Начальник Подвижа получил из железнодорожного бюро станции Бржана депешу такого содержания:

На Горском вокзале царило лихорадочное движение. Время было предпраздничное, впереди — несколько свободных от работы дней, долгожданная пора. Перрон кишел прибывающими и уезжающими людьми. Мелькали возбужденные личики женщин, развевались красочные ленты на шляпках, пестрели дорожные шали. Тут проплывал над толпой стройный узкий цилиндр изысканного господина, там чернела сутана священника; кое-где под аркадами посреди толчеи синели колеты военных, рядом серели блузы рабочих.

Буйная жизнь, заключенная в слишком тесных рамках вокзала, кипела и с шумом выплескивалась наружу, за его пределы. Хаотический гомон пассажиров, перекличка носильщиков, визг свистков, шум выпускаемых паров сливались в головокружительную симфонию, в которой оглушенное ею сознание терялось, умельчалось, волны могучей стихии несли его, укачивали и одурманивали...

Вокзальные службы работали изо всех сил. Изредка среди суеты выныривали красные фуражки железнодорожных служащих, отдававших команды, прогонявших с путей рассеянных, провожавших острым и внимательным взором поезда в момент отправления. Непрерывно суетились кондукторы, нервно бегая вдоль бесконечной череды вагонов; стрелочники — лоцманы станции — выполняли инструкции

- 108 -

так же четко и исправно, как громкоговорители произносили объявления об отправлении. Все шло в бодром темпе, расписанном по минутам и секундам, — глаза всех рефлекторно контролировали время, следя за двойным белым циферблатом вокзальных часов наверху.

Но, несмотря на это, мирный посторонний зритель после недолгого наблюдения отметил бы видимое противоречие с привычным, установленным порядком.

Что-то будто закралось в нормированный предписаниями и традициями ход событий; какая-то неопределенная, но все же серьезная помеха встала на пути священной регулярности движения.

Это замечалось в необычно нервных жестах людей, в беспокойных движениях глаз, в выжидательном выражении лиц. Что-то испортилось в образцовом доселе организме. Какое-то нездоровое, необычайное течение кружило по его стократно разветвленным артериям и просачивалось наружу в полусознательных вспышках.

Усердие железнодорожников характеризовалось заметным желанием преодолеть тайную неуверенность, которая украдкой внесла сбой в идеально отлаженный механизм. Каждый из них сбивался с ног, чтобы незамедлительно подавить кошмарную раздражительность, не потерять выверенную до автоматизма точность работы, чтобы любой ценой сохранить отлаженное до автоматизма, утомительное, но зато безопасное равновесие функций.

Все же это была их вотчина, их область, в которой они добросовестно трудились многие годы, казалось, изучив ее насквозь, par excellence*. Они были представителями той категории труда, той сферы жизнедеятельности, в которой для них, посвященных в ее таинства, ничто не могло оставаться непонятным, в которой они были единственными, кто был способен совладать со всей сложной системой действий, так что их не могла, не должна была застигнуть врасплох какая-либо загадка. Все ведь давно учтено, взвешено, отмерено — ибо все здесь, пусть и сложное, не превышало

____________

* Досконально (фр.).

- 109 -

возможности человеческого постижения, везде все точно соразмерено, нет места неожиданностям, а регулярность повторяющихся событий просчитана заранее!

Поэтому они испытывали некую солидарную ответственность в отношении плотной массы пассажиров, которым надлежало обеспечить покой и полную безопасность.

Тем временем их внутреннее смятение передавалось публике, от них исходили волны тревожности, разносящиеся неопределенными течениями, беспокоя пассажиров.

Если бы, по крайней мере, речь шла о так называемом «случае», который в самом деле невозможно предвидеть, но который впоследствии можно объяснить, исходя из того, какие события ему предшествовали, — ведь перед случаем и они, профессионалы, оказывались беспомощными, однако даже он не мог повергнуть в отчаяние. Но здесь дело было в чем-то совершенно ином.

Произошло что-то необычайное, словно химера, капризное, как безумство, перечеркнув одним махом исконный уклад событий.

Поэтому им было стыдно перед собой и перед другими, находящимися вне пределов их профессиональной сферы.

В настоящий момент речь шла прежде всего о том, чтобы не разгласить некое «дело», чтобы о нем не узнала широкая общественность. Предстояло приложить все усилия, чтобы «странная история» не попала в газеты, любой ценой избежать скандала.

До сих пор каким-то образом это оставалось строжайшей тайной, лишь каким-то чудом удерживавшейся в узком кругу посвященных. Поистине удивительная солидарность объединила этих людей в чрезвычайной ситуации: все молчали. Лишь выразительные взгляды, тайные жесты и многозначительная игра словами облегчали их понимание. Общественность до сих пор ни о чем не знала. Однако обеспокоенность служащих, нервозность железнодорожников без труда передавалась и ей, подготавливая благодатную почву, чтобы взрастить на ней зерна кошмара.

А «дело» было воистину странным и загадочным.

- 110 -

С некоторых пор на линиях государственной железной дороги появился какой-то поезд, не включенный ни в один из известных реестров, не указанный ни в одном расписании маршрутов, словом, чужак без патента и разрешения. Не удалось даже определить, к какой категории он относился и на каком заводе его изготовили, ибо те считаные мгновения, в которые его можно было увидеть, исключали какую-либо возможность сфокусировать на нем взгляд. В любом случае, если принять во внимание неправдоподобную скорость, с которой он пролетал мимо ошарашенных очевидцев, это должен был быть поезд весьма высокого класса: как минимум из разряда скорых.

Но самой беспокоящей вещью была его непредсказуемость. Пришелец появлялся то тут, то там, неожиданно выныривал из ниоткуда, откуда-то с дальнего участка железнодорожной линии, пролетал с сатанинским грохотом по рельсам и исчезал в дали; сегодня его видели возле станции М., назавтра он выныривал где-то в чистом поле за городом В., через несколько дней с оглушительным грохотом промчался мимо будки обходчика в окрестностях полустанка Г.

Сначала решили, что безумный поезд относится к действующему поездному составу, и лишь из-за нерадивости или ошибки чиновников службы движения до сих пор не удалось установить его принадлежность. Так начались расследования, бесконечные сигналы из разных мест, где его замечали, переговоры между станциями — но все безрезультатно: пришелец попросту издевался над усилиями железнодорожников, постоянно выныривая там, где его ждали меньше всего.

Особенно удручающим являлось то обстоятельство, что его невозможно было нигде подловить, догнать или задержать. Неоднократно устраиваемые попытки погони на одном из самых мощных паровозов, признанном в полном смысле этого слова последним словом современной техники, потерпели позорное фиаско: необычайный поезд играючи бил все рекорды скорости.

Тогда людей начал, начал охватывать суеверный ужас и глухая, придавленная страхом ярость. Ведь это было по¬

- 111 -

истине неслыханно! Много лет подряд поезда курсировали в соответствии с расписанием, введенным сверху, которое составлялось в дирекциях, утверждалось в министерствах, реализовывалось на линиях — издавна все можно было учесть, более-менее предвидеть события, а если и происходила какая-то ошибка или недосмотр, их можно было исправить или хотя бы логически объяснить — а тут вдруг на рельсы выскакивает незваный гость, нарушает порядок, опрокидывает распорядок, вносит в слаженный организм зародыш беспорядка и дезорганизации!

Истинное счастье, что до сих пор этот наглец не стал причиной катастрофы. Это было общей деталью, которая поражала с самого начала. Всегда тот отрезок пути, на котором он выныривал, оказывался в это время свободен; безумец до сих пор не вызвал ни одного столкновения. Однако это могло произойти в любой момент, тем более что он постепенно начал проявлять определенную склонность в этом направлении. Через некоторое время в его появлениях с ужасом отметили определенное стремление к вхождению в более тесный контакт с регулярно курсирующими собратьями. Если поначалу казалось, что он избегал их близкого соседства, появляясь всегда на значительном расстоянии впереди или позади них, то теперь он с каждым разом вырастал на рельсах, оказываясь все ближе к идущему впереди него поезду. Один раз проскочил мимо экспресса по дороге в О., неделю назад едва разминулся с пассажирским на перегоне между С. и Ф., а на днях лишь каким-то чудом сумел не пересечься со скорым из В.

Начальники станций вздрагивали при известиях о таких «счастливых случаях», за которые следовало благодарить лишь двойные линии рельсов и осмотрительность машинистов. Подобные «чудесные спасения» начали в последнее время происходить все чаще, при этом шансы на то, что очередная встреча снова пройдет без аварии, очевидно, уменьшались с каждым днем.

Пришелец из роли преследуемого перешел в активную фазу, его, словно магнитом, притягивало все, что было регулярным и устоявшимся, он начал впрямую угрожать

- 112 -

разрушением привычного хода событий. В любой момент история могла завершиться трагически.

Вот и начальник Горской станции в течение последнего месяца жил поистине невыносимой жизнью. В постоянном страхе перед нежеланным визитом он караулил почти без перерыва, ни днем ни ночью не покидая своего поста, который ему доверили менее года назад в доказательство признания «его энергии и необычайной активности». А пост его был важным, поскольку на станции в Горске пересекались две главные железнодорожные линии и сосредотачивалось движение со всей страны.

Сейчас же, особенно с учетом небывалого наплыва пассажиров, работа в подобной напряженной ситуации была крайне обременительной.

Медленно наступал вечер. Вспыхнули огни электрических ламп, задвигались мощные лучи прожекторов. В зеленых огнях стрелок рельсы лоснились мрачным металлическим блеском, извиваясь холодными лентами железных змей. Кое-где в полумраке замелькали тусклые фонарики кондукторов, блеснул сигнал обходчика. Вдали, где-то за вокзалом, там, где уже гасли изумрудные глаза фонарей, чертил свои ночные знаки станционный семафор.

Вот он покачнулся, отклонившись от горизонтали, наклонился под углом в сорок пять градусов и замер в диагональном положении: приближался пассажирский из Бжеска.

Уже было слышно задыхающееся сопение локомотива, размеренный грохот колес, уже были видны светло-желтые фары на передке. Он въехал на станцию...

Из приоткрытых окон высовываются золотистые детские кудри, любопытные женские лица, приветственно развеваются платки...

Толка ожидающих на перроне стремительно движется к вагонам, с обеих сторон протягиваются руки, стремясь встретиться...

Что это за шум там, справа? Пронзительный визг свистков разрывает воздух. Начальник станции кричит что-то охрипшим диким голосом:

- 113 -

— Прочь! Отойдите, убегайте! Пустить контрпар! Назад! Назад!.. Беда!

Плотная толпа резко напирает на легкую балюстраду и ломает ее... Перепуганные глаза инстинктивно поворачиваются направо, туда, где засуетились вокзальные служащие, и видят спазматические, бесцельные колебания фонариков, силящихся остановить какой-то поезд, который на всех парах движется с противоположной стороны по пути, на котором уже стоит пассажирский из Бжеска. Вихри свистков перекрывают отчаянные воззвания рупоров и адский рев людей. Напрасно. Нежданный поезд приближается с головокружительной скоростью; гигантские зеленые бельма паровоза разрезают тьму упырьим взглядом, мощные шатуны двигаются с фантастической, бешеной скоростью...

Из тысяч грудей вырываются ужасный крик наполненный тревогой и безграничной паникой:

— Это он! Сумасшедший поезд! Безумец! На землю! Спасите! На землю! Погибаем! Спасите! Погибаем!

Какая-то гигантская серая масса пролетает над скоплением тел, пепельная мглистая масса со сквозными вырезами окон — слышен вихрь сатанинского сквозняка, веющего из этих раскрытых дыр, слышно лопотание бешено развевающихся жалюзи, видны призрачные личины пассажиров...

И тут происходит что-то странное. Безумный поезд вместо того, чтобы вдребезги сокрушить настигнутого товарища, проходит сквозь него, как туман: через мгновение уже можно видеть, как проскальзывают друг сквозь друга передние части поездов, как беззвучно трутся одна о другую стены вагонов, проникают сквозь себя в парадоксальном осмосе шестерни и оси колес — еще секунда, и пришелец, с молниеносностью фурии пролетевший сквозь прочный организм поезда, исчезает и развеивается на другой стороне, где-то в поле. Все стихло...

На пути перед станцией мирно стоит неповрежденный пассажирский из Бжеска. Вокруг безграничная, бездонная тишина. Только с полей, там, вдалеке, доносится тихое стрекотание кузнечиков, только по проводам, там, вверху, плывет ворчливое бормотание телеграфа...

- 114 -

Люди на перроне, вокзальные служащие и чиновники протирают глаза, будто только что очнулись ото сна, и недоуменно переглядываются между собой.

Было то на самом деле или это какой-то злой призрак?

Медленно все взгляды, ведомые общим порывом, сосредотачиваются на поезде из Бжеска. Он стоит, весь глухой и молчаливый. Только зажженные в купе лампы тлеют ровным, спокойным светом, только в открытых окнах легкий ветерок играет занавесками...

В вагонах мертвая тишина, никто не высаживается, никто не выглядывает изнутри. Сквозь освещенные прямоугольники окон видны пассажиры: мужчины, женщины и дети; все целы и невредимы — никто не получил ни малейшей травмы или контузии. Однако состояние их удивительно загадочное...

Все застыли стоя, обернувшись лицами в направлении, где исчез призрачный поезд; какая-то чудовищная сила заставила этих людей замереть в одной позе и держит их в немом остолбенении; какой-то мощный ток пронзил это скопление душ и поляризовал их на один лад. Вытянутые руки указывают на какую-то неизвестную цель, очевидно, далекую — подавшиеся вперед тела, наклонившиеся торсы стремятся в головокружительную даль, в какую-то далекую мглистую страну — а глаза... остекленевшие, одержимые тревогой и... восторгом, тонут в пространстве без границ...

Так стоят и молчат; не дрогнет мускул, не моргнет веко. Так стоят и молчат...

Ибо пронеслось сквозь них престранное веяние, ибо коснулось их великое озарение, ибо эти люди были уже обезумевшие...

Вдруг загремели звуки мощные и знакомые, окутанные повседневной безмятежностью — удары, упругие как сердце, которое колотится в здоровой груди, — размеренные, привычные звуки, с давних пор возвещавшие одно и то же:

— Бим-бам... — и пауза. — Бим-бам... бим-бам...

Сигналы продолжались...

Нa товарной станции, в старом, давно вышедшем из строя почтовом вагоне, собрались, как всегда, поболтать, несколько свободных от службы железнодорожников. Были три начальника поездов, старший контролер Тршпень и заместитель начальника станции Хашчиц.

Поскольку октябрьская ночь была довольно холодной, то разожгли огонь в железной печке, труба которой была выведена в отверстие на крыше. Этой удачной идеей общество было обязано сообразительности начальника станции Сьвиты, который самолично притащил изъеденный ржавчиной обогреватель, выброшенный из какого-то зала ожидания, и отлично приспособил его к новым условиям. Четыре деревянные, обтянутые драной клеенкой лавки и садовый стол с тремя ногами и широкой, как щит, столешницей дополняли внутреннюю обстановку. Фонарь, подвешенный на крюке над головами сидящих, рассеивал по лицам тусклый, полусумрачный свет.

Так выглядело «железнодорожное казино» работников станции Пшеленч, уютное пристанище бездомных холостяков, тихая, уединенная пристань для сменившихся со службы кондукторов.

Здесь в свободное время собирались утомленные ездой бывалые, старые, поседевшие «железнодорожные волки», чтобы отдохнуть после закончившейся смены и поболтать с коллегами по профессии. Здесь, в дыму кондукторских

- 116 -

трубок, в чаде папирос, за жеванием табака бродили отголоски бесчисленных рассказов о приключениях и всевозможные анекдоты, свивалась нить железнодорожной судьбы.

Вот и сегодня посиделки были шумными и оживленными — собрались лучшие представители избранного общества, сплошь станционные «сливки». Тршпень только что рассказал интересный эпизод из собственной жизни, настолько завладев вниманием слушателей, что те забыли добавить огоньку в догорающие трубки и теперь держали их в зубах, потухшие и холодные, как кратеры уснувшего вулкана.

В вагоне повисла тишина. Через смоченное каплями дождя окно были видны мокрые крыши вагонов, лоснящиеся под светом прожекторов как стальные панцири. Время от времени мелькал фонарь смотрителя, мигал голубой сигнал маневрового локомотива; время от времени темноту разрывал зеленый отблеск фонаря стрелки, звучал пронзительный крик дрезины. Издали, из-за черной стены дремлющих вагонов доносился приглушенный шум главного вокзала.

Сквозь промежуток между вагонами виднелась часть линии: две параллельные полосы рельсовых путей. На одну из них медленно въезжал опустевший поезд; уставшие от ежедневной гонки поршни работали лениво, сонно преобразовывая свое движение в обороты колес.

Наконец паровоз остановился. Из-под груди локомотива выползли клубы пара и окутали пузатый корпус. Лучи фонарей на челе великана начали выгибаться в сияющие радуги и золотистые обручи, пронизывая облако пара. В какой-то момент возникла оптическая иллюзия: локомотив, а вместе с ним и вагоны, вознеслись над кучами пара, и на некоторое время оказались зависшими в воздухе. Через пару секунд поезд вернулся к уровню рельсов, испуская из своего организма последний выдох, чтобы отныне погрузиться в задумчивость ночного отдыха.

— Прекрасная иллюзия, — заметил Сьвита, который уже долгое время смотрел в окно. — Видели ли вы, господа, этот мнимый взлет машины?

- 117 -

— Конечно, — подтвердила пара голосов.

— Это напомнило мне железнодорожную легенду, услышанную много лет назад.

— Расскажите ее, Сьвита, просим! — ободрил его Хашчиц.

— Просим, просим!

— Разумеется. История недолгая; ее можно изложить в нескольких словах. Передается между железнодорожниками, как рассказ о поезде, который исчез.

— Как это исчез? Испарился или как?

— Ну, нет. Исчез — еще не значит «перестал существовать»! Исчез — это значит, что он как бы недоступен для человеческого глаза. На самом же деле он где-то есть, где-то пребывает, хоть и неизвестно где. Сей феномен создал один начальник станции, большой чудак, а может, и колдун. Эту штуку он проделал при помощи ряда последовательных сигналов, поданных в специальном порядке. Как он потом сам уверял, это явление застало его врасплох. Он развлекался сигналами, которые комбинировал самыми разными способами, изменяя их порядок и характер. Но однажды, после подачи семи таких знаков, поезд, заезжавший на его станцию, внезапно на полном ходу вознесся вверх вдоль рельсов, покачался пару раз в воздухе, после чего наклонился под углом и растворился в пространстве. С тех пор никто больше не видел ни поезда, ни людей, которые в нем ехали. Говорят, что он появится снова, если кто-то подаст те же сигналы, но в обратном порядке. Начальник, к сожалению, вскоре после этого помешался, и любые попытки добиться от него правды закончились ничем: безумец забрал с собой ключ к тайне. Разве что кто-нибудь случайно наткнется на нужную последовательность знаков и вернет поезд из четвертого измерения на землю.

— Нечасто случаются такие происшествия, — заметил начальник Жданский. — А когда произошло это удивительное событие?

— Каких-то сто лет назад.

— Фью-фью! Солидный отрезок! В таком случае пассажиры поезда к нынешнему времени постарели бы на целый

- 118 -

век. Представьте себе, какой бы был спектакль, если бы сегодня или завтра какому-то счастливцу удалось отыскать апокалипсические сигналы и сломать семь колдовских печатей. Ни с того ни с сего исчезнувший поезд внезапно падает с небес на землю, как следует отдохнув в столетней нирване, и вываливает из вагонов толпу стариков, согнувшихся под бременем возраста.

— Ты забываешь о том, что в четвертом измерении люди, вероятно, не нуждаются ни в еде, ни питье и не стареют.

— Ты прав, — признал Хашчиц. — Святая правда. Красивая легенда, коллега, очень красивая.

Он замолчал, что-то припоминая. Немного погодя, возвращаясь к словам Сьвиты, задумчиво произнес:

— Сигналы, сигналы... И я тоже могу кое-что о них рассказать — только не легенду, а правдивую историю.

— Слушаем! Просим! — отозвался хор железнодорожников.

Хашчиц оперся локтем о крышку стола, набил трубочку и, выпустив под потолок вагона пару колец белого дыма, начал свой рассказ.

Как-то вечером, около семи часов, станция Домброва была растревожена сигналом «Расцепились вагоны» — молоточек звонка четыре раза повторил серию из четырех ударов с паузой в три секунды. Прежде чем начальник Помян успел сориентироваться, откуда поступил сигнал, эфир принес новую тревогу: поочередно прозвучали три и два удара, повторенные четыре раза. Служащий понял; это означало «Задержать все поезда». Опасность, очевидно, усилилась.

Если принять во внимание уклон пути и направление сильного ветра, дующего с запада, оторвавшиеся вагоны неслись навстречу пассажирскому поезду, который как раз отходил со станции.

Надо было немедленно задержать поезд и отогнать его на пару километров в противоположную сторону, а также закрыть подозрительный участок пути.

Экспедитор, молодой энергичный служащий, отдал соответствующие распоряжения. Пассажирский вовремя отвели с пути назад и сразу же отправили со станции паровоз

- 119 -

с людьми, получившими задание остановить сбежавшие неуправляемые вагоны. Локомотив осторожно двигался навстречу опасности, освещая себе путь тремя мощными прожекторами; перед ним на расстоянии семисот метров шли двое путевых обходчиков с зажженными факелами и внимательно осматривали линию.

Однако к удивлению всей бригады, на своем пути они нигде не обнаружили отцепленные вагоны, и после двухчасовой, исключительно внимательной езды локомотив свернул к ближайшей станции Глашув. Начальник принял экспедицию с огромным удивлением. Никто ничего не знал о сигналах, участок пути был абсолютно надежен, и ни одна опасность с этой стороны не угрожала. Сбитые с толку железнодорожники сели на локомотив и около одиннадцати ночи вернулись в Домброву.

Тем временем беспокойство здесь росло. За десять минут перед возвращением паровоза звонки раздались вновь, на этот раз требуя выслать спасательный локомотив с рабочими. Чиновник службы движения был в отчаянии; встревоженный сигналами, все еще поступавшими со стороны Глашува, он мерил беспокойными шагами перрон, выходил на линию, а затем вновь возвращался в станционный кабинет, беспомощный, испуганный, охваченный ужасом.

Ситуация действительно была неприятная. Коллега из Глашува, которого беспокоили каждые несколько минут, сначала флегматично отвечал, что все в порядке, потом, раздраженный, принялся обзывать их полоумными и сумасбродами. А сигналы тем временем поступали один за другим, с каждым разом все настойчивее требуя выслать аварийную бригаду.

Хватаясь как утопленник за соломинку, Помян позвонил на соседнюю станцию Збоншин, находящуюся с противоположной стороны, неведомо почему предположив, что сигналы тревоги идут оттуда. Разумеется, ответ был отрицательный; там тоже все было в образцовом порядке.

— Это я сошел с ума или они там не в своем уме? — наконец спросил он проходившего мимо стрелочника. — Пан Сорока, вы слышали эти проклятые звонки?

- 120 -

— Слышал, господин начальник, слышал. О, опять! Что за черт?

Действительно, неумолимые молоточки вновь стучали по металлическим краям звонков; звали на помощь рабочих и врачей.

Часы показывали уже первый час ночи.

Помян рассвирепел:

— Да какое мне, в конце концов, дело до всего этого, катись оно под сто чертей! Отсюда говорят, что все в порядке, оттуда — что все на месте, так чего же вам надо, черти рогатые? Какой-то глашувский шут проказы нам строит, переворачивая с ног на голову целую станцию! Подам рапорт, и баста!

— Я так не думаю, пан начальник, — спокойно возразил помощник. — Дело слишком серьезное, чтобы рассматривать его под таким углом. Скорее стоит предположить, что тут какая-то ошибка.

— Хорошая ошибка! Разве вы не слышали, коллега, что ответили мне с обеих ближайших станций? Вряд ли стоит рассуждать о каких-то случайно заблудившихся сигналах с дальних станций, о которых бы там не знали. Если они дошли до нас, то перед этим должны были пройти через их участки. Так что?

— Значит, делаем простой вывод, что они исходят от некоего обходчика между Домбровой и Глашувом.

Помян внимательно посмотрел на подчиненного:

— От кого-то из стрелочников, говорите? Гм... возможно. Но зачем? Почему? Наши люди обследовали всю линию шаг за шагом и не нашли ничего подозрительного.

Служащий развел руками.

— Вот этого уже не знаю. Дело можно расследовать позже, связавшись с Глашувом. В любом случае я думаю, что мы можем спать спокойно и не обращать внимания на звонки. Все, что от нас зависело, мы сделали — участок пути детально обследован, на линии нет ни следа опасности, которыми нам угрожали. Я считаю эти сигналы так называемой «ложной тревогой».

- 121 -

Спокойствие помощника успокаивающе подействовало на начальника. Он попрощался с коллегой и закрылся на остаток ночи в кабинете.

Но работникам станции нелегко было вернуться к порядку. Люди столпились у будки вокруг стрелочника и о чем-то таинственно шептались между собой; время от времени, когда тишину ночи нарушал новый всплеск звенящих сигналов, склоненные друг к другу головы железнодорожников поворачивались в сторону сигнального столба и несколько пар глаз, расширенных от суеверной тревоги, следили за движением стучащих молоточков.

— Плохой знак, — ворчал сторож Гржеля, — плохой знак!

И так сигналы звучали до первых рассветных лучей. Но чем ближе к утру, тем слабее и глуше становились звуки, тем длиннее делались промежутки между сигналами, пока окончательно не стихли перед рассветом. Люди вздохнули, словно ночной кошмар перестал давить им на грудь.

Наутро Помян обратился к администрации в Остое, отправив подробный рапорт о событиях минувшей ночи. Пришедший по телеграфу ответ приказывал ему ожидать прибытия специальной комиссии, которая должна была основательно расследовать это дело.

В течение дня движение поездов осуществлялось по расписанию и все шло своим чередом. Но когда пробило семь часов вечера, вновь раздались тревожные сигналы в том же самом порядке, что и вчера: сначала сигнал «Расцепились вагоны», затем приказ «Задержать все поезда», наконец команда «Прислать локомотив с рабочими» и отчаянный крик о помощи: «Прислать паровоз с рабочими и врачом». Характерным было постепенное эмоциональное усиление в подборке сигналов, каждый последующий из которых сообщал об увеличении иллюзорной опасности. Совершенно очевидно, что сигналы дополняли друг друга, создавая разорванную паузами цепь, складываясь в какой-то зловещий рассказ о предполагаемом несчастье.

Как бы там ни было, все это выглядело как издевательство или глупая выходка.

- 122 -

Начальник пришел в ярость, служащие станции вели себя по-разному: одни воспринимали историю с юмористической точки зрения и смеялись над обезумевшими звонками, другие суеверно крестились. Стрелочник Здун вполголоса утверждал, что в сигнальном столбе сидит дьявол и лязгает звонком, чтобы досадить людям.

В любом случае сигналы никто не воспринимал всерьез и на станции не принимали никаких соответствующих мер. Тревога продолжалась с перерывами до самого утра, и лишь когда на востоке проявилась бледно-желтая полоска, звонки успокоились.

Наконец после проведенной без сна ночи, около десяти утра начальник дождался прибытия комиссии. Из Остои приехал старший инспектор Турнер, высокий худощавый пан со зловеще прищуренными глазами и с целым штабом чиновников. Началось следствие.

Господа «сверху» уже имели определенный взгляд на это дело. Сигналы, по мнению пана старшего инспектора, исходили от будки одного из путевых обходчиков на линии Домброва — Глашув. Вопрос был только в том, из какой именно. В соответствии со штатным расписанием на этой дистанции было десять смотрителей; из этого количества следовало исключить восьмерых, у которых не имелось аппаратов, подающих сигналы данного типа. В результате подозрение падало на оставшихся двоих. Инспектор постановил допросить обоих на месте их службы.

После сытного обеда у пана начальника, в двенадцать часов дня из Домбровы отправился специальный поезд со следственной комиссией. После получасовой езды господа вышли у домика путевого обходчика Дзивоты, одного из подозреваемых.

У бедняги, перепуганного нашествием внезапных гостей, едва не отнялся язык, и на вопросы он отвечал так, будто его только что вырвали из глубокого сна. После часового допроса комиссия пришла к убеждению, что Дзивота ни в чем не виноват и не имеет никакого представления о сути задаваемых ему вопросов.

- 123 -

Поэтому, чтобы не терять времени, пан старший инспектор оставил его в покое, приказав своим людям ехать ко второму смотрителю, на котором теперь сосредоточилось его следовательское внимание.

Через сорок минут они оказались на месте. Навстречу никто не вышел. Это их озадачило. Пост выглядел, будто вымерший: ни единого признака жизни на подворье, ни единого следа живого существа вокруг. Не звучали патриархальные голоса домашнего хозяйства, не запел петух, не заквохтала курица.

По крутым, зажатым между двумя поручнями ступеням они взошли на пригорок, где возвышался домик смотрителя Язьвы. У входа гостей встретили неисчислимые рои мух - злых, кусачих, жужжащих; словно разъяренные незваными гостями, они садились на руки, лезли в глаза, в лицо.

Постучали в дверь. Изнутри никто не отвечал. Один из железнодорожников нажал на ручку — дверь была заперта.

— Пан Тузяк, — кивнул Помян станционному слесарю, — отмычкой ее!

— Мигом, господин начальник.

Заскрежетало железо, замок заскрипел и уступил.

Инспектор распахнул ногой дверь и вошел внутрь. Но

в тот же миг выскочил обратно во двор, прижимая к носу платок. Из помещения ударил ужасный смрад. Один из чиновников отважился переступить порог и заглянул внутрь.

За столом под окном сидел смотритель с опущенной на грудь головой, пальцы правой руки лежали на кнопке сигнального аппарата.

Чиновник приблизился к столу и, побледнев, шагнул назад к выходу. Короткий взгляд, брошенный на руку обходчика, подтверждал, что телеграфный ключ сжимали не пальцы, а три голые, лишенные мяса фаланги.

В тот же момент сидящий за столом зашатался и свалился на землю как колода. В нем опознали труп Язьвы в состоянии полного разложения. Присутствовавший врач подтвердил смерть, которая наступила по крайней мере десять дней назад.

- 124 -

Составили протокол и похоронили останки на месте, отказавшись от вскрытия по причине сильного, далеко зашедшего разложения.

Причину смерти не выявили. Крестьяне из соседних сел, когда их спрашивали об этом, не могли дать никаких объяснений, кроме того, что уже долгое время не видели Язьву. Через два часа комиссия вернулась в Остою.

Начальник Домбровы в эту и последующие ночи спал спокойно, не потревоженный сигналами. Но через неделю на линии Домброва — Глашув произошла ужасающая катастрофа. В результате несчастного случая отцепившиеся вагоны налетели на скорый поезд, который шел навстречу, и разнесли его вдребезги. Погиб весь служебный персонал и более восьмидесяти пассажиров.

Экспресс «Continental» несся во весь опор по дороге из Парижа в Мадрид. Время было позднее, близилась полночь, слякотная, дождливая. Мокрые плети дождя хлестали по ярко освещенным окнам и разбрызгивались по стеклу слезными вереницами капель. Выкупанные в ливне корпуса вагонов поблескивали в свете придорожных фонарей, словно влажные панцири. От их черных тел в окружающем пространстве разносился глухой перестук, многоголосый говор колес, сталкивающихся буферов, безжалостно вдавливаемых в дорожное полотно рельсов. Проворно бегущая цепь вагонов пробуждала в тишине ночи спящее эхо, выманивала замершие в лесах голоса, воскрешала дремлющие озерца. Поднимались чьи-то тяжелые, сонные веки, раскрывались в ужасе какие-то большие глаза и цепенели в мгновенном испуге. А поезд мчался дальше, в буре ветра, в танце осенней листвы, волоча за собой длиннющий шлейф вихрей потревоженного воздуха, лениво повисавшего позади дыма, копоти и сажи, мчался дальше, без передышки, разбрасывая за собой кровавые сувениры искр и угольный шлак.

В одном из отделений первого класса, втиснувшись в угол между стенкой вагона и подушкой спинки дивана, дремал мужчина лет сорока, крепкого геркулесового телосложения. Тусклый свет лампы, с трудом сочившийся сквозь затянутый абажур, освещал старательно выбритое, вытянутое лицо с гримасой упрямства вокруг узких губ.

- 126 -

Он был один; никто не мешал сонным раздумьям. Тишину закрытого купе нарушал разве что стук колес под полом да бормотание газа в горелке. Красный колер плюшевых подушек рассеивал вокруг душный, знойный оттенок, навевал сонливость, словно наркоз. Мягкие, податливые под пальцами тканевые чехлы приглушали отзвуки, смягчали грохот рельсов, прогибались послушной волной под весом тела. Купе казалось погруженным в глубокий сон; дремали задернутые на колечках занавески, сонными движениями покачивались зеленые багажные сетки, растянутые под потолком. Убаюканный равномерным движением вагона, путешественник склонил уставшую голову на изголовье и уснул. Выпущенная из рук книжка соскользнула с колен и упала на пол; на обложке из нежного, темно-шафранового сафьяна виднелся заголовок «Свилеватые линии»*, рядом — изящно вытисненное имя владельца: Тадеуш Шигонь...

В какой-то момент спящий беспокойно пошевелился, открыл глаза и повел взглядом вокруг; на мгновение его лицо отразило изумление в попытке сориентироваться; путешественник словно не мог понять, где он и почему здесь оказался. Но в тот же миг на губах появилась улыбка снисходительного смирения, крепкая нервная рука поднялась в небрежном повелительном жесте, спазматическая гримаса на губах сменилась печатью разочарования и презрительного отвращения. Он снова впал в полусонное состояние...

В коридоре вагона послышались чьи-то шаги; дверь рванули, сдвинули, и в купе вошел кондуктор:

— Попрошу билет.

Шигонь не дрогнул, не подал признака жизни. Кондуктор, подумав, что тот спит, подошел и тронул его за плечо:

— Простите — попрошу билет.

Путешественник озадаченно взглянул на пришельца.

— Билет? — зевнул небрежно. — У меня его еще нет.

— Почему вы не купили на станции?

— Не знаю.

____________

* «Свилеватые линии» (Wichrowate linie) — название авторского сборника Грабинского, не вышедшего при жизни автора. Впервые полностью опубликован в 2012 году.

- 127 -

— Вы заплатите за это штраф.

— Штра-а-аф? Да, — добавил сонно, — заплачу.

— Откуда вы едете? Из Парижа?

— Не знаю.

Кондуктор возмутился:

— Как это вы не знаете? Любезный господин насмехается надо мной? Кто же должен знать?

— Неважно. Допустим, я сел в Париже.

— Куда же мне тогда выписать билет?

— Как можно дальше.

Кондуктор внимательно посмотрел на пассажира:

— Я могу дать вам билет только до Мадрида; там вы можете пересесть в любом направлении.

— Все равно, — безразлично взмахнул он рукой. — Лишь бы ехать.

— Билет я выдам вам чуть позже. Сначала я должен выписать его и рассчитать стоимость вместе со штрафом.

— Хорошо, хорошо.

Внимание Шигоня уже некоторое время было приковано к лацканам с железнодорожными значками: пара обрезанных крыльев, вплетенных в колесо. Когда кондуктор с ироничной улыбкой двинулся к выходу, Шигоню вдруг показалось, что это лицо, кривящееся в знакомой гримасе, он видел уже не первый раз. Какой-то черт внезапно дернул его с места, и на прощание он предостерег кондуктора:

— Остерегайтесь сквозняка, крылатый господин!

— Будьте спокойны, я закрываю дверь.

— Остерегайтесь сквозняка, господин, — упорно повторил, — порой можно и шею свернуть.

Кондуктор уже был в коридоре.

— Псих или пьяный, — заметил он вполголоса и прошел в соседний вагон.

Шигонь остался один.

Он пребывал в стадии одного из своих знаменитых «побегов». Однажды, ни с того ни с сего, этот странный человек находил себя в нескольких сотнях миль от родной Варшавы, где-нибудь на другом краю Европы, в Париже, Лондоне или в каком-то захолустном городке в Италии — к собственному

- 128 -

удивлению просыпаясь в каком-то неведомом отеле, который видел впервые в жизни. Каким образом он, неожиданно для себя, оказывался в чужой среде, никогда не удавалось выяснить. Когда он расспрашивал служащих гостиниц, те обычно мерили этого высокого мужчину в желтом плаще любопытным, иногда ироничным взглядом и информировали его об очевидном состоянии вещей; что он прибыл вчера вечерним или утренним поездом, поужинал и потребовал ночлега. Однажды какой-то famulus* поинтересовался, не стоит ли ему случайно напомнить, под каким именем он прибыл? Впрочем, коварный вопрос был вполне обоснованным: человек, который запамятовал, что он делал предыдущим днем, может и не знать, как его зовут. Всякий раз эти импровизированные путешествия Тадеуша Шигоня были отмечены некими таинственными и необъяснимыми чертами: их бесцельность, полное забвение минувших событий, странная амнезия, охватывавшая все, что происходило от момента выезда до финального прибытия в незнакомую местность, красноречиво свидетельствовали, что д

анное явление было как минимум загадочным.

После возвращения из каждой такой авантюрной поездки все вновь возвращалось в норму — он, как и прежде, активно посещал в казино, играл в бридж, делал свои знаменитые ставки во время конных состязаний. Все шло по старинке, привычно, обыденно и банально...

Но однажды утром Шигонь внезапно исчезал и снова пропадал бесследно...

Причина этих побегов оставалась необъяснимой. По мнению некоторых, источник нужно было искать в атавистической стихии, коренившейся в самой его природе; в жилах Шигоня, похоже, текла цыганская кровь. Видимо, он унаследовал от своих вольных странствующих предков тоску по вечному бродяжничеству, жажду новых впечатлений, присущую этим королям торных дорог. В качестве прямого доказательства его «кочевничества» приводили тот факт, что Шигонь никогда не мог долго находиться на одном месте,

____________

* Famulus {лат.) — служитель.

- 129 -

зато непрерывно менял свое местожительство, переезжая из одной квартиры в другую. Какими бы ни были причины, побуждавшие этого чудака к романтическим путешествиям без явно определенной цели — он сам, несомненно, не одобрял их ex post* возвращения. Через некоторое время после таинственного исчезновения он так же неожиданно возвращался, злой, измотанный и мрачный. На протяжении нескольких последующих дней он закрывался дома, видимо избегая людей, перед которыми испытывал стыд и смущение.

Вероятно, наиболее интересным во всем этом было состояние Шигоня на протяжении таких «побегов» — состояние почти полного автоматизма с преобладанием подсознательных элементов.

Какая-то темная сила вырывала его из дома, гнала на вокзал, вталкивала в вагон — какой-то непреодолимый приказ не раз заставлял его посреди глубокой ночи покинуть уютную постель, вел, как обреченного, по лабиринтам улиц, убирая с дороги тысячи преград, усаживал в купе и отправлял в широкий мир. Начиналась езда вперед, на ощупь, наугад, какие-то полустанки, пересадки в неопределенном направлении и, наконец, остановка в каком-то городе, местечке или деревне, в неведомом краю, под незнакомым небом, неведомо почему именно здесь, а не где-то в другом месте — и, наконец, роковое пробуждение в неожиданной, дико чуждой местности...

Шигонь никогда не приезжал в одно и то же место: поезд всегда выбрасывал его в случайном пункте. Никогда не «пробуждался», то есть не осознавал бесцельности своих поступков во время поездки — нормальное психическое состояние возвращалось к нему полностью только после того, как он окончательно покидал поезд, и происходило это обычно вслед за глубоким освежающим сном в придорожной гостинице или на квартире.

И в данный момент он находился в состоянии, словно близком к трансу. Поезд, который его вез, выехал вчера

____________

* Ex post {англ.) — постфактум, после.

- 130 -

утром из Парижа. Сел ли он на него в столице Франции или на какой-то станции по дороге — не ведал. Выехал откуда-то и ехал куда-то — вот и все, что можно было сказать по этому поводу...

Поерзал на подушках, выпрямил ноги и закурил сигару. Испытывал ощущение безвкусицы, едва ли не отвращения. Подобные чувства всегда возникали при виде кондуктора или вообще кого-то из железнодорожников. Эти люди сделались символом определенных недостатков или недочетов, воплощением несовершенств, которые он видел в устройстве поезда и железнодорожного движения. Шигонь понимал, что свои необычайные путешествия он совершал под влиянием космических, стихийных сил, реализация которых в форме поездки по железной дороге была ребяческим компромиссом, обусловленным характером его окружения и условиями земной среды. Он более чем ясно представлял себе это, полностью сознавая, что если бы ему не мешало данное печальное обстоятельство, если бы он не был прикован к Земле и ее законам, то его странствия стали бы несравненно более роскошными и великолепными, отбросив прочь все истертые шаблоны и методы.

И именно поезд, железная дорога и ее служащие олицетворяли для него эту тесную формулу, этот порочный круг без выхода, из которого он, человек, бедный сын земли тщетно пытался вырваться.

Поэтому он презирал этих людей, иногда даже ненавидел их. Порой эта ненависть к «прислужникам дарованной свыше свободы передвижения», как он их презрительно называл, возрастала по мере повторения тех странных «побегов», которых он стыдился не столько из-за их бесцельности, но скорее из-за того, что они совершались в таких жалких масштабах.

Эти чувства побуждали к мелким конфликтам или спорам с железнодорожным начальством, неизбежным из-за ненормального состояния путешественника. На некоторых линиях его уже хорошо знали; он не раз ловил на лету ироническую улыбку носильщика, кондуктора или начальника станции.

- 131 -

Кондуктор, обслуживавший вагон, в котором сейчас ехал, показался ему особенно знакомым — уже не раз перед его глазами, рассеянно всматривавшимися в пространство, мелькало это худощавое, побитое оспой лицо, при взгляде на него озарявшееся глумливой улыбкой. По крайней мере, так ему казалось...

Особенно Шигоня раздражали железнодорожные объявления, рекламы и мундиры. Каким смешным был пафос аллегорий движения, развешанных в залах ожидания, какими претенциозными были широкие жесты мелких гениев стремительного движения!

Но самое комичное впечатление производили эти крылатые колеса на фуражках и лацканах чиновников. Вот уж, что называется, размах! Вот фантазия!

При виде этих знаков отличия у Шигоня неоднократно возникало шальное желание содрать их и заменить изображением собаки, вертящейся в погоне за собственным хвостом...

Сигара медленно тлела, рассеивая по купе облачка синеватого дыма. Державшие ее пальцы лениво разжались, и ароматная Trabucco покатилась под диван, брызнув ракетой мелких искр: курильщик задремал...

Пущенный по трубам горячий пар тихо зашипел под ногами, разливая по купе уютное домашнее тепло. Какой-то запоздалый комар запел тонкую, слабую мелодию, сделал несколько нервных кругов и спрятался в темном закутке между выпуклостями плюшевых подушек. И снова только тихое гудение горелки и мерный перестук колес...

Через какое-то время Шигонь проснулся. Потер лоб, сонно потянулся, меняя позу, и оглянулся вокруг. К своему немалому изумлению он заметил, что находится в купе не один: у него появился попутчик. Напротив, удобно устроившись на подушках, сидел какой-то железнодорожный служащий и курил папиросу, нагло пуская дым в его сторону. Из-под небрежно расстегнутой служебной блузы выглядывала бархатная жилетка, совсем как у того начальника станции, с которым у Шигоня когда-то случился адский

- 132 -

скандал. В то же время под тугим воротником с тремя звездочками и парой крылатых колес шею обвивал красный, как кровь, платок, в точности как у наглого кондуктора, который раздражал его своей улыбкой.

«Что за черт?! — подумал он, внимательно рассматривая физиономию непрошеного гостя. — Судя по всему, это та самая омерзительная кондукторская рожа! Те же впалые щеки голодающего, те же следы оспы. Но откуда этот новый ранг и мундир начальника?»

Тем временем непрошенный «гость», заметил интерес попутчика; выпустил немного дыма, легко стряхнул пепел с рукава, приложил руку к козырьку фуражки и поздоровался со сладкой улыбкой:

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, — ответил он сухо.

— Любезный господин издалека?

— Не имею сейчас настроения общаться с вами. И вообще люблю путешествовать молча. Поэтому я обычно выбираю пустое купе и плачу за это щедрые чаевые.

Не обратив внимания на грубую отповедь, железнодорожник блаженно улыбнулся и продолжил с невозмутимым спокойствием:

— Ничего страшного. Понемногу сами разговоритесь. Вопрос сноровки и навыка. Одиночество, как известно, плохой товарищ. Человек является общественной скотиной — zoon politikon*, не так ли?

— Если вы добровольно причисляете себя к категории скота — то лично я не имею ничего против. Я же всего лишь человек.

— All right!** — кивнул чиновник. — Видите, любезный господин, как у вас уже язык развязался. Не все так плохо, как казалось на первый взгляд. Вижу, что у вас есть большой талант общения, особенно по части парирования вопросов. Немного поработаем над этим. Ну-ну, пойдет как-нибудь дело, пойдет... — покровительственно добавил он.

____________

* Общественное существо (определение человека у Аристотеля).

** Хорошо! (англ.)

- 133 -

Шигонь подозрительно прищурился и сквозь щели мясистых век изучал нахала.

— Если не ошибаюсь, мы с вами старые знакомые. Виделись несколько раз в жизни, — после минутного молчания снова завязал разговор неутомимый железнодорожник.

Сопротивление Шигоня медленно таяло. Наглость этого человека, который позволял себе безнаказанно хамить без всякого повода, обезоруживала. Стало даже интересно, с кем он, собственно, имеет дело.

— Возможно — откашлялся он. — Только сдается мне, что до недавнего времени вы носили другой мундир.

В облике железнодорожника в этот момент произошла загадочная метаморфоза. Куда-то мгновенно исчезла блуза железнодорожного служащего, сверкавшая вышитыми золотом звездочками, исчезла красная железнодорожная фуражка, и вместо приветливо улыбающегося «начальника» напротив сидел сгорбленный, помятый и глумливый кондуктор вагона в потертом плаще, с неизменным фонариком, пришпиленным к груди.

Шигонь протер глаза, невольно сделав отстраняющий жест:

— Преображение Господне? Тьфу! Чары или дьявольщина?!

Но с противоположной стороны уже склонялся к нему вежливый «начальник», обладавший всеми регалиями, соответствующими его служебному положению; кондуктор незаметно проскользнул в мундир начальника.

— Ах да, — произнес он непринужденно, как ни в чем не бывало. — Меня повысили.

— Поздравляю, — буркнул Шигонь, ошарашенно выпучив глаза при этой трансформации.

— Да, да, — балагурил тот, — там, «наверху» умеют ценить энергию и гибкость. Они выяснили, что я за человек: вот и стал начальником. Железная дорога, любезный господин, великая вещь. Стоит служить и выкладываться. Цивилизационный фактор! Летучая посредница между народами, культурный обмен! Движение, милостивый господин, движение и скорость!

- 134 -

Шигонь презрительно надул губы.

— Господин начальник шутит? — иронично заметил он. — Что это за движение? В современных условиях, при усовершенствованной технике, первоклассный паровоз, так называемый «Экспресс-Пасифик» в Америке разгоняется до двухсот километров в час. Допустим, со временем, по мере дальнейшего прогресса скорость вырастет до двухсот тридцати, а то и до трех сотен километров — и что? Давайте посмотрим на конечный результат — в конце концов, мы даже на миллиметр не поднимемся над Землей, не вырвемся за ее пределы.

Начальник улыбнулся, его это ничуть не убедило:

— Чего вы еще хотите? Прекрасная скорость! Двести километров в час! Да здравствует железная дорога!

— Вы что, обезумели? — поинтересовался уже разозлившийся Шигонь.

— Нисколько. Я только лишь восславил нашу крылатую покровительницу. Что же вы, любезный господин, можете ей противопоставить?

— Даже если бы вы достигли рекордных четырехсот километров в час — как это можно сравнивать с великим движением?

— Э? — насторожился непрошеный гость. — Я, вероятно, не так понял. Великое движение?

— Что такое ваша езда, пусть даже с наивеличайшей скоростью, на сколь угодно дальних линиях в сравнении с великим движением, и тем фактом, что, несмотря на все, вы все-таки остаетесь на Земле? Даже если бы изобрели адский поезд, который в один час объедет весь земной шар, в конце концов вы неизбежно вернетесь в пункт, из которого выехали: вы остаетесь прикованы к Земле.

— Ха-ха! — насмешливо произнес железнодорожник. — Любезный господин, наверное, поэт. Забавная шутка.

— Как отразится самая головокружительная, сказочная скорость земного поезда на великом движении и на его эффектах?

— Ха-ха-ха! — хохотал развеселившийся начальник.

- 135 -

— Никак! — воскликнул Шигонь. — Ни на дюйм не изменит его великую стезю, ни на миллиметр не сместит его космических путей. Мы едем на шаре, который катится в пространстве.

— Как муха на резиновом воздушном шарике. Ха-ха-ха! Какие мысли, какие концепции! Любезный господин, оказывается, первоклассный causeur* -юморист.

— Ваш жалкий поезд, ваша муравьиная, тщедушная железная дорога, в своих величайших, самых смелых, так сказать «стремлениях», подчиняется, подчеркиваю, буквально подчиняется одновременно примерно двадцати самым разнообразным движениям, каждое из которых несравненно сильнее, безжалостнее, мощнее ее миниатюрного размаха.

— Хм... занятно, архилюбопытно! — насмехался неумолимый противник. — Около двадцати движений! Впечатляющее ко-ко-количество, курам на смех.

— И я даже не упоминаю второстепенные, которые наверняка никогда не снились ни одному железнодорожнику. Напомню лишь основные, известные каждому школьнику. Поезд, несущийся с наивысшей скоростью из точки А в точку Б, одновременно должен совершить вместе с Землей полный оборот с запада на восток вокруг ее оси за одни сутки.

— Ха-ха-ха! Новости, новости...

— В то же время он вращается вместе со всем земным шаром вокруг Солнца...

— Как ночная бабочка вокруг лампы...

— Избавьте меня от своих острот! Неинтересно. Но это еще не все. Вместе с Землей и Солнцем он направляется по эллиптической линии к какому-то неизвестному пункту в пространстве, находящемуся в направлении созвездия Геркулеса относительно Центавра.

— Филология на службе у астрономии. Рarbleu* Браво!

— Глупости несете, дорогой мой! Перейдем к второстепенным движениям. Вы слышали что-нибудь о прецессионном движении Земли?

____________

* Балагур (фр.).

** Черт побери! {фр.)

- 136 -

- Может, и слышал. Но какое нам дело до всего этого? Да здравствует железнодорожное движение!

Шигонь ошалел. Он поднял тяжелую как молот руку и резко обрушил ее на голову отвратительного насмешника. Но рука лишь рассекла воздух: непрошеный гость куда-то исчез, испарился как камфара; место напротив внезапно опустело.

- Ха-ха-ха! — захохотало что-то в другом углу купе.

Шигонь оглянулся и заметил «начальника», сидевшего

на корточках между спинкой и багажной сеткой; он так сильно скорчился, что смахивал на карлика.

- Ха-ха-ха! Ну что? Будем вежливы в будущем? Хочешь со мной разговаривать дальше, значит, веди себя прилично. Иначе не жалуйся. Кулак, мой дорогой, это слишком примитивный аргумент.

- Для тупых субъектов единственный; другими не убедишь.

- Я слушал, — цедил тот, возвращаясь на прежнее место, - терпеливо, четверть часа с лишним слушал ваши утопические выводы; послушайте теперь немного и меня.

- Утопические?! — зарычал Шигонь. — Значит, упомянутые мною движения — фикция?

- Я не отрицаю их существования. Но почему они должны меня волновать? Я считаюсь только со скоростью моего поезда. Для меня является существенным только движение паровоза. Какое мне дело до того, на какой отрезок я при этом продвинулся в межзвездных просторах? Следует быть практичным; я позитивист, мой дорогой господин.

- Аргументация, достойная табуретки. У вас, наверное, здоровый сон, господин начальник?

- Спасибо. Господь Бог милостив — сплю как суслик.

- Разумеется. Легко было догадаться. Таких, как вы, не мучает демон движения.

- Ха-ха-ха! Демон движения! Вот мы и дошли до сути дела! Вы ухватили мою замечательную, выгодную идею — собственно, по правде сказать, не мою, а заказанную мною у одного художника для нашей станции.

- Выгодная идея? Заказанная?

- 137 -

— Ну да. Речь о новоизданном проспекте, рассказывающем о паре недавно построенных железнодорожных линий, так называемых Vergniigungsbahnlinien*. Назовем его рекламой или объявлением, которое побудило бы публику воспользоваться этими новыми транспортными путями. Нужна была какая-то виньетка, образ — нечто вроде аллегории, некий символ.

— Движения?! — побледнел Шигонь.

— Именно. Итак, упомянутый господин нарисовал эту сказочную фигуру — впечатляющий символ, который моментально расхватали все залы ожидания всех станций не только в стране, но и за рубежом. А так как я заранее выправил себе на него патент и зарезервировал авторские права, то и заработал недурно.

Шигонь поднялся с подушек и выпрямился во весь свой внушительный рост.

— А в каком же образе, если позволите узнать, воплощен ваш символ? — сдавленным, неестественным голосом прошипел он.

— Ха-ха-ха! В образе гения** движения. Громадный, смуглый юноша, летящий на вороновых, чудовищно распростертых крыльях, опоясанный водоворотами миров, кружащихся в неистовом танце, — демон межпланетной бури, межзвездной метели лун, восхитительной, безумной гонки неисчислимых комет, без лика...

— Врешь! — заревел, бросаясь к нему, Шигонь. - Врешь, как собака.

«Начальник» скрутился в трубочку, как-то измельчал, умалился и просочился в замочную скважину. Но почти в тот же миг отодвинулась дверь купе, и исчезающий нахал слился с фигурой появившегося на пороге кондуктора. Служащий смерил взволнованного пассажира злобно-насмешливым взглядом и подал ему билет:

— Прошу, билет уже готов; стоимость вместе со штрафом — двести франков.

____________

* Увеселительные маршруты (нем.).

** Genius (лат.) - демон, дух-покровитель.

- 138 -

Но улыбка его погубила. Не успел он опомниться, как какая-то рука, крепкая как судьба, схватила его за грудки и втянула внутрь. Раздался отчаянный крик о помощи, затем хруст раздробленной кости, и наступила глухая тишина...

Через миг большая тень мелькнула по окнам пустого коридора, проскользнула между стенкой вагона и купе и исчезла в тамбуре. Кто-то открыл дверь на платформу и рванул сигнал тревоги. Поезд начал резко замедлять ход...

Темная фигура сбежала по лестнице, наклонилась в направлении движения и одним прыжком рванула в придорожные заросли лиственниц, синевших в лучах рассвета...

Поезд остановился. Взволнованные служащие долго искали виновника тревоги, не зная, из какого вагона поступил сигнал. Наконец кондукторы отметили отсутствие одного из коллег.

- Вагон № 532!

Они ворвались в коридор, начали обыскивать купе. Многие пустовали. Наконец в купе первого класса нашли труп несчастной жертвы. Какая-то титаническая сила выкрутила ему голову таким адским образом, что глазами, вылезшими из орбит, покойник смотрел на собственную спину. В застывших белках утреннее солнце заиграло жестокой улыбкой...

Старший кондуктор Блажек Боронь, обойдя вверенные ему вагоны, вернулся в закуток, отданный в его исключительное распоряжение, так называемое «место для кондуктора».

Устав целый день шататься по вагонам, охрипнув от выкрикивания названий станций в осеннюю, наполненную туманами пору, он собрался немного отдохнуть на узком, обитом клеенкой стульчике; радовался честно заслуженной сиесте. Сегодняшний рейс, собственно говоря, завершился, поезд уже преодолел полосу близко расположенных остановок и затяжной рысью направлялся к конечной станции. Вплоть до конца поездки Боронь уже не должен был вскакивать со скамеечки и сбегать на несколько минут по ступенькам, чтобы объявить миру сорванным голосом, что вот станция такая-то и такая-то, что поезд остановился на пять, десять минут, а то и на целую долгую четверть часа или что уже настало время пересаживаться.

Погасил фонарик, пришпиленный к груди, и поставил его на полку высоко над головой, снял шинель и повесил на крючок.

Двадцать четыре часа непрерывной службы заполнили его время так плотно, что он почти ничего не ел. Организм заявлял о своих правах. Боронь вытащил из сумки снедь и начал подкрепляться. Блеклые, выцветшие глаза кондуктора неподвижно уставились в стекло вагона, глядя в мир

- 140 -

за окном. Когда вагон подскакивал, стекло тряслось, везде однородно гладкое и черное — сквозь него ничего не было видно.

Оторвал глаза от монотонного окна и направил взор вглубь коридора. Взгляд скользнул по линии дверей, ведущих в купе, переместился на ряд окон напротив и погас на скучной кайме коридорной дорожки.

Закончил «ужин», достал трубочку и закурил. Правда, он находился в служебном помещении, однако на этом участке, да еще и недалеко от конечной можно было не опасаться проверяющего. Добрый контрабандный табак тлел в круглых, душистых скрутках. Из губ кондуктора выскальзывали вьющиеся ленты и, сворачиваясь в клубки, катились как бильярдные шары вдоль вагонного коридора — а за ними вновь выплывали плотные сомкнувшиеся струйки, лениво тянулись голубые шлейфы и разрывались у потолка дымовыми петардами. Воронь был мастером курения трубки...

Из глубины купе долетел взрыв смеха: пассажиры были в хорошем настроении.

Кондуктор от злости стиснул зубы; с губ слетели презрительные слова:

- Коммивояжеры! Торгашеское отродье!

Боронь на дух не переносил пассажиров, его раздражала их «практичность». По его мнению, железная дорога существовала только для самой себя, а не для путешественников. Задачей железной дороги была не перевозка людей с места на место в коммуникационных целях, но движение как таковое, преодоление пространства. Какое ей было дело до ничтожных интересов этих земных пигмеев, хитроумных комбинаций изобретательных мошенников, низменных афер торгашей? Станции существовали не для того, чтобы на них выходить, а чтобы измерять пройденный путь; железнодорожные остановки были критерием езды, сменяющиеся одна за другой, как в калейдоскопе, они свидетельствовали о прогрессе движения.

Посему кондуктор всегда с презрением поглядывал на толпу, протискивавшуюся сквозь двери вагонов на перрон и обратно, с ироничной гримасой смотрел на запыхавшихся

- 141 -

барышень и взбудораженных спешкой мужчин, которые по головам, сворачивая шею, среди криков, брани, а временами и тумаков рвались в купе, чтобы «занять место» и опередить своих товарищей по отаре.

— Стадо! — сплевывал он сквозь зубы. — Как будто Богу на том свете важно, чтобы какой-то там пан Б. или какая-то там пани В. «вовремя» прибыли из Ф. в 3.

Тем временем реальность составляла разительный контраст со взглядами Бороня. Люди постоянно садились и высаживались на станциях, все время толкались с той же самой запальчивостью, всегда с теми же самыми практическими намерениями. Но и кондуктор мстил им за это при каждом удобном случае.

На его «участке», составлявшем от трех до четырех вагонов, никогда не было переполнения, той отвратительной давки людского сброда, которая не раз отбивала у его коллег любовь к жизни и представлялась темным пятном на горизонте серой кондукторской судьбы.

Какими средствами он пользовался, какими путями шел, чтобы достичь этого идеала, несбыточного для его товарищей по специальности, — о том никто не ведал. Но факт оставался фактом — даже во время наивысшего ажиотажа в праздничную пору вагоны Бороня внутри имели приличный вид, проходы были свободные, в коридорах можно было дышать сносным воздухом. Дополнительных сидений и стоячих мест кондуктор не признавал. Строгий к себе и требовательный к подчиненным, он также умел быть неумолимым и к путешественникам. Все правила он соблюдал буквально, порой с драконовской жестокостью. Не помогали ни уловки, ни коварные мошенничества, ни ловкие попытки сунуть в руку «магарыч» — Бороня невозможно было подкупить. Он даже пожаловался по этому поводу на нескольких человек, одному типу начистил морду за оскорбление и перед начальством сумел оправдаться: мол, действовал в рамках самозащиты. Не раз бывало, что посреди поездки, на каком-то жалком полустанке, на убогой станции, а то и в чистом поле он вежливо, но решительно высаживал из вагона пассажира-обманщика.

- 142 -

Лишь дважды за всю свою многолетнюю карьеру он встречал «достойных» пассажиров, которые в некоторой степени соответствовали его идеалу путешественника.

Одним из этих редких экземпляров был некий безымянный бродяга, который сел в купе первого класса без гроша за душой. Когда Боронь потребовал проездной документ, оборванец объяснил ему, что не нуждается в билете, поскольку едет без определенной цели, просто так, в пространство, для удовольствия, из врожденной потребности в движении. Кондуктор не только признал его правоту, но и на протяжении всей поездки заботливо опекал гостя и не впускал никого в его купе. Даже угостил его половиной своего провианта и закурил с ним трубочку под товарищескую беседу, на тему путешествий в направлении «куда глаза глядят».

Второй подобный пассажир попался ему несколько лет назад на участке между Веной и Триестом. Это был некий Шигонь, вроде бы помещик из Королевства Польского*. Этот симпатичный мужчина, наверняка состоятельный, также сел без билета в первый класс. На вопрос, куда он едет, ответил, что, собственно говоря, и сам не знает, где сел, куда направляется и зачем.

- В таком случае, — заметил Боронь, — возможно, вам лучше было бы выйти на ближайшей станции?

- Э, нет, — ответил этот бесподобный пассажир, — не могу, ей-богу, не могу. Надо ехать вперед, что-то меня подгоняет. Выпишите мне билет, куда вам самому хочется.

Ответ очаровал Бороня до такой степени, что он позволил ему ехать до конечной даром и ни разу к нему не приставал. Этот Шигонь, по слухам, был сумасшедшим, однако, по мнению Бороня, если он и был психом, то психом высокого полета.

Да-да — существовали еще в широком мире идеальные путешественники, однако они были редкими жемчужинами в море голытьбы. Кондуктор не раз с тоской вспоминал

____________

* Марионеточное государство, основанное в 1916 году на оккупированной Германией и Австро-Венгрией российской территории Царства Польского без определенных границ в качестве сателлита Германии.

- 143 -

эти два замечательных события своей жизни, лаская душу воспоминаниями об уникальных минутах...

Запрокинув голову, он следил за движением голубовато-сизых полос дыма, слоями висевших в коридоре. Сквозь размеренный стук колес на рельсах медленно пробивалось шипение горячего пара, идущего по трубам. Слушал бульканье воды в резервуарах, чувствовал ее теплый напор на стенки баков: купе обогревали, поскольку вечер был прохладный.

Лампы вверху внезапно смежили свои светящиеся ресницы и погасли. Но ненадолго, потому что уже в следующий момент заботливый регулятор автоматически впрыснул в них свежую порцию газа, подпитывая слабеющие горелки. Кондуктор почувствовал его специфический, тяжелый запах, немного похожий на фенхель.

Запах был крепче дыма трубочки, въедливый и одурманивающий...

Внезапно Бороню показалось, что он слышит топанье босых ног по полу коридора.

— Дух-дух-дух, — гулко топотали босые ступни, — дух-дух-дух...

Кондуктор уже знал, что это означает: не впервые слышал такие шаги в поезде. Наклонил голову и взглянул в сумрачный коридор вагона. Там, в конце, где стена поворачивает и отступает к купе первого класса, он на секунду увидел его, как всегда голую фигуру — лишь на секунду мелькнула его напряженная, выгнутая дугой спина, залитая обильным потом.

Боронь задрожал: Чумазник снова появился в поезде.

Впервые он заметил его лет двадцать назад. Случилось это за час до страшной катастрофы между Зничем и Княжьими Рощами, в которой погибло свыше сорока человек, не считая большого количества раненых. Кондуктору было тогда лет тридцать, и нервы он еще имел крепкие. В деталях помнил подробности, даже номер злосчастного поезда. Тогда он нес службу в последних вагонах, может быть, поэтому и уцелел. Гордый только что полученным повышением, он отвозил домой в одном из купе свою невесту, свою бедную

- 144 -

Касеньку, одну из жертв трагедии. Помнил, как посреди разговора с ней вдруг почувствовал странное беспокойство что-то непреодолимо тянуло его в коридор. Не в состояние сопротивляться, вышел. И тут увидел, как в двери вагонного тамбура исчезает фигура обнаженного великана; тело его измазанное сажей, залитое грязным от угля потом, источало удушливый запах: в нем чувствовался оттенок волошского укропа*, чад дыма и вонь колесной смазки.

Боронь бросился вслед за ним, собираясь перехватить но видение растаяло на глазах. Лишь какое-то время слышал топот босых ног по полу — дух-дух-дух — дух-дух-дух.

Через какой-то час поезд столкнулся со скорым, ехавшим из Княжьих Рощ...

С тех пор Чумазник являлся ему еще дважды, каждый раз как предвестник беды. Второй раз он увидел его за несколько минут перед тем, как под Равой поезд сошел с рельсов Чумазник бежал тогда по крышам вагонов и подавал ему знаки шапкой кочегара, которую сорвал с разгоряченной головы. Выглядел не так грозно, как в первый раз. Полому как-то обошлось без больших жертв, обнаружили лишь нескольких легкораненых, но никто не погиб.

Пять лет назад, подъезжая на пассажирском к Баск) Боронь заметил его между двумя вагонами проходившего мимо товарняка, который шел с противоположной стороны к Вершинцу. Чумазник на корточках сидел на буферах и играл цепями. Коллеги, которым кондуктор указал на это высмеяли его, называя психом. Однако довольно быстро выяснилось, что он был прав: товарный, проезжая мере'; мост с подмытыми опорами, в ту же самую ночь сорвался в пропасть.

Предвещания Чумазника были непогрешимы; где бы он ни появился, это грозило неизбежной катастрофой. Убедив шись в этом трижды, Боронь окреп в своей уверенности, породившей в нем глубокую веру железнодорожника, связанную с этими зловещими появлениями. Кондуктор испытывал языческий трепет и страх, как перед злым и опас¬

____________

* Народное название фенхеля.

- 146 -

ным божеством. Он окружил это явление особым культом, выработал для себя оригинальный взгляд на его сущность.

Чумазник таился в организме поезда, пронизывал собой его многочленный костяк, барахтался, невидимый, в поршнях, потел в котле локомотива, слонялся по вагонам. Боронь чувствовал его близость вокруг себя, знал, что он всегда здесь, всегда близко, пусть и невидимый. Чумазник дремал вдушё поезда, был его тайным потенциалом, который в минуты угрозы, в моменты плохих предчувствий проявлялся, сгущался и обретал тело.

Противостоять ему кондуктор полагал делом напрасным, даже смешным: все возможные усилия, направленные на то, чтобы предотвратить несчастье, которое он предвещал, были бы тщетными и, очевидно, бесплодными. Чумазник был похож на предопределенность...

Новое появление диковинного создания в поезде, да еще незадолго перед конечной, привело Бороня в состояние сильного возбуждения. В любой момент можно было ожидать какой-то катастрофы.

Он встал и начал нервно расхаживать по коридору. Из одного купе донесся гул голосов, женский смех. Подошел ближе и несколько секунд смотрел вглубь. Погасил веселье.

Кто-то отодвинул дверь соседнего купе и высунул голову:

— Пан кондуктор, далеко до станции?

— Через полчаса будем на месте. Подъезжаем к конечной.

В интонации ответа было нечто такое, что поразило вопрошавшего. Глаза его на некоторое время остановились на кондукторе. Боронь загадочно улыбнулся и прошел дальше. Голова пропала в купе.

Какой-то мужчина вышел из купе второго класса и, приоткрыв окно в коридоре, выглянул наружу. Его резкие движения выдавали какую-то тревогу. Он поднял окно и удалился в противоположную сторону, в конец коридора. Там несколько раз затянулся папиросой и, бросив изжеванный окурок, вышел на платформу вагона. Боронь видел сквозь стекло его силуэт, перегнувшийся через защитное ограждение в направлении движения.

- 147 -

— Изучает пространство, — буркнул, злобно ухмыляясь. — Ничего не поможет. Беда не спит.

Тем временем нервный пассажир вернулся в вагон.

— Наш поезд уже разминулся со скорым из Гроня? - спросил он с вымученным спокойствием, заметив кондуктора.

— Еще нет. Ждем его с минуты на минуту. В конце концов, возможно, мы обойдем его на конечной станции: не исключено опоздание. Скорый, о котором вы говорите, подойдет с боковой линии.

В этот момент справа раздался неожиданный резкий грохот. За окном промелькнул громадный контур, извергая метель искр, а за ним со скоростью мысли пролетела цепь черных коробок, подсвеченных четырехугольными проемами. Боронь простер руку в направлении поезда, который уже исчезал вдали.

— Вот и он.

Обеспокоенный пан, облегченно вздохнув, вытащил папиросницу и подал ее кондуктору:

— Закурим, господин кондуктор. Настоящие «моррисы».

Боронь приложил руку к козырьку фуражки:

— Спасибо. Я курю только трубку.

— Жаль, они хорошие.

Пассажир в одиночестве закурил папиросу и вернулся в купе.

Кондуктор насмешливо улыбнулся вслед пассажиру.

— Хе-хе-хе! Он что-то предчувствует! Да только рано успокоился. Не говори, братец, гоп, пока не перепрыгнешь.

Однако то, что они удачно разъехались со скорым, немного обеспокоило его. Шансы на аварию уменьшились на один.

А было уже три четверти десятого — через пятнадцать минут они должны были остановиться в Троне на конечной. По дороге не было уже ни одного моста, который мог бы обвалиться, они успешно разминулись с единственным встречным поездом, с которым, вероятно, могли бы столкнуться. Оставалось надеяться разве что на то, что они сойдут с рельсов, или на какую-то катастрофу на самой станции.

- 148 -

В любом случае прогноз Чумазника должен был сбыться - он ручался за это, он, старший кондуктор Боронь.

Здесь речь шла не о людях, не о поезде и не о целости его собственной мелкой персоны, но о непогрешимости босоногого привидения. Бороню было крайне необходимо, чтобы скептические кондукторы всерьез признали существование Чумазника, для поддержания уважения к нему в глазах неверующих. Коллеги, которым он несколько раз рассказывал о его таинственных посещениях, отнеслись к этому с юмором, объясняя всю эту историю тем, что ему все привиделось или еще хуже — что все это было спьяну. Последнее предположение задевало его больнее всего, поскольку он никогда не пил. Некоторые считали Бороня обычным помешавшимся психом. Поэтому на кону в некоторой степени стояли его честь и здравый рассудок. Он предпочел бы сам свернуть себе шею, чем пережить фиаско Чумазника...

До десяти часов оставалось десять минут. Докурил трубку и по лестнице поднялся на крышу вагона, в застекленную со всех сторон кабинку. Отсюда, с высоты «аистиного гнезда», все окружающее пространство днем было видно как на ладони. Сейчас мир был погружен в непроглядную темень. Окна вагонов отбрасывали светящиеся пятна, рассматривая желтыми глазами склоны насыпи. Впереди, через пять вагонов, паровоз рассеивал кровавые каскады искр, труба выдыхала бело-розовый дым. Черный двадцатичленный змей поблескивал чешуйками боков, извергал огонь из пасти, освещал дорогу круглыми очами. Вдали уже виднелось зарево вокзальных огней.

Будто почувствовав близость желанной пристани, поезд напряг все силы и удвоил скорость. Уже моргнул, словно маяк, сигнал дистанционного фонаря, показывавшего свободный проезд, уже приветливо здоровались с ним протянутые руки семафоров. Рельсы начали разветвляться, скрещиваясь под разными углами в сотни линий железных переплетений. Справа и слева, словно приветствуя, выскакивали из ночного мрака фонари стрелок, вытягивали шеи станционные журавли водокачек и грузовые краны.

- 149 -

Внезапно в нескольких шагах перед запыхавшимся локомотивом вспыхнул красный сигнал. Паровоз испустил из медной глотки рваный свист, заскрежетали тормоза, и поезд, сдержанный безумным усилием контрпара, остановился прямо перед второй стрелкой.

Воронь сбежал вниз и присоединился к группе железнодорожников, которые тоже вышли, чтобы выяснить причину остановки. Стрелочник, который дал предупреждающий сигнал, объяснил ситуацию. Первая колея, на которую они должны были заехать, была временно занята товарняком. Надо было перевести стрелку и пустить поезд на второй путь. Обычно такой маневр проводят из будки при помощи одного из рычагов. Но в настоящий момент в подземном канале между ней и путями возникла какая-то неполадка, так что стрелочник должен был выйти наружу и выполнить перевод вручную. Поэтому он лишь опустил цепной соединитель в будке и открыл механизм перевода с помощью ключа. Теперь у него был непосредственный доступ к стрелке, и он мог выполнить перевод на нужную колею.

Успокоившиеся служащие вернулись в вагоны, ожидая сигнала свободного проезда. Бороня что-то приковало к месту. Безумным взглядом он смотрел на кровавый сигнал, словно одурманенный слушал скрежет передвигаемых рельсов.

«Спохватились в последний момент! Едва ли не в последнюю секунду, за каких-то пятьсот метров до станции! Неужели Чумазник солгал?»

Внезапно он понял свою роль. Быстро приблизился к стрелочнику, который, застопорив рукоять, переводил стрелку и менял цвет сигнала на зеленый.

Надо было любой ценой отвлечь этого человека от стрелки и заставить покинуть пост.

Тем временем коллеги уже подавали знаки к отправлению. От хвоста поезда летели слова, передававшиеся из уст в уста — «Едем!».

— Сейчас! Подождите там! — крикнул Боронь.

— Пан стрелочник! — вполголоса обратился он к железнодорожнику, уже вытянувшемуся в служебной позе. - Там, на вашем посту, виден какой-то бродяга!

- 150 -

Стрелочник обеспокоился. Напряженно всмотрелся в направлении кирпичного домика.

- Быстрее! — подгонял Боронь. — Шевелитесь, пан! Он может передвинуть рычаги, испортить приборы!

- Едем! Едем! — кричали нетерпеливые голоса кондукторов.

- Подождите, чтоб вас черти взяли! — запротестовал Боронь.

Стрелочник, поддавшись непреодолимой силе его повелительного голоса, бегом бросился к будке.

Тогда Боронь, воспользовавшись моментом, ухватился за рукоять стрелки и снова соединил рельсы с первой колеей.

Маневр был выполнен ловко, быстро и тихо. Никто не заметил.

- Едем! — крикнул он, отступая в тень.

Поезд тронулся, наверстывая опоздание. Через минуту последний вагон умчался во мрак, таща за собой длинный красный след фонаря...

Через минуту с блокпоста прибежал сбитый с толку стрелочник и внимательно осмотрел положение рычагов. Что-то ему не нравилось. Он поднес к губам свисток и дал тройной отчаянный сигнал.

Слишком поздно!

Ибо со стороны станции воздух сотряс ужасный треск, глухой, раскатистый гром взрыва, а потом адский рев, гомон и стоны — вопли, плач и вой, сливающиеся в диком хаосе с лязгом цепей, треском разбитых колес, грохотом безжалостно раздавливаемых вагонов.

- Крушение! — шептали побелевшие губы. — Крушение!

Сквозь толпу, заполонившую входной зал вокзала в Снове, лихорадочно протискивался маленький нервный мужчина в выцветшем плаще с дорожным чемоданом. Очевидно, он ужасно торопился, ибо яростно распихивал толпившихся крестьян и метался, словно ныряльщик, в пучине человеческих тел, время от времени впиваясь беспокойным взглядом в циферблат вокзальных часов, возвышавшийся над морем голов.

Было уже четверть четвертого пополудни; через десять минут в направлении К. должен был отправиться поезд. Самое время купить билет и найти себе место.

Наконец, после сверхчеловеческих усилий пан Агапит Ключка пробрался к кассе, чтобы встать в хвост и терпеливо ждать, пока не подойдет очередь. Однако медленное продвижение вперед, по шагу в минуту, похоже, сильно раздражало его, ибо вскоре люди рядом заметили, что их товарищ по несчастью проявляет склонность ускорить это паломничество. Наконец запыхавшийся, красный, как упырь, с каплями пота на лице пан Агапит добрался до желанного окошка. Но тут началось нечто необычное. Вместо того чтобы попросить билет, пан Ключка расстегнул кошелек, изучающе заглянул в него и, бурча что-то непонятное себе под нос, отошел с другим, «отливным» потоком народа от кассы.

- 152 -

Один из путников, которому пан Агапит во время своего путешествия к окошку довольно сильно наступил на мозоль, с немалым возмущением отметил весь этот загадочный маневр и не преминул на прощание выбранить его:

- Толкаешься и лезешь вперед, как очумелый, кто-то мог бы подумать, что тебе бог знает, как срочно надо ехать... а ты отходишь от кассы без билета. Фе! Псих, псих! А может, ты выбрался в дорогу без денег?

Но пан Агапит уже не слышал. Символически «приобретя» билет, он нервным шагом поспешил через зал ожидания на перрон. Здесь толпа пассажиров уже ожидала прибытия поезда. Пан Ключка несколько раз неспокойно прошелся по перрону и, протянув смотрителю открытую папиросницу, заговорил с ним:

- Что, поезд опаздывает?

- Всего на четверть часа, — пояснил железнодорожник, с улыбкой вытягивая папиросу из ячейки. — Через две минуты будет на вокзале. А любезный пан сегодня для разнообразия начинает свое турне поездкой в Костшин? — спросил он, лукаво прищуривая глаз.

Пан Ключка как-то немного смутился, покраснел и, развернувшись на пятках, быстро потрусил к другому пути. Смотритель, судя по всему, его хороший знакомый, лишь снисходительно покачал головой вслед пассажиру, махнул рукой и, заняв привычный пост у входа в зал ожидания, принялся с наслаждением затягиваться папиросой.

Между тем подъехал поезд. Волна пассажиров раскачивалась в едином ритме, устремляясь к вагонам. Началась привычная bousculade* спотыкание на мешках, толчея, давка, гвалт.

Пан Агапит с дикой энергией опытного игрока бросился впервые шеренги атакующих; по дороге сбил с ног какую-то седовласую старушку, которая следовала в купе с двумя угрожающими сумками, сшиб какую-то няню с младенцем на руках и подбил глаз какому-то щеголеватому пану. Неуязвимый к ливню ругани и проклятий, которые посы-

____________

* Bousculade (фр.) — толкотня, суматоха.

- 153 -

пались на него со стороны пострадавших, пан Ключка триумфально взошел на ступеньки, ведущие во второй класс, и одним упругим прыжком нашел себе место в длинном узком коридорчике. Отер пот со лба, победоносно усмехнулся и злобно посмотрел на клубящиеся внизу боевые фаланги пассажиров. Но когда после пяти минут такого блаженства на «добытом» месте он услышал визг свистка, возвестившего отправление, в его лице произошла неожиданная перемена: пан Агапит встревожился. И пока не прозвучал финальный сигнал рожка, выхватил из багажной сетки свои чемоданы, молнией мелькнул за спинами изумленных пассажиров и вышел через заднюю дверь с противоположной стороны от вокзала, в направлении складов. В этот момент поезд тронулся. Над головой пана Агапита заскользили движущиеся все быстрее окна вагонов, темно-зеленые или черные корпуса, из одного купе высунулась голова какого-то вредного сорванца, который, заметив беспомощно стоявшего внизу мужчину, насмешливо показал ему сложенный из пальцев нос. Наконец мимо промчался последний вагон и, замыкая цепочку товарищей своей широкой, приземистой кормой, быстро умчался вдаль. Пан Ключка с минуту смотрел тоскливым взглядом вслед исчезающему поезду, расстроенно опустив чемодан, словно живая статуя смирения и печали; затем под перекрестным огнем ироничных взглядов железнодорожных служащих поплелся обратно в зал ожидания.

Ряды ожидающих пассажиров здесь рассеялись: основной контингент уже отбыл с поездом; оставшиеся высматривали паровоз, который курсировал на боковой линии, идущей на юг, в сторону гор. Времени было еще полно: поезд отбывал только после шести вечера.

Пан Ключка нашел удобное место в углу зала, пристроил чемодан, разместив его на столе напротив, и, вытащив из кармана маленький сверточек, принялся поглощать скромный полдник. Ему было уютно здесь, в укромном закутке, скрытом в полумраке, который уже понемногу начинал заполнять зал. Лениво выпрямил ноги, оперся на подлокотник плюшевого дивана и со всем наслаждением принялся «пропитываться» атмосферой зала ожидания и всего вокзала.

- 154 -

Пан Агапит Ключка, судебный переписчик по специальности, был страстным поклонником железной дороги и путешествий. Железнодорожная стихия действовала на него словно наркотик, встряхивала все его естество до самых глубин. Запах дыма, локомотивов, кислая вонь светильного газа, специфические ароматы копоти и сажи, разлитые в станционных коридорах, погружали его в сладостное головокружение, мутили сознание и ясность мышления. Если бы не плохое состояние здоровья, он стал бы кондуктором, чтобы непрерывно ездить из одного конца страны в другой. Он неизмеримо завидовал и железнодорожным служащим, этой их постоянной нервозности, этим вечным переброскам с поезда на «землю», с «земли» на поезд, бесконечной, никогда не заканчивающейся езде, вплоть до гробовой доски, езде без передышки. К сожалению, судьба приковала его к зеленому столику, связала шпагатом скуки со стопками запыленных актов и бумаг. Судебный писец...

Он посмотрел еще раз вглубь своего портмоне и с горькой улыбкой засунул его обратно в карман.

— Тридцать злотых, — прошептал, вздыхая, — а сейчас только пятое. Если бы не проклятые деньги, я бы уже сегодня вечером был в Костшине вместе с этими счастливчиками.

Воображение перенесло его одним броском в шумную обстановку костшинского вокзала, погружая в шум голосов, хаос сигналов и лихорадку звонков. Из-под прищуренных век медленно выкатились две большие тихие слезы и упали на рыжеватые усики...

Внезапно он опомнился. Быстро вытер глаза, подкрутил усы и, поерзав на диванчике, принялся осматривать зал ожидания. Вокруг царила типичная вокзальная скука, навевающее зевоту ожидание, серая монотонность повторений. Тишину в зале время от времени прерывал сухой кашель какого-то чахоточного, тяжелая шаркающая поступь утомленного пассажира или перешептывания «вежливых» детей под окном, расспрашивавших о чем-то своих родителей. За стеклами окон на мгновение проскальзывали фигуры железнодорожников, мелькнуло красное пятно фуражки

- 155 -

начальника станции. Где-то вдали слышался истерический посвист проносившегося за вокзалом паровоза...

Пан Агапит сосредоточил взгляд на ближайшем соседе слева, старом еврее-ортодоксе, который дремал уже нас, не меняя позы.

— Вы далеко? — завязал он разговор.

Еврей, выдернутый из сонной задумчивости, осовело посмотрел на него.

— В Райброд, — зевнул он, поглаживая длинную рыжую бороду.

— Значит, на юг, в горный край. И я тоже еду в том направлении. Хороший выбор! Сплошные яры, леса, предгорья. Но надо быть очень осторожным в пути, — добавил он, переходя от энтузиазма к предостерегающему тону.

— А что такое? — обеспокоенно спросил еврей.

— Вообще-то край немного опасен, знаете ли, леса, горы, овраги... Вроде бы там время от времени встречаются разбойники.

— Ой вэй! — простонал ортодокс.

— Ну, нечасто, но осторожность никогда не помешает, — успокоил Ключка. — Лучше всего ехать в одном из средних вагонов, но только не в купе, а в коридоре.

— Почему, простите?

— Легче выбраться в случае чего — более короткий путь Через окно прыг в поле — и баста!

Пан Агапит изрядно оживился и с блестящими от задора глазами начал разворачивать перед попутчиком картины вероятных опасностей, которые могут угрожать путникам в тех краях. Ключка «проходил» через так называемый «остерегающий момент», иначе говоря, «поднял предупреждающий сигнал», как он сам любил такое называть. Это было нечто вроде первой интермедии, которая всегда разыгрывалась в зале ожидания, куда он возвращался после первого «символического путешествия» в К. Обычно жертвой этого зловещего душевного состояния пана Агапита становился ближайший сотоварищ или подруга по путешествию, которые волею случая оказались радом с ним. Ключка самозабвенно выдумывал тысячи возможных и невозможных опасностей.

- 156 -

которые изображал весьма образно, с непреодолимой силой внушения. И неоднократно достигал небывалого эффекта: частенько случалось, что после такого разговора не одна напуганная женщина отказывалась от поездки, откладывая ее до «более спокойных времен», или же, когда поездка была неизбежной необходимостью, с благоговейным вздохом добавляла солидное пожертвование в железнодорожную копилку с надписью: «На интенцию* за счастливое путешествие»...

Побуждения, которые руководили Ключкой в «стадии предупреждения», имели довольно сложную и неясную природу. Несомненно, определенную роль здесь играло и стремление отомстить этим «счастливцам», как он называл путников, за то, что те едут «по-настоящему», — стремление, глубоко затаенное в сердце, в котором он признался бы с неохотой; но в то же время тут играло роль и другое чувство, придававшее всем этим настроенческим хитросплетениям особую окраску. Пан Агапит, разворачивая перед глазами своих жертв картины вероятных ужасов, тем самым переживал вместе с ними интенсивные эмоции на фоне железнодорожной стихии и, таким образом, обретал еще один суррогат воображаемой поездки. Таким образом «остерегающий момент» входил в сложный комплекс дорожных чаяний и впечатлений, которые имели для него первостепенное значение...

Станционные куранты звонко пробили шесть часов. В зале началось движение. Из углов высовывались сонные фигуры и, стряхнув дремоту, нервно хватались за свои узлы, направляясь к застекленным дверям на перрон.

Пан Агапит оборвал на половине начатую было фразу, поправил на себе плащ, выпрямился и упругим шагом приблизился к выходу. Швейцар, уступая натиску нетерпеливых пассажиров, отступил вглубь перрона. Толпа выплеснулась наружу, унося с собой уже разнервничавшегося Ключку. Протолкавшись сквозь дверь, пан Агапит встретил иронич¬

____________

* Интенция (католич.) — молитвенная просьба к Богу, тема церковной службы.

- 157 -

ный взгляд служащего, но сделал вид, что по рассеянности не заметил его.

«Езжай к чертям!» — подумал он, обгоняя какого-то иноземца. А поезд уже лихо подкатил к станции, выбрасывая во все стороны длинные белые клубы пара.

Поскольку толкотня в этот раз была поменьше, пан Агапит легко «добыл» изысканное место в первом классе и развалился на красном плюше подушек. Из-за необходимости разъехаться со скорым из Ф. поезд стоял в Снове дольше, чем обычно, и Ключка мог добрые полчаса предаваться иллюзиям «символической поездки» в горный край. Однако когда ожидаемый скорый промчался мимо них и исчез вдали среди клубящегося дыма, пан Агапит незаметно вытащил из сетки чемодан и украдкой выскользнул к ступеням, ведущим наружу. Когда через минуту раздалось прощальное пение рожка, он, никем не замеченный, сбежал по ступенькам вниз и вновь оказался в зале ожидания По дороге опять откупился папиросой от пана Вавришина, швейцара, который уже весьма настойчиво заглядывал ему в глаза. Вообще бедолага вынужден был время от времени подкупать железнодорожных служащих, чтобы они смотрели на его «выходки» сквозь пальцы. На вокзале он был известен всем под прозвищем «вечный пассажир» или под другим, менее лестным — «безобидный псих».

Тем временем поезд отъехал, и началась вторая интермедия. Зал ожидания опустел полностью. Ближайший пассажирский поезд в направлении Д. приходил лишь в десять вечера, народ не спешил на вокзал.

Станцию окутала предвечерняя скука и задумчивость, расползаясь серой паутиной по пустым скамьям, рассеиваясь по нишам и углам. Под потолком зала летали несколько монотонно жужжащих мух, со странным упрямством круживших вокруг большой люстры, украшенной подвесками За окнами заблестели первые огоньки стрелок, ворвались струи света от электрических ламп. В полумраке закрытого зала ожиданий призраком скользил одинокий силуэт судебного писаря, какой-то сгорбленный, согбенный, низко придавленный к земле...

- 158 -

Под лучами перронного прожектора Ключка изучал старое, потрепанное расписание движения, высчитывал цену билетов, выискивал несуществующие «направления» поездов. Наконец, с красными пятнами на лице, он определил самый точный в мире маршрут, который обещал себе по-настоящему» одолеть ближе к Пасхе, после получения двухнедельного отпуска и праздничной прибавки к жалованью.

Когда он уже закончил расчеты и заново просматривал составленные заметки, начертанные мелким четким бисерным почерком, в зале внезапно посветлело; из-под потолка выстрелили пять электрических фейерверков, со стен брызнули несколько светло-золотистых отблесков: зал ожидания окутала вечерняя атмосфера. Рукоятка задней двери опустилась, и в зал зашли несколько путников. Настрой развеялся необратимо. Вокруг стало светло, как среди белого дня.

Пан Агапит занял привычное место наблюдения в тени печки, возле какой-то женщины неопределенного возраста. Особа эта, похоже, была нервная, что можно было определить по характерным подрагиваниям уголков губ и порывистым движениям. Ключке неожиданно стало ее очень жаль, и он решил утешить беспокойную соседку.

- Милостивая пани, — склонился он к даме, обращаясь к ней с выражением, полным едва ли не ангельской сладости, — вы, вероятно, сильно прониклись дорожным настроением?

Дама, застигнутая врасплох, диковато покосилась на него.

- Просто, — объяснял шелковым голосом пан Агапит, — просто многоуважаемая пани страдает от так называемой железнодорожной лихорадки. Знаю это, милая пани. Знаю слишком хорошо. Я тоже до сих пор, хотя вроде и бывалый в этом плане, никак не могу покорить железнодорожную стихию. Она всегда действует на меня с одинаковой силой.

Женщина посмотрела участливее.

- Я в самом деле чувствую себя немного возбужденной, может, не столько ожидающей меня поездкой, сколько не¬

- 159 -

уверенностью в том, что мне делать, когда прибуду на место Я совсем не знаю местности, куда вынуждена ехать, не ведаю, к кому обратиться, где переночевать. Речь идет о первых, весьма затруднительных минутах сразу по приезде.

Пан Агапит удовлетворенно потер руки: дама существенно облегчила ему переход к «информационно-объяснительному моменту», который в свою очередь все яснее вырисовывался на вечернем горизонте. Он вытащил из бокового кармана сюртука солидную кипу бумаг и заметок и, разложив перед собой на столе, с доброжелательной улыбкой обратился к соседке:

— К счастью, я могу оказать вам услугу, предоставив всестороннюю информацию. Можно ли узнать, куда едет любезная пани?

— В Уйсце Вижне.

— Превосходно. Сейчас мы узнаем о нем немного больше. Заглянем в список конечных станций... Уйсце Вижне.. Есть! Линия S-D, страница тридцатая. Замечательно!.. Время отправления поездов: пассажирский в 4.30 ночи, 11.20 днем и в 22.03 вечером. Цена билета второго класса 10.40 Перейдем к местным подробностям. Уйсце Вижне - высота над уровнем моря 210 метров, город третьестепенной величины — двадцать тысяч жителей, уездный суд, староство. техническая школа, одна гимназия...

Дама прервала ход объяснений нетерпеливым жестом руки:

— Гостиницы, любезный пан, есть ли какие-то гостиницы?

— Сейчас... сейчас будут... Есть! Два постоялых двора, одна гостиница «Под шапкой-невидимкой» и отель «Империал». То, что нам надо! Итак, отель «Империал» - сразу возле вокзала справа, две минуты ходу — солнечные просторные номера от третьей категории и выше — первокласснная обслуга, отопление по желанию, электричество, лифт, паровая баня внизу — три минуты спокойной, не-

____________

* Староство - польская административно-территориальная единица, в состав которой входили один или несколько городов, местечек и сел.

- 160 -

спешной ходьбы — обеды, ужины, замечательная домашняя кухня. Mein Liebchen, was*...

Туг пан Агапит прикусил язык, спохватившись, что в информационном запале зашел слишком далеко.

Дама сияла:

- Благодарю, пан, сердечно благодарю. Вы работаете профессиональным информатором при местной станции? — спросила она, вытягивая из сумочки маленькое портмоне.

Ключка смешался.

- Вовсе нет, пани. Пожалуйста, не считайте меня агентом информационного бюро. Я всего лишь любитель, из сугубо идеалистических соображений.

Теперь настала ее очередь сконфузиться.

- Очень извиняюсь и еще раз благодарю.

И подала ему руку, которую он по-рыцарски поцеловал.

- Агапит Ключка, судебный чиновник, — представился, приподнимая шляпу.

Сейчас он был в хорошем настроении — информационная стадия удалась нынче выше всяких ожиданий. И когда около десяти часов служитель в зале громогласно объявил об отправлении, «вечный пассажир» исполнил все свои символические маневры с удвоенной энергией двадцатилетнего молодого человека. И хотя после повторного возвращения в зал ожидания третье интермеццо не обещало быть привлекательным, хорошее настроение не пропало, и душу пана Агапита Ключки убаюкивало сладкое воспоминание о второй стадии.

Тем не менее сегодняшнему «турне» не суждено было обрести счастливое завершение. Ибо когда через два часа, то есть после двенадцати ночи, Ключка попытался в небывалой давке ворваться с чемоданом в купе третьего класса, он неожиданно почувствовал, как кто-то сильно дернул его за воротник и резко потащил со ступеней. Оглянулся с яростью, увидел в свете висевшего над рельсами фонаря разгневанное лицо кондуктора и услышал в шуме голосов следующую тираду, по всей видимости, обращенную именно к нему:

____________

* Моя дорогая (нем.).

- 161 -

— Убирайся отсюда ко всем чертям! Такая давка, ню и шпильку не воткнешь, а этот псих лезет по лестнице как одержимый и расталкивает людей, чтобы потом выскочить с другой стороны во время отъезда. Знаю тебя, пташку, не первый день, уже давно за тобой слежу! Ну, катись отсюда, чтоб духу твоего здесь не было, иначе позову на помощь жандарма! Нынче нет времени на удовлетворение дурноватых прихотей всяких помешанных!

Одуревший, напуганный до полусмерти Ключка неожиданно оказался за ограждением для пассажиров и, словно пьяный, шатнулся куда-то под сваи перрона.

— Так тебе и надо, — шептал сквозь оцепленные зубы, - зачем было лезть в третий класс вместо первого или второго? Последнее купе, последняя смена — всегда так бывало Птицу видно по полету.

Немного успокоенный этим выводом, он поправил измятый плащ и потихоньку убрался с перрона в зал ожидания, оттуда в вестибюль, а из него на улицу. В этот раз с него было достаточно «путешествий» — последнее происшествие отбило охоту завершать сегодняшнее турне, сократив его на час.

Было уже за полночь. Город спал. Погас свет в придорожных заведениях, затихли голоса в пивных и ресторанах Где-то вдалеке рассеивал мрак улицы чахлый фонарь на углу, где-то скользнул по тротуару тусклый проблеск из какого-то подземного притона. Сонную тишину иногда прерывал звук торопливых шагов припоздавшего прохожего или далекий вой спущенных с цепи собак...

По узкой, извилистой улочке, вившейся куда-то вверх среди глухих закоулков над рекой, тащился с чемоданом в руке вечный пассажир. Голова была тяжелая, как олово, ноги ступали жестко, одеревенело, словно ходули. Он возвращался домой ради нескольких часов сна перед рассветом, ибо завтра утром его ждала контора, а после третьего часа, как нынче, как вчера, как на протяжении невесть скольких лет — «символическое путешествие».

Поезд мчался сквозь пространство, быстрый как мысль.

Поля уже погрузились в сумеречный мрак; земли, стоявшие под паром, пустые, куда ни кинешь взгляд, плясали широкими кругами под окнами вагонов, безостановочно сворачивались, словно складки веера, и послушно отодвигались куда-то назад. Натянутые провода телеграфа то взлетали вверх, то спадали вниз, то снова тянулись какое-то время на одном уровне: упрямые, забавные, недвижные линии...

Годземба смотрел в окно вагона. Глаза, прикованные к блестящим рельсам, упивались их призрачным движением, опершиеся на раму окна руки словно помогали поезду отталкиваться от оставшегося позади пройденного пространства. Сердце колотилось в ускоренном ритме, будто пытаясь ускорить темп езды, удвоить разгон глухо стучавших колес...

Окрыленная ходом паровоза птица вольно вылетела из пут повседневности, быстро промелькнула вдоль вытянутой стены вагонов и, ударившись на лету игривым воланом об оконное стекло, обогнала локомотив. Гей, туда, в широкие синие дали, в отдаленный, укрытый туманами мир!..

Годземба был фанатиком движения. Обычно тихий и робкий мечтатель в момент восхождения по ступенькам вагона преображался до неузнаваемости. Пропадала беспомощность, исчезала куда-то робость, а застланные мглой

- 163 -

тревожной задумчивости глаза обретали блеск энергии и силы. Неисправимый любитель грезить наяву и недотепа внезапно превращался в жизнелюба, полного сильной воли и чувства собственного достоинства. И когда стихал бодрый отзвук кондукторского рожка и черная череда вагонов трогалась с места к далеким целям, безграничная радость пропитывала все его существо, разливая по самым дальним закоулкам души теплые струи, бодрящие как солнце в жаркие летние дни.

Что-то таилось в сущности стремительного поезда, нечто такое, что гальванизировало слабые нервы Годзембы, каким-то искусственным способом мощно усиливало его хилую жизненную энергию.

Создавалась специфическая среда — единственная в своем роде подвижная milieu*, обладавшая собственными законами, своим раскладом сил, своей собственной, странной, временами грозной душой. Движение паровоза действовало не только физически, разгон локомотива ускорял психические импульсы, электризовал волю, наделял его независимостью; «железнодорожный невроз», казалось, превращался в этом рафинированном невротике в какой-то положительный, позитивный, пусть и временный фактор. Этот усиленный восторг на протяжении всей поездки искусственно поддерживал на высоком уровне обычно хилые жизненные силы Годзембы, чтобы после наступления «благоприятных» условий погрузить его в состояние еще более глубокой прострации; поезд в движении влиял на него, словно морфий, впрыснутый в жилы наркомана.

Оказавшись в четырех стенах купе, Годземба мгновенно оживлялся, мизантроп с «твердой земли» сбрасывал здесь шкуру отшельника и сам приставал к людям, зачастую не склонным к беседе. Этот неразговорчивый и сложный в повседневной жизни человек внезапно превращался в первоклассного causeura, остроумно и ловко засыпал товарищей по путешествию наскоро сложенными искусными и остроумными анекдотами. Неудачник по

____________

* Среда (фр.).

- 164 -

жизни, которого, несмотря на выдающиеся способности, во всем опережали ловкие посредственности, ни с того ни с сего становился сильной личностью, предприимчивой и упорной. «Трус душой и телом» нежданно превращался в скорого на оскорбления скандалиста, который даже мог быть опасным.

Во время поездок Годземба не раз становился участником любопытных приключений, из которых выходил победителем благодаря своей задорной и неуступчивой позиции. Какой-то ехидный свидетель одного из таких скандалов и в то же время его хороший знакомый, посоветовал ему улаживать все дела чести только в поезде, и только на полной скорости.

- Mon cher* стреляйся всегда в вагонных коридорах; ты будешь драться как лев. Как Бог свят!

Однако искусственное усиление жизненной энергии впоследствии фатально сказывалось на здоровье: чуть ли не после каждой поездки он болел, после минутного всплеска психофизических сил наступала гнетущая реакция. Несмотря на это, Годземба очень любил ездить поездом и не раз придумывал себе вымышленные цели путешествия, лишь бы только опиумизироваться движением.

И вчера вечером, садясь в скорый до Б., он не знал точно, зачем едет; даже не задумывался над тем, что будет делать сегодня ночью в Ф., где через несколько часов его должен был выбросить поезд. Пустое. Почему это должно было его беспокоить? Вот он удобно сидит в теплом купе, смотрит через окно на мелькающие мимо него пейзажи и едет, мчится со скоростью сто километров в час.

-------------------------

На улице тем временем совсем стемнело. Ток, пущенный невидимой рукой в грушевидную лампу под потолком, залил помещение ярким светом. Годземба задернул занавеску, повернулся к окну спиной и посмотрел вглубь купе. Поглощенный наблюдением за медленно погружавшимися во мрак окрестностями, он до сих пор не заметил, что на

____________

* Мой дорогой (фр.).

- 165 -

одной из станций в вагон зашли два человека и заняли свободные места напротив.

Теперь, в желтом свете лампочки он обнаружил своих vis-a-vis* попутчиков. Вероятно, это были молодые супруги. Мужчина, высокий и щуплый, с темно-русыми волосами и коротко подстриженными усами выглядел лет на тридцать с небольшим. Из-под четко очерченных бровей смотрели светлые, веселее и добрые глаза.

Всякий раз, когда он обращался к своей спутнице, искреннее, открытое, чуть удлиненное овальное лицо украшала милая улыбка.

Женщина, тоже блондинка, только более светлого опенка, была небольшого роста, но хорошо сложенная. Буйные густые волосы, незатейливо скрученные в две толстые косы на затылке, обрамляли маленькое, свежее и симпатичное личико. Короткое серое платьице, стянутое скромным кожаным пояском, подчеркивало обольстительную линию бедер и упругих девичьих грудей.

Оба были с ног до головы покрыты дорожной пылью: очевидно, возвращались из похода. От них исходило очарование молодости и здоровья, свежесть горного воздуха, та своеобразная аура, которую приносят с собой с вершин уставшие туристы. Были заняты оживленной беседой. Кажется, они делились друг с другом впечатлениями от похода, в который ходили вдвоем, так как первые слова, на которые Годземба обратил внимание, относились к какому-то неудобному приюту на вершине.

— Жаль, что мы не взяли с собой шерстяное покрывало, знаешь, то, что в красную полоску, — сказала маленькая пани. — Было немного прохладно.

— Стыдись, Нуна, — упрекнул ее улыбающийся спутник. — Нельзя признаваться в подобных слабостях. Моя папиросница у тебя?

Нуна, погрузив руку в дорожную сумку, достала из нее требуемый предмет.

— Есть, но, кажется, она пустая.

____________

* Лицом к лицу (фр.), здесь — находящихся напротив.

- 166 -

- Покажи!

Открыл. На лице появилось разочарование страстного курильщика.

- Печально.

Годземба, которому тем временем уже удалось несколько раз поймать взгляд пикантной блондинки, воспользовался случаем и, вежливо склонив голову, протянул свой богато оснащенный портсигар.

- Могу ли я услужить?

Тот, отвечая на поклон, вытащил одну сигару.

- Стократно благодарю. Впечатляющий арсенал! Батарея на батарее. Любезный пан предусмотрительнее меня. В следующий раз надо получше запастись в дорогу.

Прелюдия к знакомству оказалась удачной; непринужденный разговор потек гладким, широким руслом.

Супруги Раставецкие возвращались с гор после восьмидневного похода, совершенного частично пешком, частично на велосипедах. Дважды их заливал в теснинах дождь, один раз заблудились в каком-то ущелье без выхода. Но, несмотря на это, в конце концов успешно преодолели невзгоды, и прогулка оказалась превосходной. Теперь они возвращались по железной дороге, порядком измученные, но в прекрасном настроении. Они бы провели еще неделю среди хребтов Восточных Бескид, если бы не нивелировочные труды инженера; в ближайшем будущем Раставецкого ждала куча работы, которую он прервал лишь на короткое время, чтобы немного отдышаться. Возвращался охотно, поскольку любил свою профессию.

Годземба лишь урывками слушал объяснения, которые ему наперебой давали инженер со своей женой; его куда больше привлекали телесные прелести пани Нуны.

Нельзя было назвать ее красивой; она была лишь невероятно милая и безумно привлекательная. От этой пухленькой, немного приземистой фигуры струились чары здоровья и свежести, чувства беспокоила обольстительность ее тела, пропахшего ароматами диких трав и чабреца.

С первого взгляда ее больших голубых глаз он почувствовал непреодолимое влечение к ней. Было это тем уди¬

- 167 -

вительнее, что она не соответствовала его идеалу: он любил сильных, статных, решительных брюнеток, стройные фигуры, римские профили — пани Нуна же принадлежала к совершенно противоположному типу. Впрочем, Годземба обычно не отличался порывистостью, он был скорее холодной натурой, сдержанным в интимной жизни.

И все же ему хватило лишь раз пересечься взглядами с женой инженера, чтобы разжечь в себе потаенный жар вожделения.

Поэтому смотрел на нее огненным взглядом, пылко следил за каждым ее движением, каждой сменой позы.

Неужели она что-то заметила? Однажды перехватил застенчивый взгляд, брошенный украдкой из-под шелковистых ресниц, а затем опять показалось, что заметил на пунцовых, сочных, как вишни, губах предназначенную ему улыбку, исполненную веселой гордости и скрытого кокетства

Это его воодушевило. Начал вести себя смелее. В течение разговора медленно отдалился от окна и незаметно придвинулся поближе к ее коленям. Чувствовал их рядом со своими, ощущал их приятное тепло, лучившееся сквозь серое шерстяное платье.

В какой-то момент, когда вагон немного наклонило на повороте, их колени встретились. Несколько секунд впитывал сладость прикосновения — прижался крепче, притерся и тут с неописуемой радостью почувствовал, что ему отвечают взаимностью. Это было случайно?

Однако нет. Пани Нуна не отодвигала ноги; напротив, она положила одну на другую таким образом, что слегка приподнятое бедро заслонило от мужа чересчур наглое колено Годзембы. Так они ехали долгое, восхитительное время..

Годземба был в отличном настроении. Сыпал, как из рукава, шутками, запускал фейерверки пикантных или изысканно подаваемых острот. Жена инженера то и дело взрывалась каскадами серебристого смеха, которые открывали во всей жемчужной красоте ее ровные зубки, полупрозрачные и немного хищные; движения ее точеных бедер, сотрясаемых дрожью веселья, были мягкими, кошачьими, почти сладострастными.

- 168 -

Щеки Годзембы порозовели, в глазах пылали жар и упоение. От него исходило неодолимое очарование вожделения, он стремительно втягивал ее в свой чародейский

круг.

Раставецкий разделял их обоюдное веселье. Какая-то непостижимая слепота все плотнее заслоняла от него двусмысленное поведение попутчика, заставляла с каким-то странным пониманием смотреть сквозь пальцы на возбуждение жены. Может быть, он никогда не имел оснований подозревать Нуну в ветрености и потому верил ей безоглядно? Может, он до сих пор не был знаком с демоном плоти, таившимся под покровом простоты; до сего момента не ведал тайного разврата и фальши? Роковые чары распростерли над этим человеческим треугольником свою власть и гнали на неверные пути сумасбродства и беспамятства — проглядывая в спазматических подпрыгиваниях Нуны, в налитых кровью глазах ее обожателя, сводили в сардонической гримасе губы мужа.

- Ха-ха-ха! — смеялся Годземба.

- Хи-хи-хи! — вторила женщина.

- Хе-хе-хе! — подсмеивался инженер.

А поезд неустанно мчался все дальше, взбегал на взгорья, соскальзывал в долины, вспарывал пространство грудью паровоза. Грохотали рельсы, гудели колеса, клацали сцепки...

Около часа ночи пани Нуна начала жаловаться на головную боль — ее раздражал яркий свет лампы. Услужливый Годземба опустил темный абажур. С этого момента ехали в полумраке.

Товарищеское настроение понемногу исчерпывалось, слова звучали реже, прерываемые на половине зевками жены инженера — пани, видимо, чувствовала себя сонной. Она откинула голову назад и оперлась на плечо мужа; однако ноги, небрежно вытянутые к противоположному сиденью, не потеряли контакта с соседом напротив; в затемненной атмосфере купе они вели себя куда более раскрепощенно. Годземба постоянно ощущал, как сладким своим бременем они мягко давят на его голени.

- 169 -

Раставецкий, обессиленный путешествием, тоже свесил голову на грудь и, устроившись между подушек, задремал. Вскоре в тишине купе послышалось его ровное, спокойное дыхание. Воцарилось молчание...

Годземба не спал. Эротически возбужденный, разгоряченный, словно железо в пламени, он лишь сомкнул веки и делал вид, что дремлет. По телу носились горячие струи крови, пульсировали жилы, блаженная нега одолела упругость членов, похотливое сладострастное изнеможение овладело мозгом.

Легонько положил руку на ногу Нуны и ощутил пальцами ее ядреную плотность. Сладкое головокружение застлало глаза туманом. Он подвинул руку выше, упиваясь прикосновениями к шелковистому телу...

Вдруг ее бедра задрожали от наслаждения, она протянула руку и погрузила в его волосы. Мгновение продолжалось молчаливая ласка...

Поднял голову и встретил влажный взгляд больших страстных глаз. Движением пальца указала ему на вторую, совсем темную половину купе. Понял. Оставил свое место, осторожно проскользнул мимо спящего инженера и перешел на цыпочках в другую часть купе. Здесь, заслоненный густым полумраком и перегородкой, которая достигала его груди, уселся, взбудораженный, в ожидании.

Однако шорох, который он все-таки произвел, разбудил Раставецкого. Тот протер глаза и оглянулся вокруг. Нуна. моментально втиснувшись в угол вагона, казалось, дремала — место vis-a-vis было пустое.

Инженер протяжно зевнул и выпрямился.

— Тихо, Мецек! — сонно упрекнула его жена. — Поздно уже.

— Прости. Куда подевался тот... фавн?

— Что за фавн?

— Мне снился фавн с лицом парня, который сидел напротив нас.

— Должно быть, вышел на какой-нибудь станции. Теперь у тебя есть свободное место. Ложись поудобнее и спи Я устала.

- 170 -

- Хороший совет.

Он широко зевнул, вытянулся на клеенчатых подушках и подложил под голову плащ.

- Спокойной ночи, Нуна.

- Спокойной ночи.

Наступила тишина.

Затаив дыхание во время этой короткой сцены, Годземба присел на корточки за перегородкой и переждал опасный момент. Отсюда, из черного угла, он видел только пару яловых ботинок инженера, которые неподвижно торчали из-за края вагонной скамьи, а на противоположном сиденье - серый силуэт Нуны. Пани Раставецкая не двинулась с места, застыв в той же позе, в которой ее застал муж после пробуждения. Но ее открытые глаза фосфоресцировали в полумраке, хищно, дико, вызывающе. Так прошло четверть часа пути.

Затем на фоне стука вагона из уст инженера начали вырываться резкие храпящие звуки. Раставецкий крепко заснул. Тогда, гибкая, как кошка, слезла с подушек и оказалась в объятиях Годзембы. Поцелуем, тихим и крепким, соединили жаждущие уста и сплелись друг с другом в долгом, сладострастном объятии. Ее юные груди, в которых бурлила ярая кровь, прикипели к нему палящими ласками, и она подставила ему благоуханную раковину своего тела...

Годземба брал ее. Брал, словно пламень в пекле пожара, который уничтожает, и поглощает, и сжигает, брал, словно вихрь в разгуле буйства, свободный, вольный брат степей. Дремлющая страсть взорвалась красным криком и разорвала удила. Наслаждение, поначалу облеченное в ризы страха, сдерживаемое вожжами осторожности, наконец прорвало плотину и победоносно выплеснулось через берега пурпурной волной.

Нуна извивалась в спазмах забвения, корчилась в судорогах любви и боли без границ. Тело ее, омытое водой горных рек, загорелое под ветрами горных лугов и полонии*, пахло ароматами трав, крепкими, суровыми, головокружительны¬

____________

* Безлесные травянистые участки верхнего пояса Восточных Карпат, используются в качестве пастбищ и для сенокоса.

- 171 -

ми. Ее юные, мягкие, приятно сложенные округлые бедра раскрывались, словно застенчивый бутон розы, и впитывали в себя, всасывали любовную дань. Русые косы, вызволенные из скрепляющих заколок, упали легкой волной на плечи и окутали его простоволосой вязью. Всхлипывания сотрясали грудь, пересохшие губы выбрасывали какие-то слова, заклятья...

Тут Годземба почувствовал жгучую боль в затылке и почти одновременно услышал отчаянный крик Нуны. В полусознании обернулся и в тот же миг получил сильный удар по щеке. Кровь ударила ему в голову, ярость искривила губы Как молния, парировал новый удар и сжатым кулаком саданул противника между глаз. Раставецкий зашатался, но не упал. Началась ожесточенная драка в полумраке.

Инженер был мужчиной рослым и сильным — но все же победная чаша весов склонилась на сторону Годзембы В этом человеке, на первый взгляд хилом и слабом, пробудилась какая-то нервная, преступная мощь; какая-то злая, демоническая сила поднимала его хлипкие руки, отводила удары, парализовывала атаки. Дикие, налитые кровью глаза хищно следили за движениями врага, отгадывали его мысли, упреждали намерения.

Они боролись в ночной тишине, прерываемой грохотом поезда, топотом ног и ускоренным дыханием напряженных грудей — барахтались молча, сражаясь как два кабана за самку, втиснувшуюся в нишу вагона.

Из-за нехватки места битва ограничивалась довольно узким пространством между сиденьями, поочередно переносясь из одной части купе в другую. Понемногу противники изнемогали; с утомленных лбов стекали крупные капли пота, руки, потерявшие чувствительность от ударов, вздымались вверх все тяжелее. Годземба уже один раз поскользнулся на полу и свалился на подушки от крепко отвешенного пинка; но в следующее мгновение поднялся Собрав остатки сил, оттолкнул противника коленом и сильным толчком швырнул его в противоположный угол вагона. Инженер пошатнулся как пьяный, дверь под весом его тела распахнулась. Не успел он встать, как Годземба вытолкал

- 172 -

его на платформу. Здесь разыгрался финальный акт битвы, короткий и неумолимый.

Инженер защищался слабо, с трудом сдерживая бешеную ярость противника. Кровь текла у него по лбу, сочилась изо рта, из носа, заливала глаза.

Неожиданно Годземба ударил его всем телом. Раставецкий покачнулся, зашатался и рухнул с помоста под колеса. Его глухой хриплый крик был заглушен стуком рельсов, задушен грохотом поезда...

Победитель выдохнул. Втянул в разгоряченную грудь холодный ночной воздух, вытер пот со лба и поправил смятую одежду. Стремительный поток воздуха от паровоза развевал его волосы и охлаждал разогревшуюся кровь. Достал мундштук и закурил папиросу. Чувствовал себя как-то бодро, весело.

Спокойно открыл дверь, захлопнувшуюся во время битвы, и уверенным шагом вернулся в купе. Когда входил, его обняла пара рук, теплых и гибких, как сплетающиеся змеи. В глазах тлел вопрос:

- Где он? Где мой муж?

- Не вернется больше никогда, — ответил равнодушно.

Прижалась к нему всем телом.

- Ты защитишь меня от людей. Любимый мой!

Обнял ее крепко и притянул к себе.

- Не знаю, что со мной происходит, — шептала, прислонившись к его груди. — Чувствую такое сладкое головокружение. Мы совершили великий грех, но я не боюсь этого, когда я рядом с тобой, ты сильный, ты мой. Бедный Мецек!.. Знаешь, как страшно, что мне его совсем не жаль? Ведь это ужасно! Это мой муж!

Внезапно отодвинулась от него, однако, взглянув ему в глаза, пьяные жаром любви, позабыла про все на свете. Начали строить планы на будущее. Годземба был человеком богатым и независимым, не связанным никакой работой — гак что они могли оставить этот край навсегда. Вот они высаживаются на ближайшей станции, где пересекаются железнодорожные линии, и направляются на юг. Комбинация будет превосходной — утром отправляется экспресс

- 173 -

до Триеста; он сразу купит билет, и через двенадцать часов будут в порту; оттуда корабль повезет их в край померанцев, где солнца дивный блеск златой осыпал майские деревья, где море персями лазури омоет желтые пески, и белый лес божеств венчает чело нам лавровым венком.

Говорил спокойным тоном, уверенный в своих решительных целях, безразличный к людским суждениям. Сосредоточив невероятную энергию, возносил ее хрупкую фигурку, свернувшуюся в его объятиях, готовый к борьбе с целым миром.

Нуна, вслушиваясь в звуки его слов, казалось, наяву погрузилась в какую-то дивную сказку, изумительную драгоценную повесть, затканную жемчугом и бисером...

Громкий свист паровоза возвестил о приближении к станции. Годземба вздрогнул.

— Уже время. Собираемся.

Встала, вынула из багажной сетки дорожный плащик Помог ей одеться.

Сквозь окна пробивались полосы света от ламп с вокзала. Годзембу снова затрясла затяжная дрожь.

Поезд остановился. Покинули купе и вышли на перрон Их охватила и впитала в себя человеческая толпа, хаос голосов и света.

Внезапно Нуна, опиравшаяся на его плечо, начала тяготить его, будто судьба. В мгновение ока откуда-то из закоулков души выполз ужас, сумасшедший ужас, встопорщив его волосы. Лихорадочно сжатые губы задрожали в тревоге Оскалил острые клыки отвратительный подлый страх...

Остался только убийца и жалкий трус.

Посреди самой большой толпы он высвободил руку из объятий Нуны, незаметно отодвинулся от нее и через какой-то темный коридор выбрался с вокзала.

Начался безумный побег по переулкам незнакомого города...

С тех пор прошло уже лет десять. События приобрели размытые формы, более похожие на сон, — их заволокла голубая мгла минувшего. Сейчас они выглядят как видения или безумный бред; однако я знаю, что все, до мельчайших подробностей происходило именно так, как я запомнил. С того времени перед моими глазами пронеслось множество событий, я многое пережил, не один удар судьбы пал на мою седую голову — однако воспоминания об этом случае остались неизменны, образ странного мгновения глубоко и навсегда запечатлелся в душе; патина времени не затмила его четкий рисунок; напротив, мне кажется, что стечением лет детали его каким-то таинственным образом становятся еще более подчеркнутыми.

В то время я был начальником движения в Кренпаче, на маленькой, зажатой горами станции недалеко от границы; с моего перрона словно на ладони была видна вытянутая щербатая цепь гор, по которой пролегала граница.

Кренпач был предпоследней остановкой на линии, направлявшейся к границе; за ним, на расстоянии пятидесяти километров, была только Вышнинка, конечная станция страны, на которой нес службу чуткий, словно журавль, Казимеж Йошт, мой коллега по работе и приятель.

Сам он любил сравнивать себя с Хароном, а станцию, доверенную ему в попечение, переименовал на античный

____________

* Ultima Thule (лат.) — крайний предел, цель устремлений.

- 175 -

манер в Ultima Thule. Я видел в этом чудачестве не только реминисценции на классические штудии, поскольку истинность обоих названий лежала глубже, чем казалось на первый взгляд.

Окрестности Вышнинки были удивительно красивы. Местность эта, хоть и отдаленная от моего поста на три четверти часа хода пассажирского поезда, отличалась совершенно особым и самобытным характером, какого больше нигде не встретишь в тех краях.

Маленькая станционная постройка, прижавшаяся к мощной гранитной стене, отвесно падавшей вниз, походила на гнездо ласточки, прилепившееся в скальной нише. Вокруг на две тысячи метров вверх вздымались вершины, погружая в полумрак путь, станцию и склады. Мрачная печаль, спускавшаяся со лбов каменных великанов, незримым покровом окутывала железнодорожную станцию. Вверху клубились вечные туманы и скатывались вниз тюрбанами мокрых испарений. На уровне тысячи метров, примерно на половине своей высоты, стена образовывала карниз в виде огромной платформы с углублением, которое, словно чашу, до краев наполняло сине-серебристое озеро. Несколько подземных ручьев, тайно побратавшихся в чреве горы, вырывались из ее бока радужной дугой горного водопада.

Слева — лесистая южная сторона скалы в накинутом на плечи вечнозеленом плаще из елей и кедров, справа - дикий обрыв, поросший горной сосной, напротив, будто пограничный столб — непоколебимая грань утеса. Над ниш простор неба, хмурого или румянящегося в предрассветной заре восходящего солнца — а за ней другой мир, чужой, неведомый. Дикая замкнутая местность, грозная поэзия вершин, овевающая неприступный рубеж...

С остальным миром станцию соединял длинный, выдолбленный в скале тоннель — если бы не он, изоляция этого закутка была бы полной.

Движение по линии, заблудившейся между одиноких горных вершин, уменьшалось, слабело, иссякало. Немногочисленные поезда, словно болиды, выброшенные из

- 176 -

основного потока, изредка выплывали из пасти туннеля и тихо, беззвучно подъезжали к перрону, будто опасаясь потревожить задумчивость горных духов. Слабые вибрации, занесенные их прибытием в межгорное затишье, быстро застывали и оробело глохли.

Когда вагоны пустели, паровоз проползал еще несколько метров вперед, за перрон, и поезд заезжал под свод, вырубленный в гранитной стене. Здесь он отстаивался долгие часы подряд, вглядываясь во мрак пещеры зеницами пустых окон в ожидании перемен. Когда прибывал его долгожданный товарищ, он лениво покидал скальный приют и отправлялся в мир жизни, в средоточие мощных играющих пульсаций. А тот занимал его место. И станция снова погружалась в сонную дремоту, окутанную чадрой туманов... Тишину безлюдья прерывал разве что писк орлят в окружающих ущельях или шум сползающих в овраги осыпей...

Я безгранично любил эту одинокую горную обитель. Она была для меня символом таинственных рубежей, неким мистическим пограничьем между двумя мирами, словно подвешенным между жизнью и смертью.

Всякий раз, когда выдавалось свободное время, оставив Кренпач на своего помощника, я ездил на дрезине в Вышнинку, в гости к своему коллеге Йошту. Дружба наша давняя, завязалась она еще со школьной скамьи, а общность профессии и близкое соседство лишь укрепили ее. Мы очень привязались друг к другу и благодаря частому обмену мнениями близко сошлись в удивительном единстве.

Йошт никогда не посещал меня в ответ на мои визиты.

— Я уже не сдвинусь отсюда ни на шаг, — обыкновенно отвечал он на мои упреки. — Останусь здесь до конца. Разве тут не прекрасно? — добавлял он через мгновение, окидывая восхищенным взглядом окружающий пейзаж.

Я молча соглашался, и все возвращалось к прежнему порядку.

Необычным человеком был мой коллега Йошт, во всяком случае, странным. Несмотря на свою истинно голубиную кротость и беспримерную доброту, он не пользовался

- 177 -

симпатией у окружающих. Гурали* казалось, сторонились начальника станции, обходя его десятой дорогой. Причина заключалась в его диковинной репутации, которую он непонятным образом заработал у людей. Среди простонародья Йошта считали «ведуном», к тому же в плохом смысле этого слова. Говорили, что он видит на ближних «печать смерти», как-то предчувствует хладное веяние на лицах ее избранников.

Сколько в том было правды — не знаю. Во всяком случае, я заметил в нем нечто, что могло встревожить впечатлительный и склонный к суевериям ум. В памяти моей особенно крепко засело следующее странное стечение обстоятельств.

В числе станционных служащих Вышнинки был стрелочник по фамилии Глодзик, внимательный и добросовестный работник. Йошт очень любил его, относясь к нему не как к подчиненному, а как к коллеге и товарищу по профессии.

Однажды в воскресенье, как всегда заехав в гости, я застал Йошта в подавленном настроении; он был какой-то хмурый и угрюмый. Спрошенный о причине, он сначала отнекивался и с немалым трудом попытался принять обычный вид. Тут же крутился Глодзик; что-то докладывал, просил о распоряжениях. Начальник буркнул нечто невнятное, странно посмотрел ему в глаза и пожал его жесткую натруженную руку.

Стрелочник ушел, изумленный поведением своего руководителя, недоверчиво качая своей большой кудрявой головой.

— Бедняга! — шепнул Йошт, печально глядя ему вслед.

— Почему? — спросил я, не понимая всей этой сцены.

Тогда Йошт объяснил.

— Этой ночью мне приснился плохой сон, — сказал он, избегая моего взгляда. — Очень плохой сон.

— Ты веришь в сны?

— К сожалению, тот, который приснился сегодня, является типичным и никогда не подводит. Этой ночью я видел

____________

* Гурали — горные жители Татр, проживающие на юге Польши, севере Словакии и частично в Чехии.

- 178 -

старую, заброшенную лачугу с выбитыми окнами. Всякий раз, когда мне снится этот проклятый дом, случается несчастье.

— Но какая здесь связь со стрелочником?

— В одном из пустых окон я четко увидел его лицо. Он высунулся из этой черной норы и помахал мне своим клетчатым платком, который всегда носит на шее.

— И что из того?

— Это был прощальный жест. Этот человек скоро умрет — сегодня, завтра утром, в любой момент.

— Страшен сон, да милостив Бог, — постарался успокоить его я.

Йошт лишь натянуто улыбнулся и замолчал.

И все же в тот же день вечером Глодзик погиб из-за собственной неосмотрительности. Паровоз, который ошибочно тронулся по его ложному сигналу, отрезал ему обе ноги; отдал Богу душу на месте.

Несчастный случай потряс меня до глубины души, и я долгое время избегал разговоров с Йоштом на эту тему. В конце концов, может быть через год, я однажды спросил, будто невзначай:

— С каких пор у тебя появились эти зловещие предчувствия? Насколько я помню, ты никогда раньше не проявлял подобных способностей.

— Ты прав, — ответил он, неприятно задетый за живое моим вопросом. — Это проклятое свойство развилась во мне довольно поздно.

— Прости, что не даю тебе покоя с этим неприятным делом, однако я был бы рад найти способ избавить тебя от рокового дара. Когда ты впервые обнаружил это в себе?

— Примерно восемь лет назад.

— То есть через год после твоего переселения в здешние края?

— Да, через год после того, как меня перевели в Вышнинку. Тогда-то, в декабре, в самый сочельник я почувствовал скорую смерть Гроцеля, тогдашнего войта*. История

____________

* Глава сельской общины.

- 179 -

стала широко известной, и в течение нескольких дней я получил зловещее прозвище «ведуна». Горцы стали разбегаться от меня, как мыши от сыча.

— Странно. И все же что-то в этом есть. Здесь пригодился бы классический пример так называемого «второго зрения» (seconde vue), о котором я в свое время много читал в книгах по древней магии. Такими способностями довольно часто бывают одарены шотландские или ирландские горцы.

— Да — и я тоже с понятным интересом изучал историю этого явления. Мне даже кажется, что в общих чертах я нашел его причину. Твое упоминание о диких шотландских горцах весьма уместно, разве что требует нескольких слов в дополнение. Ты забыл добавить, что эти несчастные, ненавидимые окружающими их людьми, не раз изгонялись, словно прокаженные, за пределы деревни, проявляя свои пагубные способности лишь до тех пор, пока находятся на острове; перебравшись на континент, они теряют свой скорбный дар и ничем не отличаются от обычных людей.

— Это важно. Твои слова могли бы свидетельствовать о том, что это выдающееся психическое явление зависит от факторов хтонической природы.

— Разумеется. Этот феномен содержит в себе немало теллурических* компонентов. Мы являемся сыновьями Земли и подвержены ее мощному воздействию даже в тех сферах, которые, казалось бы, оторваны от ее основания.

— А проявления своего ясновидения ты тоже выводишь из подобных источников? — спросил я после секундного колебания.

— Естественно. На меня влияет окружающая обстановка, я нахожусь под влиянием здешней атмосферы. Мое зловещее свойство с неумолимой логикой вытекает из души этой окрестности. Я живу на пограничье двух миров.

— Ultima Thule! — шепнул я, склоняя голову.

____________

* Земных, присущих Земле, происходящих из нее (от латинского tellus — земля).

- 180 -

— Ultima Thule! — как эхо, повторил Йошт.

Я замолчал, охваченный страхом. Через некоторое время, стряхнув с себя это ощущение, спросил:

— Почему, осознавая это так ясно, ты до сих пор не перебрался в другие края?

— Не могу. Никак не могу. Чувствую, что если бы я уехал, то поступил бы против своего предназначения.

— Суеверный ты, Казик.

— Нет, это не суеверие. Это предназначение. Я глубоко убежден, что только здесь, на этом клочке земли, мне следует выполнить некую важную миссию; какую — еще не знаю точно. У меня имеется лишь слабое ее предчувствие...

Он прервался, будто испугавшись своих слов. Спустя мгновение, переводя свои блеклые, подсвеченные блеском заката глаза на порубежную скалистую стену, шепотом добавил:

— Знаешь, мне часто кажется, что здесь, за этой отвесной гранью заканчивается зримый мир, что там, по ту сторону, начинается иной, новый мир, какое-то невыразимое для человеческого языка mare tenebrarum*

Он опустил утомленные пурпуром вершин глаза к земле и обернулся в противоположную сторону, к железнодорожной линии.

— А здесь, — добавил он, — здесь заканчивается жизнь. Это ее последнее усилие, последнее, конечное ответвление. Здесь исчерпывается ее творческий размах. Поэтому я стою здесь, как страж жизни и смерти, как хранитель тайн с обеих сторон могилы.

Завершив свою речь, проникновенно заглянул мне в лицо. В этот момент он был прекрасен. Вдохновенный взгляд задумчивых глаз, глаз поэта и мистика, сосредоточил в себе столько огня, что я, не умея снести их пламенной силы, почтительно склонил голову. Тогда он задал мне последний вопрос:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

____________

* Море мрака {лат.). В представлении древних жителей Средиземноморья — неведомые воды за Геркулесовыми столпами, где мореходов подстерегали многочисленные опасности.

- 181 -

Я медленно поднял голову:

— Понятия не имею. Люди говорят, что существует столько же доводов за, сколько и против. Был бы рад поверить.

— Умершие живут, — твердо сказал Йошт.

Наступило долгое, вслушивающееся само в себя молчание.

Тем временем солнце, начертив дугу над зубчатым гребнем, укрыло свой щит за его выступом.

— Уже поздно, — заметил Йошт, — и тени выходят из гор. Ты должен сегодня пораньше лечь, тебя измучила поездка.

И на этом мы закончили наш памятный разговор. С тех пор уже ни разу не говорили ни о роковых событиях, ни о грозном даре второго зрения. Я остерегался дискуссий на эту опасную тему, потому что они очевидным образом огорчали моего друга.

Как-то раз он сам напомнил мне о своих мрачных способностях.

Было это десять лет назад, посредине лета, в июле. Даты тех событий я помню точно — они запечатлелись в памяти навсегда.

Было это в среду, тринадцатого июля, в праздничный день. Как обычно, рано утром я приехал в гости; мы вместе должны были отправиться с ружьями в соседнее ущелье, где появились дикие кабаны. Я застал Йошта в серьезном сосредоточенном настроении. Говорил он мало, словно поглощенный неотвязной мыслью, стрелял плохо, был рассеян. Вечером на прощание горячо обнял меня и подал запечатанное письмо в конверте без адреса.

— Слушай, Роман, — сказал он дрожащим от волнения голосом. — Мнится мне, что в моей жизни должны произойти важные перемены; возможно, я буду вынужден надолго уехать отсюда и сменить место жительства. Если такое в самом деле произойдет, ты распечатаешь это письмо и отправишь по адресу, который указан внутри; сам я не буду иметь возможности это сделать по разным причинам, которые не могу сейчас назвать. Поймешь все потом.

- 182 -

— Хочешь оставить меня, Казик? — спросил я сдавленным от боли голосом. — Почему? Ты получил какую-то печальную весть? Почему ты выражаешься так неясно?

— Ты угадал. Я снова увидел сегодня во сне разрушенный дом, а в одном из его окон — фигуру очень близкого мне человека. Вот и все. Прощай, Ромек!

Мы бросились друг другу в объятия на долгую-долгую минуту. Через час я уже был у себя и, охваченный бурей противоречивых чувств, отдавал указания, словно автомат.

В ту ночь я не сомкнул глаз, беспокойно прохаживаясь по перрону. Под утро, не в силах сносить такую неопределенность дальше, позвонил в Вышнинку. Он ответил немедленно, сердечно благодаря за заботу. Его спокойный и уверенный голос, безмятежная, едва ли не шутливая речь подействовали успокаивающе: я вздохнул с облегчением.

Четверг и пятница прошли спокойно. Время от времени я общался с Йоштом по телефону, с каждым разом получая успокаивающий ответ: «Не произошло ничего важного». Так же прошел весь субботний день.

Я вновь начал обретать пошатнувшееся было душевное равновесие и, отправляясь около девяти вечера на отдых в служебном помещении, обозвал его в трубку сычом, вороном и другими прозваниями зловещих созданий, которые не могут найти покоя сами и лишают его других. Он безропотно воспринял упреки и пожелал мне спокойной ночи. Вскоре я крепко уснул.

Проспал несколько часов. Вдруг сквозь глубокий сон услышал нервные звонки. Почти ничего не соображая, сорвался с кушетки, заслонив глаза от резкого света газовой лампы. Звонок прозвучал снова. Я подбежал к аппарату, приложил ухо к трубке.

Йошт говорил срывающимся голосом:

— Прости... что я прерываю твой сон... Непременно должен отправить сейчас раньше... товарный, номер двадцать один... Мне немного не по себе... Отправится через полчаса... дай соответствующий сигн... Ха!..

Мембрана, издав несколько хриплых тонов, неожиданно перестала вибрировать.

- 183 -

Я прислушивался с гулко бьющимся сердцем, не услышу ли что-то еще, но напрасно. С противоположного конца провода до меня доносилось лишь глухое молчание ночи.

Тогда я заговорил сам. Склонившись к отверстию аппарата, швырял в пространство нетерпеливые, исполненные боли слова... Ответом мне была каменная тишина. Наконец, шатаясь на ногах, как пьяный, я отошел вглубь комнаты.

Вытащил часы и взглянул на циферблат: было десять минут первого. Рефлекторно сравнил время с настенными часами над столом. Странная вещь! Часы стояли. Застывшие стрелки, зацепившись одна за другую, показывали двенадцать; станционные часы перестали идти десять минут назад, то есть в тот момент, когда разговор внезапно оборвался! Холодная дрожь сотрясла мое тело.

Я беспомощно стоял посреди комнаты, не зная, к кому обратиться, что делать. В какой-то момент хотел сесть на дрезину и помчаться изо всех сил в Вышнинку. Однако вовремя сдержался. Я не мог сейчас оставить станцию: помощника не было, служащие спали, а экстренный товарный поезд мог подойти к перрону в любой момент. Безопасность Кренпача лежала исключительно на моих плечах. Не оставалось ничего иного, как ждать.

Поэтому я ждал, как раненый зверь, метался из угла в угол по комнате; ждал, стиснув губы, то и дело выходя на перрон и прислушиваясь к сигналам. Все напрасно: ничто не предвещало прибытия поезда. Тогда я снова вернулся в контору, чтобы, сделав пару кругов по комнате, возобновить попытки связаться по телефону. Безрезультатно: никто не отвечал.

В большом станционном зале, освещенном ослепительно-белым газовым светом, я внезапно почувствовал себя страшно одиноким. Какой-то странный неописуемый страх схватил меня хищными когтями и тряс с такой силой, что я начал дрожать, как в лихорадке.

Уселся без сил на кушетку и спрятал лицо в ладонях. Боялся взглянуть перед собой, чтобы не увидеть черные

- 184 -

пальцы часов, которые неумолимо показывали полночь, — словно ребенок, я боялся открыто посмотреть вокруг, чтобы не увидеть чего-то страшного, леденящего кровь. Так прошло два часа.

Внезапно я вздрогнул. Звенели звонки телеграфа. Подскочил к столу, лихорадочно включая приемное устройство.

Из его блока медленно потянулась длинная белая полоска. Склонившись над зеленым прямоугольником сукна, взял в руку ползущую ленту и принялся высматривать знаки на ней. Однако она была пуста: ни единого следа иглы печатающего устройства. Ждал, напрягая взгляд, следя за движением ленты...

Наконец появились первые слова с длинными, минутными интервалами, слова темные, как загадка, составленные с большим усилием и напряжением, дрожащей и неуверенной рукой...

В пассажирском поезде, поздней осенней порой /-/направлявшемся в Гронь, стояла страшная давка; купе и пассажирские отделения забиты до отказа, атмосфера парная, жаркая. Из-за недостатка мест стерлась разница между классами, люди сидели и стояли где только можно, в соответствии с древним правом сильного. Лампы над хаосом голов горели тусклым притемненным светом, который стекал с вагонных потолков на усталые лица и помятые профили. Табачный дым поднимался кислыми испарениями, вытягивался длинными седоватыми жгутами в коридорах, клубился туманами в жерлах окон. Равномерный грохот колес настраивал на сон, поддакивал своим монотонным стуком дремоте, которая воцарилась в вагонах. Так-так-так... Так-так-так...

Только одно отделение третьего класса в конце пятого вагона не поддавалось общему настроению; общество здесь было шумное, бодрое, оживленное. Вниманием путников полностью овладел маленький горбатый человечек в мундире железнодорожника низшего ранга, который что-то проникновенно рассказывал, подчеркивая слова красочной пластичной жестикуляцией. Слушатели, сплотившиеся вокруг, не сводили с него глаз; некоторые встали с дальних мест и приблизились к средней скамье, чтобы лучше слышать; несколько любопытных высунули головы из дверей соседнего отделения.

- 188 -

Железнодорожник говорил. В выцветшем свете лампы, вздрагивавшей в тряском вагоне, его большая нескладная голова двигалась в такт движению, окруженная вихрем седых волос. Широкое лицо, неровно изломанное на линии носа, то бледнело, то наливалось пурпуром в ритме бурлящей крови: примечательное, неповторимое, ярое лицо фанатика. Глаза, рассеянно скользившие по собравшимся, пылали жаром непоколебимой, годами выкристаллизовывавшейся идеи. И все же этот человек на какие-то мгновения вдруг становился прекрасным. Порой казалось, что горб и уродливые черты исчезали, напоенные воодушевлением глаза наполнялись сапфировым блеском, и фигура карлика начинала источать благородный, влекущий восторг. Через мгновение это преображение угасало, развеивалось, и среди слушателей вновь сидел всего лишь занятный, но чудовищно безобразный рассказчик в железнодорожной блузе.

Профессор Ришпанс, худой высокий мужчина в светло-пепельном костюме, с моноклем в глазу, деликатно проходя мимо притихшего во внимании пассажирского отделения, внезапно остановился и внимательно посмотрел на говорящего. Что-то его поразило; какая-то фраза, вырвавшаяся из уст горбуна, приковала к месту. Оперся локтем на железный прут перегородки, прищурился, покрепче стиснув глазом монокль и прислушался.

— Да, господа мои, — говорил железнодорожник, — в последнее время число загадочных событий в железнодорожной жизни существенно увеличилось. Все это, похоже, имеет какую-то собственную цель, стремится к чему-то с воистину неумолимой последовательностью.

Он на мгновение замолчал, вытряхнул пепел из трубочки и продолжил дальше:

— А слышал ли кто-нибудь из уважаемых пассажиров о «вагоне смеха»?

— В самом деле, — вмешался профессор, — с год назад я что-то читал об этом в газетах, но вскользь и не придав этому большого значения; история смахивала на журналистскую сплетню.

- 189 -

— Куда там, милостивый государь! — страстно возразил железнодорожник, обращаясь к новому слушателю. — Хорошая сплетня! Истинная правда, факт, подтвержденный свидетельствами очевидцев. Я разговаривал с людьми, которые ехали в этом самом вагоне. Все они после поездки проболели целую неделю.

— Пожалуйста, расскажите нам поподробнее, — отозвались несколько голосов. — Интересная история!

— Не столько интересная, сколько веселая, — поправил карлик, потряхивая львиной шевелюрой. — Если коротко и ясно, история такова: в прошлом году в число своих солидных и уважаемых товарищей незаметно затесался какой-то увеселительный вагон и две недели с лишним рыскал по железнодорожным линиям к развлечению и огорчению людей. Развлечение, однако, имело подозрительную природу и порой выглядело зловещим. Кто бы ни садился в вагон, он сразу впадал в крайне беззаботное настроение, которое вскоре переходило в буйное веселье. Словно приняв веселящего газа, люди без всякой причины взрывались смехом, хватались за животы, сгибались к земле в потоках слез; в конечном итоге смех начинал приобретать угрожающий характер пароксизма: пассажиры со слезами демонической радости извивались в беспрерывных конвульсиях, как одержимые бросались на стены и, гогоча словно стадо скота, пускали пену изо рта. Через пару станций приходилось выносить из вагона по несколько таких злополучных счастливчиков, ибо были опасения, что в противном случае они просто лопнут со смеха.

— Как же на это реагировали железнодорожные органы? — воспользовавшись паузой, спросил коренастый, с энергичным профилем инженер Знеславский.

— Сначала эти господа полагали, что в игру вступила какая-то психическая зараза, которая передавалась от одного пассажира к другим. Но когда подобные случаи стали повторяться ежедневно и всегда в одном и том же вагоне, одного из железнодорожных врачей осенила гениальная идея. Предположив, что где-то в вагоне сидит бацилла смеха, которую он наскоро окрестил bacillus ridiculentus, или же

- 190 -

bacillus gelasticus primitivus*, врач, не теряя времени, подверг зараженный вагон немедленной дезинфекции.

— Ха-ха-ха! — громко расхохотался над ухом несравненного causeurs его сосед, какой-то врач из В., у которого пробудилось профессиональное любопытство. — Интересно, какое средство он использовал для дезинфекции: лизол или карболку?

— Ошибаетесь, уважаемый, ни одного из названных. Печально известный вагон с крыши до рельсов облили специальным препаратом, который изобрел ad hoc** уже упоминавшийся врач; сам изобретатель назвал его lacrima tristis, что означает «слеза грусти».

— Хи-хи-хи! — давилась смехом в углу какая-то дама. — Какой же вы золотой человек! Хи-хи-хи! Слезинка грусти!

— Да, любезная пани, — продолжал невозмутимый горбун, — ибо вскоре после того, как очищенный от заразы вагон снова запустили в движение, несколько пассажиров покончили с собой выстрелами из револьверов. Такие эксперименты чреваты ответной реакцией, любезная пани, — закончил он, грустно покачивая головой. — Радикализм в подобных случаях неуместен.

На мгновение в купе воцарилось молчание.

— Через несколько месяцев, — продолжал далее железнодорожник, — по стране начали расходиться тревожные слухи о появлении так называемого трансформационного вагона — carrus transformans, как его прозвал какой-то филолог, якобы оказавшийся одной из жертв новой напасти. Однажды были замечены странные изменения во внешности нескольких пассажиров, которые путешествовали в этом роковом вагоне. Семья и знакомые, которые ждали их на вокзале, никак не могли признать людей, которые сердечно приветствовали их, выйдя из поезда. Жена судьи К., молодая и привлекательная брюнетка, с ужасом отпихнула от себя упитанного господина с солидной лысиной, который упрямо утверждал, что является ее мужем.

____________

* Бацилла смеха, или же первая бацилла насильственного смеха(лат.).

** Специально для этого случая (лат.).

- 191 -

Пани В., хорошенькая восемнадцатилетняя блондинка, забилась в истерике в объятиях седенького, словно голубь, подагрического старичка, который подошел к ней с букетом азалий, назвавшись ее «женихом». Зато супруга советника 3., дама в летах, приятно изумилась при встрече с элегантным юношей, апелляционным советником и ее законным мужем, чудесным образом посвежевшим на сорок с лишним лет.

После таких известий в городе поднялся колоссальный переполох, не говорили ни о чем другом, как о загадочных метаморфозах. Через месяц — новая сенсация: зачарованные дамы и господа медленно обрели свой первоначальный вид, вернувшись к внешности, дарованной им судьбой.

— И на этот раз вагон обеззараживали? — с любопытством спросила какая-то дама.

— Нет, любезная пани, в данном случае средствами предосторожности решили пренебречь. Дирекция, разумеется, окружила вагон особой заботой, поскольку оказалось, что железная дорога может извлечь из этого колоссальную выгоду. Начали даже выписывать специальные билеты в чудесный вагон, так называемые трансформационные билеты. Спрос, натурально, был огромным. В первые ряды за билетами встали целые колонны старушек, некрасивых вдовиц и старых дам, настойчиво требуя проездные документы. Кандидатки добровольно набивали цену, платили втрое и вчетверо, подкупали чиновников, кондукторов, даже носильщиков. В вагоне, перед вагоном и под вагоном разыгрывались драматические сцены, порой переходящие в кровавые драки. Несколько пожилых седовласых женщин испустили дух в одной из схваток. Однако страшный пример не остудил жажды омоложения; бойня за места продолжалась дальше. В конце концов всей этой авантюре положил конец сам чудесный вагон: однажды после двухнедельной трансформационной деятельности он неожиданно утратил свою удивительную силу. Станция приобрела нормальный вид, полчища обезумевших старушек и старцев отхлынули обратно в уют домашних очагов и теплых спален.

- 192 -

Он замолчал, и посреди гула возбужденных голосов, смешков и шуток на затронутую рассказом тему, украдкой выбрался из отделения.

Ришпанс шел вслед за ним, как тень. Его заинтересовал этот железнодорожник в потертой на локтях блузе, выражавшийся культурнее, чем любой рядовой интеллигент; что-то тянуло его к нему, какая-то таинственная волна симпатии подталкивала в сторону этого оригинального калеки.

В коридоре вагона первого класса он легонько положил ему руку на плечо.

— Простите меня. Могу ли я попросить вас на несколько слов?

Горбун довольно улыбнулся:

— Конечно. Даже покажу вам место, где мы сможем спокойно побеседовать. Этот вагон я знаю насквозь.

И, потянув профессора за собой, он свернул налево, туда, где стена с дверьми пассажирских отделений, изгибаясь, переходила в коридорчик, ведущий на платформу вагона. Сейчас здесь, на удивление, не было никого. Железнодорожник показал своему новому товарищу на стену рядом с последним пассажирским отделением.

— Видите этот маленький карнизик там, вверху? Это замаскированный замок, тайное помещение для высоких железнодорожных чинов на особые случаи. Сейчас мы рассмотрим его подробнее.

Он отодвинул карниз, добыл из кармана кондукторский ключ и, вложив его в отверстие, провернул. Вслед за этим вверх мягко поднялась стальная штора, открывая маленькое, изысканно обустроенное купе.

— Входите, пожалуйста, — пригласил железнодорожник.

Через минуту они сидели на мягких, вышитых подушках, отгороженные от шума и давки вновь опущенной шторой.

Железнодорожник смотрел на профессора с выражением ожидания на лице. Ришпанс не торопился с вопросами. Наморщил лоб, крепче сжал монокль и погрузился в задумчивость. Через некоторое время он заговорил, не глядя на собеседника:

- 193 -

— Меня поразил контраст между юмористичностью событий, о которых вы рассказывали, и серьезным предварением, которое им предшествовало. Насколько я припоминаю, вы сказали, что в последнее время на железной дороге случаются загадочные явления, которые будто бы ведут к какой-то цели. Если я хорошо понял тон ваших слов, вы говорили серьезно; похоже, у вас сложилось впечатление, что эти скрытые цели вы признаете весомыми, возможно даже переломными...

Лицо горбуна озарила таинственная улыбка.

— И вы не ошиблись... Контраст исчезнет, если мы воспримем эти «веселые» явления как насмешливый вызов — провокацию, прелюдию к другим, более глубоким событиям, как пробу сил некоей высвобождающейся неведомой энергии.

— All right! — откашлялся профессор. — Du sublime аu ridicule il n'у a qu’un pas*. Я догадывался о чем-то подобном. Иначе не начинал бы дискуссии.

— Вы принадлежите к немногочисленным исключениям; вообще же до сих пор я нашел в поезде всего семь человек, которые поняли всю глубину этих историй и заявили о готовности отправиться вместе со мной в лабиринт последствий. Возможно, в вас я найду восьмого добровольца?

— Это будет зависеть от уровня и качества объяснений, которые вы обещали мне предоставить.

— Разумеется. Ради этого я и нахожусь здесь. Прежде всего, вы должны знать, что таинственные вагоны вышли на маршрут прямо с глухо го пути.

— Что это значит?

— Это означает, что перед тем, как выпустить их на рельсы, они долгое время отдыхали на глухом пути и пропитывались его специфической атмосферой.

— Не понимаю. Прежде всего — что такое глухой путь?

— Боковое, заброшенное ответвление рельсов, одинокое ответвление колеи, растянувшееся на пятьдесят - сто

____________

* От великого до смешного один шаг (фр.).

- 194 -

метров, без выезда, без выхода, перекрытое искусственной насыпью и ограниченное шлагбаумом. Словно засохшая ветка зеленого дерева, словно обрубок искалеченной руки...

Слова железнодорожника струились глубоким трагическим лиризмом. Профессор изумленно смотрел на него.

— Вокруг запустение. Сорняки прорастают сквозь заржавевшие рельсы, буйные полевые травы, лебеда, дикая ромашка и осот. Сбоку накренилась полусгнившая стрелка с выбитым стеклом фонаря, который некому зажечь ночью. Да и зачем? Ведь путь этот закрыт, по нему не проедешь дальше, чем на сто метров. Поодаль на линиях бурлит движение паровозов, гудит жизнь, пульсируют железнодорожные артерии. Здесь же вечная тишина. Иногда заблудится на пути маневровый паровоз, иногда неохотно втиснется вагон с выбитыми стеклами, изредка заедет на длительный отдых разваливающийся от долгой эксплуатации вагон, тяжело, лениво наклонится и встанет здесь, немой, на целые месяцы или годы. Птичка совьет гнездышко в ветхой крыше и выкормит птенцов, в расщелине платформы прорастет сорняк, выбросит побеги ива. Над рыжеватой лентой рельсов склоняет вывихнутые руки сломанный семафор, благословляя унылые руины...

Голос железнодорожника дрогнул. Профессор почувствовал его волнение; лиризм описания одновременно удивил и тронул его. Но откуда взялась эта трогательная нота?

— Я почувствовал, — сказал он через какое-то время, — поэзию глухого пути, однако не могу объяснить себе, как ее атмосфера может вызвать упомянутые явления.

— От оной поэзии, — пояснил горбун, — веет глубокой тоской — тоской по бесконечным далям, доступ к которым перекрыт ограничивающей насыпью, отрезан брусом шлагбаума. Совсем рядом мчатся поезда, уносятся в большой, прекрасный мир паровозы — а здесь глухой рубеж в виде травянистого холма. Тоска обездоленности. Вы понимаете? Тоска без надежды на осуществление порождает презрение и насыщает самое себя, пока мощь ее стремлений не перерастет живую реальность... полностью и окончательно. Здесь зарождаются потаенные силы, годами

- 195 -

копится невоплощенная мощь. Кто ведает, не взорвутся ли они разбушевавшейся стихией? И тогда силы эти превзойдут повседневность и выполнят высшие задачи, прекраснее самой реальности. Выйдут за ее пределы...

— А можно ли узнать, где находится этот путь? Предполагаю, что вы имели в виду какую-то вполне определенную ветку?

— Гм, — усмехнулся тот, — это уж как посмотреть. Наверное, какая-то одна из них была отправным пунктом. Но глухих путей полно везде, на каждой станции. Может, этот, а может, и тот.

— Да-да, но я имел в виду тот, с которого выехали на маршрут эти вагоны.

Горбун нетерпеливо покачал головой:

— Мы не понимаем друг друга. Как знать, может, таинственные пути удастся обнаружить повсюду? Только надо суметь их найти, выследить; надо суметь попасть на них, заехать, оказаться на нужной колее. До сих пор это удалось только одному...

Прервался, всматриваясь в профессора глазами, переливающимися глубоким фиалковым цветом.

— Кому? — машинально спросил тот.

— Обходчику Стругу. Лавр Струг, горбатый железнодорожник, на котором отдохнула природа, ныне являющийся королем глухих путей, их печальная, жаждущая освобождения душа.

— Я понял, — прошептал Ришпанс.

— Обходчик Струг, — страстно закончил железнодорожник, — некогда ученый, мыслитель, философ, брошенный судьбой, как игрушка, между рельсов презренного пути - добровольный страж забытых маршрутов, их фанатик, живущий среди людей...

Он поднялся, направляясь к выходу. Ришпанс подал ему руку.

— Я с вами, — твердо сказал он.

Дверь отодвинулась, и они вышли в коридор.

— До скорого свидания, — попрощался горбун, — я иду охотиться за душами дальше. У меня осталось еще три вагона...

- 196 -

И исчез в дверях переходной платформы.

Профессор задумчиво приблизился к окну, обрезал сигару и закурил.

Снаружи царила темнота. Лишь огни ламп, вырывающиеся в пространство из четырехугольников окон, быстро перемещались по обочинам насыпи, мимолетно открывая взору окрестности: поезд проносился через пустые луга и пастбища...

Какой-то мужчина приблизился к профессору, попросив огонька. Ришпанс стряхнул пепел с сигары и учтиво подал ее незнакомцу.

— Спасибо. Инженер Знеславский, — представился тот.

Завязался разговор.

— Вы заметили, как внезапно обезлюдел вагон? — спросил инженер, осматриваясь вокруг. — Коридор совершенно пуст. Я заглянул в два отделения и с удовольствием обнаружил, что в них полно свободных мест.

— Любопытно, — подхватил Ришпанс, — каково состояние дел в других классах.

— Можем их осмотреть!

И они прошли через несколько вагонов вплоть до конца поезда. Количество пассажиров во всем поезде в самом деле значительно уменьшилось.

— Это странно, — произнес профессор. — Полчаса назад была ужасная давка, но за это недолгое время поезд останавливался всего один раз.

— Действительно, — подтвердил Знеславский. — Наверное, тогда и вышли все эти люди. Загадочная высадка для одной, к тому же второстепенной станции.

Они уселись на одну из скамеек во втором классе. Под окном вполголоса разговаривали двое мужчин. Профессор с инженером уловили отрывок разговора.

— Знаете, — говорил один из пассажиров, похожий на чиновного канцеляриста, — что-то соблазняет меня покинуть этот поезд.

— И не говорите! — ответил второй. — Меня тоже. Дурацкое ощущение. Я нынче непременно должен быть в Зашумье, специально еду именно туда — а все-таки выйду уже

- 197 -

на ближайшей станции и подожду там утреннего поезда. Экая волокита и пустая трата времени!

— Я последую вашему примеру, хоть и мне это тоже не с руки. Опоздаю в контору на несколько часов. Но иначе не могу. Я не поеду дальше этим поездом.

— Простите, — вмешался инженер. — А что, собственно, заставляет вас покинуть поезд с такими неудобствами для себя?

— Не знаю, — ответил чиновник. — Какое-то туманное предчувствие.

— Словно внутренний приказ, — пояснил его спутник.

— А может, давящая непостижимая тревога? — добавил Ришпанс, прищуриваясь с легкой ехидцей.

— Может, — спокойно отказал пассажир, — но я не стыжусь этого. Ощущение, которое я испытываю в данный момент, настолько необычное, настолько suigenerus* что, собственно, никак не похоже на то, что мы привыкли называть страхом.

Знеславский многозначительно взглянул на профессора.

— Может, пройдемся дальше?

Через некоторое время они оказались в почти пустом отделении третьего класса. Здесь, в сигарном дыму сидели трое мужчин и две женщины. Одна из них, молодая пригожая мещанка, говорила своей спутнице:

— Странная эта пани Зетульская! Ехала со мной в Жупник, а сама вышла на полпути, за четыре мили до цели.

— Не говорила, почему? — допытывалась вторая женщина.

— Сказала, конечно, но я не думаю, что это правда. Будто бы она внезапно почувствовала недомогание и не могла дальше ехать поездом. Бог знает, что это было.

— А те два пана, которые так громко обсуждали предстоящее веселье в Троне завтрашним ранним утром, разве они не вышли еще в Питоме? Уже за Туронем как-то притихли и начали беспокойно крутиться по всему вагону - а потом их вдруг как будто вымело наружу. Знаете, пани, и мне тут тоже как-то не по себе...

____________

* Своеобразное, единственное в своем роде {лат.).

- 198 -

В соседнем вагоне оба мужчины заметили, что пассажиры явно испытывают ощущение нервозности и тревоги. Люди яростно вытаскивали поклажу из багажных сеток, нетерпеливо выглядывали в окна, подталкивали друг друга к выходу на платформу вагона.

— Что за черт? — буркнул Ришпанс. — Вполне изысканное общество — сплошь элегантные господа и дамы. Почему эти люди так сильно хотят выйти на ближайшей станции? Насколько я помню, это какое-то захолустье.

— Именно так, — согласился инженер, — это Дрогичин, полустанок в чистом поле, глушь глухая. Вроде бы там только станция, почта и участок жандармерии. Гм... интересно! Что они там будут делать ночной порой?

Он взглянул на часы.

— Всего второй час.

— Гм-гм... — покачал головой профессор. — Мне припомнились интересные заключения, которые сделал один психолог после изучения статистики человеческих жертв в железнодорожных катастрофах.

— И что же? К каким выводам он пришел?

— Он обнаружил, что сравнительные потери оказались значительно меньшими, чем можно было бы предположить. Статистика свидетельствует, что поезда, попавшие в катастрофы, всегда были заполнены меньше, чем другие. По-видимому, люди высаживались заранее или вообще отказывались от поездки на роковом поезде; иных перед самым путешествием останавливало какое-то неожиданное препятствие, некоторые слегли с внезапным недомоганием или более серьезной болезнью.

— Понятно, — произнес Знеславский. — Все зависело от силы инстинкта самосохранения, который в зависимости от тревожности ситуации приобретал самые разные оттенки; у одних выражался сильнее, у других слабее. Так вы думаете, что и то, что мы здесь видим и слышим, можно объяснить подобным образом?

— Не знаю. У меня лишь возникла такая ассоциация. Впрочем, даже если и так, то я рад, что появилась возможность наблюдать этот феномен. Собственно, я должен был

- 199 -

выйти на предыдущей станции, которая была целью моего путешествия. Как видите, я еду дальше, «по личной необходимости».

— Это похвально с вашей стороны, — с уважением отметил инженер. — Я тоже останусь на посту. Хотя, признаюсь вам, что с некоторых пор тоже испытываю особое чувство: нечто вроде беспокойства, словно какое-то напряженное ожидание. Вас в самом деле не беспокоят подобные ощущения?

— Ну... нет, — медленно протянул профессор. — Конечно, вы правы. Что-то носится в воздухе: мы здесь не вполне нормальны. Но у меня все это проявляется в интересе: что будет дальше, что из этого получится?

— В таком случае мы оба плывем в одной лодке. Я даже думаю, что у нас имеется несколько товарищей. Влияние Струга, насколько я вижу, затронуло определенные круги.

Лицо профессора дрогнуло.

— Значит, и вы тоже знаете этого человека?

— Естественно. Я почувствовал в вас его сторонника. Да здравствует братство глухого пути!

Восклицание инженера прервал скрежет тормозящих вагонных колес: поезд остановился на станции. Из открытых дверей вагонов высыпали толпы пассажиров. В бледном свете станционных ламп было видно лицо начальника станции и единственного на всем участке пути стрелочника, которые удивленно наблюдали столь необычный для Дрогичина наплыв пассажиров.

— Пан начальник, — смиренно спрашивал какой-то элегантный пан в цилиндре — здесь найдется где переночевать?

— Разве что в блокпосте на полу, вельможный пан, - буркнул в ответ стрелочник.

— С ночлегом будет сложно, любезная пани, — объяснял начальник какой-то даме в горностаях. — До ближайшего села два часа пути.

— Иисус Мария! Вот мы попали! — стенал в толпе тонкий женский голосок.

— Поезд отправляется! — скомандовал потерявший терпение проводник.

- 200 -

— Отправляется, отправляется! — повторили в темноте два неуверенных голоса.

Поезд тронулся. В тот момент, когда станция уже скрывалась во мраке ночи, Знеславский, высунувшись в окно, показал профессору на группу людей, стоящих на краю перрона:

— Вы видите этих слева, под стеной?

— Конечно, это кондукторы с нашего поезда.

— Ха-ха-ха!.. — засмеялся инженер. — Пан профессор, periculum in mora*. Крысы бегут с корабля. Плохой знак!

— Ха-ха-ха! — ответил профессор. — Поезд без кондукторов! Гуляй, душа, по вагонам!

— Нет-нет, — успокаивал Знеславский, — все не так уж плохо. Осталось двое. Смотрите — там один закрыл сейчас купе, другого я видел в момент отправления, когда он запрыгивал на ступеньку.

— Сторонники Струга, — пояснил Ришпанс. — Стоило бы выяснить, сколько человек осталось в поезде.

Они прошли через несколько вагонов. В одном нашли какого-то поглощенного молитвой монаха с аскетическим выражением лица, в другом — двух аккуратно выбритых мужчин, похожих на актеров; несколько вагонов зияли беспощадной пустотой. В коридоре, идущем вдоль отделений второго класса, суетились несколько человек с чемоданами в руках; беспокойные глаза и нервные движения выдавали их возбуждение.

— Наверное, они хотели выйти еще в Дрогичине, — предположил инженер, — но в последний момент передумали.

— И теперь жалеют, — добавил Ришпанс.

В этот момент на платформе показался горбатый смотритель. На его лице играла грозная, демоническая усмешка. За ним вытянутым строем шли несколько пассажиров. Проходя мимо профессора и его товарища, Струг поприветствовал их, как добрый знакомый:

— Смотр окончен. Прошу за мной.

____________

* Промедление смерти подобно (лат.).

- 201 -

У выхода из коридора раздался женский крик. Мужчины посмотрели в ту сторону и заметили исчезающую в проеме приоткрытой двери фигуру какого-то пассажира.

— Выпал или выпрыгнул? — раздалось несколько голосов.

Словно в ответ, в пучину пространства нырнул второй пассажир, за ним устремился третий, а вслед за ними в дикой панике бросилась и вся оставшаяся перенервничавшая группа.

— С ума посходили?! — спросил кто-то в глубине. — Выскакивать из поезда на полном ходу? Ну-ну...

— Видать, им срочно на землю приспичило, — насмешливо произнес инженер.

И уже не придавая особого значения этому событию, вернулись в пассажирское отделение, в котором тем временем исчез обходчик. Здесь, кроме Струга, они застали десять человек, в том числе двух кондукторов и трех женщин. Все сидели на скамейках, внимательно глядя на горбатого железнодорожника, который стоял в середине отделения.

— Дамы и господа! — начал он, окидывая присутствующих пламенным взглядом. — Всех нас вместе со мной тринадцать. Роковое число! Нет... я ошибся, четырнадцать, вместе с машинистом — и это тоже мой человек. Это горстка, всего лишь горсточка, но мне достаточно и этого...

Последние слова он произнес вполголоса, словно про себя, и на минуту замолчал. Слышен был лишь грохот рельсов да перестук вагонных колес.

— Дамы и господа! — вновь заговорил Струг. — Настал особый момент, момент воплощения многолетних мечтаний. Этот поезд теперь принадлежит нам — мы завладели им безраздельно; чуждые, равнодушные или враждебные элементы уже удалены из его организма. Здесь царит суровая атмосфера глухого пути и его сила. Через минуту эта сила должна проявиться. Кто не чувствует себя достаточно подготовленным, пусть вовремя даст задний ход; потом может быть слишком поздно. За вашу целость и безопасность я ручаюсь. Путь свободен и двери открыты. Итак? — повел он вокруг испытующим взглядом. — Никто не отступает?

- 202 -

Ответом было глубокое молчание, пульсировавшее учащенным дыханием двенадцати человеческих грудей.

Струг триумфально улыбнулся:

— Тогда хорошо. Все остаются здесь по доброй воле, каждый из вас в этот момент сам отвечает за свой шаг.

Путники молчали. Их беспокойные, тлеющие лихорадочным светом глаза не отрывались от лица обходчика. У одной из женщин вдруг случился приступ истерического смеха, который столь же внезапно прекратился под спокойным холодным взглядом Струга. Смотритель вытащил из-за пазухи четырехугольную картонку с каким-то рисунком.

— Вот наш прежний путь, — показал он пальцем на двойную линию, черневшую на бумаге. — Маленькая точка здесь, справа, — это Дрогичин, который мы только что миновали; та, вторая, побольше, вверху — это Гронь, конечная станция на этом маршруте. Однако мы туда уже не попадем — эта цель теперь нам безразлична.

Он замолчал, напряженно всматриваясь в рисунок. Дрожь ужаса сотрясла слушателей. Слова Струга падали на душу тяжко, словно растопленное олово.

— А здесь, слева, — объяснял он дальше, передвигая указательный палец, — расцветает пунцовая линия. Вы видите, как извивается красным ее линия, удаляясь все дальше от главной трассы?.. Это линия глухого пути. Мы должны выехать на нее...

Он снова умолк, изучая кровавую ленту.

Снаружи донесся грохот быстро вращавшихся колес; очевидно, поезд удвоил скорость и мчался вперед с безумным неистовством.

Обходчик произнес:

— Момент настал. Пусть каждый из вас примет сидячее или лежачее положение. Да... хорошо, — закончил он, окинув внимательным взглядом путешественников, которые, как загипнотизированные, исполнили распоряжение. — Теперь можно начинать. Внимание! Через минуту сворачиваем...

Держа правой рукой рисунок на уровне глаз, он вновь с фанатичной исступленностью уставился на него резко

- 203 -

расширившимися зрачками... Затем застыл, как дерево, выпустил картонку из рук и, словно заледеневший, встал без движения в середине купе; глаза его так сильно закатились вверх, что были видны только края белков, лицо приобрело каменное выражение. Внезапно, словно автомат, он деревянным шагом двинулся к открытому окну... Будто колода, оперся грудью на нижнюю часть рамы, оттолкнулся ногами от пола и наполовину высунулся наружу; его фигура, жестко вытянувшаяся за окном, качнулась несколько раз на краю рамы, как магнитная стрелка, и застыла под углом к стене вагона...

В этот момент раздался адский треск, словно вагоны разлетались на куски, неимоверный грохот сокрушаемого железа, биение буферов и сцепок, лязг дико крутящихся колес и цепей. Посреди шума, в котором, казалось, слились треск разбивающихся в щепки лавок и оборванных дверей, среди грохота рушащихся потолков, ломающихся полов и стен, среди звона лопающихся трубопроводов и резервуаров застонал отчаянный свист локомотива...

Неожиданно все смолкло, словно погрузилось в землю, развеялось, и уши наполнил чудовищный, мощный, бескрайний шум...

И на долгое-долгое время весь мир окутало это шумящее бытие, и казалось, что все земные водопады поют свою грозную песнь и все земные деревья шелестят бесчисленными листьями... Потом и это утихло, и над миром разлилась великая тишина мрака. В мертвых и безгласных просторах распростерлись чьи-то невидимые, чьи-то невероятно ласковые руки, успокаивающе поглаживавшие траурную ткань пространства. А под этими нежными ласками раскачивались какие-то мягкие волны, плыли легкими барашками и убаюкивали, погружали в сон... В сладкий, тихий сон...

-------------------------

В какой-то момент профессор очнулся. Еще не полностью придя в себя, посмотрел вокруг и обнаружил, что он находится в пустом купе. Его охватило какое-то неопределенное ощущение чуждости; все вокруг казалось каким-то другим, каким-то новым, чем-то таким, с чем надо было

- 204 -

свыкнуться. Однако адаптация происходила удивительно медленно, с заметным сопротивлением. Проще говоря, надо было полностью изменить «точку зрения» и «восприятие» окружающих вещей. Ришпанс чувствовал себя, как человек, который выходит на дневной свет после долгого блуждания в темном многокилометровом туннеле. Протирал ослепленные темнотой глаза, стирал мглу, заслонявшую поле зрения. Начал вспоминать...

В мыслях поочередно всплывали блеклые картины воспоминаний, которые предшествовали... этому. Какой-то грохот, лязг, какой-то резкий удар, заглушивший все впечатления и отключивший сознание...

«Катастрофа!» — смутно мелькнуло в голове.

Внимательно осмотрел себя, провел рукой по лицу, по лбу — ничего! Ни капли крови, ни малейшей боли.

«Cogito — ergo sum»*, — решил он наконец.

Возникло желание пройтись по купе. Покинул свое место, поднял ногу и... завис в нескольких дюймах над полом.

— Так, черт побери! — пробормотал изумленно. — Я потерял вес, что ли? Чувствую себя легким, как перышко.

И вознесся вверх, под самый потолок вагона.

— Но что случилось с остальными? — вспомнил он, опускаясь к двери соседнего купе.

В этот момент у входа он заметил инженера, тоже парящего в нескольких сантиметрах над полом, и сердечно пожал его руку.

— Приветствую любезного пана! И у вас, я вижу, тоже нелады с законами тяготения?

— Эх, что же тут поделаешь? — смиренно вздохнул Ришпанс. — Вы не ранены?

— Упаси боже! — заверил Знеславский. — Я жив и здоров как новорожденный. Только что пробудился.

— Оригинальное пробуждение. А еще мне интересно, где мы, собственно, находимся?

— Мне тоже. Похоже, мы мчимся с головокружительной скоростью.

____________

* Мыслю — следовательно, существую (лат.).

- 205 -

Выглянули в окно. Ничего — пустота. Только сильная холодная струя воздуха, веющего снаружи, наводила на мысль, что поезд летит как фурия.

— Это странно, — заметил Ришпанс. — Абсолютно ничего не вижу. Пустота вверху, пустота внизу, пустота передо мной.

— А это невероятное ощущение! Вроде бы день, поскольку светло, однако солнца не видно, а мглы нет.

— Будто плывем в пространстве. Сколько сейчас может быть времени?

Одновременно взглянули на часы. Через мгновение инженер поднял глаза на товарища и встретил его взгляд, в котором читалось такое же недоумение:

— Ничего не могу рассмотреть. Цифры часов слились в черную волнистую линию...

— Вдоль которой стрелки движутся безумным, ничего не означающим движением.

— Волны протяженности, переливающиеся одна в другую, без начала и конца...

— Сумерки времени...

— Смотрите! — неожиданно воскликнул Знеславский, показывая рукой на противоположную стену вагона. - Я вижу сквозь эту стену одного из наших; того монаха-аскета, помните?

— Да, это брат Юзеф, кармелит. Я разговаривал с ним. Однако и он уже заметил нас; улыбается и подает нам знаки. Что за парадоксальные явления! Мы смотрим сквозь эти доски, как сквозь стекло!

— Непрозрачность тел черти забрали с концами, — подытожил инженер.

— Похоже, что и с непроницаемостью дела обстоят не лучше, — ответил Ришпанс, просачиваясь сквозь стену в соседнее купе.

— Действительно, — согласился Знеславский, следуя его примеру.

Так они прошли сквозь несколько вагонных перекрытий и в третьем по счету вагоне приветствовали брата Юзефа.

- 206 -

Кармелит только что закончил утреннюю молитву и, укрепив душу, сердечно радовался встрече.

— Велики деяния Господни! — сказал он, поднимая вверх глубокие, подернутые мглой задумчивости глаза. — Мы переживаем удивительные минуты. Итак, все мы чудесным образом пробудились. Хвала Предвечному! Пойдем, присоединимся к остальной братии.

— Мы с вами, — отозвались с разных сторон несколько голосов, и сквозь стены вагонов прошли десять фигур, окружив собеседников. Это были люди самых разных сословий и специальностей, в том числе машинист поезда и три женщины. Все невольно искали кого-то глазами, все инстинктивно чувствовали отсутствие одного товарища.

— Нас тринадцать, — сказал щуплый молодой человек с острыми чертами лица. — Я не вижу мастера Струга.

— Мастер Струг не придет, — словно сквозь сон произнес брат Юзеф. — Не ищите здесь обходчика Струга. Посмотрите глубже, братья и сестры мои, загляните в души ваши. Может, найдете его.

Они замолчали и поняли. На лицах разлилось великое спокойствие, и они засияли удивительным светом. И читали в душах друг друга и проницали друг друга в чудесном ясновидении.

— Братья! — заговорил монах. — Формы наши дарованы нам на краткое время, через несколько минут нам, возможно, придется оставить их. Тогда мы расстанемся. Каждый пойдет в свою сторону, куда понесет его судьба, начертанная в предвечной книге предназначения, каждый пойдет собственным путем, в собственную сферу, которую приготовил себе по ту сторону. Ибо нас ждут и тоскуют по нам остальные братские души. Прежде чем наступит миг прощания, послушайте еще раз голоса с той стороны. Слова, которые я прочитаю вам, записаны десять дней назад, по земному исчислению времени.

Произнеся эти слова, развернул тихо шелестящие листы какой-то газеты и начал читать глубоким, проникновенным голосом:

- 208 -

«В *, 15 ноября 1950 года.

Из-под разбитых вагонов извлекли оставшихся жертв: двух тяжелораненых мужчин и женщину, раздавленную насмерть в железных объятиях буферов. Несколько человек из городской амбулатории положили окровавленные тела на госпитальные носилки и отнесли в зал ожидания, чтобы оказать им первую помощь. Оттуда уже доносились стоны, душераздирающие крики боли, иногда слышался протяжный спазматический плач. От первой стрелки сквозь открытое окно были видны белые халаты хирурга и его ассистентов, метавшихся по залу между рядами разложенных на полу носилок. Жатва смерти были богатой и кровавой: пятьдесят жертв...

Бытомский отвел взгляд от перрона и продолжил следить за усилиями служащих и железнодорожников, которые под руководством его коллеги, начальника станции Рудавского, убирали с рельсов остатки разбитого поезда.

Последствия катастрофы ужасали своими необычайными масштабами: из пятнадцати вагонов состава едва уцелели два, остальные были почти полностью уничтожены. Паровоз с тендером, первыми врезавшиеся в хвост товарного, вошли в его последний вагон, будто ящик в письменный стол, и так застыли, сплющенные в чудовищном слиянии. Несколько средних вагонов с выбитыми окнами, без платформ, без колес поднялись на дыбы и сцепились там вверху друг с другом, словно ослепленные, бешено разогнавшие¬

- 213 -

ся скакуны, остановленные на месте руками обезумевших всадников. Один вагон раздавило вдребезги: осталась лишь какая-то беспорядочная куча изрубленных на куски стен, раскромсанных в щепки переборок, скрученных в рулоны платформ; а посреди этого дикого месива из дерева и железа торчали сям и там обрубки трубопроводов, какие-то щербатые, нелепо изогнутые металлические листы, угрожающемрачно вздымались к небу ржавые прутья, доски, сорванные с петель двери со следами застывшей крови, вырванные из купе скамейки, диванчики и кресла, облепленные клочьями человеческой плоти...

Едва ли не весь служебный персонал Бежавы работал над тем, чтобы привести трассу в порядок. От котельной подъехал спасательный паровоз и, направленный на роковую линию, торопливо потянул за собой остатки разбитого поезда. Самая сложная и долгая работа была там, где вагоны, выброшенные за пределы колеи, свалились набок и рухнули на склон насыпи: не оставалось ничего другого, как с помощью рычагов и кирок столкнуть их чуть ниже по склону насыпи и таким образом убрать помеху с полотна. В других местах усердно работали лопаты, сгребая на тележки разбросанные вокруг железки, расколотые в щепки части вагонных стен, валяющиеся на рельсах осколки и куски. Ежесекундно слышался лязг опускающихся цепей, свистки сигнальщиков, подающих команду «Готово» и пронзительный ответ отправляющегося локомотива, нагруженного обломками.

Бытомский, в мрачной задумчивости опершись на вертикальную трубу паровозной гидроколонки, с сигарой в зубах наблюдал за движениями работников. Время от времени, поглубже затянувшись табачным дымом, отрывал руку от столба колонки и, окидывая косым взглядом коллегу, который стоял рядом с ним, многозначительно качал головой.

Однако Рудавский, занятый спасательной операцией, казалось, не замечал жестов своего товарища. Тогда Бытомский улыбался, наполовину грустно, наполовину язвительно, и, возвращаясь к прежней позе, продолжал попыхивать

- 214 -

своей сигарой. Лишь однажды, когда из зала ожидания до них донесся громкий стон одного из несчастных пассажиров, начальник Бежавы беспокойно вздрогнул и невольно посмотрел в сторону коллеги из Тренчина.

— Я предупреждал, — ответил он на этот взгляд, таинственно наклоняясь к уху Рудавского. — Предупреждал несколько раз перед катастрофой, но тогда, коллега, вы меня высмеяли. А теперь разгребаете последствия своей легкомысленности. Не стоило пренебрегать словами бывалого старика из Тренчина.

— Ах, — нетерпеливо отмахнулся Рудавский. — Вы несете глупости, коллега. Чистый случай — и баста! Не верю я в эти ваши сумасбродные расчеты.

— Тем хуже для вас; от упрямства нет лекарства. Так вы не признаете теорию ложных тревог?

— Нисколько, — буркнул тот. — Ложные тревоги, конечно, случаются, и довольно часто, но они являются всего лишь результатом чрезмерной впечатлительности отдельных работников, находящихся в тот момент на службе; нечто вроде излишнего служебного рвения и гиперусердия, когда ухо дергается на каждое шуршание листочка. И ничего больше. Понимаете меня? — выразительно повторил он. — Ничего больше.

Бытомский уже не возражал.

— Эх, — грустно вздохнул он. — Я хотел уберечь вас от этой неприятной истории, но, похоже, суждено было иначе. Никто не избежит того, что ему предназначено.

Начальник Бежавы уже не ответил на эти фаталистические замечания, потому что к нему только что подошел один из обходчиков за дальнейшими инструкциями и полностью поглотил его внимание.

Заканчивался шестой час вечера. Бытомский поднял руку ко лбу и некоторое время всматривался в ласковое сентябрьское солнце, которое, скатившись с небосклона, красным щитом зависло над вокзалом. Пора было возвращаться; станция в Тренчине, которую он оставил под утро на своего заместителя, и так слишком долго оставалась без руководителя. Ожидавший его на боковой колее паровоз,

- 215 -

которым он прибыл в Бежаву, казалось, уже терял терпение от слишком долгой стоянки и, дыша клубами пара, громыхая полными котлами, звал в дорогу.

Уже не прощаясь с подавленным катастрофой коллегой, огорченный безрезультатностью поездки Бытомский взошел на платформу и подал знак машинисту к отправлению. Раздался короткий свисток, и локомотив тронулся.

Начальник уселся на железной лавочке под тендером и молча закурил трубку. Он был сердит и ужасно раздражен коллегой из Бежавы. Уже вчера вечером, узнав, что руководство в Вышкове получило ложный сигнал тревоги, якобы предупреждающий об угрозе мнимого крушения, он понял, что это означало.

Депеша поступила на станцию в четверг утром, а через несколько часов после того, как были приняты все предохранительные меры, оказалось, что тревога была полностью ложной и беспочвенной; на самом деле не было ни тени опасности, и понапрасну потревоженный начальник Вышкова, клял «дезинформаторов» на чем свет стоит. Однако Бытомский смотрел на этот «скандал» с несколько иной точки зрения. Если бы тревога оказалась оправданной, а меры предосторожности полностью уместными, он спокойно прошел бы мимо и был бы только рад тому, что они вовремя предупредили опасность. Однако в тот момент, когда в игру вступали так называемые «ложные тревоги», он весь напрягался внутри, чутко выслеживая, откуда они поступили и в кого целились.

Начальник Тренчина не первый день отслеживал их своим бдительным оком. Поэтому, получив около семи часов вечера в четверг это неприятное известие, он моментально сориентировался в ситуации. Вот коллега из Вышкова пожаловался ему по телефону, что его побеспокоили без причины, что он в течение нескольких часов пребывал в понятном напряжении, то есть, иначе говоря, в Вышков поступил фальшивый сигнал, однако Вышков — это третья станция справа от Бежавы... Значит?.. Значит, это был предостерегающий знак для Бежавы! Там, самое позднее завтра, а может, даже сейчас произойдет катастрофа, ко¬

- 216 -

торой несколько часов назад угрожали руководству Вышкова. Ситуация совершенно ясная, очевидная, как солнце на небе! Не первый и не последний раз. Бытомский уже хорошо разбирался в таких «фортелях». Надо было немедленно предупредить Рудавского!

Поэтому вечером в 19.50, то есть через пятьдесят минут после получения известия, он послал в Бежаву телеграфную депешу, в которой дословно повторил содержание тревожных сигналов, предназначенных для Вышкова. Обрисовав ситуацию «в нужном свете», он во имя всех святых умолял коллегу быть начеку и на всякий случай очистить вторую колею, если ее случайно занимает некий посторонний состав. Рудавский с насмешкой поблагодарил за «добрый совет» и заявил, что еще не тронулся умом до такой степени, чтобы применять меры предосторожности против опасности, о которой (впрочем, совершенно ложно) предостерегли кого-то другого.

Бытомский был в отчаянии. Доказывал, заклинал, даже угрожал — ничто не помогало. Рудавский уперся трезвым упрямством человека, свободного от «суеверий», и пожелал коллеге из Тренчина спокойной ночи и сладких снов.

Разочарованный бесцельностью разговора, Бытомский положил трубку и, раздираемый зловещими предчувствиями, нервными шагами принялся расхаживать по перрону. Ночью он не сомкнул глаз, а под утро, не в состоянии усидеть на месте, взвалил опеку над Тренчином на плечи своего помощника, а сам, сев на свободный паровоз, помчался, как вихрь, в Бежаву. Прибыл туда около одиннадцати и облегченно вздохнул, обнаружив, что пока все было в порядке.

Рудавский встретил его весьма сердечно, однако не без скрытой насмешки. Об «освобождении» второго пути он не хотел даже слышать. А именно на нем со вчерашнего дня стоял товарный из Будзишина, которому была определена долгая стоянка на станции. Напрасно Бытомский расписывал опасность ситуации, напрасно объяснял, что можно без проблем перевести поезд в тупик возле складов. Рудавский продолжал стоять на своем, как скала, не имея ни малейшего желания уступать «химерам сумасброда из Тренчина».

- 217 -

На споры и ссоры ушло несколько часов. Тем временем мимо станции спокойно прошел пассажирский из Н., без помех промчался как молния экспресс из Т., тяжелым неторопливым ходом прополз товарный из С.

После каждого прохождения поезда Рудавский потирал руки и насмешливо косился в сторону мрачного приятеля.

А в 17.10 скорый из Оравы со всей неудержимой яростью набравшего разбег великана налетел на товарный, стоящий на втором пути. По какой-то роковой ошибке обходчик перевел стрелку на занятую линию и отправил разогнавшийся поезд по дороге потерь и смерти.

Бытомский одержал мрачный триумф...

Он вперил неподвижный взгляд в какую-то точку на мутнеющем в закатных сумерках горизонте и вновь погрузился в свои невеселые мысли...

Его поражало и одновременно раздражало ничем не пробиваемое упрямство Рудавского; даже после того, как предсказание сбылось, он не хотел признать его правоту, объясняя катастрофу несчастным случаем.

— Упрямый и своенравный козел! — буркнул сквозь зубы, давая волю раздражению.

Как вообще можно было так пренебречь его предостережением? Как можно было с глумливым пожатием плеч выслушать доброжелательный совет старого железнодорожного волка, который не первый день исследовал логику так называемых ложных тревог и сумел рассмотреть их «истинное» значение, по крайней мере, для здешнего участка железной дороги?..

Он начал изучать железнодорожные катастрофы примерно лет двадцать назад. Его быстрый и проницательный ум с врожденным пылом следил за ходом этих катаклизмов в движении, углублялся в причины, рассматривал предпосылки.

Через некоторое время пришел к выводу, что даже если учесть несовершенство человеческих чувств, физическую усталость вследствие долгого пребывания на службе, а также недостатки в железнодорожных установлениях и расписаниях, все равно оставался какой-то определенный остаток, не¬

- 218 -

кое неопределенное «нечто», не подводимое ни под одну из категорий причин и поводов, которые вызвали катастрофу.

Здесь он вступил в область так называемого случая, слепого совпадения, непредвиденного стечения обстоятельств и тому подобных termes vagues* После десяти лет добросовестной, полной самоотречения службы Бытомский был вынужден признать, что в сфере железнодорожных катастроф существует некий непостижимый загадочный фактор, который по сути своей выходит за пределы измеримых значений. Не подлежало сомнению, что едва не в каждом случае глубоко под поверхностью так называемых причин крылась замаскированная тайна. Какой-то злобный демон скрывался в нишах железнодорожной жизни, притаившись в полумраке, подстерегая, в любой момент готовый к предательскому нападению...

Именно тогда он начал обращать пристальное внимание на ложные тревоги.

Первый подозрительный случай произошел в 1880 году, то есть неполных одиннадцать лет назад. Для своего времени это было громким крушением под Иглицей, в котором погибло почти сто человек. Катастрофа наделала много шума в прессе, к ответственности привлекли нескольких чиновников, уволили со службы машиниста и одного из обходчиков; как водится, исследовали «причины» и осветили «поводы».

Но никто как-то не обратил внимания на, казалось бы, второстепенную, однако весьма характерную деталь. Именно же, за несколько часов до рокового столкновения поступила ложная тревога, которая предостерегала о катастрофе Збоншин, третью станцию слева от Иглицы. Все принятые меры предосторожности — заметим, в Збоншине! — ничем не помешали крушению под Иглицей.

Второй подобный случай произошел четыре месяца спустя на подгорной станции в Дворжанах. И здесь его тоже опередил тревожный сигнал, однако, к сожалению, он предупредил третью станцию справа от места реальной катастрофы.

____________

* Расплывчатые понятия (фр.).

- 219 -

Насколько Бытомский поначалу еще склонялся к тому, чтобы признать странное стечение обстоятельств, настолько впоследствии, когда подобные тревоги начали повторяться, а вслед за ними происходили катастрофы, предсказанные для других мест, он приобрел другой взгляд на подобные события.

Ни один из начальников станций даже не догадывался о какой бы то ни было связи между несчастным случаем близ его станции и сигналами, которые предостерегали перед тем его третьего коллегу справа или слева по линии — один лишь Бытомский «подсмотрел» этот хитрый маневр для затуманивания глаз и отвлечения внимания в другую сторону.

С тех пор всякий раз услышав о какой-либо катастрофе, он весьма тщательно расспрашивал начальников станций о событиях, которые ей предшествовали. И всегда после долгого или короткого расследования он нападал на след ложной тревоги на третьей от рокового места станции. По крайней мере, такие выводы дали ему его опросы, проведенные в том регионе, в котором он сам нес службу. Эта часть железнодорожной сети, четко очерченная с севера и востока, соединенная с остальной страной лишь отдельными линиями путей, составляла некую обособленную и замкнутую в себе целостность, облегчающую контроль и надзор.

Как обстояло дело с ложными тревогами в других регионах — Бытомский не знал и не старался выяснить из-за сложностей нахождения общего языка с незнакомыми людьми на отдаленных территориях. И там тоже могло происходить нечто подобное, однако могло быть и иначе.

— Беда подстерегает везде, — говорил он в минуты откровенности своему помощнику, — и разным людям выплетает разные козни: того ущипнет, тому даст щелчок по носу, третьему ножку подставит. А итог всегда одинаковый. Истинно то, что нас всегда что-то подстерегает, что-то зловещее и коварное, только и выжидая подходящего случая. Едва человек отвернется, едва где-то зазевается — и беда уже тут как тут...

- 220 -

Вот так, выследив существование этого демонического «нечто» в железнодорожной жизни, он объявил ему войну не на жизнь, а на смерть. Однако, предчувствуя, что ему достался небывалый противник, он должен был соответствующим образом подготовиться. Сейчас уже знал, как его «ухватить», с какой стороны зайти и опередить; после многих лет наблюдений научился парировать удары.

Ибо сопоставив на железнодорожной карте своего региона точки катастроф, которые произошли на протяжении последних одиннадцати лет, он обнаружил, что все они лежали на геометрической кривой, называемой параболой, вершина которой удивительным образом приходилась на Тренчин, то есть на станцию, которая уже пять лет находилась под его руководством. Координаты каждой из этих роковых точек, подставленные в уравнение у² = 2 — рх, безупречно ей соответствовали. Подобным же образом, после проведения кропотливых расчетов и измерений оказалось, что и пункты, куда поступали ложные предупреждения, были на самом деле определяющими точками той же самой кривой: обе линии точно перекрывались, ложась одна на другую как конгруэнтные треугольники; парабола катастроф и парабола ложных тревог проникали друг в друга и сливались в единое целое, хотя пункты, которые послужили основой для их построения, были совершенно различны по своему расположению и внутреннему значению.

С 1880 года и до текущего момента Бытомский насчитал пятнадцать таких точек, входящих в два объединения: первая группа, состоявшая из семи пунктов, тянулась откуда-то из бесконечности с востока на юго-запад, вторая, сложенная из восьми пунктов, — с востока на северо-запад. Таким образом, обе они направлялись в сторону Тренчина по неумолимой траектории параболы.

Хотя линия до сих пор не была замкнутой и между пунктами последних катастроф пока еще существовал солидный промежуток в несколько десятков миль, Бытомский, не колеблясь, заполнил этот пробел и соединил оба ответвления красной перемычкой в цельную, вытянувшуюся на запад кривую. Параболическая тенденция этой линии для

- 221 -

него была столь выразительной, что он мог бы под присягой определить направление, с которого должны прийти ближайшие тревожные сигналы, а вслед за ними и места подтверждающих их катастроф.

Он уже накопил много данных, оперировал огромным числом предпосылок, чтобы продолжать раздумывать и сомневаться. Обе ветви роковой параболы: верхняя, положительная, и нижняя, отрицательная, с неумолимой, истинно геометрической последовательностью стремились к вершине, которой могла быть только станция Тренчин...

Последняя авария в Бежаве, предсказанная им с такой точностью деталей, укрепила его в этом убеждении. Не подлежало ни малейшему сомнению, что обе ветви параболы приближались друг к другу с фатальным упорством. Начальник уже видел их неотвратимо смыкающиеся клещи. Через какое-то время, может, уже совсем скоро, они должны были по-сестрински подать друг другу руки... на его станции.

Бытомский ждал этого момента с нетерпением игрока: жажда перехитрить врага и в то же время какой-то смутный страх сотрясали его попеременно, всякий раз, когда он размышлял о решающем моменте. К тому же он пока не знал, какая роль отведена Тренчину: будет ли на его станции разыгрываться комедия тревоги или же трагедия катастрофы. Итак, речь шла о том, чтобы вовремя получить известие о ложных сигналах с третьей станции слева или справа от Тренчина и вслед за этим предотвратить несчастье или же, в случае безосновательного предупреждения Тренчина, вовремя предостеречь коллегу, которому действительно будет угрожать опасность.

Сразу после возвращения из Бежавы он бросился лихорадочно изучать свою параболу и вычислять расстояния.

Конечными пунктами, до которых уже добрались концы обоих отростков кривой, были станция Бежава на юге и Могиляны на севере. Между этими местностями простиралось несколько десятков миль железнодорожного пути. Тренчин находился примерно посередине, третьей станцией слева от него были Ганьчары, а с противоположной стороны располагался полустанок Полесье. На линии между Ганьчарами

- 222 -

и Могилянами, над осью параболы, так же, как между Полесьем и Бежавой, под той же осью было еще несколько больших и малых железнодорожных остановок. Поскольку удар должен был быть нанесен по одному из этих пунктов, надлежало не спускать глаз со всей области.

С тех пор начальник Тренчина не знал покоя. В постоянной боязни, что его застанут врасплох, он ежедневно общался с коллегами на дальних и ближних постах по телеграфу или телефону. Дня не проходило, чтобы начальники станций на этой линии не получили депеш из Тренчина, удивительно назойливо допытывавших, не поступал ли в станционное бюро какой-нибудь ложный сигнал тревоги. Поначалу ему отвечали спокойно и лаконично: мол, нет, — однако со временем, когда ежедневные запросы на одну и ту же тему стали казаться им скучными и надоедливыми или, хуже того, безумными, начали открыто насмехаться или вообще не давали никакого ответа.

Для Бытомского подобное поведение не было неожиданностью. Ведь еще раньше, задолго до катастрофы под Бежавой, он старался вовремя предупреждать тех, кто должен был быть в этом заинтересован, — однако никто не хотел ему верить. Лишь однажды некий Радловский, начальник станции в Преленчине, счел его предостережение заслуживающим доверия, принял на своей станции соответствующие предупредительные меры и сумел избежать крушения.

Ввиду упорной позиции своих коллег Бытомский решил предоставить их своей судьбе.

— Эх, — ворчал обескураженно, — я умываю руки. Делайте что хотите. У меня были самые лучшие намерения.

Зато тем упорнее он поддерживал непрерывный контакт с начальниками третьих станций справа и слева от Тренчина — С. Качмарским, заместителем начальника Полесья, и В. Венборским, начальника Ганьчаров. Они находились ближе всех остальных от Тренчина, поэтому ему было проще на них воздействовать и обратить их в свою веру. В течение частых разговоров по телефону или общения посредством телеграфа, а также во время товарищеских визитов в дни, свободные от службы, он сумел полностью убедить их

- 223 -

в правильности своих взглядов на так называемые ложные тревоги. Устрашающий пример катастрофы под Бежавой в последнее время сильно повлиял на обоих, превратив их в покорное орудие в руках старшего коллеги из Тренчина. Наконец они поняли, что речь идет о безопасности вверенных им станций и целостности собственной шкуры. Поэтому они без передышки и с редкой терпеливостью отвечали Бытомскому иногда по несколько раз в день, что в Полесье и в Ганьчарах все в образцовом порядке и покой ничем не был нарушен...

Так прошел месяц, второй, третий, миновал год, за ним второй — о тревогах, катастрофах не было ни слуху ни духу: крушения словно демонстративно обходили регион Бытомского.

— Притаилась беда, — так объяснял этот чуткий журавль из Тренчина своему помощнику.

— Или же она испугалась нас, заметив, что мы вынюхали ее почерк, — отвечал помощник Жадурский, безоговорочный последователь теории своего начальника.

Однако Бытомский никому не доверял и нигде не «отпускал вожжи». Как вскоре выяснилось, он был совершенно прав.

Однажды зимним вечером, за несколько дней до Нового года, около пяти часов пополудни пришла телеграфная депеша из Кротошина, большой узловой станции к востоку от Тренчина, с сообщением, что пассажирский № 25, который ждали в 17.15, опаздывает на два часа. Бытомский подтвердил прием и, закурив трубочку, заметил стоявшему рядом Жадурскому:

— Опять начинаются эти проклятые опоздания. Видимо, где-то колею замело.

— Несомненно, — ответил помощник. — Вчерашние газеты сообщают о страшных метелях в Стенжицком уезде.

— Да-да, — грустно покачал головой начальник, глядя сквозь замерзшее окно на рельсы.

В этот момент пробудился аппарат на другом конце стола. Жадурский скривился и нехотя начал читать выскользнувшую из приемного устройства бумажную ленту.

- 224 -

Внезапно он нахмурился.

— Гм, — шепнул с тенью беспокойства, — неужто перед нами то, чего мы так долго ждали?

Бытомский сорвался с места.

— Что вы говорите, коллега?! Сигнализируют?! Кто?! О чем?! Откуда? Покажите!

— Приказ из Подвижа, — ответил Жадурский, вдруг странно успокоившись. — Очевидно, они не знают о двухчасовом опоздании двадцать пятого.

Начальник едва ли не грубо отодвинул его от аппарата и сам склонился над лентой. Телеграмма гласила:

Железнодорожная баллада

Между Оршавой и Биличем обновили и выровняли отрезок пути. Это стало возможным благодаря тому, что на участке засыпали болота над Вершей и выполнили нивелировку под так называемым Уступчиком. Вследствие этого линия значительно сократилась, потому что поезд вместо того, чтобы обходить обширную болотистую местность по большой дуге, изгибающейся, точно охотничий лук, далеко на север, шел сейчас по его тетиве, направляясь к цели прямо, как стрела.

Такое спрямление оказалось очень выгодным для всех. Движение на пути значительно ускорилось, а окрестности, до сих пор страдавшие от малярии из-за болотных испарений, вскоре превратились в сухую, здоровую равнину, быстро покрывшуюся буйной зеленью.

Старую окружную ветку, прозванную теперь «глухой», закрыли и изолировали. К разборке колеи и демонтажу путевых объектов управление движения собиралось приступить лишь спустя какое-то время. Спешить было некуда; известно ведь, что снести легко, построить куда труднее...

Тем временем через год после официального закрытия старой линии произошло странное и неожиданное событие.

Однажды к директору путевого департамента в Оршаве явился некий Шимон Вавера, заслуженный инвалид-желез¬

- 230 -

нодорожник, отставной кондуктор с просьбой, чтобы ему отдали под опеку выведенную из эксплуатации «глухую ветку». Когда директор объяснил, что это совершенно излишне, ибо петлю в ближайший месяц разберут и обязанности «смотрителя» в тамошних условиях были бы как минимум иллюзорными, чтобы не сказать смехотворными, Вавера ответил, что будет охранять старый путь совершенно бескорыстно.

— Потому прошу пана начальника, — горячо доказывал он, — что в нынешние тяжелые времена люди готовы и на рельсы позариться. А для железной дороги это был бы большой ущерб, пан начальник, большой ущерб. Сами посчитайте: столько хорошего кованого железа! Там почти двенадцать километров колеи! Есть чем поживиться. А я буду следить за ней верно, как пес, пан начальник. Не позволю взять ни одного метра! Слово старого кондуктора Ваверы! Ни копеечки за это не хочу, ни ломаного гроша. Даже если бы мне пан директор сам совал в руки, не возьму ничего. Только из большой любви к профессии и ради чести я хочу быть смотрителем на «глухой ветке».

Директор уступил.

— Ну, разумеется, если вы так уверены и не имеете никакого материального интереса, тогда следите за этой линией до поры до времени. Итак, — добавил он с легкой ироничной улыбкой, хлопая его по плечам, — назначаю вас отныне станционным обходчиком «глухой ветки».

Вавера со слезами на глазах пожал начальнику руку и вышел из кабинета, счастливый как никогда.

На следующий день он принял «службу». Забрал с собой из Оршавы самые необходимые вещи — мебель, постельное белье, немного книг, кухонную утварь и, сложив это скупое хозяйство на ручную тележку, переселился в новое жилье, которым должна была отныне стать будка бывшего смотрителя на выведенной из эксплуатации ветке. Был то небольшой домик, простоявший год без всякого ухода, но зато располагавшийся в удивительно привлекательном окружении.

Втиснутая в самое дно оврага, возвышаясь всего на пару метров над насыпью, издали будка под своей крышей из

- 231 -

красного шифера выглядела точно зачарованный домик из сказки. Маленький еловый лесок, выросший полукругом на вершине яра, обнимал ее заботливыми объятиями ветвей и берег от северных ветров. В выбитые окна заглядывали золотые головки подсолнухов, разрастались широколистые лопухи, в причудливо изогнутых водосточных трубах прятались гнезда писклявых ласточек. Перед домом, в наглухо заросшем высокими сорными травами садике стоял открытый всем ветрам одинокий тополь...

Приблизившись к своей новой усадьбе, Вавера обвел ее влюбленным взглядом и живо взялся за уборку и ремонт. Работы было немало, поскольку его предшественник покинул участок еще год назад, сразу после того, как закрыли ветку, и будка, оставленная на милость судьбы, крепко пострадала от непогоды и человеческой жадности. Однако Вавера не пал духом и немедля принялся за работу.

Вставил выбитые или разворованные стекла, залатал дыры в крыше, починил сорванные с петель двери. После этих самых необходимых действий настал черед разбираться с остальным — перестиланием почти полностью прогнившего пола и установкой недостающих частей разрушенного забора. Это отняло у него несколько дней, поскольку все приходилось делать самому, но он не падал духом, а, наоборот, весело насвистывал за работой. К концу недели, когда работа была почти завершена, приплелся к нему какой-то бродячий пес и поселился в пустой конуре возле поленницы за домиком. Вавера охотно принял его, сочтя появление животного хорошим предзнаменованием на будущее.

Первое воскресенье на новой должности Вавера посвятил молитвам и размышлениям. Разлегшись пополудни на траве возле дома на склоне оврага, он устремил взгляд в майскую лазурь неба и впал в долгую задумчивость, от которой его пробудили только голоса вечерних колоколов, плывшие из Оршавы...

На следующий день с самого утра приступил к службе - с осмотра вверенной ему ветки.

Петля была довольно длинной, почти в двенадцать километров, и практически от начала до конца тянулась по глу¬

- 232 -

бокому узкому яру, склоны которого образовывали проход едва ли вдвое шире самой колеи. Будка железнодорожника стояла примерно посередине «глухой ветки», в месте, где ее дуга сильнее всего изгибалась к северу.

Обход занял у Ваверы почти пять часов, потому что правая нога, ниже колена оканчивавшаяся протезом, существенно затрудняла ему ходьбу. Тем не менее он тщательно исследовал линию на всем ее протяжении, с одной и с другой стороны и, довольный результатом, вернулся к будке перекусить.

В итоге оказалось, что состояние ветки было не таким уж и плохим. В одном только месте не хватало нескольких метров рельсов, но это можно было как-нибудь отремонтировать.

«Не святые горшки лепят, — подумал он, нарезая хлеб и запивая его какой-то имитацией борща. — Люди вставляют себе зубы, так почему же я не смогу установить несколько метров рельсов?»

И установил. Где-то под путевой насыпью, под каким-то каменным мостиком отыскал пару заржавевших рельсов, очистил, перековал на огне заклепки, приладил их к остальным и залатал дыру в колее, так что и не заметишь. Так же гладко прошло с ремонтом старой стрелки и с выбитыми линзами двух «станционных» фонарей возле будки. Вскоре все функционировало, как в старые добрые времена, а ночью, начиная с семи часов, фонари вспыхивали приятным, пусть и немного тусклым светом.

Вавера гордился произведением своих рук, обводя умильным взглядом свою «сторожку», чистенько убранную колею и сверкающие рельсы. Его ветка была поистине безупречной. Здесь было все, как на других, действующих линиях — и двойные колеи, и короткий тоннель дальше за будкой, и даже самый настоящий блокпост, в полном смысле этого слова блокпост с рычагами для перевода стрелок. Наличие этого домика в нескольких метрах от усадьбы обходчика вполне позволяло наречь сей пункт «станцией». Когда-то много лет назад тут в самом деле была маленькая станция, на которой стрелочник одновременно выполнял

- 233 -

обязанности начальника. Похоже, что грузовые поезда иногда ненадолго останавливались здесь еще за год до того, как движение на петле было остановлено.

Этот факт заметно поднял в глазах Ваверы значимость его поста и важность связанных с ним задач. С тех пор он начал рассматривать свою будку как станцию, решив сделать все, чтобы поддерживать ее положение на достойном уровне. Поэтому как можно тщательней окружил своей заботой блокпост и все объекты на нем, которые охранял как зеницу ока. Чтобы как-то обосновать для себя и других существование этой постройки и вернуть ей былой смысл бытия, он добавил к колее возле блока еще одно ответвление рельсов, которое некогда просто обязано было здесь существовать, но позднее его признали излишним и разобрали.

Поскольку эта последняя задача уже превышала его силы и технические возможности, он обратился за помощью к одному из железнодорожных кузнецов со станционной котельни в Биличе, некоему Люшне, и, обогатив его на пачку хорошего табака, убедил вернуть «станции» ее прежний облик. Кузнец восстановил ответвление в соответствии с указаниями обходчика и с тех пор стал его самым сердечным приятелем.

В вечерние часы, свободные от работы, Люшня приходил навестить смотрителя, и, усевшись вдвоем на шпале рядом с блокпостом или на пороге станции, они болтали до самой вечерни, потягивая трубочки.

В ходе этой дружеской болтовни под стрекот кузнечиков и кваканье болотных лягушек дошла очередь и до взаимных доверительных признаний.

Понемногу выяснилось, что Шимон Вавера не всю жизнь прожил один как перст. Когда-то у него была молодая красивая жена и двое деток с шелковистыми, светлыми как лен волосиками. Эх, прошло счастье, прошло безвозвратно! Жену соблазнил развратный богатей, деток забрала смерть. С тех пор никто не ждал его в пустом холодном доме, когда он возвращался с линии... Потом попал в дорожную катастрофу под Волей, потерял ногу и службу, пришлось уйти

- 234 -

на пенсию. А у него еще было желание работать, ох, какое желание!.. Но что поделать — выхода не было. Проклятое увечье!

И всегда что-то тянуло его к железной дороге. Никак не мог с ней расстаться. Пару лет после выхода на пенсию работал помощником на складах товарной станции, перекатывая бочки и таская тюки по помостам, потом, когда нога начала отказывать подчиняться ему, подрабатывал на поденной работе в котельной Збоншинского вокзала помощником слесаря. И всегда на железной дороге, возле любимых вагонов, паровозов и путей. Это еще далеко от работы кондуктором, далеко, как небо от земли, но зато он, по крайней мере, оставался рядом с любимой железной дорогой

О, не существует ведь другой такой доли, как кондукторская! Едет так вот человек по дороге железной, едет куда-то далеко вперед, едет многие мили, сотни и тысячи... Мир вокруг него крутится, стелется вдаль, проносятся мимо города, мелькают поля, дороги... Вот так едет кондуктор, господа хорошие, кондуктор — скиталец вечный!..

Так шли годы, время текло безвозвратной волной... И вот, полгода назад, случайно услышав в каком-то разговоре о «глухой ветке» между Оршавой и Биличем, он бросил котельную и перебрался в эти края, чтобы получить возможность наблюдать за покинутым участком пути.

И вот сейчас стал смотрителем, более того — начальником станции. Люди будто бы смеются над тем, что он охраняет «глухую ветку» и «защищает ее от проходимцев». Пусть себе смеются на здоровье. Он свое дело знает. А разворовывать колею больше не позволит и порядок сохранит. И вот он снова служит железной дороге и вернулся к ней, как блудный сын в родной дом, спустя годы. Крыша над головой есть, станция и участок есть, за железнодорожным добром присматривает — чего еще надо?..

Люшня выслушивал эти признания с улыбкой на устах, время от времени согласно покачивая головой. А когда приятель на минуту замолчал и задумчиво уставился на уходящую вдаль колею, вытащил трубку из зубов и спросил:

- 235 -

— Так ты, Вавера, устроился тут смотрителем, как бы так сказать, вроде как от большой тоски по железной дороге, да?

Вавера оторвал взгляд от рельсов:

— Да вроде так, любезный кузнец, да вроде так.

— Но знаешь, Шимек, по правде сказать, ты сам себя дуришь. Ты тут, собственно, не нужен. Это же глухая ветка, и поезда сюда уже год как не ходят. Здесь нечего охранять. Разве что немного железа в рельсах? Но кому оно тут сдалось? А даже если бы и украли? Не такой уж большой убыток для железной дороги. Это всего лишь забава, и все

Ваверу словно ножом в сердце ударили. Он нахмурился, сжал губы и вскочил со своего места:

— Если так, то убирайся отсюда к чертям! Ну, слышишь?! Вон отсюда, говорю, пока я добрый! Если ты такой же умный, как другие, то иди к ним и смейся надо мной вместе с ними. Так мне и надо, старому дурню! Зачем было открывать сердце первому встречному? Вот тебе и награда! Наплевало быдло в лицо и осквернило душу. Вон отсюда, говорю, не то попомнишь меня!

Люшня смутился, покраснел, расстроился крепко. Срывающимся голосом, полным раскаяния и сожаления, начал оправдываться и извиняться:

— Ну, ну, старик, не гневайся, не сердись так страшно. Я, видишь, хотел что-то другое сказать. Только не знал как. Человек я, конечно, простой, кузнец. Ты — другое дело: кондуктор, по миру поездил, много видел, книжки читаешь. Только, видишь, не мог я никак сообразить, зачем ты, собственно, засел здесь на старости лет. Но теперь-то вижу, словно сердцем чую для чего. Ты не такой человек, как другие

Вавера поглядел на него искоса, слегка недоверчиво, но уже более приязненно:

— Ну, что ж, это другое дело. Если сам признаешь, что дурак и не понял, то на этот раз еще могу тебя простить. Потому что, послушай, Люшня, — добавил он, таинственно понизив голос, — есть и другая причина, которая держит

- 236 -

меня тут на привязи. А что она такое — я лучше всего чувствую это здесь, глубоко в груди — только назвать ее еще не умею по имени, только ухватить ее еще не могу в клещи слов. Но она есть, эта странная причина... есть, есть наверняка...

Люшня смотрел на приятеля расширившимися от любопытства глазами:

— Ты сейчас имеешь в виду не только тоску по железной дороге?

— Нет, нет. Это что-то другое. Что-то, что связывает меня с этой тоской, но также существует и без меня, само по себе.

— Что же это такое, Вавера?

— Тсс! Это тайна! Тайна «глухой ветки».

Оба замолчали, внезапно проникнувшись неописуемым страхом, впиваясь взглядами в уже укрытую сумерками горловину яра. Посреди бездонной тишины августовского вечера от колеи внезапно потянулись тихие, но выразительные шорохи и шелесты. Какое-то слабенькое шепелявение, пугливые одиночные шепотки...

— Слышишь, Люшня? — прервал молчание смотритель. — Рельсы разговаривают...

— Обычно летом под вечер они сокращаются от холода и полязгивают.

— Рельсы разговаривают, — повторил Вавера, пропуская мимо ушей объяснения кузнеца. — Беседуют вечером после жаркого дня.

— Рельсы переговариваются, — эхом повторил Люшня.

— Да-да, — мечтательно произнес обходчик. — Или ты думаешь, что они не живут, как мы, люди, животные или деревья?

Кузнец вопросительно посмотрел на него.

— Живут, Люшня, живут, только своей собственной, отличной от других существ жизнью.

Это уже решительно выходило за пределы понимания кузнеца. Он добродушно поглядел на товарища как на сумасшедшего, покачал головой и, неприязненно сплюнув в сторону, немного отодвинулся вправо.

- 237 -

— А дорога, думаешь, не живая, а? — наседал на него разгоряченный пассивным сопротивлением Вавера. — А этот яр, эта станция с блокпостом и вся эта ветка, а?

— Глухая ветка, — вполголоса пробормотал Люшня.

— Глухая, говоришь? Глухая, всегда глухая! Это вы глухие, вы, глупые, тупые люди, которые не хотят слышать голос Бога!

Кузнец струхнул.

— Ну, я уже и не знаю, — лепетал он, глядя полусознательным взором на товарища. — Ничего не понимаю. Но в Бога-то я верю.

Смотритель с вдохновенным видом, лучезарно улыбаясь, указал рукой на путь, который уже тонул в вечерних сумерках:

— Все это живет и вспоминает.

— Вспоминает? — оживился Люшня. — А что вспоминает?

— То, что прошло. То, что было здесь в минувшие годы. Так, как и мы, люди, вспоминаем прошлое, — добавил миг спустя с глубокой грустью в голосе Вавера.

— Значит, эта твоя ветка вспоминает свою прежнюю жизнь?

— Да, Люшня, да — наконец ты меня понял. Вспоминает свою прежнюю жизнь.

— Словно в старые, добрые времена...

— Да-да — когда здесь еще царило движение, когда поезда пролетали, как молнии, глухо гудели колеса вагонов, разносились по округе свистки локомотивов.

— Все это вспоминает твоя ветка.

— Именно об этом и грезит моя ветка, грезит беспрестанно днем под солнцем и в долгие, черные, слепые ночи...

— Аты, Вавера, а ты?

— А я вместе с ней — вроде как братская душа.

— Вы оба грезите и вспоминаете?

— Грезим в большой грусти и ждем.

— Чего? Что вы здесь выжидаете?

— Осуществления того, о чем грезим.

— Бесполезное ожидание: былое не возвращается.

- 238 -

— Кто знает, старый друг, кто знает? Для того я и здесь, чтобы воскресить ее.

Он встал со шпалы и, подавая кузнецу руку на прощание, добавил после минутного молчания:

— Или ты думаешь, что воспоминания — это ничто? Всего лишь пустое слово?

Бросил быстрый взгляд вниз на дно лощины, на насыпь, на рельсы и остановил взор на склонах яра:

— Здесь повсюду живут эти воспоминания: бродят, невидимые для человеческого глаза, между склонами этого яра, толпятся на этих рельсах, блуждают по всей ветке. Надо только уметь смотреть и слушать.

— Воспоминания давних лет?

— Воспоминания — неизгладимые следы. Подумай, Лютня, подумай только, возможно ли, чтобы после всего этого не осталось ничего!

— После чего?

— Подумай только! Столько лет, столько десятков лет проезжали по этой горловине поезда, наполняя ее перестуком колес, грохотанием рельсов, столько лет склоны этого яра перебрасывались разбуженными отголосками, словно мячами. День за днем, ночь за ночью рождались и умирали в этом узком, тугом горлышке воздушные вихри, висли на откосах лохмотья дымов, припадали мглистыми клубами к насыпи, таились под сводом тоннеля...

— Что ты хочешь сказать, Вавера?

— Я хотел сказать, что воспоминания не умирают. Спокойной ночи тебе, Люшня, спокойной ночи!

И так они расстались в тот вечер...

Тем временем прошло лето, наступила осень. Смотритель по-прежнему исправно нес стражу на своем пути. Чуткий, как журавль, не пропускал ни малейшей неполадки на линии. Если где-то случайно осыпалось покрытие, сразу подсыпал свежий щебень и бережно разравнивал. Когда в одну из октябрьских ночей безумный ливень, подмыв путь, выгрыз в насыпи значительную промоину, смотритель с самого утра работал целый день без передышки, пока не устранил повреждение. Укрепил в нескольких точках петли

- 239 -

вывернутые шпалы, кое-где заменил старые, уже побитые шашелем ограждения новыми. Сорняков и травы на колее терпеть не мог: как только прорастали между рельсами, полол немилосердно.

Так что после семи месяцев его «управления» вся здешняя местность и станция выглядели образцово. Ленты рельсов устремлялись вдаль по насыпи, засыпанной чистой и мелкой, как песок, щебенкой, с легким хрустом перебрасывались старательно смазанные маслом блок-рычаги, стрелка выполняла свои повороты плавно и ловко, как хорошо выдрессированный конь на манеже. Дважды в день и один раз ночью Вавера осуществлял так называемые упражнения и маневры, состоявшие из ряда определенных действий и движений, которые обычно выполняют железнодорожные смотрители, когда поезда проходят через их посты. Пружинистым шагом, шагом старого ветерана смотритель выходил на станцию, брал в руки сигнальный знак — широкий красный или зеленый круг на белом поле — и вставал прямой, как струна, между стрелкой и будкой. Иной раз принимался передвигать рукоятки стрелок или железные рычаги на блокпосте и переводил стрелки на пути. По вечерам зажигал зеленый сигнал за стеклом стрелки и второй, такой же или белый, на семафоре перед станцией, возле тоннеля. Иногда при «ночной тревоге» менял огни сигналов, которые тогда уже издалека предупреждали рубиновым цветом...

И все же, несмотря ни на что, грустно было на станции. Несмотря на воображаемое движение и постоянную готовность смотрителя, веяло от пути какой-то пустотой и мертвенностью. Невольно это чувствовал и Вавера, ибо когда он на мгновение отрывался от работы и блуждал взглядом по рельсам, в глазах его просматривалась тоска и какая-то глубокая задумчивость. Поэтому после короткого отдыха он еще более рьяно принимался за работу.

Медленно, в течение месяцев, между ним и веткой росла неуловимая, но очень близкая связь. Со временем Вавера словно стал ее сознанием, воплощенным в человеческой форме. Общаясь со своими владениями, он почти беспрерывно впитывал в себя все тайные следы прошлого, скрытно

- 240 -

дремавшие здесь, а вобрав их в себя, возвращал обратно, усиленными тоской, пульсирующей живой, горячей кровью влюбленного сердца.

— Подожди, сестричка, — шептал не раз, устремляя пьяный от задумчивости взгляд в синюю даль колеи. — Подожди еще немного, голубка! Мы дождемся, в конце концов дождемся...

И припадал к рельсам, прикладывал ухо к земле и слушал, слушал, затаив дыхание. Через минуту на его желтом морщинистом лице расплывалось досадное выражение разочарования, а с увядших дряблых уст слетали слова разочарования:

— Еще нет... Еще рано...

Не раз в сумерках, под закатной звездой целыми часами вперял тоскливый взгляд в чернеющую вдали пасть тоннеля и ждал чего-то, ждал без конца...

А тем временем пришли плохие новости из города. Однажды Люшня принес роковую весть: управление движения в Оршаве намерено не позднее весны приступить к разборке ветки. Вавера от этой новости крепко распереживался и тяжело заболел. Через неделю он наконец поднялся с кровати, но ужасно изменился. Неразговорчивый по натуре, теперь совершенно замкнулся в себе и абсолютно ни с кем не хотел разговаривать. Даже Люшне запретил заходить к себе, а заметив издали кого-то, приближающегося, заворачивал его с дороги взмахом руки. То и дело вздрагивал, хмурился, а в глазах появились какие-то дикие, недобрые огоньки...

Как-то в один из дней, ветреным ноябрьским вечером во время маневров со стрелкой он вдруг вздрогнул.

— Послышалось мне, что ли? — буркнул, выпуская из рук переводной рычаг.

Глаза его сразу посветлели. Поток сверхчеловеческой радости заполонил сердце и потряс его до самого основания. Среди завываний осеннего ветра, среди свиста метели он впервые услышал...

Это уже была не иллюзия, о нет! Оттуда доносилось, оттуда, от тоннеля, яснее не бывает! Это было оно, на сей раз, несомненно, оно!.. О! Снова! Чуть ближе... Сладост¬

- 241 -

ный, любимый перестук! Дорогой, бесценный лязг, чудесный, ритмичный лязг!..

— Та, та, та!.. Та, та, та!..

Это он! Это он! Не оставалось никаких сомнений!

И выбежал навстречу. Ветер сорвал с него шапку, содрал плащ с плеч, трепал его свирепо, немилосердно... Не обращал внимания. С распущенными волосами, снежно-белыми волосами, с энтузиастически вытянутыми перед собой руками слушал дивные, звенящие отголоски, будто чудеснейшую музыку...

— Та, та, та... Та, та, та... Та, та, та... Та, та, та...

Но минуту спустя все умолкло, и снова только ветер свистел в исступленном бешеном лете, да стенали вороны под свинцовым небом...

Повесив голову, смотритель вернулся к своему домику...

Нос тех пор, с того памятного вечера, светлая надежда расцвела в душе и вызревала в ожидании осуществления. Ибо с каждым днем слышал всякий раз все выразительнее, все ближе, все явственнее. Через некоторое время смолкало, глохло где-то, развеивалось, но на следующий день, в сумерках, в этот странный час состязания дня с ночью снова возвращалось, уже сильнее, громче, почти осязаемо...

И пришел час свершения.

В одну декабрьскую ночь, ночь, засыпаемую снегом, когда он, изможденный бдением, склонил свою седую голову низко на грудь, зазвучал сигнал...

Вавера задрожал и проснулся:

— Что это?!

— Бим-бам... — прозвучало повторно. — Бим-бам...

Сигнализатор звенел. Впервые за все время службы обходчик услышал перезвон молоточков...

Покраснел весь, трясущимися руками надел шапку, накинул шинель на плечи и, прихватив фонарь, выбежал из будки.

— Бим-бам... — играло на столбе.

— Иду, уже иду, — шепнул, пошатываясь на ногах от волнения.

- 242 -

Словно сквозь сон, мигнул маяк в Вандре, первом крупном порту по ту сторону Пиренеев. Адский поезд не замедлил ход. Выйдя из Барселоны неполных пятьдесят минут назад, он с головокружительной скоростью свыше трехсот километров в час направлялся к ближайшей станции, которой должен был стать уже только Марсель.

Стальная лента вагонов, словно змея, извивающаяся мощными сочленениями, стрелой неслась вдоль побережья, поворачивая по широкой дуге вдоль Лионского залива. В окнах со стороны суши в закатном сиянии стояло огромное августовское солнце — а с противоположной стороны ультрамарин морской шири медленно перетекал в темный гранат небес.

Было около семи часов вечера...

«Infernal Мeсditеrrane* номер 2» с привычным размахом начинал свой бравурный тур вокруг Средиземного моря. Приводимый в движение электромагнитным током огромного напряжения, поезд объезжал средиземноморскую котловину почти за три дня. Пунктом отправления была Барселона. Переметнувшись через один из пиренейских перевалов, «Инфернал» мчался по южно-французской рав¬

____________

* «Infernal Мeсditеrrane» — «Адский средиземноморский» (фр.).

- 246 -

нине до Марселя, чтобы остановиться здесь на несколько минут, затем, через Тулон и Ниццу молнией пролететь под склонами Альп по французско-итальянской Ривьере и остановиться только лишь в Генуе. Здесь он на три часа покидал побережье и, проехав по долине По, сворачивал на четверть часа в Венецию. Затем следовала неистовая гонка вдоль далматинского побережья с остановкой в Рагузе, ураганный бег насквозь через Балканы, без отдыха, без передышки, и долгая стоянка в Константинополе. Здесь, над заливом Золотого Рога, на границе двух миров, адский поезд останавливался на целый час, чтобы перевести дух для дальнейшего путешествия. А когда турецкие мечети уже начали отбрасывать вдаль свои тени и протяжные свистки сигналов возвещали отправление, на железных блоках опускался разводной мост, на несколько минут соединяя исполинской перемычкой Европу с Азией. Быстрый, как мысль, поезд влетал на движущийся пролет, в считаные секунды проносился над Босфором и углублялся в запутанный лабиринт малоазиатских просторов. Дорога из Смирны через Бейрут, Яффу, Синай, по мосту через Суэцкий канал была непрерывным сном, прекрасным, словно восточные грезы. От Александрии железнодорожный путь уже шел напрямик, без отклонений, как брошенный серп над самым берегом моря. С юга веяло жаром пустыни, с севера на крыльях влажного ветра струилась нежность морских волн. Перед глазами путников разворачивались в молниеносных переменах купы зеленых пальм, золотисто-желтые барханы песков, ослепительные миражи белых городов. Опьяненный движением, поезд проезжал через Триполи, Алжир и в героическом беге вился по выдолбленным в скалах каменистым дорогам Марокко. А поскольку эта конечная часть пути обычно приходилась на предвечерние часы, то казалось, что поезд с великой страстью гонится за солнцем, которое, словно красно-золотистый факел, двигалось перед ним в сторону Атлантики. И не раз бывало, что, когда поезд добирался до Сеуты, оно во всей своей славе погружалось в океанскую пучину. Тогда, попрощавшись с солнцем, «Адский» на несколько минут останавливался в Пунта-Леоне и гото¬

- 247 -

вился к безумному прыжку. По сигналу портовой сирены с полуостровов по обе стороны Гибралтара одновременно опускались стальные пролеты Геркулесового моста, чуда техники двадцать первого века и, сомкнув в пожатии гигантские руки над проливом, связывали железной смычкой Африку с Европой. Поезд, неудержимо, как фурия, поднимался на этот воздушный путь, с яростью безумца пролетал между опорами мостовых дуг и через несколько минут уже скользил по рельсам на земле Испании. А когда серебристая заря выныривала из волн Валенсийского залива и утренний лет почтовых голубей с Балеарских островов возвещал миру рождение дня, «Инфернал» триумфально въезжал под свод вокзала в Барселоне. И здесь его приветствовали восторженные возгласы толпы и восхищение встречающих зевак:

— Bravo torn! Tren diabolico! Viva bestia de inferno!*

Великолепный трехдневный рейс был завершен...

Так «Адский» объезжал средиземноморское побережье уже пять лет, то есть с момента, когда какой-то лондонский globetrotter** воплотил в жизнь осенившую его идею запуска подобного поезда. Проект, якобы случайно опубликованный в одной из передовых статей журналом «The International Sportsman***», был встречен с пылким восторгом в кругах туристов и путешественников. Немедленно было основано международное акционерное общество «The International Mediterranean Railway Association****», в состав которого в качестве акционеров вошли несколько мультимиллиардеров, представлявших четыре наиболее заинтересованные средиземноморские державы, то есть Англию, Францию, Италию и Испанию. Общество, получив значительный оборотный капитал и заручившись весомой поддержкой соответствующих правительств, без промедления приступило к строительству средиземноморской трассы.

____________

* Свирепый бык! Дьявольский поезд! Да здравствует адская бестия! (исп.).

** Человек, много путешествующий по свету (англ.).

*** Международный спортсмен (англ.).

**** Международное общество средиземноморских железнодорожных путей (англ.).

- 248 -

Задача была грандиозной, поскольку, учитывая небывалую скорость будущего поезда, его путь нигде не мог пересекаться с другими, уже существующими, так что новая железнодорожная линия должна была от начала до конца сохранять полную независимость от сети обычный путей. Тогда же под руководством первоклассных специалистов был изготовлен состав вагонов и построены локомотивы.

Поскольку движущей силой должен был стать динамо-электрический ток, при помощи которого локомотив мог бы развить громадную скорость свыше трехсот километров в час, то и конструкция самого поезда значительно отличалась от всех существовавших ранее и требовала необычайной точности исполнения всех деталей.

Через год новая железная дорога была готова, и при участии международных делегаций состоялось торжественное открытие линии. Под несмолкающие приветственные возгласы многоязычной толпы «Адский Средиземноморский», украшенный англо-романскими флагами, покинул новый крытый вокзал в Барселоне и с сатанинской скоростью помчался к снежным вершинам Сьерра-дель-Кади*. Энтузиазм зрителей превзошел все границы. Торжественное открытие превратилось в большой международный праздник, который с громким шумом отразили в прессе. Многочисленные газетные статьи на эту тему были исполнены триумфа и гордости; журналисты писали о гении Европы, о гигантском развитии техники двадцать первого века, выдвигали неимоверно дерзкие прогнозы на будущее.

А тем временем «Инфернал» с удивительной пунктуальностью совершал свои неистовые рейсы. Впоследствии в кольцевое движение было запущено семь таких поездов, то есть по одному на каждый день недели. Вскоре выяснилось, что новым транспортным средством пользуются не только заядлые любители спорта, туризма и путешествий, но и торговцы, государственные мужи, дипломаты и жаждущие впечатлений художники.

____________

* Горный хребет на севере Каталонии, часть предгорья Пиренеев.

- 249 -

Таким образом, первоначальный масштаб задач новой железной дороги значительно расширился и охватил почти всю совокупность жизненных потребностей, открывая безграничные и прекрасные горизонты. В результате каждый культурный европеец полагал для себя делом чести хотя бы раз в жизни прокатиться на «Инфернале».

Сегодняшний вторничный тур, который должен был начаться 23 августа 2345 года*, должен был оказаться весьма интересным, поскольку на этот раз «Mediterrane» вез научную экспедицию, которая намеревалась на полном ходу поезда провести в нескольких точках пути ряд измерений и опытов в области астрофизики; поскольку в это время ожидалось появление кометы, предсказанное еще десять лет назад, и исследовать некоторые сопутствующие ей феномены. Кроме этого, в Марселе к ученым присоединились несколько английских и французских дипломатов, спешивших на международный конгресс в Константинополе.

Миновали Тулон, оставили далеко позади очаровательную Ниццу и в дьявольском темпе приблизились к городу рулетки, азарта и всевластного случая — Монако.

В вагоне-ресторане, располагавшемся в середине поезда, царил неописуемый гвалт. Пора была поздняя, вечер готовился превратиться в ночь; подавали ужин. Капелла испанских цыган, устроившись в углу вагона на подиуме, устланном красным сукном, наигрывала какие-то danze appassionate*, пламенно-страстные болеро и головокружительные мелодии танцев смуглой от солнца Перуджи, страстно стонали скрипки, тихо рыдала меланхоличная флейта. Под потолком ярко сияли цветы электрических

____________

* Здесь и в конце рассказа имеет место авторская ошибка, не замеченная редакторами еще в первом издании 1922 г., отчего она так и кочует по новым сборникам до сих пор. Ранее речь шла о том, что действие рассказа происходит в XXI веке, но далее автор решил отодвинуть действие на 300 лет вперед, в 2345 год, забыв исправить упоминания XXI века ранее и далее по тексту. Так что фактически действие рассказа происходит в 2045 году, но даже в новых польских изданиях эта ошибка продолжает оставаться на совести редакторов. Ради аутентичности в тексте оставлен 2345 год, фактически же вместо него следует читать 2045. (Примен. пер.)

** Страстные танцы (ит.).

- 250 -

ламп, пучки стеклянных гидр, букеты хрустальных актиний, рассеивая струящийся свет на головы пирующих. Кто-то напевал в углу арию тореадора...

За одним из столов шел весьма оживленный разговор. Общество собралось изысканное: несколько ученых, пара художников, двое журналистов и один дипломат. Разговаривали об эволюции культуры на Земле, о ее темпах на протяжении последнего столетия и вероятных конечных целях. Сейчас как раз завершал свою речь сэр Реджинальд Пембертон, известный английский астроном.

— Господа, — произнес он тихим, чуть картавым голосом. — Господа! Учитывая колоссальное развитие земной культуры за несколько последних столетий и аномальное ускорение ее темпа по сравнению с черепашьим движением предыдущих эпох, мы приходим к неоспоримому выводу, что человечество вскоре окажется в стадии какого-то великого кризиса.

— Почему? — возразил его визави Шарль Жерар, журналист из Бордо. — Почему, уважаемый господин Пембертон? По моему мнению, эволюция может двигаться как угодно, с неравномерным ускорением, и здесь нет основания для возбуждения страха перед катаклизмами.

Астроном снисходительно улыбнулся.

— Потому, дорогой господин Жерар, что везде во Вселенной царит закон пульсации энергии и связанный с ним второй закон энтропии. Как в макрокосмосе, так и в микрокосмосе, вслед за периодом концентрации энергии наступает этап ее медленного рассеивания вплоть до нуля. Это словно мощные вдохи и выдохи энергии, которые повторяются в неумолимом ритме на протяжении безграничного времени. У меня такое впечатление, что после нынешнего нарастания очень скоро, может, даже в самом ближайшем будущем начнется снижение мировой энергии, не менее сумасшедшее по своим темпам.

Жерар задумался.

— Итак, — заметил он через мгновение, — вы применяете к макрокосмосу безжалостный закон пульсации, открытый в радиологии мира атомов?

- 251 -

— Разумеется, ведь мир един.

— Позволю себе лишь маленькую коррективу, — вмешался в разговор молчавший до сих пор профессор физики из Варшавского университета Я. Лещиц. — Я разделяю мнение коллеги Пембертона, однако с определенными оговорками. И я в принципе допускаю возможность близкой энтропии, но лишь частичной. Ибо не могу согласиться, что полный распад уже сейчас охватывает все мироздание или хотя бы только нашу почтенную старушку-Землю. Самое большее, с ее поверхности могут исчезнуть определенные категории явлений, люди, предметы, возможно, целые нации.

— Как это? — ужаснулся Свен Варборг, известный шведский путешественник и географ. — Полный распад? Нечто вроде абсолютной смерти? Гм, это странно. Вы, спиритуалист, верите в возможность абсолютного небытия?

— Да, в случае полной материализации духовного начала. В некоторых категориях жизненных явлений и у некоторых отдельных лиц физический аспект феноменальным образом иногда доходит до такого безусловного превосходства, что духовный элемент в них полностью исчезает — он просто-напросто улетучивается из негостеприимной оболочки.

— В самом деле, — поддержал его поэт «Молодой Италии» Луиджи Ровелли, — именно наша эпоха устремилась в направлении практического материализма. Наш «гигантский» прогресс, к сожалению, очень односторонний. После временного роста в метафизическом направлении, который проявился после великой европейской войны 1914—1918 годов, наступил тем более постыдный откат в прямо противоположную сторону.

— Частичная энтропия... — скептически буркнул англичанин. — Что-то мне не кажется убедительной ваша теория.

— Я мог бы привести вам в доказательство множество примеров. Все ведь не раз слышали о таинственных исчезновениях определенных людей или вещей: они исчезают, словно камни в воде, неведомо как и куда. Попросту пропадают с лица земли, необратимо рассеиваются в пространстве. И это даже нельзя назвать смертью, поскольку тут про-

- 252 -

исходит переход в новую форму бытия. Это что-то хуже смерти — полный распад, переход в абсолютное небытие.

Сэр Пембертон нервно поправил пенсне.

— Господа, — сухо ответил он, — я не разделяю вашего презрения к современной культуре и не понимаю, что должна означать дифференциация между материалистическим и спиритуалистическим духом цивилизации. Эволюция едина, и она ведет человечество вперед на протяжении веков. Поэтому я поднимаю тост в честь нашей цивилизации. Да здравствует двадцать первый век!

Несколько голосов повторили это восклицание, несколько рук поднесли бокалы к губам.

Лещиц не поддержал тост. Неохотно отодвинул бокал с рубиновым напитком и выглянул в окно...

Поезд мчался вдоль пляжа, залитого половодьем лунного сияния. В паре метров от железнодорожной насыпи рябь морских волн обливало небесное серебро. Где-то далеко на горизонте мрак бездны пронзали красные огни парохода, огромные глаза сторожевых прожекторов ночным дозором обшаривали побережье. Какой-то заблудившийся самолет пересекал поднебесный простор вдоль движения поезда, бросая в тихую августовскую ночь сигналы ракет, огненных фейерверков...

Лещиц оторвал взгляд от окна, встал и, молча попрощавшись с компанией, направился в правое крыло вагона.

Здесь было немного тише. Опущенные абажуры на лампах рассеивали темно-розовый, пылкий, полный таинственности свет.

Утомленный, он забрался в самый темный угол, тяжело опустившись на какую-то кушетку. Чувствовал себя сонным и словно чем-то разочарованным.

Неподалеку за круглым столиком под окном сидели двое молодых красивых людей — вероятно, какие-то молодожены в брачном путешествии. До него долетали фрагменты приглушенной беседы, обрывки фраз, осколки слов. Говорили на языке рыцарской Кастилии. Лещиц знал этот язык и безмерно любил его. Ежесекундно в его чувствительное нервное ухо ударяли звуки, крепкие, словно да¬

- 253 -

масская сталь, сладкие и в то же время ласковые, словно прикосновение бутона розы.

— Elegida de mi corazon! — страстно шептал мужчина. — Dulcissima Dolores mia!*

— Querido amigo mio! Mi noble, mi carissimo esposo!** — отвечала сеньора, склоняя прекрасную темноволосую голову на его плечо.

И вновь они некоторое время ехали молча, опьяненные вином любви, влюбленные друг в друга до безумия. В какой-то миг она судорожно ухватила его за руку и, показывая на серебрящуюся за окном ширь волн, заговорила изменившимся голосом:

— Дорогой мой! Как прекрасно было бы сейчас, в этот божественный момент, который уже никогда к нам не вернется, сгинуть вместе там, в этих так соблазнительно блестящих течениях.

Мужчина вздрогнул и внимательно взглянул на нее.

— Ты права, — ответил он через мгновение, будто сквозь сон. — Такое пышное серебристое ложе... — повторил уже более уверенно. — Разве мы не достигли зенита счастья? Нам больше нечего ожидать от жизни.

И снова ненадолго замолчали, всматриваясь, как загипнотизированные, в сияющее море.

Через минуту он, не отводя глаз от захватывающей картины, сказал уже ровно, спокойно, почти холодно:

— А ведь нас разделяет не такое уж большое расстояние. Достаточно было бы всего лишь небольшого, в несколько метров, отклонения трассы вправо, один рывок, один упругий прыжок — и поезд по великолепной дуге параболы сошел бы с рельсов в пучину... Ты задрожала, Долорес? Ну, нет, нет. Успокойся!

И, прислонившись своим виском к ее виску, шептал слова утешения и успокоения.

Лещиц поднял отяжелевшие веки и встретил взгляд чьих-то темных глаз, неистово блестевших в полумраке.

____________

* Избранница моего сердца!.. Моя сладкая Долорес! (исп.)

** Мой любимый друг! Мой благородный, бесценный человек! (исп.)

- 254 -

Стряхнул остатки сонливости и взглянул внимательнее. Ему ответила мягкая, немного затуманенная задумчивостью улыбка незнакомого товарища по путешествию в фантастическом наряде индийского махатмы.

— Аменти Ришивирада, — представился мыслитель с берегов Ганга, — толкователь тайного знания и служитель великого Будды из Мадраса.

И протянул ему руку из-под складок одежды восточных йогов, ниспадающей до самого пола.

Знакомство состоялось.

— Эти молодожены из Кастилии, — начал разговор индус, — поведали о себе великую правду. Они в самом деле уже достигли самой высшей, доступной для них точки на жизненном пути и больше ничего не могут ожидать от будущего. Ибо и сами они больше ничего не привнесут в жизнь и не поднимутся выше. Они полностью выразили себя в своей любви. Поэтому они должны сгинуть и самоустраниться с лица земли, как те, кто уже ничего не способен пожелать.

В этот момент за окнами молниеносно промелькнули ярко освещенные строения и объекты какой-то крупной станции; на секунду вглубь вагона ворвался сноп зеленого света, направленный в пространство прожектором с какой-то башни, хлынул поток огней вокзальных фонарей. Поезд проходил через Монако.

Махатма, пренебрежительно улыбаясь, показал рукой на уже исчезающий во мраке ночи город:

— Вот расцвет европейской цивилизации и прогресса.

— Слишком однобокое суждение, махатма, — возразил Лещиц. — В Европе тоже существуют прекрасные, возвышенные духом вещи, радующие душу.

— Знаю, — лаконично ответил Ришивирада. — Однако преобладает то, что предназначено для тела и его потребностей. А по тому, что в нем на самом деле преобладает, мы ведь и оцениваем его характер, не так, мой друг из Лехистана*?

— Ну... Да.

____________

* Лехистан — название Польши в некоторых восточных языках, образованное от исторического этнонима «ляхи».

- 255 -

Индус несколько раз погладил свою длинную молочно-белую бороду, которая почти достигала пояса, и продолжал говорить, заняв место напротив:

— Эти господа за столом, ваши ученые товарищи из Европы, вполне довольны Землей и состоянием человечества. Я слышал все, о чем вы беседовали минуту назад.

— Ну, не все, — поправил его Лещиц. — Не все мы так гордимся нашей современной цивилизацией.

— Знаю. Например, вы и тот молодой итальянец.

— Нас больше.

— Возможно. Было бы обидно, если бы было иначе. Странное дело, как часто европейская наука будто бы приближается к нам, детям Великой Тайны, и все-таки как же она до сих пор от нас далека. Профессор Пембертон верно предвидит приближение скорой катастрофы. И мы тоже прозреваем ее, однако она не представляется нам в столь отчаянно-мрачных красках, как сторонникам его взглядов. Ибо пусть даже Земля и погибнет, но не исчезнет ее бессмертный дух, который возродится через века и вновь облачится в плоть.

— А индивидуальность ее обитателей?

— Она также останется нетронутой. Ибо Вселенная вечна и происходит из Духа, однако лишь периодически становится доступной взору. Поэтому время от времени волна жизни накрывает нашу планету, прокатывается по ней на протяжении каких-то трехсот миллионов лет и, выполнив свою задачу, переходит к другой планете. И тогда, в ходе движения жизнетворной волны, которая называется манвантара*, возникают и гибнут человеческие расы, число которым семь. А когда Земля и ее население заканчивают свое развитие в течение одного оборота, наступает период отдыха и передышки, так называемая ночь Земли, пралайя**, продолжительность которой равна времени манвантары.

____________

* Манвантара (санскр.) — мера времени в индуизме: период обращения космической волны, которая порождает жизнь на Земле.

** Пралайя (санскр.) — ночь Земли, период отдыха, когда замирает все живое.

- 256 -

— И когда же человечество достигнет своей наивысшей точки развития?

— В конце седьмого оборота. Тогда Дух его освободится от нового воплощения и упокоится в лоне Предвечного. Согласно расчетам посвященных в тайну, сейчас мы находимся на исходе четвертого оборота.

— То есть, иначе говоря, конец Земли уже близок?

— По сравнению с вечностью — да. Однако если мерить время продолжительностью средней человеческой жизни, то до четвертой пралайи еще далеко. В любом случае у нас впереди есть еще несколько десятков тысяч лет.

Лещиц улыбнулся:

— Значит, еще можно спокойно пожить. Во всяком случае, мы с вами не дождемся этого необыкновенного момента.

Стряхнул пепел с сигары и, коротко взглянув в величественное лицо индуса, заговорил:

— Но до тех пор, пока наступит день четвертого разъединения скреп земных, ему будут предшествовать отдельные предзнаменования, не правда ли? Допускаешь ли ты, махатма, возможность энтропии в ограниченных пределах?

— Почему бы и нет? Частичная пралайя является вполне бесспорным явлением. Сухая ветка погибает и отваливается от ствола раньше, чем живые побеги, которые еще успеют распустить почки... Впрочем, и такая пралайя может быть двоякой: либо временным упадком, пусть даже на период десятков миллионов лет, но с надеждой на возвращение, или же абсолютной гибелью без возможности нового возрождения. Последний случай в истории мира редок, однако возможен; это справедливое наказание за леность духа, который позволил плоти полностью поработить себя.

Замолчал и, опершись рукой о подоконник, смотрел на проносящийся перед глазами ночной пейзаж.

В этот самый миг поезд проезжал мимо какой-то станции. На мгновение с навеса над перроном в окна ударила вспышка света и тут же пропала.

- 257 -

— Ментон, — пояснил Лещиц, — последняя станция Французской Ривьеры; через несколько минут пересечем границу и въедем на итальянскую территорию.

И взглянул на часы:

— Восемь сорок пять. Неслыханная вещь, сдается мне, что мы серьезно опаздываем. В это время мы уже должны быть по крайней мере в Сан-Ремо, если не в Порто-Маурицио.

— В самом деле. Темп поездки значительно снизился. Я это заметил еще час назад, наблюдая картину за окнами: детали пейзажа перемещаются теперь перед глазами гораздо медленнее, чем прежде; то, что ранее сливалось в серую однородную непрерывность, теперь выделяется вполне отчетливо.

— Parbleuf — выругался какой-то француз, приближаясь к ним с часами в руке. — Если мы будем так ползти и дальше, то не увидим восход солнца в Венеции.

— Вы его не увидите, — спокойно подтвердил Ришивирада, глядя куда-то вдаль в пространство.

Француз посмотрел на него через монокль с сосредоточенным вниманием:

— Etes-vous prophete?*

Но, видя, что индус, похоже, не замечает его, повернулся на каблуках и попрощался с ним с ироничной улыбкой:

— Ah, du reste — je m’en fiche***.

— Пересекаем границу, — отозвался кто-то с противоположного конца вагона.

— Bendita se tierra de Italia!**** — вполголоса вздохнул влюбленный испанец.

— И ты будь благословлен на пороге моей отчизны, - ответил ему патетичный поэт-итальянец. — Мы въезжаем в область великолепной Ривьеры-ди-Поненте. А вот и первая большая станция на этой стороне — Вентимилья.

Поезд миновал станцию и помчался дальше. Спустя недолгое время пейзаж заметно изменился. Очевидно, они

____________

* Черт побери! (фр.)

** Вы пророк? (фр.)

*** Ах, в конце концов, мне на это наплевать! (фр.)

**** Благословенна будь земля Италии! (исп.)

- 258 -

свернули вглубь материка, ибо морская гладь, преданно сопровождавшая их до сих пор по правую сторону поезда, теперь куда-то исчезла. Зато с противоположной стороны воздвиглись мощные скалистые склоны каких-то гор...

Температура снаружи резко упала, судя по тому, что окна вагонов внезапно покрылись мглистой изморозью. Кто-то, чувствительный к холоду, подал ток на змеевики системы обогрева под обшивкой стен.

— Corpo di Вассо!* — сетовал Ровелли. — «Инфернал» мне сегодня совсем не нравится; мы снова ползем черепашьим шагом.

И впрямь, поезд замедлил свой бег. Словно измученный бешеным темпом увертюры, теперь он тяжело дышал и лениво полз по предгорной местности. Внезапно раздался протяжный свист локомотива, скрежет резко заторможенных колес, и поезд остановился. Несколько голов высунулись из окон купе, чтобы узнать причину.

— Вот черт возьми! Стоим на перегоне!

— Нет-нет. Виден какой-то сигнал. Это где-то недалеко от станции.

— Но что это за станция, к дьяволу?

— Наверное, Сан-Ремо.

— Это невозможно. Рановато. В конце концов, хоть бы и Сан-Ремо, но почему он встал? У этого поезда ближайшая остановка только в Генуе.

— Терпение! Подождем — увидим.

Лещиц внимательно смотрел на сигнал. Он ярко светил там, вверху, по правую сторону пути в виде большого фиолетового фонаря, прикрепленного к одной из рук семафора.

— Необычный сигнал, — буркнул он, оборачиваясь обратно внутрь купе и сталкиваясь лицом к лицу с Ровелли: — Вы видели это?

— Конечно. В самом деле, я впервые сталкиваюсь с таким железнодорожным знаком. Что за цвет! До сих пор я слышал, что в сигнализации используются только зеленый, красный, голубой или белый цвет, но что может означать фиолетовый — понятия не имею.

____________

* Труп Вакха! (итальянское ругательство, аналог «Черт подери»).

- 259 -

— Господин кондуктор, — спросил кто-то пробегавшего по вагону вагонного служащего, — что означает этот сигнал?

— А черт его знает, — ответил растерянный железнодорожник и понеся к голове поезда.

— Хорошая история, — проворчал Пембертон. — Сами служащие не понимают сигналов. Боюсь, не попали ли мы в какую-то передрягу. Может быть, стоит выйти и разузнать, что там к чему, впереди, у машиниста?

— Выходите, выходите! — отозвались несколько голосов снаружи.

— Кто там кричит?

Ему ответил гул толпы под окнами. Очевидно, пассажиры толпой покидали вагоны.

— Ну, тогда выходим!

Через минуту вагоны совершенно опустели. Подталкиваемые общей мыслью, все устремились в сторону станции. На склонах насыпи в фиолетовом свете сигнала чернели вытянутые силуэты мужчин, женщин и детей. Еще минуту назад шумные и возбужденные, теперь они шли как-то тихо и спокойно, ровным шагом, совсем не торопясь...

Лещиц почувствовал чью-то ладонь на плече. Обернулся и увидел серьезное лицо махатмы.

— Друг из Лехистана, держись сейчас рядом со мной.

Профессора немного удивил его тон, однако ученый йог

был ему симпатичен, поэтому он, взяв его по-дружески под руку, ответил:

— С большим удовольствием, махатма.

Проходя мимо локомотива, он хотел обратиться с вопросами к машинисту, однако того в кабине уже не было: следуя примеру других, он оставил поезд на милость Провидения и направился к станции.

— Ничего не поделаешь — мы тоже должны идти в ту сторону. Однако что это за станция, черт бы ее побрал?

— Скоро ты удовлетворишь свое неуместное любопытство, — заверил Ришивирада.

Примерно в нескольких десятках метрах за семафором обозначились контуры строения.

- 260 -

— К дьяволу! — выругался Лещиц, минуя последнюю стрелку. — Здесь все выдержано в одном цвете. Смотри, махатма! Все указатели между путями светятся фиолетовым. Да и вся станция утопает в том же самом цвете; ни на одной лампе нет обычного белого плафона; все они рассеивают этот жуткий фиалковый свет.

— Станция Буон-Ритиро, — прозвучал за их спинами голос Ровелли.

— Ага, действительно, — удивился Лещиц, читая надпись на фронтоне навеса над перроном. — На польский это можно перевести примерно как «Добрый приют»? Красивое название. Но откуда она взялась на этой линии?

— А я никак не могу ее вспомнить, хотя как урожденный генуэзец отлично знаю эти края.

— В моем железнодорожном расписании я ее тоже не нашел.

— Загадки, господа, сплошные загадки.

Подошли к группе кондукторов, лениво бродивших по перрону.

— Почему не едем дальше? Что вызвало остановку в движении?

Те изумленно посмотрели на них, словно не понимая, о чем, собственно, идет речь.

— А зачем ехать дальше? — сподобился наконец на ответ самый решительный из них. — Разве нам здесь плохо? Спокойствие, тишина, как в раю.

— Истинный приют уставших душ, как Бог свят, — восхищался второй.

— И поэтому, наверное, вы уже выключили свои фонарики, единственные лампочки в этом странном месте, которые еще испускали белый свет?

Те ответили добродушными улыбками:

— А и верно, поэтому. Почему мы должны вступать в противоречие с цветом, который здесь царит? Впрочем, теперь они нам уже не нужны. Мы все равно не поедем дальше.

— Люди! — крикнул уже вконец разъяренный Лещиц. — Вы что, с ума посходили? Что это значит?

- 261 -

Ришивирада мягко взял его под руку, отводя в сторону.

— Любезный профессор, напрасен твой гнев. Разве ты не видишь, что, кроме нас троих, никто, похоже, не возмущен нынешним положением вещей? Разве не видишь, что все выглядят вполне довольными? Так зачем удивляться поведению этих добрых и простых людей?

Лещиц невольно оглянулся вокруг. В этот миг со всех сторон будто засверкали тысячи новых огней, заливая фиалковым половодьем окрестности, до сих пор скрывавшиеся в полумраке.

Ученый и поэт невольно издали возглас восторга. Ибо перед их взором предстала изумительно грозная картина. Участок железной дороги, на котором отдыхал «Инфернал», представлял собой узкое ущелье, стиснутое между двумя линиями почти отвесных, пугающе нависающих скальных стен, вздымавшихся в небо километра на три. К подножию одного из этих великанов прислонился вокзал Буон-Ритиро. Прислонился преданно, словно с тихой покорностью ребенка, охваченного смертельной тревогой. Выступающие из склона горы две ужасные скалы, две хищные лапы титана повисли над станцией, грозя беспощадным уничтожением.

От этих отвесных стен внезапно ударил тот странный фиолетовый блеск, который наполнял собой все вокруг. Скалы «Доброго приюта» фосфоресцировали.

В этом устрашающе прекрасном свете Лещиц увидел лица товарищей по путешествию.

Они были удивительно спокойные и сонные. Люди, еще недавно так настойчиво допытывавшиеся о причине остановки поезда, полные жизни и любопытства, теперь словно стали безразличны ко всему. Медлительные, вялые, они блуждали поодиночке или группами по пути перед станцией, прохаживались уставшим шагом по перрону или, измученные, бессильные, опускались на скамейки. Женщины с детьми нашли себе приют в зале ожидания и, казалось, готовились к ночному отдыху. Никто не думал о дальнейшем путешествии. Будто в результате таинственного соглашения почти никто ни с кем

- 262 -

не разговаривал. Пассажиры молча старались обходить недавних спутников и словно избегали смотреть друг другу в глаза.

— Где персонал этой странной станции? — прервал молчание Ровелли. — Пойдем к начальнику. Может, он нам что-то объяснит. Здесь все блуждают, словно тени.

— А пойдем, — оживился Лещиц, стряхивая с себя необычную задумчивость, которая им овладела.

— Напрасный труд, — попытался удержать их Ришивирада.

Однако они не дали себя отговорить от принятого решения и пошли в управление станции. Нашли пустую комнату с несколькими выключенными телеграфными аппаратами на столе. Им повстречался знакомый кондуктор с «Инфернала».

— Господин, — нетерпеливо обратился к нему Лещиц, — где начальник этой станции?

— Здесь нет никакого начальника.

— Что?! Вы издеваетесь?

— Упаси боже. Мы искали, но на станции нет ни одного служащего. Вообще в момент нашего прибытия на вокзал здесь не было ни одной живой души.

— А обходчики, а стрелочник?

— Совсем никого из железнодорожников, кроме наших с «Инфернала».

— Тогда кто поддерживает порядок на станции, кто вывешивал сигналы, кто зажигал эти проклятые фиолетовые огни?

Кондуктор пожал плечами:

— Я знаю столько же, сколько и вы. Спокойной ночи, господа, я иду спать.

И, широко зевнув, улегся на одной из скамеек. Его товарищи уже успели опередить его в этом. Весь персонал «Инфернала» еще раньше поголовно улегся на полу веранды перрона и, подложив под головы шинели, спокойно уснул, будто после завершения рейса.

— У меня такое впечатление, — заметил Ровелли, возвращаясь с товарищем в ту сторону, где они надеялись найти

- 263 -

махатму, — что атмосфера станции действует как сильный наркотик.

— Похоже, это тот проклятый фиалковый свет. Смотрите, он действительно обладает изумительными свойствами; пронизывает тело насквозь, проходит сквозь ткани, как лучи Рентгена.

— В самом деле. Феноменальное явление! Несколько человек, которые еще слоняются по колее, просвечены насквозь: я отсюда четко различаю очертания их скелетов. Однако и они уже устали от прогулки и выходят из игры.

Люди, похоже, уходили с рельсов, укрываясь под навесом перрона.

— Смотрите! — вполголоса воскликнул Лещиц. — Это не сэр Пембертон?

— Ну да, это он. Но в каком плачевном состоянии! Еле держится на ногах. И тот второй рядом с ним не лучше - кажется, это журналист Берхавен.

Между тем оба мужчины приблизились к ним. Пембертон ворчал сонным голосом:

— I am much tired! Я смертельно устал! О, yes, господа! Where is ту sleeping-room ? Му sleeping-room!* — жалобно повторил он и рухнул без сознания между рельсами, увлекая за собой своего спутника.

Вскоре вся станция выглядела как одна большая спальня; люди спали кто где мог: на стульях, на скамейках, на полу; нескольких сон сморил в стоячем положении, опирающихся на декоративные колонны, несколько пассажиров лежали на путях между колеями, на рельсах, на склонах насыпи. И на этот табор людей, погруженных в какой-то чудовищный коллективный наркоз, сверху, с молчаливых обрывов и утесов лился свет — ласковый, успокаивающий, темно-фиалковый...

Ни с того ни с сего Лещицу вдруг вспомнились слова зловещей молитвы первого лица из пролога «Кордиана» Словацкого:

____________

* Я очень устал!.. О, да!.. Где моя спальня? Моя спальня! (англ.)

- 264 -

Пространство было пустым. На всем обозримом протяжении тянулись лишь ленты рельсов, да торчали по обочинам мостовой телеграфные столбы. Когда ветер на мгновение затихал, в проводах слышалось приглушенное мурлыканье тока; когда возвращался снова, подкрепленный множеством свежих порывов, глухой говор депеш жалобно ворчал в пространстве...

С придорожных деревьев время от времени слетали пожелтевшие листья и, попавшись в когти мятежных вихрей, рвущих их на части, переносились через насыпь на другую сторону или, вытянувшись увядшей, шелестящей ватагой, грустно катились вдоль дороги. На осеннем небе сумерки расстилали полотнища из облаков и одевали мир в цвета серой скуки, в полотно из туманов; в дождевом помешательстве блуждала по полям тихая меланхолия...

Шатера плотнее закутался в плащ, поднял воротник и пошел дальше. Начальник станции любил эти прогулки в сторону Кнежова вечерней порой, когда все мутнеет, очертания размываются и мир отдается во власть сумеречного царства. Ему нравился этот удивительный час под конец дня, когда тени заволакивают землю и рождается великая тайна. Каждое дерево, каждый куст, каждый ветряк или лежащий на краю поля камень преображался в предивную

- 267 -

загадку, встречные люди и манили и обманывали видом своим. Из закоулков сумерек выплывет кто-то безымянный, расправит скорченные дремотой члены, поднимет голову, улыбнется. Бедное, обездоленное создание серого часа. Начальник станции в Закличе понимал глубокий лиризм этого времени, ибо чувствовал, что в мелодиях сумерек плывут его собственные, берущие за сердце тона.

Людвик Шатера был любителем воспоминаний, ибо никогда не мог смириться с вечным течением событий, вещей и людей. Каждое мгновение, безвозвратно уходящее в прошлое, имело для него бесценную, неоплатную стоимость, и с каждым из них он расставался с чувством невыразимого сожаления. Он отдал бы все что угодно за то, чтобы вернуть их с этого пути, остановить исчезающих там, за поворотом! Но знал, что жертва будет напрасной и он не спасет того, что прошло, поэтому жизнь его, в конце концов, стала розарием прощаний и расставаний, одной большой, наполненной бесконечным лиризмом песнью разлуки в глубинах верного сердца, посвященной тому, что прошло и развеялось вдали...

Больше двух лет, в сумеречные часы, когда уже прошли все поезда и он был свободен от службы до трех часов утра, Шатера выбирался на прогулку, всегда в одну сторону: в направлении ныне не существующего полустанка в Кнежове. Год назад здесь еще стояло станционное здание с башенкой стрелочника перед входом, с двумя семафорами и парой стрелочных переводов. Начальником маленькой станции, расположенной всего в четырех километрах от Заклича, был приятель Шатеры, помощник Дронь, тихий, добродушный и усердный чиновник. Полустанок в Кнежове, у которого притормаживали только товарные поезда, выполнял важную функцию маневровой станции для грузовых вагонов, которые переводили на боковую линию, где они некоторое время отстаивались, прежде чем их отправят в дальнейший путь.

Эта станция, существовавшая с незапамятных времен, внезапно ни с того ни с сего была ликвидирована. То ли ее сочли лишней, то ли оказалась излишне обременительной

- 268 -

для железнодорожного бюджета — неведомо: достаточно того, что эта маленькая станция закрылась. Дроня перевели куда-то на границу, а стрелочника Зака определили на службу при станции в Похмарзе. От прежней станции не осталось и следа: здания снесли до основания, рабочие объекты и сигналы убрали. Исчез с лица земли даже сад, окруженный штакетным забором, в котором они с приятелем провели столько вечерних часов, поснимали даже рельсы для перевода вагонов на другой путь. Только верстовой камень, белевший в нескольких шагах от телеграфного столба, указывал место, где когда-то была станция.

Этот камень, зримый след жизни, которая застыла здесь, этот камень, белый свидетель событий, что прошли безвозвратно, стал целью вечерних прогулок Шатеры. Обыкновенно начальник выходил из Заклича после отправления последнего поезда около пяти часов вечера и после часа ходьбы добирался до верстового камня в Кнежове. Под сиянием заходящего солнца летом и весной, под бурой мглой в конце осени и зимней порой сидел на этом белом обломке прошлого и в глубокой задумчивости курил трубку. Космическая тоска и великая тишина полей всегда сопровождали его в этих прогулках... Когда возвращался к себе, в Заклич, было уже совсем темно...

Так прошел год с момента закрытия полустанка. Прогулки до Кнежова превратились в нечто насущное, во что-то, без чего невозможно жить — они стали его «второй натурой». Шатера чувствовал себя больным, когда обстоятельства складывались столь фатально, что он не мог совершить свою вечернюю прогулку.

Пока не случилось некое событие, которое, казалось, вознаградило его за сердечную верность, необычайным образом исполнив многодневные мечтания...

Это было так давно, в памятный день девятого октября.

Вечером, как обычно, около пяти, Шатера надел новый мундир, накинул на плечи недавно приобретенную шинель со значками начальника и, покрепче натянув служебную фуражку, двинулся к Кнежову. Вечер был, как всегда в это время, мрачный и унылый. В небе боролись с ветрами оло¬

- 269 -

вянные тучи — шел дождь, словно просеянный через решето, а сквозь завывания штормового ветра время от времени прорывались хриплые крики промокших ворон и галок.

Начальник шел неверным шагом, более грустный и подавленный, чем обычно. Вечер этот поднял в нем волну воспоминаний, более сильную, чем когда-либо. Ибо в этот день была годовщина закрытия станции. Он помнил, как переживал момент расставания с другом. Тогда, во время разговора, Дронь внезапно замолчал и быстро подошел к окну, словно высматривая что-то в пространстве. Через некоторое время он повернулся и, пожав ему руку на прощание, коротко, сдавленным голосом сказал:

— Будь здоров, старина. Завтра я уезжаю.

— Куда? — спросил он обеспокоенно.

— На границу, в какую-то станицу гуляйпольскую, где черт доброй ночи желает.

— Ты что, шутишь?

— Куда там. Приказ. Завтра закрывают станцию. Не нужна она больше.

И, обняв его, почти насильно вытолкнул за порог. Старый чудак боялся зарыдать в присутствии друга и защищался от самого себя.

На следующий день маленькую станцию начали разбирать... Случилось это год назад, примерно в тот же самый вечерний час... Этот миг возвращался на крыльях осеннего ветра, в шепотах увядших листьев, в мелодиях дождливых годовщин...

Шатера был уже недалеко от места, где когда-то стояла станция. В мутном сумрачном освещении уже белел, точно кость, камень... Затем, подняв глаза, задрожал. Над путями, справа от линии издали сверкал во мраке вечера световой сигнал: два большие желтых глаза.

— Что это? Неужели семафор redivivus*?

Он быстрее зашагал к знакам, но когда дошел до камня, огни внезапно погасли. С замирающим сердцем начал искать сигнальный столб. Но искал напрасно. В конце концов, его убрали еще год назад.

____________

* Вновь ожил (лam.).

- 270 -

— Так откуда же эти фонари там, вверху... Привидение, что ли?.. А может, это где-то за станцией, на той стороне? — и, миновав верстовой столб, пошел дальше, в направлении Выгнанки. Но когда через четверть часа пути он не нашел искомого объекта, то развернулся к Кнежову.

— Видать, мне это привиделось, — заключил он, направляясь к месту любимого постоя.

Но кто опишет его изумление, когда он снова увидел над собой, на высоте около шести метров, пару горящих кровавым светом знаков; сменившийся сигнал предупреждал красным светом, что путь занят.

Шатера протер глаза раз и другой, не веря себе. Видение не исчезло — там, над ним, все-таки пылали огненные фонари, подвешенные на руке невидимого семафора. Начальник сел на камень и, закурив трубку, уставился, как загипнотизированный, на предупреждающий сигнал.

Не помнил, сколько длилось это созерцание — может, час, может, два или три. Когда пришел в себя, восточный небосклон уже стал серым, и густой иней укрывал травы седым полушубком. Исчезли красные огоньки, и в пустом воздушном пространстве тянулись лишь жесткие черные провода телеграфа...

Сотрясаемый горячечным ознобом, озябший, наполовину окоченевший, но с чувством блаженства в сердце, Шатера бодрым шагом вернулся на станцию в Закличе, чтобы заступить на утреннюю службу.

С того вечера прошла неделя — семь незабываемых дней в жизни начальника — семь дней чуда — семь дней встреч лицом к лицу с неименуемым. Теперь уже каждый день зажигались для него в Кнежове таинственные сигналы, каждый день функционировал небывалый семафор. Чья-то заботливая рука появлялась в пространстве, окруженном фонарями, меняла их цвета, регулировала свет. И Шатере казалось, что на эти несколько дней вернулись прежние, добрые времена, что станция вот-вот оживет и он снова услышит там, на перроне, громкий голос приятеля:

— Направить вагоны на последний путь! Переключить третью стрелку! Перевести на тупиковую ветку!

- 271 -

Пока что там, среди извивов сумерек тихо ползли только эти два огонька, но через день, через два... могло вернуться все!..

И вот, семнадцатого октября, начальник Заклича с трепещущим сердцем приближался к памятному месту. Затаив дыхание отсчитывал пройденные километры на путевых камнях и спешил вперед, паря на крыльях желания. А когда миновал третий придорожный знак и добрался до цели, впился рысьим взглядом в пространство над собой и не спускал с него глаз. Но не увидел сигнала: пространство немо и глухо чернело траурными одеяниями осеннего мрака.

Тогда он сел на камень и стал ждать. Ждал час, два, три, досидел до полуночи и дождался рассвета: огни не зажглись. Через некоторое время, повесив голову, шатаясь, пьяными шагами направился в сторону собственной станции...

На следующий день в Закличе произошла неприятная авария. Маневровый работник Якса по собственной неосторожности попал под колеса пассажирского поезда из Выгнанки и погиб, разорванный на куски. От немилосердно переломанного тела осталась только рука, выброшенная из-под поезда на первый путь, прямо перед перроном. Тот кровавый остаток человеческого тела в рукаве служебной блузы с пятью растопыренными пальцами и с торчащими мертвенно-бледными осколками костей глубоко вонзился в память Шатеры. И хотя станционная служба поспешно удалила следы несчастного случая и засыпала свежим песком место, где лежала рука Яксы, она все еще стояла перед взором начальника Заклича, кровавая и хищная...

Пару недель спустя, переходя через рельсы перед станцией, он обратил внимание на необычный каприз ветра. В нескольких местах между рельсами сорвались с земли маленькие вихри песка и, покружившись какое-то время на месте, стали тянуться друг другу и удлиняться. Образовавшаяся таким образом воронка переместилась на несколько шагов дальше и, сделав еще пару оборотов, опала обратно между рельсами.

Шатера подошел к этому месту и увидел, что песок, нанесенный коллективными усилиями маленьких вихрей,

- 272 -

собрался словно бы в форме человеческой руки. Внимательнее присмотревшись к этой скульптуре ветровой химеры, начальник испытал чувство, похожее на страх: эта рука из песка с растопыренными когтями пальцев, будто высовывающаяся из какого-то рукава, выглядела словно копия руки Яксы. Сходство было поразительным, вплоть до мельчайших деталей.

Изумленный, не отрывая глаз от удивительного явления, Шатера услышал у себя за спиной шорох шагов. Обернулся и увидел приближающегося к нему помощника Дервича.

— Что пан начальник так внимательно наблюдает на трассе? — спросил молодой человек, приложив пальцы к фуражке.

— Необычный феномен, пан коллега, — ответил Шатера, указывая на песок. — Что вы думаете об этой фигуре?

— Какой? Где?

— Вот, эта куча песка. Присмотритесь к ней получше, коллега.

В эту минуту из пространства прилетел свежий порыв ветра и развеял скульптуру-эфемериду.

— Sacrebleuf — выругался Шатера. — Вы опоздали на пару секунд, а это стоило увидать.

И объяснил ему, в чем дело. Дервич слушал с интересом, но не выглядел убежденным.

— Возможно, пану начальнику все это могло привидеться, — сказал он наконец, с оттенком скептицизма в голосе. — Быть может, в этот момент вы задумались о недавнем несчастном случае на станции.

Шатера только нетерпеливо пожал плечами, но ничего не ответил. Ему было безразлично, верит ли помощник в реальность того, что он видел минуту назад, или нет.

В течение следующих нескольких дней ветровые химеры на песке повторялись на разных участках пути, но с каждым разом становились все более расплывчатыми и неточными: копия руки была фрагментарной и незавершенной: то не

____________

* Черт побери! (фр.)

- 273 -

хватало некоторых пальцев, то вновь выглядела укороченной по локоть. В течение следующих недель эти явления происходили все реже, с перерывами — поначалу двухдневными, потом раз в три-четыре дня, а затем прекратились совсем и больше не возвращались.

Одновременно подобные случаи наблюдались на месте бывшей станции в Кнежове. Огни невидимого семафора появлялись еще несколько раз с интервалами в несколько дней, но с каждым разом становились все слабее: сигналы бледнели и ослабевали до тех пор, пока не исчезли и больше не повторялись...

Потом и в Шатере что-то сломалось и погасло. Какое-то время он пестовал в душе иллюзорные видения, но когда они уже были близки к осуществлению, предательский мираж развеивался у него на глазах. И снова воцарилась всепоглощающая заурядность повседневности...

Но понемногу сквозь окружающий мрак начал проблескивать лучик надежды. Посреди беспорядка событий и вещей зародилась мысль. Поначалу робкая и хрупкая, со временем она разрослась до невероятных размеров и заглушила собой все; тысячерукая поросль ее разрасталась безликими корнями и ответвлениями упрямых выводов, непроходимыми зарослями ментальных сорняков.

Отныне Шатера жил только этой мыслью и ради этой мысли. Она заслонила ему собой весь кругозор и оттеснила все прочее в тень второстепенных дел. Засмотревшись на ее спасительный указатель, он шел теперь прямо в намеченном однажды направлении, не отклоняясь от него ни вправо, ни влево, не оглядываясь ни на что и ни на кого. Начальник вступил на роковой путь...

Под влиянием странных явлений, наблюдавшихся в Кнежове и на станции в Закличе, у него возникла «теория энграмм», сохранявших прошлое.

Ибо со временем Шатера обрел уверенность в том, что ничто в мире не погибает, что ни одно, даже самое ничтожное событие не пропадает и не рассеивается бесследно. Напротив — все фиксируется и регистрируется. Где именно — точно определить он не мог. Может быть, где-то

- 274 -

в метафизическом плане, в индуистской акаше Вселенной, в каком-то астральном эфире или в незримом, космическом флюиде?.. Реальные события, разыгравшиеся на арене зримого мира, вероятно, проникают в пространства четвертого измерения, чтобы закрепить здесь свои образы на астральном клише. Эти образы моментов и событий минувшего, зарегистрированных где-то там, в надмирной сфере, словно некие метафизические фотографии и таблицы, Шатера назвал «энграммами» событий.

Эти энграммы, следы фактов и былых происшествий, сохраняются в скрытом состоянии на надмирных клише, так же как подобия физического мира проявляются с помощью света на стекле или на бумаге с эмульсионным покрытием. Продолжаясь, существуя in potential подстерегая возможность, чтобы снова вернуться в сферу видения и повториться эхом...

Ибо события обладают собственным эхом, так же как голос или звук: они любят многократно повторяться и отражаться — иногда через века. Их энграммы, пользуясь удачными стечениями обстоятельств, вызванными частичным возвращением того сплетения событий, которое когда-то стало их причиной, переходят из скрытого состояния в состояние деятельное и эмпирическое: они активизируются.

Срок существования энграммы зависит от размеров и качества изменений, произведенных в надмирной сфере первичным событием. Крепче всего фиксируются трагические события, ибо они производят мощные потрясения в потустороннем мире. Энграммы событий пустяковых и ничтожных остаются скрытыми, без эха, если только их кто-то не «выманит». Ибо первостепенную роль в активизации энграммы играют человеческие чувства, мысли и воспоминания. Человек может тосковать по своему былому нисхождению с «неба» на землю; мысли его, постоянно кружась вокруг прошедших событий, облегчают им возвращение в сферу действительности: призывают эхо.

____________

* Акаша — эфир (санскр.). (Примеч. авт.)

** Потенциально, в возможности (лат.).

- 276 -

Поэтому «послезвучание» минувших событий тем сильнее, чем глубже тоска по ним и чем свежее энграмма. Легче всего выманить отголоски недавнего прошлого.

Чем дальше назад в перспективу времени, тем сложнее восстановление. Энграммы вещей, давно отошедших в прошлое, не жаждут воспроизводства. Похоже, что по мере того, как они отдаляются от нас во времени, мощь их ослабевает. Наиболее сильная тенденция к возвращению бывает вскоре после разыгравшегося события; затем она слабеет, рассеивается и, наконец, угасает.

Шатера наблюдал это в двух близко касавшихся его случаях: активизированные его упорными мыслями энграммы несколько раз частично воссоздали минувшие моменты, но потом, исчерпавшись, начали блекнуть, мутнеть, пока не затухли!

Но Шатера хотел, чтобы прошлое перед его глазами постоянно оставалось живым, непрерывно пульсирующим кровью вечно актуального мгновения, хотел, чтобы оно постоянно было рядом с ним, беспрерывно, по первому требованию, словно любовница, повинующаяся каждому кивку. Однако оно, изнуренное и утомленное, выскользнуло из его любящих объятий и скрылось за потусторонней пеленой.

У него остались только г о д о в щ и н ы, те дивные годы, дни и часы, когда некие таинственные условия между нашим и потусторонним миром возвращают «с небес на землю» умерших людей, прошедшие события и мертвые вещи. Что вызывает их к нам — усиленные желания и мысли живущих, является ли закон периодического возвращения основанным на пифагорейских числовых отношениях, сокрытых глубоко в строении Вселенной, — неведомо. Но что годовщины воскрешают прошлое, активизируют его энграммы — это бесспорно. Коллективные желания определенных человеческих общностей, несомненно, обладают большей силой «выманивания», чем мысленное усилие одной-единственной, пусть даже необыкновенной, исключительной личности...

Поэтому начальник Заклича, назвавший годовщины «Поминовениями событий», решил терпеливо наблюдать

- 277 -

за их приходом. Силы его мыслей и желаний хватало только на то, чтобы вызвать несколько раз повторяющееся эхо событий, ибо и его духовная сила, как и все на свете, имела свои границы. Теперь ему приходилось ждать помощи других, коллективного сотрудничества товарищей по земным странствиям, которые в годовщины важных для них событий способствовали их воскрешению своими мыслями и воспоминаниями...

Между тем жизнь сократила муки ожидания и послала ему в дар страшный случай, способный выжечь на клише потустороннего мира устойчивые и сочные образы.

Это было памятное столкновение на станции в Закличе 8 июля 1920 года. По недоразумению офицера с башни номер 2, выставившего на семафоре неверный сигнал «свободного въезда», произошло столкновение пассажирского поезда из Похмарза и скорого из Выгнанки. Удар последнего по уже стоявшему перед платформой поезду был столь страшен, что оба столкнувшихся паровоза почти полностью вонзились один в другой, перемешав свои механизмы, и образовали химерическое слияние, ощетинившееся конвульсивно выкрученными обрубками железа. Восемь вагонов поезда, ставшего жертвой удара, и десять в налетевшем на него составе были полностью уничтожены; от них остались только груды раздавленного железа и дерева, перемешанные с кровавыми останками человеческих тел.

Человеческие потери были чудовищными: погиб почти весь личный состав скорого, десяток офицеров, несших службу на пассажирском, и больше ста пассажиров.

Вокзал Заклича в течение следующих нескольких дней производил впечатление госпиталя или побоища. Отовсюду доносились стоны и жалобы жертв, в воздухе висела тошнотворная вонь йодоформа, на перроне и в залах ожидания белели запачканные кровью халаты фельдшеров и врачей. Шатера ходил из угла в угол, как пришибленный, нервно затыкал уши или закрывался у себя в станционном кабинете. Никто так сильно не переживал катастрофу, как он. Осунулся, исхудал и, как скелет, ходил между людьми.

- 278 -

Но если бы кому-то удалось заглянуть в глубь его души, он бы убедился, что от ужасающего происшествия в ней вытравились лишь отдельные, строго определенные детали. Одной из них был образ машиниста, который вел скорый поезд, — образ, на несколько секунд предшествовавший моменту столкновения. Шатера видел лицо этого человека в критическое мгновение — лицо серое, почти землистое с глазами, выкатившимися из глазниц, и проследил за жестом его руки, сжавшейся в безнадежном усилии на рукоятке тормоза. Потом, уже в последнюю секунду он увидел что-то, чего так и не смог объяснить для себя. Машинист внезапно улыбнулся, убрал руку с прибора и сделал ею пренебрежительное движение. Одновременно, чуть ли не рядом с ним, на платформе паровоза выросла вторая фигура с немного расплывчатым контуром, но совсем не похожая на человеческую, и, с той же пренебрежительной улыбкой отвернувшись от котла, зашагала по ступенькам вниз... В этот момент произошел взрыв...

Среди адского грохота и треска, среди хаоса громоздящихся друг на друга вагонов, хаотического сплетения человеческих тел перед глазами маячил силуэт молодой дамы в красной шали. Несчастная попыталась спастись бегством, выпрыгнув в окно одного из купе. Но прыжок оказался фатальным. Ударившись головой о стоящий между путями фонарь, она погибла на месте... Тогда наступил заключительный момент — самый страшный в своем мрачном очаровании.

Из-под колес одного из вагонов, словно железный шкив, вылетевший из ременной передачи, выпала и покатилась к нему прелестная девичья головка в окружении светлых, золотисто-каштановых волос.

Шатера внезапно увидел у своих ног пару великолепных фиалковых глаз, которые уже заволоклись мертвенной глазурью смерти, и пару раскрытых губ, похожих на лепестки розы. Он наклонился к этой истерзанной голове, осторожно взял ее в обе руки, словно реликвию, и приник губами к побелевшим устам...

- 279 -

Тут он почувствовал на губах боль и привкус крови. Ее стиснутые зубы, мелкие, блестящие жемчужные зубки, раскрылись в момент поцелуя и в спазме агонии закрылись обратно.

Шатера вырвал губы из любовных оков и, сотрясаемый ознобом ужаса, выпустил из рук голову возлюбленной. В глазах потемнело, мир закружился под ногами, и он без памяти рухнул на рельсы. Когда пришел в себя, уже несли убитых и раненых...

-------------------------

Через месяц после катастрофы на станции в Закличе пробудились ее мрачные отголоски.

Началось все с подозрительных теней на стене складов у первого пути. Шатера увидел их впервые в августе того же года, в момент прохождения товарного поезда из Звияхла. Тени, отбрасываемые тогда движущимися мимо зданий вагонами, совсем не соответствовали им размерами и формами; то, что он увидел на стене складов, выглядело скорее проекцией дико нагроможденной баррикады, чем тенями вагонов в их обычном, нормальном положении. Привычные прямоугольные симметричные контуры вагонов преломлялись в своем теневом отражении в искривленную, неверную линию, полную изломов, разрывов и вздутий.

Самой удивительной из всех оказалось тень паровоза с тендером: локомотив выглядел в этой причудливой интерпретации как бы удвоенным: можно было довольно ясно рассмотреть пару дымовых труб. Проекция поезда производила впечатление злобной карикатуры...

Уже это первое явление, которое повторилось несколько раз с интервалом в несколько дней, заставило его крепко задуматься. Вскоре должны были явиться другие, более красноречивые знаки...

В один из вечеров под конец августа Шатера заметил загадочный феномен во время прибытия пассажирского поезда из Жулявы. Медленно подъезжавший к станции поезд показался ему выше и стройнее, чем обычно. Остановив внимательный взгляд на плоскости бортов вагонов, начальник тотчас открыл причину. Поезд обладал тонкой,

- 280 -

но заметной для его глаз оболочкой, которая являла как бы его продолжение в высоту. Эта хрупкая, сотканная из туманной невесомой материи надстройка делала вагоны выглядящими выше, чем обычно.

Шатера не преминул поделиться своими наблюдениями с Дервичем.

— Пан коллега, — поинтересовался он у стоявшего рядом помощника, — вас ничего не поражает в этом «костюме»?

И указал рукой на поезд, локомотив которого тем временем пыхтел, выпуская клубы пара. Он стоял на третьем пути перед платформой.

Помощник прошелся взглядом по составу от начала до конца и отрицательно покачал головой.

— Не вижу в нем ничего необычного. Набор вагонов обычный, нагрузка средняя. Все в порядке.

— Разве вагоны не кажутся немного стройнее, чем обычно? — подсказал ему Шатера.

Глаза молодого человека еще раз скользнули по поезду, после чего он с некоторым изумлением покосился на начальника.

— Это обман зрения, пан начальник, — спокойно ответил он, — вид оптической иллюзии, возможно вызванной временным состоянием атмосферы. Сегодня в воздухе было довольно много тумана.

— В таком случае и вы, коллега должны были поддаться этой иллюзии.

— Ну, не обязательно. Определенную роль при этом играют и индивидуальные свойства наших зрительных органов.

— Хе-хе-хе, — издевательски усмехнулся Шатера, — иными словами, коллега, вы хотите сказать, что каждый из нас видит по-разному. Ладно, не буду вас уговаривать. Быть может, мое зрение немного не такое, как у других.

И подал рукой знак к отправлению...

С началом сентября отголоски происшествия разносились стихийным образом. С третьего по десятое сентября почти каждый день среди пассажиров скорого из Выгнанки

- 281 -

происходили вспышки беспочвенной паники. В момент прибытия поезда на станцию в Закличе перепуганные путешественники жались к окнам вагонов и теснились на подножках, желая как можно быстрее сойти. Несколько наиболее взбудораженных даже повыскакивали во время движения на большом отрезке перед станцией.

Кульминационного пункта паника достигла девятого сентября, когда в момент прибытия между пассажирами в одном из купе произошла жестокая драка. Несколько мужчин с поднятыми вверх тростями стали прокладывать себе путь к выходу, перед которым столпилась горстка перепуганных женщин и детей. Прежде чем поезд остановился перед перроном, были выбиты три стекла и выломана пара дверей. Изнутри вагонов доносились спазматические женские крики и детский плач. Несколько человек покатились по ступенькам вагона, получив легкие и тяжелые повреждения, двое, не считаясь с последствиями, выпрыгнули в окно. Когда поезд наконец остановился и раздраженный Дервич, повысив голос, начал допытываться о причине паники, бедняги не могли дать ему четкого определенного ответа. Беспомощные, ошарашенные, они смотрели один на другого, сваливая вину на оставшихся в вагонах. Кто-то крикнул: «Крушение!», кто-то другой: «Столкновение!» - и переполох был готов. Помощник не мог доискаться правды, несмотря на самое искреннее желание.

Только Шатере все было ясно и очевидно. Он бы даже удивился, если бы было иначе. Но на этот раз молчал и не спешил с объяснениями.

Характерной была еще и та деталь, что паника вспыхивала только в двух, всегда одних и тех же вагонах. Это были вагоны № 232 и № 135, оба из тех, что уцелели в разбитом поезде после июльского крушения и в настоящее время были включены в новый состав. Шатера, ведомый удивительным предчувствием, запомнил номера уцелевших вагонов и сразу после катастрофы записал их в станционный журнал. Ошибка здесь исключалась, ибо идентичность подтверждали его собственноручные записи. Тем не менее он никому не доверял, сохраняя подобные наблюдения для себя.

- 282 -

Ибо так было спокойнее. Дервич, ближайший к нему по профессии и общим интересам человек, был натурой трезвой и неспособной к восприятию тайных событий. Несколько попыток втягивания его в надмирные круги полностью потерпели поражение. Он бы, несомненно, высмеял его и сейчас, объявив «мнимые» явления обычным стечением обстоятельств, случайностью или выкрутившись при помощи каких-то других банальных фраз. Шатера понимал, что обречен на полное одиночество и что все это навсегда должно оставаться его личной тайной.

Тем более следовало скрывать от мира другие, еще менее правдоподобные наблюдения. В самый разгар паники из окна одного вагона высунулась дама в красной шали. Начальник сразу узнал эту женщину. Это было то же самое лицо, правда на этот раз в обрамлении черных пышных волос, которое он впервые увидел во время катастрофы два месяца назад — те же безумные глаза, тщетно ищущие спасения, те же самые нервные белые руки, судорожно вцепившиеся в оконную раму, за которой уже ждала смерть. Теперь эта женщина повторяла свою трагическую роль...

Она была так поразительно похожа на ту, погибшую, что Шатера при каждом ее появлении заходил внутрь вагона и искал ее, чтобы «наглядно убедиться». Но искал всегда тщетно. Ее не было ни в одном из купе, не было в соседних вагонах, не было нигде во всем поезде. Пани в красной шали, появившись однажды на краткий миг в окне одного из роковых вагонов, исчезала без следа...

И все же активизация энграммы была не полной. Повторение не удовлетворяло тоску Шатеры — великую, безбрежную тоску по той... светловолосой... Воспоминание о поцелуе тянулось за ним рефреном болезненного наслаждения и напоминало про эхо события...

О, губы, сладкие, девичьи. Кровожадные, алчные уста!..

День за днем выжидал появления любимой, день за днем высматривал дивное видение. Растерянные глаза его скользили по стеклам вагонных окон, блуждали по лицам пассажиров, заглядывали вглубь купе. Напрасно. Глаза не выследили даже тени возлюбленной головы, не улавливали

- 283 -

ни малейших ее очертаний. Ревнивый потусторонний мир, поглотив жертву, не хотел возвращать ее обратно...

Между тем отголоски катастрофы, видимо, иссякали. С отчаянием в сердце начальник Заклича видел, что с каждым днем повторения становятся все слабее, очертания мутнеют, размываются. После десятого сентября они стали появляться реже, сделались менее яркими, пока к середине месяца не прекратились совсем. На станции в Закличе вновь воцарились «здоровые» и «нормальные» отношения, к удовольствию помощника Дервича и радости уже совершенно изнервничавшихся служащих.

Только начальник был печален и мрачен. Ощущение безмерной пустоты и полной изоляции заполнило душу до краев и пригнуло некогда возвышенную и энергичную фигуру низко к земле. Связь с постусторонним миром оборвалась на неопределенный срок. Осталась только боль, верная спутница одиноких часов, и пожирающая душу тоска по любимой...

Тогда-то в пучинах изнуренного болезненным страданием сознания возник зародыш адского замысла. Охваченный внутренней мукой, мозг начал понимать причины пробелов и недомолвок в отголосках последнего крушения. Почему повторялись только некоторые отдельные детали? Почему активизация энграммы пропустила другие? Почему не вернулся трагический образ ее обожаемой головы?..

Может быть, обстоятельства воспроизведения были недостаточными?.. И если это так, то, может быть, их следует усугубить?..

Тут разбушевавшиеся мысли на мгновение остановились. Дрожь ужаса сотрясала все тело. Шатера колебался, прежде чем сделать окончательные выводы... Но длилось это недолго. Могущественные чары потустороннего мира преодолели барьеры угрызений совести и повлекли его за собой на пути погибели. Начальник станции решил вызвать новое крушение, которое должно было подарить ему хотя бы на мгновение видение светловолосой девушки.

Преступный замысел созрел в течение одной бессонной ночи, среди посвистов осеннего ветра и шума телеграфных

- 284 -

аппаратов. Сделать это было легко и просто. Достаточно задержать один поезд немного подольше в Закличе, в то же время направив депешу в Похмарз, разрешая выехать второму, курсирующему по тому же пути. Вопрос десяти минут. Столкновение было неизбежным.

К осуществлению плана Шатера приступил смело и энергично. Выбрал пасмурный октябрьский день, наполненный жалобами ветра и скорбными стенаниями птиц.

Около пяти часов пополудни, когда сумерки уже опустили на землю свои черные верши, Шатера принял пост у помощника. Через две минуты подъехал пассажирский из Ракшавы. Начальник вышел на перрон, окинул спокойным взглядом вагоны. Подождал, пока примут почту, и, не давая знака к отправлению, вернулся в свой кабинет.

Отсюда, через окно, он мог с комфортом следить за ситуацией.

Вскоре поездные служащие стали проявлять некоторое нетерпение. Кондукторы, закрыв двери вагонов, снова и снова поднимали фонари к «отправлению», начальник поезда с рожком у рта ждал возвращения директора станции и разрешающего жеста его руки...

А время было уже на исходе. Через несколько минут на этот же самый путь должен был заехать скорый из Похмарза. Десять минут! Как раз столько времени требовалось скорому, чтобы пересечь пространство, разделяющее обе станции, а пассажирскому добраться до ближайшей развилки путей и свернуть с нее на безопасную линию.

Но начальник станции не вышел из кабинета. Железная его воля раздваивалась и начинала работать на два фронта: здесь он держал на привязи уже рвущийся в путь поезд, там тянулся преступной рукой к клавиатуре аппарата, чтобы отправить губительную депешу на станцию в Похмарзе...

Он сдавил в пальцах кнопку передающего аппарата и нажал...

Внезапно ладонь онемела. Парализованная темной силой рука застыла в положении, которое было придано ей минуту назад. Необычная сонливость окутала чувства, уди¬

- 285 -

вительное бессилие сковало члены. Чувствовал, как внутри него что-то обособляется, отключается, высвобождается. Уставился стеклянным взглядом в окно и увидел на перроне свою собственную фигуру... Она быстро шла к голове поезда, в круг огней, отбрасываемых станционными фонарями, и вдруг подняла вверх руку... Раздался нервный отзыв рожка, и поезд тронулся...

Сквозь стекло окна он видел, как вагоны торопливо погружаются в темноту, как паровоз, желая наверстать опоздание, в ускоренном темпе вспарывает пространство, как спущенный с привязи поезд удирает на всех парах с опасной стоянки... Спасен!..

Шатера очнулся, словно от глубокого сна. Вызволявшиеся из онемения пальцы нервно схватили головку аппарата и продолжили прерванное действие... Зазвенели сигналы. Начальник убрал руку от прибора и вихрем вылетел на перрон.

— Почему пассажирский из Ракшавы уже ушел? — грозно спросил он первого подвернувшегося сотрудника.

— Не понимаю, пан начальник, — прозвучал ответ.

— Что значит «не понимаешь»? — закричал почти выведенный из равновесия Шатера. — Я спрашиваю, кто выпустил пассажирский со станции?

Подчиненный смотрел на начальника изумленными глазами.

— Пан начальник, вы сами присутствовали при отправлении поезда, — наконец пробормотал он, не понимая, о чем, собственно, идет речь.

— Я выпустил поезд? Я? Я сам?.. Это невозможно.

— Всего пару минут назад я сам, своими глазами видел это. Вы, пан начальник, стояли там, под тем фонарем и дали знак к отправлению. Счастье еще, что вовремя. Поезд итак задержался на станции на целых пять минут. Только скорого из Похмарза пока что не видно. Уже звучали сигналы, извещавшие о его отправлении.

Шатера провел рукой по лбу.

— Невозможно поверить, — прошептал он, уставившись глазами в пространство, — невозможно поверить.

- 286 -

И медленно пошел по рельсам в ту сторону, откуда должен был прибыть скорый.

А его уже было слышно. Уже глухо гудела земля, лязгали рельсы... На повороте, там, где главный путь разветвлялся в перекрещивающуюся сеть рельсов, вспыхивали слепящие огни паровоза. Огромные золотые глаза расширялись кругами огней, набухали, росли...

Начальник остановился между путями и, опершись руками о механизм перевода стрелки, ждал. В ушах звенело, глаза застилала мгла...

Когда паровоз приблизился на расстояние нескольких метров, он увидел там внизу, под грудью тяжело пыхтящего чудовища, между кронштейнами фонарей ее голову. Дивные, лазурные глаза смотрели на него, благодарно улыбаясь, а уста, кровавые алчные, девичьи уста манили обещанием наслаждения...

Эта улыбка и эти губы влекли его. С протянутыми руками он рухнул под колеса, туда, между фонарей: отправился соединиться с возлюбленной навеки...

С незапамятных времен смотрителями железнодорожного туннеля под Турбачем было семейство Флорков. Должность эта, впрочем, отнюдь не заманчивая, стала как бы наследственной в их роде: она переходила от отца к сыну. Говорят, уже четвертое поколение подряд несло стражу в недрах горы. Здесь они рождались, здесь они проживали свою жизнь, неся нелегкую дорожную службу, здесь умирали.

Только смерть, эта великая уравнительница людей, профессий и вещей, вырывала их из скальных потрохов и отдавала кладбищенскому уединению в земле, что купалась тогда под ветрами в солнечном свете. Смерть — привычная хозяйка людских судеб и людской доли...

Последним смотрителем из рода Флорков был Антоний, сын Яна, скоропостижно скончавшегося пятнадцать лет назад во время перекладывания стрелки. Нынешний смотритель тогда был двадцатилетним молодым человеком, уже знакомым со служебными тайнами, в которые его заблаговременно посвящал отец, заранее назначив своим

- 288 -

преемником. Поэтому Антош сразу после смерти престарелого родственника и учителя пошел по его стопам, приняв обязанности туннельного обходчика. Было это столь же естественно, как наступление дня после ночи или весна после зимы. Со стороны железнодорожников против этого тоже никто не возражал, никто не требовал от нового смотрителя «экзамена» или «года практики» по специальности. Да и в самом деле, зачем? Он ведь уже с шестнадцати лет под руководством специалиста-отца исправно нес службу, умело и квалифицированно, как и подобало сыну старого железнодорожника. Так зачем же было приставать к нему с требованиями соблюдения условностей и совершенно излишним нагромождением требований чисто теоретического характера?

Тем более что на столь неблагодарную должность никто не спешил претендовать. Ибо стать охранником туннеля под Турбачем означало отречься от жизни и солнца. Выполнение работ в узком шестикилометровом горлышке, волей людского гения высеченном в толще горы, требовало предельного жертвенного самоотречения.

Много лет назад, еще до того, как род Флорков заступил на службу, здесь была сменяющаяся охрана. Раз в шесть дней приходил обходчик с ближайшей станции «Под Кривой Вершиной» и «сменял» товарища по туннелю на двадцать четыре часа; раз в шесть дней узнику под Турбачем дозволялось смотреть на солнце и дневной свет. Раз в шесть дней!

Так было до того, как в глубины туннеля пришло семейство Флорков. После того как железнодорожников сменил первый из них, Андрей, прародитель рода смотрителей, лет сто с лишним назад, этот обычай незамедлительно прекратился. С тех пор Флорки сами исполняли свои подземные обязанности, доверяя роли временных заместителей исключительно своим детям и внукам.

В окрестных деревнях и горных усадьбах народ единодушно считал, что те сами «выговорили себе» у власти смену охраны туннеля, ограничиваясь собственными силами, черпаемыми из лона собственного рода.

- 289 -

Власти следовали их пожеланиям, охотно одобряя эту самодостаточность. Исправное выполнение всех функций было выгодно казне. Служба в туннеле, годами выполняемая членами одного и того же рода, приобретала характер органичной, своеобразной, очень индивидуализированной деятельности. Их функциональная самостоятельность, лишенная механизированной, бездушной рутины, вливала живительные соки профессиональной заинтересованности в «деле», давала гарантию усердия, возможно, даже энтузиазма. Поэтому прорытый под Турбачем проход со временем справедливо начали называть «туннелем Флорков».

К сожалению, род их постепенно вымирал. Нынешний обходчик, Антоний, тридцатилетний мужчина, был его последним, бесплодным отпрыском. Жены у него до сих пор не было и брать ее не хотел: история семьи Флорков бесповоротно подошла к концу...

Странным человеком был Антоний Флорек, охранник туннеля под Турбачем. Рост имел ниже среднего, отличался необычайно бледным цветом лица и светлыми как лен, почти бесцветными волосами. Особенно необычными были глаза. Маленькие, похожие на пару черных бусинок с красной каймой вокруг зрачка, они нервно щурились под воздействием света, сужаясь как у кошки до размеров щели. Последний из Флорков ненавидел солнце.

Рожденный в полумраке туннеля, освещенного лишь искусственным светом электрических ламп, не страдал по яркому дневному свету. Вековой образ существования предков наложил на дитя подземелья проклятие атавизма. Антоний Флорек ни разу в жизни своей не увидел огненный круг солнца. Во время единственной попытки высунуться на пару секунд из мрачных глубин туннеля несколько лет назад он чуть не потерял зрение. Когда, подгоняемый любопытством, он почти добрался до выхода из туннеля, то внезапно был настолько сильно ослеплен, что на несколько часов полностью потерял зрение. С трудом, двигаясь исключительно на ощупь, он отступил вглубь подземелья и провел весь этот роковой день в самых темных уголках туннеля с повязкой на пораженных глазах. В течение следующих

- 290 -

нескольких дней чувствовал в лобных бугорках сильную боль и видел все словно сквозь плотную железную решетку. Отныне всякий раз, когда служебные обязанности заставляли его посещать участки туннеля, близкие к выходам, всегда надевал на глаза толстые темно-зеленые очки. Впрочем, Флорек старался избегать подобных мест, предпочитая скрываться в глубинах своей территории. С тех пор у него образовалось органическое неприятие солнца и дневного света. Ни за что в мире он не позволил бы уговорить себя хоть на минуту оставить свои подземные норы.

Хорошо ему в них было, безопасно и привычно. Болезненный опыт раз и навсегда убил в нем слабые и, в общем-то, рудиментарные остатки интереса, который он когда-то проявлял к тому, что лежало за пределами туннеля.

Единственными звеньями, связывавшими его с миром, были поезда, шесть раз в сутки проходившие через горловину туннеля, и пятнадцатилетний хиляк-недотепа Йедрух, который каждые два дня приносил ему самые необходимые продукты. Никто не заходил к нему, чтобы скрасить его мрачное одиночество, ибо Флорек был человеком угрюмым и избегал человеческого общества. С тех пор как умер отец, он ни с кем не обменялся ни словом, а с Йедрухом-кретином общался с помощью знаков, поскольку «дурачок» был глухонемым. Поговаривали даже, что Антоний Флорек из-за многолетнего молчания забыл человеческую речь и что с ним было нелегко объясниться. Когда несколько лет назад из-за поломки колесной оси у одного из вагонов международного экспресса составу пришлось на время остановиться у входа в туннель и начальник поезда настойчиво пытался втянуть молчаливого обходчика в разговор, Флорек отвечал неохотно и с усилием, как человек, который с трудом подыскивает слова, чтобы высказать свои мысли...

Зато в минуты одиночества и тишины, в часы, когда его не тревожили пробегающие мимо поезда, смотритель чувствовал себя в своей стихии. Выпрямлялась тогда его сутулая спина, поднималась робко склоненная голова, а маленькие суженные зрачки озарялись блеском воскресавшей жизненной силы.

- 291 -

Ибо Антоний Флорек любил свои подгорные владения со страстностью людей хворых и одиноких. Любил эти низкие своды, бочкообразные, угнетающие, нависавшие над его головой тяжестью гранитного колосса, — эти выбитые в скалах наклонные стены с грубо отесанной поверхностью, эту огромную, задумчивую тишину и эти угрюмые перспективы, вечно прячущиеся в мрачных тенях...

Таилось в них что-то непостижимое, какая-то тупая и упрямая сила, какая-то мощь, сроднившаяся с недвижностью и грозным бездействием. Инстинкт дитя подземелья подсказывал Флореку, что наиболее подходящим освещением для областей, подвластных этой таинственной силе, был полумрак, если не абсолютная тьма. Поэтому, пользуясь каждым длительным перерывом в движении поездов, он уменьшал уровень освещения в туннеле до половины, а то и до трети. Ибо по уставу длинный, шестикилометровый скальный проход под Турбачем должен был освещаться без перерыва днем и ночью светом электрических ламп, расположенных на расстоянии шестидесяти метров одна от другой. Смотрителю это освещение казалось слишком сильным, и излишним как таковое.

Как только истекало время, необходимое поезду для прохождения второй половины туннеля, то есть участка от его сторожевого поста до точки выхода из туннеля, Флорек тут же убирал «излишнее освещение». И тогда возникал угрюмый сумрак, который подчеркивал то, что ему нравилось; в туннеле создавались то почти совсем черные участки, темные закоулки «хоть глаз выколи», то вновь освещенные зоны на перепутьях света и теней, загадочные, неопределенные, полные неведомых возможностей. Только там, в глубине, в самом сердце туннеля, словно вечный огонек всегда и неизменно стоял ярко освещенный пост охраны — маленькая, втиснутая в скальную нишу будка смотрителя с сигнальным телеграфным аппаратом и три стрелки — место, менее всего нравящееся Флореку, «официальная» часть, вопреки внешнему виду, единственная «черная» точка в жерле туннеля. Охранник был здесь просто гостем.

- 292 -

Он появлялся перед будкой за несколько минут до прибытия поезда, возвращал туннелю его правильное, «официальное» освещение; после чего, встав в стереотипной позе путевого служителя, занимал свою привычную позицию с сигналом «Проезд свободен». После четверти часа утомительного ожидания, когда вдалеке уже глохло грохотание железного чудовища, когда стихало ненадолго разбуженное эхо и вновь погружались в дремоту скальные ниши и укромные закоулки, Флорек с ненавистью бросал сигнальный флажок, уменьшал свет и снова уходил в самые темные закоулки туннеля.

Ни одной ночи он не провел в своем домике смотрителя, предпочитая на пару часов преклонить голову в какой-нибудь черной, влажной и холодной гранитной нише, чем в удобной, теплой, но наполненной ярким светом сторожке

Вообще с течением лет все, что имело отношение к внешнему миру, навязчиво напоминая о нем, стало ему противно и ненавистно. Флорек возненавидел сторожевую будку, возненавидел окружающие ее железнодорожные сооружения, возненавидел двойную линию рельсов, ибо они были созданием «тех, снаружи», ибо они пришли сюда оттуда, с «поверхности». Минуты прохода поездов были для него мгновениями величайших страданий. Он не выносил этих шумных, раскатистых лязгающих колес, этих тяжко выдыхавших пар запыхавшихся чудовищ.

Они портили ему подземное настроение, нарушали любимую, застывшую в дремоте вековую тишину. Поэтому прищуривал глаза в те моменты, когда они проезжали его пост, и позволял им пролетать мимо, словно иллюзорным и пагубным призракам сна.

И какое ему дело до этих дурацких поездов? Какое ему дело до тех людей, что выглядывают из окон купе с минами зевак, этих сиюминутных визитеров из чужих, далеких, равнодушных краев? На несколько минут они приносили с собой враждебную и агрессивную атмосферу, протаскивали в священное уединение суматоху дел и начинаний с той стороны, пребывающих в вопиющем противоречии с душой туннеля и его тайнами. И требовалось еще какое-то время,

- 293 -

прежде чем все успокаивалось, прежде чем потревоженные жестоким вторжением залежи тишины и сладкой дремоты снова превращались в ровные, спокойные и сонные слои скальных основ.

Флорек ясно понимал, что на самом деле его функции смотрителя суть извращение важнейшей для него подземной самости, что все, что он здесь делает, есть опровержение его самых святых идеалов; он знал, что служит «тем, сверху», облегчает им сообщение, санкционирует преступное проникновение в тайны Турбача. Он, сторонник скальной инертности, любовник тишины и вечной задумчивости, следил за безопасностью пришельцев и разрушителей блаженного спокойствия, подпирал собственными плечами их святотатство. О, ирония!..

Единственной усладой в часы душевных мучений были долгие одинокие блуждания вдоль туннельных стен. Смотритель знал каждый их выступ, каждую каверну, черточку, разрыв; в глубочайшей темноте ориентировался относительно «уровня», на котором он находился. Ибо стены туннеля под Турбачем не были стесаны ровно под линейку. Распоров внутренности горы на ширину двойной колеи и бросив понизу стальные полосы рельсов, строители оставили его стены практически в естественном состоянии; поэтому там было полно выемок, разломов и выпуклостей, которые то высовывались из цельной скалы к путям, то опять отступали в глубь, в коренные граниты.

Стены местами сочились влагой; потаенная, подпочвенная вода родом из подгорных источников то тут, то там выступала на поверхности стен туннеля и стекала узкими струйками вдоль трещин и щелей. В одном месте, неподалеку от так называемой Кротовой Выпуклости изливался из скальных ребер маленький горный водопадик, воды которого бежали за пределы туннеля в виде чистого как кристалл и холодного как лед потока.

Чудесным был скальный выпот Турбача! Густой, с соленым послевкусием, иногда известковый, он покрывал шершавый профиль внутренностей туннеля сеткой белых паутинок, нитей и бахромы, которые под светом электри¬

- 294 -

ческих ламп переливались всеми цветами радуги. Среди подземной тишины, накрытой огромным, почти двухкилометровым высоким колпаком Турбача, по темнеющим покатым склонам и обросшим мхом плитам с едва слышным журчанием стекали водяные паутинки. Целыми часами вслушивался Флорек в этот шепот воды, в эти ее сонные молитвы, дремоту тяжелых веков. И бывали моменты, когда ему казалось, что он сам и есть та ленивая вода и что сам читает себе эту сонную молитву...

Пока однажды не сделал одно удивительное открытие. Вслушиваясь в тишину, сидел на одном из выступов Кротовой Выпуклости, когда ему вдруг почудилось, что валун, на который он опирался ногами, будто бы зашатался и покачнулся. Заинтересовавшись, соскользнул с верхнего выступа и принялся внимательно осматривать подозрительную опору. Валун действительно шатался в своем основании, как больной зуб, и, подцепленный сильной рукой, повалился набок, явив щель шириной в метр.

Не обращая внимания на абсолютную темноту места, Флорек без колебаний спустился в черное отверстие. Его своеобразные, фосфоресцирующие как у кошки глаза впивались в траурную тьму щели и прокладывали ему путь. Словно змея проскальзывал между каменными стенами, терся о холодные, сырые валуны, словно ящерица двигался и скользил среди скальных теснин.

И тут в глаза ему ударил мягкий, сине-зеленый свет. Щель внезапно расширилась, и обходчик встал посреди обширной, таинственной, облитой светом пещеры. Откуда падал этот приятный зеленоватый свет — неведомо; подземный грот со всех концов имел плотные своды, и нигде нельзя было разглядеть ни одной, хотя бы малейшей щели, ни одного отверстия. Казалось, стены пещеры благодаря особому химическому составу пород излучали необычайный, успокаивающий свет.

В глубине, прямо из материнской гранитной породы вытекал серебристо-зеленый поток, прорезавший выстланную песком середину грота, и вновь пропадал где-то под скалой.

- 295 -

Над этим ручьем, весь залитый тающим зеленоватым светом, в полулежачем положении сидел старец диковинного вида. Был он совершенно голый; лишь длинная молочно-белая борода, доходившая ему почти до колен, укрывала переднюю часть тела.

Особенно странной была голова незнакомца. Сильно вытянутая к макушке черепа и сплющенная по бокам, она не производила впечатления человеческой. На том месте, где следовало находиться ушам, располагались какие-то маленькие, рудиментарные отверстия. Рта не было, ибо то, что его заменяло, нельзя было назвать этим словом; скорее это была широкая, щелеобразная, будто разрезанная беззубая пасть без губ и десен. Руки старца, вследствие необычного каприза природы приросшие к бокам тела, фактически не позволяли ими пользоваться. Свободными у него оставались только кисти с пятью пальцами, скрюченные, как у летучей мыши, с перепонками кожи, смешные, растопыренные, лишенные свободы движений, вечно находящиеся на уровне бедер — скорее плавники, чем руки.

Самой удивительной физической причудой были ноги. Плотно сросшиеся одна с другой, от бедер до самых голеней, они выглядели очень мощными, похожими на хвост рыбы или ящерицы, приспособленными для гребли в жидкой среде...

От шороха шагов старец вздрогнул и повернул к пришельцу свою чудовищную голову. Тут Флорек заметил, что у обитателя пещеры нет глаз; от них осталось лишь слабое, остаточное напоминание в виде двух складок кожи бывших век подо лбом. Диковинное создание не видело его, но слухом ощущало присутствие человека. На его сплюснутом, полузверином лице отразилось выражение испуга, и оно невольно отступило от ручья вглубь грота.

Флорек, желая его успокоить, мягко коснулся плеча старца. По телу пещерника пробежала тревожная дрожь, а из груди вырвались невнятные гортанные звуки. Он был немым.

Чтобы завоевать его доверие, смотритель достал из кармана кусок хлеба с сахаром и сунул ему в пасть. Химерный

- 296 -

старец попробовал его кончиком языка и, издав пару раз звук, похожий на чавканье, покачал головой, отказываясь. Но, видимо, он понял дружеское намерение Флорека, потому что теперь вел себя спокойнее и перестал дрожать всем телом. В какой-то момент его плавник стал искать контакта с гостем. С некоторым отвращением и жалостью Флорек подал ему руку в знак приветствия. Почувствовав в пальцах человеческую руку, обитатель грота снова задрожал. Его бледно-землистое лицо приняло выражение замешательства, неловкости и смущения. Но он не выпускал из руки ладонь Флорека; смотрителю даже казалось, что он словно пытался привлечь его к себе, будто хотел ближе познакомиться с его внешностью, ибо принялся выделывать своими сросшимися ногами-хвостом какие-то тяжелые, неуклюжие движения, которые позволяли ему двигать рукой вдоль тела Флорека. Результат обследования, видимо, сильно его удивил, потому что какое-то время он неподвижно лежал на одном боку и что-то бормотал, сильно взволнованный. Тогда охранник решился на вопрос:

— Кто ты? Как тебя зовут? Откуда ты взялся?

Ответом ему были судорожные движения плавников и хвоста да несколько неартикулированных звуков. Затем пещерник подполз к берегу ручья и погрузил одну руку в его струи. Через некоторое время вынул ее обратно и поднес ко рту. Флорек с чувством омерзения увидел, что старец держит в пальцах глиста; длинный, жирный червь какое-то время извивался между перепончатых плавников, пока не исчез в отверстии ямы его рта.

Охранник понял: это должен был быть ответ, объясняющий причину отказа, которым только что было встречено его дружеское предложение. Пещерник питался исключительно тем, что ему давали скалы и ручей; человеческой пищи он, похоже, уже не признавал.

Пока Флорек задумчиво смотрел на загадочного хозяина подземелья, из воды высунулась пара амфибий. Тела у них были толстые, от двадцати пяти до тридцати сантиметров в длину, розовато-телесного цвета, с отстоящими от тела ногами — передние с тремя, задние с двумя пальцами. Хвост

- 297 -

был волосатый, с плавником. По обе стороны шеи краснели тройные жабры, а под тонкой прозрачной кожей головы виднелись, словно две точки, полностью заросшие глаза. Когда они слегка приоткрыли пасти, чтобы подышать воздухом, в зеленом сиянии грота заблестели их крошечные, мелкие зубки.

Зверьки, вынырнув из воды, подползли к старцу, который с удовольствием принялся водить рукой по их толстым телам. Они охотно принимали эту ласку. Было ясно, что они привыкли к ней и что она им нравилась. В какой-то момент со старцем и амфибиями начали происходить одни и те же удивительные изменения; их тела внезапно начали приобретать самые разные цвета: прежний телесный оттенок их кожи сменился бело-розовым, который, в свою очередь, превратился в розовый, затем в коричневый, красно-коричневый и темно-коричневый, чтобы, наконец, вернуться к изначальному. Явление было необычным и уникальным. Этот зверочеловек и эти земноводные создания, казалось, разговаривали друг с другом, играя цветами кожи...

Погруженный в глубокую задумчивость, размышляя над чудесами этого необычайного уединенного места, Флорек вдруг очнулся и инстинктивно посмотрел на часы. Был второй час ночи. Через полчаса по туннелю должен был проехать поезд. Смотритель на прощание нежно коснулся руки старца и быстро стал протискиваться обратно в щель. Спустя несколько минут он уже восстанавливал в туннеле его нормальный, «официальный» вид и щурил глаза под лучами электрического света, заняв служебную позицию перед будкой...

Открытие пещеры и ее обитателя решительно повлияло на жизнь Флорека. С тех пор он проводил все свободные от работы часы с подземным Протеем, которого назвал Скальником. Служебные функции смотрителя сокращались до размеров необходимого зла, которому он платил дань, исполненный отвращения и внутреннего сопротивления.

Зато все свое свободное время он проводил в компании пещерника и его амфибий. Здесь он обрел исполнение своих

- 298 -

желаний, здесь наконец свернул к долгожданной пристани. Пещера Скальника стала для него «Гротом Забвения».

Они сошлись и накрепко привыкли друг к другу. Непрерывная совместная жизнь облегчила взаимопонимание, устранила различия между ними. С помощью целой придуманной ими системы, по знакам, жестам и звукам Скальник и смотритель туннеля делились информацией о себе, узнавали о прошлом друг друга. Так Флорек узнал, что его приятель был очень старым существом. Пещерник определял свой возраст в несколько сотен тысяч лет. Но точное число он назвать не мог, ибо память его ослабла и время двигалось перед ним как дым, не оставляя следов. Впрочем, ему не о чем было вспоминать. Целые века проплывали над гротом, века, сотканные из серых дней, похожие на бусины четок. Кто знает, может, он существовал с самого начала времен? Может быть, это продолжалось с того момента, как на земле заговорил человек?..

Будто в тумане он помнил лишь то, что много-много веков назад у него было тело, похожее на Флорека, но он отрекся от него, чтобы остаться жить в этом месте. Другие, похожие на него и Флорека, шли вперед ценой жизни —а он жил дальше, вырываясь из-под власти страшного закона. Те, другие, подчинились требованию великой жертвы, чтобы через смерть обрести новую, высшую жизнь, чтобы снова вернуться на землю в новых формах и карабкаться дальше к высям, — он же бежал от смерти, запершись от нее в «Гроте Забвения» на железные засовы. Там, снаружи, на свету, беспрестанно клубились перемены, бушевало вечное движение, порождающее жизнь и смерть, почковались молодые народы, сходили в могилу старые и увядшие, развивались культуры и цивилизации, поднимались ввысь одни, обрушивались в пропасть другие... — а он продолжал вечно жить, не обращая внимания на все это, одинокий, в стороне от всего. Тело его осталось человеческим, но отступило к животной форме, а многовековое общение с амфибиями понемногу сделало его похожим на них. Но какое ему дело до этого? Зато, не

- 299 -

пойдя вперед, отрекшись от человеческого права на вечное преображение и движение ввысь, он вырвался из объятий смерти и продолжал существовать.

То, что происходило там, в вихре жизни, было ему совершенно безразлично; старца не интересовали даже новости с той стороны, которые сообщил ему Флорек. Он слушал его рассеянно, занятый чем-то другим, а придя в себя на мгновение, остановил приятеля жестом руки. Так что Флорек замолчал и больше о мире и людях не говорил.

Постепенно «Грот Забвения» начал захватывать все его естество. Часами сидели вдвоем на берегу ручья, засмотревшись на его безгласные катящиеся струи, вслушивались в великую тишину скал. Иногда, когда стены пещеры переставали фосфоресцировать, их охватывала полная темнота. Тогда наступали самые прекрасные моменты. Какая-то громадная каменная задумчивость окутывала их души, они забывали о себе, о своем существовании и прочно сидели на одном месте, как окружающие их скалы, без понимания, без чувств, без мыслей. Вечная сонность валунов струилась по ним, словно тайная сила, и погружала в оцепенение беспамятства — страшная дремота мертвых предметов парализовала жилы и сворачивала кровь стылостью скального застоя. Стародавнее гнусное заклятие инертности обрушивало на них омерзительные верши и приковывало к месту — заклятье-приворот великих гор, омертвение бездвижных глыб...

И были они как эти граниты, как эти каменистые скалы...

В какой-то момент тишину уединения нарушил протяжный свист. Флорек очнулся, изумленно посмотрел на товарища и навострил уши. Резкий пронзительный звук второй раз разнесся по внутренностям горы, врываясь в их одиночество... Как под ударом плети обходчик сорвался с места и рванул через щель к туннелю.

Здесь, перед сторожевым постом, уже стоял в ожидании поезд, окутанный клубами дыма и пара. Из окон купе выглядывали чьи-то любопытные лица, вдоль вагонов нервно прохаживались кондукторы, а начальник движения

- 300 -

яростно дергал ручку закрытой двери сторожевой будки. Его искали...

С бьющимся сердцем стоял Флорек перед начальством.

— Куда вы подевались? Почему опять не на посту? Почему туннель так слабо освещен?

— Опоздал на несколько минут, пан начальник, — теряя сознание, лепетал обходчик. — Осматривая путь, я ушел слишком далеко от выхода из туннеля и не успел вовремя вернуться.

— Это вранье! Я уже несколько раз замечал ваше отсутствие на участке. За эту леность и пренебрежение служебными обязанностями я привлеку вас к ответственности!.. А теперь отправляемся! — обратился он с колеи к машинисту и поднес к губам рожок.

Раздался нервный сигнал отправления, свист локомотива, и поезд двинулся в дальнейший путь...

Эту ночь Флорек провел без сна, опершись на головку стрелочного механизма.

В полдень следующего дня специальным поездом приехала уголовно-следственная комиссия и «отстранила его от службы». Флорек должен был немедленно покинуть сторожевую будку, которую отдали под опеку другого служащего, направленного сюда с большой станции.

Когда не помогли просьбы о прощении и обещания исправиться, несчастный обходчик рухнул перед председателем комиссии на колени.

— Пан инспектор! — умолял он скулящим голосом. — Ради всего святого прошу пана, чтобы меня оставили здесь! Я не могу выйти отсюда! Я не оставлю туннель!..

— Посмотрим, пан Флорек, посмотрим! — холодно ответил начальник. — Мы поможем вам. Давай! Посадите его в вагон! Под руки! Живо!

Несколько человек, рослых и сильных, потянулись к нему руками.

— Заклинаю вас, господа! — простонал бедняга, инстинктивно отступая к стене туннеля. — Оставьте меня здесь! Не убивайте меня!

И зашелся плачем, как дитя.

- 301 -

Инспектор нетерпеливо хмыкнул:

— Только без глупых сцен! У нас нет на это времени. Господа, исполняйте свою обязанность!

Несколько рук хищно потянулись к Флореку. Обходчик уклонился, изогнувшись всеми сочленениями тела, точно змея, и побежал вдоль стен туннеля. Прежде чем изумленные преследователи сориентировались в ситуации, он был уже рядом с Кротовой Выпуклостью. И только тогда бросились за ним в погоню.

Флорек молниеносным движением обогнул скальный выступ, вскочил на ярус расщелины, нырнул в ее горло и, завалив отверстие тяжелой глыбой, исчез в глубине прохода.

Когда через несколько секунд погоня достигла этого места, беглец уже исчез без следа. Никто и не догадывался, что он углубился в скалы за завалом.

— Вперед! Вперед! — воодушевлял своих людей инспектор. — Видимо, он сильно опередил нас. Куда же он подевался? Наверное, побежал к выходу или притаился в темноте.

— Может быть, стоит сесть на паровоз и внимательно осмотреть весь этот туннель с фонарями? — предложил кто-то. — Зачем напрягаться без нужды? Человек не шпилька — не потеряется и не провалится в землю. Мы выследим его рано или поздно.

— Отличная идея! — признал его правоту начальник.

И они сели на паровоз, освещенный бликами фонарей...

Но не выследили Флорека. Ни в этот день, ни в последующие — никогда. Пропал без следа; как камень в воде, как звук, что развеялся в пространстве...

Только по горам с тех пор кружат слухи, что всякий раз, когда мать-Земля испытывает какие-то сильные потрясения, а род людской вступает в новую колею, появляются в скальных расщелинах, в глухих оврагах и межгорных ущельях, словно протест бессильный, словно тщетное предостережение старцы-чудовища, полузвери-полулюди, огромные немые слепцы.

И зовут старцев оных отщепенцами пещерными...