— Что ты здесь делаешь?

Странный вопрос в устах незнакомца! Молодой господин, одетый скромно, но явно не дёшево, смотрел сверху вниз: долговязый. Не понятно, что ему нужно.

Николай молчал, ещё не найдясь с ответом, и господин добавил:

— Ты занят чем-то или ищешь работу?

Николай быстро огляделся по сторонам и ответил вполголоса:

— Ищу, сударь.

— Ты чего-то боишься?

Николай вздохнул. Палатки в двух шагах, покупателей по дневному времени не много. Торговцы запросто услышат и приглушённый разговор. Если захотят, передадут тем разбойникам у входа. Придётся выскочить из рядов в сторону Сенной, к угольным и дровяным развалам, и быстро затеряться в арбатских закоулках. Больше на Смоленский рынок не ходить. А жаль.

— Мне не полагается искать здесь подённого найма, — сказал он спокойно и уже не пытаясь приглушить голос.

— Почему? — удивился собеседник.

— Тут постоянные люди для этого, посторонних не жалуют. Тем более не в очередь.

— Вот как. — Господин задумчиво обвёл взглядом торговый ряд, редких покупателей. — А где они?

Ну всё, дооткровенничался. Сейчас уйдёт этот наниматель к тем архаровцам. Но врать Николаю претило.

— Пятачок у входа знаете? Ну, где торгуют с ящиков. Посуда там, сапоги, тряпки. Знаете? Там подёнщики толкутся.

Он по-другому представлял себе потенциального нанимателя. Более осведомлённым, что ли. Не ожидал, что придётся разъяснять простые истины. Думал: подойдёт человек, который понимает, что разбойники у входа имеют определённую таксу на все услуги, довольно высокую, и держат её, никому не позволяют сбавлять. Кто хочет нанять работника подешевле, тот выхватит его, Николая, намётанным взглядом, подойдёт незаметно, договорится тихо и внятно. В расчёте на это он слонялся сегодня с утра по Смоленскому рынку. А подошёл наивный молодой господин, не имеющий представления о местных порядках. Не выйдет проку.

— То-то я не видал тебя тут прежде. Раньше где работал?

— Грузчиком. Ещё разносчиком.

Не добавить ли ещё раз «сударь»? Да ну! Всё равно ничего с таким не сладится.

Господин в элегантном шерстяном пальто был очень молод. Выглядел бы вовсе юным, если бы не большие залысины на лбу. Случается ж некоторым так рано лысеть! Говорят, лысина со лба — признак большого ума. Если же с затылка — то признак… неприлично и сказать, чего. Выражение лица озадачивало невозможным, казалось бы, сочетанием рассеянности и сосредоточенности.

— Что ж бросил? Надоело ноги забивать?

Начав разговор не без затаённой робости, теперь молодой человек задавал свои бесполезные вопросы увереннее. Отсутствие в ответах собеседника подобострастия, его, кажется, даже вдохновило.

— Не надоело. Я люблю ходить по Москве. Но не всю же жизнь прожить разносчиком!

— Какой работы ты ищешь?

Николай пожал плечами. Что ж, теперь ему всю свою московскую жизнь, что ли, рассказать, господину этому? Как для начала нашёл работу, как светило более подходящее место, как потом болел долго и тяжело, лишь недавно оправился и достаточно окреп. До отъезда в деревню остаётся всего месяц, и хотелось бы успеть подзаработать, чтоб явиться домой не с пустыми руками.

— Ну ладно. Так к тем, что у входа, стоит ли обращаться? Надёжные они работники?

Беседа начала тяготить, поскольку было совершенно не понятно, решится ли молодой господин перейти к сути дела. Николай кожей чувствовал, как окружающие торговцы прислушиваются к праздному разговору.

— Я не знаю, сударь. Наверное, не хуже других, если ни один наниматель ещё не пожаловался на них в полицию.

Добавить, что берут больно дорого? Знать бы, чего этому господину надо!

— Отчего же ты не соврал мне? — поинтересовался собеседник доброжелательно. — Не уверил, что там, у входа, нанимаются одни мошенники?

Так и подмывало ответить: «Оттого, что ты, господин хороший, ни слова про дело не сказал, а всё языком мелешь».

— Просто. Не люблю врать.

— Не любишь, но, стало быть, можешь? — Господин глянул хитро.

— Могу, — сухо информировал Николай.

— А руки у тебя крепкие?

Николай встрепенулся. Вот так поворот! Выходит, ему нужен честный человек с сильными руками — вот что!

Господин только что обратил внимание на руки Николая и глядел на них с некоторым сомнением. Узкие, как у конторщика, ладони не могли не смутить его. Парень перевернул ладонь — показать мозолистую, загрубелую кожу. Поспешил ответить:

— Могу и дров нарубить, могу и тяжёлое таскать.

Весна стояла такая яркая, звонкая. Не хотелось брать в расчёт, что в последнее время таскание тяжестей заканчивалось для него отдышкой и обмороками. Пройдёт! Лето прожарит солнцем и окончательно прогонит из крепкого, молодого тела зимнюю цепкую хворь.

— Тяжесть — это я, — неожиданно сообщил господин и ещё неожиданнее улыбнулся — робко и озорно в одно и то же время. — Меня надо крепко держать на верёвке, пока я спущусь в подвал. А потом вытащить. Сможешь?

— Смогу!

Обрадованный, Николай широко улыбнулся. На короткие усилия ему дыхания точно хватит.

— Я могу слазить в подвал, — предложил он. — Зачем вам самому?

— Нет, мне нужно непременно самому. Но смотри, заплачу, только когда вытащишь меня обратно. Вперёд ничего не дам!

В собеседнике и прежде было мало солидности, а теперь и последняя улетучилась. Он по-мальчишески звонко рассмеялся, явно вторя настроению своего будущего пособника.

— Как тебя звать?.. А я — Алексей Кондратьевич.

Впоследствии — много времени спустя — Николай спрашивал, отчего Алексей подошёл со своим делом именно к нему. Мало ли в Москве рабочего люда? Мало ли найдётся настоящих силачей, способных к тому же держать язык за зубами? Тот не дал внятного ответа, а Николай решил для себя, что Алексею Кондратьевичу непременно нужен был помощник моложе его самого, чтобы командовать и чувствовать себя при этом уверенно. Николай подошёл идеально: коренастый, плечистый, руки натружены тяжёлой работой, а при всём том — восемнадцать лет против целых двадцати трёх Алексея Кондратьевича.

— Земля!

Никита Ильич Болотин без дела вышел на палубу: проветриться, поразмышлять об отвлечённом. В каюте он всё расчётами занимался, но расчёты шли плохо. Не торговый он человек. Деловая хватка есть. За что возьмётся — доведёт до конца с блеском. Но выгоду рассчитать, разобраться с убылью да прибылью — это ему так же сложно, как до Луны добраться, так же мучительно тяжко, как шагать пешком сквозь летнюю тайгу с учёной экспедицией.

Учёная эта экспедиция была единственное его дело, что едва не окончилось полным провалом и бедой. Слава богу, немец оказался крепкий, выдержал тяготы пути. Вот у человека поистине светлая голова! Будто ангелы ему нашёптывают. Погоду знает наперёд на три дня, рельеф местности схватывает на глазок, проверишь — погрешность в метр-другой, не более. А недра! Главное — недра! Словно видит насквозь. Но никакой тут магии, никакой в нём оккультной силы, загадочное природное электричество вовсе ни при чём. Великий учёный знает сродство природных элементов: камней и металлов, и природных газов, и вод. Мало того. Чахлое деревцо на скальном выступе, непримечательный кустарник среди камней-окатышей в русле говорливой реки. Профессор указывает рукой на бесполезную эту, скучную растительность и восклицает: «Запишите! Здесь золото! Непременно надобно искать — найдёте». А там — алмазы, там — редкий, не столь ценный, как золото, но всё же полезный металл платина. Ищут — и находят. Предсказания немца сбываются. Профессор решает задачки эти, как ребёнок, навострившись, решает примеры на сложение, расписывая столбики…

Вот и развлёкся. Полегчало у Никиты Ильича в голове…

Нам своих надо вырастить таких учёных. Ломоносов был самородком. А надобно систему образования устроить так, чтобы она рождала гениев с обязательностью, с какой хорошо возделанное, удобренное поле рождает тучные хлеба…

Никита Ильич вдыхал с наслаждением морской воздух. Хорошо до чего не заботиться о выгодах и расходах! Но вот беда. И систему образования не расчислишь, и ни единого учебного заведения не выстроишь, ежели не научишься сводить расходов с доходами. Никто не понуждал его, он сам, собственной свободной волей решил обучиться искусству коммерции. Ведь ты плывёшь к чужим берегам с торговою компанией, с миссией — укрепить торговые связи с молодым государством — расширить их поелику возможно. А значит — учись считать! Кто воспримет тебя всерьёз как переговорщика, когда не умеешь? И главное, дипломатическая — твоя собственная — миссия провалится вместе с торговой. Или того хуже. Покажешь слабину — что тебя можно облапошить. Вот чего допустить нельзя! Поэтому сидел Никита Ильич днями напролёт над расчётами, которые сам себе задавал, и заполночь порой заходило.

Купца второй гильдии Павла Митрофановича Обознова, что отвечал за весь товар на корабле, Никита Ильич назначил себе в репетиторы. В редкие минуты, когда тот не страдал от жестокой морской болезни, склонялся над столом, где начальник экспедиции разложил бумаги, исписанные да исчёрканные, слушал объяснения Никиты Ильича в молчании, не перебивая. Не столько почтительно слушал, сколько с цепким вниманием. Дослушав, в несколько фраз всего объяснял, чего Никита Ильич не учёл в своих рассуждениях, отчего все расчёты насмарку — это в худшем случае, или же как их поправить — это в самом лучшем, когда учитель был почти доволен работой ученика. Начальник экспедиции скалился с досады, совсем по-волчьи, но не страшно для Павла Митрофановича. Тот качал головой сочувственно и думал про себя — только раз один, немного выпивши, чего ему, староверу, не положено было вовсе, сказал вслух:

— Не зря так Богом устроено, чтобы были на Земле разные сословия. Господам назначено командовать. Залюбуешься, как иные командуют. Без господ-командиров не прогнали бы проклятого Бонапартия, хоть весь народ костьми бы лёг. Без Пожарского не прогнали бы ляхов. Без Дмитрия Донского…

Павел Митрофанович историю государства Российского знал и любил. Часто заносило его порассуждать, на уроки прошлого полагаясь. Но тут прервал себя, не дал мысли унестись в дали прошлого, вернулся к начатому:

— А торговля, уж простите, не господское дело. Не оттого, будто, как некоторые думают, низкое это дело, вроде как стыдное — о деньгах печься, о выгодах. Торговля — тонкое дело, высокая материя, настоящая симфония, ежели умеючи. А производство фабричное наладить? Заводы поставить? Моцарт нужен! Багратион! Но! От купеческого сословия.

— Полно, Павел Митрофанович, — тихо, с едва заметной лукавой улыбкой возразил капитан, в том застолье участвовавший. — Будто история не знает бездарных полководцев, будто нет господских деток никчёмных, коих ни к какому делу не приспособишь!

— Так-то оно так, — торговец с довольным видом огладил бороду, — а купца, вовсе плохого, не найдёте. Разорились плохие-то, промышляют ремеслом, крестьянствуют.

— Вот! Крестьян-то ты, Павел Митрофанович, вовремя помянул. Ты ведь сам крестьянский сын. Твой отец выкупился из крепостных. Был крестьянин — стал купец. А говоришь — сословия Богом назначены!

Павел Митрофанович победно улыбнулся, маслянисто сверкнул глазами — совсем его развезло от стаканчика красного.

— Богом и устроено, что выкупился. Кому положено, тот и купец!

Никита Ильич философических бесед долго не слушал. Противником не был, но… Ему дело подавай! Отходил от стола и, присев к окну поближе, а то и на палубе, на свежем воздухе устроившись, изучал атлас по географии и природе Северо-Американского континента, нарочно с собой захваченный, или записки путешественников, там побывавших.

Сейчас Никита Ильич вышел на палубу без книги. Дал отдых голове. Щурился от рассеянного, слепящего света.

Солнечные лучи преломлялись в мареве, всё слепило — и небо, и вода. Вдыхал прохладный, влажный, солёный — такой свежестью вовек не надышишься! — морской ветер, который сегодня был игрив и ласков.

— Вижу землю!

Никита Ильич, едва придержавшись за перила, взбежал на мостик. Стоял молча, наблюдал, как расширялась неясная, неяркая, никаким определённым цветом ещё не окрашенная полоса у окоёма, как команду корабля постепенно охватывало радостное волнение. Сам он испытывал чувства смешанные, как всегда почти с ним случалось в конце долгого пути.

Никита Ильич, как ребёнок, любил само движение, сам процесс удаления от привычных мест, то рваный, то монотонный ритм дороги, с её ухабами, кюветами и накатанными колеями, со штормами, штильными затишьями, с ровными и сильными попутными ветрами. Прибытие на место пробуждало в нём все силы его живого природного любопытства. Но полная остановка движения, успевшего войти за долгую дорогу в плоть и кровь, порождала меланхолию, как пробуждение от чудесного сна. В дороге нет подлинных забот, кроме как о телесном благополучии, собственном и спутников. Ты налегке и свободен. Но по прибытии все обязанности твои наваливаются на тебя с удвоенной силою. Долг твой перед людьми, за которых несёшь ответственность, перед делом, за которое взялся, перед царём и Отечеством вытесняет ребячество из сердца. А сердце ребячливо по натуре и грустит об утраченной свободе.

Николай хмуро смотрел в пол.

Ещё не поздно наняться на строительство трамвайных линий. Зовут на хорошее место. Да после болезни тяжеловато приходится. Но есть ради чего перетерпеть. Мало, что заработная плата — жильё! Новый, чистый, разгороженный барак — плохо ли?! Главное: верная возможность в скором времени перейти в учётчики. Тогда — прощай, тяжёлый ручной труд с киркой и заступом, прощайте, тачки, гружённые камнями, увесистые рельсы и шпалы. Слюнявь карандашик да черкай цифры в книжечке. На пасхальной неделе побывал бы дома и вернулся. Да, не перекопает матери огород, зато сможет регулярно отправлять деньги. Рабочий день от и до, с осени можно по вечерам учиться. Ещё интересно строить электростанцию; тоже можно бы попробовать наняться.

А тут что за занятие? Зыбкое, непостоянное. Странный господин Извольский сегодня радуется клочку материи, завтра — тому, что нашёл в стене горшки, замурованные для звукового резонанса, и пустой тайник. Ладно бы! Но теперь он готов прыгать от радости, что в очередном особняке — котором уже из обследованных? пятом? нет, шестом — не оказалось ни особого зала, ни тайника. Что это означает? Что он ищет? Зачем? А самое плохое — что впереди — никакой ясности.

Поиски рано или поздно кончатся. Положим, особняков, в которые господина Извольского согласятся впустить для исследований их хозяева, арендаторы или агенты по сдаче внаём, в Москве ещё полно. Но комиссия по изучению старой Москвы, для которой старается Алексей Кондратьевич, преследует определённую цель, о которой Николаю ничего не ведомо. Сделав своё дело, господин хороший думать забудет о помощнике.

Осенью Николаю всё равно придётся искать постоянную работу…

— Тут всё. Идём во флигель. Для очистки совести надо и его на всякий случай осмотреть, — бодро распорядился Алексей Кондратьевич.

— Что мы ищем-то? — осведомился Николай, не двинувшись с места и по-прежнему глядя в пол.

Господин Извольский опешил.

В сущности, Николай понимал, что злится несправедливо, и примирительно добавил:

— Обойные гвозди опять нужны? Чёрный штоф? Сказали бы, что ищем, я б тоже смотрел. Может, вы не заметите, а я найду.

Алексей Кондратьевич почему-то ухмыльнулся, а потом и вовсе рассмеялся. И как это понимать?

Как внезапно развеселился, так же внезапно господин Извольский стал серьёзен.

— Ты прав. Пора рассказать тебе. Я и сам собирался. Не думай, тут нет никакой тайны. Есть секрет, но тебе я, пожалуй, могу его доверить.

Николай, хотя и обрадовался, что скоро его посвятят в смысл изысканий, промолчал. Если Алексей Кондратьевич потребует, он даст слово сохранить услышанное в секрете. Однако к чему навязываться с обещаниями, пока никто их не испрашивает?

— Мы сейчас закончим здесь, — продолжил господин Извольский, — а после пойдём поедим где-нибудь и поговорим.

Уже стемнело чёрно-бархатной августовской темнотой, сгустились ароматы цветов и кошеной травы: лужайки тут были выкошены, определённо, сегодняшним утром. Ночные насекомые проносились точно кометы. Весело горели факелы на открытой веранде и в садике, давая много света; выхватывали из темноты краснокирпичные стены особняка, похожего на средневековый замок.

Никита Ильич сам подошёл к мистеру Моллисону. Тот в течение всего вечера ловил взгляд русского, однако стоически воздерживался от того, чтобы первым возобновить общение. Он так же стоически воздержался от того, чтобы просиять лицом, когда услышал, что господин Болотин был бы рад вступить в братство истинных вольных каменщиков. Широко улыбнулся с делано спокойным радушием, крепко сжал русскому локоть. «Фамильярные тут нравы», — подумал Никита Ильич, впрочем, без раздражения.

— У себя дома, в Санкт-Петербурге, вы сможете основать ложу! — выпалил мистер Моллисон, закрепляя успех.

Видать, кто-то подкинул ему сильный козырь. Или сам надумал?

«Дома в Санкт-Петербурге!» — про себя усмехнулся Никита Ильич. Он снимал маленький дом в Царском Селе, но редко задерживался там надолго и столичным жителем себя не числил. Подумывал купить участок в Москве и построиться. Москва после пожара отстраивается согласно новому генеральному плану. Обещает получиться стройный, ладный, удобный город!

Однако неужели речь идёт всерьёз о патенте?!

— Основывать братство надобно не для личного развлечения или же чувства власти, а когда имеешь определённую цель, имеешь идею, — вежливо осадил он Моллисона.

— О, идея у вас появится, не сомневайтесь! — уверил тот, совершенно позабыв о приличиях.

Никита Ильич оставил бестактную реплику без ответа. Внезапно мысли его приняли совершенно новый оборот.

«Нужно поставить условием: чтобы приняли со мною вместе офицера из команды», — решил Болотин. Сказать по совести, Никита Ильич не изобрёл разумного способа оправдаться перед самим собой в остром желании разделить интересное и необычное дело с добрым товарищем. Просто веселее вместе. И надёжнее. Он сразу придумал, кого позовёт с собой на странное это дело — вступить в масоны Нового Света…

В последнее время Николай жил так, будто оказался в одном из самых радостных детских снов: когда то бродишь по необычному миру, ничем не сходному с окружающей тебя повседневностью, то побеждаешь врагов одним неуловимым движением и чувствуешь у плеча дыхание невидимых, но надёжных друзей. Он представить не мог прежде, что не во сне и не в младенчестве, а наяву и взрослому может быть так увлекательно. В нетерпении просыпаться утром, так как день сулит новые поиски и открытия…

— Анатолий Львович, не жалеете, что покидаем американский берег?

— Жалею, что не увидел сотой доли чудес, коими богат сей континент. Я, знаете ли, жаден до впечатлений. Но нынче всё же рад, что взяли курс на Россию. Соскучился по ней, матушке. И по семье уж тоска взяла.

Третью неделю корабль болтало в Атлантическом океане, бурном из-за осенних непогод. При штормах и пассажир на судне становится в один строй с командой. Сократилось время и для полезных занятий, и для праздных бесед. Море не изнуряло путников чрезмерно, давало им передышки, но в такие относительно тихие часы — только отлежаться, в себя прийти. Нынче ненадолго отпустило. Впервые за те дни и ночи, что не до разговоров было, Пьянов и Болотин стояли бок о бок у борта без определённой цели и без опасения быть смытыми с палубы волной. Вопрос Болотина и ответ Пьянова стали первыми словами, что те произнесли не на злобу момента. Да и вообще, казалось бы, произнесли безо всякого смысла.

— Чем, позвольте спросить, вы занимали своё время в Америке? Ежели были б вы человеком легкомысленным, то мелькали бы на балах, где я принуждён был скучать по долгу дипломата, сообразно моей миссии. Но вы балами всё больше манкировали…

Никита Ильич стал дипломатом на время и лишь по Высочайшему повелению, но отнюдь не по характеру. Как приступить к деликатному разговору с товарищем по путешествию и новоявленным братом по масонской ложе, он не сумел придумать, потому подступать решил издалека, а там уж — как кривая вывезет! Анатолий Львович отвечал на неуклюжие вопросы начальника экспедиции в сдержанной манере; настороженность чувствовалась, и хорошо ещё, ежели не скрытая обида.

— Я посвятил время изучению североамериканской системы рабовладения, — сообщил Пьянов просто и с достоинством.

— Как интересно! Намереваетесь написать сочинение?

— Возможно. Однако я делал это лишь для собственного развития.

— Что же, по-вашему, особенно занимательно?

— Занимательным ничего не назвал бы. Тяжёлая и горькая история. Однако вывод для себя сделал весьма неожиданный и, пожалуй, радикальный. Прежде я, знаете ли, был грех, говаривал: «рабство в России», «живём в стране рабов»… Особенно после заграничного похода. Налюбовались мы в тринадцатом — четырнадцатом на тамошние вольности. Душа ныла. Веду я солдат, коим двадцать пять лет лямку тянуть. Они Буонопарту хребет переломили, они народы Европы освободили. Победители! Герои! А побеждённые щеголяют свободными. Вольны, как ветер! Ныла душа. Вот и повелось среди нас, офицеров: «рабство, позор»…

— Что же теперь переменилось? — тихо спросил Болотин.

Никогда он не думал о свободе как противоположности рабству, тем паче — крепостной зависимости. Свобода зиждилась в его сознании на свете знания, и противоположностью ей служила бездонная тьма невежества, в коей человек полностью лишён возможности распоряжаться собственной жизнью. Любой крепостной может стать прославленным художником, актёром, удачливым торговцем и уважаемым промышленником, может выкупить себя и семью, ежели не ленив и просвещение коснулось его разума.

Когда молодые офицеры и прочая либерально настроенная молодёжь в его присутствии обсуждали «российское рабство», Никита Ильич зубами скрипел от злой досады, но вслух не возражал: молодые люди ведь, в общем, болели душой за доброе дело. Странно было бы просвещённому человеку возражать против свободы, равенства и братства! Они хорошего хотят, да не понимают до конца, что именно хорошо. И потому уповают на кровавый французский путь, к единоличной деспотии Францию приведший и к её позорному падению под напором русских штыков. Просвещение! Тайные знания должны служить людям и должны постепенно становиться общим достоянием…

— Я узнал, что такое есть истинное рабство. Голое и страшное. Вы правы, надобно писать об этом трактат. Однако, чтобы кратко… Двумя словами лишь… Пожалуй, так: это — узаконенная Салтычиха. Вы понимаете меня? Не взятая под стражу, подвергнутая суду, навсегда поражённая в правах и заточённая в покаянной яме. Нет, напротив, процветающая, охраняемая всею силою закона своего штата!

— От души надеюсь в скором времени прочитать ваш подробный труд на тему рабства. Полагаю, он как нельзя кстати придётся, чтобы остудить головы российской публики, настроенной на решительные перемены, да плохо знающей, в чём перемены эти должны состоять…

Никита Ильич запнулся на секунду, а Анатолий Львович напряжённо ждал продолжения, уже догадавшись, что товарищ намерен сменить тему. Сменить, понятно, на ту, что стояла между ними последние дни.

— Между тем мы с вами посвящены в такие знания, которые пока не доступны широкой публике, — бухнул Болотин, так и не придумав деликатного перехода к нужной теме.

Беда состояла в том, что до самого отплытия у Никиты Ильича не нашлось времени для задушевной беседы, после отплытия — тоже. В коротких взглядах Пьянова при встречах ясно читалось, что тот чувствует себя изгоем и не уверен, по совести ли поступил с ним начальник экспедиции.

— Вам придётся простить меня за то, что не сразу объяснился.

— Я отдаю себе отчёт, что вы вовсе не обязаны объясняться со мною…

— Между братьями — иные отношения, чем принятые в обществе, и иные обязанности. Привыкайте!

«Вот те раз! Вместо покаяния неожиданно перешёл в наступление, — удивился Никита Ильич самому себе. — Характер!»

Чтоб не наломать дров, приступил к делу:

— Я не мог рассказать вам сразу же. Мне требовалось время, чтобы самому освоиться… Вы поймёте, почему…

— Мы не ребята с вами, — ответил Анатолий Львович напряжённо, обида в нём взыграла сильнее. — Я отдаю отчёт, — повторил он, — что вы не можете сообщить мне сведений, предназначенных только для мастеров ложи.

— Могу и готов сей же час сделать это.

Сказавши последнее чрезвычайно решительно, Болотин отвернул полу дорожного сюртука, чтобы достать из потайного кармана нечто, там находившееся.

Только теперь Анатолий Львович осознал, сколь серьёзно происходящее между ними объяснение. Следа не осталось от холодка отчуждённости, которым окутывал себя Пьянов ещё минуту назад. Глаза его горячечно заблестели. Место давешней обиды заняла подлинная тревога за товарища и брата, к которому успел проникнуться уважением и глубокой симпатией за время совместного путешествия.

— Никита Ильич, умоляю, постойте! Неужели вы нарушите клятву, разгласив доверенные вам секреты?!

Болотин на миг запнулся, казалось, смущённый. Однако затем ответил безмятежным тоном:

— Пожалуй, не нарушу. Я забыл сказать, что посвящаю вас в мастера. Ежели вы, любезный Анатолий Львович, не имеете возражений.

Пьянов по-стариковски всплеснул руками, как делал его милый папенька, когда бывал совершенно чем-либо обескуражен, и воскликнул:

— Это ж противу всяких правил!

Несмотря на то что разговор, который вёлся между ним и Болотиным, был не предназначен для посторонних ушей, шёл он в полный голос, иначе собеседники вряд ли хорошенько расслышали бы друг друга среди шума волн и плеска парусов.

— Отчего? — спокойно парировал Никита Ильич. — Мне дано полное право принимать новых членов в дочернюю ложу, посвящать в ученики и в мастера.

— Но ритуал, но клятвы… — не унимался Пьянов.

— В случае с вами они излишни. Я достаточно узнал ваше сердце. Так ответьте, готовы ли вы стать мастером и первым в истории русской Ложи истинных вольных каменщиков производителем работ?

— Я готов, — неуверенно улыбнулся Анатолий Львович. — Но можно ли без обряда?

— Можно, — бросил Болотин с затаённой усмешкой, — если принять во внимание чрезвычайные обстоятельства, каковыми являются условия морского путешествия и спешка.

Он отвернулся, чтобы ухватиться за борт: корабль сильно качнуло на волне. Брызги взлетели, рассыпали по лицам и одежде солёную влагу. Крайне серьёзным тоном Никита Ильич добавил к сказанному:

— Обязан предупредить о следующем. Посвящая вас, я должен буду сообщить вам тайну. — Он сурово нахмурился. — И вот теперь-то, прямо сейчас вы поклянётесь мне настоящей клятвой: Богом и всем дорогим, что есть у вас в жизни, — никогда, ни при каких обстоятельствах не передавать эту тайну на сторону. Она принадлежит истинным вольным каменщикам. Готовы поклясться?

Пьянов дрогнул.

— Всем дорогим? — осторожно спросил он. — Должен ли я поклясться и детьми?

Лицо Никиты Ильича было уже совершенно мокрым от солёной воды, однако он не поднял руки, чтобы отереть её. Анатолию Львовичу очень хотелось избавиться от холодных брызг, но он не решился достать платок. Взглянув товарищу прямо в глаза, Болотин сказал:

— Не нужно клясться детьми. Ни детьми, ни родителем, ни супругой. Ни кем-либо ещё из живущих людей. Это будет не по-божески. Их жизни вам не принадлежат. Я отнюдь не религиозен, вы это знаете. Однако в Бога я верую как в высшее начало добра и справедливости.

Набожным человеком Болотин себя не считал, но и к атеистам, ныне модным сверх меры, не причислял. Бог есть, и это несомненно, полагал Никита Ильич, вопрос лишь в том, какое отношение имеет к нему церковь. Он делал для себя лишь одно твёрдое различие — между служением тёмным силам и обращением к Свету Истины, к божественному началу мира.

— Подумайте, что особенно дорого вам вашего собственного — принадлежащего вам или же в вас самом находящегося!

Пьянов долго молчал, и Никита Ильич не торопил его. Примечал, как лицо друга вначале разгладилось, затем стало отрешённым, затем вновь на нём отразилось напряжение мучительной внутренней борьбы. Корабль стал вновь подниматься на гребень крутой волны, и Болотин торопливо предупредил товарища:

— Держитесь крепче за борт!

Едва опасность миновала, Анатолий Львович сообщил:

— Я готов.

— Прошу вас не называть вслух предметов вашей клятвы, — предупредил Никита Ильич. — Будет достаточно сказать: «самое драгоценное, что имею».

Пьянов ещё помолчал сосредоточенно, повторил в третий раз:

— Я готов.

И дрогнувшим голосом произнёс клятву, после чего с облегчением отёр мокрое лицо.

Болотин неприметно улыбнулся. Подумал: «Вот тебе и настоящий ритуал! Полнее некуда. А ты и не заметил!» Вслух произнёс серьёзно, но без торжественности:

— Отныне вы — мастер.

Совсем по-иному рисовалось Анатолию Львовичу высшее масонское посвящение, и всё же он просиял. Болотин добавил:

— От души надеюсь, что согласитесь принять на себя миссию производителя работ, но об этом позже.

Должность производителя работ, на русский взгляд, невзрачна, хлопотна и представителю старинного дворянского рода не пристала. Производитель работ организует процесс строительства: закупает материалы, набирает мастеровых или приглашает готовую артель, ведёт переговоры и с архитектором, и с хозяином, и за всей стройкой приглядывает в оба глаза. Однако в Ложе истинных вольных каменщиков эта должность почётна, она — вторая после Досточтимого мастера ложи. Как относиться к обязанностям производителя работ — всерьёз или чисто символически, — Никита Ильич ещё не вполне решил. Но хотел, конечно же, своею правой рукой видеть Пьянова.

— Теперь я сообщу вам обещанную тайну. Смотрите! Он раскрыл жёсткую и мозолистую от канатов ладонь, на которой лежал крупный золотой перстень с печатью в виде многолучевой звезды. Пьянов благоговейно взял перстень.

— Это знак ложи, её главный символ, — спокойно сообщил Болотин. — Десятиконечная звезда, собранная из двух пятиконечных — золотой и серебряной.

— Не разгляжу, что внутри, — посетовал Анатолий Львович, — искусная работа, для моих глаз очень уж мелкая.

— Внутри — вполне обычное изображение циркуля и наугольника. Разглядеть его возможно лишь посредством увеличительного стекла.

Пьянов удивлённо приподнял брови и вернул перстень. Неужели в этом знаке и состоит вся тайна, ради которой он поклялся самой страшной клятвой?!

— Разочарованы? — поинтересовался Болотин сочувственно. — Ничего не поделаешь. Вы хотели обряда. Поверьте, любой обряд, даже самый пышный, по своей сути так же пуст, как этот, что я сумел устроить для вас в походных условиях.

Анатолий Львович не оскорбился. Наоборот, молча, понимающе покивал головой.

— И всё-таки, знак составляет настоящую тайну. Тем, кто не является мастерами Ложи истинных вольных каменщиков, не полагается его знать.

— Да-да, я вполне понимаю, — сказал Пьянов.

Никита Ильич зажал в кулаке знак масонской власти, с удовольствием размахнулся и швырнул перстень как мог далеко в морскую зыбь. Он не стал доставать платок. Наклонившись, провёл рукой по мокрой палубе и отёр ладонь по-походному — о полу сюртука.

— Зачем вы сделали это? Так полагается?

В голосе Пьянова удивление сочеталось с трогательной доверчивостью. До слёз Болотина тронуло. Благо, что кругом одна солёная вода. Он пожалел о своём театральном жесте.

— Да нет, не полагается. Простите меня. Сейчас я найду, как начать, и объясню.

Терпения молчаливо ждать объяснений у Пьянова не достало. Он был слишком потрясён и взвинчен головокружительными переменами, случившимися за несколько минут.

— Вы решили порвать с материнской ложей?!

— Изначально я много думал, стоит ли вступать в отношения с нею. Но природное любопытство толкало к этому. Хотелось услышать обо всех тайнах, какие североамериканцы готовы мне открыть. Между тем, ознакомившись с тайнами на таком высоком уровне посвящения, какой я получил, выйти из ложи и вовсе невозможно. Сами понимаете, почему.

Пьянов напряжённо внимал. Никита Ильич отстранённо удивился, отчего до сих пор одежда не пропиталась насквозь морскими брызгами. Неужели ветер достаточно силён, чтобы сушить её, едва она намокает.

— Следовало сделать выбор. И я решил, что мы с вами обязаны привезти в Россию достижения истинных вольных каменщиков.

— Но что вас столь сильно отвращало от вступления в ложу?

— Если бы я мог толково объяснить… Знаете, очень эти истинные вольные каменщики показались мне себе на уме. Расчётливы. Первейшая забота — процветание собственной ложи. Ну, вторая — процветание державы. Где самоотречение, где свет истины, стремление к справедливости? Ответьте мне вы, поскольку вы — человек добрый и прямодушный: есть ли в них… Есть ли в тех братьях, которых вы успели узнать, также прямодушие? Исходит ли от них тепло и свет любви?

— Я не ощутил. Но мы не имеем никакого права судить о людях поверхностно. Они англосаксы, они из другого теста. Мы, вероятно, плохо способны понять их душевные движения.

— Может, вы и правы. А тогда к чему соединяться с ними?.. Между нами говоря, — Болотин усмехнулся, — они почему-то убеждены, что через меня возможно оказаться поближе к русскому двору и государю императору. Право же! Будто я — некая крупная фигура на шахматной доске империи… Ведь я и с самого начала не скрыл от вас, Анатолий Львович, что меня с вами Ложа истинных вольных каменщиков рассматривает, в первую очередь, как средство укрепления связей с Россией, и лишь во вторую — как братьев.

— Верно, вы заранее предупреждали меня. Но что с того, если через это будет польза общему делу? Такое часто случается и в делах помельче, чем отношения между народами: иной раз приводится наблюдать, как брак по расчёту в скором времени наполняется подлинной любовью. Обряд, который над нами провели, был отнюдь не бутафорский, и тайное знание Ложи истинных вольных каменщиков…

— Да, тайное знание, несомненно, подлинное, — со вздохом признал Никита Ильич, спорить не любивший, особенно с товарищами, которых почитал единомышленниками.

— Не могу взять в толк, зачем вы перстень вышвырнули. Что сие означает?

Болотин молча обдумывал, как же выразить рациональными рассуждениями то, что в чувствах представлялось ему неоспоримым. Пьянов в замешательстве наблюдал за товарищем.

— Как ни крути, мы приняли от них посвящение, они братья наши, мы — их, — сказал он растерянно.

— Положим, я принял посвящение гораздо прежде, от русских братьев. А от вас-то наши новые братья кое-что и утаили, чем вы были, не отпирайтесь, весьма раздосадованы. Посвящением же вы обязаны скорее мне, нежели этим господам. Простите, что упоминаю об этом. Вовсе не в обиду вам и не в обязательство какое бы то ни было.

— Вы правы, и невозможно отрицать. Я именно так и ощущаю: что это вы посвятили меня. Я благодарен и обязательства свои чту, как бы вы сами ни открещивались от них. Но тут другое. Мне не всё и полагалось открывать. Как бы то ни было, мы стали братьями Ложи истинных вольных каменщиков…

— Положим… — повторил Никита Ильич, желая возразить, но Анатолий Львович не дал ему сказать и добавил взвинченным от волнения голосом:

— Вот вы подчеркнули, что от русских братьев получили посвящение. Но разве братство не стоит превыше национальных границ, как и религиозных, и сословных? Ведь братство стирает границы, и в этом — один из высших идеалов масонства! Как Бог един для всех, кто бы каким методом ни обращался к Нему, так и…

— Простите, Анатолий Львович, встряну на правах старшего по рангу, — нетерпеливо перебил Болотин, не любивший тратить время на разговоры о том, что и так известно. — Подлинное братство не знает границ — тут и весь сказ. Но не полагаете же вы, что наши североамериканские братья доверились нам лишь ради наших достоинств, им не ведомых?

— Об этом уж говорено, — напомнил приунывший Пьянов.

Болотин, наконец, отёр лицо от холодной морской воды и продолжал исповедь: он вдруг почувствовал порыв вдохновения:

— То-то меня и насторожило, Анатолий Львович, что подлинные идеалы в этом братстве подменены эдакими, знаете ли, цеховыми интересами! Вот и объясните, ну зачем мы с вами будем, пребывая в России, радеть о цеховом интересе заокеанских братьев? Перстень с печатью мастера дочерней ложи связал меня. Я уж на что толстокож, но буквально чувствовал магнетическую связь. Будто всё, что мы сделаем полезного для общественного блага в Отечестве, прямо за океан и перетечёт через эту печать… Чёрт его знает, может, просто нервы расшатались? Соскучился по Отечеству.

Пьянов молчал. Никита Ильич в отчаянии воскликнул:

— Вы и сами чувствуете, как я, но не решаетесь признать!

— Тут вы правы: чувствую я совершенно так же, как вы говорите, — улыбнулся Пьянов. — Просто я опасаюсь оказаться несправедливым.

— Так разве же я предлагаю вам делать что-то противу наших новых братьев или нечто, идущее вразрез с теми надеждами, которые они возложили на нас? — воскликнул Никита Ильич с облегчением, обрадованный тем, что упрямый собеседник сдался. — Напротив, я собираюсь развивать их благие начинания и поддерживать связи с материнской ложей. Тем паче, что это не пойдёт никоим образом вразрез с национальными интересами, а послужит, надеюсь, ко благу России.

Пьянову заметно полегчало от такого оборота дела, и он стал рассуждать уже спокойно:

— Престранно, что перстень оказался так плох. Пятиконечная звезда — прекрасный древний знак, дошедший к нам от античности.

— Совершенно справедливо! Единственный, если задуматься, символ, который соединяет в себе гармонию, полное равновесие, с одной стороны, и движение к распространению, активность — с другой стороны.

— Ведь и первые христиане им пользовались.

— Я изучил эту тему. В православии пентаграмма и ныне означает и Вифлеемскую звезду, и Преображение Господне, и пять догматов. А у католиков — ещё пять ран Христовых… Эх, мало я дал подержать вам перстень. Нужно было дать довольно времени, чтобы вы успели определить свои ощущения!

— Две пятиконечных звезды наложены друг на друга. Получился род пентаграмматома — символа-заклинания. Я читал о таких прежде.

— Да-да.

— Но что это означает? Вас не посвятили?

— Объясняли философически, путано, но сам я для себя вывел следующее. Соединение двух полушарий и двух континентов. О! Они совершенно по-другому, чем мы, видят мир! Они очень чувствуют себя «за морями»… Есть такое выражение в аглицком языке… Означает: на оборотной стороне мира, вдали от европейской цивилизации. Это и предмет гордости, и некой… тоски, что ли. Это — как память о потерянном рае. Полагаю, рано или поздно эта пуповина отсохнет, но пока ещё кровоточит.

— В этом нет зла.

— Вовсе нет. Впрочем, что понимать под злом? Рога, и копыта, и сера — из сказок, коими няньки пугают малых ребят на ночь.

Пьянов невольно рассмеялся: ему припомнилось, как старший сынок, будучи ещё совсем в нежном возрасте, однажды противу всех правил прибежал в родительскую спальню в слезах и мокрой ночной рубашечке, крича, что нянька превратилась в чёрта. А нянька-то по молодости играла в театре у прежнего барина, пока тот не разорился и не продал имение вместе с актёрами. Вот и принялась изображать подряд всех персонажей сказки, которую рассказывала мальчику на ночь. Хорошая была, видно, актриса…

— Просто не наше это, и придумано совершенно для своих целей.

Анатолий Львович задумчиво смотрел за борт, будто желал разглядеть в глубине вод злополучный перстень и решить, наконец, загублен ли он зря мастером ложи или же справедливо отправлен в пучину.

Ближе к концу похода шторма стихли, воцарилась почти идеальная погода: крепкий попутный ветер, облачно без дождя, бодрящая свежесть воздуха. Участники экспедиции постепенно возвращались к привычному ритму жизни, обыкновенным для себя занятиям. Скоро они окажутся дома! Все чувствовали приближение к родным берегам.

У Болотина появилось довольно досуга, чтобы засесть за записи. Хотел упорядочить впечатления и внести в тетрадь полученные от новоявленных братьев сведения, чтобы не улетучились из памяти, как водится, под влиянием времени и обстоятельств.

Кроме того, двое членов Ложи истинных вольных каменщиков получили возможность наговориться вволю. Болотин обстоятельно посвящал своего товарища и брата во все премудрости истинных вольных каменщиков.

Беспокойная мысль Пьянова направилась и в прагматическое русло:

— Дорогой Никита Ильич! Вы намерены отчитываться ложе во всяком своём шаге, предпринятом по масонской стезе? Верно ли я понял?

— Безусловно. Англосаксы — не русские, больше жизни любят учёт и порядок. Станем отчитываться как следует.

— Как же вы станете отправлять отчёты в материнскую ложу без печати, которую вы швырнули в океан? Как вы объясните её скорую пропажу?!

Болотин усмехнулся не без самодовольства.

— Я заранее объяснил.

Анатолий Львович растерянно хлопнул ресницами и стал молча ждать объяснения.

— Я тотчас, как надел, решил, что выброшу перстень, но хотел прежде продемонстрировать его вам.

— Что же вы придумали для писем и отчётов? — воскликнул Пьянов, замученный ожиданием разгадки.

— Сослался на перлюстрацию — вот что! Каюсь, сгустил красок насчёт Особой канцелярии. Я не скрыл, что масонские ложи действуют у нас довольно свободно. Но все они учтены. А тут появляется новый масонский знак; мы навлечём на себя повышенный интерес. Сие крайне нежелательно — был ответ, которого я вполне ожидал. Тогда не лучше ли вести переписку так, будто она ведётся между обыкновенным производителем работ и заказчиком, находящимся за границей? Вот и весь сказ! У них остался образчик моей подписи, с которым легко сверить любую бумагу.

Никита Ильич победно глянул на Пьянова, но тот выглядел озабоченным.

— Ежели кто из братьев пересечёт океан и явится к вам в гости, чтобы лично проверить вашу деятельность? Тут и вскроется отсутствие перстня.

— Тогда и станем выкручиваться, — легкомысленно отмахнулся Болотин. — На своей земле легче. Впрочем, если серьёзно, то вот мои соображения. Мы обязаны держать ответ лишь до того момента, пока не сформируется независимая ложа.

— Вот как! Вы рассчитываете вскорости отделиться?! — изумился Пьянов.

— Вскорости вряд ли получится, но раньше или позже устроим это, — убеждённо ответил Никита Ильич.

— Что, ежели вам не дадут разрешения на отделение ложи?

— Дадут, не сомневайтесь! Или мы не русские люди?! — воскликнул Болотин редким для него тоном весёлого задора. — А вот скажите лучше, дорогой Анатолий Львович, какой символ вы лично избрали бы для нашей ложи?

— Думается, пятиконечную звезду, безо всяких дополнений и удвоений, — ответил Пьянов с ходу. — Она проста, совершенна, и смыслы несёт в себе самые возвышенные. А вы, Никита Ильич, какой бы предпочли символ?

— Как и вы: простую пятиконечную звезду. Золотую или серебряную.

— Молодец, что быстро вернулся! Я так боялся, что ты затянешь с отъездом!

Николай, едва прибыл в Москву, только бросил вещи на койку в прежнем своём малоприятном жилище: не стал терять время на поиски нового места для ночлега — и отправился на Девичье поле, к Алексею Кондратьевичу на службу. Сначала выяснить, для какого срочного дела тот вызвал своего помощника раньше намеченного срока, а потом уж устраиваться с работой и жильём всерьёз и надолго, прописываться. Господина Извольского застал на месте, того вызвали к посетителю, и Алексей Кондратьевич вышел в просторный, прохладный холл современного здания, где располагался Московский архив Министерства юстиции. Тут же он без долгих приветствий приступил к делу.

— В Московском губернском архиве старых дел вакантна должность писаря. Тебя готовы взять. Я уговорил дождаться твоего приезда, но дольше недели ждать не стали бы. Придётся держать экзамен, но ты сдашь, я узнал их требования.

Алексей Кондратьевич быстро, возбуждённо говорил, а Николай слушал безо всякой внешней реакции, совершенно огорошенный. Не зная подробностей, он ещё не мог сформировать собственного суждения, хороша ли или не хороша работа, которую ему прочат.

— Сейчас позвоню туда! — воскликнул господин Извольский.

Из холла открытая дверь вела в специальную комнату, где виднелись диван, стол с чернильницей и телефонный аппарат на стене над столом. Солидное учреждение!

— Стой, что это я? В Губернском нет ведь телефонного аппарата! — спохватился Алексей Кондратьевич. — Сейчас я отпрошусь, подожди, и едем туда немедленно!

Отчего же не поехать? Алексей Кондратьевич, должно быть, плохого не посоветует, да и любопытно, что бы из этой затеи ни вышло.

Господин Извольский не захотел ждать трамвая — взял извозчика. Николай прикинул, что за час дошёл бы пешком без большой спешки. Но Алексей Кондратьевич спешил так, как будто каждая минута была на счету. Должно быть, и таксомотор взял бы, случись тот поблизости, не пожалев отдать по пятнадцати копеек за версту.

— Надеюсь только, что заведующий архивом держит слово! Губернский архив старых дел, конечно, значительно хуже оборудован, чем наш, и дела в меньшем порядке, с описями там издавна беда, не говоря о плачевном состоянии документов: в башнях сыровато. И всё-таки зарплата писаря будет повыше, чем у подёнщика. Место твоё будет в Никольской башне. — Господин Извольский рассмеялся. — Сам бог велел тебе служить в Никольской башне, а!

— Неужели архив находится в самом Кремле?

Николай не поверил ушам.

— Архив занимает Никольскую, Арсенальную, Владимирскую и ещё Круглую на Старой площади. Было сыровато в них, но после реставрации стало лучше. Я бываю там частенько, — продолжал Извольский, — меня командируют то для знакомства с фондами, то для поиска документов. Представь, случается и такое, что половина документа у нас, а другая — у них!

— Порвано? — не понял Николай.

— Нет же! — Алексей Кондратьевич улыбнулся. — Документом считаются и несколько страниц, если общее содержание. Представь, письмо на двух страничках. Первая попала в один фонд, а вторая — в другой…

Николай хотел выяснить, как такое может случиться, но пришлось отвлечься.

Среди звонкого августовского дня пролётка несла их сквозь обычную суету московских мостовых мимо зелёного ещё, но с золотыми и багряными пятнами Пречистенского бульвара, громады храма Христа Спасителя и грандиозной стройки, развёрнутой чуть дальше с левой стороны.

— Тут профессор Цветаев строит музей изящных искусств для Московского университета, — отвлёкся Алексей Кондратьевич от главной темы.

Он забыл, что ещё весной говорил об этом Николаю. Видно, строительство Музея изящных искусств было господину Извольскому очень важно. Не успел Николай додумать, а уж пора вылезать: приехали.

Надежда господина Извольского оправдалась: вакансию в Московском губернском архиве старых дел ещё никому не отдали. Так случилось само собой, что заведующий устроил Николаю экзамен сразу же, в присутствии Алексея Кондратьевича, возможно желая предоставить тому самостоятельно судить об ответах своего протеже. Николай не осрамился: писал разборчиво, без ошибок, отвечал уверенно, с пониманием. Какой-то даты он не знал, но зато назвал статью энциклопедического словаря, где эту дату, пожалуй, сумел бы раздобыть. Его находчивость почему-то очень обрадовала заведующего, и тот объявил господину Извольскому:

— Подходящий для нашего дела человек!

— Я же обещал вам! — ответствовал Алексей Кондратьевич не без самодовольства.

Итак, Николай стал наёмным канцелярским служителем. Повезло: взяли с совмещением двух должностей — писаря и курьера. На каждой в отдельности жалованье весьма скромное, а вместе вышло получше.

Можно подумать и о приличном жилье вместо переполненного людьми цокольного этажа барака для сезонных чернорабочих в Бережках, всё ещё толком не просохшего после наводнения восьмого года.

Между тем о частных углах с несвежими постелями и неизменными клопами и думать не хотелось. Всё Николай любил в Москве — вплоть до заросших закоулков с дровяными сараями, беспорядочных, шумных строек, захламлённых, хитроватых рынков. Но убожество и неопрятность дешёвых городских жилищ его коробили. Изба, как ни проста — своя, потому она всегда чиста и обихожена. А временное пристанище кому охота не то что обустраивать, а хотя бы приводить в порядок?

После тщательных поисков Николай нашёл тёплый, сухой угол с электричеством в новёхоньком доме дешёвых квартир для одиноких, построенном Солодовниковым на Мещанской. Ради экономии снял крошечную комнатку пополам с напарником — тихим и малоинтересным в общении молодым человеком, мелким конторским служащим. Разгородились занавеской, чтоб друг другу не мозолить глаза, и остались оба довольны сделкой.

Николай быстро навострился составлять описи документов. Алексей Кондратьевич его рассказам о служебном занятии морщился и ворчал с видом знатока, что описание документов и дел в Губернском совершенно не систематично. Мол, давно пора заняться упорядочением хранения и завершить «Обозрение», не говоря уже о необходимости делать универсальные по содержанию и лаконичные описи.

Само собой разумеется, Николай пошёл учиться в народный университет.

Суета кончилась, жизнь вошла в новую колею, и он заскучал по Ане: представлял её весёлые глаза, её смеющийся рот, тёплые губы, способные разговаривать без слов, одними прикосновениями, её кожу, объятия…

Месяца полтора Николай всерьёз колебался: не написать ли Ане. Останавливало то, что ведь самой ей не прочесть. Приходила совсем шальная идея: что, если съездить за Аней и привезти её в Москву? Однако покуда Николай только успевал поворачиваться: занят с утра до позднего вечера, и дела все непривычные, непростые. Он отвлекался от мыслей о девушке на новые интересные занятия. Вскоре её образ поблёк в памяти, и к декабрю Николай практически забыл о её существовании.

Оно было и к лучшему. Не тащить же девчонку вдаль от родного дома лишь для собственного удовольствия! Пришлось бы жениться, а это явно рано, пока учёба. Чтобы полноценно прокормить семью, нужно больше зарабатывать, между тем Николая устраивала нынешняя служба именно тем, что оставляла достаточно времени на учёбу. По утренней прохладе он беззаботно шагал на службу в Кремль, а в вечерних сумерках, едва перекусив в сосисочной — благо рядом, лишь пересечь Красную площадь, спешил на Волхонку, в здание университета Шанявского, к началу занятий.

Познакомиться бы в Москве с какой-нибудь «весёлой, но не гулящей» девушкой вроде Ани! Идея такая у Николая мелькала. Тем более — есть свой угол. По женскому вопросу с другим мужчиной, если не соперник, всегда можно договориться. Да и занавеска! Но опять-таки — дела, и всё было как-то не до праздных гуляний. На занятиях ровню женского пола было не встретить. На лекции известных преподавателей захаживали нарядные дамочки да курсистки. Это крестьянских сынов — хоть отбавляй, а вот дочкам рабочих да крестьян не до учёбы…

В общем, женский вопрос отошёл на третий план, и Николай отложил его до будущего лета.

Приводилось бывать по службе на Девичьем поле: его порой отправляли с поручениями в Московский архив Министерства юстиции, где служил Алексей Кондратьевич. Так идёшь иной раз сквером — и попадаешь в целую стайку девиц с книжками и тетрадками — слушательниц Высших женских курсов. Тут, конечно, тоска берёт, но скоро забывается: занятий и без того невпроворот.

Учёба допоздна лишила Николая не только возможности праздно гулять и развлекаться. Как же теперь участвовать в изысканиях господина Извольского? Вот что его беспокоило.

Впрочем, Алексей Кондратьевич считал практическую часть своего исследования в целом завершённой. Осмотрели достаточно, чтобы составить мнение и провести квалифицированный сравнительный анализ особняков разного времени постройки — как масонских, так и самых обычных. Этим-то Извольский преимущественно и занимался теперь в свободное от службы время: корпел за письменным столом над текстом своего будущего научного труда. Когда же разгибал спину, то хотел отвлечься, переключить мысли на другие предметы.

— Николай, бывал ты в галерее Третьяковых?

— Бывал.

Ну, грех ведь был бы не воспользоваться ещё в самом начале московской жизни возможностью бесплатного посещения!

— Понравилось?

— Впечатляет. Люди старались.

— Пойдёшь ещё раз, со мной? Я люблю там бывать. Уж раз в год обязательно.

— Я всё там видел.

Николай тогда сопел, маялся, но заставил себя обойти всё от первой до последней картины.

— За один раз всего не освоишь!

— Алексей Кондратьевич, я на каждую картину посмотрел.

Пойти куда-нибудь по приглашению господина Извольского ему было почётно, но так жаль терять целое воскресенье на то, что уж видено и совсем тебе не нужно!

— Бог с тобой, один схожу. Пошли тогда в Политехнический!

— С радостью!

Алексей Кондратьевич не оставил попыток приохотить младшего товарища к живописи. Но затейливый терем, в котором располагалась галерея Цветкова, казался Николаю куда интереснее, чем содержимое здания. Осмотрели собрание картин в Верхних торговых рядах — а Верхние торговые ряды сами по себе хороши: красивы, как дворец. Снова и снова хотелось пройтись по нарядным галереям, лёгким висячим мостикам. Стеклянные своды потолка мягко светились, впуская внутрь здания белый день. А картины — что ж, тоже украшают.

Господин Извольский старательно разъяснял, что изображено на той или иной картине и какие художественные приёмы использованы. «А в жизни интереснее, — всё думалось Николаю. — И движется, и меняется, и красками играет, и солнце греет. Что хорошего, когда всё плоское и застыло без движения?» Словом, он так и остался равнодушен к живописи.

А вот выставки и музеи, насыщенные предметами — хоть древностями, хоть самыми новейшими достижениями науки и техники, — его привлекали. Политехнический — могучим дыханием прогресса, ошеломительной новизной. Исторический — напластованиями древностей. Что говорить! Молодые архивисты делом чести считали ознакомиться с его экспонатами досконально. В Московском публичном и Румянцевском музее не оторвёшься от собраний русских путешественников. Словом, пищи для самообразования хватало с лихвой.

Да ещё Алексей Кондратьевич давал Николаю читать журналы, которые выписывали и читали у него дома, а выписывали они с отцом много увлекательного: «Мир приключений», «Жизнь для всех», «Русский паломник», «Природа и люди», не говоря уж об «Историческом журнале». Господин Извольский приносил и подборки прошлых лет, и свежие, только что читанные номера — обязательно со своими пометками: что интересно, а на что не стоит тратить времени. А интересно-то многое! И про аборигенов Океании, и про новейшие опыты с электричеством, и про передачу мыслей на расстоянии посредством мозговых излучений…

Но увлечения Николая масонским прошлым новым этим темам и занятиям было не перебить. Он выискивал, где только мог, любую информацию о масонских ложах. Некоторых открытых им подробностей даже сам господин Извольский не знал.

Иногда Николай наведывался по делам в Сухареву башню: там, в западных залах третьего этажа, находился склад городского архива. В первый раз шёл с трепетом: история Брюса, чернокнижника и масона, будоражила неясные ожидания. Однако реальность разочаровала. Бродил как неприкаянный по конторским помещениям да залам, изувеченным недавно убранными водяными резервуарами, всюду слышался навязчивый гул компрессорной станции, в нижних помещениях — клетушки с мелкой торговлишкой. Каждый метр тут перестроен и реставрирован. Не интересно. Дух старины улетучился.

Ради этого самого духа старины Николай ходил раз в месяц с Алексеем Кондратьевичем на заседания комиссии «Старая Москва». Извольский ещё не имел научных публикаций и потому не мог стать членом Московского археологического общества, а мог лишь посещать его публичные заседания, зато в «Старую Москву» принимали любого желающего.

— Давай я сделаю членский взнос за тебя, — предложил Алексей Кондратьевич, понимавший, что Николай не может позволить себе подобной роскоши.

— Не нужно.

Николай уже не мальчишка, ищущий заработка и готовый принять любое вспомоществование от работодателя — хоть бесплатный обед, хоть деньги на посещение доктора. У него своя служба, твёрдый оклад. На всё, что действительно необходимо, он сам заработает.

— Прости, я не хотел обидеть тебя!

— Я и не думал.

Николай не чувствовал потребности теснее связать себя с миром учёных, занятых исследованиями истории Москвы. Он слушал доклады на публичных заседаниях не без интереса и с пользой для ума, и всё ждал, чтобы замерцал тот огонёк таинственности, который приманил его к истории масонских особняков. Бывало — мелькнёт. Докладчик упомянул, например, загадку библиотеки Ивана Грозного. И ушёл в сторону — мол, вся информация, какая есть, не информация вовсе, а слухи и домыслы, а мы станем обсуждать факты. А факты обыденны и скучны. Николай ни историком, ни даже краеведом — как ни любил Москву — становиться не собирался. Больно сухая материя — историческая наука.

— Давно мы с тобой не тревожили покой московских особняков, не играли в прятки с городовыми! — с огромной радостью услышал он от господина Извольского среди зимы. — Мне требуется уточнить кое-что. Пойдёшь со мной? Когда ты свободен?

Николай уже немного освоился с учёбой и разбирался, какое занятие можно скрепя сердце пропустить…

На сей раз Алексей Кондратьевич решил действительно рискнуть, как некогда, и без разрешения осмотреть особняк, покинутый хозяевами. Нашли тайную комнату — и она в этом доме отнюдь не пустовала!

Пригодилось всё мастерство Алексея Кондратьевича и весь опыт, накопленный за время прежних поисков, чтобы, не имея предварительно готового чертежа, одними лишь измерениями, расчётами да тщательным исследованием стен открыть, что потайное помещение существует, и обнаружить вход в него, замаскированный под массивную колонну. Традиционный способ, однако — не знаешь, как искать — не найдёшь! Хорошо, что механизм, открывавший вход, был прост. Они и раньше встречали остатки таких механизмов, но уже не действовавших, бесполезных.

Пока искали и разбирались, были сосредоточенны и спокойны, только нетерпение подстёгивало действовать. Однако, когда дверь открылась и приятели шагнули в неизвестность, обоих колотила нервная дрожь. Какая тайна скрыта здесь? Луч фонарика полоснул по массивному и тёмному металлическому боку какого-то ларя или механизма, выхватил угол грубо сколоченного деревянного короба. Осматривались в гробовом молчании, и нервное напряжение только росло.

Комната была тесно заставлена свинцовой тяжести ящиками, завалена кипами бумаги, у стены — громоздкий станок, в открытом ящике — шрифт.

— Типография?!

— Подпольная типография!

Ни одной бумаги с напечатанным текстом. Шрифты — современные. Типография была то ли брошена, то ли законсервирована. Но не слишком давно: пыли накопилось не много, и паутины почти не было.

В организации типографии приходилось подозревать не масонов, а революционеров.

— Ходу отсюда!

Кто из товарищей произнёс это вслух — бог весть, но подумали оба синхронно. Заставили себя аккуратно закрыть потайную дверь, чтоб оставить всё в прежнем виде.

— Нехорошо, если её найдут по нашей вине, — сказал господин Извольский.

Николай не сразу его понял.

Вылезли из полуподвала взвинченные. Ясно представилось, как легко могли напороться на засаду. Ведь было бы весьма логично, если б подпольщики оставили часового охранять своё имущество. А могла и охранка следить за подпольщиками.

— Не станем сдавать! — объявил Алексей Кондратьевич с необычной для него твёрдостью.

Они уж давно шагали прочь от дома, где нашли типографию. Молодые люди, оказавшись на улице, поначалу всё оглядывались: не идёт ли кто за ними вслед. Но сложно было бы кому-то идти незамеченным: морозило, снег скрипел под ногами, и от снега было светло, а народу на улице совсем не много — не затесаться.

— Конечно! То от дворника хоронимся, а то сами пойдём в участок — рассказывать, как лазим по чужим подвалам да мансардам?

— Не в этом дело, — досадливо отмахнулся Извольский. — Мы не предпринимаем ничего дурного. Дворнику попасться — неприятностей не оберёшься, но если бы я сам явился в полицию с заявлением, то легко объяснил бы всю ситуацию.

— Что ж не хотите пойти? — поинтересовался Николай из чистого любопытства.

Извольский, однако, понял по-своему. Он какое-то время оторопело вглядывался своему напарнику в лицо.

Сугробы слабо посверкивали в свете редких газовых фонарей. Под таким-то газовым фонарём на перекрёстке Алексей Кондратьевич и остановился, чтобы заглянуть товарищу в лицо.

— Неужели ты сдал бы?! Ведь революционеры радеют о народном благе!

Николай пожал плечами, не зная, что сказать. Ему совершенно не приходило в голову, что он лично относится к той категории людей, о которых радеют революционеры. Он был самостоятельной единицей и мог сам за себя постоять.

— По моему мнению, они во многом правы, — не дождавшись ответа, произнёс Алексей. — Перемены необходимы стране, они назрели, а двор и министры, и Дума живут так, как будто у нас всё благополучно.

— Может, и назрели, — сказал Николай.

Может, и назрели, но со своего уровня знаний и невеликого жизненного опыта он не мог этого оценить: он принимал окружающую действительность как данность, в которой нужно просто постараться правильно организовать свою жизнь. Идея, что окружающую действительность можно и должно менять, грозила перевернуть все привычные представления с ног на голову. Николай быстро прикинул, что же будет, если за дело возьмутся революционеры.

— Алексей Ко… Алексей, знаете… Знаешь…

Новая форма обращения давалась Николаю с трудом. Совсем недавно Алексей Кондратьевич неожиданно заявил, что считает его своим другом и не может допустить далее неравенства между ними. Теперь он сердится, если Николай обращается не по-свойски, а как положено.

Николай поначалу возражал, что равенства между ними нет ни по летам, ни по образованности, если уж решительно отбросить в сторону происхождение. Возражения господин Извольский категорически отверг: «Мы не только друзья — мы теперь коллеги и определённо на равных!» Этот мягкий по натуре человек изредка становился на удивление упорным, упрямым даже — когда настаивал на том, в чём был глубоко убеждён.

Смена формы обращения превратилась для Николая в настоящее мучение. Приходилось ломать себя через колено, чтобы сказать «Алексей, ты» человеку, к которому проникся большим уважением за образованность, за способность вести самостоятельный научный поиск. В результате Николай, пока помнил о поставленном условии, всячески изворачивал язык, чтобы вовсе избежать обращения.

— Топорно они действуют, я считаю, — заявил Николай.

— В каком смысле? — искренно удивился Алексей.

— Громят фабрики, ведут людей под пули. Не дело. Забастовка — ещё куда ни шло… А всё равно топорно.

Уж более тридцати лет не переводились революционеры-террористы, а после 1905 года вообще много велось разговоров о борьбе охранного ведомства с революционным подпольем. Однако революционеры, хотя готовили свои дела втайне, но результаты их были явными и гремели на всю Россию. Не об одних терактах, демонстрациях и рабочих забастовках речь. Взять их агитацию. Может, листовка и отпечатана в подпольной типографии, но завтра она приклеена к каждому столбу, а газета — за пазухой у каждого фабричного.

— Как бы ты действовал? — искренно удивился Алексей.

С некоторыми идеями революционеров Алексей Кондратьевич был согласен, и даже насилие готов был оправдать. Как бы ни брюзжали по этому поводу завсегдатаи отцова «клуба», а насилие со стороны властей они ведь оправдывали!

Они уже покинули перекрёсток и брели дальше. Снег громко, хрустко поскрипывал под их ногами, и скрипели шаги встречных.

— Не дело что-то рушить, — повторил Николай.

— Вот те раз! Ты сам мне доказывал, что лучше разломать старый дом и отстроить на его месте новый, удобный, современный.

— Вы тогда и научили меня думать прежде, надо ли ломать.

Извольский даже оставил без внимания крамольное «вы».

— И каким образом, ты полагаешь, надо менять жизнь народа?

— Простоваты революционеры, — сказал Николай. — Надо действовать тоньше. Как масоны. Неприметно. Чтобы и министры не чухнулись, а жизнь — глядь — переменилась!

Больше они не исследовали зданий: не было нужды.

На Пасху Николай, как заведено, отправился в деревню.

Повстречать Аню ему не привелось: та подалась в Рязань.

Рассказали: шла мимо голых, ещё сырых после того, как снег сошёл, огородов и повторяла с ожесточением и удовольствием: «Пальцем больше до земли не коснусь, ни комка в руки не возьму! Нахлебалась этой грязюки — аж с души воротит!»

Николай поначалу огорчился, что не свиделся с прежней подружкой, но расстраиваться из-за Аниного отъезда ему долго не пришлось. Девки общались с ним охотно: кто ж не знал, что Бродов хорошо и крепко устроился в Москве?! Николай думал: если сойдётся с хорошей, то можно бы всё-таки жениться, в Москву уехать с женой. Довольно скоро приглянулась бойкая деваха, но тут пришла пора возвращаться на службу.

Полноценной помощи родным от Николая ждать уже не приходилось, однако вернуться к сенокосу он обещал: самое горячее время!

Уезжая, думал не о новой подружке, а снова об Ане.

В деревне на такую смотрят косо, и замуж никто не возьмёт. Так и с мамашей её случилось: дочку родила в девках. Смотрят косо, осуждают, а пропасть не дадут. В сущности, такая нужна: с ней парни легче взрослеют.

В городе — совсем другое дело. Или пан, или пропал.

Аня — заметная. Если выправится, станет вести себя хоть немного серьёзнее, то обязательно выйдет замуж, несмотря на своё весёлое прошлое. Уж сумеет притвориться в ответственный момент и сделать всё как нужно, если не поленится. Прирождённая ж артистка! Противоположный вариант развития событий был, увы, незавидным. А какой-нибудь третий вариант сложно было и придумать: работы Анька никакой не полюбит.

В мыслях Николай великодушно пожелал своей первой подруге и наставнице удачи в городе.

Алексей Извольский летом снова уехал на юг, к горам и морю. Шальную мысль тоже добраться как-нибудь до моря Николай отложил до лучших времён: не выполнить обещания, данного родным, было бы не по-людски. Он вернулся на три недели на родину.

Хорошо лишний раз повидать мать. Повстречался и с приглянувшейся по весне девахой. Погуляв с ней поначалу довольно невинно, Николай очень скоро понял, что Аня не была единственным исключением из общего строгого правила: новая подруга оказалась весьма уступчивой. Идея женитьбы отошла на дальний план.

Мать, наблюдая поздние прогулки младшего сына и возвращения под утро, опять благосклонно отмалчивалась, но всё же не утерпела, задала вопрос, кто нравится ему и не появилось ли у него серьёзных намерений.

Николай пожал плечами и ответил с несвойственным ему легкомыслием:

— Не до того!

До чего ж они, оказывается, разные, и до чего ж всё идёт с каждой по-своему, хотя приходит к одному — такие нехитрые философствования занимали его мысли…

Утро выдалось ясное, солнечное. В воздухе позванивала осенняя прохлада. Настроение создавалось праздничное, беззаботное.

Алексей неторопливо сошёл на перрон. Впереди виднелось современное каменное здание Чудовского вокзала. Любопытно, так ли оно нарядно и ладно внутри, как внешне? Что ж, осмотрим! Через три часа по узкоколейке отправится поезд на Новгород. Крюк этот в семьдесят с лишним вёрст и проволочка на пересадке удлиняют путешествие на целый день. Зато — полное погружение в неторопливую жизнь провинции. В этом есть своя прелесть. Времени достаточно: открытие XV археологического съезда завтра. В ожидании поезда можно прогуляться пешком и где-нибудь позавтракать.

Однако на перроне его поджидал сюрприз в лице представителя распорядительного комитета. Представитель сразу распознал собрата-учёного среди покидавших вагон пассажиров. Действительно, Алексей, давая телеграмму о своём приезде, сообщил и время прибытия, и номер вагона, потому что об этом запрашивали устроители съезда. Этот нелепый запрос он списал на влияние извечной российской бюрократии и никак не ожидал, что комитет возьмёт на себя излишние хлопоты — встречать каждого докладчика в Чудово, прямо с поезда.

Рослый и плотный мужчина средних лет, похожий по фигуре и манере держаться на отставного военного, представился:

— Полковник в отставке Лейн Павел Егорович, — и поинтересовался, не желает ли господин Извольский перекусить с дороги прежде, чем продолжить путь.

Алексею было очень любопытно: встречают ли с таким почётом всех докладчиков или только столичных историков. Спросить прямо он не мог: неловко! Но Лейн сам дал понять, что станет ожидать ещё прибытия состава из Санкт-Петербурга. Извольский подумал про себя, что подобная встреча была бы куда полезнее по прибытии в Новгород: иной раз ему приводилось волноваться, когда предстояло искать незнакомый адрес. Впрочем, сейчас он был совершенно спокоен. В кармане расстёгнутого пальто лежала записка с именами и новгородскими адресами членов распорядительного и учёного комитетов съезда, его председателя и секретарей, а также с указанием гостиницы, где будут приготовлены номера для участников.

Алексей объявил, что готов перекусить в любом заведении, какое ему укажут. Отставной полковник как будто обрадовался. Размашисто шагая рядом с Извольским, пересёк вокзальную площадь и по дороге поинтересовался, нет ли у того настроения пройтись немного пешком, взбодриться после духоты поезда утренней прохладой. При этом Лейн задумчиво оценил взглядом непокрытую макушку собеседника.

Алексей вовсе не был «моржом» и холодопоклонником. Просто он, в отличие от подавляющего большинства, отчаянно не любил носить головных уборов и делал исключение лишь для тёплой зимней шапки. Укрыться под шляпой от весёлого солнца ранней осени и её бодрящей свежести ему представлялось преступлением против природы. Алексей встретил предложение, отвечавшее его собственным пожеланиям, с радостью. Для участников съезда были обещаны экскурсии по древностям Новгорода и окрестностей, и для Алексея, похоже, обещанное начало исполняться.

Привокзальные переулки отличала редкостная опрятность, несмотря на то что ничего особенно привлекательного в них не располагалось: склады за высокими заборами, конторы, постоялые дворы, дома железнодорожных служащих да рабочие казармы. Народу было крайне мало: по утреннему времени кто на работе, кто на службе. Только на складах за крепкими заборами кипела жизнь: переносили, сортировали, паковали грузы, складывали их или, наоборот, отправляли в товарные вагоны. Солнце поднималось всё выше над приземистыми строениями квартала. Не отличавшиеся изяществом и оригинальностью, но ухоженные, выкрашенные в светлые тона, эти постройки представлялись даже симпатичными. В хитросплетении узких проходов и закоулков Алексей быстро запутался, тем более что был сосредоточен на увлекательной беседе.

— Увы, я вовсе не специалист, не учёный! — пояснил Павел Егорович Извольскому. — Но я горячо интересуюсь научной жизнью и стараюсь не пропускать крупных мероприятий в разных областях знания. Историей увлечён особенно.

И собеседник с гордостью добавил:

— Я посещаю Археологические съезды, начиная с Харьковского!

Алексей почувствовал себя новичком в сравнении с этим старательным дилетантом. Ведь он-то не бывал ещё ни на одном съезде, только ознакомился со сборниками трудов предыдущего. Кое-как, чтобы не ударить в грязь лицом, припомнил рефераты, показавшиеся интересными, а Лейн по этому поводу передал с поразительно точными подробностями содержание дискуссий по докладам и даже назвал фамилии выступивших в прениях наиболее известных учёных.

Лейн принимал участие на добровольных началах и в археологических экспедициях, и даже в организации экскурсий для ознакомления приезжих учёных с местными древностями. С учёными из разных губернских архивных комиссий был лично знаком.

— Я счастлив, что в этот раз удостоился стать депутатом в совете съезда от Вятской учёной архивной комиссии! Я, конечно, не вхожу в учёный комитет, но привелось наблюдать обсуждение вашей заявки на участие с докладом. Ваше сообщение включили в программу без единого возражения! Будь моя воля, поставил бы в программу пленарных заседаний. Уверен, что на заседании отделения вы произведёте фурор.

Алексей почувствовал себя польщённым.

Новый знакомый объявил, что заинтригован названием доклада господина Извольского и кратким сопроводительным текстом к нему.

— Масоны — люди оригинальные и скрытные, документов своих где попало не разбрасывают.

— Так ведь документы, что оказались в моём распоряжении, — дело давнего прошлого! — скромно заметил Алексей, но добавил не без гордости: — Но вы правы: пришлось потрудиться, чтобы их раздобыть.

— Счастливая случайность, что меня направили встретить именно вас!

Коллега расспрашивал с интересом и знанием дела. Одно удовольствие — обсуждать с таким человеком детали и спорные выводы. Алексей не сказал только о том, что сам лично обследовал особняки. Больше упирал на анализ смет, на обнаруженное им явное расхождение в цифрах. И ещё умолчал о старом аристократе, который предоставил ему беспрепятственный доступ к личному архиву. Павел Егорович очень интересовался содержанием смет, их авторством, даже внешним видом. Похоже, сомневался в подлинности документов, но вежливость не позволяла высказаться вслух. Вряд ли он подозревал Алексея Извольского в подлоге — скорее в неопытности.

В конце концов Алексей приостановился посреди пустынного проулка и вытащил из саквояжа папку. Отчего заспешил, не дотерпел до той минуты, когда уселись бы в трактире, Извольский и сам не мог понять. Ветра не было, и ничто не угрожало сохранности документов. Неудобно придерживая на весу, стал показывать Павлу Егоровичу одну смету за другой…

В следующий миг, когда Алексей мог опять отчётливо вспомнить себя, он стоял посреди всё того же тихого переулка, потерянно оглядываясь по сторонам. Солнце в зените заливало улицу и ласково гладило Алексея тёплыми лучами по лицу. Состояние было поначалу умиротворённое. При этом Алексей не понимал, зачем он здесь находится и где, собственно, «здесь»? Сосредоточиться хоть на какой-нибудь внятной мысли никак не удавалось. Не мелькало даже смутной идеи, куда следует дальше идти и что делать.

Рядом распахнулась дверь, из неё выскочил бородатый, коренастый мужчина средних лет в фартуке и с саквояжем в руках.

— Сударь! Хорошо, что вы ещё не ушли! Вот, забыли у нас, извольте!

Мужчина протянул Алексею его саквояж.

— Ваш друг предупредил, что вы нынче очень утомлены и оттого рассеянны. Я сам приглядел. Ручаюсь, что ничего у вас не пропало.

Алексей молча взял саквояж. Он лишь смутно удивлялся: о каком друге речь и почему требовалось приглядывать за ним самим и его вещами. При попытке припомнить друга сильная боль внезапно запульсировала в затылке. Сделалось дурно. Хозяин заведения произнёс ещё дежурные пожелания доброго пути и пригласил при случае у него отобедать. Едва Алексей отвлёкся от мысли о «друге», на эти его незначительные слова и на короткий ответ, дурноту как рукой сняло, а боль в затылке затаилась, но вовсе не прошла.

Алексей почувствовал нелепость своего положения. Стоять и дальше посреди переулка, растерянно озираясь по сторонам, было бы глупо, а расспрашивать хозяина трактира о том, что же произошло здесь недавно с ним самим, Алексеем: как оказался тут, кто привёл и отчего же потребовался ему «пригляд», — расспрашивать обо всём этом казалось мучительно неловко. Алексей поторопился удалиться, куда глаза глядели.

Пройдя механически мимо бесконечных пакгаузов, складов и мукомольни, Алексей внезапно оказался на самой окраине поселения. За грунтовой дорогой, ещё сухой благодаря отсутствию осенних дождей — обширное поле, дальше — холмы, перелески, пегие от сочетания позолоченной листвы с ещё зелёной. Не сказать, чтобы вид привлекал особенной красотой, но светлый простор всё же радовал глаз. Алексей нимало не представлял, где находится, зачем он здесь и куда должен направиться дальше. Настроение сложилось легкомысленное, даже приподнятое. Но при любом сосредоточении мысли возвращалась болезненная пульсация в затылке, сознание будто дурман заволакивал. Вместе с болью, вытесняя внятные мысли, в голове начинали пульсировать строки Бальмонта: «Бешено мчатся и люди, и боги… Майя! О, Майя! Лучистый обман…»

Бесцельная прогулка по дороге вдоль поля способствовала тому, что дурман слегка рассеялся. Как-то само собой, без внезапных озарений Алексею стало понятно, что он находится в Чудово, в семидесяти верстах от Новгорода. Он чувствовал, что пора переменить положение: пора действовать, двигаться не наугад, а в каком-то осмысленном направлении. Ведь трактирщик пожелал ему доброго пути! Единственное, что сумел придумать: надо сесть в поезд и отправиться обратно в Москву. Должно быть, он приезжал в Новгород для того, чтобы посмотреть древний город. Однако ничто из городских достопримечательностей толком не запомнилось. Проклятая рассеянность! Теперь уж пора возвращаться: отец станет сердиться, если он задержится.

С огромным трудом заставив себя расспросить встречного мастерового, Алексей узнал дорогу к вокзалу. Было не далеко, он потихоньку добрёл пешком. Деньги, взятые в дорогу, оказались при нём, нетронутые. По счастью, поезд из Петербурга ожидался как раз к вечеру. Алексей взял билет до Москвы, так и не вспомнив, что обратный билет, только на другую дату, лежал у него в саквояже.

В поезде его всё время мутило — от покачиваний на стыках, от торможений и разгонов. Мутилось и сознание, болела голова. Он то задрёмывал, то, ненадолго очнувшись, невидящим взглядом смотрел в окно. Пока ехал на извозчике до Сивцева Вражка, сидел с прямой спиной и закрытыми глазами: их невыносимо резало, и веки будто распухли. Переступив порог родного дома, Алексей стал заваливаться на руки кухарке, которая еле справилась его удержать и усадить. Пять дней провалялся в забытьи с периодическими приступами лихорадки. Впоследствии он узнал, что врач нашёл у него опасный ушиб головы и нервную горячку.

— То, что вы сохранили сознание, оставались на ногах и сумели самостоятельно добраться до дому, — настоящее чудо!

Врач вознамерился выяснить, что же случилось с Алексеем: видно, имел поручение от отца, да к тому же и сам интересовался знать. Сообщать правду Алексею категорически не хотелось. Отец и так считал его не способным к самостоятельной жизни. Но ведь невозможно научиться делать дела, не попытавшись и не набив шишек! Пришлось объяснить ушиб неловким падением. В неуклюжесть сына отец поверил легко.

Опасная травма надолго уложила Алексея в постель. Времени хватало, чтобы снова и снова гадать: что же на самом деле произошло. От отца он уже знал, что ехал в Новгород для участия в съезде. А самому смутно представлялось, что имел при себе какие-то ценные бумаги. Хоть врач и обнадёживал, что Алексей идёт на поправку, но всё же мысль о неведомой потере всякий раз вызывала боль в затылке, которая усиливалась, если Алексей старался думать дальше и в конце концов заставляла его прекратить старания.

Впоследствии Николай помог Алексею восстановить события — отчасти по памяти, отчасти при помощи логики.

Прежде всего, Извольский, наконец, осознал то, во что так не хотелось верить: при нём был документ и тот пропал. Человек, который встретил Алексея на вокзале и повёл тихими привокзальными переулками, стукнул его чем-то увесистым по затылку, забрал папку со сметами, не тронув, к счастью, текста выступления, но после этого не убежал, а затащил находившегося в беспамятстве господина Извольского в трактир. Видимо, преступник был достаточно силён, чтобы удерживать своего бесчувственного спутника в вертикальном положении и представить того как легкомысленного приезжего, всего лишь перегулявшего ночью. Возможно, он заказал выпивки «на опохмел», а может, попросил рассолу или крепкого кофе. Нельзя было исключать, что он, вдобавок к удару по голове, дал Алексею понюхать хлороформа, а впоследствии заставил проглотить водки — лишь бы тот подольше не проснулся. После этого незнакомец удалился, заботливо попросив хозяина заведения приглядеть за «приятелем» и его вещами.

Ясно, что этот человек не хотел ни огласки, какая случилась бы, если бы он бросил приличного господина валяться посреди улицы, ни погони, если бы Алексей очнулся слишком скоро. А приглядеть просил, чтобы не быть впоследствии обвинённым в разбое и воровстве.

Вначале Алексей не сомневался, что новый знакомый действительно был направлен распорядительным комитетом для встречи гостя из Москвы.

— Для чего же он оприходовал тебя по голове? — удивился Николай.

— Прельстился интересным материалом и захотел присвоить честь открытия.

— Разве может так поступать разумный человек? Вся история быстро выплывет на поверхность. Ты же не станешь молчать!

— Мне будет так же трудно доказать свои слова, как ему — опровергнуть их.

— Бог с тобой, Алексей Кондратьевич! Есть же программа съезда, в которой твой доклад объявлен, и с названием.

— Верно, я не подумал. С другой стороны, Николай, возможно, что он — человек неуравновешенный. Решил украсть материалы под влиянием порыва и лишь впоследствии понял, что не может их обнародовать. Нынче затаился, от него ни слуху ни духу.

— Почему тебе, Алексей, не рассказать твоим коллегам о происшествии? Если не расскажешь, то со временем этот субчик всплывёт с твоими бумагами и всё же объявит их своими!

— Выставить себя на посмешище? Нет, это исключено. Всякий скажет: вот же ухитрился, дурачок, попасть в нелепую историю…

Николаю подумалось, что совсем не постыдно быть добрым и доверчивым человеком, если при этом так умён и образован, как его старший товарищ, а всё же тот, пожалуй, прав: засмеют недотёпу и на деревенской улице, и в кругу образованных людей.

— Тогда надо написать кому-нибудь из членов распорядительного комитета как ни в чём не бывало, — предложил он. — Мол, вы послали мне навстречу милого человека, мы чудно пообщались, но я внезапно заболел, потому не спросил адреса. Подскажите: хотелось бы продолжить приятное знакомство!

— Это дело! — обрадовался Алексей Кондратьевич. — Напишу!

Ответ пришёл довольно скоро. Никого глубокоуважаемому господину Извольскому навстречу не посылали, так как он не изъявлял сомнений, что сумеет добраться до места самостоятельно. Произошла какая-то нелепая ошибка. Павел Егорович Лейн шапочно знаком корреспонденту и его коллегам. Из тех энтузиастов, что всунутся в любое дело и возьмутся браво помогать, но большой пользы не принесут. Корреспондент предположил, что Лейн принял самостоятельное решение встретить гостя из Москвы. Адреса Павла Егоровича, увы, никто не знает. Нужно написать в Вятку, откуда он был направлен депутатом.

Однако и в Вятке адреса Лейна не нашлось.

— Не понятно. Как же его выбрали депутатом?

— Да ведь участие в совете съезда — лишняя нагрузка и лишние расходы. У настоящих учёных могли быть причины отказаться от депутатства. Аферисты иной раз крутятся на собраниях архивных комиссий, на публичных заседаниях Археологического общества: что бы, где бы выкопать прежде, чем учёные раскачаются. Наш брат не свободен: пока согласуешь, пока выделят правительственную субсидию на экспедицию… Знаешь, сколько древностей таким макаром разграбили! Из курганов в причерноморских степях, из Крыма… Вот что я думаю. Он связан с ворами. Не с обычными, а из тех, что разыскивают ничейные предметы старины, разные древности и редкости. Даже солидные учёные-археологи порой не гнушаются привечать таких искателей древностей. А я столько распинался про тайники!

— Он не дурак же! Если до него уже побывали в тайнике…

— То-то и оно: «побывали»! Он не знает. Я всё разболтал, кроме одного: не сказал, что лично осмотрел особняки. Я рассказывал только о документе. Личный осмотр — это же изюминка моего исследования. Хотел приберечь самое интересное для доклада. — Алексей Кондратьевич грустно улыбнулся.

— Пусть теперь облазит всё впустую.

— Нет-нет, не может быть, чтобы он сам!

— Ну, подручные его. Всяко впустую. Хоть так будет наказан! — Николай задумался. — Зачем он забрал бумаги? Ты же показал ему все сметы. Неужели не мог запомнить адреса? Пока ты бы доклад читал, он бы дунул в Москву.

Обращение на «ты» по-прежнему давалось Николаю не без труда. Он до расставания на лето не успел привыкнуть, маялся, а в самом начале осени с Алексеем Извольским случилась беда, тот проболел аж до зимы. Вышел большой перерыв в общении. Николай, пожалуй, не стал бы себя переламывать, а вернулся бы потихоньку к обращению на «вы», но решил не доставлять Алексею лишних волнений: тот ещё не совсем оправился от болезни.

— Нет, это ерунда, — отмахнулся Извольский. — Что толку в адресах без схемы. Не мог же он запомнить с листа план каждого дома!

— Да, верно.

— Кроме того, я говорил тебе, адреса там указаны по старинке. Вместо улицы называли, например, примечательное место по соседству, церковь, вместо номера — имя владельца. Понятно только урождённому москвичу. Я сам не многое расшифровал, пришлось спрашивать у отца, у дяди Пети… Лейн очень даже логично поступил: услыхал аннотацию доклада и захотел заранее выяснить, каково содержание документа, не пригодится ли. Узнал и действовал сообразно ситуации.

— А всё-таки он вор, украл документ, да ещё если науськивает других лазать по чужим домам… Надо о нём в полицию заявить.

— А мы с тобой чем занимались целый год? Тоже лазили. Какое воровство, если тайники пусты и оттуда нечего своровать? Да и не во всех домах они сохранились, ты же знаешь.

— А разбой? А то, что документ украл? Разве мало?

— Документ не имеет практической ценности. Разбоя никто не видал, а мне могло почудиться от болезни.

— Пусть бы у него поискали сметы. Нашли бы! Сыскная полиция умеет искать-то! — неказисто скаламбурил Николай.

— Николай, послушай, — грустно сказал Извольский. — Я никак не докажу, что сметы существовали. Сыщики не станут обыскивать отставного полковника по пустому оговору.

— Мутный он. Может, и соврал, что полковник.

— Ну, не полковник. Хоть поручик! Офицерскую выправку ни с чем не спутаешь.

— Всё равно докажешь! — воскликнул Николай запальчиво. — Листов подтвердит!

Алексей Кондратьевич совсем повесил голову.

— Вот перед Листовым-то мне особенно стыдно! Я из-за него и не хочу предавать дело огласке. Он доверил мне ценность свою, документ, которым так дорожил его погибший сын. А я не уберёг…

Николаю горько было за Алексея, что не получилась у него научная сенсация, которую буквально держал в руках. Досадна утрата уникального документа, доставшегося проходимцу.

— А ежели старик позже спросит: мол, хотели ж опубликовать, отчего не сделали? Что ответишь?

— Листов не может знать: он далёк от науки, не следит за публикациями. Да из одной только гордости не спросит… А потом… Знаешь, он ведь хотел отдать это от себя, избавиться. Он не пожелает и мыслью за это держаться… Нет, не спросит. И я не посмею его тревожить!

Николай промолчал, убедившись, что спорить дальше и призывать Извольского к действию бесполезно. Посмотришь, как люди высших сословий скованы разными условностями, — так аж жалко их: несвободные они!

— Ты в воскресенье не занят?

В тоне Алексея прозвучало обещание чего-то интересного. Определённо, не из праздного любопытства спросил.

— Свободен! — охотно подтвердил Николай.

— Зато я собираюсь на лекцию. Идём вместе!

— Пойду!

Отозвался Николай по-прежнему охотно. Он только продолжал жонглировать словами, старательно избегая обещанного Алексею обращения на «ты».

После неудачи с докладом и болезни Алексей Кондратьевич, то есть Алексей, не бросил прежних увлечений: продолжал регулярно посещать заседания Московского археологического общества и комиссии «Старая Москва».

Ещё, чтобы развлечь себя, ходил после службы и по выходным на поэтические вечера и популярные лекции, которые не столько дополняли образование, сколько расширяли кругозор и своей эпатажностью выводили способность к рассуждению из привычной колеи.

Согласившись идти, Николай тотчас же спохватился:

— Пойму ли я хоть что-нибудь?

— Обязательно. Лекция для широкой публики. В Политехническом. Тема весьма занятная: «Душа по ту сторону смерти».

У Николая, давненько не вспоминавшего даже «Отче наш», рука вдруг сложилась щепотью и потянулась ко лбу. Вовремя спохватился: научная лекция, какие могут быть предрассудки?! Осведомился с нейтральной интонацией:

— О чём это?

— В программке вот как написано… — Алексей сунул руку в карман, потом в другой, пошарил во внутреннем. — Дома оставил. Лекция посвящена воззрениям разных религий на посмертное путешествие души. Обещан Древний Египет, и много про буддизм, и даже про Тибет…

У древних египтян один и тот же человек обладал таким количеством душ, что Николай взялся конспектировать, дабы не запутаться, но в результате отвлёкся и запутался ещё надёжнее. Чем там Ка отличается от Ба, а обе вместе от Ах, и куда все попадают, если, к примеру, богами за грехи съедено сердце, Николай так и не понял толком, но обилие совершенно новой информации, о существовании которой не подозревал ещё час назад, поражало воображение. До чего велик мир знаний! Казалось, только начал поувереннее в нём ориентироваться — как вдруг открылся кладезь совсем нового и предельно необычного знания.

У индуистов и буддистов душа, слава богу, оказалась одна, зато размещалась на семи, если не больше, разных уровнях бытия, связываясь с ними посредством чакр. Чакры Николай уже не конспектировал: так просто слушал, вникал. Может, прежде ему и приводилось читать о чём-то подобном, но Николай не сумел самостоятельно разобраться, а потому и не запомнил. Едва забрезжил свет понимания, как лектор — весьма увлечённый своей темой молодой человек чахоточного вида — огорошил новостью: душа после смерти рождается в новом теле и живёт как ни в чём не бывало, не помня собственного прошлого. Точнее, душа всё помнит и томится повторением прошлых ошибок, но разум человека ничегошеньки не помнит и не понимает.

— Зачем устроена такая бессмыслица? — раздался вопрос с места. — Должен же быть смысл!

Лектор взялся вдохновенно объяснять. Душа может иной раз прийти и с памятью о прошлой жизни. Он говорил — «воплощении». Особенно же просветлённым и чистым удаётся уйти совсем, чтобы больше не жить на Земле…

Чего ж хорошего — не жить? Николай покосился на Алексея. Тот слушал увлечённо и явно сочувствовал идеям, которые сообщал лектор…

Ушедший с Земли насовсем достигает нирваны… Вот оно как! В рай попадает. Ада нет, значит. Гуляй себе по Земле сколько влезет, а надоело — просветляйся — и в нирвану… А ведь в церковной службе на Пасху так и поют: «Огорчился ад, ибо упразднён!.. Огорчился, ибо умерщвлён! Огорчился, ибо низложен!» Надо душе грешной, неправедной куда-нибудь теперь деваться, вот она и бродит по Земле, пока не заслужит рай, то есть нирвану. Не то чтобы Николай поверил, будто в мире всё так и устроено. Но собственное рассуждение ему показалось стройным.

Николай шёпотом поделился своим открытием с Алексеем: хотелось проверить, в правильном ли направлении движутся мысли. А вот и нет!

— Буддизм на пять тысячелетий старше христианства. Ничего в буддийскую философию из христианского мировоззрения не вытекает.

— Случается, что душа не формирует тело, а входит в уже готовое. Не только в младенца, что довольно естественно и распространено, но также в ребёнка постарше, подростка и даже во взрослом человеке может произойти замена души, при условии, что прежняя была слаба и уже готовилась покинуть тело, а тело — ещё здоровое, — лектор болезненно закашлялся. — Душа может выйти из собственного, негодного, тела и найти себе новое. С точки зрения египтян, душа, в данном случае, несомненно, Ка. Переход души, точнее, Ка, — не правило, но изредка случается. Случается, когда душа обладает силой и хорошим видением…

Вот же муть поднебесная! Никакие не тайные знания скрыты в религиозных воззрениях, а пустые фантазии. Египтянам своё помечталось, индусам — своё, христианам…

— Также замена души происходит в результате чёрного колдовства. Тут мы с вами вступаем на территорию шаманизма и таинственной тибетской религии Бон.

Чахоточный лектор мечтает о новом, здоровом теле. Если же с телом не выйдет, то хоть в нирвану попасть. Бедняга!

Николай бросил слушать, стал думать о своём.

Вчера среди дня он спешил по делам службы. Погода стояла самая пакостная, но вполне обычная для конца московской зимы: низкие тучи, прибившие и как будто впитавшие городские дымы, тяжёлый сумрак даже в полдень, под ногами — слякотное месиво из соли и снега, в котором не пройдёшь бодро, а вязнешь, вязнешь, словно в неприятных мыслях. Срезая путь через дворы, Николай оказался в Знаменском переулке. Батюшки! Добрались-таки до дома: сносят! Тот самый особняк послепожарной постройки, с которого они с Извольским начинали исследования.

Сегодня он ещё не успел рассказать об этом Алексею. После лекции. Расстроится, если ещё не видел. Николай и сам был огорчён.

Николай смотрел на старый особнячок, превращавшийся на глазах в груду развалин. Деревья столетнего сада оставались ещё, по большей части, нетронутыми. Острая жалость пронзила его. Было жаль той истории, что разрушалась вместе с домом, той души, что жила до сих пор в старинных особняках, а теперь, с их гибелью, навеки покидала Москву.

Сквозь горькое чувство потери просочилось и крепло другое — спокойное, светлое: чувство родства с городом. Не сказать, что Николай осознал перемену достаточно ясно, но этот момент крепко запомнил: из приезжего, постороннего, влюблённого в город, он превратился в москвича.

— Здесь я купил участок земли и надеюсь в ближайшее время построить домик. В долги залез, и, боюсь, не последние. Хочу верить, что беды не случится. В худшем случае, если не сумею расплатиться, продам матушкино наследство — имение под Вологдой. Мы с отцом и держим-то его на чёрный день. Доход с него невелик, но содержание своё окупает, и на том спасибо.

— Обязательно построите и с долгами расплатитесь, даже не сомневайтесь! Всё теперь пойдёт у нас по-новому, славно пойдёт.

В беседу соратников Никита Ильич не вступал. Носом всё пробовал московский воздух. Не верилось, что запах гари исчез. Три года назад он был повсюду — преследовал даже среди весёлого, смолистого аромата первых новостроек — и после долго сохранялся.

Запаха горелого жилья Болотин не любил и втайне боялся. Однажды на его глазах от полевого летучего пожара занялось село. В отрочестве было, в родительском имении. И тушить помогал, и детей выносить. Никто из домочадцев не оставался в стороне. Но кое-кто из сельчан погиб. И зажиточные, и бедные жалели скот, припасы, имущество. А ветер ураганный быстро нёс, слишком быстро. Никита кричал что было силы, никем из старших не уполномоченный: «Батюшка поможет подняться, уходите!» Но крестьяне понимали, что барчук от доброго сердца кричит им — не от батюшки передаёт…

Потом повстречал Никита Ильич немало пожаров — в деревянной-то России, соломою да дранкой крытой, как не повстречать?! Бесчинство разгулявшейся стихии и горе человеческое. Сыщутся бедствия и похуже — хоть оспяное поветрие взять, холеру тоже. Сыщутся, но не много. Только война всех хуже, все другие беды в себя собирает — когда железная её поступь гремит по родной земле…

Итак, за три года погорелое разобрали, вывезли, дожгли в печах и кострах. С любой возвышенности видно, как темнеют огромные проплешины на теле города. Но нет больше старой Первопрестольной, врагом поруганной и своими сожжённой. Строится новая Москва.

До войны Никита Ильич, можно сказать, не замечал Первопрестольной. Бывал иной раз — проездом ли, по делу; захаживал в Английский клуб, если кто пригласит. Но чувств определённых к древней столице не испытывал. Разве что вид седого Кремля будоражил сердце. Переменился после наполеоновского нашествия. Только и разговоров было: Москва устоит ли, что будет с Москвою, неужто Кутузов отдаст? Не один Болотин переменился. Вдруг обнаружилось, что всякий, кто в душе остался русским, несмотря на заграничные моды, повадки, язык, ни спать, ни есть не может спокойно, а молится денно и нощно о судьбе Златоглавой.

Была запись в ополчение, отчаянная и полностью неудачная попытка в последний момент спасти Москву силою волшебства. Никита Ильич участвовал «за компанию» с другими членами ложи. Не слишком верил в успех, а всё-таки ждал чуда.

В разорённый город счёл своим долгом отправиться, «проводив» француза до Березины. Летом он снарядил небольшой отряд ратников и, оставив их служить дальше, мог бы покинуть армию сразу после отступления Наполеона из Москвы, но не считал приличным. А тут случай подвернулся: ранение, хоть не опасное, надолго вывело из строя.

Немного оправившись, явился в Москву — без определённой цели. Тут-то и ударил по всему существу запах горелого жилья…

Растерянность москвичей… Кто-то уже деловито копошится в развалинах, а иные не придумают, куда девать себя… В глазах и в разговорах, в осанке и походке — смесь гордости за сделанное и страха перед будущим. Какое сословие ни возьми — всё так же. Он ждал встретить куда больше людей, впавших в отчаяние, рвущих волосы на себе у пепелища. Но таких — вот чудо! — вовсе не встретил. Некогда человеку отчаиваться. Ему жить надо, детей кормить. Кому тут не выжить, подались на заработки туда, где руки нужны и дадут кров. Но вскоре мастеровые ой как понадобились в самой Москве. Сколько народу со всей России хлынуло — строить!..

— Не забывайте, что мы призваны помогать друг другу. А уж ежели решитесь строить дом не обычный, но с расчётом, чтобы был полезен для нужд братства, то каждый долгом посчитает участвовать по мере сил в вашем обустройстве! — суждение ещё одного из членов новой ложи, пока безымянной и лишь повторяющей наименование материнской ложи: «Истинные вольные каменщики».

Суждение спорное, излишне горячее, в духе революционной теории обобществления. Но в нём ощущается дух подлинного братства. И — что важнее! — желание действовать, реальное дело делать, пусть — с малого начиная.

Вообще-то существует обычная для масонства практика: ложа должна иметь во владении собственное недвижимое имущество. Например, строится храм ложи. Делается это не методом хождения с шапкой, а на средства, получаемые от солидных членских взносов и пожертвования богатейших членов.

Новая ложа существует без году неделя. Членов в ней пока — всего несколько человек, а богачей — ни одного. Каждый тщательно отобран лично Болотиным. Пока доволен каждым, ни в одном не разочарован. Самому подобрать людей и заняться делом — было его целью.

Каким делом? Подумывал о возрождении издательских начинаний Новикова. В новую эпоху — эпоху строгой и придирчивой цензуры — задача не из лёгких, но Болотин, привлекши Павла Митрофановича, производил расчёты, во что обойдётся издание книг и может ли окупиться. Ежели останется чистой благотворительностью, то следует искать меценатов из числа масонов, а также сочувствующих идеям и целям братства. Но по расчётам выходило, что окупиться должно. Пример Крылова и Плавильщикова, а также новых успешных издателей — Селивановского, Глазунова — вдохновлял.

— Я хотел бы построить дом для братства, — робко и тихо произнёс Пьянов. — Однако мне дом сей видится большим, просторным, куда каждый мог бы прийти когда вздумается, когда душа потянет, безо всяких ограничений, связанных с жизнью домочадцев.

— Получается новый английский клуб! — пошутил Никита Ильич, отвлекшись наконец от своих размышлений.

— Дворец ложи! Каково?

— Храм ложи — так это называется.

— Славно. Но, воля ваша, господа, не выходит у меня из головы пентаграмма!

Об архитектурной пентаграмме, встроенной в живую ткань города, в московском отделении Ложи истинных вольных каменщиков узнали все. Никита Ильич изначала принял решение никакой иерархии среди соратников не учреждать, каждому принятому после испытательного срока доверять безоговорочно. Многие масонские забавы Болотин упразднил, не найдя в них ни толики практического или же духовного смысла: отказался от градусов, не стал устраивать алтарей и храма. Рассудил: храмов с алтарями хватает на Руси, они освящены традициями предков, а разрисовывать стены циркулями да отвесами — ребячество чистой воды.

— Больно хорошая задумка. Молодцы североамериканцы, что хитро изобрели! Занятно бы устроить подобное в Москве. Пока столько места, столько пространства, черт на городе, как на чистом листе!

— Занятно, говорите? Что вы! Сие не «занятно», сие серьёзно и великолепно было бы!

— Я, господа, тоже, признаться, мечтал о подобном начинании…

Болотин был немало удивлён. Выходило, что он оставался из всех один, чью голову не посетила идея устроить звезду из масонских особняков в Москве. Он-то отнёсся к заокеанской затее как к курьёзу.

— Какова была бы цель сего начинания? — строго спросил он размечтавшихся соратников. — Единение не цель для нас: Россия и без того едина. Некое распространение по образцу материнской ложи нам положительно не подходит. Мы растратим силы, если станем расширять братство почём зря…

Смелые голоса умолкли, а когда зазвучали вновь, то сделались тише и осторожнее.

— Верно!

— Трудно спорить…

— Я бы поспорил, пожалуй, но… Однако же… Ведь мы планируем широкое просвещение. Вот и распространение.

— Просвещение — дело разума. Тут потребен печатный станок, а не магнетические пассы и чудесные эликсиры.

Из членов новой ложи про эликсир поняли не все: лишь двоих Болотин пригласил из тех, с кем стоял плечом к плечу в Сухаревой башне во время памятного ритуала.

— Пусть так. Но всё же не помешает задел на будущее. Со временем явится задача, а структуру для решения её возможно создать лишь нынче. Случай такой не представится впредь… То есть… Даст бог, не представится: Москва будет цела и невредима стоять.

— Задача защиты?

— Что вы! Уж было ведь говорено: защита должна окружать, охватывать снаружи, а не распирать лучами изнутри.

Суждение сие, самим же Никитой Ильичом прежде сформулированное, теперь, в чужих устах, прозвучало вовсе не так убедительно.

— Отчего же? — сказал он тихо и раздумчиво. — Возьмите амулет. Он мал, однако сила в нём такова, что амулет способен защитить своего хозяина. Так, по крайней мере, полагают люди, мистически настроенные.

— Вы сами говорили, что…

— Я вполне допускаю, что ошибался.

— Значит, вы допускаете и то, что звезда способна обеспечить защиту Первопрестольной, а через неё и России?

— Того более, можно взять задачу: защита и процветание. К тому же распространение света добра и истины, само собой, — предложил Пьянов.

Братья одобрительно примолкли.

Анатолий Львович нерешительно нарушил внезапную тишину:

— Господа, если каждый выкупит по участку земли в намеченном месте… Я уж продумал всю систему. Послушайте! — воскликнул он, воодушевившись. — Перво-наперво определяем места с особой вибрацией… На них строим дома со специальными помещениями для проведения мистического ритуала — «святилищами». Туда должен быть принесён предмет, обладающий особым магнетизмом. Однако предметы не должны находиться там постоянно. Для хранения предметов, наделённых особой силой, а также веществ, книг строим ещё дома с тайниками. Те должны располагаться, наоборот, в «спокойных» местах, где тихо, так скажем, лишних вибраций нет, нет ничего особенного. Когда же нужно провести особый ритуал — допустим, для усовершенствования общественного устройства…

— Эк куда хватили! — улыбнулся Болотин.

Но другие участники тесного кружка попросили:

— Пусть продолжит!

— Так вот, ежели требуется провести обряд, помещаем особые предметы в особых местах — и проводим во всех единовременно один и тот же ритуал. Единовременно во всех точках особой силы! Понимаете?

Болотин видел одобрительное выражение на лицах соратников — даже тех, кто участвовал в неудачном опыте с Брюсовым эликсиром. Странно! Опыт этот должен бы охладить пылкие головы и отвратить от любых попыток основывать серьёзную деятельность на магнетизме, вибрациях и прочих неизученных наукой материях. А ведь Никита Ильич и сам не вполне освободился от веры в чудесное.

Он не забыл и золотого свечения, виденного собственными глазами, и внезапного прилива сил, и того странного обстоятельства, что ни один из его отряда плохо обученных ратников не был серьёзно ранен и не был убит в кровавом Бородинском сражении. Гораздо более того! Он впоследствии собрал свидетельства других участников действа в Брюсовой башне[1]. Те тоже ощущали себя будто под защитой. Ни один из братьев, принимавших участие в ритуале, не был даже оцарапан пулей в Бородинском сражении, их солдаты избежали гибели и тяжких увечий. Удачливость подразделений, которыми командовали те, что накануне битвы собрались в Брюсовой башне, вошла в легенды. Болотин прежде много размышлял, отчего же оберег достался людям, хотя все помыслы их были направлены лишь на охранение Первопрестольной столицы, а она между тем пала, была поругана и уничтожена в очищающем огне?

После знакомства с истинными вольными каменщиками решение загадки, совершенно неожиданное, представилось Никите Ильичу. Конструкция башни! Нарочно ведь собрание тогда проводилось именно в Сухаревой башне. Не только в память о Брюсе, но также ради зала с потолком, повторяющим очертания крыши, уходящим вытянутой своей серединой в небо. Предполагалось, что испарение эликсира просочится сквозь оное острие. Однако золотой пар не вышел наружу. Отчего? Ответ был до очевидности прост, лежал на поверхности: самый верх крыши следовало предварительно вскрыть! Ежели ты пользуешься для произведения духовного действа материальным носителем, то надобно обеспечить и все материальные условия с возможной тщательностью!

«Чудо в Сухаревой башне было самым что ни на есть подлинным. Никто не знал достоверно, как провести ритуал, оттого-то дело погибло. Когда же своими руками создашь магнетический предмет, то знаешь и правила его применения. Тогда не столь глупо выходит применить в серьёзном деле магнетизм, или там вибрации…» — раздумывал Никита Ильич.

— Затейливо придумано, — заметил он вслух. — Однако, представьте, как сложно осуществить! Лишь одно звено по несчастливой случайности выпадет из вашего плана — и он погиб. Не окажется на месте хозяина дома, к примеру, или всего один предмет будет как-то утрачен…

Анатолий Львович определённо готов был броситься на защиту своего проекта, насочинять новых схем, но Болотин не дал ему возразить.

— Постойте! Есть другое решение. Можно расставить дома по особой схеме, раз вам это очень уж желательно. Но работать система будет постоянно и безо всякого нашего участия. Члены братства будут при этом свободны в передвижении и смогут создавать новые магнетические очаги. Ткань города огромна, можно подумать и о других особенных местах. Россия велика. Вот послушайте!

И Никита Ильич открыл то, что узнал от американских братьев, но тогда посчитал несущественным, детской игрой, а потому запамятовал рассказать сподвижникам прежде:

— Каждое строение, возведённое по правилам истинных вольных каменщиков, должно иметь в себе знак ложи, расположенный в определённой позиции. Он может быть нанесён только рукой производителя работ или же лично мастера ложи, находящихся в глубоком сосредоточении.

— Такой знак представляет собой неподвижную драгоценность, — подсказал один из мастеров, прежде прошедший навигацию по другой ложе.

— Совершенно верно, — подтвердил Никита Ильич. — Если здание считать храмом, что будет справедливо, то драгоценность должна располагаться посередине. Лучше, конечно, в возвышенной позиции, — он ухмыльнулся, — то бишь на потолке.

Он не особенно любил щеголять масонской терминологией и не обучал ей членов своей ложи на систематической основе: считал по большей части мусором. Но теперь наглядно убедился, что всё-таки нужно каждому знать основы масонского мышления — лишь для того, чтоб не тратить времени на изобретение изобретённого уже значительно прежде.

— Но у нас нет знака.

— Обязательно будет. — Болотин помедлил. — Однако главная сила, мне думается, не в символах и тайных знаках… Пустое это, что хотите со мной делайте! — вдруг воскликнул он. — Вот что представляется мне действительно существенным и заслуживающим самого серьёзного внимания: превыше любых и всяческих символов, друзья мои, так это качество работы!

Разнообразные сведения, полученные от североамериканских братьев и старательно записанные Болотиным ещё во время путешествия, сейчас только внезапно сложились в целостный образ. Так на затейливой картинке, состоящей из сплетения ветвей, цветов и плодов, внезапно для смотрящего проступает женское личико или фигура тигра, хотя ни одной новой черты не добавилось к рисунку.

Никита Ильич понял, что должно стать главным стержнем деятельности Ложи истинных вольных каменщиков на Русской земле, её главным секретом, лежащим в полной мере на поверхности, доступным обзору, но незаметным до поры. Он нашёл тайный двигатель и потаённый источник подлинной магнетической силы, которая придаётся всему, что создают истинные вольные каменщики. Для североамериканских братьев это было делом само собой разумеющимся и, что называется, проходным. Но Болотин решил переменить все акценты.

— Вообразите, — продолжал он, — что стараетесь возвести дом совершенно на совесть. Абсолютно без скидок на то, что время поджимает, подрядчик норовит обмануть, хороший материал дорог, что в тёмном уголку никто не заметит допущенной небрежности… Вообразили?

— Подвиг!

— Сизифов труд! Хвост вытащи, обязательно лапы завязнут.

— Да уж, терпения и усилий понадобится немерено.

— Согласен, — заключил Болотин. — Теперь же вообразите, сколько магнетической силы, силы духа, если по-русски, можно сконцентрировать в предмете приложения усилий посредством такого подвига.

Не без душевного сопротивления, но мастера новой ложи признали правоту Никиты Ильича: сила — в намерении, в твёрдой воле к усовершенствованию разума и жизни людей. Даже в русских сказках чудеса не даются героям легко. Хочешь чудес, трудись до седьмого пота.

— Тогда каждое строение будет как храм.

— Неподвижная драгоценность!

Болотин одобрительно промолчал, выслушав эти реплики: он так же думал.

— Так что же, решено?

— Никита Ильич!

— Будем строить звезду?!

— Вы решили, и я присоединяюсь к вашему решению. Теперь требовалось обратиться к разбору практических вопросов. Прежде всего, наметить участки для выкупа.

— Каким же образом наши заокеанские братья выбирали место для возведения зданий, например, для расположения пентаграммы?

— Ежели, рассказывая, не погрешили против истины, то идея такова: точный математический расчёт.

— Но на каких основаниях? Что взяли за точку отсчёта? Болотин иронично хмыкнул.

— Астролог вычислил район, что является ключевым для образования наиболее сильных вибраций. Астролог же определил и момент начала строительных работ.

— Любопытно, каковы надёжность и точность подобных вычислений?

— Как я понял, астролог пользовался сеткой с делением… примерно в двести саженей, если по-нашему.

— Тёмный лес для меня — сия наука. Брюс в своё время чертил генеральный план Москвы, опираясь на астрологию: разделил город на двенадцать секторов согласно двенадцати знакам зодиака и городским воротам…

— Как бы славно нам в Москву заполучить такого астролога! Не только для пентаграммы. Ведь заново отстраиваем город! Надобно знать, какое место хорошо и какое дурно для жилого дома, и для казенного учреждения, и для учебного, и…

— За чем же дело стало? Господа, кто знает подходящего астролога, чтобы не шарлатан?

— Астрология, не обессудьте, больно попахивает средневековым мракобесием!

— Вот и я весьма сомневаюсь, является ли астрология подходящим для нашей цели методом. Нам надобно, чтобы каждый дом, нами построенный по канонам искусства вольных каменщиков, стал плотью от плоти русской земли. Чтобы врос корнями в московскую почву, а вершиной простёрся в московском небе. Москва была и остаётся сердцем русских земель.

— С вами не поспоришь, Анатолий Львович. Петербург — красавец, столица современная, стройная. Однако сердцем России ему никогда не стать…

— Лишь холодным сердцем знати российской!

— Вовсе не имел в виду столь радикальных политических соображений. В силу одного лишь географического положения — вот в чём моя мысль! Новая столица и задумана была Петром как место встречи русского и европейского миров. Когда-нибудь, возможно, ему суждено стать столицей всего соединённого европейского мира, как знать!

— Господа! Сколь богатая идея! Нам над этим именно следует поработать, как ваше мнение?

К дружному смеху соратников даже Никита Ильич, мало способный к веселью, присоединил широкую ухмылку.

— Задача хороша сама по себе. Однако надобно России ещё много пройти в развитии своём и совершенствовании, дабы стала эта задача из утопии осуществимой целью…

Болотин уже отвлёкся, не слушал: для чего вслух произносит оратор всем очевидное? В голове засела фраза, прежде услышанная: «В силу одного лишь географического положения»… Мысль, совсем смутная, пыталась уцепиться за пару слов: «географическое положение».

— А знаете ли, есть иные способы определить характер и ценность любого места на Земле! Геодезия и геогнозия — науки древние, но пользуются самыми современными знаниями и приборами! — воскликнул Анатолий Львович.

Болотин испытал облегчение: будто вынули из головы докучливую занозу. Так доктор французскую пулю вынимал из него при Березине: долго, как показалось, копавшись в ране, вдруг дёрнул — кровь ручьём забила, но легко сделалось. Да, эту-то мысль о том, чтобы привлечь к делу чудо-профессора, Никита Ильич и усиливался поймать!

— Геогнозист опытный и знающий поистине творит чудеса! Никита Ильич близко знаком с профессором геодезии и геогнозии. Тот буквально видит сквозь землю. Верно, Никита Ильич? Возможно ли пригласить его?

И Болотин принуждён был рассказать братьям об удивительном немецком учёном и о своей долгой сибирской экспедиции…

Впоследствии приватно с Пьяновым решали вопрос о содержании отчётов, которые требовалось составлять для материнской ложи.

— Замысел московской звезды — дело русское, внутреннее, — переживал Анатолий Львович. — Как не хотелось бы объявлять о нём! Мы ведь даже уважаемому профессору уговорились не сообщать этого. Он определит подходящие места для построек по всему городу, а мы уж сами выберем точки для пентаграммы и для других топоглифов, когда до них дойдёт дело.

Болотин притворился глухим к его тревоге.

— Ничего не поделаешь, дорогой друг. Следует подавать в Новый Свет отчёты по всей форме — значит, станем подавать. Вы сами прежде сокрушались о моём недоверчивом отношении к заокеанским братьям.

— Бог весть, Никита Ильич, как там отнесутся…

— Пожалуй, будут довольны.

У Пьянова от огорчения брови сошлись домиком на лбу. Никита Ильич не стал дольше его разыгрывать, сказал значительно:

— Адресов московских они не знают, и не надобно им знать…

Анатолий Львович повеселел, уразумев, что мастер ложи — на его стороне. Но спросил с тревогой:

— А ежели потребуется включать адрес в отчёт?

— Зачем бы? Никто не ждёт от нас инициативы со звездой. Демонстрируя градостроительную пентаграмму, североамериканцы рассчитывали поразить меня величием и уникальностью замысла. Ведь Вашингтон — молодой город, строится с нуля, почти что на пустом месте… Да что я вам объясняю?

Пьянов и сам великолепно знал, что за океаном не слишком осведомлены о масштабах разрушения Москвы и её нового строения. Собственная градостроительная ситуация, а также гораздо менее масштабный пожар в Вашингтоне во время войны с англичанами представлялись гражданам штата Колумбия уникальными.

— Но ежели какие возникнут вопросы, — добавил Болотин, — то, сами понимаете, в московских адресах чёрт ногу сломит, особенно при тщательном переводе их на французский язык.

Пьянов улыбнулся.

— Не бывалый вы человек, Анатолий Львович, практически безгрешный: отчётов казённых составлять не умеете.

И Никита Ильич рассмеялся, что было совсем уж для его характера редкостью.

Авантюрная и экстравагантная идея — создать в Москве некую тайную сеть из масонских особняков, которая вошла бы в резонанс с самою землёй древней столицы, — превратилась в план деятельности ложи как минимум на ближайшие годы. От проекта издательского дела Болотин также не отказался: и публике просвещение, и для ложи — доход, который ой как пригодится!

Не сразу, постепенно всепоглощающий, отроческий энтузиазм овладел Болотиным. Он смутно помнил, что подобное случалось с ним в весьма нежном возрасте, когда лишь первый пух трогает губу. Идея совершенно фантастическая, иррациональная, на первый взгляд, полностью оторванная ото всего, что может серьёзный человек считать важным и значимым в жизни собственной, а также общественной, овладела всецело сознанием, но главное — стала абсолютной доминантой деятельности и самой жизни. Среди многочисленных хлопот по осуществлению задуманного лишь от времени до времени смутно удивлялся, что таким же безоглядным энтузиазмом больны и соратники.

Чудесный эликсир Брюса крепко помнился Никите Ильичу. Его не воссоздать, однако можно и должно подобрать вещества для улучшения строительных растворов и смесей сообразно традициям русского зодчества, особенностям почв и природных материалов. Где взять рецепты? Есть книги, есть летописи, и — лучше всего того — есть старые, опытные мастеровые, знатоки и поэты строительного ремесла. Надобно сыскать таковых.

Впоследствии рецепты для улучшения качества цементного раствора, кирпича и штукатурки, а также для пропитки дерева узнавал при посвящении каждый мастер русской Ложи истинных вольных каменщиков, обязан был хранить, в точности передавать новым братьям, а при возможности — и совершенствовать.

Главным же рецептом были и оставались чувства: строительство зиждется на ответственности и радости. Надобно, чтобы все — от производителя работ до простого артельщика — работали дом в весёлом и добродушном настроении, будучи при этом полностью сосредоточены на деле. Тогда и работа спорится, и результат превосходный, и вибрации — самые гармонические!

— Знаешь, что? Я всё-таки написал статью о масонских особняках. Её опубликовали.

Приятели только что повстречались после возвращения Извольских с юга. Алексей протянул Николаю книгу. «Старая Москва. Издание комиссии по изучению старой Москвы при Императорском Московском археологическом обществе», — прочитал Николай на обложке и просиял.

— Я очень рад! А как же с документом? Тебе поверили на слово, что сметы существовали?

— Нет, конечно, я не стал и заикаться о сметах, — вздохнул Алексей. — Опирался только на источники, доступные для проверки. Провёл сравнительный анализ обследованных особняков: по времени постройки, по причастности владельцев к масонским организациям. Изложил результаты наших с тобой обмеров и расчётов, приложил чертежи. Написал про строительные материалы, про обои, про обойные гвозди — те самые, помнишь?

Николай весело усмехнулся.

— Жаль фотографий я не догадался сделать! Готье-Дюфайе сохраняет московскую старину посредством фотографии. А ведь кое-что уже утрачено из того, что мы с тобой успели осмотреть. Фотографии пришлись бы очень кстати.

— Может, займёмся? Сфотографируем хотя бы то, что осталось, — предложил Николай, которому тоже жалко стало упущенной возможности.

— Теперь уж другие сделают по моей статье, лучше сделают. Разве что из документа Листова, — задумчиво продолжил Извольский. — Для статьи пригодились только два адреса из подшивки смет, но по одному из них уж стройка вовсю. Я не смог бы доказать масонское происхождение остальных, понимаешь, там не было явных признаков.

— Мезонины, — напомнил Николай, уже догадываясь, каков будет ответ.

— Мезонины — шаткая версия. Она имеет смысл только при опоре на документ Листова.

Николай согласно кивнул. Ужасно жалко, но Извольский прав.

— В общем, держи, это тебе! Специально раньше не сказал: не знал, возьмут ли для публикации. Не хотел расстраивать, если не выйдет.

Алексей вроде бы оправдывался, но весь светился горделивой радостью. Он протянул другу сборник:

— Прочитаешь.

— Хорошо. — Николай взял у него из рук книгу.

— Это тебе насовсем. Я купил экземпляр для тебя, — пояснил Извольский.

— Спасибо! — сказал Николай с чувством.

Он сразу открыл оглавление, нашёл нужную фамилию, изучил длинное название статьи и перелистал сборник до нужной страницы. Заскользил взглядом по строчкам — и покраснел. Поднял глаза на Алексея:

— Зачем это?!

В первом абзаце своего учёного труда Алексей сообщил читателю, что «неоценимую помощь в розыске и подготовке материалов для исследования оказал уважаемый коллега Н. И. Бродов, служащий Московского губернского архива старых дел».

— Так полагается, — ответил Алексей серьёзно. — Нельзя не упомянуть. Ведь ты правда помогал, и очень много.

— Я же за деньги, — выдавил Николай.

Ему неловко показалось произносить это вслух.

— Зимой безо всяких денег ты со мной ходил.

— Когда нарвались на подпольную типографию? Это всего раз было.

— Исследователь и не обязан работать бескорыстно, — парировал Извольский. — А ты мне ещё и статьи по масонству подсказал, каких я сам не встречал.

Николай не стал больше возражать: если так принято — в научной работе поминать за каждый чих того, кто тебе хоть чуточку помог, — пускай. Ему от этого ни холодно ни жарко. Главное, что Алексей не опустил рук, довёл работу до конца! Алексей хоть мягок, а упорный.

— Я очень рад за тебя! — повторил Николай.

Николай прочитал статью Извольского дважды, а потом освоил и весь сборник. Пришёл к выводу, что Алексей излагает лучше других учёных: ясно, чётко, интересно, не сыплет терминологией почём зря. Главное дело, тема, конечно, не в пример многим, увлекательна. Это тебе не какие-нибудь «узоры кованых решёток». Алексей рассказал, что отец гордится его первым научным успехом.

Теперь Извольский получил право вступить в Московское археологическое общество, к чему очень стремился. Это повлекло неожиданную перемену в поведении друга.

Алексей, вопреки обыкновению, стал малоразговорчив при встречах. Да и встречались приятели лишь изредка — по службе или на заседании комиссии «Старая Москва». Извольский был чем-то по уши занят, но чем конкретно — умалчивал, а вытягивать информацию хитрыми расспросами Николай считал ниже своего достоинства. Кошка между ними вроде не пробегала. Представлялось, всего вероятнее, что другу поручено готовить археологическую экспедицию, и тот молчит, поскольку хочет сделать сюрприз, как давеча со статьёй. Если случалось вместе пообедать, общались тепло. Вот и ладно. Какие уж там у Алексея обстоятельства ни есть, переменятся.

Совмещение службы с вечерней учёбой порядком выматывало; только по воскресеньям и праздникам Николаю удавалось выспаться и немного передохнуть от беспрерывного движения текстов перед глазами. Он поднимал глаза от бумаг, заторможенно осматривался всё ещё осоловелым взглядом и шёл проветриться — чтоб морозным воздухом полоснуло по глазам и лицу, чтоб солнце или яркие огни, пестрота красок, разговоры, смех, уличный шум. В результате, то свободное время, какое оставалось, он стал проводить с куда меньшей пользой для развития ума, чем прежде, а именно: на катке, снежных горках, ярмарках да гуляньях.

Особенно каток был по душе. Он с детства любил: мороз, воздух, движение, красные щёки окружающих, весёлый азарт бега наперегонки. А на городских замёрзших прудах ещё радуют разноцветные гирлянды, оркестр и целая россыпь нарядных хорошеньких девушек.

Между прочим, учёба рано или поздно кончится, можно пока постепенно, с толком подыскивать невесту. И между прочим, непростое оказалось дело.

Николай не питал иллюзий относительно собственной наружности: неброская внешность, коренастая фигура выглядели приземлёнными. Не всякая обратит внимание, и не вдруг. Манера обхождения, хотя и не грубая, чем некоторые парни даже бравируют, но простая. Трезво оценивая себя, Николай был готов и девушке легко простить скромную внешность да застенчивость.

Девушки простые — фабричные, из прислуги — и даже хорошенькие охотно соглашались встречаться. Но в общении приходилось применяться к их простым понятиям о жизни, ориентироваться на совсем небольшой запас знаний. В свою очередь, девушкам более образованным и утончённым должен был рисоваться в воображении и кавалер более утончённого, романтического типа, а главное, соответствующего происхождения.

В общем, дальше знакомств, катка, горок, да изредка электротеатра — дело пока не шло. Но Николай и не торопился.

Очередная случайная встреча в архиве, куда Извольский был командирован по делу, обрадовала Николая, и он охотно отправился на Тверскую обедать вместе с Алексеем. Тот был чем-то взволнован: спрашивал, но не слушал ответов, брался рассказать интересный случай, да забывал какой, умолкал на полуслове, да и ел без охоты.

— Николай. Скажи, — начал Алексей со странной расстановкой, будто с трудом подбирая слова, — с подругой ты… Есть у тебя подруга?

Что за странный вопрос? Николай подождал, не последует ли каких пояснений. Но так и не дождался.

— Алексей, ты знал бы, — ответил Николай удивлённо. — Когда мне? Вечерами я в университете, по воскресеньям — только очухаться! Нет у меня интереса.

О недолгих своих знакомствах добавлять не стал. Это всё так пока, не серьёзно. Алексей ведь не о том.

— Да. Впрочем. Я не то хотел спросить.

Алексей смущённо опустил глаза.

— У тебя когда-нибудь была подруга?

Николай собрался было ответить, но Алексей выпалил:

— Я не имею в виду всякие там ухаживания. Было у тебя по-настоящему?.. Я не про любовь тоже… А чтобы по-мужски?

Лицо друга пошло красными пятнами. Николай и сам смутился. И для чего ему? Он слишком уважал Алексея Извольского, ему изначально представлялось, что Алексей Кондратьевич во всех сферах жизни более сведущ и опытен, чем он сам. Тесное общение на протяжении трёх лет давало поводы и усомниться в этом, но авторитет старшего товарища в глазах Николая не так легко было поколебать. И всё-таки: зачем же, умирая от смущения, спрашивать о чужом опыте, если имеешь собственный?

— Да.

Дав свой короткий ответ, Николай вдруг ощутил вместо неловкости оттого, что тема беседы была слишком сокровенной, хвастливую гордость.

— Это хорошо… Отчего ты не женился? — продолжал Извольский свой напряжённый допрос. — На той… с которой…

— На таких не женятся, — проговорил Николай давно обдуманное, хотя и без полной уверенности в собственной правоте.

Алексей ждал продолжения — само внимание.

— Только не подумайте худого, — добавил Николай.

Пришлось дать короткие пояснения Алексею насчёт уступчивых подружек — героинь его летних увлечений. Не хотелось, чтобы Извольский стал видеть в нём человека легкомысленного, и Николай старательно подчеркнул исследовательский характер своих похождений.

— С каждой по-разному? — растерянно резюмировал Алексей его слова. — Но что-то единое есть же? — спросил с надеждой.

Николай вдруг подумал, что вот этому молодому человеку ещё предстоит впервые испытать то, что ему самому уже знакомо. Яркий, острый, волнующий и незабываемый первый опыт у Алексея ещё впереди. Светлое чувство сродни покровительственной, благословляющей отеческой зависти шевельнулось в душе.

— Есть, — ответил он с улыбкой.

— Николай, послушай! — воскликнул Алексей, и лицо его, вернувшееся было к обычной бледности, опять покрылось багровыми пятнами. — Расскажи мне! Что нужно делать и как это всё?

Николай чувствовал, что другу жизненно необходима поддержка. Но как рассказать такое? Сам зардеешься и сгоришь от смущения! Одно дело — слышать среди ночи, как приглушённо возятся под одеялом мать с отцом и как поскрипывает под ними самодельная деревянная кровать, или увидеть случайно, как среди ржаного поля нетерпеливо льнёт друг к другу парочка, которой вовсе не положено быть вместе. Совсем другое — рассказывать о самом себе, да притом Алексею Извольскому!

— Вы что, жениться собрались, Алексей Кондратьевич?

В смятении Николай забыл нестойкую ещё привычку обращаться к другу на «ты» и без прибавления отчества. Да и тот не обратил внимания, что Николай проштрафился.

— Нет, я пока не собираюсь.

— Батюшка просватал? — предположил Николай, совсем сбитый с толку.

Что за срочность?!

— Нет-нет. Тут другое.

Молодой человек упрямо опустил голову, явно показывая, что не расположен давать пояснений.

Неужели у Алексея появилась зазноба из весёлых вдовушек или дамочек, что гуляют от своих мужей, пока те в отъезде?! Не может быть!

— Если опытная, то можно вовсе ни о чём не беспокоиться, — аккуратно подступился Николай. — Только и скрывать не нужно, что сам в первый раз. Всё равно поймёт. Лучше, чтоб сразу знала. Чтоб жалела.

Он удивился, до чего похабно звучит, будучи произнесённым вслух, то, что в душе казалось простым и естественным. Может, лучше прямо рассказать Алексею, о чём тот просит? Лучше бы, но не выйдет: язык не повернётся. Среди деревенских приятелей-подростков откровенные разговоры ходили. Николай слушал — не морщился, мотал на ус. А сейчас ему в полной мере передалось от старшего товарища тяжёлое, неодолимое смущение.

Алексей между тем побледнел и замкнулся. Оба ещё поразмышляли молча, но так и не решились больше озвучить своих потаённых мыслей.

На следующей неделе — прямо в понедельник — это запомнилось Николаю — Алексей явился в Никольскую башню и вызвал его со службы. Удивлённый Николай, ни о чём не просивши начальство, был отпущен до конца дня с правом не возвращаться сегодня.

— Я сказал, что мне требуется обсудить с тобой структуру фонда Комиссии для строения Москвы. Часть документов у вас, часть — у нас, сам понимаешь. Мне нужно рассказать тебе кое-что. Я с тобой одним могу поделиться, и то тошно!

Ни разу Николай не видел Извольского настолько взвинченным и потерянным, как в этот день. Выражение лица у старшего товарища было таким, как будто с ним случилось внезапное и страшное несчастье.

— Идём на Москвареку, — решительно объявил Алексей.

Молча, ходко шагали вдоль берега, пока не нашёлся спуск к воде. Людей тут не было. Алексей сел прямо на ступеньку и стал рассказывать, провожая взглядом быстро плывущие льдины — остатки недавнего ледохода.

— Я прежде молчал, потому что должен был… И сейчас должен молчать: дал слово. Но положение сейчас такое отчаянное…

Вот оно! Вот что сквозило сегодня и в лице Алексея, и в его манере держаться: отчаяние!

— Я могу сказать тебе, потому что я уверен в тебе, как в самом себе. Мне больше некому.

Алексей не попросил дать обещание, но Николай, чтобы успокоить его, сам произнёс:

— Я — могила.

Смешная клятва, выскочившая откуда-то из детства, прозвучала с неуместным легкомыслием. Но Алексей не отреагировал: видимо, отнёс её на счёт не известной ему культурной традиции российской глубинки.

— В прошлом году осенью… Помнишь, я рассказывал тебе о господине, который очень заинтересовался моей статьёй? Господин Орлов.

— Помню. Тот явился к тебе на службу, расспрашивал.

— Не на службу. Он нашёл меня через Археологическое общество. Он не скрыл, что также интересуется научной информацией о масонстве, что занимается и сам поиском фактов, в противовес домыслам. А потом он захаживал в архив. Искал те или иные документы Комиссии для строения, и более поздние. Я помогал ему в поисках и по долгу службы, и из интереса.

От воды тянуло сырым холодом, было зябко. Но Николая в жар бросило от новости, сообщённой далее Извольским.

— Так вот. К Рождеству ближе Орлов внезапно объявил мне, что сам является масоном, причём мастером, и недвусмысленно намекнул, что был бы рад, если бы я вступил в ряды братьев… Забыл… Как-то он красиво выразился, что был бы рад найти во мне брата… В этом роде. Что, по его мнению, я создан для братства. Ты же понимаешь, что я согласился не раздумывая!

Итак, Алексей волей причудливого случая попал туда, где можно только мечтать оказаться. Какое же несчастье могло за этим последовать?!

— Ложа организована очень серьёзно… Я не могу сказать тебе её названия… Так вот, организация. Она поделена на группы. Каждый мастер курирует нескольких подмастерьев и учеников. Он встречается со своими подопечными отдельно, и те никогда не видят других мастеров и не знакомы с учениками и подмастерьями из других групп. У мастеров свои собрания, и они все между собой знакомы. Как я понял, подмастерье тоже готовится к посвящению в мастера, но ему разрешено участвовать не в любом заседании.

А ведь истинное масонство, подумалось Николаю, обязано быть выше сословных предрассудков! Что, если и ему найдётся место в группе учеников?!

Извольский между тем был озабочен совсем другими вопросами.

Его приняли в ученики. Он, ясное дело, дал клятву молчать. Поручительство Орлова легко открыло ему заветную дверь. Правда, самого Орлова Алексей с той поры видел редко: группу вёл другой мастер. Группа собиралась раз в неделю, обсуждала нравственные и философские вопросы. Много говорили о современной политике. В общем, Алексею уже и наскучили разговоры без дела. Тайных знаний или откровений он не почерпнул никаких в этих собраниях. С другом множество раз порывался поделиться — и радостью, и сомнениями, но не желал так легко нарушить данного слова, хотел испытать самого себя на стойкость к такому простому соблазну.

Участники группы бывали довольно откровенны между собой относительно достаточно личных и даже интимных вопросов. Вот и Алексея вытянули на откровенность. Почему-то всех удивило, а потом сильно озаботило, когда выяснилось, что Алексей ещё не имеет опыта близкого общения с женщинами.

Рассказывая, Алексей, бедный, побелел, как давеча, и одновременно покрылся красными пятнами. Это вызвало у Николая глубокое сострадание, но чем утешить, как поддержать друга, он не знал. Ему представлялось неправильным и неприятным, что целая компания взялась обсуждать неопытность молодого человека и давать рекомендации. Сквозь землю от такого провалишься!

— Нашли занятие! — буркнул Николай. — А ещё масоны.

— Ты не понимаешь! — воскликнул Алексей. — Они считают, что я должен повзрослеть. Что интимный опыт избавит меня от инфантильности.

— И что надумали? — хмуро поинтересовался Николай.

Ведь что-то произошло с Алексеем. И надо помочь тому сказать, наконец, что именно.

Белого на лице Извольского не осталось. Не осталось и красного. Оно стало багровым, а потом приобрело угрожающий тёмно-бурый оттенок, как у человека, которого вот-вот хватит удар. Алексей произнёс внятно, решительно:

— Скинулись и сняли для меня заведение на Грачёвке. Ты понимаешь, о чём речь, о каком заведении? Чтобы в течение двух часов там не было ни одного посетителя — я один. Помнишь наш разговор на прошлой неделе?

— Да.

Как было не помнить?!

— Он состоялся накануне. Нет. За два дня до… Ты ещё сказал, что опытная женщина… И я решился… Николай, я передать тебе не могу, как мне стало отвратительно там!.. Они что-то делали со мной… Ничего такого, не подумай! Музыка звучала… Она сняла с меня пальто, пиджак расстёгивала, касалась меня… Я размяк. Плохо помню, одна муть перед глазами. Я размяк, и мне хотелось согласиться, чтобы меня вели, и прикасались. Но было так отвратительно, до спазмов, до тошноты… Не помню как, но я сбежал.

Развернулся и помчался прочь. Очнулся на улице, от холода, пальто в руке, значит, я выхватил его.

Николай с досады звонко хлопнул себя по коленке. Сбежал! Да пусть бы его там хоть вывернуло на этих девок, а дело было б сделано! Насколько легче, когда дело сделано, и ты уже знаешь, что всё с тобой в порядке, и знаешь теперь, как оно происходит и как действовать. Однако досады своей Алексею сообщать нельзя!

— Правильно! — воскликнул Николай с преувеличенным энтузиазмом, чтобы как-то оправдать запальчивый хлопок по колену. — Я бы тоже побрезговал, — объявил он решительно. — От гулящих можно подхватить заразу.

Ничего. Попадётся впредь Алексею почище да понимающая.

— Мне сказали, что их обследует врач, — возразил Алексей упавшим голосом.

— Мало ли что!

Далее выяснилось, что бегством Извольского не закончилась история. Алексей не знал, как придёт теперь в группу, как поднимет глаза на товарищей. Насмешек он не ждал: к нему были добры. Он ожидал прочитать в каждом взгляде приговор в одно слово: «Незрелый». Отец любил попрекать сына незрелостью, и был, очевидно, прав. Однако спустя день-другой к Алексею явился лично Орлов. Объявил, что стыдится поступка братьев и что Извольскому следует присоединиться к другой группе.

Алексей стал возражать, но услышал потрясшее его известие: в результате баллотировки, проведённой мастерами, группа расформирована, её члены принуждены навсегда покинуть ложу без надежды на восстановление в братстве, а мастер будет подвергнут суду, результатов которого Извольскому не положено знать по статусу.

— Никто из ваших бывших товарищей по группе не посмеет ни словом упрекнуть вас, — решительно пообещал Орлов.

Алексея это обещание мало утешило. Он маялся теперь не только оттого, что дал слабину в решительный момент, но и от двойного стыда: его незрелость стала причиной позорного изгнания товарищей по группе из ложи! Если из них никто и не попрекнёт вслух, то уж думают такое — как пить дать!

Николай сочувствовал Алексею и хотел поддержать. На следующий же день в обеденный перерыв отправился навестить того на службе и узнал, что друг дома: болен. Вскоре выяснил: нервная горячка, и положение крайне серьёзное.

До лета Алексей, больной, оставался дома, весточек о себе не давал, и Николай не писал ему, не заходил проведать. Так уж повелось между ними. Николай с самого начала их совместных дел догадывался, что Извольский-старший не посвящён в подробности изысканий, производимых сыном, и не осведомлён, что Алексей обзавёлся постоянным помощником. Николай сообразил также, что и дружбу свою с выходцем из крестьянского сословия Алексей не хотел бы афишировать перед отцом, потому он никогда не заходил за Алексеем домой, в Сивцев Вражек, а только на службу. Когда стал сам служить в архиве, Алексей даже звал его иной раз зайти к себе, но Николай отнекивался:

— Ваш батюшка не одобрит.

Алексей горячился:

— Отчего бы ему? Мы с тобой ведь служим по одному ведомству.

Но Николай упрямо отказывался переступить установленную им самим черту, не желая Алексею неприятностей с отцом.

Теперь приходилось справляться о состоянии больного у общих знакомых из обоих архивов, да и тем было мало что известно. Алексею то лучше становилось, то снова хуже. Ходил слух, что тот временами теряет память. Николай досадовал на членов ложи, устроивших ранимому Извольскому глупое, похабное испытание. Компания начинающих масонов потеряла для него романтический флёр и представилась сборищем скучающих бездельников.

В начале июня Николай получил от Алексея короткое письмецо. «Не думай, что я уж совсем размазня! Взыграла моя прежняя травма — я из-за неё и разболелся», — писал друг. Он был всё ещё, по мнению врачей, не вполне здоров. Придётся оставить службу на целый год: отец везёт его лечиться на воды.

Вскоре после того и Николаю предстояло ехать в короткий отпуск. Третий год он выбирался в деревню лишь на Пасху да на сенокос. Спустя пару недель ему стало не хватать шума московских улиц, гулкого эха учебных аудиторий, строгой тишины архива, где в таинственной глубине необозримых стеллажей на бессчётных страницах, стоило взять их в руки, оживало прошлое. Только расставание с матерью печалило его, когда тронулся в обратный путь.

— Мне не привелось горевать о матушке, — задумчиво сказал Алексей.

Алексей Извольский только что вернулся из-за границы, где его лечили водами в виде питья, ванн и душа с упругими, жёсткими струями. Он загорел под горным мартовским солнцем, выглядел посвежевшим, объявил, что вполне здоров. Горная природа прекрасна, однако он мало где побывал и провёл без малого год в такой однообразной скуке, что рассказать нечего — впустую пропавшее время.

Алексей спросил, какие новости у Николая. Тот рассказал о службе, об учёбе. Друг поинтересовался благополучием его родных. Николай сказал, как есть.

— Моя матушка умерла, когда я ещё ничего не понимал. Мне двух лет не было. Да и занималась мной кормилица. Она и потом меня нянчила. Добрая женщина… Потом подрос. Появился гувернёр…

Алексея заметно передёрнуло. Он упоминал прежде, что гувернёр испортил всё его детство, такой неприятный был тип. Алексей боялся его, зажимался, потому ничего толком не мог выучить. Отец же, раздражённый неуспехами сына в учёбе, только добавлял строгости и считал мальчика тупицей. Лишь поступление в Московское инженерное училище министерства путей сообщения избавило Алексея от жёсткой отцовской опеки в учебных делах, он, наконец, почувствовал вкус к наукам, сумел раскрыть свои способности. Правда, практику отец ему устроил на строительстве Московской окружной железной дороги, не дал оторваться от дома…

— Но я понимаю: горе, ни с каким не сравнимое, — потерять мать, — добавил Алексей с чувством.

Николай промолчал. «Спасибо» за соболезнования он уже сказал, и лучше бы теперь друг переменил тему беседы…

Полгода, как матери не стало. Сестра рассказала, что та ушла внезапно и тихо. В несколько недель ослабела как-то, еле ноги таскала, однажды среди дня прилегла на лавку от слабости, задремала и не проснулась. Николай ездил в деревню проститься, но на похороны не успел. Мать осталась в его памяти живой. Это было и приятно — успокоительно, что ли, и тяжело одновременно. Пока ехал в поезде, вызванный телеграммой сестры, Николай старательно гнал образы памяти — сценки из детства, которые роились прямо за окном вагона вместо деревьев, деревень, полустанков с людьми и без. Большие поминки Николай пропустил. С его приездом устроили стол, за которым собрались только родственники. Брат и сестра были молчаливы, но, подвыпив, стали вспоминать кое-что из детства. Николай встал и вышел вон.

Он не сдержался бы, разревелся, если б не начал сразу задыхаться. Необходимость глубоко дышать, хватая ртом холодный воздух, отвлекла и помогла успокоиться. Тщательно умылся ледяной колодезной водой и вернулся в избу. Там протяжно пели. Впервые в жизни услышав это пение как бы со стороны, Николай заметил, что голоса звучат довольно стройно…

Друг неподдельно огорчился. Он любил, когда Николай упоминал мать, специально напрашивался идти вместе выбирать для неё подарки и старался что-нибудь купить лично от себя. Сирота с младенчества, Алексей словно бы присвоил мать друга, которой ни разу в жизни не встречал.

Теперь он смотрел с состраданием и говорил сочувственные слова, а Николай искал способа сменить направление беседы.

— В архиве ждут тебя, — заявил он без всякого перехода.

Алексей молча сжал пальцами его плечо, а потом сказал:

— Ну, пошли!

Они при встрече уговорились сразу идти в Музей изящных искусств: Извольский так ждал его открытия, что теперь ему не терпелось скорее туда попасть. Тем более что Николай, успевший побывать в музее ещё зимой, подогрел интерес коротким сообщением:

— Туда мало зайти один раз.

Наглядная история древних цивилизаций тут обступала со всех сторон, и её сокровища будто лежали на ладони. Прочитаешь табличку под экспонатом — и от древности дух захватывает, даром что не всякий из них — подлинник, а много попадается копий.

— Пойдёшь на авиационный день? На Ходынку, — спросил Николай, шагая бок о бок с Алексеем.

— В воскресенье?

— В субботу, в восемь утра. Гарбер-Волынский будет показывать фигуры в воздухе по полной программе, а затем, возможно, покатает пассажирок.

— На каком аппарате он полетит?

— «Моран-Солнье». Специальный, пилотажный. На лётном поле будут стоять ещё самолёты, к ним разрешат подойти. Обещано, что прилетит «Русский Витязь» — новейшая машина!

Николай досконально изучил программу будущего праздника. Сначала появились афиши, а вчера в газетах напечатали подробности. Лишь бы погода не подкачала!

— Пойду, конечно. Обещают катать на аэростате?

— Обещают.

— Надо только пораньше явиться туда, чтоб занять удобные места. Пойдём на поле или посмотрим из-за забора? Пожалуй что придётся поехать затемно, — рассудил Алексей, который всегда говорил о себе, что подниматься до зари не любит, однако вполне способен совладать с собой, если необходимо. — Постой! — спохватился он. — Суббота ведь послезавтра? Ветер с запада. Погода испортится дня на два.

Николай безмятежно улыбнулся.

— Праздник в следующую субботу. Ты что, афиш не видел?

— Не видал, — огорчился Алексей, и вид у него опять сделался смущённо-потерянный.

У Николая неприятно заскребло на душе от сострадания. Алексей, как ни храбрился, как ни старался представить себя уверенным человеком, не вполне адаптировался после болезни к окружающей действительности. Его движения и реакции порой становились заторможенными, взгляд — потерянным, словно только что со сна. А внимание его к явлениям окружающего мира то и дело рассеивалось, как будто сосредотачивалось на какой-то потаённой мысли и никак не желало её отпустить… Как будто Алексей всё время думал о важном… Таких мелочей, как афиши на тумбах, он не замечал, как если бы глядел на подобную суету свысока. Однако, когда Николай указывал другу на нечто, не замеченное им, тот смущался и винился.

— Ужасно жалко, но я буду занят, — сказал Алексей. — Иду на собрание, уже обещал быть.

— В Археологическое общество? На заседание? — поинтересовался Николай.

— Орлов отыскал меня.

Вот это новость!

— Сам лично?

— Да. Он объявил, что моё членство в ложе не отменено, и я могу возобновить его в любой момент. Разумеется, меня присоединят к новой группе.

Николай почувствовал, пожалуй, гордость за то, что один из самых влиятельных мастеров ложи так ценит его друга и так стремится видеть Алексея в рядах братства. Но и зависть кольнула: как ему тоже хотелось бы быть приглашённым! Возможно, когда Алексей станет хотя бы подмастерьем, то предложит его кандидатуру. Ведь для масонства не существует сословных различий!

Алексей ни прежде, ни теперь не сказал другу, в какую ложу вступил: держал слово. Неприятное впечатление, оставленное глупым и опасным поступком учеников ложи, сгладилось, но не исчезло вовсе. И Николаю вдруг подумалось: а ведь в Москве, по некоторым сведениям, действовало в прежние времена до сорока разных лож. Нынче же так модно всё таинственное и чудесное, что масонские ложи опять растут как грибы. Жаль, что Алексею не подвернулась другая, посерьёзнее!..

Этим летом Николай собирался, вместо поездки в деревню, впервые в жизни отправиться к Чёрному морю. Отложил денег и ждал августа — самого, по рассказам Извольского, знойного месяца черноморского лета. «В августе открывается настоящее дыхание юга», — говорил Алексей. Но в августе случилось непредвиденное и очень плохое: началась война. Всеобщая воинская мобилизация порождает полный раскардаш в железнодорожных сообщениях, а праздные поездки становятся неуместными. Николай отложил осуществление мечты до более благоприятных обстоятельств…

Полетели недели и месяцы войны. Призывные плакаты, народ толпится у свежих карт, мальчишки-газетчики выкрикивают броские цитаты из сводок, полученных с театра боевых действий. Благотворительные общества собирали в пользу семей погибших героев деньги и какие-то вещи. Призывы сдавать кровь для раненых; стайки восторженных барышень в форме сестёр милосердия.

Николай время от времени ходил сдавать кровь. После этой неприятной процедуры ломило в груди, но терпимо. В остальном он, при своём белом билете и мирной работе в архиве, был совершенно свободен от военных хлопот.

Николаю, хоть и сдавал кровь безвозмездно, совершенно не удавалось проникнуться царившим в обществе патриотическим подъёмом: его сознанием владело неисправимо прагматическое отношение к войне. Он много читал в газетах и журналах и рассуждал — всё больше с самим собой — о современной политике, об отношениях стран между собою и внутреннем положении в Российской империи. Всё прочитанное и обдуманное не давало ему ответа на главные вопросы: какая практическая польза может выйти от победы в этой огромной войне и во что может вылиться поражение. Слишком много стран вовлечены, слишком много интересов пересеклось и завязалось в тугой узел.

Несмотря на обилие нервических призывов к патриотическим чувствам и благотворительных акций, а также существенные перемены в одежде людей в пользу военной формы, по сути своей жизнь вокруг мало переменилась. Всё так же шумели улицы и громко суетились рынки, так же ранним утром люди разных сословий спешили по рабочим местам и по делам службы, а вечерами нарядные обыватели чинно прогуливались, тянулись к зрелищам и прочим развлечениям. Развлечений — правда, для обеспеченной публики — стало даже больше, чем до войны: варьете, кабаре, кафешантаны росли как грибы, вместо обычных трактиров там и тут сверкают огнями рестораны.

Только каждая компания и каждая парочка взахлёб обсуждает события на фронтах, отношения с союзниками, дальнейшие перспективы боевых действий. Что ж, так же взахлёб прежде обсуждалось открытие целой серии новых памятников: доктору Гаазу, Ивану Фёдорову. Вон, о Гоголе сколько спорили в позапрошлом году: не слишком ли мрачен, да вяжутся ли к нему фонари со львами. А в конце прошлого века незабываемое «Прибытие поезда» наделало много шуму и довело множество чувствительных особ женского пола до истерических припадков…

Разношёрстного люда и непривычных говоров в Москве стало больше: беженцы из западных областей. Но приезжих и раньше хватало, Москва всех приспосабливает к делу.

А вот кого не встречалось прежде на улицах — калек в линялой военной форме и заношенных повязках — недолечившихся, слабых, бледных. Жутко, когда глаза забинтованы, и человек медленно двигается вперёд, беспомощно водя палочкой перед собой. И ещё: иной раз наткнёшься на скорбный взгляд женщины в толпе. Смотрит отрешённо, будто внутрь себя, и чувствуется, что несёт непосильную ношу. То ли потеряла близкого человека, то ли недавно проводила на войну, и ей невмочь ждать вестей. А то вдруг полоснёт по тебе жестокой, злой завистью, смешанной с тяжёлым недоумением: почему вот этот — молодой, здоровый, неказистый — мирно коптит небо в Москве, а мой — там?!

Из родственников был мобилизован пока только зять. Тот в молодости служил по воинской повинности и теперь подлежал призыву в действующую армию, несмотря на малолетних детей. Поле и с детьми не везло: в живых у неё пока оставались лишь двое. Василий же некогда удачно избежал призыва по достижении двадцатилетнего возраста благодаря тому, что оставался единственным кормильцем матери и брата, как раз тогда последний год ещё считавшегося малолетним. В результате он стал ратником ополчения второго разряда и мобилизации пока не подлежал, что было просто счастьем для его большой семьи.

Николаю очень хотелось обсудить непонятную и сложную войну с Алексеем, но тот уходил от обстоятельных разговоров. Чувствовалось, что товарищ сам ещё не уверен, какой точки зрения держаться и даже к свободной дискуссии пока не готов.

Тем неожиданнее прозвучало из уст Алексея вскоре:

— Я возвращаюсь к своей инженерной специальности. Нынешняя война такова, что применение новейших технических достижений играет в ней ключевую роль. Это относится, в том числе, и к фортификации, и к устройству железнодорожных сообщений. Инженер на такой войне нужен не меньше, чем солдат. Я права не имею остаться в стороне.

— Что твой батюшка скажет? — только и вымолвил Николай, видя решимость друга.

— Я переговорил с ним. Отец поддержал моё решение.

Николай догадался: совет Алексей Кондратьевич, в первую очередь, держал не с батюшкой своим, а с ложей. Молча кивнул. Он если и не смог бы облечь в слова, то определённо чувствовал, что Алексею необходимо серьёзное мужское дело, чтобы после слабости и болезни вернуть уважение к самому себе.

Жаль, что друг не пробыл полугода в Москве и снова уезжает. Другими друзьями Николай в Москве не обзавёлся. Он легко привык быть один и компании для развлечения не искал. С Извольским было интересно общаться. Тот обладал обширными познаниями и на каждом шагу невольно показывал Николаю примеры ясного мышления, основанного на систематичности и логике. Тревожно, что Алексей станет военным. Мало ли куда направят! Какие опасности таятся на пути военного инженера? С другой стороны, для Алексея хорошо, что он отвяжется, наконец, от отцовского строгого пригляда, заживёт по-своему.

Сам Николай всё чаще подумывал об устройстве собственной жизни. Учёба его подходила к концу: он уже прослушал большую часть курсов, которые для себя наметил.

Открылась новая мануфактурная лавка. Дорогая, наверное: место бойкое. Но Николай заглянул. Выбор большой; решил познакомиться с товаром. Надо же, как обычно, запастись отрезами: сестре и невестке — на выходные платья, племянникам — прочные ткани с веселой расцветкой. Времени до отпуска и встречи с близкими было ещё навалом: только осень кончалась, но Николай всегда начинал подыскивать гостинцы заранее: сравнивал, обдумывал, однако потом брал, как правило, то, что сразу приглянулось.

Покупателей в лавке хватало. Это устраивало Николая: он не любил, когда вокруг суетится приказчик — только отвлекает. Тут приказчик буквально разрывался на части между теми, кто желали его помощи в выборе товара, и не успевал навязывать своих услуг.

Скоро Николай наткнулся взглядом на неприметную девушку, которая так же тихо, как он, переходила от одного куска ткани к другому, всматривалась в рисунок, ощупывала со знанием дела. Именно так! В движениях её рук, когда они касались ткани, было что-то профессиональное. В остальном — девушка как девушка: худенькая, среднего роста, тёмные волосы выбиваются из-под платка, по-московски небрежно накинутого на голову, глаза, кажется, тоже тёмные; не красотка — не уродина. Николай подошёл и попросил помочь ему разобраться с качеством сатина: прослужит ли долго, останется ли слишком жёсток после стирок. Девушка удивилась: отчего к ней обратились с подобной просьбой, но охотно взялась помочь.

Из лавки молодые люди вышли вместе, так ничего и не купив. Николай выяснил, что девушку зовут Таня и она разбирается в тканях, так как её дядя содержит лавку, где одно время торговали и текстилем. Таня работает в дядиной лавке и тяготится этим, но уйти не решается. Ей некуда идти: она — сирота давно, дядькина семья вырастила её, хоть была неласкова с племянницей. Дядька до сих пор иной раз прикладывал Таню тяжёлой рукой. Но об этом Николай узнал позже.

Девушка вела себя и общалась несколько скованно, словно замороженная. Но у неё была очень тёплая, застенчивая улыбка. Как лучик солнца сквозь ноябрьские свинцовые облака. Ровно такая погода как раз стояла на улице, и Таня была будто плоть от плоти ноябрьской Москвы. Николаю почему-то очень захотелось растормошить новую знакомую, увидеть её весёлой, заставить смеяться, что ли. Он позвал девушку в электротеатр на комедийный фильм, где дрессированные тараканы разыгрывали любовь и разные человеческие страсти. Лента не новая, но Таня такой ещё не видела. Задумка удалась: девушка залилась смехом.

Вскоре он уже встречался с Таней каждый свободный вечер и по воскресеньям. Они пересмотрели весь репертуар электротеатров, ходили на карусели. Николай катался без удовольствия, поскольку от быстрого вращения по кругу его мутило, но виду не подавал, терпел, потому что подруге карусель доставляла большую радость.

Перед Рождеством на Воскресенской площади вырос, как бывало и в мирное время, нарядный лес ёлок. Однажды случилось недоразумение: молодые люди потеряли друг друга из виду и еле-еле нашлись вновь. После этого Николай предложил игру: специально разойтись в разные стороны подальше, а потом бродить среди густо пахнущего хвоей лабиринта наугад — искать друг друга. Играли потом не раз — азартно, весело. Удача — если удалось заприметить подругу со спины, бесшумно подбежать по утоптанному снегу и неожиданно навалиться, обнять.

На санках они летали с высоченной ледяной горки в виде пёстрого петуха с длиннющим хвостом, поставленной на той же Воскресенской площади. Тут не зазорно крепко прижать девушку к себе — так, что заледеневшим лицом окунаешься в её тёплые волосы, с которых, конечно же, от ветра слетели и платок, и лента. Если догадался снять варежку, то чувствуешь сквозь грубую, шершавую ткань пальто, как узенькие рёбра подруги то ходят ходуном, то замирают в такт прерывистому дыханию. Но не увлекайся: свободной рукой надо ещё править санями!

Больше всего полюбился каток, когда лёд на прудах встал. Лампочки, музыка, захватывающее чувство непрерывного полёта. Внимательный, заботливый взгляд и ставший традиционным вопрос:

— Коля, я не слишком быстро? Я вас не загоняла?

Вопрос вызывал и досаду, и умиление. Николай мог бы кататься куда быстрее, но следил, чтоб она не споткнулась о бугорок или выбоину и не столкнулась с каким-нибудь увальнем на людном катке. Тане же казалось, что она отвечает за своего кавалера с его слабым сердцем. Она б и не узнала, если б однажды слякотным вечером не помчались за трамваем и Николай не задохся бы до черноты в глазах. Больше такого позорища не повторялось, но Танюша запомнила и взяла над ним покровительство.

Целовать холодные, крепенькие, как леденец, губы, чувствуя, как они постепенно размягчаются и теплеют, — это не было похоже ни на что из его прежних, летних, опытов и так увлекательно, что сдерживаться в ожидании продолжения, которое неизвестно, когда наступит, становилось всё труднее. Николай заставил себя ещё потерпеть и хорошенько всё обдумать, но никаких существенных возражений против того, чтобы соединить свою жизнь с Танюшиной, так и не подобрал. Решение было принято. Ещё зима не кончилась, когда он предложил девушке обвенчаться, чтобы успеть до Масленой и поста.

Было заметно, как Таня мучительно смутилась и испугалась.

— Подумай, если тебе нужно, потом скажешь, — предложил Николай, которого только теперь охватило волнение.

До того как приступил к разговору, согласие подруги представлялось ему делом решённым.

Отсрочка не понадобилась. Танюша прошептала всё с тем же растерянно-испуганным выражением лица:

— Не нужно. Я согласна!

Николаю представлялось, что, когда Татьяна даст согласие, он схватит её в охапку и закружит по дорожке бульвара — на удивление и зависть прохожим. Однако тревожная сдержанность невесты передалась ему, и он лишь произнёс церемонно:

— Спасибо.

К семейной жизни Николай готовился тщательно. Он выдержал экзамен и сумел получить должность младшего архивариуса, поскольку настоящие профессионалы-архивисты с высшим образованием отнюдь не толпились в очереди, чтобы её занять. За ним сохранили и должность курьера.

Архив, как ни был беден, прибавил жалованье, что позволило снять чистую и светлую комнатку в Хамовниках.

Николай думал снять жильё в доме того же Солодовникова, соседнем со «Свободным гражданином», где жил нынче, только обустроенном для семейных и носившем угрожающее название «Красный ромб». Очень уж дома эти были уютны и удобны: прачечные тут же, магазины. И цены совершенно подъёмные. Но квартиры все оказались заняты. Ещё бы! Пришлось найти другое жильё. Впрочем, что ни делается, всё к лучшему. Танюша собиралась после свадьбы продолжать работу в дядиной лавке, только договорившись на меньшую занятость, и от нового жилища ей получалось близко добираться.

Мало — снять жильё. Нужно было обзавестись необходимой обстановкой, утварью. Ходили по рынкам и магазинам вместе с невестой: ей же хозяйствовать. Эти совместные походы за покупками вгоняли обоих в состояние тревожного волнения.

Среди хлопот и волнений, связанных с женитьбой, Николаю часто вспоминался Алексей Извольский. Где-то он сейчас?

Друзья толком не попрощались, Николай не видел Извольского в военной форме, однако хорошо представлял. Здоров ли Алексей, нравится ли ему новое дело, находится ли он в безопасности или рискует жизнью, исполняя воинский долг? Поначалу Николай думал, что Извольский очень скоро напишет — как только освоится на новом месте и в новой для себя роли. Однако письма шли ему только из деревни — от родных. На службе Алексей ни с кем не сошёлся достаточно близко, чтобы продолжать общаться и после увольнения из архива. Потому расспросы тех сослуживцев Извольского, с которыми Николай был лично знаком, ни к чему не привели.

Случись Извольский в Москве, Николай позвал бы того на свой скромный праздник. На удачу он прошёлся по Сивцеву Вражку.

Сломали соседний с домом Извольских особнячок и готовили площадку под строительство очередного доходного дома этажей в шесть, если не больше. Низкорослая послепожарная усадьба совсем потеряется среди новых громадин. Николай представил, как огорчён Алексей, если отец уже написал ему о предстоящих переменах. Самому Николаю, откровенно говоря, новая архитектура Москвы всё-таки нравилась. Он считал, что далеко не всё из старого выглядит красиво и ладно. Кое-что, может, когда-то и смотрелось, но теперь не имеет вида. Не грех и снести.

Свой просторный особняк маленькая семья Извольских использовала не целиком: флигели и часть основного здания усадьбы сдавали жильцам. Сами же занимали центральную часть особняка, над которой располагался мезонин. Николай обнаружил, что в окнах Извольских горит свет внизу, где гостиная. Но мезонин оставался тёмным и выглядел необитаемым. Штора на среднем окне была загнута с угла, как в декабре ещё, когда Николай проходил тут в прошлый раз и глядел на дом. Очевидно, даже пыль на подоконнике давненько никто не протирал.

Николай понимал, что Алексей в первую очередь теперь настроен на переписку со своими новоявленными братьями и наставниками из масонов. Однако и прежнюю дружбу тот вряд ли позабыл. Оставалось предположить лучшее: что Извольский занят выполнением секретной миссии, которое исключает возможность гражданской переписки. Или худшее: что Алексей тяжело ранен или опасно болен. Не погиб точно: уж такое событие стало бы известно всем общим знакомым.

Накануне венчания — все приготовления уж остались позади! — Николай отправился в музей на Волхонке. Долго бродил по знакомым залам, аж ноги загудели…

Николай давно не заглядывал в церковь, хотя и принципиальным противником церковной службы себя не числил. В церкви было спокойно, тихо, не слишком людно.

Священник хороший попался. У него было располагающее лицо. Он вёл обряд степенно, со старанием, не торопился, не захлёбывался словами. Всякий раз, как он прямо глядел на жениха и невесту, в его открытом лице ясно читалось, что он от души желает молодым людям счастья и Божьего благословения.

Немногочисленные прихожане, кто тихонько подходил послушать службу, крестились и кланялись в нужные моменты. Только повторяй. Можно преспокойно сосредоточить внимание на торжественности церемонии, на сокровенном смысле происходящего, на приятной необратимости жизненной перемены.

Но Николай ничего особенного не чувствовал. Как будто он был среди прихожан, подошедших поглядеть на чужое торжество, с тихим уважением к таинству постоять в сторонке. Танюша очень волновалась вначале, но теперь успокоилась. Она следила глазами за каждым движением батюшки — это умиротворяло её. А про жениха будто и забыла. Николаю было жалко невесту, что та так уж трусит.

После венчания, как заранее было решено, Николай повёз молодую жену в ресторан Клыкова на Воробьёвых горах. Вся Москва как на ладони. Он заказал столик у окна с самым лучшим обзором. Если б лето, лучше всего было бы расположиться на веранде, но и так вид впечатляющий. Еды — не много, но особенной, не повседневной. Пришлось положиться на вкус метрдотеля, принимавшего заказ, так как сам Николай обычно с удовольствием уплетал самые простые блюда, а изыски — когда приводилось попробовать — оставляли его равнодушно недоумевать: что в них такого?! Так же — по совету метрдотеля — определились и с вином. Шампанское. Вкусный и смешной лимонад. Пузырьки шибают в нос и заставляют чихать. Николай впервые в жизни сидел в дорогом ресторане эдак: сам заказчик, сам — хозяин торжества… Кутила и прожигатель жизни…

Первая половина дня, время полуденное, до обеда далеко. Большой нарядный зал был полупустым, гулким. Через два столика от молодожёнов расположилась компания мужчин. Все — в форме младших офицеров, а возраста разного. Военные тихо, как бы неохотно разговаривали, много пили. Напитки крепкие. Постепенно из-за офицерского столика стали вырываться в пространство зала громкие выкрики — то не слишком разборчивые, то вовсе бессвязные. Компания производила жутковатое впечатление, так как все мужчины в ней были инвалидами.

Собственная затея отпраздновать свадьбу вдвоём в ресторане разонравилась Николаю вконец. Война третий год, люди гибнут на полях сражений, калечатся. В стране не хватает хлеба. А тут — ресторан, шампанское, какие-то профитроли. Барство!

Ещё хорошо, что Таня сидела спиной к компании инвалидов. Молодой жене и без того хватало переживаний. Танюша, которая обыкновенно и булочке радовалась, как пирожному, сейчас едва ковырялась в тарелке, явно не ощущая вкуса еды, и шампанское отхлёбывала из бокала так, как человек, пребывающий в крайнем волнении, отхлёбывает воду из стакана: рассеянно и равнодушно. Николай то и дело брал жену за руку и заглядывал в глаза, чтобы успокоить, но та всё равно трепетала и отворачивалась от новоиспечённого супруга к великолепному окну.

Эх, надо было сразу ехать домой! Николай невольно взглянул на часы. Два часа они тут сидят. Все тревоги уже остались бы позади. Николай решительно подозвал полового, велел сложить всё, что осталось на блюдах, в кульки и рассчитался. Танюша наконец смотрела прямо на него — с немыслимым сочетанием предельного ужаса и благодарности на бледненьком личике.

Взяв жену под руку, Николай крепко прижал её локоть, стараясь молчаливо выразить нежность и ободрение. Что нужно сказать в этой уникальной жизненной ситуации, он решительно не знал. Но Таня поняла без слов и, обмякнув от волнения, буквально повисла на крепкой руке мужа.

Николай обнял новоиспечённую женщину, жалея её и желая утешить. Худенькое прохладное тело, едва оказавшись прижатым к его собственному, ещё пылавшему, напряглось, как пружина. Бедная, натерпелась!

— Не бойся, — шепнул Николай.

Мог бы и вслух произнести, но с голосом удалось совладать только к следующей фразе:

— Я больше не трону тебя, пока не заживёт. Правда!

Опять её тело ответило ему яснее слов. Напряжение ушло, и Таня доверчиво ткнулась лицом в грудь мужа. Она поверила обещанию безоговорочно; не ждала ни обмана, ни подвоха. На него накатила нежность; он стал гладить молодую жену, как котёнка — по спине, по голове. Внутри его существа плотское начало вступило в борьбу с платоническими чувствами, но Николай совершенно не собирался нарушать только что данного обещания. Он осторожно подложил под Танину голову подушку, мягко отстранился и вылез из-под одеяла: пройтись по прохладной комнате, остудиться. Попил воды, поглазел в окно на тёмный двор и звёздное небо. Помогло. Вернулся в супружескую постель он уже совершенно спокойным и вдруг обнаружил, что молодая жена тихо, мерно посапывает. Заснула после пережитых волнений и потрясения первой брачной ночи.

Николай осторожно, чтобы не разбудить, повернулся на бок, накрыл рукой Танин тощенький живот: «моё!» — и собрался тоже спать.

Считается, что женщины дышат грудью. Но Танюша дышала как-то всем телом сразу: в такт дыханию поднимались плечи, колебался живот.

Тут Николаю в голову со всей отчётливостью явилась мысль, прежде лишь смутно маячившая на пороге сознания. Ведь уже с этой, самой первой — сумбурной, трогательной и, по его ощущениям, скорее невинной, нежели жаркой — ночи Танюша может оказаться беременной. Сплошь и рядом так случается. Возможно, в эти самые минуты, в эти тёмные, тягучие ночные часы в ней совершается безвозвратная, загадочная перемена, которой, сколько ни думай, хоть сломай всю голову, не поймёшь и не вообразишь. И впервые в жизни Николай задался вопросом: а стремится ли он стать отцом? Хочет ли, чтобы в его жизни поселилось малюсенькое нежное существо? Каждое движение младенца забавно и совершенно. Каждый взгляд способен очаровать. Хрупкое существо, любое дуновение может лишить его жизни… По совести, готов ли он снова подвергнуть испытанию свою душу, однажды едва не выгоревшую?

Сравнение неуместно. В прошлый раз он сам едва вышел из младенчества, прикипев душой не к собственному ребёнку — к сестричке. Давнее горе потому и впечаталось в память, что он сам был ещё мягок и беззащитен. Глупо и несерьёзно, что по сию пору он не научился думать о Манечке без горького чувства потери.

Он не знал, как менялась мать во время других беременностей, и даже у Поли ни разу об этом не спрашивал. Он сам застал только одну, последнюю.

Было ему где-то к четырём. Мать оставалась сдержанной, как обычно, но стала неуловимо мягче разговаривать с детьми, могла спустить шалость и мелкую оплошность, а Колю — младшего — случалось, и приголубит лишний раз, приласкает, просто так, ни с чего прижмёт к тёплому боку. В такие минуты ему даже вспоминалось то, чего помниться вроде бы не могло: младенческая дрёма на материнской груди, когда от макушки до пяток утопал в кольце материных рук… Вероятно, тогда ему ещё далеко не было года, потому что руки матери казались очень большими. Живая постель была мягкой и незыблемо надёжной…

Когда он узнал, что у матери в животе есть крошечный ребёнок, который скоро подрастёт и выйдет наружу, то пришёл в неописуемый восторг. После этого всё таскался за ней хвостиком, вслух сочинял, во что будет играть с младшим братом или сестрой, чему научит. Однажды солидно объявил: «Буду попу ему подтирать». В деревне — дело обычное: когда ребятня разных возрастов возится вместе на улице, старшие — без разбору, свои или чужие — обязательно приглядят за малышнёй, и попу, случись такая оказия, всяко подотрут. Но мать вдруг расчувствовалась. Прижав Колину голову к себе, она прошептала:

— Золотое сердечко!

Он решил, что это она — о будущем ребёнке. Так и представил себе: живой, настоящий малыш, а в груди у него — живое золотое сердечко — светится, как нимб на иконе. В то же время он уже смутно знал, что значит выражение «золотое сердце», и представил будущего брата или сестру человечком добрым, весёлым, дружелюбным.

Впоследствии так оно и вышло: сестричка Маня была светлой, не капризулей, отзывчивой да отходчивой…

В те же месяцы, что мать дохаживала с Манечкой, в доме случилось окотиться кошке. На целый долгий летний день Коля выпал из уличной жизни: он сидел на корточках под лавкой, то наблюдая за котятами, то аккуратно их трогая. Кошка жила у них в доме доверчивая — позволяла. К вечеру вернулся отец — с поля, наверное. Мать будто нехотя сказала ему: «Лиска разродилась». Отцу, видно, не хотелось снова выходить из дома, но он всё же устало бросил:

— Ладно, пойду сейчас утоплю. Чего тянуть.

Коля, как раз выглянувший из-под лавки, застыл. Он был уже достаточно взрослым, чтобы знать: так делается, и понимать: это неизбежно. Просто днём, пока возился с котятами, забыл. Теперь ему не пришло в голову просить кого-то о пощаде. Но его мир рухнул, и это, наверное, явственно отразилось на лице.

Мать вздохнула, сказала отцу:

— Одного оставь.

Отец полез под другую лавку за мешком.

Коля успел запомнить, как выглядит каждый из слепых, едва шевелившихся малышей. Теперь он попытался по-взрослому прикинуть, кого отец оставит. Должно быть, самого крупного, в белых и чёрных пятнах. А рыженький хоть и бойкий, но мелкий. Его утопят. И серенького тихоню утопят: он слабенький. И толстого, неказистого полосатика. А может, его оставят…

Отец, кряхтя, распрямился с мешком в руках. Наклоняться вновь ему не улыбалось, и он бросил мешок Коле:

— Собери! Оставь, кого хочешь.

Коля взял мешок обеими руками. Он задрожал всем телом, губы запрыгали. Из глаз хлынули слёзы. Отец сейчас отвесит ему затрещину. Он старался сквозь пелену слёз храбро смотреть тому в лицо.

— Вань, да бог с ними! — вдруг с новым вздохом сказала мать. — Мышей развелось. Авось прокормятся. Садись йисть, ужин простынеть.

Отец равнодушно пожал плечами:

— Как знаешь.

Устал так, что ему ни до чего было…

Николай не видел от отца лишней жестокости, но не встречал и нежности. Отец лупил не часто и только если был серьёзный повод. Но и не приласкал ни разу в жизни. Не только парней, но даже и дочек. Он, скорее, был равнодушен к детям и жене, чем суров с ними. Умер отец, когда Николай только-только кончил школу. И до самой отцовой смерти Николай так и воспринимал его: будто в доме все годы жил чужой, посторонний человек, с которым не только не разделить чувств, переживаний — и поговорить-то не о чем…

Тем же вечером позже мать, которая всё приглядывалась к своему младшему, вздохнула глубже прежнего и посетовала:

— Как же ты, Коль, жить будешь?

А он так был счастлив, как будто его самого помиловали, всё было замечательно в жизни!

Ещё врезалось в память, как мать отправляла его с Полей в лес, за грибами. День был яркий-яркий, сухой, тёплый. Колю мать особенно нежно обняла, даже поцеловала, но сказала строго:

— От ребят чтоб ни на шаг!

С ними и соседские ребята собирались.

Полю мать инструктировала невыносимо долго. Хотелось скорее побежать по полевой стёжке, скорее оказаться в березняке и начать искать грибы.

— Глаз не спускай с Кольки, поняла? Поняла меня? На всякие там песенки с подружками не отвлекайси. Слышишь меня? Поняла? Разок отвернёсси, а он уж убежал. Он шустрый. Девочки, слышите: смотрите за Колькой, чтоб не потерялси! — И она вновь обернулась к Полине, которой тогда было лет шесть. — Потеряешь Кольку — убью!

Когда уже наконец весело шагали по полю, сестра строго повторила ему материн наказ:

— Колька, от меня ни на шаг! Ты понял? — И возбуждённо добавила: — Мать сейчас будеть рожать. Вернёмси — а у нас дома ещё брат или сестра. Скорее бы вернуться!.. А скорее нельзя: мать велела гулять подольше.

— Зачем подольше?

— Чтоб мы не слыхали, как она будеть кричать. Вот ты и не теряйси: надо ж брата посмотреть или сестричку.

Коля в результате не столько искал грибы, сколько изо всех сил старался не потеряться, чтобы не огорчить мать. По крайней мере, так ему запомнилось.

Подходили к околице уже перед закатом. С грибами или без — бог весть. Навстречу прибежал взрослый соседский мальчишка:

— Полька, Колька, ваша мать родила девчонку! Васятка уже видел. Скорей бегите!

У новорожденной девочки всё было неправдоподобно крошечным: и ладошки, и ножки, и сморщенное личико. Нет, неправдоподобным казалось другое: что маленький, как куклёнок, человечек был настоящим — дышал, двигался, морщился, открывал рот. Настоящая, живая сестрёнка! Коля поспешно протянул руку, чтобы потрогать.

— Осторожно, она ещё хрупенькая, — спокойно предупредила мать.

После рождения младшей дочери ещё до самой зимы мать сохраняла необычную мягкость и теплоту в обращении со всеми детьми. Потом вернулась к своей обычной неулыбчивой сдержанности и непреклонной строгости. Но Коля всё равно чувствовал, что между ним и матерью сохранилась общая заветная тайна: нежное чувство к маленькой Мане.

Когда Маня умерла, и Коля только по материнскому сдавленному рыданию понял, что больше не на что надеяться и нечего ждать, он убежал на двор и забился в густые кусты у забора. Его страшно колотило — не то от потрясения, не то от бессильной злости на мать, не то от горя. Теперь ему стало очевидно, что мать обманула его: соврала, будто он навредит сестрёнке, если приблизится к ней и попытается развеселить. Он послушал, не сделал к Мане лишнего шага, но та умерла. Если б он был рядом, то развеселил бы её… Обязательно развеселил бы!.. А так она всё плакала, бедная, плакала… От жалости и от безысходности потери он и сам заревел… Он плакал и плакал, а легче не становилось — становилось всё больнее и горше. Он очень ослабел от слёз, когда к кустам подошла мать и тихо позвала есть. Возможно, это произошло уже на следующий день: тёплой летней ночью он мог подремать под кустом, пока всем было не до него.

— Не пойду, — отрезал Коля.

Он ни есть не хотел, ни с матерью объясняться. Даже не мечтал больше, чтобы сестра чудом ожила: сил не осталось.

Мать молча ушла, и старших не прислала — ни вытащить его из кустов, ни уши надрать. Коля был рад, что его оставили в покое. Он снова неудержимо лил слёзы и мучительно икал вместо всхлипываний.

Мать, наверное, была занята похоронами, уборкой дома, стиркой. За покойной, умершей от опасной детской заразы, требовалось помыть дом не символически, а как следует. Старшие дети не то работали, не то сами слишком переживали, и им было не до возни с Колькой. Пусть себе посидит в кустах — какая беда?

То ли память рисует подробности, каких не было, то ли он ещё целую ночь провёл в своём укрытии. Не задумываясь, слизывал росу с листиков, чтобы утолить жажду, а больше ничего по-прежнему не хотел. Мать ни разу не подошла. Коля решил, что скоро вся жизнь вытечет из него слезами. Такой исход его, в общем, устраивал.

Подошёл отец. Сейчас ударит за своеволие! Коля сжался. Отец не злоупотреблял рукоприкладством, но если бил, то ужасно больно — голой рукой — будто хворостиной. Но отец нерешительно переступил с ноги на ногу. Не зол. Неужели станет утешать? Коля сжался ещё сильнее. Он тогда выскочит и убежит: вон, как раз калитка рядом. Убежит на речку, попьёт воды и утопится.

— Коль, ступай за хворостом. Матери готовить не на чем, — сказал отец обычным будничным тоном.

Скупые слова отца никогда не звучали командой или приказом, но и возражений не допускали.

Сбор хвороста для печи недавно стал Колиной повседневной обязанностью. Он молча покинул своё укрытие и отправился на опушку рощи. Хорошо было отвлечься от мыслей о сестре на поиск сухих веток.

Он таскал и таскал пучки хвороста в дом, пока мать не нарушила молчания.

— Коля, хватить, уж класть некуда, — сказала с неуместной, заискивающей интонацией.

Так ему показалось. Хотя потом, взрослому, Николаю стало очевидно то, чего он вовсе не желал понять тогда: матери было куда горше, чем ему, несмышлёному. До его ли глупой злости? Но жизнь показала, что она всё-таки приметила.

Полночи Николай промаялся мыслями и воспоминаниями, но ответа на простой вопрос не находил. От усталости он уж начал кемарить.

«Чего ломать голову? Не от нас же зависит! Как уж сложится», — вдруг отчётливо подумалось. И Николай сразу решил, что в вопросе, полночи его маявшем, теперь достигнута полная ясность. Он с облегчением вздохнул и к концу выдоха уже мирно спал.

Жена провожала у двери, уже не спрашивая, куда он идёт, где собирается сегодня попытать счастья. На худом лице — одни глаза, а в глазах — прежнее всепобеждающее доверие. Она знает наверняка: муж, если только найдёт хоть малейшую возможность, заработает на хлеб, на крупу, раздобудет дров.

Обычный короткий поцелуй в губы. И всё-таки Николай остановился на пороге:

— Не беспокойся, если к ночи не вернусь.

У Тани сострадательно поднялись брови.

— Хочешь опять разгружать вагоны?

Зная его характер, она не сказала «не делай этого», а только добавила огорчённо:

— У нас и ландышевые капли кончились…

Николай весело улыбнулся:

— К чёрту капли! Запишусь в Красную армию. Там — кормёжка и жалованье; семье паёк, пособие, если что — пенсия.

Он был вполне уверен, что беспрепятственно станет красноармейцем. Два года подряд объявляют призыв за призывом. Потихоньку Советы берут верх. Только что отогнали белых на юге, упаковали всю деникинскую армию в Крым; Врангель там теперь заведует отступлением. Выдох нули. А голод, страна в разрухе. Понадобилась Трудовая армия: направляют красноармейцев восстанавливать хозяйство. Впрочем, теперь уже опять не до Трудармии: Пилсудский прёт на Киев, и быстро прёт! Красным ой как нужно пополнение, начался очередной призыв.

— Может, сразу примут. Не знаю, когда отпустят в увольнение — попрощаться. Какие у них там порядки?

Произнеся «у них там», Николай запнулся. Почему «у них»? Почему не «у нас», «тут»?

Оставив ошарашенную новостью жену на пороге, он быстро зашагал прочь.

Жизнь менее чем за три года сделала невероятный кульбит!

До революции человек грамотный, тем паче с образованием, имел хорошие шансы устроиться на службу, и это обеспечивало совсем другую жизнь, нежели физический труд. Понятно, рабочая элита жила лучше любого мелкого служащего, но это — другой разговор. Впрочем, и разнорабочий люд до революции, по крайности, не голодал и не замерзал зимой. В войну начались перебои с хлебом, с другими продуктами, однако в сравнении с тем, что теперь, то были цветочки.

Нынче, если кто и получает хоть какое-то довольствие — заводские да фабричные, где ещё работают производства. Но и тем чаще выдают жалованье продукцией: кому — тканью, кому — кирпичами. Они мешочничают — меняют у крестьян на продукты. Власти наладились платить за труд натуральным пайком: дровами, предметами первой необходимости, продуктами питания, добытыми посредством продразвёрстки. Продовольственная диктатура начиналась — ещё до революции — с хлеба и фуража, но скоро не останется ни одного сельскохозяйственного продукта, который не изымали бы принудительно по установленной норме. Что-то станет с деревней?..

Оставшихся на службе не отличить от потерявших место: голодают почти одинаково. Ну а те, кому в прежние времена жилось безбедно, продают во «французском» ряду на Смоленском рынке последние драгоценности, элегантное тряпьё и бесполезные предметы обстановки — что не успели сжечь зимой. Меняют на еду.

Страна воюет шесть лет, из них три года её корёжит, вкупе с иностранной интервенцией, и разрывает изнутри разорительная гражданская война. О прежнем мирном, размеренном быте воспоминаний не осталось. Бывшие хозяева жизни не могут смириться с потерей власти, имущества, привилегированного положения в обществе. А новая власть Советов рабочих и крестьян, точнее — большевиков, ещё толком не научилась управлять огромной, рыхлой территорией бывшей Российской империи, не научилась хозяйствовать. Ладно хоть воюет всё успешнее.

Грандиозный социальный катаклизм породил в самом своём начале совершенно неожиданное событие: Советское правительство переехало в Москву, и Первопрестольной временно вернули статус столицы. Сначала казалось — ненадолго: пока не отгонят немцев от Петрограда или не скинут власть Советов. Однако вышло по-другому. Ленин, Совнарком, ЦИК — вся новая власть теперь располагается в Кремле. И живут, к слову, там же. Теперь в Кремль просто так погулять не сходишь.

Москвичам столичное положение пользы не принесло: долгое время находились почти что в осаде. Разве что относительный порядок на улицах восстановился после переезда правительства: прибрали, кое-как заколотили разбитые окна и витрины, городовых заменили добровольные милицейские отряды. Вот городской транспорт ещё долго не ходил… Теперь война откатилась дальше, но голодно и холодно по-прежнему. Собственно, поначалу-то и жалованье ещё поступало, и не голодали. В восемнадцатом Москва куда медленнее Петрограда погружалась в бедственное состояние: до осени ещё жили вполне по-человечески. Потом наступил обвал.

На фоне тотальных перемен в стране уклад собственной жизни Николая являл собой практически образец стабильности. Он по-прежнему ежедневно спешил поутру Забелинским проездом на службу в архив. Начальство уволили за принадлежность к эксплуататорским классам, половина сослуживцев разбежалась, не вынеся голода и прочих лишений. Николай поначалу просто не считал возможным бросить архив в беде. Ведь Никольская башня очень пострадала от обстрела во время революционных событий в Москве; пострадал и архив. Нужно было спасать документы — какие ещё удастся собрать, и высушить, и подклеить, и заново сброшюровать.

Дядька Танин сразу после революции закрыл лавку и от греха подальше подался из Москвы — в родные курские края. Татьяна, оставшись без работы, нанялась в швейную артель, но заказы получала нерегулярно, а заработную плату и паёк — и вовсе когда случится.

Николай решил отправить жену к родственникам в деревню: там всё-таки с продуктами было в конце восемнадцатого значительно лучше. Неожиданно — в первый и последний раз в жизни — Татьяна категорически воспротивилась намерению мужа. Она отказалась даже обсуждать идею Николая. Сказала мирно, но твёрдо:

— Никуда от тебя не поеду, Колюшка. Буду с тобой.

Он, естественно, настаивал: почему жена должна мучиться из-за его единоличного решения спасать архив? Танюша не возражала ему, молчала. Потом повторила кротко:

— Не поеду, Коля.

Николаю оставалось только подавить её нежное сопротивление коротким «Собирайся!». Но Таня, вторично объявив о своём несогласии с волей мужа, вдруг сжалась, как будто ожидала, что тот сейчас поколотит. Николай очень уж насупился, вот ей и вспомнилась тяжёлая дядькина рука. Преданность жены тронула Николая, и он переменил решение.

Да и то сказать: не Василий же на ней женился, чтоб теперь содержать. Жену Николая приняли бы безропотно, ведь и он в прежнее время делился с роднёй чем мог. Но у Васи хватает своих ртов, ещё помогает Поле, муж которой пропал без вести на германском фронте в мутном революционном семнадцатом. У сестры из четверых рождённых детей выжила одна дочка — тоже едок.

Поскольку Танюша осталась, забот у Николая не убавилось. Пришлось вспомнить юность: стал подряжаться в свободное время грузчиком. За это расплачивались сразу, часто — натуральным продуктом. Порок сердца, о котором он на архивной службе почти забыл, дал о себе знать. Да и то сказать: двадцать семь лет — это тебе не семнадцать. Случалось, что бегом таская тяжеленные мешки или ящики, он и в обморок падал. Чтоб не прогнали как негодного, врал: мол, от голода.

Тем не менее заботы о Танюше не тяготили. Вместе веселее. Пожалеть о том, что согласился тогда оставить жену в городе, Николаю привелось значительно позже — спустя семь лет.

В революционных пертурбациях Николай помнил о друге юности. Вскоре после заключения бесславного Брестского мира он пришёл к особняку Извольских в надежде, что теперь-то Алексей, если остался жив, обязательно должен был вернуться. При нынешнем опрощении нравов гостю незваному и незнатному можно было уже не беспокоиться о том, как его примет родовитый хозяин. Но Николаю так и не привелось войти в жилище Извольских. Дом встретил наглухо запертой дверью и заколоченными окнами, которые не успели запылиться. Опоздал. Как жаль!

Потом Николай ещё не раз приходил в Сивцев Вражек в надежде на чудо.

В принципе, он не исключал, что Алексей примкнул к Белому движению. Былые убеждения, пожалуй, удержали бы того от подобного шага, однако убеждения меняются сообразно жизненному опыту. Какой опыт получил Алексей в последние годы перед революцией и гражданской войной, Николай не знал и не мог знать. А может, и никакого нового опыта не приобрёл бедный Алексей Кондратьевич. Может, не успев возмужать и окрепнуть на военной службе, умер от раны, от отравляющего газа или от тифа в прифронтовой полосе.

В архиве, приводя в порядок пострадавшие документы, занимаясь обновлением описей и систематизацией, Николай присматривался к материалам, связанным со строительством и архитектурным обликом города, но никаких намёков на масонские тайны не находил. В свободное время он и в библиотеки захаживал, разыскивал материалы по масонству. Пустое занятие, и вроде уж наивно, и время такое, что не до стародавних бесполезных секретов. Но от голода отвлекало. Были кое-какие популярные статейки о масонских храмах да знаках, но безо всяких ссылок на источники вроде проектов или смет. В этом смысле исследование Извольского было и оставалось уникальным…

В военном комиссариате толпился народ. На самом видном месте висел плакат, ещё прошлогодний: «Советская Россия — осаждённый лагерь. Все на оборону!» Ярко-красный, со множеством фигур, деталей, с надписями, с огромной рождественской звездой по центру, плакат одновременно напоминал икону и лубочную картинку. Тянуло рассмотреть его во всех подробностях, чем некоторые присутствующие и занимались вполне самозабвенно.

Николай занял очередь. Паспортная книжка с собой, а других документов не требовалось… Стал расспрашивать товарищей по ожиданию о работе врача. Были ли случаи, чтоб из-за доктора кому-то отказали? Никто в очереди ничего толком не знал. Не поняв, над ним откровенно посмеялись:

— Откажет тебе доктор, как же, держи карман шире!

Только что был объявлен очередной призыв, люди пришли по необходимости, но далеко не все рвались воевать. В Трудармию, пожалуй, пошли бы, но нынче на это рассчитывать не приходится: все силы — на войну с белополяками!

Сосед по очереди мурлыкал себе под нос: «В Красной армии штыки, чай, найдутся, без тебя большевики обойдутся».

Начиная с восемнадцатого года Николай мог в любой момент получить повестку, потому что призывали граждан от девятнадцати аж до сорока. Но, очевидно, дореволюционная система учёта военнообязанных сохранилась, и Бродова с его белым билетом не трогали. Стать красноармейцем он мог только добровольно. Заключение о физической годности — единственное, что беспокоило. По незажиточному крестьянскому происхождению Николай подходил в качестве добровольца как нельзя лучше.

Предварительно Николай внимательно прочитал февральский приказ Реввоенсовета о временных правилах приёма добровольцев. По приказу получалось, что будет достаточно принести «свидетельство о способности к военной службе от врача, состоящего на службе в каком-либо правительственном учреждении или советской организации». Николай рассчитывал договориться с врачом. Однако выяснилось, что в военкомате есть свой врач и справки от других тут не принимаются.

Опытный немолодой доктор «поймал» добровольца довольно скоро — всего лишь заставив быстро приседать и несколько раз посчитав пульс. А потом долго мучил: придирчиво выслушивал трубкой, выстукивал пальцами грудную клетку, прощупывал живот, неприятно залезая под рёбра.

— У вас, молодой человек, порок сердца.

— У меня ничего не болит! — изобразил Николай невежду.

— Не удивлён. Субкомпенсированный порок. Пока живёте спокойно — не чувствуете. А в армии вам делать нечего: первый же переход свалит вас с ног.

— Вот и неправда! — продолжил Николай изображать дурачка. — Я могу часами ходить пешком, не уставая.

Врач глядел ему прямо в глаза. Усмехнулся.

— По колено в грязи? С тяжёлой амуницией? Перетаскивая на себе полковые подводы, ежели распутица?

По правде говоря, Николай, незнакомый с армейской жизнью, в таких подробностях её себе не рисовал. Но отступать было всяко некуда.

— Была нужда, я и грузчиком работал, — парировал он с достоинством.

Доктор только рукой махнул.

— Может, у меня с голодухи чего сбоит, — выложил Николай последний, заранее заготовленный аргумент.

— С голодухи? — Врач снова жёстко уставился ему в лицо. — Что ж, нынче разве и грузчиком на хлеб не заработать?

Николай не растерялся:

— Я не один. Жену кормлю.

В суровом лице врача что-то дрогнуло. Он слегка скосил глаза в сторону военного, который рядом, в этой же комнате, переносил в амбарную книгу записи из паспорта другого добровольца.

— Проведём испытание, товарищ Корецкий?

— Что? — Военком поднял от бумаг покрасневшие глаза.

— У товарища… как фамилия?.. Бродова хорошие физические задатки, но меня смущает состояние его сердца. Товарищ утверждает, что сердечная слабость вызвана голодом. Предлагаю поставить на довольствие на пять дней, приступить к обучению. В пятницу я произведу повторный осмотр.

— Больных не надо, — устало сказал командир.

— Повторюсь, товарищ Корецкий, у товарища хорошие физические задатки и высокое умственное развитие, — при этих словах доктор глянул на Николая с иронией. — Находчивый красноармеец, с умственными способностями ведь может стать хорошим командиром. Из низов, как говорится. Разве я ошибаюсь?

— Из народа, — со вздохом поправил товарищ Корецкий и внимательно прочитал написанное Николаем заявление. — Грамотный. Без ошибок… Ладно, будь по-вашему. Поставить на довольствие. Даю три дня, после — повторный осмотр. Если подходит, направим на командирскую подготовку. Нехватка комсостава катастрофическая. Только вот что. На три дня оставить у нас здесь. Домой не пойдёте, ясно? — обратился он к самому Николаю. — А то жене всё скормите.

Ишь, делал вид, что занят, а сам весь разговор слышал!

Три дня Николай исправно учился вместе с другими новобранцами держать в руках винтовку, колоть штыком воздух, прицеливаться в пустоту.

У тех военных, что обучали новобранцев, форма была заношенная, латаная-перелатаная, и сидела мешком, словно с чужого плеча. Как-то не верилось, что красноармейцы живут намного лучше остального трудового народа. Только красные звёзды с молотом и плугом на околышах фуражек чем-то нравились Николаю: лаконично, красиво, броско. Впрочем, большие тряпочные звёзды, нашитые на богатырки, не производили такого впечатления.

«Красная Звезда есть звезда счастья всех бедняков, крестьян и рабочих», — объявил товарищ Корецкий, лично проводивший вечером пропагандистский семинар с новобранцами.

Из пайка, довольно скудного, зато выдававшегося регулярно, Николай съедал только то, что не оставишь: кашу, жидкую болтушку, притворявшуюся щами. Хлеб и остальное, что можно было сохранить, старательно собирал и прятал.

В казарме каких разговоров ни наслушаешься. Бывает весьма познавательно, хоть порой и муторно слушать: всё о еде да о еде.

— …Живут не по-царски. По-простому живут, без шика. Питаются по-простому: хлеб да каша.

— Так уж и без шика! В Кремле-то!

— Ты не знаешь, а я знаю.

— Ну и что ты знаешь?

— А то. У меня шурин красноармеец. Учится на командира на пулемётных курсах. В Кремле располагаются. Он в наряд ходит охранять квартиру Ульянова-Ленина. Так его жена… Владимира Ильича жена, Надежда Константиновна, ни за что, говорит, голодным не оставит. Вынесет овсяного киселя, хлеба с повидлом…

— Брешешь. Часовому по уставу не положено.

— Что сразу «брешет»?! Дай человеку досказать!

— Было поначалу: часовой в голодные обморока падал. Не положено угощаться — и не угощался. Но она добилась. Надежда Константиновна, жена Ульянова-Ленина, добилась у командира отряда: разрешил угощаться.

— Киселя выносит?

— Бывает. И ложечку даст.

— Стало быть, сами едят то же?

— Пожалуй, будет она для часового кисель варить!

— Стало быть, сами то же едят. Да. Не шикуют.

— С голоду тоже не пухнут.

— Брось ты! Какой толк, если главный человек, который всей страной управляет, будет чуть что хлопаться в голодные обморока? Какой с него толк будет? Как он страной управит, а?

— Мало ли, кто чего расскажет!

— Ребята, он врёт! Он агитатор!

— А я могу подтвердить. У меня друг есть. Красный командир. А прежде тоже охранял Ленина. Его тоже кормили. Только Мария Ильинична, сестра.

— Что ж ты раньше молчал?

— Не люблю слова тратить.

— Поди, в тот охранный отряд метишь?

— Нет. А на курсы красных командиров хочу.

Спустя три дня размеренной и неголодной жизни Николай чувствовал себя вполне окрепшим и способным переносить тяготы армейской жизни. Но вердикт врача прозвучал непреклонно: не годен.

— Эх, доктор, — беззлобно, с прежней измотанной интонацией посетовал Корецкий, — вечно вы подводите меня со своей добротой. Три дня на него паёк переводили. Ладно, ступайте, Бродов.

Раннее утро выдалось необыкновенно хорошее. Светлое небо; сонное весеннее солнце ещё не вылезло из-под розового одеяла рассветных облаков; дымы стояли вертикально. Слегка подморозило, воздух был чистый, свежий. И голые ветви с запоздавшими, лениво просыпавшимися почками, и стены домов, и мостовые подёрнуло инеем. Блестели трамвайные линии. По бульвару летела жемчужная дымка. Шаги редких прохожих, крики чудом уцелевших петухов звонко разносились в тишине. В такие минуты московские улицы казались чистыми и особенно уютными, как дом, в котором хозяйка только что сделала большую уборку, выстирав и белые кроватные покрывала с мережкой, и тюлевые занавески, и кружевные салфетки.

Николай шагал легко, с удовольствием вдыхал холодный, сладкий, как в деревне, воздух. В голове — ни единой мысли, так как всё уже обдумано и решено. В котомке — приятная тяжесть сэкономленного пайка.

Таня, быстро открывшая дверь, даже забыла поцеловать мужа: молча, тревожно ждала, что он скажет.

Что ж тянуть? Николай с порога и объявил:

— Не взяли. Не пропустила медицина.

— Слава богу! — внезапно выдохнула жена и бросилась ему на шею.

— Ну, что ты! — весело воскликнул Бродов, принимая её в объятия. — Нам же есть нечего!

— Это ничего, Колюшка, не страшно.

Она так жарко прижалась! Он не стал упускать момента. Но и голову не потерял: разделся, незаметно укрыв в складках пальто мешочек с провизией.

Танюша сегодня была раскованнее обычного. Страсть ей всегда заменяли понимание и нежность. Нынешним утром нежность била через край. Это подзадоривало…

В нетопленной комнате долго не понежишься под одеялом — хоть бы и вдвоём, хоть бы и после жаркой встречи.

Едва одевшись, Николай поспешил выложить на стол свою добычу. Куски хлеба тут были, морковь, несколько варёных картофелин и яиц, соль. Жена ахнула, и он улыбнулся, довольный произведённым впечатлением.

После недолгих препирательств удалось убедить Таню, что он не хочет завтракать, потому что накормлен и сыт. Она обязана что-нибудь съесть, а он только попьёт чаю.

Если экономить и грамотно распределить продукты, накопленного богатства им двоим должно было хватить дня на три. За эти три дня следовало найти постоянный заработок.

Так бывает, когда примешь верное решение: все события начинают благоприятствовать, удача плывёт в руки. В архиве впервые за полгода выдали паёк. Не за все полгода, конечно, а только за последний месяц: по три фунта муки и крупы, кулёчек соли и даже немного сбоя. На следующий день пришла подвода с дровами, и каждому сотруднику досталось по несколько поленьев. Впрочем, с этим запоздали: май был на носу, и солнце хорошенько грело. Ещё Танина швейная артель получила крупный заказ от Красной армии. По этому случаю выдали небольшой аванс. Ворох обесцененных денег, но всё же — есть с чем сходить на рынок.

Вечером Николай собрался поговорить с женой. Правда, он не представлял, как это делается. Важные решения, касающиеся обоих, они принимали вместе. Какое жильё снять, купить ли большой, громоздкий буфет или маленький, а вдобавок стол. Решение стать красноармейцем он принял один, спонтанно, с отчаяния и сообщил об этом в дверях. Теперь же торопиться не приходилось, время было. Но советоваться с женой не требовалось. Требовалось только поделиться с ней и разъяснить, если сразу не поймёт.

Он сел к столу, навалившись локтями, как, бывало, садился отец, чтобы сказать:

— Завтра, буде распогодиться, перекрываю крышу. Придёть Фёдор помогать, Ермолка. Вари на всех… — Но сказал без отцовской суровости, а по-дружески: — Надо вступать в партию большевиков. В сущности, ведь это наша партия — рабочих и крестьян, народа.

Осваивать новое дело всегда интересно и полезно. Так считал Николай. Конечно, при условии, что дело это требует от тебя новых знаний, заставляет учиться. Никогда ему не пришло бы в голову, что будет заниматься вопросами продовольственного снабжения большого города. А привелось. И не просто решать вопросы снабжения, а контролировать тех, кто их решает.

Николая приняли в РКП(б) беспрепятственно: идеальное происхождение, чистая биография на фоне очередного обострения борьбы с белыми и интервентами сделали своё дело. Вскоре пришлось распрощаться с архивом, поскольку в жизнь Николая вошло новое понятие — «партийная дисциплина». Образование хоть немного посущественнее земской школы в сочетании с членством в партии большевиков было очень востребовано на советской службе. Партия направила образованного большевика на фронт продснабжения. Точнее, ему была поставлена тыловая задача — контролировать приём и распределение продуктов, которые кто-то где-то добыл и сумел довезти в целости-сохранности до столицы.

Теперь Бродов трудился в Организационном управлении Наркомата продовольствия. Его группа направляла и контролировала деятельность местных московских органов продснабжения, готовила информацию для учёта и распределения. Кое-кто просто не справляется: не умеет считать, прогнозировать ситуацию. Тех надо поправить. А кое-кто хочет присвоить народное. Надо вовремя выявить и пресечь. Пришлось осваивать вопросы доставки, хранения и распределения, а также статистику, учёт, бухгалтерию даже.

На новом месте почти не задерживали продпаёк, выдавали исправно. Так же регулярно снабжали предметами первой необходимости.

Поначалу Николай засиживался на службе до ночи, а то и за полночь. Ещё ведь партсобрания проводились довольно часто. От них не полагалось отлынивать, даже если дел невпроворот.

Из деревни, от родных шли тревожные известия. Поначалу в деревне спасались от голода те, кто мог уехать из городов. Теперь голод грозил самой деревне. В двадцатом почти всё, что выращивали своими руками, попало под продразвёрстку. Сестра подалась с дочкой в Касимов. Брат работал на земле, но не особо надеялся, что плоды трудов удастся сохранить. Плотницкий заработок считал надёжнее, а в город не торопился: жалел налаженного хозяйства.

Верный ли способ избран, чтобы накормить голодающие города? Вряд ли. Но раз уж в Москву везут то, что силой отобрано у крестьян, то нужно использовать всё это по уму, не позволить ни сгноить по глупости, ни растащить.

Новую перемену жизни Николай заметил, только когда у него внезапно опять появилось свободное время. Но прежде кончилась война.

Ставшая уже привычным фоном жизни война вдруг оказалась конченой. Оставались недобитые банды, где-то в Туркестане орудовали басмачи, но интервенция сошла на нет, и белые армии рассеялись, прекратив сопротивление. Дебелая, тяжеловесная Российская империя изрядно похудела, постройнела: ни Польши, ни Финляндии, ни Закарпатья, да много ещё российских земель теперь недосчитаться. Дымясь и отряхиваясь от пепла пожарищ, из развалин вставала, как Афродита из пены морской, Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика — поджарая, голодная, деятельная. Она училась жить, училась хозяйствовать и строить. Была объявлена новая экономическая политика.

Как-то Николай проезжал по Тверской мимо здания бывшего Английского клуба. Что-то переменилось тут. Причём к лучшему. Батюшки! Снесли ларьки, которые тесно жались у ограды и загораживали обзор первого этажа. В своё время старшины клуба сдали под эти ларьки землю в аренду, поскольку членских взносов не хватало на его содержание. Теперь особняк открыт взору, территория выглядит ухоженной.

Отобрав в пользу народа культурные ценности, советская власть взяла на себя и заботу об этих ценностях: чтоб оставались в целости и сохранности, чтоб радовали глаз. Комиссия «Старая Москва» развернула свою деятельность с небывалым размахом… Жаль, Николай теперь ото всей этой деятельности далеко в стороне…

Красную площадь полностью освободили от пёстрого торжища. Просторно. Кирпичную стену, увенчанную ласточкиными хвостами, можно охватить взглядом во всю длину. Величественное и торжественное зрелище. Правда, у стены теперь кладбище героев Октябрьского вооружённого восстания. Своеобразно.

Николай на своём месте учился вместе с молодой республикой. Начать с того, что пришлось ведь освоить новый алфавит и новое правописание, отказаться от привычки, укреплявшейся двадцать лет. Едва вник в дело контроля над снабжением, как понадобилось учиться начальствовать — распределять обязанности и требовать от подчинённых их выполнения.

Вполне успешный руководитель вышел из Бродова. Он ясно ставил задачи, спрашивал с исполнителя строго — не увернёшься. За хорошо сделанное дело мог не только похвалить, но и организовать для сотрудника поощрение. Чувствовал: идёт дело, получается! Но сам не сознавал, какие преимущества даёт умелое руководство, как вдруг обнаружил: отпала необходимость засиживаться на службе допоздна — только по партийным делам да ради субботника.

Таня так отвыкла от нормальных семейных вечеров, что поначалу встречала мужа с работы ежедневно праздничным ужином. В бывшем доходном доме дешёвых квартир Бродовы получили, как они шутили, комнату с довеском. Большая, светлая комната имела выход в длиннющий общий коридор, а ещё одна дверь вела в крошечное узкое помещение с окошком, где устроили кухню.

В доме сохранилось водоснабжение, а недавно восстановили паровое отопление. Не нужно колоть дрова. Не нужно следить, когда приедет водовоз, и заполнять водой все ёмкости, имеющиеся в доме, или ходить с вёдрами и кастрюлями к уличной водоразборной колонке — в разных жилищах, которые они с женой снимали, бывало и так, и этак. Не требуется по несколько раз за вечер надевать куртку, чтобы прогуляться на двор: в конце коридора имеется всё необходимое. Весь вечер и весь выходной день — твои, и можно проводить их по собственному усмотрению.

Разговоры довольно скоро переговорили. Иногда выбирались в электротеатр, изредка — в театр: ознакомиться с какой-нибудь революционной постановкой. Новинки в Политехническом, открытый большевиками в восемнадцатом Ars Asiatica — занятия разовые, на пару выходных. Что ещё? К любимым забавам прежних лет — катку и ледяным горкам — не тянуло: достаточно намёрзлись за три нищих зимы. И вообще — солидные ж дядька с тёткой! Николай пешком, не торопясь, как и в самое трудное время, доходил от службы до дома. После ужина устраивался на диване с газетой или книгой: ему хронически не хватало знаний по новой для него специальности. Жена присаживалась к столу с шитьём или другим рукоделием. Мягко светила электрическая лампа из-под абажура. Мерно тикали настенные часы…

Между тем последняя ниточка, тянувшаяся к Извольским, оборвалась, когда в их доме появились новые жильцы. По Москве катилась волна так называемых уплотнений. Из старых, годных лишь на снос, бараков, из окраинных трущоб семьи рабочих, ремесленного люда и прочих представителей бывших низших сословий переселяли в дома и квартиры бывших хозяев жизни. Оголтелая продразвёрстка и голод выгнали из деревни в город массу людей — искать лучшей доли. С приходом НЭПа на селе полегчало, но из города обратно, к родным землям, никто уже не поспешил. Даже в Петровском пассаже устроили, вместо торговли, коммунальные квартиры. Понятно, что опустевшему особняку Извольских и подавно не дали долго пустовать, а превратили в многоквартирный дом.

Николай, свободным вечером специально завернувший на Сивцев Вражек, постоял на улице и во дворе, полюбовался жизнью новых жильцов. Входили и выходили молодые мужчины и женщины, одетые просто, по-рабоче-крестьянски, как принято теперь говорить. Две няньки лет по тринадцать — четырнадцать приглядывали за целой стайкой малышни, резвившейся на траве у флигеля. Невозможно было не признать, что унылая летаргия старинного особняка, в которой тот провёл не один десяток лет, сменилась гораздо более живой и весёлой жизнью.

Николай уходил, бесцельно петляя арбатскими переулками, в полной убеждённости, что ему уже никогда не найти сведений о друге юности.

Большое оживление наблюдалось у районного отделения милиции. Видимо, только что поймали воришек или налётчиков, и теперь несколько служителей правопорядка конвоировали их для допроса и оформления протокола. Нарушители общественного спокойствия не смирились со своей участью, вырывались, громко ругались. Ещё громче гомонили зеваки, тащившиеся следом. А может, то были свидетели, которых пригласили для дачи показаний.

Николаю подумалось, что в таком бедламе задержанным проще ускользнуть, и он подошёл ближе: вдруг потребуется помощь! Членство в РКП(б) и служба в наркомате приучили его чувствовать личную ответственность за то, что происходит вокруг.

Однако обошлось без эксцессов: процессия благополучно всосалась в дверь отделения. А Николай отправился дальше. Он теперь обратил внимание на то, что находится один в переулке и что вечер уже вступил в свои права. В юности ходил по ночам пустыми улицами и не думал о плохом. Дураком вроде не был, понимал, какие опасности таятся в московских тёмных подворотнях. Но не думал об этих опасностях. Теперь что изменилось? Появилось, что терять. Так?

Внезапно и, как это часто случается, без всякой связи с предметом предыдущих размышлений сознание озарила свежая и совершенно новая идея…

Почему раньше при попытках разузнать хоть что-то о судьбе друга в Николае не просыпался архивист?! Отчего он проснулся лишь теперь, когда с архивной службой кончено и Николай занят новой для себя деятельностью? Непостижимо!..

Новая идея была весьма незатейлива, но перспективна. Кухарка! Кухарка служила и жила в доме Извольских. Там, следовательно, и была прописана. Её фамилию можно отыскать в регистрационных книгах канцелярии полицейского участка. Они, возможно, поныне хранятся в отделении милиции, а может быть, уже заархивированы, поскольку прописка отменена. Но найти не составит труда. Вдруг кухарка не уехала вместе с хозяевами? Тогда её можно разыскать. Разыскивать простую женщину — оно и больше вызовет сочувствия у тех, кто нынче имеет доступ к документации…

— Поднялси ты, Коль. Шляпа, рубашечка, ботиночки… А ты думал! Я помню тебя. Всё с нашим шлялись по вечерам… Ну, я приметила… С какой радости я буду докладывать Кондратию Андреевичу? Видала и видала, — равнодушно бубнила опрятная старуха, обнаруженная Николаем в чистой комнатке в переплетении дворов за Миусской площадью…

По дороге Николай прошёл мимо старого доброго друга — университета Шанявского. Начинал он учиться ещё в съёмных помещениях на Волхонке, в тесноте да не в обиде, а новое здание построили только в двенадцатом. Когда всю учёбу перенесли туда, был большой праздник и радостное ощущение, что для него, студента, лично для него воздвигли великолепный дворец. Куда лучше любого народного дома, потому что университет не снисходил к твоему невысокому уровню культуры и образованности, а заставлял тебя карабкаться вверх, тянуться за людьми большой учёности. Теперь в здании, каждая аудитория которого памятна, расположился Коммунистический университет. Пожалуй, можно сказать, что дело, затеянное Шанявским, живёт, даром что был капиталист. Капиталист капиталисту рознь, хотя партсобрание вряд ли одобрит подобный тезис.

Встреча с бывшим народным университетом вызвала прилив приятных воспоминаний, которые немного сгладили то волнение, тревогу даже, которые Николай испытывал, приблизившись вплотную к разгадке исчезновения Алексея Извольского…

Он задавал собеседнице короткий вопрос и выслушивал внятный, компактный ответ. Школа долгой службы в доме Извольских явно не прошла даром для этой женщины.

— Ничего. Живу не тужу… Господам было не до готовки. Работаю в столовой при Штабе РККА. Вот так!.. А так и устроилась. Москва не сразу строилась. Взяли в Измайловскую богадельню готовить инвалидам. Что им сготовила, то и сама поела. Потом закрыли богадельню-то. Стариков калечных повыселили.

Женщина стала промакивать глаза концом платка.

— За что их, Коля? Солдаты. Али не трудовой народ? Поди, перемёрли… Что я не взяла одного к себе-то? Места не нахожу. Спасла бы, Коль!.. Сделанного не воротишь, несделанного тоже… Ну а меня взяли в РККА, в Штаб! — повторила не без гордости.

Николай слушал с интересом, но настало время вернуть старушку к делу, ради которого пришёл и которого та будто избегала.

— Да не глуми ты! Ранило, убило! Ни на какую войну он не попал. Какая ему война?! Не глуми. — Она пренебрежительно махнула рукой. — Заболел раньше. Не помер, нет. До сей поры болен… Чем? Коля, слышишь меня? Так болен, что лучше б помереть… Отец подалси за границу. Его оставил… Как, как! Куды б он его поволок? Похоронил его отец, понял? Хожу к нему, куды денесси. Хорошо, за город увезли. Не померли там с голоду ребятки. Я б не прокормила. А так хожу, хоть и без толку. Ездию. Теперича ты съездий.

Дома Бродов молча поцеловал жену, молча снял пальто и приостановился. То ли сразу пойти на кухню выпить чаю, то ли прежде переодеться в домашнее? Никогда в жизни ему не случалось колебаться по такому пустячному поводу! Таня, конечно, сразу приметила неладное и истолковала, как умела:

— Неважно себя чувствуешь? Налить тебе капель?

Необходимость как-то отреагировать заставила Николая выйти из ступора.

— Не надо. Сделай чаю… Хорошо?

В последнее время он стал замечать, что в бытовых разговорах с женой повторяет манеру своих родителей. «Пожалуйста», «если не трудно», «ты не против?» дома, естественно, не были в ходу. Всю жизнь он воспринимал отрывистую категоричность любой просьбы как норму. Если отца кто-нибудь на стороне задел за живое, тот и к близким обращался злым голосом — не вдруг поймёшь, на кого обращён его гнев. Мать отвечала так же хмуро, отрывисто, но без злости. При этом Николай даже не мог припомнить, чтобы родители при нём громко и длительно ругались.

Таня, несмотря на своё простое происхождение, отличалась невероятной деликатностью в обращении. Должно быть, жизнь в приёмной семье научила. Это усиливало общее впечатление хрупкости и беззащитности, которое и без того производили на Бродова тощенькая фигурка жены и её неизменная доверчивая доброта.

На фоне всегда как будто немного смущённого Таниного голоса его собственный стал казаться неоправданно грубым. Когда голова не была занята по-настоящему важными делами, Николай старался следить за интонациями, но частенько отвлекался от второстепенного на существенное. Руководящая должность и партийная работа, которые не давали и дома забыть о делах, усугубили проблему. Оставалось смягчать приказной тон риторическими вопросами: «Хорошо?», «Так?».

По правде говоря, вся эта возня со словами и интонациями оставалась скорее его собственной игрой: Танюша принимала от мужа без ропота любое обращение, ведь он не позволял себе — и не имел поводов — намеренно её обижать. Николай же и в такой незначительной домашней ситуации поставил себе задачу учиться — в данном случае, деликатности. Получалось, правда, пока неважно.

Жена села напротив с дымящейся чашкой.

— Я нашёл Алексея, — нарушил молчание Бродов. — Друга юности. Я рассказывал.

— Я помню, Коля.

Ни единого лишнего слова! Она прекрасно знала, что муж, если хочет, рассказывает сам, без наводящих вопросов. А если бы не хотел поделиться, то он и не заговорил бы на эту тему вовсе.

— Он в психиатрической лечебнице.

Произнести страшные слова было тяжело, как будто пришлось вновь переступить порог мрачного учреждения.

Таня с ужасом протяжно вздохнула. Николай припал к своей чашке и жадно отпил горячего чая. Жена не спросила: «Что с ним?» Но она задала самый главный, самый болезненный вопрос:

— Можно его вылечить?

Каким образом так получается?! Почему?.. Таня тонка, проницательна, умна в общении. Она умна! Отчего же так мало в этой жизни ей по-настоящему интересно? Отчего с ней невозможно всласть поговорить, как в прежние времена с бедным Алексеем Кондратьевичем — о библиотеке Ивана Грозного, об опричных тайнах Арбата, о масонских особняках Гагаринского переулка?.. Поговорить-то можно. Жена будет слушать, сочувствовать, даже задавать уместные вопросы. Но ты всё время будешь ощущать, что вникает она ради тебя, а ей самой все эти истории даром не нужны…

— Врач говорит, безнадёжен… Я и сам видел… Пытался говорить с ним…

Ожили в памяти пустой взгляд знакомых глаз, за семь лет состарившихся и потухших, бессвязное бормотание надтреснутого, неузнаваемого голоса. Прежние ранние залысины на лбу Алексея слились в огромную безобразную плешь, захватившую темя и обрамлённую реденькими, давно не стриженными полуседыми прядками.

Николай вернул чашку на блюдце. Поставив локоть на стол, упёрся лицом в сжатый кулак — крепко, больно прижал задрожавшие губы к зубам. Отчасти помогло: слезливый припадок прошёл, жена не заметила или сделала вид.

— Глупейшая история. Попал под экипаж…

Извольский ещё не успел надеть военной формы. Днями ждал назначения. Легко представить, сколько мыслей роилось в голове у него, и в обычное-то время склонного к размышлениям. Немудрено, что, переходя Тверскую, Алексей забыл выйти на минутку из задумчивости. Его ударило углом пролётки, отбросило на мостовую. Падение в сторону помогло избежать увечий. Другие экипажи и моторы успели кто остановиться, кто — отвернуть. Но с головой Алексея случилось сильное сотрясение.

Не беда бы, однако повреждение, нанесённое за пять лет до того грабителем, снова дало о себе знать. Извольский потерял память, почти утратил способность членораздельно говорить и не подавал признаков того, что хорошенько понимает происходящее. Разум Алексея помутился и остался непоправимо увечным. День за днём, год за годом пациент клиники для душевнобольных оставался вял и равнодушен ко всему.

— Знаешь, его отец жив. Преспокойно укатил в эмиграцию.

— Он так равнодушен к собственному сыну?!

— Как я понял со слов кухарки и врача, Кондратий Андреевич поверил, что Алексея не вылечить. Он мысленно похоронил сына…

Бродов чувствовал, что не заснёт: тяжёлое перевозбуждение им владело. Посидеть бы ещё в одиночестве и хорошенько подумать. Но вот беда: думать было решительно не о чем! Пришлось улечься в кровать в обычное время. Таня, утешая, обняла его. Тело привычно спутало добросердечие супруги со страстью. Но Николай, благодарно поцеловав жену в макушку, поторопился отвернуться на другой бок: решил, что дать волю инстинкту сегодня — будет не по-человечески. Таня напоследок нежно провела ладонью по его плечу и убрала руку. Бродов опять подумал со смесью уважения и досады: она по-житейски большая умница, ну отчего же у неё нет интересов? Отчего ей не скучно так жить?!

И час, и два, и три Николай лежал без сна. В голове без перерыва крутилась одна и та же навязчивая фантазия: он всё представлял, о чём говорил бы с безумцем, если бы встретил хоть малейший отклик на обращённые к тому речи. Мысленно он всё уговаривал Алексея, что надо вернуться в сознание, что это совсем не страшно, что это интересно, в конце концов. Вспоминал самые яркие и самые весёлые моменты их совместных поисков и в мыслях пересказывал их другу. Старался найти точные слова и построить из них короткие, броские фразы — такие, чтоб обязательно пробудили спящий разум. Старался вообразить, на что и каким образом Алексей, наконец, отзовётся.

В глухой ночной час сознание, видно, стало всё же мутиться дрёмой. Фантазия сменила своё направление. Воображаемый Алексей ответил, но ответил не как живой человек — как покойник: что будто он давно и далеко ушёл уже от бренного тела, что у него теперь совсем иная жизнь. «Помнишь, мы читали и гадали, что же будет по ту сторону? Так вот: я есть, и могу жить снова, но теперь — по-другому».

Николаю почудилось: он ясно понимает туманные речи друга. Он решил, что Алексей толкует о новом рождении. Припомнилось романтическое увлечение Алексея Кондратьевича идеей переселения душ — не от глубокого изучения восточной мудрости проистекавшее, а от чтения взахлёб Бальмонта и Киплинга да броских статей из «Мира приключений» и «Жизни для всех». Интереса друга к поэзии Николай не разделил, а всякие необычные идеи его, конечно, живо трогали.

Он вдруг попросил: «Приходи ко мне ребёнком!»

Услышал — или угадал — тихий и, как всегда бывало, немного скованный смех. Короткий ответ «прозвучал» с симпатией, но твёрдо: «Нет». — «Почему же?» — «Ты будешь плохим отцом». Алексей улыбался мягко и иронично. «Я? Плохим отцом?» Николай был глубоко изумлён. Задохнувшись от удивления, едва не проснулся. Он считал себя человеком ответственным и незлым, вполне способным заботиться о близких. Всё же не проснулся. На грани яви и дрёмы воображаемый диалог продолжился: «Тебе всегда будет важнее дело. Всегда». — «Я никогда не брошу тебя, не предам». — «Ты не предашь. Тут нечего и обсуждать. Ты не понимаешь».

Николай, сбитый с толку, почти уже пришедший в себя, всё-таки ждал объяснений от мысленного собеседника. Вновь почувствовал, как тот мягко и иронично усмехается. «Ты всё равно не узнаешь меня». — «Как такое возможно? Узнаю!» — «Посмотрим…»

Николай окончательно проснулся оттого, что по лицу бежали слёзы и щекотали щёки, нос. А может, судорожный всхлип разбудил. Никуда не годится! И так состояние отвратительное, а от слёз ещё тошнее. Когда они помогали-то? Да никогда, даже в голоштанном детстве. Бродов решительно выбрался из-под одеяла и отправился на кухню — умываться, стоять босиком у холодного окна — в общем, приводить себя в порядок.

Уже рассвет брезжил, и пора было собираться на службу.

Два дня прошло после посещения лечебницы для умалишённых. Бродов успел освоиться с горьким открытием и заставил себя переключиться с грустных мыслей на текущие дела.

— Колюшка, мне нужно хорошенько поговорить с тобой! — сказала Таня после ужина.

Голос жены прозвучал напряжённо, брови поднялись домиком. О чём это она?

— Можно сейчас?

— Давай! — пригласил он со всей доступной приветливостью.

— Я вот о чём… Ты, наверное, хотел бы… — Жена запнулась. — Ты ждёшь, наверное… У нас до сих пор нет детей. Тебя это, наверное… Ведь ты, наверное, давно ждёшь!

Побледнев и покрывшись одновременно красными пятнами, Таня то прятала глаза, то смело встречала взгляд мужа. У того неприятно, сбивчиво запульсировало в висках — от волнения, от ожидания трудного разговора.

Что значит её вопрос? Она хочет сообщить, что беременна? Или наоборот: была у врача, и тот сделал ей какой-нибудь неутешительный прогноз? Как ответить, чтобы не огорчить?

— Я не думал об этом.

Ответ практически честный, если не считать позапрошлой ночи, когда Николай, поддавшись пустому мечтанию, представил, будто друг мог бы родиться снова, причём в качестве его собственного сына.

— Совсем не думал? — удивилась жена. — Неужели правду говоришь?!

Бродов кивнул и промычал утвердительное «угу». Тут он вдруг сообразил, что сказать дальше.

— А ты сама что думаешь? Хочешь? Переживаешь?

— Очень переживаю. Мне всё кажется, что тебе этого не хватает, что ты скучаешь…

— Подожди про меня! Ты сама-то что? Как?

Николай подбирал наиболее расплывчатые формулировки, чтобы заставить Таню высказаться определённее. Он подался вперёд, обхватил сжатые ладони жены своими.

— Сама… Я не знаю… Я прямо извелась! Ведь так неправильно. Мне стыдно, что я всё никак не могу…

Николай мягко улыбнулся.

— Подумай! До революции мы не успели, и к лучшему. Страшно представить: в голод, в холод… Мы с тобой два года жили впроголодь, еле живые таскались. Откуда получиться ребёнку? Какой тут стыд? Только-только налаживается жизнь, — опять он улыбнулся. — Отъедаемся потихоньку.

— Я сходила к врачу, — наконец выпалила жена. — Он сказал, что это неправильно. Так не должно быть.

У Николая от напряжения зашумело в ушах. «Ты больна?» «У тебя что-то не в порядке?» Как спросить? К счастью, Танюша сама прочитала вопрос в обеспокоенном взгляде мужа.

— Врач ничего такого не нашёл у меня. Сказал: в целом здорова, не считая последствий истощения, но это ерунда — нервы, слабость.

Николай просиял и теснее сжал руки жены.

— Это же хорошо, что ты здорова! — воскликнул от души.

Таня робко улыбнулась.

Николай посерьёзнел.

— С дитём — тут от нас с тобой ничего не зависит, — заявил твёрдо. — Как уж сложится. — И добавил, как всегда смягчая прежний решительный тон, не допускавший возражений: — Хорошо?

Таня кивнула. У неё, кажется, готовы были закапать слёзы. Николаю надоело, что стол разделяет их. Он поднялся, подошёл к жене и прижал её к себе, как взрослый прижимает ребёнка. Та обвила его руками, уткнулась лицом куда-то в солнечное сплетение и всхлипнула. Ощущать тяжесть её головы на своём животе было странно и приятно. И всё же мучает её не долг перед мужем, а материнский инстинкт?

— Коля!.. Родной!.. Мне так легко стало!

Сквозь слёзы послышалась улыбка.

«Как уж сложится»… Николаю вдруг вспомнилось: эти слова он уже говорил. Говорил самому себе бессонной первой брачной ночью. Слова эти тогда успокоили его, и мучительные ночные размышления начисто выветрились из головы. Изменилось ли что-нибудь с той поры? Изменилось ли в нём самом?

Удивительно и необъяснимо, но после разговора Татьяна по-женски переменилась. В ней появился интерес к телесным отношениям, раскованность. Порой — смелость. Не сказать, чтобы Татьяна теперь самозабвенно отдавалась близости. Но перестала рефлекторно вздрагивать при каждом прикосновении мужа, имевшем определённый смысл, и стала охотно включаться в игру.

Николай, наоборот, даже в самые приятные моменты близости теперь не расставался с мыслью о её возможном последствии. Снова и снова он наставительно повторял самому себе: «Как уж сложится».

А ещё его теперь не покидала забота: как вести себя с женой, чтобы больше не дать ей возможности заметить, что ему скучно?

Вихрь событий принёс новую головокружительную перемену в стране. РСФСР объединилась с образованными недавно независимыми государствами — бывшими частями Российской империи — в Союз Советских Социалистических Республик. Не такая уж она теперь тощая. И не такая голодная: подписаны торговые соглашения — в первую голову, с Англией, которая петухом наскакивала во время интервенции. Ну и с другими странами. Экономическая блокада кончена.

Летом Бродов получил отпуск. Невиданное доселе дело: две недели отдыха государство оплачивает любому трудящемуся. Так решили сразу после революции, но только мирная жизнь и начало восстановления экономики позволили осуществить благое начинание. Рядовые трудящиеся получали отпуска и в двадцать втором, и в двадцать первом, а теперь дошла очередь до начальства. Руководитель любого уровня уже может себе позволить ненадолго оставить дела на подчинённых. Работа налажена, идёт размеренно, без чрезвычайщины.

Сразу, как только услышал о возможности взять отпуск, Николай решил, как проведёт его. Отправился подписывать заявление и нежданно-негаданно услышал от начальства:

— Тебе, Николай Иванович, полагается поощрение. Решено направить тебя на курорт! Поедешь в Крым. Открываем там здравницы для трудового народа. Питание, отдых, солнечные ванны…

Так удивительно совпало решение начальства с его собственным, продуманным уже, намерением, что Бродов не поверил своим ушам. Увидев на лице собеседника замешательство, завотделом добавил:

— Начинаем жить по-человечески. Привыкай, товарищ! Строим счастье…

— А с женой как? — растерянно уточнил Николай.

— Наркомат оплачивает для одного, — был строгий ответ. — Вези за свой счёт, если уж боишься оставить. На месте как-нибудь договоришься. Чёрт его знает, как оно там всё! Я ведь и сам ещё ни разу не был…

С юга Бродовы вывезли самые восторженные впечатления и решение обязательно проводить каждый отпуск на Чёрном море. Вскоре Николаю привелось испытать своеобразное горькое удовлетворение оттого, что принял тогда решение ехать на курорт — в полную неизвестность — вместе с женой.

В двадцать четвёртом упразднили Наркомат продовольствия, и Бродова перевели в Центральное статистическое управление. Опять пришлось осваивать новое дело, включаться в работу местной парторганизации. Николай с интересом углубился в дела. Домой являлся лишь на несколько часов — переночевать. Молча уплетал ужин, выслушивая рассказ жены о немудрёно проведённом дне — и спать. Он специально просил Танюшу рассказывать о событиях дня, чтобы та не чувствовала себя заброшенной. Самому решительно нечем было поделиться с женой: статистика — материя сложная, а личных отношений с сослуживцами он не завёл. Поутру затемно Николай уже шагал на службу.

Ну и о летнем отпуске опять не стоило мечтать, пока не освоишься с новыми задачами и обязанностями.

В начале двадцать пятого Татьяна подхватила опасную заразу, было подозрение на тиф. Вскоре разъяснилось: всё не так плохо. Паратиф. Её не обязательно помещать в инфекционную больницу — можно лечить в домашних условиях под наблюдением врача.

Николай взял дни без сохранения содержания, чтобы ухаживать за женой. Он почему-то не опасался, что может заразиться и слечь сам. Врач поначалу заставил его закрыть нос и рот марлевой повязкой. Вскоре обнаружилось, что дышать сквозь несколько слоёв марли — сущая пытка. И как это медики привыкают работать в масках, не снимая? Настоящий подвиг! В конце дня Николай, следуя инструкциям доктора, бросил противную, замусоленную повязку стирать, после забыл про это в хлопотах, а когда вспомнил, он провёл уже достаточно времени с больной женой, дыша одним с нею воздухом. Маска полетела в помойное ведро.

Спустя несколько дней Таню стало меньше лихорадить. Она уже присаживалась ненадолго — чтобы поесть или немного почитать. Хотя жена была ещё слаба, Николай получил возможность вернуться на службу. Он уже и на новом месте руководил группой, и было беспокойно: как бы работа не разладилась в отсутствие начальника, как бы не разболтались сотрудники, ещё слабо приученные к дисциплине. А главное, вечером партсобрание — не пропускать же! В отсутствие мужа к Тане обещала наведаться соседка — проверить, всё ли в порядке и не надо ли чего. Впрочем, больная по большей части спала, и врач говорил, что это, в общем, естественно.

После целой недели в четырёх стенах с короткими вылазками на рынок и в булочную приятно было снова оказаться в гуще городской жизни. Вдыхая морозный воздух, сдобренный навозом, бензином и печным дымом, шагать в толпе спешащих к началу рабочего дня служащих — заводские и фабричные смены начинаются раньше. Слышать нарастающий и убывающий гул автомобилей, цокот копыт по мостовой и дребезжание колясок. Рассматривать на ходу рекламные плакаты, вывески, кричащие витрины коммерческих магазинов. Каждый день открывается что-нибудь новое: то магазин, то ателье, ресторан, парикмахерская. НЭП необычайно оживил торговлю и вообще коммерческую жизнь. Что-то и лопается — не без того.

Сыпал мелкий снежок, едва заметно покалывал ледяными иголочками лоб, свежевыбритую кожу на щеках, губы. Вдоль улицы тянуло тонким, сквознячным ветром, который настойчиво выискивал щелей в одежде, лез за воротник…

Надо же, какие мелочи стал замечать! Разнежился в квартире с отоплением. А давно ли зуб на зуб не попадал зимними ночами. Лежишь в кровати, сверху навалены одеяло, тулуп, Танина шубейка, буржуйка остыла, крепко прижимаешь к себе жену, и из всех возможных в такой ситуации желаний самое настойчивое — согреть её и хоть немного согреться самому…

Ровно половину жизни он — москвич. Его московская жизнь, какой отрезок ни взять, всегда менялась, не стояла на месте, крутых поворотов в ней хватило. Но всё же разные вещи — когда твоя отдельно взятая жизнь — случайно или твоим собственным решением — круто меняет направление или когда жизнь города и всей страны вдруг пускается вскачь по ухабистой дороге со множеством развилок, перекрёстков и поворотов.

Война, революция, новая власть и возвращение старой столицы. Гражданская война, голод, интервенция. Победа рабоче-крестьянской власти, потеря территорий, массовая эмиграция поражённых в правах классов. Новая экономическая политика. Процвели мелкие собственники, предприниматели, мещане.

Агитаторы привычно повторяли: «Мы строим, стремимся к свершениям. Счастье в преодолении, счастье — в борьбе!»

Но невероятно остро, до неприличия хочется побыть мещанином, прочувствовать сытость, уют, изобилие — благополучие. Они теперь не поблизости, не у господ, не в твоём туманном будущем. Это твоё теперь по праву: принадлежит трудовому народу. Хотя, если задуматься, какой ты трудовой народ? Ты, уважаемый товарищ, чиновник. Совслужащий, по-нынешнему. И ты большевик, которому не пристало омещаниваться. А душа и тело требуют отдыха. И ты ведёшь жену в коммерческий ресторан, и покупаешь для неё золотые безделушки в ювелирном магазине, чтоб компенсировать недавнюю жизнь впроголодь, развлечь и вообще дать знак внимания. Ты покупаешь граммофон и пустейшую игрушку для домохозяек — пылесос — электрическую машинку, которая только затрудняет уборку и занимает место на кухне…

Ну, нет. Не так уж бездуховно жил большевик Бродов. Он читал полезные книги, интересовался новинками техники, старательно разбирался в хитросплетениях мировой политэкономии, проводил просеминары и политинформационные беседы, участвовал в субботниках. Да и тратился не на одно лишь баловство. Сестре отправлял помощь, покупал для брата хороший американский инструмент: заграничные товары хлынули в Советский Союз после заключения торговых соглашений.

Но Николай утратил ощущение какого-то главного стержня жизни, которое раньше всегда было у него. Просто, когда оно было, он не знал об этом, не замечал. Теперь же спохватился о потере, которой не сумел бы описать, дать определения. Если поглядеть по сторонам — многие коммунисты, большевики позволяют себе и не такой ещё шик, как умеренный товарищ Бродов. Странно было бы отказывать себе в заслуженном благополучии. А что-то не так.

Среди дня Бродову на служебный номер позвонила встревоженная соседка: Татьяне очень плохо, врач уже вызван. Что-то сломалось в механизме выздоровления.

Николай, не теряя времени, отправился домой. Долго не было трамвая. Он плюнул, пошёл пешком — и тут подлая колымага прозвенела мимо! До следующей остановки оставалось далеко — не добежать. Ситуация и ещё раз повторилась: Бродову опять не хватило терпения дождаться. И ни единого извозчика поблизости. Помочь жене могли только медики, но ему хотелось в тяжёлый момент быть с ней рядом.

Общий коридор встретил напряжённой тишиной и приоткрытой дверью «комнаты с довеском». Навстречу Николаю вышел врач. Его движения, выражение лица не оставляли пространства для интерпретаций. Танюша укрыта была простынёй; доктор уже вымыл руки. Врач пояснил: ослабленный организм не вынес напряжённой борьбы с инфекцией.

— Ослабленный? — удивился Николай.

Врач прежде успел собрать подробный анамнез и ответил уверенно, что голод и холод восемнадцатого — двадцатого, вдобавок к её астеническому телосложению не прошли даром. Николай припомнил, как в конце восемнадцатого проглотил готовый сорваться с губ приказ: «Собирайся!», который вынудил бы жену уехать из голодной Москвы на деревенские хлеба.

— Вам нехорошо? — вдруг ни к селу ни к городу спросил доктор, подавшись вперёд, к собеседнику.

Ничего особенного Бродов не чувствовал — разве что комната медленно плыла перед глазами вместе с врачом, кроватью и лежащим на ней под простынёй телом. Николай разозлился. Ну как он должен ответить? «Нет, мне хорошо»?!

— Позвольте!

Врач взял его за запястье — щупать пульс. Вглядывался в лицо, безуспешно задавал вопросы. Наконец, достал шприц, набрал в него понемногу жидкости из двух ампул, велел Бродову закатать рукав и почти безболезненно ввёл тому лекарство в вену.

— Я сейчас позвоню, чтобы приехали за телом, — сказал врач, когда решил, что достаточно привёл своего пациента в чувство. — Рекомендую вам согласиться. Пусть увезут в морг. Не надо тут оставлять.

— Да, конечно, тут же тепло, — сказал Николай.

— Есть место на кладбище? — не отставал доктор.

— Нет.

— Поезжайте сегодня же, чтобы вам выделили. Ещё успеете. Надо успеть!

Выведенный стараниями врача из прострации, Николай до конца дня занимался подготовкой похорон. Помогали соседка и кое-кто из сослуживцев.

Оставшись один, вымотанный, Николай лёг на диван, где спал всё время, пока Таня болела.

С вечера ему даже удалось заснуть, и, как ни странно, довольно быстро.

Вскоре приснилось, будто очень болит сердце — как никогда раньше. Он хотел встать, дойти до кухни и нацедить капель, но не получалось даже пошевелиться. Потом он всё-таки заставил себя подняться, но по пути вдруг обнаружил, что идёт слишком легко. Николай понял: он продолжает лежать на диване, он лишь во сне придумал себе, будто идёт по коридору. Сердце между тем разболелось хуже прежнего, и он опять приказал себе проснуться и встать. Однако тут в комнату вошла жена.

— Колюшка, лежи! Я принесу тебе сейчас капель.

— Не надо, ты ведь умерла!

Прозвучало так, как будто она всё ещё болеет, и лишнее беспокойство может ей навредить.

— Это ничего, я принесу.

Татьяна исчезла в темноте коридора, а Николай вдруг осознал, что её никак не должно и не может быть в квартире. Стало жутко. Жена не появлялась, и он ждал с возраставшим ужасом. Участилось дыхание, пульс бешено застучал в висках, и Бродов проснулся по-настоящему.

Никакой сердечной боли не было. Но стало очень горько оттого, что в реальности бедная Танюша уже никогда не пройдётся по своему любимому жилищу.

Как в юности, когда он в жару и полубреду тащился по городским улицам — лишь бы не возвращаться в своё тогдашнее убогое промозглое жильё, так и теперь Бродов через силу плёлся по бульварам, чтобы не возвращаться в уютную и тёплую квартиру.

Там шкаф полон вещами покойной жены. Постельное бельё до сих пор на кровати, где она болела и умерла. Николай не торопится его снять, так как спит на диване. Между рамами ещё лежат какие-то продукты, которые она туда положила перед тем, как заболела. Оттепель, и продукты, вероятно, уже испортились. Не то чтобы прикосновение ко всем этим свидетелям жизни, недавно кипевшей, а ныне иссякшей, вызывало у Николая слишком острую душевную боль. Никакой боли не вызывало, поскольку он вовсе ни к чему не прикасался.

В вещах, что окружали его в квартире, жизни уже не было, а было лишь разложение. Таня — живая, тёплая, со своей худощавой, как десять лет назад, фигуркой, с каштановыми волосами, недавно подстриженными по моде, коротко и по прямой линии, Таня — приветливая, покладистая, внимательная — стремительно и как-то сразу вся ушла в небытие. С нею заодно мёртвым сделалось и пространство её прежней жизни.

Николай даже не был уверен, открывал ли хоть раз в квартире форточку после того, как покойницу унесли. Форточки Татьяна всегда открывала сама к возвращению мужа со службы, чтобы ему легко дышалось. А он, придя, если дело было в холода, закрывал, чтобы жена сама не заморозилась. Эта игра в поддавки была в последние годы одним из немногих ежедневных занятий, что объединяли их и помогали по-прежнему чувствовать себя близкими людьми, нужными друг другу.

Бродов совершенно потерял из виду, что свежий воздух в квартире нужен сам по себе, вне каких бы то ни было семейных отношений. В результате с каждым днём он спал всё хуже и всё позже возвращался с вечерних прогулок домой, в затхлое помещение…

Проходя мимо гостиницы, он даже всерьёз подумал, не снять ли номер. Он ведь едва ноги переставлял: слабость опять накатила, — а в квартиру не хотелось по-прежнему. Лишь необъяснимое ощущение, что поступить так будет совсем неправильно, заставило его подойти к ближайшей остановке трамвая и, изрядно помёрзнув в ожидании, ехать домой…

На бесформенном мешке из рогожи в съехавшем на затылок платке и расстёгнутом потёртом полушубке сидела, прислонясь к стене, женщина. Наверное, минутой раньше она дремала, но встрепенулась, услышав шаги.

— Поля!

Женщина с выражением не столько радости, сколько облегчения поднялась со своего мешка.

— Здравствуй, Коленька!

— Давно приехала? Что ты тут? У соседей бы посидела! Неужели не пригласили? — удивился Николай.

Люди в соседних квартирах живут приятные, отзывчивые. Странно!

— Приглашали они, — скупо бросила сестра.

— Что ж ты не пошла?

Он представлял себе, что Полина скажет. Но ему так захотелось услышать её незатейливый ответ!

— Ну, так, — потупилась сестра.

— Что «так»? — не унимался Николай из проснувшегося ни к селу ни к городу озорства.

— Ну… Тебя чтоб не пропустить, — буркнула женщина.

— Постеснялась? Эх ты!

Её суровая застенчивость представилась Николаю в его нынешнем нервическом состоянии родной и необыкновенно трогательной. Он горячо обнял старшую сестру.

— Спасибо, что приехала!

Уже переступив порог комнаты, Поля вгляделась в лицо брата. Её брови страдальчески сдвинулись.

— Горе какое! Такая хорошая девочка!

Извечным жестом она вытирала слёзы углом платка. Полина очень симпатизировала Танюше, хотя видела ту всего раза три в жизни. Но долго всхлипывать она себе не позволила.

— Кладбище далеко? Сходить бы на могилку!

— Сходим, — пообещал Николай. — Спасибо тебе!

— Заладил «спасибо»! Чего между своими-то? Культурный стал; как подойтить-то? — проворчала сестра.

Николай подхватил тяжеленный мешок, что она привезла с собой, и потащил на кухню. Картошки ж навезла, других продуктов. Полина, хотя устроилась на фабрику в городе, жила на окраине и сажала огород. Тягая мешок, Николай даже не вспомнил, как несколько минут назад задохся на первом же лестничном пролёте.

— Прости, — повинился он от души. — Здесь так принято. Привык.

— Коля, вещи-то отдал уже?

— Её? Нет. Возьмёшь что-нибудь?

— Нет, — твёрдо отказалась сестра. — Что мне, что Зойке на нос разве.

— Ну, хоть продала бы…

— Нет, — отрезала Поля. — Надо скорее раздать. Помогу тебе. Сама разберу. Тебе не надо.

Внезапно ему нечего стало делать самому. Сестра со словами: «Воздух у тебя тут чтой-то спёртый такой?» — пооткрывала форточки и закрыла, когда сочла проветривание конченым. Согрела чайник и поставила на стол сделанный на скорую руку ужин. После ужина, отмахнувшись от предложения улечься спать с дороги, все дела отложить до утра, решительно открыла гардероб и принялась сортировать и складывать вещи.

Не сказать, чтобы в квартире с её появлением стало уютнее. Просто квартира из некоего чужеродного пространства вновь стала домом.

Николай сел на диван, головой откинулся на высокую спинку и мгновенно заснул глубоким сном…

Полина приезжала совсем ненадолго. И то еле отпустили: на фабрике шла кампания по установлению железной пролетарской дисциплины. А то несознательные рабочие очень уж разболтались.

Свистопляска началась в послереволюционном угаре: всё можно, никто никому не указ. Война и лишения трудового энтузиазма не добавили, дошло до голодных бунтов и их подавления юной советской властью — во избежание хаоса и для завоевания авторитета. Рабочие поразбежались по деревням, потом стали возвращаться. Декрет о восьмичасовом рабочем дне дал послабления колоссальные, но не в этом суть. Надо, чтоб рабочий прочувствовал своё новое положение хозяина. А многие пока ещё ведут себя как временщики: мол, раз я хозяин, то живу, как хочу, делаю, что вздумается. Никто мне не указ. Хороший же хозяин действует на своё усмотрение, да, однако — ответственно, болеет за дело. Вот теперь сознательным и карты в руки: воспитывать из разболтанной массы ответственных хозяев.

— Коль, можа, они так и правильно, — заключила сестра, коротко описав, какие строгие порядки установились на фабрике недавно, с приходом нового директора и полной сменой профкома. — Гудка не слушали. Кому приспичило ехать — пойихал, ещё требуйить зарплату: трудовой отпуск, вишь ты, у него.

Факт тот, что Поле дали пять дней с дорогой — без оплаты, и то в виде исключения, так как положенные за год две недели с оплатой она прежде отгуляла. Она была на хорошем счету: ни нареканий, ни брака, норму выполняла с лихвой.

Она привела в порядок квартиру. Осиротевшие Танюшины вещи все снесла в церковную общину. Как только нашла в громадном малознакомом городе сохранившуюся и действующую церковную общину — одному Богу известно!

Николай отдал сестре шкатулку жены:

— Поделите с Василием. Хорошо? Оставляйте, продавайте — как знаете. Не подерётесь?

Николай должен был бы сам поделить женино наследство между своими братом и сестрой, раз уж решил отдать им. Но на него напала всепоглощающая апатия. Не охота ему было вникать, думать, разбираться — он и не стал.

— Авось не подерёмси, — обнадёжила сестра. — Спасибо, Коля!

— Тебе спасибо, что приехала!

На перроне у поезда, стоявшего под парами, расцеловались на прощание. Паровоз рассыпал сноп искр, пронзительно засвистел, и Полина уехала.

Опять колючий снежок мёл, как в день смерти жены. Но холодно не было: на Москву налетел южный ветер. Скоро очередным снегопадом завалит улицы, дворники будут большими деревянными лопатами сгребать снег в огромные сугробы и щедрыми горстями сыпать соль на обнажившийся лёд тротуаров, на снежную кашу, превращая её в мокрое месиво. Выходной. Целый день впереди. Что делать в пустой квартире?

Николай решил возвращаться с вокзала пешком. Путь — через весь город. Уставши, можно в любой момент подойти к остановке, дождаться трамвая. Однако он в результате целый день пробродил, не ощущая усталости. Забыл поесть: не глядя, прошёл мимо закусочных, ресторанов, лотошников с пирожками. Хотел было завернуть в «Художественный», но очередь в кассу стояла, и Николай зашагал дальше.

Город успел почистить пёрышки после разрухи первых лет советской власти. Фасады подновлены, всюду — новые вывески, рекламные плакаты. На плакатах и афишах часто можно видеть новый стиль: резкие, прямолинейные, угловатые рисунки и стихотворные строки, нарубленные на короткие фрагменты, будто щепки топором: «Нигде кроме как в Моссельпроме». Улицы в центре снова, как до революции, полны огней: в витринах сияют люстры и лампы, на вывесках мерцают огоньки, светятся жилые окна. Народ гуляет, идут компании, с гитарой, с гармошкой, навеселе. Свистит милиционер — разгоняет пьяную драку. Женщины смеются…

Огни… Ну да, огни… Вечер настал! Синий зимний вечер. Скоро воскресная жизнь начнёт замирать. Свет сменится тревожной темнотой, из подворотен, как тараканы из щелей, полезет криминальный элемент.

Есть, пожалуй, уже хочется, а рестораны и трактиры переполнены. Впрочем, в квартире, в холодном шкафу, много еды, наготовленной Полей специально впрок.

Николай нехотя двинулся в сторону дома. Там поел, не разогревая, сестриной стряпни. Усилием воли заставил себя налить и включить штепсельный чайник. Сразу после чая лёг на диван. Кровать была застелена свежим бельём, постиранным с синькой и прокипячённым, как полагается. Подушки, одеяло, матрас выбиты. Сестра постаралась! Тем не менее представить, что ложится в кровать, на которой болела и умерла жена, Николай мог только с содроганием. На диване он заснул сразу, однако всю ночь оставался в подспудном напряжении: вдруг покойница снова явится во сне, как наяву, звякнет пузырьком о стакан и поднесёт мужу ароматных ландышевых капель?!

Ночь, однако, прошла без происшествий, в тёмном забытьи.

На службе Николай стал задерживаться дольше положенного. Это получалось естественно, само собой. Дела всегда найдутся, особенно по партийной линии: то собрание, то пропагандистский семинар, то изучить документы кандидатов в члены РКП(б), то материалы персонального дела, сверить списки добровольных помощников милиции, подготовить выступление к занятию по политическому ликбезу для беспартийных сотрудников. Шелуха по большей части.

Бумажное крючкотворство, не стоящее выеденного яйца. Обычно Николаю хватало получаса в обеденный перерыв, чтобы разделаться с бумажками, не имевшими отношения к содержанию работы. Но теперь он почему-то стал всё делать медленнее. Подолгу вникал, ловил себя на том, что мыслью витает далеко от сути лежащего перед ним на письменном столе дела. Где? Бог весть!

Покинув, наконец, контору, Николай долго бродил без цели по улицам. Шёл, вопреки обыкновению, медленно: ноги отказывались переступать быстро. Поужинать старался в городе, чтобы дома не чикаться с готовкой. К моменту возвращения в квартиру Николай почти забывал о неприветливом, гулком помещении, которое ждёт его за входной дверью, и о том, что с дивана виден не загороженный столом угол пустой кровати, накрытой белым покрывалом, словно смертной простынёй.

Тень хозяйки жилища перестала его преследовать. День-другой — и напряжённое ожидание ночного визита покойницы прошло. Не так много осталось в квартире вещей, чтобы беспрерывно напоминали о жене. Разве что абажур, под которым бедная сиживала вечерами с рукоделием. Да самовар на шкафу, который Танюша ловко разжигала и умела очень быстро согреть, пока они не переехали в благоустроенное жилище. Очень спасал их этот самовар! Несколько щепок, сухих веточек, шишек, которые собирали мешками, специально для этого выбираясь в Нескучный сад или в Фили, — и можно целый вечер гонять чаи, чтоб заглушить голод.

Как теперь посмотреть — весело тогда жили. У Николая была цель: поскорее привести в порядок архив, сберечь как можно больше документов. Ходили с Танюшей в электротеатр, на каток, на горки по старой памяти. И вечерние эти голодные чаи… Самовар теперь ни к чему, и надо будет отдать его родственникам…

Ещё полотенца, подшитые руками жены. Постельное она тоже шила сама. И одежду, было время, сама шила себе и мужу…

Всё опустело. Прикасаясь к вещам, Николай не испытывал ни малейшего ощущения, будто они хранят тепло Таниных рук. Ничего от неё не осталось. Жил человек, чувствовал, переживал, смеялся, заботился, делал что-то — и как не было. Что самое тягостное: не осталось и чувств — кроме отстранённого недоумевающего сожаления…

Особняком среди стылой пустоты в памяти стояло, как вместе слушали граммофон и слаженно подпевали каждой пластинке. Да ещё шишка — огромная растопырившая жёсткие чешуи шишка на комоде, которую жена подобрала на юге. Только самую малость успела Танюша пожить благополучно…

А эта ужасная кровать под белым тиснёным покрывалом с мережкой — как бельмо в глазу! Продать её, что ли?

Между тем уже требовали стирки простыни — не те, что лежали нетронутыми на кровати под белым покрывалом, а его собственные, что Николай взял, перейдя спать на диван, ещё когда Танюша только заболела. Он собрал постельное, добавил ношеных рубашек, сложил аккуратно. Получился компактный узел, с которым Николай отправился в Долгоруковский переулок, то бишь на улицу Белинского.

Они с женой недолгое время снимали комнату при общежитии университета. До службы — два шага. То было в двадцатом, а через год Бродовым предоставили более комфортное жильё — ту самую комнату с довеском. Однако, покуда жили в Долгоруковском, познакомились с земляками Николая, из Пронского уезда.

Муж, жена — ровесники Бродовых — и двое мальчишек у них подрастали. Даже припомнили, что в ранней юности видали друг друга на каких-то гуляниях, где собиралась молодёжь из разных деревень. А ещё прежде ходили с теперешней соседкой по московскому двору в одну школу, но девочке пришлось быстро бросить, так и не обучившись грамоте. В Москве земляк устроился работать на заводе, а подрабатывал дворником при университете. Жена с детьми переехала к нему только в двадцатом году. Занималась домашним хозяйством и бралась за небольшую плату стирать. Бедным студентам из общежития стирала порой и даром: что с них, голодных, возьмёшь?

Бродовы стали отдавать в стирку то, что требовалось кипятить. У них тогда был только примус — неудобно ставить огромный таз, а у земляков — печь, и рядом — большой двор, где можно всё быстро просушить на воздухе. Кипятить же очень требовалось: по Москве скакали тифозные вши, холера наведывалась, да ещё непонятное и страшное поветрие под названием «испанка» гуляло где-то рядом. Чем чёрт не шутит? Надо всё содержать в чистоте.

Когда Николаю дали квартиру с общей ванной комнатой и огромными плитами на общей кухне, необходимость отдавать на сторону отпала: стирай и кипяти, сколько нравится, только очередь соблюдай. Да и возить пришлось бы через полгорода. Однако теперь Николай решил снова прибегнуть к помощи землячки. Его собственного запала хватало лишь на то, чтобы простирнуть носильное бельё.

Николай в двух словах сказал, что случилось с женой. Символически хлебнули водки на помин души, посидели за столом, беседуя о живых.

— Мальчишки как ваши? В школу ходят?

— Старший ходить. Школа тут, на Знаменке. Красивый дом! Такой, с колоннами. Был господский, а нонеча для ребяток вот, — охотно поддержала тему собеседница.

— С колоннами? В глубине, с палисадником? — уточнил Николай.

— Он!

— Знаю. Бывшая усадьба Апраксиных. Там школу открыли? Надо же! Неужели семилетка?

— Сам профессор сыночка отвёл туда.

Университетский профессор за руку отводит сына дворника в школу-семилетку, расположенную в бывшей усадьбе в двух шагах от Кремля! Да здравствует революция! Но Николаю только предстояло узнать информацию, по-настоящему удивительную.

Оказалось, что школа на Знаменке создана для обучения детей, живущих в Кремле. Да-да, дети членов ЦИК и Совнаркома должны где-то учиться. Однако руководители СССР решили, что зазнаваться их чадам не следует. Напротив, они должны быть неотделимы от трудового народа, должны знать и любить его. Поэтому школа ровно наполовину укомплектована учениками самого простого, рабоче-крестьянского происхождения. Вот и сидит парнишка из рязанской глубинки в одном классе с Ниной Подвойской, Наташей Рыковой, ходит по одним коридорам с детьми Свердлова и другими юными обитателями Кремля. Мать рассказала, что ребята очень дружат, после уроков часто бегают в Кремль, в гости к кому-нибудь из одноклассников, а иной раз забегут и на Белинку, во двор университетского общежития — погонять голубей.

Её только беспокоит, что учитель рисования нашёл у её сына способности и стал заниматься с ним и ещё одним мальчиком дополнительно. Платы за занятия никакой не берёт и краски пока что даёт свои, но в будущем придётся покупать, а кому это нужно? Что за дело — художник? Несерьёзно. На беду, сын увлёкся рисованием.

— Пусть учится, пока есть возможность! — убеждённо посоветовал Николай. — Не препятствуйте!

Планируется в течение ближайших лет сделать семилетку обязательной для всех детей по всей стране. Даже в колониях для малолетних преступников и беспризорных бродяжек организованы школы. Не зря так много и так часто говорят теперь о счастье, вся советская агитация вертится вокруг него. Ну ведь и впрямь: вот оно, счастье, рядом — для нынешних детей, по крайней мере.

Однако же засиживаться в гостях был не резон: с какой стати? Надо возвращаться к себе. Перспектива унылая, но Николай нехотя заставил себя подняться, стал благодарить и прощаться. Договорились, когда заглянет вновь — забрать чистые вещи. Сделал всего шаг в сторону, и с ним что-то случилось. То ли поехала голова, то ли слабость накатила. Факт тот, что он едва успел ухватиться за край стола. Хозяйка торопливо грохнула рядом с ним табуреткой и, придержав за локоть, усадила. Сказала успокоительно:

— Чичас вам заварю травки.

Брякал чайник, лилась вода, чиркала спичка, женщина куда-то уходила довольно надолго. Николай оставался в сумрачном, зыбком забытьи. Единственное, на что хватало сознания, — поддерживать спину в вертикальном положении, не наваливаться всем корпусом на стол. Хозяйка вернулась как раз в тот момент, когда у чайника громко забурлило внутри. Потом ещё какое-то время сидела напротив, подперев рукой голову, расспрашивала Николая, что он знает о родных краях: как там сейчас? Он отвечал, стараясь говорить чётко, несмотря на то что губы будто судорогой свело. Наконец отвар был готов. Женщина процедила ароматную жидкость и подала Николаю горячую кружку. Он прихлёбывал обжигающий напиток, и в окружающее серое пространство короткими толчками возвращался свет.

Смесь трав, пахнувшую скошенным лугом, его спасительница завернула в чистый лоскут, велела забрать с собой, заваривать и выпивать каждый день по стакану. Николай сумел вполне бодро дошагать до дому, но настроения не прибавилось. Светлые мысли о будущем советских детей остались в чужом доме на улице Белинского. Собственное жилище встретило неприветливой тишиной и зияющей пустотой белой кровати.

«Продать», — снова подумал Николай, сознавая, что в ближайшие дни палец о палец не ударит, чтобы осуществить задуманное. Сил нет.

На службе Бродов старался держаться, как обычно, и не впадать в прострацию, а вот дома — случалось. Снова и снова. Чудодейственные травки он, по правде говоря, не регулярно заваривал, даже несмотря на то, что из свёртка чудесно пахло, помимо прочего, любимой мятой. Пока шёл по улицам, чувствовал себя нормально, бодро даже, а в квартире руки безвольно опускались.

Как-то на службе накатила слабость. Бродов поплёлся в здравпункт. Собирался попросить, чтоб дали понюхать нашатырного спирта — взбодриться. Вышел он оттуда с курьёзным диагнозом: «острое нервное истощение». Ладно бы надорвался на работе или там в пылу революционной борьбы! Однако его решили направить в санаторий для восстановления сил. Николай был этому рад, хотя не подал виду. Но в санаторий ему на сей раз не удалось попасть. Потому что объявили партпризыв в Красную армию.

Казалось бы: наладилась мирная жизнь, прошла острая необходимость набирать всё новые и новые штыки, бросать в топку войны на выживание всё новые отряды красноармейцев в суконных шлемах с нашитыми на них большими красными звёздами. Однако же объявлен партпризыв.

В Союзе ССР острая нехватка красных командиров. Военспецы есть. Из бывших: офицеры царской армии, перешедшие на сторону красных. Недостаёт настоящих большевиков, которые умели бы не только смело идти в бой за власть Советов и слагать головы в едином героическом порыве, а руководить войсками, вести полки и армии в этот самый бой.

Бывшие старательно делали своё дело, сражались и погибали бок о бок с рабочими и крестьянами. Но полной веры им нет. Кое-кто пойман чекистами на двойной игре, на связях с белоэмигрантами. Другие не пойманы, однако высказываются весьма критически о начинаниях советской власти, тянут армию назад, к прежним порядкам. Пожалуй, и во всей стране возмечтают вернуть прежний уклад. Может, и неплохие люди, однако носители потенциально опасных убеждений. Вредных.

Решено организовать масштабное обучение будущих красных командиров. Пусть военспецы и научат, а после можно будет с облегчением отказаться от их услуг.

Вот такая пошла агитация среди большевиков. Если судить по тому, что говорилось на закрытых партсобраниях, то звали всех. Но скоро Николай убедился, что некоторым избранным делается особое приглашение, причём в форме, явно не предполагающей отказа. Лично ему парторг отдела в беседе с глазу на глаз после собрания задал вопрос с короткой подводкой:

— Жалко будет расставаться с тобой, Николай Иванович. Дельный ты человек. Но такие сейчас нужнее в Красной армии. Ты ж готов послужить трудовому народу?

— Готов, — для начала ответил Бродов.

Сказать ли сразу, что его забракует медкомиссия? Тем более теперь, когда он подцепил «острое нервное истощение»?

— Ты, Николай Иванович, головастый, образованный, — сказал парторг без прежнего напора, а со спокойной, деловитой искренностью, — готовься в Военную академию. Напишу тебе самую лучшую рекомендацию.

Николай откинулся на спинку стула, глаза мечтательно устремились сквозь стену. Академия! Три года сидеть за партой, не отвлекаясь ни на какие посторонние занятия. Не отдельные курсы лекций слушать, а получать систематическое образование. Вникать в совершенно новое для себя дело. Он не имел ни малейшего представления о военной науке. Это интриговало.

Плевать, что четвёртый десяток! Плевать, что сердце! Есть и тяжелораненые, и контуженые, и отравленные газами, что не бросают службы.

Сказать парторгу? Попросить у того протекции перед медиками? Пожалуй, всё-таки не стоит. Надо сначала попробовать пройти отбор самому. Если срежут, тогда надавить по партийной линии.

— Плохо, что у тебя совсем нет за плечами армейской службы, — посетовал парторг. — Знаю, по объективным, — махнул он рукой.

Осведомлённость Михаила Пантелеевича явилась для Николая неожиданностью, а вот дальнейшая информация — неприятной неожиданностью:

— Для поступления в академию требуется самое меньшее год службы.

Учёба в академии отодвинулась в туманную даль.

— Вот что, Бродов. Я говорил с товарищами военными. Сейчас направим тебя на краткие командирские курсы. В виде исключения, их зачтут. Как раз успеешь поступить в академию, не теряя года. РККА требуются не одни только рубаки. Ну что, готов?

— Спасибо за доверие! Оправдаю, — ответил Николай.

Тут его осенило:

— Михал Пантелеич, у вас большая семья. Забрали бы у меня кровать! Пригодится. Мне теперь — сами понимаете… Красному командиру не пристало нежиться на пружинах, так?

— Господа! В настоящий момент здесь присутствуют только те, кто является членом ложи с момента её основания. С того дня прошло восемь лет. Приступив к делу, мы решили дружно и совместно, что оно стократ дороже болтовни. Вот и теперь мы собрались для решения дела, однако дела не вполне практического свойства. Для начала резюмирую то, что большинству из вас уже известно…

Никита Ильич ставил твёрдую цель при создании братства: тихость, секретность. Делать дело, лишнего внимания не привлекая. Времена уж переменились однажды. Тяжкая судьба Новикова тому пример. Могут перемениться и опять. Двор может стать ещё суровее к масонам…

Строение под руководством мастеров ложи между тем шло так ладно и споро, что слава о подрядчике Обознове плыла по волнам пересудов: мол, материалы и работа дороги, зато на совесть, и результат выше всех похвал, качество — комар носу не подточит. Не знали только одного в свете: что за спиной чудо-подрядчика стоит Мастер — производитель работ, знакомый многим, милый и тихий Анатолий Львович Пьянов. Среди посвящённых и другое обсуждалось. Вся Москва знала, кто умеет качественно выстроить здание по масонскому заказу: и тайную комнату устроить, и место для архива ложи оборудовать. Что же из того? Есть заказы — есть и умельцы. А про умельцев никто не слыхивал, чтоб те состояли в какой-либо организации.

Братьям из других лож не отказывали: отчего же не появиться в Москве ещё одному дому с магнетизмом, и ещё? Опять же, честный доход в пользу ложи.

Здания, построенные согласно собственным проектам ложи, всегда можно отличить, есть заветные особенности, но известны только московским мастерам из истинных вольных каменщиков. Задуманы эти особенности конструкции не для развлечения, а для соединения магнетических вибраций каждого здания в общий ансамбль. Тут наука, а не мистика. На взгляд же обычного масона, дома, принадлежащие Ложе истинных вольных каменщиков, довольно заурядны: символики нет, особых помещений даже опытному наблюдателю не приметить.

Болотин поначалу планировал вовсе отказаться от помещений для проведения обрядов, поскольку обряды полагал шутовством и ребяческими играми. Отношения между братьями от того станут только выше и чище, и только крепче будет их верность общему делу. Законы рыцарские, на которых основано любое масонское братство, просты, суровы и благородны, и ритуал должен быть им под стать. Строительство — вот единственный и подлинный мистический обряд, совершаемый истинными вольными каменщиками. Так тамплиеры некогда в торжественном благоговении возводили готические храмы.

Однако по обсуждении братья решили, что необходимо соорудить чёрную храмину для посвящения новичков. Никаких особых таинств, никакого театра. Просто посиди в полной темноте и подумай. Сутки-двое, а может, и поболее — на воде и хлебе, потеряв счёт времени. Посиди и подумай — о себе, о жизни, о том, зачем ты идёшь в вольные каменщики. Теперь подумай, узнав и общую философию братства, и главные положения устава.

Верно расчислил Болотин насчёт конспирации! Как в воду глядел! Первого августа двадцать второго года, как гром среди ясного неба, грянуло Высочайшее повеление: закрыть все тайные общества. Впрочем, отчего же с ясного неба? Вольнодумцы концентрировались в масонских ложах и едва не в открытую рассуждали о конституции, а то и о свержении монархии. Какому государю такое понравится? Все чохом и прихлопнули, включая верноподданнические. Спасибо — не последовало индивидуальных кар. Все ложи, что прежде действовали нескрытно, самораспустились как миленькие. Понятное дело, потом начали осторожно сползаться вновь, напустив на себя покров таинственности.

Никита Ильич с соратниками пережили много волнений и тревог, но — пережили без потерь. Разработали дополнительные правила конспирации для неукоснительного соблюдения. Собираться есть где: выстроены помещения со специальной акустикой: стоит закрыть двери поплотнее, и за пределы залы или кабинета звук не выйдет, хоть само помещение не скрыто, а находится у всех на виду. Хранить документацию есть где: устроены отличные тайники.

А вот переписка с материнской ложей стала весьма обременительна, поскольку теперь-то как раз перлюстрацию никак нельзя было исключить. Болотин потребовал, чтобы кто-нибудь из мастеров испросил разрешения на выезд за границу. Прошение подали трое, и все получили дозволение. Болотин выбрал двоих. Далеко не поехали, из Германии отправили североамериканцам письмо от мастера ложи с чётким изложением обстоятельств и просьбой.

Тем временем газеты писали, что Северо-Американские Соединённые Штаты хотят закапсулироваться в своём Новом Свете, дабы не допускать более вмешательства европейцев в свои дела. Заодно угас там и интерес к России.

Посланцы, просидев за границей больше полугода, дождались ответного письма и, не медля, привезли его в Москву.

— С самого начала я рассчитывал, что мы со временем отделимся от материнской ложи и тем самым обретём самостоятельность и свободу действий. Мы решили, что лишь тогда дадим имя нашему братству. По совести говоря, не ожидал, что задумка осуществится так просто. Не было бы счастья, да несчастье помогло — Высочайшее запрещение масонской деятельности, последовавшие трудности конспиративной переписки с заграницей… Не стану продолжать, вы всё знаете. Вы знаете также, что я ждал ответа от материнской ложи. Ответ пришёл. Милый, но довольно равнодушный. Мы официально получили волю. Теперь обращаю к вам, братья, вопрос, которым, уверен, не раз каждый из вас задавался, презрев отдых и сон. Как мы назовём ложу? Прошу высказываться свободно, без учёта старшинства.

— Предлагаю: «Ложа звезды».

— Я думал о том же.

— И я. Но какой?

— Давно ведь существует «Астрея».

— «Полярная звезда» ещё была. Должно быть, никуда и не делась, лишь законспирировалась.

— Да, и другие с подобными именами есть. Звезда — это слишком общо. Огненной? В память о пожаре.

— Огонь разрушает, а мы выстроили звезду для мира и процветания.

— «Пламенеющая звезда» есть уже. Это общее место масонской символики. Не подчеркнёт нашу особость.

— «Ложа светлой звезды». Светлая звезда на утренней заре… Знак надежды, возрождения…

— Неплохо.

— Неплохо вроде, а звучит так, словно барышня сочинила.

— Восходящее светило — та же звезда…

— Отразить начало нового дня, новой эпохи…

— Скажете, начало! Ожидание, стремление к новому дню…

— Что, если «ясная»? Ясная звезда? Тут и свет, и покой…

— Понятность…

— Да, простота для понимания, без лукавых мудрствований.

— Искренность.

— Ложа «Ясная звезда»…

— Просто, радостно — и никто прежде нас не додумался!

— Господа, не в унисон общему хору скажу. Отчего мы привязались к звезде? Есть Ложа дружбы, и Ложа соединённых друзей. Не подумать ли о чём-то подобном? О союзе людей во имя высокой цели.

— В этом соображении есть резон. Именно человек находится в центре смыслов. Познать мир, созданный Богом-архитектором, и через это познать себя — разве не первейшая задача масона?

Тут Болотин, не желавший вмешиваться в обсуждение без крайней необходимости, всё же почувствовал себя принуждённым поправить товарища:

— Первейшая задача — верно. Но не цель. Тут существенная разница. И ещё прошу не выпустить из виду, что наша ложа ставит задачу познания не умозрительного, а через прямое действие.

— Может, Солнце? Солнце есть действующая сила, отражение Божественного света. Что, как не солнце, несёт подлинное добро: жизнь, теплоту и свет? Соединяет человеческое и божественное…

— Вот мы снова возвращаемся к звезде. Солнце ведь, по сути, — лишь одна из звёзд. Сколько миров в божьем мире — столько и Солнц.

— И возле каждого Солнца греются человеки, что оказались к нему ближе…

— Ох и мечтатель вы!

— Постойте! А ведь верно: солнц много! А отчего у нас должна стать символом одна звезда? Мы задумали так, что каждое наше строение, да и вообще каждое деяние — светильник.

— И каждый из братьев — светильник. Во всяком случае, должен стремиться им быть…

— Тогда как же? Ясные звёзды?

— Глядите: огромное звёздное небо — ведь это веселее, чем одинокая звёздочка!..

Глубоко в жёстких складках сомкнутого рта баюкая улыбку, Никита Ильич переводил цепкий свой взгляд от одного соратника на другого по мере того, как каждый добавлял свою реплику к сказанному другими. Лишь для соблюдения правила вотировки он задаст братьям вопрос: «Согласны ли?» По всему видно: согласны все. Единодушие, редкое даже для дисциплинированных и не болтливых питомцев Болотина.

Ещё на корабле обдумывая принципы жизни будущей ложи, Болотин принял решение отказаться, наряду с ритуалами, от большей части символов, принятых в масонстве. Полагал их бесполезными и уводящими от сути в пустые умствования. Нынче совместным обсуждением выбран единственный символ ложи — серебряная пятиконечная звезда с золотыми обводами. Также разработан простой обряд, который будет неукоснительно соблюдаться по завершении строительства каждого здания: под потолком самого верхнего помещения рукой самого мастера ложи или производителя работ будет нанесён её символ. Так решило братство…

После собрания Болотин отпустил экипаж, чтобы прогуляться пешком. Неторопливо шагал и любовался строенными после французов нарядными, светло окрашенными особняками в стиле ампир, широкими улицами, где строго-настрого соблюдалась красная линия.

Улицы проложены так, как Брюсом было заповедано: чтобы в Москву можно было въехать по прямой и по прямой выехать в двенадцати направлениях, говорят, согласованных со знаками зодиака. Ещё получились две просторные кольцевые улицы — на месте стен Белого города и вместо земляного вала. В прежние времена в обмелевший ров под старинным земляным валом страх был заглядывать: грязь да вонь. А теперь на этом месте просторные мостовые, тротуары, юные саженцы лениво шевелят зелёной листвой. И толкучий рынок у начала Смоленской дороги выглядит куда чище и аккуратнее прежнего.

Возводятся и церкви, и великолепные общественные здания. Чего стоит одна только величественная Петровская площадь, где скоро встанут рядом два театра! Москва хорошеет. Будут и палисадники, и тенистые сады. Красивый общественный сад заложен у Кремлёвской стены, где текла замусоренная Неглинка. Но будут, как прежде, и уютные солнечные дворики — одуванчики да сирень — в окружении простых деревянных построек…

Внезапно явилась совершенно неожиданная мысль: «Ай да эликсир Брюса, дар Новикова! Он сработал, но по-своему. Сработал, как никто не ожидал. Обернул и разорение во благо…»

Поля всецело сосредоточилась на ненужной, в общем-то, уборке, которую считала своим долгом. Она приехала погостить и помочь брату по хозяйству. Помощь Николаю не требовалась: он справлялся сам. Но старшая сестра после Танюшиной смерти взяла над ним шефство. Она старалась отблагодарить брата за то, что регулярно помогает деньгами её семье, которую непутёвый зять не в состоянии обеспечить.

Хотелось чем-то порадовать сестру. Вечно она в хлопотах. Вечно вынуждена заботиться не о себе… Да не в том дело! Она не видела другой жизни — вот в чём. Вечно погружена в узкий мирок своего городка, фабрики, дома. Москву она и то видит через окна квартиры брата да прилавки магазинов. Вот бы выбить её из привычной колеи! По-хорошему выбить, чтоб как вспышка света, чтобы ей открылся хоть ненадолго новый, волшебный мир…

— Ещё не хватало — на курорт с тобой ехать! — отрезала Поля. — Чего я там забыла?

У Николая тоскливо засосало под ложечкой.

— Ты моря никогда не видела. Неужели не интересно? — сказал он тихо, без напора.

Неужели такое возможно, чтобы человеку необычное, незнакомое совсем не было интересно?! Бедная Поля!

— Море — морем. А ты мужчина одинокий. Может, какой интерес там случится, а тут я, как к телеге пятое колесо. К чему это? Ни к селу ни к городу!

— Эка ты завернула!

Николай ещё поуговаривал, но Полина держалась как кремень.

— Хорошо. Тогда поедешь сама по себе, без меня, — объявил он, на сей раз тоном, не допускавшим возражений. — Реши только, одна или с внуками. Я достану путёвку.

— Ну, что ещё удумаешь? Я, Коля, беру у тебя деньги по необходимости: малых одеть-обуть. А на всякие удовольствия — мне совесть не дасть. Ты нам не сберкасса.

— Поедешь как член семьи военнослужащего. Мне будет бесплатно, — соврал Николай для её спокойствия не моргнув глазом.

Как ни противилась его натура вранью, но в данном случае невинная ложь далась легко, и пустые дебаты прекратились.

Полю море поразило до такой степени, что она ни слова не могла сказать. Только глаза делались огромными, по-детски изумлёнными. О южной природе она, наоборот, делилась впечатлениями взахлёб. С детской же наивностью расписывала то, что Николай и сам видел прежде неё: «А пальмы-то! Одним листом полкрыши покроешь. Будто хрен на навозе вырос — вот какая пальма-то! А у той, другой-то, лист-то ещё во все стороны растопырилси — как перья, что ли. Но жёсткие ж, острые ж! А, это самое, колючий — забыла, как его — весь в цветах! Цветов сколько! Разноцветные. И у нас на лугу пёстро, но не так. Ох, яркие!..

Однако Николай недолго радовался успеху затеи, полагая, что сумел расшевелить в сестре интерес к путешествиям и открытиям.

— Больше, Коля, ты мене путёвку не бери, — объявила Полина.

— Что так?

— Две недели маялась, не знала, куды себя деть. Надо ж, чего удумали: лежи цельный день, загорай! Всё за тебя сготовили, сами прибрали. Курорт — для больного человека. Здоровому слонятьси без дела — грех и мука.

Было ясно: Полина убеждена в том, что говорит, и её позиция непоколебима.

Николай глубоко вздохнул и переубеждать сестру не стал: бесполезно.

Походы по выставкам, театрам и прочим московским культурным развлечениям также кончились ничем. В цирке сестре было интересно, но не понравилось. Николай и сам цирка не любил, разве что дрессура Дурова хороша. А когда люди выкаблучиваются на манер дрессированных собачек — смотреть неприятно. Вот в зоопарк Поля готова была ходить снова и снова.

Николаю пришлось окончательно смириться, что и в сестре ему не найти подлинного друга, который не только надёжен, понятен и даже душевно близок, а с которым интересно и можно говорить на одном языке…

Ну а море, что ж, на море он и один съездит с большим удовольствием!

Спортивно перескакивая с камня на камень, женщина убежала вверх по тропе. Николай остановился. Интересно, когда она заметит? Он с самого начала отдавал себе отчёт, что во время прогулки по горам вряд ли сможет произвести на даму впечатление, но и не стремился. Просто хотелось познакомиться поближе.

— Ну, что же вы замешкались?! Идите скорее: тут так красиво!

Ей, наверное, представлялось, что её голос полон игривости. На деле он звучал резко, ведь образовавшееся между ними расстояние заставило женщину кричать. Сумасшедшей красоты вид открывался взору прямо с той площадки, на которой Бродов остановился в настоящий момент. Но женщина минуту назад целеустремлённо пронеслась мимо, лишь небрежно оглядевшись по сторонам на ходу. Интересно, в самом деле, что же за красоты поджидают выше! Любопытство погнало Николая вперёд, хотя дыхание ещё полностью не восстановилось.

— Эй! Где вы застряли? Отзовитесь!

Густые кусты, сквозь которые с трудом пробиралась каменистая тропа, мешали им видеть друг друга, хотя расстояние было и невелико.

Бродов и хотел было отозваться, чтоб отстала от него, но дыхание опять перехватило.

Послышался шорох раздвигаемых ветвей, посыпались мелкие камушки: нетерпеливая спутница возвращалась.

— Ай! Укололась из-за вас!

Жёсткий, колючий кустарник и правда требовал осмотрительного обращения.

— Что же вы тут застряли? — повторила женщина, устремив на Бродова требовательный взгляд.

Слишком он был разбалован внимательностью жены-покойницы, которая стремительно замечала малейшие перемены не только в его физическом состоянии, но и в настроении. Стал приписывать это приятное, хотя порой и обременительное, свойство всем женщинам. Теперь даже злость кольнула: она слепая, что ли?! Захотелось без всяких разговоров, молча развернуться и уйти. Он подавил это несправедливое намерение и коротко объяснил, почему не пытается угнаться за своей спутницей.

— Отчего вы сразу не сказали?

Её изумление показалось чрезмерным.

— Да ведь я говорил, что отдыхаю в кардиологическом санатории, — в свою очередь, удивился Бродов.

— Ах, ну да… Я думала: ну, мало ли, кто только в каких санаториях не отдыхает… Мало ли причин…

Николай не нашёл что ответить, да и зачем. Раздражение против новой знакомой нарастало. Никогда прежде он не замечал за собой стремления вызвать у женщины сочувствие, а тут чёрствость спутницы неожиданно задела его.

В её глазах между тем разгорелся подлинный интерес.

— Зачем же вы тогда знакомитесь? — наконец сформулировала она предмет своего неподдельного изумления.

Бродов, конечно, опешил поначалу, но дополнительных разъяснений смысла вопроса ему не потребовалось.

Сначала на него накатило совершенно бессмысленное чувство стыда перед Танюшей, что собрался заменить её, покойницу, на пустую, чёрствую бабу. Ладно бы ещё — похотливая. Оно — от природы, от души. А эта — из идейных дур, которые всё продолжают, как попугаи, повторять про «стакан воды» и которым в смутное послереволюционное время едва-едва не удалось обобществить свои «естественные потребности». Из тех, что занимаются любовью так же спортивно и энергично, как плавают, как бегают по горам. Созерцание окрестных пейзажей и разговоры полностью теряют смысл, если не преследуют главную цель: выпить-таки пресловутый стакан воды — пресной, безвкусной и не особенно желанной… Стыд сменился яростью.

Никогда — ни разу за всю жизнь — с Николаем не случалось ничего похожего: он совершенно утратил контроль над собственными чувствами и действиями. Или всё-таки позволил себе утратить? Факт тот, что теперь им двигала ярость, и она отнюдь не была слепой! Сквозь багровую пелену, застлавшую глаза, Бродов молниеносным взглядом оценил рельеф местности.

Рядом с каменистой дорожкой среди колючего кустарника и низкорослых деревьев с мелкой узкой листвой угадывалась маленькая, относительно ровная поляна. В безветренном воздухе стояла тишина. Поблизости — ни души.

Николай грубо схватил за руку свою спутницу и потащил её за собой сквозь узкий лаз в стене кустарника, не ощущая, как царапаются ветки, и нимало не заботясь, что любая из них может жёстко хлестнуть женщину. Женщина между тем не оказывала сопротивления, а молча поспешала за ним.

По-прежнему без сопротивления, хотя и без давешнего спортивного энтузиазма, словно заворожённая, она позволила ему сорвать с себя одежду, позволила повалить себя поверх этой минимальной подстилки на жёсткую, сухую траву и камни. Возможно, что женщина даже была готова участвовать и помогать, но у неё не было шанса успеть за его стремительными движениями. Дальше всё происходило вовсе без участия разума.

Придя в себя, Николай был уже спокоен, но продолжал действовать по заранее сложившейся программе: быстро, молча оделся и молча пошёл прочь, осмотрительно раздвигая кусты. Женщина не пыталась задержать его ни словом, ни жестом. Она и одеваться медлила. Николай оглянулся, желая проверить, не нанёс ли ей увечья. Тут и увидел, как она сидит, голая и задумчивая, на своей смятой полосатой майке. Поймав взгляд мужчины, она собралась что-то сказать, но он отвернулся и ушёл.

По тропе вниз он шагал размеренно, аккуратно, без единой мысли в голове и с приятным сознанием, что поступил правильно. Почему правильно? Он не задавался вопросами.

Позади послышались шорох ветвей и торопливые, но мягкие шаги парусиновых тапочек. Неприятно кольнуло: придётся выйти из блаженного состояния, придётся объясняться.

— Разрешите вас обогнать!

Бродов механически посторонился. Совершенно незнакомый долговязый молодой человек пробежал мимо. Итак, женщина не бросилась в погоню, чтобы поколотить его или задушить в объятиях. Вот и хорошо. Николай совершенно успокоился.

Днём пожилая процедурная сестра, которая от души охаживала его из душа Шарко, заметила, что морской воздух и санаторное лечение определённо пошли ему на пользу: прогресс в физическом состоянии налицо. Бродов, улучив момент, беспокойно скосил глаза вниз, на плавки, но ничего криминального не заметил. А сестра, будто мысли его прочитав, пояснила: она ведь навострилась «видеть тело», вот и видит, когда человек «рыхлый», а когда «упругий». И это не про комплекцию даже, а про тонус кожи и мышц.

Вечером, вальяжно облокотившись о парапет набережной, он слушал волны. Сегодня его не тянуло на людный променад. Выбрал место относительно тихое.

— Я угадала, что встречу вас здесь! Я специально позволила вам так запросто уйти утром. Вы всё ещё обижены?

Рано или поздно это должно было произойти. Что ж, чем быстрее состоится объяснение, тем проще будет жить дальше. Оборачиваться к женщине Бродов не стал и молча слушал, что ещё она захочет сказать.

— Обижены. Я от всей души прошу у вас прощения! Я глупость сморозила. Вы… Вы были просто фееричны! Знаете, это всё — моё медицинское невежество. Но я уже навела справки у знакомого медика. Теперь я сознаю всю глубину своего заблуждения…

Сейчас он ударит её. Или обматерит, как извозчик.

— Что вам нужно от меня? — спросил он холодно. — Конкретно!

Она растерянно усмехнулась, не понимая, принять ли его вопрос за приглашение к игре или за попытку отстраниться.

— То же, что вам от меня, вероятно. А быть может, и больше… — сказала женщина с неопределённой интонацией.

Удачно, что она построила фразу именно так!

— Мне от вас ничего не нужно, — с удовольствием отчеканил Николай, развернулся по-строевому и ушёл.

Требовалось шагать неторопливо, чтобы ретирада не походила на бегство, но достаточно быстро, чтобы женщине было ясно: она не приглашена последовать за ним. Получилось, как по нотам.

Он успел уйти довольно далеко и убедиться, что женщина не последовала за ним.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, — ответил Николай автоматически.

На него смотрел в упор и приветливо, белозубо улыбался совершенно незнакомый молодой человек. Рослый, ладный, в модной у молодёжи полосатой майке со шнуровкой на груди. Открытое, привлекательное лицо не вызвало в памяти Николая никаких ассоциаций.

— Мы немножко знакомы, — сообщил незнакомец. — Я обогнал вас сегодня на тропе в горах, помните?

Николай напрягся. Почудилось или в белозубой улыбке мелькнуло лукавство? Невольно глянул под ноги и увидел на молодом человеке те самые парусиновые тапочки, что резво обошли его на склоне. Тапочки с немного потёртыми от носки боками запомнились. Отпираться в любом случае глупо.

— Да. Вспомнил.

— Это же интересно, — пояснил неизвестный, — вторично встречаешь совершенно незнакомого человека, узнаёшь, и он, выходит, уже свой. Правда?

— Пожалуй, — согласился Николай из простой вежливости.

Похоже, разоблачение ему не грозит. Молодой человек просто ищет способа скоротать вечер.

— Я Александр Кенич. Можно Саша.

Собеседник протянул руку.

Бродов прикинул, что старше Александра на полтора десятка лет, не меньше, и назвался именем-отчеством.

— Рад познакомиться! — сказал Кенич.

При каждой реплике его лицо расцветало улыбкой.

— Взаимно, — поддержал Николай.

Он был совершенно ничем не занят. Почему бы и впрямь не скоротать вечер в общении с новым знакомым?

Николай решил принять на себя инициативу продолжения беседы:

— Бесцельно бродите или куда-то собрались?

— Цель, в общем, есть. Полюбоваться набережной, послушать вечерний прибой. Я всего второй день здесь. Не составите ли компанию?

Надо же, какой церемонный!

— Идёмте, — просто ответил Бродов.

Они неторопливо зашагали среди других отдыхающих трудящихся, словно вышедших на первомайскую демонстрацию.

— Кенич, верно? — уточнил Николай. — Мне фамилия ваша чем-то знакома.

— А вы какие газеты читаете, журналы?

К чему клонит собеседник? Очень интересно! Николай ответил:

— «Правду», «Вечернюю Москву». Нет особо времени. Ещё «Красную звезду».

— В «Вечёрке» я печатаюсь. В «Известиях». В «Красной звезде» — нет. Сотрудничаю с «Огоньком». Я журналист. Пишу очерки, репортажи, рассказы. Возможно, вы встречали фамилию.

— Отчего же только встречал фамилию? Я и читал вас, вероятно.

— Знаете, что наверняка видели? Накануне Первомая в «Вечёрке» мне отдали целый подвал — статья «Ты записался в полёт на Луну?» с фотографией макета атомно-ракетного корабля.

— Читал! — воскликнул Николай. — Сходил на выставку благодаря вашей информации.

Выставка называлась «На Луну с Тверской». Рассказывала о новейших идеях в области строительства летательных аппаратов, которые позволят человеку освоить межпланетное пространство. Утверждалось, что путешествие человека на Луну уже не за горами, и все посетители могли записаться на участие в первой экспедиции — это как будто давало приоритетное право стать членом экипажа. К амбарной книге, куда требовалось внести свою фамилию и данные паспорта, стояла очередь из посетителей выставки.

— Записались в полёт? — спросил Кенич с широкой улыбкой.

— Разумеется, — ответил Бродов весело, — чем чёрт не шутит!

Журналист радостно рассмеялся.

— Вот видите, мы с вами уже с апреля месяца знакомы!

— Выходит, так, — поддержал Николай и добавил серьёзно: — Статья была информативная. Но с фамилией как: из газеты берёшь информацию и не особенно сосредотачиваешься, кто её приготовил для тебя. Понимаем?

Александр промолчал.

— Не обиделись? — уточнил Николай.

— Что вы! Вы, видимо, человек дела, раз так подходите. Интересуетесь содержанием, а форма подачи вас не особенно трогает.

По тону было слышно, что Кенич и правда ничуть не раздосадован.

— Пожалуй, так, — подтвердил Бродов. — Идёмте-ка на пляж! Тут прибоя не услышите. Понимаем?

Они свернули на каменную лестницу и, сойдя вниз, ступили на гальку. Пенистая и подвижная, как ртуть, кромка прибоя подбиралась к самым ногам.

— Люди дела сейчас очень нужны! — объявил Кенич убеждённо. — Дело сейчас куда нужнее пустых художеств!

— Ну вы-то не считаете свои «художества» пустыми? — доброжелательно поддел Николай.

— «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо»! — процитировал Александр. — Вам нравится Маяковский?

— Я равнодушен к стихам. Но Маяковский, несомненно, сильная фигура.

— А чем вы занимаетесь?

Николай коротко сказал. Беседа продолжилась…

— Своеобразная у вас присказка, эта вот: «Понимаем?» — с улыбкой заметил журналист. — Я много общаюсь с людьми и ни разу не слышал подобной.

Николай усмехнулся. И вправду привязалась. Сказать ли ему? Николай не слишком распространялся о своей учёбе в академии: многое просто-напросто не подлежало разглашению. Однако ничего секретного в самом факте преподавания на курсах усовершенствования красных командиров не было. Саше, как журналисту и писателю, по-настоящему интересны люди: их судьбы, чем живут, что происходит у них в головах.

— Не задел вас?

Для журналиста Саша чрезмерно деликатен. Сказывается происхождение. Он ведь из интеллигентной дворянской семьи.

Отец — офицер, отличился на мировой, а в семнадцатом поддержал революцию и погиб, защищая своих солдат: был застрелен другим офицером, собственным подчинённым, при попытке провести мирные переговоры с немцами на своём участке разваливавшегося фронта. Мать ушла в армию сестрой милосердия едва не с самого начала войны, и в Гражданскую осталась с белыми, отступала с Деникиным до Крыма и эмигрировала. Саша был подростком. Он всей душой принял революцию по примеру отца и встал в ряды большевиков ещё до октябрьских событий.

Вот сколько общительный молодой человек успел рассказать о себе! Но и Бродова не забывал расспрашивать. Николай чем-то делился охотно, но кое-что и приберегал.

— Бог с вами! Чем бы?

— Я стараюсь быть внимательным к тому, как и что люди говорят. Знаете, это важно, чтобы героев твоих репортажей и рассказов воспринимали как живых людей. Важно передать особенности речи, манеру говорить. Герои рассказа должны быть своеобразными, неповторимыми. Тогда они произведут впечатление, запомнятся.

— Согласен.

— Разрешите сказать, что ещё заметил за вами?

Бродов качнул головой: ну-ну! Что этот неугомонный ещё выдаст?

— Валяйте!

— Вы, вероятно, из Рязанской губернии, выросли там. Угадал?

Николай удивлённо поднял брови.

— Верно!

Саша засмеялся, довольный, но продолжить рассуждения не торопился: ждал, чтобы его попросили разъяснить. Николай так и сделал.

— Вы говорите «происходют», «строют». Это характерно. Для региона ещё характерны смягчённые «т»: «ходють», «ездиють», но вы, очевидно, уже переучились. Из особенных словечек заметил у вас только одно: «давеча».

«Давеча»? Николай понимал, что слово простонародное, но разве водится оно только в родных рязанских краях? Надо же! Впрочем, никакой беды нет употреблять его в бытовых разговорах. А вот неверного спряжения глаголов Николай за собой не замечал, всюду ими сыпал: и на экзамене, и с трибуны. Не дело! Решил впредь последить за речью.

— В остальном вы вполне по-московски говорите. Мне заметно московское, потому что я сам петроградец… ленинградец теперь… Нет, неправильно. Был петроградец, а с восемнадцатого года москвич: переехал вместе с ВЦИК.

Осенью семнадцатого Саша работал в Реввоенсовете: редактировал и даже сочинял листовки, писал для «Известий» и других большевистских изданий. После самороспуска Реввоенсовета талантливого парнишку перевели в Издательский отдел ВЦИК. Впоследствии он предпочёл государственной службе журналистику.

— Но мы ушли в сторону, — спохватился Кенич. — А мне всё же интересно про эту вашу присказку. Откуда вы её взяли? Или как она сложилась? Расскажете?

У Кенича как собеседника Николай успел заметить приятную особенность. Как он ни отвлекался от однажды намеченной темы беседы, затем обязательно возвращался к ней. Логичность и последовательность Бродов ценил. Он опять усмехнулся.

— Это вы мастер рассказывать. А я объясню в двух словах. Слушателям академии поставили задачу: преподавать на курсах усовершенствования командиров. Я новичок в Красной армии, отучился в академии всего полтора курса. А слушать меня пригнали не одну только молодёжь. Были командиры, которые отвоевали всю Гражданскую. Хорошо. Довожу до их сведения то, чего они знать не могут. Вижу — поплыли: взгляд пустой, лица вытянулись. Информация сложная. А чувствовать себя мальчишками им совсем неохота…

Николай остановился. Он никогда прежде не задумывался, почему же выбрал такую странную форму для выражения солидарности с командирами-практиками, которым очень трудно давалась теоретическая часть военной науки.

— Вы решили с помощью слова присоединиться к ним? Как будто вышли из-за трибуны и встали со слушателями по одну сторону баррикад. Верно?

Лучше не скажешь.

— Верно, — подтвердил Николай. — Понимание — наше общее дело. И от них зависит, и от меня.

Непринуждённо пробеседовали почти до отбоя. Оставалось только скорым шагом вернуться в санаторий, чтобы избежать объяснений по поводу нарушения режима.

Трудно себе представить, чтобы человек чувствовал себя счастливым дольше нескольких часов. Обязательно что-нибудь потом случится: любимая надует губки, наступят на больной мозоль в переполненном трамвае, придётся выполнять неприятное поручение, в конце концов, посмотрит в кинотеатре никудышный фильм — и настроение переменится. Таков закон человеческой природы. Но слушатель Военной академии РККА Николай Бродов не подпадал под действие этого закона.

«Счастлив» — для его прагматичной натуры слово, возможно, излишне эмоциональное, однако, по сути, верное. Никаких раздражающих факторов в его нынешней жизни не было. Между академией и домом он большей частью перемещался пешком; кинотеатр посещал крайне редко из-за нехватки времени и рад был всему, что ни покажут; серьёзного интереса в плане женского пола пока не имел; бытовые задачи решались без затруднений. А все его обязанности состояли теперь в том, чтобы усваивать новые знания, прилежно постигая военную науку.

С утра до ночи, а нередко и по ночам он только и делал, что учился. В этом и состояло счастье, доселе несбыточное. Оно полностью затмило тот хороший, по сути, дореволюционный период, когда Николай служил в архиве и ходил в университет Шанявского. В те поры в среде людей высокообразованных он всё время чувствовал себя недоучкой, а народный университет, как ни был хорош и прогрессивен, систематических знаний не давал, скорее, повышал общую эрудицию. В Военной академии была система: была логика обучения, методология. Был огромный новый мир.

Николай не то чтобы никогда прежде не интересовался военной наукой. Точнее сказать: он прежде не задумывался, что такая наука вообще существует. Теперь он уже вполне освоился в новой для себя стихии, он научился видеть красоту образцовых стратегических и тактических решений, получил представление о том, как масштабное мышление сочетается со вниманием к каждой детали. Но многое ещё только предстояло выучить и освоить.

Должно быть, если бы Николаю выпало изучать медицину или электромеханику, он отнёсся бы к этому с теми же энтузиазмом и прилежанием. Но ему досталось военное дело.

От чего он, правда, не был в восторге, так это от неотъемлемой атрибутики военной службы: необходимости носить военную форму, козырять на каждом шагу… Собственно, и всё.

Полевые поездки, военные игры и в особенности войсковая стажировка оказались делом интересным и очень познавательным. Николай побеждал в соревнованиях по стрельбе, уверенно держался в седле и охлябь[2], как в детстве. Да и марш-броски выдерживал: очень переживал, чтоб не перевели на факультет снабжения. Впрочем, тем, от кого зависит в дальнейшем назначение, давно стало понятно, что Бродову прямая дорога — на штабную службу.

К службе годен с ограничениями, зато показал себя перспективным аналитиком. Такие ох как нужны!

Настроение у Николая портилось только дважды в год: когда ехал проведать Алексея Извольского в лечебницу для душевнобольных и Танюшу — на кладбище.

В личной душевной жизни — умиротворение, но страна-то продолжает жить насыщенной и бурной жизнью, у неё что ни день — новые радости и огорчения, беды и праздники. А если ты являешься членом партии, которая этой самой страной руководит, то не можешь не ощущать всех перебоев в биении её пульса.

В двадцать седьмом году споткнулись на ровном, казалось бы, месте. Экономический кризис преодолён, народное хозяйство развивается, НЭП взбодрила торговлю и мелкое производство. Но тут случился неурожай. Зерна мало, крестьяне не рвутся продавать его по ценам, которые предлагает государство. В городах дошло дело до карточек. Продать зерно за границу — тем более проблема: особо нечего. А значит, и станков, и машин не закупить, индустриализация под угрозой. А ведь начинаем пятилетку, план грандиозный!

Решено, чтоб преодолеть кризис, — ускорить коллективизацию сельского хозяйства. Крестьяне будут с машинами, с новейшими методами агротехники — безвозмездная помощь от государства; работать будут сообща; а торговаться и рядиться с советской властью уже не получится: не останется для этого никакой материальной базы.

Весной двадцать восьмого Николай решил осуществить дело, которое — как пойдёт — могло обернуться весьма малоприятным объяснением.

В деревне он не был уже лет пять, а тут — после очень серьёзной партийной политбеседы, носившей закрытый характер, — собрался и поехал в один момент. Как раз на Первомай. Спасибо, получил два лишних дня на дорогу. Можно было б вызвать брата в Москву для серьёзного разговора, но не в горячую ж весеннюю пору! А самому Николаю не грех раз в пять лет побывать на материной могиле.

— Не раздумывай, Вася, вступай в сельхозартель как можно скорее.

— Три года зовут, но покуда обходятся без меня, — заметил брат с насторожённой иронией.

Внезапность появления Николая в деревне — без предварительного письма, без телеграммы — произвела на Василия Бродова впечатление, и беспокойство младшего брата передалось ему. Но Василий не вполне понимал, в чём дело.

— Политика партии переменилась, Вася. Всё равно придётся вступить. Лучше добровольно, чем силком. Будешь на хорошем счету. Понимаем?

— Нет, — честно ответил Василий. — У тебя стряслось что? Тебя, может, как партийного, обязали меня сагитировать? Скажи, как есть! Сильно тебе нагорит, если я останусь сам по себе?

Спрашивал брат без иронии, сумрачным тоном, но участливо.

Николай не ответил сразу, а задумался. Вопрос-то лишь на первый взгляд нелеп, но на деле — отнюдь не праздный.

— Не знаю, Вася, — сознался он. — Возможно, когда-то и до такого дойдёт. Обстановка меняется… Обратил внимание: троцкистов выперли из ВКП(б)?

— Ты-то не троцкист!

— Нет. При чём тут?!

— Да я понял: обстановка.

— То-то и оно… Но пока мне за тебя ничего не будет. Не придётся отвечать.

— А чего всполошился?

— Вась, вас тут, поди, агитаторы одолели…

— С души воротит!

— Понимаю. Газеты читал? Материалы XV съезда ВКП(б) просмотрел хотя бы? Доклад Молотова «О работе деревни», а?

— Прочёл.

Василий поднялся из-за стола, отправился искать что-то в ящике огромного комода, его собственными руками сработанного. Вернулся с аккуратно сложенной газетой.

— Вот! — хлопнул он тыльной стороной ладони по газетному развороту.

Братья под серьёзный разговор и закуску попивали водку — московский гостинец. Не особо налегали: не приучены, а всё же шеи порозовели, вороты расстёгнуты, голоса звонче.

— Сохранил. Тут речь Молотова.

— Так он не для потехи сотрясал воздух. Курс на коллективизацию — не звон пустой. Решено серьёзно взяться. У нас провели закрытые семинары, разъяснили. Сперва поднимут налоги на индивидуальные хозяйства. Мало не покажется. А потом… Не пойдёшь добровольно, любой всякий укажет на тебя, и ты поедешь топором махать в Сибирь. Будешь строить дома — может, на свободе и за деньги, а может, задарма и под конвоем…

— Я не кулак какой-нибудь. На съезде особо напирали на кулака. И правильно.

— Ну и кем ты себя числишь?

— Середняк.

— Во-первых, поставлена задача ликвидировать разделение на бедноту, кулаков и середняков. То есть ты не в сторонке. Во-вторых, ты, Вася, можно подумать, не нанимаешь работников.

— Землю-то я — своим горбом. Строить — беру в артель, а как иначе? Ты, Коль, в одиночку гумно поставишь?

— Да не ломись ты в открытую дверь! Меня, что ли, собрался убеждать? У тебя завистников нет, со всеми в ладу?

Брат промолчал.

— Ладно, раскулачивание — это в самом худшем случае. До этого пока семь вёрст лесом. Авось, миром всё решится. Для начала — налоги. Так или иначе — отдашь всё. Лучше быть первым, чем последним. Так?

До полуночи братья беседовали: и о мировой политике, и об экономическом развитии советского государства, и о коллективизации с индустриализацией.

В принципе, рядовому крестьянину объединение земель в рамках крупного хозяйства на руку. Это изначально и влекло народ в ТОЗы и сельхозартели. Можно расстаться с ненавистной, замучившей, истощающей землю трёхполкой, развернуть полноценный многопольный севооборот. Государство даст технику, на которую у частника вечно не хватает средств. В коммунах обобществляют даже огороды, мелкую скотину, ручной инвентарь. Это уж какой-то радикализм. Коммун не много образовалось. В основном объединяются в ТОЗы и сельхозартели. Но ТОЗа мало. Коллективизация будет опираться на сельхозартель. Что говорить: свою родную корову, коня жаль отдавать в общее хозяйство! Корове особенно хозяйка нужна. Семь нянек как бы не загубили. В остальном обобществление — не беда. Тем более для Василия. Он и в коллективном хозяйстве пристроится на плотницкое дело… Всё устроится.

После обеда с выпивкой они чаёвничали, вдвоём уговорили ведёрный самовар. Вдруг Василий вытащил из буфета бутылку самогона. Обернулся:

— В прошлом году разрешили. Я не стал морочиться. Семён наварил, угостил. Я там ему венец поправлял.

Василий разлил по четверть стакана, поставил на стол, снова сел напротив. Сказал:

— Убедил, — и опрокинул в рот свою порцию.

Как ни тяжело было ему оторвать от себя собственными руками обихоженное хозяйство, но он соберётся с духом и сделает, тянуть не станет.

— Революцию пережили, продразвёрстку пережили, — перечислял Василий, опять слегка захмелевший. — Вольнее живём, глядишь, коллективизация обернётся к лучшему. Образуется, — заключил брат.

— Поживём — увидим.

Как ни был Николай доволен своей нынешней жизнью, а уставал он сильно. Отдохнуть даже в выходные редко удавалось в достаточной мере. То выполняешь задание, а то поднимаешься по тревоге: внеплановый полевой выезд или очередные учебные стрельбы. В полной мере Николай ощутил, как вымотался за год, только когда загрузился с небольшим чемоданом в мягкий вагон поезда «Москва — Симферополь». Первые сутки он проспал на своей верхней полке, на вторые вышел во время стоянки на перрон.

Белые, приземистые вокзальные строения небольшого малороссийского городка. Разморяющий полуденный зной. Палящее солнце греет крутые бока спелых черешен и абрикосов, безвольно повисла запылённая, покрытая угольной копотью листва.

Старушки и тётки средних лет ходят по перрону с вёдрами, крынками, кастрюлями. Горлышки посудин заботливо обмотаны чистыми тряпочками. Торгуют солёными огурцами, варёными раками, варёной картошечкой с укропом, яйцами, пирогами, молоком. Торговля идёт бойко: пассажиры тянут руки прямо из окон, а кто-то прогуливается по перрону — уже с кульками. Николай обнаружил, что проголодался, и тоже купил аппетитной снеди. Им овладела легковесная курортная беззаботность.

В таком настроении и явился в Ливадию.

Оформление в санатории всегда дело долгое и муторное. Врачебные кабинеты, осмотры, курортная карта, нянечки, постельное, неизбежные знакомства с соседями по палате, по столу. Однако разморённый изумительным сочетанием уличного зноя с прохладой и тишиной санаторных корпусов, располагавшихся в добротных постройках бывшего дворцового комплекса, Николай безропотно исполнял нудный обряд посвящения в рыцари курортного ордена. На волю прежде времени не рвался, зная, что она — воля — с морским ветром, тёплыми бирюзовыми волнами, мраморными скамейками в сени цветущих растений, с прогулками по Солнечной тропе, с ароматом роз и терпким вкусом сухого вина — спокойно ожидает его за порогом.

К вечеру, сытно накормленный в столовой, сладко отоспавшийся во время тихого часа под распахнутым окном среди храпевших на все лады соседей по палате, Николай, наконец, отправился на прогулку. Прохлада ещё не пришла, но дневное пекло уже отступило. Теперь Николай был сосредоточен, подобран. Ему предстояло в боевых условиях танцплощадки проверить, хорошо ли усвоил уроки танцев, преподанные в академии.

Первый год, как эту дисциплину спешно ввели в программу подготовки будущих полководцев. По этому поводу курсанты рассказывали байку. Будто, когда в Кремле проводился торжественный приём с участием иностранных делегаций по случаю десятой годовщины образования государства рабочих и крестьян, видные отечественные полководцы оконфузились: ни на один танец не сумели пригласить расфуфыренных иностранных дамочек лихие красноармейцы. С иноземной бабой кадриль не спляшешь, вприсядку не пойдёшь, ни гопака, ни русскую, ни цыганочку с выходом не сообразишь. Да и оркестр играет, чёрт его дери, как заведённый, вальсы, танго, фокстроты. Птичьи попрыгушки, одним словом! За всю Красную армию на балу отдувался один Ворошилов. Тот умел. После этого конфуза Будённый и потребовал, чтобы слушателей академии обучали танцам, справедливо приравняв таковые к военному искусству.

Что ж, свой первый самостоятельный бой слушатель академии Бродов провёл вполне удачно. Вскоре он совершенно освоился и сумел извлечь пользу из своего нового умения: вышел с танцплощадки не один, а с симпатичной спутницей. Неприятное впечатление от прошлогоднего опыта знакомства с одинокой курортницей — любительницей спортивных отношений — улеглось, а приятного времяпровождения вдруг отчаянно захотелось.

В Москве Николай не то что с женщинами не встречался — не находил времени перемолвиться лишним словом с товарищами по учёбе. Впрочем, он и не стремился близко сойтись с сокурсниками. Привык, что ли, держаться особняком? В юности среди деревенской молодёжи, как и сезонных рабочих, не находилось близких ему по духу, по интересам. А среди людей образованных Николай помалкивал, чтобы не обнаруживать лишний раз ту пропасть невежества, что отделяла его от них. Алексей Извольский только терпением и упорством сумел переломить насторожённость паренька «из низов», убедить, что между ними возможна настоящая дружба, настоящее равенство.

С товарищами по учёбе в академии вроде бы никаких препятствий к сближению. Но тратить время на пустое времяпровождение в болтовне и развлечениях было жаль. Впрочем, беседы товарищей об их собственном военном прошлом Николай слушал в оба уха. Многие были опытными рубаками, героями Гражданской. Кое-кто служил ещё в мировую. Теория, преподаваемая в академии, оживала в настоящем боевом опыте этих людей…

Сейчас, среди кипарисов и роз, не хотелось думать о войне и тяжёлом ратном труде. И не думалось. Гитары, пение слышались — то ближе, то дальше, играл баянист, и вокруг танцевали. Голоса, смех летели над головами, обгоняя неторопливые шаги гуляющих. Нежная женская ладонь лежала на предплечье Николая, кожа под ней горела, тонкая рука зажата между его локтем и боком. Сквозь лёгкую ткань рубашки проникает тот же жар. Забота одна: как-то отогнать сиюминутный порыв, отложить его приятное развитие на потом.

Разогретая за день набережная отдавала тепло, а с гор и моря ласковыми порывами налетала свежесть. Женщины щеголяли в накинутых на плечи пиджаках и куртках своих мужчин. Хорошо, что Николай, выходя из палаты, в последний момент прихватил совсем не нужный ему белый хлопчато-бумажный пиджак! В лице его спутницы читалась удовлетворённая гордость, когда она поправляла съезжавшую с плеча широкую мужскую одёжу.

Николай поцеловал новую знакомую на прощание. Та охотно поддержала начинание.

Ночью Николай качался в зыбких волнах приятной бессонницы. На плаву держала единственная мысль, не давая скользнуть в глубины сна. Как же тут принято решать проблему уединения вдвоём? Заросли барбариса на горном склоне всё же хотелось считать исключением!

Казалось бы, проще простого: на отпускные деньги снять чистенькую комнатку у местной хозяйки и заглядывать туда с новой знакомой… Похабно как-то. Приличную женщину покоробит… Но почему, собственно? А если не покоробит? Считать её «неприличной»?.. Оказывается, как мало женатому мужчине известно о холостяцкой жизни! Если не ходок… Николай растерянно рассмеялся вслух, рискуя разбудить соседей по палате — впрочем, те продолжали мирно похрапывать. Он забыл, когда в последний раз испытывал растерянность. Забавное ощущение… Неприятно расслабляющее, но одновременно и забавное — как щекотка.

Всё же идея «двойной жизни» — в палате санатория и в тайной комнате для свиданий — была Николаем отвергнута. Он не просто одинокий мужчина без обязательств. Он — слушатель Военной академии, член ВКП(б). Некрасиво обжиматься с курортной знакомой по частным углам. Не пристало.

Неужели лучше по кустам, по ночным диким пляжам? В определённом смысле, это чище. В этом нет расчёта — один лишь порыв чувств…

Между тем размытые ночные полудрёмные размышления не стоили выеденного яйца, как выяснилось очень скоро. Новая знакомая сама снимала комнатку и пригласила в гости. В расслабляющем воздухе юга с необыкновенной лёгкостью принимаются решения, которые в умеренных широтах вызревают куда медлительнее. Но и эффект этих решений недолговечен — длится лишь под южным солнцем.

Спустя несколько дней после приезда и полного погружения в беззаботную курортную жизнь Николай ранним утром, ясным и свежим, неторопливо шагал в санаторской пижаме вверх по аллее парка, возвращаясь с моря. Он любил искупаться пораньше, пока вода ещё полна бодрящей прохлады и не переполнена курортниками, как щи — капустой. На лавочке у искусственного грота с журчащим водопадом углядел издали знакомую фигуру с развёрнутой газетой и окликнул:

— Саша!

Кенич вскочил, радостно помахал рукой и поспешил Николаю навстречу.

— Я думал, у вас сейчас завтрак. Хотел дождаться окончания процедур и тогда уж вызвать вас, — сказал Саша, улыбаясь. — Но на случай, если б разминулись, оставил записку. Она ждёт вас в приёмном покое.

Встреча для обоих была не вполне неожиданной. Саша надеялся продолжить прошлогоднее знакомство ещё в Москве, несколько раз звонил Бродову в течение учебного года, но повстречаться не удалось: то журналист уносился в очередную командировку по стране, то слушатель академии спешил на занятия. Последний раз Кенич застал Николая телефонным звонком в начале лета, когда у Бродова на руках уже была путёвка. Оказалось, что и Саша собрался в Крым. Он планировал приехать раньше и провести неделю по делам в Севастополе, а потом — как сложится.

— Заеду к вам навестить. Вы не против?

— Буду рад, приезжайте!

Николай назвал точные даты своего пребывания в санатории. Условились, что Саша сам найдёт его, когда приедет: это не сложно.

Бродов обрадовался встрече: Кенич во время их прошлогоднего общения произвёл впечатление интересного и ненавязчивого собеседника. А Саша — тот просто сиял:

— Это же очень необычно: разыскать на огромном полуострове, густо заселённом людьми, знакомого, который приехал совсем ненадолго. Москвичи, а вторично встречаемся так далеко от Москвы! — воскликнул Саша.

Впрочем, очень скоро выяснилось, что у Саши была ещё одна — особая и весьма своеобразная — причина радоваться встрече с Бродовым.

Помимо газетных статей и очерков, Кенич написал три повести, их публиковали с продолжением в журналах и в «Библиотеке „Огонёк“». А недавно Саша начал большой роман. Первая часть уже почти полностью написана.

— Я хотел бы показать вам. Чтобы вы прочитали и честно сказали ваше мнение.

Николай был удивлён до крайности: при чём тут он?! Сказал, смягчая тон, насколько мог:

— Я не слишком смыслю в писательском деле. Лучше вам заполучить суждение ваших собратьев — писателей, журналистов.

— Да ну их! — отмахнулся Саша по-мальчишески и замолчал.

— Что, больно уж критикуют?

— Нет, Николай Иванович, не в этом дело, — сказал собеседник задумчиво. — Собратья по цеху своеобразно воспринимают. Не как обычный читатель. Меня не сильно критикуют, не думайте. Скорее хвалят. Ну, похвалят за слог, за новизну в подаче материала, за достоверность и наблюдательность к мелочам… Что там мне ещё приписывали? «Психологизм». Вот как! А что с того простому читателю? Читателю либо интересно, либо нет. Либо дух захватило, либо закрыл книгу и открывать больше не хочет. Поможет ли человеку книга жить, работать, строить светлое будущее — вот что!

— Вы всё же не по адресу, — качнул головой Бродов. — Я выдумок почти не читаю.

— Совсем не читаете художественной литературы? — удивился Кенич.

Николай молча покачал головой. И вдруг пожалел, что разговор на этом закончится. Ведь Саша — не удалённый какой-то абстрактный писатель, а живой, реальный знакомец. Пожалуй, любопытно, чего там этот парень насочинял.

— То, что надо! — воскликнул журналист с неожиданным задором. — Николай Иванович, вы-то мне и нужны.

Я и прежде знал, что вы — человек дела. Ваше мнение будет совершенно непредвзятым. Прошу вас, не отказывайтесь! Потеряете совсем не много времени.

— Хорошо, давайте.

Бродов протянул руку. Однако Кенич медлил передавать ему рукопись.

— Николай Иванович, я должен кое о чём предупредить вас, чтобы вы не обиделись.

Николай удивлённо поднял брови. Он не умел обижаться. В спектре человеческих чувств у него тут было слепое пятно. Когда задевали, мог злиться или огорчаться. Делал выводы. А что за обида такая — не понимал. Вдвойне странно: отчего он должен обидеться, ознакомившись с рукописью молодого писателя?!

— Один герой у меня вышел похожим на вас. Нарочно даже именем похож.

— Что ж тут обидного? Что, он мерзавец? — весело усмехнулся Николай.

Вообще-то он испытал некоторую неловкость. Как так: герой романа, пусть и начинающего писателя, — да с него списан? Что он, Николай, такого собой представляет? Обычный человек.

Саша улыбнулся в ответ. На сей раз не так открыто и великолепно, как обычно, а застенчиво. На зависть белые и ровные зубы едва сверкнули.

— Это сугубо положительный герой. Очень достойный человек. — Саша посерьёзнел. — Однако он всё-таки не точно вас копирует. Такое может быть обидно, что похож — да не похож.

— Полноте!

Слыша правильную, с налётом аристократизма — никуда от него не деться! — Сашину речь, невольно и Николай начинал выдавать книжные реплики.

— Верно! Будто вас не до конца поняли. — Саша опять улыбнулся весело и смущённо и добавил: — Со мной такое было. Приятель написал большой, хороший очерк о работе журналистов. Ну и меня вывел. Я читаю — узнаю, и нет.

Похож, и нет… Может, «обидно» — неудачное слово. Досадно. Получается, меня, настоящего, какой есть, ему не хватило… Понимаете?

Предмет обсуждения Николая не трогал, но молодой человек говорил с волнением. Захотелось ответить серьёзно, поддержать его.

— По моему разумению, у автора свои задачи. Вы берёте из жизни материал и разрабатываете так, как нужно вам для дела. Личные отношения нужно отбросить, иначе они помешают сделать что-то стоящее.

Он прямо посмотрел Саше в лицо и с подчёркнутым уважением спросил:

— Верно я понимаю?

— Абсолютно верно! — горячо подтвердил молодой человек. — Оттого-то с вами хорошо общаться. Вы многое очень верно понимаете… Не так… Мы с вами говорим будто на одном языке. А с иным разговоришься — хотя и русский человек, советский, — а беседуешь, как с иностранцем. Перевод со словарём. С вами бывает такое?

— Пожалуй.

Объяснение, слегка смутившее обоих собеседников, осталось позади.

Николай, хотя и скроил для самого себя ироничную мину, а всё же с определённым нетерпением взял в руки во время тихого часа жёлтые странички с блёклым шрифтом, печатными помарками и правкой от руки.

«„Ясные звёзды“. Роман», — прочёл он на первой странице.

Любопытно, какой вывел его персону мало ещё знакомый журналист в своём первом романе.

Поначалу вовсе не уразумел, кто тут — он. Две-три мастерски подмеченные автором детали указали, на какого персонажа следует обратить внимание. Николай невольно вёл счёт: «Тут похож, тут не похож, тут… Неужели я? Я так делаю? Так смотрю?» Но всё-таки почувствовать себя одним целым с героем романа ему не удалось. Заинтересовался содержанием и забросил игру в «найди десять отличий». Не до того. Историю-то Кенич выдумал, оказывается, о русских масонах!

Выдумка — выдумкой, а верно написано: «вольные каменщики» строили на совесть и оборудовали в своих домах тайные помещения для обрядов. Интерес возрастал с каждой прочитанной страницей. События московской юности оживали в памяти.

Надо же, как повернулась жизнь! В начале века Николаю представлялось, что Алексей Извольский единственный изучает уникальную тему: особняки московских масонов. Вполне вероятно, что так оно и было. И вот, спустя два десятка лет, в новой стране, при новом строе вдруг нашёлся молодой человек, которому стало важно и интересно изучить этот же вопрос. Только Извольский подходил к делу с мерками науки, а Кенич облёк тему в художественные образы и романтический флёр.

Алексей Извольский в своё время обнаружил в некоторых особняках, принадлежавших членам одной ложи — какой, неизвестно, — особое качество строительных материалов, вплоть до кирпичей особенной закалки, которое существенно удорожало проект. Интересное совпадение! Впрочем, что с того? Состоятельные москвичи могли себе позволить требовать этого самого качества от подрядчика. Тем более стала бы требовать наилучшего качества богатая масонская ложа, если строила особняки как свою собственность. Простой, очевидный факт.

А писателю удалось сделать из простых фактов интригующую историю. Они стали частью большого ребуса. Набросок будущего романа набит, как мешок — картошкой, загадками, недомолвками, намёками. И так складно, убедительно выстроено. Сюжет читанного на заре туманной юности Всеволода Соловьёва показался прост в сравнении с изысками сочинителя нового поколения.

Выдумки, конечно. Однако Сашино неприметное мастерство заключалось в том, что он описывал придуманные события со странной силой достоверности. Будто он и не перестал быть журналистом и вёл документальный репортаж с места событий.

— Здравствуйте, Саша! Не ожидал встретить вас здесь в такое время.

— Николай Иванович, рад вас видеть! Да, тихий час, в самый раз поработать, но не пишется — хоть убей. Надеюсь, ночью дело пойдет. У меня, знаете ли, бывает: часам к одиннадцати уже, когда спать бы, вдруг как пробку из бутылки вышибет — и пошло, рука аж летает.

— Собрались в библиотеку?

— Нет. Взял книжку посидеть где-нибудь, почитать.

— Неужели никогда не пишете без вдохновения?

— Не люблю, верно. Но приходится. Сегодня ночью уж придётся, откладывать некуда: мне заказаны две статьи в разные газеты, обе срочные притом.

— Что ж, удачи! А давайте, Саша, пройдёмся, поговорим.

Молодой человек не мог не заметить, что старший товарищ приглашает его для серьёзного разговора, и сразу подобрался. Его надежды оправдаются: речь пойдёт о романе. Но услышит Саша вряд ли то, что хотел бы.

— Идёмте! — охотно откликнулся Саша и свернул было на променад.

— Нет-нет! Давайте-ка вот сюда, в парк, — поправил его Бродов. — Тут тень, прохладнее.

— Простите, я не подумал!

Парень даже слегка покраснел от смущения.

— Саша, я прочитал главы, что вы мне дали, — приступил Николай сразу к делу.

— Я догадался!

Чем становишься старше, тем сильнее тебя удивляет молодое нахальство! Мог бы послушать, не перебивая… К старости и вовсе станет раздражать. А не хотелось бы. Молодых нахальство не портит. Благо — что у них есть эта нетерпеливая горячность, это доверие к старшему как к своему, что они пекутся о деле, а не о политесе. Очень заметно в последние годы. Может быть, это и есть самое главное достижение революции — что важнее всего для её детей стало дело, общее дело…

— Я предупреждал вас, что не увлекаюсь художественной литературой. Ваш роман стал исключением. Хорошим исключением. Прочитал текст с большим интересом. Написано легко, броско. Можно сказать, захватывает…

— Я очень рад, спасибо, — снова перебил Саша. — Лучшего отзыва невозможно пожелать!

— Не спешите благодарить. Я намерен серьёзно поговорить с вами.

На сей раз молодой журналист деликатно промолчал, ожидая продолжения. Как ни придирайся, а хорошее воспитание в нём сказывается.

— Скажите, Саша, как вам пришло в голову выбрать такую тему?

— В прошлом году сделал большой очерк для «Известий» про масонские особняки Москвы — так сложилось. И увлёкся.

— Любопытно! В каком номере?

Николаю интересно стало прочитать. Всё-таки документальный материал, а не выдумки!

— Не помню. Потом скажу вам. Но вы не ищите! Весь материал очерка вошёл в текст романа.

Николай кивнул.

— Ясно. И всё-таки, что вам не пишется про современную жизнь? Дались вам эти дворяне да купцы! Давно отжившая натура, так ведь?

Ответ у Саши, видно, был готов заранее. Должно быть, он предполагал подобные вопросы со стороны или же с удивлением задавал их самому себе.

— Николай Иванович, я сам из дворян. В отличие от многих, нынче перелицевавшихся, я не скрываю своего происхождения. Мой отец перешёл на сторону революции ещё до Великого Октября — об этом по сию пору не забыли солдаты его батальона. Я помню, как он приезжал ко мне перед гибелью. Он единственный раз вырвался с фронта для того лишь, чтобы рассказать мне правду о революции!

Бродов удивлялся, как литературно молодой человек говорит. «Говорит, как пишет» — как раз про него. Но выходило у Саши естественно, искренно — ни наигрыша, ни фальши… Опять же, хорошее дворянское образование сказывается, и никуда от этого не денешься…

— Саша, я сейчас спрошу — не для того, чтобы задеть вас, так что не обижайтесь. Может, в вас говорит ностальгия? Воспоминания детства? Это вовсе не постыдно, но нельзя позволить детским впечатлениям взять верх над вашей нынешней жизнью и подчинить ваш писательский талант!

Молодой человек широко улыбнулся, а потом облокотился о балюстраду и спокойно сказал:

— Я почти не помню детства, и оно мне не дорого.

Бродова покоробило: дурно пахнет эта нынешняя манера открещиваться от собственного прошлого! Пахнет трусостью. А нужны ли Советской стране трусы? Саша не видел лицо собеседника, не мог заметить, как тот покривился, но счёл нужным объясниться подробнее.

— Не подумайте, Николай Иванович, что я подло вычёркиваю собственное детство из анкеты. Тут другое. Я не кричу об этом на каждом шагу… Да нет, я мало об этом задумывался. С вами с первым захотелось поделиться. Я уже говорил: я не скрываю своего происхождения, горжусь отцом.

Бродов коротко подтвердил:

— Да.

— Но детство — лет до двенадцати — так далеко, будто и не со мной было. Я не помню почти ничего — ни событий, ни чувств. Помню, что родители были хороши друг с другом и добры ко мне. Но во мне не осталось ни детской нежности к ним, ни детских обид. Мать фактически бросила меня, уйдя в действующую армию сестрой милосердия. С начала пятнадцатого года я не видел её, она не приехала ни разу, чтобы повидать меня в кадетском училище.

Смутно вспоминаю, что писал ей письма, просил, кажется, тосковал. Она отвечала, что сейчас нужнее раненым воинам. Обижался ли? Я однажды задал себе этот вопрос. В двадцатом, когда случайно узнал, что она уехала из Крыма во время бегства армии Врангеля, уехала на теплоходе, державшем курс на Константинополь. Я честно и долго вслушивался, не дрогнет ли хоть что-то в душе. Но я ни одной улыбки её не мог вспомнить из детства, ни ласкового прикосновения… Ни злого слова, ни равнодушного взгляда… Как будто до двенадцати лет жил другой мальчик, а потом он умер, и родился я.

Бродов, не перебивая, выслушал исповедь до конца.

— Страшно вас слушать, Саша. Что-то жуткое есть в вашем рассказе.

— Может, звучит страшновато, но на душе, когда делюсь с вами, у меня, поверьте, светло. Выходит, что я родился вместе с революцией!

Он опять широко и безмятежно улыбнулся.

— Всё-таки, я думаю, вы слишком обижены на мать, вот и отрезали все воспоминания, с ней связанные, от собственной души.

— А вот и нет, Николай Иванович! Скажем, на отца мне не за что обижаться: он вёл себя как настоящий мужчина, как солдат. И это он подарил мне революцию! Своими незрелыми мозгами я ещё долго не сумел бы постичь всего величия совершавшейся в мире перемены…

Бродов про себя беззлобно усмехнулся. В Сашиных гладких речах не слышно ни капли фальши. Но манера формулировать по-газетному, как видно, прочно вросла в сознание.

— Так вот! — Молодой человек будто спохватился. — Знаете, что удивительно? Я ясно помню отца лишь в тот его последний приезд. А из более раннего детства — так же смутно, зыбко, бесчувственно, как мать. Понимаете? Прошлое пусто, словно его и не было.

Бродов снова невольно поёжился. Он изо всех сил старался понять. Ему, хоть и жутковато было, но интересно: Саша описывал феномен совершенно необычный, редкий, если не уникальный.

— Зато я очень хорошо помню первый день! — воскликнул молодой человек, будто желая ободрить своего собеседника, прогнать холодный, загадочный флёр, который сам же и навёл.

Николай не понял, о чём он.

— Первый день?

— Да. Когда я впервые почувствовал… Я как будто глубоко спал без сновидений… Или со сновидениями… не важно. И вдруг проснулся. Настоящие звуки, запахи, тело дышит, двигается, яркие краски. Знаете, острое ощущение сильного, здорового тела, которым я могу управлять. А прежде я был каким-то слабеньким ребёнком… Я ушёл из кадетского корпуса. Не оглядываясь и никого не спрашивая. В тот день приезжал товарищ Егоров, служивший под началом отца. Он привёз мне ключи от родительской квартиры в Петрограде и сказал, что я легко найду его в городе, так как он член Петроградского Военно-революционного комитета. Никто не заметил моего ухода. Я сел в поезд, шедший в Петроград. Я знал, что в городе революционные волнения, что на улицах вооружённые стычки, что судьба революции ещё не решена. Но мне было так спокойно, так радостно! Всю дорогу смотрел в окно, будто впервые увидел красоту позднего лета… А в Петрограде закрутилась такая жизнь! Меня сразу определили в отдел агитации. Писал листовки, редактировал воззвания. Отвечал за контроль типографского набора. Потом вместо отдела агитации стал отдел печати и информации. У меня брали заметки для «Известий»… Какие люди были вокруг! С каким рвением работали, слаженно, собранно, стремительно, единым дыханием жили…

Бродов слушал без нетерпения. Торопиться было некуда.

Сквозь деревья внизу просвечивало море и рябило ослепительными солнечными бликами. Отдалённо доносились звонкие голоса купальщиков, и летал над водой огромный мяч, с которым управиться можно только целой командой.

Полуденное пекло, солнце в зените, а народ резвится вовсю! Это создаёт ощущение беспредельной свободы.

Плавная речь молодого журналиста завораживала и, пожалуй, увлекала. Но тот сам прервал себя:

— Что я вам рассказываю? Вы же большевик!

Николай промолчал. В сущности, беспартийный Кенич при такой биографии куда больше имеет оснований называть себя большевиком, чем он сам.

— Простите, Николай Иванович, я напрасно отнял у вас время бесполезными мемуарами!.. Что же касается дворянства… Ленин имел дворянское происхождение, и это не помешало ему стать вождём пролетариата. Дзержинский… Многие великие революционеры…

Выслушивать ликбез по истории Великой Октябрьской революции и биографиям её деятелей Бродову не захотелось, и он решительно перебил:

— Все, о ком вы говорите, Саша, преодолели своё дворянство, пережили его, как корь, и создали страну, где класса господ нет в помине. Так зачем вы оживляете своей книгой давно похороненное явление? Притом выставляете ваших масонов в весьма выгодном свете.

— Тут самое главное! — воскликнул молодой человек. — Об этом в романе будет сказано значительно дальше.

Николай нахмурился. Александр слишком легкомысленно настроен и не принимает его слов всерьёз. Как бы это переменить?

— Допустим. Но вы утверждаете, Саша, устами вашего героя, что равенство и свободу можно и должно принести не кровавым революционным путём, а мирными средствами открытого просвещения и тайного преобразования общественных основ. Так? Не переврал вашу мысль?

— Верно, Николай Иванович. Но мой герой — продукт восемнадцатого столетия, он в девятнадцатом веке живёт всего полтора десятка лет. Странно было бы предположить, что я солидаризировался с его позицией.

— Вы нашли точное слово: «солидаризировался». Не убоюсь обвинения в странности, — Николай выдавил скупую улыбку, чтобы не выглядеть совсем уж суровым, — и всё-таки закончу начатое рассуждение. Герой ваш выписан положительным. Таких авторы испокон века создают в назидание читателю и в пример… Не удивляйтесь, я не читаю художественной литературы, но я слушал лекции по литературе в университете Шанявского, кое-что усвоил… Так вот. Вы, как автор, хотите или нет, а получаетесь заодно с героем. Вот и выходит, что вы, как и он, против революционного пути преобразования общества.

— Можно я скажу вам, Николай Иванович, самую затаённую правду? Вам, может быть, и не понравится. Я сам немного смущаюсь произносить это вслух. Но я и правда думаю, что нет лучше пути, чем постепенное неприметное преобразование общественного устройства в соединении с просвещением трудящихся масс. Тонкое влияние. Понимаете? Не топором, а современными точными инструментами.

Бродов почувствовал, как бледнеет. Хорошо, что загар и кружевная тень от деревьев. Ведь он сам некогда рассуждал точно так же, слово в слово! «Топорно они действуют, революционеры эти» — так он, кажется, говорил.

— Главное, чтобы это делали правильные люди, чтобы их цели были такие же, как у большевиков, — продолжал Саша. — Я, пока пишу роман, верю — всерьёз верю! — что такие люди существовали, но им не удалось задуманное, что-то им помешало. Поэтому революция стала единственно возможным путём.

Эти Сашины слова Бродов выслушал уже с неловкостью. Волнение как внезапно налетело, так и отступило. Взрослый же человек, а рассуждает наивно, по-детски! Николай хмурился и невольно скалил рот от досады.

Случается порой: вдруг кажется, что произошло невероятное, удивительно точное совпадение твоих собственных мыслей, наблюдений — и рассуждений другого, хоть бы и незнакомого человека. А вслушаешься, вчитаешься — глядь — иллюзия рассеялась, и мысли разных людей, случайно попавшие в унисон, опять текут врозь.

— Так и знал, что вам не понравится! — легко констатировал молодой журналист.

— Саша! При чём тут понравилось мне или нет?! — воскликнул Николай. — Своими рассуждениями вы отрицаете учение Ленина о движущих силах революции и всю марксистскую теорию экономических формаций разом. Неужели не понимаете?!

— «Марксизм — не догма, а руководство к действию», — тихо произнёс Саша, отвернувшись к морю.

То ли обиженно произнёс, то ли расстроенно, то ли упрямо — не разберёшь.

Николай не успел ответить, когда Кенич вновь заговорил, и в его непокорной интонации теперь слышался прежний романтический порыв:

— «Не залили б приторным елеем ленинскую простоту»! Николай, хотя стихами не интересовался, Маяковского, естественно, узнал. А Саша добавил:

— «Будет знамя, а не хоругвь, будут пули свистеть над ним, и «Вставай проклятьем…» в хору будет бой и марш, а не гимн»…

— Будет, Саша, — сказал Николай со вздохом умудрённого старца, — не избежать нам большой войны, как ни хотелось бы. Перемены к лучшему для народа всегда кого-то не устраивают внутри страны и за её пределами. Только поэтому революция не получается без крови.

Кенич некоторое время сосредоточенно молчал, и Николай не мешал ему, надеясь, что тот усваивает полученный урок. Потом Саша вскинул глаза, лицо его стало одновременно вдохновенным и озорным.

— Я уж предупреждал вас, что дальше в романе задуман неожиданный поворот. Ну да ладно, скажу вам теперь же!

— Что за секрет? — Николай невольно улыбнулся его увлечённости.

— Масоны стали самыми что ни на есть революционерами!

Час от часу не легче! Саша прямо маршевым шагом и с развёрнутыми знамёнами идёт туда, куда совсем не надо бы даже заглядывать через щёлочку, особенно — таким честным и наивным молодым людям.

Интересно, знает ли Саша? В первые годы после революции активно муссировалось — что все члены Временного правительства принадлежали к масонским ложам, а вот из коммунистов — особенно, большевиков — практически никто. По крайней мере, прямых свидетельств не было, хоть приписывали им, конечно, разное. Большевиков молва и с немцами женила…

— Откуда вы это взяли? — спросил Николай.

Разговор целиком поглотил его внимание, и он механически опустился на ближайшую скамью, Саша — следом.

— Открою вам секрет: этому и посвящён роман! Так и быть! — воскликнул молодой человек с азартом. — Дам вам прочитать главу из второй части. Она… часть то есть… ещё не написана, а глава вперёд выскочила, пока я и первых-то не успел дописать. Она ключевая, там раскрывается самая суть… Правда, вам потом будет неинтересно читать всё целиком: интрига будет уже раскрыта.

— Ну, глядите, как считаете нужным.

Беспокойство отпустило. Кто его знает, как он там развернёт. Может, и не выйдет особой крамолы.

— Нет, всё-таки дам нынче же вам прочитать. Вечером встретимся на променаде? Я принесу рукопись.

— Хорошо. И я принесу: верну вам прочитанное… Саша, вы кому-то ещё давали читать?

— Нет. Вам — первому. Вообще-то текст пока сырой. Вы заметили, да? Рассказывал кое-кому. Рассказывал замысел.

— Знаете, Саша, я вполне понимаю вас. Понимаю, что романтика подпольной борьбы не даёт вам покоя. Тема и впрямь захватывающая! Но почему вы не хотите написать о самих революционерах-подпольщиках — безо всяких выдумок про масонов?

На сей раз Саша задумался. Ответ не был у него готов. Но нашёлся довольно быстро.

— Люди, возглавлявшие революционную борьбу в подполье, — это реальные люди. Многие живы и здравствуют.

Тех, кто уже ушли в мир иной, помнят товарищи, живы близкие. На такую серьёзную тему нельзя ни слова выдумать. Нужно встречаться, расспрашивать и писать документальную историю. У меня пока не хватает смелости.

— У вас?! — Бродов хмыкнул не без лукавства.

Саша неожиданно смутился. Он, похоже, был не совсем искренен в своём ответе.

— Я сразу решился копнуть более глубинный пласт. То, о чём никто из живущих не расскажет. Я не раскрою подлинных тайн, поскольку вся история является плодом моего собственного воображения. И всё же я словно бы чувствую, что моя фантазия зиждется на некой неведомой, но очень близкой истине…

Снова Бродову стало не по себе.

— Давайте так. Пока я не прочитаю вашу заветную главу и мы не поговорим, не надо больше ни с кем обсуждать ваш роман и давать читать. Хорошо? Я боюсь, что вы делаете политическую ошибку, и её не стоит обнародовать. Это серьёзно. Вы, несомненно, политически грамотный человек. Но вы слишком погружены в тему, не замечаете.

— Я согласен. Оставляю за вами право первой ночи в отношении рукописи. Вы прочтёте и убедитесь, что ошибаетесь!.. Знаете, если уж совсем начистоту, то писать про масонов просто интересно. Как приеду в Москву, планирую в архив отправиться. Наберу новых материалов, — сказал Саша мечтательно. — Придётся поклянчить у директора.

Удачно, что Кенич сам решил раскрыть источники сведений о масонском зодчестве, которыми пользовался! Николая это крайне интересовало, но он всё медлил прямо спросить, как будто вопрос мог выдать его с головой. Дело в том, что он заранее принял решение молчать о собственном юношеском увлечении масонами. Тема была для него слишком личной. Всё равно что обсуждать с малознакомым человеком свою первую любовь.

— Вы, возможно, знаете такого? Директор Московского государственного исторического архива.

Саша назвал совершенно незнакомую фамилию, и Бродов отрицательно мотнул головой. Он и об архиве этом услыхал впервые. Всё меняется стремительно: архивы объединяют, разделяют, переименовывают, переподчиняют — не уследишь, когда занят уже совершенно другими делами.

— Очень милый человек и очень живо вовлечён в свою работу. Показывал мне материалы и приговаривал: «Посмотрите, какой интересный документ! Обратите внимание на эту фразу, ведь это важно!» Каждое дело знает как свои пять пальцев.

— Каждое дело директору знать невозможно, поверьте старому архивисту, — заметил Николай. — Дошлый вы народ, журналисты! Сам директор архива лично ему материалы показывает! — добавил он удивлённо.

— Мне ведь заказали очерк, и договорённость с архивом была, — беспечно пояснил Кенич. — Краеведение крайне популярно. Вы, должно быть, слышали?

Николай кивнул:

— Массовое научно-культурное движение. Полезное дело… Очевидно, директора очень уж заинтересовала масонская тема, раз он не перепоручил своим сотрудникам вами заняться.

— Вероятно. Трудно не увлечься, согласитесь! Он очень тонко разобрался в документах, которые дал мне для ознакомления. Например, я сам не обратил бы внимания на фразу из одного письма, где употребляется выражение «истинные вольные каменщики». Подсказал, что «истинные» тут, очевидно, совсем не случайное слово…

Бродов про себя улыбнулся. Кто не знает, что масоны — «вольные каменщики», а следовательно, слово «истинные» указывает на особый статус ложи или её членов — хотя бы в их собственных глазах. Сказать это вслух Николай не собрался. Он ещё мог бы добавить подлинных деталей и подробностей к выдуманной писателем истории. И как же хотелось заговорить! Однако он следовал принятому решению.

— Какие документы вы держали в руках? — поинтересовался Бродов.

Подборка документов была весьма пёстрой, можно сказать, случайной. Очевидно, журналисту предоставили всё, что сумели откопать. Тут были отчёты реставраторов о ремонте Сухаревой башни, и целая подшивка тщательно скопированных и комментированых планов Москвы, начиная с пятнадцатого века, и, главное, несколько писем членов некой масонской ложи, называвших себя «истинными вольными каменщиками». Письма относились к началу двадцатых годов прошлого столетия — до восстания декабристов. Корреспонденты обсуждали житейские события, делились новостями. В частности, упоминалось — без указания адреса — и строительство здания, предназначенного для собраний членов ложи.

Остальные сведения о масонстве Кенич собирал с бору по сосенке из открытых источников весьма сомнительной достоверности: газетных статей да публикаций в популярных дореволюционных журналах времён моды на всё таинственное и необычное. Да! Ещё, конечно же, «Война и мир».

Стоит ли задать Саше прямой вопрос, знаком ли он с трудами комиссии «Старая Москва»? По логике, должен быть знаком, поскольку она сейчас — флагман московского краеведения. Но не похоже. Если же не знаком, то…

Николай не успел додумать, а мысль Кенича тем временем изменила направление:

— Вот вы считаете, что не стоит никому показывать, и я обещал вам, не стану показывать, пока не узнаю вашего мнения. Но, представляете, мне, когда пишу, всё чудится, будто кто-то читает текст у меня прямо из-под руки!

На этих последних Сашиных словах у Бродова руки и спина покрылись гусиной кожей.

— Это, по-моему, от нетерпения поделиться с кем-то, — продолжал журналист. — И ещё я ужасно тороплюсь сам узнать, как же будет развиваться дело и чем оно кончится!

— Вас не отговорить. Что с вами поделаешь? Пишите, раз душа просит.

— Верно кем-то подмечено, господа, что революционные настроения сродни заразному поветрию…

— Простите, сразу перебью. Нам необходимо с самого начала прояснить позиции, на которых мы станем дискутировать. Всего пара слов!

— Весь внимание!

— Предлагаю твёрдо помнить, что устав ложи принуждает нас держаться вне рамок какой бы то ни было идеологии, кроме идеологии добра и здравого смысла. Наши суждения неизменно должны оставаться выше сиюминутных политических интересов. Братья, это всё, что я хотел напомнить.

— Не нахожу тут противоречия, уважаемый мастер. Решительно не нахожу! Революционные беспорядки именно что за пределами добра и здравого смысла. Безумие пугачёвского бунта, реки крови времён французской революции и так называемой Парижской коммуны, случившейся уже на памяти некоторых из нас. Нынешние беспорядки в Москве и Петербурге разве не в том же ряду? По улице уже спокойно не пройти: казачьи разъезды, кордоны, подозрительные сборища, перестрелки. Чернь смотрит волком на офицерский мундир — хотя героя Маньчжурии, хотя инвалида Порт-Артура…

— Позвольте напомнить вам, что и декабристы революционеры, но те были нашими братьями.

— Господа, мы совершенно уходим от предмета обсуждения, углубляясь в историю!

— Можно ли не видеть, не признать сейчас, что перемены назрели?! Война проявила все пороки нынешней власти: её равнодушие к судьбе простого человека, её неспособность совладать с алчностью торгашей, с продажностью аристократии. Для кого секрет, что Японская кампания была затеяна ради коммерческого интереса… определённых лиц…

— Чего же стесняться называнием этих лиц?

— Оставьте! К чему это?

— А разве секрет, что генералы друг с другом не могли договориться, и Куропаткин не имел рычагов воздействия на них? А снабжение? Допотопные белые форменные рубахи вместо современного хаки, что наличествовало даже у японцев…

— Разворовали выделенные на обмундирование средства. Большое дело! Воровство в России не вчера родилось, как известно.

— Напрасно благодушествуете. За этим жизни офицеров и солдат. И, знаете ли, растаскивают уже не своё. Вероятно, мало кто из присутствующих в курсе, но мне по службе полагается. Сообщаю вам. Внешний долг империи в настоящее время выше, чем у любой другой страны мира.

— И каков ваш вывод? Вы готовы оправдать террористов, демонстрантов, организаторов уличных боёв?

— Братья! Полагаю, что провалы в системе нынешнего управления страной всем очевидны. Так же очевидны настроения масс. Менее очевидно, однако, по размышлении становится вполне ясно, кто, как и ради чего управляет этими настроениями. Предлагаю следующий вопрос. Если мы, как выразился дорогой брат, «оправдаем» революционеров или, напротив, осудим их, окажет ли это влияние на те катастрофические процессы, что идут в России?

— Исстари лучшие из объединений вольных каменщиков… в России, по крайней мере… и жили, и дышали стремлением к всеобщему благоденствию. Благоденствие и справедливость, истина и любовь. Необходимо равновесие, чтобы эти явления уживались между собой дружно. Стабильность нужна.

— Согласен!

— Несомненно. Те же декабристы стремились малым потрясением отвратить значительно большее…

— Они не преуспели. И между прочим, главнейшая задача нравственного усовершенствования не обязательно решается поддержанием стабильности.

— Нравственное усовершенствование — и объединение людей без различия наций, сословий. А вооружённые конфликты людей разъединяют.

— Наши методы от времён Новикова — нравственное развитие общества, просвещение всех сословий.

— В периоды революционных потрясений дело идёт не о поддержании равновесия и не о нравственном развитии. О сохранении страны! На Россию слишком много претендентов. Россию разорвут в клочья, стоит беспорядкам взять верх!

— Да уж! «Братья» наши из Европы, а также из-за океана будут первыми в дележе. Кто станет печься о единстве масонов?

— Тут и говорить не о чем. Европейские родственнички больно резво прискакали учить нас уму-разуму, как только у нас появилась возможность легализовать ложи. За пару-тройку лет сколько пооткрывали отделений!

— Не беда. Русские братья в большинстве сейчас уже стоят за отсоединение от иностранных лож и полную автономию. Думается, это дело ближайших лет. Создадут русский Великий восток.

— Ну, к нам это не имеет прямого касательства: мы давным-давно существуем наособицу.

— Господа, уходим от темы. Мы собрались решать, что предпринять в ситуации, когда крушение так близко. Или же после крушения.

— Не дай бог! Нельзя допустить! Нужно усилить просветительскую деятельность. Открывать школы, университеты для всех сословий. Дать людям реальную возможность подняться — взамен мнимой, декларативной, ныне якобы существующей.

— Это верно! Чем образованнее человек, тем лучше он думать обучен, тем большее способен понять собственным умом. Тогда сложнее склонить его к зверству и разрушению.

— Спорный вопрос, однако же, просвещением занимаемся вовсю. Готов проект народных университетов…

— Так-то оно так, но недостаточно. Внедриться в Государственную думу, в правительство, способствовать проведению необходимых реформ!

— Нынче каждый второй реформатор. Реальная власть заключается не в том, чтобы сочинить реформу, заставить депутатов и двор принять её, а в том, чтобы осуществить. Потребной для этого силы нет за нами.

— Подумать только! Нашим предшественникам устав строжайше запрещал любые альянсы с властями предержащими!

— Забудьте! Времена не те, не до чистоплюйства.

— Господа, у нас есть тайная сила иного рода! Не станем оставлять её в стороне от обсуждения. Я имею в виду архитектурные ансамбли, созданные ложей «Ясные звёзды». В первую очередь, главный из них. Напрасно ли судьба сделала нас преемниками русских истинных вольных каменщиков? Напомню для молодёжи: это произошло в те глухие годы, когда и наша деятельность, и истинных каменщиков теплилась в глубокой конспирации. Сорок лет минуло.

— Самое время об этом!

— Помилуйте, господа! Увольте от пустых мечтаний! Мы с вами всегда были далеки от мистических материй.

— Позвольте! Мы приняли наследство истинных каменщиков, и это налагает на нас совершенно определённые обязательства.

— Между тем нам известно, что каменщики полагали центром нервной сети, или ткани — как кому больше нравится, Российской империи Москву. Город они проработали со всем тщанием. Некоторые строения и даже ансамбли строений поставлены и в других избранных точках страны. Но Петербургу уделялось внимания не намного больше, нежели глухой провинции. Ведь это, в определённом смысле — при всём уважении! — утопический взгляд на вещи. Преобразования необходимо осуществить по всей России, но, в первую очередь, в системе власти. А власть сосредоточена в Петербурге. Чем тут поможет наследие истинных каменщиков? Какими бы чудесами ни полнился мир, нужно быть реалистами!

— Верно! Особенно в сфере управления государством и экономикой.

— Однако обратите внимание, что упадок империи… Никто ведь не станет возражать, что в настоящий момент мы переживаем упадок? Так вот, упадок Российской империи начался вскоре после того, как начались преобразования в системе, созданной ложей «Ясные звёзды».

— Москва активно перестраивается уже с восьмидесятых годов прошлого столетия. Прямой связи не найти. Хотя… Инерция…

— Примите во внимание, что за это время нам удалось взять процесс под контроль! Кое-какие здания на месте старых, конечно, выстроены без нашего ведома, и, таким образом, определённые узлы ткани утрачены. Однако большинство новых строений, включая тучерезы, возведены с соблюдением всех канонов истинных вольных каменщиков. Я заявляю это ответственно как производитель работ.

— Дорогой брат, никто и не сомневается. Ваши регулярные отчёты перед собранием мастеров исчерпывающи. Все ценят ваш колоссальный труд!

— Господа! Что же получается? Получается чрезвычайно символично! Мы строим заново, строим по канонам. Но ведь прежде в любом случае происходит слом старого!

— Верно!

— Верно! Хуже того. Мы не всегда возводим новое по доброй воле. Мы вынуждены следовать требованиям времени. Добротные особняки истинных каменщиков могли бы ещё столетия простоять, но коммерция такова, что их уже не спасти.

— Именно! Земля в центре Москвы на вес золота. И мы сами — подчёркиваю: сами! — ломаем особняки, чтобы выстроить тучерезы. Они собственность ложи, кто, кроме нас, мог бы распорядиться ими?!

— Вот и получается, что происходит насильственный слом старого, а мы потакаем ему и строим новое взамен!

— Братья, вы не вполне справедливы. Возможно, кто-то пропустил заседание, посвящённое замене старых особняков на тучерезы. Уже много лет, как это решено. Мы не можем позволить нашим строениям находиться в невыгодной позиции по отношению к архитектурному окружению. Ежели вокруг строят высокие и массивные здания, мы вынуждены возводить такие же, чтобы избежать энергетического подавления.

— Это решение до сих пор вызывает у меня сомнения. Я помню то заседание.

— Тем не менее решение было принято.

— Чем бы оно ни было оправдано, но в основе, повторяю, насильственный слом старого. Вот вам и резонанс в виде революции…

— Отчего вы молчите, Досточтимый мастер? У вас, должно быть, как всегда, уже созрело решение?

— Ещё не созрело. Мои соображения, как обычно, подсказаны вашими мнениями. Я ещё не вполне готов сформулировать…

Мастер ложи задумчиво потёр пальцами скулу.

Этот человек не был убелён сединами, наоборот, находился в самом расцвете лет: между третьим и четвёртым десятком жизни. Его предшественник, который теперь жил всё больше в родовом имении в тёплом краю и не посещал собраний, объявил молодого человека своим преемником ещё в первом году века и постепенно передал свои полномочия. Однако новый предводитель, едва его избрали, был вынужден оставить ложу на старика: ушёл на Русско-японскую войну, вызвался добровольно, будучи офицером запаса. Ложа тогда на треть опустела. Но вот уже полгода, как военные вернулись — в ещё бурливую после революционных событий Москву.

Свободная дискуссия поощрялась на собраниях мастеров, решения принимались вотированием, но к мнению мастера ложи прислушивались с особенным вниманием, и его точка зрения часто побеждала, так как оказывалась наиболее прозорливой.

— Впрочем, выношу на общий суд. Братья, в настоящий момент я тоже беру сторону реалистов. Считаю, что у нас нет иного выхода… Если нам дорога судьба России, а я не сомневаюсь, что каждому из присутствующих она дороже жизни… Так вот, у нас нет иного выхода, полагаю, как войти в правящие круги и обрести всю полноту влияния. Считаю: наша задача — самим стать властью…

Мастера слушали внимательно, не перебивали, не шептались.

— Второе. Я, хотя и беру сторону реалистов, не меньше верю в особую силу архитектурных ансамблей, согласованных с внутренним строением земли. Мистики тут, думается, нет, а есть ещё не изученный психофизический феномен. Впрочем, на эти темы между нами уже много говорено… — Великий мастер снова машинально потёр скулу. — Так вот. Согласен, что сюжет, возникший в сфере строительства, перенесён в общественную жизнь страны: происходит насильственный слом старого, и мы строим новое не по доброй воле, мы вынуждены. В результате мы плетёмся в хвосте событий.

Предводитель умолк. Складывалось впечатление, что он окончил речь. Кто-то из мастеров шумно набрал в лёгкие воздуха, чтобы задать вопрос, но мастер ложи заговорил сам:

— Третье. Самое трудное. Боюсь, что времени слишком мало, и ставка на нынешний самодержавный строй уже заранее проиграна… Нам придётся стать революционерами! Чтобы именно мы, носители особых знаний, определяли будущее устройство российского общества…

— Вы предлагаете примкнуть к революционерам?!

— Если я верно понял, речь о том, чтобы подменить собой тех революционеров, которые сейчас раскачивают страну. Вытеснить их, так сказать.

— Спасибо, что не отвергли мою идею с порога, — сказал предводитель уже уверенным голосом. — Если решение будет вами принято, то мы разработаем стратегию и детальный план. Пока добавлю следующее. Полагаю, стратегически и тактически строительство станет нам так или иначе опорой и, вполне вероятно, главным стержнем организации общественного переустройства. Полагаю также, что в этом смысле будет удобнее, если вернуть верховную власть в Москву… А чтобы мы в революционном угаре не забыли своего происхождения, — голос мастера ложи обрёл силу, как будто теперь он говорил с трибуны Государственной думы, — чтобы все, кто к нам примкнёт, ясно видели своё предназначение, предлагаю в качестве нашего путеводного символа принять старого испытанного друга русских истинных вольных каменщиков — пятиконечную звезду.

Участники собрания молчали, словно загипнотизированные.

— Она тайно присутствует во всех наших постройках, она явно золотится на погонах военных. Но, полагаю… — Мастер ложи запнулся всего на миг и продолжил с прежней уверенностью: — Полагаю, наша звезда окрасится в цвет революционных знамён. Как говорят революционеры, «цвет крови трудового народа». Алый.

Впечатление от прочтения было у Николая на сей раз далеко не однозначным. Главы из первой части, где про путешествие в Северо-Американские Штаты и создание московской Ложи истинных вольных каменщиков, были написаны живее, вся история, рассказанная в них, представлялась более… естественной, что ли. А вот к периоду между революцией пятого года и революциями семнадцатого масоны притянуты слегка «за уши». Впрочем, Саша ведь сказал, что ещё только начал прорабатывать вторую часть своей масштабной истории, и глава про межреволюционный период выскочила из-под его пера раньше времени. Может, он и гладко подведёт: пишет-то в целом логично.

К тексту «ключевой главы» были приложены ещё несколько страничек, озаглавленных «Москва опять строится». Рядом от руки было приписано: «Конец конспирации», а на полях — галочка и размашистая надпись по косой: «Как лучше?» К себе ли писатель обращал вопрос о выборе названия для главки или к своему первому читателю, Николай не понял.

Он лишь бегло просмотрел эти странички: душа не лежала. Текст уж очень напоминал бравурную агитационную статью. Дело там дошло совсем до современности, непосредственно до двадцать пятого или двадцать шестого года. Мастер ложи стал каким-то крупным советским деятелем и курировал строительство комбината «Известий ВЦИК» на Тверской. Писатель ловко подвёл весь сюжет романа к задачам советского строительства: мол, надо возводить на совесть и на века — в этом наша сила…

Тем не менее Саша подменяет революционное подполье, а затем — революционное руководство страны горсткой масонов, собранных в тайную ложу. Занятно для романа, но очень уж отдаёт политической незрелостью и, хуже того, недальновидностью. А при желании можно в этом усмотреть и злостный поклёп на руководителей партии и государства.

В последнее время критика стала строже к содержанию произведений искусства и литературы, внимательнее анализирует, чему произведение учит, какое воспитательное действие окажет на массы. И это, по сути, правильно.

Вот попадёт роман «Ясные звёзды» в руки наивному и доверчивому читателю новой формации — из тех, что лишь недавно прошли курсы ликбеза, в чьей голове ещё мало знаний, зато желания узнать как можно больше — хоть отбавляй. Такой жаден до любой информации, а уж информации, полученной от советского писателя, готов поверить безоговорочно, даже больше, чем тёмный крестьянин — Священному Писанию.

Надо обязательно объяснить это Саше и уговорить перестать делать из масонов ведущую силу революции и советского строительства. Пусть они тоже будут: с ними интереснее, но именно «тоже». Пусть останутся в центре повествования романа, но им не место в эпицентре революции. Вот что требуется сказать Кеничу. Твёрдо сказать!

С Сашей нужно побеседовать. Если удастся переубедить начинающего писателя, тому придётся серьёзно переработать текст.

Августовский день нёс в себе отчётливые нотки осени: прохладный, серенький, с жёлтыми крапинами в древесных кронах и тёмными точками на сером пыльном асфальте от моросящего дождя, который то принимается, то иссякает и никак не решит, разойтись ли в полную силу или отступить. Бродов вышел из дому с запасом времени и шагал не торопясь. Приятно, что впереди ещё три отпускных дня, когда можно никуда не торопиться, постепенно втягиваться в ритм московской жизни. Приятно, что есть время повстречаться, наконец, в Москве со знакомцем, с которым два года подряд общался только на курорте.

По пути Бродов зашёл в швейное ателье — подогнать форму. Он ещё до отпуска сунулся было с новым комплектом к портнихе, но та дала добрый совет: «Лучше приходите, как отдохнёте». И верно. В санатории Николай, как всякий дисциплинированный курортник, прибавил в весе и объёме. По его плотной, коренастой фигуре так сразу и не скажешь. Но портновская сантиметровая лента — прибор объективный, в отличие от глаз. Она выявила разницу. Что ж, оставил портнихе работу — и свободен.

Ещё лето. Ещё жаль расставаться с привычкой к курортной жаре, ещё можно, вместо формы, шагать по улицам в парусиновом костюме и парусиновых тапочках, несмотря на московскую прохладу и робкий дождик.

В сущности, может, и зря портниха старается. Николай не имел уверенности, что пригодится именно та форма, которую выдали для торжественной церемонии выпуска из академии. Выпуск состоялся, а назначения Бродов не получил. Большинство сокурсников, отгуляв отпуска, сразу отправились к новым местам службы, но несколько человек ещё ждали решения своей судьбы. Николай — в их числе. Он приготовился к любым неожиданностям и ждал бестрепетно. Отсутствие семьи в этом смысле удобно: повышает мобилизационную готовность к самым экзотическим назначениям. Бедному собраться — только подпоясаться…

Николай думал перекинуться с Сашей парой слов до матча, но не удалось и рук пожать: не рассчитал, что у футболистов разминка.

Небольшой стадион с зелёной травой и белыми скамейками-трибунами. Молодые люди в тёмных спортивных шароварах и полосатых майках с номерами прыгают, приседают, бегут по кругу. Потихоньку подтягиваются болельщики. Матч любительский, никаких билетов. Поймав взгляд Кенича, Николай активно замахал рукой. Саша заметил, просиял своей фирменной улыбкой и отсалютовал в ответ. Что ж, серьёзный разговор ждёт после игры, а пока оставалось пожелать Сашиной команде удачи…

По телефону приглашая Бродова на матч, Саша пообещал:

— Увидите настоящую игру. Команда соперников затащила к себе очень сильного форварда. Профессионал!

— Что значит «профессионал»? Не работает, только спортом занимается? — уточнил Николай.

— Да нет. Спортивная юность. Играет профессионально. Нам, любителям, с ним не тягаться. А так — инженер. Приходит от случая к случаю, когда есть время. Кому повезёт его уломать, за тех и играет. Но это не важно. Наблюдать игру такого уровня — истинное удовольствие. Прямо поэзия! Вот увидите!

— Я ж не разбираюсь, — напомнил Бродов.

— Не важно, обязательно заметите. Будете смотреть — попробуйте угадать, кто самый сильный игрок. Уверен, что угадаете с первых минут…

Весьма любопытным оказался перечень игроков обеих команд, которые примут участие в матче. Николай прислушивался к именам и фамилиям, произносимым в рупор. Тут и латыш был, и грузин, и два поляка, и немец, и ещё какой-то, судя по всему, иностранец. Словом, целый интернационал на отдельно взятом стадионе! Примета времени.

Дождь всё-таки отступился, и даже солнце стало проглядывать сквозь слоистые облака, подсушивать траву. Это, пожалуй, хорошо: меньше вероятность, что футболисты будут поскальзываться, игра пойдёт динамичнее. Понимать бы в ней ещё хоть что-нибудь.

Николай не знал футбольных правил и не разделял всеобщего увлечения коллективной беготнёй за мячом. Ясно, что самому не бегать, но и наблюдать со стороны, как толпа перепачканных, возбуждённых мужчин пинает туго надутый кожаный мешок, ему обычно было неинтересно. Однако же, когда за одну из команд выступает знакомый тебе человек, наблюдение за игрой уже обретает определённый смысл. Так что Николай наблюдал и старался вникнуть в суть происходящего. Даже азарт разобрал: эй, ребята, а ну, поддайте! что же вы? вот же ворота, рядом!..

Траектория движения мяча и скорость… Невероятная сила, с которой он был запущен… Мяч летел, как тяжёлый снаряд из гаубицы. Николаю с его места на трибуне было очевидно, что этот снаряд прямой наводкой летит в защитника. Сашка тем более видел это. Он зачем-то выкатил грудь колесом навстречу мячу, а руки, приподняв, развёл в стороны.

Николай вскочил на ноги. В тот же миг мяч, будто свинцом налитый, ударил Сашу в грудь. Туловище, словно вмятое ударом, сгорбилось и качнулось назад, колени подкосились. На трибуне почему-то раздались ликующие вопли. Мяч съехал с Саши, как с горки, и лениво откатился чуть в сторону, к нему со всех ног поспешало несколько игроков, один успел первым пнуть коричневый шар. Трибуна возбуждённо кричала. А Саша между тем мягко, плавно валился на траву.

Раздался свисток судьи. Разогнавшиеся игроки постепенно остановили бег. Стало ясно, что Кенич не поднимется: он лежал пугающе неподвижно.

Бродов помчался по лестнице вниз, на поле, рассчитывая подоспеть к пострадавшему в числе первых: ведь остальные зрители и участники матча ещё не поняли, что произошло. А Николай в мгновенной вспышке озарения догадался: мощный, неожиданный удар в грудную клетку остановил Сашино сердце. Бродов был знаком с основами первой помощи лучше многих присутствующих — спасибо командирским курсам, где обучался перед поступлением в академию. А ещё он столько раз успешно договаривался с собственным сердцем — сумеет договориться и с чужим!

Однако он всё-таки опоздал: недвижимого Сашку со всех сторон окружили люди. Первыми подбежали игроки обеих команд, судьи, потом подтянулись зрители с трибун. Среди публики нашёлся и медработник, который, оперативно сориентировавшись, крикнул в толпу, что «рёбра целы», и стал по всем правилам делать массаж сердца. Пробиваться сквозь толпу теперь не имело смысла, и Николай наблюдал происходившее, встав на скамью, которая являлась первым рядом трибуны.

Он отыскал взглядом статного белобрысого игрока, который с излишней силой послал роковой мяч. Тот стоял, плечом к плечу с другими членами обеих команд, близко к Саше и наблюдал манипуляции медика с тем же выражением обеспокоенности, что было написано и на лицах остальных.

На мгновение у Николая случился, наверное, причудливый глазной спазм, потому что он увидел: долговязую фигуру белобрысого, будто чертёжным пером, обмакнутым в тушь, обвело по контуру широкой чёрной полосой. Николай зажмурился и в мгновенно разросшемся гуле притихшей было толпы услышал, что реанимационные мероприятия не помогли и Саша мёртв.

Злосчастный мяч, поначалу всем мешавшийся под ногами, кто-то отфутболил подальше, и теперь он валялся чуть в стороне от взволнованной толпы.

Плотная стена сочувствующих, окруживших место трагедии, дрогнула, начала неохотное движение, становясь более рыхлой. Люди постепенно осознавали, что в самом деле кончено, что молодой человек не очнётся и его уж не оживить: поздно.

Как обычно бывает в случае чрезвычайных происшествий, на стадион явились прохожие — выяснить, что стряслось. Николай услышал приглушённый говорок женщин:

— На кладбище построили — они и тянут!

— Что вы такое городите?

— Тут было кладбище при монастыре, на этом самом месте. Не знали?

— Почему же? Знаю, сама приходила. Тут много очень праведных людей покоилось, солдаты войны с Наполеоном тоже. Царствие небесное!

— Ну так чего же удивляетесь? В монастыре теперь, ишь ты, малолетних бандитов разместили — с комфортом…

— Уже нет. Сделали общежитие для рабочих.

— Да? Когдай-то успели? Ну, хрен редьки не слаще… Я что говорю, кладбище разровняли, устроили стадион. Они и тянут, покойники-то. Мстят. Помяните моё слово, тут не один безбожник гробанётся!

— Что вы! Это суеверия, прости господи! Нельзя людям желать зла.

— А ничего, а поделом!

Чуть поодаль зеваки, подошедшие поздно, выясняли у «старожилов», что стряслось. Николай выбрался из толпы, расползавшейся, редевшей, разбивавшейся на малые кучки для обсуждения происшествия.

Нелепая случайность — мяч! В жизни не слышал, чтоб кого-нибудь убил футбольный мяч или хотя бы серьёзно покалечил. Максимум — пальцы выбьет, да и то, кажется, в волейболе, когда снаряд принимают рукой.

Николаю остро захотелось пнуть злосчастный мяч. Злости на неодушевлённый предмет он не испытывал, и в нормальном состоянии сознания не пошёл бы на поводу у столь глупой фантазии. Но сейчас, ошарашенный внезапностью происшедшего, расстроенный донельзя, потерянный, Бродов, проходя мимо снаряда, с досадой сильно ударил по нему ногой. Больно! Поделом: футболисты играют в бутсах, а не в парусиновых тапочках. Мяч лениво откатился вперёд и быстро остановился. И всё-таки, до чего же он увесистый! Николай никогда не представлял, что футболисты лихо гоняют настолько тяжёлый мяч. Всегда он такой? Или все разные и единого стандарта нет? Какая-нибудь артель неудачно пошила. Неужели — роковое стечение обстоятельств?!

Припомнилось, как один из игроков крикнул: «Порвался!» — и швырнул мяч за пределы поля, а оттуда ему быстро кинули другой. Это произошло незадолго до рокового удара. Кажется, тот самый невольный Сашин убийца просил о замене мяча.

Николай выяснил, когда и где состоится прощание, и пришёл. У него всё ещё сохранялось ощущение нереальности происходящего. Как будто Саша сейчас подойдёт сбоку, улыбнётся своей радушной улыбкой, поздоровается и скажет: «Рад вас видеть, Николай Иванович! Вот и снова повстречались!» Вид бледного, чужого покойника в гробу совершенно не освобождал от неуместной, жизнерадостной фантазии.

Народу набралось много. Выступали один за другим журналисты, писатели, представители редакций. Оказывается, Кенич был известен не только в профессиональном сообществе, но и за его пределами. Говорили тепло и неформально. Чувствовалось, что Сашу по-человечески любили. Говорили, что герои его очерков и повестей были очень талантливо списаны с натуры.

— Я тут человек со стороны. Я не из вас, пишущих, а из тех, о ком Александр рассказывал, — смущаясь, сообщил очередной оратор. — Хочу сказать, покажу на своём примере, что он был честен во всём, что делал. Если уж он взялся писать про твою работу, то ему по правде интересно. Если отозвался о тебе хорошо в газете, то не потому, что так надо, так обязали его, а он и в жизни к тебе по-хорошему. Вот он написал обо мне, о работе моей заводской — и мы подружились. И я вот знаю, что со многими героями своих очерков Саша дружил.

Рабочий цепким взглядом изучил молчаливых слушателей.

— Тут мои слова есть кому подтвердить, потому что я не один пришёл сюда из героев Кенича.

Николай вздрогнул.

— Только мы, в отличие от вас, журналистов, писателей, говорить не умельцы. Потому за нас Саша рассказывал. Я хочу от имени тех, о ком Александр Кенич писал, прочитать в его память стихотворение Михаила Светлова «Живые герои». Отрывок…

К Бродову подошёл крупный, рослый молодой человек с красно-чёрной повязкой на рукаве, похожий на Сашу не только статью, но и доброжелательной, свойской манерой общения. Спросил имя и назвался сам. Он оказался тоже журналистом и капитаном любительской футбольной команды, за которую играл Кенич.

— Я вычислил вас по форме и по описанию. Саша говорил о вас. Какой же он был хороший журналист, верно? Наблюдательный, меткий.

Николай кивнул. Говорить было трудновато и казалось ненужным.

С траурной трибуны доносилось:

На площади Тверских ворот над обширным котлованом строящегося здания остановился, пройдя за деревянные ограждения, человек в форме и с орденом Красного Знамени на груди. Человек был худощав, невысок ростом, немолод летами и прям, как струна. Он молча, со знанием дела осматривал ряды арматурных прутьев, залитые бетоном. Очертания будущего дворца печати, как он называл про себя строящееся здание типографии и редакции газеты «Известия ЦИК СССР и ВЦИК», вставали перед мысленным взором. Советский орденоносец наизусть помнил каждую линию в проекте новостройки…

Первый мастер русской Ложи истинных вольных каменщиков Никита Ильич Болотин провозгласил главным, самым ценным и самым оберегаемым секретом ложи добросовестный труд…

Болотин был человеком словно не из своего века. На сто лет опередил время! В десятые годы прошлого века создавая свою ложу, упразднил подмастерьев, отменил большинство ритуалов, а оставшиеся предельно упростил. К такой простоте остальное русское масонство пришло лишь в начале двадцатого века. Болотин первый принял решение о независимости русской ложи от иностранных систем. Между тем вполне самостоятельный, ни с каким мировым масонством не повязанный Великий восток народов России создали лишь в тысяча девятьсот двенадцатом! Да и то ушли с головой в политику. Все члены Временного правительства в масонах состояли — смешно сказать! Единственное, в чём Болотин твёрдо и последовательно держался изначальных масонских традиций, так это в том, что зодческие работы оставались для его ложи превыше любой политической деятельности…

Всякий, кто построил в своей жизни хоть сараюшку, хоть собачью будку, хоть домик для птиц, кто хотя бы однажды ремонтировал жилище, знает, что провести строительные работы без огрехов практически невозможно. Каждый угол проконопатить на совесть и на совесть вбить каждый гвоздь, даже в таком месте, где не заметно и не очень важно — задача, почти невыполнимая, подвиг практически. Если же учесть ещё, что дело гражданского строительства не героическое и не показное, а вполне рутинное и нудное, то можно вообразить, какая сила духа требуется, чтобы осуществить его не просто добросовестно, а в превосходной степени добросовестно! А ещё — радостно и весело, что трудно втройне.

Именно к такому неприметному подвигу призвал своих братьев-масонов основатель русской Ложи истинных вольных каменщиков.

Каждый член ложи выполнял небольшие, но регулярные строительные повинности. Для чего же? Неужели только для того, чтобы воспитывать в своих последователях благородство и терпение? Или умение беспрекословно подчиняться дисциплине ложи, выраженной в самых дурацких, бессмысленных заданиях?

Будучи юным учеником и даже подмастерьем, нынешний глава ложи так и думал. Мол, надо вытерпеть суровую дисциплину нудного труда, и после тебе откроется по-настоящему увлекательное поприще. Лишь значительно позже он постиг истину, лежавшую совершенно на поверхности: предмет, в создание которого вложена большая сила духа, сам переполнен силой!..

— Желаешь стать моим преемником? — проворчал Великий мастер с обычной своей деланой грубоватостью.

— Почту за честь, если будет на то Ваше…

— К чертям словесные реверансы! — оборвал Великий мастер. — Чтобы стать моим преемником, надобно прежде побыть производителем работ. Да не понарошку, а всерьёз. Нужно делать дело, строить, самому — не чужими руками. Готов ли? Придётся с подрядчиками, с купчиками, с мастеровыми дело иметь. Не по-господски, через управляющего, а прямо самому надобно будет руководить работами. Погнушаешься, поди?

Понимание смысла всей строительной деятельности, унаследованной от старинной ложи «Ясные звёзды», прежде ему открывшееся, сделало совершенно ясным для будущего мастера ложи, отчего ранее, чем стать во главе её, необходимо взять на себя каторжный и для дворянина не слишком почётный труд производителя работ.

— Я готов, — только и вымолвил он.

Но затем всё же спросил старшего товарища:

— Отчего нынешнему производителю не стать вашим преемником?

— Предпочёл бы, чтоб ты сам скумекал. Однако отвечу. Он достиг высокой степени мастерства. Производитель работ равен по уровню Досточтимому мастеру. Он незаменим на своём месте.

Три десятка лет минуло с той памятной поры…

Дом, выстроенный не просто упорным трудом, а душевным подвигом, духовным усилием, и прочно стоять будет, и надёжно защищать своих обитателей, и излучать силу. Это будет столп, формирующий пространство и поддерживающий собой его структуру. Такими столпами в Древней Руси стояли церкви. Но веку к восемнадцатому церкви перестали воздвигать и возводить, а приладились просто ставить — всё равно что баньки да гумна…

Молодая Страна Советов строится, набирает темп строительных работ. Заводы, фабрики встают по всей советской земле. Москва — флагман и образец перемен. Новые общественные здания и постройки тоже чудо как хороши — свежи, своеобразны, просты и величественны — какое ни возьми: хоть Дом связи, хоть гараж для автобусов, студенческое общежитие, рабочие клубы, радиобашня.

Новые жилые здания, дома-коммуны в самом сердце столицы соревнуются друг с другом в новаторстве, оригинальности архитектурных решений и приспособленности к нуждам трудящихся. Новостройки — современные храмы человеколюбия и прогресса. Новостройки в центре Москвы наглядно показывают всем, что со временем — и, возможно, не дальним — каждый советский человек, каждая советская семья будет жить в отдельных удобных квартирах, но благоустроенных таким образом, чтобы искоренить мещанские потребности и мелкособственнические устремления, зато высвободить досуг для самообразования, для полезной общественной деятельности, для товарищеского общения, для полноценного отдыха.

Очень хорошо сказал как-то в личной беседе архитектор Мельников: мол, я не рисую здание, а «составляю проект грядущего счастья». Полезный настрой. Взять такой настрой за камертон любого созидательного труда!

Наследникам русской Ложи истинных вольных каменщиков сам бог велел строить новую страну — наследницу и преемницу древней Родины. Для того-то Великий мастер принял решение собрать мастеров снова вместе. Великие перемены свершились в стране, и устав ложи давно пора переменить. Каждый мастер должен стать прорабом. Каждый член ложи, прошедший сквозь бурю революции, испытания лишениями первых смутных лет и красным террором, имеет право называться производителем работ. Пора свершиться тому, что задумано несколько поколений назад: тайные знания должны стать достоянием народа. Постепенно, без объявлений и плакатных лозунгов, нужно передать советским строителям знания и навыки истинных вольных каменщиков. Мы строим и будем строить впредь отнюдь не в интересах мирового масонства, а ради укрепления первого в мире государства трудящихся и ради мировой революции.

План действий уже был разработан орденоносным главой ложи. Но одно обстоятельство отчаянно его беспокоило. Участие иностранцев в советском строительстве.

Иностранные концессии, иностранное оборудование, иностранные инженеры. Они откуда явились? Много немцев. Уже нехорошо, так как Германия раньше или позже придёт в себя после Компьена и Версаля и развяжет реваншистскую войну. А ещё гораздо больше, чем немцев, у нас североамериканцев. У этих — свои интересы в Стране Советов и свои взгляды на мироустройство.

Интервенцию никто у нас не забыл и не собирается забывать. Открытая вражда сменилась торговыми и хозяйственными связями, но не только. Вражда ушла в тень, притаилась, стала действовать исподтишка. Это не паранойя, это суровая реальность, о которой мастеру ложи известно не понаслышке, а по долгу нынешней советской службы. Он как раз и призван вести борьбу с теми иностранцами, которые явились в СССР не с открытым сердцем, а с намерением навредить.

Например, на стройке: неверный расчёт, вредный совет, неприметная порча. Подмешал в советский бетон, предназначенный для фундамента советского завода, какой-нибудь ингредиент, ухудшающий его качество… Таких сложно вычислить, но методы есть. За иностранными специалистами глаз да глаз. Наши учатся, пошагово фиксируют все действия, технологии работы. Мышь не проскочит незамеченной… Впрочем, мышь, пожалуй что, проскочит и утопится сдуру в жидком бетоне…

Однако вот беда. Между искренними сторонниками социализма и активными противниками есть обширная серая зона. Большинство иностранных специалистов приезжает сюда, чтобы подзаработать. Они готовы сделать свою работу в целом честно, однако душой не болеют за дело революции. Потенциально они тоже принадлежат к тем, кто оторвал бы от Советского Союза куски пожирнее, представься возможность. О чём такой специалист думает, стоя над котлованом будущего завода? Какие, пользуясь старинным выражением, мысленные вибрации закладывает в стены и своды нового здания, которое строится под его руководством на советской земле?

Строительство должно быть выполнено с абсолютной добросовестностью. Её легко нарушить: посоветовал в целях экономии времени отказаться от одной лишь операции, заменить дорогой добротный материал дешёвым аналогом, который хуже по качеству… Вроде на пользу делу… Как такое отследить, проверить?.. И ведь нельзя же быть консерваторами, отвергать новое — наоборот, новое приветствуется! К примеру, взять материал камышит — блоки из резаного камыша, залитого бетоном. Существенно удешевляет конструкцию, а при этом очень прочен, стена из него век простоит… Значит, каждый иноземный совет нужно принять критически, обдумать, испытать.

Или ещё сюжет. Является, к примеру, в Москву знаменитый европейский архитектор, который состоит у себя на Западе в Ложе вольных каменщиков. Наносит такой архитектор тайный знак в потайном и ключевом месте постройки. Хоть на стропилах, например. И весь огромный завод, физически работающий для обеспечения нужд Советского Союза, духовную работу будет осуществлять в интересах иноземного братства. А вот совпадают ли интересы иноземного братства и мирового масонства с задачами советского строительства и мировой революции — это бабушка надвое сказала. А если тайный знак изображён не над заводом даже, а над жилым домом, Дворцом культуры? Какое влияние на умы! Как это скажется в отдалённом будущем?

Проезжают мимо нелепые грузовые автомобили-громадины, дребезжат и грохочут. Орёт благим и не очень матом бригадир, чтобы сквозь шумы улицы и стройки докричаться до своих рабочих. Низко звякают тяжёлые цепи подъёмных устройств. Звенят за деревянным забором на улице трамваи, тарахтят моторы, стучат лошадиные копыта. Весело болтают проходящие за забором москвички, мелькают сквозь щели цветастые ситцы да голые икры.

Разглаживается складка нахмуренного лба под фуражкой с красной звездой.

Никак не скажется вмешательство чужих вибраций! Нет ингредиента, нет символа влиятельнее, чем воля самого строителя. Воля строителя наделяет постройку духовной силой и определяет вектор этой силы. А в дальнейшем — воля владельца. То есть советского рабочего класса. Народа…

И всё же неспокойно орденоносному мастеру. Русский народ доверчив. И так ещё наивен, поскольку не вполне ещё просвещён. Просвещением масс советская власть занимается настойчиво, истово, но работы впереди немерено. Простого человека легко увлечь обманчивыми целями. Тогда тайная сила активизируется, и чужое вмешательство даст плоды. Надёжно отвратить беду возможно, только если в зародыше пресечь любое несанкционированное вмешательство.

Снова на лоб под тенью козырька наползает лишняя складка. Тревожно мастеру за судьбу в муках рождающегося, но уже любимого детища — страны справедливости, человечности и счастья, страны трудящихся — строителей и учёных…

На закрытом партсобрании весной тридцать седьмого докладчик сказал с лукавой ухмылкой:

— Мы, товарищи, в одном важном на данный момент вопросе отстали от комсомольцев, а надо бы быть впереди.

Поскольку интонации докладчика были мирные и дурного не предвещали, по залу пробежал добродушный ропоток: на каком поле будем догонять комсомол? Позади Бродова явственно послышался басистый шёпот:

— В одном важном вопросе нам за комсомольцами не угнаться! Этот вопрос сначала стоит… на повестке… а потом повестка — глядь — переменилась…

— А ты говори за себя, да! Моя повестка без изменений!

Николай усмехнулся. Обоих шутников он знал и с любопытством ждал продолжения весёлого диалога. В мужской среде редко обходится без крепкого словца, без скабрезной шутки. Даже на партсобрании так вот иной раз порхнёт. Это не от легкомысленного отношения к партийным делам. Просто… От переизбытка задора.

— Товарищи! Мешаете! — урезонили балагуров.

— Слушайте: что-то важное!

Докладчик между тем посерьёзнел.

— Не стану ходить вокруг да около. Нашим товарищам, Наркомату внутренних дел, требуется помощь. Все в курсе, что там происходят большие и серьёзные перемены. Борьба с внутренней и внешней контрреволюцией потребовала огромной концентрации усилий. Успехи наши в развитии производства, в укреплении нашей с вами родной Красной армии, улучшение жизни в Советском Союзе по всем направлениям — всё это врагам не даёт покою. Зашевелились пуще прежнего, ещё надеются сломать нас. У Красной армии и НКВД общая задача: давать отпор врагу, где ни встретим. Мы били и будем бить врага явного, а служащие НКВД — врага скрытого.

Теперь уже собрание слушало, затаив дыхание. Оратор излагает внятно, всё это много раз уж говорено и не ново. А к чему клонит? Сосед Бродова справа тревожно застучал пальцами по колену, кто-то впереди нервно прокашлялся, как будто собирался высказаться, но передумал. Сзади под басистым весельчаком заскрипел стул. Николай поменял положение, переложил ногу на ногу, и от этого ёрзанья под ним тоже скрипнул хлипкий стул.

— Чего греха таить, — продолжал докладчик, — в новых условиях обострения борьбы не всем борцам с врагами самим хватает умения, выдержки… Дальновидности не всем хватает, политической грамотности… А кому-то — и любви к социалистическому Отечеству! Наркомат внутренних дел под руководством товарища Ежова успешно и активно очищает свои ряды от лентяев, невежд — и от предателей. От вредителей и врагов народа!

К чему он всё-таки клонит? Активнее искать вредителей и врагов народа в рядах Красной армии? Непосредственно в Генштабе? Губы у Николая сами собой растянулись в досадливый оскал.

Этой свистопляски в КА до сего момента почти не было. Выполняли свою военную работу по большей части спокойно, дружно, с любовью к Советской Родине, к вооружённым силам. По крайней мере, в тех подразделениях Штаба РККА — теперь Генштаба, где Бродов хорошо знал обстановку, где довелось послужить, дух товарищества был очень силён. Поддерживали друг друга, выручали, совместно одолевали служебные и бытовые трудности, дружили семьями. То, что сам Николай ни с кем особо коротко не сходился — так это от характера, а обстановка была благоприятная. Главное — вовсю старались, дело своё делали на совесть, не жалея сил.

За десять лет, что Бродов тут служит, один-два урода — шпиона и предателя — нашлись и, вероятно, ещё найдутся. Наивно было бы думать иначе. Но ради их поисков разрушать атмосферу взаимного доверия, армейской сплочённости неразумно и крайне недальновидно. Как люди будут сражаться бок о бок, когда отвыкнут полагаться друг на друга? Как командиру принимать решения, когда любое твоё действие может навлечь подозрения? Пусть-ка ловят шпионов и вредителей те, кому это полагается! На то есть контрразведка, на то — солидная часть могучего аппарата НКВД.

А ведь в последние годы разоблачать шпионов предлагается и домохозяйкам, и пионерам. В кино не знаешь, на что пойти. В каждом втором фильме найдётся место врагу, затесавшемуся в ряды честных советских граждан. А те не проявляют должной бдительности, ведут себя беспечно и безответственно, как малые дети. И наоборот: дети оказываются наблюдательнее, выводят шпионов и диверсантов на чистую воду. И ведь всё верно, не поспоришь! Враги есть; шпионы, контрреволюционеры и троцкисты затаились, но далеко ещё не сдались и ждут реванша. А беда придёт, откуда не ждут.

Беда, если граждане Страны Советов перестанут братски доверять друг другу, перестанут чувствовать себя единой крепкой семьёй, одним великим делом, общими чаяниями спаянной. Ведь только-только сформировалось у людей это хрупкое, нежное, восторженное чувство единения — сродни влюблённости, ещё не переросшей в крепкую любовь, ещё готовой в любой момент упорхнуть, не оставив в душе иного следа, кроме смутного сожаления. Конституция сняла деление на классы. Нет больше эксплуататоров. Нет поражённых в правах. Все в стране равны. Все трудятся.

Беда, что начинают опять шарахаться друг от друга. Шушукаются по углам.

Надо соблюдать режим секретности, где он введён? Надо, до запятой. Не болтать лишнего, не разбрасывать важные документы где попало. Это — продуманные и важные меры. Но подозревать, выслеживать, отлавливать врагов — удел тех, кто выбрал такую службу, кому она по душе — чекистов. Ох как хочется верить, что они проходят строгий отбор! Особенно теперь, когда прокурорский надзор над следствием снят, когда суд предоставлен тройкам…

От неприятных мыслей у Николая тоскливо засосало под ложечкой. Что-то не то творится в стране последние годы. Василий — брат — сказал однажды, ещё в разгар кампании по раскулачиванию: «Правильно начиналось, а теперь, как погляжу, вся эта телега едет куда-то не туда». Лучше не выразишь тревожное ощущение совершающейся ошибки.

Отвлёкся. Оратор сообщил, что Ежов успешно очищает ряды НКВД от вредителей и врагов народа. А ведь начал с комсомола. Это-то к чему?

— Так вот, товарищи. Как говорится, свято место пусто не бывает…

В смысле, что место изгнанных из органов врагов и вредителей займут новые?

— Чекистам понадобилось достойное кадровое пополнение. Первым откликнулся комсомол. Напомню всем. Решением ЦК ВКП(б) была направлена группа руководящих комсомольских работников в распоряжение НКВД СССР для службы в Главном управлении государственной безопасности.

«Напомню»… Хорошо сказано! Никто и не знал. Решение, если и не было секретным, то не афишировалось. И ещё большой вопрос: вполне ли добровольно «откликнулись» комсомольцы, ежели направлены «решением ЦК ВКП(б)».

— Это произошло аж летом прошлого года. Так-то! Но товарищ Ежов затеял сейчас серьёзную чистку своих рядов, настоящую. Кадровый голод при таком раскладе, вы понимаете сами, неизбежен. Требуются кадры, преданные делу Ленина — Сталина, мировой революции, и одновременно — знающие службу, образованные, с широким кругозором. Среди присутствующих здесь таких большинство. Вот и подумайте, товарищи! Партия призывает нас помочь родным чекистам. Коммунисты, вперёд! — закончил докладчик тихо, внятно, с той сдержанной силой в голосе, которая выдаёт глубину чувства или же служит признаком большого актёрского дарования.

— Заманчивое предложение, — раздался сзади всё тот же басок, но теперь более приглушённый. — Слыхал, оклады чекистам сделали — о-го-го! Говорят, ещё добавят.

— Догонят — добавят. А комсомольцев-то прикомандировали ещё при Ягоде. Пришлись ли нынче ко двору?

Не разобрать, были ли обе реплики произнесены с иронией или всерьёз. Бродов на сей раз поморщился: это вам не мужская незатейливая шуточка про вопрос, который стоял, но с течением лет снят с повестки. Тут попахивает то ли недостатком сознательного энтузиазма, то ли злобной критикой в адрес доблестных органов. Николай нарочито передёрнул плечами и повёл головой в сторону, показывая: мужики, вас слышно, посерьёзней!

Председательствующий на собрании уже перешёл к текущим делам, но его плохо слушали, переваривали сказанное докладчиком.

Итак, что в сухом остатке доклада? В результате массовых чисток Наркомат внутренних дел потерял значительную часть личного состава. Зияющие пробелы нужно было восполнить, а то некому ловить и охранять обычных преступников, некому выслеживать шпионов, диверсантов и вредителей, которые в последние годы попёрли в Союз, как рыба на нерест. Это — если верить наблюдениям тех самых сотрудников НКВД, которые и сами большей частью оказались шпионами и вредителями. Как бы то ни было, а резкая нехватка квалифицированных кадров в одном из ключевых ведомств страны представляла реальную угрозу безопасности Советского Союза. Отсюда — экстренный и беспрецедентный призыв к коммунистам, служащим Генштаба РККА, пополнить кадровый состав Главного управления государственной безопасности.

Сам Николай совершенно не принял данный призыв на свой счёт. Ему сорок шесть лет. Поздновато для резких перемен. Никому в голову не придёт ожидать от него такой прыти.

Если бы, конечно, проявил инициативу…

Бродов относился к партийной работе очень ответственно, но никогда не лез передом. Без него хватало инициативных энтузиастов. Только успевай воплощать в жизнь их замыслы, а также прибирать наломанные ими дрова…

Лето было в разгаре.

Пыльное и жаркое московское лето с дымящимся под катками асфальтом, с деревянными заборами посреди улиц: где ещё только прокладывают метро, где полным ходом строятся новые здания… Заборы — заборами, но до чего хорошо смотрятся улицы с тех пор, как нижние этажи почистили от пёстрых разномастных вывесок! Надписи над дверями магазинов и контор — строгие, лаконичные, в едином стиле, кое-где на стенах плакаты. Вот и всё. Дома гордо расправили плечи, в знойном мареве едва не парят над мостовыми и тротуарами…

Здания чувствуют себя вольготно, но на человека жара здесь, в Москве, почему-то не производит того лёгкого, приятного впечатления и не оказывает разнеживающего действия, как на юге, а кажется навязчивой, удушливой и заставляет мобилизоваться. Зато начинаешь по-особенному ценить зелень дворов и цветы в скверах, и влажную прохладу фонтанов.

Тётки, облепленные осами, продают сладкую воду с газом и без, зажимают шарики мороженого между двух круглых вогнутых вафель; из-под этих вафель почти сразу начинает капать сладко, липко и весело. Детвора визжит при виде ос, взрослые испуганно отмахиваются газетами. Но продавщиц осы не кусают. Как только они договариваются?

Прошло уже два месяца после партсобрания, на котором прозвучал призыв к коммунистам-генштабистам переходить в НКВД. Кое-кого перевели, уж насколько добровольно — бог весть. Чекистам ведь и правда очень сильно подняли оклады.

Бродов не особенно обращал внимание на эти кадровые пертурбации. Тревожило другое: до Красной армии, похоже, добралась большая чистка рядов. Тухачевский арестован, и список тех, кто связан с ним и попал под подозрение, всё длиннее. Люди притихли, напряглись. Обстановка стала нервной. Нехорошая обстановка…

Тут-то на Николая обрушилось как гром среди ясного неба:

— Вы ведь сознательный коммунист. Уверен, рвётесь в бой.

Только бы не выступление на собрании с осуждением врагов!

Нет. Не то. Похлеще.

Вторично за свою жизнь Бродову привелось услышать:

— Жаль будет с вами расставаться. Но вы очень нужны в Главном управлении государственной безопасности.

На сей раз, в отличие от ситуации, сложившейся десять лет назад, Николай не усматривал никаких преимуществ во внезапной перемене места службы. Оклада ему вполне хватало и прежде, когда командиры Красной армии получали меньше гражданских, например, учителей, врачей. Своей семьи нет, потребности скромные, даже на помощь родственникам оставалось. А потом повысили, опять же выслуга и прочие дополнительные выплаты. Хоть шикуй! Оклады в НКВД ещё выше. Ну и что? Зачем эти внутренние дела ему сдались?

— Служу трудовому народу! — ответил Бродов по форме и затем неформально, благо сложившиеся отношения с непосредственным начальством позволяли, спросил: — Прок-то от меня там будет?

— Будет, Николай Иванович, — уверил собеседник и дополнительно огорошил новостью: — Нужен опытный архивист для работы с документацией особой важности. Здорово там напутали. Так мне объяснили. А с тех, кто напутал, уже не спросишь, — добавил начальник со значением. — Сказали: нужен не дундук в нарукавниках, а головастый, чтобы разбирался. Я назвал вас.

Николай покрепче сцепил зубы, чтобы сквозь них не прорвалось наружу едкое замечание: «Головастые, что ли, только у нас остались? Они своим всем уже башки посносили?» Впрочем, собеседник и так понимал, о чём он думает.

— Нужен человек, разбирающийся в архивном деле, понимаете? До зарезу нужен! Мне страшно жалко вас отдавать. Но мне известен этот факт вашей биографии, и я, как коммунист, не мог промолчать.

— Спасибо за доверие, — сказал Николай, подавив саркастическую интонацию.

Однако собеседник и так чувствовал его настроение и добавил примирительно:

— Николай Иванович, одно ж с ними дело делаем!

Бродов был совершенно сбит с толку. Вроде не бесполезен же на своём месте. И не рядовой сотрудник — начальник подразделения. Разбирать какой-то там запущенный из-за кадровой чехарды секретный архив в НКВД — это повышение? Понижение? Работа неинтересная. А закончишь — что дальше? Как следует понимать произошедшее, Николай не знал. Но вот что делать с партийным поручением, было яснее ясного: выполнять.

Уходить с работы знакомой и интересной в полную неизвестность решительно не хотелось. Отвращение к переменам — общеизвестный признак почтенного возраста. Притираться к новому начальству и коллективу, разбираться в хитросплетениях личных, служебных, партийных отношений — групп и группок, приязней и неприязней, доверий и опасений. От начала его службы в Штабе РККА всё складывалось постепенно, само собой: и взаимодействие с сослуживцами, и служебный рост. А теперь придётся как в омут с головой нырнуть.

Ко всему прочему — а может, то было и на первом месте, — не хотелось переодеваться из уважаемых народом зелёных галифе в синие, которые за последние пару лет стали вызывать содрогание как у простых людей, так и у военных. По большей части, зря и незаслуженно, но и не беспочвенно, увы.

Да и внутренние чистки в НКВД — самые жестокие, как можно судить по официальным и неофициальным данным… За десять лет Николай набазурился анализировать информацию, составлять целую картину по крохам из самых разных источников — как вызывающих доверие, так и не вызывающих вовсе… Попасть на службу в НКВД по нынешним временам — худшее, что могло случиться. Ещё хуже только одно: оказаться там в качестве подозреваемого во вредительстве или шпионаже.

Николай вышел из начальственного кабинета расстроенный, в мрачном настроении, которого никому нельзя было показать.

— Объём работы большой. Требуется сделать в максимально сжатые сроки.

— К какому числу?

— Вы для начала сориентируйтесь. Вам на это хватит суток? Впрочем, хорошо бы быстрее. Доложите. Тогда получите указание относительно… Тогда определимся по срокам.

Бродова инструктировал заместитель начальника Отдела лабораторий — огромного, довольно рыхлого подразделения Наркомата внутренних дел, запечатанного высшими степенями секретности. К делам «совершенно секретным» и «особой важности» Николаю было не привыкать. А вот что тут за обстановка, какие требования, соотношение текущей работы и оперативных поручений, степень самостоятельности в выполнении заданий — всё это предстояло прояснить. Между тем его собеседник вёл разговор как-то неуверенно и был тут, похоже, таким же новичком. У Николая вообще складывалось ощущение, что этот человек совсем недавно — с гражданской службы.

— Какой у меня штат?

Майор государственной безопасности запнулся, прежде чем ответить:

— Товарищ Бродов, вам пока придётся поработать одному.

И как это понимать? Между прочим, до перехода в НКВД Бродов успешно руководил подразделением и имел безупречные характеристики. Теперь он понижен в статусе? Или работа в одиночку тут считается знаком особого доверия?

— С чем это связано? — спросил он прямо.

— Николай Иванович, мы не знаем, что там за материалы и кому их можно доверить. Для начала ждём от вас подробного обзора.

«Не знаем»?! С одной стороны, понятно, к чему могла привести масштабная смена штатов, произошедшая трижды в три года. С другой стороны, трудно осмыслить всю глубину получившейся неразберихи.

— Понимаете, тут уникальный случай. — Собеседник доверительно подался вперёд. — Лаборатория состояла из людей творческих. Знаете ли, есть такое понятие: творческий беспорядок? И в головах, и в бумагах — всё одно…

Николай чуточку приободрился: творческие люди? Любопытно!

Замначальника Отдела лабораторий будто спохватился и добавил с полагающейся к случаю строгостью:

— Впрочем, намеренного вредительства тоже не исключаем. Особенно если учесть, что лаборатория подчинялась непосредственно Глебу Бокию.

— Сотрудники остались? Непричастные… к заговору?

Последнее слово Николай выдавил через силу: перебор заговоров за истекшие пару лет. То, что рыло у многих в пуху, — он вполне допускал. Но считал вредительство намеренное и спланированное каплей в море по сравнению с настоящими бедами: чиновностью, разгильдяйством, работой спустя рукава, не говоря о взяточничестве и растрате, допускаемых даже партийными руководителями, особенно кто подальше от Москвы да на селе. Назовёшь вора и растратчика шпионом и вредителем — вроде и не так стыдно, что тот затесался в ряды ВКП(б), что много лет вещал с различных трибун от её имени. Получается, что враг коварен и умело маскировался. А всё лежало на поверхности, и люди видели — не слепые!

В армии — вообще другой коленкор. В армии самые страшные грехи — самомнение и своеволие. Тут — тонкая грань: инициатива-то нужна. Но своеволие губительно. В сражении армия должна действовать как единый кулак. Ещё со времён Русско-японской и Первой мировой известны печальные, катастрофические последствия, к которым приводила разобщённость царских генералов. Те и указания главнокомандующего с лёгкостью игнорировали, и друг с другом не желали согласовывать действия. Пример тому — Брусиловский прорыв — героический, успешный, но не поддержанный соседями по фронту и оказавшийся в результате полностью бесполезным…

Теперь зазнаек из Красной армии пощёлкали. Но первый вопрос: сколько младенцев выплеснули с грязной водой? И второй: сколько можно талдычить «заговор, заговор»? В конце концов, выйдет как с тем мальчишкой, что орал для забавы: «Волки, волки!» Притупится бдительность, которую нынче искусственно распаляют. Изнурённые борьбой с призраками, люди коллективно прошляпят реальную угрозу…

— Остались… Но они временно отстранены от работы… Вот что, товарищ Бродов. — Собеседник взял себя в руки и закончил твёрдо: — Вам пока придётся разбираться самостоятельно. Всю документацию лаборатории мы изъяли. Вам сутки на ознакомление. Завтра в это же время доложите ваши впечатления, соображения по объёмам работ, срокам исполнения. Кроме того, обзор содержания требуется хотя бы поверхностный: что есть, чего недостаёт. Пробелы. Возможно, что-то изъято, уничтожено. Ну, хотя бы на первый взгляд.

— Есть!

Вот как! «Сутки». Не «день». Что ж, всякие случаются авралы. Или это местный норматив рабочего времени?

Папки с тесёмками, а также стопки бумаг, исписанных разными почерками, покрытых машинописным текстом, исчерченных таблицами и графиками, были аккуратно сложены в одном помещении с голыми стенами: лежали на столах, на полу. В помещении не было окон и горел электрический свет. Было бы неприглядно, но комната полнилась знакомым с юности приятным ароматом писчей бумаги, успокоительным и уютным.

Угораздило их «изъять документацию»! Ведь наверняка всё перемешали. Насколько проще было бы разбираться на месте, где в самой расстановке папок, даже самой небрежной, прослеживается логика тех, кто создавал и накапливал материалы. И ещё такой вот вопрос. Доложит Бродов прикидочно, не разобравшись, лишь по итогам поверхностного обследования, что в фонде имеются такие-то пробелы, материалы, мол, отсутствуют — и сотрудники ведомства получат команду выяснить у подследственных, куда делась «недостача». На людей падут лишние, быть может, беспочвенные подозрения. Надо с этими предварительными соображениями предельно аккуратно!

Николай открыл старательно оформленную, но, по сути, довольно сумбурно составленную опись изъятой документации, накопившейся за десять лет работы лаборатории, стал потихоньку отыскивать соответствующие папки и стопки, сверять. Для начала изучил штатное расписание и состав подразделения, характеристики сотрудников. Вчитываясь в бумаги, не раз растерянно покачал головой и с усмешкой припомнил слова заместителя начальника Отдела лабораторий: «уникальный случай, люди творческие». Вот оно что, оказывается!

Не литераторы, не артисты, не художники, не музыканты, которых успел перебрать в голове, прежде чем приступил к делу. В штате лаборатории, носившей длинное название, связанное с изучением «ряда психических феноменов», состояли в разные годы «медиумы», «астрологи», «гипнологи», «оккультисты», «гадатели», «ведунья» — она же «целительница», «теософ», и даже «специалист по меречению». Некоторых принимали на короткое время, затем увольняли, другие прижились надолго. Сфера деятельности этого пёстрого контингента называлась «нейроэнергетикой». Кроме того, к работе лаборатории привлекали в разные периоды учёных-антропологов — специалистов по восточным культам, по верованиям и обрядам первобытных народов, медиков, одного физика, двоих химиков, геолога.

Список научного оборудования, которое находилось на балансе лаборатории, впечатлял размерами и сложностью терминологии.

В то время как кадровый состав подразделения менялся, возглавлял его бессменно некий товарищ Барченко. Лаборатория была создана ещё в двадцатые. Её деятельность отнюдь не замыкалась в четырёх стенах: обнаружились весьма внушительные папки с материалами исследовательских экспедиций в районы Крайнего Севера.

Сама по себе тематика была Николаю отчасти знакома с молодых лет. Спасибо Алексею Извольскому, его увлечению «эзотеризмом» и герметическими знаниями! Спасибо Музею изящных искусств и Музею восточных культур с их обширными коллекциями по истории древних цивилизаций и культур!

Смутно вспоминались статьи, читанные в журналах «Русский паломник», «Природа и люди», о жестоких и загадочных обрядах первобытных племён, которые антропологи находят и в африканской саванне, и в австралийском буше, и в диких дебрях тихоокеанских островов, а также об «энергополях» и «мозговых излучениях». Кстати, те же самые термины были в ходу и в документах лаборатории, особенно в ранний период её деятельности. Впоследствии больше стал применяться термин «нейроэнергетика». Кстати, использовались и кое-какие приёмы исследования, что были описаны ещё в дореволюционных статьях: «мозговые излучения» определяли посредством фосфоресцирующего экрана, измеряли свечение сернистого кальция.

Тот факт, что сверхспособности человеческой психики изучаются на базе НКВД, не слишком шокировал Бродова. В РККА тоже проводились эксперименты по передаче мыслей на расстоянии и блокированию подобной передачи. Что поделать? Мракобесие не мракобесие, а весь мир ведёт подобные исследования, вон немцы создали целый институтище под названием «Зов предков» — «Аненербе». Не отставать же! Надо быть хотя бы в курсе технологий, используемых будущим противником. С другой стороны посмотреть, у нас этим ещё до революции занимались такие уважаемые учёные, как Бехтерев, такие любимые народом практики, как дрессировщик Дуров. Рациональное зерно в этом есть: скрытые психические способности.

Поразил же Бродова размах, с каким к делу подошли товарищ Барченко с соратниками. Или замах? Предстояло ещё разобраться, что из задуманного и начатого лабораторией она сумела на деле осуществить, довести до конца. Он, конечно, увлёкся; с головой ушёл в изучение необычных материалов. Забыл сходить в столовую и спохватился, только когда она уже закрылась. Перестал гадать, в какое время здесь считается приличным уходить со службы по вечерам… или же по ночам.

Несмотря на искреннюю увлечённость делом, к вечеру Николай почувствовал себя порядком разбитым: становилось всё тяжелее дышать, и голову сдавило — аж в висках застучало. Замкнутое помещение. Плохо проветривается, что ли? Но вентиляция есть и вроде работает. Впрочем, само содержание документов вызывало не только интерес. Опыты, которые ставили сотрудники лаборатории на животных, да и на людях, отличались порой большой жестокостью, насколько можно было судить по скупым записям в протоколах экспериментов. Это порождало тяжёлое недоумение. Целесообразность подобных опытов и их результативность оставались под вопросом при поверхностном знакомстве с материалами. Крутилась, как испорченная пластинка, мысль: «Не в Советской ли стране мы живём?» Может, и верно, и не преувеличение — насчёт внутренних врагов?

Впрочем, далеко не все материалы лаборатории Барченко носили столь тяжёлый характер. Была масса просто занятных. Не оторвёшься! Кроме того, сама по себе возможность систематизировать материалы, разложить по полочкам, осмыслить всегда увлекала Николая. В общем, он погрузился с головой в изучение документации лаборатории.

Вечером — часу в десятом — раздался звонок внутренней связи: Бродова вызывали к начальнику Отдела лабораторий. Он опять подумал: «Тут что, норма, что ли, такой режим работы?!» Поднялся на третий этаж, прошёлся по коридорам — и внезапно почувствовал облегчение: и грудь, и голову перестало давить. Всё-таки духота внизу. Надо будет почаще выходить проветриваться.

Его спросили о сроках выполнения поставленной задачи. Николай, как вполне уже тёртый калач, назвал срок, который втрое превышал расчётное время. От него сухо потребовали закончить разборку документации вдвое быстрее. Вот и чудесно! Выкроил себе время и на преодоление непредвиденных затруднений по ходу работы, и вообще — на подумать. А заодно — на партсобрания и партийную работу, которая здесь наверняка кипит. Кстати, выяснилось, что сегодня ещё есть возможность встать на партучёт. Когда все эти люди спят? Утомлённый заместитель начальника отдела вышел из кабинета вместе с Бродовым:

— Идёмте, провожу вас до парткома.

Коридоры были уже не так оживлённы, как утром, но какая-то жизнь в них шла: двери некоторых кабинетов приоткрыты, сотрудники деловито пробегают из одного в другой.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался провожатый.

Вопрос о «впечатлениях» от фонда лаборатории Бродову уже задавали, и он отвечал. О впечатлениях от нового места службы — тоже. Теперь что, по новой начинать? Хочет просто поддержать разговор?

— Неважно выглядите, — пояснил собеседник свой вопрос.

Ну, тут особые церемонии не требуются.

— Вы тоже, — сказал Николай с доброжелательной ухмылкой и добавил просто: — Усталость.

— Сотрудники, проводившие оперативные мероприятия, отмечали, что в помещениях этой лаборатории тяжело находиться. Тяжело физически. Обыск — это же долго, целый день. И доходило до припадков. Молодые, здоровые мужики, крепкие. Мне интересно. Может, это у них самовнушение? Они же знали, куда пришли, рисовали себе всякие ужасы, чего ожидать. Как вам кажется?

— Я ведь не был в помещениях лаборатории, — напомнил Бродов.

А надо сказать, что после знакомства с документами ему очень захотелось там побывать. Тем более захотелось теперь, когда узнал такую любопытную подробность.

— Значит, от самих бумаг ничего особенного не почувствовали? — продолжал допытываться собеседник.

— Возможно, я смогу завтра сказать вам что-то более определённое, — расплывчато обнадёжил Николай. — Знаете ли, душновато в подвале, а я духоту очень замечаю. Тут не до особых ощущений.

— Понял. Вот мы и пришли.

Дверь в помещение парткома была приглашающее приоткрыта. Бродова здесь ждали: были предупреждены по телефону. Встав на партучёт, Николай почувствовал, что теперь уже в полной мере «прописался» в Наркомате внутренних дел.

На следующее утро выяснилось, что замначальника Отдела лабораторий проявил трогательную заботу о новом сотруднике: по его указанию весь огромный архив был перенесён из подвального помещения в комнату поменьше, зато с окном, на втором этаже. Окно было забрано решёткой, но створки открывались внутрь. Прекрасно!.. А может, и не забота им двигала, а естественно-научное любопытство? Мол, создадим товарищу комфортные условия и посмотрим, какое всё-таки физиологическое воздействие на него окажет архив как таковой! Прямых вопросов, однако, Бродову до поры деликатно не задавали.

Он споро, но вдумчиво разбирал документы, вникал. Вечера занимала довольно насыщенная партийная жизнь. В субботу после службы и в воскресенье — шефская деятельность — не всякий раз, но частенько. В общем-то, к дополнительной нагрузке подобного рода Николай давно привык. Но тут едва не на каждом партсобрании рассматривали персональные дела товарищей, признанных врагами народа, а также — подозреваемых в этом. По итогам, понятно, исключали. Поначалу обязательно зачитывали собственноручно написанные показания предателей, потом эта практика стала нерегулярной.

Счастье, что большая чистка рядов застала на новом месте службы! Бродов знал из разных источников, в первую очередь, из печати: тот же самый процесс набрал обороты и в Красной армии и касается, прежде всего, высшего руководства. Понятное дело, шерстили весь Генштаб.

Николая бросало в холодный пот всякий раз, как он представлял себе, что на повестке собрания могло стоять исключение товарища, которого хорошо знал лично, с которым много лет проработал бок о бок, тесно контактировал по службе, возможно, его собственного начальника или подчинённого. Как быть с такой бедой?!

Беда — она и в случае ошибочного подозрения, и в случае действительного предательства. Если второе — соображай, к каким именно секретам человек имел доступ, что успел передать противникам и как теперь исправлять положение. Но если ты уверен, что твой товарищ обвинён по навету, незаслуженно, как быть? Доказывать, отстаивать? Какие же ты имеешь доказательства, кроме собственных эмоций?! Молча ждать приговора суда? Только приговор троек больно уж скор…

Счастье, что принуждён участвовать в заочном разборе персональных дел на собрании пока ещё чужого ему коллектива! А всё равно мало приятного. Слушаешь очередного оратора, брызжущего праведным гневом, поднимаешь руку при словах председателя «кто за исключение»? Да, ты не имел возможности составить о человеке личного суждения и должен полагаться на мнение товарищей, знавших его хорошо. А всё равно на душе погано. Ну подними ты руку со следующим вопросом: «Воздержавшиеся есть?» Скажи: «Я, мол, тут человек новый, не могу иметь собственного суждения, будет безответственно с моей стороны…» А ты только и утешаешь себя тем, что исключение из партии, буде оно окажется ошибочным, не сложно исправить, когда и если доказана невиновность…

Николай имел стародавнюю привычку вечерами ходить домой пешком. Насидишься за день — так хоть ноги размять, голову проветрить! На новой службе он дольше задерживался. Приходилось выбирать между прогулкой и лишним часом сна. А толку от этого часа? Не пройдёшься хотя бы половину дороги от Лубянки до Зубовской пешком — назавтра будешь чувствовать себя разбитым вдребезги.

Однако же, начитавшись работ сотрудников лаборатории нейроэнергетики, Николай сразу на Лубянке зашёл в полупустой поздним вечером автобус. Устроился на заднем сиденье и вперился взглядом в затылок пассажира, сидевшего впереди.

Инструкцию по чтению мыслей он запомнил наизусть: освободить сознание от любых собственных мыслей и бубнёжки внутреннего голоса, организовать внутреннюю тишину и пристально смотреть на испытуемого — так, чтобы тот не заметил. Ждать, когда твою голову беззвучно заполнит голос его мыслей… Или вот, в другом тексте было сказано подробнее: «когда его мысли, ощущения, зрительные впечатления и плоды воображения заполнят твоё сознание».

Николай на удивление легко устроил в своей голове внутреннюю тишину. Некоторое время ничего не происходило, только за окном по периферии зрения мелькали фонари да тёмные силуэты зданий. Далее прорезался собственный внутренний голос и ехидно произнёс: «Старый дурак!»

Высказывание относилось отнюдь не к испытуемому, а к экспериментатору. «Ну и что? — подумал Николай. — После трудного дня не грех подурачиться». В голове снова воцарилась тишина.

На остановке кондуктор выдал билет женщине с кошёлкой, та устроилась на самом первом сиденье.

Бродов вдруг вспомнил об одном документе, который отнёс к разделу «Экспедиции», хотя тот описывал ход и результаты эксперимента. Эксперимент был проведён в полевых условиях, то есть действительно в экспедиции. Забыл сделать перекрёстную ссылку. Надо завтра начать утро прямо с заполнения соответствующей карточки для каталога…

Отвлёкся!

Николай опять освободил сознание…

Испытуемый пассажир поднялся и направился к выходу. Остановка. На следующей выходить Николаю.

Первый блин комом, но начало положено. Николай твёрдо решил продолжать эксперимент. Если целое подразделение серьёзнейшего ведомства занималось такими вещами долгие годы, значит, есть тут рациональное зерно. Они же изучали реальность, а не воздух, хотя делали это довольно сумбурно, методология исследований хромала на обе ноги. Зато в лаборатории изучали работу практиков, настоящих мастеров своего дела, если верить хотя бы протоколам опытной работы.

В следующий раз он выбрал себе «жертвой» изящную молодую женщину, удобно устроившуюся спиной к нему на сиденье сразу за кондукторским местом. Густые каштановые волосы коротко подстрижены, только до середины закрывают шею — и слегка завиты, лежат волнами на затылке. Креп-жоржетовое платье с отложным широким воротником. Ишь, модница! Самые нарядные дамочки Москвы так щеголяют. Однако надо не разглядывать девушку, а пристально смотреть ей в затылок и представлять себе то действие, которое ты хочешь ей внушить: на сей раз Николай решил попробовать внушение.

Представил, как женщина обвивает тонкой рукой его шею, а он сам будто бы держит её за талию. Кожа её пальцев, словно креп-жоржет: шелковистая, упругая, немного шершавая… Тьфу ты, куда занесло! Тряхнул головой и отогнал неуместную фантазию… Вспомнил об Алевтине — что давненько не встречались…

Познакомился он года полтора назад с приятной женщиной. Иногда встречались; заходила в гости. Она была в разводе, дочь училась в вузе, сын — подросток. В последнее время Николай как-то подзабыл об Алевтине: занят от и до, мысли — вокруг работы. А тут, вишь, взыграло…

Ну их, девушек. Телепатию надо практиковать на мужиках.

Уставился в бритый затылок какого-то товарища весьма спортивного вида. Трикотажная майка с короткими рукавами буквально облепляла его мускулистые плечи. Надо, чтобы он поднялся со своего места и пересел вот сюда, за креп-жоржетовую девушку. В этом действии нет никакой логики. Если получится, сразу будет ясно, что опыт удался. От пристального глядения в чужой затылок у Николая зарябило в глазах, но мужик сидел, как монумент.

Николай едва не проехал свою остановку.

Стыдно сделалось, что занимается, хотя бы и мысленно, такой ерундистикой. Оно, может, и не ерунда и дело вполне серьёзное, но — когда у тебя есть способности. А так получается смех и грех.

Всё-таки он ещё попробовал — и раз, и другой: не сдаваться же так сразу! Однако результат был прежний.

Пока экспериментировал на себе и пассажирах общественного транспорта, чуть не разучился ходить пешком: всё присаживался на трамвай да автобус. Спускаться в метро было без толку: слишком быстрый транспорт, не успеваешь глазом моргнуть — уже твоя остановка!.. Николай, конечно, с первой поездки в тридцать пятом влюбился в метро, как и все москвичи, и катался на нём по первости для развлечения, как делали все, но в повседневной жизни метро ему редко надобился…

Недостаток движения скоро стал тяготить. Николай плюнул на неудачные опыты и вернулся к привычному образу жизни.

Надо заметить, что в лаборатории нейроэнергетики проводились и другие заманчивые эксперименты, кроме телепатии. Например, угадать с закрытыми глазами картинку, которая находится перед тобой, слово. Николай дома пробовал самый простой опыт: тщательно тасовал колоду карт, а затем, уставившись взглядом в рубашку карты, старался увидеть мысленным взором изображение на её талье. Ещё открывал книгу наугад и, ткнув пальцем в страницу, старался с закрытыми глазами угадать слово, на которое тот указывал. Всё бесполезно. Раз или два только случайно совпала карта — в пределах статистической погрешности.

Для остальных опытов требовался помощник, но и без того Николаю стало уже ясно, что он не обладает особыми нейроэнергетическими способностями.

Ещё есть вероятность, что сотрудники лаборатории успешно водили за нос вышестоящее руководство, сочиняя на ходу как методики исследований, так и их результаты. Изучая протоколы опытов и отчёты об экспедициях, Бродов не мог бы сказать наверняка, являются ли все эти бумаги плодом действительных наблюдений или богатого воображения. Он склонялся к мысли, что в записях то и другое перемешано между собой и мирно сожительствует. Но узнать наверняка можно было бы, лишь пообщавшись с сотрудниками лаборатории, а это не входило в его полномочия.

Порученное дело Бродов завершил чётко к указанному сроку. Даже успел повторно вычитать машинописные тексты описей и аналитической справки.

Начальник Отдела лабораторий внимательно ознакомился с материалами, дополнительно подробно расспросил Николая. Поблагодарил за оперативность и чёткость исполнения.

— Отработали по-стахановски!

— Служу трудовому народу!

А этого из какой сферы занесло в НКВД? Или он — местный? Как человек не понимает элементарных вещей? Стахановский метод — это бригадная работа. Смысл же не в том, что мужики упёрлись и сделали пять норм через силу. Ну, раз сделали, ну, два, а долго так не протянешь. Смысл в рациональной организации бригадной работы: чёткое разделение трудовых операций, слаженность… Другой вариант стахановского подхода: рациональная организация расхода материала на единицу продукции…

— Ухайдакались? — спросил старший майор по-домашнему.

— Объём работы солидный, материал новый, необычный. Но интересный, — осторожно ответил Бродов.

Он мог ожидать любого продолжения разговора, но услыхал совсем неожиданное:

— На прежнем месте службы в каком месяце у вас по графику планировался отпуск?

— В сентябре.

— Ну вот. Мы вас задержали. Отправляйтесь теперь. Вы — переводом. Вам положено.

Надо же! Кто бы возражал!

В военных санаториях столовые оборудованы, как правило, длинными общими столами, за которыми легко размещается человек по пятьдесят. Столовая санатория НКВД на вид напоминала скорее ресторан: много небольших столиков — на четверых, на шестерых. А сидело за ними и того меньше: всё-таки не курортный уже сезон. Где-то на две трети заполнено. А может, у них всегда так — из-за вечной этой спешной-срочной работы далеко не каждому вообще удаётся выбраться на отдых — хоть летом, хоть зимой? Николай ещё не привык думать об НКВД как о своём ведомстве и мысленно формулировал отстранённо: «они», «у них».

Ему досталось место за столиком на четверых в дальнем укромном углу большого зала. Немного жаль: он любил во время еды поглядывать в окно. Ведь такие красоты кругом — сколько ни гляди — не надоедает, сколько ни любуйся — не налюбуешься. В военном санатории он бы поменялся с кем-нибудь, пересел. А тут поскромничал: надо сначала познакомиться с местными порядками.

За его столом пока сидел только один отдыхающий — сухощавый, среднего роста, лет шестидесяти на вид. Приглядевшись впоследствии, Николай понял, что этот человек ещё старше. Будущий сосед по столу церемонно поднялся, чтобы приветствовать новичка, и представился:

— Константин Платонович Платонов, отставник.

Улыбался он при этом с таким покровительственным радушием, с каким обычно хозяин дома приглашает гостя к накрытому столу. Николай назвался, а попытку улыбнуться в ответ практически провалил. Отвык. Растягивание губ в стороны показалось ему неестественным и неудобным движением — всё равно что писать левой рукой. Он бросил на середине и ограничился крепким рукопожатием.

Николай был рад знакомству. Мало доводится в жизни общаться более приятно и менее обременительно, чем на курорте, — со случайными знакомыми по палате, по столу, по экскурсионной поездке к местным достопримечательностям. Узнаёшь что-то новое о жизни и службе в других уголках огромной страны, о взглядах людей и их увлечениях, о повседневном быте и семейных традициях. А характеры, а судьбы! Николай не слишком любил проявлять себя, но людей наблюдал с подлинным интересом. Тем более любопытно пообщаться со стариком, человеком уходящего поколения, заставшим в полном расцвете сил и ума безвозвратно ушедшую эпоху.

Беседа началась, как обычно водится среди немолодых отдыхающих любого санатория, с болячек и предписанных местными докторами медицинских процедур. Бродова подобная тематика не вдохновляла, однако куда денешься: она столь же ритуальна и обязательна, как разговоры о погоде между малознакомыми москвичами.

— В моём возрасте простительно, но в вашем ещё нет, — заметил собеседник с деланой строгостью.

— У меня с юности, — как бы оправдываясь, поддержал игру Николай, — приобретённый порок.

— Юность способствует приобретению пороков, — тонко усмехнулся подтянутый старик.

За версту от него веяло старорежимностью! Интересно, что он делал в органах до увольнения в запас? И как дослужился до высокого звания?

Однако первым сосед по столу на правах старшего и старожила санатория поинтересовался службой Бродова и его впечатлением от перемен, происходящих в органах за последнее время.

— Я ещё не успел освоиться. Впечатления сумбурные.

Не говорить же как есть: мол, на свежий взгляд, обстановка нервная, начальники и подчинённые рвутся, дёргаются и дёргают друг друга. Заметно, что чистки многим насыпали соли на хвост.

Константин Платонович выспросил кое-что о биографии Бродова, задумчиво погладил пальцами щёку и резюмировал:

— Вы, стало быть, из стрельцов. Что сподвигло перейти в особую опричнину? Ну, откровенно!

Николаю не захотелось поддерживать скользкую шутку, но и делать вид, будто вовсе не понял, о чём речь, не стал. Ответил безыскусно:

— Я перешёл на службу в НКВД по партпризыву.

— Был и такой? Я не слыхал. Отстал от жизни. От-став-ка, — произнёс он по слогам, — вот и от-стал!

И тут, словно в качестве подарка собеседнику за терпение, за то, что не любопытничает, Константин Платонович сообщил как сокровенную тайну:

— Я, знаете ли, из старых революционеров, призыва тысяча девятьсот седьмого года. Коминтерновец! — добавил с гордостью.

Удивление Николая возросло. Старых-то революционеров и подавно вычистили! Как он сохранился, этот старик?!

За своим столиком в укромном углу Константин Платонович и Бродов оставались наедине целую неделю, до нового заезда, а ещё частенько на соседних шезлонгах принимали воздушные ванны. Много разговоров переговорили. Странно. Николай, совершенно точно никогда прежде не встречал этого человека. Однако старик отчего-то казался ему очень знакомым.

В клубе санатория каждый вечер крутили новый кинофильм. Иногда повторяли то, что особенно понравилось. Грузинскую комедию прошлого года «Крылатый маляр» по просьбам отдыхающих показали дважды: головокружительные виражи самолёта над снежными пиками гор никого не оставляли равнодушным. Под настроение попросили и «Лётчиков», так на следующий же день в клубе на доске объявлений висела афиша: вечером — показ «Лётчиков». Где так скоро раздобыли? Хороший фильм! Все его видели прежде, но смотрели с удовольствием.

Перед художественной лентой — обязательно киножурнал.

И хоть не ходи! Но не спрячешься: по радио слышишь те же новости. Кто ещё оказался врагом? Всякий день кто-нибудь — да оказался. Стали называть знакомых — вот что страшно. Кое-кто из Генштаба, с кем лично работал, попал в дело Тухачевского. Имя сокурсника по академии промелькнуло. Николай не мог поверить. Всё-таки дело не бело. Совершается огромная ошибка. Обязательно разберутся и исправят её. Но почему люди признают вину? Один за другим дают показания на самих себя, на товарищей, на близких. Вот о чём Бродов размышлял мучительно, порой ночи напролёт. Так себе отдых. И в санатории не отвлечься.

Зато тут, в санатории, на посвежевшую голову Николай сделал несколько простых логических выкладок исходя из того, что знал прежде, а также из своих свежих наблюдений, собранных за несколько месяцев службы в НКВД. Обрывки разговоров в коридорах, столовых, на собраниях, взгляды, недомолвки начальства, общая тревожность. Плюс к тому: содержание повседневной работы лаборатории, архив которой Бродов разобрал. Он догадался о единственной причине, по которой люди могли в сжатые сроки подписывать страшные обвинения в собственный адрес — и это после десяти — двадцати лет безупречной службы, соглашались, что являются троцкистами, а также японскими, английскими, немецкими шпионами. Может, Николай был последним в стране, помимо пионеров, кто догадался. Может, он просто очень не хотел признать очевидное?

Догадка обескураживала. Бродов опять задал себе недоумённый вопрос: «Разве мы живём не в Советской стране, не среди своих?» И ещё вот что вызывало тяжёлое беспокойство: пределов собственной терпеливости никто не знает, а кривая жизни весьма извилиста…

После одного такого киножурнала Николай смотреть кино не смог. Ушёл из зала. Не он один. Другие тоже выходили, но по своим причинам.

Тут, как успел приметить, редко крутили ленты про борьбу с преступностью, про шпионов да диверсантов. Это — всё равно что военных пичкать художественными фильмами про маневры: во-первых, подмечаешь все ошибки сценариста и режиссёра, во-вторых, думаешь о работе, вместо отдыха и развлечения. Ежели комедия, то ладно, а серьёзный фильм должен быть снят с большим знанием дела, чтобы понравился профессионалу. Потому в санатории для чекистов фильмы об их службе были не в почёте.

На сей раз, однако, привезли фильм «Граница на замке». Совсем свежее кино. Сюжет наивной ленты состоял из одной непрерывной погони и смотрелся легко. Впрочем, Николай особо не вникал: тяжёлые мысли не отпускали. А сосед ворочался на стуле, отдувался, кряхтел, шептал с досадой: «Да кто ж так?.. Ну что это?.. Ерунда!» Видно, пограничная служба — его кровное дело. В конце концов резко двинул стулом и вышел вон. Следом ещё кто-то из задних рядов тихонько покинул зал.

Так что Бродов не выглядел белой вороной, когда в свой черёд поднялся с места и скользнул к двери. Ушёл к дальней балюстраде — смотреть на вечернее море.

Темно, безлунно, звёзды за облаками, холодный ветер, горизонта не видно: море слилось с небом. Только фонарь светит между облетевшим деревом и вечнозелёным кипарисом. Дерево качается, мечутся тени ветвей. На душе кошки скребут. Потому что Ревенко, генштабист и товарищ по академии, которого сегодня назвали в киножурнале и даже показали фото, не мог шпионить в пользу Японии. Или Николай совсем не разбирается в людях, слеп, как новорождённый котёнок, — или Ревенко — честный, добрый, порядочный человек, скромный, преданный делу служака. А рытьё какого-то там тоннеля?! Если посмотреть правде в глаза: бредовая выдумка. Кто только пишет всю эту чушь? Зачем? Главное — зачем?!

Только вот беда: Николай знал теперь ответ на вопрос «зачем?». Из трудов лаборатории Барченко знал. Есть убойный приём воздействия на сознание — замешательством. Нужно быстро-быстро нести полную ахинею — так, чтобы человек лишь изредка ухватывал в ней проблески смысла. Говорить нужно энергично, с напором, с угрозой даже. Тогда жертва впадает в ступорозное состояние, перестаёт себя контролировать. Можешь задавать любые вопросы — выболтает всю подноготную, можешь приказывать, что угодно — выполнит.

Разве ж это наш путь?!

Снова, в который раз, подумалось словами старшего брата: «Вся эта телега едет куда-то не туда…»

Сбоку послышались знакомые шаги.

— Что, Николай Иванович, прихватили кого-то из ваших знакомых?

Бродов вздрогнул. Впервые подумал нелестно о соседе по столу: «Чёрт бы тебя взял!» Ну и проницательность у старикана!

— В каком смысле?

— Нет? Это я так, показалось. Простите!

Николай промолчал. Хорошо, что в старике неумеренная проницательность уравновешена деликатностью.

— Это скоро пройдёт. Болезнь роста, — вдруг сказал Константин Платонович.

Николай молча смотрел на него, ожидая продолжения. Старый чекист стоял против света, за его спиной маячил фонарь, лица не разглядеть.

— Знаете, как подростки бывают жестоки к тем, кто выбивается из их стаи?

— Выбивается?

— Невольно. Скажет не то, наденет, книжку, кино не похвалит, что понравились остальным. Могут и поколотить за такое. Могут выгнать из компании. Им надо сбить стаю, сплотиться вокруг чего-то такого, что они всем скопом станут считать правильным и прекрасным. Ну вот… — Собеседник задумчиво потёр скулу, как будто проверял, хорошо ли побрился. Водилась за Константином Платоновичем такая привычка. — Пройдёт всего год-другой, наступит юность. А юный человек любит всех без разбору, всякому рад.

Николаю не хотелось показать, что он понял смысл сравнений, сделанных собеседником. А ещё менее того хотелось разыгрывать комедию с непониманием. Он отвернулся от Константина Платоновича и, опершись о балюстраду, уставился в темноту ночного ноябрьского моря. Страна по всем канонам уже не подросток: только что торжественно справили двадцать лет Октября. Даже юность уже позади. И всё же ему необъяснимо полегчало от слов старого большевика.

«Это скоро пройдёт»… Уцелел в чистках, крепок, бодр и чувствует себя как будто вполне уверенно. Как будто защищён некой могучей силой. Возможно, он знает, о чём говорит.

Собеседник не стал нажимать на опасную тему, перевёл разговор. Как-то вырулили на изучение и охрану памятников старины, вспомнили дореволюционное начинание Готье-Дюфайе — фотографическое запечатление уходящей натуры — улиц и зданий старой Москвы. Сделали вывод: нынешним учёным есть что перенять у исследователей начала века. Но необходимо, конечно, руководствоваться современной идеологией, опираться на марксистско-ленинские принципы научного познания.

— Товарищ Бродов, подготовьте ваши предложения по организации дальнейшей работы лаборатории. Срочное задание вышестоящего руководства. Завтра к часу дня должно быть готово.

Вечер. Первый день, как Николай вернулся из отпуска.

Что начальник Отдела лабораторий имеет в виду под «вышестоящим руководством»? Над ним — только нарком. Так бы и сказал: мол, задание наркома. Странно.

Старший майор счёл нужным добавить:

— Важно, чтобы вы были готовы сделать устное сообщение.

Намечается совещание? Какая тема? Удобно выполнять поручение, когда знаешь контекст.

— Справитесь?

Как будто есть выбор! И не с таким справлялись.

— Товарищ старший майор, разрешите! Чтобы подготовить предложения, мне необходимо получить информацию о работе лаборатории от её сотрудников.

— В вашем распоряжении были все документы лаборатории. Чего вам не хватает? — недовольно буркнул собеседник.

— Документы не дают всей полноты картины.

— Вы же сделали хорошую, обстоятельную аналитическую справку. Я спрашивал вас, все ли документы на месте. Что вы ответили?

Начальник озабоченно хмурился, но Бродов решил гнуть своё.

— Ответил, что не усматриваю признаков утраты какой-либо документации. Сейчас придерживаюсь прежнего мнения. Но справка представляет собой обзор архива, а не деятельности лаборатории.

Начальник отдела покраснел с досады.

— Товарищ Бродов! Повторяю! Завтра к часу дня ваши предложения должны быть подготовлены!

Ага! Не рискнул скомандовать: «Отставить пререкания, кругом, шагом марш выполнять!» Значит, в глубине души готов уступить.

— Товарищ старший майор, я готов немедленно приступить к опросу сотрудников лаборатории, чтобы уложиться в указанный срок, — сказал Николай упрямо.

Настенные часы показывали десять вечера, и готовность Бродова работать всю ночь произвела благоприятное впечатление. Начальник отдела заявил более мирным тоном:

— Мы не имеем права выступить перед высшим руководством с недостаточно обоснованными предложениями.

Сдался!

«Высшим руководством»! Однако…

— Небось, хочешь говорить с Барченко? Или тебе подавай самого Бокия?

С Глебом Бокием Николай, между прочим, был шапочно знаком: по совместным с армией делам тот заглядывал некогда в Штаб РККА, причём как раз аналитика ему требовалась. Из недолгого общения Бродов вынес впечатление, что старые большевики — те самые ленинцы дореволюционного призыва, с опытом подпольной борьбы — народ весьма своеобразный. Повстречаться с таким — всё равно что погладить мамонта. Между прочим, знакомство с Константином Платоновичем подкрепило это впечатление.

— Хорошо бы побеседовать с кем-то из начальства лаборатории.

— С врагами народа?

— Да, — ответил Николай твёрдо.

Почему он так осмелел? Ну, во-первых, чувствовал слабину собеседника. Догадался: тому очень важно, чтобы рекомендации Бродова понравились «высшему руководству». А во-вторых, он, когда сосредотачивался на деле, обо всём, что помимо этого дела, как-то забывал. Так бывает, когда целишься: видишь только прорезь, мушку и объект, сфокусированные в одной точке. Остальное расплывается… Точнее, остального просто нет.

— Невозможно, — веско уронил старший майор государственной безопасности.

Предельно выразительно! Тошно сделалось. Невозможно — не потому, что запрещено какими-то правилами и противоречит каким-то инструкциям, а потому, что не с кем беседовать. Николай с усилием заставил себя произнести как ни в чём не бывало:

— Подойдут и рядовые сотрудники.

— Пять человек из лаборатории не находятся под следствием. Временно отстранены от работы. Вызовем их. Направим к вам. Ждите.

К началу следующего рабочего дня Бродов успел побеседовать с троими и составить достаточно объёмное представление о деятельности «нейроэнергетов», чтобы набросать предложения по реорганизации лаборатории. Ровно к часу дня его на служебной машине доставили в Кремль. Именно так. Николай, собственно, не удивился.

Далее всё происходило так, как будто он смотрел кино, уже не единожды виденное. Иной раз и замрёшь, сопереживая экранному действу, и дух захватит. Но всё-таки ты знаешь наперёд каждую реплику героев и каждый поворот событий. Впрочем, никакого провидческого дара не требовалось, чтобы предугадать события: кино, в котором теперь оказался Николай, достаточно часто прокручивалось в последние годы с ближними и дальними в главных ролях.

Сценарий приблизительно один, только исполнители менялись, и финал не известен…

Бродов был назначен сначала руководителем лаборатории нейроэнергетики, а спустя совсем недолгое время — начальником Особой группы по изучению и практическому применению нейроэнергетики и внесознательных взаимодействий[3]. Группа включала три лаборатории. Они полностью выводились из подчинения руководству Отдела лабораторий. Подразделение Бродова отныне будет и к самому Наркомату внутренних дел относиться чисто формально, а подчиняться — лично товарищу Сталину.

Известие об этом решении высшего руководства не удивило и начальника Отдела лабораторий. Товарищ старший майор тоже как будто ожидал развития событий именно по такому сценарию. Поздравил Николая, крепко пожал руку. В лице и жестах читалось непритворное облегчение: баба с возу — кобыле легче! Какое счастье, что от него забрали хоть эту головную боль — непонятную и непредсказуемую лабораторию нейроэнергетики, к которой не представлял, как подступиться!

Словом, распрощались по-товарищески, договорились в дальнейшем сотрудничать, ведь тематика их лабораторий отчасти будет пересекаться. Например, что касается всякой биохимии… Жаль, в конце тридцать восьмого, уже при Берии, мужика турнули — и с должности, и из органов. Впрочем, хорошо, что не посадили, не расстреляли…

Николай и выходные, и поздние вечера проводил на новой службе — входил в курс дела. От одной лишь тематики голова шла кругом, а сколько приходилось знакомиться с литературой, с людьми, с личными делами! Срочно комплектовал обширный штат подразделения.

Полномочия очень широкие. К услугам товарища Бродова — картотеки районных отделений милиции и дореволюционных полицейских участков, царской охранки и Управления государственной безопасности. Нужны и серьёзные учёные, и эзотерики всех мастей, гипнотизёры, гадалки, целители, мастера медитации и восточной борьбы, знатоки йоги и восточной философии, древних и новейших — вроде антропософии — мистических культов. Главное — никоим образом не шарлатаны, а только настоящие знатоки и мастера.

В будни Бродов проводил много совещаний с сотрудниками, наблюдал их работу, беседовал с кандидатами в сотрудники, не подозревавшими, куда, к кому и зачем на самом деле они приглашены. Нужно было предварительно разработать легенду собеседования и во время общения постоянно держать её в голове. Словом, в будни хватало работы с людьми, бумаги накапливались. Поэтому по воскресеньям Николай, как правило, приходил на службу хотя бы на полдня — поработать с документами. В выходные дни тишина, покой, никто не отвлекает.

Между прочим, что в выходные, что в будни Бродов ходил теперь на службу, по большей части, в гражданской одежде. Не по своей инициативе. Такое распоряжение он получил сверху: не «светить» свою Группу, расположенную на отшибе от Лубянки, в особняке у Пречистенских ворот. Пускай технари приходят в форме: персонал, что обслуживает материальную базу, а основным сотрудникам, кто и при погонах, включая руководство и Отдела лабораторий, — изображать простых совслужащих. Бродов был этому послаблению несказанно рад: миновала его участь щеголять среди москвичей синими галифе! Ну, почти миновала: на официальные мероприятия и доклады всё же требовалось являться в форме.

Новая деятельность с её необычным содержанием, нестандартными задачами очень увлекла Николая, работать по семь дней в неделю было не в тягость. Он почти не чувствовал усталости.

Бродов вовсю осваивался со своими новыми задачами и полномочиями, и это было лишь полдела. Всю картину мира, которая сложилась у него за целую жизнь, пришлось пересмотреть и существенно перекроить. На пятом десятке, казалось бы, совсем не простая задача, но Николай не слишком сопротивлялся новизне, скорее наоборот. Он обнаружил, что многие загадочные явления находят простое объяснение, если только допустить существование тонкого плана бытия наряду с физической реальностью.

Тем не менее в начале своей деятельности на новом посту он частенько думал, не сошёл ли с ума. Возможно, вся эта бурная деятельность по изучению сверхчувственных взаимодействий ему только чудится, возможно, он живёт теперь не в реальности, а в придуманном его собственным воображением причудливом мире? Возможно, в действительности его окружают белые больничные стены, он не отдаёт распоряжений, не выслушивает докладов, не читает днями и ночами толстых и тонких папок с личными делами совершенно незнакомых ему людей, а только сидит на койке, мерно раскачиваясь и вперив тусклый взор в одну точку?

Часто вспоминался друг юности Алексей Извольский — как сидел тот, потухший и безразличный, в палате клиники для умалишённых. Думалось: вот если бы Алексею, ещё молодому и здоровому, рассказать, чем занимается теперь Николай, каким интересом загорелись бы глаза друга! Тот был романтик и очень тянулся к герметическим знаниям, ко всякому эзотеризму…

А ещё Николай понял, благодаря службе в НКВД, что в мире очень много тайн, создаваемых людьми, и секретов, ими охраняемых.

Странно! Он ведь знал об этом раньше. В юности даже гонялся за подобными секретами. Но теперь-то стало ясно, что над тёмными водами тайны он некогда в романтическом юношеском настрое заприметил лишь невзрачную верхушку одного из множества айсбергов, да и не самого крупного.

Удивительно повернулась жизнь. Нынче Николай получил возможность на трезвую, никакой романтикой не затуманенную, седеющую голову разобраться кое с какими секретами…

После смерти жены Бродов так и продолжал жить в полуторакомнатной полуквартире, имевшей выход в длиннющий общий коридор с двумя тесными санузлами в дальнем конце. Система, которая некогда казалась прогрессивной и очень комфортной, в сравнении со множеством других вариантов московских жилищ, постепенно обнаружила недостатки, но Николаю они не досаждали: он, как правило, только ночевал дома.

Приказ явиться за ордером стал для него совершенным сюрпризом. Выделили двухкомнатную квартиру в новом доме на Зубовском бульваре, неподалёку от старого места жительства. Столько площади — одному! Бродов за годы службы усвоил простое правило: не обсуждать приказы начальства, если они не несут прямого вреда делу или тебе лично. Именно так: не то что не оспаривать, а даже не обсуждать. Руководствуясь правилом, он не стал выяснять, зачем и по какой причине ему дали отдельную квартиру. Видимо, по статусу полагается, новая должность обязывает.

Стал готовиться к переезду. Мысленно. Потому что времени собрать вещи совсем не было. Николай составил план сборов: что взять с собой, что бросить, что потом купить, как паковаться. Грузовую машину для переезда ему пообещали выделить. Позвал на помощь палочку-выручалочку — Полю. Та сделала всё необходимое споро, без лишних вопросов и обсуждений.

В новой квартире сестра, обычно скупая на проявления чувств, почему-то всплакнула.

— Ты что? — удивился Николай.

— Тебе бы сюды жену, ребёночка…

Приобняв Полю, он сказал с утешительной усмешкой:

— Я старый. Ты приезжай почаще. Ребят бери, — добавил ритуально.

Сестра всего пару раз привозила внуков в Москву. Она считала возможность немного пожить у брата собственной привилегией, заслуженным курортом — за то, что в остальное время отдавала всю себя семье дочери.

Ради обустройства нового жилища Николай всё-таки выкроил одно воскресенье и не пренебрёг специально выделенным ему на это дополнительным свободным днём: когда ж ещё сходить в магазин за недостающей мебелью?

С особым вниманием и удовольствием он расставил книги и разложил бумаги. За жизнь у каждого человека накапливается множество документов, каких-то справок, расписок, которые надо хранить, писем, которые не поднимается рука сжечь. А у Николая плюс к тому были конспекты лекций, учебников, книг по военным наукам, собственные подготовительные материалы к рефератам, просеминарам, политинформациям. Такие материалы тоже не выбрасывают. Будь ты хоть семи пядей во лбу, но до старости лет нет-нет да и случается заглянуть в свой студенческий конспект.

Бродов купил в новую квартиру солидный, совершенно «буржуйский» книжный шкаф. Верх — с застеклёнными дверцами — для книг, а низ закрытый — для бумаг. Всё разместил так, что можно сразу найти и удобно взять.

Гляди-ка! Есть же резон в том, что ответственным работникам дают просторные квартиры. Удобное жильё высвобождает время на важные дела. Николай усмехнулся: ишь, заважничал!

Среди других материалов лежал и широкий — в лист — конверт, уже слегка зажелтевший, с размашистой надписью карандашом: «Для Бродова». Внутри — последняя из написанных Кеничем глав его неоконченного романа «Ясные звёзды». И ещё один конверт — с прочитанным, но так и не отданным автору назад отрывком.

Николай никогда не забывал о том, что среди его бумаг находятся эти конверты. Иногда подумывал: куда бы отдать рукопись, чтоб со смыслом.

Сначала намеревался передать Сашиным коллегам — журналистам, литераторам. Вдруг те решат, что роман хорош и в неоконченном виде. Саша ведь рассказывал своим знакомым о замысле романа, а после его гибели кто-нибудь из друзей разбирал бумаги и нашёл остальные машинописные фрагменты. Вдруг захотят издать в память о молодом писателе? Однако закрутился, осваивался в Штабе РККА, вникал в задачи, трудновато приходилось первые пару лет. Когда же очнулся от своих дел, обнаружил, что время переменилось. В начале тридцатых роман «Ясные звёзды» вряд ли придётся ко двору и вряд ли станет кто-то хлопотать о публикации.

Можно бы отдать в архив. Там всяко долежится до очередных перемен, всяко дождётся времени, когда бумаг коснётся рука будущего исследователя. Когда-то, возможно, снова в почёте окажется буйство фантазии, строгий реализм уступит место эзотеризму и мистическим чудесам, а классовая принадлежность героев станет абсолютно неинтересна и не важна читателю будущего. Но для того, чтобы сдать часть рукописи в архив, надо бы выяснить, куда или к кому попала другая — большая — её часть. Чтобы выяснить, этим надо заниматься, а Николай всё не мог выкроить время. Или не хотел.

Нечитаные странички его останавливали. Не отдавать же, не ознакомившись. А чтение всё откладывалось, поскольку не было в нём никакой обязательности и срочности. Так совершенно незаметно проскочил десяток лет.

Именно так. Около десяти лет прошло со дня гибели молодого журналиста и писателя, а не забылись, помнились, как вчера, и главы из его странного, несвоевременного, но захватывающего романа о масонах, и подозрительные обстоятельства его внезапной смерти от удара в грудь слишком тяжёлым футбольным мячом. Помнился и сам Саша — ладный, активный, полный сил и энтузиазма. Именно про таких говорят: «жить бы да жить». Помнились беседы с ним — неожиданно глубокие.

Теперь Николай по-новому взглянул на роман Кенича, на историю тайной масонской организации в Москве, изложенную Сашей так, что фантастическая составляющая совсем не ощущалась, будто журналист вёл репортаж о собственном расследовании подлинных событий. Вдруг интересно стало, что же ещё Кенич успел написать.

Ведь нынче Николай и сам занимается сплошной фантастикой — повседневно, обыденно, с присущей ему занудной скрупулёзностью, где-то даже рутинно. В то же время рутина не затягивает: всякий день приносит открытия, наполнен смыслом и интересом.

Похожее настроение царило в Сашиной рукописи: люди, засучив рукава — даром что представители эксплуататорских классов, — делали трудную, рутинную работу, но деятельность эту озарял для них совершенно особенный смысл. Сашины герои всё время соприкасались с тем, что называется на языке современных эзотериков «энергополями». Да не просто соприкасались, а прилагали все силы к тому, чтобы создать в этих энергополях контуры будущего прекрасного нового мира, какой они стремились построить: справедливого, свободного, доброго ко всем, кто в нём живёт…

Николай вытащил пожелтевшие листки из конверта, побежал взглядом по строчкам.

— У него галстук скреплён булавкой… Старомодный, знаете ли, галстук из шёлкового шарфа, и старомодно скреплён булавкой с крупным навершием в виде треугольника с десятилучевой звездой. Пять и пять. Линии разной толщины… Металл однородный, тёмный, без эмали, позолот, серебрений, но по толщине и выпуклости линий видно, что сведены вместе две пятиконечных звезды… В середине звезды? Нет, никакого изображения в середине нет… Пока я приглядывался, он заметил, что я узнал этот символ. Узнал… И он сделал знак…

Худощавый немолодой человек в нарукавниках, с живыми, яркими глазами на бледном лице остановился в своём рассказе, будто ещё раз взвешивал в мыслях всё произошедшее. Верно ли он понял тайные знаки и верно ли повёл себя дальше.

— Какой знак он сделал? — деловито вернул собеседника к действительности человек в форме и машинально потёр пальцами скулу.

— Тот, что между нами почти не использовался, но вы настаивали, чтобы каждый из нас различал его и умел ответить. Вот такой.

Архивист коротко и не вполне уверенно соединил ладони, одни пальцы согнув, а другие выпрямив.

— Вы ответили?

— Ответил. Разве я неверно поступил?

— Отчего же? Я просил вас принимать гостей — вы выполнили в точности. Ни вы, ни я не ожидали, что откликнется незнакомец, тем паче американец. Я не дал вам инструкций на этот счёт. Моя оплошность.

— То есть вы всё же не вполне довольны, что я раскрыл себя?

— Как я могу быть доволен или недоволен? Вы расскажите, что происходило потом! О чём вы дальше говорили?

— Он спросил, зачем я дал материалы к публикации… Постойте! Он, по-моему, сказал «с какой целью», а не «зачем». Меня встревожило это.

Собеседник в форме лишь коротко кивнул, приглашая продолжать. Лицо его оставалось бесстрастно-непроницаемым, но архивисту одна уж эта деталь рассказала о том, в каком напряжении мастер ложи слушает продолжение истории про нежданно обретённого американского брата.

— Да, я забыл сказать ещё! Прежде, чем мы обменялись знаками, прежде, чем я заметил звезду, когда он только зашёл… Как он только зашёл, показал мне публикацию и стал спрашивать, есть ли в архиве другие материалы на ту же тему: про масонское строительство… Он отрекомендовался журналистом, потому я сразу принял его лично… Тут мне не пришлось колебаться. Ясное дело: нету. Всё, что было, предоставил для публикации молодому человеку, московскому журналисту. Секретов от строителей нового мира не держим! Иностранец говорит почти без акцента, я не сразу заметил.

Мастер ложи провёл длинными своими чувствительными пальцами по красному ордену, приколотому у него на груди на всеобщее обозрение и восхищение, и потом вновь потёр скулу. Орден притягивал взгляд. Странный символ советской доблести: из-под красного знамени осторожно выглядывает, словно бы таясь, красная звезда, только тремя концами своими видна, и догадывайся, сколько их всего!

— Простите, что пространно отвлёкся… — повинился было архивист.

Но собеседник живо откликнулся:

— Отчего же? Вы важное дополнение сделали!

— Итак, он задал вопрос, зачем я дал материалы… Нет! Вначале он выразил радость от встречи с братом и спросил: неужели ложа до сей поры существует. Я без запинки ответил: нет, увы, я — последний из могикан.

Орденоносец одобрительно кивнул.

— Тогда он спросил, зачем публикация. И я ответил… знаете, как наитие пришло!.. Удачно, по-моему: вот, мол, для того и публикация, чтобы позвать братьев. Вдруг кто откликнется. Почти правда, а смысл иной!

— Верно, — поддержал орденоносец. — Удачный ответ. Далее он, полагаю, поинтересовался результатом?

— Конечно! — приободрился архивист. — Я сказал, что по-прежнему одинок… Оставался одиноким до его появления. Он наклонился ко мне и тихо спросил, заговорщически: «Теперь скажите уже как брату: известны ли вам другие материалы ложи, помимо опубликованных?» Ответить мне было проще простого, как вы понимаете, ведь действительно больше у нас… в архиве, то есть… ничего нет. Сказал, что остальное хранится лишь в моей голове.

Собеседник вздёрнул брови как бы в лёгком удивлении.

— Я сделал это нарочно, чтобы заинтересовать его. Не знал: вдруг он нужен вам, и не хотел отпустить его без договорённости, как связаться с ним.

— Хорошо. Выяснили, как связаться?

— Я сказал, что, мол, впервые за долгие годы моё одиночество нарушено, и хотелось бы… Ну, понятно… Словом, он не дал мне адреса или иного средства для связи. Объявил буквально следующее: «Я снова зайду к вам».

Влиятельный собеседник стал мрачен. Спросил требовательно:

— О чём ещё вы говорили с американцем?

Архивист покачал головой:

— Всё. Наша беседа тем и кончилась.

Кавалер ордена Красного Знамени извлёк невесть откуда блокнот, подвинул к себе чернильницу, в которой торчало простое металлическое перо на деревянной ручке, но передумал и взял со стола директора архива хорошо наточенный простой карандаш.

— Опишите мне внешность этого человека.

Держа карандаш и выжидательно глядя на своего визави, он приготовился записывать, однако, не дав начать, добавил:

— Ещё опишите, есть ли что-то особенное, приметное что-то в его манерах, в манере говорить.

Собранно, ясно, будто составляя описание уникального документа, архивист изложил приметы недавнего посетителя. А затем без перерыва, на едином дыхании спросил:

— Вы теперь устраните меня?

— В каком смысле? — удивился старинный соратник.

— Вы убьёте меня? Я намекнул постороннему человеку, иностранцу, на то, что владею секретами нашей ложи — из-за этого.

Лицо собеседника застыло, словно было отлито из чугуна. Не сразу он разлепил чугунные губы, чтобы с металлическим холодом произнести:

— Я как раз думал… как бы он теперь не прикончил вас. Он резко сглотнул: горло дёрнулось.

Архивист побледнел и опустил глаза.

— Простите меня! Бога ради, не принимайте за оскорбление! Я… Я сам не знаю…

Лицо собеседника слегка обмякло, но он ещё помолчал, глядя внутрь себя, прежде чем поднять глаза и сказать, прямо уставившись своему товарищу в зрачки:

— Вы совершенно потерялись, не знаете, кому верить, кого бояться, да?

В голосе мастера прозвучал даже намёк на сочувствие.

— Ваша правда. Запутался я. Заблудился в новой этой реальности. Где свои, где чужие? Кто враг, кто друг?

Мастер ложи, как давеча, задумчиво потёр скулу.

— Зачем же ему убивать меня? — Голос архивиста дрогнул на слове «убивать». — Не узнав ещё секретов, о которых я как будто мог бы поведать? Я не понимаю ничего!

— Американцу секреты наши не интересны, полагаю. Это весьма закрытая и весьма самолюбивая нация. Забрать себе какое-то изобретение, научное открытие — заберут, буде представится возможность. Были б вы, к примеру, Сикорским. Что-то совершенно новое для себя американец захочет выяснить. Наш случай иной. Они рассматривают ложу «Ясные звёзды», которой мы — прямые наследники, как производную от собственной. Поэтому все наши секреты для вашего нового знакомца должны быть глубоко вторичны. В то же время великий секрет истинных вольных каменщиков вы ненароком можете разгласить… Вы, то есть мы с вами, уже приступили к делу… Самым страшным образом разгласили: публично, в прессе!

— Бог с вами! Ничего по-настоящему тайного я… мы не предали огласке!

— Мы, коли на то пошло, во-первых, назвали их подлинное имя: истинные вольные каменщики. Кто же мог знать, что материнская ложа существует по сей день, здравствует и весьма пристально наблюдает жизнь в Советской стране. А они — будьте-нате! — вообще тут и читают наши газеты! — Орденоносец с досадой стукнул кулаком по столу, но символически, не со всей силы. — Во-вторых, назвав имя, мы сообщили миру самый главный секрет истинных каменщиков — что они действительно строят!

Архивист, подавленный и сбитый с толку, только и вымолвил:

— Что ж за дело? Строят…

— Родион Михайлович, от которого, как вам известно, я принял ложу, говаривал… Помните ли?.. «Все масоны бездельники, болтают языками, да и не только»… Грубоват был Родион Михайлович… «А мы одни, — говорил, — заняты настоящим делом. Строить все должны, а строим ты да я, да мы с тобой».

— Ироничный был человек, царствие небесное, — вздохнул архивист. — А вы-то не шутите сейчас?

— Никоим образом… Не то, как. Не то, зачем. А сам факт: строим.

— Казнить из одного лишь опасения в разглашении. Или… не знаю… из одной лишь мести за разглашение пустого секрета? Без суда чести, без соблюдения ритуала? Разве он не масон?

— Имеете в виду идеалы гуманизма, которым все мы присягали, великую ценность человеческой жизни? — переспросил мастер ложи со странной усмешкой.

Архивист кивнул.

Мастер провёл ладонью по ордену. Он, конечно, не был так спокоен, как хотел казаться.

— Дело куда хуже, чем вам представляется… Кто мог ожидать, что здесь у нас разгуливает американец из братства истинных вольных каменщиков?! — повторил он с прежней мучительной досадой. — Дело хуже, поскольку из того простого факта, что они по-настоящему строят, следует прямой вывод: строят с особенными целями и особенным образом. А тут вы ещё представились носителем тайн!

Он быстро глянул на архивиста и продолжал, сделав упор на слове «его»:

— На его месте, я бы задумался, что с вами теперь делать. Мы с вами решились на огласку только потому, что нашей организации не существует, как вы верно заметили. — Орденоносец усмехнулся. — Вы — последний из могикан.

Архивист сильно вздрогнул.

— Я?! Я один? А вы? А Ланской и его группа?

— О вас известно всей стране и зарубежным братьям, — напомнил мастер ложи неожиданно жёстко. — Больше никого нет. Не существует.

Архивист со страхом вглядывался в лицо собеседника. Было очевидно, что он пытался прочесть там свою участь.

Большой начальник досадливо отвёл глаза. Досада прозвучала и в тихом голосе:

— Опять прикидываете, кто из двоих способен «устранить» вас?

— Вы порядком напугали меня американцем.

— Американец — полдела. Ну, откровенно!

— Вы — единственный близкий мне человек!

— От этого вам ещё страшнее, — тихо добавил собеседник ему в тон. — Верно?

Архивист честно промолчал.

— Если я скажу и даже поклянусь, что не трону вас, вы поверите? Вам легче станет? — сухо спросил человек с орденом Красного Знамени.

Архивист сжал губы. Ему так хотелось воскликнуть: «Да! Я поверил бы!» Но это ещё сильнее обидит собеседника.

— То-то и опасно, — заметил орденоносец. — Если я способен предать наши идеалы и без суда и следствия принести в жертву жизнь человека, своего брата, то чего стоили бы мои клятвы?

Расстроенный архивист опустил глаза.

— Сам не знаю, из-за чего так всполошился. Привык за последние годы к тихой жизни, и вот…

— Тихая жизнь, в которой взвешиваешь каждое слово и гадаешь о каждом, свой ли, чужой, — невесело усмехнулся собеседник. — Выматывает…

Архивист не разобрал, последнее слово произнесено с вопросительной интонацией или просто раздумчиво. Но подмечено было точно. Архивист не мог не ответить откровенно:

— Казалось, последние десять лет прошли в беспросветном мраке. Смерть не раз представлялась освобождением. Голод, нищета, лишения — полбеды. Разрушение. Это страшное разрушение всего… А теперь жаль жизни. Всё-таки интересно жить. Возьмите хотя бы мой архив. Сколько загадок и тайн он скрывает! К кое-каким удалось подобраться. Начал статью по истории Посольского приказа. Деятельность куда обширнее была, сложнее, чем принято считать…

Он махнул рукой, оборвал себя. Но его гость, облечённый как тайной, так и явной властью, молчал, и архивист решился заговорить снова:

— Разрушение сменилось новым созиданием, вам не кажется? До революции мы хранили созданное предшественниками. Латали, восстанавливали утраченное. Мы не создали чего-то принципиально нового. А нынешние… А нынче… Начали строить. Как бы хорошо! Хотя рядом побыть — когда строят… Легче от мысли, что вы с ними.

Наконец, он отважился спросить:

— Как вы решаете, кому довериться?

Напрягся в ожидании ответа. Хоть что-то понять бы про мастера, с которым знаком уже более четверти века!

— Господь с вами! Я забыл, когда последний раз позволял себе подобную роскошь. Есть люди, которым я доверяю. Верю. Вы — первый, старейший из них. Глупо было бы сомневаться в вашей искренности и порядочности. Но также опрометчиво было бы довериться. Всякое случается, и человек не всегда властен над собой.

Архивист печально кивнул.

— Мой ответ вам: я никому не доверяюсь полностью. Только в виде взвешенного риска по мере необходимости. Долгие годы живу с оглядкой.

Соратник сочувственно промолчал, и мастер ложи немного приоткрылся:

— Как знать. На смену энтузиастам — энтузиасты не обязательно наивны, но всегда доверчивы, замечали? — на смену таким приходят очень внимательные люди. Нельзя прогнозировать, сколько я продержусь. Вы правы: прощаться с жизнью и горько, и страшно, но я для профилактики делаю это каждый день, чтоб не застало врасплох.

Признание мастера тронуло архивиста. Подумалось, что и этот крепкий орешек, возможно, нуждается в поддержке. Архивист сказал:

— В последнее десятилетие я часто мечтал об избавлении. В такие часы, дни чувствовал себя уже наполовину мёртвым. Вот и притянул — заметьте: не стоит слишком часто прощаться с жизнью!.. Поначалу эта публикация, возможность собрать ложу стали глотком свежего воздуха. Молодость, радость. Захватило!.. Вы, по-моему, напрасно ожидаете разоблачения: из вас хороший вышел чекист. Когда на вас их форма, неестественности или фальши нет в вас.

— Вам не приходило в голову: возможно, не мы мимикрируем под людей новой эпохи, не мы становимся похожими на них, а они — на нас? Если объективно подойти, то можно заметить, что между нами и ними всё лучше взаимопонимание. Многие из большевиков способны стать надёжными товарищами в нашем деле. Они лишь поторопились: рано было раскрывать тайный путь, обнародовать скрытые цели. Теперь сопротивление возросло, и идти стало труднее. С другой стороны, мы и вообразить не могли, какая великая сила — пробуждённый народ, народ, узнавший и воочию увидевший путь!

— Несмотря на это, вы посоветуете им, большевикам, снова всё засекретить?

— Большевикам — нет. Их путь — путь искренности. Едва они начнут скрывать от людей правду — они погибли. Но нашу организацию рассекречивать нельзя, как вы понимаете.

— Тайные рычаги правдивости и открытости? Парадокс… Нет?

— Нет. Дело не в нас. Существуем ли мы, действуем ли — дело только нашей совести. Мы будем постепенно передавать наши сокровенные знания. Постепенно, как ребёнка обучают, будем обучать народ всему, что знаем и умеем.

Собеседник говорил убеждённо и спокойно, как о деле не только решённом, но и само собой разумеющемся. Тревоги архивиста слегка отступили. Он признался:

— Я, знаете, был грех, всё собирался уехать.

Влиятельный собеседник встрепенулся, удивлённо дрогнули брови.

— Я понимал, что это навсегда: выпустят, но вернуться уже не позволят. Бросить дело на половине было бы малодушием: мы ведь поклялись вместе достигнуть цели. Но мне думалось, что дело вовсе не движется. Решился, хотел говорить с вами, а тут как раз вы сказали, что пора собирать братство. Ну, думаю, с этим помогу вам, а когда наши снова будут вместе, поеду с чистой совестью…

— Так тяжко вам? — очень тихо спросил мастер ложи. — Не привыкли?

Что скрывал его тихий голос? Сострадание? Огорчение? Недовольство, граничащее с яростью?

— Сам не знаю, — безыскусно сознался архивист. — Вроде привык. Вроде привык…

Мастер ложи покачал головой и сказал с глубоким вздохом:

— Я отпустил бы вас за границу. Раз невмоготу здесь, чего держать? Но теперь вам опасно. Останетесь там без присмотра — со своими надуманными тайнами в голове…

Внезапно он поднялся с места и шагнул к выходу. Не оборачиваясь, бросил:

— Будьте осторожны!

В голосе, готовом вот-вот затрещать от сухости, прозвучала братская забота или волчья угроза? Или неутолимая горечь человека, которому вдруг открылось, что самый близкий друг и соратник мыслит совершенно по-иному, не понимает его, не разделяет ни чаяний его, ни чувств?

На пороге он всё же обернулся и добавил мягче:

— Постараемся возможно скорее найти американца. Это не сложно. Дело если не часов, то нескольких дней. Пока что охрана за вами походит, не удивляйтесь.

В тёмном, без единого фонаря дворе на обшарпанном крыльце чёрного хода — впрочем, в темноте хоть глаз коли, разве разглядишь, обшарпано, нет ли? — человек с советским орденом остановился в трудном раздумье. Рука его привычно и спокойно сжимала револьверную рукоять…

Ещё с Русско-японской он научился встречать опасность. Ещё офицером царской армии. Не за царя — позор Отечества — сражался, а за русские земли и русскую честь…

Известно, каких опасностей следует ждать во тьме московских закоулков. Не побороли ещё смрадную гидру уголовного элемента, да и контру, по большому счёту, ещё не добили. Знал это всё мастер ложи. Знал и учитывал, каждый свой шаг расчисляя во тьме. Не имел он права сгинуть бессмысленно в случайной потасовке с урками, не завершив затеянного двадцать лет назад дела, не подготовив преемника даже. Он бравировал прощанием с жизнью, но на деле запретил себе помереть раньше времени от любой напасти или болезни, какую ни возьми. И всё-таки сейчас, прижавшись спиной к обшарпанной двери чёрного хода, мастер лишь механически ловил на слух затаённую жизнь тёмного двора и так же механически держал рукоять револьвера. Трудные мысли его были о другом.

Старый товарищ и брат напрасно подверг себя опасности, назвавшись представителю бывшей материнской ложи носителем тайн. Со времён ложи «Ясные звёзды» строительство истинных вольных каменщиков стоит на трёх китах: выбор места посредством передовых научных достижений, предельная добросовестность и изображение символа ложи внутри или снаружи выстроенного здания. Ничего принципиально нового тут для американской ложи нет. И нет ничего особенно потаённого…

У бывшей материнской ложи тайна одна: строительство как таковое — как мистический обряд и средство сверхматериального влияния на процессы, происходящие в мире людей.

У русской ложи, наследницы истинных вольных каменщиков, тоже всего один подлинный секрет — тот, что она до сих пор существует. Увы, из-за такой тайны действительно убивают. Свои. Но лишь в том случае, когда она разглашена. В качестве неизбежной кары. Постфактум. Иначе братство превратится в собственную противоположность — безбожную и бесчеловечную. А тогда — ради чего все усилия?..

Североамериканская Ложа истинных вольных каменщиков потеряла из виду русскую «дочку» после отделения последней в двадцать четвёртом или двадцать пятом году прошлого, девятнадцатого, столетия. Некоторое время американцам было не до европейцев, и не до русских: они и сами постарались отделиться от всех и вся. Но вскоре настали иные времена.

Уже начиная с тридцатых, в Россию массовым порядком поехали североамериканские инженеры. Государь Николай Павлович пригласил — в заботе о технической модернизации страны, раз уж не выходило с политической. По американским чертежам строили железные дороги, начиная от Николаевской, паровозы, телеграфные линии, артиллерийские орудия. Американцам всё это было лестно: повышало их в собственных глазах и в глазах Европы. Вот, мол, какая технически продвинутая нация выросла в дальнем заокеанском захолустье! Одна из первейших держав мира — Российская империя — пользуется услугами североамериканских специалистов!

Спираль жизни сделала новый виток, и всё повторяется: североамериканские инженеры заняты модернизацией промышленности в Советском Союзе.

Но не о том речь.

Могли тогда ещё, в прошлом веке, затесаться среди североамериканских модернизаторов России истинные вольные каменщики? Вполне могли. Чего понастроили? Где? С какими целями? Бог весть! Искали ли они контактов с «Ясными звёздами»? Предпринимали ли попытки оставить здесь своих наблюдателей и агентов? Удалось ли им выяснить, что русская ложа существует и продолжает активно действовать? Ну а с пятого года века нынешнего масонству в России опять было раздолье. Кто скажет, американские истинные вольные каменщики не учредили ли тут под шумок новую дочернюю ложу? И с какими целями? Это главное: с какими целями?..

Ни на один из вопросов нет ответа. Ясно только одно. Совершенно напрасно и зря в ложе издавна было принято жить приятной иллюзией собственной исключительности. Старики, ветераны ложи, говаривали, что «Ясные звёзды» вели себя в высшей степени осмотрительно. Приходится констатировать, что их преемники осмотрительность поутратили.

Теперь бы вычислить поскорее нежданного гостя, посетившего архив. Неспокойно на душе у чекиста-орденоносца.

Неспокойно и за старого товарища.

Товарищ, бывший дворянин и землевладелец, а ныне честный совслужащий, директор архива, сбит с толку, запутался в новой действительности, изнурён годами конспиративной жизни. Чистейшей души человек, наивный, как все чистые душой люди. Таким конспирация тяжела, как крест. Надо бы отпустить его, помочь уйти от дел, выхлопотать пенсию получше. Но пока невозможно. Созыв членов ложи начат. Связь с соратниками, после революции намеренно растворившимися на российских просторах, а затем и растерявшимися волей случая в бурях послереволюционных лет, пока может быть осуществлена только через директора архива, ведь он упомянут в публикации.

«Прости, друг мой, — мысленно обратился человек с советским орденом Красного Знамени на груди к архивисту, — пока не могу отпустить тебя со службы. Немного потерпи. Может быть, кто-то из наших ещё объявится»… Его фигура в военной форме отделилась от двери и слилась с непроглядной темнотой старинного московского двора.

Самое первое, что привлекло внимание Николая, — это сходство между литературным героем, мастером ложи «Ясные звёзды», и реальным человеком, с которым познакомился в санатории в прошлом году. Старый большевик Константин Платонович Платонов тут как на ладони! Эта его офицерская осанка, манера говорить, манера потирать скулу. Неужели Саша был знаком с этим человеком? В принципе, ничего удивительного: с кем только не сводит журналистская судьба! Впрочем, и простого совпадения нельзя исключать.

Ещё Николай заметил, что тон отрывка, с которым он сейчас ознакомился, сильно отличался от настроения всех прочитанных им прежде глав романа. Или почудилось? Десять лет прошло. Бродов не поленился и перечёл те страницы, где мастер ложи уже в середине двадцатых рассуждает о советском строительстве. Не почудилось. Совсем другие интонации: описывая мысли и чувства своего героя над фундаментом будущего здания «Известий ВЦИК», автор полон энтузиазма, спокойной уверенности в грядущих свершениях… Что-то случилось. Что-то произошло, и Саша написал диалог архивиста с мастером ложи под свежим впечатлением от происшествия. Нечто сильно встревожило его.

Сашу, увы, не воскресить, но не настала ли пора всерьёз разобраться, что вымысел, а что правда в истории, которую он не успел окончить? Хотя бы попытаться. Это вполне может принести пользу. За вымыслами Кенича стояли архивные документы. Материалы по масонскому мистицизму — русскому и зарубежному — для специалистов подразделения Бродова собирают, реферируют. Изыскания журналиста Кенича — вполне в русле.

Подравнивая тонкую стопочку листов, чтобы снова сложить их в конверт, Николай заметил, что оборотная сторона одной машинописной страницы была также вся заполнена текстом, отпечатанным на машинке, но размашисто перечёркнутым. Для архивиста не существует перечёркиваний, и Николай прочёл:

«— Где вы живёте в Москве? — спросил меня худощавый мужчина в форме.

Фуражка с синим верхом и краповой тульей — ни с чем не спутаешь! Гордо светится на фуражке наша красная звезда. Десять лет уже живём мы под красным знаменем, под красной этой, сияющей чистым светом звездой, а всё не привыкну. Вижу её — маленькую, яркую — на военной фуражке, на груди орденоносца — и сердце подлетает к горлу от восхищения и гордости. Не знаю на свете образа прекраснее!

На груди моего собеседника, на защитном сукне — орден Красного Знамени. Волосы тронуты, что называется, благородной сединой, а вся фигура — будто натянутая струна, будто тетива, готовая в любой момент упруго ударить, стремительно послав стрелу в цель.

— У Никитских ворот, — сказал я, невольно подобравшись под строгим взглядом стальных глаз его.

— Точнее! — властно потребовал собеседник.

И совершенно было ясно мне, что этот человек имеет право требовать от меня, от представителя молодого поколения, чёткого ответа на любой поставленный им вопрос. Что право это завоёвано коммунистом-орденоносцем в боях за молодую Республику Советов, выстрадано в царских застенках, отчеканено годами подпольной борьбы.

— В Мерзляковском переулке, — сказал я.

Чекист неожиданно улыбнулся. В серых глазах его сквозили теперь ирония и озорство.

— Мы с вами оба, стало быть, с опричной стороны.

Я смутился и не знал, что сказать.

— Как же вы не знаете? — спросил мой собеседник с укором. — От Никитской до Пречистенки — опричная сторона, а к Тверской — земщина.

Я вспомнил школьные уроки истории: царь Иван Грозный разделил всю Москву, а с нею и всю Россию, на два лагеря — опричнину и земщину. Две системы жизни, две системы ценностей и смыслов.

— Нас, чекистов, часто равняют с опричниками, — добавил мой орденоносный собеседник. — С особой опричниной, если точнее придерживаться исторических параллелей. Невозможно, чтоб вы не слыхали. Делаете вид из вежливости, а зря!

Мне неловко стало — за тех, кто равняет, — кто так говорит, и кто молча думает так же, и я не нашёлся с ответом.

— Считают, что мы призваны разрушить всё устоявшееся, пустить на слом добрую старину, камня на камне не оставить от прежнего колосса — Российской империи. Между тем я обратился в печать с предложением мирным. — Мой собеседник задумчиво провёл длинными жилистыми пальцами по скуле. — Время разбрасывать камни — и время собирать. То, что необходимо требовало слома, мы уж разрушили до основания. Наследие прошлого может сослужить нам и добрую службу, стоит лишь…»

Текст обрывался в этом месте. Похоже на черновой вариант начала статьи или очерка. Николай внимательно осмотрел все листки, доставшиеся ему от Кенича, но у остальных обороты были чистые. Продолжения так и не нашлось. Видно, один использованный лист случайно попался, и Саша, когда заметил, поленился перепечатать на свежий.

Николай внимательно перечёл короткий отрывок. Не ошибся ли? Верно ли разобрал слова? Правильно ли понял смысл фраз? Всё правильно, ошибки нет. Платонов собственной персоной — теперь не осталось сомнений. Бывают же такие совпадения! В те поры, когда Кенич повстречал Платонова, Константин Платонович ещё не вышел в отставку, а служил вовсю и явился на встречу с журналистом прямо в форме. Уже десять лет назад старый чекист шутил про опричнину. Надо же! А Николай-то счёл шутку свежей и весьма ко времени пришедшейся. Только очень опасной.

Почему Саша не упомянул имени и тогдашнего звания своего собеседника? Текст явно предназначался для публикации. Отчего-то Саша посчитал имя и звание несущественными деталями или проявил тем самым определённую журналистскую деликатность. Или же Кенич интересничал перед читательской аудиторией: мол, не всё, далеко не всё можно сказать открытым текстом о человеке, занимающем серьёзную должность в ОГПУ…

Явившись следующим утром на службу, Бродов первым делом распорядился найти для него номер «Известий» двадцать седьмого года с очерком Кенича о масонских загадках старой Москвы. Искомый экземпляр принесли в тот же день. Ещё раздобыли «Огонёк», где материал был перепечатан безо всяких изменений, слово в слово. Сработали отлично, проявили уместную инициативу. Бродов похвалил. Он на полчаса отложил дела, стал вникать.

Про Брюсову башню тут было. В двадцать шестом её как раз реставрировали и разместили внутри музей… Любо-дорого было посмотреть. Особенно когда помнишь, как убого и неустроенно было внутри башни до революции. А вот дальше странная вышла история. Надо ж было вбухать столько труда и средств в реставрацию, чтобы спустя шесть лет снести этот величественный памятник Петровской эпохи — один из немногих сохранившихся! Говорят, архитекторы писали Сталину. Неужели он принял решение о сносе только из градостроительных соображений — ради организации прямого проезда по площади? Может, представится случай спросить…

Однако в двадцать седьмом Сухарева башня светилась новой краской, и журналист писал восторженно о её загадочном прошлом. О тайных комнатах Румянцевской библиотеки писал Саша, подземных ходах, устроенных под Боровицким холмом ещё при Иване Грозном. О большой Навигацкой школе, из которой мало вышло моряков, о первых русских масонах, об алхимии и пропавших рукописях Брюса. О ложе «Латоны», которую возглавлял Новиков, и её символе — круглой алхимической колбе. О том, что особняк русского просветителя сохранился чудом с восемнадцатого века и что надо бережно извлечь его тайны, ведь теперь все достижения прошлых эпох принадлежат трудовому народу.

Писал Саша о тайных комнатах для занятий алхимией, большей частью погибших в пожаре двенадцатого года вместе с особняками и дворцами восемнадцатого столетия. О чёрных храминах и залах для собраний масонских лож. О подвижных и недвижимых драгоценностях. Называл адреса и описывал со вкусом красоту зданий былых эпох.

В «Огоньке» статья была иллюстрирована фотографиями.

Расписывал журналист добротность старинных строений, которой нужно учиться у мастеров прошлого. Учиться — не только современным прорабам и архитекторам, а всем без исключения советским людям, ведь все мы — строители нового мира, который должен быть сработан на века.

Много было в очерке пафоса, витиеватости, присущих тогдашней журналистике. В этом смысле роман Кенича звучал проще и читался легче.

Главная же идея Сашиной статьи заключалась в том, что наследие прошлого принадлежит народу, и надо поступать с ним, как подобает рачительному хозяину: сберечь, изучить и извлечь как можно больше пользы, и только потом уж решать, разломать или сохранить для потомков.

Николай уверился, что отрывок, обнаруженный им на обороте машинописного текста романа Кенича, был задуман Сашей как начало этого самого очерка. Дальше в диалоге с чекистом-орденоносцем шло наверняка обоснование необходимости изучать и охранять памятники старины, поскольку те хранят ещё уйму загадок.

Итак, первоначально Саша собирался открыто рассказать о беседе с подлинным «заказчиком» материала.

В двадцать восьмом Кенич, когда рассказывал Николаю, как родился у него замысел романа о московских масонах, помнится, так и выразился: мол, мне заказали очерк. Распространяться на эту тему Саша не стал, а Николаю было совсем невдомёк расспросить. Он представлял себе дело таким образом, что материалы для издания заказывает журналисту руководитель этого самого издания или ответственный редактор какого-то раздела.

Но в 1927 году не редактор, а чекист, крупный начальник Платонов «заказал» журналисту Кеничу очерк об истории зданий, связанных с московскими масонами!

Начало очерка, сотканное из полунамёков, показалось автору неудачным, и Саша полностью вымарал отрывок. Не исключено также — как знать? — что он читал текст будущего очерка «заказчику», и тот лично попросил убрать придуманную Сашей преамбулу…

Вместе с уверенностью в том, что именно курортный знакомец — старый большевик, коминтерновец-подпольщик, чекист в отставке Платонов — десять лет назад заказал журналисту Кеничу очерк о масонской архитектуре Москвы, в сознании Николая обосновался крайне неуютный вопрос.

Осенью прошлого года на курорте Платонов в ничего не значащей беседе упомянул Готье-Дюфайе и других москвоведов. Тогда Бродов не придал значения тому, что без году неделю знакомый ему Константин Платонович тоже в оны дни интересовался краеведением: оно очень было в моде — что в начале десятых годов, что в двадцатых. Теперь же Николай прикинул: коль скоро Платонов издавна обращал внимание на деятельность учёных-москвоведов, то, вероятно, листал сборники «Старой Москвы». До революции их всего-то вышло два выпуска. И в первом — статья Извольского с весьма примечательным содержанием! А в статье упомянут Н. И. Бродов. Чтобы зафиксировать и выдать в нужный момент такую несущественную мелочь, память должна быть дьявольской. Или же надо иметь сборник под рукой!

Так вот, вопрос: случайно ли лукавый ироничный наблюдательный конспиратор Платонов заговорил тогда с Николаем о дореволюционных трудах «Старой Москвы»?

Кстати, и Саше Кеничу ничто не мешало найти статью Извольского, раз уж он серьёзно рыл тему московской масонской архитектуры. Тот же Платонов мог подсказать. Вот тебе и естественная причина совпадения некоторых идей романа Кенича с наблюдениями и выводами Извольского. Что, если Саша не случайно выбрал Николая первым читателем своего романа о масонах? Что, если он молчал через силу и ждал реакции Бродова, ждал добровольного рассказа Николая о собственном участии в исследованиях? Очень не похоже на Сашу. Зато похоже на поведение профессионального журналиста, взявшегося раскопать тайну…

Мысль о том, что Кенич мог быть знаком со статьёй Алексея, посещала Николая ещё в двадцать восьмом году.

Но тогда было совсем другое время, другие обстоятельства, да и Сашу возможно было заподозрить только в том, что он затеял безобидную игру. А вот Платонов…

Саши давно нет на свете, а Платонов, надо надеяться, жив-здоров. И если тот намеренно сделал намёк Бродову насчёт собственной осведомлённости о его прошлом, то имел цель. Есть прямой смысл побеседовать с Константином Платоновичем. Однако…

Николай почему-то ожидал того результата, который дали нехитрые розыски: нет в Москве человека по имени Константин Платонович Платонов.

Правильно. Фамилия, а также имя с отчеством — дело наживное. Есть такие люди, такие глубоко законспирированные в прошлом специалисты, которым и после отставки придаётся «особая важность». Настоящие имена засекречивают, дают ситуативные псевдонимы: в санатории — один, для журналиста — другой.

Остаётся возможность разыскать приятного курортного знакомца по внутриведомственным каналам. Но вариант не ахти. У тех, кому положено, возникнет вопрос: с какой целью интересуетесь? Что тогда? Рассказывать, как сдружились на отдыхе — курам на смех. Про журналиста Кенича и заказанный чекистом очерк? Ни в коем случае! Не подвести бы старика ненароком под монастырь! Ведь никак нельзя исключать, что Константин Платонович просто переживал за судьбу памятников московской архитектуры, и его встреча с Кеничем была плодом частной инициативы. Ну, подобрал для журналиста броскую тему. Для двадцать седьмого года — вполне безобидно, а по нынешним временам — может стать поводом для самых неприятных разбирательств. А возможно и совсем иное: что были у Платонова — не Платонова — некие скрытые, далеко идущие планы.

Так или иначе Константин Платонович не может знать о том, что Николай случайно нашёл Сашин черновик вступления к очерку, где он, Платонов, описан очень узнаваемо. Также старик, почти наверняка, не в курсе, что Саша давал Бродову читать рукопись романа. О самом романе знает ли? Не факт.

Ясно одно: при желании Платонов сам выйдет на связь…

Так стоит ли ворошить историю Кенича?

Николай сидел за рабочим столом, положив перед собой чистый лист бумаги, и стучал по нему карандашом, как если бы вознамерился записать все свои соображения.

— Николай Иванович, разрешите обратиться!

Маргарита Андреевна — специалист по энергополям, энергетическим центрам человека и бесконтактному бою. Сдержанная, чёткая. Пустой болтовни не разводит. Если обращается, значит, важное дело. Точнее, просто — дело. Несущественных дел в Группе нет.

Бродов неприметно вздохнул и отложил карандаш. Что ещё стряслось?

— Проходите, Маргарита Андреевна. Садитесь, докладывайте.

По напряжённому виду женщины он предположил, что случилось нечто малоприятное, хотя и не катастрофа.

— Саботаж.

Что она мелет? Какой саботаж? Собраны увлечённые люди, работают с энтузиазмом. Иногда что-то не получается, стопорится — рабочий момент.

— Опять Карелов с Дилантом. Неймётся!

Что-то она кипятится. Сдерживается, но заметно. Обычно за Маргаритой Андреевной такого не водится. Впрочем, Бродов знает её меньше года. Все сотрудники у него меньше года.

— Вот вам новые перлы: энергетика — дело тонкое, без условий не работается, создай им и такие, и сякие. Сидят как на именинах: не получается, не клеится. Новеньким дуют в уши: берегите себя, цените, требуйте к себе особого отношения, не то растратите свой потенциал, дар требует оправы.

— Где-то я это уже слышал, — вздохнул Николай.

— Да. Здесь же и от тех же. Вы провели разъяснительную беседу, дали возможность исправиться… Они вас за это чуть не угробили!

Маргарита Андреевна покраснела от досады. Ту ситуацию она приняла очень близко к сердцу. Природная жажда справедливости до сих пор не позволяла ей простить обидчиков своего руководителя.

— Ну-ну, вы сами тогда совершенно точно определили, что это было сделано не нарочно.

Бродов провёл не одну, а две разъяснительные беседы с барчинковскими выкормышами. Чтоб не шушукались по углам, не пытались вовлечь новеньких в свои игры. Первый раз мягко разговаривал, отвлечённо. Второй — жёстко, с фактами — что заметил сам, о чём доложили. Еле пережил следующую ночь. Как объяснила наутро Маргарита Андреевна — получил энергетический пробой. Один из этих или оба вместе долбанули со злости. Но не намеренно. Ладно, не беда: умельцы подлатали, прикрыли защитой. Карелова и Диланта решил не ставить в известность, не повторять взбучку. Лишь бы дело делали эти стервецы! Надеялся.

— Если бы нарочно, я бы ответила ударом, — произнесла Маргарита Андреевна тихо и ожесточённо. — Мокрого места не оставила бы. В поле Великих энергий, к сожалению, нельзя.

Она имеет в виду: нельзя отвечать ударом, если нападающие не ведают, что творят, — допустимо только остановить. Бродов уже слышал это от неё.

Он промолчал. При чём тут «ударить — не ударить»? Делать-то с ними что?

— Но гадят они, Николай Иванович, намеренно. Это я заявляю вам с сознанием всей полноты ответственности. Теперь агитируют школьников.

Бродов подобрался, отрывисто потребовал:

— Конкретно!

Каких условий им недостаёт? Ерунда, предлог.

Николай и так старался создать своим сотрудникам комфортные условия для работы. Но этим, на самом деле, хотелось не условий, а быть в коллективе передом, внимания хотелось и власти, чтоб не начальство им указывало, а они — начальству, над чем работать да как. Что самое досадное: ни для чего, бескорыстно. Бескорыстная любовь к власти. Эзотерики-теоретики говорят: гордыня. Громкое слово. Чего там, характер! Плюс влияние прежнего коллектива. Распустили их там, развели вседозволенность, раздули до небес самомнение. С пьедестала ой как неохота сходить!

Что самое поразительное — страха нет! Ведь знают, что произошло с бывшим руководством, с большинством из прежнего состава лаборатории. А ерепенятся, как будто считают себя неприкосновенными… Нет, поначалу ходили перепуганные, тише воды ниже травы. Потом оклемались… То ли сработал защитный механизм — так психиатр говорит. То ли действительно слишком много о себе понимают. Думают: раз Бродов деликатен, значит, удастся его подмять.

Коллектив ещё молодой, только формируется. Две паршивых овцы изгадят атмосферу непоправимо.

Вот когда коллектив уже прочный, спаянный, с традициями, он любого перемелет: заставит новичка вести себя так, как тут заведено, даже душевно человек частенько меняется, «подтягивается» под коллектив. В условиях живого и сильного коллектива в человеке раскрываются лучшие душевные качества, о которых и не подозревал. Во время службы в РККА Николай не раз наблюдал в своём подразделении волшебную трансформацию. Приходили новые сотрудники: кто с гонором, кто нелюдим и весь в себе, въедливые попадались — любители искать соломинку в чужом глазу — выявлять воображаемые недочёты в работе товарищей. Спустя полгода-год, глядишь, — замкнутый общается, шутит, гонористый научился самокритике, вредный занят своим делом и не дёргает товарищей из-за пустяков.

Но перевоспитание хорошо удаётся зрелому коллективу. А для юного, становящегося — паршивая овца губительна. Тем более две, когда они заодно.

«Болезнь взросления… — часто вспоминал Бродов слова старого чекиста. — Переменится. Вот юный человек уж всех любит и каждому рад…»

Маргарита Андреевна кончила излагать факты, и Бродов принялся их проверять, вызывая сотрудников по одному. Это — для порядка, поскольку с самого начала понимал, что всё подтвердится.

Итак, двоих смутьянов необходимо изолировать от формирующегося коллектива лаборатории. Жалко. Способные. Но способности не перекроют вреда. Надо увольнять.

Да только уволить из подразделения, где каждая вторая бумажка имеет гриф «особой важности», к тому же уволить с формулировкой о несоответствии… Да с любой формулировкой — в нынешних условиях повышенной бдительности к скрытым врагам — это значит уволить в лагерь на десять лет без права переписки или в смерть.

Не уволить — будут и дальше сеять разброд и шатание в складывающийся коллектив. Привыкли.

Надо убирать.

«Надо», — сказал себе Николай и быстро, твердой рукой подписал готовый приказ.

Отдав подписанный приказ, он распорядился вызвать к себе помощника по сбору информации.

Какого лешего осторожничать?! Работа есть работа!

Перед подразделением Бродова поставлена задача: добывать герметические знания, проверять их и приспосабливать к делу по мере возможности. Вот простые причины разобраться с делом Кенича: его очерк о загадках старой Москвы, его интерес к масонской мистике и гибель при не прояснённых обстоятельствах.

Надо раздобыть, во-первых, информацию о последнем периоде деятельности журналиста. Возможно, где-то хранятся его личные бумаги — конспекты архивных документов, заметки, наброски.

Во-вторых, требуются сведения о директоре Московского государственного исторического архива. Это он снабдил журналиста архивными материалами по московскому масонству. Помнится, Саша отзывался об этом человеке очень тепло. Именно с его лёгкой руки Кенич увлёкся темой масонства. Платонов выступил лишь заказчиком, а директор архива, можно сказать, искусителем. Возможно, этот человек до сей поры служит.

В-третьих, нужны все материалы, связанные с гибелью Кенича.

Эти сведения многое прояснят.

Уж заодно Бродов запросил сведения о Павле Егоровиче Лейне — человеке, который около тридцати лет назад отобрал папку со сметами на особняки членов неизвестной масонской ложи у молодого учёного Алексея Извольского. Это по молодости, наивности и незнанию им с Алексеем Кондратьевичем представлялось, будто тридцать — сорок лет, а тем паче полвека — большой срок, за который любая тайна безнадёжно устаревает и остаётся нераскрытой лишь из-за полного забвения, равнодушия новых поколений и по той простой причине, что совершенно теряет актуальность. Теперь-то он знает, что даже отдельные люди способны хранить свои секреты десятилетиями, а организации, которым есть что скрывать, и вовсе существуют веками.

Товарищи, которых обязали по первому требованию помогать начальнику лаборатории нейроэнергетики в розыске любых граждан и любой информации, без лишних расспросов приступили к выполнению нового задания…

Вот теперь-то, отслужив около года в НКВД на должности с особыми полномочиями, Николай стал понимать, почему рядовые сотрудники ведомства страдают от авралов и нескончаемых новых вводных, смысла которых им никто не разъясняет. Потому что в засекреченном до предела подразделении, о существовании которого большинство из них и не догадывается, сидит некий хмырь по фамилии Иванов, Сидоров, Бродов — и требует материалы, чтобы в срочном порядке проверить свои гипотезы, догадки, фантазии. Кто, каким образом и какой ценой будет разыскивать эти материалы, составлять справки, аналитические записки, проводить целые расследования и исследования — хмырю не важно. Важен только результат. И скоренько, скоренько!..

Николай спонтанно снял телефонную трубку и позвонил Алевтине. Пригласил поужинать в ресторане. Женщина обрадовалась. Еда и женщина между тем были для него сейчас где-то во второй очереди. На первом месте — простое намерение заказать стопку водки, чтобы выпить её по случаю своего весьма сомнительного боевого крещения.

По сути, под видом приказа об увольнении он сегодня впервые в жизни подписал приговор, причём сразу двоим. И не важно, что меру наказания определят другие. Главное, что любая мера заранее завизирована им, Бродовым…

Николай сразу решил идти в ресторан общепита: там спокойнее, тише, а в коммерческом гремит развесёлая музыка — совсем не к настроению. Алевтина покосилась на него очень выразительно: ожидала более роскошного времяпровождения, раз уж ресторан. Николай промолчал: не хотелось ничего объяснять. Недоумение отразилось на привлекательном лице женщины, когда спутник, заказав для неё бокал вина, для себя и вовсе попросил водки.

— Впервые на моей памяти, — насторожённо промолвила она, кивнув на стопку, и продолжила с искусственным воодушевлением: — Нынче модно пить шампанское. Куда больше подходит для свидания! Я люблю его, и тебе не мешало бы развеселиться…

С нежной улыбкой она легонько провела пальцами по его щеке. Только мягкими подушечками пальцев. Щекотно. До мурашек.

Николай приготовился дополнить заказ. Пусть будет шампанское и весело.

— …а то вечно ты скучный, — закончила женщина начатую фразу.

Она отняла руку от его лица и добавила с наигранной капризностью, ей не свойственной:

— Никогда ты не рад мне! — Искусственный каприз сменился подлинным огорчением. — Ничего я для тебя не значу. Так только. Одно.

Николай взял стопку. Для поддержания компании женщина подняла бокал, но он опрокинул свою порцию не чокнувшись. У женщины задрожали слёзы в глазах. Она как бы невзначай отвернулась и прикусила губу, постаравшись сделать это незаметно. Или притворилась, что старается.

Николай накрыл её ладошку своей. Алевтина, всё ещё отводя взгляд, опять погладила его кончиками пальцев — на сей раз по руке. Мол, что с тебя, сухаря чёрствого, взять, но я прощаю. Ты не думаешь обо мне, не заботишься, а я хорошо знаю, что ты любишь. Заметил?

Заметил…

Внезапно и взгляд женщины, и поза совершенно переменились. Тепло, тревожно, не наигранно она заглянула Николаю в лицо. Спросила сострадательно:

— У тебя случилось что-то, да?

Николай не торопился ответить. Одно слово потянет череду вопросов. Надо будет многое рассказать, а нельзя — ничего.

— Ну не молчи тогда, расскажи! — Алевтина, уговаривая, нежно мяла его ладонь. — Ведь ты не просто же так хотел меня видеть, когда тебе не до веселья? Хотел поделиться, да?

У неё опять в глазах слёзы блеснули — не то от сострадания, не то от бессилия. Николай опустил голову и упёрся взглядом в пустой стол: еду ещё не подали. Он прикидывал, как бы ответить, чтобы, не обидев женщину, прекратить ненужный разговор. Алевтина судорожно вцепилась в его руку.

Удивительно по-разному устроены люди! Почему-то Танюша никогда не проявляла настойчивости в расспросах. И не сказать, чтобы она без интереса относилась к делам мужа, к его жизни. Ведь своих собственных интересов у неё практически не было. Она, бедная, хоть и не разделяла увлечений мужа, но с искренним вниманием выслушивала любую идею, любую историю, которыми Николай решил с ней поделиться. В который уже раз Николаю пришло в голову, что удивительно удобная Танюшина способность молча сопереживать любому настроению человека, с которым связала жизнь, проистекала от её душевной щедрости. Она дарила своё участие и не ждала для себя награды в виде каких бы то ни было разъяснений, и была готова совершенно искренно мириться с неизвестностью, с незнанием…

— …Выходит, я не достаточно близкий человек тебе? — закончила Алевтина фразу, от начала которой Николай отвлёкся.

Он обнял женщину за плечи, поцеловал в висок. Стоило бы ещё улыбнуться, да как-то… нечему.

На удачу тут как раз принесли закуски.

Что его толкнуло на глупую затею? Выпить водки нужно было дома или в рюмочной, в одиночестве. Алевтину же нужно будет пригласить в коммерческий ресторан с шампанским, потанцевать… А сегодня по дороге домой обязательно купить вкусного вина… В приятном продолжении сегодняшнего вечера он, собственно говоря, не сомневался, и оно наступило в свой срок.

После того дня Николай всё собирался купить билеты в театр: Алевтина любила, а он, хоть сам не увлекается, не без пользы ознакомится с какой-нибудь нашумевшей постановкой. Но времени ему служба не оставляла, чтобы позаботиться о билетах.

Николай ожидал, что в первую очередь придёт информация по Кеничу: материалы должны были остаться в полном объёме; система хранения понятна и доступна. Однако, вопреки ожиданиям, вперёд Бродову предоставили подборку бумаг, отражавших личность и деятельность Павла Лейна.

— Товарищи, вы чудо сотворили! — похвалил Бродов, ещё не открыв «Дело».

— Спасибо, Николай Иванович, но тут никаких трудностей, — задорно улыбнулся молоденький сержант госбезопасности. — Негласное наблюдение. Всё, что требовалось, сразу в одной подшивке нашёл. Обложка была совсем ветхая, ну, только и сделали, что вложили в новую папку.

Бродов с привычной бережностью взялся за документы. Главное открытие поджидало его уже на титульном листе дореволюционной подшивки, измочаленном до того, что орнамент по канту практически весь истёрся. Полковник Павел Егорович Лейн на самом деле носил имя Paul Lane и являлся отставным полковником армии Северо-Американских Соединённых Штатов. В Россию он приехал ещё в девятьсот первом году как частное лицо, но был взят под постоянное наблюдение лишь в пятом, в разгар революционных волнений. Утверждал, что не представляет ничьих интересов, кроме интересов науки, поскольку занимается историей и проводит собственные архивные изыскания. Привлекала отставного полковника генеалогия русского дворянства, особенно — родственные связи дворянских семей в ушедшем лишь недавно девятнадцатом столетии. Помимо научного, Лейн указывал личный интерес: он собирался разыскать в России своих дальних родственников по линии петровского кораблестроителя Эдварда Лейна.

Как следовало из материалов, с иностранцами он встречался мало и нерегулярно, иноземных посольств не посещал, даже с соотечественниками в России почти не контактировал, русскими военными делами не интересовался вовсе. Зато действительно то и дело испрашивал разрешений на работу в тех или иных архивах, слонялся по конференциям и съездам научных обществ. Подозрительно резво перемещался по стране: то совершал круизы в глубинку, то набеги на Петербург и Первопрестольную. Исследовал, и впрямь, историю родов: гражданские акты, акты состояния. Явилось предположение, что американец ищет на русской земле наследство — не то подлинное, не то мнимое. Так или иначе, дело частное, а если по задумке и мошенническое, то оно лишь до уголовного сыска касаемо, а не до контрразведки. В результате наблюдения вовсе не сняли, однако оно опять сделалось менее регулярным и более формальным…

А ведь интересом к масонской недвижимости очень даже объясняется тот факт, что Лейн изучал истории родов и акты состояния, подумалось Бродову. В России с конца восемнадцатого столетия ложа не могла бы открыто записать за собой недвижимое имущество — только за частными лицами, за доверенными мастерами. Принадлежность к тайному обществу порой передавалась от отца к сыну, от дяди к племяннику, как, например, у Фонвизиных. Передавалось по наследству и имущество ложи, надо полагать. Ну а продавали, дарили тоже, поди, не абы кому…

А вот и запись, которую Николай ожидал обнаружить. Последняя в деле. Американец поспешно покинул Россию осенью одиннадцатого года. Получается — сразу после того, как отоварил по затылку Алексея Извольского и прибрал к рукам его папку! Данный «подвиг», конечно, остался за рамками наблюдения.

Возможно, что папки при нём на момент пересечения границы уже не было, ведь Алексей мог в любой момент припомнить происшествие и сделать заявление в полицию. А коли папки нет, то господину Извольскому и аккуратный удар по затылку почудился с перепою.

А возможно и другое. Гипнотическое воздействие. Затуманил Алексею сознание и память внесознательным внушением, проведённым на фоне хлороформа и алкоголя, чтобы наверняка исключить погоню по свежим следам, и преспокойно увёз документ Листова с собой. Ведь Лейн был вовсе не любитель-историк, а профессионал-шпион. Может, на масонов работал, а может, и на американское правительство. Бог весть…

Сделав записи и вернув улыбчивому сержанту «Дело», Николай ещё поразмышлял, как же использовать открывшуюся информацию.

Яснее ясного, что подшивка смет, которую он привык про себя называть «документом Листова», представляла для американца большую ценность. Большую часть информации можно восстановить: Николай примерно помнил обследованные дома, и что в том или ином обнаружили интересного, и чего не обнаружили. Но что это даст? Ведь и тогда они с Алексеем Кондратьевичем сломали головы, прикидывая, что же столь насущно важное нашёл похититель в скромном открытии московского архивариуса. Вот если бы проследить дальше судьбу похитителя, то можно было бы прояснить многое, но тут, увы, тупик.

Впрочем, не привлечь ли к делу нелегальную разведку? Пусть бы выяснили про этого Лейна. А с какой стати? На каком основании отвлекать серьёзных людей от серьёзных дел? Ради какой великой цели? Нет, не пойдёт.

Тупик.

А вот и материалы по директору архива подоспели! Что-то с Кеничем запаздывают…

Николай развязал тесёмки, открыл папку.

Аж дышать забыл. Быть не может! Он, по своему обыкновению, перечёл, как будто с первого раза мог ошибиться. От волнения прижал ладонь к груди. Подобных театральных жестов за ним сроду не водилось. Благо один в кабинете! Пальцы уткнулись в металлические углы. Орден! Не привык ещё. Он ощупал Красную Звезду… Награду получил совсем недавно — за организацию Особой группы по изучению и практическому применению нейроэнергетики и внесознательных взаимодействий…

Из материалов дела явствовало, что директор архива был убит на своём рабочем месте за неделю до гибели Кенича. Застрелен неизвестным посетителем. С одного выстрела в голову. Убийца не найден.

Последовательность событий теперь — как на ладони.

Саша вернулся из Крыма в Москву на пять дней раньше Николая. Он, как и собирался, зашёл в архив и узнал об убийстве, случившемся накануне или за день до его прихода. Вполне вероятно, что застал следственные действия и даже был опрошен, хотя его фамилия в материалах дела не фигурировала. «Вечёрка» напечатала короткое оповещение о смерти директора Московского государственного исторического архива без указания причин… Вырезка приложена зачем-то к делу — должно быть, от переизбытка старательности… Если бы Бродов в это время уже находился в Москве, то прочёл бы.

Несомненно, Саша рассказал бы Николаю о трагедии при личной встрече. Не хотел делать этого по телефону, на бегу.

Саша под глубоким впечатлением от произошедшего написал новую главу для своего романа. Ту самую, последнюю, которую капитан футбольной команды передал Николаю во время Сашиных похорон. По настроению, по стилю эта глава не вязалась с остальными отрывками, прочитанными Николаем. Теперь понятно, почему…

Бродов прочитал материалы следствия. Он совсем не специалист. Но впечатление его таково. Либо товарищи не шибко старались при расследовании: кому нужен одинокий осколок старого режима, непримечательный совслужащий из бывших дворян? Либо часть материалов изъята из дела. Кто запрашивал дело для ознакомления за прошедшие десять лет? Никто, кроме Бродова. Нет сведений — не значит: не было. Однако тут опять тупик.

На следующий день или в тот же к вечеру принесли материалы об Александре Кениче.

К сожалению, не всё из заказанного Бродовым помощники сумели раздобыть. Личный архив Кенича канул в Лету. Тому виной банальная коммунальная история: новым хозяевам комнаты досталась Сашина мебель вместе с его бумагами. Мебель пригодилась, а бумаги… В лучшем случае пошли на самокрутки. От мысли о том, каким ещё образом простые люди могли употребить Сашины рукописи и заметки, у Николая колючий ком застрял в горле. Еле прокашлялся.

Зато биография Кенича была представлена довольно полно. Надо же, как точно Саша некогда рассказал Николаю о своей жизни! Справка, которую нынче подали, ничего особо не добавила.

А вот что есть о смерти. Копии медицинского заключения, милицейского протокола… «Умер от естественной причины в силу случайного стечения обстоятельств». Осмотр мяча производили? Похоже, нет. Его тогда, помнится, унесли с поля. Да никто и не искал. Какой там осмотр мяча? Вскрытия и то не делали — только внешний осмотр. Зачем, когда всё очевидно, на виду у людей произошло? Не всё ли равно, разрыв сердца, простая остановка, случайный тромб?

А это что?!

Николай привстал, навис над столом, упершись в него кулаками, и прочитал ещё раз. «Гражданин САСШ… инженер… контракт с Наркоматом по строительству предприятий тяжёлой индустрии…» Что тут ещё есть в милицейском протоколе? Да ничего почти. Просто со слов свидетелей происшествия зафиксировано, что удар по мячу, приведший к его попаданию в грудную клетку А. Б. Кенича, произвёл гражданин Северо-Американских Соединённых Штатов, приглашённый по контракту инженер. Ну, и со слов самого инженера — тоже.

Николай отошёл к окну, открыл. Сильно подуло. С западным ветром в Москву, как обычно, пришли холод и свежесть. Этим ветром трепало ветви деревьев на бульваре. По проезжей части, перегоняя друг друга, неслись автомобили — один за другим, один за другим. По тротуарам, по бульвару, по площади люди куда-то спешили. Середина рабочего дня, а народу всё равно много на улице. В Москве всегда было много людей на улицах… У Николая шёл пар изо рта при выдохе и, кажется, валил из-под ворота рубашки: в жар бросило, и никак не остудиться…

Саша тогда обещал, что Николай увидит игру сильного форварда, профессионала. А на похоронах его друг сетовал, что игрок, автор рокового удара, знал о Сашином коронном способе останавливать мяч грудью. «Зачем он посылал мяч прямо на Сашу, ведь знал, что Саша возьмёт?!» Как-то так он высказался. Это был, без сомнений, тот самый «сильный форвард»: совсем другой уровень игры, виден был класс — даже полному профану, как Бродов. Профессиональный форвард, Сашин убийца — североамериканский инженер.

Леший задери!..

Теперь даже в самых критических жизненных и рабочих ситуациях Николай не употреблял крепких слов и не поминал чёрта не только вслух, но и про себя. Подчинённые объяснили, что это притягивает тёмные силы из «тонкого мира» и осложняет работу. Отнёсся ответственно. Позволял себе только лешего: какая он тёмная сила? Сказочный персонаж — ничего более…

Леший трижды задери! Кенич, писавший роман о секретах североамериканской масонской ложи, убит американцем. Погиб, спустя всего неделю после нераскрытого убийства директора архива, также причастного к масонским тайнам. Кенич, в отличие от архивиста, случайно убит. Но тяжёлый мяч влетел в грудь Саше от американской ноги!

Сердце неслось по ухабам. А надо успокоиться и вернуться к делам. Всякие случаются на свете совпадения, в том числе самые невероятные.

Прискакала курносая ученица школы нейроэнергетики, организованной при лаборатории, Женя.

— Николай Иванович, что у вас случилось?!

Бродов принял суровый вид.

— В чём дело, Евгения, с чего ты взяла?

Та расширила глаза и сообщила загробным полушёпотом:

— Я почувствовала.

— Ошиблась. Повнимательнее! Иди.

Девчонка беззастенчиво просветила его взглядом с головы до ног и удалилась в сомнениях.

Ну-ну. Жаль сбивать ей настройку. Но не беда. Пусть настраивается на что-нибудь другое. Никто не давал ей права тренировать сверхчувственное восприятие на руководстве…

Был ли этот американец в разработке? Был. Бродов без особой надежды на успех затребовал материалы — и получил! Ай да должность! Ай да особые полномочия! Пробежал глазами документы и обнаружил: в 1928 году иностранец покинул Советский Союз спустя всего двое суток после смерти Кенича.

Это не было случайным совпадением: инженер уехал задолго до истечения срока визы. Более того, он не забрал в кассе треста зарплату за последний месяц и не оставил адреса для перевода денег. То есть собирался он в крайней спешке, уезжал экстренно. Испугался неприятностей, суда за непреднамеренное убийство? Сомнительно. Какое, в самом деле, непреднамеренное?! Как можно было запустить тяжеленный мяч с такой бешеной силой, не имея специальной подготовки и возможности заранее рассчитать силу удара?!

«Будто кто-то читает у меня из-под руки…»

Десять лет назад эти слова начинающего писателя зацепили Николая, как будто они не были всего лишь плодом живого воображения, а указывали на подлинную опасность, бессознательно замеченную Сашей. Тогда Николай, естественно, не придал значения игре собственной фантазии. Лишь когда случилась трагедия… Но и тут думать о содержании Сашиной рукописи, искать в ней причину его гибели, мало похожей на спланированное убийство, не было оснований. А вот теперь они появились! Всё же Кенич писал свою историю, опираясь на архивные документы, виденные своими глазами. Напридумывал фантастических подробностей, но в основу заложены реальные факты.

Юркая, неуловимая мысль живо пробежала по проторённой дорожке между историей, рассказанной писателем, и научными исследованиями Извольского — и вдруг ярко вспыхнула!

«Не может быть!» — подумал Николай, быстро снял трубку телефона и распорядился раздобыть подробную карту или план Москвы — только центра в пределах Садового кольца. Лучше старый, желательно дореволюционный. Впрочем, не важно. Совершенно не важно! Бродов помнил адреса наизусть. Он и на новейшей карте, на изменившемся сильно лице города найдёт те самые места.

«Окажется ерундой», — предупредил себя и в подтверждение пренебрежительно махнул рукой.

Карту для него раздобыли довольно быстро. Лихорадочный интерес ещё не успел остыть. Подробный план, изданный в двадцать восьмом году. Вот так совпадение! Сегодня всякое лыко шло в строку.

Николай взял мягкий карандаш и принялся за дело. Отметил на карте крестиками семь адресов из документа Листова, которые знал, так как лично принимал участие в осмотре этих особняков. Он помнил впечатление от всех этих зданий: прочные, добротные, они будто полностью — от фундамента до конька крыши — были выстроены с учётом особой цели, особой миссии, им предназначенной.

Ещё Николай нанёс точки в тех местах карты, где, как он помнил, некогда стояли масонские особняки, не упомянутые в документе Листова.

В последнюю очередь он отметил те адреса, которые Саша упомянул в очерке в качестве «масонских». Ни одного пересечения с адресами из подшивки смет. Странно, если Кенич всё-таки был знаком со статьёй Алексея.

Затем Николай попытался сообразить, как провести между всеми отметинами линии, чтобы получилась пятиконечная звезда. Можно и так и эдак. Криво, косо, никакой определённости. Надо ещё учитывать, что не все масонские постройки ему известны… С другой стороны, не все они должны составить звезду…

В следующий момент Бродов увидел её безо всякого напряжения. Только крестики. Четыре — по концам лучей и два — по пересечениям линий. Шести точек хватило, чтобы достроить с помощью линейки целую фигуру. Седьмой крестик — особняк сороковых — остался далеко за пределами огромного пятилучевого… топоглифа, что ли. Как ещё назвать?..

Николай прочертил линии. Ладонь свело от напряжения, красный карандаш, сильно придавленный к бумаге, оставил широкие яркие следы. Чёткая пятиконечная звезда. Только лучи разные: один заметно длиннее других, два — самые короткие.

Николая опять бросило в жар и потряхивало от возбуждения, но мыслил он ясно.

Парочка адресов, упомянутых в Сашином очерке, оказались внутри звезды. Также на территории, незримо очерченной пентаграммой, находились и некоторые особняки масонов девятнадцатого века, которые Николай в своё время исследовал вместе с Алексеем Извольским для сравнения со зданиями из документа Листова.

Что-то смущало в получившемся рисунке. Что-то крепко не соответствовало ожиданию… Не ожиданию даже, а смутному представлению о правильной, идеальной картинке.

Ну конечно же! Кремль!

Кремль, вместо того, чтобы оказаться в центре звезды, быть обведённым ею, остался вовсе на периферии, за пределами топоглифа. Но если подумать хорошенько, то ничего удивительного. Чтобы вобрать в себя Кремль, звезда должна раскинуть лучи за реку, она будет рассечена рекой. Итак, топоглиф в виде пентаграммы создавал свой, совершенно самостоятельный центр силы.

Как случилось, что, работая с документом, Алексей пропустил главный его секрет? Да и сам Николай в то время уже очень прилично знал Москву и мог бы… А в том и дело, что оба знали Москву, исходив ногами её улицы, переулки и закоулки. Один вырос тут, другой проходил ускоренный курс благодаря природному любопытству. В результате обоим не было нужды заглядывать в карту. Оба разбирались с адресами, не подымаясь выше головы пешехода.

Николай вглядывался в карту, всё ещё не веря глазам. Вглядывался, проверяя самого себя. Многие здания теперь уже снесены. Вот тут уж нет целого квартала. Верно ли отметил места, где они стояли прежде?.. Тут верно. Тут — точно, сомнений нет. Здесь не уверен, но погрешность — один-другой дом. Эти стоят по сию пору, не тронуты…

Середина пентаграммы приходилась на арбатские переулки.

Стоп! Середина. Сквозь самую середину, плавно изгибаясь, пробегает Сивцев Вражек…

Почудилось или верно?

Николай взял линейку, начертил несколько отрезков карандашом. Не почудилось. Так и есть!..

Странная штука жизнь. Невероятные случаются в ней совпадения…

В самой середине пятиконечной звезды находился до боли знакомый особняк. Неприметный особняк в Сивцевом Вражке, где жили Извольские, был обозначен на плане двадцать восьмого года, так как на момент сверки он ещё не был снесён. Теперь на его месте новый комфортный многоэтажный дом с отдельными квартирами, с лифтами даже…

Всё время, пока чертил и разглядывал план города, Николай простоял, склоняясь над столом, а теперь плюхнулся в кресло.

Что же получается?

Топоглиф в виде пятиконечной звезды не выдуман журналистом и писателем Александром Кеничем. Он существовал в реальности. Он был составлен из особняков, принадлежавших членам неизвестного масонского братства и выстроенных особым образом. Во-первых, эти здания отличала особая добротность постройки, во-вторых, каждое имело крестообразный мезонин, довольно редкий для московского ампира.

Два человека, абсолютно никак не связанные друг с другом, кроме того незначительного факта, что оба были знакомы в разное время с Николаем Бродовым, знали о существовании этих зданий. Надо иметь в виду, что в статье Извольского были упомянуты только два особняка из документа Листова. Следовательно, Кенич, даже если и был знаком со статьёй, почерпнул информацию о расположении ключевых зданий топоглифа не из неё, а из какого-то иного источника.

Алексей Извольский знал, где находятся эти здания, изучил особенности их архитектуры, но не задумывался об их взаимном расположении. Тем более не мог Алексей догадаться, что его родной дом, ничем не примечательный, с самым простым, незатейливым мезонином, оказался волей случая в самом центре пятилучевой звезды-топоглифа.

Александр Кенич, в свою очередь, знал, что здания должны складываться в громадный топоглиф в виде звезды, однако не имел представления о расположении элементов этой звезды, ни одного адреса не оказалось в его распоряжении.

А ещё жил на свете тихий совслужащий, директор архива, познакомивший Сашу Кенича с какими-то — знать бы, какими, но теперь уж вряд ли доищешься — документами по масонской архитектуре. Вероятно, именно он — кто ещё? — рассказал Саше про пентаграмму. Однако в очерк эта информация не пошла. Саша ли пожадился выдать её сразу, оставил для романа, редактор ли вычеркнул как малоправдоподобную болтовню — бог весть.

Всё это — таинственно и увлекательно, и находится за пределами обыденного здравого смысла. Но Николай по долгу службы руководит людьми, которые считают заурядными самые неправдоподобные на первый взгляд вещи; он уже привык с уважением относиться к незримым нитям, связывающим, переплетающим мысли и судьбы людей.

Увы, в истории, которая теперь развернулась перед ним, есть зловещая нота. Все трое: Алексей, Саша и директор архива — убиты… Не вполне так. Алексея Извольского лишь ударили по голове, но оставили в живых, отобрав у него подлинник документа. Разбойник вряд ли рассчитывал, что Алексей станет калекой из-за последствий рокового удара. Но спустя семнадцать лет двое других, прикоснувшиеся к тайне московской звезды, расчётливо убиты. И за два преступления из трёх ответственны граждане Северо-Американских Соединённых Штатов.

Между прочим… Если Саша не сочинил это, а тоже написал с чьих-то слов… Если действительно существует в Штатах масонская ложа «истинных строителей», любителей создавать топоглифы… Если на самом деле их символ — десятилучевая звезда — пять плюс пять… Пентаграмму в Вашингтоне соединить с пентаграммой в Москве… Кто первым сумеет соединить — обретёт могучее влияние на оба полушария Земли. И этому кому-то крайне невыгодно, чтобы другой догадался, что такое возможно, и воспрепятствовал соединению. Материнская ложа знает, а дочерняя пока не догадывается…

Николай досадливо покривился. Муть какая! Напридумывал! Только и годится, чтобы досочинить роман вместо покойного Кенича. Сашины фантазии всё время путаются с реальностью, норовят её подменить, так они правдоподобны. Эх, хороший был писатель…

А хотелось бы поверить в Сашину проницательность журналиста и писателя! Хотелось верить, что современные здания, выстроенные на месте старых московских особняков, и впрямь унаследовали их особую миссию и скрытую силу…

Кроме того, Саша совсем неплохо разбирался в людях, тонко подмечал особенности поведения и характера. Почти верилось, что с Платоновым Кенич угадал. Старый коминтерновец обладает особыми возможностями — в том нет сомнений, хоть остаётся гадать, откуда взялись и какова их природа. На Николая при личном знакомстве он произвёл двойственное впечатление. Хочется верить, что он таков, как описано в Сашином романе.

Впрочем, если и не таков Константин Платонович на самом деле, это не особенно важно. Важно, что люди, похожие на героев романа «Ясные звёзды», есть в действительности, и многие ещё станут такими, начитавшись хороших книг о хороших людях. Правильно сейчас стали требовать от писателей показывать идеал советского человека — строителя будущего мира. Для чего ещё нужны выдумки, если не для того, чтобы показать, как должно быть, как будет лучше для всех?..

Размышления прервал телефонный звонок. Бродов заторможенно слушал аппарат и медлил подойти. Звонили по номеру, который он называл про себя «несекретным»: его разрешалось давать любому человеку — чтоб родственники, знакомые могли позвонить тебе на службу. Кто бы мог звонить Николаю? Резкие, частые звуки монотонно продолжались.

Наконец Николай стряхнул оцепенение и снял трубку.

Алевтина — с вопросом, всё ли с ним в порядке. Созваниваться без дела между ними не было заведено. Так только: всё ли хорошо, когда встреча. Николай удивился, узнав, что не общался с женщиной больше месяца — даже по телефону. Казалось, встречались же вот только что! Неудачно посидели в ресторане, после чего хорошо провели вечер дома… Алевтина же, узнав, что он здоров и благополучен, то есть позабыл о ней без уважительной причины, обиделась до слёз. Потом решительно сказала с плохо скрытым отчаянием:

— Раз тебе некогда, я вполне понимаю, я просто приеду к тебе. Не нужно вести меня куда-то, не нужно встречать. Я соскучилась. Ну, что же? Завтра! Во сколько?

Леший его знает, почему впервые перспектива провести вечер в интимной близости с этой женщиной не показалась Николаю заманчивой. То ли служба вымотала все силы, то ли незаметно подкралась старость? Он знал, что и завтра вернётся поздно. Проверять свои силы в столь неподходящий момент не хотелось.

Нет уж! Долой малодушие.

— Сегодня, — сказал он. — Приедешь? Я встречу.

Он засобирался. И так с утра до ночи на службе без выходных и проходных. Не грех разок уйти вовремя…

За что же убили Сашу? Или зачем? «Будто кто-то читает у меня из-под руки»… Фраза, не дававшая Бродову покоя, стала обретать конкретный смысл, лишённый всякой мистики.

Вполне вероятно, что после публикации очерка в жилище Кенича наведался тот, кто интересовался секретами русских масонов не в качестве учёного-любителя, а в качестве… Борца с масонством или с конспиративными организациями вообще — это первый вариант. Второй: кто-то очень серьёзно следит, чтобы подлинные секреты ложи не открыли непосвящённым…

Не с того начал.

В очерке, очевидно, содержался некий намёк на то, что Кенич знает больше, чем рассказал на страницах «Известий» и «Огонька». Намёк, понятный посвящённому. Вот хоть бы это словечко «истинные» в применении к вольным каменщикам, которым заинтересовал Сашу наблюдательный директор архива. Саша ввернул словечко в очерк, хоть оно слабо вязалось с содержанием, а затем построил на нём сюжетную линию книги.

Саша открыто ссылается в очерке на архивные материалы и на помощь директора, даже частично пересказывает беседу с ним. Потому возникла необходимость у заинтересованного незнакомца зайти в архив. Имярек зашёл в архив, побеседовал с директором, однако не получил от того дополнительной информации. Это произошло вскоре после публикации очерка, в двадцать седьмом. Об этом визите архивист когда-то успел рассказать Кеничу. Вероятно, тогда же. Допустим, Саша занёс ему в подарок экземпляр «Известий» или «Огонька» с очерком. Директор рассказал о посетителе — охотнике за масонскими тайнами, Сашином конкуренте, — и у Кенича в памяти остался материал, который пригодился затем для последней главы. Но написал Саша эту главу позже, уже в двадцать восьмом, под свежим впечатлением от убийства директора архива…

Не получив достаточно сведений легальным путём, в архиве, неизвестный залез в жилище Кенича. Искал, какие ещё материалы волею случая оказались в распоряжении журналиста. Были ли у Саши копии, конспекты каких-то документов — бог весть, но рукопись была на виду. А рукопись посвящена пятиконечной звезде. А та, как только что выяснил Николай, существует в реальности. Документ Листова наверняка был подлинным. Точнее, топоглиф наверняка существовал до масштабного многоэтажного строительства в Москве, а перенесён ли в новую реальность города — бог весть.

Между тем никаких материалов сверх того, что изложено в очерке, наверное, всё-таки не нашли. Могли решить, что журналист спрятал их в надёжном месте или же хранит в голове. Не так важно. Важно, что у неизвестного образовалась необходимость наведываться к Саше снова и снова — чтобы читать наброски романа, поскольку была возможность почерпнуть информацию лишь из них. Тот, кто искал, видимо, знал наверняка, как отличить плоды писательской фантазии от подлинных фактов…

Ещё с Сашей можно было запросто познакомиться, проявить интерес к его творчеству — и он добровольно, с охотой предоставил бы читать отрывки будущей книги… Да, могло быть и так… Правда, Саша уверял, что до того, как дал читать Николаю, другим только рассказывал замысел. Но и это не мало для внимательного слушателя, способного задавать правильные вопросы.

Книга продвигалась вперёд, и в какой-то момент стало очевидно, что совпадения выдумки с реальностью не случайны, что Кенич знает тайну, которая принадлежит совсем не ему.

Кто снабдил Кенича лишней, не подлежавшей разглашению информацией? Архивист. Каким образом это стало понятно? Например, так, как рассказано в последнем фрагменте рукописи Кенича: Имярек явился в архив и предъявил конспиративный знак братства, а директор ответил.

Архивиста убили первым, поспешно, не таясь. Сашину гибель тщательно спланировали и подготовили. Кстати, кто-то подал форварду в нужный момент тот самый, убийственный мяч. Всё сделано для того, чтобы связь смерти Кенича с очерком «Масонские тайны старой Москвы» никоим образом не прослеживалась. А то мало ли что: журналисты — народ дотошный, чего только не раскопали бы, тем паче, что речь шла об их коллеге и хорошем товарище! А уж как следователи расстарались бы, если бы связали смерти директора архива и очеркиста воедино…

Стройно, логично. И совершенно не обязательно, что всё происходило именно так. Есть ли хоть одно совпадение с реальностью в этих логических построениях? Николай не поручится. Так, сценарий для приключенческого фильма…

Вечернее свидание показало, что старость не наступила, но, вероятно, была где-то на пороге, потому что радости от встречи Николай испытал лишь необходимый минимум. Всё время думалось о другом. Он мысленно возвращался к плану работы лаборатории, перебирал в памяти список кандидатур для дальнейшего набора в Школу нейроэнергетики, прикидывал, можно ли доверить Маргарите Андреевне историю документального романа Кенича, и вообще до какой степени можно ей доверять…

Не принести ли, в самом деле, рукопись Кенича в лабораторию, не проработать ли методами нейроэнергетики историю её создания и вопрос о том, какая реальность за нею стоит? Но тогда придётся рассказать и о документе Листова. Стоит ли? Николай принципиально полагал, что в его биографии не должно быть слепых зон ни для товарищей по партии, ни для товарищей из органов… Или будет правильнее: «товарищей по органам»?.. Словом, он старался не скрывать информацию о себе, а жить так, чтоб и нечего было скрывать. Но это не означало, что нужно направо и налево разбрасываться этой самой информацией… Надо будет крепко подумать…

После той ночи Николай больше не встречался с Алевтиной. Не нарочно. Просто другие дела постоянно оказывались важнее. И интереснее. Он забывал позвонить, а когда вспоминал, то не жалел: ведь его ждала лаборатория…

Бродов придумал, как поставить Маргарите Андреевне задачу по топоглифу, не раскрывая карт. Попросил изучить лично, не привлекая помощников, энергетику нескольких зданий в центре города. Назвал адреса. Задумавшись, спонтанно добавил:

— Я с вами пошёл бы — прогуляться…

Маргарита Андреевна заулыбалась, но Бродов тут же отбросил приятную фантазию:

— Жаль, времени нет. А вы сходите в ближайшие дни, не откладывая, хорошо? Результаты сразу мне доложите, по свежим впечатлениям. Устно, понимаем?

Николай ей разных адресов накидал. Штуки три — тех самых, заветных, составляющих звезды. Ни одного особняка с крестообразными мезонинами не осталось — многоэтажки на их месте, но пускай пощупает. Также штуки три сохранившихся с девятнадцатого века построек из очерка Кенича. Ещё добавил пару зданий с совершенно заурядным, по его сведениям, прошлым. Разумеется, перечислил адреса списком, ни одного особо не выделяя — для чистоты эксперимента.

Маргарита Андреевна — умница и великолепный исполнитель. Когда уж успела обежать пол-Москвы, всю ночь, что ли, ходила, но доложилась назавтра же.

Николая охватило волнение, когда услышал, что из всех адресов сотрудница выделяет четыре: три — соответствующие лучам «звезды», а четвёртое — комбинат «Известий» на Тверской, точнее, на улице Горького. Бродов назвал его, припомнив, что он упомянут в предпоследней главе романа Кенича.

— Нет, в них не то чтобы энергетика зашкаливала, — отвечала Маргарита Андреевна на его расспросы, — энергополе очень сосредоточено. Знаете, как банка с концентратом. Небольшая, неприметная. Вскрыли — есть невозможно, пока не развели водой. А развели — накормили целый взвод… Это не совсем точно… Трудно словами.

— Всё равно что снаряд? Пока взрыватель не тронут, лежит спокойно? — подсказал Николай.

— Точно! Только не разрушительная сила. Скорее наоборот. Как росток в семени — вот!

— Понял вас, — небрежно кивнул Николай. — А другие?

— Ничего особенного. Как все.

— Понял, — повторил Николай. — Спасибо!

Ещё небрежнее он добавил:

— А пройдите ещё один адресок! — и назвал номер дома по Сивцеву Вражку.

На сей раз Марго молчала трое суток. Обсуждали другие дела, но об этом Бродов не спрашивал, будто запамятовал о собственном поручении, будто это вовсе не важно.

Уже на следующей неделе, зайдя в кабинет по другому делу, специалист по энергозащите выпалила без предисловий:

— Николай Иванович, Сивцев Вражек меня не впускает.

— То есть?

Обычный жилой дом. Что или кто может не впускать в него? Она имеет в виду что-то своё, происходящее на так называемом «тонком плане».

— Я попробовала трижды. После трёх попыток по всем законам обязана остановиться. Но я и ещё пробовала. Я и в подъезды заходила, и стояла на лестничной клетке. В каждом пролёте постояла, представляете? Как ненормальная, — озорно улыбнулась женщина, заглянув Николаю в глаза.

Он ответил одобрительной улыбкой. Молодчина она! Очень старательный, дотошный исследователь.

— Наткнулись на чужую защиту?

— Нет. Или да. Не знаю точно. Жильцов чувствую, их энергетику, а здания не чувствую, не вижу. Как будто его нет. Вообще-то там комфортно находиться. Ощущения, как если было б что-то скрыто, нет. Наоборот: будто нет ничего. Думаю — обманка, но вскрыть не могу. Пустота.

— Это необычно? Так не бывает?

— Не бывает. Необычно. Знаете, как будто стоишь в дверях. В открытых дверях. Ты не там и не здесь.

Николаю вспомнилось, как стоял у дверей особняка Извольских и не вошёл ни разу, хотя Алексей приглашал. Просто чувствовал: это не его мир, незачем ему туда. Он тихо спросил Маргариту Андреевну:

— Попробовали войти?

Та только покачала головой.

— Побоялись?

Снова женщина качнула головой.

— Это не моя дверь.

Бродов подавил разочарованный вздох.

— Большое спасибо, Маргарита Андреевна. Вы сделали всё возможное. Выбросьте из головы. Пустое это.

Итак, она всего лишь считала то отношение к зданиям, которое было у Николая! Ошиблась, приняв его отношение за собственные впечатления от энергетики зданий. Она больше настроена на работу с людьми, и людей очень тонко чувствует. Считывает, по выражению нейроэнергетов. Объективной информации как не было, так и нет. Увы!..

Очередное открытое партсобрание проводилось не вечером, а в обеденный перерыв. Следовательно, задумано как особо значимое.

Хозяйственные соображения оратора были по делу, основывались на точных, остроумных наблюдениях. Своевременные меры предлагались — хоть под каждым словом подписывайся.

В следующей части собрания вроде бы ничего нового Николай не услышал: коварству врагов надо противопоставить нашу бдительность, сознательность… Вместе с тем звучала в словах выступающих какая-то новая нотка: мол, надо быть внимательнее, надо быть разборчивее, нельзя принимать решений сгоряча, а следует наблюдать пристальнее и разбираться вдумчивее. Такие суждения можно бы предпослать и новому закручиванию гаек, но можно — и дальнейшему смягчению репрессивной политики.

Ежов присутствовал, сидел в президиуме, отмалчивался и имел скучающий вид. Не вслушивался?

Между тем Бродову каждое слово напоминало о деле, которое, вероятно, ещё не кончено.

Всего два дня, как его поставили в известность, что целительница попала под серьёзное подозрение. Да, он уверенно заявил, что претензий по работе в своём подразделении к ней не имеет, что никакой вредительской составляющей в её действиях не усматривает. Но против ареста не возразил. Её в тот же день и арестовали. Вряд ли сразу расстреляли. Не так велика птица. Вероятно, допрашивают. А то и не начали ещё следствие. Ещё не поздно пойти к Главному куратору и замолвить слово. Сказать, что хорошо работала, убедить, что очень полезна, нужна, что без неё подготовка операторов будет неполной.

Отчего же он не идёт?

— Будет настоящей близорукостью, товарищи, предъявлять огульные обвинения. Но встречаемся мы ещё, товарищи, с прямым оговором. А это уже преступление! Давайте хорошенько разберёмся, где кончается близорукость и начинается оговор. Это вопрос принципиальный!..

Явный признак, что палку, в очередной раз, сильно перегнутую на местах, стараются распрямить. Можно побороться за хорошего, полезного сотрудника.

Если выступить в защиту целительницы, ничего за это не сделают: не расстреляют, не арестуют даже. Одна загвоздка: если бы сторонний оговор! Но нет. Выявлены сомнительные связи. Угораздило женщину завести крайне опасную дружбу. Друг оказался врагом народа. Или кто он ей там, любовник, что ли? Того хуже…

Снимут с должности. За близорукость. А в нынешнюю службу помещено так много труда и души… Потом, может, и арестуют…

Да не в том дело. Всем известно, что эта женщина много раз подлечивала нового начальника. То есть у него личная заинтересованность. Суетой и неуместными хлопотами можно человеку хуже напортить. Бывали прецеденты — приводилось наблюдать.

По поводу ареста коллеги Маргарита Андреевна бросила с лёгким сожалением, хотя Бродов совершенно не собирался обсуждать с ней ситуацию:

— Это её карма. Ничего нельзя поправить.

Николай промолчал. Ему бы такую уверенность!

Очень не хотелось бы в результате допроса с применением спецметодов и спецсредств оговорить самого себя или кого-либо из товарищей по службе, знакомых. С тех пор как догадался, что происходит с арестованными по всяким громким делам, он много думал об этом, прикидывал, выдержит ли, сумеет ли справиться. Вообще-то он был достаточно терпелив и к боли, и к лишениям, но никто не знает своих пределов, пока обстоятельства не подведут к ним вплотную и не заставят заглянуть за грань.

Бродов выходил с собрания хмурый, сосредоточенный на своих мыслях, не глядя по сторонам.

— Николай Иванович, как вам собрание? — приветствовал его шапочно знакомый товарищ Варёнкин из третьего спецотдела.

К чему этот пустой вопрос? Завязать беседу?

— Актуально. Темы заданы правильно и своевременно. Предложения по делу, — осторожно ответил Бродов.

— Ну, это вы про первую часть. А что касается методов борьбы с врагами народа?

Может, оратор проштрафился? Или ляпнул сейчас, во время выступления не то, что от него ожидали? Но на тему методов борьбы высказывались несколько человек — и все в одном ключе. Похоже на начало новой пропагандистской кампании. А Бродов при чём?

— Вы, кажется, были не согласны? — настаивал собеседник.

— Хм… Внимательное, бережное, разборчивое отношение к любой информации, я думаю, ключевой вопрос в нашей работе.

Легко и безопасно говорить, что думаешь, когда умеешь формулировать так, чтобы собеседник не понял. Но зачем? Что это даёт, кроме сомнительного удовлетворения собственной никому не приметной честностью?

— Говорите, что согласны, а выглядите недовольным, — заметил навязчивый собеседник. — Вы и на собрании всё время морщились, как будто ни один оратор вам не угодил. Что так?

Бродов молча прикидывал, что происходит: его почему-то взяли в разработку или эта «наблюдательность» — плод частной инициативы?

— Не удивляйтесь, Николай Иванович, я сидел неподалёку. Вы не обратили внимания.

Похоже, частная инициатива.

— Так что вам не понравилось?

Бродов опять нахмурился. Против таких рьяных дураков сегодняшние выступления и были направлены. Толку никакого. Не услышал.

— Собрание ни при чём. Паршиво себя чувствую.

Правдивее некуда, хотя собеседнику не надо знать, что речь — о моральном самочувствии.

— Что с вами? — спросил Варёнкин холодно и цепко.

Ох, как жалко ему было выпустить добычу, которая сама, казалось, приплыла в руки! А с другой стороны подойти: человек увлечён своим делом, старается…

Новая попытка отвязаться, правдиво сославшись на колотье в груди, привела только к затягиванию петли. Бдительный и наблюдательный борзой щенок делано озабоченным тоном объявил, что «с этим шутить нельзя», что нужно обязательно идти в здравпункт, и навязал свою поддержку:

— Я провожу, а то мало ли что!

Оставалось только включиться в игру, и Николай хмуро ответил:

— Спасибо. Это, пожалуй, кстати.

Доктор в здравпункте — женщина средних лет, уверенная и очень решительная — сразу начала энергично выставлять сопровождающего за дверь, чтобы провести осмотр, как положено, с сохранением врачебной тайны. Но Бродов сказал:

— Пусть товарищ останется, ничего. У меня нет секретов от него. Товарищ очень переживает за моё здоровье. Вы уж успокойте его, пожалуйста!

— Пока нечем успокоить: нарушение сердечного ритма налицо, — заявила врач, прощупав пульс и берясь за стетоскоп.

Тень сомнения легла на лицо лейтенанта государственной безопасности.

— Вы правильно сделали, настояв, чтобы товарищ Бродов обратился к врачу, — заявила женщина, отложив аппарат, велев Николаю раздеться до пояса и принявшись подготавливать кардиограф. — Очень своевременно!

Глаза молодого человека потухли. Он промедлил всего несколько секунд, принял решение и поднялся.

— Что ж, доктор, не буду вам дальше мешать. Оставляю товарища в ваших надёжных руках.

Вышел не оглядываясь. Даже не пытался скрыть, что полностью утратил интерес к происходящему и к дальнейшей судьбе «товарища».

Дисциплинированно высыпав в рот терпкий лекарственный порошок, без которого вполне мог бы обойтись, и захлебнув забористую горечь глотком воды, Николай удовлетворённо улыбнулся. Итак, в отчаянный момент сердце не подведёт его — избавит и от самооговора, и от позорного предательства. Оно сдастся раньше, чем сознание и воля. Можно жить и чувствовать себя свободным человеком!

В воскресенье была шефская поездка в детдом. Между прочим, отличные ребята растут: умные, смелые. Поговоришь — у них такие чистые, светлые мечты. Искренне делятся, а не потому, что солидный дядька, орденоносец хочет услышать от них правильные слова. Нет, глаза горят! Притом решительно готовы добиваться своего, по-взрослому.

Правильные ребята, без гнильцы. Есть кое-кто явно со способностями. Кандидаты в школьники нейроэнергетической школы. Пусть специалисты по-тихому проверят.

Поели в детдомовской столовой вместе с воспитанниками. Те жалели отпускать гостей, но делегация уехала сразу после обеда. Надо ж хоть немного отдохнуть, побыть со своими семьями — у кого есть. А до начала новой рабочей недели — меньше суток.

Служебный автобус довёз всех до центра. Дальше сами, своим ходом.

Ещё светило солнце. Свежий воздух, очищенный и проветренный недавней непогодой, прибавлял сил. Николай прошёлся по набережной, остановился на Большом Каменном мосту и долго смотрел на Кремль, украшенный в прошлом году обновой — рубиновыми звёздами. Прежде рубиновых водрузили было золотые. Те выглядели, по мнению Бродова, куда лучше старых наверший, которые один его товарищ по академии называл «нелепыми царскими птицами, распяленными, как куры для жарки», но общего вида кремлёвских башен не поменяли…

Не спрячешь от самого себя: было дело, тревожно сжималось сердце, когда разобрали полностью шатёр многострадальной Никольской башни. Наполеон её разрушал, в революцию пострадала от обстрела. Двадцати лет не прошло, отремонтировали — и опять крушат. Потребовались новые конструкции: старым не выдержать тяжеленной звезды. Восстановят ли прежний нарядный шатёр? Или придадут башне новый, авангардный, вид? Некогда и готический её облик был для Кремля новшеством. Что-то будет теперь? Конструктивизм? Однако обошлось. Собрали в прежнем виде, один в один. И увенчали звездой…

Рубиновые звёзды, наполненные внутренним светом, казалось, полностью преобразили и Кремль, и Красную площадь. Все улицы и площади, с которых можно было увидеть кремлёвские башни, стали другими.

Николай просто любовался и не старался облечь в слова то, что чувствовал. А чувствовал он, будто именно таким был от самого своего основания и задуман Кремль. Будто именно такой была от века задумана Москва.

«Ясные звёзды» — толкнулось в памяти. На секунду Николай почувствовал, будто смотрит на Кремль глазами своего случайного курортного знакомца — Саши Кенича, погибшего в двадцать восьмом при загадочных обстоятельствах. Если бы молодой писатель не погиб тогда, то, вероятно, сгинул бы без следа во время первой же волны репрессий из-за своих слишком смелых литературных экспериментов. Но, случается, некоторым смельчакам сопутствует необъяснимая удача. Доживи Саша до этого дня, приди он сюда, на мост, чтобы полюбоваться панорамой Кремля, — он бы с совершенно особенной, глубоко личной радостью и гордостью встретил явление над Москвой пятиконечных звёзд, пламенеющих изнутри рубиновым светом. Пять звёзд как будто расположены на остриях лучей одной большой несимметричной звезды. Она прикрыла собой, запечатала самое сердце Москвы. Братство ясных звёзд…

Внезапно, без всякой логической связи с тем, что видел, или с предыдущими размышлениями, Николай подумал: «Это моя власть», — имея в виду Советскую власть. И ещё: «Это наш мир», — имея в виду Страну Советов. Вывод, сделанный не известно на каких основаниях, запоздал на два без малого десятка лет. Следовало в двадцатом вступать в РКП(б) с такой светлой мыслью. Но она явилась теперь. И была ясной, звонкой, умиротворяющей.