочь» приступили к работе, всех сразу облетело имя веселого тракториста. Обращаясь к нему, его не называли иначе, как Анатолисом, и он в свою очередь также окликал всех по именам.
Весело сновал он от одного к другому, из одной клети в другую, кидая снопы в машину, отметая от нее зерно, и, возясь у мотора, тут же с шуткой срывал с голов мальчишек шапки и подставлял их под сильную струю воздуха, бьющего из машины.
— Анатолис, ау-у! — кричали ему девушки с высокого омета, и тут же, нисколько не пугаясь занесенных над его головой вил, Анатолис оказывался на омете. Там он по очереди вертел всех девушек, заваливал их соломой и, стремглав скатившись вниз, опять летал по риге, ввязываясь в разговоры и заменяя у машины тех, кто постарше, предоставляя им возможность отдохнуть и выкурить трубочку.
Не прошло и двух дней, как новый способ молотьбы, а более всего весёлый пришелец, помощник машиниста, расшевелил всю молодежь вдоль Венгре. Подростки сами напрашивались в помочане.
Прогудев всю неделю в долине, с раннего утра до темна, в субботу машина, наконец, утихла, обмолотив там половину урожая.
В воскресенье девушки, разговаривая о вечеринке с танцами, только и спрашивали друг дружку:
— А Анатолис будет?
— Анатолиса позвали?
Не отдавая предпочтения ни одной из девушек, одинаково ласковый со всеми, Анатолис не обошел вниманием и Жельвисову Ону. Обнял ее разок-другой в гумне, а потом на омете, когда складывали солому, он пытался было уколоть ее своим небритым подбородком. Закрыв лицо рукой, она защищалась локтями.
— Иди, иди уж со своей щетиной! Ступай, к другим приставай!
Считая себя уже вышедшей из того возраста, когда можно нравиться парням, да и никогда всерьез не принимая шуток таких молодчиков, как Анатолис, Она и сейчас на его попытку обнять ее отвечала веселой шуткой.
Как бы то ни было, но в ту осень народ по-настоящему сплотился вокруг молотилки в одну веселую и дружную семью. От темна до темна, сквозь шум машины, можно было различить бодрые, веселые голоса. Пожалуй, в тот год и Она в первый раз в жизни была по-настоящему веселой и жизнерадостной.
Все знавшие девушку удивлялись этой перемене и никак не могли понять, откуда у нее берется столько задора, остроумия и даже смелости.
Любо было смотреть, как, соревнуясь однажды с Анатолисом у машины, Она под конец одолела его. Решив утомить девушку, он изо всех сил старался закидать ее снопами. Сначала это действительно ему удавалось. Она стояла почти по горло в соломе. Но вот, сноп за снопом, куча уменьшилась наполовину, а потом, все проворнее и проворнее очищая вокруг себя пол, Она сама стала требовать снопов. Утомленный Анатолис сбросил уже жилетку, продержался под насмешливыми взглядами еще некоторое время, но потом, окончательно выбившись из сил, сдался.
С тех пор Она не спускала уже ни одному парню. Девушки, убедившись, что Она может постоять за себя, сделали ее своим вожаком. По вечерам, когда отряхнувшись от пыли, умывшись и поужинав, молодежь заводила танцы и песни, Она незаметно для всех становилась зачинщицей и распорядительницей. Во время игры в «гусей» подруги неизменно выбирали ее в «гусаки».
Девушка подтягивалась, упиралась крепкими ногами в пол и, закусив губу, угрожающе вытянув короткие крепкие руки, как настоящий гусак, водила свою стаю-вереницу ухватившихся друг за дружку девушек, старалась на каждом шагу загородить их от «волка». Нередко даже самый ловкий парень изматывался, пока ему удавалось поймать хоть одну «гусыню».
Однажды вечером, после молотьбы, когда помочане поужинали и дожидались из деревни гармониста, а девушки щелкали орехи, Анатолис, выпросив у каждой по ореху, силком выхватил у Оны целую горсть.
— Ишь ты бессовестный! — набросились на Анатолиса девушки.
— И где ты теперь совесть найдешь? Сколько мне девушки всего наобещали, а никогда обещаний не выполняют. Все обманули, да еще собак на меня натравили, — отрезал Анатолис, придвигаясь поближе к Оне.
— Если бы ходил по-хорошему, не натравили бы на тебя собак! — заметила Она, отодвигаясь от парня.
— Да я, кажись, по-хорошему ходил…
— Небось, темноты дожидался? — лукаво спросили девушки.
— Нет, месяц светил! — отшутился Анатолис.
— Вот и не ходи ночью, как кот… Ходи днем, когда солнце светит, тогда не придется тебе жаловаться, — опять поддела его Она.
Девушки принялись смеяться и еще пуще дразнили Анатолиса.
Парень опять придвинулся к Оне и взял ее за руку:
— Поглядим, хорошее ли у тебя колечко?
— Вот купил бы сам, тогда и любовался бы! — отозвалась одна из девушек.
— Уж если бы и купил, так одной Оняле… на каждый ее пальчик бы по колечку, — ответил Анатолис.
В избе сгустились сумерки: женщины ушли с огнем на другую половину. Возле стен мерцали только огоньки папирос.
Она почувствовала, как Анатолис придвинулся еще ближе и, не выпуская ее руки, как-то по-особенному прижался к ней. Девушка вскочила, но не желая обидеть парня, крикнула, услыхав на дворе музыку:
— Гармонист пришел!
В тот же вечер, возвращаясь домой мимо рощицы, Она услыхала за собой чьи-то торопливые шаги. Догнав ее, Анатолис объяснил, что идет ночевать к старосте: на следующий день там будет работать молотилка. Некоторое время они поговорили о старосте, о том, сколько дней придется у него пробыть с машиной, потом Она принялась высчитывать, когда дойдет очередь до ее хозяина и сколько возов обмолоченного зерна уже свезено. Оба очень обрадовались, выяснив, что машина еще не меньше недели будет работать в деревне. Так шли они рядышком, беседуя о разных обыденных, мало интересных вещах. Анатолис спросил, давно ли она служит у Жельвисов. Оба дивились почти по-летнему теплой осенней ночи и затянувшимся ясным дням. В самом деле, в лесу до рассвета не расходился запах согретого за день на солнце мха. Когда они вышли в поле, перед ними далеко вытянулась белая, вьющаяся в гору дорога, а за горой сверкало бесконечное, усыпанное крупными звездами октябрьское небо. Было слышно, как за рекой на большаке громко перекликались люди, потом что-то глухо загромыхало по мосту, и вскоре на противоположной стороне холма стала вырисовываться высокая, темная машина: к старосте везли молотилку.
Подходя к дому Жельвисов, оба испуганно остановились. Преграждая им путь, на дороге лежало что-то темное. Она была не из трусливого десятка, но от неожиданности вздрогнула и не почувствовала, как ее рука очутилась в руке Анатолиса. Темное пятно шевельнулось и рванулось прочь с дороги, — они спугнули бездомную, бродячую собаку. Испуг уже прошел, но Анатолис больше не выпускал руки Оны. Они спокойна шли несколько минут, пока Анатолису не вздумалось обнять девушку. Она оказала легкое сопротивление и попробовала выскользнуть, но ловкий мужчина широким объятием крепко держал ее за поясницу, точно спеленал, а потом притянул к себе и поцеловал.
Это было так внезапно, так неожиданно для Оны, что она, никогда в жизни не испытавшая ничего подобного, не поняла даже хорошенько, что с нею делают. Она и не заметила, как очутилась дома. Хлопнув дверью, она еще долго стояла, прижавшись к косяку, вся оцепеневшая, с громко бьющимся сердцем. Она слышала удаляющиеся шаги, и тоска, жалость еще сильнее сжали ее сердце, ей хотелось догнать Анатолиса, потом ею овладела совершенная истома: слёзы счастья потекли обильно по ее щекам, не перемежаемые всхлипыванием или плачем.
Не раздеваясь, упала она на постель и с открытыми глазами, вслушиваясь в себя и глядя вверх, пролежала до утра.
Весь день Она была во власти этого события: за работой, мало сознавая, что делает, девушка невпопад отвечала на вопросы, а встретясь с Анатолисом, не осмелилась даже поднять на него глаза. Однако Анатолис тоже стал другим: улучив минутку, он заговорил с нею так, точно за их спинами уже был долгий, пройденный вместе путь. И вот после многократных горячих признаний Анатолиса Она, наконец, поверила в свое счастье.
Эти дни, пока в доме Жельвисов работала машина и постоянно вертелся и ночевал Анатолис, слились для Оны в один нескончаемый радостный день. Молодые люди уговорились, что повенчаются тотчас после праздника всех святых, а то и после первых заморозков. Жить им вначале придется где-нибудь у чужих. Хотя, по словам Анатолиса, у него есть дом в Каунасе, но пока дом этот принадлежит его отцу — лавочнику. Отец против воли Анатолиса собирался женить его на необычайно богатой рябой «американке». Если бы Анатолис женился на ней, ему теперь не надо было бы ходить за машиной, он сам бы ездил в автомобиле, но он не мог неволить свое сердце; он отказался от наследства, навек разошелся с родителями и нанялся в простые работники. В будущем отец несомненно простит его, узнав, как хорошо живут они с Оной.
Закончив свой рассказ, Анатолис принялся толковать о покупке колец и о других свадебных приготовлениях. Так как денег сейчас у него нет, то ему, пожалуй, придется одолжить у кого-нибудь для венчания черный костюм и шляпу. Парень говорил об этом с необыкновенным огорчением и предлагал отложить свадьбу на несколько месяцев. И в этот момент Она почувствовала себя не только счастливой, но и богатой. Она с радостью взялась устроить все это.
После долгих уговоров жених согласился, наконец, одолжить у нее деньги, — только упаси боже даже заикаться о том, что они собираются обвенчаться: отец Анатолиса, услышав, что тот берет простую работницу, немедленно расстроит свадьбу. Обвенчаются они неожиданно, без оглашения в костеле. А для этого тоже нужно немного денег, — ведь понадобится заплатить епископу за разрешение.
В первый раз Оне пришлось обращаться к хозяину за деньгами, да еще за какими деньгами! Речь шла о трехстах литах, почти о годовом ее жалованье!
Услышав просьбу девушки, Жельвис просто выпучил глаза. Он, понятно, немедленно стал допытываться, на что ей такая огромная сумма. Уж не на свадьбу ли? — добавил он насмешливо.
Девушка едва не подтвердила насмешливых подозрений хозяина, однако же, всего больше опасаясь могущих возникнуть от этого ненужных разговоров и даже препятствий, овладела собой и прикусила язык. Она не дала никаких объяснений, но после настойчивых расспросов хозяина совсем смутилась. Это еще более разохотило Жельвиса к дальнейшим выпытываниям.
— Зачем тебе? Да ты понимаешь, какие это деньги?! Ведь за три сотни можно купить жеребца трехлетнего. Трехсот литов в этом году мне и за пятнадцать центнеров пшеницы не дадут! Да если бы они и понадобились сегодня, откуда мне их взять. У меня нет ни цента: все роздал взаймы. Нет, нет! Это уж у тебя, девушка, просто в голове помутилось. Три сотни… О, господи!
Когда скупой старик истощил весь свой запас бранных слов, девушка все-таки не уступила. Она даже прибегла к обману, чего с ней никогда не бывало. Плача призналась Она, будто у нее в печени начали расти камни, и это ей причиняет невыносимую боль, мешает работать… Она, мол, уже давно болеет, но до сих пор все терпела, думала, что это пройдет само собой. Она рассказала и о докторе, который за триста литов берется разогнать камни дорогими лекарствами. Всю эту ложь Она излагала так убедительно, плакала так искренно, что хозяин постепенно отошел, и в его гневном взгляде засветилось участие.
— Видишь, дочка, — говорил Жельвис, — видишь… Ты бы так сразу и сказала! Зачем же ты так долго мучилась? Ну, давай подумаем, обсудим: надо что-нибудь предпринять.
Мысль о камнях пришла на ум девушке после рассказов портного о графе. Кроме своей истории об «оверкоте», вдовец любил рассказывать о камнях в печени графа. Портной объяснял, что несколько таких камней доктора разогнали дорогими лекарствами, а остальные вынули, разрезав графу живот. Камни будто бы оказались с утиное яйцо. Но граф все-таки умер, так как один камень так и не удалось вынуть.
Простодушной работнице и ее хозяину, тоже слыхавшему эти рассказы от портного, болезнь эта казалась необыкновенной и страшной.
Однако сочувствие Жельвиса вылилось в чисто практические соображения. Его расстроило состояние здоровья Оны только потому, что она была незаменима в хозяйстве.
— Нехорошо, Оняле, ох, как нехорошо, — ворчал хозяин. — Ну, хоть бы ты зимой заболела, а то, подумай, — теперь в такую горячую пору!
Старик все еще тянул с деньгами. Он почесывал у себя за ухом, морщился и снова допытывался, где и что у Оны болит, часто ли бывают припадки, и, может быть, это обыкновенное вздутие живота! Услыхав, что девушка была не у фельдшера, а у доктора Сугинтаса, хозяин совсем помрачнел.
— А что этот мальчишка, молокосос, понимает! — гремел он. — У него еще и борода не растет, а он уже деньги к рукам прибирает!
— Батюшка, — пробовала было вставить слово работница, — он с меня за лечение, как с работницы, ничего и не берет… он очень добрый. Лекарство только дорого стоит, его из-за границы присылают.
— Гыр-гыр-гыр! Можно и другие лекарства найти, корешки всякие есть… Сходила бы ты к фельдшеру, тот хоть недорого берет.
Фельдшер был старый человек с раздвоенной, седой бородой, и никогда не лечившемуся в городе Жельвису казалось, что только старый и бородатый доктор может понимать в болезнях.
— Триста литов за какую-то там воду. Ха! Камни разгонит! Лучше уж тогда надеть саван и живой в гроб лечь!
Жельвис шел советоваться с женой, опять зазывал девушку и уговаривал ее сходить к сведущим бабкам. Видя, что иначе толку не будет, Она в разгар одного из таких разговоров притворилась, что уже у нее начинается припадок. Упав в клети на куче пшеницы, она принялась причитать не своим голосом, разгребая ногами и руками зерно. Хозяин больше не противился и немедленно выдал ей сполна просимые деньги.
На другой день деньги были в кармане у помощника машиниста. После завтрака Анатолис условился с Оной, что будет ждать ее в последнее октябрьское воскресенье в роще, у дуба с часовенкой. Оттуда, мол, они и отправятся прямо к ксендзу.
Итак, до того дня, в который решится ее судьба, оставалось еще две недели. Две недели нетерпеливого ожидания, а после — какая новость для всей деревни, для всего прихода, для всех ее подружек!
В одно туманное утро молотилка, вместе с машинистом и помощником машиниста покинула деревню. Долина затихла, точно вымерший улей.
Многим, кто весело проводил за общей работой время, один-другой день, пока не привыкли, — тишина эта казалась мертвой и печальной. Но молотилка, оказывается, не затихла. Вначале люди решили, что это только привычный, въевшийся в память рокот машины, но вскоре стало ясно, что молотилка действительно работает где-то в отдаленных деревнях. Ее глухой, заполняющий осенний простор, шум слышался еще неделю, и, поднявшись на пригорок, можно было разглядеть вдали вырастающие выше домов новые ометы соломы.
Убираясь во дворе или выходя вечерами на крыльцо, Она ловила этот шум, угадывая, с какой стороны он доносится и в какой деревне теперь работает ее жених. Час за часом вспоминала девушка проведенные с Анатолисом дни, ту звездную ночь, когда он в первый раз поцеловал ее, видела его улыбку, слышала его голос, и далекий рокот машины как бы напоминал ей по воздуху о их взаимной связи.
Стараясь уверить хозяина в том, что деньги ей на самом деле нужны на лекарство, девушка несколько раз ходила в местечко. Оттуда она приносила разные склянки.
В день свидания, в воскресенье, Она прибралась получше, надела на шею все бусы, какие у нее были, обула новые ботинки и еще задолго до условленного срока очутилась в роще, у дуба. Лес казался уже иным, чем тогда, ночью, в их первую встречу. Земля была пропитана влагой, мокрые листья липли к ногам и сквозь голые ветки деревьев проглядывало блеклое, хмурое небо.
Место встречи было выбрано неудачно: мимо дуба вилась дорожка, и Оне ежеминутно приходилось прятаться от прохожих. Часов у Оны не было, но по солнцу, которое изредка проглядывало сквозь тучи, она увидела, что время уже далеко за полдень. Наконец и народ перестал ходить, а Анатолиса все не было. Девушку охватило беспокойство: она шагала взад и вперед, оглядывая равнину и поля. Показывающийся изредка вдали мужской силуэт зарождал в ней надежду, но не надолго. Все еще надеясь дождаться Анатолиса, она пробыла до вечера, проглядев глаза, натрудивши ходьбой ноги. Отсырели ее легкие ботинки, а от падающих с деревьев капель промок её шёлковый платок. Придя сюда с утра, она старалась как-нибудь скоротать время: нарвала папоротника и можжевельника и украсила ими распятие в часовенке. По нескольку раз перечла она все известные ей молитвы. После полудня она уже со страхом стала следить за быстро опускающимся солнцем.
Возвращаясь домой, невеста сквозь слезы не различала дороги, а встречая прохожих, закрывала лицо платком. Выплакавшись хорошенько, Она немного успокоилась, ведь мог же Анатолис заболеть, могло с ним что-нибудь случиться, наконец, он мог перепутать день… Такой надеждой жила она до следующего воскресенья, но когда и на этот раз Анатолис не пришел в условленное место, девушка не знала, за что приняться, где найти успокоение. Она перестала есть, не спала ночами, временами ей казалось, что она сойдет с ума. Тогда она принималась обкуривать себя дымом освященной восковой свечи. Страдания Оны еще увеличились, когда она услышала, что Анатолис тотчас после молотьбы у Жельвисов купил за сто пятьдесят литов велосипед у старостина работника.
Девушка поняла, что она обманута, что она жестоко осмеяна. Сто раз на дню проклинала она эти триста литов! Лучше бы хозяин никогда не копил их, лучше бы люди о них не слышали!..
Потом работница узнала от подруг, что Анатолис совсем не был сыном лавочника. Мать его — бобылка, пряха Катре — прижила его неизвестно от кого. Отбыв воинскую повинность, он копал рвы, гонял плоты по Неману и только недавно пристроился на работу при машине.
Все эти удары, один за другим падавшие на голову Оны, скоро не прекратились.
Уже после праздника всех святых, когда выпал первый снег, пришел какой-то незнакомый мужчина и принес девушке письмо. В конверте она нашла пятьдесят литов, завернутых в обрывок газеты, и больше ничего там не было.
Человек этот на словах объяснил, что деньги посылает ей Анатолис. Он, мол, сожалеет и извиняется, что так случилось, оставшийся долг, мол, вернет в ближайшее время.
Теперь у Оны было одно только желание: поскорее провалиться сквозь землю. Возвращенные ей деньги были тяжелы, как гири, ноги ее подкашивались, и она не нашлась даже, что ответить посланцу Анатолиса.
Горе обманутой девушки выдавали ее покрасневшие от слез глаза, а кроме того, Жельвису показалось странным посещение незнакомого мужчины. Он снова принялся донимать работницу расспросами.
Девушка смутилась и, может быть, выдала бы свою тайну, если бы старик не спросил:
— Понять не могу, что же это за болезнь? Не ест, вся почернела и только ревет и ревет. Ох, уж не проделки ли это нашего пройдохи машиниста? Признавайся!
Тогда Она нашла в себе силы еще раз побожиться, и, наконец, ей удалось рассеять подозрения Жельвиса. Это, однако, не облегчило ее положения: хозяйка уже сама взялась за лечение работницы, посылала ее к сведущим женщинам, к «чудесным докторам», поила травами, купала ее в муравьином спирту. Одни говорили, что Она заболела от испуга, другие, что она надорвалась, и, наконец, девушка заболела на самом деле. От принятого насильно лекарства Ону тошнило несколько дней. Почти целый месяц она не могла ничего проглотить, подурнела лицом, щеки у нее запали, а руки дрожали так, что она с трудом застегивала пуговицы кофточки.
Медленно заживали ее душевные раны. Однако когда прошла зима и наступила весна, она вспоминала обо всем, как о страшном сне.
Изредка до Оны доходили слухи об Анатолисе. Говорили, что он якобы часто ездит на велосипеде в Тверкай к старшине, а дочка старшины якобы недавно кончила курсы домашних хозяек, умеет хорошо печь торты и по-городскому накрывать стол. На вечеринках будто бы Анатолис ни на шаг от нее не отходит, гуляет только с нею. Она будто бы носит белые перчатки, к подбородку приклеивает черную мушку, и если на вечеринках заиграют польку или суктинис[14], морщится и говорит: «Фу, таких танцев я не танцую. Закажите, пожалуйста, танго!».
Однажды будто бы кто-то видел Анатолиса выпивающим со старшиной, и старшина называл его зятьком.
Весна и лето прошли в обычной работе и в хлопотах. С наступлением осени опять заработали молотилки, их глухой шум с каждым днем слышался все сильнее и смутной болью отзывался в сердце Оны…
И вот однажды утром шестерка лошадей приволокла знакомую машину в долину Венгре. Ону как будто кто в сердце ударил, когда она увидела машину, величественно приближающуюся по проселочной дороге. Молотилку привел Анатолис, теперь уже настоящий машинист.
Девушка взяла себя в руки и среди веселых подружек тоже старалась казаться веселой. Ее встреча с Анатолисом была неизбежна, хотя в первые дни Она, притворившись больной, отказалась от участия в «помочи». Однако, когда машина прибыла во двор Жельвисов, девушка тотчас же столкнулась с Анатолисом. Он как будто сам искал ее. Девушке показалось, что машинист очень возмужал и загорел с прошлого года и был как будто уже не такой красивый. Она попробовала было незаметно проскользнуть в ригу. Анатолис вырос перед ней, загородив ей дорогу, и смущенно назвал ее по имени. Извинившись, что не может подать ей запачканную в масле руку, машинист только улыбнулся и по-молодецки, но неловко и глуповато подмигнул ей.
Потом весь день он, казалось, искал случая встретиться с ней где-нибудь в уголке, без свидетелей. Стараясь ни на минутку не отставать от подруг, Она избегала этих встреч.
Под вечер, из боковушки, сквозь щели риги девушка видела, что Анатолис с двумя-тремя парнями спрятались за хлев. Там они собрались в кучку и что-то делали; Она видела, как у них по рукам пошла бутылка. Потом Анатолис вернулся к машине, и тотчас его весёлый голос зазвучал во всех углах, как бы наполняя всю ригу.
Темнело. Осталось еще несколько снопов, и помочане, видя, что работа подходит к концу, старались из последних сил. В риге царило общее веселье: кто мел пол, кто подгребал в кучу зерно, а те, кто уже справился с работой, выходили наружу выбить пыль из одежды. Один затянул песню, другой отозвался, присоединилось еще несколько голосов. Она тем временем перешла из пустой боковушки на двор и заделывала верх омета последними охапками соломы. На небе зажигались первые звезды.
Внезапно, перекрывая шум машины, отчаянный крик прорезал воздух. Немедленно умолкли шум и песни. Несколько человек выскочили из темноты и снова исчезли в риге. Нечеловеческий, отчаянный крик повторился еще раз, еще, еще. Предчувствуя что-то страшное, Она без сил упала на омет. Из ворот риги, которые зияли точно пасть чудовища, в вечерних сумерках вывалилась толпа взволнованно жестикулирующих людей. С побелевшими от испуга лицами они метались туда и сюда, точно помешанные. Жутко гудевшая молотилка остановилась. Вскоре, сгибаясь, почти бегом, толпа людей вынесла что-то на двор и положила это что-то на землю. Тут они еще теснее сгрудились вокруг своей ноши.
С верхушки омёта Она увидела лицо, освещенное последним лучом вечерней зари, и теряя сознание, словно падая все ниже и ниже с увеличивающейся быстротой, девушка вытянулась на соломе. Когда она пришла в себя, слабо соображая, что случилось, до нее еще долго доносились крики и шум со двора Жельвисов и долго еще взад и вперед сновали огоньки… Потом она увидела женщин, бегущих из избы с подушками. Спустя некоторое время у риги остановилась телега, на нее уложили Анатолиса, завернутого в простыни, и увезли.
Как потом рассказывали дома, Анатолис к концу молотьбы решил сам подбрасывать снопы в машину, оступился, и его зацепило крылом молотилки.
Она долго лежала на омете, не пролив ни одной слезы, чувствуя только бесконечную пустоту во всем теле, словно у нее что-то вынули из груди.
Через некоторое время из города пришли вести, что Анатолис жив, но на всю жизнь останется калекою, и у него отняли обе ноги.
Работница Жельвиса, Она, восприняла это с глубокой болью. Постепенно она проникалась мыслью, что страшное несчастье, постигшее Анатолиса, было послано ему разгневанным господом богом в наказание за причиненную ей обиду. Поэтому, думала она, всемогущий наслал на него кару не в каком-нибудь ином месте, а именно в доме Жельвиса, на глазах у Оны. Все более укрепляясь в этой мысли, она еще ранее, чем в деревню дошли вести о судьбе несчастного, в рощице перед часовенкой на дубе дала обет. Она обещала купить для приходского костела большую икону святой Оны, ее заступницы, чтобы святая вымолила у господа для машиниста маленький уголок в царствии небесном… В случае же выздоровления Анатолиса, она давала обет не оставлять его уже до конца жизни.
Проведя еще одну зиму у Жельвисов, весною Она навсегда распростилась с долиной Венгре. Она разошлась со старым хозяином из-за Анатолиса: тот отказался принять в свой дом нищего калеку.
Скитаясь из деревни в деревню, нанимаясь в поденщицы, в прачки, вязальщицей снопов, Она повсюду возила с собой и безногого, усадив его в маленькую, почти детскую тележку. Когда девушка полоскала где-нибудь на реке белье или накладывала в поле возы, калека тут же, в лодке, или в тени ржаной скирды плел корзину из прутьев или вырезал ножом что-нибудь из дерева.
На расспросы людей, зачем она всюду возит безногого с собой, а не оставляет дома, Она неизменно отвечала одно и то же:
— Так он все-таки ближе к моему сердцу…
1939
БОЛЬНЫЕ
Перевел Р. Рябинин
Ранней весною солнце осветило пустой крестьянский двор и будто оголило его. Стены построек и обвисшие обветренные крыши были мокры и черны. Местами в лужах еще торчал лед, осевший и затянутый илом. За избой в размякшей мусорной яме копалось несколько кур.
Из открытых дверей хлева выскочил теленок, уперся слабыми ножками в землю и испуганно огляделся по сторонам, как будто удивленный этим светлым, просторным миром. Звеня ведрами, за ним выбежала женщина в мужском пиджаке, обхватила теленка руками и втолкнула его обратно в хлев. Закрыв дверь и подоткнув юбку, женщина шагом перешла болото и, остановившись, стала всматриваться в даль полей. Сколько можно было окинуть взглядом — впереди тянулось залитое водой пространство, над которым чернели затопленные крестьянские усадьбы и молодые рощи. Всюду царила мертвая тишина. Непрестанный крик чибисов еще более подчеркивал эту тишину.
Внимание женщины привлек показавшийся вдали человек. Перепрыгивая с кочки на кочку, время от времени останавливаясь и, очевидно, нащупывая сухие места, он медленно приближался к деревне.
Который уже день женщина с нетерпением ждала мужа, отправившегося на лесные разработки. Третью неделю не было от него никаких вестей. Когда внезапно потеплело, стаял снег и прошел ливень, разлившиеся речки в нескольких местах отрезали деревню от дороги. Окрестные жители сообщались друг с другом только верхом, а на мельницу или в город пытались пробраться лишь в случае крайней необходимости.
Женщина беспокоилась — не случилось ли с мужем какое несчастье. Некоторое время она стояла в ожидании и напряженно всматривалась в даль, стараясь в походке прохожего уловить знакомые ей движения. Но вот человек на болоте, ежеминутно прыгая с кочки на кочку, свернул в сторону, сопровождаемый криком чибисов.
Еще раз окинув взглядом поля, женщина вернулась в темную низкую лачугу. Здесь пахло плесенью и лежалыми овощами. Врывавшаяся сквозь щели заколоченного окна полоска света легла на связку лука, висевшую у косяка. На земляном полу у дырявого самовара возились двое детей. Человек, лежавший на постели лицом к стене, приподнялся, оперся на локоть и, не поворачиваясь, глухим голосом спросил:
— Все по-старому?
— По-старому… Кажись, и вкусно, чистым молоком забелила, — ребенок бы смаковал, а она вот не ест, — ответила женщина.
— И не подымается? — снова послышался вопрос с постели.
— Лежит, тяжело дышит, как перед концом. Говорю, кабы знать, что не пройдет у нее это, поехала бы к ветеринару. Глядишь, может и помог бы чем-нибудь.
Лежавший, ничего не ответив, повернулся, наконец, лицом к женщине. Он был стар, и даже не столько стар, сколько истощен и измучен. Его серые усталые глаза встретились с озабоченными глазами женщины.
Корова заболела неожиданно. А ведь ей всегда засыпали хорошего корма, терпеливо за ней ухаживали. Недавно только отелившись, она уже кормила всю семью. Дожидались только, когда можно будет отделить теленка от матери. Оставшееся молоко весною надеялись продавать приезжающим в сосновый лес дачникам. Деньги были нужны до крайности: не уплачены были налоги, не хватало семян, а тут еще лавочник прижимал за взятые в долг соль, мыло, керосин.
Год тому назад свирепствовавший в окрестностях свиной мор на всех нагнал страху и тревоги. День и ночь слышен был визг, день и ночь пылали кругом костры. Не зная, как спасать гибнущее имущество, люди резали откармливаемых свиней и кабанов. А теперь прошел слух, что кое-где уже начался падеж рогатого скота.
От этих мыслей у женщины кровь ударяла в голову. Подхватив захныкавшего ребенка, она стала нетерпеливо расхаживать от окна к окну.
— Ну и муженек! — бормотала она, поглядывая на окошко, — пропал, как в воду канул… Хотя бы через кого-нибудь весточку передал: уж знали бы — жив или мертв. Случись что худое дома, — не с кем посоветоваться, не от кого помощь получить.
— Хоть бы еще польза была от его работы. Вот и в ту зиму также было: обтрепался весь, словно с войны воротился, а много ли домой принёс? Суперфосфата мешок купил, — произнес старик и, сбросив с себя полушубок, свесил с кровати босые костлявые ноги.
Садясь, он застонал, хотел еще что-то сказать и тут же затрясся в продолжительном припадке кашля, пока весь не посинел и не прослезился. Откашлявшись наконец, он утерся дрожащей рукой и стал доставать с лежанки онучи.
— Куда ты собираешься, отец? — спросила удивленная женщина.
Обертывая ноги онучами, старик, даже не поглядев на дочь, коротко сказал:
— Запрягай коня, покуда я собираюсь. Да клевера подложи: неровен час, по такой дороге зря день проездишь, а ветеринара не найдешь. А то, может, его и ждать придется.
— Куда тебе, отец, лежи-ка ты лучше. Сам на себя погляди, ведь на ладан дышишь, еле на ногах держишься. А если надо будет — я и сама съезжу…
В ответ на это старик только посмотрел на дочь, на ее располневший стан (она ждала уже третьего) — так посмотрел, словно пальцем показал, и, громко сплюнув, отрезал:
— Баба, а не понимает. Нашла тоже время на возах разъезжать!
Зная, как трудно переспорить отца, когда он заартачится, дочь не пыталась уже перечить ему, она только пуще помрачнела. Отец уже давненько начал прихварывать, все больше лежал и почти не ел. Жаловался он, что все нутро болит, жевал какие-то корешки, но все быстрее хирел и слабел.
Выехал старик еще до завтрака, прихватив с собой две курицы и шкурку хорька. Дорогу во многих местах затопило, пришлось делать большой круг полем и проселочными дорогами, но и здесь лошадь проваливалась, колеса по ступицу увязали в грязи. Маленькие речушки, где летом даже воробью негде выкупаться, превратились теперь в мутные пенистые потоки, сносившие мосты и промывавшие себе новые русла.
Проклиная на чем свет стоит дорогу, старик не столько ехал, сколько плыл. С грехом пополам добрался он до города и немедленно принялся бегать от лавчонки к лавчонке, всюду предлагая то кур, то шкурку хорька.
Куда ни зайдешь — каждый норовит забраковать товар, долго осматривает его со всех сторон, торгуется без особой горячности и предлагает самую мелочь. Боясь опоздать к ветеринару, а еще больше боясь попасть впросак, старик долго ходил из одной лавки в другую.
— Отдавай за семь, отец. За такую негодную шкурку больше не дадут! — кричали ему вслед.
— Хочешь трешницу за своих кур? — словно издеваясь над ним, выкрикивали покупатели.
— Дразни пса, а не меня! — отрезал старик, направляясь с корзинкой к другим дверям.
Вдоль и поперек исходил он улицу, со всеми переругался, но, не получив ожидаемой цены, снова возвращался назад к тем, кто предлагал побольше, бормоча под нос:
— Все против бедняка… Что дома вырастил, кровавым потом добыл — чорту лысому, прости господи, подари, за бесценок отдавай, да еще руку ему целуй!
Сбыв, наконец, товар и несколько раз пересчитав выручку, старик решил, что этого должно хватить, и поспешил к ветеринару.
Пройдя несколько шагов, он вдруг почувствовал себя плохо. Вначале по всему телу разлилась слабость, в глазах потемнело, и жгучая боль насквозь пронзила его.
Одною рукой опираясь о забор, а другою придерживая бок, он обливался холодным потом, но все же, сжав зубы, терпеливо продвигался вперед. Так плохо ему еще никогда не было. Дотащившись до конца забора, он осознал, что стоит у дома доктора, а напротив, на другой стороне улицы, насколько он помнил, должен быть ветеринар.
Звон костельных колоколов нарушил тишину, звук этот разнесся в весеннем воздухе и величественно поплыл вдаль.
«Неужто по мне?» — промелькнуло в голове старика.
Он остановился напротив застекленной двери врача, к которой вела высокая каменная лестница.
За весь свой век старик видел врача только один раз, при немцах, когда они погнали его делать прививку. Всю жизнь он терпеливо переносил все хвори и болезни, и вот теперь впервые напал на него соблазн обратиться к врачу.
«Хоть бы смерть облегчил — и то хорошо!» — подумал он про себя, но тут же вспомнил о корове.
«Отдам все деньги доктору, тогда на ветеринара не останется… Подохнет скотина — семья за целый год не справится, не сведет концы с концами. Не велика важность, если и помру. Я старик, я свое отжил, работать больше не могу. Много ли проку от лежебока? В доме и без того каждый кусок на счету, — такой никчемный старик всем в убыток».
Обсудив про себя все это, согнувшись в три погибели и прижимая руку к больному боку, старик поплелся дальше на поиски ветеринара.
1940
КОРНИ ДУБА
Перевела О. Иоделене
Урнас лежал в старом доме на высокой кровати. Дом был выстроен много лет назад: его трухлявые, источенные жучком-короедом бревна можно было насквозь проткнуть пальцем. Жучков было множество, от их работы пол покрывался древесной пылью, и старику порой казалось, что в него самого, как в дуплистую сосну, переселился короед и без устали точит и крошит его тело.
Просмоленный, закопченный потолок избы брюхом свисал над головой Урнаса, и старику казалось, что это не потолок, а хорошо начиненный сычуг. С течением времени основание избы все глубже оседало, а потолок все более приближался к земляному полу.
Над изголовьем его кровати висели канклес[15]. Это был подарок внуков доживающему свой век деду. Урнас не мог уже ходить или осмотреться вокруг, он только изредка касался пальцем струн. Но не старость свою тешил Урнас звуками гуслей: уже долгие годы он не играл на них, а только в случае надобности звоном подзывал к себе домочадцев. Говорить ему было трудно, язык не повиновался старику.
Когда-то Урнас был отличным гусляром и знал много песен. Еще пастухом он постоянно носил за спиной гусли, перекидывая их через плечо на юосте[16].
Бывало, чуть уляжется стадо, подпаски обступают Урнаса, и он поет им, поет старые простые песни.
Стояло лето. В открытую дверь Урнасу виден был уголок двора. Но глаза уже плохо служили старику. По двору проходили люди, скотина, но старику трудно было различить, где человек, где животное, он как будто глядел в глубокую воду и видел там тени проплывающих рыб. Вот Урнас услышал глухой стук — это приковыляла стреноженная лошадь и почесывается об угол избы.
Иногда в открытую дверь просовывал голову теленок, переступали порог куры… Петух, оглядев все углы, взлетал на кадку и с кадки долго смотрел на Урнаса, вертя головой. Видя, что старик не шевелится, он принимался клевать застрявшие в его бороде крошки хлеба или творогу. Старик и не пробовал отгонять петуха: он только улыбался, глядя на свою немощь. Часто он сам не мог бы сказать — снилось ему это, или птица наяву выклевывала крошки у него из бороды.
Когда кто-нибудь из домашних появлялся в дверях, куры с шумом слетали с полок и со стола, подымая крыльями пыль и тревожа по углам паутину. Потом все затихало, и старику долго приходилось ждать, когда в просвете снова появятся тени.
В избу иногда забегали ребятишки, заглядывали взрослые — зачерпнуть ковшом воды из ведра. Напившись, они опять исчезали.
С наступлением лета домашние Урнаса покинули тесную избу: еду готовили на дворе, спали на сеновале, и Урнас по целым дням оставался один.
Уж около месяца с утра до вечера старик слышал стук топоров на дворе — внуки строили большой дом. Все думы доживающего свой век деда вертелись вокруг этого нового дома. Изо всех сил старался Урнас в дверь или в окно разглядеть растущий с каждым днем сруб. Но вот однажды он понял, что до новоселья ему уже не дожить. Явственные признаки указывали на приближение смерти. Для старика они были достаточно вескими. Подозвав жену внука, он шепнул ей:
— Уж я завтрашнего дня, видно, не дождусь, — что ни сплюну — все себе на бороду. Раньше этого не бывало. Уж и слюны-то я стереть не в силах… Второй день эдак…
— Больно тебе, дедушка? — спросила женщина и погладила руки старика. — Может, поел бы чего?
— Не больно, дочушка. Хотел было я тебя подозвать, чтобы ты меня на другой бок перевернула, да так и не дотянулся до гуслей. Как сплюну — все на бороду. Вынесли бы вы меня на воздух — я бы на дом поглядел…
С самого утра старик готовился в трудную по такому возрасту дорогу. Уж пять лет он не переступал порога избы, а теперь внуки вынесли его на двор и поставили его кровать в тени сада, у плетня. Солнце блистало сквозь ветви деревьев, и глаза Урнаса, отвыкшие от яркого света, стали слезиться. Легкий, теплый ветерок касался его лица и, точно траву, шевелил его густо заросшие брови и бороду.
Работники, клавшие последние венцы, увидев, как выносят столетнего старика, перестали стучать топорами и присели высоко на бревна. Казалось, они в первый раз осознали, что среди них еще живет и дышит тем же самым воздухом человек, видавший крепостное право и Кракусово восстание. Они смотрели на него, как на призрак. Домашние, ежедневно вертевшиеся около него, ежедневно слушавшие его рассказы и воркотню, теперь торжественно обступили его, в точности, как зеленая поросль обступает корявый древний пень. Ребятишки — дети его внуков — шептали что-то, нагибаясь к здоровому уху старика, совали ему в руки щепки и колышки.
Старец видел перед собой что-то неясное и большое, что-то золотистое, как поле созревшей пшеницы: это был новый дом.
Урнас не заметил, как вскоре отошли от него. И сам точно не замечая, он начал рассказывать, как строили дома в старину.
Топоры плотников опять застучали по дереву, дети разбежались, а Урнас сам себе рассказывал, как прежде, бывало, для нового дома обязательно нужно было выбрать счастливое место. Для этого созывали стариков со всей деревни и выспрашивали у них, что они знают или слыхали про то или другое место.
Теперешних длинных пил тогда и в помине не было: доски раскалывали, а потом обтесывали. Под основание нового дома сыпали зерно и деньги, чтобы дом был гостеприимен и богат.
Летнее солнце все выше подымалось по иссиня-печальному небу, большое и раскаленное. Оно прогрело кости столетнего старика. Урнасу стало хорошо и покойно. Устав от своего рассказа, он умолк. Из-под мастеров сыпались опилки, и ветер, словно весенней пыльцой, покрывал ими постель старика.
Был ли это сон, видения столетнего старика, или воспоминания? Все это предстало перед Урнасом с такой отчетливостью, что связь, только что соединявшая его с новым домом, с детьми, внуками и работниками, мгновенно исчезла. Казалось ему, что он косит рожь. День душный. На западе начинает хмуриться. Управитель скачет от одной полосы к другой и торопит рабочих.
В полдень, еще до того, как начали собираться тучи, стало гаснуть солнце. Оно гасло, как лампа, свет его мерк, поля потемнели. Внезапно наступила ночь. Скотина перестала пастись, умолкло птичье пение. Испуганные батраки побросали косы и начали молиться вслух. Урнас позже слышал рассказ кузнеца из имения о том, как он в тот день видел большую летучую мышь, летевшую с севера и закрывшую крыльями солнце.
Тот год был дождливый, невеселый! Осенью рано начались заморозки, в поле погнили яровые, картошка. А на следующее лето сильные дожди размыли землю, и поля превратились в болото с торчащими из-под воды стеблями ржи. Уже в середине лета крепостные питались кореньями и хлебом из мякины. Граф держал закрома на замке, выдавая каждой семье только по горсточке ржи на неделю. Люди валились, как мухи, а оставшиеся в живых уходили в дальние места искать пропитания. Слуги графа верхом на лошадях догоняли беглецов. Ночью их травили собаками и хлестали плетьми.
И еще вспомнил Урнас: везет он муку панне Блажевичувне. Эта панна была так хороша собой, что дворовые, увидя ее, краснели, как дети. Вдвоем с графом она ездила верхом на Шлейковую гору смотреть на заход солнца. С той горы видно было озеро, куда барин велел напустить золотых рыбок, и те рыбки блестели по вечерам, но ловить их было строго запрещено. Панна Блажевичувна сидела в седле, откинувшись, словно в кресле, и перебросив ноги на одну сторону. Все это — лошадь, седло и дом с башней — граф подарил ей по своей большой милости, хотя она была из простых.
Велит, бывало, барин зарезать десяток индюшек и посылает панне Блажевичувне; нарвет самых лучших яблок и слив и отправляет целый воз панне. И зачем было посылать ей такое множество всего этого добра — никому было неведомо.
Везёт как-то раз Урнас панне Блажевичувне целый воз, груженный мешками с мукой. Рядом сидит управитель с ружьем в руках и зевает по сторонам.
Увидел он вдруг ворону и паф — шутки ради выстрелил.
Лошади испугались, понесли, воз опрокинулся, управитель — наземь, а мешки на него. Колесо сломалось. А дом Блажевичувны — на самой горе. Поднялся управитель, стряхнул с себя пыль, велит Урнасу снести муку панне на гору. Дотащил Урнас один мешок, вернулся, берет другой, третий и чувствует, что у него в груди точно отрывается что-то, а во рту солоно от крови. Зашел он в кладовую, вытерся украдкой рукавом, на рукаве — розовые пятна. Управляющий заметил, как он вышел из кладовой, и тут же набросился на Урнаса.
— Ах ты, вор! Успел уж варенья у панны Блажевичувны попробовать? Забираешься в кладовую и варенье лижешь?
Перетаскал Урнас все мешки до последнего и выпряг из сломанной телеги лошадей. Управляющий сам поехал верхом, а Урнасу велит его пешком догнать. Вернувшись в имение, управляющий ведет его к графу и рассказывает все как было, а граф выслушал его и засмеялся:
— Добро! Коли уж он так любит варенье, женю его на Уогенайте[17].
Уогенайте была хромая и рябая девка да еще вдобавок глуховатая. Женили на ней Урнаса, но пожаловаться на эту женщину он не мог; хоть была она «красавица, что лошади пугаются», как люди говорят, да зато терпеливая и работящая. Один за другим посыпались у них дети, некуда их было класть, не во что было одеть. Чуть подрастут они, бывало, и уже приходилось выталкивать их из дому зарабатывать хлеб.
Вторая жена Урнаса была худая, высокая, как жердь, но песенница она была несравненная. Не кончив песни, она, бывало, вдруг примется плакать, потом снова запоет и снова заплачет. При песеннице семья его пополнилась еще пятью ртами, но и эту жену пережил Урнас.
Много близких и дорогих людей похоронил он на своем веку. Временами ему казалось, что всю свою жизнь он только и делал, что шел за гробом жен, потом — детей и внуков. Умирали они, многих он сейчас и в лицо не вспомнит, а род его ствола все множился и множился.
А сколько их погубил голод, войны, сколько их баре засекали! Сколько раз Урнас сам был бит… Если бы теперь он получил за каждый удар по зерну ржи — громадное поле можно было бы засеять. Секли его веревками, плетьми, топтали сапогами, били нагайками, стегали по подошвам, по спине, выбивали зубы. Бил его граф, управитель, священник, староста, жандармы… Били все, кто имел над ним власть, а кто в те времена не имел власти над простым человеком? Но Урнас все вытерпел, выстоял, как дуб, глубоко и крепко вросший корнями в землю.
Возникали и угасали, и вновь возникали новые видения в сознании столетнего старца. Урнас вспомнил, как ловили рекрутов, как в деревне в первый раз появились железные вилы и как однажды утром верховой солдат проскакал по местечку и объявил о смерти царя. И сколько царей и вельмож было и пропало на веку Урнаса, а он все жил и жил. Все глубже и дальше, словно в дремучий лес, забирался он в прошлое. И уже не мог понять: прадедовские ли это сказки он слышит, или видит вековой сон? Словно пребывал он здесь с незапамятных времен и не ведал, когда был молод и когда состарился, и никто не мог выкорчевать его из его земли — ни болезни, ни войны, ни восстания, ни мор. Кто он, мертвый уже или вечно живущий, человек или могучее дерево?
И вот уже перед Урнасом нет ни сел, ни засеянных полей, один-одинешенек стоит он в чистой воде реки и моет свое, словно илом покрытое, тело. Только что он корчевал и жег на просеке пни, готовя поле под свои посевы. Он полощется в чистой воде; вспугнутые диким зверем олени бегут берегом, бросаются в реку и плывут, рассекая грудью воду. Только рога их — целый лес рогов — качаются над водой. Урнас радуется и кричит, и голос его гулко отдается в лесу.
И дальше видит старик: в звездную ночь он сторожит свою полоску от зверя. И приближается по лесу кто-то огромный и темный, а его тень широко стелется по земле.
Страх пронизал сердце Урнаса, дубина выпала у него из рук, и грудь с грудью он схватился с медведем врукопашную. Медведь горячо дышит ему в лицо и норовит переломить ему хребет, но Урнас вцепился в его пасть, напрягая все силы, и разорвал ее, словно расколол дерево клином. По всему бору раздаётся рев умирающего медведя, но, падая, зверь увлекает на землю и Урнаса. Урнас слышит, как все тише и тише хрипит зверь, и видит его темную кровь, густой струей обагрившую зелень посевов.
Устал Урнас, разгорячился и, отдыхая, лежит рядом со своей жертвой на мягкой зелени, и видит звезды в вышине, и слышит соловьиную трель.
Засыпает он, в изнеможении охватив руками свое зеленое поле, засыпает без сновидений, крепким, вечным сном.
1940
СОЛОВУШКА
Перевела О. Иоделене
Сразу же после обеда небольшой отряд гитлеровских войск вступил в деревню. Правду говоря, это было только место, где раньше стояла деревня, так как по обеим сторонам улицы тянулись одни обгорелые развалины. Деревья фруктовых садов с едва наметившимися почками стояли голые, обугленные.
Лейтенант, сидя на возке походной кухни, поглядывал то на карту, разложенную на его коленях, то на печальные следы войны и как будто разыскивал что-то глазами. Вокруг не было видно никаких признаков жизни. Только на покинутых огородах над желтеющими подсолнечниками и цветущими грядками мака резвилась стая бабочек.
Пыльные, посеревшие лица солдат говорили об их крайней усталости, они едва тащили ноги.
Офицер остановил отряд в конце деревни, там, где дорога сворачивала к темнеющему неподалеку лесу, расходясь на три мало проезжие проселочные дороги. Озабоченные взгляды солдат устремились на начальника, который соскочил с повозки и стал разглядывать местность в бинокль.
Во время этой маленькой передышки, когда солдаты могли вытереть вспотевшие лбы и поправить вещевые мешки, вдруг раздалось пение птицы. Дрожа и рассекая воздух, эта замысловатая мелодия разливалась в тишине летнего дня. Трели птицы на короткое время умолкали, но потом раздавались еще звонче. Не только солдаты, но и сам лейтенант на мгновенье прислушались, а потом принялись искать в кустах. Раздвинув ветки придорожного березняка, они увидели на краю канавы мальчика.
Еле приметный в траве, в куртке защитного цвета, опустив босые ноги в канаву, он старательно строгал какую-то деревяшку, уперев ее в грудь.
— Эй, ты! — крикнул лейтенант и жестом подозвал мальчугана.
Прекратив работу и поспешно сунув нож в карман куртки, стряхнув с себя стружки, тринадцатилетний паренек подошел к лейтенанту.
— Покажи-ка, — сказал лейтенант по-литовски.
Мальчик вынул изо рта какую-то маленькую штучку, стер с нее слюну и протянул лейтенанту, глядя на него голубыми веселыми глазами. Это была простая берестянка.
— Искусно, мальчуган, искусно, — покачал головой лейтенант, и на мгновение его злое, неприятное лицо смягчила улыбка, которая заразительно подействовала на стоящих неподалеку и наблюдавших солдат. Все удивлялись незатейливости этого музыкального инструмента.
— Кто тебя научил этому? — снова спросил лейтенант, уже без улыбки.
— Я сам, господин… а еще я умею кукушкой…
Мальчик закуковал. Затем он снова сунул себе в рот мокрую берестянку, прижал ее языком и засвистал.
— Скажи, свистун, ты один здесь? — продолжал допрос лейтенант.
— Нет, нас здесь много: только больше всего воробьев, ворон и куропаток. Соловей только я один и есть.
— Мерзавец, — прервал его офицер, — я тебя спрашиваю: нет здесь больше народу?
— Нет, — ответил мальчик. — Когда ваши стали стрелять и деревня загорелась, все закричали: «Звери, звери идут!» взяли да и удрали кто куда…
— А почему ты не убежал?
— Я хотел посмотреть на зверей. Когда мы ездили в город, там за полтинник показывали кошку, большую такую, как теленок.
— Как видно, дурачок! — произнес лейтенант, обращаясь к солдатам на своем языке. — Скажи-ка, милый, знаешь ты эту дорогу через лес на Сурмантай? Ведь так, кажется, она зовется…
— Как же мне не знать, господин, — уверенно ответил мальчик, — мы с дедом Матаушей туда к мельнице рыбачить ходили… Там такие щуки водятся, что двухмесячных гусенят живьем глотают. Когда в прошлом году вода разворотила плотину…
— Ну ладно, веди. Если хорошо сведешь, получишь вот это, — лейтенант показал мальчику зажигалку. — А обманешь, голову сверну вместе с этой самой твоей свистулькой. Понял?
Отряд двинулся. Впереди походной кухни, рядом с лейтенантом, ни на минуту не переставая играть на своей дудочке, подражая то соловью, то кукушке, шагал мальчик. Размахивая в такт рукой, он то сбивал придорожные сучья деревьев, то собирал шишки и казался занятым только самим собой.
Лес становился гуще, дорога извивалась между просеками, заросшими березами, и снова сворачивала в сосновый темный лес.
— А что говорят здесь в народе о партизанах? Водятся они в вашем лесу? — поинтересовался лейтенант.
— Нету таких. Сыроежки есть… подберезовики и опенки, — не сморгнув, ответил мальчик.
Сообразив, что с эдаким не стоит пускаться в дальнейшие разговоры, немец, наконец, замолчал.
В самой глубине леса, в молодом и густом ельнике, откуда был виден изгиб дороги, лежало несколько человек, неподалеку друг от друга. Возле стояли их ружья, прислоненные к дереву… Изредка они тихо перебрасывались словечком, другим и, осторожно отводя ветви деревьев, внимательно оглядывали лес.
— Слышите? — сказал один из них, посмотрел на товарищей, немного приподнялся и повернул голову в ту сторону, откуда сквозь неясный шум леса доносилась дальняя трель соловья.
— А не почудилось тебе? — спросил другой, прислушался и ничего не услыхал, но все-таки вынул из-под пня четыре гранаты и положил их перед собой.
— Ну, а теперь?
Пение птицы становилось все явственней. Тот, который первый услышал его, стал внимательно отсчитывать, отбивая счет рукой:
— Раз, два, три, четыре… Отряд из тридцати двух человек… — произнес он, наконец, внимательно вслушавшись в трели птицы, говорящей на таком ясном, но только одним партизанам понятном, языке. Неожиданно раздалось кукование кукушки. — Два пулемета… — определил он по доносившимся звукам.
— Начнем, — сказал, берясь за ружье, бородатый мужчина, весь опоясанный пулеметными лентами.
— Поторопись, — ответил тот, кто прислушивался к трелям птицы. Он положил руку на плечо молодого партизана, который подвешивал к поясу гранаты. — Там нас ждут. Мы с дядей Стяпасом пропустим их, а когда вы начнете, мы станем жарить по ним с тыла. Не забудь Соловушку, если что случится. Он со вчерашнего дня, бедняга, ничего не ел…
Через некоторое время около молодого ельничка показался отряд немцев. Соловушка заливался с прежним жаром, но для тех, кто понимал язык его трелей, это было только повторением того, что было уже известно людям, скрывавшимся в чаще леса.
Когда солдаты вышли на небольшую прогалину, на пение соловья из кустарника эхом отозвался свист. Мальчик, который шел по краю тропинки, юркнул в чащу леса.
Ружейный залп, нарушивший тишину, свалил с ног лейтенанта, тот даже не успел поднять оружия. Он упал на пыльную тропинку. Один за другим, сраженные меткой пулей, падали солдаты. Стоны, крики ужаса, растерянные выкрики команд стояли в воздухе.
Но скоро лес снова затих… мягкая песчаная земля вдоволь напилась вражеской крови.
На следующий день в самом конце деревни, у перекрестка, на своем обычном месте, подле канавы, снова сидел тринадцатилетний мальчик и что-то строгал из дерева. Временами он зорко оглядывал ведущую в деревню дорогу. Казалось, будто он опять чего-то ожидает.
И снова в воздухе переливалась чудесная мелодия, которую не слишком привычное ухо никак не отличило бы от соловьиной трели.
1942
ГОРЕСТИ МИКУТИСА
Перевод под ред. З. Шишовой
Прижавшись друг к другу у замерзшего окна, дети напряженно смотрели в темноту, стараясь уловить какую-нибудь движущуюся точку в занесенных снегом полях. Когда от ветра хлопала дверь, все сразу бросались в сени. Однако отец так и не вернулся.
На другой день в деревне узнали, что немцы оцепили базар, мужиков постарше отпустили, а тех, кто покрепче, угнали неизвестно куда.
И остался Микутис главою семьи. Набив соломой большие, спадающие с ног отцовские клумпы, мальчуган метался от амбара к хлеву, от сарая к пруду. Сначала Микутису все было интересно: надо или не надо, он кормил скот, гонял его на водопой, потом — опять в хлев, покрикивая и грозясь, хотя ни в криках, ни в угрозах не было нужды. Пруд был всего в нескольких шагах от хлева, но Микутис подводил лошадь к забору, с забора карабкался ей на спину и направлялся к пруду обязательно верхом. Лошадь была старая и слепая, с протертыми упряжью боками. Она досталась семье Микутиса взамен отобранного немцами молодого и резвого Гнедка. Отец Микутиса прозвал кобылу Фрицем. Так и осталась за ней эта кличка.
— Ферфру, Фриц, гудморген, сум-сум. Ну-у, куда лезешь? — кричал Микутис.
Кобыла, как будто понимая, поводила ушами и, словно в знак согласия, кивала головой.
Управившись со скотиной, подперев колом дверь в хлев и заперев амбар на замок, Микутис обдумывает, что бы такое ему сделать по хозяйству до вечера.
Вспомнив, что скотине не хватает подстилки, а в риге сложены снопы, которые отец нарочно оставил необмолоченными, чтобы спрягать от немцев, мальчик направляется в ригу.
Сбросив сверху несколько охапок сена, он вытаскивает тяжелые ржаные снопы, в два ряда укладывает их на току и, поплевав на ладони, как взрослый, принимается бить цепом. Поработав час-другой, он сгребает зерно в угол, прикрывает его мешком, а солому тащит в хлев.
Тащит он огромными охапками, сколько может захватить, и, весь утопая в соломе, подбрасывает подстилку корове, овцам и лошади. В хлеву сразу становится светло и весело. Теперь даже у самого Микутиса является желание поселиться здесь.
Работы у молодого хозяина много, и с каждым днем прибавляются все новые заботы: то нужно провеять намолоченное зерно, то расчистить занесенные снегом дорожки, то собрать снесенные курами яйца.
По утрам, поднявшись раньше всех, Микутис растапливал печь. Сырые, обледенелые ольховые сучья разгорались плохо, огонь приходилось долго раздувать, и у Микутиса начинала кружиться голова. Дым разъедал глаза, лез в глотку, из глаз мальчика градом катились слезы.
Сразу после рождества расхворалась мать, у нее распухли ноги, и она только с большим трудом добиралась от кровати до дверей. Оба брата Микутиса были еще маленькие, и на плечи мальчика легло тяжелое бремя хозяйства.
Немного окрепнув, мать решила осмотреть работу Микутиса. Опираясь на палку, она обошла амбар, посмотрела через двери в ригу, где побранила, а где похвалила сына. Поговорив с собакою Мурзой и сопровождаемая целым отрядом кур, женщина направилась в хлев. Внутри было недавно настлано, чисто, скотина стояла в соломе по колено. Хотя корм был задан всем, однако никто его не ел. Скотина разгребала у себя под ногами, щипала и с жадностью жрала подстилку. Сначала мать не могла понять, в чем дело, и только дивилась на такое поведение животных. Посмотрев опытным глазом туда, сюда, подняв на руках кучку соломы и обшарив ее, женщина вскрикнула:
— Дитятко, дитятко, где твоя голова? Немолоченным хлебом хлев подстилаешь? Смотри, зерно к зерну…
— Я… я молотил, маменька, — пытался оправдаться Микутис, прячась за корову, чтобы мать не дотянулась до него своей крепкой рукой.
— Где твой ум, растяпушка! Ведь без хлеба останемся, с голоду подохнем.
— Я молотил, маменька… цеп для меня тяжел только, — все оправдывался ребенок.
Обнаружив непорядок в хозяйстве, мать уже во всём корила сына. Она опять обошла все постройки, бранила Микутиса, зачем он не с того угла сено берет, почему не кладет все на место. С той поры женщина стала повсюду следовать за сыном. Не будучи в состоянии чем-нибудь помочь, еще не окрепнув вполне, часто останавливаясь передохнуть, она все же на каждом шагу наставляла его.
Начались для Микутиса горести. Несколько раз в день носил он воду в избу, обливал себя ею с ног до головы, тащил по земле тяжелые сети.
Налегши вначале на работу со всем пылом, катаясь взад и вперед, как шар, посвистывая и распевая, ожидая с нетерпением, когда опять рассветет, и он снова сможет бежать к скотине, Микутис скоро ко всему охладел, хотя усердия у него было достаточно. Если ребенок делал теперь что-нибудь — он делал это бесшумно, не торопясь. Если нужно было что либо обдумать, Микутис сейчас же почесывал затылок. В этой части головы у него сосредоточивалась вся его хозяйственная смекалка: только почешет и уже знает, что нужно делать.
За первую свою трудовую зиму мальчик научился многому. В его ведении находилось сало и зерно, все тайные домашние запасы и даже отцовские серебряные часы.
Скотина привыкла к Микутису. Зайдет он, бывало, в хлев, а корова уже мычит и лижет ему руку, лошадь уже поводит своими белыми незрячими глазами и словно улыбается ему.
По утрам мать будит спящего крепким сном хозяина:
— Вставай, детка, скотинка уже зовет тебя!
И Микутису чудилось сквозь сон, что овцы, корова и теленок действительно окликивают его по имени:
— Ми-ми-ку-ку-тис!
У мальчика не оставалось свободного времени на то, чтобы побегать на коньках по пруду, покататься на санках с горки. А ведь уже пришла пора ставить капканы на зверей. Лисицы и зайцы с голодухи бродили подле самой усадьбы в поисках пищи. На рассвете можно было ясно различить их следы за избой, под деревьями и возле стога сена. Зима свирепствовала без всякой пощады; все время одолевали ветры, глубокий снег укрыл зелень и кусты. Каждое утро приходилось прорывать в сугробах ходы, чтобы добраться до проруби. До капканов ли тут, когда едва успеешь ввалиться в избу, согреть закоченевшие ноги, а тебе сразу:
— Микутис, ты бы на кашу намолол к завтраку. Ни горсточки крупы нет.
— Сынок, глянь-ка, какое небо красное: ночью ветер поднимется. Подопри крышу жердями, чтоб не растрепало.
— Не забудь, сынок, масло в именье снести.
И Микутис бегал, суетился, ни разу не попытавшись отговориться. Плакать он отвык. Даже слез у него не было, испарились они под ветром, выело их едким избяным дымом. Бывало, раньше он с боязнью глядел на видневшиеся вдали хоромы имения, а теперь вот самому пришлось относить туда немцам подать. У матери была всего одна корова, и ей приходилось по капле собирать сливки, сбивать масло и относить немцам. Немцы требовали не только масла. Часто мать завязывала в платок яйца, шерсть, а иногда даже свиную щетину или старое тряпье. Немцам годилось все: они ели и крестьянское масло, и яйца. Только Микутис никак не мог сообразить, на что им щетина и старое тряпье. Мужики в деревне рассказывали, что на тряпье они разводят вшей, а из них давят масло.
Когда Микутису пришлось первый раз итти в поместье, дядя Юозас научил его, как надо итти: по тропинке, через сад, потом — в каменные ворота и свернуть к большому дому. Вот там-то немцы как раз и принимают у мужиков масло.
Еще предупредил его дядя Юозас, что мальчик, повстречавшись с немцем, должен обязательно снять шапку и сказать «моен». Микутис боялся забыть это слово и, пока шел по дороге, все время твердил «моен». Перемахнет через ров — «моен», увидит булыжник — «моен».
Дойдя до помещичьего сада, мальчик, обдернув на себе пиджачок, перевязал узелок, зашел в росистую траву, вытер одну грязную ногу — «моен», вытер другую — «моен». Хотел уже войти в ворота имения, но в это время оглянулся и замер: между двумя пригнутыми молодыми дубками висел теленок, подтянутый за ноги веревками. На земле, под теленком, как огромный кот, сидел на корточках человек. В воздух поднимались клубы дыма. Может быть, человек подпаливал теленка? Нет, он только курил трубку и длинным ножом снимал с него шкуру. Это был немец. Вспомнив наставления дяди Юозаса, Микутис сейчас же стащил с головы шапку и вдруг совсем позабыл это самое слово. Постояв минутку и тут только сообразив, что немец, свежевавший тушу, даже не глядит на него, мальчик попятился назад и залез в кусты малины. Сколько Микутис ни ломал себе головы, сколько ни вертел языком, — так он этого чортова слова и не припомнил. А ведь подойдешь, не поздоровавшись — немец разозлится. Развязав платок, мальчик поставил тарелку с маслом на дорожку, а сам быстро нырнул в овраг. Потом по канавам, пригнув голову, чтобы его не заметили, он бегом возвратился домой.
Микутис рассказал матери про все, что видел в имении, и про то, как он забыл слово «моен». Матушка его не похвалила, обозвала ротозеем и больше уже не посылала одного в имение. Все это происходило в начале зимы, когда мальчик не умел еще ни скотину покормить как следует, ни землю вспахать. Потом он уже один ходил к немцам, относил зерно, лен, а раз даже наплевал им в колодец.
Когда наступила весна, мальчик запряг в плуг слепую кобылу и вышел в поле. Вся семья собралась посмотреть, как он станет пахать. Трудно приходилось ему со слепой кобылой: для того, чтобы она шла прямо по борозде, брат Микутиса вел лошадь под уздцы. Плуг не слушался пахаря: он то слишком глубоко уходил в землю, то еле скрёб по поверхности. Микутис не мог даже смахнуть струившийся в глаза пот: чуть поднимешь пальцы от плуга, как он сейчас же вверх. Задевая за кочки, спотыкаясь и снова поднимаясь, расшибая ноги о камни, часто едва различая борозду сквозь набегавшие слезы, мальчик до крови кусал губы, чтобы не разрыдаться. Яростно, длинными ломтями врезал лемех черную, дыбом встававшую землю. У Микутиса то и дело спадали штаны; то и дело развязывались гужи. Все это приходилось подтягивать, подвязывать. Обороняясь от мух, кобыла Фриц хлестала Микутиса хвостом по лицу. Рассерженный мальчик пинал ее ногами, обзывал германцем. Брат, тащивший кобылу под уздцы, все время хныкал, что лошадь наступает ему на пятки и мордой слюнявит голову.
Больная мать, присев у межи, еще больше расстраивала Микутиса:
— Ой, пахарь ты мой, сиротинка моя! Не будет хлеба от такой пахоты. Людей попрошу, может, кто-нибудь возьмет нашу землю исполу…
Пропахав до полудня, мальчик выбился из сил и уже не шёл, а волочился, вцепившись в плуг. Грубая, холщевая рубаха, насквозь пропитанная потом, прилипала к его спине, присохшая грязь сковывала голени точно железным обручем. Солнце припекало все крепче. Пашня пылала и колыхалась перед глазами, как озеро. Кобыла, разомлев от жары, повесила голову, вылупив белые, как яйца, глаза.
До сумерек Микутис пахал, потом выпряг лошадь, пошел на речку вымыть ноги и тут же, ослабев, крепко заснул. Снились ему одни только вороны, прыгавшие по вспаханным бороздам и с карканьем летавшие над его головой. Вороны покрыли поля, закрыли всё небо, сидели на Фрице, на плуге. Микутис бил их кнутовищем, брыкал ногами. А мать, сидя на меже, стонала:
— Не будет, сынок, хлеба при такой пахоте, не будет…
Микутис не отрывался от плуга, пока не вспахал большой кусок поля. С первого же раза нетрудно было различить, где мальчик пахал в первый день, где во второй. Борозды второго дня легли уже ровнее, а борозды третьего дня протянулись, как отрезанные ломтики. — не отличишь от работы старого пахаря. Прежде слепая лошадь двигалась только тогда, когда ее вели под уздцы, но как только Микутис научился подтягивать поводья, она зашагала, словно прозревшая.
После пахоты пришлось боронить. Часто Микутису трудно было сообразить, работает он или спит. Днем и ночью мальчик видел перед собой только поля, озаренные солнцем, землю, пылившую из-под бороны, оводов, которые, как огненные искры, носились над лошадью, слышал только воронье карканье да крики чибиса. Ноги мальчика, постоянно обрызганные росой и покрытые грязью, а потом обожженные солнцем, потрескались кровавыми «петушками», ступни разворотились на подобие гриба ольховика. На подошвах, отбитых пальцах выросла короста, она лопалась, гноилась и снова нарастала. Микутис потерял сон. Он переворачивался с бока на бок, свёртывался в клубочек, растягивался навзничь, ничком. Ноги были обвязаны примочкой из квасной гущи, в голове стучало. Сон не шел. Сквозь дырявую кровлю он видел звезды… Слышал, как ухает сова. Иногда амбар так ярко озаряла молния, что можно было разглядеть даже бегавших по полу мышей. Снова светало, звезды угасали, и грудь Микутиса сжималась такой тоской, что на него находило желание умереть. Умереть, уснуть навсегда, больше никогда не ощущать этой доли.
Только под утро у мальчика начинали слипаться глаза, а в дверь амбара уже стучала мать:
— Микутис! Солнце высоко. Вставай, мой голубчик, завтрак остынет.
Мальчик вставал и шел, если только мог переступать ногами. Прыгая на одной ноге, он выгонял из посевов кур и грачей, науськивал на них собаку, помогал матери полоть в огороде.
И без того светлые волосы Микутиса под дождем и солнцем выцвели, уши и лицо покрылись веснушками, кожа на носу облупилась и отставала, как картофельная шелуха. Руки огрубели. В течение одного лета Микутис вытянулся, куртка и штаны стали ему узки. Из своих одежд он вырос так, как вылезает ящерица из прошлогодней кожи. Своим поведением и речью он старался подражать взрослым мужчинам. Младшие братья завидовали Микутису, видя, как он проворно запрягает лошадь, как точит косу. Но величайшую зависть возбуждало у братьев Микутиса его умение свистать и плеваться. Сквозь зубную скважину он выводил — высвистывал какие угодно песни, а иногда через ту же скважину он так сплевывал, что слюна летела, как из пращи. Братья пробовали выковырять себе по одному зубу, только бы образовалась такая щель, как у Микутиса.
Если по праздникам Микутис одевал черную отцовскую жилетку, то братья уже знали, что Микутис возьмет с собой и часы. Молодой хозяин для того и надевал жилетку, чтобы можно было в ее карман вложить серебряные часы. И действительно, достав из-под балки шелковый платочек, мальчик вынимал из него большие, с добрую луковицу, часы на два ключа. Потом он — чиркшт, чиркшт — заводил их, продевал цепочку сквозь петельку жилетки и с часами в кармане шел к мельнице посидеть на старом, глубоко ушедшем в землю, жернове. Здесь усаживались покурить старики, возвращаясь из костела. Соседи сходились сюда покурить, поделиться новостями, посетовать на свои беды. Разговор постоянно шел о войне, о немцах, о подушных налогах, о болезнях, о кормах и о хлебе. Может быть, оттого, что у Микутиса были часы, или оттого, что все помнили его пропавшего без вести отца, а может, и потому, что он стал хозяином и детские руки сделались такими же мозолистыми, как и у них самих, мужики советовались с ним и обсуждали дела, как равные с равным.
— Бог весть, как в этом году будет с пшеницей. Куда ни глянь, везде плохая! — говорил Микутис, играя цепочкой от часов. Он устремлял при этом взор на крестьянские нивы, которые были ясно видны с мельничного холма, с каждой своей межой, с каждой полоской.
И никто не удивлялся, слыша такие речи от мальчика. Чуть ли не в каждом дворе не хватало отца или брата. Один бежал, скрываясь от немецкой мобилизации, другого поймали солдаты и угнали в чужие края. В деревне остались хозяйничать только глубокие старики, бабы и подростки.
Микутису доставляло большое удовольствие посидеть по воскресеньям на крыльце мельницы. Однако и это развлечение скоро стало для него источником новых испытаний. Дядя Юозас, увидев как-то, что Микутис подстригает своих братьев, попросил мальчика подровнять и ему затылок.
— Ну, что ж, ничего не скажешь… Глянь-ка, каково! Ловкие руки у паренька! — одобрительно заметил он, подробно изучив в зеркале свой подстриженный затылок…
С той поры старик постоянно прибегал к услугам Микутиса. Слава о новом цирюльнике пошла по соседям. В канун праздника, завидев мальчика где-нибудь в поле, мужики подходили поближе к его участку и кричали:
— Мику-ут! Захвати завтра с собой ножницы.
И Микутис брал с собой, идя к мельнице, ножницы, гребни. Посадивши кого-либо на жернове, мальчик озабоченно чиркал ножницами, то отходя на пару шагов, чтобы посмотреть, какой издали кажется голова, то опять приближаясь, и всё мурлыкал, как котенок, над ушами подстригаемого.
— В отца пошёл! И тот был таким же: всех нас подстригал. Покойников, бывало, подравнять, — только его и просили… — говорили старики.
Микутис, как и отец, умел угодить всем. Подстригая портного Адома, надо было стараться не задеть его костяного нароста, торчавшего на затылке наподобие зачатка коровьего рога. А Пятрасу Винкшне надо было оставить побольше волос там, где был рубец.
Понемногу Микутис ознакомился с поверхностью всех соседских голов. У каждого шрама и шишки была своя история. У Адомаса нарост появился в праздник святого Матаушаса. Выпив со свояком в пивной, Адомас случайно обнаружил у себя на темени опухоль. На другой день на этом месте и появился нарост. Поэтому — стоит ему опрокинуть лишний стаканчик, как жена обзывает его однорогим дьяволом. У Пятраса Винкшны шрам остался еще с тех пор, когда он батрачил у пана Жебенки. Однажды осенью, снимая фрукты в помещичьем саду, Пятрас нашел странную, усыпанную какими-то родинками сливу и крикнул с дерева: «Девки, гляньте-ка — в точности, как нос у Жебенки!» И запустил сливой в толпу девушек. Те так и прыснули, но тут же руками зажали себе рты. Одна из них громко закашлялась. Только тогда Винкшна заметил под деревом старого Жебенку, который, видно, только что приплелся в сад. Пан велел батраку немедленно спуститься вниз. Как только Винкшна соскочил на землю, помещик наотмашь ударил его палкой по затылку и закричал:
— Вот тебе, получай сливу!
Второй удар пана пришелся по рукам, так как Винкшна успел схватиться за голову. Больше ничего Пятрас не помнит: кровь ручьем хлынула из раны. Жебенка даже испугался, решив, что убил человека. Хотя рана зажила, но после этого у Пятраса еще года три гудело в голове. Хотел он судиться с паном, но, решив, что помещик засыплет суд деньгами, так и не начал дела.
Осенью, наделяя батраков зерном, Жебенка отсыпал Винкшне три гарнца гороха.
Пока Микутис стриг одного, остальные в ожидании своей очереди рассказывали друг другу разные случаи из своей жизни. Не прекращались разговоры о расстрелах на берегах Скайступиса. Оказывается, немцы пригнали из Юрбаркаса несколько сот человек. Маленьких детей они живьем бросали в яму и закапывали вместе с родителями. Потом долго еще там колыхалась земля.
После таких рассказов Микутису, когда он, уже в сумерках, один возвращался с мельницы, казалось, что под ногами у него движется, вздымается земля и из пашни торчат детские ручки.
Размахивая листом бумаги, малыш бежал по двору. Вслед за ним, перепрыгивая через лужи, ковыляла небольшая коротконогая собачонка. Оба они бросились в раскрытый хлев, спугнули копавшихся там кур, но, никого не найдя там, направились к сараю.
— Бумаги принесли!
Только под навесом мальчуган разыскал старшего брата. В одной рубахе, стоя на коленях возле большого чурбана, Микутис рубил хворост. Отложив топор и вытерев рукавом потный лоб, он взял бумагу.
— Кто принес?
— Адомукас, — ответил меньшой.
Худенькая, исколотая хворостом рука Микутиса дрожала. Медленно, словно прожевывая горячие клецки, прочел он бумагу. Это была повестка об уплате собачьего налога.
Около трех месяцев подряд платил Микутис немцам «собачьи деньги». Потом, когда повестки из волости посыпались одна за другой и уже не стало возможности затыкать глотки немецким жандармам, пришлось выбирать что-нибудь одно — либо отказаться от собаки, либо постоянно прятать ее. Завидев проезжавшего по дороге солдата, Микутис каждый раз запирал Мурзу в амбар.
Под навес зашла мать и озабоченно поглядела на сына, державшего в руках бумагу.
— Про что это?
— Про собак, — ответил он, снова берясь за топор.
— Ой, накличешь ты на нас гнев германца с этой собакой своей. И хоть бы пес был хороший, — а то только блох разводит. Что ему сторожить, когда у нас даже мышь в закромах зерна не сыщет… У кого ни посмотри, — все своих собак давно перевешали. Вот возьму я да и накину ей петлю на шею…
— Это ты, маменька, только так говоришь…
— И накину! Тоже мне мужик — собаки прикончить не может! Мурза, поди сюда!
Микутис слышал из-под своего навеса, как мать, уведя собаку, стучала у порога избы миской, видно, кормила пса «перед смертью». А минуту спустя, позабыв про свои угрозы, мать уже науськивала Мурзюкаса на овец, забравшихся в яровые. Собачий лай весело гулял по полю.
Микутис знал, что рано или поздно Мурзу придется прикончить. Так или иначе — не избежать Микутису обязанности живодера. Ведь когда нужно было отрубить голову ненесущейся или больной курице, Микутис отрубал, нужно было овцу резать — Микутис резал. Когда, моя стекла, мать загнала в ладонь занозу, Микутис прорезал кожу отцовской бритвой и выбрал занозу. Никто другой за эти дела не брался: у матери все «сердце болело», спокойно смотреть на кровь она не могла. А братья, бывало, увидав танцующую без головы курицу, прятались за угол, голося. Ко всему Микутис должен был привыкнуть и, скрепя сердце, делал все подобное. Но пса ему было жалко. Он вырос вместе с Мурзой, и они всегда были добрыми друзьями. Мальчик хорошо помнил день, когда отец принес в дом щенка. Тогда они еще не вышли на хутора и жили в селе, где была каменная ограда и придорожный крест. Микутис в тот год тяжело болел. Про свою болезнь он помнил только, как все время плакал и не хотел пить лекарства. Отец обещал, если Микутис примет лекарство, принести ему щенка. Однажды, вернувшись из села, отец вытащил из своей шапки, которую все время прижимал к груди, что-то белое и положил на пол, недалеко от микутисовой постели. Белый шарик покатился к стене. Вот это и был Мурза.
Теперь Микутису казалось, что случилось это очень давно, что не только собака, но и сам он прожил сто лет. Прежде мальчик думал, что они с Мурзой никогда не расстанутся, что они будут жить вечно, как дедушка, как река или липа, стоявшая далеко на краю поля. Но пришли немцы, и неожиданно стали исчезать люди, животные, любимые вещи. Дед умер, липу, мимо которой детвора бегала купаться, срубили. Даже самые большие валуны у реки, на которых пастушки пекли на солнце глиняные «булочки», кто-то расколол и увез. Исчез отец.
Работая под навесом, Микутис о многом пораздумал, и ему было уже не так жалко собаку.
К вечеру, разыскав веревку, мальчик свистнул Мурзюкаса. Меньшие братья слышали разговор Микутиса с матерью и видели, как он ищет веревку. Они все поняли. Выбежав из избы, они остановились и молча наблюдали за последним путешествием Мурзы. Собака то бежала следом за Микутисом, то ныряла в клевер, то снова ковыляла, поминутно останавливаясь, чтобы обнюхать кочки. В одном месте она вспугнула птицу, которая с громкими криками полетела над темнеющими полями. От Микутиса и собаки падали длинные вечерние тени.
Микутис шел большими тяжелыми шагами рабочего человека. Хозяйским глазом осматривал он поля и почти не думал о собаке.
Посеянные им яровые были редкие, мелкие, местами и совсем ничего не взошло. Микутис вспомнил слова матери: «Не будет хлеба от твоей пахоты, не будет…» Куда ни глянешь, везде какая-то пустыня, нигде не видно стада, как бывало в прежние времена. Микутис с собакой прошли мимо Фрица. Ясно был заметен круг, вытоптанный и объеденный лошадью в течение дня. Микутис подумал, что слепуху надо будет перевести на другое место, в клевер. Лошадь стояла в глубоком раздумье, обернувшись к заходящему солнцу, понурив голову, и время от времени, позвякивая цепью, поднимала ногу, чтобы спугнуть муху. Дойдя до высохшего ручейка, вдоль которого буйно росла высокая трава, мальчик остановился. Здесь неглубоко под землей всегда держалась вода и когда-то были выкопаны ямы, в которых замачивали лен. Иногда тут же мыли свиные кишки и топили котят. Микутис огляделся в поисках подходящего камня и вдруг хватился собаки. А она сидела на берегу ручейка, у ржаного поля. Как только хозяин окликнул ее, собака вскочила и снова уселась. Микутис позвал еще раз. Мурза снова присел и стал перебирать лапами.
— Иди сюда, дурак! — крикнул Микутис.
Собака выла, виляла хвостом, несколько раз порывалась подбежать к хозяину и опять возвращалась на прежнее место. Может быть, животное почуяло беду?.. Может быть, камень, который Микутис обвязывал веревкой, выдал убийцу? Мальчик выпустил из рук камень, присел и вдруг вспомнил, что года три тому назад пастушки, поймав Мурзу, бросили его в эту самую яму. Собака нырнула, а когда выплыла и попыталась выкарабкаться на берег, обступившая яму детвора стала безжалостно толкать ее в воду. Собака умоляюще визжала, но это не помогло. Только когда она уже хлебнула воды, когда окончательно выбилась из сил и уже не могла цепляться дрожавшими лапами за скользкие края ямы, кто-то ухватил ее за шиворот и выбросил на луг.
С той поры по телу собаки всегда пробегала дрожь, стоило ей только завидеть яму для мочки.
Микутис перестал звать Мурзу.
Мальчик целый день разбрасывал по полю навоз, колол дрова и к вечеру очень устал. Больно ныли спина и руки. Но еще больнее было от угнетавших его тяжелых мыслей.
— Мурзюк! — тихо позвал мальчик. Теперь ему хотелось только погладить собаку.
Потом Микутис растянулся на траве. Он увидел в небе высоко пролетавшего ястреба и почувствовал, как все кругом пусто и уныло. Скот и людей, леса и камни уничтожил немец. Старых, никому не причинявших вреда собак и тех он приказал прикончить или платить за них большие деньги. «А откуда их взять!» — думал Микутис.
И мальчику вдруг представилось, что он вырос и стал большой и сильный. Из осиновых досок, лежавших под навесом, он сколотил корабль. А кузнец выковал ему из собранного со всего села железа огромное ружье. На корабль Микутис посадил всех мужиков из деревни, и Мурзу, и дядю Юозаса. Взяв с собой на дорогу хлеба, скиландис[18] и ружье, поплыли они — пошли войной на врагов.
Собака осмелела. Опасливо обходя яму, подползла она к лежавшему на траве другу, обнюхала мальчику ноги и растянулась рядом с ним. Вскоре и она закрыла глаза и, только изредка раскрывая их, видела, как по небу плывет красное облако, озаренное заходившим солнцем. Облако это походило на золотой корабль Микутиса.
1944
СЕМЕНА БРАТСТВА
Перевод под ред. З. Шишовой
В моей памяти возникают картины недавних дней. Люди, их лица, мелькнувшие предо мной, дома в городах, вперившие свой пригасший, но зрячий взор, в ночь тысяча девятьсот сорок первого года в ожидании налета; и пыль смоленских дорог, которую уносили на ресницах своих тысячи людей; и младенцы, проснувшиеся у материнской груди, впервые за плечами бегущих матерей увидевшие черный дым войны.
Словно старый мост, глубоко ушедший устоями в ложе реки, я чувствую, как мимо меня проносятся быстрые волны, как меня сотрясают шаги бесчисленных путников. Будто волны с берег, бьются в мое сердце воспоминания, взметая несчетные песчинки образов и видений.
Держу ли я книгу в руках, смотрю ли на звезды, мерцающие в ясном весеннем небе, слышу ли далекий гул проносящихся поездов — за все эти радости бытия заплачено высокой ценой страданий и усилий множества моих братьев. Словами песни, цветом яблони над пепелищем сожженного села долетели до меня труды и подвиги множества рук и сердец, ныне уже навеки умолкших и истлевших. Я ощущаю близость тех, — незримых, уснувших непробудным сном у стен Сталинграда, на землях Днепра и Немана.
Как-то, проезжая по осенним полям родного края, я увидел у околицы сожженной деревушки старика и подростка. Разведя огонь в глиняном горшке подле подбитого немецкого танка, они обкуривали и без того закопченные стены машины. Я не сразу понял в чем дело, и только подойдя поближе, разглядел: старик выгонял из танкового скелета пчелиный рой, который завелся тут с лета и успел уже скопить немало меда. Рядом стоял и новый улей, и старик загонял в него рой.
Новые рои и новые всходы встают каждый день перед моими глазами там, где еще вчера царила смерть. И грудь мою наполняет бесконечная благодарность всем тем, кто подарил мне свет сегодняшнего и завтрашнего дня, — свет, в котором я вижу грядущее своей родины.
В спокойные летние вечера, когда теплые тени сумерек опускаются на долину Немана и умолкают звуки трудового дня, я слышу, как на лугу глухо и однотонно вбивают в землю столб для коновязи. Потом отзывается коростель своим дребезжащим, сухим и трескучим голосом, но вскоре замолкает и он. Какая тишь! Как будто слышишь, как дышит раскалившаяся за день земля, как рыба чертит плавниками по песчаному речному дну. Но это только кажется уху, привыкшему к дневному шуму. Вслушайся лучше, и ты услышишь ни на миг не прерывающееся звучание: это кузнечики, укрывшись в густой траве, играют на своих маленьких, невидимых для человеческого глаза, скрипках. Капля свежей росы, скатившись с ветки, касается моей щеки, и я чувствую ее тягучую и прохладную влагу… И за эту каплю росы, за тишину летней ночи, за жажду славных дел я благодарю незнакомого воина. Но где он теперь?
Я видел его только один раз, короткое мгновение, по лицо его на всю жизнь сохранилось в моей памяти.
Это было летом сорок первого года на станции Великие Луки. Убегая от зверств вторгнувшейся гитлеровской армии, уже который день, тысячи беженцев из пограничных областей двигались по всем дорогам в глубь страны. Они ехали на велосипедах, на перегруженных грузовиках, шагали сотни километров пешком со сбитыми в кровь ногами: усталые и запыленные, они уже не первую ночь ночевали в поле, в стогах сена, под непрестанными налетами вражеских самолетов, разлученные со своими близкими, — мать потеряла ребенка, муж — жену. Теперь, запрудив большую железнодорожную станцию, не помышляя об удобствах, забравшись в товарные вагоны, на открытые платформы, они терпеливо ожидали отправления в путь.
Здесь были русские, литовцы, белорусы, латыши, мужчины и женщины, старики и дети — одна большая семья, над которой нависло одно общее несчастье. Запекшимися губами они посылали проклятья врагу, беспокойно вглядываясь в небо, откуда каждую минуту могла нагрянуть смерть. За несколько дней они уже многому научились и, услышав сигнал тревоги, не метались из стороны в сторону, только матери сильнее сжимали в объятиях детей, крепче жал юноша руку любимой. Никогда еще эта станция не видела такой толчеи, такого шума, не слышала столько криков, порожденных мукой. Между эшелонами, стоявшими вереницами, в тени вагонов раскинулся огромный лагерь: кто носил воду в бутылках и чайниках, кто брился, кто стирал пеленки, кто рассказывал про свои злоключения, кто искал утешения в завтрашнем дне, с любовью поминая Москву и Волгу.
Воинские составы были переполнены только что мобилизованными солдатами; их легко было узнать по свежеостриженным головам, еще не загоревшим и таким светлым по сравнению с их лицами цвета меди. Военные эшелоны с конскими вагонами, полевыми кухнями, с гаубицами на платформах, замаскированными ветками, бесконечным потоком устремлялись на запад. Ветки, скрывавшие жерла орудий, уже увядали под палящим солнцем, а еще вчера они шумели под сенью лесов. И судьба их была близка солдатскому сердцу: молодые, статные воины поднялись, как густой шумящий лес, чтобы дать отпор набежавшей черной непогоде.
В большинстве это были юноши, подпоясанные новыми, еще хрустящими ремнями, в свежих гимнастерках. Всех их, оторванных от школьной скамьи, от полей, от станка — русских, казахов, белорусов, — объединяло чувство долга и боевого братства, с каким боролись их отцы, вдохновленные правдой Ленина. И в этот суровый час я видел осенявшую их зарю славы.
Бойцы толпились у дверей вагонов; другие за их спинами играли в карты или пели под гармонь. На поезда с эвакуированными, на великое горе людское юноши в гимнастерках смотрели молчаливо, без праздного любопытства, но в их взорах чувствовалось сознание превосходства над ними, над безоружными, отходившими в тыл. Бережно свернутые и спрятанные пурпурные шелка полковых знамен ждали своего часа — осенить подвиги бойцов. Только что остановившийся армейский состав снова тронулся, — унеслись вдаль улыбки, блестевшие от пота юношеские лица, но незнакомые матери сберегли в своих сердцах промелькнувшие черты молодых солдат.
Мы стояли уже много часов, ожидая, пока освободится путь. Когда пронесся слух, что поезд скоро должен отправляться, волны суеты пробежали по вокзалу, люди бросились по своим вагонам, разливая зачерпнутую воду, торопливо завертывая недоконченную еду. Множество рук помогало другим влезть в вагоны.
В эту минуту одна из пассажирок нашей теплушки хватилась своего маленького сына. В вагоне его не было, не нашли его и подле рельс, где он только что бегал на глазах у всех. Мать металась от вагона к вагону, она обежала весь состав, выкрикивая имя мальчика, расспрашивая о нем всех встречных. Ребенка, как пылинку, сдунула засуетившаяся толпа. Может быть, его приютили где-нибудь в соседнем эшелоне. Может быть, он, забравшись куда-нибудь, спокойно играет, найдя какую-нибудь безделушку, а может, приютился тут же рядом, среди узлов и людей.
— Не пропадет он, не иголка, — утешали одни.
— Да я его только что видел: такой в зеленой шапочке, — говорил другой.
— Никто его не возьмет. Найдется!
— Хорошее дело — найдется: ребенок говорить не умеет, совсем еще глупыш.
Тяжело было видеть, как мать мечется вдоль соседнего эшелона, зовет мальчика и всем объясняет что-то по-литовски и на ломанном русском языке.
Она перебегала по путям от одного состава к другому, по несколько раз бросаясь в один и тот же вагон, обращаясь к одним и тем же людям. Спотыкались ее ноги, обутые в парусиновые туфли со сбитыми каблуками, одна туфелька все сползала, пока женщина, наконец, не догадалась разуться.
На соседнем с нами пути появился новый воинский состав. Еще на ходу бойцы со своими алюминиевыми фляжками стали спрыгивать на землю.
— Не расходиться! — крикнул им из вагона офицер, и красноармейцы, уже пролезавшие было под теплушками на перрон, повиновались его внятному и звучному голосу.
Командир стоял, опираясь плечом о дверную раму вагона, отводя рукой мешавшую ему березовую ветку. Хотя это еще не был фронт и нещадно припекало солнце, — голову его прикрывала сдвинутая на затылок каска. Это был высокий и сильный мужчина, один из тех, чью красоту понимаешь с первого взгляда, — открытая и светлая русская красота, которую прежде всего замечают и ценят мужчины. Чувствовал это не я один: взгляды соседей устремились на командира, и кто-то произнес:
— Девушки, поглядите-ка, какой замечательный офицер.
Наведя порядок среди бойцов, командир уже на них не оглядывался. Он смотрел на нас, все так же опираясь плечом о дверную раму, не подымая руки, чтобы смахнуть пот, собравшийся в складках его лба и крупными каплями струившийся по лицу. За его спиной появились товарищи, они также поглядели в нашу сторону, один из них что-то сказал, щелкнул офицера по каске и, рассмеявшись, вернулся вглубь вагона, где, вокруг составленного из ящиков стола, толпились обедавшие. Но командир не отвечал на шутки товарищей, он все смотрел на нас — сидевших, лежавших, на множество незнакомых ему лиц, отмеченных печатью душевной муки.
Две подруги, может быть, две сестры, усевшиеся бок о бок со мной на одном чемодане, прислонившись друг к другу головами, тихо затянули песню. В другое время, в счастливые дни, такая песня отзвучала бы, не оставив и следа, но сегодня она, даже без слов, говорила сердцу, подымая в душе чувство тяжелой обиды и жажду мщения врагу, поднявшему руку на наше счастье. Прислушавшись, люди притихли, как будто боясь, чтобы эта тихая песня без слов не оборвалась, как тонкая нить.
Снова появилась женщина, которая искала ребенка. Из вагона радостно закричали:
— Нашла, нашла свою зеленую шапочку!
Мать уже не бежала, не торопилась. Пошатываясь, трудно ступая босыми ногами, она несла мальчугана в зеленой шапочке. Десяток рук из нашей теплушки сразу подхватили сперва ребенка, потом мать. Ее усадили, уступив ей лучшее место. Не успевая отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, следя глазами за мальчиком, переходившим теперь из рук в руки, она залилась неудержимыми, рвущимися из души, рыданиями.
Офицер все еще не спускал с нас задумчивых глаз, и в этих глазах я в первый раз прочел и понял всю бездонность горя и муки, в которые ввергнул враг мою родину.
Вагоны воинского состава двинулись, стукнулись друг о друга и медленно покатились вперед. Офицер не поднял руки, не помахал нам в ответ на наши прощальные приветствия, как это сделали многие из его товарищей. Кто-то из девушек бросил ему пучок полевых цветов. Букетик рассыпался, и только один-два мелких цветочка ударились о каску офицера. Но он и теперь не шелохнулся, только как-то весь вытянулся и произнес:
— Не печальтесь, братья! Мать Россия приютит всех!
Поезд шел все быстрей, вагоны словно сливались, проносились лица, руки, мелькали улыбки, слышалась гармоника, веселый юношеский гомон, — но все заглушал гул колес. Враскачку, словно ковыляя, пробежал последний вагон и сверкнули на солнце рельсы опустевшего пути.
Прошло много дней, много месяцев Великой Отечественной войны. Промчались годы. Воины советского народа, которые тогда в летнем зное спешили на фронт, под ветром победы развернули шелковые знамена у Москвы, потом у Сталинграда.
Давно уже приняла нас мать Россия. Все мы нашли там родимый дом — и сестры, что напевали тогда на станции песни родного края, и мать, искавшая в толпе пропавшего ребенка, и ее мальчуган в зеленой шапочке. В светлой волжской волне, в простоте казахстанских степей и в морщинистом лице саратовской старушки я узнал душу своей великой Родины.
Только иногда — за работой, в пути, когда в газетах я читаю о новых победах Советской Армии или наблюдаю за бойцами, шагающими по затемненным улицам города, в памяти всплывает лицо воина, встреченного мною в Великих Луках, и его прощальные слова. Я видел его так ясно: и покрытый каплями пота лоб, и серый блеск стальной каски. Случалось, что он появлялся совсем неожиданно, внезапно прерывая мои привычные думы, и я, незаметно для себя, медленно шел по следам его судьбы и его подвигов. Я видел, как он сквозь метели вел свою роту, как ночью в землянке, у мерцающей коптилки, выслушивал доклад запыхавшегося, взволнованного связного, как он прижимался к стенке траншеи своей усталой головой в сером шлеме, омытом обильным осенним дождем.
Где же он, какова его судьба?
Ведь многие могли произнести те же слова утешения, которые он тогда бросил нам, и его слова давно уже могли изгладиться из памяти, — но его я видел часто, вижу его и сегодня.
Бывают в жизни такие часы, когда до тех пор незаметный смысл событий, поступков и слов, их подлинное величие раскрываются до самых корней, словно морской берег, обнаженный отливом. Может быть, всенародная мука, тревога за судьбу Родины, за все, что есть самого дорогого на свете, обнажили в ту минуту и мое сердце, и в нем воскресали слова воина — слова простые, но прозвучавшие языком нового человека для литовцев, латышей:
— Не печальтесь, братья! Мать Россия приютит всех!
И берусь ли я за книгу, или слежу за звездой, дрожащей в светлом весеннем небе, — за все это я благодарю тебя, неизвестный русский воин.
Где ты сегодня?
Я не могу забыть тебя и на майских парадах… Когда стройными рядами мимо проходят полки, чуть только блеснут стальные каски, — я, не сводя с них глаз, ищу, ищу…
Совсем недавно, во время выборов в Верховный Совет республики, мне случилось побывать в Восточной Литве. Чувство радости охватило меня, когда я очутился на улице небольшой деревни, застроенной новыми домиками. По сугробам, вдоль заборов была вытоптана узкая, глубокая тропа, на снегу виднелись следы санных полозьев, просыпанное сено. К ясному небу подымался синий сельский дымок. Эта деревня новоселов выросла уже после Отечественной войны на бывшей помещичьей земле.
Школа, куда крестьяне должны были придти на предвыборное собрание, помещалась в старом просторном доме. Оставшиеся после уроков ребятишки под руководством учительницы украшали свой класс. Звонкие голоса детворы, удары молотка наполняли весь школьный дом. Теплом веяло от развешанных по стенам, заботливо вырезанных из журналов картинок в самодельных рамках из цветной бумаги — кремлевские башни, тракторы на кубанских полях, якут, несущийся на санях с собачьей запряжкой, и тут же рядом, на листике из тетради для рисования, неопытной рукой был изображен мальчик-негр под пальмой. Внизу та же детская рука выписала рассказ, который напомнил мне недавно прочитанную в газете историю. Негр, музыкант из Сан-Франциска, описывал, как белые господа повесили его отца за то, что тот был негром, а его самого, Вильяма Смита, повсюду травили и называли черным псом. Однажды, когда Вильям играл в оркестре, белый господин крикнул:
— Вон отсюда, черная собака!
В Смита полетели бутылки, тарелки, кровь заливала его лицо, и он пустился бежать. Долго бежал музыкант своими быстрыми ногами по улицам Сан-Франциска, и если бы его поймали белые, то убили бы, повесили на месте — только потому, что у него черная кожа… Потом Смит взял свою трубу и навсегда покинул Америку, которую он любил, но где он был только черной собакой, — и приехал в Страну Советов, где уже никто никогда его не обидит.
Под этим рассказом, очевидно переписанным из газеты, буквами покрупнее было выведено: «Все народы наши братья. Советский Союз дает приют неграм».
Пока я читал эту историю, притихшие дети смотрели на меня.
— Кто это нарисовал?
— Я, — не сразу ответил один из мальчиков, краснея и откладывая в сторону молоток.
— А кто сделал подпись на рисунке?
— Он, он, — показали девочки на другого мальчика, тихого, молчаливого, в очках.
— Это вам, верно, учительница велела сделать?
— Нет, — весело и бойко ответил первый мальчик, — это мы сами.
Я невольно коснулся рукой головы маленького друга Вильяма Смита, коротко, ежиком остриженной детской круглой головы. Я вспомнил лето сурового девятьсот сорок первого года, Великие Луки, воина в каске. Его слова утешения чудесным эхом отозвались в далеком литовском селении — маленький мальчик повторил их на маленьком листике бумаги, приколотом рядом с якутом, несущимся на санях, рядом с кремлевскими башнями.
И грудь мою наполнило чувство невыразимой радости и благодарности к неизвестному советскому воину, — живая душа его трудов и подвигов раскрылась перед детьми Литвы. И где бы он теперь ни был — счастливо ли вернулся из сражений, или же нашел вечный покой на Одере, — принесенные и посеянные им семена дали всходы и на земле моей родной Литвы.
1947
ПЕСНЯ
Перевод под ред. З. Шишовой
Йокубас в доме со всеми перессорился. Топорщась, как чертополох, второй день ни с кем не разговаривал, сидел он в углу или бродил вокруг дома. Подумать только: в ответ на его отцовское поучение — сыновья только ухмыльнулись, и на его слова только рукой махнули! «А еще говорят, что яблоко от яблони недалеко падает». Поглядите лучше, как в жизни бывает: упало яблоко и укатилось так далеко, что даже и не отгадаешь, с какого оно дерева!
Всю весну Йокубас слышал разговоры про эту обработку земли на новый лад. Сколько раз приезжали в село из волостного комитета, созывали сходки, читали письма из партийного комитета, а разве хоть один разумный хозяин подписал договор? Слушать-то все слушали, а как только надо было в бумажке расписаться, сразу изба и опустела. Где же это видано, чтобы бросаться с высунутым языком на каждый призыв власти? Когда же это бывало, чтобы власть желала людям добра? Есть еще время подумать, послушать людей поумнее — выйдет или не выйдет какой толк от такой обработки земли. Пустовала земля года два — может и еще лето, другое подождать. Мало ли на свете пустырей, полей да некошенных лугов. Паны оставляли их нетронутыми, с борзыми на зверей там охотились, никогда участки эти ни плуга, ни бороны не видели. Пан знал свой порядок, мужик — свой, и каждому все было ясно. А теперь, что ни день, — то новости, что ни слово, — то поучение, а когда спросил, — кто власть? где власть? — твои же работники отвечают: «Мы власть. Рабочая власть!» Еще год назад Йокубас такие слова и слушать бы не стал, а теперь выходит, пожалуй, что это на правду похоже.
Ведь вот сын его, сын бывшего батрака, сам делил господское поместье Левонполис, а управляющим стульгийской паровой мельницы и всего имения посадили сына бобыля Кличукаса. А левонпольский пан Мурашка сам пришел в избу Йокубаса, шапку снял и со слезами просил, чтобы ему хоть клочек земли оставили. Вот и понимай, как знаешь: Йокубас двадцать лет по имениям проработал, а не случалось ему видеть, чтобы пан со слезами, без шапки, перед батрацким сыном стоял!
Глазам своим не верил Йокубас, и так и эдак прикидывал — как и куда все это обернется? А кругом люди шептались, богатеи над советской властью издевались, а сами тайком зерно в землю закапывали, коров по лесам прятали. В долине, по ту сторону речки, только три хозяйства: были они самые крупные и самые лучшие во всей округе. Хозяева их во время войны сбежали, и уже второй год земля стояла нетронутой. Но как можно, чтобы добрая земля пустой стояла? Начали малоземельные и батраки из нее пыль выколачивать. Сходки устраивали, на бумаге подписывались и додумались, чтобы всем вместе эту землю обработать, «куперативом». Самыми первыми вызвались оба сына Йокубаса да четверо новоселов из деревни Гарляускай.
Который день уже сыновья Йокубаса ездят в долину, тащат за собой борону, каток, а теперь вот прихватили еще и лаучкасову кобылу — свой навоз на чужую землю возить. Подумать только: «Куператив!»
Йокубас знал, что в городах есть «куперативы», и керосином, и гвоздями, и подковами, и солью торгуют, но чтобы земля «куперативом» называлась — это все новые выдумки. Йокубас не вмешивался в дела своих сыновей: давно уже они себя начальниками в доме поставили и совсем перестали слушать отца.
Все утро Йокубас расхаживал вокруг дома, собирал в кучу щепки, носил под навес сухие дрова. Утомившись, он присел возле сарая на сани погреться на солнышке. Пашни еще не зеленели, но уже подсыхали и трескались и белели издали. Ослепительно сверкало железо плугов, уже врезавшихся в землю. Овраг звенел от свистулек, которые детвора мастерила из коры ивняка. Услышав шаги, Йокубас оглянулся и увидел, что по двору его идет какой-то человек, высокий, в шляпе… Из комитета, должно быть, бумажку какую принес или кого из сыновей ищет.
— Греешься? — спросил человек.
Теперь Йокубас узнал гостя. И прежде в этих местах он редко показывался, а теперь все больше норовит мимо пройти, Бенедиктас Бредикис. С первого взгляда показалось Йокубасу, что он какой-то другой стал: хоть и в шляпе, а весь обтрепанный, помятый.
«Еще года три назад каким ты гордецом выступал, — еще бы, — первым богатеем ведь был, а теперь тебя и не узнать, — подумал старик, — захирел ты совсем… И как не захиреть — половину земли в тот раз советская власть отрезала, а после войны и от остатка еще жирнее кусок откроили».
— Где же твои работнички, почему на дворе такая тишина? — снова спросил Бредикис.
Йокубас подвинулся, и гость присел на сани.
— Куперативную обрабатывают. Половину, говорят, уже вспахали.
Гость помолчал, поглядел на навес и, задрав к верху подбородок, уставился в небо. Слышно было, как за облаками курлыкали невидимые журавли.
— Уж так заведено, — молвил Бредикис. — Теперь что с землей, что без земли — один толк. Сейчас и не поймешь, что хорошо, что плохо. Ох, подымется еще ветер, подует, а как подымется — все перевернет, как стог сена. Правильно человек этот говорил: учите молитвы, шейте торбы из мешков — пойдете по миру хлеба просить.
— Какой человек? — спросил Йокубас, ничего не понимая в замысловатой речи гостя, но все же встревожившись.
— Да так, — не объясняя отозвался Бредикис. — Теплынь-то какая, чтоб ее! Вспотел весь, как росой покрылся!
Сняв шляпу и вывернув оторвавшуюся подкладку, человек утер ею лоб.
Он встал, вскинул на плечи вилы, с минутку помешкал, но не дождавшись от Йокубаса ни расспросов, ни дальнейшего разговора, проворчал что-то и со вздохом зашагал прочь.
— Где-то, слышно, гремит. Для грозы еще рановато, — крикнул он, отойдя уже на изрядное расстояние.
У Йокубаса была так забита голова, что теперь он уже и вовсе не разбирался, чья же правда. Что бы там ни говорили про Бредикиса, а он все-таки кое-что знает. Пускай он сейчас и обтрепанный, силу и богатство свое потерял, но ведь прежде с начальниками, с ксендзами-настоятелями за одним столом сидел.
Говорят, сын его в лесу прячется.
Отец услышал стук колес и поспешно поднялся с саней. Внезапно он решил выругать-таки как следует сыновей. Однако в спешке зацепился одной ногой за полоз саней и упал ничком на мягкие опилки. Куры, которые рылись тут же, испуганно захлопали крыльями.
— Хватит шутки шутить! — сам себе сказал Йокубас, сердясь еще больше, и с вывалянной в опилках головой вышел из-под навеса. Сыновья заворачивали на двор с пустой подводой. Увидев, что они опять подъезжают к дверям хлева, отец мелкой рысцой подбежал к ним.
— Что, вам мало этого? Нет у вас своей земли, что ли, своей работы нет? На сторону зерно разбрасываете! Для голоштанников хлеб растите.
Старший сын Юргис, забредя в лужицу, мыл ноги. Засучив штаны по колено, он взглянул на отца.
— Да что ты, отец, пустое мелешь. Неужели, по-твоему, для богатеев надо хлеб растить?
— Нет, а то для голышей, для бродяг всяких!
— А с каких это пор, отец, ты дворянином заделался? Забыл, что ли, как всю жизнь вшей кормил, пока свои пять десятин заработал!
— Мне и их довольно. Вы столько заработайте! — кричал отец. Он тряс головой и с волос его сыпались опилки. — Добра не дождетесь! Захотелось из общего котла кашу хлебать!
— А ты, тятя, по панской палке соскучился, а? — спросил младший, Андрюс, подмигивая старшему.
— Хватит шутки шутить! Ты смотри, чтоб я тебя самого папкой не огрел.
— Ну, ну, отец. Уж не пообещался ли Бредикис тебя в полицейские нанять, что ты так разошелся. Слушаешь тут всяких проходимцев.
— Проходимец лучше твоего понимает! — не уступал отец.
Старика опять обступили куры, и петух, склонив на бок голову, глядел на Йокубаса.
— Что ему понутру, то нам не к добру. А ты в другой раз объяснил бы этому мудрецу: мы, мол, не из одного котла кашу хлебать будем, а каждый — из десяти котлов. А что останется, ему полизать дадим.
Йокубас почувствовал, что переспорить сына — напрасный труд, и к тому же старуха, выйдя на шум, позвала отца в горницу.
— Смотрите, как бы вам с торбами не пришлось пойти чужих собак дразнить. Ничего не выйдет из этих куперативов, — проворчал, отходя, отец.
Юргиса задели отцовские слова, и он громко сплюнул в лужу.
— А твои паны да поместья только нищих плодили! — крикнул он, весь раскрасневшись.
Отец мелкой рысцой вбежал в избу, за ним спешили куры. Последних слов сына он уже не слышал. Сколько раз, начав спор с детьми, он потом срывал злость на жене. Вбежав в избу, он увидел, что баба сидит на полу у корыта и начиняет колбасы. Недавно они зарезали свинку. Неделю ничего не ела, и в семье перепугались, как бы скотина не расхворалась всерьез.
Йокубас швырнул палку в угол и, недовольный, уселся за стол, выжидая только, чтоб жена его задела. Но та хорошо изучила нрав своего старика и, нисколько не боясь его злости, умела мягко и без обиды его успокоить. Так и не дождавшись, чтобы жена заговорила, он проворчал:
— Начиняешь и начиняешь с самого утра. Все мясо изведешь!
— Вот и изведу! — ответила жена.
Но что это? Этого еще не хватало! Жена, отвинтив раструб кларнета, натянула на него кишку и, как через воронку, пальцем проталкивает в кишку мясо. Кларнет превратился в машинку для изготовления колбас! У Йокубаса даже язык к гортани прилип.
— Да ты что это, ошалела, что ли? Кто же тебе позволил кларнет мой портить?
— А что?
— А что, а что! Хватит шутки шутить! Давай его сюда скорее!
— Погляди, какой музыкант нашелся! Скажи спасибо, что я его с чердака достала. Черви бы источили. Очень он тебе нужен!
— Нужен! А где другой конец?
— Вот, вот, бери пожалуйста. Не съела я его!
Женщина вытерла о фартук засаленный конец кларнета и сунула мужу.
Йокубас свинтил кларнет, но дулся потом целый вечер, пока совсем не рассорился с женой.
За ужином он не вымолвил ни слова и ночью не мог заснуть, сердясь на тех, кто уже спит, как будто его опять нарочно оставили одного, наедине с его старостью. И почему это никто не хочет его понять? Неужели он детям своим зла желает?
Жена несколько раз заговаривала во сне, потом повернулась на другой бок, и Йокубас почувствовал ее теплое дыхание. Она всегда спала крепко. Даже днем, работая в поле, убирая лен или пропалывая огород, она могла завалиться где-нибудь за грядку и заснуть. Когда ее упрекали в этом или подсмеивались над ней, она говорила: «Ну что, я ведь ни разу в жизни досыта не выспалась. Сперва пастушкой была, а потом детишки один за другим пошли, так я люльки всю жизнь и не убирала…»
Она и во сне привыкла качать колыбель, укрывать тряпьем младенца. И теперь, когда столько лет прошло после последних родов, она, по старой привычке, ложилась с краю, и рука ее всегда свешивалась к тому месту, где когда-то стояла колыбель. Иногда во сне она снова принималась ее покачивать. Четырнадцать детей родила, и почти все они поумирали, часто не дожив до года. Другие умерли в два, в три года. Уцелело только двое, и, может, это к лучшему… Кому же под силу прокормить такую семью? Йокубасу казалось, что еще так недавно он купал своего первенца в корыте, а ведь сколько времени с тех пор прошло! И никогда у них не бывало хлеба вдоволь и радости настоящей не было… Пока сыновья подрастали, ему одному с женой из года в год приходилось бороться с голодом. Весной всегда приходилось одалживать хлебушка у богатеев до нового урожая.
Который уже день в долине шла работа: земля, пустовавшая несколько лет, трудно поддавалась бороне и плугу. Глина затвердела, пласты топорщились, вставали дыбом. На бороны приходилось класть большие булыжники — иначе их на выбоинах швыряло из стороны в сторону. Лошади новоселов, отощав на плохих кормах, плохо тянули плуг. Мужчины бегали в МТС, просили прислать трактор. В конце концов, пыхтя и подпрыгивая, он выехал на пустырь. Посмотреть на машину сбежалась детвора, пришли и старики. Трактор быстро врылся в пашню клыками нескольких плугов и взрезал целину, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. По краям долины загорелись огни: дымился сваленный в кучу пырей. Вспаханная площадь с каждым днем все расширялась и расширялась, захватывая склоны. Дни стояли попрежнему теплые и ясные.
Йокубас только издали, со своего двора, поглядывал на долину.
Когда там появился трактор, он подошел поближе: машина притягивала его с непонятной силой. Он по целым часам мог глядеть, как она шла по полю, изредка постреливая, как из ружья. Он давно бы уже пошел разглядеть ее поближе, как следует, да гордость не позволяла: Йокубас все еще дулся на своих сыновей. Однако старик каждый день совершал небольшое путешествие, поодаль «куперативной» земли, обивая палкой зазеленевшие кочки, сбрасывая с тропинок в канаву комья и хворост. Иногда случалось спугнуть жаворонка, и птица, заливаясь, подымалась к небу. Усевшись на пригорке, отец снимал шапку, и легкий ветер ерошил его седые волосы. Однажды, увидев в долине запряженную в бороны сивую кобылу, Йокубас подумал: «Откуда эта сивка появилась? Кобыл всяких развели!».
Подле маленькой березовой рощи, на кооперативной земле, полно было детей и взрослых. Тут же работал кузнец Марцинкус — правил на вольном воздухе плуги, бороны. Наконец Йокубас не вытерпел и однажды спустился к толпе. Большая часть кооперативного участка была уже засеяна. Мужики, торопясь управиться и со своей землей, и кооперативную чтобы не оставить, трудились до полуночи. Глядишь, совсем уже темнеет, родители силком гонят спать малышей, а они жмутся к огоньку, бегают наперегонки с собаками. В темноте исчезают пашни, люди, только там и сям раздаются голоса. Другие, окончив работу на своих полях и отужинав, с наступлением темноты снова возвращаются в долину.
Только и слышно:
— Так как же, Юргис, поработаем ночку?
— Отчего же нет. Поработаем! Ночи стоят светлые!
И в их голосах звучит удовлетворение, а если кто-нибудь чиркнет спичкой, то можно разглядеть улыбающиеся лица. Теперь так и жди: пустив изо рта первый дым папиросы, шутник отпустит какое-нибудь острое словцо, весело выругается или громким голосом прикрикнет на коня, тянущегося к свежей травке. А там, смотришь, перепрягают лошадей, мужики советуются, как бы получше сделать, разглядывают на ладони семена.
Теперь уже Йокубас ежедневно стал спускаться в долину. Встав поутру, он торопился накормить скот, наколоть дров и как можно поскорее выбраться из дому. Какое-то новое чувство гнало его с бедного одинокого двора, из душной избы к людям. И не только Йокубас, но и старик Мартинас, и отец кузнеца каждый день ходили на «куперативную» землю, и хотя они мало чем могли помочь молодежи, а все чего-то топтались вокруг, обсуждая свои дела.
— Все-таки вместе работать весело, — молвил раз Йокубас, разглядывая, как молодежь четырьмя боронами продирала пашню и высаживала картофель. За картофельным полем уже зеленели яровые.
— Да, да, — поддержал Мартинас, — много веселей и легче. Как пчелы, одна за другой, одна за другой, глядишь — и улей наполнят.
Оба старика сидели под березой, к стволу которой был прилажен желобок. Березовый сок стекал в солдатскую каску, подвешенную вместо котелка.
Йокубас встал на колени, обеими руками взял каску за края, наклонил и напился соку. Утерев полой рот, он стал медленно разворачивать платок и вытащил свой кларнет. Послюнявив язычок кларнета и осторожно наложив пальцы на все клапаны, он подул.
— Давненько не играл! Может, уже лет двадцать, — вытащив на минутку изо рта кларнет, молвил Йокубас.
Щеки старика надулись, глаза замигали и заплыли слезами. Сначала трудно было разобрать мелодию. Отвыкшие негибкие пальцы подпрыгивали так, как будто старик сучил нитки.
Но вот торжественно поплыла над полями песня, новая песня, которую сейчас распевала молодежь.
Сыновья Йокубаса остановили лошадей, другие пахари и женщины, сажавшие картофель, тоже на минутку оторвались от работы и прислушивались к его игре.
Юргис, поглаживая вспотевшую грудь, слушал с улыбкой — он словно пил свежую воду.
— Да никак это отец! Вот там, под березой! — вдруг закричал он со смехом.
Пахари снова тронулись, а за ними вслед за боронами пошли работницы, кидая в борозду картофель. Юргис понял, что это — музыка примирения отца с сыновьями, с новым севом, с новой жизнью… И мысленно он повторил слова отца: «Веселее всем вместе жить, одной семьей. И люди как-то лучше становятся».
А под березой старик-отец его все играл и играл…
1947
ДЕПУТАТ
Перевод под ред. З. Шишовой
Было отчего волноваться Рейшялису! Ведь столько лет не видал он Андрюса, столько лет! Андрюса Карташюса, кузнеца, люди по сей день поминают: он, говорят, горячее, раскалённое добела железо голыми руками взять мог — этакий упрямый был старик, А вот сына его, тоже Андрюса — многие и совсем позабыли. Только друг его детства, Рейшялис, хорошо помнит Андрюкаса. Ещё недавно показывал он знакомым знаки, нацарапанные на штукатурке колокольни в те годы, когда они с Андрюсом, будучи ребятами, ежегодно измеряли здесь свой рост.
Рейшялис мог бы показать и места на островах, где они с Андрюкасом разводили костры, переправившись на душегубке. Еще и старая яблоня все приносит плоды, на одной ветке своей, там, на месте бывшего жилища Карташюса. Палками и хворостинами хлещут яблоню прохожие и проезжающие, обивая яблоки, стоит она голая, без коры почти, а все плоды-то даёт. Такая же она закалённая да упрямая, как руки кузнеца.
И непременно покажет Рейшялис её Андрюсу. Да узнает ли её и узнает ли Рейшялиса такой знатный человек? Может, им и поговорить, как следует, не придется, и воспоминания Рейшялиса не покажутся уже такими значительными герою. Ведь он генерал. Может быть, ему будет и неудобно слушать всякие пустяки об их детских годах.
Трудно даже поверить, — Карташюсов Андрюкас — генерал! Тот самый, с которым Рейшялис тридцать лет назад бродил по полям и лесам.
До сих пор Рейшялис не может простить своей жене, что она в прошлом году уговорила его поехать на праздник песни. Как назло в этот же самый день Андрюс посетил родные места. Однако, как потом ни старался Рейшялис выведать у соседей окольным путем подробности этого посещения — никто даже не заикнулся о том, что часто, мол, расспрашивал про него, Рейшялиса. Передавали, что тот только огляделся по сторонам, попытал о том, о другом. Потом он зашел к Улинскисам, напился там молока, расспросил, попрежнему ли много водится уток на озере, и уехал. Сказал только, что очень торопится и что непременно, мол, в другой раз заедет и разыщет всех старых друзей.
Народу к Улинскисам набилось со всей деревни — полная хата, всем интересно было поглядеть на генерала. На груди у него было, говорят, столько орденов, и больших и малых, что местечка свободного не осталось.
Попросил было генерал девушек спеть ему, а те, растяпы, застеснялись, друг дружку кулаками в бок тыкали и долго не могли с духом собраться. Только под конец разохотились, затянули одну-другую дайну. Андрюс и благодарил и похваливал, да только все головою качал: прежде не так певали.
Эх, не было там Рейшялиса — он бы сразу старинные дайны припомнил.
Штука ли — столько лет! Они с Андрюсом были еще подростками, когда в девятнадцатом году Красная Армия появилась в этих местах. Андрюс немедленно примкнул к красным вместе со старым кузнецом, и оба как в воду канули… А Рейшялиса за то, что он был писарем в комитете бедняков, схватили наехавшие в село белые солдаты. Они называли себя «войском литовским». Эх, как стало в два ряда это «войско литовское» на костельном дворе, да как привели весь комитет, да как раздели всех чуть не донага, да как прогнали сквозь строй! Уланы-то и давай дубасить мужиков карабинами и по головам, и по бокам — аж ребра трещат. А «литовский» майор с ксендзом-настоятелем сидят на крыльце, чай с коньяком попивают и перешучиваются:
— За равенство-братство — плетьми рассчитаться! Большевиков — до синяков!
Весело дьяволам смотреть, как уланы с бедняцким комитетом расправляются!
Полгода просидел Рейшялис в городе Укмерге, в подвале, потом все-таки выпустили его как несовершеннолетнего.
А потом, что только ни случись в округе — потребуют ли батраки в имении у пана хлеба, найдут ли под утро на самом высоком дереве в роще красный флаг, — обязательно Рейшялис виноват. Хватают его полицейские и по голове маузерами лупят, — твоя, дескать, работа, ты большевик!..
В сороковом году снова возвратилась Красная Армия. Выбрал народ Рейшялиса тогда в волостной комитет. Только не дремал чёрт рогатый — трах и война началась. Рейшялис не успел уйти. Воротился назад помещичий сын, ходит в мундире немецком, эсэсовском, сам весь народ перетряхивает, все комитетчиков разыскивает. Вот и пришлось Рейшялису у одного хорошего человека приют найти — спрятался он в печке, где хлеб пекут; месяц он там томился — ни повернуться, ни выпрямиться, как пробка в бутылке. Потом, в одну зимнюю ночь, надел на него тот человек балахон, из белой простыни сшитый, и переправился он по льду через Неман в другую сторону. Стража-то не приметила.
Эх, сколько за это время пережито! О том, что генерал Андрюс снова должен приехать, Рейшялис узнал только вчера на избирательном участке. Теперь там все село на сходки собирается, — радиоприемник стоит, и газеты всегда свежие. Зашел Рейшялис на участок после работы, а там уже целое собрание: старики, молодежь, учителя из прогимназии. Парторг, как только увидел Рейшялиса, помахал ему рукой:
— Иди-ка сюда, не прячься за спинами!
И, подозвав, стал уговаривать, чтобы и он, Рейшялис, сказал несколько слов. Рейшялис никогда перед народом не выступал; однако, как он ни упрямился, ни упрашивал, парторг постучал карандашом по столу и объявил:
— Товарищи! Сейчас несколько слов насчет выборов в Верховный Совет Литовской ССР скажет нам знатный тракторист Рейшялис.
Когда Рейшялис поднялся, ему показалось, что никак он ни единой фразы из себя не выдавит. Но как услыхал он сам свое первое слово в притихшем зале, — сразу ему стало уже не так страшно.
— Коли надо, так поговорим, — начал Рейшялис. — Вот сижу я здесь и смотрю: выходит Базикас выступать, три слова вымолвил, хлоп и уселся. Другой начинает говорить, а кругом только смеются. А чем мы виноваты, что нас прежде никто даже разговаривать не учил? Приезжал разве сюда к нам кто-нибудь простого человека ободрить, порасспросить, какие у него беды, неполадки, что его так в дугу гнет? Одна только полиция к нам наведывалась. Теперь советская власть, сказать прямо, нас, как младенцев ходить, учит. Но придет время, будем мы по земле своей шагать почище панов, вот увидите!
В зале горячо захлопали. Рейшялис разволновался, ткнул в пепельницу окурок и долго молчал.
— Теперь про выборы скажу. Прежде, как паны правили, не за кого было голосовать. Прочтешь, бывало, в списке целую дюжину ихних кандидатов — каждая фамилия, как мешок с деньгами, звенит. Раз читаю: «крестьянин». Еще и фамилию помню: Сударгис. А потом узнал я, что крестьянин этот имение у графа Корзона приобрёл. Вот я сейчас и думаю: кого бы нам нынче в Верховный Совет послать? Я так понимаю: раз хороший работник, землю хорошо обрабатывает, чтобы всем хлеба хватало, или механик с головой, всем нам хорошо машины налаживает, или вот учитель детей наших в светлые люди выводит, или врач — нас, стариков, с толком, со старанием лечит, заботится, чтобы старые подольше жили, чтобы из малышей никто не помирал, — стало быть, такой и годится нам в депутаты! Так это или не так? Ну, а панские представители — я уж сказал, какие они были, а опять же взять…
Громкими одобрительными рукоплесканиями встретило собрание слова Рейшялиса. А парторг и другие, что сидели за столом, стали его поздравлять, что он, мол, выступал лучше всех. После собрания ему велели остаться, и председатель волостного исполкома просил его завтра зайти в волость. На завтрашнем собрании будут выдвигать кандидата в Верховный Совет.
— Кого же мы наметим? — спросил Рейшялис.
— Ну, а ты как думаешь? Кто самый лучший? Посоветуемся с рабочими машинно-тракторной, с крестьянами Галабудской волости и выдвинем самого что ни на есть хорошего.
— Тогда и думать нечего: генерала Карташюса. Он тут, брат, такой порядок наведет, что наша волость и по севу и по планам другим нос утрет.
Стоявшие кругом товарищи заулыбались, а Рейшялис еще долго и горячо доказывал, что никаким способом лучше человека по всему округу не найти. Если генерал пройдет в Верховный Совет — сам Рейшялис так прямо ему в глаза и скажет: «Ты хоть и генерал, а для меня ты Андрюс, и смотри, Андрюс, здешняя земля тебя выносила, тут ты вырос, мы за тебя голосовали, так ты уж нажми в уезде и в столице, чтобы нам доктора хорошего прислали, да школу новую построили, да чтобы электричество в местечке с мельницы провели… Да еще, чтобы…» Ну, да мы ему делишек-то навалим — пусть только старается. Ведь для него это пустяки! Он генерал, Кенигсберг брал!
Выходя, Рейшялис слышал, как парторг сказал председателю:
— Из укома звонили: завтра в обед приедет.
— Наверное?
— Да, я сам с ними разговаривал. Только, говорят: «Вы уж примите его по-генеральски».
— О, вот будет праздник у нас! Все, небось, сбегутся. Только куда мы его на ночлег устроим?.. Большой праздник!..
Рейшялис подумал: «От меня, от его старого друга, скрывают… Скрывайте — не скрывайте, а я все равно знаю, что Андрюс приедет. Если завтра кандидата выставлять — так кого же, как не его?»
Едва войдя в дом, Рейшялис закричал:
— Она, наведи-ка в избе порядок! Завтра генерал Карташюс приезжает. Брюки мои в полоску выгладь и смотри, чтобы тут все, как лемех, блестело, понимаешь — мы его в депутаты выдвигаем! Это я народ сагитировал. Вот это человек! Увидишь…
Утром, еще затемно, вышел Рейшялис с ружьем на озера. Сколько раз, бывало, ни проходил он тут по берегу, на незатянутых льдом полыньях повсюду чернели стайки уток. И всегда колотилось его сердце.
Теперь он направлялся к острову. Найдя за кустом удобное местечко, устроил себе в снегу гнездо. До рассвета оставалось уже мало времени. И сейчас уже легко было разглядеть темневшую во льду полынью. Хорошо было тут сидеть среди покрытых снегом равнин. Чуть ощутимый запах ольховой коры и сырости расходился по воздуху — к оттепели.
Рейшялис решил доставить удовольствие своему другу детства — подстрелить ему несколько уток. А мысль эту ему сам Карташюс подал: ведь он, когда в прошлый раз здесь был, все людей про уток расспрашивал.
В кустах на острове несмело отозвалась какая-то птица. Что это за птица, Рейшялис и не знал, но голос ее, как звон струны балалайки, несколько раз повторявшийся с короткими перерывами, напомнил, что зиме приходит конец.
— Ах, до чего здесь хорошо будет весной: первая борозда, поднятая плугом, — какая это радость!
Светало. Однако уток не было: они, как нарочно, куда-то запропастились. Охотник подождал час, другой, его стало уже знобить, а птицы все не прилетали. Махнув рукой на полынью, он пошел через остров, рассчитывая, что, может, удастся поднять зайца. Но и зайцев не было видно. Только в самую последнюю минуту посчастливилось ему набрести на полынью поменьше. Спускаясь к ней узеньким мысом, он поднял стайку куропаток и сразу же подстрелил четыре штуки.
Когда Рейшялис возвращался домой, было уже далеко за полдень. Издалека он старался разглядеть у сельсовета автомобиль или другой какой-нибудь признак того, что приехал Карташюс. Ничего такого не заметив, он прямиком, задами, по огородам свернул к своему домику.
Только он перемахнул через изгородь и подошел к своему крыльцу, как услыхал доносившийся из горницы шум голосов и смех.
«Здесь!» — подумал он, и сердце его забилось сильнее.
Рейшялис решил первым долгом завернуть на другую половину, к соседу, и там привести себя в порядок. Если понадобится переодеться, можно кликнуть жену, — она принесет праздничный костюм. Однако едва только ступил он в сени, как дверь распахнулась, и кто-то закричал что есть силы, повторяя только что произнесённое им самим слово:
— Здесь!
— Ну, ребята, раз, два, три!
Множество рук ухватило Рейшялиса, и все принялись подкидывать его кверху. Кто-то вырвал у него ружье; застреленные птицы вместе с мешком сползли с плеча. Рейшялис ничего не понимал. Наконец его отпустили и стали поздравлять, и только теперь дошло до него, что рабочие и служащие машинно-тракторной станции и крестьяне Галабудской и Шикшняйской волостей выдвинули его кандидатом в депутаты.
— А как же генерал Карташюс? Что вы, рехнулись, что ли? Тут какая-то ошибка.
— Никакой тут нет ошибки…
— Погодите, погодите, — старался вставить Рейшялись в этой суматохе хоть одно словечко, — председатель, обожди… Ведь слышал же я сам — ты вчера говорил, что он приезжает и что принять его надо по-генеральски…
— А, да это ты про артиста! Из укома нам звонили, чтобы мы солиста оперного по-генеральски приняли. Вечером в школе у нас концерт. Артист Гутаучюс приезжает.
Смущенный Рейшялис застенчиво улыбался, краснел, разводил руками и несмело отговаривался:
— Что вы на самом деле, товарищи! Да разве заслужил я такую честь, я — простой человек!..
— Ну, ты уж не начинай! Сам вчера говорил, что нам в депутаты таких выдвигать надо, что детей и стариков хорошо лечат, хорошо в школах учат, хорошо землю обрабатывают и хлеб нам выращивают, — а ты ведь по всему уезду нашему первый тракторист, — возражали ему товарищи.
— Погоди, мы тебе наказ заготовили, — сказал председатель волисполкома.
— Какой наказ? — удивленно спросил Рейшялис.
— А вот если проголосует за тебя народ, ты так и знай: нужно в уезде нажать, чтобы доктора нам поскорее присылали и чтобы школу новую построили… И чтобы в местечке электричество с мельницы провели… И чтобы на будущий год…
— Ну, я уж прямо не знаю. Идите вы… — пытался доказывать тракторист, — генерала надо бы!
— Генерал в другом месте командиром, а ты у нас в волости порядок наведи…
Больше Рейшялису не дали говорить, со всех сторон его поздравляли, трясли ему руку товарищи-рабочие.
В дверях, за головами товарищей, Рейшялис увидел счастливое лицо своей жены и сразу вспомнил всю свою жизнь: и как на костельном дворе выстроившиеся в два ряда уланы били его прикладами карабинов, и как гоняла его по этапу полиция, и как тогда никто слова за него не замолвил, никто из тех, кому он за кусок хлеба сады растил, пашни пахал…
И охватило его горячее желание от всей души поблагодарить товарищей.
— Сталин… — начал Рейшялис, но слезы помешали ему продолжать.
Хотел он еще говорить, но в ту же минуту понял, что одним этим словом высказал все, все, что было на сердце.
1947
ОЧЕРКИ
В ДОЛИНЕ АРАРАТА
Перевел И. Соколов
Кубанские равнины кончаются. Первые холмы, братья приближающегося горного хребта. Они всё увеличиваются, — пока еще зелёные, обросшие кустами, они высятся террасами; на юге, словно курганы, громоздится несчётное их множество, не проходит и полчаса, как за окном самолета, на дымчатом горизонте, появляются снежные горы, похожие на солнцем озарённые облака. Пассажиры называют их наименования — Машук, Эльбрус. И уже никто не отрывается от окон: неописуемая краса гор пленяет взоры. Целая цепь их тянется необозримой дугою, они горят и сверкают на солнце, подошвы их утопают в туманах, а зубчатые вершины — в голубом небе.
Вот страна, восхищавшая благородную душу Пушкина, пробудившая лиру Лермонтова, породившая поэтов и полководцев, славившаяся своими суровыми, великодушными обычаями, своим гостеприимством. Страна, красота и горы которой нашли себе место в мифах древних греков, страна, из-за которой соревновались пришедшие сюда со своими легионами римские полководцы и целый ряд бесчисленных полчищ, прибывших с долины Тигра — Евфрата, с плоскогория Персии.
Внизу, под нашими ногами, простираются виды Кавказа, — горы и их перевалы, скалы, населённые местности, исчезнувшие и вновь возникшие, окружённые легендами. Совсем недавно эти места отразили удары фашистских армий, и черная, кровавая волна, ударившись о груди советских героев — воинов, откатилась назад. Теперь здесь опять величественный покой, и в виноградниках зреют тяжеловесные гроздья, а по склонам холмов бродят стада, и, кажется, сквозь шум мотора самолета слышишь их блеяние и звон колокольчиков.
Налево — горы, направо видим Чёрное море. Мы летим над кавказской Ривьерой, усеянной белорозовыми виллами, зданиями, утопающими в тропических садах.
Сочи, Гагры и другие знаменитые курорты Советского Союза, города-санатории, куда сотни тысяч трудящихся со всех республик ежегодно съезжаются для отдыха и лечения. Тропическое солнце, тепло, аромат зреющих лимонных садов быстро наполняют самолет. Становится даже жарко, а ведь в Москве мы оставили уже почти зиму.
Переночевав в Тбилиси, мы на другой день с высоты четырёх тысяч метров увидели библейскую землю Армении, ближайшую цель нашего путешествия. Суровые, серого цвета горы, вершины которых покрыты вечным льдом и снегом, горы на севере, на юге и на западе, горы под ногами внизу, а кое-где в темных ущельях, куда почти не проникают солнечные лучи, блестит серебряной нитью речка. И все же повсюду на этой земле вулканических пород, где только удерживается сырость и где солнце не жалеет своих лучей, — повсюду видишь деревни и виноградники, прилипшие к скатам скал, наподобие ласточкиных гнёзд. Пролетаем над Севаном, величайшим в мире горным озером, одним из живописнейших видов Кавказа. Оно заключено в берегах, покрытых снегом, лишь неровная, испещрённая поверхность его свидетельствует о том, что озеро в настоящий момент волнуется, пенится и шумит. Теперь из Севана проводится канал-туннель, ниспадая по которому, воды озера будут приводить в движение турбины гидроэлектрических станций, разольются по каналам орошения и дадут Армении не только новые созданные человеком водяные бассейны-каналы, но и тысячи киловатт электроэнергии, тысячу теперь выжжённых солнцем, а завтра вдоволь орошенных водою Севана гектаров, на которых вырастут виноградники, сады. Так большевики покоряют стихию на благо человека, на радость ему, так человек сталинской эпохи создаёт новую романтику озёр и гор.
Не успели мы полюбоваться на Севан, как летевшие в самолете товарищи армяне с живостью зажестикулировали, громко заговорили, прильнули к окнам:
— Арарат! Арарат!
На самом деле, более величественного создания природы не найдешь нигде. Библейский Арарат, седой отец Армении! Вечный образ для каждого армянина, который он вынес с собой когда-то из своей родины, убегая от турецких преследований, от страшной резни, который он сохранил как бы запечатленным в зрачках глаз своих у берегов Сены, в далёкой Америке… И образ Арарата не омрачили для армянина-эмигранта ни года, ни красоты иных стран мира. Позднее, когда мы посетили множество деревень и городов Армении, мы всегда и везде видели Арарат, он доминирует над всей республикой, его гигантский конус светит сквозь туман и облака, сквозь листву садов, сквозь колоннады старинной архитектуры, он — Олимп армянской поэзии, и начиная со стихотворения веков раннего христианства, кончая сонетами поэтов советской Армении, Арарату воздана такая дань похвал, что его можно бы легко застелить бумагой, испещренной строфами в его честь.
Самолет снижается. Мы видим улицы большого города, площади, дымящие фабрики — это Эревань, бывший в царские времена маленьким грязным захолустным городишкой, а теперь, в годы сталинских пятилеток, выросший в прекрасную столицу. Уже с высоты птичьего полёта мы замечаем, что это город-красавец.
Недавно над Эреванью долиною Арарата пронёсся яростный циклон, тропические ливни промочили землю, и когда мы вышли из самолёта — нас встретил запах дождя и трав, а подошвы наших ног облепила та самая глина, на которой, может быть, еще сохранилась пыль от ног воинов великого Тиграна или легионеров Помпея.
Нас волновали не только героическое прошлое древнейшей страны, не только то, что история Армении заслужила такого же внимания, как и история самых передовых народов, не исключая ни египтян, ни эллинов, ни римлян, — нас волновало самое большое чудо этой страны, это возрождение вырезанного, истребленного народа, возрождение Армении. Ведь многие историки уже заносили Армению в список народов, погибших, исчезнувших, растаявших в эмиграции и в океане народов ближней Азии. Ведь знаменитая долина Дилижана рядом с равниной Арарата — это все армянские кладбища, где в один и тот же час легли сотни тысяч армян — отец с матерью, брат с сестрой, истребленные империалистическими шакалами по наущению их турецких и немецких хозяев. Только за годы империалистической войны 1918–1919 г. г. было истреблено полтора миллиона армян, и ужасающий вопль Константинопольской и Киликийской резни облетели тогда весь свет.
Турецко-немецкие империалисты, умыв обагрённые в крови руки, объявили, что армянский вопрос урегулирован ими навсегда и армянская земля очищена ими для новых колонистов. Такова была судьба одного из культурнейших народов мира, имевшего уже в III–IV веке рукописные переводы творений греческих философов и драматургов, уже в начале нашей эры создавшего рукой Месропа Маштоца армянский алфавит (402–406 г.), уже в раннем средневековье давшего великих мужей науки и поэзии и образовавшего очаги гуманизма в Антиохии, Смирне, Львове, Константинополе, Венеции, Мадрасе, Турине, Александрии…
И этот народ возродился. Выросли его города, расцвели его когда-то бесплодные пространства. Смешно звучат утверждения тех учебников и энциклопедий, в которых 10–15 лет тому назад давалась, например, такая характеристика Армении:
«Армения грубая страна с бедной природой. Поверхность её образует каменистое, бурого цвета, плоскогорие. От моря она отделена голыми горами. Зимы долгие и холодные… Деревьев очень мало и растут они только вдоль рек. Ввиду того, что зимой бушуют холодные вьюги, а деревьев нет, жители в защиту от холода строят свои жилища из каменных плит на половину на уровне земли» (Лит. энциклопедия, т. I). И эти писания унылых летописцев энциклопедии настолько устарели, что подобная характеристика пейзажа и быта Армении, может быть, более подходит к стране канадских эскимосов, нежели к Советской Армении. Одно слово Армения вызывает сегодня у каждого гражданина нашего Союза представление о цветущих долинах, садах, о необъятных площадях виноградников, о хлопке, прекрасном вине. И мы не без основания называем одну из прекраснейших наших сестер — солнечной Арменией. Пока летописцы буржуазной Литвы готовили свой второй том энциклопедии, пионеры социализма, условия нового труда и производства, смелая большевистская рука, не только изменили внешний вид Армении, выкопали новые каналы, оросили некогда бесплодные земли, но и климат ее сделали приятным.
Многострадальный армянский народ в короткое время воздвиг свое прекрасное светлое обиталище и разослал глашатаев во все концы мира, призывая рассеянных отцов, братьев и сестер вернуться на свою родину. И мы были свидетелями того, с какой теплотой правительство Советской Армении, с каким гостеприимством весь народ ее встречают своих братьев, и с каким душевным подъемом тысячи армян, вернувшихся из эмиграции, смотрели удивленные и очарованные на новую Армению, на ее научные учреждения, новые театры, на расцвет её национальной культуры, на прекрасную литературу, на промышленные гиганты, а особенно на новый тип советского армянина, волевого, горячего патриота своей страны, воспитанного в духе сталинской дружбы народов.
За сравнительно короткое время в Армению вернулись много тысяч армян, и родина мать приютила их со всей заботливостью. Они получили просторные квартиры, правительство построило им целые кварталы, детям возвращенцев открыло двери школ и институтов.
Столица Советской Армении Эревань, как и многие новые города Армении, построена из туфа. Туф это камень вулканической породы. Из такого камня построен Неаполь и почти все итальянские города на побережье Неаполитанского залива. Однако араратский туф еще более прочен. Сотни миллионов тонн туфа розоватого, желтоватого, голубо-фиолетового цвета залегают в недрах Армении. Его режут на куски и без дальнейшей обработки употребляют для строительства. Сочетание разных цветов туфа дает эффект прекрасной мозаики. Величественный образец постройки из туфа — здание армянского правительства в Эревани, дворец печати, театры и т. д. Из туфа построены и новые, уже после войны выросшие поселки армян, вернувшихся из эмиграции, которые мы видели по дороге в Ечмиадзин.
Мы, группа литовских писателей (А. Венцлова, А. Жукаускас, И. Паукштялис и автор этих строк), были первыми посланцами литовского народа в братской Армении, посетившими ее несколько месяцев тому назад. Нас приняли поэты и писатели Армении со свойственным кавказцам гостеприимством. Но это гостеприимство имело глубоко поучительный смысл, я бы сказал, что это было гостеприимство советского стиля, когда пребывание в гостях превращается не в воспоминания о хорошо сервированном столе, но становится изучением края и его культуры и взаимным обменом ценностями и знаниями. На каждом шагу мы чувствовали заботу правительства и ЦК ВКП(б) Армении. Не было часа, дня, чтобы круг наших знакомств не увеличивался все новыми и новыми друзьями, — артистами, учеными, общественниками, военными. Они приходили к нам в гостиницу, люди всяких профессий: композиторы знакомили нас с музыкой Армении, художники с изобразительным искусством, и мы очень неловко чувствовали себя, когда на каждом шагу от нас требовали произведений литовских поэтов, текстов литовских песен, трудов наших критиков и публицистов о нашей истории, о достижениях нашей республики, всего того, из чего армянин мог бы узнать о своей молодой сестре, Советской Литве. Всего этого мы с собой не захватили, и все-таки усилиями Союза Советских Писателей Армении был организован большой вечер литовской поэзии. Армянские поэты приложили все усилия и из толстейших комплектов разных центральных газет набрали кипу стихотворений литовских поэтов, которых с истинным вдохновением и перевели на свой язык. Строфы Саломеи Нерис и Людаса Гира, А. Венцлова и Мозурюнаса прозвучали по-армянски, и председательствовавший на этом вечере дружбы двух советских литератур Аветик Исаакиан, один из величайших современных лириков (которого Ал. Блок и Брюсов увенчали пальмой первенства) качал своей седой головой, слушая литовские строфы. Эти строфы нашего северного соловья Саломеи Нерис, Гира и молодых советских поэтов рассказывали о нашем крае янтарной Прибалтики и о далёком Немане, они дышали великой любовью к родине, говорили о ее величественном предназначении и славили ее героические подвиги в семье советских народов. И все это было общим, милым и близким горячему сердцу армянина. В глазах Аветик Исаакиана блеснула слеза, и когда писатель Венуолис произнес свои слова о значении сталинской дружбы народов, вся аудитория поднялась, и долго гремели овации по адресу нашего любимого литовского народа и в честь великого творца дружбы народов Сталина.
В эту ночь мы отправились в горы. Звёзды казались такими большими, впереди нас возвышался Арарат, а рядом с ним, не менее прославленный, нахлобучивший снежную шапку — Арагац, внизу же, словно морское дно, выстланное золотой чешуей, мерцали неисчислимые огни столицы, и далёкий шум ее, словно гудение гигантского улья, донёсся до нашего слуха.
Мы провели незабываемые часы. Нашли много общего между обоими нашими народами. В ходе истории эти страны были аренами многих войн, перекрестными пунктами в экспансии ряда государств, и значительная часть нашего литовского, как и армянского, народа в тяжелые годы царского и буржуазного угнетения эмигрировала в далекие заморские страны. И армянский, и наш народ нашли общего союзника и попечителя — великий русский народ, ценою крови сынов своих даровавший свободу всем угнетенным царизмом народам. После того, как мы увидели цветущие колхозы Армении, ее города, счастливую жизнь армянских детей, когда мы посетили многие десятки музеев освободительной борьбы армянского народа и культурных ценностей его, накопленных в течение столетий, когда мы увидели на сценах армянских театров Шекспира и Лопе де Вега, Островского и Сундукиана, когда мы услышали удивительную армянскую мелодию, исполнение Чайковского и Комитаса, Хачатуриана и Моцарта в прекрасных концертных залах и произведения целого ряда молодых, в советские годы выросших композиторов, когда мы узрели весь прошлый тяжелый путь образования советской республики, мы как будто в зеркале увидели светлый, близкий образ нашей Советской Литвы. Не скрывая ничего от армянских друзей, мы рассказали о трудностях созидания нашей советской республики, о нашем нищенском наследстве, полученном от буржуазных времен, об острой классовой борьбе, происходящей в нашем крае и о вредительской деятельности фашистско-националистических банд.
Старый и всеми уважаемый писатель Армении, Демиргиан, сказал:
— Неужели еще нужен лучший пример, чем Армения! Какой другой строй сумел бы воскресить Армению из-под развалин, собрать под небом Армении ее детей, рассеянных по свету, дать всем гражданам возможность учиться, быть руководящими людьми всего Советского Союза, если не советский строй! Разве могли бы теперь армяне в безопасности и с полной уверенностью в своих силах создавать новые поэтические строфы, строить новые школы и дворцы, если бы не советский строй, если бы не великий союз советских народов, если бы не поддержка советских народов и русского народа! При всех других обстоятельствах Армения вновь стала бы добычей более сильного империалиста, опять ее урожаи, все ценности армянской культуры топтал бы ворвавшийся враг, опять здесь велась бы политика национального притеснения, избиений, жесточайшей ассимиляции, вновь для горсточки своих и чужих землевладельцев, концессионеров, фабрикантов мы должны были бы жертвовать своею кровью. Армянский воин сегодня непобедим, ибо рядом с ним стоят миллионы его братьев, русских, украинских, грузинских воинов; экономика Армении непоколебима, ибо она часть мощной экономики всего Советского Союза.
Социалистическая культура Армении, национальная по своей форме, еще не была в таком расцвете, как в настоящее время, и вполне понятно почему: культурные ценности создает весь народ. Никакая национальная культура не достигнет своей вершины, если ее будут лелеять изолированно, в отрыве от культурных достижений других народов, наподобие растения под стеклянным колпаком. Культура Советской Армении сегодня может расти и процветать во всю ширь, ибо она может свободно пользоваться культурными соками братских советских народов и наоборот — плоды культуры Армении — её стихотворные строфы и мелодии, ее научные достижения становятся достоянием и достижениями всех советских народов. Этот взаимный обмен культурными достижениями наших Советских Народов, это дружеское соревнование в создании великих культурных ценностей доступны всем советским людям — какой это прекрасный, светлый, неизвестный в истории человечества пример создания нового мира нашего!
— Товарищи! — сказал один из наших друзей, — мы люди искусства и литературы: наша обязанность показаться в Литве и тем, которые сегодня еще не видят и не понимают, чтобы на первых шагах освобожденного народа и в первых звуках его работ они предощутили успешное окончание этих трудов, чтобы уже при закладке фундамента наш человек видел и будущее величественное здание эпохи коммунизма.
И у подножия Арагацкой горы, под звездами Армении, которые были велики и ярки, как персики, мы сидели с армянскими поэтами, сыновьями цветущего возрожденного народа. Кто из наших «просвещенных умов» и в какие времена прошлого мог мечтать о такой встрече представителей литовской и армянской литературы, о поэзии Майрониса и Саломеи Нерис, прозвучавшей в долине Арарата, и о строфах Исаакиана и Гаши, раздавшихся со сцены Вильнюсского театра, декламируемых в наших школах?!
Объединение народов и поэзии, земель и территорий, рас и языков, общие стремления и общая борьба за дальнейший расцвет хозяйства и культуры наших советских республик породили и расширили новое чувство у советского гражданина, это чувство, чувство нового патриотизма, это чувство великой Родины, той Родины, которая не кончается у границ республики, но продолжается на запад и восток, на север и юг. Эта Родина — от полярного круга до тропиков, и мы везде — дети единой могучей страны социализма. Гостя в Армении, мы радовались не только как гости, но и как свои люди в стране, которую недавно приобрели, и с гордостью, восхищением мы смотрели на нее и ознакомлялись с новой, нашей страной, с ее прекрасными людьми, с её трудами, и как будто после многих многих лет вернулись домой, к родному очагу.
Цвети, Армения, прекрасный цветок в венке моей великой Родины! Проходят дни, недели, а я все вижу тебя, Эревань, и вас, сады долины Арарата, и вас, товарищи Гурген, Ашот, Степан! Теплота Ваших рук не остыла в моей ладони, я слышу ваше звучное армянское слово, и знаю, что для Вас, так же как и для меня — Литва та же самая Родина, тот же самый общий дом.
В моем эскизе можно было привести прекрасные цифры показатели, перечислить достижения Армении за советские годы, дать яркие факты её новой счастливой жизни, но такого намерения я не имел. Этот мой эскиз — эскиз влюбленного об одной прекрасной советской республике, и кому из наших земляков придется там побывать, тот вернется влюбленным, с образом серебряного Арарата в сердце.
Максим Горький, посетивший Армению и побывавший в Эревани еще в годы первой сталинской пятилетки, увидев радость свободной Советской Армении и отражение ее счастья в ее песнях, поэзии, танцах, писал: «Сколько талантов пробудила наша эпоха, сколько красоты воскресила животворная буря революции».
1947
СЕРДЦЕ ГРУЗИИ
Перевел И. Соколов
Если когда-нибудь, гостя в Грузии, случится вам проезжать долиною Куры на запад, в направлении медлительной Абхазии, вы увидите высеченные в скалах норы пещерного человека. Еще не коснулась русской земли нога человеческая, а в горах Кавказа человек уже дробил камнем камень и устраивал себе очаг, убежище от ветров. Необычайно долгие и бедственные скитания человечества, примеры борьбы его со стихией, открываются перед нами при проезде вдоль скалистых утесов Карталии. Эти примеры рождают мысли, они вызывают сравнения.
Сперва люди жили здесь родами, общинами, борясь совместно за свое существование, за свой кусок хлеба, передавая из поколения в поколение свой опыт, свои первые орудия труда, сделанные из стекла вулканической породы. И люди пережили целый ряд ступеней общественного развития.
…В конце концов богатые, кроме оружия и рабов, захватили наиболее плодородные земли, пастбища и прочие богатства. Начались раздоры и несогласия между богатыми и несостоятельными, ограбленными, между назвавшими себя знатью и людьми простыми. И вот для людей стал невыносимым произвол богатых и рабовладельцев, и они нередко восставали и расправлялись с богачами. Тогда-то богатые, собственники рабов, вооружились и образовали отряды своих приспешников с целью усмирения людей и властвования над рабами. Если ранее, в пору первобытного коммунизма, люди свободно выбирали из своей среды своих начальников и вождей, то теперь богатые, захватившие все преимущества силой и оружием, прозвали себя князьями, царями и прочими властителями. Цари упразднили народные суды и избранных народом должностных лиц, заменяя их собственными судами и собственными управителями. Руками рабов цари воздвигли для себя замки и дворцы, а для непослушных, для народа — темницы. Так гласит в пересказе одна из страниц истории Грузии. И сколько несчётных поколений человеческих легли в этой прекрасной стране гор, в непосильной борьбе с голодом, неравенством, с нападениями царей и феодалов, с веками длившимися войнами и резнёй. Однако же превратились в прах памятники царей и завоевателей и все мавзолеи их родов, как эхо в горах, пропала без отзыва когда-то гремевшая в этих местах слава свирепого Тамерлана. И уцелели на радость и благо наше только дела человека-творца, человека-созидателя, человека-изобретателя, человека-поэта. Не однажды блеснул в мрачном тумане средневековья гений грузинского народа, и ни боевые трубы, ни разукрашенные щиты царей, блиставшие под солнцем побед, не сияли так долго и ярко, как строфы Руставели, как архитектурные узоры Кватахеви, Бертубани, как изумительные мозаики Гелати. И великие поэты Грузии, и ее историки, и художники-гуманисты в самые тяжкие и мрачные времена гнета и тирании возвещали о возможном осуществлении всечеловеческого идеала правды и свободы.
Мысли и творения человека-мечтателя, человека-творца, оставленные на лоскутах истлевшей бумаги, извлеченные из кладбищ пахарем и виноградарем и снова погребенные в пыли веков — не умерли: передававшиеся из уст в уста наисовершеннейшие изъявления человеческой души и сердца, превратились в легенду, дошли до наших времен. Горные страны и народы рождали пророков, и первая несмелая, неясная, как сон младенца, мысль о всеобщей свободе для всех людей все же порхала, теплилась и на этой грузинской земле. Тысячи лет назад зароненное в горную почву семя пахаря долго прозябало, орошенное горькими слезами его детей и несчётных потомков, пока нежно-хрупкий росток его не пробился сквозь твердую почву наружу.
И вот после столицы Азербайджана мы по долине Куры приближаемся к столице Грузии, пробыв в пути всю ночь. Те же самые горы, та же самая земля, те же самые всходы на полях, однако же чувствуешь, что твое сердце меняет климат. Если Армения оставила нам по себе образы геройства, образы многолетних народных страданий, увенчанных апофеозом счастья в годы советского строя, если советский Азербайджан изумил нас тем гигантским прыжком своим, который совершил он одним мощным разбегом от средневековых пустынь к нынешнему богатому расцвету своих национальных сил, то Грузия со своим климатом повеяла на нас, как родина орлов, которые своим проворным оком, смелым полётом и звучным клёкотом пробудили народы. Воистину, та цепь истории и человеческих страданий в прошлом, величественная легенда о Прометее, прикованном к скале в горах Кавказа, нашли свое завершение в человеке, родившемся в маленьком Гори, в домике ремесленника.
Провожая глазами горы, видя выглядывающие из окон продолговатые, изящные лица, мы в каждом проявлении жизни ощущали что-то родственное и дорогое, что-то отеческое и тёплое, мы чувствовали свойства души великого вождя народов. Начиная от домика железнодорожного сторожа и кончая новыми проспектами Тбилиси и его зданиями, красота которых удивляет даже избалованного путешественника, — везде чувствуешь, что все это создано и построено вчера, и что щедрой рукой строителей жизнь, ее уют и удобства, вся прелесть этой жизни предоставлены отдаленным предместьям и фабричным районам, то-есть они везде, где живет человек. Есть на свете города, которые запоминаются посетившему их в картине какого-нибудь пышного собора, в каком-либо образе трудно постигаемой обиды, как отражение искусственного, поддельного благоденствия и такой же культуры. Есть города, которые как бы наряжаются в чужие, похищенные перья, усеяв себя всякими блёстками. Есть города, где только покупают и продают, начиная с тела человека и кончая его мыслью — это города капиталистического мира. Тбилиси — город нового озарения, дитя нового человечества, и только очутившись на его улицах, почувствуешь, что это город социалистической страны, и прежде чем сможешь дать отчет самому себе, откуда в Тбилиси такое прозрачное небо, откуда это веселье на его улицах, вздымающихся террасами, откуда живость пейзажа и толпы, откуда, наконец, этот гам счастливой молодости, — как тебя уже подхватило и несёт необыкновенно сильное желание быть знакомым со всяким, везде побывать, все увидеть, испытать. Только что услышанная грузинская песня, книга грузинского писателя в витрине, лавки фруктов, театральные афиши и птицы, щебечущие на миндальных деревьях, пространные фасады музеев и институтов — все это дышит молодостью, здоровьем. Это город без затаённой муки, без торгашеского расчёта, без искусственной кривой улыбки, это город-красавец. Тбилиси простирается открытым со всеми своими уличками и площадями, словно двор при доме одного семейства. И эта тайна его юности, его грациозности делается ясной, когда ты подумаешь, что планировавшие этот социалистический город архитекторы и строители-рабочие строили его не для прибылей рентодержателей, банкиров, владельцев магазинов или фабрикантов, но для граждан.
Настоящий, светлый Тбилиси возник в советскую пору. Мы прибыли в него накануне праздника Октябрьской революции, и грузинская столица увесилась шелковыми транспарантами, флагами, украсилась портретами любимых деятелей Советского Государства. На площади мы смотрели на толпы тбилисцев, проходящих живым, шумным потоком мимо правительственной трибуны. Народы из гористой части Грузии, некогда известные своими дикими нравами, неукротимой мстительностью и братоубийственными набегами, ныне — сваны и курды, хевсуры и армяне, осетины и абхазцы, образуя подобие пёстрого венка, прошли в общем шествии, и в их руках были горные цветы и дудки, струнные инструменты и снова цветы. Нескончаемые звучания, в которых уловишь и пастушескую мелодию и ритм отважного джигита, славили возрождение народов Кавказа. И отец всей этой счастливой семьи, говорящей на различных языках, различными письменами обозначающей имена своих сочленов, — отец ее был между ними. Они ощущали его постоянную заботу об их существовании, об их урожаях, о здоровьи их детей, об их яслях, о строительстве новых городов, об их школах, об электростанциях, принёсших свет и жизнь отдаленным ущельям. Старшие из них годами, ныне седовласые, и жены их еще хорошо помнят окрик землевладельца — помещика, ворвавшегося в их убогий двор с отрядом всадников и хлеставшего нагайкой по спинам стариков за невыплату оброка; они помнят гром пушек в горных проходах, когда гибли их дети, защищая свои жилища и очаги от неистовства царей и шахов. Религиозные предрассудки, полудикий быт, веками тяготевший над ними, тормозили и калечили дальнейшее развитие этих удивительно подвижных, проворных и предназначенных к великим подвигам народов. Хевсур замуравливал в пещере свою жену-роженицу, сван, не будучи в состоянии выкупить за большую плату у родителей свою любимую девушку, похищал ее и, подвергаясь опасностям, увозил далеко от родных мест дорогую ношу своего сердца; кровавая месть, ложное, однако же раздутое понятие о чести и защита этой чести уносили в могилу жизни целых семей. Безмерная щедрость, благородство духа уживались вместе с кровавыми предрассудками. Такова-то была эта примитивная романтика быта кавказских народов, своеобразно красивая и нужная для кое-кого, но только не для здорового будущего этих самых народов. И все эти грубые черты быта теперь исчезли: их сменило проникшее в дальние аулы и сакли слово — поучение о мирном сожительстве народов, о братстве людей, об их содружестве. Мрачной вершины горного хребта, скованной снегом и льдом, как бы коснулась нежная ласкающая рука весны… И хевсур сегодня обрёл новое осмысленное понимание своего бытия; и в сердце, когда-то дикого, заклейменного разбойничьим прозвищем курда, просияла великая сталинская правда о братстве народов, о новых путях человечества. Поток социалистической революции по воле объединённых масс вырвал из-под ног этих народов прежнюю основу их бытия — национальное и материальное неравенство. Красота Кавказа приобрела глубоко жизненное значение. Пройди сегодня по дорогам суровых и мрачных ущелий Грузии, поднимись в горы, и где бы ни встретил ты горца, — пастуха, каменотёса, колхозника виноградников или цитрусовых плантаций, ты убедишься в его знакомстве с делами своего государства, ты почувствуешь, что это гражданин, говорящий с тобой об урожае, о семье, о будущем своей деревни, своего города, говорящий языком государственных нужд. Неоценимое значение приобретает для человека ощущение родины, семьи, любимых садов и полей, если он знает, что все это дано ему на все времена, если он видит, что каждый благой труд его все более способствует величию его родины, все более повышает благоденствие его самого и его семьи, если он сознает свое законное и заслуженное место в громадном государственном организме, и если само государство всемерно способствует осуществлению его благородных стремлений и порывов.
Грузия, как многогранный драгоценный камень, вставленный в золотое кольцо, — страна, окруженная живописными горами; сделаешь здесь шаг, послушай — и уже наслоение иных обычаев, иной язык, иной народ, поднимешься на полкилометра, смотришь — другой воздух, другая растительность. И все же везде здесь чувствуешь крепкие узы родства, стройное единство природы и человека. Особенно ощутим этот живительный колорит новой жизни в Грузии, на таком небольшом пространстве земли. Ознакомившись с культурными достижениями советской Грузии, с бурным развитием ее национальной литературы, музыки, художества, просвещения, мы невольно думаем о некоторых интеллигентах нашей молодой республики, все еще носящих в себе, как тяжелый камень на шее, детские опасения относительно судьбы национальных культур в советском государстве. Следовало бы таковым пробыть хоть пару дней в Грузии, и они увидели бы, какая большая разница между ней и скудным культурным наследием, которое мы получили от правления на Литве панов-господ, какие сокровища национальной культуры накоплены в теперешней советской Грузии в самый короткий период ее существования. И где бы ты ни был в тот момент, любовался ли Казбеком с холма Давида, слушал ли шум стремительной Куры, отвечал ли на поздравления товарищей задушевным словом, проезжал ли ночью по промышленным районам Грузии, радовался ли, глядя на мандариновые сады, простёршиеся на сотни гектаров в некогда угрюмой, болотами покрытой Колхиде — тебя не оставляет мысль, что ты находишься на родине Сталина, что столетиями лелеянные мечтания, столетиями веденные бои за свободу скрестились в одном сердце, соединились в одном уме, подобно тому, как множество ручьев сливаются в одну реку. Он родился в городе Гори, в сердце провинции Карталии, которая всегда была сердцем Грузии.
Мы шагаем по улицам города Гори, и нас не оставляет ощущение, что он здесь бегал когда-то младенцем, потом ребенком. Вот каменный мост, с которого он наблюдал стремительный поток, вот башни старой крепости, на которые, может быть, он не раз взбирался с товарищами, а там горы, над которыми летали орлы и, быть может, он завидовал, в своих детских мечтаниях, свободному полёту этих орлов? Мы посетили жилище ремесленника Джугашвили, небольшую простую комнатку, в которой малютка Сосо первый раз увидел дневной свет: кровать, несколько предметов домашней обстановки, это почти и все. Рядом с домом теперь стоит новое простое, однако величественное, здание в грузинском народном стиле — музей, отражающий важнейшие этапы жизни Сталина и его революционной деятельности. Вот его школьные тетради, его любимые книги и новые, одно за другим, устремления этой чуткой и благородной души. Где иной свыкался с ложью религии и существующим социальным неравенством, там маленький Сосо искал причины этого неравенства. Его чистая, как прозрачный снег гор, душа не принимала лжи, протестовала против насилия и принуждения, он искал ответа на больные вопросы, объяснения всех тех язв и ран, которые терпели люди его класса, эксплоатируемые и унижаемые. Первые сочинения научного марксизма указали ему его жизненный путь и его будущее, которое он предопределил заранее не для своей личной свободы, но для свободы всех трудящихся. И с этого пути он никогда не уклонялся, а лишь закаляя себя непрестанно, вздымался, подобно молодому орлу, все выше, прозревал все дальше, и слово его звучало все громче и громче. Это слово было пламенным протестом против капиталистического рабства. И покинув Гори, он прошел не одну каторгу, исходил путями ссыльного, ища счастья для людей. Экскурсовод, молодая грузинка, указала нам палочкой отмеченные на географической карте пути великого революционера. Свет ленинского гения упрочил шаги молодого Сталина. Вот первые страницы ленинских слов, за распространение которых Сталин отправлялся на каторгу, а вот тут опять документ-реликвия: первое свидание двух великих вождей пролетариата. Здесь портреты товарищей Сталина, его сотрудники, дни Великого Октября.
Мы часто забываем, что являемся его современниками и, быть может, не вполне замечаем величие дел нашей советской эпохи, отмеченных печатью его руководящей мысли, его гения. Пройдут столетия, и каждый камень на мостовой города Гори будет гласить многое нашим потомкам животворным языком новой истории. Они будут завидовать нам, рядовым зачинателям коммунизма, жившим вместе с ним, слышавшим его и бывшим рядовыми сотрудниками его деяний. Его именем означены наши пятилетки, под его водительством одержаны наши победы, по его указаниям, по планам, начертанным его рукой, выросли наши города, электростанции, он взрастил и укрепил содружество народов, под его руководством возродились некогда колониальные, порабощенные, обреченные на смерть народы.
На закате солнца мы покидаем Гори — сердце Грузии, ныне всем нам дорогое место. В руке я держу, лаская с нежностью, маленький сероватый осколочек гранита, который я поднял у ступеней домика Сталина. И этот осколочек как бы связует меня с теми временами, когда он был первобытным орудием в руках жившего окрест пещерного человека. Я пробегаю мыслями тяжелый путь человечества, и вот словно поднялась завеса веков, и я зрю первую молодость освобожденного человека. И в этом шествии человечества имя Сталина рядом с именем Ленина — среди самых наисветлейших.
Поездом вдоль берегов Куры мы возвращаемся в Тбилиси.
1947
